Леру Гастон
Тайна привидения Большой Оперы

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Le Fantôme de Opéra
    Перевод С. Солововой (1911).
    Полный текст!

0x01 graphic

Гастон Леру.
Тайна привидения Большой Оперы

Перевод С. Солововой

Типография товарищества "Свет"
Санкт-Петербург.
Невский проспект, д. 136
1911

I.
Привидение ли это?

   Однажды вечером, во время прощального бенефиса бывших директоров Большой Оперы Дебьенн и Полиньи, в уборную одной из первых балерин Сорелли с неестественным смехом и испуганными взвизгиваниями влетела целая группа молодых кордебалетных танцовщиц.
   Сорелли, ушедшая к себе нарочно для того, чтобы повторить речь, которую она должна была сказать бенефициантам, с неудовольствием оглянулась на вошедших и спросила в чем дело.
   Маленькая Джэмс -- прелестное созданье с голубыми, как незабудки, глазками, розовым личиком и белоснежной шейкой, -- произнесла прерывающимся от волнения голосом:
   -- Привидение Большой Оперы!
   И быстро подбежав к двери, закрыла ее на ключ. Банальная уборная Сорелли с ее чисто казенной обстановкой: неизбежным стоячим зеркалом, диваном, туалетом и портретами Гарделя, Дюпона и Биготини, казалась молодым танцовщицам настоящим дворцом. Сами они помещались в общих уборных, где все время стоял шум и руготня, прекращаемые только звонком режиссера.
   Сорелли была очень суеверна. При слове "привидение" она вздрогнула и сказала:
   -- Дурочка!
   И так как она вообще верила во все таинственное, а в привидение Большой Оперы в особенности, она добавила:
   -- Вы его видели?
   -- Как теперь вижу вас, -- простонала Джэмс, почти падая на стул.
   -- Какой некрасивый! -- добавила худенькая, смуглая Жири.
   -- Ах, да! -- хором воскликнули танцовщицы.
   И все заговорили разом. Привидение явилось им в образе мужчины во фраке, когда они шли по коридору, и так внезапно, точно из-под земли выросло, или вышло из стены.
   -- Пустяки! -- сказала одна из самых хладнокровных, -- Вам везде чудится привидение.
   II действительно, за последнее время в театре только и было разговора об этом привидении во фраке, прогуливавшемся по всему зданию и исчезавшем, как только его заметят, неизвестно куда и как. Сначала смеялись, шутили над его костюмом, но затем мало-помалу о нем выросли целые легенды. Все уверяли друг друга, что они видели этого необычайного субъекта и испытали на себе его губительное влияние. Когда он не показывался, он давал о себе знать какими-нибудь необычайными происшествиями.
   Случалась ли какая-нибудь неудача, ссорились ли две подруги, или пропадала пуховка от пудры, во всем было виновато привидение Большой Оперы.
   Кто же его, однако, видел? В театре и без привидений немало мужчин во фраках. Но у этого было одно отличие: под фраком был скелет.
   По крайней мере, это утверждали барышни.
   И кроме того, у него был, вместо головы, голый череп.
   Может быть, это были просто выдумки. Надо сознаться, что представление о скелете создалось после рассказа старшего машиниста Жозефа Бюкэ, который действительно видел привидение. Он столкнулся с таинственным незнакомцем -- можно было бы сказать нос к носу, если бы у этого последнего имелся нос -- на одно мгновенье, так как привидение сейчас же исчезло; эта встреча произвела на него потрясающее впечатление.
   И вот что рассказывал Жозеф Бюкэ о незнакомце:
   -- Он настолько худ, что платье на нем висит, как на скелете. Вместо глаз две черных впадины, кости обтянуты противной грязновато-желтой кожей, нос так мал, что его совсем не видно в профиль, и это почти полное отсутствие носа делает его лицо особенно ужасным. Несколько длинных, темных прядей волос падают ему на лоб и висят за ушами.
   Напрасно Жозеф Бюкэ хотел проследить за этим странным явлением. Оно исчезло как по волшебству, не оставив после себя никаких следов.
   Старший машинист был человек серьезный, положительный и не пьющий. Его рассказ произвел большое впечатление и положил начало новым рассказам, в которых каждый старался уверить слушателей, что он тоже видел скелет во фраке.
   Скептики пробовали сначала утверждать, что Жозеф Бюкэ просто-напросто сделался жертвой школьнической проделки одного из своих подчиненных. Но через некоторое время произошли такие удивительные, необъяснимые события, что самые неверующие поколебались.
   -- Что вы скажете относительно брандмейстера? Уж кажется одно это слово: "брандмейстер" может считаться синонимом неустрашимости. Уж он, казалось бы, ничего не должен бояться, особенно огня.
   И что же? Брандмейстер Папэн, случайно зайдя во время обхода помещения под сценой немного дальше обыкновенного, вдруг выскочил на площадку лестницы бледный, как смерть, дрожащий, с блуждающими глазами и упал бы без чувств, если бы его не поддержала мамаша маленькой Джэмс. А знаете почему? Потому что он увидел двигающуюся к нему навстречу огненную голову.
   А уж, казалось бы, чего бояться, -- брандмейстера огнем не удивишь.
   Кордебалет был ошеломлен.
   Эта огненная голова разбивала в пух и прах все описания Жозефа Бюкэ. Начались новые расспросы. И машинист, и брандмейстер должны были снова повторить все, что они видели, и наконец было решено, что у привидения несколько голов, которые оно по желанию меняет.
   Вдруг Джэмс сорвалась с места и отбежав в самый отдаленный угол комнаты, прошептала:
   -- Слушайте!..
   Действительно за дверью послышался какой-то шелест, как будто прошуршала шелковая материя. Потом опять ничего. Сорелли, желая подать пример храбрости, подошла к двери и спросила дрожащим голосом:
   -- Кто тут?
   Ответа не было.
   Чувствуя, что на нее обращены все взоры, она превозмогла себя и громко спросила:
   -- Тут кто-нибудь есть?
   -- Конечно, конечно! -- воскликнула смуглая, худенькая как сушеный чернослив, Мэг Жири, хватая Сорелли за газовую юбочку.
   -- Не открывайте, ради Бога, не открывайте!
   Но Сорелли, вооружившись никогда не покидавшим ее небольшим кинжалом; все-таки отворила дверь и храбро выглянула в коридор. Он был пуст; ярко-красный фонарь бросал вокруг себя зловещие тени, почти не освещая пространства. Танцовщица быстро захлопнула дверь.
   -- Никого нет, -- сказала она.
   -- Тем не менее мы его видели, -- настаивала Джэмс, робкими шажками подходя к Сорелли, -- Я ни за что не пойду одна переодеваться. Если идти, так всем вместе.
   И она набожно потрогала талисман -- маленькую коралловую ручку, в то время как Сорелли незаметно перекрестила большим пальцем правой руки деревянное кольцо; украшавшее безымянный палец ее левой руки.
   Сорелли, -- писал как-то один известный хроникер, -- прелестная молодая женщина, высокая, гибкая как лоза, с задумчивым, несколько чувственным лицом, окруженным ореолом золотистых кудрей и сияющими, как два изумруда, глазами. Когда она танцует, все ее позы так живописны, неожиданны и обольстительны, что можно прямо сойти с ума.
   Что касается ума, то у нее его совсем не было, да она в нем, впрочем, особенно и не нуждалась.
   -- Однако, дети мои, -- обратилась она опять, к танцовщицам, -- возьмите себя в руки. Что это еще за привидение! Кто его видел?
   -- Мы, мы! -- разом закричали девицы. -- Он был во фраке, как и в тот вечер, когда его увидел Жозеф Бюкэ...
   -- А Габриель его видел вчера днем, днем... когда было совсем светло.
   -- Габриэль, учитель пения?
   -- Да... Как! Вы этого не знаете?
   -- II он был во фраке, днем?
   -- Кто? Габриэль?
   -- Да нет же. Этот неизвестный...
   -- Конечно, -- утвердительно кивнула Джэмс. -- Мне рассказывал сам Габриэль. Поэтому-то он его и узнал. Хотите я вам расскажу как зто произошло? Габриэль был в режиссерской. Вдруг отворяется дверь и входит "Персиянин". Знаете какой у него дурной глаз?
   -- Еще бы! -- хором подтвердили танцовщицы, которых одно имя Персиянина приводило в трепет.
   -- Ну, так вот Габриэль, как всякий суеверный человек, при встрече с Персиянином всегда трогает у себя в кармане ключи. Тут, как только Персиянин появился в дверях, Габриэль вскочил с места и бросился к шкафу, чтобы дотронуться до ключей. Но сделал это так не ловко, что разорвал о гвоздь свои панталоны. Тогда, желая поскорее уйти из комнаты, он побежал к двери, стукнулся о косяк и подставил себе на лбу огромную шишку; откинувшись назад, оцарапал ширмой руку и желая удержаться за рояль, прищемил себе пальцы. Наконец, когда ему удалось кое-как выскочить из комнаты, он так поторопился спуститься с лестницы, что пересчитал спиной все ступеньки. Как раз в это время я с мамой подымались по лестнице, и мы помогли ему встать. Он был весь в крови, мы даже испугались. Но он уже улыбнулся, говоря: "Слава Богу, что я так легко отделался", и рассказал нам, чти он оттого так испугался, что увидел сзади Персиянина привидение с мертвой головой, такой, какою ее описывал Бюкэ.
   По комнате пронесся испуганный шепот, потом опять все смолкло, пока наконец маленькая Жири не прошептала чуть слышно:
   -- Жозеф Бюкэ лучше бы сделал, если бы побольше молчал.
   -- Почему?
   -- Это мнение мамы, -- еще тише прошептала Мэг, бросая вокруг себя испуганный взгляд.
   -- Почему же она такого мнения?
   -- Шш!.. Мама говорит, что привидение не любит, чтобы ему надоедали.
   -- Откуда же она это знает?
   -- Так... я не знаю...
   Но этого было достаточно, чтобы разжечь любопытство молодых девушек. Они окружили Жири со всех сторон, умоляя сказать им всю правду, и в то же время вздрагивая от волнения и страха.
   -- Я дала слово молчать, -- чуть слышно прошептала Мэг.
   Но они не отставали, клялись, что никому не выдадут этой тайны и не успокоились до тех пор, пока Мэг, жаждавшая в глубине души поделиться с кем-нибудь своими сведениями, не уступила их просьбам.
   -- Ну, хорошо... я вам расскажу про ложу...
   -- Про какую ложу?..
   -- Про ложу привидения.
   -- У привидения есть ложа?
   При одной этой мысли танцовщицы встрепенулись:
   -- Ах, Боже мой, рассказывай скорей, рассказывай...
   -- Тише! -- прервала их Мэг, -- Это ложа No 5, первая от авансцены, с левой стороны.
   -- Неужели?
   -- Да, да... ключ от нее всегда находится у мамы. Но вы даете слово, что никому не расскажите?
   -- Ну, конечно, конечно...
   -- Так вот эта ложа привидения Большой Оперы. Вот уже более месяца, как в нее никто не входил, конечно, кроме самого привидения, и ее запрещено продавать.
   -- И привидение действительно там появляется?
   -- Да...
   -- И его видно?
   -- Конечно нет. Оно там, но его пе видно.
   Танцовщицы переглянулись.
   -- Но ведь если привидение действительно находится в ложе, его должны видеть, так как оно во фраке и с мертвой головой.
   Этот аргумент нисколько не смутил Мэг.
   -- Ничуть, -- продолжала она, -- фрак, череп, огненная голова и все тому подобное -- одна ерунда. Ничего этого в действительности не существует. Его только слышно и мама тоже его никогда не видала, не смотря па то, что всегда подает ему программу.
   -- Жири, -- прервала ее наконец Сорелли, -- что ты нас морочишь...
   Жири расплакалась:
   -- Напрасно я вам рассказала... Если бы мама знала... и все-таки пусть бы лучше Жозеф Бюкэ не вмешивался в то, что его не касается. Это ему может принести, несчастье... мама еще вчера говорила...
   В эту минуту за дверью послышались чьи-то тяжелые шаги и раздался взволнованный голос:
   -- Сесиль! Сесиль! Ты здесь?
   -- Это голос моей мамы, -- сказала Джемс. -- Что случилось?
   Она открыла дверь, и, едва переводя дыхание, в уборную ввалилась грандиозных размеров дама, с красным, как кирпич, лицом и испуганными, растерянными глазами.
   -- Какое несчастье! -- простонала она, падая на кресло; -- какое несчастье!..
   -- Что такое? Что случилось?
   -- Жозеф Бюкэ...
   -- Ну!...
   -- Жозеф Бюкэ умер!
   Раздались испуганные возгласы.
   -- Да... его только что нашли... он повесился... Но самое ужасное то, -- задыхаясь продолжала толстуха, -- что наткнувшиеся на его тело машинисты утверждают, что они слышали похоронное пение.
   -- Это привидение! -- невольно вырвалось у Мэг, но она сейчас же спохватилась и поспешно добавила: -- нет, нет, я ничего не сказала... ничего...
   Однако подруги уже подхватили ее мысль:
   -- Конечно, это привидение, конечно...
   Сорелли была бледна, как полотно.
   -- У меня не хватит сил говорить речь, -- повторяла она.
   Мамаша Джэмс проглотила рюмочку ликеру и только тогда решилась высказать свое мнение:
   -- Конечно, это дело привидения!..
   Ужасная новость быстро разнеслась по всему театру, уборные опустели и молоденькие танцовщицы, прижимаясь к Сорелли, как испуганные овцы к своему пастырю, с замирающими от страха сердцами, направились по едва освещенным коридорам в фойе.

II.
Новая Маргарита

   На лестнице Сорелли столкнулась с графом де-Шаньи. Всегда спокойный граф был очень взволнован.
   -- А я шел к вам, -- любезно поздоровался он с молодой женщиной. -- Какой прелестный спектакль! А Христина Даэ! Один восторг!
   -- Что вы говорите, -- запротестовала Мэг Жири. -- 6 месяцев назад она не умела рта открыть. Однако позвольте, милый граф, -- с комическим реверансом продолжала шалунья, -- мы идем узнать о повесившемся Бюкэ.
   Проходивший мимо управляющий при этих словах вдруг остановился.
   -- Как, вы уже знаете, -- недовольно нахмурил он брови. - Ради Бога никому не говорите, главное чтобы не узнали Дебьенн и Полиньи, это им испортит все торжество.
   Все направились в балетное фойе, которое уже было полно народом.
   Граф де-Шаньи был прав. Это был особенно блестящий спектакль; присутствующие с умилением рассказывали о нем только своим детям, но и внукам. Подумайте только: Гуно, Майер, Сенс-Санс, Массенэ, Жиро, Делиб, один за другим дирижировали своими произведениями. Мало того, этот спектакль явился как бы откровением для публики, так как в этот вечер перед очарованным Парижем впервые заблистала новая звезда, Христина Даэ, трагическая судьба которой составляет главную тему этого рассказа.
   Но главный успех выпал на долю Христины Даэ, дивно исполнившей сначала несколько номеров из "Ромео и Джульетты", затем, заменяя внезапно заболевшую Карлотту, акт в тюрьме и финальное трио из "Фауста". Боже мой, как она пела!
   Это была какая-то новая, доселе неведомая Маргарита. Вызовам не было конца. Взволнованная Христина смеялась и плакала в одно и тоже время. Ее без чувств унесли в уборную. Известный критик П. де-С. В., описывая этот незабвенный спектакль, назвал ее "Новой Маргаритой", угадав своим артистическим чутьем, сколько чистоты и невинности таилось в ее юном, нетронутом сердце.
   -- В ее пении, -- писал он, -- чувствуется восторг первой, чистой, как весна, любви. Только любовь, одна она могла сотворить такое чудо, произвести такую ошеломляющую перемену. Мы слышали Христину Даэ два года тому назад на выпускном экзамене, она не представляла из себя ничего особенного. Что же случилось теперь? Откуда эти божественные, дивные звуки? Летят ли они с небес на крыльях любви, или это колдовство, наваждение дьявола, которому она продала свою душу? Кто не слыхал Даэ в финальном трио последнего акта, не слыхал "Фауста".
   Между тем абоненты подняли ропот. Почему от них до сих пор скрывали такую жемчужину? Потому что Христина Даэ была самым посредственным Зибелем и только неожиданная болезнь Карлотты дала ей возможность показать себя совершенно в другом свете. Но почему же тогда, за отсутствием испанской дивы, директора обратились именно к Даэ? Значит- они все-таки знали, насколько она талантлива. Зачем же было; это скрывать? У кого она занималась? Она часто говорила, что занимается одна. Все это очень и очень странно!..
   Граф де-Шаньи, стоя у себя в ложе, аплодировал без конца.
   Графу Филиппу-Жоржу-Мари де-Шаньи шел в это время 41 год. Это был настоящий аристократ, изысканно любезный с женщинами и слегка высокомерный с мужчинами, которые завидовали его успехам.
   Выше среднего роста, красивый, несмотря на несколько суровое выражение лица и холодный блеск глаз, он был в высшей степени честный и добрый человек. После смерти старого графа Филибера, он сделался представителем одной из самых знатных и древних фамилий Франции.
   После смерти отца на его долю выпала тяжелая задача управлять огромным состоянием, так как обе его сестры и брат Рауль и слышать не хотели о разделе, полагаясь во всем на Филиппа, как будто еще до сих пор существовало право первородства.
   Графиня де-Шаньи урожденная де-Мерожис де-ла-Мартиньер, умерла при рождении Рауля, появившегося на свет 20 лет спустя после своего старшего брата. Когда умер старый граф, Раулю было двенадцать лет и Филипп усердно занялся его образованием.
   Его ближайшими помощницами были сначала обе его сестры, а затем старуха тетка, вдова моряка, развившая в молодом человеке такую сильную любовь к морю, что он избрал морскую карьеру и, окончив одним из первых училище, совершил кругосветное путешествие и теперь, в ожидании нового назначения, пользовался шестимесячным отпуском.
   Несмотря на то, что ему уже минул 21 год, он выглядел совсем мальчиком и поражал своей застенчивостью, скромностью и женственностью манер, что так часто встречается при чересчур изнеженном, исключительно женском воспитании.
   Блондин, с прелестными голубыми глазами и чуть-чуть пробивающимися усиками, он, по свежести и цвету лица, мог соперничать с самой молоденькой девушкой. Филипп его страшно баловал и, пользуясь отпуском молодого человека, знакомил с Парижем. Граф придерживался того мнения, что в возрасте Рауля излишнее благоразумие неблагоразумно, и сам будучи человеком вполне уравновешенным и корректным, всюду возил его с собой и даже познакомил с кулисами Большой Оперы. Может быть, этого не следовало делать, так как ходили слухи, что Филипп близок с Сорелли. Но разве это преступление... Какое кому дело до того, что молодой свободный человек проведет два, три часа в день в обществе, правда не особенно умной, но за то прехорошенькой танцовщицы.
   И потом граф де-Шаньи, как настоящий аристократ и парижанин, не мог избегать общества, а балетное фойе Большой Оперы считалось одним из шикарнейших мест rendez-vous того времени. Наконец возможно, что Филипп и не свез бы туда Рауля, если бы он сам не просил его об этом неоднократно.
   Когда граф наконец перестал аплодировать Христине и повернулся к брату, он был поражен его бледностью. На вопрос: что с ним, Рауль ответил:
   -- Разве вы не видите, что ей дурно.
   Действительно, Христина Даэ была в обмороке.
   ~ Но тебе тоже не хорошо, -- наклонился к нему брат. -- Что с тобой?
   -- Пойдем!.. -- сказал он дрожащим голосом.
   -- Куда? -- удивленно спросил граф.
   -- Узнать что с ней... Она никогда так не пела...
   Филипп с любопытством посмотрел на брата, и легкая улыбка скользнула по его губам.
   -- Вот что! Ну, идем, идем, -- поспешил он добавить.
   Однако пробраться на сцену оказалось не так легко. В проходах стояла толпа. Рауль нервно теребил перчатки, но Филипп, по свойственной ему доброте, делал вид, что не замечает его волнения. Он понимал теперь, почему Рауль бывал так часто рассеян и постоянно наводил разговор на оперу.
   Наконец они все-таки попали на сцену. Там стояла обычная сутолока. Машинисты, плотники, декораторы, статисты, громкие окрики "место! место"! стук молотков и шум расставляемых декораций -- всего этого было достаточно, чтобы смутить такого новичка, как Рауль, но он, однако, с несвойственной ему решительностью, протискивался сквозь окружающую его толпу, занятый одной мыслью увидеть ту, которая овладела его сердцем. Он долго боролся со своим чувством. Он знал Христину еще девочкой и увидя ее опять, после долгих лет, в продолжение которых он не знал, что с ней и где она, он почувствовал, как какое-то сладкое волнение охватывает его существо и заставляет замирать сердце. И это было дурно, потому что он дал себе слово любить только одну женщину в мире -- свою жену. А разве он мог жениться на певице! Но этого тихого, нежного чувства теперь уже не было. Он как будто переродился, ему казалось, что у него вырвали сердце, грудь его ныла и это была какая-то и нравственная и вместе с тем и физическая боль.
   Граф едва за ним поспевал, удивляясь, каким образом он мог знать дорогу, так как сам Филипп никогда не водил его к Христине. Надо думать, что Рауль пользовался тем временем, когда граф болтал с Сорелли, которая иногда задерживала его до своего выхода на сцену и даже, за неимением услужливой мамаши, оставляла ему свои гетры, которые надевала, чтобы, идя на сцену, не запачкать башмаков.
   Отложив на несколько минут визит к Сорелли, Филипп шел за братом, едва пробираясь между многочисленной публикой, желающей в свою очередь узнать, что случилось с очаровавшей всех певицей. Бедная девушка все еще была без сознания, так что пришлось вызвать доктора, который тотчас же приехал и, безцеремонно расталкивая толпу, прошел к больной.
   Рауль вошел следом за ним. Граф и еще несколько человек остановились на пороге.
   -- Не находите ли вы, доктор, -- смело сказал Рауль, -- что здесь слишком много народа? Страшно душно...
   -- Вы правы, -- согласился доктор и попросил выйти всех за исключением Рауля и горничной, которая была вне себя от удивления, так как видела молодого человека первый раз в жизни.
   Тем не менее она не посмела что-нибудь сказать. Доктор в свою очередь решил, что очевидно молодой человек имеет право распоряжаться, и таким образом виконт остался около Даэ, в то время как сами директора Дебьенн и Полиньи, пришедшие выразить свое восхищение прелестной артистке, разделили участь изгнанных. Граф де-Шаньи, очутившийся так же, как и другие, за дверью, смеялся до слез:
   -- Вот разбойник. Нечего сказать, хороша девочка!..
   Он был в восторге. "Это настоящий Шаньи", подумал он и направился к Сорелли. Но как раз в эту минуту, как уже было сказано выше, он ее встретил на лестнице.
   Между тем Христина Даэ, глубоко вздохнув, открыла глаза. Лицо Рауля первое бросилось ей в глаза, она вздрогнула, посмотрела на доктора, на горничную, потом опять на Рауля.
   -- Кто вы? -- спросила она его слабым голосом.
   -- Мадемуазель, -- опускаясь на колени п целуя ей руку, ответил молодой человек, -- я тот самый маленький мальчик, который когда-то вытащил из воды ваш шарф.
   Христина опять посмотрела на доктора и горничную и все трое рассмеялись. Рауль густо покраснел и поднялся с колен.
   -- Мадемуазель, если вам неугодно меня узнать, позвольте мне сказать вам наедине нечто важное.
   -- Когда мне будет немного лучше, хорошо? -- голос ее дрожал. -- Я очень рада вас видеть, но...
   -- Но теперь вам надо уйти, -- с любезной улыбкой добавил доктор, -- Я должен побеседовать с мадемуазель.
   -- Я совсем здорова, -- вдруг неожиданно заявила Христина.
   Она встала и провела рукой по лицу.
   -- Благодарю вас, доктор. Мне необходимо остаться одной... Уйдите пожалуйста, все... оставьте меня... у меня сегодня очень расстроены нервы...
   Доктор хотел что-то выразить, по видя возбужденное состояние молодой девушки, решил, что лучшее средство в этом случае не противоречить больной. Он вышел вместе с Раулем в коридор.
   -- Я не узнаю ее сегодня, -- сказал он, прощаясь, -- она всегда такая кроткая...
   Рауль остался один. Кругом не было ни души, очевидно все направились в балетное фойе, где должно было происходить чествование.
   Надеясь, что Даэ тоже отправится на торжество, Рауль остался ее ждать и отошел в полутемный угол коридора. Его сердце по-прежнему ныло и ему хотелось сейчас же, сию минуту излить свою душу Христине. Вдруг дверь уборной неожиданно отворилась и вышла нагруженная картонками горничная. Рауль остановил ее вопросом:
   -- Как здоровье барышни?
   Она ответила, смеясь, что барышня совсем здорова, но не велела себя беспокоить.
   Рауль опять остался один. У него неожиданно мелькнула мысль: не его ли она ждет? Может быть, она выпроводила всех именно для того, чтобы дать ему возможность, как он просил, поговорить с ней наедине. С сильно бьющимся сердцем он опять подошел к уборной и уже хотел постучать в дверь, как вдруг до слуха его донесся чей-то властный мужской голос:
   -- Вы должны меня любить, Христина.
   -- Зачем вы это говорите? Разве вы не знаете, что я пою только для вас, -- дрожащим от слез голосом ответила молодая девушка.
   Рауль отшатнулся. Он невыразимо страдал. В голове у него шумело, сердце билось так сильно, что ему казалось, что вот, вот в уборной услышат эти гулкие, как стук молотка, удары, откроют дверь и застанут его на месте преступления... Его, Шаньи! Какой позор!..
   Между тем мужской голос продолжал:
   -- Вы очень устали?
   -- Я вам отдала сегодня всю свою душу, я еле жива...
   -- Благодарю тебя, дитя мое, -- продолжал тот же голос, -- твоя душа прекрасна, самый могущественный император позавидовал бы такому подарку... Ты заставила плакать ангелов...
   Больше Рауль ничего не слышал. Боясь, чтобы его не заметили, он спрятался в самый темный угол коридора и стал ждать. Ему хотелось, во что бы то ни стало, увидеть своего соперника.
   Вдруг дверь отворилась и к его огромному удивлению на пороге появилась, закутанная в манто, Христина. Она была одна, Рауль заметил, что она не закрыла дверь на ключ, а только притворив ее, пошла по коридору.
   Он даже не проводил ее взглядом. Все его внимание было поглощено дверью, которая уже больше не отворялась. Наконец оставшись один, Рауль вышел из своей засады, в свою очередь открыл дверь уборной и войдя туда, плотно запер ее за собой. В уборной было темно. Очевидно только что потушили газ.
   -- Кто здесь? -- громко спросил он, прислоняясь спиной к двери: -- что за игра в прятки!
   Ни звука!.. Слышно было только порывистое дыхание молодого человека. Он окончательно потерял голову.
   -- Вы не выйдете отсюда без моего разрешения! -- закричал он. -- Отвечайте мне сию минуту, или я буду думать, что вы трус. Я сумею вас найти!..
   Он чиркнул спичку. Уборная была пуста. Тогда он запер дверь на ключ, зажег все лампы и начал поиски. Он обшарил все шкафы, комоды, мебель, даже стены... Никого!..
   -- Черт возьми, -- громко сказал он, -- я вероятно схожу с ума.
   Прошло еще минут десять. В уборной царила прежняя тишина, едва нарушаемая монотонным шипением газовых рожков. Машинально, как лунатик, Рауль вышел из уборной и пошел по коридору. Струя резкого холодного воздуха привела его в себя. Перед ним вилась узкая лестница, по которой несколько рабочих несли что-то вроде носилок, покрытых чем-то белым.
   -- Где выход? -- спросил он у одного из рабочих.
   -- Разве вы не видите? Прямо перед вами, -- получил он в ответ. -- Двери не заперты. Позвольте-ка пройти!..
   Он машинально спросил:
   -- Что вы несете?
   -- Жозефа Бюкэ, повесился, бедняга...
   Рауль посторонился, снял шляпу и вышел вслед за носилками.

III.
Таинственная причина отказа директоров

   Между тем чествование шло своим чередом.
   Балетное фойе было полно народом. Впереди всех, с бокалом шампанского стояла Сорелли, за ней все танцовщицы, одни уже успевшие переодеться, другие в коротеньких газовых юбочках, с подобающими случаю лицами, перешептываясь между собой о только что происшедших событиях, или переглядываясь с толпившимися у буфета знакомыми. Одна пятнадцатилетняя Джэмс, с детской беззаботностью, порхала с места на место, кокетничала и шалила до тех пор, пока выведенная из себя Сорелли не приказала ей стоять на своем месте. Наконец, показались бенефицианты. Все сразу заметили, что Дебьенн и Полиньи в отличном настроении духа. В провинции это показалось бы неестественным, но в Париже, где всякий непременно старается замаскировать свои настоящие чувства, это было оценено по достоинству. Сорелли начала свою речь Оба директора слушали ее с беззаботной улыбкой, как вдруг испуганный крик маленькой Джэмс разом согнал с их губ эту декоративную улыбку и показал всем присутствующим их настоящие жалкие, растерянные лица.
   -- Привидение Большой Оперы! -- с неописуемым ужасом воскликнула она, указывая рукой по направлению группы мужчин, среди которых, действительно, выделялось чье-то такое бледное, страшное, как смерть, лицо, что все присутствующие пришли в восторг от удачного сравнения.
   -- Привидение Большой Оперы! Ха, ха, ха!..
   И все, толкая друг друга, старались пробраться поближе к интересному субъекту. Но он уже смешался с толпой и исчез. Сорелли была вне себя от раздражена; ей так и не удалось окончить речь. Несмотря на это, оба директора поспешили ее поблагодарить, и, расцеловавшись с ней, исчезли на подобие привидения. Это никого не удивило, так как все знали, что им еще предстояла такая же церемония этажом выше, в оперном фойе, а затем должен был состояться большой прощальный ужин, на который были также приглашены новые директора, Большой Оперы, Моншармэн и Ришар. Несмотря на то, что Дебьенн и Полиньи чуть не накануне только познакомились со своими заместителями, между ними царило самое трогательное согласие, благодаря чему ужин вышел особенно веселым.
   Правительственный комиссар произнес необыкновенно удачный тост, в котором, превознося до небес заслуги уходящих директоров, в тоже время сумел польстить и их преемникам. Все вопросы о передаче директорских полномочий были самым миролюбивым образом урегулированы еще накануне, и теперь все с любопытством рассматривали поступившие в распоряжение новых директоров два миниатюрных ключика, открывавшие все двери национальной академии (их несколько тысяч).
   Вдруг кто-то из присутствующих заметил, что на конце стола, среди других приглашенных, сидит тот таинственный незнакомец, который так напугал в фойе молоденькую Джэмс.
   Несмотря на то, что он ничем особенно не отличался от своих соседей, кроме того только, что в продолжение всего ужина ни до чего не дотронулся, это бледное, замогильное лицо производило такое неприятное впечатление, что все избегали смотреть в его сторону. В течение всего ужина он не произнес ни одного слова и даже его ближайшие соседи не могли отдать себе отчета, когда он именно появился и сел между ними. Друзья Ришара и Моншармэна думали, что это знакомый Дебьенна или Полиньи, другая половина гостей мысленно решила, что этот скелетоподобный господин приглашен новыми директорами. Таким образом не было произнесено ни одного" неуместного восклицания, ни одной шутки, способной задеть самолюбие этого загробного гостя. Некоторые из присутствующих, знакомые с легендой о привидении Большой Оперы, вспомнили описание Жозефа Бюкэ, смерть которого не была еще им известна, и нашли, что сидевший на конце стола незнакомец мог бы служить отличной иллюстрацией к этой, по их мнению, созданной театральным суеверием легенде, если бы не присутствие на его лице носа, которого, по словам Бюкэ, у привидения не было. Но надо заметить, что г. Моншармэн в своих "Мемуарах" говорит по этому поводу: "У него был длинный, тонкий, прозрачный нос" и, добавлю от себя, -- что он был искусственный и не прозрачный, как показалось г. Моншармэну, а просто блестящий. Наука шагнула так далеко, что каждый, лишившийся, благодаря какому-нибудь несчастному случаю, носа, может в любой момент заменить его великолепным искусственным. Однако, надо сознаться, что присутствие привидения Большой Оперы на ужине остается под большим сомнением, и я упоминаю об этом случае только потому, что считаю его вполне возможным, особенно ссылаясь на показания самого г. Моншармэна, которые привожу дословно: Мемуары, глава XI: "Вспоминая подробности ужина, я не могу обойти молчанием сообщение гг. Дебьенн и Полиньи о присутствии на нем неизвестной нам таинственной личности".
   Вот как это произошло:
   Сидевшие по середине стола гг. Дебьенн и Полиньи еще не успели заметить незнакомца с мертвой годовой, как вдруг он заговорил!
   -- Действительно, в смерти Жозефа Бюкэ есть что-то загадочное...
   Дебьенн и Полиньи подскочили на своих местах.
   -- Как? Бюкэ умер?..
   -- Да, -- спокойно ответил незнакомец, -- его только что нашли повесившимся в третьем подземелье под сценой, между декорациями "Короля лагорского".
   Оба директора вскочили с мест, не сводя глаз с говорившего. Трудно было допустить, чтобы на них так подействовала смерть старшего машиниста. Они побледнели, как скатерть, переглянулись, сделали знак рукой Ришару и Моншармэну и, извинившись перед гостями, все четверо направились в кабинет дирекции. Теперь я предоставлю слово самому г. Моншармэну:
   Гг. Дебьенн и Полиньи были в большом волнении, -- пишет он, -- и казалось, не решались нам что-то сообщить. Прежде всего они спросили нас, знаем ли мы того субъекта, который им только что сообщил о смерти Жозефа Бюкэ и, получив отрицательный ответ, окончательно смутились. Затем, взяв от нас оба ключа, они повертели их в руках, покачали головами и дали совет сделать везде новые замки, если мы желаем, чтобы что-нибудь у нас было действительно заперто. Это было сказано с таким забавным видом, что мы не могли сдержаться, чтобы не спросить со смехом:
   -- Неужели они так боятся воров?
   Они ответили, что страшны не воры, а привидение. Мы снова расхохотались, уверенные в том, что они шутят. Тогда они, умоляя нас отнестись к их словам вполне серьезно, сообщили, что они никогда бы не стали говорить с нами о привидении, если бы само привидение не приказало им предупредить нас о необходимости быть с ним как можно любезнее и исполнять все его желания. Вне себя от радости, что им удастся, наконец, покинуть грандиозные владения таинственного призрака и покончить раз навсегда с его тираническими требованиями, они медлили знакомить нас с этим необыкновенным явлением, пока, наконец, ужасная смерть Жозефа Бюкэ не напомнила им, что всякий раз, когда они не исполняли воли привидения, случалось какое-нибудь таинственное, ужасное происшествие.
   В течение всей этой неожиданной, произнесенной почти шепотом речи, я не спускал глаз с Ришара, который еще будучи студентом, обладал необыкновенною способностью вышучивать собеседников. Он казался особенно довольным, точно смаковал какое-нибудь вкусное блюдо. Он сочувственно покачивал головой и, по мере того, как развивался рассказ, его физиономия делалась все печальнее, как будто теперь, узнав о существовании привидения, он начинал жалеть, что вмешался в это дело. Я ничего не мог придумать лучшего, как строить точно такие же гримасы до тех пор, пока мы оба, не смотря на все наши усилия сохранять серьезность, не расхохотались в лицо обоим рассказчикам, которые пораженные таким внезапным переходом от печали к самому неуместному веселью, по-видимому, решили, что мы сошли с ума.
   Наконец, найдя, что комедия длится слишком долго, Ришар, полусмеясь, полусерьезно спросил:
   -- Но, однако, что же этому привидению нужно?
   Г. Полиньи подошел к бюро и взял с него копию свода постановлений. Они начинаются так:
   "Дирекция Большой Оперы обязуется обставлять каждый спектакль с пышностью и великолепием, достойными первой лирической сцены Франции" и кончается параграфом 98-м:
   "Контракт может быть нарушен: 1) в том случае, если директор не придерживается нижеследующих предписаний:
   Следуют предписания.
   -- Эта копия, -- говорит в своих мемуарах г. Моншармэн, -- точно также как и та, которая находится у нас, написана черными чернилами. Между тем г. Полиньи указал нам на несколько красных строчек, написанных странным неровным почерком, как будто их писал ребенок, еще не научившийся связывать буквы.
   Это добавление к параграфу 98 гласило:
   "Если директор задержит более чем на две недели уплату ежемесячного пособия Привидению Большой Оперы, в размере 20 тысяч франков, т. е. 240 тысяч франков в год".
   Г. Полиньи в смущении указал нам на этот удивительный параграф.
   -- И в этом все его требования? -- невозмутимо спросил Ришар.
   -- О, нет, -- возразил Полиньи и перелистав тетрадь, прочел:
   "Параграф 63. -- Большая ложа No 1 на авансцене предоставляется на все представления в распоряжение Правительства.
   "Бенуар No 20 по понедельникам и ложа 1-го яруса No 30 по средам и пятницам предоставляются г. Министру.
   "Ложа второго яруса No 27 поступает ежедневно в полное распоряжение префектов департаментов Сены и полиции", и тут же добавлено красными чернилами:
   "Ложа первого яруса No 5 предоставляется на все представления в полное распоряжение Привидения Большой Оперы".
   Прочитав это, нам не оставалось ничего, как только встать и, пожав руки нашим предшественникам, поздравить их с такой удачной шуткой, которая еще раз доказала неистощимость их, чисто французского, остроумия.
   -- Теперь, -- добавил Ришар, -- мы понимаем причину вашего ухода из Большой Оперы. Возможно ли работать с таким требовательным привидением!
   -- Конечно, -- нисколько не смущаясь, ответил Полыньи, -- 240000 франков не валяются на земле. А сколько мы теряли, не имея возможности продавать ложу No 5, не говоря уже о том, что мы должны были вернуть за нее плату абонентам. Весь наш доход, можно сказать, шел на привидение. Надо было уходить -- одно спасение!
   -- Да -- подтвердил г. Дебьенн, -- уходить, скорее уходить! Идем!
   Он поднялся с места.
   Ришар его задержал:
   -- Мне кажется вы слишком церемонитесь с этим привидением. Я бы на вашем месте просто велел его арестовать...
   -- Где? Каким образом? -- воскликнули Дебьенн и Полиньи в один голос. -- Мы его никогда не видали.
   -- Когда он сидит в своей ложе.
   -- Его никогда не видно!
   -- Тогда продавайте ее.
   -- Продать ложу Привидения Большой Оперы! Ну-ка, попробуйте!
   После этих слов мы вчетвером вышли из кабинета. Мы долго не могли вспомнить без смеха этого разговора.

IV.
Ложа No 5

   Первые дни, проведенные обоими директорами в ознакомлении с их грандиозными владениями, были полны таких разнообразных впечатлений, что они совсем было уж позабыли про таинственную историю с привидением, как вдруг неожиданное происшествие напомнило им о том, что "комедия" (как они говорили) еще далеко не кончена.
   Однажды утром, разбирая у себя в кабинете только что полученные письма, Ришар обратил внимание на одно из них, на конверте которого вместе с адресом было написано красными чернилами: в собственные руки. Он сразу узнал этот неровный, детский почерк и распечатав письмо, прочел следующее: '
   "Многоуважаемый Г. Директор, очень извиняюсь, что беспокою вас в такое неподходящее время, когда вы с таким удивительным тактом, знанием театрального дела и умением угодить публике, решаете судьбу наших лучших артистов, заключая и нарушая контракты. Мне уже известно, как вы отнеслись к Карлотте, Сорелли, Джэмс и еще некоторым, поразившим вас своим исключительным дарованием. Вы конечно понимаете, что эти слова не относятся ни к бездушной, как шарманка, Карлотте, которая хорошо бы сделала, если бы никогда не покидала "Ambassadeurs" и кафе Жакэн, ни к extra-гениальной Сорелли, ни к малютке Джэмс, прыгающей по сцене наподобие выпущенного в поле молодого теленка, ни даже к такой выдающейся артистке, как Христина Даэ, которой вы с удивительным упорством не даете ни одной мало-мальски порядочной роли. В конце концов, это дело ваше и я не имею права вмешиваться. Но тем не менее я хочу воспользоваться тем, что вы еще не выжили из состава труппы Христину Даэ и послушать ее, хотя бы в роли Зибеля, так как после громадного успеха, который она имела на последнем представлении "Фауста" в роли Маргариты, эта роль, по-видимому, найдена вами не в ее средствах. Поэтому прошу вас оставить мне как на сегодня, так и на все последующие представления мою обычную ложу No 5, которая, к моему большому удивлению, поступила, согласно вашему приказанию, в продажу.
   "Будучи врагом всякого рода скандалов и не зная наверное, ознакомили ли вас ваши предместники, милейшие гг. Дебьенн и Полиньи с моими привычками, я не подымал этого вопроса. Но теперь, узнав от гг. Дебьенн и Полиньи, что они поставили вас в известность относительно моих требований, неисполнение которых показывает ваше намерение меня игнорировать, я считаю своим долгом вас предупредить, что первое условие поддержания между нами мирных отношений, есть предоставление мне вышеуказанной ложи.
   "Примите уверения в моем совершенном почтении и преданности".
   Подписано: Привидение Большой Оперы.
   К письму была приложена вырезка из "почтового ящика" Revue théâtrale, заключавшая в себе следующее:
   "Пр. Б. О. Поступок Р. и М. не имеет оправданий. Мы их предупредили и передали вашу копию свода постановлений. Привет"!
   Едва Ришар кончил читать это письмо, как дверь отворилась и вошел с точно таким же письмом в руке Моншармэн. Они посмотрели друг на друга и расхохотались.
   -- Шутка продолжается, -- сказал Ришар.
   -- Что это значит? -- спросил Моншармэн. -- Неужели они думают, что, как бывшие директора, имеют право на пожизненное пользование ложей.
   Как один, так и другой все еще были уверены, что авторами обоих писем были никто иной, как Дебьенн и Полиньи.
   -- Мне это начинает надоедать, -- сказал Ришар.
   -- Пустяки, -- заметил Моншармэн, -- Ну, пошлите им на сегодня ложу и делу конец.
   Ришар велел секретарю узнать свободна ли ложа первого яруса No 5 и послать ее Дебьенну и Полиньи. Она оказалась непроданной и тотчас же была послана по назначению. Дебьенн жил на углу улицы Скриба и бульвара Капуцинов, а Полиньи в улице Обер. Моншармэн внимательно осмотрел полученные конверты: оба письма были сданы в почтовое отделение на бульваре Капуцинов.
   -- Видишь! -- сказал Ришар.
   Они пожали плечами.
   -- Удивительно, как люди их возраста могут заниматься такими пустяками!
   -- Во всяком случае, -- заметил Моншармэн, -- они могли с быть повежливее. Ты обратил внимание на то, что они пишут относительно Карлотты, Джэмс и Сорелли?
   -- Зависть, дорогой мой, ничего больше. Дойти до того, чтобы писать публикации в Revtte théâtrale... Дальше идти некуда'
   -- Кстати, -- снова начал Моншармэн, -- они что-то очень интересуются Христиной Даэ...
   -- Ты отлично знаешь, что она пользуется самой добродетельной репутацией.
   -- Мы тоже отлично знаем, как создается репутация, -- возразил Моншармэн. -- Вот я, например, не знаю ни одной ноты, а считаюсь хорошим музыкантом.
   -- Успокойся, тебя им никто и не считает, -- поспешил его утешить Ришар и приказал впустить в кабинет артистов, которые целые два часа прохаживались по коридору, ожидая, чтобы перед ними раскрылась наконец эта заветная дверь, за которой их ждали деньги, слава или увольнение.
   В этот вечер, 25 января, утомленные всевозможными спорами, интригами, угрозами и неудовольствиями, оба директора даже не полюбопытствовали заглянуть в театр, чтобы узнать воспользовались ли гг. Дебьенн и Полиньи присланной им ложей.
   На утро им подали два письма: одно, следующего содержания, от привидения:

"Милейший г. директор!

   "Приношу мою сердечную благодарность. Прелестный спектакль. Даэ была очаровательна. Обратите внимание на хор. По обыкновению хороша, но банальна Карлотта. В скором времени напишу относительно 240.000 франках, -- вернее 233.424 фр. 70 с.; так как за 10 первых дней этого месяца мною уже получено от гг. Дебьенна и Полиньи 6.575 фр. 30 с.

"Ваш покорный слуга П. Б. О".

   Другое от Дебьенна и Полиньи.-

"Милостивые государи!

   "Примите вату искреннюю благодарность на ваше любезное внимание. К сожалению, как бы ни приятно нам было еще раз послушать "Фауста", мы принуждены от этого отказаться, так как присланная вами ложа первого яруса No 5 находится в полном распоряжении того, о ком мы уже имели случай вам говорить, просматривая вместе с вами свод постановлений (параграф 63).
   "Примите и проч."
   -- Это, наконец, из рук вон что такое! -- воскликнул Ришар, разрывая письмена мелкие куски. -- Эти господа меня окончательно выводят из себя...
   Вечером ложа первого яруса No 5 была продана.
   На другой день в числе прочих бумаг Ришар и Моншармэн нашли рапорт смотрителя здания Большой Оперы, в котором тот доносил о вчерашнем происшествии в ложе No 5. Привожу самую суть дела:
   "Сегодня вечером, -- пишет смотритель, -- я был вынужден в целях сохранения тишины и порядка два раза прибегнуть к содействию полицейской власти. Неизвестные лица, занявшие в начале 2-го действия ложу первого яруса No 5, настолько возмутили весь зал своим громким смехом и неуместными замечаниями, что со всех сторон начали раздаваться возгласы протеста, вследствие которых капельдинерша обратилась к моей помощи. Я вошел в ложу и заявил присутствующим, что если они сейчас же не прекратят подобного безобразия, я буду вынужден вывести их из зала. Но едва я вышел за дверь, как до меня снова долетел их хохот и негодующие голоса публики. На этот раз я вернулся с полицейским, который с большим трудом вывел безобразников, не перестававших со смехом требовать обратно деньги. Когда они наконец успокоились, я им разрешил вернуться в ложу, откуда несколько минут спустя снова стал доноситься громкий хохот, вследствие чего я вынужден был окончательно удалить их из зрительного зала".
   -- Позвать смотрителя! -- крикнул Ришар своему секретарю, который, прочтя этот рапорт еще рано утром, подчеркнул его, как особенно важный, синим карандашом.
   Секретарь, г. Реми, совсем молодой человек, лет 24-х, элегантный, очень неглупый, но вместе с тем сильно трусивший перед директором, у которого служил по вольному найму и, следовательно, рисковал при малейшей неаккуратности лишиться места, заранее предвидя это приказание, позаботился, чтобы смотритель был невдалеке.
   -- Расскажите, как все произошло, -- резко произнес Ришар, едва тот успел переступить порог кабинета.
   Смотритель, ссылаясь на рапорт, пробормотал несколько бессвязных слов.
   -- Однако, чему же они так смеялись? -- спросил Моншармэн.
   -- Мне показалось, г. директор, что они были навеселе, тем более что, по словам капельдинерши, войдя в ложу, они сейчас же вышли назад, позвали г-жу Жири и велели ой посмотреть, нет ли там кого-нибудь, так как они будто бы слышали как кто-то сказал, что ложа занята.
   Моншармэн с улыбкой взглянул на Ришара. Но тот не был расположен шутить. Со свойственным ему "чутьем" он сразу заподозрил в простодушном рассказе смотрителя одну из тех, якобы, безобидных шуток, которые вначале только смешат своей изобретательностью, но в конце концов могут довести до бешенства.
   Смотритель, желая угодить Моншармэну, также улыбнулся. Это было неудачно. Ришар окинул его таким молниеносным взглядом, что улыбка так и застыла на его лице.
   -- Ну и что же, когда они в первый раз вошли в ложу, там действительно никого не было? -- громовым голосом спросил Ришар.
   -- Никого, господин директор, решительно никого. Да не только в их ложе, но даже соседние были пусты, я за это ручаюсь.
   -- Как же это объясняет г-жа Жири?
   -- Она все приписывает привидению Большой Оперы, -- усмехнулся смотритель и сразу понял, что попал неудачно, так как недовольная физиономия г. Ришара стала совсем зловещей.
   -- Позвать сюда капельдинершу! -- приказал он. -- И сию минуту, не то я всех вышвырну за дверь...
   Смотритель хотел что-то сказать, но директор так громко крикнул "молчать", что слова замерли на губах несчастного подчиненного.
   -- Что это еще за привидение Большой Оперы? -- снова заговорил Ришар.
   Но смотритель не мог больше вымолвить ни слива и старался объяснить мимикой, что он не имеет о нем никакого понятия.
   -- Вы его когда-нибудь видели?
   Смотритель поспешил отрицательно покачать головой.
   -- Тем хуже! -- холодно произнес Ришар.
   Смотритель с удивлением вытаращил на него глаза.
   -- Да, тем хуже, -- пояснил директор, -- мне наконец надоела вся эта история с привидением. Все о нем говорят, и никто его не видит! Хотите служить, так служите как следует!

V.
Продолжение "ложи No 5"

   Разнеся смотрителя, Ришар как будто забыл о его существовании и занялся делами с вошедшим управляющим. Между тем смотритель, думая, что ему нужно удалиться, стал понемногу пятиться к дверям, стараясь делать это как можно тише, чтобы не привлечь внимания грозного начальства. Но увы, этот маневр был замечен и неожиданный окрик: "куда вы", сразу приковал его к месту. Наконец в кабинет вошла капельдинерша.
   -- Как ваша фамилия?
   -- Мадам Жири, -- развязно-торжественным тоном произнесла вошедшая. -- Да вы меня знаете, г. директор, я мать m-lle Жири, Мэг Жири!..
   Ришар недоумевающе оглядел ее с ног до головы. Видно было, что он не имел никакого понятия ни о самой m-me Жири, ни о m-lle Жири, ни даже о Мэг Жири. Но г-жа Жири, несмотря на свое сильно поношенное платье, выцветшую шаль и стоптанные сапоги, была о себе такого высокого мнения, что не могла допустить, чтобы кто-нибудь ее не знал.
   -- Первый раз слышу, -- ответил наконец директор. -- Тем не менее потрудитесь сообщить мне, что у вас такое произошло вчера вечером и почему вы и г. смотритель должны были обратиться за содействием к полиции.
   -- Я и сама хотела с вами договорить, г. директор. Гг. Дебьенн и Полиньи имели много неприятностей из-за того, что не хотели меня сначала слушать.
   -- Я вас об этом не спрашиваю. Отвечайте мне, что произошло вчера вечером?
   Г-жа Жири вспыхнула. С ней никто никогда не говорил таким образом. Она уже решила было уйти и поднялась со стула, но, овладев собой, опять села и небрежно произнесла:
   -- То, что и должно было произойти, когда беспокоят привидение.
   Видя, что Ришар едва сдерживается от раздражения, Моншармэн вмешался в разговор и сам начал допрос, из которого скоро выяснилось, что г-жа Жири нисколько не поражена тем, что из пустой ложи слышится чей-то голос, и приписывает это явление привидению Большой Оперы, с которым она сама не раз говорила. ее слова могут подтвердить гг. Дебьенн и Полиньи, а также г. Изидор Заак, которому привидение сломало ногу.
   -- Сломало ногу? Каким же это образом? -- прервал Мон- шармэн.
   Мадам Жири широко раскрыла глаза.
   -- Как! Гг. директора ничего не знают? Но ведь это произошло еще при прежних директорах, во время представления "Фауста", в той же ложе No 5.
   Она откашливается, делает паузу и начинает говорить с такими приготовлениями, как будто собирается петь всю партию "Фауста".
   -- И так, я начинаю, сударь. На этом представлении передние места в ложе занимали ювелир с улицы Могадор г. Маньера с супругой, сзади которой поместился их хороший знакомый г. Изидор Заак. В то время, как Мефистофель начал петь (г-жа Жири тоже запела) "Сон твой детский, безмятежный отгони от глаз", г. Маньера слышит, как кто-то шепчет ему в правое ухо (жена сидела с левой стороны): "наша Жюли и так, кажется, не спит!" (г-жу Маньера зовут Жюли).
   Г. Маньера оглядывается, чтобы посмотреть, кто говорит. Никого! Решив, что ему это почудилось, он снова стал смотреть на сцену. Между тем Мефистофель продолжал петь... Но, может быть, гг. директорам не интересно?
   -- Нет, нет, продолжайте!..
   -- С удовольствием, -- кокетливо улыбнулась г-жа Жири. -- И так, Мефистофель продолжал свою арию (г-жа Жири поет): "мой совет, до обрученья не целуй его", как вдруг г. Маньера опять слышит тот же самый голос: "ну, Жюли вряд ли послушается этого совета". Он опять оборачивается, но уже на этот раз в ту сторону, где сидит его жена, и что же он видит! Изидор незаметно взял ее руку и чмок! чмок! (Г-жа Жири наглядно показывает это на своей руке), жадно целует ее в маленькое отверстие на ладони, не закрытое перчаткой. Можете себе представить, что тут произошло! Раз! Раз! и г. Маньера, такой высокий, представительный господин, вроде г. Ришара, закатил г. Изидору Зааку (он был такой жалкий, худенький, вроде вас, г. Моншармэн, прошу извинить за сравнение) две оглушительные пощечины. Получился полный скандал. Зрители повскакали с мест: "Перестаньте, довольно! Он его убьет"! Наконец, Зааку удалось вырваться.
   -- Из этого я, однако, не вижу, чтобы привидение сломало ему ногу, -- едко произнес Моншармэн, недовольный сравнением г-жи Жири.
   -- Тем не менее это случилось, -- надменно ответила оскорбленная этим насмешливым тоном г-жа Жири. -- Привидение сломало ему ногу в тот момент, когда он бежал с лестницы, и так основательно, что едва ли он скоро сюда заглянет.
   -- И что же, само привидение передало вам все, что оно шептало на ухо г. Маньера? -- любуясь своим собственным остроумием, продолжал импровизированный следователь.
   -- Нет, мне это рассказал г. Маньера, так что...
   -- Но вы сами когда-нибудь говорили с привидением?
   -- Много раз.
   -- И что же он вам говорил?
   -- Право, не знаю... Ну, хотя бы, например, чтобы я ему подала скамейку.
   При этих словах желтое лицо г-жи Жири покрылось красными пятнами и стало напоминать, по своей окраске, мраморные колонны главной лестницы.
   Ришар, Моншармэн и секретарь расхохотались, только умудренный горьким опытом смотритель не решился улыбнуться и молча наблюдал за этой сценой. Ему так и казалось, что развязность г-жи Жири опять вызовет вспышку гнева г. директора. Каков же был его ужас, когда раздраженная всеобщим смехом капельдинерша зашла еще дальше и почти угрожающе закричала:
   -- Вместо того, чтобы так смеяться, вы бы лучше последовали примеру г. Полиньи и попробовали сами убедиться...
   -- В чем же? В чем? -- покатываясь со смеху, спрашивает Моншармэн.
   -- В существовании привидения... Он тоже сначала не верил (Она вдруг успокаивается и продолжает говорить как-то особенно торжественно), я вам расскажу, как это произошло. Давали "Жидовку" Г. Полиньи нарочно поместился совершенно один в ложе привидения. Краус имела колоссальный успех. И вот, как только она пропела свою арию второго действия (г-жа Жири напевает вполголоса): "С тобою жить и умереть"...
   -- Дальше, дальше, -- беспомощно улыбаясь, говорит Моншармэн.
   Но г-жа Жири не смущается, черновато-грязноватые перья ее шляпы раскачиваются во все стороны, и она продолжает:
   
   Бежим, бежим навсегда.
   Нас с тобою связала судьба.
   
   -- Да, хорошо, хорошо, -- мы это знаем... что же дальше?
   -- Так вот в тот момент, когда, помните, Леопольд кричит "бежим", а Елизар их останавливает и спрашивает: "куда бежите вы", в этот самый момент г. Полиньи, за которым я наблюдала из соседней пустой ложи, вдруг поднимается с места и не произнеся ни слова, как автомат, выходит за дверь. Это произошло так быстро, что я, как Елизар, только успела у него спросить: "куда идете вы", на это, впрочем, не получила ответа. Он был бледен, как полотно, и что всего страннее, он, который уж, кажется, хорошо бы должен был знать расположение театра, не мог найти дороги.
   -- И все-таки я из этого еще не вижу, при каких обстоятельствах и как привидение Большой Оперы попросило у вас скамейку, -- настойчиво произнес он, не спуская глаз с г-жи Жири.
   -- Привидение попросило у меня скамейку в первый раз, именно в этот самый вечер, и затем я подавала ее всегда, когда оно бывало в театре, что случалось очень часто, так как после инцидента с г. Полиньи эта ложа никогда не продавалась.
   -- Привидение, требующее скамейку! Ха-ха-ха! -- рассмеялся Моншармэн. -- Это, что же, женщина?
   -- Нет, привидение Большой Оперы -- мужчина.
   -- Почему вы знаете?
   -- У него мягкий, мужской голос. Когда он является в театр, обыкновенно в середине первого акта, он стучит три раза в дверь ложи No 5. Вы можете себе представить, как я была поражена, услыхав в первый раз этот стук. Зная, что в ложе еще никого нет, я все-таки подошла к двери, открыла ее и заглянула во внутрь: никого! И вдруг мне кто-то говорит: М-м Жюль (это имя моего покойного мужа), будьте добры, дайте, пожалуйста, скамеечку. Я так и остолбенела. Между тем голос продолжал, "Не бойтесь, м-м Жюль, это я, привидение Большой Оперы". Я посмотрела в сторону, откуда доносился голос (который, кстати сказать, был так приветлив, что я сразу успокоилась), и поняла несмотря на то, что в ложе никого не было, что "он" сидел направо, у самого барьера ложи.
   -- Соседние ложи были заняты? -- спросил Моншармэн.
   -- Нет, ни одна, ни другая. Спектакль только что начался. -- Ну, и как же вы поступили?
   -- Я принесла скамеечку. Очевидно, он просил ее не для себя, а для своей дамы.
   -- Как? Мало одного привидения! У него есть еще и дама?
   С г-жи Жири оба директора перевели взоры на смотрителя, который, прячась за спиной говорившей, старался мимикой объяснить своему начальству, что почтенная матрона не совсем нормальна. Эта пантомима удалась ему настолько блестяще, что оба директора не только поняли, что он хотел сказать, но даже мысленно решили избавиться от смотрителя, покровительствующего этой сумасшедшей. Между тем та все продолжала расхваливать привидение.
   -- Уходя из ложи, он мне дает иногда сорок, иногда сто су, а если он не был несколько дней подряд, то и десять франков. Но с тех пор, как его стали раздражать, он мне ничего не дает.
   -- Позвольте, милая моя (при этой фамильярности грязно-бурые перья на шляпе г-жи Жири опять закачались во все стороны), позвольте... Каким образом привидение дает вам эти сорок су? -- полюбопытствовал Моншармэн.
   -- Очень просто... Он их оставляет на барьере ложи, рядом с программой, которую я ему всегда подаю. Иногда, после его ухода, я даже нахожу цветы, а однажды нашла оставленный им веер, из чего и заключила, что с ним вероятно бывает дама.
   -- А! И что же вы с этим веером сделали?
   -- Я принесла его на следующий раз в ложу.
   Смотритель счел нужным вмешаться:
   -- Вы забыли, г-жа Жири, о существующих правилах. Я вас штрафую на...
   -- Молчите, идиот! -- раздался громовой бас Ришара.
   -- И так, вы опять принесли веер в ложу, что же дальше?
   -- Они его очевидно взяли, так как его потом не оказалось, а на том самом месте, куда я положила веер, стояла коробка с моими любимыми английскими конфектами. Это было так мило со стороны привидения...
   -- Благодарю вас, г-жа Жири, можете идти.
   Едва за ней закрылась дверь, как оба директора приказали смотрителю немедленно рассчитать сумасшедшую старуху, и когда смотритель, раскланявшись, в свою очередь вышел из кабинета, они тут же поручили управляющему передать ему, что они не нуждаются в его услугах. Наконец, оставшись одни, они признались друг другу, что обоим им пришло почти одновременно в голову заглянуть в ложу No 5.
   Мы тоже за ними скоро туда последуем.

VI.
Волшебная скрипка

   Христина Даэ, благодаря интригам, о которых мы еще будем говорить впоследствии, снова, после своего блестящего успеха в роли Маргариты, отошла на второй план.
   Несмотря на это, она получила приглашение от герцогини Цюрихской исполнить у нее на вечере несколько номеров своего репертуара, после чего бывший, в числе присутствующих, известный критик X. Y. Z. написал о ней самые восторженные отзывы.
   Однако, после этого нового триумфа она стала отклонять все приглашения и даже, без всякой основательной причины, отказалась от участия в благотворительном концерте несмотря на то, что сначала дала свое согласие. Можно было подумать, что она избегала всего, что могло ее выдвинуть и действуя таким образом, как будто подчинялась чьей-то чужой воле.
   Она никуда не показывалась, и виконт де Шаньи напрасно старался ее увидеть. Наконец, он решился ей написать, прося разрешения к ней приехать.
   Это письмо долго оставалось без ответа, как вдруг совсем неожиданно он получил от нее следующую записку:
   
   ,Не думайте, что я позабыла о мальчике, вытащившем когда-то из воды мой шарф. Мне хочется вам это сказать сегодня, перед отъездом в Перрос, куда я еду помолиться на могиле моего бедного отца. Завтра день его смерти. Он похоронен, со скрипкой в руках, около маленькой церкви, у косогора, где мы с вами так часто бегали и играли, и потом, несколько лет спустя, простились в последний раз".
   
   Получив это письмо, виконт де Шаньи прежде всего бросился к путеводителю, наскоро оделся, написал несколько слов брату и, вскочив на извозчика, велел везти себя на Вокзал. Увы! Поезд, на который он рассчитывал попасть, только что отошел. Рауль провел томительный день и оживился только вечером, когда поезд умчал его из Парижа. Он не переставал перечитывать письмо Христины, и его нежный, сладостный аромат воскрешал перед ним трогательные картины прошлого. Так прошла вся ночь, полная грез и волнений. На рассвете он приехал в Ланьон и опрометью бросился к дилижансу. Дорогой он узнал от кучера, что вчера вечером в Церрос приехала молодая дама, по-видимому парижанка, и остановилась в гостинице "Заходящего Солнца". Очевидно, это была Христина, и она была одна! Из груди Рауля вырвался вздох облегчения. Наконец-то он сможет с ней поговорить! Он любил ее до безумия, тем более что был чист, как самая невинная девушка. И по мере того, как он приближался к Перросу, ему вспоминались все новые и новые подробности из жизни маленькой шведской певицы.
   Однажды в окрестностях Упсалы жил крестьянин. В будни он обрабатывал землю, а по воскресеньям пел на клиросе. У него была маленькая девочка, которая, прежде чем научиться грамоте, уже умела читать ноты. Отец Христины, сам того не подозревая, был выдающимся музыкантом. Он считался лучшим скрипачом в околотке и ни одни танцы не обходились без его музыки. Когда Христине минуло шесть лет, она лишилась матери. И тотчас после ее смерти Даэ продал принадлежавший ему клочок земли, забрал свое единственное богатство: дочь и скрипку и отправился в погоню за славой в Упсалу. Вместо славы его встретила нищета.
   Тогда он покинул город и стал ходить по ярмаркам, наигрывая скандинавские песни. Девочка неотступно следовала за отцом, восторженно слушая его игру и вторя ей своим тоненьким, еще детским голоском.
   Однажды на ярмарке в Лимби их услыхал профессор Валериус и увез обоих в Готенбург. Отец, по его словам, был первый в мире скрипач, дочь обещала сделаться великой артисткой. На Христину было обращено особое внимание. Она обладала блестящими способностями и поражала всех окружающих своей красотой, грацией и трудолюбием. В короткое время она сделала поразительные успехи. Между тем обстоятельства сложились так, что Валериус с женой принуждены были уехать во Францию. Они повезли туда и Даэ с Христиной. Девочка, нашедшая в г-же Валериус вторую мать, отнеслась к этой перемене равнодушно. По сам Даэ безумно затосковал по родине. Париж его не интересовал, он целыми днями просиживал с дочерью у себя в комнате и тихо, тихо наигрывал свои родные песни. Иногда г-жа Валериус тихонько подкрадывалась к дверям, останавливалась, вздыхала и поспешно вытирала непрошенную слезу. Она тоже тосковала о своем сером скандинавском небе.
   Даэ воскресал только летом, когда вся семья перекочевывала в почти неизвестный тогда уголок Бретани -- Перрос-Гирэк. Его прельщало море, такое же серое, холодное, как и там, на севере; он целыми часами просиживал на пляже, наигрывая самые заунывные мелодии, и ему казалось, что море затихает, слушая эти дивные звуки.
   Несколько раз в лето, обыкновенно в период народных празднеств, или каких-нибудь гуляний, он забирал свою скрипку и уходил, как прежде, бродить из деревни в деревню. Иногда г-жа Валериус отпускала с ним Христину и тогда его счастью не было конца. И стар и млад все сбегались их слушать, не было деревушки, куда бы они не заглянули, пренебрегая гостиницами и ночуя где-нибудь на гумне, тесно прижавшись друг к другу, как несколько лет назад, когда у них действительно не было пристанища.
   Крестьяне с изумлением глядели на этого прилично одетого, отказывавшегося от каких бы то ни было подачек человека, на сопровождавшую его прелестную, как ангел, девочку и провожали их от одной деревни до другой.
   Однажды с ними встретился какой-то, видимо приезжий, мальчик. Очарованный нежным, чистым голоском Христины, он, несмотря на уговоры сопровождавшей его гувернантки, ни за что не хотел с ними расстаться. Таким образом они дошли до маленькой бухты, носящей и по сейчас название Трестрау. В то время там не было ничего, кроме неба, моря, золотистого берега и сильного ветра, который внезапным порывом сорвал одетый на Христине шарф и унес его в море. Христина вскрикнула, хотела его схватить, но он уже был далеко, на волнах.
   -- Не беспокойтесь, мадемуазель, -- услышала она вдруг чей-то голос, -- я вам его сейчас достану.
   И она увидела какого-то мальчика, бежавшего, несмотря на громкие крики сопровождавшей его почтенной дамы, прямо к морю. Минута, и он как был в платье бросился в воду и, схватив шарф, передал его Христине. И шарф и его спаситель были в самом плачевном состоянии. Гувернантка все еще не могла успокоиться, но Христина смеялась от души, и на прощанье поцеловала мальчика. Это был виконт де Шаньи! Он приехал с теткой на лето в Ланьон. Они стали видеться почти ежедневно, и по просьбе тетки, переданной ему через профессора Валериуса, Даэ согласился давать юному виконту уроки игры на скрипке. Таким образом Рауль полюбил те же мелодии, которые услаждали детство Христины.
   У обоих были почти одинаковые мечтательные, спокойные натуры. Оба любили таинственные рассказы, старые бретонские сказки, но самым большим их удовольствием было слушать рассказы старика Даэ. Когда спускались сумерки и солнце, как огромный огненный шар скрывалось за морем, Даэ садился около них у откоса дороги и среди безмятежной тишины наступающего вечера вполголоса, словно боясь спугнуть парившие вокруг них призраки, начинал рассказывать прекрасные и вместе с тем страшные легенды севера. То это были дивные, как мечта, сказки Андерсена, то грустные до слез песни Рунеберга. Когда он умолкал, дети нетерпеливо просили "еще".
   Один рассказ начинался так:
   "Маленькая Лотта была беззаботна, как птичка. Солнце играло в ее белокурых, как золото, кудрях. ее душа была так же чиста и безмятежна, как взгляд ее светлых, голубых глаз. Она всегда слушалась маму, любила свою куклу, берегла свои платья, красные сапожки и скрипку, но самым ее большим удовольствием было засыпать под пение "Ангела музыки"...
   Слушая этот рассказ, Рауль смотрел на белокурые локоны и голубые глаза Христины, она же с завистью думала о том, как была счастлива Лотта, слушая "Ангела музыки". Вообще во всех рассказах Даэ непременно фигурировал "Ангел музыки" и дети не переставали им интересоваться. По словам Даэ, все великие музыканты и артисты хоть раз в жизни встречают "Ангела музыки". Иногда, как это было с маленькой Лоттой, он склоняется над их колыбелью, отчего и случается, что шестилетние дети играют на скрипке лучше пятидесятилетнего музыканта. Иногда же, когда дети непослушны и не хотят как следует заниматься, он приходит значительно позже, или даже не приходит совсем, если человек не чист душой и не обладает спокойной совестью.
   "Ангел музыки" невидим, избранные могут только слышать его голос, и чаще всего в самые тяжелые минуты жизни, когда они расстроены и печальны, до них доносятся такие дивные, небесные звуки, которых они уже никогда не забудут. Лица, слышавшие "Ангела музыки", остаются под этим впечатлением на всю жизнь. Они исполнены такого божественного вдохновения, что делаются совсем не похожими на простых смертных^ Стоит им дотронуться до инструмента или пропеть несколько нот, как все меркнет и становится пошлым, ничтожным перед этими небесными звуками. Таких людей обыкновенно называют гениальными.
   На вопрос Христины, слышал ли ее отец когда-нибудь Ангела музыки, Даэ грустно качал головой, потом, нежно глядя на дочь, говорил:
   -- Но ты, дитя мое, его услышишь. Когда я буду на небе, я его тебе пришлю. Даю слово!..
   Между тем пришла осень и Рауль с Христиной расстались.
   Когда они увиделись опять, три года спустя, они были уже взрослыми.
   Воспоминание об этой встрече, произошедшей опять в Перросе, Рауль сохранил на всю жизнь. Профессор Валериус уже умер, но его вдова продолжала жить во Франции, также как и Даэ с дочерью, всецело отдавшиеся музыке, которая стала теперь единственным утешением их доброй покровительницы. Молодой человек, случайно попав в Перрос, так же случайно забрел в дом, где когда-то жила его маленькая подруга. Перваго, кого он увидел, был старик Даэ, встретивший его со слезами на глазах, как самого близкого родного. Не успел он сказать нескольких слов, как дверь отворилась и в комнату вошла, с подносом в руках, прелестная молодая девушка. Узнав Рауля, она слегка покраснела, поставила поднос на стол и в нерешительности остановилась. Рауль подошел и поцеловал ее. Она задала, ему несколько вопросов, любезно угостила чаем и вышла из комнаты. Ей хотелось скрыться в самую глубину сада, как можно дальше. Какие-то новые чувства впервые теснились в ее юном сердце. Рауль ее все-таки отыскал, и они проболтали до самого вечера, напрасно стараясь разогнать охватившее их смущение. Они не узнавали друг друга, все в них казалось им чуждо и ново и, осторожные, как два дипломата, они думали только о том, как бы не выдать своих зарождающихся чувств. Расставаясь, Рауль корректно прикоснулся губами к дрожавшей руке Христины и сказал: "Мадемуазель, я вас никогда не забуду", фраза, за которую он себя долго упрекал, так как отлично понимал, что Христина Даэ не могла быть женой виконта де Шаньи.
   Что касается Христины, то она, придя домой, сказала отцу:
   -- Ты не находишь, что Рауль очень переменился? Он мне больше не нравится.
   И чтобы заглушить в себе всякую мысль о виконте, она вся отдалась искусству. Сделанные ею успехи были поразительны. Все слышавшие ее пение пророчили ей блестящую будущность. Но как раз в это время умер ее отец, и с его смертью она, казалось, утратила все: и голос, и талант, и вдохновение. Конечно, ее данные все таки позволили ей поступить в консерваторию, но она ни чем не отличалась от других учениц, занималась кое-как, без всякого увлечения, и если и окончила с наградой, то только потому, что хотела порадовать г-жу Валериус, с которой она но прежнему продолжала жить вместе. Увидя Христину на сцене Большой Оперы, Рауль, очарованный красотой молодой девушки, испытал в то же время некоторое разочарование от ее пения. Прежнего вдохновения, как не бывало, она как будто не отдавала себе отчета в том что поет. Тем не менее он стал посещать театр, начал показываться за кулисами, ждать ее выхода, всячески стараясь привлечь на себя ее внимание.
   Случалось даже, что он провожал ее до порога уборной. Все было напрасно. Она его не замечала. Надо отдать справедливость, что она также не замечала и других. Словно это была не женщина, а какое-то воплощенное равнодушие. Неопытный, застенчивый Рауль мучительно страдал, не смея даже самому себе признаться в этом неожиданно зародившемся чувстве. И вдруг эта внезапная, как удар грома, метаморфоза!.. Этот ангельский голос, разом открывший ему тайну его собственного сердца, его любовь, его муки!..
   А потом, потом эти ужасные слова, произнесенные мужским голосом: "вы должны меня любить" и... никого в уборной!..
   Почему, на его слова, что он тот самый мальчик, который вытащил из воды ее шарф, она только рассмеялась? Как она могла его не узнать!..
   И теперь вдруг это письмо...
   Боже мой! Как медленно тащится дилижанс... как дребезжат стекла!.. Вот перекресток дорог... вот знакомые степи, такие печальные, под бледным, почти белым небом. Он узнает хижины, ограды, даже деревья... Вот последний поворот направо... еще один спуск и наконец море... Перрос!..
   Говорят, что она остановилась в гостинице "Заходящего Солнца"... Впрочем, конечно, тут другой и нет. Да и зачем? И ему вспомнилось, как они с Христиной ходили туда слушать сказки. Боже, как бьется сердце! Как-то она его встретит!.. Первое лицо, которое ему бросается в глаза при входе в старую, закопченную столовую гостиницы, это тетка Трикор. Она его сразу узнает и после обычных приветствий спрашивает, что его привело в эти края. Он отвечает краснея, что приехав по делам в Ланьон, он заехал ее навестить. На ее предложение позавтракать, он отвечает: "немного позже" и как будто кого-то поджидает. Наконец дверь распахивается. Он вскакивает с места. Она!.. Он не ошибся! Не имея сил от волнения произнести хоть одно слово, он снова падает на стул. На ее прелестном улыбающемся лице ни малейшего удивления. Она сияет свежестью и здоровьем, в ее глазах, прозрачных, как дремлющие озера ее холодной родины, отражается кристальная чистота ее юного, нетронутого жизнью сердца. Меховое манто полуоткрыто и видно как, вероятно от быстрой ходьбы, вздымается ее молодая грудь. Рауль и Христина молча смотрят друг на друга. Тетка Трикор, лукаво улыбаясь, выходит из комнаты. Наконец Христина говорит:
   -- Ваш приезд меня нисколько не удивил. Я предчувствовала, что увижу вас именно здесь, в этой гостинице, вернувшись из церкви. Мне уже сообщили о вашем приезде.
   -- Кто? -- спрашивает Рауль, беря, без всякого с ее стороны сопротивления, ее маленькую ручку.
   -- Мой бедный папа!
   На минуту воцаряется тишина.
   -- Он вам наверно также сказал, что я вас люблю, Христина, что я не могу жить без вас, -- говорил Рауль.
   Молодая девушка краснеет до корней волос и отворачивается.
   -- Меня? Но это безумие, мой друг, вы шутите. -- Голос ее дрожит, но она старается придать ему твердость и смеется.
   -- Не смейтесь, Христина, я вовсе не шучу.
   Она становится серьезной.
   -- Я не для того вызвала вас сюда, чтобы выслушивать подобные вещи.
   -- Вы меня "вызвали" Какое счастье! Значит вы ни минуты не сомневались в том, что я все брошу для того, чтобы прилететь в Перрос? И после этого вы будете отрицать, что знали о том, что я вас люблю!..
   -- Я просто-напросто думала, что вам дороги воспоминания детства, память о моем отце. Вообще я сама не знаю, о чем я тогда думала. Может быть, я не должна была вам писать. Ваше внезапное появление в тот вечер в моей уборной воскресило во мне все прежние воспоминания, и я вам написала, не отдавая себе в этом отчета, как написала бы своему маленькому другу, в минуту грусти и одиночества, прежняя маленькая девочка...
   Опять молчание... Рауль не спускает глаз с Христины. Она не сердится, нет, наоборот, в глубине ее глаз целое море какой-то тоскливой нежности. Но вот именно эта тоска и кажется ему подозрительной и сердит его своей необъяснимой загадкой.
   -- Тогда, в уборной, вы увидели меня в первый раз, Христина?
   Она не умеет лгать.
   -- Нет, я уже видела вас в ложе вашего брата и... потом, когда вы приходили на сцену.
   -- Я так и думал, -- раздраженно говорит Рауль. -- Объясните же, пожалуйста, почему, увидя меня в уборной, вы, в ответ на мои слова, что я тот самый мальчик, который вытащил из воды ваш шарф, не нашли ничего другого, как рассмеяться.
   Он произносит это таким тоном, что Христина с удивлением поднимает на него глаза. Но его и самого поражает подобная смелость в такую минуту, когда он надеялся высказать всю свою любовь и преданность. Так мог бы говорить только муж, человек, имеющий права, обманутый любовник.
   Это сознание своей неправоты раздражает его еще больше, и он окончательно выходит из себя.
   -- Вы молчите! Ну, так я отвечу за вас. Вы не хотели меня узнать оттого, что вы были не одна и не желали показать этому человеку, что можете интересоваться кем-нибудь другим, кроме него.
   -- Если вы думаете, мой друг, что меня кто-нибудь стеснял, -- холодно перебила его Христина, -- то это очевидно были вы, почему я и попросила вас уйти.
   -- Конечно... конечно... Чтобы остаться с тем!..
   -- О ком вы говорите? -- задыхаясь спрашивает молодая девушка.
   -- О том, кому вы сказали: "я пою только для вас. Я вам сегодня отдала всю мою душу, я еле жива"!
   Христина схватила Рауля за руку и сжала ее с силой, какую нельзя было подозревать в таком хрупком, нежном существе.
   -- Вы подслушивали?
   -- Да! потому что я вас люблю... И я все слышал...
   -- И что же вы слышали? -- внезапно успокаиваясь, спрашивает молодая девушка.
   -- Я слышал, как он вам сказал: "вы должны меня любить"!
   При этих словах смертельная бледность покрывает лицо Христины. Она шатается, почти падает без чувств. Но через несколько секунд, переборов волнение, говорит еле слышным, умирающим голосом:
   -- Говорите, ради Бога, говорите, что вы еще слышали!..
   Рауль, ничего не понимая, продолжает молчать.
   -- Говорите же наконец, разве вы не видите, что вы меня мучаете!..
   -- Я слышал, как в ответ на ваши слова, что вы отдали ему всю душу, он сказал: "благодарю тебя, дитя мое, твоя душа прекрасна. Самый могущественный император позавидовал бы такому подарку. Ты заставила плакать ангелов".
   Христина в волнении прижимает руки к сердцу. Ее, устремленные в одну точку, глаза полны такого ужаса, что Раулю кажется, что она сошла с ума. Но вот мало-помалу ее глаза теряют неподвижность и две крупные слезы скатываются по ее щекам.
   -- Христина!..
   -- Рауль!..
   Молодой человек хочет ее обнять, но она вырывается и убегает из комнаты.
   Все время, пока Христина была у себя в комнате, Рауль не переставал себя упрекать за невоздержанность. Правда, он находил ей некоторое извинение: свою безумную ревность. Ведь нельзя было не понять, что волнение, охватившее молодую девушку при известии, что ее тайна известна Раулю, само по себе говорило уже за то, что эта тайна серьезна. Конечно, виконт не переставал верить в добродетель Христины, и хотя он и не был настолько наивен, чтобы не понимать какая атмосфера любви и вожделений окружает артистку, тем не менее для него было ясно, что в данном случае она "отдала только душу" и это очевидно касалось только музыки и пения. Но тогда что означает ее волнение? Он чувствовал себя глубоко несчастным. О! если бы он мог видеть того человека! Почему Христина убежала? Где она? Он отказался от завтрака и по мере того, как протекали часы, от которых он ждал так много счастья и утешения, он становился все печальнее. Что ей мешало выйти сюда и пойти вместе с ним бродить по знакомым местам, полным для них обоих таких сладких воспоминаний? Почему наконец она не уезжает, если находит, что ей здесь больше нечего делать? Он знал, что она еще сегодня утром отслужила по отце панихиду и долго молилась на его могиле.
   Занятый этими грустными мыслями, Рауль в свою очередь зашел на кладбище. Яркие красные розы, резко выделявшиеся на белоснежной пелене выпавшего накануне снега, сразу указали ему место упокоения бродячего музыканта. Они наполняли ароматом весь уголок кладбища и, казалось, что сама жизнь расцвела в этом убежище смерти. А кругом все дышало смертью, даже земля была настолько переполнена ее жертвами, что им не хватало места и целые сотни скелетов и черепов были сложены один на другом у стены церкви, придерживаемые только тоненькой железной проволокой. Все эти сложенные, как кирпичи, черепа, перемешивающиеся с блестящими белыми костями, казались фундаментом, на котором воздвигнута церковь. И, как это часто встречается в старинных бретонских церквах, вход в ризницу приходился как раз между двумя рядами этих страшных человеческих остатков.
   Рауль помолился на могиле Даэ и, удрученный тяжелым зрелищем этих вечно улыбающихся черепов, вышел за ограду кладбища, поднялся на гору и сел на краю утеса. Ветер сердито играл гребнями волн, прогоняя последние проблески тусклого, умирающего дня. Сгущались сумерки, бледные тени окутывали равнину; ветер затихал, воздух становился свежее... Но Рауль не чувствовал холода. Он весь ушел в воспоминания. Сколько раз бывало, в лунные вечера, он приходил сюда с маленькой Христиной, уверявшей, что как только взойдет луна, в долину собираются все горные духи и справляют праздник. Ему однако, несмотря на хорошее зрение, никогда не удавалось их видеть, но за то Христина, несмотря на свою близорукость, говорила, что видит их отлично. Это воспоминание вызвало у него улыбку, но вдруг он вздрогнул. Чья-то, неизвестно откуда взявшаяся тень, сказала:
   -- Как вы думаете, они сегодня придут?
   Это была Христина. Он хотел что-то сказать, но она закрыла ему рот рукой.
   -- Послушайте, Рауль, я хочу вам сказать нечто очень, очень важное. -- ее голос дрожал, но она все-таки продолжала:
   -- Помните легенду об "Ангеле музыки"?
   -- Еще бы, я даже помню, что ваш отец рассказал нам ее на этом самом месте.
   -- Да. И он мне сказал: "дитя мое, когда я буду на небе, я тебе его пришлю". И вот он умер и меня посетил "Ангел музыки".
   -- Я так и думал, -- серьезно произнес молодой человек, растроганный тем, что она, как он понял, приписывает свой недавний успех благословению покойного отца.
   Христина как будто слегка удивилась тому хладнокровию, с которым виконт де-Шаньн принял ее рассказ о посещении "Ангела музыки".
   -- Что вы хотите этим сказать? -- спросила она, наклоняясь к нему так близко, что ему показалось, что она хочет его поцеловать, между тем как на самом деле она только хотела посмотреть ему в глаза.
   -- Я хочу сказать, -- ответил он, что для того, чтобы человек мог петь так, как вы пели в тот вечер, нужно, чтобы с ним произошло какое-нибудь чудо, чтобы само небо подарило его такими божественными звуками. И потому я верю, что вы слышали Ангела музыки, Христина.
   -- Да, -- торжественно сказала она, -- я слышала его у меня в уборной, где он каждый день дает мне уроки пения.
   Она сказала эти слова таким странным, вдохновенным тоном, что Рауль взглянул на нее с беспокойством, как смотрят на больную, рассказывающую о своих галлюцинациях.
   -- В вашей уборной? -- машинально повторил он.
   -- Да, -- и не я одна его слышала...
   -- Кто же еще?
   -- Вы, мой друг.
   -- Я! Я слышал Ангела музыки?
   -- Ну, да! В тот вечер, когда вы слышали у меня в уборной мужской голос, это говорил он. Только я думала, что я одна его слышу. Потому я так и была удивлена, когда узнала, что вы тоже можете его слышать...
   Рауль расхохотался. В эту самую минуту тучи рассеялись, и показавшаяся луна облила их бледным, ласкающим светом. Христина была возмущена, ее обыкновенно кроткие глаза метали молнии.
   -- Я не понимаю вашего смеха. Вы все еще думаете, что со мной говорил мужчина?
   -- Само собой разумеется, -- ответил молодой человек, сбитый с толку ее решительным тоном.
   -- И это говорите мне вы, вы, мой друг детства, любимец моего отца! Я вас не узнаю, Рауль! Но что же вы подозреваете, что? Я честная девушка, виконт де Шаньи. Если бы вы вошли в уборную, вы бы убедились, что там никого нет.
   -- Я это знаю. Когда вы вышли, я сейчас же вошел в уборную и убедился, что там никого не было.
   -- Видите, я права! Следовательно...
   Виконт призвал па помощь все свое мужество.
   -- Следовательно, над вами кто-нибудь смеется.
   Она громко вскрикнула и бросилась бежать. Он было погнался за ней, но она на ходу крикнула ему: оставьте меня, оставьте, и скрылась.
   Рауль вернулся в гостиницу усталый и печальный.
   Узнав, что Христина поднялась к себе и сказала, что не будет обедать, он кое-как пообедал и тоже ушел в свою комнату. Но ему не удавалось заснуть. Рядом, в комнате Христины, все было тихо. Что она делала? Спала? Мечтала? О чем, или вернее о ком? Мысли его путались. Странный разговор с Христиной окончательно сбил его с толку. Он не столько думал о самой Христине, сколько о чем-то "окружающем" ее, таком таинственном, сказочном и неуловимом, что у него прямо кружилась голова. "
   Часы медленно ползли один за другим, как вдруг, приблизительно около половины двенадцатого, в соседней комнате раздались легкие шаги. Значит Христина не спала! Не отдавая себе отчета в том, что он делает, молодой человек, стараясь не шуметь, поспешно оделся и стал ждать. Сердце его тревожно билось; он был готов на все. До него донесся скрип отворяемой двери. Он тихонько полуоткрыл свою дверь и при свете луны увидел белый силуэт Христины. Она пошла по коридору и стала спускаться по лестнице. В один момент он в свою очередь был у перил лестницы. До него долетел голос хозяйки: "не потеряйте ключ"! Затем послышался стук отворяемой и опять закрываемой двери и все затихло. Рауль бросился в свою комнату и распахнул окно. Белая тень Христины двигалась по пустынной набережной. У самого окна возвышалось большое развесистое дерево. Рауль, не долго думая, ухватился за его могучие сучья и в одну минуту был на земле, к великому удивлению хозяйки, которая не могла потом понять, каким образом он выбрался из комнаты. Можно поэтому судить, каков был ее испуг, когда на утро в гостиницу принесли полуживого, окоченевшего виконта, случайно найденного без чувств на ступенях главного алтаря кладбищенской церкви. При помощи Христины ей скоро удалось привести его в чувство, и при виде очаровательного личика своей прежней приятельницы, ему сразу стало хорошо.
   Что же произошло? Несколько недель спустя, когда известная драма в Большой Опере вызвала вмешательство судебных властей, судебный следователь Мифруа, допрашивая виконта де Шаньи, коснулся, между прочим, событий вышеупомянутой ночи.
   И вот что им было записано:
   
   Вопрос. - M-lle Даэ не видела как вы спустились по дереву из своей комнаты?
   Ответ. -- Нет, милостивый государь, тысячу раз нет. Между тем я следовал за ней по пятам, даже не стараясь ослабить звук моих шагов. Наоборот, у меня было одно желание, чтобы она обернулась и заметила меня. Я не мог не сознать, что мое поведение некорректно и быть в роли шпиона недостойно моего имени. Но она, казалось, меня не замечала. Она прошла до конца набережной, потом вдруг повернула назад, и в то время, как на церковных часах пробило три четверти двенадцатого, стремительно направилась к кладбищу.
   Вопрос. -- Кладбищенские ворота были открыты?
   Ответ. -- Да, но это необычайное обстоятельство по-видимому нисколько не удивило m-lle Даэ.
   Вопрос. -- На кладбище никого не было?
   Ответ. -- Я по крайней мере никого не заметил. Между тем ночь была лунная и благодаря выпавшему снегу, было совсем светло.
   Вопрос. -- Может быть можно было спрятаться за могилами?
   Ответ. -- Нет. Все могилы были настолько низки и занесены снегом, что от них были видны только одни кресты. Кроме нас никого не было. Церковь стояла залитая каким-то особенным, прозрачным лунным светом.
   Вопрос, -- Вы вообще суеверны?
   Ответ. -- Нет, я просто человек верующий.
   Вопрос. -- Как вы были тогда настроены?
   Ответ. -- Я был совершенно спокоен и отдавал себе полное сознание в том, что происходит. Сначала, конечно, ночная прогулка m-lle Даэ меня несколько смутила, но увидя, что она пошла на кладбище, я подумал, что молодая девушка хотела еще раз побывать на могиле отца и успокоился. Меня только удивляло, что она не слышит моих шагов, так как снег хрустел у меня под ногами. Думая, что она погружена в воспоминания об умершем, я не хотел ей мешать и остановился в нескольких шагах от нее. Она опустилась на колени и стала молиться. В эту минуту пробило полночь.
   Когда часы ударили двенадцатый раз, Христина подняла голову, устремила глаза к небу и с протянутыми вперед руками так и замерла в непонятном для меня экстазе. Но не успел я задать себе вопрос: что с ней? как я в свою очередь насторожился и растерянно оглянулся по сторонам: кто-то невидимый играл на скрипке. Но как играл! Что? Это было то самое "Воскресение Лазаря", которое нам в детстве играл отец Христины, но никогда, ни раньше, ни после этого, я не слышал такой игры. Казалось, это играл не человек; такие чарующие небесные звуки недоступны земле. Так мог играть только "Ангел музыки", о котором говорила Христина. Зачарованный этой дивной, волшебной мелодией, я потерял всякое представление о действительности и ждал, что вот-вот отпадет могильный камень и передо мной встанет Даэ.
   Но вот музыка прекратилась, и я понемногу стал приходить в себя.
   Вдруг с той стороны, где были сложены черепа, до меня донесся легкий шорох.
   Вопрос. -- Ага! Вы услышали шорох?
   Ответ. -- Да. Мне послышался как будто чей-то насмешливый шепот...
   Вопрос. -- Вам не пришло в голову, что неизвестный музыкант мог спрятаться за черепами?
   Ответ. -- Это мне показалось настолько вероятным, что не обращая больше внимания на m-lle Даэ, которая спокойно пошла к выходу, я остался стоять на месте, не спуская глаз с церкви, дав себе слово так или иначе выяснить этот удивительный случай.
   Вопрос, -- Каким образом произошло, что вас нашли на утро лежащим без сознания на ступенях у главного алтаря?
   Ответ. -- Это было делом одной минуты. Я все еще продолжал стоять на своем месте, как вдруг к моим ногам скатился череп, за ним другой, третий... как будто кто-то, находившийся за черепами, сделал неосторожное движение. Мое предположение оказалось верным, так как вслед за тем какая-то тень скользнула по ярко освещенной стене ризницы. Я бросился за ней, но она уже проникла в церковь. Я поспешил туда, и несмотря на то, что она как будто неслась на крыльях, схватил ее за край плаща. В это мгновение мы очутились у главного алтаря. Яркий лунный свет врывался в широкие стекла сводов и освещал наши фигуры. Видя, что я не намерен выпустить ее из рук, тень обернулась, закутавший ее плащ распахнулся и я увидел, г. следователь, так же ясно, как вижу теперь вас, чудовищную мертвую голову, обдавшую меня полным ненависти и злобы взглядом. Мне показалось, что я вижу самого сатану, ноги у меня подкосились и я больше не помню ничего до того момента, когда открыл глаза в своей комнате в гостинице "Заходящего Солнца".

VII.
"Фауст", данный вопреки предостережения привидения

   В субботу утром, придя в канцелярию, оба директора нашли по письму от привидения Большой Оперы. Содержание было следующее:

"Милостивые Государи!

   "И так, вы, по-видимому, объявляете мне войну? На случай если бы вы пожелали сохранить между нами мирные отношения, сообщаю Вам свой ультиматум.
   В нем четыре пункта:
   1) Предоставление в полное мое распоряжение ложи No 5.
   2) Роль Маргариты в "Фаусте" должна быть исполнена сегодня Христиной Даэ. О Карлотте не беспокойтесь, она будет больна.
   3) Полное восстановление в своих правах и обязанностях уволенной вами г-жи Жири.
   4) Согласие на выдачу мне ежемесячного пособия, о чем благоволите мне сообщить письмом, при посредстве г-жи Жири. Способ передачи мне назначенной суммы будет мною своевременно указан.
   В случае несогласия исполнить вышеупомянутые пункты, сегодняшний спектакль будет дан в "заколдованном" зале.
   Имеющие уши слушать, да слышат!

Привидение Большой Оперы".

   -- Это черт знает что такое! Мне это наконец надоело -- не своим голосом закричал Ришар, стуча по письменному столу кулаками.
   Как раз в эту минуту вошел управляющий театром Мерсье.
   -- Лашеналь просит разрешения видеть одного из директоров, -- доложил он. -- Он очень расстроен, говорит, что неотложное дело...
   -- Кто это такой Лашеналь? -- спросил Ришар.
   -- Заведующий конюшней...
   -- Какой конюшней?
   -- Конюшней Большой Оперы.
   -- Как! У нас своя конюшня? Я и понятия об этом не имел. Где же она помещается?
   -- Под зданием Большой Оперы, в подземелье... У нас двенадцать лошадей!..
   -- Двенадцать лошадей! Боже милосердный! Зачем такое множество?
   -- Они принимают участие в "Жидовке", "Пророке" и многих других операх. Их специально приучают к подмосткам. Лашеналь очень ловко это делает...
   -- Да, но что ему от меня надо?
   -- Не имею понятия... Я его никогда не видел таким раз-строенным.
   -- Позовите его!
   Лашеналь входит, нервно постукивая хлыстом по сапогу.
   -- Здравствуйте, г. Лашеналь, -- любезно говорит Ришар. -- Вы желали нас видеть?
   -- Да, г. директор, я пришел вас просить переменить весь состав конюшни.
   -- Как! Вы хотите продать всех лошадей?
   -- Я говорю не о лошадях, а о конюхах...
   -- Сколько же у вас конюхов, г. Лашеналь?
   -- Шесть!
   -- Шесть конюхов! Мне кажется достаточно было бы и четырех.
   -- С этим ничего нельзя поделать, -- вмешался Мерсье. -- Мы волей-неволей должны были создать эти места в угоду правительству, которое пожелало их предоставить своим протеже, почему я и позволю себе...
   -- Что мне за дело до правительства!.. -- энергично перебил Ришар. -- Для двенадцати лошадей вполне достаточно и четырех конюхов.
   -- Для одиннадцати... -- поправил заведующий конюшней.
   -- Для двенадцати! -- повторил Ришар.
   -- Нет, для одиннадцати... -- снова поправляет Лашеналь.
   -- Сколько я помню, г. Мерсье мне сказал, что у вас двенадцать лошадей.
   -- Совершенно верно, так было раньше. Но с тех пор, как украли "Цезаря", осталось одиннадцать...
   -- Как! Украли "Цезаря"? -- воскликнул Мерсье. -- Ту самую белую лошадь, которая участвовала в "Пророке"?
   -- Конечно, другого такого "Цезаря" не найти, -- сухо ответил заведующий конюшней. -- Уж я, кажется, знаю толк в лошадях... Что это была за лошадь! И украли, так-таки и украли...
   -- Но каким образом?
   -- Не могу себе представить. И никто этого не знает. Поэтому я и прошу уволить всех конюхов.
   -- Но что же, наконец, говорят, ваши конюхи?
   -- Ерунду! Одни обвиняют статистов, другие -- сторожа...
   -- За сторожа я ручаюсь, как за самого себя, -- запротестовал Мерсье.
   -- Но, однако, г. Лашеналь, -- возвысил голос Ришар, -- вы должны же кого-нибудь подозревать...
   -- Если хотите, пожалуй, -- внезапно воскликнул Лашеналь. -- Даже больше того, я почти не сомневаюсь. -- И подойдя ближе к директорам, он им шепнул на ухо: -- это все штуки привидения!
   Ришар подскочил на своем месте.
   -- Как! и вы тоже! и вы!
   -- То есть как это и я? В этом нет ничего удивительного...
   -- Ну, еще бы ничего удивительного... конечно...
   -- Повторяю, нет ничего удивительного, если я так думаю, после того, что я видел.
   -- Что же вы видели?
   -- Я видел так же ясно, как вижу сейчас вас, черную фигуру на белой лошади, как две капли воды похожей на "Цезаря".
   -- Отчего же вы за ними не погнались?
   -- Погнался, г. директор, даже кричал, но они так мчались, что я не успел опомниться, как они скрылись в темноте галереи.
   Ришар поднялся с места.
   -- Отлично, г. Лашеналь, вы можете идти. Мы привлечем привидение к суду...
   -- И прогоните конюхов.
   -- Непременно, непременно... До свиданья!
   Лашеналь откланялся и вышел.
   Ришар едва сдерживался.
   -- Г. Мерсье, скажите этому дураку, чтобы он искал себе другое место.
   -- Он приятель правительственного комиссара, -- осторожно заметил Мерсье.
   -- К тому же знаком с многими представителями печати, -- прибавил Моншармэн. -- На нас обрушится вся пресса. И мы же останемся в смешном положении.
   -- Хорошо, хорошо, делайте как знаете, -- согласился Ришар.
   В эту минуту дверь внезапно распахнулась и в кабинет, к немалому изумлению присутствующих, влетела, с письмом в руках, г-жа Жири.
   -- Простите, извините, господа, -- затараторила она со своей обычной фамильярностью. -- Я получила письмо от привидения Большой Оперы, в котором оно пишет, чтобы я отправилась к вам, так как вы...
   Она не успела окончить фразы, физиономия Ришара сделалась страшной. Он покраснел, глаза заметали молнии и не находя слов, чтобы излить клокотавшее в нем бешенство, он схватил г-жу Жири за шиворот и, заставив ее описать полукруг в воздухе, отпечатал на черной тафте ее юбки всю подошву своего сапога.
   Это произошло так быстро, что г-жа Жири не успела опомниться, как очутилась за дверью. Но за то, когда она поняла все произошедшее, весь театр огласился ее криками и угрозами. Трое служителей с трудом спустили ее с лестницы и при помощи двух полицейских выпроводили за ворота.
   Приблизительно в это же самое время только что проснувшаяся Карлотта позвонила горничную и велела подать себе в постель газеты и письма.
   Первым ей бросилось в глаза написанное красными чернилами анонимное письмо следующего содержания:
   "Если вы примете участие в сегодняшнем спектакле, вам грозит большое, непоправимое, как смерть, несчастье".
   У Карлотты сразу пропал аппетит. Оттолкнув поданный ей горячий шоколад, она села на постели и глубоко задумалась. Конечно, она уже не раз получала анонимные письма, но никогда еще они не были такими угрожающими. Думая, что ей все должны завидовать, она любила выставлять себя жертвой всевозможных интриг и постоянно рассказывала, что у нее есть тайные враги, желающие ее во что бы то ни стало погубить, по, добавляла она при этом, я не из трусливых и не дамся в ловушку.
   На самом же деле, если интрига и велась, то именно самой Карлоттой против Христины Даэ, которой она не могла простить ее неожиданного успеха.
   Известие об этом необыкновенном успехе сразу излечило Карлотту, как от начинающегося бронхита, так и от недовольства дирекцией и она употребила все средства, чтобы, при помощи влиятельных друзей, восстановить против Даэ директоров и так или иначе уничтожить соперницу.
   Посланный узнать об ее здоровье, личный секретарь Ришара, вернулся с ответом, что она чувствует себя великолепно и будь она даже "на смертельном одре", все равно будет петь Маргариту.
   Однако часов около пяти ей опять подали точно такое же анонимное письмо: оно было коротко: "Вы простужены. Будьте благоразумны, откажитесь от спектакля".
   Карлотта насмешливо улыбнулась, пожала плечами и попробовала голос. Он звучал, как никогда.
   Ее друзья сдержали свое обещание и к началу спектакля были все на своих местах. Но к своему большому удивлению, они скоро увидели, что бороться было не с кем. Никаких заговорщиков не было. Наоборот, за исключением нескольких, по-видимому, совершенно мирно настроенных, буржуа, пришедших сюда с единственной целью насладиться музыкой, театр был полон самой элегантной аристократической публикой, неспособной на какую бы то ни было демонстрацию. Единственно что казалось странным, это присутствие Ришара и Моншармэна в ложе No 5. Но друзья Карлотты подумали, что до директоров вероятно также дошел слух о готовящемся скандале и они решили лично присутствовать на спектакле, чтобы в случае надобности иметь возможность тотчас же прекратить скандал.
   Это предположение было совершенно ошибочно, так как сод уже известно, что Ришар и Моншармэн были всецело заняты привидением.
   Как только подняли занавес, Ришар, сидевший на том самом студе, на котором обыкновенно сидел "голос", шутливым тоном спросил Моншармэна:
   -- Ну что же, никто тебе ничего не шепчет?
   -- Подожди! Будем терпеливы, -- также весело ответил Моншармэн. -- Ты же знаешь, что привидение имеет обыкновение приходить в середине первого акта.
   Первый акт прошел без всяких инцидентов, что нисколько не удивило приверженцев Карлотты, так как Маргарита в этом акте не поет. Между тем директора не переставали шутить:
   -- Вот тебе и привидение! -- воскликнул Моншармэн.
   -- Да, немного запоздало, -- согласился Ришар.
   -- Надо сознаться, что наш "заколдованный зал" имеет сегодня блестящий вид, какая разнообразная публика!
   И Ришар, насмешливо улыбаясь, указал своему товарищу на сидевшую в креслах, между двумя мужчинами, полную женщину, одетую в потертое черное платье.
   -- Это еще что за публика? -- спросил Моншармэн.
   -- Это моя привратница, ее муж и брат.
   -- И ты им дал билеты?
   -- Как же. Эта женщина первый раз в жизни в опере. И мне хотелось, чтобы, прежде чем начать заботиться об удобствах других, она бы испытала их сама.
   Видя, что Моншармэн не понимает в чем дело, он объяснил, что вместо уволенной им г-жи Жири, он решил взять на некоторое время свою привратницу, к которой питает большое доверие.
   -- Да, кстати, -- заметил Моншармэн, -- ты знаешь, что г-жа Жири хочет на тебя жаловаться?
   -- Кому? Привидению?
   Моншармэн совсем о нем и забыл, тем более что оно ничем о себе и не напоминало.
   Вдруг дверь их ложи отворилась и вбежал взволнованный режиссер.
   -- Что случилось? -- спросили в один голос оба директора.
   -- Друзья Христины Даэ устроили заговор против Карлотты. Она вне себя от бешенства.
   -- Это еще что за история? -- нахмурил брови Ришар.
   Но в эту минуту подняли занавес, и директор сделал комиссару знак удалиться.
   Когда тот ушел, Моншармэн сказал на ухо Ришару:
   -- Вот как! У Даэ появились друзья?
   -- Как же...
   -- Кто такие?
   Ришар указал глазами на ложу первого яруса, занятую только двумя мужчинами.
   -- Граф де Шаньи?
   -- Да. Он меня за нее просил и так убедительно, что если бы я не знал, что он живет с Сорелли...
   -- Гм!.. Вот что!.. -- прошептал Моншармэн. -- А кто это с ним, этот бледный молодой человек?
   -- Это его брат.
   -- Он бы лучше отправился спать. У него совсем больной вид.
   Между тем со сцены неслись веселые звуки музыки, и студенты, горожане, солдаты и женщины весело сновали перед кабачком Бахуса. Показался Зибель.
   Христина Даэ была очаровательна. Костюм Зибеля удивительно шел к ее свежему, грустному личику. Приверженцы Карлотты ожидали, что появление Христины будет встречено овацией, которая и раскроет им всю суть заговора, но ничего подобного не случилось. Наоборот, когда Маргарита только прошла через сцену, пропев свои две строчки:
   
   "Не блещу я красою
   И не стою рыцарской руки",
   
   раздался взрыв аплодисментов. Это было так неожиданно и неуместно, что все непосвященные в суть дела удивленно переглянулись. Второй акт, как и первый, кончился благополучно, что не помешало хорошо осведомленным лицам утверждать, что роковые события должны произойти в третьем акте, во время песни о царе фульском, о чем они и поспешили предупредить Карлотту.
   Директора также, пользуясь антрактом, прошли за кулисы, чтобы узнать, о каком заговоре им говорил режиссер, но скоро вернулись, убедившись, что все это одни выдумки. Первое, что им бросилось в глаза -- была коробка конфект на барьере ложи. Кто ее принес? Никто не знал и не видел. Подойдя ближе, они увидели рядом с коробкой -- бинокль. Они посмотрели друг на друга. Все их веселое настроение как рукой сняло. Все, что им говорила г-жа Жири, находило себе подтверждение, даже... даже им казалось, что они чувствовали вокруг себя легкое движение воздуха... Они, молча, заняли свои места.
   Между тем действие уже началось.
   
   "Расскажите вы ей,
   Цветы мои"
   
   начала Христина свою известную арию. Но при первых же словах романса, взглянув на публику, она увидела виконта де Шаньи, и всем сразу показалось, что голос ее вдруг упал, сделался тусклым, неуверенным, как будто она боялась за каждую ноту.
   -- Удивительная вещь, -- почти громко заметил один из поклонников Карлотты. -- Прошлый раз она пела божественно, сегодня ее нельзя слушать. Школы нет, нет методы!
   
   "Как ее я люблю,
   Люблю горячо..."
   
   Виконт закрыл лицо руками. Он плакал. Сидевший сзади него граф нервно закусывал губы, пожимал плечами и хмурил брови. Он, обыкновенно такой сдержанный и корректный, был вне себя от раздражения. И было от чего!
   Видя, в каком болезненном состоянии его брат вернулся из своей таинственной поездки и не получая от него каких-либо успокоительных объяснений, он написал Христине Даэ, прося назначить ему время, когда бы он мог ее видеть. Христина ответила, что не может принять ни его, ни его брата. Граф понял этот ответ, как ловкий маневр, которым она надеялась еще больше привязать к себе Рауля. Если верить слухам, у нее до сих пор пе было никакого увлечения, никто ей не покровительствует... весьма возможно, что она надеется на что-нибудь большее... не только на банальную связь... Этот северный ангел совсем не так прост, как кажется. Граф не мог ей простить страданий Рауля, и теперь, слушая ее более чем посредственное пение, он не переставал упрекать себя за то, что когда-то, уступая просьбам брата, принял в ней участие.
   Между тем Рауль, не отнимая рук от заплаканного лица, мысленно повторял каждое слово полученного им от Христины письма.
   Она написала ему по возвращении из Перроса, откуда сбежала, как воровка, даже не предупредив его об отъезде. Он знал это письмо наизусть.
   
   "Мой дорогой маленький друг, будьте благоразумны, не ищите со мной встреч... Мы не должны видеться. Если вы меня хоть немного любите, сделайте это для меня, которая вас никогда не забудет, мой милый, дорогой Рауль. И главное, молю вас, никогда не приходите ко мне в уборную. От этого зависит не только моя, но и ваша жизнь.

Ваша Христина".

   Только-что Фауст, Каролюс Фонта, пропел начало дуэта и Маргарита запела:
   
   Каких-то чувств мне новых
   Душа моя полна
   И сердцу голос тайный
   О чем-то говорит"!
   
   как раз в эту минуту произошло, как я уже сказал выше, нечто ужасное...
   Весь зрительный зал, как один человек вскакивает на ноги. Оба директора не могут удержаться от крика ужаса! Все присутствующие с недоумением смотрят друг на друга...
   Бледная, с блуждающими глазами, Карлотта так и замерла с полуоткрытым ртом.
   Она не смеет двинуться с места, боится взять хотя бы одну ноту. Так как из ее горла, созданного для выражения самой возвышенной гармонии, откуда до сих пор вылетали такие чистые могучие звуки, такие дивные мелодии, на этот раз вылетела... вернее выскочила... отвратительная, скользкая жаба!..
   Как она туда попала -- неизвестно, но ее ужасный отвратительный "квак" был слышен в самых отдаленных уголках зала. Конечно, это надо понимать в переносном смысле, на самом деле никакой жабы не было, был слышен только "квак", такой пронзительный, визгливый "квак", какому позавидовал бы любой болотный обитатель.
   Это было так неожиданно, что сама Карлотта не поверила своим ушам. Если бы гром разразился над ее головой, она бы так не поразилась, как поразил ее этот отвратительный звук, вылетевший из ее горла.
   И как это могло случиться? Она пела, как и всегда, без всяких усилий, так легко и свободно, как другие говорят: "здравствуйте, как вы поживаете"?
   Конечно, нельзя отрицать, что существуют певицы, не желающие считаться с своими данными и старающиеся во что бы то ни стало дотянуть свой голос до таких верхов, какие им были запрещены при рождении самим Господом Богом.
   Поэтому и нет ничего удивительного, что само небо посылает им в наказание за чрезмерную самонадеянность, ква- кующую жабу, но кто бы мог подумать, что это может случиться с Карлоттой, имеющей в голосе две октавы.
   У всех еще было в памяти ее удивительное stocatto из "Волшебной флейты", наконец "Дон Жуан", в котором она, исполняя партию Эльвиры, взяла сама вместо Донны Анны знаменитое си-бемоль, для которого у той не хватало голоса. И вдруг теперь это удивительное, никому не понятное "квак!" Точно колдовство какое-то! Между тем в зале начался шум. Случись такая история не с Карлоттой, а с какой-нибудь другой певицей, ее бы уж давно освистали. Но голос Карлотты заслужил такую прочную славу, что все присутствующие вместо того, чтобы возмущаться, не могли придти в себя от изумления, так же как и сама Карлотта, которой начинало казаться, что все это только сон, обман слуха, а не горькая действительность.
   Она беспомощно оглянулась вокруг себя, как бы ища сочувствия, поддержки, подтверждения своей надежде и встретилась глазами с Каролюсом Фонта. Он глядел на нее с таким же неподдельным наивным изумлением, с каким ребенок смотрит на фокусы престидижитатора. Как из такого маленького ротика мог вылететь такой колоссальный "квак!"
   Все, что я сейчас описываю, было делом нескольких секунд, которые однако показались Ришару и Моншармэну бесконечными. Они были бледны, как полотно. Весь этот инцидент произвел на них тем более потрясающее впечатление, что к нему примешалась мысль о привидении.
   Они уже не могли сомневаться в его присутствии в ложе. Привидение было здесь, около них... совсем близко... так близко, что они чувствовали его рядом с собой, его дыхание шевелило волосы на голове Моншармэна... Их охватывал страх. Ришар несколько раз вытирал мокрый от холодного пота лоб. Им хотелось бежать и вместе с тем было страшно двинуться с места, страшно перекинуться словом, дать понять привидению, что им известно его присутствие. Они не сомневались в том, что сейчас должно было произойти что-то ужасное, но что именно? что?
   И в эту минуту раздался зловещий "квак" Карлотты. Вырвавшийся у них крик ужаса пронесся по всему залу. Они почувствовали себя во власти привидения. Им казалось, что они видят Карлотту впервые, что это дочь ада, возвещающая им близость катастрофы. А что катастрофа неминуема, они знали. Привидение это предсказало. Зал заколдован. Оба директора задыхались от волнения. Наконец Ришар закричал не своим голосом:
   -- Ну что же! Продолжайте! Продолжайте же!
   Но Карлотта была мужественна. Она вместо того, чтобы продолжать, начала сначала и среди трагической тишины внезапно затихшего зала снова раздался ее голос:
   
   И сердцу голос, тайный (квак!)
   О чем-то говорит! (квак!)
   
   В зале поднимается невообразимый шум. Ришар и Моншармэн, бессильно откинувшись на спинки кресел, не решаются оглянуться назад. Привидение смеется у них под боком. Как вдруг они ясно слышат его странный, нечеловеческий голос:
   -- От такого пения может упасть люстра!
   Они одновременно взглянули на потолок и замерли от ужаса. Словно подчиняясь этому сатанинскому голосу, огромная хрустальная люстра медленно падала на публику. Еще секунда и она придавила своей тяжестью всю середину театра.
   -- Я не буду описывать что тут произошло. Стоит только взять в руки газеты того времени. Достаточно сказать, что несколько человек было ранено и одна женщина убита.
   И эта убитая оказалась никем иным, как привратницей Ришара, той самой, которая первый раз в жизни была в опере и должна была заменить г-жу Жири в ложе No 5.
   Она была убита на месте и на утро одна из газет поместила статью под заглавием: Двести тысяч кило на голове привратницы. Это было все, чем почтили память убитой.

VIII.
Таинственная карета

   Этот роковой вечер имел для всех печальные последствия. Карлотта слегла в постель, а Христина Даэ сразу после спектакля куда-то исчезла и в течение двух недель ее нигде не было видно.
   Рауль не мог понять, где она и что с ней. Он послал ей письмо на квартиру г-жи Валериу с, но не получил ответа. Сначала это его не удивило, так как он знал, что она решила порвать с ним всякие сношения, но затем, не встречая ее имени на театральных афишах, он встревожился, и желая получить о ней какие-нибудь сведения, зашел в дирекцию Большой Оперы. Оба директора имели крайне озабоченный вид. Вообще их за последнее время нельзя было узнать. Они ходили как в воду опущенные, бледные, разсеянные, как будто их преследовала какая-то неотвязчивая мысль.
   Оба старались избегать разговора об упавшей люстре. Следствие выяснило, что причиною этого печального инцидента следует считать неисправность закреплений, на которых висела люстра, и директорам было поставлено на вид недостаточно внимательное отношение к своим обязанностям. Но на всех видевших в то время Моншармэна и Ришара они производили такое странное впечатление, что можно было подумать, что с ними случилось что-нибудь еще более ужасное, чем падение люстры.
   Они были особенно резки со всеми служащими, за исключением г-жи Жири, которая снова заняла свое место. Можно поэтому себе представить, как они встретили виконта де-Шаньи. На его вопрос, не имеют ли они сведений о Христине Даэ, они коротко ответили, что она в отпуску, и когда он, не смущаясь их недовольным тоном, спросил, "на сколько времени", они еще суше добавили "впредь до выздоровления".
   -- Значит она больна? -- воскликнул Рауль. -- Что с ней?
   -- Не имеем понятия...
   -- Как! Вы к ней не посылали театрального доктора?
   -- Нет, она не просила, а в ее болезнь мы и так верим.
   Однако Рауля это не успокоило, и он решил, чтобы из этого ни вышло, отправиться к г-же Валериус. Все происходившее вокруг него, начиная с "голоса" в уборной, сцены в Перросе и рассказа Христины об Ангеле музыки, было настолько важно и загадочно, что он ни минуты не задумался ослушаться приказания Христины не искать с нею встреч. Экзальтированное воображение молодой девушки, ее доверчивость, склонность ко всему таинственному, воспоминание об умершем отце и, главное, то состояние экстаза, в которое ее приводила музыка, все это делало из нее самую подходящую жертву для всякого рода мистификаций и проделок. Но кто мог быть этот негодяй? Вот о чем спрашивал себя Рауль, направляясь к г-же Валериус.
   Так как виконт де-Шаньи прежде всего был человек, обладающий здравым смыслом, то несмотря на то, что сам любил поэзию, музыку, старинные бретонские сказки и главное был без ума от прелестной северной феи, он допускал чудеса только в делах веры, и никакая самая сверхъестественная история в мире не могла его заставить забыть, что дважды два -- четыре.
   Наконец, с замирающим от волнения сердцем, он позвонил у двери г-жи Валериус, занимавшей маленькую квартирку на улице Notre-Dame-des-Victoires.
   Ему открыла та же самая горничная, которую он видел в уборной Христины. На его вопрос дома ли г-жа Валериус, она ответила, что барыня больна и никого не принимает.
   -- Передайте ей мою карточку, -- сказал он.
   Ему не пришлось долго ждать.
   -- Барыня очень извиняется, -- сказала субретка, вводя его в небольшую темноватую гостиную, с висевшими по стенам портретами профессора Валериуса и Даэ, -- она принуждена попросить господина виконта к себе в спальню, так как она лежит в постели.
   Несколько минут спустя он уже входил в спальню больной, и несмотря на царившую там темноту, тотчас же увидел лежавшую на кровати г-жу Валериус. Она стала совсем седой, но ее юные, светлые глаза напоминали, как и прежде, взгляд чистого, доверчивого ребенка.
   -- Г. де Шаньи! -- радостно воскликнула она, протягивая вошедшему обе руки. -- Вас послало само небо. Поговорим о ней!
   Молодой человек вздрогнул.
   -- А где же Христина?
   Старуха не смутилась.
   -- Она с своим "добрым гением", -- совершенно спокойно ответила она.
   -- С каким "добрым гением"? -- вскричал несчастный Рауль.
   -- С Ангелом музыки...
   Виконт де-Шаньи, как пришибленный, упал в кресло. И так, Христина у Ангела музыки! Г-жа Валериус, продолжая улыбаться, приложила к губам палец.
   -- Только никому об этом не говорите!
   -- Будьте спокойны, -- машинально произнес Рауль. Его мысли путались и ему вдруг показалось, что вся комната завертелась, запрыгала в каком-то диком, непонятном танце.
   -- Подойдите ко мне поближе, -- с тем же радостным смехом продолжала старуха, -- дайте мне ваши руки, помните, как вы это делали, когда были маленьким. Я вас очень люблю, милый Рауль! И Христина вас тоже любит!
   -- Как же!.. любит!.. -- вздохнул молодой человек, стараясь разобраться в своих мыслях и невольно сопоставляя "гения" г-жи Валериус с "Ангелом" Христины и мертвую голову, явившуюся ему на ступенях Перроской церкви, с "привидением Большой Оперы," о существовании которого он случайно узнал от театральных машинистов.
   -- Почему вы думаете, что Христина меня любит? -- спросил он, понижая голос.
   -- Она постоянно говорит о вас...
   -- Вот как!.. И что же она говорит?
   -- Она мне рассказывала, что вы ей сделали предложение, -- рассмеялась старуха, показав два ряда великолепно сохранившихся зубов.
   Рауль вспыхнул до корней волос и поднялся с места. Он мучительно страдал.
   -- Куда же вы бежите? Садитесь, садитесь!.. Так я вас и пустила!.. Вы недовольны тем, что я рассмеялась... Ну, простите меня! Конечно, это не ваша вина... Вы не знали... Вы думали, что Христина совершенно свободна...
   -- Значит она уже невеста? -- сдавленным голосом спросил Рауль.
   -- Да нет же, нет! Вы же знаете, что несмотря на все свое желание, Христина не может выйти замуж.
   -- Почему? Говорите же ради Бога! Я ничего не знаю.
   -- Из-за гения музыки.
   -- Опять он!..
   -- Да, он ей не позволяет.
   -- Не позволяет! Гений музыки не позволяет ей выйти замуж?..
   Рауль готов был растерзать г-жу Валериус собственными руками. Бывают минуты, когда чрезмерная наивность достигает таких размеров, что производит отталкивающее впечатление. Но старуха, не подозревая бушевавшего в Рауле негодования, спокойно продолжала:
   -- Нельзя сказать, чтобы он ей именно запрещал... Он только говорит, что если она выйдет замуж, она уже больше не услышит его... Он уйдет навсегда... Конечно ей этого не хочется, это вполне понятно.
   -- О, да, это очень, очень понятно! -- как эхо повторил Рауль.
   -- Я была уверена, что Христина вам об этом сказала, еще в Перросе, где она была вместе с "добрым гением".
   -- А! Она там была с "добрым гением"?
   -- Да. Вернее, он ей назначил свидание на могиле Даэ, обещая сыграть на скрипке ее отца "Воскресение Лазаря".
   Рауль опять поднялся со стула и решительно произнес:
   -- Сударыня, я попрошу вас сказать мне, где живет этот "добрый гений".
   Г-жу Валериус не удивил этот вопрос.
   -- На небе! -- просто произнесла она.
   Рауль не знал что и подумать. Такая слепая вера в существование гения, покидающего небо для того, чтобы посещать уборные артисток, была недоступна его пониманию. Ему теперь стало ясно, какова должна была быть психология молодой девушки, воспитанной суеверным музыкантом и полусумасшедшей маньячкой, и какой опасности она подвергалась.
   -- Христина по-прежнему честная девушка? -- не мог удержаться он от вопроса.
   -- Клянусь моим вечным спасением! -- возмутилась на этот раз старуха. -- И если вы сомневаетесь, вам нечего здесь делать...
   Рауль нервно теребил перчатки.
   -- Когда она познакомились с этим "гением"?
   -- Месяца три тому назад... Он как раз в это время начал ей давать уроки пения.
   Виконт беспомощно всплеснул руками.
   -- Уроки пения! Где же?
   -- Теперь, когда она с ним уехала, я не знаю. Но две недели назад, они занимались в ее уборной; в нашей маленькой квартирке это было бы неудобно из-за других жильцов. В театре же в восемь часов утра никого нет, и никто не мешает. Понимаете?
   -- Понимаю, понимаю! -- воскликнул он и с такой поспешностью простился со старухой и выскочил из комнаты, что г-жа Валериус подумала, что он немножко "тронулся".
   В гостиной он встретил горничную и у него мелькнула мысль задать ей несколько вопросов, но ему показалось, что она улыбается, и решив, что она над ним смеется, он молча прошел в переднюю. Да и, наконец, о чем спрашивать!.. Разве ему не все известно!.. Он, еле держась на ногах, побрел домой.
   Ему хотелось кричать, разбить себе голову. И он верил в ее невинность, в ее чистоту! Он все это приписывал ее наивности и простодушию! Гений музыки! О! он теперь знал кто это такой! Какой-нибудь слащавый, смазливый тенор. Как она должна была смеяться над таким ничтожным, глупым мальчишкой, как виконт де Шаньи! Отвратительная, лживая женщина!
   Холодный воздух освежил его пылающую голову, и когда он пришел к себе, у него было одно желание; броситься на постель и плакать, плакать без конца. Но брат оказался дома, и Рауль, как ребенок, кинулся ему на шею.
   Граф старался его утешить, не спрашивая никаких объяснений, да и самому Раулю не хотелось посвящать его в историю с "гением". Бывают случаи, когда сожаление унижает.
   Вечером граф повез его обедать в ресторан. При других условиях Рауль бы на это не согласился, но брат сообщил ему, что вчера вечером один из его товарищей встретил в Булонском лесу Христину Даэ в обществе какого-тс господина. Она ехала в карете шагом, стекло было опущено и благодаря яркому лунному свету, ее можно было сейчас же узнать. Что касается ее спутника, то он сидел в глубине кареты и остался неузнанным. .
   Рауль сначала не хотел этому верить, но последние детали его убедили, и он стал поспешно одеваться.
   Обед прошел для него как во сне, и ровно в 10 часов он уже был в аллеях Булонского леса. Стоял мороз. Яркий лунный свет играл на дороге. Он вышел из кареты и приказав кучеру дожидаться его у противоположной аллеи, стал прогуливаться взад и вперед. Через полчаса такого моциона из-за поворота дороги показалась карета и стала медленно приближаться. У него 'сразу мелькнула мысль: она! И сердце его забилось с такой же силой, как в тот вечер, когда он подслушивал у дверей ее уборной. Боже! как он ее любил!
   А карета все приближалась. Он не двигался с места и ждал. Если это она, он бросится к экипажу и остановит лошадей. Во что бы то ни стало, он должен увидать этого "ангела музыки".
   Еще несколько секунд и карета уже около него. Он был теперь уверен, что это она. Действительно, в окне кареты показался силуэт женщины. Миг! и выглянувшая из за туч луна осветила ее лицо мягким серебристым светом.
   -- Христина!..
   Как крик наболевшей души вырвалось у него дорогое имя. Когда он спохватился, было уже поздно. Силуэт молодой девушки исчез, лошади дернули вперед, и, прежде чем он опомнился, карета умчалась.
   Напрасно он снова звал Христину. Все было безмолвно. Он в отчаянии продолжал стоять на том же месте. Мороз крепчал, на темном, траурном небе горели яркие звезды, впереди длинной извилистой лентой белела дорога, а на сердце его становилось все холоднее, все печальнее. Он уже не сомневался в измене Христины. Эта маленькая северная фея, этот ангел с чистыми, как у ребенка, глазами оказался самой простой, заурядной куртизанкой
   Она даже не ответила на его возглас.
   Да и разве имел он на нее какие-нибудь права? Кто позволил ему вмешиваться в ее жизнь? Разве она не просила оставить ее к покое?
   Он хотел умереть...
   Вошедший утром слуга застал его сидевшим на постели. Он так и ве раздевался. Рауль почти вырвал у него из рук письмо. Оно было от Христины.
   "Милый друг, писала она, будьте после завтра в маскараде Большой Оперы и ровно в полночь ждите меня у дверей маленькой гостиной, находящейся рядом с главным фойе. Не говорите никому об этом свидании. Оденьте белое домино и маску. Постарайтесь, чтобы вас никто не узнал, это вопрос жизни.

Христина".

IX.
В маскараде

   На измятом, перепачканном конверте без марки было написано карандашом: "Передать виконту Раулю де Шаньи". Очевидно письмо было просто на просто брошено на улице в надежде, что его поднимет кто-нибудь из прохожих и перешлет по назначению. Так оно и случилось. Письмо было найдено на площади Большой Оперы и, как уже известно, доставлено Раулю. Виконт перечитал его несколько раз. Этих нескольких слов было достаточно для того, чтобы надежда снова затеплилась в его сердце.- За минуту до того коварная, лживая Христина, стала в его глазах опять бедным невинным ребенком, жертвой своей неосторожности и простодушия. Где она находилась? Кто был ее тюремщик, куда он ее завлек? Каким образом? При помощи музыки, конечно. Это ясно! Рауль не -забыл, каким тоном она рассказывала ему в Перросе о посещении ее "Ангелом музыки". Наконец все, что с ней происходило за это последнее время... Она сама ему говорила, что со смертью отца она стала равнодушна ко всему, даже к искусству. В консерватории она пела бессознательно, как заведенная машина, и вдруг такое волшебное превращение! Такой колоссальный триумф! Но кто же наконец этот ангел музыки этот негодяй, приобретший над молодой девушкой, благодаря фантастической легенде покойного Даэ, такую власть, что она не может ему не повиноваться? Он занимался с ней три месяца, три долгих месяца!.. За то теперь он катается с ней по ночам в Булонском лесу...
   Неопытный в делах любви, Рауль с ужасом задавал себе вопрос, какую новую шутку придумала для него Христина и какое новое горе ждет его в маскараде Большой Оперы.
   Тем не менее он облачился в длинное белое домино, надел густо обшитую кружевами маску и отправился к назначенному часу в театр. Сначала он чувствовал себя довольно неловко, потому что, как и все элегантные мужчины, привык бывать в маскарадах во фраке. Но затем он настолько примирился с костюмом, что ему даже стало приятно, что его никто не узнает и он может не заботиться о выражении лица, не притворяться веселым, когда его сердце разрывалось на части. Этот маскарад, устроенный в честь дня рождения одного знаменитого художника, собрал весь художественный и артистический мир Парижа. Веселье росло с каждой минутой и к полуночи достигло полного расцвета. Рауль без пяти минут 12 поднялся по главной лестнице, и не обращая внимания на заигрывания встречавшихся на пути масок, не останавливаясь прошел в маленькую гостиную. Там стояла невообразимая сутолока. Христина была права, выбрав именно это место. Ни в одном самом уединенном уголке нельзя было чувствовать себя более незаметным. Он прислонился к двери и стал ждать. Не прошло и пяти минут, как мимо него скользнуло черное домино, пожав ему на ходу кончики пальцев. Он понял, что это была она и пошел за ней.
   -- Это вы, Христина? -- тихо спросил он.
   Черное домино быстро обернулось и приложило к губам палец, как бы давая ему понять, что он не должен произносить ее имени.
   Рауль замолчал. Он боялся, что она опять исчезнет. Как бы ни было странно ее поведение, он уже в ней больше не сомневался. Наоборот, он находил ей тысячу оправданий и был уверен, что ее загадочное исчезновение объяснится совершенно просто.
   Между тем черное домино время от времени оборачивалось, чтобы посмотреть, следует ли за ним белое. Пробираясь таким образом между теснившейся в главном фойе публикой, Рауль невольно обратил внимание на оригинальную замаскированную фигуру, вокруг которой образовалась толпа любопытных. Она была одета в ярко-красное домино, с огромной разукрашенной перьями шляпой на мертвой голове. Какая это была великолепная имитация черепа! Молодые художники громко восхищались искусством сделавшего ее мастера и приставали к незнакомцу с просьбою сказать, в какой мастерской она была сделана. Сверх домино на этом странном субъекте была наброшена длинная красная бархатная мантия, на которой золотыми буквами было вышито: "не прикасайтесь, я красная смерть".
   Несмотря на это предостережение, кто-то все-таки до него дотронулся, но в ту же минуту длинная скелетоподобная рука высунулась из рукава и с такой силой сжала своими цепкими пальцами руку неосторожного зеваки, что тот, как будто почувствовав объятия смерти, закричал не своим голосом и бросился бежать, к великому удовольствию хохотавшей толпы. Как раз в эту минуту Рауль поравнялся с таинственным незнакомцем. Тот обернулся, и молодой человек едва сдержал крик удивления: это была та самая мертвая голова, которая так испугала его в Перросе. Он уже было бросился в его сторону, забыв о существовании Христины, но в это время черное домино, казавшееся тоже очень взволнованным, ваяло его под руку и увлекло из фойе все дальше и дальше от этой зловещей красной смерти.
   Ежеминутно оборачиваясь и все ускоряя шаги, как будто спасаясь от преследования, они поднялись по лестнице и очутились в почти пустом коридоре. Христина (Рауль сразу узнал ее по голосу) вошла в первую попавшуюся ложу, сделала ему знак последовать за ней и плотно заперев дверь, шепотом приказала ему оставаться в глубине ложи. Рауль снял маску и только что хотел попросить Христину сделать тоже самое, как вдруг с удивлением заметил, что она приложила ухо к перегородке и видимо прислушивалась к т- му, что делается в соседней ложе. Потом, полуоткрыв дверь, она заглянула в коридор и прошептала: "он должно бить поднялся выше, в ложу слепых". Но вдруг она вскрикнула: "спускается"!
   Она хотела захлопнуть дверь, но Рауль ей помешал. Он успел заметить спускавшуюся по ступеням сначала одну, потом другую красную ногу и наконец медленной, величественной походкой прошла сама "красная смерть". И Рауль опять узнал этот череп.
   -- Это он!.. На этот раз он от меня не ускользнет!..
   Но прежде, чем он успел выскочить из ложи, Христина бистро захлопнула дверь.
   -- Кто он? -- спросила она вдруг изменившимся голосом. -- Кто от вас не ускользнет?
   Рауль старался оттолкнуть молодую девушку от двери, но она держала ее с такой силой, какую никак нельзя было в ней подозревать. Он окончательно потерял голову.
   -- Кто? -- вне себя закричал он. -- Конечно тот, кто скрывается под этой отвратительной маской! Тот, кто был на кладбище в Перросе!.. Так называемая... "красная смерть"!.. Иными словами, ваш возлюбленный... Ваш "ангел музыки"... Но я сорву с него эту маску, мы встанем лицом к лицу, без всяких уверток, и я узнаю наконец кого вы любите!
   Он разразился почти безумным смехом.
   Христина в отчаянии загородила дверь своими обнаженными руками.
   -- Во имя нашей любви, Рауль, не ходите туда!..
   Он сразу остановился. Что он слышит? Во имя нашей любви! Он никогда от нее не слышал ничего подобного. А между тем случаев было не мало. Сколько раз он со слезами умолял ее сказать ему хоть одно теплое слово. А в Перросе. когда его принесли полумертвого от холода и страха!..
   Позаботилась ли она о нем? Нет, она попросту бежала прочь!.. И теперь она говорит, что его любит!.. "Во имя нашей любви"!.. Напрасный труд! Он отлично понимает, что она только хотела этим удержать его около себя, дать время уйти красной смерти! Их любовь! Новая ложь и только!
   -- Вы лжете, сударыня, -- с детской ненавистью воскликнул он, -- вы меня не любите и никогда не любили! Только такой глупый, наивный мальчик, как я, мог позволить над собой так издеваться. Вы сами своим поведением дали мне сначала право надеяться. О! у меня были самые честные намерения. Я думал, что вы порядочная женщина. Но вы меня обманули, вы всех обманули, всех, вплоть до вашей благодетельницы, которая не перестает верить в вашу чистоту, в то время как вы посещаете в обществе "красной смерти" разные маскарады!.. Я вас презираю!..
   Он заплакал. Она как будто не слышала всех этих оскорблений, у нее была одна мысль: удержать его.
   -- Вы раскаетесь в ваших словах, Рауль...
   -- Нет, нет, -- покачал он головой. -- Вы свели меня с ума... И когда я только подумаю, что единственной целью моей жизни было жениться на этой... актрисе!..
   -- Рауль!.. Что вы говорите!..
   -- Я бы умер от стыда...
   -- Живите, мой друг, -- дрожащим голосом произнесла Христина. -- Прощайте... Прощайте, Рауль...
   Молодой человек шатаясь сделал несколько шагов вперед.
   -- Надеюсь вы мне разрешите когда-нибудь полюбоваться вами на сцене? -- саркастически сказал он.
   -- Я не буду больше петь, Рауль.
   -- Вот как! -- с еще большей иронией продолжал он. -- Ну да, конечно, вы теперь не нуждаетесь... Поздравляю!.. Но мы все-таки, надеюсь, будем иногда встречаться по вечерам в и Булонском лесу...
   -- Ни там, ни в другом месте, Рауль. Вы меня больше никогда не увидите.
   -- Что же, если это, впрочем, не секрет, вы отправляетесь: в преисподнюю, или наоборот, в рай?
   -- Я вам сказала все, что могла, Рауль. Больше я вам ничего не могу сказать, да вы бы мне теперь все равно и не поверили. Все кончено...
   Она сказала эти два слова так печально, что Рауль вздрогнул и что-то вроде угрызения совести зашевелилось в его душе.
   -- Бог мой, -- воскликнул он, -- скажите же наконец, в чем дело! Вы, насколько мне известно, свободны, ходите куда вам вздумается, посещаете маскарады и не показываетесь к себе домой. Где вы были все эти две недели? Что это за история с ангелом, которую вы рассказали г-же Валериус? Вас просто на просто обманули, воспользовались вашей доверчивостью... Я сам был свидетелем этого в Перросе... но теперь-то вы поняли в чем дело? Я чувствую, что вы разгадали истину... А между тем, г-жа Валериус продолжает верить в вашего доброго гения. Объясните же мне ради Бога, что это за комедия...
   -- Это трагедия, мой друг!..
   Христина сняла маску, и Рауль не мог удержаться от крика удивления и испуга, при виде ее бледного, похудевшего лица. Куда девался ее прежний румянец! Печать страдания наложила неизгладимые следы на ее нежные черты; они заострились, чистые, как прозрачные воды северных озер, глаза, как будто потемнели, стали глубже, загадочнее и вокруг них легли темные тени.
   -- Простите меня! простите меня!.. -- простонал он, простирая к ней руки.
   -- Потом... когда-нибудь... после... -- прошептала она, надевая маску, и вышла из ложи.
   Он хотел броситься за ней, но она обернулась и жестом приказала ему оставаться на месте. '
   Он молча смотрел ей вслед...
   Подождав несколько минут, он в свою очередь машинально, спустился вниз и смешался с толпой. Голова его горела, сердце ныло. Он спросил у первой попавшейся маски, не видала ли она, куда прошла "красная смерть". Никто не знал.
   Напрасно проискав ее по всем залам, он, часов около двух ночи, очутился в корридоре, куда выходила уборная Христины Даэ.
   Он постучал. Никакого ответа! Тогда он открыл дверь и вошел, как и в тот вечер, когда он искал "голос". Уборная была пуста. Одинокий рожок газа, как ночник, бросал вокруг себя причудливые тени. На письменном столе лежала почтовая бумага. Рауль уже собрался было написать Христине, как вдруг в коридоре раздались чьи-то шаги...
   Он едва успел спрятаться за портьеру, как дверь отворилась и вошла Христина.
   Он старался не дышать. Ему хотелось видеть, что будет дальше. Какое-то чутье говорило ему, что ему удастся разгадать, если не всю, то хотя часть тайны.
   Войдя в уборную, Христина сняла маску, бросила ее на стол, вздохнула и закрыла лицо руками. Думала ли она о Рауле? Нет! Он слышал, как она прошептала: "бедный Эрик"! Он подумал, что ослышался. Если кто был достоен сожаления, то это именно он, Рауль, и было бы вполне естественно, если бы после всего, что произошло между ними, она сказала "бедный Рауль". Но она вздохнула и снова до него донеслись ее слова: "бедный Эрик"! Что это был за Эрик и почему она жалела его, когда несчастен был Рауль, молодой человек не мог понять.
   Между тем Христина начала писать и так спокойно и внимательно, что Рауль, все еще находившийся под впечатлением переживаемой им драмы, был неприятно поражен ее хладнокровием. Какое самообладание! подумал он. Она исписывала уже четвертый лист, как вдруг подняла голову, поспешно спрятала за корсаж написанное и стала прислушиваться. Рауль тоже... Откуда могли доноситься эти странные звуки? Из-за стен неслось какое-то отдаленное пение, как будто пели сами стены... Вот пение становится громче... Слова яснее... можно даже различить голос, такой мягкий, чарующий, но тем не менее несомненно мужской голос... Вот он приближается... пронизывает стену... вот он уже здесь... он в комнате, около Христины! Христина поднялась с места и так естественно, как будто она говорила с человеком, сказала:
   -- Я готова, Эрик. Это вы немного опоздали.
   Рауль не верил своим глазам.
   Христина оживилась. Добрая улыбка, одна из тех, какие бывают у выздоравливающих, появилась на ее губах. Голос опять запел, и Рауль опять должен быть сознаться, что он никогда в жизни не слышал такого дивного пения. В нем было все: мощь, красота, нежность и такая чистая небесная гармония звуков, что казалось сами ангелы слетели на землю, чтобы одарить простых смертных таким божественным источником вдохновения. Раулю становилось понятно, каким образом Христина могла так дивно петь в тот незабвенный вечер. Кто хоть раз услышит этого великого певца, на всю жизнь остается проникнутым его божественным вдохновением. Он пел самую известную банальную арию, но в его исполнении она казалась гимном грешной любви, полетом яркой, страстной фантазии. Этот небесный голос воспевал грех, он пел "ночь любви" из "Ромео и Джульетты".
   Христина, как и тогда на кладбище, простерла к нему руки.
   Рауль, стараясь побороть охватившее его очарование, отнимавшее у него способность мыслить и действовать, решительно отдернул скрывавшую его занавеску и направился к Христине. Она, как загипнотизированная, продолжала двигаться в конец уборной, к зеркалу, которое занимало часть стены, и не видала Рауля.
   Наконец она подошла к зеркалу так близко, что обе Христины -- живая и отражение, слились в одно целое, и Рауль уже протянул руку, чтобы схватить обеих.
   Как вдруг что-то блеснуло, отбросило его в сторону, ледяной ветер подул ему в лицо и две, четыре, двадцать Христин закружились вокруг него так быстро, что он не успел схватить ни одной. Затем все приняло обычный вид, и он увидел в зеркале свое собственное изображение. Христина исчезла. Он бросился к зеркалу. Стал ощупывать стены. Никого! А между тем издали еще доносилось пение. Он вытер мокрый от холодного пота лоб и прибавил огня. Все, что с ним только что произошло, напоминало ему приключения странствующего принца, попавшего в заколдованный замок. Однако, ведь он все это видел наяву, он не спал. Но куда же скрылась Христина? И вернется ли она? Увы! она сказала "все кончено"! Измученный, разбитый он упал на тот самый стул, где только что сидела Христина и тоже закрыл лицо руками. Когда он их потом отнял, по щекам его катились крупные слезы. Это были слезы ревнивого ребенка, обычные, но глубоко искренние, слезы любовника, задающего себе тот же вопрос, какой задал и Рауль:
   -- Но кто же это Эрик?

X.
Надо забыть имя "голоса".

   На другой день после вышеописанных событий виконт де-Шаньи опять отправился к г-же Валериус.
   Его ожидала очаровательная картина. Около постели г-жи Валериус с работой в руках сидела Христина. ее прелестно;' кроткое лицо преобразилось, на щеках снова играл нежный румянец, темные круги под глазами исчезли, это была опять прежняя, цветущая Христина, и если бы не легкое облачко печали, скользившее по ее прелестным чертам, нельзя было бы допустить мысли, что она героиня такой таинственной, непостижимой драмы.
   Она, по-видимому, совершенно спокойно, встала ему на встречу и протянула руку. Ио Рауль был так поражен ее присутствием, что остановился, как вкопанный и не мог выговорить ни слова.
   -- В чем дело, господин де Шаньи? -- воскликнула г-жа Валериус. -- Вы не узнаете Христину? Добрый гений сжалился над нами, и она опять тут...
   -- Мама! -- краснея перебила ее молодая девушка: -- вы мне обещали никогда об этом не говорить. Вы же знаете, что никакого гения музыки не существует!
   -- Но, дитя мое, ведь он же целых три месяца давал тебе уроки пения...
   -- Мама, я вам обещала все это объяснить со временем... потом... Но до тех пор вы же дали мне слово ни о чем меня не спрашивать...
   -- В том случае, если ты тоже обещаешь мне не расставаться со мной. Даешь слово?
   -- Мама, оставим этот разговор. Он нисколько не интересует г. де Шаньи.
   -- Вы ошибаетесь, -- стараясь говорить спокойно, начал молодой человек. -- Меня интересует все, что вас касается. Не скрою, что я был столько же удивлен, сколько и обрадован, увидя вас около вашей приемной матери, тем более что после того, что между нами вчера произошло, я никак не рассчитывал вас здесь застать. Я был бы еще более счастлив, если бы не тайна, которою вы окружаете ваше двухнедельное отсутствие. Я ваш давнишний друг, Христина, и потому ничего нет удивительного, если меня, также как и г-жу Валериус, беспокоит вся эта загадочная история, которая рано или поздно приведет вас к гибели.
   Услыхав эти слова, г-жа Валериус взволновалась.
   -- Что вы хотите сказать? Христина в опасности?
   -- Да, сударыня, -- решительно произнес он, не обращая внимания на знаки, которые ему делала Христина.
   -- Боже мой! -- еще больше взволновалась наивная старушка. Ты должна мне сказать правду, Христина! Зачем ты меня напрасно успокаивала? О какой опасности вы говорите, г. де-Шаньи?
   -- Ваша дочь -- жертва наглого обмана!..
   -- Обмана! Но как же "Ангел музыки*?..
   -- Она вам сама сказала, что никакого "ангела музыки" не существует.
   -- Но в чем же тогда дело? -- простонала больная. -- Объясните же мне, ради Бога, не мучьте меня.
   -- Дело в том, что вся эта история ничто иное, как самая обыкновенная, житейская драма, которая сама по себе гораздо опаснее всяких духов и привидений.
   Г-жа Валериус устремила на Христину полные ужаса глаза, но та уже подбежала к постели и обняла старуху.
   - Не верь ему, мамочка, не верь, -- повторяла она, стараясь се всячески успокоить.
   -- Обещай мне сначала, что ты от меня не уйдешь, -- молила г-жа Валериус.
   Христина молчала.
   -- Вы должны это обещать, Христина, -- снова заговорил Рауль. -- Только это и может успокоить вашу мать и меня. И тогда, даю слово, мы не зададим вам ни одного вопроса.
   -- Я не требую от вас этого обещания и в свою очередь не даю вам никаких -- гордо произнесла молодая девушка. -- Я свободна поступать как мне вздумается, г. де-Шаньи, и попрошу вас па будущее время не контролировать моих поступков. Что же касается того, что со мной было в течение этих двух недель, только один человек в мире имел бы право потребовать у меня отчета, -- мой муж. Во, как вам известно, я не замужем и выходить замуж не собираюсь.
   При этих словах, как бы желая придать им еще больше решительности, она протянула руку и на ее пальце блеснуло гладкое золотое кольцо. Рауль побледнел.
   -- Вы не замужем, а между тем носите обручальное кольцо!.. Он хотел взять ее руку, но она ее быстро отдернула.
   -- Это подарок, -- смущенно произнесла она, краснея до корней волос.
   -- Христина, раз вы не замужем, значит это кольцо вам подарил тот, кто, рано или поздно, надеется стать вашим мужем. Зачем же вы это скрываете? Зачем вы меня мучаете? Это кольцо -- то же обещание. Принимая его, вы связываете себя на всю жизнь.
   -- Я ей это тоже сказала, -- вздохнула старуха.
   -- И что она вам ответила?
   -- То, что мне вздумалось, -- вскричала выведенная из себя Христина. -- Не находите ли вы, сударь, что ваш допрос длится слишком долго... что касается меня, го...
   -- Простите меня за то, что я осмелился с вами так говорить, -- прервал ее Рауль, в страхе, что она произнесет роковые слова разрыва... Если я позволяю себе вмешиваться в то, что меня не касается, то это только потому, что я вас люблю... Но прежде всего я должен вам сказать, что я видел... я видел больше, чем вы думаете, Христина. Это было что-то такое сверхъестественное, что я до сих пор не верю своим глазам...
   -- Что же вы видели?
   -- Я видел в какой вы пришли экстаз при одном звуке "голоса", того самого голоса, который несся не то из-за стен, не то из соседней уборной... вы забыли обо всем окружающем... вы были зачарованы... И в этом весь ужас вашего положения. А между тем, вы, по-видимому, разгадали обман, так как сами говорите, что "ангела музыки" не существует... Каким же образом он вас опять увлек? На вашем лиц сияла такая радость, как будто вы действительно слушали ангелов. Этот голос страшен, Христина, я сам на себе испытал его очарование... Заклинаю вас именем неба, именем вашего покойного отца, который так любил нас обоих, скажите же вашей благодетельнице и мне, кому принадлежит этот голос. Скажите, и мы вас спасем, спасем даже помимо вашего желания... Ну, скорее, скажите нам, как его зовут, кто осмелился подарить вам это кольцо?
   -- Г. де-Шаньи, вы этого никогда не узнаете, -- холодно произнесла молодая девушка.
   Вслед за ее словами раздался недовольный голос г-жи Валериус, неожиданно перешедшей на сторону своей воспитанницы.
   -- А если она любит этого человека? Вас это, господин виконт, не касается.
   -- Увы, сударыня, -- едва сдерживая слезы, произнес Рауль. -- Я тоже начинаю думать, что она его любит. Сомнений нет, я одного только боюсь, достоин ли он такой любви!
   -- Об этом предоставьте судить только мне, -- едва сдерживая раздражение, сказала Христина.
   -- Человек, соблазняющий молодую девушку при помощи таких фантастических приемов...
   -- Должен быть негодяем, не правда ли? А эта девушка -- дурой! Вы это хотели сказать?
   -- Христина!
   -- Как вы можете осуждать человека, которого вы не только не знаете, но даже никогда не видали.
   -- Вы ошибаетесь, Христина... По крайней мере мне известно его имя. Вы напрасно скрываете... Вашего "ангела музыки" зовут Эрик.
   Христина побледнела, как полотно.
   -- Кто вам сказал?
   -- Вы сами!
   -- Когда?
   -- Сегодня ночью! Разве вы не помните, что войдя в уборную, вы прошептали- "бедный Эрик"! О! бедный Рауль это хорошо слышал.
   -- Вы опять подслушивали у дверей?
   -- Ошибаетесь! Я был в уборной, за портьерой.
   -- Несчастный! -- в ужасе воскликнула она. -- Вы хотите, чтобы вас убили?
   -- Может быть!..
   В этих словах прозвучало столько любви и отчаяния, что Христина не могла сдержать слез. Она взяла Рауля за руки и посмотрела на него с такой нежностью, что он сразу почувствовал, как затихает его горе.
   -- Послушайте, Рауль, -- сказала она, -- вы должны забыть не только имя, но даже самое существование голоса. И не старайтесь проникнуть в его тайну. '
   -- Разве она так ужасна?
   -- Страшнее ее нет на свете!..
   Молодые люди замолчали. Рауль был удручен.
   -- Поклянитесь мне, что вы не будете стараться что-нибудь узнать, -- снова сказала Христина. Поклянитесь, что вы не войдете в мою уборную, пока я вас сама не позову.
   -- А вы обещаете меня когда-нибудь позвать, Христина?
   -- Обещаю.
   -- Когда?
   -- Завтра...
   -- В таком случае, клянусь!
   Это были в этот день их последние слова. Он поцеловал ей руку и вышел, проклиная Эрика и давая себе слово быть терпеливым.

XI.
Над люками

   На другой день он ее увидел в театре. На ее пальце по-прежнему блестело кольцо. Она отнеслась к нему как-то особенно тепло, задушевно и долго расспрашивала о его планах на будущее. Он сказал, что отправление полярной экспедиции состоится ранее назначенного срока, благодаря чему недели через три, самое позднее через месяц, он должен будет уехать из Франции.
   Она успокоила его, говоря, что он должен радоваться этому путешествию, которое послужит первой ступенью к грядущей славе, и на его слова, что никакая слава не может заменить ему любви, она журила его как ребенка, у которого всякое горе мимолетно.
   Наконец он сказал:
   -- Как вы можете, Христина, говорить так легко о таких серьезных вещах? Может быть, мы никогда не увидимся. Я могу умереть...
   -- И я тоже, -- просто сказала она. -- Улыбка сбежала с ее губ. Она задумалась. Вдруг неожиданная мысль мелькнула в ее голове, глаза заблестели.
   -- О чем вы думаете, Христина?
   -- Я думаю о том, что мы больше никогда не увидимся...
   -- И это вас так радует?
   -- И что через месяц мы должны будем расстаться навсегда...
   -- От нас самих зависит никогда не расставаться.
   Христина закрыла ему рот рукой.
   -- Молчите, Рауль! Об этом не может быть и речи. Я не могу быть вашей женой, вы знаете...
   Ею вдруг овладела шумная веселость. Она шаловливо захлопала в ладоши. Рауль смотрел на нее с удивлением.
   -- Но это ничего не значит... да, конечно, -- произнесла она, неожиданно протягивая ему руки, с таким жестом, как будто она ему их дарила, -- конечно, если мы не можем пожениться, мы все-таки можем считать себя женихом и невестой... Об этом никто не будет знать. Если существуют тайные браки, отчего не быть тайным помолвкам?.. И так, Рауль, мы целый месяц будем женихом и невестой. А когда вы уедете, воспоминание об этом месяце останется со мной на всю жизнь... Я буду счастлива... и это счастье никому не причинит огорчения, -- задумчиво добавила она.
   Рауль пришел в восторг от этой идеи и постарался поскорее провести ее в жизнь.
   -- Мадемуазель, -- почтительно сказал он, отвешивая ей церемонный поклон, -- имею честь просить вашей руки.
   -- Да уж они обе у вас, мой дорогой жених... Ах, Рауль, как мы будем счастливы этот месяц!
   Неосторожная! -- думал про себя Рауль. -- За этот месяц я заставлю ее позабыть "голос", так или иначе узнаю эту страшную тайну и тогда Христина согласится быть моей женой. В ожидании этого будем играть в жениха и невесту!
   Что это была за очаровательная игра. Оба чистые душой и телом, как дети, они были безмерно счастливы.
   Сколько было произнесено нежных слов, сколько уверений, сколько клятв верности! Даже мысль, о том, что через какой-нибудь месяц от этих клятв не останется и следа, придавала им какую-то особенную острую прелесть. Они играли своими сердцами, как другие играют в мяч, и надо было быть очень осторожными, чтобы не нанести себе удара. Однажды, приблизительно неделю спустя после начала игры, молодой человек не выдержал: я не еду на северный полюс"!
   Христина, не ожидавшая по своей наивности такого результата, впервые поняла, как опасна была затеянная ею игра. Она ничего не ответила и простившись пошла домой. Это произошло в ее уборной, где она обыкновенно назначала ему свидания и где они иногда устраивали маленькие пиршества, довольствуясь несколькими бисквитами, стаканчиком портвейна и букетиком фиалок.
   В этот вечер она не пела. На утро несмотря на то, что они условились писать друг другу в течение этого месяца ежедневно, он не получил обычного письма. Едва поднявшись с постели, он бросился к г-же Валериус, которая ему сообщила, что Христина вчера в пять часов вечера уехала на два дня. Рауль был ошеломлен. Его до глубины души возмущало спокойствие г-жи Валериус.
   Напрасно он так и этак старался от нее что-нибудь выведать, она видимо сама ничего не знала и на все его вопросы отвечала: это тайна Христины!
   -- Нечего сказать, -- злобно прошептал он, спускаясь с лестницы, -- эта госпожа недурно охраняет молодых девушек!..
   Но где же, однако, Христина? Два дня! Два потерянных дня, когда и без того их счастье так кратковременно! И он сам в этом виноват... Разве не было решено, что он уедет? Да, наконец, если бы даже он решил остаться, зачем было ей об этом заранее говорить... Он осыпал себя упреками и не успокоился до тех пор, пока снова не увидел Христину. ее возвращение ознаменовалось триумфом. Она одержала такую же блестящую победу, как и в тот незабвенный вечер. После инцидента "с жабой" Карлотта не решалась выступать на сцене. Боязнь, как бы с ней не повторилось того же самого, парализовала ее голос, и один вид театра, свидетеля ее позора, был ей нестерпим. Она нарушила контракт и все ее партии тотчас же перешли к Даэ. Первый выход Христины в "Жидовке" был сплошной овацией.
   Один виконт не мог разделят всеобщего восторга: Христина все еще носила кольцо и какой-то тайный голос шептал ему на ухо: "смотри, она не расстается с кольцом, которое ей подарил твой соперник, она опять "отдает свою душу" и опять ему, а не тебе".
   "Если она не скажет тебе, где она провела эти два дня, спроси у Эрика"!
   Он бросился на сцену. Она сразу его увидела и увлекла в уборную, не обращая внимания на саркастические замечания своих вновь испеченных поклонников. Рауль упал перед ней на колени, клялся, что он уедет, молил не отнимать от него ни одного часа их идеального счастья. Она плакала. Они целовались, как брат и сестра, сраженные одним уда ром, оплакивающие дорогого, близкого покойника.
   Вдруг она отстранилась от молодого человека, прислушалась... и быстро указала Раулю на дверь.
   -- До завтра, мой дорогой жених! И будьте счастливы, Рауль... я сегодня пою для вас... -- прошептала она так тихо, что он скорее угадал, чем услышал ее слова.
   На завтра он пришел, как всегда, но два дня разлуки нарушили очарование их красивой фантазии. Они не находили слов и только грустно посматривали друг на друга. Как ни сдерживался Рауль, чтобы не выдать клокотавшую в нем ревность, Христина ее все-таки чувствовала, и чтобы хотя немного рассеять своего друга, предложила ему прогуляться.
   Рауль подумал, что она хочет поехать куда-нибудь загород, подальше от этого ненавистного ему здания, от этой тюрьмы, охраняемой проклятым тюремщиком... Эриком. Но увы! она привела его на сцену и усадила около фонтана, в тени размалеванных картонных деревьев, поставленных для вечернего спектакля. В другой раз она повела его гулять по запущенным аллеям такого же искусственного сада, как будто настоящие небеса, цветы, воздух были ей совсем недоступны. Молодой человек не задавал ей больше никаких вопросов, все равно она не могла на них ответить, и это причиняло ей только напрасные страдания. Время от времени мимо них проходил пожарный. Иногда она старалась создать себе иллюзию настоящей природы и со свойственным ей энтузиазмом восхищалась обманчивой красотой окружающей их обстановки. .
   -- Смотрите, Рауль, -- говорила она в такие минуты, -- разве все это не прекраснее самой природы? Ведь все эти деревья, небеса, бревна, полотна были свидетелями самых прекрасных чувств, самых благородных трагедий. Ну разве нам тут не хорошо, ведь наша любовь такая же иллюзия, такой же обман и только!
   И видя, что он продолжает молчать, прибавляла:
   -- Наша любовь слишком печальна для земли. Полетим на небо... Здесь это не трудно.
   И она заставляла его подниматься выше облаков, бегать за ней по колеблющимся колосникам, между облаками, канатами, реями, смеясь над его нерешительностью и лукаво напоминая ему, "что ведь он моряк".
   Потом они спускались на землю, т. е. в один из коридоров, ведущих в балетные классы, откуда по временам доносились строгие возгласы учительницы: "больше мягкости"!,, "тверже носок"!..
   В другой раз она привела его в большое зало, увешанное рыцарскими доспехами, копьями, щитами, шлемами, и рассматривая запыленные, неподвижные фигуры рыцарей, она разговаривала с ними, как с живыми, обещая им как-нибудь показать освещенный зрительный зал, дефилирующие войска, толпу красивых женщин.
   Она показала Раулю все свои владения, все семнадцать этажей этого необыкновенного здания, начиная с бельэтажа и кончая вышкой. Как королева среди своих подданных, она появлялась то там, то сям среди многочисленного населения Большой Оперы, подбадривая рабочих, заглядывала в театральные мастерские...
   Однажды, проходя по сцене, Рауль заглянул в раскрытый люк и сказал:
   -- Я теперь ознакомился со всеми вашими верхними владениями, Христина... Покажите же мне и нижние?.. О них ходят целые легенды. Пойдемте туда сейчас!..
   Она вздрогнула и привлекая его к себе так близко, как будто боялась, что он исчезнет в этой страшной, черной пропасти, чуть слышно прошептала; ни за что на свете!.. Не смейте даже думать об этом!.. Я там не хозяйка... все подземелье принадлежит "ему"...
   -- Значит он там и живет? -- сурово спросил Рауль, не спуская с нее пристального взгляда.
   -- Я вам этого не говорила... Откуда вы это взяли?.. Пойдемте дальше... Знаете, мне иногда кажется, что вы сходите си ума... Вам постоянно чудятся какие-то невероятные вещи. Пойдемте же, пойдем!..
   И она насильно тянула его в сторону. Вдруг чья-то невидимая рука так быстро захлопнула люк, что они едва могли придти в себя от неожиданности.
   -- Может быть это он? -- опомнился наконец Рауль.
   Она пожала плечами.
   -- Нет! нет! Это дежурные сторожа, -- сказала она, далеки не уверенным голосом. -- Здесь есть специальные сторожа, которые должны закрывать люки и двери, ну вот они и проводят все свое время только в том, что открывают их и закрывают.
   -- А если это был он, Христина?
   -- Да нет же, нет, он у себя, он работает...
   -- Работает?..
   -- Да. Не может же он в одно и тоже время и работать, и закрывать люки. Мы можем быть спокойны...
   Она вздрогнула.
   -- Чем же он занят?
   -- Ужасной работой! Поэтому мы и можем быть спокойны. Когда он ею занят, он ничего не видит, не ест, не пьет, не дышит целыми днями и ночами. Это тогда живой мертвец, которому некогда заниматься пустяками.
   Она нагнулась к люку и прислушалась...
   Рауль молчал, боясь звуком своего голоса нарушить драгоценную нить ее рассказа.
   Она все еще продолжала обнимать молодого человека и глубокий вздох вырвался из ее груди.
   -- -А что если это действительно он!..
   -- Вы его боитесь? -- робко спросил ее Рауль.
   -- Нисколько, ничуть, -- торопливо сказала она и с удивлением посмотрела на Рауля, так как тот, поддаваясь внезапно охватившей его жалости к этому слабому, робкому существу, вдруг сделал такой угрожающий жест рукой, как-бы говоря: -- "не бойтесь, я сумею вас защитить", -- что она невольно залюбовалась этим благородным, но увы! бесполезным порывом. Она поцеловала его, как сестра целует маленького братишку, собравшегося защищать ее от всех случайностей жизни своим крохотным кулачком.
   Рауль понял ее мысль, и краска залила его лицо.
   После этого случая они в течение нескольких дней не ходили в сторону люков. Но по мере того, как приближалось время разлуки, волнение Христины делалось все заметнее. Наконец, в один прекрасный день, она пришла такая бледная, с покрасневшими от слез глазами, что Рауль не выдержал и поставил ей в условие, что он уедет на северный полюс только в том случае, если она откроет ему тайну "голоса".
   -- Молчите! Ради Бога молчите! Он может вас услышать! -- в ужасе воскликнула молодая девушка, бросая вокруг себя испуганные взгляды.
   -- Я вас вырву; из его власти, Христина, клянусь вам. И что самое главное, вы перестанете о нем думать.
   -- Может ли это быть?
   Эти слова ободрили молодого человека.
   -- Я вас спрячу так далеко, что он вас не найдет. Вы будете спасены, и я уеду, так как вы дали слово никогда не выходить замуж.
   Она, не помня себя от радости, горячо пожала ему руку, но минуту спустя опять стала беспокойно оглядываться.
   -- Пойдемте выше, -- зашептала она, увлекая его за собой, -- как можно выше!
   Он едва за ней поспевал. Таким образом они скоро очутились под самой крышей, в лабиринте стропил, козел и переборок, и перескакивая с балки на балку, стали пробираться еще выше.
   Несмотря на то, что Христина ежеминутно оглядывалась, она не замечала, как за ними по пятам бесшумно скользила чья-то темная, длинная тень, то останавливаясь, когда они замедляли шаги, то стремительно бросаясь вперед, чтобы не упустить их из виду.

XII.
Лира Аполлона

   Наконец они очутились на крыше. Перед их взорами раскрывалась величественная панорама Парижа. Христина облегченно вздохнула и взявшись за руки, молодые люди пошли бродить по длинным цинковым улицам и чугунным аллеям, заглядывая в наполненные водой резервуары, где обыкновенно летом барахтаются и плещутся маленькие воспитанники балетных классов. Тень, как огромная черная птица, медленно поползла за ними, прячась за выступами куполов, обвиваясь вокруг бассейнов и причудливо удлиняясь на перекрестках железных улиц. Между тем молодые люди, не подозревая о ее присутствии, спокойно уселись у подножия огромной статуи Аполлона, простирающего высоко в пространстве свою бронзовую лиру.
   Наступал теплый весенний вечер... Последние, лучи заходящего солнца золотили едва зеленеющие верхушки деревьев, и легкие розоватые облака, как прозрачные ткани, бесшумно скользили по бледнеющему небу. Христина заговорила:
   -- Скоро и мы тоже умчимся отсюда, умчимся скорее и дальше, чем эти облака... И знаете, Рауль, если в ту минуту я не соглашусь последовать за вами добровольно, вы должны меня увезти силой, понимаете, силой!
   При этих словах она нервно прижалась к Раулю. Тот был поражен.
   -- Вы боитесь, что не выдержите характера, Христина?
   -- Не знаю... -- уклонилась она от ответа. -- Это настоящий демон!
   Она вздрогнула и прижалась к нему еще ближе.
   -- Мне страшно к нему вернуться!..
   -- И не надо, не возвращайтесь.
   -- Вы не знаете... Если я не вернусь, произойдет непоправимое несчастье. Но я не могу... Я знаю, что надо жалеть всех, кто живет "под землей". Но он так страшен! А время идет... Еще один день, только один день, и если я не приду, он сам за мной придет и увлечет меня к себе, в подземелье, встанет передо мной на колени (о! эта мертвая голова!), будет говорить мне о любви и будет плакать... Ах, Рауль! Если бы вы видели слезы, капающие из двух черных впадин!.. Я не могу их переносить, не могу...
   Она в отчаянии заломила руки. Взволнованный Рауль нежно прижал ее к сердцу.
   -- Вы их больше не увидите, Христина, нет. Бежим! Бежим сейчас!
   -- Нет! -- печально покачала она головой... -- Сейчас нельзя. Это было бы слишком жестоко... Пусть он еще завтра услышит мое пение, а потом уедем! Ровно в полночь вы придете за мной в уборную. В это время он будет меня ждать в столовой у озера". Нам никто не помешает, и вы меня везете... что бы я ни говорила, как бы я ни отказывалась... поклянитесь мне в этом, Рауль! Потому что я чувствую, что ли я опять "туда" попаду, я никогда не вернусь назад... Вы можете этого понять...
   Она вздохнула, и как бы в ответ на это, совсем около их, рядом, раздался чей-то другой вздох.
   -- Вы слышали?
   Она дрожала всем телом.
   -- Нет, -- успокоил ее Рауль, -- я ничего не слышал.
   -- Разве не ужасно быть вынужденной постоянно бояться... Между тем как мы здесь в полной безопасности, мы у себя дома, на небе, кругом светло, светит солнце, а ночные птицы не выносят его лучей. Я "его" никогда не видела при дневном свете. Он должен быть ужасен! -- пробормотала она, испуганно глядя на Рауля. -- Когда я увидела его в первый раз, я думала, что он тут же умрет...
   -- Почему? -- спросил Рауль, захваченный жгучим интересом ее рассказа. -- Почему вы думали, что он умрет?
   -- Потому что я его увидела!!!
   Вдруг они оба обернулись.
   -- Здесь кто-то стонет, -- сказал Рауль, -- Вы слышали?!
   -- Я ничего не могу сказать, -- призналась Христина, -- Даже когда "его" тут нет, мне повсюду чудятся его вздохи... Но если слышали вы...
   Они встали и огляделись вокруг себя. На всем огромном пространстве крыши кроме них не было никого. Они опять сели.
   -- Как же вы его увидали в первый раз? -- спросил Рауль.
   -- В течение трех месяцев я его только слышала. Когда я его услыхала впервые, я подумала, также как и вы, что это дивное пение доносится ко мне из соседней уборной. Я вышла в коридор и стала искать, кто бы это мог петь, но как вы знаете, моя уборная находится совершенно в стороне от других, вследствие чего я должна была придти к тому убеждению, что таинственный певец поет именно у меня в уборной. Мало того, он не только пел, он начал разговаривать и отвечать на мои вопросы удивительно красивым и мягким мужским голосом. Как было объяснить подобное явление? Первая мысль, пришедшая мне в голову, была об "Ангеле музыки", которого мне обещал прислать мой покойный отец. Я вам признаюсь в этом, Рауль, потому что вы сами когда-то, будучи ребенком, верили вместе со мной в эту легенду, и теперь не подымете меня на смех, Я все еще, несмотря на мой возраст, оставалась маленькой мечтательной Лотт, с таким чистым, наивным сердцем, что услыхав этот таинственный, чарующий голос, я ни одной минуты не усомнилась в том, что это и есть "Ангел музыки". Отчасти в этом, конечно, виновата и моя приемная мать, от которой я не скрыла этого непонятного явления. Она сразу сказала: "это наверное Ангел; во всяком случае ты можешь его об этом спросить". Я так и поступила, и "голос" мне ответил, что он действительно посланный моим отцом "Ангел музыки". С этой минуты я перестала его бояться, и мы стали друзьями. Он мне сказал, что послан на землю для того, чтобы посвятить меня в тайны великого искусства и предложил давать мне уроки пения. Я с восторгом согласилась и каждое утро, ровно в 8 часов, я уже бывала у себя в уборной, где нас никто не мог потревожить. Вы спросите, что это были за уроки? Вы ничего подобного не можете себе представить.
   -- Ну, еще бы! -- подтвердил молодой человек. -- На чем же он вам аккомпанировал?
   -- На каком-то незнакомом мне инструменте, помещавшемся где-то за стеной. Но удивительнее всего было то, что "голос" как будто знал, на чем прервались уроки моего отца и начал со мной заниматься по его же методе, благодаря чему я сразу воскресила в памяти все пройденное и в скором времени сделала такие блестящие успехи, для которых при других условиях потребовались бы целые годы. Имейте в виду, что у меня была слабая грудь и короткое дыхание, вследствие чего, при довольно тусклом медиуме, у меня были плохо развиты низкие и слишком резки верхние ноты. Моему отцу, после долгих усилий, удалось было избавить меня от этих недостатков, но окончательно их искоренил только "голос". Мало-помалу у меня так развилось дыхание, что я стала, почти шутя, брать самые высокие ноты, что дало мне возможность петь все сопрановые партии.
   Мало этого, мой таинственный учитель зажег во мне священный огонь вдохновения, пробудил любовь к красоте, увлек горячей волной божественного экстаза, и его, полная гармонии, душа как будто вселилась в меня и стала петь моим голосом.
   Через несколько недель я не узнавала своего пения. Я даже испугалась; у меня мелькнула мысль: нет ли тут колдовства, но г-жа Валериус меня успокоила.
   Согласно желанию "голоса", о моих успехах не знал никто кроме моей приемной матери. И странное дело, выйдя из уборной, я пела своим обыкновенным голосом, благодаря чему никто и не догадывался о происходившей во мне перемене. Я беспрекословно слушалась "голоса". Он мне говорил: "Подождите... вы увидите, мы поразим весь Париж". И я ждала. Я была в состоянии какого-то гипноза. Как раз в это время я в первый раз увидела вас в театре. Я была так обрадована, что не могла скрыть своей радости. К несчастью, когда я вошла в уборную, там уже был "голос", который сейчас же заметил, что со мной что-то случилось и спросил в чем дело? Я простодушно рассказала ему историю нашего знакомства, не скрыв и того, как вы мне дороги. Едва я кончила говорить, как голос замолк. Напрасно я его звала, молила сказать хоть одно слово, он не отвечал. При мысли, что он замолк навсегда, мною овладело отчаяние. О! если бы это действительно случилось... Я вернулась домой, и вся в слезах бросилась на шею к г-же Валериус. Она огорчилась не менее меня, и выслушав мой рассказ, воскликнула: "очень просто! он ревнует"! Тут я впервые поняла, что я вас люблю!..
   Христина на минуту остановилась. Она положила голову на плечо Рауля и оба они молчали, охваченные таким волнением, даже не заметили, как в нескольких шагах от них шевельнулась огромная черная тень и как страшная, черная птица подползла к ним так близко, что, казалось, вот-вот она их задушит крыльями.
   -- На другой день, -- опять начала Христина, -- я пришла в уборную с сильно бьющимся сердцем. "Голос" меня уже ждал: Увы, мой друг, он был очень печален и объявил мне, что если я отдам кому-нибудь на земле свое сердце, то ему ничего не останется, как только вернуться на небо. Это было сказано с выражением такого человеческого, земного страдания, что я не понимаю, как я тогда же не обратила на это внимания. Но моя вера в существование" Ангела" была в то время еще настолько сильна, что я не могла себе представить, что со мной будет, если я перестану слышать голос. Что касается моего чувства к вам, то я даже не знала, помните ли вы меня, да и, наконец, ваше положение запрещало мне даже мечтать о браке с вами. В силу всех этих рассуждений, я поклялась "голосу", что вы для меня были, есть и будете только братом, и что вообще мое сердце свободно от земной любви. И вот почему я не только избегала с вами встречи, но, сталкиваясь с вами на сцене, делала вид, что вас не узнаю. Между тем мои уроки продолжались. Я вся отдалась звукам, это был какой-то бред, какой-то божественный гимн вдохновения. И однажды голос сказал; "Теперь пора! Христина Даэ, пусть люди послушают, как поют на небесах".
   И настал парадный спектакль. Как это случилось, что Карлотта отказалась петь, почему именно я должна была ее заменить, я и теперь не понимаю. Но я пела, пела с таким увлечением, как будто летела на крыльях; был один момент, когда мне показалось, что моя душа расстается с телом.
   -- Ах, Христина! -- на глазах Рауля показались слезы. -- В этот вечер я впервые понял, как я вас люблю. Мое сердце замирало при каждом звуке вашего голоса, и я плакал вместе с вами.
   -- Наконец мне показалось, что все вокруг меня закружилось, я закрыла глаза... И когда я их потом открыла, вы стояли передо мной на коленях. И тут же, Рауль, был "голос". Я за вас испугалась и нарочно сделала вид, что не узнала вас! Увы, его обмануть было не легко. Он вас сразу узнал и в течение двух дней не давал мне покоя своей ревностью, говоря, что, если бы я вас не любила и относилась, к вам только как к другу детства, я бы и не избегала с вами встреч и не боялась бы остаться с вами в уборной в присутствии его, голоса.
   -- Довольно, -- сказала я, наконец, -- завтра я еду на могилу отца в Перрос и попрошу поехать со мной виконта де Шаньи.
   -- Это ваше дело, -- ответил он, -- но знайте, что я тоже буду в Перросе, и если вы мне не солгали и останетесь достойной меня, ровно в полночь на могиле вашего отца я вам сыграю на его скрипке "Воскресение Лазаря".
   Вот каким образом я вам послала мое первое письмо. Я все еще ни о чем не догадывалась. Даже эта чисто земная ревность не вызвала в моей душе никаких подозрений. Я не принадлежала себе, он подчинил меня своей воле.
   -- Но, однако, -- воскликнул Рауль, -- вы все-таки, наконец, поняли в чем дело. Почему же вы тогда не могли избавиться от этого ужасного кошмара?
   -- Понять в чем дело!.. Рауль!.. Избавиться от кошмара!.. Но ведь этот ужасный кошмар только и начался с того самого дня, как я узнала в чем дело. Молчите! Молчите! Я вам еще ничего не сказала... Теперь мы должны спуститься на землю... Пожалейте меня, Рауль!
   Помните тот ужасный вечер, когда после инцидента с Карлоттой сорвалась люстра. Моя первая мысль, когда я пришла в себя от грохота и стонов раненых, была о вас и о "голосе", так как в то время вы оба были мне одинаково дороги. Относительно вас я сейчас же успокоилась, так как увидела вас сидевшим в ложе вашего брата, что же касается "голоса", который хотел тоже быть в театре, то я так испугалась, что, совершенно позабыв об его бестелесности, готова была броситься в зрительный зал и искать его между убитыми и ранеными. Вдруг у меня мелькнула мысль, что если он жив, то он теперь, наверное, в моей уборной. Я бросилась туда- "Голоса" не было. Я закрыла дверь на ключ и стала молить его, если он. еще существует, проявить себя хоть чем-нибудь. Ответа не было, но вдруг раздались дивные, знакомые звуки "Воскресение Лазаря". Эта была та же вдохновенная, неземная, как и тогда в Перросе, когда и вы и я, как зачарованные, забыли обо всем окружающем. И "голос", присоединяясь к этому волшебному смычку, запел: "иди и веруй в Меня, надеющиеся на Меня да не погибнут"! Я вам не могу описать впечатления, которое на меня произвел этот призыв к вечной жизни в тот самый момент, когда там, в зале, лежали убитые и раненые. Мне показалось, что я тоже должна была встать и следовать за ним. Я так и сделала. Между тем голос стал удаляться. "Иди и веруй в меня"! И я верила, и шла, шла... И странное дело, мне казалось, что по мере того, как я двигалась, уборная становилась все длиннее... Вероятно, это был просто оптический обман, так как передо мной было зеркало. И вдруг, сама не понимая как, я очутилась вне уборной!..
   -- Каким же образом? -- прервал ее Рауль. -- Вы все еще бредите, Христина!
   -- К сожалению, нет. Я, действительно, каким-то чудом вышла из уборной. Ведь вы же сами говорили, что я однажды вечером исчезла из уборной на ваших глазах, как же вы это объясняете? Что касается меня, то единственно, что я заметила, это то, что сначала передо мной все время было зеркало, а затем оно вдруг бесследно исчезло, и когда я оглянулась, не было ни зеркала, ни уборной. Я стояла в темном коридоре. Мне сделалось страшно, и я закричала... Вокруг меня стояла непроницаемая тьма. Только вдали мерцал слабый, красноватый огонек. Я опять закричала и мой голос резко нарушил гробовое молчание окружавших меня стен. Вдруг чья-то рука, вернее, чьи-то костлявые, холодные пальцы вцепились в мою руку, кто-то обнял меня за талию и поднял на воздух. Я всеми силами старалась вырваться из этих страшных объятий, кричала, цепляясь за стены, по мои пальцы скользили по мокрым плитам и всякое сопротивление было бесполезно. Мне казалось, что я умру от ужаса. Вдруг я почувствовала, что меня куда-то понесли, и при свете того же красноватого огонька успела разглядеть, что меня держит на руках какой-то высокий, закутанный в черный плащ, мужчина в маске. Я сделала последнее усилие, дикий крик ужаса готов был сорваться с моих губ, как вдруг та же отвратительная холодная рука закрыла мне рот и в лицо мне пахнуло одуряющим трупным запахом. Я лишилась сознания.
   Сколько времени я пролежала без чувств, не знаю, но когда я открыла глаза, вокруг меня было по-прежнему темно. Стоявший на полу потайной фонарь освещал небольшой журчащий ручеек, вытекавший из стены и почти тотчас же уходивший под пол, на котором я лежала, моя голова упиралась о колени человека в маске, и он с нежной осторожностью смачивал мне виски водою. Я с ужасом оттолкнула его руки: от них, по-прежнему, веяло смертью. "Кто вы такой"? -- едва слышно прошептала я: -- где "голос"? В ответ на это раздался только вздох. Вдруг в лицо мне пахнуло чье-то горячее дыхание и, мало-помалу, привыкая к окружающей меня темноте, я разглядела еще какую-то, но уже не черную, а белую тень. И вот черная тень опять взяла меня на руки и положила на белую. Вдруг, к моему несказанному удивлению, раздалось радостное ржание... Я невольно воскликнула: "Цезарь"! Животное затрепетало. Что же вы думаете? Это оказался, действительно, "Цезарь", наша театральная лошадь, которая меня отлично знала, так как я ей часто давала сахар. Как раз несколько дней тому назад разнесся слух, что Цезарь пропал и его будто бы украло привидение Большой Оперы. Мне это сразу пришло на ум, и хотя я никогда не верила в существование привидения, мною вдруг овладей ужасная мысль: не попала ли я в плен именно к нему? И стала мысленно призывать к себе на помощь "голос", так как мне и в голову никогда не приходило, что голос и привидение одно и то же. Вы ведь, наверное, слышали о привидении Большой Оперы?
   -- Да, -- ответил молодой человек. -- Но рассказывайте дальше... И так, вас положили на лошадь...
   -- Да... Я больше не сопротивлялась... После всех только что пережитых ужасов мною овладела какая-то удивительна! апатия.
   Я совершенно пришла в себя и привыкнув в темноте, изредка прорезываемой кое-где мерцавшими огоньками, увидела, что мы находимся в узкой подземной галерее, опоясывающей все здание Большой Оперы. Я как-то раз заглянул туда из любопытства, но не рискнула спуститься ниже третьего этажа, испуганная неожиданным для меня зрелищем. У огромной раскаленной жаровни копошились какие-то черные демоны. Они размахивали лопатами и вилами, раздували огонь и, казалось, только ждали момента, чтобы схватить намеченную ими жертву и бросить ее в докрасна раскаленную печь. И теперь в эту ужасную кошмарную ночь, полулежа на спине Цезаря уверенно двигавшегося вперед, как будто дорога была ем} хорошо известна, я опять увидела тех же демонов, но они были где-то далеко, далеко, отчего казались совсем крошечными, и по мере того, как мы изменяли направление, они то скрывались, то опять показывались и наконец совсем исчезли из виду. Между тем мы все шли. Я вам не могу, даже приблизительно, сказать сколько времени длилось это странное ночное путешествие. У меня было только такое ощущение, как будто мы все кружимся, кружимся, спускаемся все ниже, ниже, до самой глубины подземелья. Вдруг откуда-то повеяло сыростью. Цезарь насторожился п пошел быстрее. Еще несколько минут и он остановился. Вокруг нас было уже не так темно. Все озарялось. каким-то странным голубоватым светом. Я посмотрела по сторонам. Мы стояли на берегу озера и у наших ног колыхалась привязанная к пристани лодка.
   В другое время это меня нисколько бы не поразило, так как я отлично знала о существовании подземного озера, но принимая во внимание условия, в которых я находилась, вы можете себе представить, что я испытала при виде этого озера. Влияние ли это свежего воздуха, или чего другого, но мою апатию как рукой сняло и прежний ужас заставил меня сделать несколько резких движений. Мой страшный спутник это заметил и сняв меня с седла, отпустил Цезаря, который крупной рысью побежал назад по темным галереям, звонко постукивая копытами по каменным ступеням лестницы. Между тем человек в маске внес меня в лодку, отвязал ее от берега и стал грести. Я чувствовала на себе его пристальный взгляд. Кругом было тихо, мы беззвучно скользили по зеркальной поверхности озера, наконец вошли в темную полосу и причалили к берегу. Он опять взял меня на руки. Я кричала, как безумная. Вдруг сильный свет ударил мне в глаза. Меня положили на диван. Я одним взмахом вскочила на ноги. Посреди разукрашенной цветами гостиной, со скрещенными на груди руками, стоял человек в маске. Вдруг он заговорил:
   -- Успокойтесь, Христина; вам нечего бояться!
   И я узнала "голос"!
   Мною овладело в одно и тоже время и удивление, и бешенство. Я бросилась к незнакомцу и хотела сорвать с него маску. Он меня остановил.
   -- Вам не грозит никакой опасности до тех пор, пока вы не дотронетесь до маски, -- сказал он, и осторожно взяв меня за руки, подвел к стулу. Затем опустился перед мной на колени и замолчал. Это меня несколько ободрило. Я начинала понимать в чем дело. Как ни таинственно было все это приключение, оно все-таки имело реальную подкладку, становилось доступно человеческому пониманию. Все окружающее меня: обои, мебель, вазы, даже цветы, которые, наверное, были куплены в известных мне магазинах и за известную плату, все напоминало мне самую обыденную, банальную гостиную, отличавшуюся от тысячи подобных только тем, что она находилась в подземелье Большой Оперы. Очевидно, я имела дело с каким-нибудь оригиналом, который, в тайне от администрации, поселился в недрах этого современного Вавилона, где, как и тысячи лет назад, царят разные наречия, разные нравы и разные понятия.
   Но тогда, значит, "голос", тот самый "голос", который я сейчас же узнала, был ни что иное, как человек!
   Я даже не подумала о своем ужасном положении, о том, что меня ожидает дальше, зачем меня привели сюда, как узника в тюрьму, или рабыню в гарем, я вся была полна одной мыслью: и это "голос"! "голос" -- мужчина! Слезы полились у меня из глаз.
   Незнакомец, очевидно, понял причину моих слез.
   -- Да, Христина, -- сказал он, все еще стоя передо мной на коленях. -- Я не ангел, не гений, не привидение... Я Эрик!
   Вдруг Христина остановилась.
   Обоим молодым людям показалось, что чей-то голос как эхо, повторил за ними это имя: Эрик! Они обернулись и гут только заметили, что стало совсем темно. Рауль хотел встать, но Христина его удержала: нет, нет, сидите, я должна кончить свой рассказ здесь.
   -- Почему непременно здесь, Христина? Я боюсь, что вы простудитесь...
   -- Мы должны бояться только люков, дорогой мой. Здесь мы в безопасности. К сожалению, я могу вас видеть только в театре... Теперь не время ему противоречить... не будем' возбуждать в нем подозрений!
   -- Христина! Христина! Напрасно мы откладываем наш- отъезд до завтра. Нам надо бежать сейчас же, сию минуту
   -- Я же вам сказала, как он будет страдать, если я не буду петь завтра вечером.
   -- Все равно ваш отъезд, когда бы он ни состоялся, доставит ему одинаковые страдания.
   -- Вы правы, Рауль!.. Он его не переживет... Но наш: шансы равны, -- прибавила она глухим голосом, -- так как иначе он может убить нас.
   -- Значит он вас очень любит?
   -- До безумия!
   -- Но раз вы знаете, где он живет... Его можно найти. Наконец, если Эрик не привидение, с ним можно поговорить, потребовать объяснений...
   Христина покачала головой.
   -- Нет, нет! Эрик непобедим. Одно средство - бежать!
   -- Зачем в таком случае, вместо того чтобы бежать, вы опять к нему вернулись?
   -- Это было необходимо... Вы поймете, когда узнаете, как от него вырвалась!..
   -- О! Как я его ненавижу! -- воскликнул Рауль. -А вы, Христина, скажите... Я должен это знать для того, чтобы иметь: силы выслушать ваш рассказ до конца, скажите, вы его тоже ненавидите, да?
   -- Нет, -- просто сказала Христина.
    В таком случае я понимаю... Вы его любите! Все эти страхи только придают вашей любви особенное очарование. Конечно, в этом обыкновенно не сознаются... Но подумайте только, любовник, живущий в подземелье!..
   Он насмешливо рассмеялся.
   -- Вы хотите, чтобы я туда вернулась, -- резко перебила его молодая девушка. -- Будьте осторожны, Рауль! Если это случится, вы меня больше никогда не увидите.
   Несколько секунд все трое -- молодые люди и сзади них тень, молчали.
   -- Прежде, чем вам что-нибудь ответить, -- сказал наконец Рауль, -- я хотел бы знать, какое же именно чувство вы к нему питаете, раз вы его не ненавидите?
   -- Отвращение! -- воскликнула она так громко, что ее возглас заглушил раздавшийся около нее вздох.
   -- И это ужасно, -- продолжала она, все более волнуясь. -- Один его вид внушает мне отвращение; но разве я могу его ненавидеть. Если бы вы видели его тогда, стоявшим передо мной на коленях... Он извиняется, проклинает свой поступок, молит о прощении... Он признается в своем обмане... Он меня любит и сознает всю безнадежность этой необъятной, роковой любви... Если он меня похитил и спрятал в подземелье, в этом виновата только любовь... Я для него божество. Он ползает передо мной на коленях... плачет... рыдает... И когда, вставая со стула, я говорю ему, что буду презирать его, если он сейчас же не выпустит меня на свободу, о чудеса! он указывает мне на дверь... я могу уйти... я свободна!.. Но в эту же минуту... в эту же минуту он подымается с колен и начинает петь.. "Голос"!!!
   Я слушаю... и остаюсь...
   После этого, в продолжение целого вечера, мы не обменялись ни словом. Он взял арфу и стал напевать романс Дездемоны. Слушая это дивное пение, мне становилось стыдно, что я когда-то решалась петь то же самое. Музыка обладает волшебным свойством, заставлять забывать обо всем окружающем. Я так далеко унеслась от всего земного, что даже забыла о том, где я, что со мной и как зачарованная упивалась волшебными звуками то страстной, то чистой, как мечта ребенка, мелодии. А голос пел еще и еще. Это были какие-то новые, неизвестные мне мелодии, которые после сильного, могучего порыва к заоблачным сферам, вдруг повеяли на мою душу такой безмятежною тишиной и покоем, что я мало-помалу стала погружаться в какое-то забытье и наконец... заснула.
   Когда я проснулась, я лежала на кушетке, в маленькой скромной комнатке, со стоявшей у стены простой деревянной кроватью и старинным комодом, на мраморной доске которого горела лампа. Где я опять находилась? Мне показалось.
   что я еще вижу дурной сон. Увы? -- мне скоро пришлось в этом разубедиться. Я по-прежнему была в плену и выйдя из этой комнаты, попала только в комфортабельную уборную с ванной, холодной и горячей водой и всякими тому подобными удобствами. Вернувшись к себе в комнату, я нашла на комоде, написанную красными чернилами, записку, которая не оставила во мне никаких сомнений относительно моего печального положения. "Дорогая Христина, прочитала я, будьте совершенно спокойны. У вас нет более почтительного и преданного друга, чем я. В настоящую минуту в этом помещении кроме вас никого нет. Располагайте им по своему усмотрению. Я отправляюсь по магазинам, чтобы закупить все, что вам может понадобиться из белья и платья".
   -- Нет! Это положительно какой-то сумасшедший! -- вскричала я. -- Что со мной будет? И сколько же, наконец, времени думает он держать меня взаперти?
   Я стала бегать из комнаты в комнату, напрасно стараясь найти выход, осыпая себя упреками за ту непростительную наивность, с которой я поверила в существование "Ангела музыки". Когда девушка бывает до такой степени глупа, она не только может ежечасно ожидать катастрофы, она ее заслуживает. Мне хотелось себя ударить, я издевалась над собой, а слезы так и лились из моих глаз. В таком состоянии меня застал Эрик. Постучав три раза в стену, он преспокойно вошел в дверь, которую я напрасно искала в его отсутствии. Он был нагружен картонками и пакетами, которые он не торопясь положил на мою кровать, в то время как я осыпала его оскорблениями, требуя, чтобы он немедленно снял маску.
   Он не смущался.
   -- Вы никогда не увидите моего лица, -- спокойно сказал он, и сейчас же упрекнул меня в том, что я до сих пор не совершила утреннего туалета. Оказывается, уже было два часа дня. Затем он завел мои часы и вышел, сказав, что через полчаса будет ждать меня в столовой с завтраком. Мне очень хотелось есть, я прошла в уборную и прежде всего взяла ванну, предварительно положив около себя пару великолепных ножниц на случай, если бы Эрик оказался не только сумасшедшим, но и бесчестным. Ванна настолько успокоила мои нервы, что я решила по возможности избегать каких-либо столкновений с своим тюремщиком, а наоборот, постараться его настолько очаровать, чтобы он, так или иначе, выпустил меня на свободу. Он первый заговорил о своих планах на будущее и сказал, что ему слишком приятно мое общество для того, чтобы он, как хотел вчера под влиянием моего негодования, расстался со мной так скоро. Я должна понять, что мне нечего его бояться. Он не произнесет ни одного слова любви без моего позволения и все время мы будем посвящать музыке и пению.
   _ Сколько же времени вы меня намерены здесь продержать? спросила
   -- Пять дней!
    И после этого я буду свободна?
   -- Вы будете свободны, Христина, так как за эти пять дней вы перестанете меня бояться и потом иногда сами будете навещать бедного Эрика.
   В этих словах прозвучало такое неподдельное горе, что я была растрогана до глубины души. Я посмотрела на него и увидела, как из под черной шелковой маски, закрывавшей все его лицо, вплоть до подбородка, скатилось несколько крупных слез.
   Он молча указал мне на маленький столик, стоявший по середине комнаты, и я в смущении заняла место напротив него. Тем не менее я с большим аппетитом села несколько раков, крылышко цыпленка и выпила немного Токайского, привезенного, по его словам, им самим из Кенигсбергских погребов. Он, наоборот, ни до чего не дотрагивался. Я его спросила, какой он национальности, так как имя Эрик очень употребительно в Скандинавии. Он ответил, что у него нет ни имени, ни родины и он совершенно случайно назвался Эриком. Тогда я опять его спросила, почему он не избрал какого-нибудь другого способа покорить мое сердце, как только запереть меня в подземелье.
   -- Как можно думать о любви, находясь в могиле! -- добавила я.
   -- Что делать! -- ответил он каким-то странным тоном. -- Каждый берет от жизни то, что может!..
   Затем, поднявшись с места, он взял меня за руку, чтобы показать мне свои апартаменты, но я, громко вскрикнув, выдернула руку обратно. Его костлявые пальцы были влажны, и я вспомнила, что от них пахло смертью.
   -- Простите! -- со стоном вырвалось у него, и он распахнул передо мной дверь. -- Вот моя комната. Ее интересно осмотреть... Не угодно ли войти?
   Я не поколебалась. Его поведение внушало мне доверие, да и, кроме того, я чувствовала, что не должна выказывать своего страха.
   Комната, куда я вошла, напоминала склеп. Все стены были затянуты черной материей, но вместо обычных серебристых слез, на колоссальных размерах нотной бумаге была изображена вся партитура Dies iroe. Посреди комнаты, под ярко красным балдахином, стоял гроб.
   При виде его я отшатнулась.
   -- Это моя постель, -- сказал Эрик. -- Надо приучать себя в жизни ко всему, даже к вечности!
   Я поскорее отвернулась от ужасного зрелища и увидела стоявший у стены орган. На пюпитре стояла, исписанная красными нотами, тетрадь, на первой странице которой я прочла: "Торжествующий Дон-Жуан
   -- Да, -- ответил на мой удивленный взгляд Эрик, -- я иногда занимаюсь композицией. Я начал эту работу двадцать лет назад. Когда она будет окончена, я положу ее с собой в гроб и никогда больше оттуда не встану.
   -- В таком случае надо работать как можно меньше, -- сказала я, стараясь быть любезной.
   -- Я иногда работаю в течение двух недель, днем и ночью, без отдыха, иногда же не дотрагиваюсь до тетради целыми годами.
   -- Сыграйте мне что-нибудь из вашего "Торжествующего Дон-Жуана", -- сказала я, желая сделать ему удовольствие.
   -- Не просите меня об этом, Христина, -- мрачно ответил он. -- Я вам лучше сыграю "Дон-Жуана" Моцарта, который растрогает вас своей наивной прелестью до слез. Мой Дон- Жуан огонь, хотя он и не подвергся каре Божией.
   Мы опять вернулись в гостиную. Тут только я заметила, что нигде не было ни одного зеркала. Я только что хотела спросить отчего это так, как он уже сел за рояль и начал играть прелюдию к дуэту из "Отелло". На этот раз я сама пела партию Дездемоны, п присутствие такого великого артиста, как Эрик, не только не смущало меня, но наоборот, придавало мне какое-то сверхъестественное вдохновение, и мое пение было полно такой искренней скорби и отчаяния, как будто я сама переживала все страдания Дездемоны. Да это так и было! Все, что случилось со мной за последние сутки, так удивительно походило на Венецианскую трагедию, что глядя на черную маску Эрика, мне чудилось, что передо мной сам Отелло, что вот- вот он набросится на меня и станет душить... Но я не только не думала бежать от его гнева, а наоборот, приближалась к нему все ближе и ближе и, как зачарованная, готова была идти на встречу смерти. Но мне хотелось унести с собой в могилу вдохновенный образ великого артиста, заглянуть, хоть раз в жизни, в лицо "голоса", и не отдавая себе отчета в том, что я делаю, почти инстинктивно, я протянула руку, и прежде, чем он успел опомниться, сорвала с него маску.
   О! Ужас!., ужас!., ужас!..
   Христина остановилась. Она и теперь еще дрожала при одном воспоминании об этой минуте. Между тем где-то близко эхо, как и прежде, трижды повторило ее возглас: "ужас! ужас! ужас!"
   Рауль и Христина взглянули на небо, откуда глядели кроткие, сияющие звезды.
   -- Как странно, Христина, -- сказал молодой человек, -- эта теплая, безмятежная ночь полна какими-то странными стонами, как будто она страдает вместе с нами.
   -- Теперь, когда вы знаете эту страшную тайну, вам, как и мне, всюду будут чудиться стоны.
   Она крепко сжала в своих руках руки Рауля и продолжала дрожащим от волнения голосом:
   -- О! если я проживу еще сто лет, я никогда не забуду того, полного бешенства и отчаяния крика, который вырвался у него, когда я сдернула с него маску. Ах, Рауль! то, что я увидела, было так ужасно... так ужасно, что где бы я теперь ши была, передо мной всегда, всякую минуту стоит это ужасное, кошмарное видение. Вам наверное приходилось видеть" черепа, наконец, если вы не были попросту жертвой кошмара, вы видели эту страшную мертвую голову на кладбище в Перросе, потом в маскараде под видом "Красной смерти". Но все эти головы были неподвижны, это были черепа и только! Но вообразите себе такую мертвую голову, с четырьмя черными впадинами, вместо глаз, носа и рта, оживленной, охваченной порывом безумного, демонического гнева. Он подошел ко мне совсем близко; его глаз не было видно (я потом узнала, что они, как раскаленные уголья, светятся только в темноте), оскаленные зубы казались особенно отвратительными из за полного отсутствия губ; я упала на колени и он, наклоняясь ко мне все ближе и ближе, шептал мне какие-то бессвязная слова, угрозы, проклятия... Мне казалось, что я теряю сознание ..
   -- Смотри! -- закричал он наконец. -- Ты хотела меня видеть? Смотри же, любуйся! Наслаждайся моей красотой! Ты хотела видеть лицо Эрика! Вот оно, лицо твоего "голоса"! Тебе мало было слышать мой голос. Ты хотела на меня посмотреть. Все женщины прежде всего любопытны. -- Его зловещий смех напоминал собой раскаты грома.
   -- Ну, что же, ты удовлетворена? Я красив, не правда ли? Женщина, увидевшая меня хоть раз в жизни, не забудет меня никогда. Она моя навсегда. Я второй Дон-Жуан! -- И выпрямившись во весь рост, подбоченясь и покачивая направо и налево своей чудовищной головой, он громко повторял:
   -- Смотри же, смотри! Я торжествующий Дон-Жуан!
   И заметив, что я прошу пощады и отворачиваю от него голову, он схватил меня своими отвратительными пальцами за волосы и насильно заставил смотреть ему в лицо.
   -- Довольно!., довольно!.. -- прервал ее Рауль. -- Я убью его... я должен его убить. Ради всего святого, Христина, скажи мне, где находится "столовая у озера". Я должен, должен его убить!..
   -- Молчи, Рауль, если ты хочешь, чтобы я все сказала.
   -- О! да! Я хочу знать, как ты могла к нему вернуться! В этом вся тайна и знай, Христина, все равно, так, или иначе, я его убью! "
   -- Ну, хорошо, мой Рауль, хорошо! Слушай же! Он меня тащил по полу за волосы и вдруг... вдруг... это еще ужаснее...
   -- Ну, говори же... говори скорей, -- задыхаясь произнес Рауль. '
   -- Вдруг он нагнулся ко мне и заговорил, захлебываясь от волнения:
   -- А! Ты меня боишься? Ты может быть думаешь, что и это и это... вся моя голова -- тоже маска. Ну, что же! -- закричал он, -- сорви и ее!.. Ну, скорее же! Скорее! Я этого хочу! Дай мне твои руки, твои руки! Скорее! И если тебе их будет недостаточно, я одолжу тебе свои... и мы вдвоем постараемся снять эту маску.
   Я молила его на коленях сжалиться надо мной, но он схватил мои руки и стал проводить ими по своему лицу, как будто желая сорвать моими ногтями свою отвратительную желтовато-грязную кожу.
   -- Узнай же, узнай! -- его голос казался мне все громче и громче: -- узнай, что я ничто иное, как живой мертвец, я труп и этот труп тебя любит и не расстанется с тобой никогда. И когда нашей любви настанет конец, я закажу гроб пошире, для нас обоих... Ты видишь! я больше не смеюсь, я плачу... я плачу потому, что мне жаль тебя, Христина: ты сорвала с меня маску и потому останешься здесь навсегда. Не зная каков я, ты бы еще могла время от времени приходить меня навещать, но теперь, увидав мое лицо, ты никогда бы не вернулась. И потому ты останешься со мной навсегда. Ты сама виновата. Зачем тебе понадобилось меня видеть! Безумная! видеть мое лицо! Когда даже мой отец никогда меня не видел, и моя мать, чтобы как-нибудь скрыть мое безобразие, подарила мне мою первую маску!
   Наконец он меня выпустил и упав на пол, зарыдал как ребенок. Потом, извиваясь, как змея, дополз до двери и скрылся у себя в комнате, оставив меня наедине с моими мучительными мыслями. Кругом воцарилась могильная тишина. Я начала понемногу приходить в себя. И так я сама во всем виновата. Он меня предупредил, что мне не грозит никакая опасность до тех пор, пока я не дотронусь до маски. А я ее сорвала. Теперь я проклинала свою неосторожность и должна была признать рассуждение этого чудовища правильным. Он был прав, не видя его лица, я бы к нему вернулась, потому что, во-первых, он меня растрогал своими слезами, бескорыстной любовью, а во-вторых, я не была неблагодарной и не могла забыть, что он прежде всего "голос". Но вернуться теперь! Вернуться для того, чтобы закопать себя в могилу, вместе с влюбленным трупом, на это никто не способен.
   Его поведение со мной, во время последней сцены, в достаточной мере доказало мне необузданность его натуры, и если он тогда не воспользовался моей беззащитностью, то это доказывало, что зверь боролся в нем с ангелом и этот последний взял на этот раз перевес, как вероятно, бывало бы и всегда, если бы Господь наградил несчастного другой оболочкой.
   Мною вдруг овладел такой ужас при одной мысли о том, что меня ожидает в будущем, что я бросилась в свою комнату и уже схватила ножницы, чтобы, в случае надобности, положить конец своему существованию, как вдруг раздались звуки органа. Тут только я поняла, что хотел сказать Эрик, говоря, что его "Торжествующий Дон-Жуан" -- огонь и пламень. Я никогда не слышала ничего подобного. Его Дон-Жуан (я не сомневаюсь в том, что он играл именно свое произведение, так не похоже оно было на нашу банальную оперную музыку) произвел на меня впечатление громкого, могучего взрыва отчаяния, в котором выливалась вся исстрадавшаяся душа несчастного композитора.
   Перед моими глазами встала тетрадь с красными нотами и мне казалось, что она была исписана кровью, кровью измученного, исстрадавшегося человека, сознающего весь ужас своего безобразия. А аккорды все лились и лились, они то плакали, то проклинали и вдруг разрослись в такой торжествующий, полный гармонии гимн, что я поняла, что задача окончена и "Безобразие", высоко вознесшееся на крыльях Любви, наконец заглянуло в лучезарный лик Красоты. Я, не помня себя от восторга, распахнула дверь в его комнату. Услышав мои шаги, он поднялся с места, но видимо не решался повернуться ко мне лицом.
   -- Эрик! -- вскричала я: -- не бойтесь, покажите мне ваше лицо. Клянусь вам, ваше страдание делает вас великим и глядя на вас, Христина Даэ будет помнить только о вашем волшебном даровании.
   Он поверил моим словам и обернулся... Увы!.. Я слишком понадеялась на свои силы... Он судорожно всплеснул руками и со словами любви упал передо мной на колени и., музыка прервалась...
   Он целовал мое платье, не замечая, что я закрыла глаза. Что же мне вам еще сказать? Теперь вы знаете все. Такова была моя жизнь в течение двух недель. Я продолжала ему лгать и только благодаря этой лжи, получила свободу. Я сожгла его маску. И он так верил в мою искренность, что даже иногда решался заглядывать мне в глаза, как несчастная, забитая собака, ласкающаяся у ног своего хозяина. Мало по малу его доверие ко мне дошло до таких размеров, что он стал катать меня в лодке по озеру, а потом мы даже начали совершать ночные прогулки по Булонскому лесу. Наша с вами встреча чуть-чуть не имела роковых последствий, так как он безумно ревнует меня к вам. Я едва его успокоила, сказав, что вы скоро уезжаете. Наконец, после двух недели. этого ужасного заточения, он меня отпустил, взяв слово, что я буду его навещать.
   -- И вы к нему вернулись! -- простонал Рауль.
   -- Да, мой друг, и не потому, чтобы я испугалась тех угроз, которыми он меня стращал при прощании. Этому виною были его рыдания, которые донеслись до меня, когда я уходила. Эти рыдания растрогали меня до глубины души. Бедный, бедный Эрик!
   -- Христина, -- сказал, вставая, Рауль, -- вы говорите, что любите меня, а между тем не прошло и нескольких часов, как вы с ним расстались и вас уже опять к нему потянуло. Вспомните маскарад!
   -- Так было условлено... не забывайте, что эти несколько часов я провела с вами, несмотря на то что мы рисковали жизнью.
   -- Я не верил тогда, что вы меня любите.
   -- А теперь верите? Да? Знайте же, что с каждым новым свиданием с Эриком, он становился мне все отвратительнее, так как я видела, что мое присутствие не только, как я надеялась, его не успокаивало, но наоборот, сводило его с ума... п это было страшно!.. Я боюсь!., боюсь!..
   -- Вы говорите, что меня любите? Но если бы Эрик не был так безобразен, продолжали бы вы и тогда меня любить?
   -- Не надо! Зачем испытывать судьбу. Не спрашивайте меня о том, что таится в глубине моей души, как страшный грех.
   -- Она тоже встала и обхватив своими прекрасными руками шею молодого человека, сказала: 
   -- Если бы я вас не любила, мой милый жених, я бы не позволила вам себя поцеловать. Вот мои губы, поцелуйте их в первый и последний раз.
   Он нежно прикоснулся своими губами к ее губам, но в ту же минуту безмятежную тишину окружающей их ночи прорезал такой зловещий, страдальческий стон, что они оба бросились бежать, как будто их настигала буря, но прежде чем они успели скрыться, они заметили черную тень огромной ночной птицы, которая, уцепившись за самую верхушку лиры Аполлона, смотрела на них своими горящими, как звезды, глазами.

XIII.
Ловкий удар подземного властелина

   Рауль и Христина продолжали без оглядки бежать вниз, пока не очутились в восьмом этаже, считая сверху. В этот вечер спектакля не было и коридоры Большой Оперы были пустынны.
   Вдруг какой-то странный силуэт вырос перед молодыми людьми и загородил им дорогу:
   -- Нет! Нет! Не сюда! -- сказал он, указывая им другой коридор, который вел прямо за кулисы.
   Рауль хотел остановиться и узнать в чем дело.
   -- Бегите скорей! Бегите! -- приказала все та же, одетая в плащ и остроконечную шапочку, фигура.
   Христина послушно бежала дальше, увлекая за собой и Рауля.
   -- Кто это такой? Кто это? -- спросил молодой человек.
   -- Это "Персиянин"!
   -- Что же он тут делает?
   -- Неизвестно. Он всегда в театре.
   -- Благодаря вам, я поступаю, как трус, Христина, -- взволнованно сказал Рауль, -- Я первый раз в жизни обращаюсь в бегство.
   -- Пустяки! -- ответила почти успокоившаяся Христина, -- Мы кажется убегали от нашего собственного воображения.
   -- Если это действительно был Эрик, я должен был уложить его на месте и со всей этой историей было бы навсегда покончено.
   -- Для того вам надо было бы взобраться на самую верхушку лиры Аполлона, а это не так-то легко.
   -- Однако он взобрался!
   -- Он вам теперь, как и мне, повсюду чудится... Но послушайте, будем благоразумны. По всей вероятности то, что мы приняли за глаза, были просто-напросто две блестящие звезды.
   Ола спустилась еще этажом ниже. Рауль шел за ней.
   -- Если вы все еще намерены уехать, Христина, -- сказал он, -- послушайтесь, меня, бежим сейчас. Зачем нам ждать завтрашнего дня. Может быт он слышал наш разговор.
   -- Да нет же, говорю вам! Он занят своим "торжествующим Дон-Жуаном" и даже не думает о нас.
   -- Вы так мало в этом уверены, что не перестаете оглядываться.
   -- Пойдемте в мою уборную!
   -- Лучше выйдем на воздух, поедем куда-нибудь...
   -- Ни за что! Завтра мы будем свободны. А пока я дала ему слово видеться с вами только в театре, если я нарушу свое обещание, это нам принесет несчастье.
   -- Слава Богу, что он хоть что-нибудь разрешил, -- с горечью воскликнул Рауль. -- Как же это вы решились без его согласия играть со мной в жениха и невесту?
   -- Он об этом знает. Он мне сказал: "я верю вашим словам, Христина. Г. де Шаньи в вас влюблен и скоро должен уехать. Пусть же он в течение этого месяца будет так же несчастлив, как и я!..
   -- Что же он хотел этим сказать?
   -- Я сама думала у вас об этом спросить. Разве любить значит быть несчастным?
   -- Да. Христина, когда неуверен во взаимности.
   -- Вы говорите об Эрике?
   -- И о нем, и о себе, -- печально произнес молодой человек.
   Они пришли в уборную.
   -- Каким образом вы можете себя чувствовать здесь в большей безопасности, чем в других помещениях театра? Если вы его слышите через стены, значит и он слышит все, что мы говорим.
   -- Нет, он мне дал слово не подслушивать у стен, и я ему верю. Эта уборная и моя комната у озера для него священны.
   -- Как вы могли попасть отсюда в темный коридор? Хотите, повторим все ваши движения?...
   -- Это опасно, милый, я опять могу попасть в подземелье и тогда мне придется идти к озеру и вызвать Эрика, чтобы он меня выпустил назад.
   -- И он вас услышит?
   -- Откуда бы я его ни позвала, он меня всегда услышит. Он мне это сам сказал. Это удивительная способность. Вообще, не думайте, Рауль, что Эрик обыкновенный человек, поселившийся, оригинальности ради, в подземелье. Ему доступны такия вещи, о которых ни один смертный не имеет понятия.
   -- Берегитесь, Христина, вы скоро опять будете утверждать, что это привидение.
   -- Нет, он не привидение. Это человек, в котором слились все гармонии неба и земли.
   -- И только? С каким вы это жаром говорите... И вы все еще намерены бежать?..
   -- Да, завтра.
   -- Хотите знать, почему я вам советую уехать сегодня?
   -- Скажите...
   -- Потому что завтра вы опять откажетесь от своего намерения.
   -- Тогда вы увезете меня силой, Рауль... вы это обещали.
   -- И так, завтра ровно в полночь я буду здесь, в уборной, -- задумчиво проговорил молодой человек, -- и что бы ни случилось, я сдержу свое обещание. Вы говорите, что он после спектакля будет ждать вас "в столовой у озера"?
   -- Да.
   -- Как же вы туда попадете?
   -- Я пойду прямо к озеру.
   -- Через все подземелье? По тем самым коридорам и лестницам, где проходят тысячи служащих, которые, встретив в подземелье Христину Даэ, конечно поинтересуются узнать, куда она направляется, и в результате у озера соберется целая толпа.
   Христина вынула из шкатулки огромный ключ и показала его Раулю.
   -- Что это такое? -- спросил тот.
   -- Это ключ от калитки на улице Скриба.
   -- Понимаю: прямой ход к озеру. Дайте мне этот ключ, Христина!
   -- Ни за что! -- энергично сказала она. -- Это было бы с моей стороны предательством.
   Вдруг смертельная бледность покрыла ее лицо.
   -- Боже мой! -- воскликнула она... -- Эрик!.. Эрик!.. Сжальтесь надо мной!..
   -- Замолчите! -- остановил ее молодой человек. -- Вы сами сказали, что он может вас услышать.
   Но поведение певицы становилось все более и более непонятным. Она ломала себе руки и продолжала повторять:
   -- Боже мой!.. Боже мой!..
   -- Что случилось? Что с вами? -- спрашивал Рауль.
   -- Кольцо!
   -- Какое кольцо? Что такое? Умоляю вас, придите в себя, Христина.
   -- Золотое кольцо, которое он мне подарил...
   -- Ах! Так вам его подарил Эрик?
   -- Вы же это знаете, Рауль. Но что вам неизвестно, так " го то, что он сказал, ' даря это кольцо: "я возвращаю вам свободу, Христина, но при одном условии, что вы всегда будете f шить это кольцо. Пока оно будет у вас, вы застрахованы ;т какой-бы то ни было опасности и Эрик будет вашим Другом. Но если вы его снимете, берегитесь, Христина: Эрик умеет мстить"! И вот теперь кольца нет!.. Мы погибли, мой ДРУ^ мы погибли!..
   Напрасно они искали его по всей уборной. Кольцо бесследно исчезло. Молодая девушка была в отчаянии.
   -- Вероятно оно соскользнуло у меня с пальца во время нашего поцелуя у статуи Аполлона и упало с крыши, -- растерянно говорила она. -- Теперь его не найти и нас ожидает какое-нибудь ужасное несчастье. Ах, бежать!., бежать!..
   -- Бежим сейчас!.. -- опять повторил Рауль.
   Она видимо колебалась. Казалось, вот, вот она согласится, но вдруг глаза ее затуманились и со словами: "нет, завтра", она быстро выбежала из уборной, продолжая ощупывать свои пальцы, как будто надеясь, что каким-нибудь чудом кольцо опять окажется на своем месте. Между тем Рауль, взволнованный всем, что он услышал, пошел домой.
   -- Если я вовремя не вырву ее из рук этого шарлатана, -- громко сказал оп, ложась в постель, она погибнет; но я ее спасу во что бы то ни стало!
   Он потушил лампу и поддаваясь непреодолимому желанию дать волю кипевшей в нем ненависти к Эрику, громко воскликнул: "шарлатан!., шарлатан!., шарлатан"!...
   Но вдруг он приподнялся на локте, холодный пот выступил у него на лбу. Прямо перед ним, среди непроницаемой темноты его спальни, зажглись два горящие, как уголья, глаза.
   Несмотря на все свое мужество, Рауль растерялся. Он ощупью нашел на ночном столике спички и зажег свечу. Глаза исчезли.
   Это его не успокоило.
   -- Она мне сказала, -- подумал он, -- что его глаза видны только в темноте. Теперь они исчезли, но он, вероятно, еще тут.
   Он поднялся с постели, обошел всю комнату, заглянул, как ребенок, вод кровать и наконец громко сказал:
   -- Чему верить? Да и верить ли вообще? Все, что она говорила, так похоже на сказку. Может быть вся эта история только плод ее воображения. Да и я сам... Действительно ли я видел эти огненные глаза, или это просто галлюцинация? -- Он опять лег и потушил свечу- Глаза смотрели на него, как и раньше. Он сел на постель и в свою очередь старался не спускать с них глаз. Наконец, набравшись храбрости, он закричал:
   -- Эрик, это ты? Отвечай же, кто ты, человек, гений, привидение! -- Если это он, подумал Рауль, он должен быть на балконе. '
   Вскочив с постели, он подбежал к столу, взял револьвер и распахнул дверь на балкон. Ночь была очень прохладная. Убедившись, что па балконе никого не было, он вернулся в комнату и запер за собой дверь. Дрожа от холода, он снова лет в постель, положив около себя револьвер, и опять потушил свечу.
   Глаза были на своем месте, в ногах постели. Но находились ли они здесь, в комнате, или за стеклом на балконе -- вот что главным образом интересовало Рауля. Наконец принадлежали ли они живому существу, или это было просто какое-нибудь наваждение?
   И спокойно, не нарушая безмятежной тишины окружающей его ночи, он поднял револьвер и прицелился.
   Два, блестящие как звезды, глаза продолжали смотреть на него в упор. Он прицелился несколько выше их, с таким расчетом, чтобы в случае, если обладатель этих глаз оказался бы человеком, попасть ему прямо в лоб...
   Громкий звук выстрела, как удар грома, разнесся по всему дому...
   Рауль продолжал сидеть на постели, не спуская глаз с балконной двери. На этот раз оба глаза исчезли. Между тем в доме поднялся переполох, послышались чьи-то поспешные шаги, зажгли огонь, появилась-прислуга и вместо с ней взволнованный граф Филипп.
   -- Что случилось, Рауль?
   -- Ничего особенного, -- ответил молодой человек. -- Мне мешали спать две звезды, и я в них выстрелил.
   -- Ты бредишь! Ты болен, Рауль! Скажи мне ради Бога, что случилось? -- граф взял от него револьвер.
   -- О, нет, я не брежу... Мы, впрочем, это сейчас узнаем...
   Он набросил на себя халат, надел туфли и взяв свечу, вышел на балкон. Стеклянная дверь балкона была на высоте человеческого роста пробита пулей. Рауль перегнулся через перила.
   -- Ого! -- протянул он. -- Кровь... здесь... и там дальше тоже кровь... Тем лучше!.. Привидение становится не столь опасным.
   -- Рауль! Рауль!
   Граф тряс его за плечи, как лунатика, которого надо скорее разбудить от его опасного сна.
   -- Вы напрасно думаете, что я сплю, -- с нетерпением в голосе сказал наконец Рауль. -- Вы, как и все, не можете не видеть крови. Я думал, что мне все это приснилось. Но очевидно то были действительно глаза Эрика и это его кровь.
   -- Пожалуй я напрасно стрелял, -- забеспокоился он вдруг. -- Христина мне этого может не простить. И ничего бы этого не случилось, если бы я не забыл спустить шторы.
   -- Рауль, ты с ума сошел! Приди наконец в себя!
   -- Опять! Вы бы лучше, Филипп, помогли мне найти Эрика. Привидение, которое оставляет после себя следы крови, уж не так трудно найти...
   -- Действительно, сударь, -- подтвердил камердинер графа, -- весь балкон забрызган кровью.
   Принесли лампу, при свете которой выяснилось, что следы крови шли вдоль перил балкона, до водосточной трубы, а затем подымались по ней к крыше.
   -- Мой милый, -- сказал Филипп брату, -- ты стрелял в кошку.
   -- Весьма возможно! -- насмешливо произнес Рауль, и скользнувшая на его губах улыбка еще более озадачила графа. -- От него всего можно ожидать. Кто знает, был ли это Эрик, или кошка, привидение или человек? Эрик на все способен!
   Эти бессвязные слова, казавшиеся Раулю, еще находившемуся под впечатлением рассказа Христины, вполне понятными, только подтверждали ужасное предположение графа о внезапном помешательстве молодого человека.
   -- Кто это Эрик? -- спросил он, беря брата за руку.
   -- Мой соперник! И если он не убит, тем хуже для него.
   И он жестом, приказал прислуге выйти из комнаты. Братья остались вдвоем. Но закрывая за собой дверь, камердинер графа слышал, как Рауль громко произнес:
   -- Сегодня вечером я увезу Христину Даэ!
   Это фраза была йотом доведена до сведения судебного следователя Фора, но чем вообще кончилась ночная беседа братьев, к сожалению, осталось неизвестным. Прислуга рассказывала, что между ними за последнее время часто происходили ссоры, во время которых постоянно упоминалось имя Христины Даэ. За утренним завтраком, который подавался графу в его рабочий кабинет, он приказал попросить к себе брата. Рауль вошел сумрачный и молчаливый. Разговор был не длинен.
   Граф: -- Прочитай!
   Он передает брату номер "Epoque", указывая пальцем на небольшую заметку.
   Виконт читает в полголоса.
   "Все Сен-Жерменское предместье заинтересовано предстоящей помолвкой виконта Рауля де Шаньи с известной оперной примадонной Христиной Даэ. Ходят слухи, что граф Филипп, недовольный неравным браком своего брата, поклялся, что впервые один из Шаньи не сдержит данного им слова. Принимая во внимание всемогущество любви вообще и закулисной в частности, спрашивается, какими средствами удастся ему помешать молодому виконту дать свое имя "Прекрасной Маргарите". Хотя между братьями и существует, как говорят, самая нежная дружба, но граф горько ошибается, если надеется выйти победителем из этой, более чем неравной, борьбы любви и предрассудка"!
   Граф (печально): -- Как видишь, ты делаешь нас всеобщим посмешищем. Эта особа свела тебя с ума своими привидениями.
   (Из этого можно заключить, что виконт передал брату рассказ Христины).
   Виконт. -- Прощайте, Филипп!
   Граф. -- И так, это решено? Ты сегодня уезжаешь?., (виконт молчит...) И с ней?.. Ты не сделаешь такой глупости! (молчание) Я сумею тебе помешать!
   Виконт. -- Прощайте, Филипп! (уходит).
   Этот разговор был передан следователю самим графом, который видел потом своего брата только в театре, за несколько минут до исчезновения Христины Даэ. Весь этот день прошел для Рауля в приготовлениях к отъезду.
   Поиски экипажа, лошадей, укладка багажа, заботы о провизии, наконец составление маршрута, -- он решил ехать на лошадях, будучи уверен, что привидение, не дождавшись Христины, первым долгом бросится на вокзалы, -- все это заняло его до самого вечера.
   В 9 часов вечера большая дорожная карета, запряженная парой крупных, сильных лошадей, с опущенными на окнах занавесками, заняла место в длинной веренице экипажей, выстроившихся у здания Большой Оперы. Перед этой каретой стояли три других. Следствие потом выяснило, что одна из них принадлежала неожиданно вернувшейся в Париж Карлотте, другая Сорелли, а третья, стоявшая впереди всех, графу де-Шаньи. Таинственная карета казалась пустой, и кучер, лицо которого благодаря надвинутой на лоб шапке и обмотанному несколько раз вокруг шеи шарфу, было неузнаваемо, неподвижно сидел на козлах.
   Вдруг какая-то тень, закутанная в длинный черный плащ, с мягкой, тоже черной, шляпой на голове, прошла мимо экипажей, и видимо особенно заинтересовавшись дорожной каретой, подошла к лошадям, затем к кучеру и, не сказав ни слова, удалилась. На следствии было решено, что эта тень была ни кто иной, как Рауль де Шаньи, я же думаю иначе, так как на виконте де-Шаньи была, по обыкновению, одета в этот вечер высокая шляпа (цилиндр), которую, кстати сказать, потом и нашли. Тень же, по-моему, принадлежала привидению, которое, как мы увидим дальше, находилось в курсе всех событий. Как нарочно, в этот вечер давали "Фауста". Зал был полон самой блестящей публикой. Тридцать лет назад, все абоненты оперы принадлежали исключительно к самому аристократическому классу. Это было не то, что теперь, когда иногда в ложе какого-нибудь маркиза, продавшего ее на одно представление, восседает лавочник, или колбасник с семейством. В то время ложи представляли из себя те же гостиные, где заранее можно было быть уверенным встретить таких-то и таких-то любителей музыки. Здесь все знали друг друга не только в лицо, но и по фамилиям, и потому на этот раз всеобщее внимание было обращено на графа де- Шаньи. Заметка в "Epoque" была прочитана всеми, и глядя на бесстрастное, по-видимому, совершенно спокойное лицо графа, дамы таинственно перешептывались друг с другом, заинтригованные непонятным отсутствием в ложе виконта. Христина Даэ была встречена довольно холодно. Ей не могли простить сегодняшней заметки. Певица сразу заметила эту холодность и смутилась. Между тем завсегдатаи оперы, старавшиеся показать, что им хорошо известна вся закулисная сторона этого- романа, то и дело оборачивались на ложу графа де Шаньи, который, казалось, не замечал устремленных на него взоров и продолжал внимательно смотреть на сцену. А Христина окончательно теряла под собой почву. Она чувствовала приближение какой-то катастрофы. Каролюс Фонта с беспокойством посматривал на нее, ожидая, что вот-вот она упадет без чувств. Приближался дуэт Фауста и Маргариты, так печально кончившийся несколько времени тому назад для Карлотты.
   Как раз в это время в ложу напротив сцены вошла сама Карлотта. Христина сразу увидала свою соперницу. На ее губах играла насмешливая улыбка. Это спасло певицу. Она забыла обо всем окружающем и перед изумленными зрителями возродилась прежняя вдохновенная артистка. Она превзошла самое себя, никогда еще голос ее не звучал так дивно. Когда в последнем акте она запела молитву, все присутствующие, как один человек, были охвачены таким могучим порывом, что казалось, будь у них крылья, все бы они полетели в этот светлый мир прощения и покоя.
   И как бы в ответ на этот призыв, с самой середины амфитеатра поднялся молодой человек и так и остался стоять, не спуская глаз с певицы, как будто и он тоже собирался расстаться с землей... Это был Рауль.
   
   II душу грешную прими.
   В селениях своих небесных.
   
   Неслись дивные, полные небесной гармонии звуки, и Христина, прекрасная в своем белоснежном наряде, с распущенными волосами и горящим, вдохновенным взором, с мольбой простирала руки к небу:
   
   В селениях своих небесных!
   
   Вдруг в эту самую минуту вся сцена погрузилась во мрак. Это продолжалось одно мгновенье, так что присутствующие даже не успели опомниться, как на сцене опять стало светло.
   Но Христина Даэ исчезла. Куда же она девалась? Все удивленно посматривали друг па друга. Волнение росло. Все бросились на сцену, к тому месту, где только что стояла Христина. Спектакль пришлось прервать.
   Где же, однако, Христина? Благодаря какому колдовству она могла так бесследно исчезнуть на глазах всей публики, почти что из объятий Каролюса Фонта? Или ее действительно ангелы унесли на небо?
   Рауль, все еще стоявший между кресел, не мог удержаться от крика. Граф Филипп поднялся с места. И публика, переводя взоры с Рауля на сцену, со сцены на графа, начинала задавать себе вопрос: нет ли в этом происшествии чего-нибудь общего с утренней заметкой?
   Рауль бросился к выходу, граф вышел из ложи и все абоненты, видя, что опускают занавес, поспешили за кулисы. В театре стояло столпотворение вавилонское. Все говорили разом, каждый объяснял происшествие по-своему. Одни говорили, что Даэ упала в люк, другие утверждали, что она попала в какую-нибудь ловушку, на что указывает совпадение ее исчезновения с внезапно наступившей темнотой. Наконец занавес медленно поднялся и Каролюс Фонта, выйдя на авансцену, объявил:
   -- Милостивые государыни и милостивые государи! Только что произошел самый невероятный случай. Наш товарищ, Христина Даэ, исчезла на наших глазах неизвестно куда!..

XIV.
Странное появление французской булавки

   На сцене стоит невообразимая сутолока. Артисты, рабочие, танцовщицы, статисты, публика, все кричать, толкают друг друга, бегают взад и вперед... -- "Где же она"? -- "Она бежала"! -- "Не увез виконт де Шаньи"! -- "Нет, не виконт, а его брат граф де Шаньи"! -- "Ах, вот Карлотта! Это ее штуки"... -- "Нет, это дело привидения"!..
   Эти возгласы перемешиваются с шутками, которые слышатся все чаще по мере того, как выясняется, что все люки в порядке и, следовательно, нет основания предполагать, что произошел несчастный случай. Среди этой шумящей толпы выделяется группа из трех человек, расстроенный вид которых обращает на себя всеобщее внимание. Это учитель пения Габриэль, управляющий театром Мерсье и секретарь Реми. Они отошли в сторону от публики, за декорации, и оживленно беседуют.
   -- Я стучал! Они не отвечают. Может быть их уж нет в канцелярии. Как это узнать? Дверь заперта на ключ.
   Из этих слов можно понять, что речь идет о директорах, которые еще в антракте приказали себя ни в каком случае не беспокоить.
   -- Как-бы то ни было, -- волнуется Габриэль, -- исчезновение Христины Даэ настолько важное событие, что можно было бы и побеспокоить гг. директоров.
   -- Сообщили вы им об этом хоть через дверь? -- спрашивал Мерсье.
   -- Сейчас попробую! -- и Реми, почти бегом, направляется в канцелярию.
   В эту минуту показывается режиссер.
   -- Ах, вы тут, Мерсье? Я вас жду. Что это вы уединились? Вас все ищут!
   -- Я не двинусь с места до прибытия полиции, -- объявляет Мерсье. -- Я уже послал за Мифруа. Когда он приедет, мы произведем осмотр.
   -- А я вам говорю, спуститесь сейчас в "центральное освещение".
   -- Не ранее того, как прибудет комиссар...
   -- Я только что там был...
   -- Что же вы там видели?
   -- Ничего и никого! Понимаете, никого!..
   -- Что же я могу сделать?
   -- Конечно! Конечно! -- иронически повторяет режиссер, взъерошивая свою и без того лохматую шевелюру . -- Выло бы интересно узнать, каким образом на сцене могло потухнуть освещение. Но Моклэра и след простыл.
   -- Моклэра нет? -- растерянно повторяет Мерсье. -- А его помощники?
   -- Ни его, ни помощников, говорю вам никого! Вы, я думаю, понимаете, что Христина Даэ не могла сама себя похитить, у нее должны были быть сообщники в театре. Все это было заранее обдумано... Где же директора? Я не велел никого не впускать в "центральное освещение" и поставил туда для охраны пожарного. Хорошо распорядился? а?
   -- Да, да очень хорошо... Подождем комиссара.
   Режиссер отходит, мысленно посылая тысячи самых отборных ругательств по адресу этих "мокрых куриц", которые вместо того, чтобы сразу принять энергичные меры, беседуют себе спокойно, как будто ровно ничего и не случилось.
   Он, однако, ошибался. Ни Габриэль, ни Мерсье далеко не были спокойны. Но что они могли поделать, если им было строго-настрого приказано ни в каком случае не беспокоить директоров. Реми пробовал ослушаться, но из этого ничего не вышло.
   -- Вот он, кстати, возвращается. Какое у него испуганное лицо!
   -- Ну, что же сказали вы им? -- спрашивает Мерсье.
   -- Моншармэн, в конце концов, открыл мне дверь, -- отвечает Реми. -- Он был как сумасшедший, я думал, что он меня ударит. И прежде, чем я успел что-нибудь сказать, он закричал: "есть у вас французская булавка"? -- "Нет!" -- "Тогда оставьте меня в покое"! Я хочу ему объяснить, что случилось... Но он не слушает и продолжает требовать французскую булавку до тех пор, пока его дикие вопли не услышал конторщик и не принес ему желаемую булавку. Получив ее, он захлопывает дверь перед самым моим носом, и я с чем пришел, с тем и остался.
   -- И вы не успели сказать, что Христина Даэ...
   -- Хотел бы я вас посмотреть на моем месте. Для него ничего на свете не существовало, кроме его булавки. Если бы он ее ве время не получил, с ним бы, пожалуй, сделался апоплексический удар. Все это более чем странно, можно подумать, что наши директора сошли с ума. Мне это наконец надоело. Я не привык, чтобы со мной так обращались, -- добавляет он недовольным голосом.
   -- Это опять проделки привидения Большой Оперы, -- чуть слышно говорит Габриэль.
   Мерсье вздыхает, хочет что-то сказать, но взглянув на Габриеля, который делает ему знак молчания, удерживается.
   Между тем время идет, а директора все не показываются.
   Наконец Мерсье не выдерживает:
   -- Я сам отправлюсь за ними.
   Габриэль его останавливает.
   -- Хорошо ли это будет, Мерсье? -- говорит он озабоченным тоном. -- Если они заперлись у себя в кабинете, очевидно, это так и надо. От привидения всего можно ожидать.
   Но Мерсье не смущается.
   -- Тем хуже! Я все-таки иду. Я говорил, что давно надо было заявить полиции.
   Он уходит.
   -- О чем заявить полиции? -- сейчас же спрашивает Реми. -- А, вы не хотите говорить? Как хотите, но только имейте ввиду, что я буду кричать на всех перекрестках, что вы все сошли с ума... Да, все!..
   Габриэль делает удивленное лицо и старается показать, что он не понимает в чем дело.
   Реми выходит из себя.
   -- Сегодня вечером и Ришар, и Моншармэн вели себя как помешанные!
   -- Я не заметил...
   -- Странно! Кроме вас все это заметили.
   -- Что же они такое делали, что их принимали за помешанных? -- с напускной наивностью спрашивает Габриэль.
   -- Вы это знаете лучше меня. Вы отлично сами видели, какой смех вызывало их поведение.
   -- Не понимаю, о чем вы говорите, -- равнодушно произнес Габриэль, видимо желая прекратить разговор.
   Но Реми не унимается.
   -- У них какая-то новая мания. Они никого к себе не допускают.
   -- То есть как не допускают?
   -- Очень просто. Не позволяют до себя дотронуться:
   -- Неужели? Действительно, это странно...
   -- A-а! вы тоже с этим согласны! Давно пора! Но это еще не все. Они вместо того, чтобы ходить, как все люди, -- вперед, пятятся назад.
   -- Вы заметили, что наши директора пятятся назад? А я до сих пор думал, что пятятся назад только раки.
   -- Вы напрасно смеетесь, Габриэль. Лучше объясните мне, что это значит, что когда я, в антракте, перед третьим действием, подошел здороваться с Ришаром, Моншармэн мне прошептал на ухо: "Не подходите, не подходите!.. Не дотрагивайтесь до г. директора"! Можно подумать, что я прокаженный.
   -- Невероятно!
   -- А разве вы не видели, как несколько минут спустя после этого, видя, что к Ришару направляется Бордерийский посланник, Моншармэн бросился ему на встречу со словами:
   -- Ради Бога, не дотрагивайтесь до г. директора!
   -- Поразительно! Что же в это время делал Ришар?
   -- Что же он делал? Вы отлично видели. Он оборачивался налево и направо и отвешивал низкие поклоны несмотря на то, что перед ним никого не было; А потом стал пятиться назад.
   -- Назад?
   -- Да. И Моншармэн, стоя как раз за спиной, проделал то же самое и точно также стал пятиться назад, пока оба они не дошли таким образом до внутренней лестницы. Если они и после этого, по-вашему, не сумасшедшие, то вы должны мне объяснить в чем дело.
   -- Может быть они репетировали какое-нибудь балетное па? -- смущенно произносит Габриэль Реми, оскорбленный такой неудачной шуткой, недовольно хмурит брови и наклоняется еще ближе к собеседнику.
   -- Не играйте со мной комедию, Габриэль! Все, что здесь про-исходит, может кончиться для вас и Мерсье очень печально.
   -- В чем же дело? -- спрашивает Габриэль.
   -- Не одна только Христина Даэ исчезла сегодня вечером.
   -- А? Неужели?
   -- Вы напрасно удивляетесь. Можете вы мне лучше сказать, куда девал Мерсье г-жу Жири, которую он вел за руку по коридору
   -- Он ее куда-то вел? Я об этом и не знал.
   -- Вы настолько хорошо об этом знали, что даже проводили их до кабинета Мерсье. Но вот что вы потом сделали с г-жей Жири -- интересно!
   -- Вы предполагаете, что мы ее съели?
   -- Нет, но вы ее заперли на ключ; проходя мимо кабинета управляющего театром, слышно, как она кричит: "разбойники! негодяи"!
   Этот странный разговор прерывается появлением запыхавшегося Мерсье.
   -- Ничего не понимаю, -- растерянно говорит он. -- Подойдя к двери, я стал кричать: "откройте! очень нужно! это я, Мерсье"! Послышались шаги. Дверь отворилась и на пороге ее появился, бледный как полотно, Моншармэн. На его вопрос "что вам надо"? я сказал: "кто-то похитил Христину Даэ". Знаете, что он ответил? "Тем лучше для нее"! И он захлопнул дверь, сунув мне предварительно в руку вот это. -- Мерсье показывает.
   -- Французская булавка! -- с удивлением восклицает Ремп.
   -- Странно! Очень странно! -- задумчиво шепчет Габриэль.
   Вдруг чей-то голос заставляет их всех обернуться.
   -- Виноват, господа, не можете ли вы мне сказать, где Христина Даэ?
   Несмотря на то, что им всем было не до смеха, этот вопрос наверно вызвал бы у всех улыбку, если бы они не" увидели перед собой такое бледное, полное отчаяния лицо, что они сразу поняли, как должен был страдать этот человек.

XV.
Христина!.. Христина!..

   Первая мысль Рауля, когда он узнал о таинственном исчезновении Христины Даэ, была конечно об Эрике. Он больше не сомневался во всемогуществе "Ангела музыки" и был уверен, что именно он и похитил молодую девушку.
   Не помня себя от волнения, Рауль бросился на сцену.
   -- Христина!.. Христина!.. -- без конца повторял он дорогое имя, и ему казалось, что до него доносятся ее слабые стоны, слышится ее голос, призывающий его на помощь. Он, как безумный, метался из стороны в сторону, наклонялся над люками, прислушивался... Он понимал только одно, что он должен спуститься "туда", спуститься скорее, не теряя ни минуты... Но как? Все люки закрыты, вход в подземелья, до прибытия полиции, запрещен!..
   -- Христина!.. Христина!.. -- Его отчаяние вызывает смех... От него сторонятся, думая, что несчастный жених просто на просто помешался. Между тем ужасные мысли теснятся у него в голове. Где теперь Христина? Куда ее упрятало это чудовище? Жива ли она? Смогла ли она пережить ту ужасную минуту, когда этот негодяй схватил ее в свои железные объятия?
   Очевидно, Эрик подслушал их разговор, узнал об измене Христины. Он будет мстить. И эта месть оскорбленного властелина будет ужасна. Христину ждут самые ужасные пытки, и Рауль не может себе простить своего неудачного выстрела. О! если бы он его убил! Он больше не сомневается в том, что горевшие, как звезды, глаза принадлежали Эрику. На балконе был Эрик, это несомненно, и он, как кошка, или как ловкий вор, ускользнул от Рауля по водосточной трубе на крышу. Будучи ранен, он не мог ничего предпринять против своего соперника и теперь его гнев обрушится на Христину.
   -- Христина!.. Христина!.. -- бессвязно шепчет Рауль, вбегая в ее уборную. Горькие слезы застилают ему глаза, при виде лежащего на кушетке платья, которое она приготовила себе для отъезда. И отчего только она не согласилась уехать вчера! Зачем было ждать, бравировать опасностью, играть в великодушие с таким чудовищем!..
   Рауль, задыхаясь от рыданий, проводит дрожащими руками по большому, вделанному в стену зеркалу, которое однажды вечером, в его присутствии, поглотило Христину. Он его ощупывает, нажимает, ищет какой-нибудь кнопки... Но увы!., оно очевидно слушается одного Эрика. Может быть, он напрасно ищет. Может быть достаточно произнести какие-нибудь слова.
   Он помнит, как ему рассказывали в детстве, что некоторые предметы повинуются заклинаниям...
   Вдруг внезапная мысль прорезывает его мозг. "Калитка на улице Скриба!.. Прямой ход к озеру"!..
   Да, да, Христина это говорила, показывая ему ключ!.. Рауль бросается к ящику. Ключа нет, но он, не теряя надежды, все-таки бежит па улицу Скриба.
   Вот он уже на месте. Перед ним высокая, чугунная решетка, окружающая с этой стороны здание Большой Оперы. Он нащупывает ее дрожащими руками, ищет калитку... Кругом так темно, что ничего нельзя различить! Он прислушивается... Все тихо... Он не перестает шарить руками. Вот кажется что-то вроде калитки... Столбы!.. Да, так и есть, это вход па театральный двор!..
   Рауль опрометью бежит к привратнице: "Простите, сударыня, не можете ли вы мне сказать, где находится калитка, т. е. вернее решетка... нет, калитка, выходящая на улицу Скриба и ведущая к озеру... Знаете, к озеру... к подземному озеру... под зданием Большой Оперы!..
   -- Да, я знаю, что такое озеро существует, но как туда пройти не имею понятия, я там никогда не была.
   -- А улица Скриба, сударыня, улица Скриба? Вы на ней когда-нибудь бывали?
   Привратница разражается громким смехом. Рауль бежит обратно в театр, как вихрь взлетает и опять спускается по лестницам, пробегает через все здание и наконец, как вкопанный, останавливается посреди сцены. Его сердце готово разорваться: а что, если Христина нашлась? Он подбегает к первой попавшейся группе.
   -- Виноват, господа, не видали ли вы Христины Даэ?
   В ответ слышится смех.
   В эту самую минуту сквозь толпу пробирается невысокий, довольно плотный господин, с румяным, улыбающимся лицом и спокойными голубыми глазами.
   Мерсье указывает на него Раулю и говорить:
   -- Вот к кому вам надо обратиться, сударь. Позвольте вам представить: полицейский комиссар Мифруа.
   -- А! Г. виконт де Шаньи?.. Очень рад с вами познакомиться, -- говорит комиссар. -- Попрошу вас последовать за мной. Однако, где же директора? Где директора?
   Видя, что управляющий молчит, секретарь Реми отвечает комиссару, что гг. директора у себя в канцелярии и им еще ничего неизвестно о происшедшем.
   -- Возможно ли?.. Пойдемте в канцелярию!
   И Мифруа, сопровождаемый все увеличивающейся толпой любопытных, направляется к канцелярии. Мерсье, пользуясь толкотней, незаметно передает Габриэлю ключ.
   -- Дело может принять дурной оборот, -- шепчет он, -- выпусти Жири!..
   Наконец все подходят к дверям канцелярии; они по-прежнему заперты на ключ.
   -- Именем закона! Отворите! -- говорит тоненьким голоском Мифруа.
   Дверь открывается. В канцелярию входит комиссар, за ним остальные. Рауль остается позади всех и только что хочет в свою очередь войти в комнату, как вдруг чья-то рука ложится ему на плечо и что-то шепчет на ухо:
   -- Тайна Эрика должна быть священна!
   Он быстро оборачивается. Перед ним стоит смуглый, коренастый человек, с блестящими проницательными глазами я барашковой шапкой на голове. Персиянин!..
   Незнакомец подносит, в знак молчания, палец к губам, и прежде чем Рауль успевает что-нибудь спросить, кланяется и исчезает.

XVI.
Что рассказала г-жа Жири о своих сношениях с привидением Большой Оперы

   Прежде чем последовать за полицейским комиссаром Мифруа в кабинет директоров, я позволяю себе вернуться на несколько часов назад, дабы иметь возможность посвятить читателей в то, что происходило в этом самом кабинете в то время, как Мерсье и другие тщетно старались туда попасть.
   Я уже говорил, что за последнее время оба директора постоянно бывали не в духе. И причиною этого было не одно только падение злополучной люстры, как думали многие, а совсем иное, неожиданное для них обстоятельство. Дело в том, что несмотря на все их ухищрения и меры предосторожности, привидению удалось-таки получить с них свои ежемесячные двадцать тысяч франков. Произошло это очень просто.
   Однажды утром директора нашли у себя в кабинете незапечатанный конверт с надписью: Господину П. Б. О. (в собственные руки). В прилагаемый тут же записке, привидение Большой Оперы писало:
   "В виду того, что сегодня истекает срок выдачи мне ежемесячного пособия, покорнейше прошу вложить в этот конверт двадцать тысяч франков, запечатать его вашей служебной печатью и передать г-же Жири, которая поступит с ним согласно полученным ею инструкциям".
   Ришар и Моншармэн, не задаваясь вопросом, каким образом эти дьявольские послания могли попадать в запертый ими же на ключ кабинет, решили воспользоваться удобным случаем, чтобы поймать предприимчивого духа. Рассказав под большим секретом о своем намерении Габриелю и Мерсье, они вложили в конверт 20,000 франков и без всяких объяснений передали конверт г-же Жири, которая в свою очередь не выказала ни малейшего удивления. За ней был установлен самый строгий надзор, который выяснил, что она, тотчас же по получении конверта, положила его на барьер ложи No 5. В течение всего представления и даже после него, оба директора, Габриэль и Мерсье не спускали с него глаз, наконец опера окончилась, публика разошлась, ушла и г-жа Жири, а конверт все продолжал лежать на своем месте. Тогда директора решились покинуть свой наблюдательный пункт и вскрыть конверт. Все печати были целы, мало того, им даже сначала показалось, что деньги так и не тронуты, но разглядев их хорошенько, они убедились в том, что настоящие кредитные билеты были заменены поддельными. Они были ошеломлены. Моншармэн хотел заявить в полицию, но Ришар воспротивился, говоря, что у него есть план, благодаря которому привидение уж их больше не проведет.
   Тем не менее, этот инцидент произвел на них самое удручающее впечатление. И если они тогда же не заявили об этом полиции, то только потому, что они все еще были уверены, что служат мишенью для неуместных шуток своих предшественников. В то же время в них стали зарождаться всякого рода подозрения, благодаря которым Ришар запретил говорить об этом деле г-же Жири, считая ее одной из сообщниц организатора этой загадочной истории.
   Между тем время шло, настал срок уплаты следующих 20,000 франков. Как нарочно, этот день совпал с исчезновением Христины Даэ.
   Утром от привидения было опять получено письмо. "Поступите так же, как и в прошлый раз, любезно сообщало П. Б. О. Все вышло отлично. Передайте конверт с 20,000 франков милейшей г-же Жири". К записке, как и месяц назад, был приложен конверт. Оставалось только вложить в него деньги. Эта операция должна была произойти в тот же вечер, за полчаса до спектакля. Таким образом ровно за полчаса до поднятия занавеса мы тоже заглянем в кабинет дирекции.
   Ришар отсчитывает на глазах Моншармэна 20,000 франков и кладет их в конверт, который не запечатывает.
   -- Теперь, -- говорит он, -- зови сюда Жири!
   Через несколько секунд она вошла. На ней было все то же вылинявшее черное платье и шляпа с грязно-бурыми перьями. Она раскланялась и с обычной развязностью первая начала разговор.
   -- Добрый вечер, сударь! Вы, вероятно, хотите передать мне конверт?
   -- Вы угадали, m-me Жири, -- очень любезно произнес Ришар. -- Я действительно хочу передать вам конверт и кроме того...
   -- К вашим услугам, г. директор! К вашим услугам.!. В чем дело?
   -- Прежде всего я вам хочу задать один вопрос. Скажите, вы... все в таких же отношениях с привидением?
   -- В самых лучших, г. директор, в самых лучших!
   -- А! великолепно! Так вот в чем дело, m-me Жири, -- особенно серьезным тоном начал Ришар. -- Я вам должен сказать... между нами говоря, вы не так глупы, как кажетесь!
   -- Господин директор! -- возмутилась капельдинерша. - Я, надеюсь, что в моем уме никто не сомневается!
   -- Я тоже так думаю и поэтому мы скоро поймем друг друга. Всю эту историю с привидением пора прекратить!
   Г-жа Жири посмотрела на обоих директоров так удивленно, как будто они вдруг заговорили по-китайски. Затем, подойдя к Ришару, с беспокойством в голосе спросила:
   -- Что вы хотите этим сказать? Я не понимаю...
   -- Вы отлично понимаете... m-me Жири. И поэтому, прежде всего, потрудитесь нам сказать, как его зовут?
   -- Кого?
   -- Того, кому вы служите! Вы думаете, я не понимаю, что вы его сообщница?
   -- Я сообщница привидения? Я! Но в чем же?
   -- Вы исполняете все его приказания.
   -- Он так редко меня о чем-нибудь просит.
   -- И так хорошо дает на чай...
   -- Не могу жаловаться. `
   -- Сколько же он вам дает за то, что вы ему передаете конверт?
   -- Десять франков.
   -- Черт возьми! Это не так много!
   -- Вы находите?
   -- Да, но об этом речь впереди. В данное время нам хотелось бы знать одно: что за причина вашей необыкновенной преданности этому привидению? Я не допускаю мысли, чтобы дружбу m-me Жири можно было купить за десять франков.
   -- Вы правы, г. директор. Я не скрою от вас этой причины, в ней ничего постыдного... наоборот...
   -- Мы в этом не сомневаемся.
   -- Я вам скажу... хотя привидение и не любит, чтобы я о нем много болтала, но тут дело идет только обо мне... -- начала старуха. -- И так, однажды вечером в ложе No 5 я нахожу адресованное мне письмо. Я и теперь, слово в слово, помню, что там было написано... Если бы я прожила сто лет, я и тогда бы не забыла его содержания!
   M-me Жири выпрямляется и с чувством читает наизусть письмо:
   Сударыня! В 1825 году корифейка m-lle Менстриэ сделалась маркизой де-Кюсси, в 1832 -- танцовщица Мария Тальони стала графинею Жильбер де-Вуазэн; в 1847 -- танцовщица Лола Монтзс делается морганатической супругой Баварского короля Людовика; в 1870 -- тоже танцовщица Тереза Гесслер выходит замуж за брата Португальского короля Дона Фернандо"...
   Ришар и Моншармэн внимательно слушают старуху, которая, по мере того как произносимые ею имена становятся все знатнее, все более и более вдохновляется и наконец, как пифия у треножника, выкрикивает последнюю фразу своего пророчества:
   -- 1885 -- Мэг Жири -- императрица!!!
   Задыхаясь от волнения, капельдинерша падает на стул.
   -- Это письмо, -- продолжает она, -- было подписано "привидение Большой Оперы"! Хотя до меня и доходили слухи о привидении, но я в него в то время еще не верила. Но после этого предсказания во мне не оставалось никаких сомнений.
   Действительно, при одном взгляде на взволнованную физиономию г-жи Жири можно было безошибочно сказать, как на нее должны были подействовать эти два слова: "привидение и императрица"!
   Но кто же, однако, был инициатором всей этой выдумки?!
   -- Как! Вы его никогда не видали и все-таки верите всему, что он говорит? j
   -- Да, во-первых, потому, что благодаря ему мою Мэг сделали корифейкой. Я ему как-то сказала: для того, чтобы она в 1885 году успела сделаться императрицей, нельзя терять времени даром, сделайте ее корифейкой. Он сейчас же согласился, и стоило ему только шепнуть одно слово г. Полиньи, как мое желание было исполнено.
   -- Значит г. Полиньи его все-таки видел?
   -- О, нет! Он только слышал его голос. Привидение сказало ему об этом на ухо, в тот вечер, когда он сидел один в ложе No 5. '
   -- Вот так история! -- вздыхает Моншармэн.
   -- Я всегда думала, -- продолжает г-жа Жири, -- что между привидением и г. Полиньи существуют дружеские отношения так как г. Полиньи никогда ему ни в чем не отказывал.
   -- Слышишь, Ришар? Полиньи ни в чем ему не отказывал.
   -- Слышу, слышу, -- произнес Ришар. -- Полиньи в дружбе с привидением, а так как m-me Жири в свою очередь в дружбе с Полиньи, вывод ясен. Но, однако, до Полиньи MH; нет никакого дела. Меня больше интересует m-me Жири. M-me Жири, вы знаете, что лежит в этом конверте?
   -- Нет.
   -- Посмотрите!
   Г-жа Жири смущенно заглядывает в конверт.
   -- Деньги! -- восклицает она.
   -- Да, m-me Жири, деньги!.. II вы это хорошо знаете.
   -- Я! Г. директор!.. Я!.. Клянусь вам!..
   -- Не клянитесь напрасно! Ну, а теперь я вам скажу, зачем я вас, собственно, позвал... Я вас арестую!
   Грязновато-бурые перья на шляпе г-жи Жири, обыкновенно напоминающие собой два вопросительных знака, сразу вытянулись в восклицательные и вся шляпа заходила ходуном. Удивление, негодование и испуг, охватившие одновременно бедную капельдинершу, выразились в каком-то чисто балетном пируэте, благодаря которому она очутилась в двух шагах от г. директора, который поспешил отодвинуться от нее подальше.
   -- Арестовать! Меня!..
   Ришар не смутился.
   -- Да! Вас, m-me Жири! Вы воровка!..
   -- Повтори!..
   И прежде, чем оба директора успели опомниться, она закатила Ришару звонкую пощечину. От этого движения находившийся у нее в руке конверт раскрылся и деньги, как гигантские бабочки, разлетелись во все стороны. У обоих дикторов мелькнула одна и та же мысль и они с громким криком бросились подбирать с пола драгоценные бумажки.
   -- Не подменили ли их? -- спрашивает себя Моншармэн.
   -- Те ли это? -- думает Ришар.
   -- Слава Богу! Настоящие!
   Между тем г-жа Жири не перестает осыпать их самыми отборными словами, постоянно возвращаясь к одному и тому же припеву.
   -- Я -- воровка!.. Воровка!., а!..
   Она задыхается.
   Вдруг она опять подбегает к Ришару.
   -- Во всяком случае, -- визжит она, -- г. Ришар должен ь лучше меня, куда девались 20,000 франков.
   -- Я! -- изумляется Ришар. -- Каким образом?
   Моншармэн немедленно требует объяснений.
   -- Что это значит? -- спрашивает он. -- Почему вы думаете, Ришар должен знать лучше чем вы, куда девались деньги?
   Между тем Ришар, все более и более краснея под пристальным взглядом Моншармэна, схватывает г-жу Жири за плечи и кричит громовым голосом:
   -- Почему я должен это знать? Почему, отвечайте!
   -- Потому, что они у вас в кармане, -- стараясь от него вырваться, выпаливает старуха.
   Ришар уничтожен, и не столько словами капельдинерши, сколько подозрительным взглядом, брошенным на него Моншармэном. Он сразу теряет присутствие духа, необходимое для того, чтобы выйти из этого неприятного положения, и как большая часть людей, на которых внезапно сваливается незаслуженное ими обвинение, он только краснеет, бледнеет, смущается и этим дает лишний повод к подозрению.
   Моншармэн, вовремя остановивший Ришара, который, как разъярённый зверь, готов был броситься на старуху, начинает ее допрашивать:
   -- Что вас заставляет думать, что г. Ришар положил себе в карман эти 20,000 франков? -- спрашивает он как-то особенно любезно.
   -- Я этого не говорила, -- возражает г-жа Жири, -- потому что не г. Ришар, а я сама положила ему в карман эти деньги. Тем хуже! -- добавляет она в полголоса: -- я не могла больше молчать. Да простит мне привидение!
   Ришар порывается что-то сказать, но Моншармэн его останавливает.
   -- Виноват! Виноват! Позволь этой женщине высказаться до конца. Я хочу ее допросить. Вообще меня удивляет твое поведение. Мы так добивались раскрытия этой тайны, и вдруг теперь, когда от нас зависит ее узнать, ты выходишь из себя... И чего тут сердиться?.. Меня это только забавляет...
   Г-жа Жири с видом мученицы закатывает глаза к небу.
   -- Вы говорите, что в конверте, который я положила в карман г. Ришара, было 20,000 франков, повторяю еще раз, я этого не знала... Так же, впрочем, как и сам г. Ришар.
   -- Ага! Вот как! -- внезапно оживляясь, воскликнул Ришар. -- Я, оказывается, тоже этого не знал! Вы мне клали в карман 20,000 франков, а я этого и не подозревал. Благодарю вас, m-me Жири, благодарю вас!
   -- Да, -- ничуть не смущаясь, продолжает эта решительная особа. -- Никто из нас этого не знал. Но что касается вас, то все-таки, в конце концов, вы должны были заметить!
   Если бы не присутствие Моншармэна, который взял капельдинершу под свою защиту, Ришар бы ее давно растерзал.
   -- Какой же конверт вы положили в карман г. Ришара? -- продолжает допрашивать Моншармэн. -- Очевидно не тот, который вы получили от нас, так как его вы, на наших глазах, положили на барьер ложи No 5.
   -- Виновата! Я положила в карман г. директора имени тот конверт, который я от него получила. Что касается конверта, который я оставила в ложе No 5, то он был получен мною от привидения и заранее приготовлен для подмена.
   При этих словах г-жа Жири вынимает из рукава почни такой же конверт, с точно такою же надписью как тот, в который должны были быть вложены деньги. Директора выхватывают его у нее из рук. Он запечатан их служебной печатью. Они разрывают конверт и оттуда выпадают 20 поддельных кредитных билетов, точно таких, как и в прошлый раз.
   -- Как это просто! -- говорит Ришар.
   -- Как это просто! -- как-то особенно торжественно произносит Моншармэн и продолжает, не спуская глаз с г-жи Жир: как будто желая ее загипнотизировать;
   -- И этот конверт был действительно нам дан привидением и действительно оно приказало вам, обменив конверты, положить деньги в карман г. Ришара?
   -- Оно! Конечно оно!
   -- В таком случае, сударыня, покажите нам вашу ловкость! Вот конверт! Поступайте так, как будто мы ничего не знаем.
   -- Хорошо.
   Она берет конверт с деньгами и направляется к выходу. Оба директора испуганно бросаются за ней.
   -- Нет! Нет! Нет! Вы нас больше не проведете. Довольно! Нам это надоело!
   -- Извините, господа, -- останавливается старуха. -- Вы мне сказали, чтобы я поступала так, как будто вы ничего не знаете... Я в таком случае прежде всего ушла бы из кабинета...
   -- Как же бы вы тогда положили ко мне в карман конверт? -- спрашивает Ришар, с которого Моншармэн не сводил левого глаза, в то время как его правый устремлен на г-жу Жири.
   -- Я должна его туда положить в тот момент, когда вы менее всего это ожидаете. Вам известно, что я иногда во время спектакля прихожу за кулисы, особенно в те дни, когда танцует моя дочь... Там всегда толпится много народу... на меня никто не обращает внимания... и вот, пользуясь теснотой и суматохой, я незаметно прохожу сзади вас и опускаю в карман конверт... Как видите, очень просто!
   -- О! Да! Действительно это очень просто, сверкая глазами, повторяет Ришар, -- очень просто! Но я вас сейчас же уличу во лжи, старая колдунья!
   Почтенная дама стойко переносит оскорбление.
   -- Каким образом?
   -- А вот каким образом: я в этот вечерь не выходил из зрительного зала, наблюдая за конвертом, который вы положили на барьер ложи. Я ни одной минуты не был за кулисами!
   -- Совершенно верно, г. директор, поэтому я и положила конверт к вам в карман не в этот вечер, а в следующий. В тот самый вечер, когда секретарь министерства изящных искусств.,.
   -- Да, да, да... -- прерывает ее Ришар. -- Вы правы. Действительно, я припоминаю... Меня вызвал за кулисы секретарь министерства изящных искусств, я спустился в балетное фойе и остановился на минуту на площадке лестницы, у дверей... В этот момент я почувствовал, что меня кто-то задел, я обернулся и увидел вас... больше никого не было. Я это отлично помню!..
   -- Вы не ошиблись! Как раз в этот момент я опустила конверт. Ваш карман очень удобно устроен! -- И желая это доказать, г-жа Жири проходит сзади Ришара и на глазах изумленного Моншармэна, с неподражаемой ловкостью, опускает конверт в один из задних карманов директора.
   -- Хорошо придумано! -- восклицает немного побледневший Ришар. -- Ваше привидение не ошиблось в расчете. Получая деньги без всяких посредников, прямо из моего кармана, оно могло быть совершенно спокойно... Это прямо гениально!
   -- Гениально или нет, -- говорит сквозь зубы Моншармэн, -- Но ты забываешь одно, что из этих 20,000 франков, 10,000 принадлежали мне, а между тем мне в карман никто ничего не положил.

ХVII.
Продолжение истории с французской булавкой.

   Последняя фраза Моншармэна, ясно доказывающая, что он подозревает в краже своего сотрудника, вызвала между ними самое бурное объяснение, окончившееся договором, в силу которого Ришар должен был исполнять все требования Моншармэна, дабы во что бы то ни стало обнаружить глумившегося над ними негодяя.
   Между тем настал антракт перед третьим действием тот самый, во время которого поведение директоров обратило на себя, по словам секретаря Реми, всеобщее внимание. Теперь, зная руководившие ими соображения, можно с уверенностью сказать, что в их поведении не было ничего удивительного. Оно само собой вытекало из двух пунктов:
   1) Ришар должен был делать то же самое, что он делал в тот вечер, когда исчезли деньги.
   2) Моншармэн не должен был терять из виду ни на одну минуту карман Ришара, куда г-жа Жири должна была своевременно положить 20,000 франков.
   В силу этих соображений, Ришар, как и в тот роковой вечер, отправляется за кулисы и останавливается на том самом месте, где он в прошлый раз встретился с секретарем министерства изящных искусств. Сзади, в нескольких шагах от него, становится Моншармэн.
   В надлежащий момент мимо Ришара проходит г-жа Жири, опускает в его карман 20,000 франков и исчезает. Исчезает бесследно, так как, согласно отданному ему заранее Ришаром приказанию, Мерсье запирает испуганную, растерянную капельдинершу в свой кабинет. Таким образом она не будет иметь возможности снестись с привидением. Между тем Ришар жестикулирует, отвешивает низкие поклоны и почтительно пятится к двери, как будто перед ним действительно находится всемогущий секретарь министерства изящных искусств. Но то, что, казалось бы, вполне естественным, если бы перед ним действительно стояла какая-нибудь важная особа, производило теперь, когда он раскланивался в пустое пространство, самое дикое впечатление.
   И в нескольких шагах от него Моншармэн проделывал то же самое. Мало того, он не допускал никого приблизиться к Ришару, начиная с секретаря Реми и кончая Бордерийским посланником.
   Это тоже имело свое основание, так как, во-первых, он боялся, что в случае исчезновения денег, Ришар мог обвинить в этом кого-нибудь из тех, кто с ним здоровался, а во-вторых, воспроизводя все, что с ним случилось в прошлый раз, он не должен был, как и тогда, к кому-либо прикасаться.
   Наконец, перестав кланяться, Ришар, все еще продолжая пятиться назад, вышел из фойе и направился к канцелярии. Моншармэн неотступно следовал за ним. Дойдя до полутемного коридора, отделяющего сцену от служебной половины, Ришар шепотом сказал:
   -- Я ручаюсь за то, что до меня никто не дотронулся... Теперь встань здесь и наблюдай за мной издали, пока я не дойду до двери. Посмотрим, что из этого выйдет.
   Но Моншармэн не согласен.
   -- Нет, Ришар, нет! Иди вперед, я пойду сейчас же за тобой, шаг за шагом!
   -- Но в таком случае никто не сможет украсть деньги!
   -- Надеюсь, -- спокойно отвечает Моншармэн.
   -- К чему же это нас приведет?
   -- Мы повторяем в точности все, что делали прошлый раз... Я тогда встретился с тобой в этом коридоре и пошел сзади тебя...
   -- Верно! -- вздыхает Ришар, покачивая головой.
   Несколько минут спустя, оба директора входят в кабинет и запирают дверь на ключ, который Моншармэн кладет себе в карман.
   -- В тот вечер мы также сидели здесь запершись, -- говорит он, -- вплоть до того момента, когда ты ушел домой.
   -- Помню! II сюда никто не входил?
   -- Никто!
   -- В таком случае, -- говорит Ришар, напрягая память, -- меня вероятно обокрали по дороге домой...
   -- Нет! -- как-то особенно сухо произнес Моншармэн: -- нет... это невозможно... Я сам, в своей карете, довез тебя до дому. 20,000 франков исчезли у тебя дома, это для меня теперь вполне ясно.
   -- Ни в каком случае, -- запротестовал Ришар; -- я ручаюсь за моих людей... наконец, если бы кто-нибудь из них украл эти деньги, он бы постарался скрыться.
   Моншармэн презрительно пожимает плечами. Это окончательно выводит из себя Ришара.
   -- Однако, довольно, Моншармэн! Как ты смеешь меня подозревать, и в чем?
   -- В довольно неостроумной шутке!
   -- С 20.000 франков не шутят!
   -- Я тоже того мнения, -- соглашается Моншармэн и взяв в руки газету, погружается в чтение.
   -- Что это? Ты намерен читать? -- спрашивает Ришар.
   -- Да, до тех пор, пока не настанет время отвезти тебя домой.
   -- Как в прошлый раз?
   -- Как в прошлый раз!
   Ришар вырывает из рук Моншармэна газету. Тот вскакивает, вне себя от раздражения. Но Ришар не смущается и вызывающе глядя на него, говорит:
   -- Знаешь, что мне пришло на ум? Что я могу подумать, если, как в прошлый раз, после проведенного с тобой наедине целого вечера, я по возвращении домой опять-таки в твоем обществе, обнаружу пропажу денег?
   -- Что же ты можешь подумать? -- вызывающе произносит Моншармэн.
   -- Я могу подумать, что так как ты ни на минуту не отходил от меня в течение всего вечера и, согласно твоему желанию, никто кроме тебя ко мне не подходил, то весьма возможно, что 20.000 франков из моего кармана перешли в твой!
   Моншармэн подскочил, как ужаленный.
   -- Французскую булавку! -- кричит он, -- Дайте мне французскую булавку!
   -- Что ты с нею хочешь делать?
   -- Приколоть к тебе конверт! Таким образом ты сразу почувствуешь, когда кто-нибудь потянет у тебя его из кармана... А!.. Теперь ты меня подозреваешь! Ну, хорошо же, хорошо! Французскую булавку!..
   И открыв дверь в коридор, он кричит:
   -- Французскую булавку! Дайте мне французскую булавку!
   Как раз в эту минуту, как нам уже известно, у двери, оказался Реми, у которого, к сожалению, не было булавки и ее подал Моншармэну конторщик.
   Получив желаемую булавку, Моншармэн опустился перед Ришаром на колени.
   -- Надеюсь, -- сказал он, -- что деньги еще тут?
   -- Не сомневаюсь!..
   -- Настоящие? -- спросил Моншармэн, твердо решив, что на этот раз его не проведут.
   -- Посмотри! Я не хочу до них и дотрагиваться...
   Моншармэн, с сильно бьющимся сердцем, вытащил из кармана Ришара незапечатанный конверт и осмотрел лежавшие в нем кредитные билеты. Затем, убедившись в их подлинности, он опять положил конверт в карман п приколол его французской булавкой к фалдам фрака. Сделав это, он сел, не спуская глаз со злополучного кармана, на кресло и приказал Ришару неподвижно сидеть перед письменным столом.
   -- Еще немного терпения, Ришар! -- сказал он. -- Осталось всего несколько минут... Скоро наступит полночь. Мы вышли в прошлый раз, как только пробило 12 часов.
   -- Я готов ждать сколько угодно!
   Часы медленно ползли. В комнате царила жуткая, таинственная тишина. Ришар попробовал пошутить.
   -- Я, кажется, скоро уверую во всемогущество привидения, -- сказал он. -- У меня такое чувство, как будто здесь в комнате происходит что-то таинственное, неуловимое и вместе с тем страшное...
   -- У меня тоже, -- сознался смущенный Моншармэн.
   -- Может быть, это действительно привидение, -- уже шепотом продолжал Ришар, как будто боясь, что его кто-нибудь услышит. -- Помнишь, мы слышали, как кто-то постучал по столу три раза? А что, если это в самом деле стучало привидение? И оно же доставляло конверты, говорило в ложе No 5, убило Жозефа Бюкэ и теперь крадет наши деньги... Потому что ведь, кроме нас с тобой, тут никого нет, и если деньги опять пропадут...
   В этот самый момент часы на камине стали бить полночь.
   Оба директора вздрогнули. Их охватил какой-то непреодолимый, панический страх. Холодный пот выступил на их лицах. Наконец, когда часы пробили двенадцатый раз, они встали с мест.
   -- Я думаю, мы можем уходить, -- сказал Моншармэн.
   -- Конечно, -- согласился Ришар.
   -- Но прежде, чем выйти отсюда, разреши мне заглянуть в твой карман.
   -- Пожалуйста, даже настаиваю на этом.
   -- Ну, что? -- спросил через секунду Ришар.
   -- Булавка на месте.
   -- Очевидно. Ты сам сказал, что я сейчас же почувствую, если кто-нибудь дотронется до моего кармана.
   Вдруг Моншармэн громко вскрикнул:
   -- Булавка на месте, но денег нет!
   -- Что за глупые шутки! Им теперь не время и не место!
   -- Посмотри сам!
   Ришар поспешно сбрасывает с себя фрак и выворачивает карман. Он пуст!
   И что удивительнее всего, булавка осталась на своем месте. Ришар и Моншармэн побледнели, как полотно. Это было какое-то колдовство.
   -- Привидение. -- чуть слышно шепчет Моншармэн.
   Вдруг Ришар набрасывается на своего коллегу
   -- Кроме тебя, никто не дотрагивался до моего кармана. Отдай мне мои 20,000 франков! Отдай!
   -- Клянусь тебе всем, что мне дорого, -- почти теряя сознание, шепчет Моншармэн, -- что у меня их нет.
   И услыхав, что кто-то стучит в дверь, он медленно, как автомат, поднимается с места, открывает дверь и, не слушая того, что ему говорит взволнованный Мерсье, кладет ему в руку бесполезную теперь французскую булавку.

XVIII.
Полицейский комиссар, виконт и "персиянин"

   Первые слова комиссара при входе в кабинет дирекции, были:
   -- Христины Даэ тут нет?
   Моншармэн не в силах что-нибудь сказать... Он потрясен гораздо больше Ришара, так как тот все-таки может подозревать в исчезновении денег Моншармэна, между тем, как перед ним встало вдруг что-то такое непостижимое, страшное и полное тайны, перед чем содрогнулся бы каждый смертный.
   -- Почему вы спрашиваете, г. комиссар, нет ли тут Христины Даэ? -- говорит, наконец, Ришар.
   -- Потому, что ее необходимо найти, гг. директора Большой Оперы! -- торжественно произносит комиссар.
   -- Как найти? Разве она исчезла?
   -- Да. И заметьте, на сцене, во время действия.
   -- На сцене? Непостижимо!
   -- Вы находите? Но что, по-моему, еще удивительнее, так это то, что вы узнаете об этом происшествии от меня.
   -- Действительно! -- соглашается Ришар, хватаясь за голову. -- Это что еще за история? Только одно и остается: бежать, бежать без оглядки! -- шепчет он про себя. -- И так, -- говорит он как сквозь сон, -- она исчезла во время представления?
   -- Да, во время сцены в тюрьме, когда Маргарита взывает к ангелам. Но я сильно сомневаюсь, чтобы ее похитили ангелы.
   -- А я в этом уверен.
   Все оборачиваются. Перед ними стоить бледный, дрожащий от волнения молодой человек.
   -- В чем вы уверены? -- спрашивает Мифруа.
   -- В том, что Христину Даэ похитил ангел. Г. комиссар, я вам даже могу сказать его имя...
   -- Ага. Вот как! Г. виконт де Шаньи утверждает, что м-ль Христину Даэ похитил ангел, очевидно, ангел Большой Оперы?
   Рауль оглядывается по сторонам. В эту минуту, когда ему кажется необходимым призвать на помощь своей невесте полицию, ему хотелось бы увидеть того воинственного незнакомца, который приказал ему молчать. Но его не видно. Все равно! Он будет говорить. Но только не здесь, среди всей любопытной. рассматривающей толпы.
   -- Да, сударь, -- отвечает он Мифруа, -- именно ангел Большой Оперы, и я вам даже могу сказать, где он находится, если вы будете добры выслушать меня наедине.
   -- С удовольствием!
   Комиссар выпроваживает всех, за исключением директоров, за дверь и сажает Рауля около себя.
   -- Г. комиссар, -- решительно начинает молодой человек, -- этого человека зовут Эрик. Он живет в здании Большой Оперы, и называет себя "Ангелом музыки".
   -- Ангелом музыки!!! Господи, вы имеете понятие о таком квартиранте? -- обращается Мифруа к директорам.
   Ришар и Моншармэн даже не улыбнулись.
   -- О. что касается гг. директоров, -- говорит Рауль, -- то они, очевидно, слышали о существовании привидения Большой Оперы, которое и есть в одно и тоже время "Ангел музыки". Его настоящее имя Эрик.
   Мифруа встал.
   -- Извините, сударь, -- сказал он, пристально глядя на Рауля. -- Мне кажется, что вы издеваетесь над правосудием.
   -- Я! -- возмутился Рауль, испуганный мыслью, что и этот последний человек, на которого он возлагал все свои надежды, не захочет отнестись к нему серьезно.
   -- Что же вы в таком случае болтаете о каком-то привидении!..
   -- Гг. директора могут подтвердить мои слова.
   -- Господа, вы, оказывается, знакомы с привидением Большой Оперы?
   Ришар вскочил с места.
   -- Нет, г. комиссар, мы с ним незнакомы. Но нам было бы очень приятно с ним познакомиться, так как не далее, как сегодня вечером, оно украло у нас 20,000 франков. `
   И взгляд его, устремленный на Моншармэна, как будто говорил: "отдай мне 20,000 франков или я все скажу"! Моншармэн его понял и безнадежно махнул рукой, как бы желая сказать: "говори, что хочешь"! Что касается Мифруа, то он с удивлением переводил глаза с директоров на Рауля и обратно, спрашивая себя, не попал ли оп по ошибке в сумасшедший дом.
   -- Однако! -- заметил он наконец, -- Какое ловкое привидение'. В один и тот же вечер похитить певицу и украсть 20,000 франков! Удивительно! Но, однако поговорим серьезно! И так, г. де Шаньи, вы предполагаете, что m-lle Христина Даэ была похищена некиим Эриком. Вы знаете этого субъекта? Видели его когда-нибудь?
   -- Да, г. комиссар.
   Где же именно?
   -- На кладбище!
   Мифруа опять пристально посмотрел на Рауля.
   -- На кладбище? Ага! Да, действительно их там больше всего и видно. Но зачем же вы были на кладбище?
   -- Г. комиссар, -- сказал Рауль, -- я отлично понимаю, что мои ответы могут вам показаться странными, но умоляю вас, не думайте, что я сошел с ума. От этого зависит спасение самой дорогой для меня на свете особы. Время бежит, дорога каждая минута и несмотря на это, я все-таки принужден рассказать вам все с начала, иначе вы ничего не поймете... я и сам знаю так мало!..
   -- Говорите, говорите! -- в один голос воскликнули Ришар и Моншармэн, в надежде, что им удастся почерпнуть в этом рассказе какие-нибудь данные для разгадки мучившей их тайны. Увы! их ждало разочарование. Вся эта история с кладбищем, мертвой головой, волшебной скрипкой только навела их на мысль, что виконт де Шаньи действительно помешался,
   Мифруа также, по-видимому, разделял это мнение и готов был уже прервать рассказ молодого человека, как вдруг это случилось само собой. Дверь кабинета отворилась и в кабинет вошел какой-то странный субъект, одетый в длинный черный сюртук и высокую, надвинутую на уши, шляпу. Он быстро подошел к комиссару и зашептал ему что-то на ухо. Очевидно, это был один из агентов сыскной полиции. Слушая его, Мифруа не сводил глаз с Рауля.
   -- Милостивый государь, -- обратился он наконец к виконту, -- бросим говорить о привидении. Поговорим лучше о вас; вы, если не ошибаюсь, должны были увезти сегодня вечером Христину Даэ? "
   -- Да, г. комиссар.
   -- По окончании спектакля?
   -- Да.
   -- И все было уже приготовлено?
   -- Да.
   -- Вас ждала карета. Маршрут был выработан. Мало того, в назначенных пунктах вас должны были ожидать свежие лошади...
   -- Совершенно верно.
   -- И эта карета до сих пор стоит на театральной площади?
   - Да, г. комиссар.
   -- Известно вам, что около нее стояло еще три кареты?
   -- Я на это не обратил внимания...
   -- Это были кареты m-lle Сорелли, Карлотты и вашего брата графа де Шаньи.
   -- Возможно.
   -- Прошу обратить внимание на то, что в данное время как ваша карета, так и две, принадлежащие Сорелли и Карлотте, стоят на том же месте, между тем как карета графа де Шаньи исчезла.
   -- Это не относится к делу, г комиссар.
   -- Виноват! Сколько мне известно, граф был против вашей женитьбы на т-11е Даэ?
   -- Это дело семейное. Я прошу вас не касаться...
   -- Понимаю... И так, он был против... в силу чего вы, чтобы оградить вашу невесту от каких-либо неприятностей со стороны вашего брата, решили ее похитить... А теперь позвольте вам сообщить, что ваш брат вас перехитрил. Это он увез Христину Даэ!
   -- Боже мой! -- простонал Рауль, хватаясь за сердце. -- Возможно ля это? Вы в этом уверены?
   -- Сейчас же после исчезновения артистки, граф сел в карету и помчался по направлению к заставе.
   -- К заставе! -- задыхаясь повторил Рауль. -- Но к какой? Куда?
   -- По дороге в Брюссель.
   Громкий крик вырывается из груди молодого человека.
   -- Я их догоню! Клянусь вам!
   И он с быстротой молнии вылетает из кабинета,
   -- И привозите m-lle Даэ сюда, -- кричит ему вслед комиссар, и вдруг уже совсем другим тоном произносит -- Хороша выдумка? а? Стоит "ангела музыки"? -- И видя, что оба директора смотрят на него с удивлением, он поясняет:
   -- Мне совсем неизвестно, похитил Христину Даэ граф де Шаньи, или нет, но у меня мелькнуло это подозрение, и кто же доставит мне об этом самые верные сведения, как не Рауль де Шаньи. Он это сделает лучше всякого агента.
   Весь сложный механизм полицейского искусства заключается именно в том, чтобы уметь извлекать пользу из окружающих нас людей! Но г. полицейский комиссар не был бы так собой доволен, если бы узнал, что его добровольный агент должен был отказаться от своего намерения сейчас же по выходе из кабинета. Несмотря на то, что коридор казался пустым, какая-то высокая тень тотчас же преградила Раулю дорогу.
   -- Куда вы так спешите, г. де Шаньи? -- спросила она.
   Рауль с неудовольствием взглянул на говорившего и узнал барашковую шапку.
   -- Опять вы! -- воскликнул он дрожащим голосом. -- Вы, знающий все тайны Эрика и не позволяющий мне о нем говорить! Но кто же вы, наконец?
   -- Вы меня знаете... Я "Персиянин"!.. -- сказала тень.

XIX.
Виконт и "Персиянин"

   Рауль вспомнил, что как-то раз, будучи в опере, брат показал ему этого странного субъекта, про которого было известно только, что он персиянин и живет в маленькой квартирке на улице Риволи.
   Он нагнулся к Раулю и спросил:
   -- Надеюсь, г. де Шаньи, что вы не выдали тайны Эрика?
   -- А почему бы мне его и не выдать? -- высокомерно ответил тот, желая скорее отделаться от непрошенного собеседника. -- Вы его друг?
   -- Я надеюсь, что вы не упомянули про Эрика только потому, что выдать Эрика значит в то же время выдать и Христину Даэ. Говоря о нем, нельзя не упомянуть и о ней.
   -- Как я вижу, -- еще нетерпеливее произнес Рауль, -- вы находитесь в курсе многих интересных для меня событий. Но, к сожалению, мне некогда вас слушать, я тороплюсь.
   -- Еще раз, г. де Шаньи, куда вы так спешите?
   -- Неужели вы не догадываетесь? Спасать Христину Даэ!
   -- В таком случае вам некуда бежать. Христина Даэ здесь!..
   -- У Эрика?
   -- Да!
   -- Как вы это узнали?
   -- Я присутствовал на спектакле. Только один Эрик мог устроить такое похищение. Я сразу понял, что это дело его рук.
   -- Значит вы его хорошо знаете?
   "Персиянин" только вздохнул.
   -- Сударь, я не знаю каковы ваши намерения, -- сказал Рауль, -- но может быть вы могли бы мне как-нибудь помочь?.. То есть, собственно, не мне, а Христине Даэ?
   -- Надеюсь, г. де Шаньи, поэтому я и позволил себе с вами заговорить.
   -- Но что же вы можете?
   -- Я попробую провести вас туда, к нему.
   -- Я уже безуспешно пробовал сделать это сегодня вечером. Но если вам это удастся, я буду благословлять вас всю жизнь. Но сначала два слова: комиссар мне только что сообщил, будто Христина Даэ увезена моим братом, графом Филиппом...
   -- Пустяки!
   -- Это невозможно, ие правда ли?
   -- Я не могу судить, насколько это возможно, но для того, чтобы организовать подобное похищение, граф Филипп должен быть волшебником.
   -- Вы правы, сударь, я положительно теряю голову... Бежим же скорее туда!.. Ради Бога, бежим! Я отдаю себя в ваши руки. Вы один понимаете, что я говорю и только у вас одного имя Эрика не вызывает улыбки.
   При этих словах молодой человек сжал в своих лихорадочно горячих руках холодные, как лед, руки " Персиянина ".
   -- Тише! -- сказал персиянин, прислушиваясь к окружающей их тишине.
   -- Не повторяйте этого имени. Будем говорить просто "он". Так мы меньше рискуем привлечь на себя его внимание...
   -- Вы думаете, что он где-нибудь здесь?
   -- Все возможно... Хотя я думаю, что он теперь около своей жертвы, в комнатах у озера.
   -- А! вы знаете об их существовании?
   -- Но может быть он и здесь, в этой стене, в потолке, под полом... Может быть он смотрит в эту скважинку... Слушает у стены!..
   И Персиянин, приказав Раулю идти на цыпочках, повел его по каким-то незнакомым ему коридорам, куда его не водила даже Христина.
   -- Только бы Дариус успел вернуться! -- прошептал Персиянин.
   -- Кто это Дариус? -- на ходу спросил молодой человек.
   -- Мой слуга...
   В эту минуту они очутились посреди большой полуосвещенной комнаты. Персиянин остановился.
   -- Что вы сказали комиссару? -- спросил он Рауля так тихо, что тот едва расслышал его слова.
   -- Я ему сказал, что похититель Христины -- "ангел музыки", иными словами, Привидение Большой Оперы и что его настоящее имя...
   -- Шш!.. И комиссар вам поверил?
   -- Нет.
   -- Он не придал вашим словам значения?
   -- Никакого.
   -- Он вас вероятно принял за сумасшедшего?
   -- Да.
   -- Тем лучше! -- вздохнул Персиянин.
   И они пошли дальше.
   Через несколько минут, в продолжение которых они то спускались, то подымались по каким-то, незнакомым Раулю, лестницам, они очутились у двери, которую Персиянин открыл вынутым из кармана ключом. Персиянин, как и Рауль, был конечно во фраке, но вместо того, чтобы быть, как и виконт, в цилиндре, он, вопреки всем требованиям моды, обязывавшей всех посетителей кулис одевать в театр цилиндр, был в остроконечной барашковой шайке.
   -- Вам будет мешать цилиндр, -- сказал Персиянин, -- оставьте его в уборной.
   -- В какой уборной? -- спросил Рауль.
   -- В уборной Христины Даэ.
   И войдя в отпертую им дверь, он знаком велел Раулю сделать тоже самое. Они оказались в уборной Христины Даэ.
   Молодой человек и не подозревал, что туда можно было войти другим ходом, кроме того, который был ему известен.
   -- Как вы хорошо знаете здание. -- не мог он удержаться от восклицания.
   -- Далеко не так как "он"! -- скромно ответил Персиянин, и заперев за собой дверь, подошел к тонкой перегородке, отделяющей уборную от помещавшейся рядом кладовой, прислушался и наконец громко кашлянул.
   За перегородкой тотчас же послышался легкий шорох и через несколько секунд кто-то постучал в дверь уборной.
   -- Войди! -- сказал Персиянин.
   Вошел какой-то человек в дорожном плаще и остроконечной барашковой шапке.
   Он поклонился, вынул из-под плаща небольшой окованный серебром ящик, поставил его на стол, опять поклонился и пошел к выходу.
   -- Никто не видел, как ты вошел, Дариус?
   -- Никто, господин.
   -- Постарайся и уйти незамеченным.
   Слуга выглянул в коридор и мгновенно исчез.
   -- Мне кажется, сударь, -- сказал Рауль, -- что здесь нас легко могут застать. Комиссар, конечно, не преминет произвести здесь обыск.
   -- Нам страшен не комиссар.
   Персиянин раскрыл ящик. В нем лежала пара великолепных пистолетов.
   -- Узнав о похищении Христины Даэ, я велел своему слуге принести мне пистолеты. Они у меня уже давно, я за них могу ручаться.
   -- Вы собираетесь драться на дуэли? -- удивленно спросил молодой человек.
   -- Если хотите, да! Нас ждет дуэль. И еще какая...
   Он протянул Раулю пистолет и добавил:
   -- Нас будет двое против одного, и несмотря на это, будьте готовы ко всему, так как я должен вас предупредить, что пан придется иметь дело с опаснейшим в мире противником. Но ведь вы любите Христину Даэ?
   -- Больше жизни! Но вы, вы, для которого она безразлична, ради чего вы рискуете жизнью? Вы, вероятно, ненавидите Эрика?
   -- Нет, сударь, -- грустно сказал Персиянин. -- Если бы я его ненавидел, он давно бы уже перестал сеять на земле зло.
   -- Он вам тоже причинил какое-нибудь горе?
   -- Все, что он сделал лично мне, я ему простил.
   -- Мне странно слышать ваши слова, -- сказал Рауль. -- Вы его считаете чудовищем, знаете о его преступлениях, наконец он вам самому причинил зло, а между тем в вашем голосе слышится то же сострадание, которое меня так поражало в Христине.
   Персиянин ничего не ответил. Он принес табуретку, приставил ее к стене, противоположной той, куда было вделано зеркало, встал на нее и стал водить руками по обоям.
   -- Ну, что же! -- нетерпеливо сказал Рауль. -- Я вас жду... Идемте!
   -- Куда? -- не оборачиваясь, спросил тот.
   -- На встречу чудовищу, в подземелье... Вы сказали, что знаете туда ход. .
   -- Я его ищу. '
   И он продолжал водить руками по стене.
   -- Ага! -- воскликнул он вдруг. -- Нашел!
   Он нажал пальцем маленький уголок обоев.
   -- Дело идет на лад! Еще несколько секунд и мы нападем на "его" след.
   Он соскочил с табуретки и подбежал к зеркалу.
   -- Нет! Еще не двигается, -- прошептал он.
   -- Как! Мы выйдем отсюда в зеркало? Как Христина?
   -- Вам известно, что Христина Даэ выходила через зеркало?
   -- Это было при мне... Я был за этой портьерой и видел, как она исчезла в зеркале.
   -- И что же вы при этом сделали?
   -- Ничего! Я не верил самому себе. Мне казалось, что я схожу с ума, что это бред, галлюцинация...
   -- Или новое чудо привидения, -- насмешливо добавил Персиянин. -- Ах! г. де Шаньи, какое бы это было счастье, если бы нам пришлось иметь дело с привидением!.. Тогда бы не понадобились пистолеты... Снимите пожалуйста цилиндр... положите его... так... теперь застегнитесь... вот так, как я... отогните отвороты, поднимите воротник... мы должны быть неузнаваемы...
   -- Перемещение противовеса, при нажатии пружины с этой стороны, происходит гораздо медленнее, -- пояснил Персиянин, -- тогда как с той стороны стены можно непосредственно действовать на противовес... и тогда зеркало моментально поворачивается...
   -- Какой противовес? -- спросил Рауль.
   -- Противовес, посредством которого подымается вся эта пасть стены. Или вы действительно думаете, что все это происходит благодаря колдовству?
   Персиянин притянул Рауля к себе и продолжая нажимать рукой на зеркало, добавил:
   -- Обратите внимание, вы сейчас увидите, как зеркало при-подымется на несколько миллиметров, затем сдвинется слева направо, попадет на ось и повернется. Противовес великая вещь. Благодаря ему, ребенок может сдвинуть с места огромный дом. Какова бы ни была тяжесть стены, но раз она попадет на ось и сохранит при этом равновесие, она уподобляется игрушечному волчку.
   -- Однако зеркало еще не двигается, -- с нетерпением сказал Рауль.
   -- Подождите немного. Вероятно, заржавел механизм, пли не действует пружина, а может быть... -- лицо Персиянина вдруг стало озабоченным, -- есть и другая причина...
   -- Какая?
   -- Может быть "он" разрезал веревку у противовеса, благодаря чему весь механизм пришел в бездействие...
   -- К чему? Ведь он же не знает, что мы тут хотим пройти?..
   -- На всякий случай. Он знает, что мне известен этот ход.
   -- Он вам его сам показал?
   -- Нет. Меня заинтересовали его таинственные исчезновения, я стал доискиваться и открыл эту тайну. Это самая обыкновенная система потайных дверей. Она была известна еще в глубокой древности.
   -- А зеркало все-таки не вертится!.. Как быть, сударь? О! Христина! Христина!..
   -- Мы делаем все, что доступно простому смертному, -- холодно сказал Персиянин, -- но я не ручаюсь за то, что "он" не остановит нас при первых же шагах.
   -- Неужели он так всесилен?
   -- В его власти все: стены, двери, люки... У нас в Персии и его звали "подземным властелином".
   -- Да, да! Христина тоже считала его всемогущим. Но все это так необыкновенно... Каким образом ему известны тайны всех этих стен? Можно подумать, что он их сам строил...
   -- Это так и было.
   И видя, что Рауль не спускает с него удивленного взгляда, Персиянин сделал ему знак молчания и указал на зеркало. Оно как будто дрогнуло. Отраженные в нем фигуры обоих мужчин чуть-чуть колыхнулись, но потом опять все стало неподвижно.
   -- Вы видите, оно не вертится, -- молил Рауль, -- пойдемте другим ходом!
   -- Сегодня для нас нет другого хода! -- мрачно произнес Персиянин. -- Смотрите!.. Приготовьте на всякий случай пистолет!..
   Он направил дуло пистолета на зеркало. Рауль последовал его примеру. Персиянин обнял свободной рукой молодого человека и вдруг как будто налетел какой-то вихрь! Все замелькало перед их глазами, зеркало исчезло и после ярко освещенной уборной, они оказались в непроницаемой темноте длинного узкого коридора.

XX.
В подземельях Большой Оперы

   Поднимите руку, приготовьтесь стрелять! -- торопливо повторил спутник Рауля. Сзади них стена, совершив полный круг, встала на прежнее место. Несколько секунд они стояли молча. Вокруг них царила жуткая тишина. Наконец Персиянин опустился на колени и стал что-то искать. Вдруг слабый огонек небольшого потайного фонаря блеснул около Рауля, инстинктивно отшатнулся. Но его испуг был напрасен, и гарь принадлежал Персиянину. Маленький красный огонек осторожно перебегал с места на место, освещая с одной стороны толстую каменную стену, с другой тонкую деревянную переборку. Раулю вспомнилось, какой ужас пережила Христина на этом самом месте в тот вечер, когда ее впервые похитил "ангел музыки". Очевидно, это была обычная дорога Эрика к Христине, недаром, по словам Персиянина, он сам заготовлял себе все эти удобства. Рауль ошибался. Этот коридор был устроен еще во времена коммуны и вел прямо в подземелья, где были устроены тюрьмы для пленных. О его существовании забыли все, кроме Эрика, который и воспользовался им для своих преступных целей.
   Персиянин опять встал на колени, поставил около себя фонарь и стал что-то шарить на полу. Через секунду он потушил огонь. До Рауля донесся какой-то слабый звук и в двух шагах от него на полу вырисовывалось небольшое квадратное отверстие. Казалось, будто распахнули окно и слабый свет, доходивший сюда из подземелья, доказывал, что там еще не успели потушить огней. Рауль услышал шепот Персиянина:
   -- Идите за мной и делайте то же, что и я!
   Они приблизились к отверстию. Персиянин, все еще стоя на коленях, ухватился руками за края люка и держа пистолет в зубах, соскользнул вниз. Странная вещь, виконт ни минуты не сомневался в Персиянине. Несмотря на то, что он видел его почти в первый раз, и мог, благодаря его собственным словам, принять его чуть ли не за сообщника Эрика, Рауль был глубоко уверен, что Персиянин действительно хочет ему помочь. Иначе разве он дал бы ему пистолет? Да и наконец, не все ли равно! Надо было так или иначе найти Христину. Выбора не было. Всякое колебание было бы с его стороны преступно.
   Рауль в свою очередь встал на колени и ухватился за край люка.
   -- Отпустите руки! -- услышал он голос. Он послушно исполнил приказание и упал прямо на руки к Персиянину, который тотчас же велел ему лечь на землю, затем каким-то непонятным для Руаля способом закрыл люк и лег рядом с молодым человеком. Тот хотел его о чем-то спросить, но Персиянин поспешно закрыл ему рот рукой и в ту же минуту до Рауля донесся знакомый голос полицейского комиссара Мифруа.
   Рауль и Персиянин лежали около низенькой перегородки, за которой непосредственно находилась узкая лестница, ведущая в небольшую комнату, по которой очевидно расхаживал комиссар, так как вместе со словами до них долетал и звук его шагов. Несмотря на то, что вокруг них стоял полумрак, Рауль, после непроницаемой темноты коридора, отлично различал все предметы.
   Вдруг испуганное восклицание сорвалось с его губ. Он заметил три трупа. Один из них лежал на площадке лестницы, почти у двери той комнаты, где находился комиссар, а два другие скатились вниз на пол и лежали так близко от Рауля, что если бы он просунул руку через перегородку, он бы мог до них дотронуться.
   -- Тише! -- опять прошептал Персиянин.
   Он тоже заметил трупы и пояснил это новое злодеяние одним словом:
   -- "Он"!
   Между тем голос комиссара становился все громче. Он расспрашивал режиссера о системе освещения, что доказывало, что он находится около "органа" или по крайней мере где-нибудь вблизи его. Надо заметить, что слово "орган" означает в данном случае нечто совсем другое, чем музыкальный инструмент.
   30 лет назад, электричество применялось только в очень ограниченном количестве, для сценических эффектов и для звонков. Все же здание Большой Оперы, вместе со сценой, освещалось газом, который применялся также и для световых эффектов, для чего был устроен специальный аппарат с множеством труб, получивший, благодаря этому, название органа.
   Около суфлерской будки была устроена ниша, откуда старший электротехник Моклэр руководил освещением и где он должен был находиться все время, пока длился спектакль.
   В этой-то самой нише и не оказалось теперь ни Моклэра, ни его помощников.
   -- Моклэр? Моклэр! -- раздавался громовой голос режиссера.
   Но его нигде не было.
   Тогда комиссар подошел к двери, выходящей на узенькую лестницу, и хотел ее открыть. Но она не поддавалась: "В чем дело? -- раздался его голос. -- Г. режиссер, что эта дверь у вас всегда трудно отворяется"?
   Режиссер с силой нажал на дверь -- она отворилась. Но вместе с ней отодвинулся лежавший около нее труп. Громкий крик вырвался из груди режиссера. Он узнал Моклэра.
   -- Несчастный! Он мертв!
   Все, сопровождавшие комиссара в "центральное освещение", испуганно бросились к двери. Один Мифруа не потерял присутствия духа. '
   -- Вы ошибаетесь, -- сказал он, наклоняясь над распростертым телом электро-техника, -- он мертвецки пьян и только!
   -- С ним этого никогда не случалось, -- заметил режиссер. 
   -- В таком случае возможно, что ему дали выпить чего-нибудь наркотического.
   Мифруа спустился на несколько ступенек вниз и воскликнул:
   -- Смотрите!
   Внизу, у лестницы, лежали еще два тела, в которых режиссер узнал помощников Моклэра.
   -- Они спят глубоким сном, -- заявил Мифруа. -- Любопытная история! Теперь не остается сомнений, что один из сообщников похитителя проник в центральное освещение. Но что за дикая мысль похитить артистку на глазах у всей публики! К чему такой риск? Не понимаю! Пошлите за театральным доктором! Странная история! "Очень странная история!" -- прошептал он и затем, обернувшись к кому-то, находившемуся в комнате, добавил:
   -- Что вы на это скажете, господа? Я еще не слышал вашего мнения, а между тем должны же вы найти какое-нибудь объяснение всей этой истории.
   Из-за двери выглянули испуганные, растерянные лица обоих директоров и до Рауля донесся взволнованный голос Моншармэна:
   -- Все, что здесь происходит, г. комиссар, недоступно нашему пониманию.
   -- Благодарю вас за объяснение! -- проворчал Мифруа.
   Вдруг, погруженный в течение нескольких секунд в размышления, режиссер заметил;
   -- Это уже не впервые, что Моклэр засыпает в театре. Я помню, что я как-то раз застал его спящим в нише, с табакеркой в руках.
   -- Давно это было? -- спросил комиссар, протирая стекла своего пенено.
   -- Нет... Сколько мне помнится, недавно... Позвольте... Да... если не ошибаюсь, это было в тот самый вечер, когда у Карлотты выскочил ее знаменитый "квак".
   -- Ага! В тот самый вечер!
   Мифруа одел пенсне и пристально посмотрел на режиссера.
   -- Так вы говорите, что Моклэр нюхает табак? -- небрежно спросил он.
   -- Как же! Да вот кстати лежит его табакерка... Он большой любитель табаку...
   -- Так же, как и я! -- сказал Мифруа, кладя табакерку к себе в карман.
   Рауль и Персиянин никем незамеченные видели, как машинисты подняли тела Моклэра и его помощников и внесли их в комнату, куда также проследовал комиссар и все бывшие с ним лица.
   Их шаги еще некоторое время гулко раздавались в подземелье, затем все смолкло. Когда они остались одни, Персиянин сделал Раулю знак подняться на ноги. Тот встал. Заметив, что он не поднял руки с пистолетом, Персиянин опять повторил ему, что он должен все время, что что бы ни случилось, держать пистолет на высоте глаз.
   -- Это только напрасно утомляет руку, -- прошептал Рауль, -- я не смогу правильно прицелиться.
   -- Возьмите пистолет в другую руку!
   -- Я не умею стрелять левой рукой.
   В ответ на это Персиянин сказал нечто такое странное, что молодой человек окончательно потерял представление о том, что его ждет.
   -- Дело не в том, чтобы стрелять левой, или правой рукой, вся суть в том, чтобы вы держали руку так, как будто вы нажимаете на курок; что же касается самого пистолета, вы можете спрятать его в карман. Запомните это хорошенько, иначе я ни за что не отвечаю. Это вопрос жизни. А теперь молчание, идите за мной! _
   Они находились во втором, если считать сверху, подземелье. При тусклом свете кое-где мерцающих фонарей, перед Раулем, как страшная пропасть, зияли таинственные лабиринты подземелий.
   Их всего пять, одно под другим, и они представляют из себя точное воспроизведение сцены со всеми ее приспособлениями. Весь театральный механизм, благодаря которому совершаются чудесные превращения горбунов в красавцев, колдуний в очаровательных фей, появляется и исчезает Мефистофель, вырывается адское пламя и слышатся демонические голоса подземных духов, сосредоточен в этих подземельях.
   Рауль послушно шел за Персиянином, в точности исполняя его приказания и даже не задавая себе вопроса что они означают. Вся его надежда была на Персиянина. Что бы он стал без него делать в этом лабиринте канатов, балок, люков, где на каждом шагу он рисковал сломать себе ногу, или, чего доброго, провалиться в какую-нибудь бездонную пропасть.
   Они все продолжали спускаться.
   Вот они уже в третьем подземелье...
   И чем ниже они спускались, тем осторожнее становился Персиянин. Он не переставал оборачиваться к Раулю и напоминать, чтобы тот не забывал держать руку перед глазами, как делал это, и он сам, несмотря на то что давно спрятал пистолет.
   Вдруг чей-то громовой голос приковал их к месту. Наверху кто-то кричал:
   -- Все дежурные у дверей -- на сцену, к полицейскому комиссару!
   Послышались шаги и в полутьме подземелья замелькали какие-то смутные тени. Персиянин и Рауль спрятались за перегородкой. Мимо них плелись, еле передвигая ноги, старики, бывшие много лет назад театральными машинистами, плотниками и тому подобными служащими, и теперь, благодаря состраданию Дирекции, доживающие свой век в тепле и довольстве. Не желая, после долгих лет труда, лишить их куска хлеба, дирекция придумала специально для них должность "дежурного у дверей", вся обязанность которого состояла только в том, чтобы открывать и закрывать двери, благодаря чему их иногда называли "врагами сквозняков".
   Персиянин и Рауль мысленно возблагодарили судьбу за то, что она избавила их от этих непрошенных свидетелей, которые иногда даже, за неимением другого убежища, оставались ночевать в театре. Теперь же благодаря тому, что их позвали к комиссару, всякая возможность с ними встретиться была устранена. "
   Но им не пришлось долго наслаждаться одиночеством. Какие-то новые тени показались в той стороне, куда прошли "дежурные у дверей". У каждой из них был маленький фонарик, который они то подымали, то опускали и, казалось, кого-то или что-то искали.
   -- Черт возьми! -- прошептал Персиянин. -- Так, пожалуй, они и нас заметят, бежим отсюда!.. Скорее!.. И не забывайте руку! Ради Бога, держите на уровне глаз, как будто вы прицеливаетесь! Пистолет положите в карман! Скорее!.. -- Они стали спускаться в четвертое подземелье. -- Не опускайте руку, это вопрос жизни и смерти. Сюда! вот лестница...
   Очутившись в пятом подземелье, Персиянин вздохнул свободнее. Тем не менее он не позволил Раулю опустить руку, и тот, несмотря на все свое удивление, не решился спросить, что означал этот странный способ защиты, заключавшийся в том, что пистолет должен был лежать в кармане, между тем как руку необходимо было держать на уровне глаз, как бы прицеливаясь. Поза, в какой 30 лет назад все дуэлянты ожидали команды "пли".
   Это было тем более непонятно, что Рауль отлично помнил, как Персиянин сказал, что он ручается за свои пистолеты.
   Эти размышления были прерваны Персиянином, который, приказав Раулю оставаться на том же месте, взбежал на несколько ступенек той самой лестницы, откуда они только что спустились, и через несколько секунд опять вернулся назад.
   -- Мы напрасно испугались, -- прошептал он. -- Эти тени скоро исчезнут. Это просто на просто пожарные, совершающие обход.
   Тем не менее они не двигались с места. Прошло несколько долгих минут, прежде чем Персиянин, а за ним и Рауль, решились подойти к лестнице. Все казалось спокойным.
   Кругом никого не было. Вдруг они вздрогнули. Из-за поворота коридора прямо им навстречу двигалась какая-то блестящая точка. Минута, и перед их испуганными взорами вырисовалась огненная голова. Она как будто неслась по воздуху. Пламя ярко красными языками окутывало ее со всех сторон и освещало пространство.
   -- Эге-ге!.. -- процедил сквозь зубы Персиянин: -- мне еще никогда не приходилось ее видеть!.. Брандмейстер не солгал... Что это еще за история? Это несомненно не "он", но может быть "он" ее послал!.. Посмотрим, в чем дело! Держите руку на высоте глаз! Ради Бога, не забывайте этого!
   Огненная голова все приближалась.
   -- Может быть "он" нарочно послал нам эту голову для того, чтобы отвлечь от себя наше внимание и напасть на нас сзади... От него всего можно ожидать. Мне известны многие его фокусы. Но этого я не знаю. Будем на всякий случай осторожны! Бежим! И ради всего святого, не опускайте руки! Иначе мы погибли.
   Они бросились бежать вдоль бесконечного подземного коридора.
   Пробежав таким образом несколько секунд, показавшихся им вечностью, они остановились.
   -- Странно! -- сказал Персиянин. -- Он обыкновенно редко сюда заглядывает. Ему тут нечего делать. Эта дорога не ведет к озеру. Разве только может быть он узнал, что мы тут находимся. Хотя не думаю: ведь я ему обещал оставить его в покое и не вмешиваться в его дела.
   При этих словах и он, и Рауль обернулись.
   Огненная голова по-прежнему двигалась за ними, даже более того, она вероятно тоже должна была бежать, так как им показалось, что отделяющее их от нее расстояние уменьшилось.
   В то же время до их слуха долетел какой-то странный шум, все усиливавшийся по мере того, как приближалось страшное видение, как будто целые тысячи ногтей царапали по какой-то гигантской грифельной доске.
   Они снова побежали, но пылающая голова от них не отставала. Наоборот, она все приближалась и приближалась. Теперь уже можно было разглядеть ее лицо, с круглыми, устремленными в одну точку глазами, кривым носом и большим ртом, с отвисшей нижней губой. И это страшное, напоминающее полнолуние, лицо точно плыло по воздуху, распространяя вокруг себя какой-то странный, раздражающий шум. Рауль и Персиянин с ужасом смотрели, как уменьшалось расстояние, отделявшее их от страшной головы. Бежать было некуда, еще минута и она должна была поравняться с ними.
   Они приближались к стене, не спуская глаз с огненного чудовища. ю оно все двигалось и двигалось... Вот оно уже около них... Сопровождающий его шум становится все громче, все отчетливее, как будто в нем слились тысячи однородных звуков.
   Рауль и Персиянин чувствуют, как у них от страха волосы становятся дыбом. Они теперь понимают, откуда происходит этот шум. Прямо на них катятся какие-то странные темные волны, напоминающие собой мелкую зыбь морского прибоя... Вот они уже близко... у самых ног... вот поползли по ногам... Крик ужаса, отвращения и боли пронесся над подземельем. Позабыв о необходимости держать руки на уровне глаз, как Рауль ,так и Персиянин стараются оттолкнуть от себя что-то блестящее, цепкое, как живое существо, чьи-то когти, зубы...
   Еще минута и они, как и брандмейстер Папэн, лишились бы чувств, как вдруг огненная голова оборачивается в их сторону и говорит:
   -- Не двигайтесь! Стойте на месте! Я истребитель крыс... Они все за мной сейчас уйдут...
   При этих словах огненная голова внезапно исчезает, между тем как яркий красноватый свет загорается в конце коридора. Загадка объясняется очень просто. Истребитель крыс, боясь напугать их слишком ярким светом, повернул сначала потайной фонарь в свою сторону и осветил таким образом свое лицо, теперь же, чтобы скорее увлечь за собой крыс, он осветил перед ними дорогу и все они с визгом, писком и царапаньем бросились догонять своего предводителя:
   Персиянин и Рауль понемногу приходили в себя от пережитого ими ужаса.
   -- Я теперь припоминаю, что Эрик мне рассказывал про истребителя крыс, -- сказал Персиянин, -- но не сказал, что он появляется в виде огненной головы... Странно, что мне да сих пор не приходилось его видеть [Прежний директор Большой Оперы, г. Педро Гальяр, рассказал мне однажды, какое опустошение производили в подземельях Большой Оперы крысы до тех пор, пока наконец ему не удалось найти истребителя, который, благодаря им самим изобретенному запаху, выводил всех крыс из подземелий и топил в ближайшем бассейне].
   -- А я уж так и думал, что это какое-нибудь новое изобретение Эрика, -- вздохнул он, -- Оказывается, нет. Он вообще в эту сторону не заглядывает.
   -- Значит мы очень далеко от озера? -- спросил Рауль. -- Когда же мы наконец туда доберемся? Пойдем скорее, ради Бога! Пойдемте к озеру! Я буду там так громко звать Христину, что она услышит... Услышит и "он". II если вы его действительно знаете, вы с ним поговорите!
   -- Дитя! -- усмехнулся Персиянин. -- Мы никогда не попадем в жилище Эрика со стороны озера.
   -- Почему?
   -- Потому что с этой стороны оно неприступно. Я уже это пробовал, но безуспешно. Озеро слишком хорошо защищено. Я даже подозреваю, не сделались ли некоторые, без вести пропавшие, машинисты и сторожа жертвой своего собственного любопытства, попробовав покататься по озеру. Это нечто ужасное! Если бы этот изверг меня вовремя не узнал, я бы тоже лежал теперь на дне... Послушайтесь моего совета: никогда не приближайтесь к озеру и главное, не слушайте пения сирены.
   -- Но, в таком случае, что же мы тут делаем? -- сгорая от нетерпения, воскликнул Рауль. -- Если вы не можете спасти Христину, дайте мне по крайней мере умереть за нее!
   Персиянин попробовал его успокоить.
   -- Единственное средство спасти Христину Даэ, это проникнуть к Эрику так, чтобы он этого не знал.
   -- А это возможно?
   -- Если бы я на это не надеялся, я бы вам не предложил своих услуг.
   -- Каким же образом можно туда попасть, минуя озеро?
   -- Через третье подземелье, куда мы сейчас и отправимся. Я вам укажу потайной ход, -- его голос дрогнул, -- он находится между декорациями "Короля Лагорского", как раз там, где был найден труп Жозефа Бюкэ.
   -- Того машиниста, который повесился?
   -- Да! -- каким-то странным тоном продолжал Персиянин. -- того самого, после которого нигде не могли найти веревки... Ну, однако, двинемся в путь! Где же мы все-таки теперь находимся?
   Он опять зажег фонарь, при свете которого выяснилось, что они стояли на перекрестке двух бесконечных коридоров. Они пошли вдоль одного из них, прислушиваясь к малейшему шороху, то и дело останавливаясь, пока наконец замирающий огонек подземной кузницы, около которой Рауль увидел тех самых черных демонов, которые так напугали Христину, не дал понять Персиянину, что они находятся как раз под сценой.
   Таким образом они были на самом дне пятого подземелья, глубина которого на 15 метров ниже уровня воды.
   Чтобы иметь представление о том, сколько для устройства этого подземелья пришлось выкачать воды, достаточно сказать, что количество ее в окружности равняется Луврскому двору, а в вышину в полтора раза превышает все здание собора Парижской Богоматери. И несмотря на такую массу выкаченной воды, все-таки пришлось еще оставить озеро.
   Между тем Персиянин подошел к одной из стен и постучав в нее, сказал:
   -- Если я не ошибаюсь, за этой стеной начинается жилище Эрика!
   Я думаю, что читателю будет интересно узнать, каким образом были устроены как само подземелье, так и его стены.
   Во избежание того, чтобы лежащие по соседству с подземельем воды не соприкасались с только что возведенной, постройкой, предназначенной для всякого рода театральных надобностей, вплоть до хранения декораций, которые, так же как и все столярные и слесарные работы, могли пострадать от сырости, архитектор был принужден построить тройные стены. На это потребовался целый год времени. Таким образом, стуча в стену, окружающую обиталище Эрика, Персиянин стучал, так сказать, в первую оболочку, за которой находилась вторая, кирпичная стена, потом слой цемента и затем уже последняя стена, в несколько метров толщины.
   Услыхав слова Персиянина, Рауль бросился к стене и приник к ней ухом.
   Все было тихо, только откуда-то сверху доносились чьи-то глухие шаги.
   Персиянин опять потушил фонарь.
   -- Будьте внимательны! Не забывайте о руке! Теперь тише! Будем пробовать попасть к "нему", -- прошептал он, увлекая Рауля к той самой узенькой лестнице, по которой они сюда спускались.
   Они стали медленно подыматься. Все было тихо. Подземелье замерло в какой-то жуткой, таинственной тишине.
   Наконец они достигли третьего этажа. Персиянин сделал Раулю знак опуститься на колени и в таком положении, опираясь на одну руку, другую они держали перед глазами, как будто в ней был пистолет, они поползли к внутренней стене, около которой стояли две декорации "Короля Лагорского". Между ними был узкий проход, в котором и был найден труп Жозефа Бюкэ.
   Добравшись до этого места, Персиянин остановился и прислушался.
   С минуту он как будто колебался, потом посмотрел на Рауля и перевел с него глаза наверх, где между двух досок мерцал слабый огонек фонаря, горевшего во втором подземелье.
   Очевидно, этот свет ему мешал.
   Наконец он покачал головой и решительно скользнул между декорацией. Рауль от него не отставал. Персиянин стал ощупывать стену. Вдруг, как и в уборной Христины, он с силой нажал на какое-то место... и из стены, образуя отверстие, отвалился камень.
   Персиянин вынул из кармана пистолет и зарядив его, велел Раулю сделать то же самое.
   Затем, все еще на коленях, он решительно приблизился к образовавшемуся отверстию. Оно было очень узко. Персиянин зажег фонарь и, ориентировавшись, потушил его опять.
   До Рауля донесся его шепот:
   -- Нам придется соскочить вниз, только ради Бога тише! Снимите сапоги!
   Он сам сделал то же самое и передал свои сапоги Раулю.
   -- Поставьте их около стены, -- сказал он. -- Мы на обратном пути возьмем. Так... Теперь смотрите, -- он повернулся лицом к Раулю. -- Я берусь руками за край камня и падаю прямо в "его" жилище. Вы поступите так же! Не бойтесь, я вас там подхвачу.
   Персиянин так и сделал; до Рауля долетел какой-то глухой звук, вероятно от падения его тела. Молодой человек вздрогнул. А что, если этот звук откроет страшному хозяину тайну их присутствия!
   Но нет! Кругом все было тихо и это странное отсутствие звуков пугало Рауля еще больше. Как! Судя по словам Персиянина, они почти на пороге ,,его" жилища, а о Христине нет и помину! Ни возгласа! Ни звука! Неужели они пришли слишком поздно? Он дополз до стены и цепляясь дрожавшими от волнения руками за камень, в свою очередь бросился вниз.
   Его подхватили чьи-то руки.
   -- Это я! -- прошептал Персиянин. -- Тише!
   Они на минуту замерли.
   Их давила темнота...
   Вокруг стояла до боли жуткая тишина.
   Рауль еле удерживался, чтобы не закричать: "Христина, это я!.. Ответь, жива ли ты, Христина"!..
   Персиянин зажег потайной фонарь и стал им водить сверху вниз, стараясь найти отверстие, через которое они сюда попали. Его не было.
   -- О! -- воскликнул он: -- оно само собой закрылось!..
   Маленький красноватый огонек пробежал по стене и заиграл на паркете. Персиянин нагнулся, поднял с пола какую-то веревку и тотчас же с отвращением отбросил ее прочь.
   -- Что это? -- спросил Рауль.
   -- Это? -- вздрагивая переспросил Персиянин. -- Это вероятно та самая веревка, на которой повесился Бюкэ.
   II внезапно забеспокоившись, он стал при помощи фонаря осматривать стены. О, чудо! При слабом свете маленького мерцающего огонька вырисовывалось большое, покрытое листвою дерево, ветви которого упирались в самый потолок. Робкий красноватый огонек освещал то часть ствола, то листву, между которой то тут, то *гам мелькали какие-то блестящие полосы света. Рауль машинально протянул в этом направлении руку.
   -- Смотрите! Это зеркало!..
   -- Да! Действительно, зеркало! -- взволнованно произнес Персиянин и, проводя рукой по покрывшемуся холодным потом лбу, добавил:
   -- Мы попали в комнату пыток!

XXI.
Необычайные приключения Персиянина в подземельях Большой Оперы

   Я не буду рассказывать, каким образом Персиянин, еще задолго до этой роковой ночи, пробовал проникнуть через озеро в жилище Эрика: как ему удалось раскрыть потайной ход третьего подземелья и какие муки он и виконт де Шаньи вынесли в "комнате пыток". Все это он сам подробно изложил в своих воспоминаниях, которые отдал мне при условии предать все описанное им гласности. Я передаю этот рассказ без всяких сокращений, так как не считаю себя в праве умолчать о личных приключениях Персиянина в подземельях, тем более что описание этих приключений послужит до некоторой степени объяснением многого того, что казалось странным в его поведении.

Рассказ Персиянина.

   Я никогда прежде не бывал в жилище Эрика, -- пишет он. -- Напрасно я просил подземного властелина (как его называли у нас в Персии) раскрыть передо мной таинственные двери подземелья. Он не соглашался. Тогда я пустил в дело хитрость, надеясь проникнуть туда без его ведома. С тех пор, как мне стало известно, что Эрик избрал своим местожительством здание Большой Оперы, я стал за ним следить и несколько раз видел его на берегу озера, где он, не подозревая о моем присутствии, садился в лодку и причаливал к противоположному берегу, у самой стены. К сожалению, благодаря царившей там полутьме, мне никак не удавалось рассмотреть, где находилась дверь, в которую он исчезал. Любопытство, а также нечто более серьезное, пришедшее мне в голову, после одного разговора с этим чудовищем, сделали то, что однажды, когда у озера никого кроме меня не было, я в свою очередь вскочил в лодку и направился к той самой стене, куда подъезжал Эрик. Но едва я успел отплыть от берега, как окружающая меня тишина как будто встрепенулась и над озером пронеслось тихое, как дыхание ветерка, пение. Казалось, что пело само озеро, и по мере того, как я плыл вперед, волшебный голос тоже передвигался за мной с места на место, и столько красоты, столько обаяния было в этих неземных звуках, что я, как зачарованный, не мог оторвать от воды своего взора и нагибался все ближе и ближе к блестящему, как зеркало, озеру. Кругом было темно, только сквозь маленькое окошечко, выходящее на улицу Скриба, врывались причудливые полосы яркого лунного света. Я был уже на середине озера. Кругом не было ни души. А между тем пение все продолжалось.
   Если бы я был более суеверен и способен увлекаться сказками, я бы не преминул подумать, что имею дело с сиреной, которой поручено зачаровывать каждого, кто осмелится переступить границы этих владений, но я, слава Богу, уроженец страны, где, не смотря на любовь ко всему чудесному, давно сумели разгадать его матерьялистическую подкладку и поняли, что иногда, совсем простыми приемами, ловкий человек может поколебать самые скептические умы.
   Так и в этом случае я, конечно, не сомневался в том, что предо мной новое изобретение Эрика, но должен был сознаться, что оно доведено было до такого совершенства, что наклоняясь все ниже и ниже над траурной поверхностью озера, я уже не думал о том, откуда неслось это пение, а только наслаждался дивной ласкающей мелодией. Вдруг две огромные, чудовищные руки высунулись из воды, обхватили мою шею и, прежде чем я успел опомниться, потянули меня за собой.
   Минута, и я был уже в воде. Вырвавшийся у меня крик дал возможность Эрику (это был он) узнать меня вовремя; Он, вместо того чтобы утопить меня, что очевидно; намеревался сделать, осторожно вынес меня из воды и положил на берег
   -- Видишь, как ты неосторожен, -- сказал он, стряхивая свое мокрое платье. -- Опять это желание во что бы то ни стало пробраться ко мне! Ведь я тебя не приглашал, ни тебя, никого другого! Неужели ты мне спас жизнь только для того, чтобы сделать ее невыносимой? Как бы велика ни была твоя услуга,
   Эрик может ее наконец забыть, а тогда, ты сам знаешь, ничто и никто его не удержит!
   Пока он говорил, у меня была только одна мысль: как он изобрел сирену? Он не отказался удовлетворить мое любопытство, так как, будучи в некоторых случаях настоящим чудовищем, -- увы, я имел возможность убедиться в этом еще в Персии, -- он сохранил в себе в то же время много детского тщеславия и хвастовства, и ничто ему не могло доставить такого удовольствия, как удивлять окружающих своей гениальной изобретательностью...
   Он рассмеялся и показав мне длинный стебель тростника, сказал:
   -- Ничего не может быть проще. При помощи такого тростника можно дышать и петь на какой угодно глубине. Я узнал этот фокус в Китае, где благодаря ему, пираты сидят под ьодой целыми часами.
   -- Этот фокус едва не сделался причиной моей гибели, -- заметил я строго. -- Кто знает, так ли он благополучно кончался для других!
   Он ничего не ответил, но на лице его мелькнуло знакомое мне выражение какого-то детского гнева.
   Я, однако, не испугался и решительно продолжал.
   -- Ты помнишь твое обещание, Эрик? Довольно преступлений! - Разве я их когда-нибудь совершал? -- беспечно сказал он. -- Несчастный! -- воскликнул я. -- Ты забыл "Розовые зори Мазендерана"?
   -- О! Как бы я хотел их теперь забыть! -- печально произнес он. -- Тем не менее я тогда славно позабавил маленькую султаншу!
   -- Все это дело прошлого... Я говорю о настоящем. Теперь ты обязан отдавать мне отчет в твоих поступках. Не забывай, что без меня тебя не было бы в живых: я спас тебе жизнь, Эрик!
   Я поспешил воспользоваться тем, что разговор принял такой оборот, и решился заговорить о том, что меня уже давно мучило.
   -- Эрик, -- сказал я, -- поклянись мне...
   -- В чем? -- перебил он меня. -- Ты же знаешь, что я не признаю никаких клятв. Вне существуют только для дураков.
   -- Скажи мне... Мне ты это можешь сказать...
   -- Что такое?
   -- Люстра... ты помнишь, Эрик, люстра...
   -- Какая люстра?
   -- Ты отлично понимаешь, что я хочу сказать.
   -- А! Ты думаешь? -- усмехнулся он, -- Ну, что ж, я тебе скажу. Я тут не причем. Она была слишком ветхая... -- Он вскочил в лодку и рассмеялся таким страшным, зловещим смехом, что у меня сжалось сердце.
   -- Очень ветхая, милый Дарога! [Дарога по-персидски означает начальник губернской полиции] Очень; Потому только она и упала... Бум!., и готово! Теперь позволь тебе дать совет: отправляйся домой, переоденься и никогда не заглядывай в эти края. Я не всегда смогу тебя спасти, Дарога, а мне бы очень не хотелось посвятить мою траурную мессу тебе!
   После этого случая я оставил надежду проникнуть к нему через озеро. Этот путь был слишком опасен. Но очевидно существовал еще и другой, так как мне не раз приходилось видеть, как Эрик внезапно исчезал в третьем подземелье. Вообще с тех пор, как я встретил Эрика в здании Большой Оперы, я жил в постоянном страхе не столько за себя, как вообще за всех окружающих, и при первом же известии о каком-нибудь происшествии, я невольно вспоминал об Эрике, точно так же как те, которые говорили смеясь: "это дело привидения"!
   Сколько раз мне приходилось слышать эту насмешливую фразу. Несчастные! Если бы они знали, что из себя представляло это привидение, насколько оно было ужаснее созданного в их воображении призрака, они бы перестали смеяться.
   Что касается меня, то я не имел ни минуты покоя. Несмотря на то, что Эрик весьма торжественно сообщил мне, что он стал самым добродетельным человеком с тех пор, как узнал "что он любим", я не мог доверять его словам. Его неописуемое, исключительное уродство не давало ему возможности жить общечеловеческой жизнью, благодаря чему, как мне казалось, он считал себя в праве мстить человечеству.
   В силу этого его уверенность в том, что он любим, только увеличивала мое беспокойство, так как я уже заранее предвидел, чем все это должно было кончиться.
   Как раз в это время я узнал о странном романе Эрика с Христиной Даэ. Находясь в прилегающей к уборной певицы кладовой, я бывал свидетелем их уроков пения, приводивших Христину в состояние полного экстаза. Но как ни было дивно его пение, я не допускал мысли, чтобы оно могло заставить позабыть его безобразие. Мне все стало ясно, когда я узнал, что Христина его еще не видала. Войдя как-то раз в ее уборную, я припомнил некоторые из рассказов Эрика, благодаря которым мне удалось без всякого труда открыть способ вращения зеркала и установить наличность отдушин, при помощи которых он мог разговаривать с Христиной так же свободно, как если бы находился в одной с нею комнате. Это открытие повлекло за собой и другие, вплоть до люка, через который Эрик проникал в подземелья. Каково же было мое удивление, когда несколько дней спустя, я застал это чудовище у подземного фонтана, смачивающим виски ле-. жавшей без чувств Христине Даэ. Около них стояла, незадолго до того пропавшая из театральной конюшни, белая лошадь. Я подошел ближе и тут произошло нечто ужасное. Огненные искры посыпались из глаз Эрика, и прежде, чем я успел что-нибудь сказать, я упал на землю, сраженный оглушительным ударом по голове. Когда я пришел в себя, я был один. Эрик, Христина и лошадь исчезли. У меня не оставалось сомнений, что несчастная певица сделалась пленницей этого злодея. Ни минуты не колеблясь, я решил, несмотря на угрожающую мне опасность, отправиться к озеру. Я провел там целые сутки, будучи уверен, что рано или поздно дождусь появления Эрика, который принужден будет отправиться за покупками. По этому поводу должен заметить, что отправляясь в город и вообще показываясь в публике, он надевал искусственный нос и усы, что хоть до некоторой степени делало его менее безобразным. После долгого ожидания, в течение которого я уже не раз начинал думать, не прошел ли он каким-нибудь другим путем, я вдруг услыхал легкий плеск воды увидел горевшие, как звезды, глаза и минуту спустя передо мной стоял Эрик.
   -- Вот уже более суток как ты здесь, -- сказал он мне, -- ты меня стесняешь и, предупреждаю тебя, это может кончиться дурно! Я и так слишком терпелив. Ты хочешь меня выследить, глупец, я сам за тобой слежу и знаю каждую твою мысль. Я пощадил тебя вчера у фонтана, но не советую тебе опять попасться на моем пути! Имей это в виду и не будь так неосторожен!
   Он был так страшен, что я не решился его прервать.
   -- Да, да! Не будь так неосторожен. -- продолжал он громовым голосом. -- Твое постоянное пребывание в подземельях обратит наконец на тебя внимание кого следует, за тобой учредят надзор и рано или поздно обнаружат жилище Эрика. И тогда пеняй на себя, старина!.. Я ни за что не ручаюсь. Нп за что!.. Если тайна Эрика станет известна, тем хуже для человечества! Это все, что я хотел тебе сказать, и если ты не дурак, с тебя этого должно быть достаточно
   Он уселся у кормы и в ожидании моего ответа постукивал каблуками о дно лодки.
   -- Ты ошибаешься думая, что я жду тебя, -- сказал я.
   -- Кого в таком случае?
   -- Ты отлично знаешь: Христину Даэ!
   -- Я думаю, я имею право назначить ей у себя свидание. Она меня любит, -- возразил он.
   -- Неправда, ты ее похитил и держишь у себя в плену!
   -- Послушай, -- сказал он. -- Обещаешь ты мне оставить меня в покое, если я тебе докажу, что я действительно любим?
   -- Обещаю, -- ответил я без всяких колебаний, так как был уверен, что ему ни в коем случае не удастся мне это доказать.
   -- Хорошо же! Это не так трудно! Ты увидишь, что, выйдя отсюда, Христина Даэ вернется опять. Вернется добровольно, потому что она меня действительно любит.
   -- Ну! Я сомневаюсь в том, чтобы она вернулась... Тем не менее твой долг ее отпустить.
   -- Долг! Долг! Как это все глупо! Я не признаю никакого долга. Если я ее отпущу, то только потому, что так захочу, и сна вернется... потому что она меня любит... II все это кончится свадьбой, слышишь? свадьбой! Веришь ли ты мне наконец, идиот? Я уж написал свадебную мессу. И ты ее услышишь! Да, услышишь!
   -- Я тебе поверю только тогда, когда ты отпустишь Христину и она добровольно придет сюда опять.
   -- II тогда ты не будешь вмешиваться в мои дела?
   -- Нет!
   -- Отлично, ты в этом убедишься сегодня вечером... Приходи в маскарад Большой Оперы. Мы с Христиной тоже там будем... Спрячься в кладовой и наблюдай! Ты увидишь, что Христина сама захочет вернуться сюда.
   -- Решено!
   Если это действительно так случится, мне ничего не останется делать, как склониться перед удивительной игрой природы, в силу которой иногда самая красивая женщина любит самого безобразного мужчину, в особенности, если он гений музыки, а она выдающаяся певица.
   Несмотря на то, что я был до некоторой степени фаталист, я не мог отделаться от тяжелого чувства сознания своей ответственности за то, что я когда-то даровал жизнь этому чудовищу, которое теперь угрожало всему человечеству. Каково же было мое удивление, когда все произошло так, как предсказал Эрик. Христина Даэ не только однажды, но много раз и, по-видимому, вполне добровольно посещала жилище у озера. Я старался не думать обо всей этой истории, но это было свыше моих сил, и я ограничился только тем, что перестал показываться около озера и выслеживать Эрика. Но за то мною овладело безумное желание найти потайную дверь в третьем подземелье.
   Пользуясь тем, что вокруг меня никого не было, я простаивал целыми часами между декораций "Короля Лагорского", стараясь нащупать какую-нибудь таинственную кнопку. Такое терпение должно было быть вознаграждено. Однажды я увидел приближающегося на коленях Эрика. Он меня не видел. Подойдя к стене, около которой стояли декорации "Короля Лагорского", он нажал по-видимому какую-то пружину, и образуя отверстие, из стены выпал камень. Эрик скользнул в это отверстие, и стена, как по волшебству, приняла прежний вид. Наконец-то тайна была в моих руках! Чтобы окончательно в этом убедиться, я подождал полчаса и в свою очередь нажал пружину. Все произошло так же, как и у Эрика. Но зная, что он дома, я не решился спуститься, так как вспомнив про смерть Жозефа Бюкэ, не захотел разделить его участь и приведя все в порядок, поспешил удалиться.
   Между тем меня более чем когда-либо интересовали отношения Эрика и Христины Даэ и не только из простого любопытства, а вследствие давно не покидавшей меня мысли: какую страшную для всех нас месть придумает Эрик, если убедится в том, что Христина его не любит. Мне скоро стала ясна разгадка этих странных отношений. Бедное дитя было просто на просто терроризировано чудовищем, между тем как ее сердце всецело принадлежало виконту де Шаньи. С того момента, как я понял в чем дело, я принял горячее участие в трагической судьбе бедных влюбленных и решил защищать их от грозного чудовища до последней возможности, хотя бы даже для этого мне пришлось его убить. Однако Эрик не показывался и это меня беспокоило еще больше. Я рассчитывал на то, что муки ревности не дадут ему сидеть у себя в подземелье и я, пользуясь его отсутствием, проберусь наконец в его жилище. Однажды, потеряв надежду на счастливый случай, я проник в третье подземелье и нажал пружину. До меня долетели оглушительные звуки музыки. Чудовище играло своего "Торжествующего Дон-Жуана".
   Я, затая дыхание, не двигался с места. Вдруг он перестал играть и как сумасшедший забегал по комнате. Я услышал его голос: "прежде чем решиться на это, надо кончить работу!" И он опять заиграл. Я осторожно вложил камень в стену, но даже и тогда до меня доносилось отдаленное пение, напоминавшее мне пение сирены на берегу озера. Мне пришли на ум слова машинистов, по поводу смерти Жозефа Бюкэ: "около тела самоубийцы слышалось как будто отдаленное похоронное пение". В тот вечер, когда произошло похищение Христины Даэ, я приехал в театр довольно поздно.
   Прочитав утром заметку о предстоящем браке Христины с виконтом де Шаньи, я страшно встревожился и не раз в течение дня задавал себе вопрос: не лучше ли, пока еще не поздно, сообщить о существовании Эрика полиции? И каждый паз меня удерживала мысль, что это может только ускорить катастрофу.
   Когда я вышел из кареты у подъезда Большой Оперы, мне показалось странным, что это здание еще стоит на своем месте-
   Но будучи, как все сыны востока, фаталистом, я смело вошел в подъезд.
   Поразившее всех похищение Христины Даэ меня нисколько не удивило. Я ни минуты не усомнился в том, что это дело рук Эрика и мысленно решил, что теперь настал конец не только Христине, по может быть и всем нам.
   Я был так в этом уверен, что у меня даже мелькнула мысль: не посоветовать ли всем присутствующим покинуть театр, и я не решился на это только потому, что боялся переполоха, который; в этой тысячной толпе, мог быть опаснее предвиденной мною катастрофы. Тем не менее, что касалось меня лично, то я решился действовать без промедления. Момент был, как мне казалось, самый подходящий. Пользуясь тем, что Эрик, по моим расчетам, должен был быть всецело занят своей пленницей, я решил пробраться в его жилище, прихватив с собой и бедного молодого виконта, который выказал мне столько доверия, что я был тронут до глубины души. Я послал за пистолетами и, получив их, вручил один из них виконту, другой оставил себе, так как при первых же наших шагах в подземелье, мы могли встретиться с Эриком.
   При виде пистолетов виконт спросил меня, не будем ли мы драться с нашим противником на дуэли.
   -- Возможно! -- ответил я. Больше я ничего не успел ему сказать, да, пожалуй, это было и лучше.
   Что такое дуэль, хотя бы с самым отчаянным бретёром, в сравнении с борьбой с таким гениальным престидижитатором, как Эрик! Мне самому казалось странным, что я хочу бороться с человеком, который видим окружающими только тогда, когда он этого пожелает, и наоборот, сам видит вокруг себя все, что недоступно простому смертному, с человеком, которому подвластны все силы природы!..
   И где же бороться, где? В подземельях Большой Оперы, в этом лабиринте чудес и превращений! "Победить подземного властелина"! Одна эта мысль должна была привести в трепет.
   Несмотря на все мои надежды на то, что в данную минуту вероятно он находится с Христиной Даэ, я не мог без содрогания подумать, что может быть он уже ждет нас где-нибудь со своей "Пенджабской петлей"
   Никто лучше его не умеет закидывать "Пенджабскую петлю". Когда во времена "Розовых зорь Мазендерана", маленькая султанша, вдоволь насмеявшись его шуткам, просила его позабавить ее каким-нибудь страшным зрелищем, он показывал ей свое искусство закидывать петлю. Он выходил на двор, куда также приводили пленного воина, по большей части приговоренного к смерти, вооруженного пикой и шпагой. Эрик держал в руках только веревку, и обыкновенно в тот момент, когда противник намеревался сразить его решительным ударом, он накидывал петлю и минуту спустя уже волочил свою жертву по земле, перед окнами аплодирующей султанши. Маленькая султанша тоже научилась этому искусству и задушила таким образом нескольких служанок и даже, пришедших к пей в гости, подруг. Но лучше об этом и не вспоминать. Мне пришло это на ум только потому, что очутившись с виконтом де Шаньи в подземельях, мы должны были ежеминутно опасаться быть задушенными. Пистолеты были уже теперь не нужны, так как если Эрик не встретил нас в коридоре у потайной двери уборной, значит он больше не покажется, что, однако, далеко не устраняло возможности удушения. Я не имел времени объяснить все это виконту де Шаньи, что, пожалуй, было и к лучшему, так как зачем было преждевременно смущать его перспективой Пенджабской петли, и ограничился только тем, что велел ему держать руку на уровне глаз, в позе стрелка, ожидающего команды "пли". В таком положении никакая петля не достигает цели, так как вместе ' с шеей она затягивает и руку, благодаря чему от нее легко освободиться. "
   Удачно избегнув встречи с полицейским комиссаром, сторожами и пожарными, мы наконец очутились в третьем подземелье, между декорациями "Короля Лагорского". Я отодвинул камень и мы, скользнув в образовавшееся в стене отверстие, оказались в жилище Эрика, которое он окружил тройными стенами. Надо заметить, что Эрик был во время постройки здания Большой Оперы одним из главных подрядчиков по каменным работам, и когда, во время осады Парижа и Коммуны, работы были приостановлены, он продолжал работать без архитектора, втихомолку.
   Я слишком хорошо знал Эрика для того, чтобы надеяться раскрыть все его изобретения. Я познакомился с его работами еще в Персии, где из самого буржуазного дворца он сделал какое-то обиталище дьявола, где нельзя было произнести ни одного слова без того, чтобы оно сейчас же не было передано эхом. А люки! Сколько они породили семейных драм, сколько кровавых трагедий! Не говоря уже о том, что в выстроенных им дворцах никогда нельзя было знать, где именно находишься. Одним из самых его любопытных и вместе с тем страшных изобретений была достройка "комнаты пыток". За исключением редких случаев, когда маленькой султанше приходило в голову кого-нибудь помучить, туда допускались только осужденные на смертную казнь. И если кто-нибудь из них не выдерживал пыток, ему предоставлялось право покончить с собой посредством, лежавшей у подножия железного дерева, Пенджабской петли. Каков же был мой ужас, когда я убедился, что виконт де Шаньи и я попали именно в такую комнату пыток, точную копию с той, которая служила неизбежной принадлежностью "Розовых зорь Мазендерана".
   У наших ног лежала Пенджабская петля, вероятно та же самая, которой был задушен Жозеф Бюкэ. Он, надо думать, так же как и я, случайно открыв потайной ход из третьего подземелья, захотел в свою очередь спуститься и попал прямо в "комнату пыток", где и покончил все расчеты с жизнью. Эрик, желая избавиться от трупа, вынес его наверх и повесил между декорациями "Короля Лагорского", но затем, боясь оставлять в руках судебной власти, сделанную из кошачьих кишок, Пенджабскую петлю, которая могла бы вызвать всякого рода подозрения, он вернулся и унес ее с собой. Таким образом и объясняется исчезновение веревки, на которой повесился Жозеф Бюкэ.
   При виде этой веревки, лежавшей теперь у наших ног, холодный пот выступил у меня на лбу.
   Маленький потайной фонарь, при помощи которого я старался ориентироваться, задрожал у меня в руках.
   Г. де Шаньи это заметил.
   -- Что с вами? -- спросил он.
   Я, не помня себя от волнения, сделал ему знак молчать, так как во мне еще теплилась надежда, что может быть Эрику неизвестно, что мы тут. Но увы! Даже это не могло обещать нам спасения, так как весьма возможно, что пытки могли начаться сами собой, автоматически. Может быть для этого достаточно какого-нибудь одного нашего движения.
   Я приказал моему спутнику не двигаться с места.
   Вокруг нас стояла какая-то давящая тишина.
   А красный огонек фонаря перебегал с места на место и при его слабом, мерцающем свете, я все более и более узнавал знакомые мне предметы.

XXII.
В комнате пыток.

(Продолжение рассказа Персиянина)

   Мы находились в центре небольшой шестиугольной комнаты, все стены которой сверху до низу представляли из себя одно сплошное зеркало. В одном из углов возвышалось большое железное дерево, гостеприимно протягивавшее свои ветви каждому, кто имел желание... повеситься.
   Я схватил виконта де Шаньи за руку. Он был до того взволнован, что мне так и казалось, что вот-вот он не выдержит и сломя голову бросится на поиски своей невесты. Вдруг слева от нас послышался какой-то шум. Как будто открыли и опять захлопнули дверь. Вслед за этим раздался тихий стон. Я еще сильнее сжал руку виконта.
   -- Одно из двух: или свадьба, или похороны!
   Я узнал голос Эрика.
   Снова послышался стон, после чего настало долгое молчание.
   Теперь я был уже уверен, что Эрик не знал о нашем присутствии в "комнате пыток", иначе он бы не допустил, чтобы мы были свидетелями его разговора, для чего стоило только закрыть, выходившее сюда, потайное окошко, из которого любители сильных ощущений могли любоваться на пытки.
   И кроме того, я был убежден, что знай он только, что мы тут, сейчас бы начались пытки.
   -- Похороны -- слишком печальный обряд, -- снова раздался голос Эрика, -- но за то свадьба! Какое великолепие! Во всяком случае надо же на что-нибудь решиться! Я не могу продолжать эту ужасную жизнь в подземелье. Мой "Торжествующий Дон-Жуан" окончен, и я тоже хочу пользоваться жизнью. Я, как и всякий простой смертный, хочу иметь жену, хочу гулять с ней по улицам. Я изобрел такую маску, что ничем не буду отличаться от других. Ты будешь самая счастливая из женщин. И мы будем целые дни проводить в пении и музыке. Ты плачешь? Ты меня боишься? Разве уж я такой дурной человек? Попробуй меня полюбить и ты увидишь, как я переменюсь! Если бы меня кто-нибудь, когда-нибудь любил, я не был бы таким злым. Полюби меня и я буду кроток, как ягненок, все твои желания будут для меня законом.
   Мало-помалу стоны, сопровождавшие эти слова, делались все громче и громче и, к нашему большому удивлению, мы поняли, что это стонет сам Эрик. Что же касается Христины, то она должно быть молчала, охваченная ужасом при виде этого нечеловеческого страдания.
   А стоны все росли и росли.
   -- Ты меня не любишь! Ты не любишь меня! Ты не любишь! -- с каким-то суровым отчаянием трижды повторил он.
   Вдруг его голос смягчился.
   -- Зачем ты плачешь? Ты же знаешь, что я не могу переносить твоих слез...
   Опять настало молчание.
   Каждый раз нас охватывала надежда: не ушел ли он?
   Нам было необходимо предупредить Христину Даэ о нашем присутствии, так как мы могли выйти из комнаты пыток только при ее содействии, оставаясь же здесь, мы были бессильны оказать ей помощь.
   Вдруг царившую вокруг нас тишину нарушил резкий электрический звонок.
   За стеной послышалось движение и раздался громовый голос Эрика:
   -- Звонят! Пожалуйста входите!.. -- он зловеще рассмеялся.
   -- Это еще кто сюда лезет? Подожди!.. Я сейчас прикажу сирене открыть тебе дверь!..
   Послышались удаляющиеся шаги и стук закрываемой двери. Я ни минуты не задумался над тем, куда и зачем пошел Эрик, какое новое злодеяние задумало это чудовище, я понимал только одно: он ушел, Христина одна!
   -- Христина! Христина! -- уже звал ее виконт де Шаньи.
   Принимая во внимание, что к нам долетал из соседней комнаты каждый звук, можно было предположить, что от нас туда также все было слышно, а между тем виконт должен был несколько раз повторить имя Христины, прежде чем до нас долетел ее слабый голос:
   -- Это сон?
   -- Нет, нет, Христина, это я, Рауль!
   Молчание.
   -- Отвечайте же, Христина!.. Если вы одна, отвечайте мне, ради всего святого!
   -- Рауль. -- нерешительно прошептала Христина.
   -- Да, да! Это я! Вы не бредите! Мы пришли вас спасти... но ради Бога будьте осторожны... Когда вы услышите его шаги, предупредите нас...
   -- Рауль!.. Рауль!..
   Она заставила его повторить еще и еще раз, что это действительно не сон, что Рауль тут, вместе с преданным человеком, открывшим ему тайну этого жилища.
   Но скоро ее радость сменилась ужасом. Она стала требовать, чтобы Рауль немедленно ушел, так как, если только Эрик узнает о его присутствии, он его сейчас же убьет. Затем она сообщила, что Эрик совсем помешался от любви и грозит ей убить "и себя и всех на свете", если она не согласится с ним обвенчаться. Он будет ждать ее ответа до одиннадцати часов завтрашнего вечера. Это крайний срок. Она должна выбирать, как он сказал, между похоронами и свадьбой. При чем он произнес фразу, которую она не поняла: "одно слово: да, или нет; и если "нет", то пусть весь мир пропадает"!
   К сожалению, я отлично понимал смысл этой фразы, отвечавшей, как нельзя лучше, на все мои опасения.
   -- Не можете ли вы нам сказать, где Эрик?
   Она ответила, что вероятно его в комнатах нет.
   -- Не можете ли вы в этом убедиться?
   -- Нет!.. Я связана и не могу сделать ни одного движения.
   При этом известии и г. де Шаньи, и я не могли удержаться от крика негодования. А нам было так необходимо ее содействие!
   -- Но где же вы находитесь? -- опять заговорила Христина. -- У меня в комнате только две двери: одна, в которую входит и выходит Эрик, и другая, которую он никогда при мне не открывал и до которой запретил дотрагиваться, потому что это, как он говорит, дверь пыток!..
   -- Мы как раз за этой дверью!..
   -- Значит, вы в комнате пыток?
   -- Да, но мы не видим двери.
   -- Ах, если бы я могла до нее добраться! Я бы постучала, и вы поняли бы где она находится!..
   -- Она запирается на замок?
   -- Да.
   Очевидно, подумал я, с той стороны она закрывается на ключ, как и всякая дверь, но отсюда ее можно открыть только посредством пружины и противовеса, которые найти будет нелегко.
   -- Мадемуазель, -- сказал я, -- необходимо, чтобы вы так, или иначе открыли эту дверь.
   -- Но каким образом? -- в голосе несчастной послышались слезы.
   Затем до нас долетел какой-то шорох, очевидно Христина старалась освободиться от связывающих ее путь...
   -- Нас может спасти только хитрость, -- продолжал я. -- Надо достать ключ от этой двери.
   -- Я знаю где он находится, -- едва переводя дыхание от сделанных ею усилий, прошептала Христина. -- Но я так крепко связана... О! Негодяй!.. Негодяй!..
   -- Где же ключ? -- спросил я, приказав г. де Шаньи молчать и предоставить действовать мне, так как нам была дорога каждая минута.
   -- Здесь в комнате, около органа, вместе с маленьким бронзовым ключиком, до которого он мне также запретил дотрагиваться. Они оба в маленьком кожаном мешке, который он называет: "мешок жизни и смерти". Рауль!.. Рауль!.. Бегите отсюда прочь! Здесь все полно ужаса и тайны... При виде вас Эрик окончательно потеряет рассудок. Когда я подумаю, что вы в комнате пыток!.. Уходите скорей тем же путем, как и пришли! Недаром же эта комната носит такое страшное название!
   -- Христина, -- сказал молодой человек, -- я не уйду отсюда без вас. Если мне не удастся вас спасти, я умру вместе с вами.
   -- От нас самих зависит выбраться отсюда благополучно, надо только сохранять хладнокровие, -- сказал я. -- Зачем он вас связал, мадемуазель, ведь вы и без этого не можете от него сбежать?
   -- Я хотела убить себя. Пользуясь его отсутствием (он должен был, судя по его словам, побывать у своего банкира), я решила покончить с собой и вернувшись, он нашел меня окровавленной, так как я разбила себе об стену голову.
   -- Христина!.. -- зарыдал несчастный Рауль.
   -- Тогда он меня связал, сказав, что я не имею права умереть раньше одиннадцати часов завтрашнего вечера.
   Весь этот разговор, конечно, происходил далеко не так спокойно и плавно, как я его описываю. Мы то и дело останавливались посреди фразы, нам слышался какой-то подозрительный шорох, чьи-то шаги! Но Христина нас успокаивала. "Нет, нет, это не он! Он ушел. Я слышала, как за ним захлопнулась дверь".
   -- Мадемуазель, -- сказал я, наконец. -- Эрик вас связал... он же вас и развяжет. Стоит только разыграть маленькую комедию... Вспомните, что он вас любит...
   -- Разве я это могу забыть!
   -- Воспользуйтесь этой любовью, будьте поласковее, скажите, что вам больно...
   -- Тише! -- шепнула вдруг молодая девушка. -- Я слышу какой-то шум в стене. Это он!.. Уходите!.. Ради Бога, уходите!..
   -- Мы не могли бы уйти отсюда, даже в том случае, если бы этого хотели, -- сказал я, -- нам нет выхода. Не забывайте, что мы в комнате пыток!
   -- Тише! -- опять прошептала Христина.
   Мы все замолчали.
   За стеной послышались тяжелые шаги, раздался чей-то вздох и вслед за ним испуганный крик Христины.
   -- Я очень извиняюсь за свой вид, -- донесся до нас голос Эрика. -- Нечего сказать, хорош! Но я в этом не виноват. Зачем "тому" вздумалось звонить. Разве я спрашиваю у прохожих: который час? Ну, теперь и он тоже этого не спросит! Молодец сирена!
   Раздался опять такой же глубокий вздох.
   -- Почему ты закричала, Христина?
   -- Потому что мне больно...
   -- А я думал, что ты меня испугалась...
   -- Эрик, развяжите меня... Я и без того ваша пленница.
   -- Ты опять захочешь умереть.
   -- Я же вам обещала подождать до завтрашнего вечера. Опять послышались тяжелые шаги.
   -- Ну, хорошо. Если мы должны вместе умереть, все равно случится это раньше, или позже... Мне тоже надоело жить... Подожди, не шевелись, я тебя развяжу. Ты знаешь, стоит тебе сказать "нет" и "все для всех" будет кончено. Ты права, зачем ждать до завтра! Конечно, это было бы красивее! Я всегда питал пристрастие ко всему декоративному, величественному! Какое ребячество! Надо заботиться только о себе... о своей собственной смерти... остальное -- пустяки! Тебя удивляет, что я так промок? Мне не следовало выходить. Такая ужасная погода. Но дело не в этом. У меня, кажется, начинаются галлюцинации... Знаешь, тот... который звонил... (пусть он теперь себе звонит на дне озера), мне показалось, что он похож... Ну, вот и готово... Ты свободна... Боже мой! Что я наделал... Твои руки совсем посинели... Уж за одно это я заслуживаю смерти... Да... кстати о смерти... Надо же "ему" спеть похоронную мессу!
   При этих словах меня охватило ужасное предчувствие. Я тоже однажды попробовал, сам не зная того, позвонить у озера. О! эти две чудовищные руки, вынырнувшие из черной, как чернила, пропасти!.. Кто же был теперь этот несчастный, погибший в объятиях сирены? Мысль о нем мешала мне даже радоваться уловке Христины, благодаря которой она оказалась относительно свободной. Кто была эта новая жертва чудовища? Над кем справляло оно теперь свою похоронную мессу?
   Какое это было могучее, но вместе с тем страшное пение! От него как будто дрожали своды, колыхалась земля... Мы подошли ближе к стене, чтобы уловить движения Христины, но громовые звуки траурной мессы заглушали все и всех. Это была какая-то пляска демонов, гимн преисподней, казалось, что пел сам повелитель стихий и гром и молнии витали над нашими головами.
   Вдруг пение так внезапно оборвалось, что мы инстинктивно отскочили от стены и до нашего слуха донесся разом изменившийся, зловещий голос Эрика:
   -- Куда ты дела мой мешок?..

XXIII.
Пытки начинаются.

(Продолжение рассказа Персиянина).

   -- Куда ты дела мой мешок? -- опять повторил он таким угрожающим тоном, что мы затрепетали не менее самой Христины.
   -- Так вот для чего ты хотела, чтобы я тебя развязал! Тебе нужен был мой мешок!
   Послышались быстрые шаги Христины, которая, как бы ища защиты, подбежала ближе к отделявшей нас от нее стене.
   -- Куда ты бежишь? Отдай мне сию минуту мой мешок! Ты забыла, что это "мешок жизни и смерти"!
   -- Послушайте, Эрик, -- прошептала она едва слышно. -- Раз уже решено, что мы никогда не расстанемся, все, что принадлежит вам, принадлежит также и мне.
   Ея голос дрожал, она видимо напрягала последние силы, чтобы преодолеть охватившее ее чувство ужаса. Но Эрика не легко было сбить с толку.
   -- Вы отлично знаете, что там ничего нет, кроме двух ключей. Зачем они вам понадобились?
   -- Я хотела заглянуть в ту комнату, куда вы мне запретили ходить... Чисто женское любопытство и только! -- прибавила она, деланным игривым тоном, который своей неестественностью еще более усилил его подозрение.
   -- Я не люблю любопытных женщин, -- ответил Эрик. -- И сказка о Синей бороде должна была бы вас предостеречь... Давайте сюда мешок!.. Слышите? Отдай мне ключ! Живее!
   Раздался громкий крик Христины. Эрик вырвал у нее из рук мешок. В эту самую минуту, прежде чем я успел опомниться, из груди виконта вырвался громкий крик негодования и бессильной злобы.
   -- Что это? -- воскликнул Эрик. -- Ты слышала, Христина?
   -- Нет, нет! -- ответила несчастная девушка. -- Я ничего не слыхала.
   -- Мне показалось, что кто-то крикнул!
   -- Крикнул? Вы, кажется, сходите с ума, Эрик! Кто тут может кричать! Это я закричала, потому что вы мне сделали больно. Никакого другого крика я не слыхала.
   -- С каким жаром ты это говоришь!.. Ты дрожишь!.. Смущаешься! А! значит ты солгала! Кто-то действительно кричал! Кто-то находится в комнате пыток! Теперь я все понимаю!
   -- Там никого нет, Эрик!
   -- Понимаю!.. Понимаю!..
   -- Никого... уверяю тебя...
   -- Может быть твой жених?
   -- У меня нет никакого жениха, вы знаете...
   Он насмешливо рассмеялся.
   -- Впрочем, это не так трудно узнать... Милая Христина, не хочешь ли заглянуть в эту комнату? Для этого нет надобности открывать дверь. Хочешь? Обрати внимание... Если там действительно кто-нибудь есть, ты увидишь, как осветится маленькое, потайное окошко, там, около потолка... Надо только сдернуть с него занавеску и потушить в комнате огонь... Так... теперь потушим! Ты ведь не боишься остаться в темноте со своим будущим мужем? а?
   -- Нет, я боюсь, -- почти простонала Христина. -- Я боюсь темноты... Эта комната меня совсем не интересует... Я хотела полюбопытствовать только потому, что вы меня, все время, как ребенка, пугали комнатой пыток. Но теперь она меня нисколько, нисколько не интересует.
   Чего я больше всего боялся, то и случилось. Внезапно комната, в которой мы находились, осветилась ярким светом. Это произошло так неожиданно, что виконт де Шаньи едва устоял на ногах от удивления.
   -- Я тебе говорил, что там кто-то есть! -- сейчас же раздался громовой голос Эрика. -- Посмотри на освещенное окно... Вот там... там, под самым потолком, не видишь? Подымись по этой лестнице. Она для этого и существует. Тебе все хотелось знать ее назначение... Ну вот, твое любопытство теперь удовлетворено. Она здесь для того, чтобы при ее помощи смотреть через это окошко в комнату пыток.
   -- Каких пыток? Что там за пытки? Ведь вы мена нарочно пугаете? да? Ответьте же мне, если вы меня действительно любите... Ведь на самом деле никаких пыток нет, правда? Эго только сказки для детей?
   -- Посмотрите, дорогая моя, в окошко!
   Не знаю, слышал ли виконт этот разговор. Он стоял как вкопанный, пораженный окружающей его обстановкой. Что касается меня, то приглядевшись ко всему подобному еще в Персии, я старался уловить каждое, произнесенное за стеной слово, тщетно ломая голову над тем, чтобы нам теперь предпринять.
   -- Посмотрите, посмотрите в окошко и скажите мне потом, красив ли у него нос.
   До нас долетел звук подставляемой к стене лестницы.
   -- Ну-с! Подымайтесь по лестнице, дорогая моя. Не хотите? В таком случае я загляну в окошко сам...
   -- Нет! Нет, лучше уж я... пустите!..
   -- Хорошо, деточка моя, хорошо! Какая вы милая! Спасибо за то, что вы избавили меня па старости лет от такого труда! Досмотрите вместо меня и скажите, каков у него нос. Если бы люди знали, какое это счастье иметь нос, настоящий, природный нос, они бы воздерживались от посещений комнаты пыток.
   В эту минуту над нашими головами раздался голос Христины.
   -- Мой друг, здесь никого нет!..
   -- Никого? Вы в этом уверены?
   -- Даю вам слово... Никого!
   -- Тем лучше, тем лучше!.. Однако, что с вами, Христина? Вам дурно? Отчего вы так взволнованы? Ведь там же никого нет! Спускайтесь с лестницы!.. Так... Ну, как вам понравился пейзаж?
   -- Очень... Очень...
   -- Ну, ну, успокойтесь. Вам лучше, да? Не надо напрасно волноваться. Странный дом, в котором можно любоваться такими пейзажами, не правда ли?
   -- Действительно. Но скажите, Эрик... ведь пыток никаких нет? правда? Вы меня так напугали!..
   -- Чего же вы беспокоитесь, раз там никого нет!
   -- Это вы устроили такую комнату, Эрик? Какая красота! Какой вы великий артист, Эрик! Только почему вы назвали ее "комнатой пыток"?
   -- Я вам сейчас объясню. Что вы там видели?
   -- Я видела лес...
   -- Из чего состоит лес?
   -- Из деревьев!..
   -- Что всегда бывает на деревьях'.
   -- Птицы!..
   -- Ты их видела?
   -- Нет!
   -- Что же ты в таком случае видела? Вспомни! Ты видела ветки! И что представляет из себя одна из этих веток? Я тебе скажу. Она представляет из себя виселицу! Вот почему я называю этот лес: "комнатой пыток". Как видишь, в этом названии нет ничего страшнаго. Простая шутка. Я люблю все оригинальное. Я не похож на других. И мне это, наконец, надоело!.. Я устал от этой жизни... Мне наскучили
   все эти леса, комнаты пыток, подземелья. Я хочу быть, как все простые смертные, хочу иметь квартиру, с окнами и дверьми, хочу иметь преданную жену, любить ее, баловать, заботиться об ее счастье... Ты должна это понять, Христина! О! ты бы со мной не соскучилась! Я знаю столько фокусов, что тебе бы некогда было скучать. Хочешь я покажу тебе сейчас фокус? Это поможет нам скоротать время до завтрашнего вечера. Моя Христина! Моя маленькая Христина! Не отталкивай меня!.. Ведь ты меня любишь, да? Нет, ты меня не любишь! Но это ничего, ты полюбишь меня потом. Раньше ты не могла на меня смотреть даже, когда я был в маске, теперь ты иногда смотришь на меня п без нея... Было бы только желание, а привыкнуть можно ко всему!.. Как часто случается, что молодые люди, не любившие друг друга до брака, потом обожают один другого. Тебе будет так весело со мной! Клянусь тебе, нет чревовещателя лучше меня. Я первый чревовещатель в мире. Ты мне не веришь? Слушай!
   Негодяй (который действительно был первый в мире чревовещатель) старался видимо сделать все, чтобы отвлечь внимание Христины от комнаты пыток. Напрасная надежда! Она думала только о нас и не слушая того, что он говорил, повторяла самым нежным, умоляющим тоном:
   -- Потушите свет в этом окошке, Эрик. Умоляю вас, потушите!
   Она понимала, что этот, внезапно осветивший комнату, свет, о котором Эрик говорил таким угрожающим тоном, таил в себе что-то зловещее... Одно ее только успокаивало, это то, что она видела нас в окошко целыми и невредимыми. Но она все-таки была бы спокойнее, если бы этот свет потух.
   Между тем Эрик начал показывать свое искусство.
   -- Смотри, -- сказал он. -- Я чуть-чуть приподымаю маску. Видишь мои губы, или вернее, то место, где они должны бы были находиться? Они не шевелятся! Я не открываю рта... тем не менее слышишь мой голос... Я говорю животом... потому я и называюсь чревовещателем. Где ты хочешь услышать мой голос? Направо, налево? в столе? в этом маленьком ящичке? издали? вблизи? Он странствует повсюду! везде! Слушай, вот он направо, в маленьком ящичке на камине: "перевернуть скорпиона"? А вот налево, в другом ящичке: "не перевернуть ли кузнечика"? Теперь слушай, он перескочил в мешок: что он говорит: "я мешок жизни и смерти". Дальше, дальше! Вот он в волшебном, полном самых гармоничных звуков, горле Карлотты! "Здравствуйте, это я, госпожа Жаба, я сегодня пою:
   
   "И сердцу голос тайный (квак!)
   О чем-то говорит (квак!)"
   
   Но вот он уже перескочил в ложу No 5: "От такого пения может упасть люстра". Слышишь голос Эрика, Христина?
   Слышишь? Однако, где же он? Его нет! Ах вот! Он там, за этой дверью, в комнате пыток. Что же он? Слушай, радость моя! Он говорит: "горе тем, которые, обладая настоящим, природным носом, вздумают заглянуть в комнату пыток!.. Ха... ха... ха"...
   Проклятый голос ненавистного чревовещателя. Он наполнял собою всю комнату, проникал через стены, витал между ними и звучал так близко, что мы невольно сделали движение, как бы желая его схватить, но неуловимый, как эхо, он уже смеялся за стеной.
   -- Эрик, Эрик!.. -- послышался вдруг голос Христины. -- Замолчите! Я не могу слышать вашего голоса... Почему, здесь становится так жарко?
   -- Жарко? Вы правы! Какая невыносимая жара!
   -- Что это, Эрик, -- прерывающимся от волнения голосом, сказала Христина. -- Отчего эта стена такая горячая, горячая как огонь?
   -- Сейчас я вам это объясню, дорогая. Это потому, что за стеной лес...
   ~ Так что же из этого? Причем тут лес?
   -- Разве вы не заметили, что это "Африканский лес"?
   И зловещий смех чудовища заглушил раздирающие душу мольбы Христины. Виконт де Шаньи с громким криком отчаяния начал стучать в стену. Я не мог его удержать. Он был как сумасшедший. А чудовище все смеялось и смеялось, и его смех, как могучие раскаты грома, разносился по всему подземелью.
   Вдруг до нас долетел какой-то шум, как будто кто-то боролся, потом звук от падения на пол тела, какое-то шуршанье и наконец стук захлопываемой двери. Затем все стихло и мы остались одни, задыхаясь от тропической жары Африканского леса!..

XXIV.
Бочки!.. Бочки!.. Продажные бочки!..

(Продолжение рассказа Персиянина).

   Я уже говорил, что комната, в которой мы находились, была шестиугольной и стены ее представляли из себя сплошное зеркало. Точно такие комнаты под названием "дворец иллюзий" или "волшебный замок" мне приходилось потом встречать на выставках, но честь их изобретения всецело принадлежит Эрику, который на моих глазах выстроил впер вые такую комнату во времена "Розовых зорь Мазендерана". Стоило только в такой комнате поставить в углу какое-нибудь украшение, например колонну, и получалась целая анфилада комнат с тысячами колонн, так как зеркала отражали их во всех направлениях, увеличивая число комнат до бесконечности. Эрик устроил впервые такую комнату, желая позабавить маленькую султаншу, а когда ей эта новая игрушка приелась, он переделал свое фантастическое создание в комнату пыток. Вместо каких-либо архитектурных украшений, он на первом плане поставил дерево. Вы спросите, почему оно было железное? Потому что оно должно было быть настолько крепким, чтобы выдерживать нападения страдальцев, заключенных в комнату пыток.
   Но этого мало, окружающий нас пейзаж, как мы увидим дальше, мог сменяться двумя другими, что достигалось посредством автоматического вращения находящихся в углах комнаты переборок, которые, будучи разделены на несколько частей, выдвигались одна за другой, образуя желаемый пейзаж.
   Все стены этой комнаты, как я уже сказал, были зеркальные и настолько прочны, что могли выдержать проявления самого буйного отчаяния. Мебели не было никакой. Свет падал с потолка. Благодаря изобретенной Эриком остроумной системе электрического отопления можно было нагревать стены до какого угодно градуса и тем самым устанавливать в комнате желаемую температуру. Я нарочно останавливаюсь на всех этих деталях, в сущности говоря, самого незамысловатого изобретения, благодаря которому, однако, несколько железных сучьев создают иллюзию палимого тропическим солнцем африканского леса для того, чтобы никто не мог сказать, что я сошел с ума, или сочиняю какую-нибудь невероятную сказку.
   Если бы я просто на просто написал: "спустившись в подземелье, мы очутились в непроходимом африканском лесу, под жгучими лучами яркого полуденного солнца", это конечно произвело бы больший эффект, но я его не добиваюсь, цель моего рассказа поведать, как можно точнее, все, что произошло с виконтом де Шаньи и со мной в эту трагическую ночь. И так, я возвращаюсь к своему повествованию.
   Когда осветился потолок и яркие солнечные лучи заиграли на верхушках деревьев, удивлению виконта не было границ. Куда бы он ни посмотрел, его окружал густой непроницаемый лес, простирая к нему свои могучие зеленые ветви. Он на минуту закрыл глаза. Ему казалось, что он видит сон, что это какая-то страшная галлюцинация. Он даже на мгновенье забыл о том, что происходит в комнате рядом. Что касается меня, то я, не будучи нисколько поражен открывшимся передо мной пейзажем, обратил все свое внимание на отражающие его зеркала. В нескольких местах они были надтреснуты, что доказывало, что "комната пыток" уже сослужила свою службу. И судя по тому, что зеркало, несмотря всю свою прочность, оказалось попорченным, можно смело сказать, что несчастный, попавший в эту западню, не был, согласно установленным во времена "Розовых зорь Мазендерана" правилам, обезоружен. Следовательно он попал туда случайно и это, без сомнения был Жозеф Бюкэ.
   Неужели же и нас ожидает такая смерть?
   Я еще не терял надежды, так как знал, что мы имеем еще несколько часов перед собой, которыми я сумею воспользоваться лучше, чем это сделал несчастный машинист. Разве мне не была известна большая часть изобретений Эрика? Настало время этим воспользоваться. Не имея возможности вернуться назад тем же путем, каким мы попали в эту проклятую комнату, так как люк, через который мы проникли, находился так высоко, что мы не могли бы до него достать даже в том случае, если бы забрались на дерево или встали один другому на плечи, я обратил все свое внимание на стену, отделявшую нас от комнаты, где находились Эрик и Христина. Но увы! Если с той стороны, по словам Христины, дверь отворялась самым обыкновенным способом, то от нас, наоборот, нельзя было даже заподозрить места ее существования.
   Когда я убедился в том, что Христина не в силах нам помочь и понял, по долетевшим до меня звукам, что чудовище, после ожесточенной борьбы, заперло молодую девушку неизвестно куда, я решил во что бы то пи стало разгадать тайну этой двери.
   Но раньше этого я должен был успокоить г. де Шаньи, который, выкрикивая какие-то бессвязные слова, как безумный метался из стороны в сторону. То немногое, что ему все-таки удалось, несмотря на свое волнение, уловить из разговора Эрика и Христины, в связи с поразившей его обстановкой и чисто тропической жарой, заставлявшей нас то и дело вытирать мокрые от пота лбы, как будто помутило его рассудок, и он, несмотря на все мои предостережения, утратил всякую осторожность.
   Он бегал по всем направлениям, воображая себя в настоящем лесу, натыкаясь на зеркала, угрожая пистолетом и посылая тысячи проклятий "Ангелу музыки" и его дьявольскому лесу. Я старался хоть сколько-нибудь привести его в себя, заставлял его дотрагиваться до зеркала, ощупывать железные ветви, объяснял ему оптические законы, благодаря которым получалась подобная иллюзия, жертвами которой мы, развитые люди, быть не можем.
   -- Не забывайте того, что мы находимся в комнате, в маленькой комнате!.. И как только мы найдем дверь, мы отсюда выйдем. Вся задача в том, чтобы ее найти!
   И. я ему обещал, что если он не будет мне мешать своими криками и беготней по комнате, не пройдет и часа, как я найду пружину и дверь откроется.
   Тогда он улегся на паркет, как ложатся на траву, и объявил, что не встанет до тех пор, пока я не найду пружины, прибавив при этом, что с того места, где он лежит, "прекрасный вид" (очевидно, пытка все-таки оказывала свое действие).
   Что касается меня, то позабыв о лесе, я подошел к одной из стен и стал ее ощупывать, стараясь найти место, где могла бы помещаться пружина.
   Я решил осмотреть самым тщательным образом все шесть стен комнаты и в случае неудачи подвергнуть осмотру и паркет.
   Между тем жара все усиливалась, воздух становился раскаленным. Таким образом прошло полчаса. Я уже успел ощупать три стены, как вдруг сзади меня раздался глухой стон.
   -- Я задыхаюсь, -- простонал виконт. -- Какая адская жара! Скоро ли вы, наконец, найдете вашу пружину? Еще немного и мы заживо сгорим!..
   Эти слова меня обрадовали. Он видимо позабыл о лесе и пришел в себя.
   -- Меня только одно утешает, -- добавил он, -- так как ото чудовище дало Христине отсрочку до завтрашнего вечера, то, если нам не удастся выйти отсюда и спасти ее, мы умрем раньше, чем она. И тогда Эрик пропоет свою мессу нам обоим. -- Он жадно втянул в' себя струю раскаленного воздуха и почти лишился чувств. Так как я лично не находил, в противоположность виконту де Шаньи, никакого утешения в перспективе перехода в лучший мир, то после нескольких сказанных ему слов утешения, я снова повернулся к стене, но вследствие того, что я в разговоре машинально сделал несколько шагов в сторону, я уже, благодаря дьявольскому отражению, не мог понять, на какой именно стене я остановился и должен был начать осмотр сначала. Это окончательно убило виконта.
   -- Мы никогда не выйдем из этого леса, -- простонал он.
   И по мере того, как росло его отчаяние, он все более и более забывал о действительности, воображая себя в настоящем дремучем лесу.
   Я опять принялся за поиски. Меня тоже стало охватывать волнение, так как я не находил ничего, решительно ничего. В комнате рядом было по-прежнему тихо. И мы, как заблудившиеся путники, беспомощно блуждали по непроходимым дебрям тропического леса. О! Я хорошо знал, какая участь ожидала нас в случае, если мы не найдем пружины! Но как ее найти! Вместо нее мне попадались в руки все новые и новые ветки, такие прямые, стройные, не дающие ни малейшей тени!..
   Уже несколько раз господин де Шаньи и я снимали и опять надевали фрак, то находя, что в нем слишком жарко, то наоборот, решая, что он защищает от палящего зноя. Я еще сохранял присутствие духа, но господин де Шаньи совсем потерял сознание действительности. Он уверял, что блуждает по лесу, в поисках за Христиной Даэ, уже три дня и три ночи. Время от времени ему казалось, что между деревьями мелькает ее платье и он начинал звать ее так нежно, что у меня выступали слезы: -- "Христина! Христина! говорил он, зачем ты от меня убегаешь! Разве ты меня не любишь? Ведь я же твой жених!.. Остановись!.. Я так измучен... Пожалей меня, Христина!.. Я умру в этом лесу, вдали от тебя"...
   -- О! как я хочу пить! -- простонал он, как в бреду. Меня тоже мучила жажда, горло горело.
   Усевшись на пол, я ощупывал теперь паркет, продолжая искать злосчастную пружину. Между тем спускались сумерки и вдруг как-то сразу, как всегда на юге, наступила черная, беспросветная ночь.
   Всем известно, как опасна ночь на экваторе, особенно когда нечем даже зажечь огня, чтобы предохранить себя от нападения хищных зверей. Я хотел было, прекратив на время свои поиски, отломить ветку и зажечь ее о мой потайной фонарь, но дотронувшись вместо ветки до зеркала, вовремя вспомнил, что никаких веток на самом деле не существует.
   К ночи жара не уменьшилась, наоборот... Стало как будто еще жарче. Я приказал виконту держать пистолеты наготове, а сам при свете луны, опять занялся поисками пружины. Вдруг в нескольких шагах от нас раздался рев льва.
   -- Смотрите! -- прошептал виконт: -- он совсем близко... Вы его не видите? Там... Между деревьями... Если он опять зарычит, я выстрелю.
   Послышался еще более зловещий рев. Виконт выстрелил, но едва ли он попал во льва; когда рассвело, я увидел, что пуля пробила зеркало. Между тем в течение ночи мы, вероятно, очень далеко ушли вперед, так как окружающий нас пейзаж переменился. Мы находились в пустыне, где кроме песку, камней и утесов ничего не было видно. Стоило ради этого расставаться с лесом! Измученный и физически и нравственно, я лег около виконта.
   Я быль очень удивлен, что ночь прошла так спокойно. Обыкновенно после льва являлся леопард, прилетала муха цеце и т. д. Лежа рядом с господином де Шаньи, я объяснял ему, каким образом Эрик воспроизводит все эти звуки. Рев льва достигается при помощи большого бубна, к одной стороне которого прикреплена ослиная кожа, поверх чего натянуты две перекрещивающиеся воловьи жилы. Для того, чтобы изобразить рычание льва и леопарда, или жужжание мухи цеце, достаточно провести покрытой канифолью перчаткой по этим жилам, которые под искусной рукой будут издавать соответтвующие звуки.
   Эта мысль, что Эрик может быть находится рядом в комнате, навела меня на решение вступить с ним в переговоры, так как ни на что другое мы, очевидно, не могли рассчитывать. Я попробовал его позвать: Эрик! Эрик! Мой голос гулко разнесся по подземелью. Ответа не было. Кругом стояла гробовая тишина.
   -- Боже мой! что же с нами будет, если к нам никто не придет на помощь?
   Мы начинали нестерпимо страдать от жары, голода и главное от жажды... Вдруг господин де Шаньи приподнялся на' локте и указал мне на горизонт: Оазис! настоящий оазис, с прозрачной, как зеркало, водой! Иными словами, пейзаж No 3, против очарования которого никто никогда не мог устоять... Я напряг всю силу воли, чтобы не поддаться искушению и не броситься к воде, которая была не что иное, как отражение зеркала. Я отлично знал, что стоит только поддаться этой иллюзии и разочарование будет настолько сильно, что уже не останется ничего больше, как только повеситься на железном дереве.
   Поэтому я старался всеми силами привести виконта к действительности.
   -- Это мираж! Не думайте, что это действительно вода! -- кричал я ему. -- Это просто отражение зеркала!..
   Но он ничего не хотел слушать, говоря, что я ему надоел со своими пружинами, зеркалами и миражами и что надо быть слепым, или сумасшедшим для того, чтобы не видеть, что это самая настоящая, чистая, как алмаз, вода, и все вокруг нас было настоящее: и пустыня, и лес!.. Его не обманешь!.. Не даром он путешествовал по всем частям света!..
   Он бессильно протягивал руки к волшебной картине.
   -- Пить! Пить! -- стонал он, открывая рот, как будто перед ним действительно была вода. Я тоже стоял с жадно открытым ртом.
   Теперь уже мы не только видели воду, мы даже ее слышали. Она журчала совсем близко, в нескольких шагах от нас и, о! мука! Нам даже казалось, что мы чувствуем на кончике языка ее вкус.
   Наконец, и это была самая ужасная пытка, мы услышали шум проливного дождя, которого на самом деле не было.
   Это было по истине дьявольское изобретение... И мне он" было хорошо известно. Эрик наполнял маленькими камушками длинную, узкую коробку, разделенную на несколько частей деревянными и металлическими пластинками. Падая, камни задевали за эти пластинки и ударяли друг об друга, отчего и получался звук, дающий полную иллюзию проливного дождя. Можно себе представить, с какой жадностью устремились мы на этот шум. Все наши помыслы сосредоточились на одном слове: вода! Мы бросились вперед и, ударившись о зеркало, стали его лизать. Оно было горячо, как огонь!..
   С диким криком отчаяния мы, как подкошенные, упали на пол. Господин де Шаньи приложил к виску пистолет, в котором остался еще один патрон. Мои глаза машинально устремились на лежавшую у моих ног Пенджабскую петлю. О! мне хорошо было известно, почему перед нами опять появилось дерево!
   Оно меня ждало!
   Но вдруг в тот самый момент, как я смотрел на Пенджабскую петлю, я заметил нечто такое, что заставило меня вскрикнуть и этот крик помешал виконту де Шаньи нажать курок пистолета.
   Я вырвал у него из рук пистолет и пополз к тому месту, где лежала Пенджабская петля.
   Около нее на паркете виднелась черная головка небольшого гвоздя, назначение которого было мне хорошо известно...
   О! счастье!.. Это была пружина, та самая пружина, которую я так долго и тщетно искал! Теперь мы откроем дверь... и будем свободны!.. Я нажал гвоздь...
   И вдруг...
   ...Вдруг вместо потайной двери в стене, около меня на полу открылся люк.
   На нас сразу пахнуло свежим воздухом. Мы бросились к этому неожиданно образовавшемуся отверстию и наклоняясь над ним все ниже и ниже, стали жадно вдыхать прохладную влагу.
   Куда, однако, вел этот таинственный люк? Что таилось в этом новом, неведомом мною подземелье? Может быть, там была вода!..
   Питьевая вода!..
   Я протянул руку и нащупал камень, другой... Очевидно вниз вела лестница.
   Виконт уже готов был ею воспользоваться.
   Даже если бы там не оказалось воды, мы все-таки были бы избавлены от этой изнуряющей, тропической жары. Но я, боясь какой-нибудь новой западни, остановил виконта и, взяв в руки фонарь, спустился первый. Кругом стояла непроницаемая тьма. Боже! Какой восхитительной показалась мне окружающая меня прохлада!.. В ней чувствовалась свежесть насыщенной водою земли, чувствовалась близость озера, которое, по моим расчетам, действительно должно было находиться где-то недалеко... Наконец мы спустились с лестницы... Привыкнув к темноте, мы стали мало-помалу различать окружающие нас предметы... какие-то странные, круглые предметы, на которые я тотчас же навел фонарь.
   Бочки!..
   Мы оказались в погребе, где, очевидно, Эрик хранил вина, до которых был большой любитель.
   Наконец-то мы утолим нашу жажду!
   Господин де Шаньи любовно проводил рукой по одной из живительных бочек, не переставая повторять:
   -- Бочки! Бочки! Сколько бочек!..
   Действительно, около нас направо и налево были симметрично расставлены маленькие бочки, размер которых, как я подумал тогда, был так невелик специально для того, чтобы облегчить Эрику доставку их в этот погреб. Мы начали их осматривать одну за другой, надеясь найти кран, который указал бы нам, что из этой бочки уже пили.
   Но все они были герметически закрыты.
   Тогда, приподняв предварительно первую попавшуюся бочку, для того чтобы убедиться в том, не пуста ли она, мы опустились перед ней на колени и при помощи бывшего со мной маленького ножичка, я стал осторожно отдирать втулку.
   В эту минуту мне почудилось какое-то отдаленное пение, напомнившее мне выкрики торговцев на улицах Парижа:
   "Бочки! Бочки! Продажные бочки"!..
   Моя рука сама собой остановилась. Г. де Шаньи тоже услышал эти звуки.
   -- Как странно, -- сказал он, -- можно подумать, что это поет бочка.
   Вдали снова послышалось:
   "Бочки!., бочки!., продажные бочки"!..
   -- Уверяю вас, -- опять сказал виконт, -- что эти звуки идут из бочки.
   Мы поднялись с колен и заглянули за бочку.
   -- Нет, нет, -- настаивал г. де Шаньи, -- это в самой бочке, внутри ее.
   Между тем голос замолк, и мы снова принялись за работу, приписывая все слышанное нами нашему расстроенному воображению.
   Наконец бочка была раскрыта. Виконт запустил в нее обе руки и тотчас же отдернул их назад.
   -- Что это такое? -- воскликнул он. -- Это не вода!
   Он поднес руки к фонарю. Я нагнулся, чтобы рассмотреть их поближе... и мгновенно отбросил в сторону фонарь таким резким движением, что он разбился в дребезги и потух...
   В руках г. де Шаньи был... порох!!!

XXV.
Скорпион или кузнечик

   И так здесь, в глубине подземелья, я наконец нашел подтверждение, мучившей меня столько времени, догадки.
   Чудовище не преувеличивало, стращая меня гибелью, если не всего, то по крайней мере части человечества. Стоило только кому-нибудь, как он говорил, раскрыть тайну его убежища, и все здание вместе с ним взлетело бы на воздух.
   Сделанное нами открытие было настолько важно, что мы позабыли о всех наших предыдущих страданиях. Никогда еще, даже несколько минут назад, когда мы были на краю самоубийства, наше положение не казалось нам столь ужасным. Теперь нам становилось ясно значение переданной нам Христиной фразы: "Да, или нет"... И если "пет", пусть весь мир погибает"! Погибает под обломками того, что называлось Большой Оперой!.. Можно ли было придумать более ужасную месть? "Завтра вечером, в одиннадцать часов, крайний срок"! О! он умел выбрать время!.. Весь сверкающий огнями зал будет полон народом. В каком блестящем обществе сойдет "он" в могилу! Сколько громких имен, красивых лиц и бриллиантов последует туда за ним! Завтра, в одиннадцать часов вечера! В самый разговор представления... Если Христина Дао скажет "нет"... А она, конечно, скажет нет... Она скорее согласится умереть, чем сделаться женой этого ходячего трупа. Тем более, что она не знает, что от ее решения зависит жизнь тысячи людей. Завтра, в одиннадцать часов!..
   И стараясь уйти как можно дальше от пороха и найти в темноте лестницу, по которой мы сюда спустились (люка уже не было видно), мы повторяли одну и ту же фразу: завтра, в 11 часов вечера!
   Наконец я нахожу лестницу и начинаю подыматься. Вдруг ужасная мысль, как молния, прорезывает мне мозг:
   -- Который же теперь час?
   Боже мой, который же теперь час? Может быть теперь уже и есть это "завтра", может быть сейчас одиннадцать часов. Как узнать который час? Мне кажется, что мы тут уже несколько дней, целые годы... с сотворения мира... может быть сейчас произойдет взрыв!. Да!., вот какой-то шум!., какой- то треск!.. Вы слышали, г. де Шаньи? Там... там... в углу!.. Боже мой!.. Вот опять,.. Ах, свету, свету! Неужели вы не слышите?.. Вот, снова... Может быть это шипит механическая бомба!..
   Мы оба начинаем кричать, как безумные. Нас охватывает панический ужас... мы, спотыкаясь, бежим по лестнице. Открыт ли люк? Отчего тут так темно? Ах! только бы выйти из этой темноты... Пусть лучше будет жара зеркальной комнаты!
   -- Наконец мы добрались до люка. Он открыт, но в комнате пыток теперь так же темно, как и внизу. Мы все-таки решаемся в нее войти и в изнеможении падаем на пол, на тот самый пол, который отделяет нас от страшного порохового погреба... Который час? Мы кричим, зовем на помощь! Г. де Шаньи призывает Христину, я взываю к Эрику, напоминаю ему, что я спас ему жизнь... Никакого ответа!.. Наше отчаяние растет... Который час? "Завтра, в одиннадцать часов вечера"! Мы стараемся рассуждать... отдать себе отчет, сколько времени мы тут находимся... Из этого ничего не выходит... Если бы можно было разглядеть стрелки на циферблате часов!.. Мои уже давно остановились, но часы г. де Шаньи еще идут. Он их завел перед отъездом в театр, следовательно еще не прошло суток, роковая минута еще не настала.
   Малейший шум, доходящий до нас из люка, который я тщетно старался закрыть, заставляет нас вздрагивать от ужаса... Который час? У нас больше пет ни одной спички. Как же узнать? Г. де Шаньи догадывается разбить у часов стекло и нащупать стрелки руками. Проходит минута тяжелого молчания. Наконец он объявляет, что, по всей вероятности, теперь как раз одиннадцать часов. Но какие одиннадцать часов, утра или вечера?
   Вдруг мне показалось, что за стеной послышались шаги: я прислушался. Да, действительно... вот стук отворяемой двери... чьи-то поспешные шаги... стучат в стену... Вот голос Христины Даэ:
   -- Рауль! Рауль!..
   Мы все втроем кричим, не слушая друг друга. Христина рыдает, она уже не надеялась застать г. де Шаньи в живых. Что она пережила за эти часы! Чудовище еще никогда не было столь бесчеловечным. А между тем она обещала ему сказать "да", если только он откроет ей дверь комнаты пыток. Но он ни за что не соглашался, продолжая угрожать всему человечеству. Наконец, после многих часов подобной пытки, он ушел, оставив ее одну для окончательных размышлений...
   -- "Многих часов"!.. Который же теперь час? Который час, Христина?
   -- Без пяти минут одиннадцать!
   -- Вечера?
   -- Да. Час, назначенный Эриком для выбора между жизнью и смертью. Он сейчас мне это повторил опять, -- голос Христины задрожал. -- Если бы вы видели, как он был ужасен!.. Он как помешанный! Он сорвал с себя маску и его глаза мечут молнии. И он все продолжает смеяться.... Уходя, он мне сказал: Я тебя оставлю на память минут, зная твою застенчивость. Я не хочу, чтобы ты краснела передо мной, произнося свое "да, черт возьми. Я тоже умею быть деликатным! Вот! -- сказал он, доставая из мешка жизни и смерти маленький бронзовый ключик, -- возьми этот ключ, открой стоящие на камине два ящичка из черного дерева. В одном из них ты найдешь сделанного из японской бронзы скорпиона, в другом -- такого же кузнечика. Это будет твой ответ. Т. е. если, по возвращении сюда, я найду скорпиона перевернутым, это будет означать "да". Если же ты перевернешь кузнечика, я пойму, что ты хотела сказать "нет", и тогда прощай все"! И он рассмеялся демоническим смехом. Я на коленях молила его дать мне ключ от комнаты пыток, обещая в награду за это сделаться его женой... Но он мне ответил, что этот ключ больше никогда не понадобится и он бросит его сейчас в озеро. Затем, продолжая смеяться, он вышел из комнаты, крикнув мне на прощанье: Берегись кузнечика! Он не только перевертывается, он еще взлетает, и как еще взлетает!
   Конечно, весь этот рассказ был передан нам далеко не так спокойно и плавно. Христина несколько раз останавливалась, голос ее дрожал, она в течение этих двадцати четырех часов, так же, как и мы, может быть даже еще глубже нас, познала весь ужас человеческого страдания. Она то и дело прерывала свой рассказ возгласом: "Рауль! ты очень страдаешь"? И ощупывая, теперь совершенно холодные, стены, спрашивала, каким образом они могли быть такими горячими между тем пять минут уже прошли, а я все продолжал думать о скорпионе и кузнечике... Я отлично понимал, что перевернуть кузнечика значило обречь всех нас на смерть, так как не могло быть сомнений в том, что он был соединен электрическим током с пороховым погребом.
   Г. де Шаньи, к которому при одном звуке голоса Христины вернулось самообладание, поспешно объяснил молодой девушке, в каком положении находились и мы, и все бывшие в этот момент в театре. Надо было во что бы-то ни стало перевернуть скорпиона. Только он один мог предотвратить катастрофу.
   -- Иди же!.. Переверни его, Христина, иди, моя дорогая, моя обожаемая жена, -- твердо сказал Рауль,
   Наступило молчание.
   -- Христина! -- закричал я вдруг. -- Где вы Христина?
   -- Около скорпиона.
   -- Не дотрагивайтесь до него!
   Мне пришло в голову, я слишком хорошо знал Эрика, что он опять обманул молодую девушку. Может быть, именно скорпион и должен был произвести взрыв. Потому что чем же иначе объяснить его отсутствие? Пять минут уже давно прошли, а его все нет... Очевидно он спрятался в безопасное место и спокойно ждет взрыва. Не мог же он действительно надеяться, что Христина добровольно согласится стать его жертвой. Вы видите, он не идет! Не дотрагивайтесь до скорпиона!..
   -- Он! -- закричала вдруг Христина. -- Я слышу его шаги!
   .......................................................................................
   Действительно, это был он. Мы услышали, как он вошел в комнату, где была Христина.
   Я решился его позвать.
   -- Эрик, это я! Ты меня узнаешь?
   Он ответил каким-то особенно спокойным голосом:
   -- Как! Вы еще живы?.. Не мешайте мне пожалуйста...
   Я хотел его перебить, но в его голосе послышались такие зловещие ноты, что у меня упало сердце: "Ни слова, или я все взорву на воздух"!..
   -- Вы должны за это благодарить мадемуазель, -- продолжал он уже другим тоном. -- Она не дотронулась ни до скорпиона, ни до кузнечика, но время еще не ушло. И так, я открываю, заметьте, без ключа, так как я открываю и закрываю без ключа все, что мне угодно... Открываю оба ящичка... Какие хорошенькие зверьки! И какой у них безобидный вид! Как наружность бывает обманчива! Стоит вам, мадемуазель, перевернуть кузнечика и мы все взлетим на воздух! У нас под ногами столько пороху, что можно взорвать целый квартал... Но переверните скорпиона, весь этот порох будет затоплен и вы даруете жизнь нескольким сотням парижан, наслаждающимся в данный момент жалким произведением Мейербера. Это будет настоящий свадебный подарок, вслед за которым я поведу вас к венцу. Если через две минуты, мадемуазель, -- продолжал он, -- вы не перевернете скорпиона, я смотрю на часы, я переверну кузнечика, а кузнечик... хорошо взлетает на воздух!..
   Наступило гробовое молчание. Я хорошо знал, что когда Эрик начинал говорить таким спокойным, усталым голосом, значит его терпению пришел конец и малейшее, непонравившееся ему слово может вызвать целую бурю. Г. де Шаньи понял, что все кончено и опустившись на колени, начал молиться. Что касается меня, то я был так взволнован, что мне ежеминутно казалось, что вот-вот у меня разорвется сердце.
   Мы отлично понимали, что происходило в взволнованном мозгу Христины...
   Она не решалась перевернуть скорпиона: а что, если от этого именно и произойдет взрыв? Что если Эрик решил погубить нас во чтобы, то ни стало?.. Опять раздался голос Эрика, но в нем уже звучала какая-то ангельская кротость:
   -- Две минуты прошли... Прощайте, мадемуазель! Я переворачиваю кузнечика!
   -- Эрик! -- закричала вдруг Христина, подбегая к чудовищу. -- Поклянись мне своей адской любовью, что ты говоришь правду, что я действительно должна перевернуть скорпиона...
   -- да чтобы взлететь на крыльях любви...
   -- А! видишь! Мы все-таки взлетим!..
   -- На крыльях любви, дитя мое! Скорпион откроет нам дорогу к счастью... Ну, однако, довольно! Ты не дотрагиваешься до скорпиона, в таком случае я переворачиваю кузнечика...
   -- Эрик!..
   Довольно!..
   Я присоединил свои мольбы к мольбам Христины. Г. де Шаньи продолжал молиться...
   -- Эрик! Я перевернула скорпиона!!.
   .............................................................................
   Боже! что мы пережили в эту секунду, ожидая, что вот-вот разразится что-то такое ужасное, недоступное нашему пониманию, после чего от нас самих не останется ничего, кроме воспоминаний...
   Вдруг откуда-то снизу, из люка, до нас долетел какой-то странный шум... как будто выстрел... потом еще и еще...
   Мы замерли в ожидании страшного взрыва.
   Но нет... шум становится все яснее, все ближе... это скорее плеск воды, да, конечно...
   Мы подбегаем к люку.
   О! да! Это несомненно вода: глу, глу!..
   Скорей вниз! В погреб!
   Какая прохлада! Прежняя жажда, о которой мы позабыли под влиянием переживаемого нами ужаса, охватывает нас с новой силой. Вода! Вода идет!
   Вот она уже в погребе, она затапливает бочки, покрывает наши колени, достигает подбородка, и мы пьем, пьем без устали, поднимаясь опять по лестнице, ступенька за ступенькой, по мере того, как прибывает вода.
   Теперь уже затоплен весь порох. Если так будет продолжаться, вместо погреба образуется второе озеро...
   А вода все прибывает и прибывает... Вот мы уже опять в комнате пыток... но вода от нас все не отстает, она врывается в люк, затапливает пол и подымается все выше и выше. Боже мой! Что же будет дальше? Надо закрыть кран!
   -- Эрик! Эрик! Порох уже затоплен! Закрой кран! Переверни скорпиона!
   Но Эрик не отвечает. Кругом все тихо, не слышно ничего, кроме плеска воды...
   -- Христина!.. Христина!.. -- кричит г. де Шаньи; вода все прибывает, она уже доходит нам до колен!
   Но Христина молчит, а вода поднимается все выше и выше...
   Неужели же за стеной никого нет? Никого, кто бы мог закрыть кран, опять перевернуть скорпиона!
   Мы одни, совсем одни в этой страшной, непроницаемой тьме комнаты пыток... Вода, как сказочный гигант, заключает нас в свои несокрушимые объятия, мы дрожим от холода, захлебываемся...
   -- Эрик! Эрик!.. Христина!..
   Вот мы уже не можем устоять на полу, могучий натиск воды подхватывает нас, как добычу, и начинает носить из стороны в сторону, от одного зеркала к другому, подымая все выше и выше. Неужели это смерть? Неужели нам суждено утонуть в комнате пыток?.. Этого я еще никогда не видал... Даже во времена "Розовых зорь Мазендерана" Эрик пе показывал мне ничего подобного. -- Эрик! Эрик! Вспомни, что я спас тебе жизнь!.. Ты был осужден на смерть... тебя ждала могила... И я выпустил тебя на свободу... Эрик!
   А мы все кружимся и кружимся без конца...
   Наконец мне удается ухватиться руками за ствол железного дерева. Я советую г. де Шаньи сделать то же самое... и вот мы оба висим на воздухе...
   А вода все выше и выше!..
   Не помните ли вы, какое расстояние между верхушкой дерева и куполообразным потолком зеркальной комнате? Постарайтесь припомнить!.. Да, наконец, должна же когда-нибудь вода остановиться... Смотрите, кажется она больше не прибывает... Нет, я ошибся... Боже мой! Пускайтесь вплавь!.. Плавайте, плавайте!.. Мы задыхаемся... Вокруг нас бурлит страшная черная масса, воздуху становится все меньше и меньше... как будто он испаряется каким-то искусственным способом... А мы все кружимся, вода бурлит п пенится вокруг нас... Я начинаю терять силы и стараюсь ухватиться за стены. Какие скользкие зеркала!.. Мы начинаем захлебываться... Я напрягаю последние сила: Эрик!.. Христина!.. Христина!.. Глу, глу, глу... забирается вода мне в уши... Боже!.. Какой страшный звук: глу, глу, глу... И в тот момент, когда я начинаю терять сознание, мне кажется, что откуда-то издалека, как будто из воды, несется-знакомый мне напев: "Бочки! бочки!.. Продажные бочки"!

XXVI.
Конец романа привидения

   На этом заканчиваются вспоминания Персиянина.
   Несмотря на ужасное положение, которое неминуемо должно было привести их к смерти, г. де Шаньи и его спутник были спасены самоотвержением Христины Даэ. Конец этой трагической истории был лично передан мне самим Персиянином.
   Когда мне пришло в голову обратиться к нему за сведениями, он все еще жил в своей маленькой квартирке на улице Риволи. Он был очень болен и мне пришлось пустить в ход все свое красноречие, чтобы убедить его пережить со мной опять эту невероятную драму. Все тот же верный Дариус провел меня к своему господину, которого я нашел сидящим у окна в глубоком кресле, где совершенно утопала его, по-видимому, когда-то красивая фигура. Одетый в широкий домашний плащ, с гладко выбритой головой, на которой была, по обыкновению, надета остроконечная барашковая шапочка, и все еще великолепными, сверкающими глазами, он производил впечатление совершенно бодрого человека.
   Он не мог без волнения вспомнить всего, что ему пришлось пережить, и мне еле-еле удалось выпытать от него, чем кончилась эта странная история. Иногда мне приходилось подолгу молить его, чтобы он ответил на тот, или другой вопрос, иногда же наоборот, он так увлекался воспоминаниями, что рисовал целые картины, благодаря которым мне начинало казаться, что я сам видел все это своими глазами.
   Надо было видеть, с каким волнением передавал он мне о своем пробуждении в комнате у озера, после того как он потерял сознание в наполненной водою комнате пыток. Н вот, что он мне рассказал, дополняя уже написанные им воспоминания о конце этой истории:
   Открыв глаза, Персиянин увидел, что он лежит на кровати... Напротив него, рядом с зеркальным шкафом, лежал на диване г. де Шаньи. Около них сидели "ангел" и "демон".
   После фантастических видений комнаты пыток, буржуазная обстановка этой маленькой, скромной комнатки казалась нарочно была придумана для того, чтобы окончательно поколебать рассудок несчастных пленников. Самая обыкновенная кровать, комод, стулья красного дерева, вязанные салфеточки на спинках кресел, висячие часы и два меленьких ящичка на камине... Наконец этажерка, заставленная раковинами, подушками для булавок, разными безделушками, среди которых выделялось огромное страусовое яйцо. Вся эта спокойная, мещанская обстановка, освещаемая мягким светом покрытой абажуром лампы, производила здесь, в подземельях Большой Оперы, еще большее впечатление, чем все ужасы комнаты пыток.
   И черная тень человека в маске казалась здесь как-то еще страшнее. Она наклонилась над Персиянином и сказала ему на ухо: '
   -- Ну, как дела, Дарога? Тебя удивляет эта обстановка?.. Это все, что мне осталось от моей несчастной матери.
   Он говорил что-то еще, но Персиянин его не слушал. Его удивляло молчание Христины. Она неслышными шагами скользила по комнате, подавала лекарство, приносила чай, и все молча, точно сестра милосердия, давшая обет молчания.
   Что касается г. де Шаньи, то он спал. Эрик налил в чай Персиянину немного рому и сказал, указывая на виконта:
   -- Он пришел в себя тогда, когда мы еще не могли ручаться, проживете ли вы и сутки, Дарога. Он отлично себя чувствует. Пусть поспит... не надо его будить!..
   При этих словах Эрик вышел из комнаты и Персиянин, приподнявшись на локте, огляделся вокруг себя. Около камина сидела Христина. Он хотел ее позвать, произнес ее имя и ослабев от сделанного усилия, упал на подушки. Христина подошла к нему, положила ему па лоб руку и опять вернулась на прежнее место. И странное дело, Персиянин заметил, что проходя мимо крепко спавшего виконта, она даже не взглянула в его сторону.
   Эрик вернулся с несколькими маленькими пузырьками в руках и поставил их на камин.
   Затем, пощупав у Персиянина пульс, он сказал шепотом, чтобы не разбудить виконта:
   -- Теперь вы оба спасены, и я могу доставить удовольствие моей жене, выпустить вас из подземелья. -- При этих словах он опять куда-то вышел.
   Персиянин не спускал глаз с освещенного лампой лица Христины Даэ. Оно было совершенно спокойно. Она читала какую-то маленькую книжечку, с золотым обрезом, какой бывает у Евангелия, и Персиянин, глядя на эту мирную картину, мысленно повторял фразу Эрика: "доставить удовольствие моей жене".
   Он тихонько позвал ее опять, но она вероятно очень углубилась в течение, так как не слыхала его зова.
   Наконец Эрик вернулся и дав Персиянину лекарство, запретил ему разговаривать с кем бы то ни было, особенно с "его женой", потому что это могло быть опасно для здоровья не одного только Персиянина.
   Начиная с этого момента, Дарога еще долго видел перед собой скользящие тени Эрика и Христины.
   Он был еще очень слаб и малейший шум, даже скрип отворяемой двери, вызывал у него головную боль... Наконец, и он тоже заснул...
   На этот раз он проснулся уже дома, и первое лицо, которое он увидел у своей постели, был его верный Дариус, рассказавший Персиянину, что он нашел его минувшей ночью у дверей квартиры, куда его доставил какой-то незнакомец.
   Как только Персиянин немного оправился, он сейчас же сознавая свою ответственность, послал на квартиру графа Филиппа, узнать о здоровье виконта. Ему ответили, что молодой человек не возвращался, а граф Филипп умер. Его труп был найден на берегу подземного озера со стороны улиц Скриба. Персиянину вспомнились зловещие звуки траурной мессы, долетавшие до него в комнате пыток, и он понял, кто был виновником этого ужасного преступления. Увы! Он слишком хорошо знал Эрика и мог шаг за шагом восстановить все подробности этой драмы. Подумав, что Христина Даэ похищена его братом, Филипп, не теряя ни минуты, помчался ш дороге к Брюсселю, где, как ему было известно, Рауля ждали перекладные. Убедившись в своей ошибке, он вернулся вт театр вспомнил рассказы Рауля о его таинственном сопернике узнал, что виконт всеми способами старался проникнуть в подземелья и, убедившись в том, что он исчез, оставив в уборной Христины шляпу и ящик от пистолетов, в свою очередь бросился в таинственный лабиринт подземелий. Для Персиянина этого было достаточно, чтобы понять, каким образом труп графа оказался на берегу озера, охраняемого сиреной Эрика.
   Возмущенный этим новым преступлением чудовища и дрожа за жизнь виконта и Христины, он решил раскрыть эту тайну правосудию. Но, как мы уже знаем, судебный следователь Фор, которому было поручено произвести дознание, принял Персиянина за сумасшедшего, и тогда, потеряв надежду быть выслушанным, Дарога принялся за писание, надеясь, что его разоблачениями заинтересуется пресса.
   Однажды вечером, когда од кончил писать последнюю строчку своего рассказа, переданного мною с неукоснительной точностью, Дариус доложил ему, что его хочет видеть какой-то незнакомец, не желающий сказать своей фамилии и во что бы то ни стало требующий, чтобы его впустили к Дароге.
   Персиянин сейчас же догадался, кто это может быть, и велел его впустить. Он не ошибся. Это был действительно Эрик.
   Он казался больным и еле держался на ногах.
   Персиянин встретил его словами:
   -- Убийца графа Филиппа, что ты сделал с его братом и Христиной Даэ?
   Эрик отшатнулся и сразу ничего не ответил. Затем он кое-как доплелся до кресла, сел и начал слабым, прерывающимся от волнения голосом:
   -- Дарога, -- не говори мне о графе Филиппе... Он умер раньше... когда я туда пришел... он был уже мертв... это несчастный случай... он сам... нечаянно упал в озеро...
   -- Ты лжешь! -- воскликнул Персиянин.
   Эрик опустил голову.
   -- Я пришел сюда... не для того, чтобы говорить с тобой о графе Филиппе... а чтобы сказать тебе... что я умираю...
   -- Где Рауль де Шаньи и Христина Даэ?
   -- Я умираю.
   -- Где Рауль де Шаньи и Христина Даэ?
   -- ...От любви, Дарога... умираю от любви... я так ее любил!.. и люблю до сих пор... Если бы ты знал, Дарога, как она была прекрасна, когда она разрешила мне ее поцеловать... Я первый раз в жизни поцеловал женщину, понимаешь, первый раз!.. И она не умерла, Дарога, нет, хотя она была прекрасна, как мертвая...
   Персиянин подошел к Эрику и схватил его за плечи:
   -- Скажешь ты мне, наконец, жива ли она?!
   -- Ты напрасно сердишься, -- с трудом произнес Эрик. -- Я тебе говорю, что поцеловал ее живою.
   -- Значит теперь ее уже нет в живых?
   -- Я поцеловал ее в лоб... И она от меня не отшатнулась!.. нет!.. Доброе, великодушное дитя!.. Ты спрашиваешь, не умерла ли она? Не думаю, хотя это меня больше и не касается. Нет! Нет! Она не умерла! И горе тому, кто осмелится посягнуть на ее жизнь! Это честная, благородная девушка, она спасла тебе жизнь, Дарога, если бы не она, я бы с тобой не поцеремонился. И ты сам был бы виноват. Кто тебя просил вмешиваться в эту историю? Кому ты был нужен? О тебе не было и речи. Она просила меня только за своего мальчишку, но я отвечал, что перевернув скорпиона, она тем самым добро-вольно сделалась моей невестой и ей нет надобности иметь двух женихов. О тебе никто из нас и не вспомнил. Ты должен был погибнуть за одно с ним.
   Наконец, когда ваши крики достигли апогея, Христина бросилась передо мной на колени и поклялась мне своим вечным спасением не прибегать к самоубийству и быть моей настоящей "живой" женой. До сих пор я мысленно видел ее своей только мертвой и вдруг в первый раз я увидел ее "живой". Она будет моей! Она не умрет! Минуту спустя вода пошла на убыль, и я стал приводить тебя в чувство... Это было нелегко... я думал, что тебе пришел конец... Вот и все... Я исполнил обещание и остался в подземелье один!..
   -- Что ты сделал с виконтом де Шаньи?
   -- О! что касается его, то ты, я думаю, понимаешь, что я не спешил с доставкой его на дом... Это был мой залог... Не имея возможности держать его из-за Христины в комнатах у озера, я его заключил в одну из камер, где во времена Коммуны содержались пленные, в самой отдаленной части здания, под пятым подземельем.
   Заперев его там, я вернулся к Христине. Она меня ждала...
   Дойдя до этого места рассказа, Эрик с таким торжественным видом поднялся с кресла, что Персиянин, который за несколько минут до того только что сел, почувствовал, что и он тоже должен встать и даже снял с головы свою барашковую шапочку.
   -- Да! Она меня ждала, -- дрожа от все более и более охватывавшего его волнения, продолжал Эрик. -- Она меня ждала... как настоящая, живая невеста... И когда я подошел к ней, смущаясь, как ребенок, она не отшатнулась... не убежала... нет... нет... она осталась стоять на месте... и даже... о! Дарога!.. даже мне показалось, как будто... она, как настоящая невеста, чуть-чуть приблизила ко мне свое лицо... и... и я ее поцеловал!.. Я!., я!.. И она осталась жива! Она не умерла!.. Боже! какое это счастье, кого-нибудь поцеловать! Ты не можешь этого понять. Но я!., я.. Ведь даже родная мать никогда не хотела меня поцеловать и никогда... ни одна женщина!.. Теперь ты понимаешь? Какое это счастье! Я плакал, как ребенок. Я упал к ее ногам, плакал и целовал эти маленькие ножки... Ты тоже плачешь, Дарога... и она плакала... она, мои ангел!..
   Эрик и теперь еще не мог удержаться от рыданий, и глядя на этого плачущего, замаскированного человека, Персиянин чувствовал, что у него по щекам текут слезы.
   -- О! Дарога! ее слезы капали мне на лоб, пробирались под маску, смешивались с моими... я чувствовал их на своих губах!.. И знаешь, что я сделал? Я сорвал с себя маску... И Христина не убежала... Не умерла!.. Она продолжала плакать... О! Боже Вседержитель! В этот момент я постиг, что такое счастье!
   Эрик, задыхаясь, упал в кресло.
   Слушай дальше, Дарога, -- начал он опять черев минуту. -- В то время, как я рыдал у ее ног, она вдруг взяла меня за руку и сказала: "Бедный, несчастный Эрик"! О! как я любил ее в эту минуту!.. Я, как собака, готов был умереть у ее ног.
   У меня в руке было кольцо, подаренное мною когда-то Христине, которое она потом потеряла. Мне удалось его найти и теперь я одел ей его на палец и сказал: "Вот... возьми... обручись с ним"... это будет мой свадебный подарок... Подарок бедного, несчастного Эрика... Я знаю, что ты любишь этого молодого человека... не надо больше плакать!" Она спросила, что я хочу этим сказать и я ей объяснил, что я ничего от нее не требую, что она может хоть сейчас же выходить замуж за виконта, что я, как жалкая, несчастная собака, хочу только умереть у ее ног... Ты понимаешь... когда я это говорил, я разрывал свое сердце на части... Но я не мог позабыть, что она меня пожалела, что она сказала: "бедный, несчастный Эрик"!..
   Эрик так волновался, что предупредив Персиянина, чтобы тот на него не смотрел, принужден был снять маску. Ему не хватало воздуху. Персиянин, стараясь на него не глядеть, подошел к окну и распахнул его...
   -- Я пошел в камеру, где помещался молодой человек, -- продолжал Эрик, -- и привел его к Христине. Они тут же при мне поцеловались... У Христины было надето мое кольцо... Я взял с нее слово, что когда я умру, она проберется ночью в подземелье и похоронит меня с этим кольцом на пальце, которое до тех пор будет носить сама. Я ей объяснил, где она найдет мое тело и как ей надо будет с ним поступить. Когда я замолчал, Христина поцеловала меня сама... сюда... в лоб... (не смотри, Дарога, не смотри!) и они ушли.. Христина больше не плакала... плакал один я... О, Дарога, Дарога! Если Христина сдержит свое обещание, ей скоро придется быть в подземелье...
   Эрик замолчал. Персиянин его больше ни о чем не спрашивал. Он был спокоен и за Рауля, и за Христину, да и никто, слышавший эту исповедь, не усомнился бы в искренности этого, когда-то страшного человека.
   Между тем Эрик уже надел маску и собрался уходить. Прощаясь с Персиянином, он сказал, что когда почувствует приближение конца, он пришлет ему в благодарность за его прежнее хорошее отношение все, что у него есть самого дорогого на свете: письма Христины Даэ к виконту де Шаньи, которые она писала в подземелье в надежде, что они когда-нибудь попадут к Раулю и затем оставила Эрику, а также принадлежавшие ей два носовых платка, пару перчаток и бантик от башмачка. На вопрос Персиянина, где теперь молодые люди, он ответил, что они решили сейчас же найти первого попавшего священника, обвенчаться и спрятаться где-нибудь в глуши, подальше от любопытных глаз.
   Эрик надеялся, что получив от него все реликвии, Дарога не откажется оповестить молодых людей о его смерти, поместив извещение о ней в газету.
   Это были его последние слова.
   Персиянин проводил Эрика до двери, а Дариус помог ему спуститься с лестницы. У подъезда ждал извозчик. Эрик сел в экипаж, и подошедший к окну Персиянин слышал, как он сказал: "площадь Большой Оперы"!
   Извозчик стегнул лошадь и скрылся в темноте. Персиянин видел Эрика в последний раз. Три недели спустя, в газете появилось объявление:
   "Эрик умер".

Эпилог

   Такова правдивая история привидения Большой Оперы. Как я уже говорил выше, после всего описанного мною, нельзя сомневаться в существовании Эрика. Для этого имеется слишком много доказательств, при помощи которых можно шаг за шагом проследить всю жизнь этого необыкновенного существа.
   Только один Персиянин знал истину. Я воспользовался случаем спросить его, каким образом привидение могло доставать деньги из заколотого французской булавкой кармана Ришара. Он ответил, что никогда не задумывался над этим случаем, но что если меня это интересует, стоит только хорошенько осмотреть кабинет Дирекции и загадка станет ясной, так как не надо забывать пристрастия Эрика ко всевозможным люкам. Я дал слово Персиянину заняться этим вопросом и должен сознаться, что мои поиски увенчались полным успехом, который лишний раз заставил меня преклониться перед гениальностью этого необыкновенного существа.
   Нахожу необходимым добавить, что рассказ Персиянина, письма Христины Даэ и все сведения, полученные мною от бывших сослуживцев Ришара и Моншармэна, а также от малютки Мэг (г-жа Жири, к сожалению, уже перешла в лучший мир) и покинувшей сцену Сорелли, все, что представляет из себя вещественные доказательства существования привидения и будет мною передано в архив Большой Оперы, все это, повторяю, нашло себе подтверждение во время моих расследований. Если я не мог отыскать комнат у озера, в виду того, что Эрик уничтожил все потайные ходы (хотя я придерживаюсь того мнения, что и этого можно было бы добиться, приступив к осушке озера, о чем я неоднократно просил местную администрацию), я все таки открыл коридор, по которому Эрик проходил в уборную Христины, а также люк, через который Рауль и Персиянин спустились в подземелье. В камере коммунаров, среди разных начертанных на стене инициалов, я нашел инициалы Р. и Ш., что конечно должно обозначать Рауль де Шаньи. Само собой разумеется, что я на этом не остановился.
   В первом и третьем подземельях мне удалось обнаружить два никому неизвестных люка, совсем другого устройства, чем те, которыми пользовались для театральных надобностей.
   Наконец, я могу смело сказать читателю: зайдите когда-нибудь днем в Большую Оперу, пройдите прямо в ложу No 5 и постучите о большую колонну, отделяющую эту ложу от соседней, постучите тростью, или просто кулаком, все равно, и прислушайтесь: колонна внутри пустая! Поэтому и нет ничего удивительного, что оттуда слышался голос Эрика; в ней может поместиться не один, а даже два человека. Что же касается того, что никому не пришло в голову обратить тогда же внимание на эту колонну, не забудьте, что она производит впечатление массивной мраморной; к тому же голос всегда слышался совсем в другой стороне ложи, в чем опять-таки не было ничего удивительного, так как Эрик был чревовещателем.
   Я не сомневаюсь в том, что рано или поздно мне удастся найти в этой колонне отверстие, посредством которого происходила переписка привидения с г-жей Жири и сыпались его щедрые подачки. И тем не менее, как бы пи важны были все вышеописанные открытия, они ни что в сравнении с тем, что мне удалось раскрыть в присутствии управляющего театром, в кабинете директора, в нескольких сантиметрах от письменного стола. Это был крошечный люк шириною с паркетный квадратик и длиною не более пол-аршина, в который свободно проходила рука Эрика, с неподражаемой ловкостью вытаскивавшая из заднего кармана сидевшего в кресле Ришара свое ежемесячное пособие.
   Существование этого люка может служить достаточным объяснением исчезновения сорока тысяч франков, которые были впоследствии, очевидно таким же способом, возвращены назад.
   По поводу возвращения этих денег я сказал Персиянину, что вероятно Эрик не особенно в них нуждался и вся эта история с пособием была с его стороны не что иное, как шутка.
   -- О! нет! -- ответил мне Персиянин. -- Эрику очень нужны были деньги. Считая себя вне каких бы то ни было общечеловеческих законов, он не задумывался при помощи своих врожденных и благоприобретенных данных всячески эксплуатировать своих ближних, при чем иногда его не столько интересовала сопряженная с этим матерьяльная выгода, сколько-то потрясающее впечатление, какое он умел производить на своих жертв. Но в данном случае он вернул эти сорок тысяч франков только потому, что отказавшись от Христины Даэ, он покончил свои расчеты с жизнью и никакие деньги не были ему больше нужны.
   По словам Персиянина, Эрик был уроженцем Руана. Он был сыном подрядчика по каменным работам и в ранней юности бежал из дому, где его безобразие служило постоянным предметом огорчений его родителей. В течение некоторого времени он скитался по ярмаркам, где какой-то предприимчивый импрессарио показывал его, как "живого мертвеца".
   Кочуя таким образом по всей Европе, ему приходилось сталкиваться с цыганами, которые посвятили его во все тайны великой магии. Затем, в продолжение некоторого периода времени, о нем ничего не было слышно, пока наконец он не очутился, окруженный ореолом известности, на ярмарке в Нижнем Новгороде.
   Он пел как никто на свете; мало того, он был чревовещателем и таким жонглером, что вернувшиеся с ярмарки в Азию купцы только и говорили о его фокусах. Таким образом слух об этом необыкновенном искуснике проник и в Мазендеранский дворец, где скучала маленькая султанша. Один из купцов, только что вернувшийся с нижегородской ярмарки, подробно рассказывал, какие он видел чудеса в палатке Эрика. Купца позвали во дворец, и после того, как он, в присутствии Мазендеранского Дароги, рассказал все, что видел, этому последнему было поручено разыскать Эрика. Поручение было исполнено, и в течение нескольких месяцев малейшее желание Эрика считалось законом. Это дало ему возможность совершить не мало преступлений и принять участие в нескольких выдающихся политических убийствах, к которым он отнесся с таким же спокойствием, с каким, благодаря своей дьявольской изобретательности, победил сражавшегося с Персией Афганистанского эмира. Как раз в это время появляются на сцену "Розовые зори Мазендерана", о которых мы уже имеем понятие со слов Персиянина.
   Так как Эрик считался выдающимся архитектором и постоянно мечтал о постройке дворца, который по своему замысловатому устройству напоминал бы волшебные ящички престидижитатора, то шах, выказывавший ему особое благоволение, поручил ему выстроить такой дворец в своей столице.
   Эрик превзошел самого себя и достиг в своем новом произведении такого искусства, что шах мог гулят по всему дворцу невидимкой и появляться и исчезать неизвестно куда и как. Когда постройка была окончена, восхищенный шах, по примеру одного выдающегося правителя, приказал выколоть Эрику глаза. Но затем ему пришло в голову, что даже будучи слепым, Эрик все таки может, руководя работами, выстроить еще кому-нибудь подобный дворец, и главное, ему были известно все таинственные особенности созданного им здания. А потому будет гораздо проще, если и сам архитектор, и его рабочие просто на просто исчезнут с лица земли. Мазендеранскому Дароге было поручено привести эту мысль в исполнение.
   Дарога, которому Эрик не раз оказывал всякого рода услуги, дал ему возможность бежать, за что и сам чуть-чуть не поплатился жизнью. К счастью для него, на берегу Каспийского моря был найден полу-изъеденный морскими птицами труп, который, стараниями друзей Дароги, одевших находку в принадлежавшие беглецу одежды, был признан за Эрика, благодаря чему весь этот инцидент кончился довольно благополучно. Дарога был лишен места, всех своих владений и изгнан из Персии, сохранив за собой только небольшую пенсию, которую от него, как от потомка королевской династии, отнять было нельзя.
   Между тем Эрик, пробыв некоторое время в Малой Азии, отправился в Константинополь, где поступил на службу к султану. Говоря о его деятельности в Турции, достаточно сказать, что все потайные люки, секретные запоры и волшебные комнаты, обнаруженные в Ильдизе во время последней турецкой революции, были устроены Эриком, точно так же как и большая автоматическая кукла, как две капли воды похожая, на султана, которая, в случае необходимости, заменяла собой главу правоверных, избегавшего всякого рода публичных празднеств.
   Но скоро причины, принудившие Эрика бежать из Персии, заставили его покинуть и Турцию. Ему слишком многое было известно. Измученный своей скитальческой, полной приключений жизнью, он захотел обратиться в простого смертного и сделался самым обыкновенным подрядчиком каменных работ. Таким образом он получил работу в здании Большой Оперы... Но стоило ему очутиться в подземельях, как в нем снова заговорила его любовь ко всему фантастическому и таинственному. Мало того, он вспомнил про свое уродство и ему захотелось устроить себе такое жилище, куда бы не мог проникнуть ни один посторонний глаз.
   Все остальное нам известно. Бедный, несчастный Эрик! И он мог быть не хуже других, если бы ни его исключительное уродство, благодаря которому он принужден был не только скрывать свою гениальность, но даже употреблять ее во зло, между тем как имей он обыкновенную наружность, он стал бы выдающимся человеком своего времени. Он мог вместить в своем сердце целый мир и должен был довольствоваться подвалом. Какая, достойная сожаления, участь!
   Я горячо молился над его трупом. Господь простит ему содеянные им преступления. Он не виноват, что родился; уродом.

Конец

------------------------------------------------------------------

   Источник текста: Тайна привидения Большой Оперы = Призрак оперы. Роман / Гастон Леру, перевод С. Солововой. -- Санкт-Петербург: Типо-литография Т-ва "Свет", 1911. -- 172 с.;
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru