Леметр Жюль
А. Ламартин

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Издание журнала "Пантеонъ Литературы". 1891.

ЖЮЛЬ ЛЕМЕТРЪ.
СОВРЕМЕННЫЕ ПИСАТЕЛИ.

ПЕРЕВОДЪ Д--ОЙ.

Изданіе журнала "Пантеонъ Литературы".

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Паровая Типо-Литографія Муллеръ и Богельмавъ, Невскій, д. 148.
1891.

   На прошлой недѣлѣ я былъ весьма озадаченъ: меня убѣждали, будто я оказалъ непочтительность къ Виктору Гюго.
   Чѣмъ?
   Заявленіемъ, что ни одинъ изъ поэтовъ не можетъ сравниться съ нимъ по воображенію и экспрессіи. Я, правда, прибавилъ, что пожалуй пора зачесть ему только его литературныя заслуги и отвести ему его мѣсто -- первое мѣсто.
   Но оказывается, что эти выраженія оскорбительны. Не думаю. Только изъ состраданія къ поэзіи могъ я показаться нечестивымъ, говоря о великомъ поэтѣ. Я не выступалъ противъ Виктора Гюго, но отстаивалъ Ламартина и Мюссе -- а также Бальзака, Мишле, Жоржъ Зандъ.
   Долженъ сказать, что былъ втайнѣ вознагражденъ за свое участіе благодарностью многихъ добрыхъ душъ. Но въ то время какъ они потихоньку поздравляли меня, я былъ громогласно осуждаемъ въ несправедливости и непочтительности, и видѣлъ, что нѣкоторые изъ моихъ собратьевъ упорно отстаивали за Викторомъ Гюго "безсмертіе исключительное", безсмертіе оффиціальнаго характера, санкціонированное публичной властью.
   Ихъ доказательства не убѣдили меня. Г. Анри де Лапомерэ обвиняетъ меня "въ отчаянномъ нападеніи на великаго поэта", что не вѣрно, и доказываетъ мнѣ, что театръ Виктора Гюго лучше, чѣмъ я его представилъ, что нисколько не ослабляетъ моихъ выводовъ.
   Г. Орельенѣтоль, выразивъ восторги по поводу Послѣдняго дня приговореннаго къ казни, котораго онъ, вѣроятно, не перечиталъ на этотъ случай, находитъ, что Викторъ Гюго имѣетъ право на исключительныя почести, какъ авторъ Возмездій.
   Вотъ прекрасное чувство, объяснимое еще и въ наши дни, объяснимое же въ особенности тридцать лѣтъ назадъ. Но черезъ пятьдесятъ лѣтъ, прошу васъ? Возмездія всегда будутъ казаться прекрасной книгой, но не прекраснѣй, думается мнѣ, Созерцаній, Ночей или Гармоній. Къ тому же, если при оцѣнкѣ поэтическихъ произведеній требуется принимать въ расчетъ и гражданскія качества поэта, то Ламартинъ, подставлявшій грудь свою торжествующему возстанію и украшавшій его своимъ словомъ, могъ бы быть поставленъ рядомъ съ Гюго на другой день послѣ переворота.
   Г. Францискъ Сарсе говоритъ мнѣ, что если возможно сравнивать нѣкоторыхъ писателей съ Викторомъ Гюго, за послѣднимъ все же останется заслуга произведеннаго имъ переворота въ литературѣ и что этимъ по крайней мѣрѣ онъ выдѣляется между всѣми.
   И тутъ еще я въ сомнѣніи. Не буду останавливать вниманія на Одахъ и Балладахъ, или даже на Восточныхъ пѣсняхъ (Orientales), писанныхъ послѣ Созерцаній, и состарившихся несравненно больше, и на то, что до Легенды вѣковъ у насъ уже имѣлись поэмы Виньи и странное, по мѣстами божественное Паденіе Ангела. Сознаю, что Викторъ Гюго болѣе всякаго другого содѣйствовалъ къ расширенію лирической поэзіи и главнымъ образомъ къ обогащенію стихотворнаго языка. Но если онъ и былъ революціонеромъ и новаторомъ, то былъ имъ на своемъ мѣстѣ и въ своемъ порядкѣ. Увѣрены-ли вы, что онъ внесъ больше новаго, въ поэзію, чѣмъ Мишле въ исторію, Сентъ-Безъ въ критику Бальзакъ въ романъ и Дюна-сынъ въ театръ?
   Другіе, изъ самыхъ простодушныхъ, убѣждены, что Викторъ Гюго воплотилъ "идею вѣка" и что будутъ говорить "вѣкъ Гюго какъ говорятъ вѣкъ Вольтера". Вотъ поразительная иллюзія. Вольтеръ былъ неустаннымъ переводчикомъ, а иногда и создателемъ существеннѣйшихъ идей истекшаго вѣка и весьма сильно вліялъ на умъ своихъ современниковъ, И все-таки только очень рѣдко, да и то только ради удобствъ языка говорятъ "вѣкъ Вольтера". Но клянусь вамъ, что въ 1900 году не будетъ говорится "вѣкъ Виктора Гюго". Поэтъ Легендъ нерѣдко восхищалъ наше воображеніе; онъ мало дѣйствовалъ на нашу мысль, такъ какъ и самъ мало мыслилъ, Люди моего поколѣнія ему немногимъ обязаны; послѣдующіе не будутъ ему обязаны ничѣмъ. Странно было-бы, наконецъ, навязывать нашему времени имя поэта, несомнѣнно перворазряднаго, но который такъ слабо выражаетъ традицію французскаго генія и стоитъ. какъ будто, внѣ его.
   Не заключайте отсюда, будто я предпочиталъ ему Беранже.

* * *

   Во всемъ этомъ меня приводитъ въ отчаяніе, что что бы я ни дѣлалъ, я все-таки какъ будто отношусь безъ особаго уваженія къ великой памяти. А что-же я собственно утверждаю? Я утверждаю въ двадцатый разъ, что Викторъ Гюго одинъ изъ пяти-шести великихъ литературныхъ геніевъ этого вѣка. Пусть тѣ, кого онъ особенно привлекаетъ, ставятъ его превыше другихъ; прекрасно. Я только указываю, что это первенство не доказано и недоказуемо, и прошу, чтобы культъ Виктора Гюго оставался дѣломъ честнаго поклоненія. Больше ничего. Такъ какъ его счастливая звѣзда привела его къ Пантеону -- въ литературной колесницѣ corbillard его для бѣдныхъ -- пусть тамъ и оставятъ! Но пусть этимъ и ограничатся, и пусть не порицаютъ и насъ за то, что мы воздвигаемъ другимъ невещественные пантеоны въ сердцахъ нашихъ.
   Впрочемъ, я знаю, что стоитъ мнѣ только перечитать Лошадь, Ибо, Заснувшаго Біо за или Сатира, и я буду подавленъ раскаяніемъ. Но знаю также, что все мое раскаяніе уничтожится, какъ скоро я перечту Озеро, Отвѣтъ Немезидѣ, Землепашцы или Лоза и домъ.
   Подождемъ. Этотъ споръ, невинно мной возбужденный, не болѣе какъ игра перомъ, ничтожество которой я теперь чувствую. Безпристрастное будущее опредѣлитъ всему свое мѣсто. Мало по малу, простой силой протекающаго времени свершается разборка произведеній: великіе образы прошлаго группируются и располагаются по порядку, каждый на свое мѣсто.

* * *

   Ламартинъ извѣдалъ торжество по меньшей мѣрѣ равныя Виктору Гюго и чувствовалъ, быть можетъ, вокругъ себя большій трепетъ душъ, болѣе непосредственный, болѣе любовный и теплый. Однако много ли насъ, знакомыхъ съ нимъ еще нынѣ и преклоняющихся еще предъ длиннымъ элизіанскимъ поэтомъ, съ душой гармонической и воздушной?
   Но успокойтесь, вы, его любящіе. Гюго не вѣчно будетъ устранять его. Къ концу нашего столѣтія, когда оба одинаково станутъ достояніемъ прошлаго, Ламартинъ снова выступитъ тѣмъ, чѣмъ онъ есть, т. е. очень великимъ.
   То, что я скажу сейчасъ, ни на минуту не ускоритъ его возстановленія. Но что за дѣло? Я буду говорить для своего удовольствія.

* * *

   Я не знаю генія болѣе несомнѣннаго и жизни болѣе прекрасной, чѣмъ геній и жизнь Ламартина. Воспитанный тихо, среди деревенской жизни женщинами и романтическимъ священникомъ, имѣя книгами Библію, Бернардена де-Сенъ-Пьеръ и Шатобріана, онъ ѣдетъ мечтать въ Италію и начинаетъ пѣть. И сейчасъ же люди сознали, что родилось для нихъ чудо: поэтъ поистинѣ; вдохновенный, поэтъ, подобный поэтамъ древнихъ вѣковъ, нѣчто "легкое, окрыленное и божественное", о чемъ говоритъ Платонъ.
   Этотъ поэтъ, столь же мало "писатель", какъ и Гомеръ, выражалъ безъ напряженія только великія, печальныя и сладкія чувствованія, накопившіеся въ человѣческой душѣ въ теченіе трехъ тысячелѣтій: любовь чистую и мечтательную, сочувствіе къ универсальной жизни, стремленіе къ единенію съ природой, тревожное ощущеніе ея загадочности, на благость Божію, являющуюся ея неяснымъ откровеніемъ; не знаю что еще, сладостную смѣсь христіанскаго состраданія, платоническаго мечтанія, сладострастной и суровой нѣги.
   Но кто бы выразилъ это лучше Сентъ-Бева? "Рисуя такимъ образомъ природу чертами крупными и въ массахъ, привязываясь къ громкому шуму, къ большимъ травамъ, къ широкой листвѣ и раскидывая среди этой неопредѣленной сцены и подъ этими обширными горизонтами все, что есть самого правдиваго, нѣжнаго, нѣжнаго и религіознаго въ человѣческой меланхоліи, Ламартинъ сразу достигъ эффектовъ божественной простоты и свершилъ разъ на всегда, что возможно было свершить всего одинъ только разъ".
   Вѣчная хвала ему! Утомляешься отъ подвиговъ версификаціи. Чувствуешь себя подчасъ измученнымъ платоническимъ стилемъ и его отчеканкой, картинностью, доведенной до крайности, импрессіонистской реторикой и ея выкрутасами. И тогда являются наслажденіемъ и невыразимымъ освѣженіемъ эти стихи, вылившіеся изъ души, точно изъ глубокаго источника, и о которыхъ не знаешь, "какъ они сложились".
   Не говоря уже о томъ, что въ этихъ геніальныхъ стихахъ -- среди небрежностей, неловкостей и наивностей фактуры, напоминающихъ древнѣйшихъ поэтовъ, а также иногда и среди формулъ, сохраненныхъ отъ осьмнадцатаго столѣтія -- возникаютъ стихи и цѣлыя строфы (поэтамъ оно хорошо извѣстно) красоты, столь же солидной, полноты столь же звучной, окраски столь же яркой и языка столь же обработаннаго, какъ и въ лучшихъ тъ пассажей Виктора Гюго или Леконта де-Лилля.
   Напоминать ли, что этотъ король любовной и религіозной элегіи также и поэтъ Марсельезы мира, Революцій, Отрывковъ античной книги; что никто такъ не любилъ человѣчества и не предсказывалъ съ болѣе страстнымъ краснорѣчіемъ. Еналгелія новѣйшихъ временъ; что онъ создалъ Жослена, эту эпопею жертвы и единственную современную великую поэму, которую мы имѣемъ; что никто не выражалъ, подобно ему, идеалистическаго воззрѣнія на вселенную и ея судьбы, и что наконецъ въ Гарольдѣ, Жосленѣ и Паденіи Ангела встрѣчаются лучшіе изъ отдѣловъ филосовской поэзіи, какія писались на нашемъ языкѣ?

* * *

   Но этому великому поэту было доступно и нѣчто высшее, чѣмъ писаніе стиховъ, вотъ почему быть можетъ и дышатъ они у него такой безподобной красотою. Онъ хотѣлъ вложить и въ жизнь свою поэзію и величіе. Онъ подобно королю, обозрѣвающему свои владѣнія, отправляется на посѣщеніе таинственнаго Востока, этой колыбели расъ. Засѣдаетъ "на потолкѣ" (plafond) депутатскаго собранія, что не мѣшаетъ ему быть прозорливымъ и свѣдущимъ политикомъ и въ то же время великолѣпнымъ ораторомъ. Онъ пишетъ исторію Жирондистовъ, опрокидываетъ тронъ, управляетъ Франціей въ теченіи четырехъ мѣсяцевъ -- затѣмъ исчезаетъ въ тѣни.
   Нѣтъ, я не знаю ничего болѣе великолѣпнаго, болѣе геройскаго болѣе достойнаго быть пережитымъ, чѣмъ эти четыре мѣсяца проведенныхъ Ламартиномъ во главѣ власти. Дѣло невѣроятное, и представлявшееся намъ понятнымъ уже только въ древнихъ республикахъ,-- онъ въ дѣйствительности царствуетъ словомъ.
   Въ тотъ день, когда прижатый къ маленькой дверкѣ Отель-дё-Билля, съ направленными на него ружейными дулами и концами шпагъ, коловшихъ ему руки и вынудившихъ его приподнять подбородокъ, жестикулируя одной рукой, въ то время какъ другой онъ прижималъ къ груди человѣка изъ народа, всего въ лохмотьяхъ и плачущаго -- въ день, когда стоя одинъ, липомъ къ лицу съ толстой слѣпой и неотразимой, какъ стихійная сила, онъ остановилъ ее -- словами -- и заставилъ выпасть изъ рукъ ея знамя возстанія -- басня объ Орфеѣ превратилась въ дѣйствительность, и Ламартинъ былъ такъ великъ, какъ можетъ быть дано человѣку въ его бренные дня. Но судьба, точно желая взять съ него отплату за эту необычайную минуту, тотчасъ же, послѣ покинула, забыла. Разореніе, вызванное былой роскошью и королевскими подарками, вынужденный трудъ, запряженная старость, ради существованія, книжными заказами, и кончина съ протянутой народу рукой...
   Эта великая жизнь представляется еще болѣе великой, закончившись такимъ страданіемъ.
   И такъ какъ хотятъ, чтобъ политическая роль автора Возмездій входила въ оцѣнку его слова, я надѣюсь, что будущее, сравнивая стихи Гюго со стихами Ламартина, сравнить также ихъ жизнь и души.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru