Леметр Жюль
Женщины Франции. Поэты и прозаики

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Издание журнала "Пантеонъ Литературы". 1891.

ЖЮЛЬ ЛЕМЕТРЪ.
СОВРЕМЕННЫЕ ПИСАТЕЛИ.

ПЕРЕВОДЪ Д--ОЙ.

Изданіе журнала "Пантеонъ Литературы".

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Паровая Типо-Литографія Муллеръ и Богельмавъ, Невскій, д. 148.
1891.

Женщины Франціи.
Поэты и прозаики.

   Надоѣлъ что-ли г-ну Жакине Боссюетъ? Не знаю, но вотъ что очень странно. Авторъ Проповѣдниковъ -- предшественниковъ Боссюета, ученый и тонкій толкователь Надгробныхъ рѣчей и Рѣчи по всеобщей исторіи, только что выпустилъ въ свѣтъ, со введеніемъ, примѣчаніями и ссылками, сборникъ выборныхъ текстовъ, въ 600 страницъ, и текстовъ не боссюэтовскихъ!
   Но, по крайней мѣрѣ, какого-либо епископа, скажете вы, или иного изъ писателей строгихъ.-- Нисколько! г. Жакине, послѣ долгихъ годовъ добродѣтели, пожелалъ отдохнуть отъ своихъ суровыхъ товарокъ, и отправился на поиски...
   -- Неужто женщины?-- женщины? нѣтъ: всѣхъ женщинъ, всѣхъ женщинъ Франціи, которыя писали, начиная отъ Христины Пизанской и кончая Евгеніей де-Геренъ. Вотъ что называется разговѣнами!
   Когда я говорю всѣхъ -- не смущайтесь: г. Жакине сдѣлалъ выборъ. Благодаря своимъ добрымъ литературнымъ привычкамъ, онъ съумѣлъ внести и тонкость и вкусъ въ свой дебютъ, даже скромность. Онъ собралъ ради своего и нашего развлеченія только дамъ изъ самыхъ извѣстныхъ и, за немногими исключеніями, самыхъ порядочныхъ. И представляетъ онъ ихъ намъ въ элегантныхъ замѣткахъ непогрѣшимой любезности. Если какая и заставила о себѣ говорить, то онъ дѣлаетъ видъ, что будто по поводу ея писательскаго таланта.
   Относительно ошибокъ своихъ подругъ онъ проявляетъ полнѣйшую скромность; и такъ какъ у нихъ манера безукоризненная, то и самъ Боссюетъ, введенный въ этотъ салонъ, замѣтилъ-бы только освѣщеніе, даже онъ, котораго ныне де-Монтеспанъ такъ умѣла настраивать, судя по разсказу г-жи де-Кайлюсъ. Серьезно, г. Жакине составилъ съ большимъ тактомъ для юныхъ дѣвицъ нашихъ лицеевъ прелестный сборникъ, который даже мужчинами прочтется съ удовольствіемъ и пользой, и который вызываетъ на многія замѣчанія, и по поводу котораго естественно возбуждается не мало интересныхъ вопросовъ.
   М. Ф. Брюнтьеръ недавно разбиралъ {Revue des deux Mondes du 1-er Nov. 1880.} главнѣйшій изъ этихъ вопросовъ: вопросъ о вліяніи женщинъ на нашу литературу. Это вліяніе онъ показалъ намъ благотворнымъ -- и сдерживающимъ: какъ женщины, чрезъ свои салоны, навѣвали и научали писателей цѣломудрію и пріятности, а также, какимъ образомъ онѣ притупляли оригинальность нѣкоторыхъ и, по милости чрезмѣрной заботы о пріятности, отвращали ихъ отъ нѣкоторыхъ вопросовъ и отъ полноты воззрѣнія на жизнь. Я не вижу, что можно было-бы прибавить здѣсь болѣе существеннаго, тѣмъ болѣе, что самъ я многому научился у г-на Брюнтьеръ. Мнѣ остается только отмѣтить нѣсколько впечатлѣній, немножко наугадъ, перелистывая эту соблазнительную женскую антологію.
   

I.

   Первое впечатлѣніе то, что почти всѣ эти женщины очаровательны или забавны, и чрезвычайно разнообразнаго вида. Такъ какъ полъ ихъ дѣлаетъ ихъ весьма податливыми на внѣшнія впечатлѣнія, онѣ изображаютъ съ меньшими примѣсями, сравнительно съ мужчинами, духъ временъ, среди которыхъ жили; и, кромѣ того, такъ какъ литературное призваніе въ женщинахъ заставляетъ предполагать, болѣе чѣмъ въ насъ, по исключительному своему характеру, даръ непосредственный и оригинальный, или жизнь, нѣсколько выходящую изъ предѣловъ обыденнаго, -- почти всѣ и представляютъ намъ, въ дѣйствительности, по своему характеру или образу жизни, много непредвидѣнныхъ и пикантныхъ чертъ.
   Возможно впрочемъ, что прочитывая ихъ прозу или стихи, мы слишкомъ помнимъ, что они женскіе, и вслѣдствіе этого склонны находить ихъ прелестными. Правда, что воспоминаніе о ихъ полѣ можетъ тоже обратиться и противъ нихъ... Въ сущности, идея-ли иного очарованія, кромѣ присущаго ихъ языку, на насъ дѣйствуетъ, или напротивъ попытка ихъ искусства и мысли представляется намъ покушеніемъ на наши мужескія привиллегіи, но есть: опасеніе, что мы станемъ судить ихъ или съ излишней снисходительностью, или предвзятостью, что онѣ или будутъ намъ нравиться безъ особеннаго усилія въ тѣхъ родахъ, для которыхъ онѣ кажутся созданными (письмахъ, мемуарахъ, работахъ по воспитанію), или что, наоборотъ, имъ придется съ трудомъ добиваться нашего сочувствіи въ родахъ, которые разсматриваются нами. какъ наше исключительное владѣніе (поэзіи, исторіи, критики, философіи). Придется тоже остерегаться, какъ-бы нѣкоторыя черты ихъ жизни, которыя остались-бы нами незамѣченными въ жизни мужеской, ни расположили насъ къ строгости или снисхожденію, и чтобы мы не почувствовали искушенія хорошо относиться къ добродѣтельнымъ между ними, и слишкомъ плохо къ другимъ -- или-же совершенно наоборотъ. Ибо, когда рѣчь заходитъ о женщинахъ, даже умершихъ, даже неизвѣстныхъ и очень далекихъ, можетъ случиться, что темное влеченіе къ ихъ полу затуманитъ безпристрастіе нашихъ опредѣленій. Здѣсь можно покривить душой изъ любезности, страстнаго воспоминанія или мужскаго высокомѣрія.
   Только что выставятъ намъ на судъ неумирающую Еву или безсмертную Фрину, мы становимся, волей или неволей, соучастниками виновности; и кто поручится за совершенную свободу нашихъ сужденій? Но такъ какъ, въ сущности нельзя также особенно поручиться за это и при всякихъ другихъ случаяхъ, то -- какое дѣло? Здѣсь будетъ только легкая надбавка къ обычнымъ причинамъ ошибокъ. Вступимъ-же по-просту въ литературный геникей, выбранный и составленный другомъ Боссюета.
   

II.

   Вотъ современница Іоанны д'Аркъ, добрѣйшая Христина Пизанская, достойная, наивная, исполненная добродѣтели и опытности, которая съ неповоротливостью фигуры на стеклѣ, трудится со всей нерьезностью средневѣковыхъ почтенныхъ душъ, неловко и граціозно садъ уложеніемъ киснѣющаго языка своего столѣтія въ форму цицероновскаго стиля, точно въ забрало, слишкомъ тяжелое и широкое. Сказы нравственные и поученія полезныя и примѣнимыя. Книга дѣяній и добрыхъ нравовъ короля Карла V. Сокровище женской области... прелестныя заглавія, цвѣтущія античной ученостью! И какая прелесть видѣть ея защиту женской чести противъ этого злаго пересмѣшника, Жана де Мёнъ! Если не ошибаюсь, мы встрѣчаемъ нѣчто похожее на это честное простодушіе въ Мадленѣ Скюдери, мудрой дѣвѣ, съ геройской думой и обширнымъ умомъ.-- Вотъ Маргарита Ангулемская, весьма ученая, очень запутанная, вся кипящая Возрожденіемъ, улыбающаяся, веселая и добрая сквозь это все, съ своимъ большимъ симпатичнымъ носомъ, носомъ брата ея, Франциска I.-- Затѣмъ другая Маргарита -- Маргарита Валуа, вовсе не педантка, свободная, галантная, совершенно-невозмутимой нравственности, ничему не удивляющаяся и спокойно повѣствующая о Варѳоломейской ночи; первая изъ женщинъ своего вѣка, пишущая просто; безсознательная, милое чудовище, сказали бы мы теперь, любя слова, что крупнѣе вещей.-- Я соединяю воедино влюбленныхъ, женщинъ огненныхъ, Сафо, изливающихъ каждая свои горести языкомъ своего времени: Луиза Лабё, вставляющая эрудицію въ свои рыданья: М-elle Леспинасъ, примѣшивающая къ своимъ чувствительность и добродѣтель, Дебордъ-Вальморъ -- лунный свѣтъ и плакучія ивы...
   М-elle де Гурнэ древняя дѣвица, преисполненная науки, сочности и мужественности, старая порывистая амазонка, которую Монтескьё, ея названный отецъ, долженъ была, любить за ея чистосердечіе, почтенная дѣвушка, похожая съ виду на добраго жандарма, когда она своимъ устарѣлымъ языкомъ отстаиваетъ предъ Малербошъ своихъ "славныхъ стариковъ". Мнѣ кажется, что я вижу ее, протягивающей руку г-жѣ Дасьё этой другой Клотильдѣ наивной эрудиціи былаго.-- М-elle де Монпансье героиня изъ Корнелевскихъ, весьма гордая, очень странная и очень чистая, вполнѣ незнакомая съ чувствомъ смѣшнаго, недоступная грязи изъ романтичности и непомѣрной расовой гордыни; она разсказываетъ намъ съ поднятой головой безконечную исторію своихъ неудавшихся браковъ; трогательная въ своемъ невозмутимомъ и гордомъ простодушіи, когда мы видимъ ее въ сорокъ два года влюбляющуюся въ юнаго и красиваго Лозена (такова Мандана, полюбившая офицера великаго Кира), ухаживающею за нимъ, желающею его, берущею и наконецъ теряющею.-- Скромная усмѣшка осторожной и честной г-жи де Мотвиль привѣтствуетъ насъ по пути.-- Но вотъ г-жа де Севиньё, эта толстая блондинка съ огромнымъ ртомъ и совсѣмъ крупнымъ носомъ, вѣчно -- радостная, свѣтлаго и здоровеннаго ума, съ такимъ здравымъ смысломъ подъ своей жеманностью или среди крѣпкихъ выстрѣловъ своего воображенія, женщина только слишкомъ здоровая, устойчиваго равновѣсія и мать слишкомъ болтливая и слишкомъ восторгающаяся своей непріятной дочерью (развѣ что эта странная горячность привязанности была какъ бы данью ея превосходнаго нравственнаго здоровья и ея спокойствія относительно всего остальнаго).-- Рядомъ съ нею, подруга ея, г-жа Лафайетъ, менѣе открытая, менѣе расплывчатая, болѣе тонкая, болѣе вдумчивая, съ болѣе свободнымъ умомъ, православія болѣе сомнительнаго, которая, играя, создаетъ правдивый романъ, и чье больничное кресло, съ неизмѣннымъ Ла-Рошфуко позади, напоминаетъ уже отчасти кресло слѣпой г-жи де-Деффанъ.-- И видите-ли, совсѣмъ рядомъ, сдержанную мину г-жи де-Ментенонъ, этой женщины столь мудрой, разумной и можно сказать, пожалуй, столь добродѣтельной, и о которой никогда не узнаешь, почему она въ такой мѣрѣ антипатична, развѣ что быть можетъ просто потому, что торжество добродѣтели ловкой и честолюбивой и движущейся путями не прямо неправедными или нечистыми, но тѣмъ не менѣе кривыми и скрытными, кажется намъ какимъ то оскорбленіемъ добродѣтели наивной и злосчастной: типъ единственный, необычайно изящный и непривлекательный, гувернантки себѣ на умѣ, которая навязывается богатому вдовцу, или благовоспитанной воспитательницы, женящей на себѣ хозяйскаго сына.-- Далѣе, на заднемъ планѣ, г-жа Гуильеръ, нуждающаяся, "имѣвшая несчастія", интригантка, ищущая пристроить своихъ двухъ дочерей, подозрѣвается въ нѣкоторой распущенности ума, съ какимъ-то уже пошибомъ синяго чулка и отверженности....
   Вотъ за то двѣ рѣдкія жемчужины, два цвѣтка лукавства и граціи: г-жа де-Каплюсъ, живая, шаловливая, и такая добрая, и прелестная г-жа де-Стааль-Делонэ, напоминающая перемѣной своей судьбы и остроумной гибкостью, съ которой подчиняется ей,-- Маріанну Дериво.-- Привѣтъ, мимоходомъ, серьезной и любящей разсужденія маркизѣ де-Ламбертъ, и мы всецѣло въ XVIII столѣтіи, среди ученыхъ и хорошенькихъ философовъ.-- Вотъ г-жа де-Шатлё, другъ Вольтера, знаменитая Эмилія, съ своими глобусами, компасомъ, физикой и метафизикой, мужской умъ, обладающая только мужскими добродѣтелями и въ высшей степени лишенная стыдливости, если вѣрить ея лакею Вотану.-- Затѣмъ г-жа д'Эпинё, подруга Ж. Ж. Руссо и Гримма, эта вполнѣ женщина, и вполнѣ своего времени; весьма склонная къ нѣжнымъ слабостямъ и вѣчно говорящая о нравственности; брюнетка сухая и огненная, сохраняющая, не взирая на свою философію и свободомысліе, какое-то недоумѣвающее невѣдѣніе дѣвочки; короче, одна изъ тѣхъ, что самымъ смѣшнымъ и милымъ образомъ смѣшивали "дивныя изліянія" любви съ "практикой философіи и добродѣтели".-- Рядомъ съ Г-жей д`Эпинё, г-жа д'Удедб, столь забавная своимъ невѣдѣніемъ зла, своимъ долгимъ послушаніемъ добрымъ законамъ природы, своей снисходительностью, которой не возмущаетъ даже Революція, и божественной дѣтскостью безграничнаго оптимизма.-- И вслѣдъ за этой осьмидесятилѣтней голубицей, внезапно выступаетъ г-жа Роландъ, дочь Плутарха, энтузіастка, навожденная античной добродѣтелью, которая, процѣживая материнскую похлебку, мечтала о Филопёменѣ, рубящемъ дрова.-- Вотъ три школьныя учительницы, три одержимыхъ педагогіей: г-жа де-Жанлисъ, типъ директрисы женскаго заведенія, сантиментальная и поверхностная; г-жа Неккеръ де-Соссюръ, умъ солидный и высшаго полета, суровости нѣсколько похоронной, образецъ протестантской гувернантки: г-жа Гизо, очень добрая душа, съ чѣмъ-то необычайно сѣрымъ, пишетъ, что можетъ писать дѣвица въ сорокъ лѣтъ, вступаетъ въ бракъ съ Гизо, очарованная должно быть его молодостью.-- Отдохнемъ на романахъ г-жи де-Суза, исторіяхъ простыхъ, нравственныхъ, не слащавыхъ, обильныхъ деталями, безсодержательныхъ и пріятныхъ, и представляющихъ нѣчто изъ наиболѣе подходящаго у насъ къ англійскимъ а nth ores s.
   Внезапно вспоминается мнѣ, что г-жа Дюфренэ писала элегіи и что шестьдесятъ лѣтъ назадъ (какъ это странно!) были люди, говорившіе растроганнымъ голосомъ:
   
   Гори, моя лампа, гори подольше:
   Я читаю стихи Дюфренэ.
   
   Муза царствованія Луи-Филиппа, г-жа де-Жирарденъ, дефилируетъ въ свою очередь предъ нами точно гравюра Тони Іоганнб. Неудержимо ставимъ мы ее на стѣнные часы, съ лирой. И думаемъ между тѣмъ, что она была въ свое время граціей, прелестью, умомъ, что это фактъ, что это подтверждается множествомъ свидѣтельствъ; и мы печально переносимъ мысль на самихъ себя и на тщету всего.
   Въ эту минуту насъ принимаетъ г-жа Ремюза, тонкая, интеллигентная, равная по меньшей мѣрѣ съ г-жей де-Каплюсъ и г-жею де-Стааль-Делонэ, и чьи мемуары обладаютъ несравненнымъ качествомъ развивать на ряду съ портретомъ консула и императора, постепенныя превращенія чувствъ писателя по отношенію къ этому человѣку,-- точно медленное исканіе модели живописцемъ.-- Хотите чего-то необычайнаго? Женщина, г-жа Аккерманъ, весьма прилежная и ученая, существованія ровнаго и безъ особыхъ несчастій, вздумала въ зрѣломъ возрастѣ писать стихи. И это стихи, суровые и нагіе, принадлежатъ къ лучшимъ пессимистическимъ стихотвореніямъ, какія когда-либо писались, и пожалуй самыя краснорѣчивыя и мужественныя изъ когда-либо вдохновлявшихся метафизическимъ отчаяніемъ.-- Но вотъ на эти богохульственные взрывы (поразительное разнообразіе думъ!) отвѣчаетъ изъ глубины сельской церкви чуть слышный шепотъ дѣвственной молитвы. Вещь единственная и драгоцѣнная въ своей монотонности, а иногда и поверхностномъ ханжествѣ, этотъ Дневникъ Евгеніи де-Геренъ, эти невинныя впечатлѣнія молодой дѣвушки, бѣдной и благородной, благочестивой, смиренной, ведущей почти крестьянскую жизнь въ глухой деревушкѣ. И это первый памятникъ внутренней жизни, попадающійся намъ на пути.
   Вотъ наконецъ "мыслительницы", г-жа де-Сталь и Даніель Стернъ. Въ нихъ энтузіазмъ, краснорѣчіе, обиліе неисчерпаемое. Есть-ли въ нихъ грація? Это иное дѣло. Обратили-ли вы вниманіе, что женщины, у которыхъ мужская мысль, обладаютъ также и серьезностью, болѣе утомляющей, чѣмъ у мужчинъ изъ наиболѣе напыщенныхъ. Чтеніе ихъ для меня затруднительнѣй, чѣмъ чтеніе Банальда и Гизо. Онѣ съ удивительной легкостью мыслятъ высоко, съ божественностью. Слѣдуетъ уважать этихъ женщинъ "высокопочитаемыхъ"; но признаться-ли? я тщетно стараюсь полюбить ихъ. Почему? Ихъ выдающіяся качества кажутся мнѣ почти несовмѣстимыми съ идеей, какую я создаю себѣ, быть можетъ наивно и ложно, о женской прелести. Не знай я ихъ именъ, и считай я ихъ книги написанными мужчинами, я больше бы восхищался ими. Оно вполнѣ безсмысленно, но оно такъ. То, что есть мужскаго въ ихъ геніи оскорбляетъ меня, какъ покушеніе на права моего пола и особенно огорчаетъ меня, какъ промахъ внука Создателя. Мнѣ казалось, что онѣ, будучи женщинами, созданы нравиться и быть любимыми, и это назначеніе, какъ наилучшее между всѣми, мнѣ хотѣлось, чтобы онѣ о немъ помнили, даже когда пишутъ. Но если я вынужденъ восхищаться силой и строгостью ихъ мысли, какой безпорядокъ! и какъ онѣ отъ него теряютъ? Я предпочитаю записочки Аспазіи о диссертаціяхъ Діотима; ибо, что говорить Діотимъ, было бы также сказано и Платономъ; но онъ не былъ бы въ состояніи писать записки Аспазіи.
   Но васъ я привѣтствую и люблю васъ больше всѣхъ вашихъ товарокъ, неограниченно и безъ досады, о Жоржъ Зандъ, садъ цвѣтущихъ представленій, потокъ милосердія, зеркало любви, лира, натянутая дыханіями природы и духа! Ибо вы были чисты душой и добры, и что-бы тамъ ни говорили, настоящей женщиной. Если вы сами по себѣ мало думали, то чувствовали сами собой. Вы до конца остались маленькой дѣвочкой, что на Беррійскихъ баркахъ, придумывали сказки на забаву маленькихъ пастуховъ... Увѣряютъ, будто вы проживали весьма свободно: но это потому что вы не могли уберечься отъ страсти, ни остановиться на ней; вашей наклонностью было по преимуществу материнское милосердіе, которое и есть настоящее назначеніе женщины. Вы были любовницей только для того, чтобы лучше быть другомъ, и ваша судьба предназначила васъ быть другомъ многаго множества. Вы были искренно-романтичны, вслѣдствіе неувядаемой молодости духа, и потому что необычайность обстоятельствъ позволяла вамъ придумывать случаи доброты, изъ наиболѣе рѣдкихъ. Вы любили природу, потому что она приноситъ своимъ приверженцамъ покой и добро, и любили красивыхъ крестьянъ и красивыхъ ремесленниковъ, ибо они казались вамъ болѣе близкими къ природѣ, о фавнесса, дочь Жанъ-Жака! Самыя великодушныя изъ мечтаній этого вѣка, соціалистскія химеры добрыхъ утопистовъ и ихъ мистическія философіи всецѣло отражались въ вашихъ книгахъ, нерѣдко смѣсью, ибо вамъ было пріятнѣй отражать ихъ, чѣмъ освящать, дорогая душа, вся на распашку! Всѣ мужчины, встрѣтившіеся на вашемъ пути, Мюссе, Ламенне, Шопенъ, Пьеръ Леру, Жанъ Рено, оставили въ вашихъ произведеніяхъ живые слѣды своихъ остановокъ, ибо вы были всецѣло симпатія. Ваша рѣчь, въ разсказѣ-ли или въ разговорахъ, течетъ и выливается, какъ изъ общественнаго фонтана. И слогъ вашъ заявляетъ о себѣ не тонкостью, не удивительнымъ блескомъ, не своимъ пластическимъ совершенствомъ, но качествами, которыя тоже какъ будто исходятъ изъ доброты и родственны ей; ибо онъ полонъ, свободенъ, великодушенъ, и ни одно слово не создано такъ удобнымъ для его характеристики, какъ слово древнихъ: lactae и ber tus, "обиліе молока", изліяніе обильное и благотворное груди-питательницы, о сладкая Іо современнаго романа! Фарисеи утверждали, будто ваши первые романы были причиной гибели многихъ женщинъ; но вамъ хорошо извѣстно, что это неправда, что тѣ, кто могъ упасть послѣ прочтенія Индіаны, были зрѣлы для паденія и, что безъ васъ, онѣ упали бы и болѣе грубо и ниже. Ваши влюбленныя грѣшницы выходятъ раздавленными изъ своего приключенія; если же вы какъ будто признали абсолютное право страсти, то только той, что "сильнѣе смерти" и которое заставляетъ или желать, или презирать ее. Не знаю, входите-ли вы, дурно понятая, въ промахи Эммы Бовари; тогда, стало быть, благодаря вамъ, остается въ ней достаточно благородства, чтобъ искать прибѣжище въ смерти. Дай Богъ, чтобы наши неврозныя почитали Жака! и хорошо было бы, еслибы наши революціонеры напитались аркадійскимъ соціализмомъ Мельника д'Анжибо. И наконецъ, да будутъ вамъ отпущены ваши прегрѣшенія, ибо кто можетъ сказать, сколькимъ женщинамъ и сколькимъ мужчинамъ, о благодѣтельная волшебница, большинство изъ вашихъ разсказовъ внушило мужество, бодрое смиреніе, ясность души, упованіе на Бога, и надъ всѣмъ этимъ доброта, о вы, которую друзья называли доброй женщиной, о мать Эдмеи, Марсели, Каролины, Мадлены, маленькой Мари, маленькой Фадеты и божественной Консюэло.
   

III.

   Прошу васъ вѣрить, что я не сдѣлалъ уфъ! дойдя до конца перечня. Я не нахожу его слишкомъ длиннымъ. Я прибавилъ однако, по пути, двѣ или три головы, кажется, къ "бѣлому женскому стаду" г-на Жакине, и могъ бы еще прибавить. Но тогда стадо обратилось бы въ полкъ.
   Видѣли, сколько жизни и какое разнообразіе! Нѣсколько замѣчаній, въ разбивку, и на которыхъ не стоитъ особенно останавливаться. Всѣ, за исключеніемъ двухъ-трехъ, были существа милыя и добрыя, чего вы не могли бы въ такой мѣрѣ сказать о другомъ полѣ. Правда также, что болѣе половины этихъ женщинъ не были добродѣтельными и что... независимыхъ, сравнительно больше между женщинами -- писательницами, чѣмъ между непишущими. Я не дѣлаю изъ этого никакого вывода относительно литературы. Выводъ былъ бы возможенъ только, еслибы женщины, о которыхъ идетъ рѣчь, всѣ занимались писательствомъ; но (помимо развѣ г-жъ Графиньи, дю-Бокажъ и Риккобони, не стоющихъ вниманія) женщина-писательница, въ прямомъ значеніи слова, появляется только въ наше время. Мнѣ однако кажется, что ни литература, ни полъ ихъ ничего не выиграли при этомъ случаѣ.
   Большинство (и это очень счастливо) не избирали профессіей писательство, но оставили письма, мемуары и работы по воспитанію, т. е., даже занимаясь письмомъ, онѣ не выходили изъ своей прирожденной роли. И эти для насъ еще самыя милыя. Нѣкоторыя были выдающимися въ романѣ: ни одна не заявила себя въ поэзіи, ни въ театрѣ, ни въ исторіи, критикѣ или философіи. Вы можете исключить, предположимъ, изъ нашей литературы все, писанное женщинами: это не уничтожитъ въ ней послѣдовательности, не образуетъ чувствительныхъ пробѣловъ. Можно признаться въ этомъ, не преступая противъ правилъ любезности. Сами женщины согласятся съ нами: въ общемъ онѣ неохотно читаютъ женскія книги. Вліяніе женщинъ на ходъ и развитіе французской литературы было менѣе дѣйствительно по книгамъ, ими сочиненнымъ, чѣмъ при посредствѣ бесѣдъ, салоновъ, общественныхъ связей, которыя были у нихъ съ писателями.
   Но почему, если нѣкоторыя изъ нихъ были воображеніемъ, особенно сердцемъ великими поэтами, ни одна изъ нихъ не заявила себя поэтомъ по формѣ? Отчего никогда не достигали онѣ въ своихъ стихотвореніяхъ совершенной красоты выраженія? И вотъ, кажется мнѣ, вопросъ, относящійся сюда же и который, еслибъ онъ былъ разрѣшимъ, долженъ бы привести къ одинаковому рѣшенію: почему, говоря о нашей литературѣ въ ея совокупности, женщины значительно отстали отъ мужчинъ въ искусствѣ окраски стиля или его чеканки и въ способности вызывать словами живыя ощущенія и опредѣленные образы! Отчего онѣ въ общемъ плохіе художники? Ибо даже сама г-жа де-Севинье уступаетъ въ этомъ отношеніи Ла-Фонтену или Ла-Брюйеру, г-жа Жоржъ Зандъ значительно ниже Мишле или Виктора Гюго. Почему всѣ послѣдовательныя обогащенія литературнаго языка ничѣмъ не обязаны женщинамъ? И почему всѣ успѣхи стиля картиннаго и пластическаго свершились въ сторонѣ отъ нихъ -- Ж. Ж. Руссо, Шатобріаномъ, Гюго, Готье, Флоберомъ, Гонкурами?
   Г. Жакине отвѣчаетъ на первый изъ этихъ вопросовъ въ своемъ обстоятельномъ введеніи.
   Можно спросить себя, пожалуй, не есть-ли строгая и неизмѣняемая красота стихотворнаго языка, требующая отъ поэта среди узкихъ и стѣсняющихъ его рамокъ, огня, воображенія, энергіи, мысли, и силы выраженія, какъ средствъ къ достиженію его,-- нѣчто непосильное для женскаго генія, и не являетъ-ли на самомъ дѣлѣ проза, свободная въ выраженіи и покладистая на развитіе, инструментъ наиболѣе подходящій и приспособленный къ закалкѣ интеллектуальныхъ органовъ и къ естественному ходу ума въ женщинѣ, которая однако, если подумать о всемъ, что она чувствуетъ, и о всемъ, что собой вызываетъ,-- есть существо поэтическое по преимуществу, и сама поэзія.
   Согласенъ; но это называется постановкой задачи, а не рѣшеніемъ ея. Сознаюсь, впрочемъ, что какъ только я попытаюсь проникнуть въ глубь вещей, то перестаю видѣть ясно. Сказать-ли, что если женщины не могутъ сравниться съ мужчинами по гармонической, картинной и пластической выразительности, такъ только потому, что онѣ сантиментальнѣе и горячей. Онѣ испытываютъ менѣе чисто, сравнительно съ нами, наслажденіе красивою постановкой словъ и звуковъ, а также контуровъ, формъ и красокъ. Онѣ находятъ свое главное удовольствіе въ чувствахъ, въ которыя немедленно преобразуются ихъ впечатлѣнія, и удовлетворяются вполнѣ только прелестью словъ, передающихъ эти чувства. Онѣ слишкомъ взволнованы во время письма. Между тѣмъ, для того чтобы прійти къ совершенству поэтическаго и пластическаго стиля, необходимо, быть можетъ, не волноваться, когда пишешь, слѣдить главнымъ образомъ за музыкальнымъ и живописнымъ достоинствомъ языка и, въ виду матеріальныхъ предметовъ, останавливаться только на первомъ впечатлѣніи, отъ нихъ полученномъ, на первомъ и непосредственномъ ощущеніи, или же искусственно вернуться къ нему, съ цѣлью выразить только его. Нравственное чувство и страсть могутъ тоже явиться на своемъ мѣстѣ; но слѣдуетъ начинать съ "объективированія", какъ говорится, ощущенія. Въ женщинахъ-же почти нѣтъ способности самообладанія и хладнокровія, необходимаго для этой операціи. Ихъ недостаточно поражаетъ "фигура" словъ и фигура предметовъ. Онѣ недостаточно реагируютъ, испытавъ его, противъ давленія чувственнаго міра. Объясненіе занимающей насъ загадки найдется быть можетъ въ слѣдующихъ словахъ Мильтона, гдѣ говорится, что мужчина "созерцаетъ", а женщина "любитъ". И все-таки, въ концѣ концовъ, это слишкомъ обще и ничего не объясняетъ. Это, какъ и фразы г-на Жакине, только констатированные факты въ выраженіяхъ, болѣе темныхъ.
   И я могу только повторить то, что было говорено уже не разъ, т. е., что женщины въ литературѣ ничего не "выдумали", въ крупномъ значеніи этого слова, если-же онѣ и вызывали иллюзію въ этомъ отношеніи, то только благодаря поразительному дару "усвоенія" (réceptivité). Но, какъ говорится, я знаю, въ этомъ смыслѣ, многихъ мужчинъ, похожихъ на женщинъ. На сто писателей нашего, мужескаго пола, девяносто девять съ половиной ничего не выдумывали. Можно-бы также сказать, что такъ какъ число женщинъ-авторовъ сравнительно очень мало, то и значительно менѣе шансовъ имѣлось для встрѣчи между ними перворазряднаго генія по творческому дару. И наконецъ, если правда, что даже и принявъ въ соображеніе все это и другое, мы все-таки сохраняемъ надъ женщинами литературное первенство, то незачѣмъ гордиться имъ: не изъ чего. Ибо созданіе идей и формъ (вещь трудно опредѣлимая, ибо гдѣ начинается созданіе?) еще не все. Грація какой-нибудь Каплусъ и Ла-Файетъ вещь столь-же рѣдкая, единственная, прекрасная, невыразимая и несообщимая, какъ и глубина мысли Паскаля и сила выразительности Виктора Гюго. И чѣмъ, скажите, была-бы литература, не будь женщинъ? Онѣ играли значительную роль въ жизни всѣхъ великихъ писателей, почти безъ исключенія. Нѣтъ хорошей книги, въ которой-бы онѣ не являлись сотрудницами. И это не злоупотребленіе словами. Ибо, если онѣ играли эту роль, если имѣли это вліяніе, такъ потому что умѣли сдѣлать себя безконечно прелестными и соблазнительными. А такое дѣяніе стоитъ прекраснаго манускрипта въ стихахъ или прозѣ. Онѣ сами для себя своя собственная поэма. Ихъ прелесть такъ-же содѣйствуетъ красотѣ жизни, какъ и литература, и является у нѣкоторыхъ женщинъ продуктомъ намѣреннымъ и отдѣланнымъ. Если-же мнѣ возразятъ, что красота нѣчто невольное и потому не имѣетъ заслуги, то можно сказать то же самое и о геніи. Я протестую противъ грубаго и всячески тяжеловѣснаго двоестишія отвратительнаго Арнольфа:
   
   Хоть въ обществѣ двѣ половины,
   Но равенства межъ ними лѣтъ.
   
   Нѣтъ ничего фальшивѣй и поверхностнѣй такого взгляда. Для того, кто обнимаетъ въ совокупности жизнь человѣчества, "эти двѣ половины" положительно немыслимы одна безъ другой; онѣ различны, но не неравны; и если-бы было доказано противное, ни г. Жакинё, ни я никогда-бы съ этимъ не примирились.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru