Леметр Жюль
Гастон Пари и французская поэзия средних веков

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Издание журнала "Пантеонъ Литературы". 1891.

ЖЮЛЬ ЛЕМЕТРЪ.
СОВРЕМЕННЫЕ ПИСАТЕЛИ.

ПЕРЕВОДЪ Д--ОЙ.

Изданіе журнала "Пантеонъ Литературы".

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Паровая Типо-Литографія Муллеръ и Богельмавъ, Невскій, д. 148.
1891.

Гастонъ Пари
и французская поэзія среднихъ вѣковъ.

I.

   Съ тѣхъ поръ, какъ намъ дано понять, что собственно приватъ-доцентами выиграно седанское сраженіе, многимъ изъ нашихъ добрыхъ умовъ представилось, что косвеннымъ, но вѣрнымъ средствомъ къ подготовленію реванша, окажется установленіе греческихъ, латинскихъ или романскихъ текстовъ: и эрудиція заполонила Францію. Она господствуетъ въ нормальной школѣ и въ факультетахъ. Она господствуетъ и въ лицеяхъ, гдѣ занимаютъ философіей осьмиклассниковъ и посвящаютъ въ "новые методы" мальчиковъ въ большихъ воротникахъ и короткихъ штанишкахъ.
   Я преклоняюсь предъ этой маніей. Окажись она даже всецѣло безплодной (чего нѣтъ), я и тогда не позволилъ-бы себѣ жалобы: ибо. доставляя несказанное удовольствіе тѣмъ, кто ей преданъ, она въ то-же время счастливитъ другихъ, какъ поводъ къ дешевой иронизаціи. Я сознаю, однако, что осмѣивать эрудицію огуломъ дѣло, настолько-же пустое, какъ и иныя занятія эрудиціей. Вамъ не безъизвѣстно все, что можетъ быть сказано по этому поводу:-- Да, безспорно, эрудиція въ томъ видѣ, какъ она практикуется большею половиной нашихъ ученыхъ, подъ видомъ важности, есть одно изъ пустѣйшихъ людскихъ занятій. Не угасла еще та раса людей, которые со временъ Ла-Брюйера со страстью предавались разслѣдованію: какая изъ рукъ -- правая или лѣвая -- была у Артаксеркса длиннѣй другой. Девять десятыхъ изъ варіацій, вводимыхъ филологомъ, поблѣднѣвшимъ надъ манускриптами, въ текстъ греческаго или латинскаго автора, не имѣетъ ровно никакого значенія. Я вовсе не любопытствую узнать, сколько на самомъ дѣлѣ родительныхъ мѣстъ въ Виргиліи. Не могу сказать, въ какой мѣрѣ я равнодушенъ къ знанію точнаго срока выпуска каждой изъ комедій Плавта. Среди сотни находимыхъ и изучаемыхъ надписей, не найдется и двухъ, которыя раскрыли-бы намъ что-либо, мало-мальски интересное. Человѣкъ, проводящій годъ надъ раскопками въ какой-нибудь изъ итальянскихъ деревушекъ и составляющій каталоги старинныхъ сосудовъ, спрашивая себя при этомъ -- этрускія-ли они, занимается трудомъ, который никогда не будетъ въ состояніи вызвать мое сочувствіе. Если-бы мнѣ сообщили, что только-что открытъ альманахъ римскихъ чиновниковъ такого-то года, я-бы совершенно хладнокровно принялъ извѣстіе и попросилъ-бы избавить меня отъ просмотра его. Между тѣмъ, всѣ старанія эпиграфистовъ не приводятъ къ возстановленію и десятой доли подобнаго альманаха, для котораго, существуй онъ, я-бы не шевельнулъ и пальцемъ. Три четверти изъ средневѣковыхъ текстовъ, старательно возстановленныхъ и опубликованныхъ людьми усидчиваго труда, распространяютъ непомѣрную скуку, принося намъ менѣе существеннаго, чѣмъ паперть Парижской Богоматери. Отчаянная работа чуть-ли ни всѣхъ ученыхъ надъ прошлымъ приводитъ въ большинствѣ случаевъ единственно къ открытію и доказательству мелкихъ фактовъ, чисто-гадательныхъ, всецѣло лишенныхъ значенія, и не вносящихъ ровно ничего, что-бы могло послужить къ изученію человѣчества и его исторіи.
   Можетъ-ли что-либо быть безполезнѣе и пустѣе подобнаго рода изысканій? Они, впрочемъ, заставляютъ предполагать у посвятившихъ имъ себя, только терпѣніе, среднюю сообразительность и пристрастіе къ извѣстной дѣятельности безъ открытій, весьма совмѣстимой съ нѣкоторой умственной лѣнью. Они -- прибѣжище добрыхъ людей, которымъ не дано пытливости, чувства красоты, ни даже передачи. Тѣмъ не менѣе, эти ничтожныя занятія, "занимая ихъ умъ легкими трудностями" (какъ выражается Флоберъ по поводу Билё и его салфеточныхъ колецъ), заставляютъ ихъ надуваться отъ гордости и удовольствія. Ученый наслаждается знаніемъ вещей, которыя никому другому неизвѣстны. Ученый въ сущности презираетъ поэтовъ, романистовъ, критиковъ, журналистовъ. Ученый исполненъ высокомѣрія, ибо входитъ въ составъ извѣстнаго рода братства, занятаго таинственными дѣлами и имѣющаго свои традиціи, свои риты, свой языкъ. Ученый упрямъ: онъ тѣмъ крѣпче хватается за результатъ своихъ изысканій, чѣмъ результатъ ничтожнѣй: имъ не желаетъ считать свое время потеряннымъ. Умъ ученаго коротокъ: эпиграфъ мѣшаетъ его пониманію исторіи; филологія не допускаетъ его вникать въ литературу; археологія дѣлаетъ ему недоступнымъ искусство. Ученый, замкнутый въ своей кропотливой и безплодной задачѣ, живетъ внѣ дѣйствительной жизни, въ сторонѣ отъ человѣческой комедіи и не подозрѣваетъ, въ какой мѣрѣ послѣдняя занимательна и разнообразна. Ученый чувствуетъ слабость къ Германіи. У него не сходитъ съ языка "нѣмецкая наука". Однимъ словомъ, ученый -- существо ужасное, жалкое и лишнее.
   Но сколько вещей могло-бы быть сказано и въ пользу ученаго! Правда, что имѣются они разныхъ сортовъ и что не объ этомъ сортѣ буду я теперь говорить.
   Во-первыхъ, кто изъ двухъ занятъ дѣломъ болѣе безполезнымъ -- ученый-ли, открывающій ненужныя вещи въ прошломъ или "хроникеръ", осмѣивающій ученаго, повѣствуя притомъ и обсуждая ненужныя вещи настоящаго? Интереснѣе-ли знать, что Вульцій (Vulterus) состоялъ въ 125 году мэромъ одной изъ итальянскихъ деревушекъ, и что на г-жѣ Сентъ-Велутинъ былъ на-дняхъ зеленый лифъ, отдѣланный вѣточками изъ чернаго стекляруса?.Затѣмъ ученый отличенъ уже тѣмъ, что пишетъ только для нѣсколькихъ сотенъ ученыхъ, какъ и поэтъ пишетъ только для полсотни поэтовъ. Работать-же для такого ограниченнаго числа людей и считать уваженіе ихъ достаточнымъ вознагражденіемъ за свои труды -- развѣ не чувствуется за этимъ гордость, не чуждая благородства? Прибавьте, что этотъ трудъ безкорыстнѣйшій между всѣми. Ученый отыскиваетъ истину ради нея самой: онъ принимаетъ ее и любитъ одну ее, и всецѣло нагую. Онъ любитъ ее не только внѣ всякаго практическаго примѣненія, но любитъ какою-бы она ни была, даже нестоющую вниманія и безплодную. Онъ допускаетъ впередъ возможное ничтожество результата своихъ стараній. Такое самоотверженіе, когда о немъ подумаешь, развѣ не имѣетъ въ себѣ чего-то героическаго и трогательнаго?
   Но, впрочемъ, ученаго поддерживаетъ идея, что онъ участникъ великаго коллективнаго дѣла, гдѣ трудъ каждаго работника можетъ казаться ничтожнымъ, но гдѣ общее усиліе необходимо плодотворное. Если девяносто девять надписей ничего существеннаго намъ не приносятъ, сотая опредѣлитъ, быть можетъ, какой-нибудь изъ важныхъ историческихъ пунктовъ. Если девяносто девять изъ варіантовъ не прибавляютъ ни красоты, ни смысла какому-либо изъ древнихъ текстовъ, то сотый дастъ намъ, пожалуй, прекрасный стихъ. Точное опредѣленіе эпохи какого-нибудь произведенія безразлично: но оно можетъ также и выяснить вліяніе одной литературы на другую или политическихъ событій на литературу. Тысяча маленькихъ горшечковъ изъ красной и сѣрой глины будутъ не болѣе, какъ маленькіе горшечки, нѣкоторые съ фигурами на нихъ человѣчковъ: но тысяча первый окажется находкой для исторіи искусства или религій, завершитъ для насъ значеніе какого-нибудь миѳа, дастъ намъ возможность глубже проникнуть душу древнихъ.
   Трудолюбивый ученый уподобляется работнику среднихъ вѣковъ, который трудится изо всѣхъ силъ надъ обработкой камня для будущаго собора, не зная, гдѣ будетъ положенъ этотъ камень, ни будетъ-ли зримъ онъ для вѣрующихъ, но все-таки счастливый возможностью внести свою скромную долю на монументъ, возносимый во имя Божія. Надо любить ученыхъ, прощать имъ ихъ маленькіе недостатки, узкость ихъ спеціальностей и близорукость ихъ зрѣнія. Они -- орудія, преданныя и благочестивыя, прекрасныхъ архитектуръ, возводимыхъ великими умами. Они подготовляютъ матеріалъ, служащій къ написанію превосходныхъ книгъ. Благодаря ихъ открытіямъ, развивается въ общемъ философія мудрецовъ и возобновляется поэтическое вдохновеніе и пытливость диллетантовъ. Ихъ труды, труды муравьевъ и трутней, видоизмѣняютъ съ теченіемъ времени въ людяхъ изъ самыхъ развитыхъ нашего рода, воззрѣніе на міръ и исторію. Они содѣйствуютъ все болѣе и болѣе проясняющемуся сознанію, къ которому высшее человѣчество приходитъ относительно самого себя. Они подобны той плодоносной почвѣ, на которой произрастаютъ духовные цвѣты: геній Тэна или Ренана.
   И потому еще чувствую я глубокое почтеніе къ ученымъ, что манія ихъ требуетъ любви къ прошлому, и что эта любовь есть и піететъ, а также и добродѣтель. Прошлое создало насъ: горе тому, кто имъ не интересуется, и стыдъ тому, кто его презираетъ! Ничто не сравнится для меня съ интересомъ знать, чѣмъ были мои далекіе родичи, что они говорили, что писали, какія были у нихъ мысли, какъ передумали они думу жизни -- и находить въ себѣ ихъ душу. Прошлое даетъ цѣпу настоящему и даетъ настоящему его форму. Слѣдуетъ жить въ прошломъ, хотя-бы для того, чтобы чувствовать къ нему состраданіе: сострадая нашимъ предкамъ, мы тѣмъ самымъ сострадаемъ себѣ. Я наслаждаюсь сознаніемъ, что все существо мое имѣетъ столь глубокіе корни въ временахъ истекшихъ и что я такъ долго существовалъ прежде чѣмъ увидѣть впервые свѣтъ. Будущее всецѣло и тьма, и ужасъ; каждый разъ, какъ я пробую представить себѣ міръ по прошествіи ста или тысячи лѣтъ, я отрываюсь отъ этой грезы съ чувствомъ страшной неловкости, въ ярости отъ невозможности знать, съ отчаяніемъ, что родился такъ рано, со страхомъ предъ неизвѣстнымъ. Наоборотъ, греза о прошломъ полна сокровенныхъ чаръ; она удлиняетъ мою жизнь за предѣлы колыбели, вызываетъ во мнѣ картинныя представленія и заставляетъ меня чувствовать доброту собственнаго сердца. Прибавьте, что изученіе прошлаго является нерѣдко прекраснымъ урокомъ мудрости и тихонько учитъ насъ познавать тщету вещей, въ то-же время возбуждая въ насъ интересъ къ этой именно тщетѣ. Мнѣ, стало-быть, пріятно вѣрить, что у всѣхъ ученыхъ въ сущности душа добрая. Многіе устраняются всячески отъ горькой борьбы настоящаго, чувствуютъ себя отлично въ своихъ temp la serena, всегда зиждущихся по сосѣдству съ философіей. Эрудиція сильно способствуетъ развитію въ насъ духа отрѣшенія, состраданія и доброты. Если ученому и приходится носить имя Гермагораса {La Bruyère: De la société et de la conversation.}, то онъ-же можетъ называться и Сильвестромъ Боннаръ, и тогда онъ существо очаровательное, ибо никто. не соединяетъ въ себѣ столько ума со столькимъ чистосердечіемъ.
   

II.

   Онъ можетъ также называться и Гастономъ Пари. Тогда онъ моложе, стоитъ ближе къ дѣламъ вѣка, не столько мечтателенъ, менѣе подверженъ наитіямъ святого Доктровё, и конечно воспитанники Школы хартій никогда не отнесутся къ нему, какъ относятся къ изящному Сильвестру во время своихъ прогулокъ подъ сѣнью Люксембургскаго сада. Онъ одинъ изъ числа тѣхъ работниковъ, что, отесывая камни, могли-бы наилучшимъ образомъ начертить и планъ самого собора. Подъ этимъ филологомъ слышится ученый, философъ, художникъ. Какъ ни трудится онъ надъ своей кропотливой задачей, онъ стоитъ выше ея. Онъ составилъ нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ маленькій сборникъ своихъ лекцій подъ заглавіемъ: Поэзія среднихъ вѣковъ; и не знаешь, что интереснѣй въ этомъ изданіи, самъ-ли г. Пари, изучающій средніе вѣка, или средніе вѣка въ изученіи г. Пари. Я скажу сначала нѣсколько словъ о писателѣ, затѣмъ нѣсколько словъ и по поводу его изысканій.
   Г. Гастонъ Пари обладаетъ въ высокой степени научнымъ духомъ. Я не знаю лучшаго опредѣленія этого духа, какъ данное имъ самимъ на одной изъ лекцій, по поводу Поэмы Роланда, читанной имъ въ зданіи французской коллегіи 8-го декабря 1870 года:
   "...Я абсолютно и неуклонно исповѣдую доктрину, чти наука должна имѣть своимъ предметомъ единственно только истину, истину ради самой себя, безъ малѣйшей заботы о послѣдствіяхъ, хорошихъ или дурныхъ, непріятныхъ или пріятныхъ, какія-бы эта истина могла получить въ примѣненіи. Тотъ, кто въ силу побужденія патріотическаго, религіознаго и даже нравственнаго позволяетъ себѣ въ фактахъ, имъ изслѣдуемыхъ и въ выводахъ имъ добытыхъ, хотя бы малѣйшее укрывательство, малѣйше уклоненіе отъ истины, не достоинъ занять мѣсто въ великой лабораторіи, гдѣ добросовѣстность имѣетъ большее право на доступъ, чѣмъ даже искусство. Такъ понятыя, общія изслѣдованія, предпринимаемыя въ томъ-же духѣ во всѣхъ цивилизованныхъ странахъ, образуютъ поверхъ націй болѣе сжатыхъ, разнородныхъ и нерѣдко враждебныхъ, великое отечество, котораго не запятнаетъ никакая война, которой не угрожаетъ никакой побѣдитель и гдѣ души находятъ убѣжище и единство, какія давала имъ во времена другія обитель Господня".
   И вотъ еще страница, гдѣ эта любовь къ истинѣ выражается на подобіе ревниваго символа вѣры, выражаетъ ея сомнѣнія, ея щепетильность, ея благочестивую неуклонность (intransigeance).
   ...Въ сердцѣ каждаго человѣка, дѣйствительно преданнаго наукѣ, гнѣздится тайное отвращеніе противъ немедленнаго примѣненія своихъ трудовъ: польза труда представляется ему главнымъ образомъ въ возвышеніи и отрѣшеніи, какихъ требуетъ отъ нея умъ, ей себя посвящающій; оно испытываетъ какъ-бы тайный страхъ, указывая публикѣ на практическіе результаты, которые могутъ быть извлекаемы изъ ея изысканій,-- страхъ отнять у нея частицу того, что я назову ея чистотою.
   Что такое эта любовь къ истинѣ, преслѣдуемая внѣ всякаго матеріальнаго или нравственнаго интереса, тѣмъ болѣе внѣ всякихъ теологій и съ забвеніемъ всѣхъ толкованій, которыя когда-либо пытались давать вселенной и ея судьбамъ,-- что-жъ эта любовь, какъ не еще религія? Конечно, одно удовольствіе разслѣдованія могло-бы послужить главнымъ образомъ объясненіемъ мужества ученаго; но есть и нѣчто другое, сдается мнѣ. Это безкорыстное изысканіе, для того чтобы быть поддерживаемымъ съ тѣмъ родомъ героизма, которое вносится въ него нѣкоторыми умами, предполагаетъ или вѣру въ идею, что истина хороша, какою-бы она ни была, или смиреніе предъ истиной, даже печальной, даже разочаровывающей, даже непостижимой. Но эти оба чувства, довѣріе и подчиненіе вѣчному порядку вещей, несомнѣнно религіознаго характера. Каждый ученый обязательно носитъ въ глубинѣ сердца, вѣдомо или невѣдомо для себя, символъ вѣры Сюлли Прюдома:
   
   Природа говоритъ намъ: я всецѣло Разумъ
   И остаюсь глуха къ желаніямъ безумцевъ...
   
   У природы быть можетъ нѣтъ никакой цѣли, но если есть она у нея, то можно подумать, что цѣль ея быть познанной человѣкомъ, быть наконецъ всецѣло и точно отражаемой человѣкомъ. Ученый, многосвѣдущій, содѣйствующій этому всецѣлому ознакомленію, воздерживаясь отъ спѣшныхъ и неполныхъ толкованій, которыя моглибы замедлить его движеніе, являетъ собой въ мірѣ человѣка, наиболѣе согласуемаго съ божественной мыслью. И вотъ почему научная страсть у нѣкоторыхъ ученыхъ отличается ясностью и энергіей, какъ бы религіозной вѣры и имѣетъ въ себѣ нѣчто въ родѣ древняго престижа священнослужителей.
   Одно изъ очарованій г. Гастона Пари въ томъ, что абсолютный культъ истины соединенъ въ немъ съ самыми прекрасными, самыми тонкими изъ чувствъ человѣческихъ. Опредѣленіе научнаго духа, только что мной приведенное, давалось въ самый разгаръ осады Парижа; и вотъ что трогательно, то смущеніе добросовѣстнаго ученаго, которому отечество постоянно просится на языкъ и который говоритъ, что позабудетъ его, и между тѣмъ никакъ не въ силахъ отдаться мысли о чемъ нибудь другомъ. Не его вѣдь вина, что то, что создаетъ народъ, любовь къ почвѣ и національную гордость, имѣлось уже въ Поэмѣ Роланда? Вся эта лекція, подъ громъ нѣмецкихъ гранатъ, безпокойная, обремененная заявленіями чуть ни противорѣчивыми, тѣмъ самымъ представляется мнѣ особенно краснорѣчивой. Не могу воздержаться отъ желанія, вырвать изъ заключенія слѣдующія строки, гдѣ волненіе ученаго, хотя и сдерживающееся, даетъ такую прелестную окраску его языку.
   ...Мы конечно имѣли со времени Возрожденія литературу болѣе прекрасную, болѣе разнообразную и богатую для ума и сердца, чѣмъ суровая и простая поэзія Роланда; и когда намъ приходится снова слышать этотъ наивный говоръ, исходя отъ ученыхъ гармоній нашихъ великихъ литературныхъ произведеній, намъ кажется, что мы слушаемъ дѣтскій лепетъ. Но побѣдимъ въ себѣ это первое впечатлѣніе, прислушаемся внимательно и съ любовью, и мы увидимъ, что это крупное, здоровое дитя, полное жизненной энергіи, доброты и мужества, что это дитя, обратившееся уже въ великій французскій народъ, употребляетъ тоже и великій французскій языкъ. Онъ обрѣтетъ позднѣе болѣе гибкія выраженія, съ большими оттѣнками, болѣе тонкими; по никогда не будутъ они столь сильны и вѣрны, ни болѣе слышными издалека...
   Такимъ образомъ этотъ суровый священнослужитель знанія имѣетъ самое чувствительное сердце въ мірѣ. И этотъ собиратель старинныхъ текстовъ одаренъ въ высшей степени философскимъ умомъ. Работы въ библіотекахъ, разборка пергаментовъ, ловкость въ опредѣленіи эпохъ помощью сопоставленій и выводовъ и въ построеніи генеалогіи семейства манускриптовъ, во всемъ этомъ онъ не отстаетъ отъ любаго изъ профессоровъ Школы хартій. Прочтите этюдъ о Паломничествѣ Шарльманя, которымъ онъ опредѣляетъ время, происхожденіе и смыслъ старой пѣсни: вы увидите, сколько есть интереснаго въ этой мелкой работѣ. Глава по поводу религіозной легенды объ Ангелѣ и Отшельникѣ, тоже образецъ ясности, точности и находчивости. Но ученый уже является съ подкладкой историка и философа. Присмотритесь поглубже: этотъ этюдъ преобразованій древняго народнаго разсказа содержитъ какъ-бы сокращенную исторію религій. Этотъ трудъ одинъ изъ тѣхъ, которые наглядно показываютъ намъ, какимъ образомъ изслѣдованіе вопроса, весьма исключительнаго, можетъ послужить къ разъясненію вопросовъ важныхъ и весьма общихъ, и какое отношеніе можетъ существовать между темнымъ усиліемъ стараго архивиста, погрузившагося въ пыльный манускриптъ и славнымъ произведеніемъ Моммсена или Ренана. Что-жъ сказать намъ объ этюдахъ, въ которыхъ г. Гастонъ Пари излагаетъ только вопросы общіе, о томъ, напр., который посвящается имъ Началамъ французской литературы? Не возможно лучше разслѣдовать составные элементы этой литературы, ни лучше передать первоначальное образованіе нашего національнаго генія. Но. восхитившись этимъ изложеніемъ, столь широкимъ и точнымъ, столь мощнымъ, и полнымъ, вспомнимъ, что въ него вошла цѣлая груда изученій, спеціальныхъ, кропотливыхъ, ничтожныхъ, безъ которыхъ подобное изложеніе однако немыслимо; что ученый, подобный г. Пари, снимаетъ обвиненіе съ тысячи ученыхъ и оправдываетъ ихъ существованіе, и что необходимо, чтобы безконечное множество хартійцевъ подготовило исторію, для того чтобъ одинъ ее могъ написать.
   Наконецъ этотъ ученый и вмѣстѣ горячій патріотъ, этотъ эрудистъ и вмѣстѣ философъ, кромѣ того еще художникъ и поэтъ. Рекомендую вамъ его превосходную лекцію о Поэзіи среднихъ вѣковъ, о поэзіи его религіи, его науки, всей его жизни. Вы увидите изъ нея, что г. Пари не только понимаетъ средніе вѣка, но чувствуетъ ихъ, что онъ проникъ въ душу нашихъ предковъ и съумѣлъ заставить ее ожить,-- не покидая положенія ученаго,-- живостью своего впечатлѣнія и, не отступая отъ научнаго изложенія, чарою словъ. Это тѣмъ болѣе замѣчательно, что г. Гастонъ Пари, занятый единственно желаніемъ казаться яснымъ, не отличаясь въ письмѣ своемъ особенно личнымъ отпечаткомъ и не стремясь пріобрѣсти таковой, достигаетъ красокъ, а иногда и прочувствованности только необычайной точностью и искренностью своего языка.
   Но шедевромъ его искусства является статья, на которую имъ пожалуй наименѣе потрачено искусства, я говорю о лекціи его на тему Поленъ Пари. Она прелестна по своей откровенности и чистосердечію. Ему приходилось разсказывать о трудахъ своего отца и опредѣлять ихъ значеніе. Онъ дѣлаетъ это спокойно, неуклонно, съ безкорыстіемъ, безпристрастіемъ, и съ такой независимостью сужденія, что подобная жертва или вѣрнѣе (такъ какъ ему ея не требовалось) такое временное забвеніе сыновняго чувства въ виду науки, которая стоитъ надъ всѣмъ, напомнило мнѣ невольно величіе души древнихъ римлянъ, совершенно естественно ставившихъ любовь къ отечеству выше семейныхъ привязанностей...-- И тутъ-же немедленно въ слѣдъ за пространнымъ и добросовѣстнымъ изложеніемъ, которое не было бы инымъ, если бы относилось къ чужому, голосъ профессора дрогнулъ, и онъ проронилъ слѣдующія слова:
   ... Я, бесѣдующій съ вами, я одинъ знаю, какимъ почтеніемъ и признательностью я ему обязанъ, но я долженъ былъ воздерживаться отъ истиннаго выраженія моихъ личныхъ чувствъ, частью, чтобъ остаться вѣрнымъ той умѣренности, которую онъ умѣлъ сохранять во всемъ, частью для того, чтобы сказать все, что могло быть сказано здѣсь всякимъ другимъ, какъ и для того, чтобы не поддаться чувству слишкомъ захватывающему, которое отняло бы у меня свободу и силу воздать этой дорогой и еще живой во мнѣ памяти публичное воздаяніе, на которое она имѣетъ право.
   Увѣряю васъ, что эти простыя строчки, у мѣста, производятъ глубокое впечатлѣніе.
   

III.

   Эта книга привязываетъ насъ къ Г. Гастону Пари: заставляетъ насъ также любить средніе вѣка. Г. Пари настаиваетъ на томъ, что. не взирая на рѣзкій расколъ Возрожденія съ нашими традиціями, средніе вѣка -- это дѣйствительно мы, что мы дѣйствительно находимъ въ нихъ и духъ нашъ и сердце, что люди этихъ древнихъ временъ поистинѣ отцы наши. Я главнымъ образомъ признателенъ ему за этотъ доводъ. Онъ возвращаетъ намъ родовитость, намъ, не имѣющимъ никакой другой. Я былъ-бы счастливъ называться именемъ Монморанси: для меня было-бы великой радостью мысль, что я былъ покрытъ славой еще въ далекомъ прошломъ; но если мы не высокаго происхожденія по Имени и крови, то по крайней мѣрѣ мы, ученые и литераторы, происходимъ отъ великой и старинной интеллектуальной расы: мы ведемъ свое начало отъ Терульда и дальше, выше Монморанси; и это насъ вполнѣ удовлетворяетъ, и мы признательны Г. Пари за то, что онъ взялся стать генеологомъ нашей умственности.
   Онъ тѣмъ болѣе заставляетъ насъ любить средневѣковую литературу, что отзывается о ней скромно. Въ немъ нѣтъ наивныхъ возбужденій, нетерпимыхъ восторговъ иного романизирующаго, который, посвятивъ свою жизнь этой литературѣ, потому уже не видитъ въ мірѣ ничего болѣе прекраснаго и, при ничтожнѣйшемъ поощреніи, поставитъ вамъ Поэму Роланда превыше Илліады или Таинства Страстей превыше трагедій Расина. Г. Пари ученый на столько не увлекающійся, что отказывается отъ разрѣшенія вопроса, который ставитъ себѣ немедленно, какъ только пристраститься хоть немного къ подобнаго рода разслѣдованіямъ:-- Если бы не Возрожденіе, вызванное знакомствомъ и подражаніемъ древней письменности, дошла-либы наша національная литература сама собой до степени совершенства, которая была достигнута литературами греческой и латинской? Другими словами: есть-ли Возрожденіе добро или зло?-- Вопросъ и крупный, и завлекательный, какъ всѣ вопросы неразрѣшимые, и быть можетъ пустой подъ видомъ серьезности. Нѣтъ сомнѣнія, что средневѣковая душа заключала въ себѣ такія сокровища чувства, воображенія и страсти, рядомъ съ которыми древняя душа представляется чуть не нищенской. Вѣрно также и то, что среднимъ вѣкамъ ни разу не удалось выразить всецѣло, въ лучшихъ изъ своихъ произведеній, всей поэзіи, имъ присущей. Они не съумѣли найти формы, равносильной своимъ мечтамъ и стремленіямъ. Имъ вовсе была незнакома пластическая красота. Почему? Потому ли, что христіанскому чувству, которымъ были проникнуты средніе вѣка, глубоко-претитъ красота чисто-художническая и литературная, какъ нѣчто слишкомъ связанное съ матеріей и плотью, и чья притягательная сила имѣетъ въ себѣ нѣчто языческое и дьявольское? Или же вполнѣ юный и новый народъ, вышедшій изъ смѣшенія кельтовъ, латиновъ и франковъ, оказывался неспособнымъ, вслѣдствіе какого нибудь недостатка организаціи, самобытно достигнуть совершенства въ искусствѣ? Или, наконецъ, не имѣло оно времени дойти до него въ теченіи пяти вѣковъ? Не надо забывать, что эти пять вѣковъ были весьма безпокойными, что столѣтнія войны были страшнымъ перерывомъ въ дѣлѣ интеллектуальнаго развитія нашей расы; и все же мы стояли уже на хорошемъ пути въ то время, какъ намъ раскрылась античная красота. Я не знаю въ нашемъ XVI вѣкѣ, есть-ли что нибудь равное по поэтичности, даже по красотѣ формы съ нѣкоторыми изъ балладъ Рютбефа, Шарля д'Орлеандъ и Виллона. Немного не достаетъ нѣкоторымъ изъ страницъ Коммина, чтобы сравниться съ лучшими изъ Монтеня и Раблё. Кто знаетъ, до чего бы мы зашли, будучи предоставлены самимъ себѣ? И кромѣ того, если немедленно вслѣдъ за раскрытіемъ предъ нами греческой и латинской красоты, мы такъ увлеклись и поработились ею, то вѣроятно потому, что намъ присущи были и инстинктъ, и чувство этой совершенной формы, и что мы смутно стремились къ ней. Можно, стало быть, сказать, что мы точнѣе признали, а не открыли эту красоту, и что подражаніе древности не было для насъ Возрожденіемъ, но завершеніемъ. И пришлось бы тогда спросить себя, не слишкомъ-ли дорого древній міръ заставилъ насъ поплатиться за оказанную намъ услугу. Онъ конечно ускорилъ наше развитіе, но быть можетъ отвлекъ его отъ прямаго пути на столѣтіе и болѣе. Ибо, на ряду съ своими формами навязалъ онъ намъ и свои идеи и чувства и, примѣшивая ихъ въ избыткѣ къ нашимъ, онъ могъ смутить на нѣкоторое время (въ какой степени?-- это никогда не будетъ извѣстно) наше оригинальное развитіе.
   Правда, что въ концѣ концовъ это вторженіе обогатило насъ, и что разъ все слилось, все хорошо, и намъ не на что жаловаться.
   Но такъ какъ это вторженіе древности свершилось, вотъ уже три съ половиной столѣтія назадъ, внезапно (насколько могутъ быть внезапны подобныя вещи), неотразимо и такъ, что заставило нашихъ предковъ утратить любовь и чуть-ли ни самую память о прошломъ, изъ этого слѣдуетъ, что нынѣ мы, хотя и стоя несравненно дальше отъ религіозныхъ вѣрованій среднихъ вѣковъ, чѣмъ люди того трехсотѣлѣтія, тѣмъ не менѣе способнѣй ихъ вкушать и понимать ихъ искусство, и мы чувствуемъ себя несравненно ближе къ нему. Эти готическіе соборы, кажущіеся варварскими писателямъ XVII столѣтія, и которые, по мнѣнію Фенелона, лишены мѣры и благородства, они поражаютъ насъ, очаровываютъ, трогаютъ. Неподвижныя и выразительныя статуи хорошихъ мастеровъ, вышивки растеній и безчисленныя орнаментовки, терпѣливо вычеканенныя ими въ камнѣ, интересуютъ насъ по крайней мѣрѣ столько-же и кажутся намъ столь-же прекрасными въ своемъ родѣ, какъ и фигуры Панаѳеянъ или аканты коринѳскихъ колоннъ. Пѣсни, фабліо, фарсы, мистеріи, возбуждавшіе презрѣніе добраго и сухаго Буало своей грубостью, и которыхъ онъ къ тому-же не читывалъ, мы читаемъ ихъ, нерѣдко нѣсколько вскользь и скрывая отчасти скуку; но также и открываемъ въ нихъ нерѣдко въ фразѣ или стихѣ (и остальное при этомъ выигрываетъ), чудеса граціи, изящества, чувства, поэзіи, тонкаго лукавства, или нѣжность и благочестіе, хватающія насъ за душу. Мы не то невольно, не то намѣренно растроганы литературой нашихъ отдаленныхъ предковъ. То, что всецѣло ускользало отъ вниманія Ринсара, Расина, Фенелона, Вольтера, мы имѣемъ радость и гордость видѣть и чувствовать. Мы ближе сердцемъ и умомъ къ Виллону, Жоаницлю, Вильардоану, Терульду, чѣмъ всѣ, отъ перваго до послѣдняго, наши классическіе писатели, и возобновляемъ надъ ихъ головами нашу національную традицію.
   Скажутъ:-- Это не что иное, какъ критическая натяжка, симпатія искусственная и пріобрѣтенная. Мы знаемъ больше вещей сравнительно съ людьми трехъ столѣтій назадъ; мы умѣемъ лучше ихъ представлять себѣ состояніе умовъ и совѣсти, отличныхъ отъ нашихъ; изученіе исторіи, численность опытовъ, предпринятыхъ раньше насъ, теченіе времени, даже сама устарѣлость расы, извѣстное ослабленіе характеровъ и способности вѣры и дѣйствія, все это развило въ насъ пытливость и сочувственное воображеніе. Большаго нѣтъ. Мы быть можетъ лучше постигаемъ средневѣковую душу, но мы удалились отъ нея еще больше, чѣмъ писатели классическаго вѣка.
   Такъ-ли это? Для того, чтобы любить и понимать извѣстныя чувства, надо по крайней мѣрѣ имѣть въ себѣ ихъ зародыши, быть способнымъ воскрешать ихъ, хотя-бы въ игрѣ, испытывать ихъ, хотя-бы одну минуту, отлично зная, что это внутренняя комедія, которую самъ себѣ представляешь и которой не проникаешься. Все-же душа, предшественница нашей, дремлетъ въ насъ, и есть возможность ее пробуждать и наслаждаться ея пробужденіями на половину искренно. Мы изловчились въ такого рода упражненіяхъ, они правятся намъ и по тому самому литература наша, пожалуй, и отличается менѣе рѣзко отъ средневѣковой, чѣмъ литература XVII и XVIII столѣтій. Или, вѣрнѣе, что подъ нахлынувшимъ потокомъ древнихъ письменъ, устоялъ скрытый потокъ, Аретуза, давно устраненная и подавляемая, и, пробившись мало по малу до верхнихъ слоевъ воды, смѣшалась съ ними.
   Замѣтьте, пожалуйста, что никогда еще со времени среднихъ вѣковъ литература не была свободна, какъ нынѣ, отъ всякаго правила, ни въ болѣе надменномъ анархическомъ положенія. Мы вернулись къ абсолютной свободѣ временъ, предшествовавшихъ Возрожденію. Реализмъ, столь прославляемый нынѣ, явленіе среднихъ вѣковъ. Романъ составляетъ и теперь добрую половину нашей литературы, какъ и въ среднихъ вѣкахъ. Средневѣковыя эпопеи составляютъ предметъ нашей поэзіи и музыки. Поэзія личная и лирическая, воскресшая въ наши дни, дѣло средневѣковое, болѣе чѣмъ времени Возрожденія и была почти неизвѣстна двумъ послѣднимъ столѣтіямъ. Мюссё ближе къ Виллону, чѣмъ Буало. Мистицизмъ, озабоченность сверхъестественнымъ, нѣчто въ родѣ скорбной чувственности, такъ странно проникающей въ самый разгаръ научнаго вѣка, книги нѣкоторыхъ изъ нашей молодежи, все это тоже явленія средневѣковыя; Бодлеръ, менѣе чѣмъ Буало, отдаленъ отъ Мистерій Теофила. Люди первой половины нашего столѣтія вѣрили въ божественную миссію Франціи въ мірѣ, подобно людямъ эпохи крестовыхъ походовъ.
   И вотъ ровно ничего изъ всего этого, или почти ничего, между взятіемъ Константинополя и Французской революціей.
   Но эти разсужденія обобщаются до того не въ мѣру, что улетучиваются по мѣрѣ того, какъ я выражаю ихъ. Авторъ Поэзіи среднихъ вѣковъ не согласился бы съ ними, такъ какъ они ни эрудиція, ни исторія, ни даже критика. Развѣ что только критика импрессіонистская. Она по крайней мѣрѣ служитъ доказательствомъ, чему можно научиться и надъ чѣмъ надуматься по книгѣ г. Гастона де-Пари. Я нашелъ въ ней даже надъ чѣмъ наболтать пріятнаго вздора -- пріятнаго для меня, конечно.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru