Аннотация: Die Grafin Chateaubriand (1843)
Русский перевод 1881 г. (без указания переводчика).
Генрих Лаубе
Графиня Шатобриан
Die Grafin Chateaubriand (1843)
СПб., НИЦ "Альфа", 1994.
Печатается по: С.-Петербург, изд. кн. магазина "Новое время", 1881 г.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ГЛАВА I
-- Вы, право, странный народ, господа ученые! День и ночь ломаете себе голову, воображаете, что с помощью искусственных формул и вычислений вам удастся разрешить вопросы, недоступные человеческому уму! Через это вы лишаете себя возможности наслаждаться солнечным днем, теплой ночью и всем тем, чем наслаждаются простые смертные!
-- Кто вам сказал, что наш ум не может перешагнуть за пределы земли и что это всегда останется недостижимым для нас?
-- Кто сказал! Да я сужу по себе. Природа ничем не обидела меня. Разве я глупее других людей, дурно сложен или слабее вас, господин канцлер! Вся Франция подымет на смех того, кто бы стал утверждать это!
-- Разумеется, никто не решится сказать что-либо подобное о самом счастливом и богато одаренном человеке в целой Франции, который был назначен адмиралом, не имея ни малейшего понятия о морской службе!
-- Смейтесь надо мной сколько угодно! Мы одни, и потому я вовсе не в претензии, что вы не доверяете моим адмиральским способностям. Но мне обидно, что у вас явилось сомнение в моих умственных способностях.
-- Я никогда не позволю себе сомневаться в вашем уме! Это было бы оскорбительно для короля Франциска I, который отдал вам предпочтение перед всеми окружающими его.
-- Значит, вы признаете, Бюде, что я имею право голоса в таком вопросе, как существование души у людей. Но сколько я ни напрягал свой ум, загробная жизнь все-таки представлялась мне покрытой непроницаемой тьмой. Не прерывайте меня! Я хорошо помню все ваши формулы, аргументы и выводы. Вы достаточно угощали ими короля и нас в длинные зимние вечера! Мне не трудно повторить их в последовательном порядке, подбирая одно к другому, нить за нитью, не хуже любого ткача и восстановить всю ткань. Тем не менее я смело утверждаю, что добытые вами результаты ни к чему не ведут и все, чего нельзя понять простым умом без ваших формул, -- сущий вздор!
-- Из ваших слов выходит, что нужно довольствоваться тем, что есть. Зачем объезжаете вы своих коней? Разве они не совершенствуются от дрессировки?..
-- Тише! Мне послышался лай охотничьих собак! -- сказал адмирал.
Он остановил коня и стал прислушиваться. Но конь его, горячей андалузской породы, тряс уздечкой и бил копытами о древесные пни, так что трудно было расслышать что-либо. Между тем лошадь другого всадника, походившая на мула, стояла неподвижно. Как лошади, так и всадники представляли собой полную противоположность. Всадник, сидевший на андалузском коне, был высокий красивый человек, с коротко обстриженными каштановыми волосами и окладистой бородой, какую носили тогда французские дворяне в подражание королю. Его платье из дорогих цветных материй, хотя и запыленное и забрызганное грязью от путешествия, резко отличалось от темной одежды и грубого волосяного плаща его спутника, которого, несмотря на бороду, можно было признать за католического монаха по бледно-желтому цвету лица.
Они ехали уже несколько часов по огромному буковому лесу, который в нынешнее время составляет редкость во Франции, даже в Нормандии, наиболее богатой лесами. Тогда еще мало было проведено дорог, особенно в отдаленных пограничных провинциях, как Бретань, где находился лес, по которому приходилось ехать двум всадникам. Они руководствовались в своем пути положением солнца и ехали большей частью луговинами, где пропадал всякий след колес на почве, поросшей мхом и покрытой древесными пнями. Солнце светило во всем блеске, что случается довольно редко в туманной Бретани. В эту минуту оно клонилось к закату, освещая красновато-желтым светом верхушки необъятного букового леса и спины всадников. Был не только поздний час дня, но и конец лета; изредка слышалось щебетание нескольких птиц, затем наступала та своеобразная лесная тишина, где в шелесте листьев проносится по временам таинственный непонятный шепот.
-- Я ничего не слышу, -- сказал наконец старший всадник в темном платье, прервав молчание,
-- А я слышу, -- возразил с досадой другой. -- Вы свыклись с кабинетной жизнью и потому в лесу не можете уловить тех звуков, по которым привычный человек рисует себе картины и сцены, происходящие на далеком расстоянии от него.
-- Разве не то же бывает в умственной жизни! Ваши слова служат опровержением высказанных вами положений против пользы научных исследований. Философы видят больше, нежели люди, никогда не упражнявшие свою мыслительную способность.
-- Пусть будет по-вашему! Только сделайте одолжение, не возбудите новых смут в стране своими философскими бреднями. Мы едва справляемся с непокорным дворянством, а вы еще хотите навязать нам на шею священников и свести с ума простодушных буржуа и крестьян. Предоставьте это скучным мудрствующим немцам и тупоумным испанцам; чем больше будут немцы ерошить на себе волосы, а испанцы наделают хлопот своему бледнолицему императору, тем лучше для нас. Придумайте и изобретите что-нибудь новое, хотя бы вроде того учения, которое распространяет теперь саксонский монах; мы не прочь принять его, если окажется что-нибудь хорошее.
-- Но ведь это не так легко, как вам кажется! В делах религии всякий должен сам до всего додуматься.
-- Тем не менее, господин канцлер, вы не должны толковать с королем о подобных вещах. Он охотно слушает вас, и, к сожалению, все новое и всякий риск нравятся ему. Но если вы будете слишком медлить, то горе вам! Готовьтесь к самому худшему, если короля охватит нетерпение.
-- Не беспокойтесь, господин адмирал. Мы люди мирные. Если человек пробует свои силы, старается познакомиться с делом, то это еще не значит, что он хочет пустить его в ход.
Всадники замолчали, так как забота о дороге и ночлег мало-помалу поглотила их внимание. Они продолжали путь шагом, направляясь к Луаре в надежде застать короля если не в Нанте, то в Туре или Блуа. Их служители заблудились и отстали от них; как господа, так и слуги, не зная местности, ехали наугад.
-- Это охота! Теперь никто не разуверит меня в этом! -- воскликнул младший всадник, осадив снова свою лошадь. -- Как громко лают собаки! Должно быть, они выгнали кабана!
Путники остановились у склона горы, который представлял собой острый угол; в нескольких саженях от них виднелось озеро. Солнечные лучи, пробивая густую листву буковых деревьев, фантастически освещали поверхность воды своим золотистым светом.
-- Древние кельты, которые дольше всего удержались в меланхолической Бретани, -- сказал канцлер, -- погребали своих богов в таких лесах, спасая их от нечестивых рук пришельцев. Кто знает, может быть и в этом озере покоится какое-нибудь сверженное божество.
-- Слышите, как зашумело озеро! Волны поднимаются все выше и выше. Что это такое?
Лесная тишина была внезапно нарушена плеском воды, который становился все громче и явственнее. Лошади навострили уши. Канцлер набожно перекрестился, между тем как другой всадник не спускал глаз с озера, полузакрытого зеленью и окрашенного лучами заходящего солнца.
Плеск воды прекратился у берега, поросшего молодым кустарником; затем послышался треск ветвей и топот, как будто приближался полк конницы. Младший из всадников обнажил шпагу; радостное нетерпение выразилось на его лице; он догадался, что это было стадо оленей. Старые, тяжелые олени с темной густой шерстью и высокими рогами неслись по склону прямо на всадников.
Увидя блеснувшую шпагу, в которой отразился луч заходящего солнца, они остановились и смотрели на своего неожиданного врага. Тот громко вскрикнул и, махнув шпагой, бросился на них, но в тот же момент звери разлетелись во все стороны и исчезли в чаще. Кляча канцлера, напуганная шумом, неожиданно бросилась в сторону и, сбросив со всего размаха своего седока на землю, умчалась так быстро, как это позволял ее почтенный возраст. Между тем лай собак заметно приближался; в озере опять послышался плеск; из воды поднялся огромный раненый кабан, который с бешеным рычанием направился в ту сторону, где лежал канцлер. Другой всадник, поспешно соскочив со своего коня на землю, опустился на одно колено со шпагой в руке в надежде заколоть зверя в тот момент, когда он бросится на свою жертву. Но храбрый адмирал ошибся в расчете: шпага его оказалась слишком длинна и, скользнув по груди животного, отлетела всторону. Наступила решительная минута. Разъяренный вепрь, истекая кровью от множества ран, нанесенных ему охотниками, остановился, как бы соображая, в кого из двух вонзить свои клыки: в того ли, который лежал перед ним, или смельчака, который отважился напасть на него. Он выбрал последнего, но тот прыгнул в сторону и, зная, что нападение повторится, поспешил поднять свою шпагу. Однако и на этот раз ему не посчастливилось, он поскользнулся и упал навзничь; кабан тотчас кинулся на него и готовился нанести ему удар своими острыми клыками. Хотя все это произошло в несколько секунд, но этого короткого времени было достаточно, чтобы подоспели охотничьи собаки, преследовавшие зверя. Два огромных волкодава грязно-желтого цвета внезапно вцепились в его уши и повисли на них всей тяжестью. Кабан грозно зарычал и, подняв голову, замер на месте от боли и ярости. Подоспели новые собаки и вонзили свои зубы в его задние ноги. Адмирал воспользовался этой неожиданной помощью, чтобы выбраться из-под зверя и встать на ноги. Он был теперь в самом жалком виде: платье его было разорвано, лицо забрызгано грязью и кровью. Тем не менее мужество не оставило его; он с видимым удовольствием взглянул на пригвожденного зверя и уже поднял шпагу, чтобы приколоть его.
-- Что вы делаете, Бонниве! -- воскликнул канцлер, который, видя, что опасность миновала, также хотел встать, но тотчас же опустился на землю от сильной боли в ноге. -- Разве вы не слышите и не видите, что хозяин охоты будет здесь через несколько минут! Мы оба нуждаемся в его помощи: я чувствую себя разбитым от падения, вас помял зверь, наши лошади неизвестно куда девались. А вы как будто нарочно хотите рассердить этого господина, заколов на его глазах зверя, добытого такой трудной охотой.
-- Я именно этого и хочу, господин канцлер! Я испытал на себе все опасности кабаньей охоты, следовательно мне и должна принадлежать честь положить на место такого отличного зверя. Вдобавок, не мешает немного сбить спесь с бретанского дворянина! Король только похохочет над этим.
В это время подъехали охотники; рога протрубили радостный сигнал, возвещавший, что зверь пойман. Хозяин охоты соскочил с лошади, чтобы воспользоваться своим преимуществом и собственноручно заколоть добычу. Но к своему крайнему удивлению, он увидел, что какой-то незнакомец предупредил его и повалил на землю огромного вепря ловко направленным ударом.
-- Кто позволил тебе распоряжаться здесь! -- крикнул он, не помня себя от ярости. -- Псари! Долой с лошадей, выхватите у него шпагу и попотчуйте хлыстами!
В один момент адмирал был окружен толпой егерей. Он едва успел защитить свою спину, прислонившись к буковому стволу, и начал отмахиваться шпагой от напавшей на него со всех сторон челяди.
-- Вы, вероятно, никогда не выезжали из своего захолустья, -- крикнул он хозяину охоты, -- что не можете разобраться, с кем имеете дело! Разве вы не видите, что я дворянин?
-- Если бы вы были король, то и тогда вы не смеете посягать на мое охотничье право без моего разрешения.
-- Его величество проучит вас за этот дерзкий ответ.
-- Король должен знать, а если не знает, то пусть научится, что бретанский дворянин полный властелин на своей земле! Эй, вы! Делайте то, что вам приказано. Отымите у него шпагу.
Подоспела новая толпа егерей. Они бросились на дерзкого нарушителя охотничьих прав и без труда обезоружили его. Началась свалка, в которой собаки приняли деятельное участие, увеличивая шум своим лаем. В это время подъехала дама на белом коне и с беспокойством спросила, что означает вся эта сцена и кто этот незнакомец, окруженный егерями.
-- Вероятно, одна из обезьян господина Валуа, -- ответил бретанский дворянин, не спуская глаз с адмирала, окруженного со всех сторон егерями. Бледное, отжившее лицо бретанца, окаймленное черной бородой, озарилось чувством особенного удовольствия, которому еще более способствовало присутствие молодой дамы. Он не обратил никакого внимания на ее просьбу прекратить неприятную сцену, только черные суровые глаза его на минуту устремились на нее с выражением дикой страсти. Он с усилием раскрыл свои тонкие губы и сказал вполголоса: "Нужно проучить этих льстецов! Интересно было бы узнать его имя".
Канцлер как будто подслушал это желание. До этого он оставался безучастным зрителем, из боязни попасть в общую свалку, но, видя, что адмиралу не избежать позорного наказания, решил заступиться за своего товарища. Поднявшись с усилием на ноги, он подошел к толпе егерей и закричал изо всех сил: -- Именем короля Франциска, остановитесь!
Толпа расступилась, не столько из послушания, сколько из любопытства; крики замолкли.
-- Это адмирал Бонниве! -- продолжал канцлер громким голосом. -- Бретанский дворянин не должен обходиться таким недостойным образом с другом короля!
Заявление канцлера оказало свое действие. Хозяин охоты повернулся к нему с презрительной улыбкой:
-- Ну, теперь сообщите нам, кто вы такой; порядочные люди не ведут себя таким образом. Хотя адмирал Бонниве происходит от молодой дворянской крови, но он должен был узнать от короля права и обычаи охоты и не решился бы поступить, как этот господин. Вдобавок нам известно, что адмирал Бонниве послан в Англию вместе с канцлером Бюде и потому не мог очутиться во Франции, в чужом лесу, значит все, что ты сказал, капуцин, наглая ложь!
-- Я канцлер Бюде и могу доказать это; вы совершенно напрасно назвали меня лгуном!
-- Я в отчаянии, если это правда, -- сказал бретанский дворянин с той же презрительной улыбкой, подъехав несколько шагов к канцлеру, как будто хотел пристальнее разглядеть своего собеседника.
-- Да, действительно я узнаю вас! -- сказал он после некоторого молчания. -- Приветствую вас на земле бретанского дворянина графа Шатобриана, который, к сожалению, встретил своих гостей таким неприличным образом!
С этого времени граф совершенно изменил свое обращение с обоими путниками, послал отыскивать лошадей и даже был настолько внимателен, что велел принести носилки для канцлера, который повредил себе ногу при падении. Он несколько раз извинялся перед адмиралом за свою горячность. Но с лица его не исчезало выражение злорадства, которое ясно показывало, что в душе он был очень доволен, что красивому адмиралу досталось от кулаков его егерей. Это особенно ясно выразилось, когда он представил Бонниве своей супруге и повторил свои извинения в самых напыщенных выражениях. Адмирал сделал вид, что не замечает этого, и ловко раскланялся перед молодой графиней, которая хотя и не была ослепительной красоты, но показалась ему необыкновенно привлекательной в своем темном платье, рельефно выделявшемся на белом коне. Ее молодое, немного бледное лицо, слегка зарумяненное от движения на свежем воздухе, имело те гладкие округленные очертания, на которые жизненный опыт не наложил своего отпечатка. Но ее красивые карие глаза казались грустными, хотя в них не было и тени мечтательности и отчуждения от действительной жизни. По временам они делались настолько выразительными, что, казалось, ничто не могло скрыться от них. Когда граф представил Бонниве своей супруге, то в этих глазах можно было ясно прочесть насмешливый вопрос: не потому ли ты представляешь мне этого красивого человека растерзанным и униженным, чтобы он опротивел мне с первого момента знакомства?
Между тем Бонниве под обаянием ее присутствия забыл свою неприязнь к графу и рассыпался в любезностях перед его женой, что было тогда, при короле Франциске I, в моде в высших слоях французского общества. Графиня вежливо выслушивала его, но с некоторой чопорностью, так как, живя пять лет среди суровых бретанских дворян, она не привыкла к такому обращению. Не встречала она ничего подобного и на своей родине, в Пиренеях, откуда выехала четырнадцатилетней девочкой, чтобы сделаться женою графа Шатобриана. Благодаря этому любезности красивого адмирала имели для нее всю прелесть новизны и произвели на нее самое приятное впечатление.
Общество, принимая во внимание больную ногу канцлера, двинулось в путь шагом. Через четверть часа они увидели перед собой, на равнине, перерезанной холмами, замок Шатобриан, стоящий на возвышении и окруженный со всех сторон лесом. Вечернее солнце сияло во всем блеске, резко обрисовывая контуры огромного здания, состоящего из старого и нового замков, верхние этажи которых были соединены узкой висячей галереей. Старый замок представлял собой огромную круглую башню с низкими уродливыми пристройками; он весь порос мхом и почернел от времени и непогоды. Зато новый замок, недавно построенный в полуантичном и полуроманском стиле, весело блестел на солнце своими гладкими светлыми камнями. Плоская крыша, аркады, галереи, изящные башни придавали ему самый привлекательный вид. Широкий луг, по которому ехал владелец замка со своими гостями, тянулся вверх до главного входа.
Река Шер, вытекавшая из леса с левой стороны, круто поворачивала у нового замка и, обогнув старую башню, вновь появлялась на северо-западе за убогими, порознь стоящими домами, где впоследствии возник город Шатобриан.
-- Очень рад, что мне удалось наконец увидеть ваш новый замок, граф Шатобриан! -- воскликнул Бонниве. -- Я помню, с каким восторгом вы рассказывали о нем в Париже пять лет тому назад. Вы издевались тогда над старой Луврской башней, вокруг которой предполагалось воздвигнуть дворец! Но он не построен и до сих пор вследствие недостатка в деньгах, так что король по-прежнему живет в тесноте среди судейских господ и разных буржуа. Вы недаром сказали тогда с усмешкой: "Бретанский дворянин живет лучше молодого Валуа, так называемого властелина Франции!"
-- Разве эта фраза так замечательна, господин адмирал, что вы не могли забыть ее в течение пяти лет! Молодой Валуа, как вам известно, не принадлежит к богатому и могущественному дому и устроил свои дела только благодаря приданому, которое взял за нашей герцогиней. Поэтому нет ничего удивительного в том, что он, сделавшись королем, живет хуже большинства бретанских дворян. Хотя вы стараетесь возвеличить короля в ущерб дворянству, но он не более как высший ленный сеньор и вы напрасно внушаете ему неуместные претензии!
-- Вы уже несколько лет не выезжали из вашей отдаленной провинции и совсем отстали от времени, многоуважаемый граф. Вот у господина канцлера есть письмо от английского короля к Франциску I; надпись на этом письме ясно показывает, что королевская власть в Европе больше усилилась, чем вы воображаете это, сеньоры меча и шпор!
-- Мы сеньоры над землей и людьми и надеваем на себя меч и шпоры в тех случаях, когда мы не обязаны оказывать гостеприимство слугам короля.
-- Разве вы сами не считаете себя слугой короля?
-- Нет, я служу Богу, моей чести и моей даме, а за королем государства я следую только тогда, когда он в качестве ленного предводителя потребует мой меч и мою конницу на защиту государства... Скажите, пожалуйста, какая же эта новомодная надпись на письме английского короля к французскому?
-- Он называет его вашим величеством.
-- Но ведь у нас священники употребляют слово majesté, говоря о величии и всемогуществе Бога?
-- Слово это и здесь употреблено в том же значении.
-- Господь да сохранит вас! Ваша гордость перешла всякую меру. Что сказал бы мой приятель граф Тремувилль, если бы я вздумал назвать его в письме блаженный и праведный граф Тремувилль.
-- Он, вероятно, дал бы вам тот же титул.
-- Не думаю! Во всяком случае мы остались бы такими же грешными людьми, как и прежде. Равным образом у Валуа ни на волос не прибавилось величия от титула, который ему дает Тюдор по ту сторону пролива. Феодальные сеньоры еще не вымерли в отдаленных провинциях!
-- Король желает удостовериться в этом собственными глазами; для этой цели он проедет вниз по Луаре и посетит Турень, Анжу и Бретань... Пять лет тому назад вы приглашали его взглянуть на ваш замок, в случае если он вздумает когда-нибудь построить себе новый дворец. Насколько мне известно, он намерен сделать это в настоящее время; если вы позволите, то я повторю ему ваше приглашение.
При этих словах владелец замка и Бонниве взглянули на графиню, как бы ожидая ее ответа. Но она не решилась выразить свое мнение, встретив гневный взгляд своего супруга.
Они проехали молча несколько шагов.
-- Архитектурный вкус значительно развился и усовершенствовался в последние пять лет, -- возразил граф. -- Замок Шатобриан не может иметь теперь прежних притязаний.
Путники подъехали к главному входу замка. Навстречу им выбежала хорошенькая четырехлетняя дочка и привлекла к себе внимание графа и графини. Это была их единственная дочь Констанция. Граф расточал ей всю нежность, на которую только было способно его суровое сердце; он посадил ее к себе на лошадь и катал по двору. Появление ребенка было очень кстати, чтобы привести графа в более приличное расположение духа и сделать его хоть сколько-нибудь способным оказать гостеприимство непрошеным гостям. Однако вечером, когда они сели за ужин, хозяин дома пользовался всяким удобным случаем, чтобы сказать что-нибудь неприятное другу короля, так что Бонниве решил уехать из замка на следующее утро, тем более что сдержанное обращение графини не обещало ему успеха. Избалованный рыцарь счастья питал такого рода надежды относительно каждой красивой женщины, с которой сводила его судьба. Он не был настолько проницателен, чтобы присмотреться ближе к личности графини Шатобриан, потому что тогда, быть может, он не сложил бы так скоро оружие. В начале вечера она сидела молча между мужчинами в своем изящном белом платье, отвечала односложными словами и своей внезапно находившей на нее и так же быстро исчезавшей веселостью напоминала эолову арфу, которая долго остается безмолвной и только тогда издает звук, когда более сильное дуновение ветра коснется ее.
Канцлер Бюде оказался лучшим наблюдателем, нежели его приятель. Ему тем легче было завести разговор с графиней, что ревнивый супруг не счел нужным мешать ее беседе с пожилым и невзрачным человеком. Он рассказал ей об умственной жизни в Париже и богословских спорах, которые велись между тогдашними учеными, о церковной революции в Германии, предпринятой одним саксонским монахом, об интересных разговорах за обедом у короля и призванных им итальянских художниках, о самом короле, его умной талантливой сестре и веселой матери. Графиня слушала эти рассказы с одинаковым вниманием и набожно перекрестилась, когда зашла речь о немецком еретике. Тем не менее, она выразила свое сочувствие оппозиции против учения об индульгенциях.
-- Если бы я изменила своим близким, -- сказала она наивно, как будто это был самый наглядный пример, который она могла себе представить, -- то кто мог бы простить мне этот грех, кроме меня самой? Разве не бывают такие случаи, когда виновный должен отвечать только перед судом собственной совести?
Нежная краска на ее щеках выступила еще ярче при этих словах, придавая особенную прелесть смуглому лицу молодой графини, которая соединяла в себе роскошную полноту форм южной женщины с грацией и миловидностью молодой девушки. Избыток жизни сказывался в пытливых взглядах живых, чувственных глаз, которые представляли резкую противоположность с целомудренным выражением рта и робостью, с какою она раскрывала губы, чтобы задать тот или другой вопрос канцлеру. Этот контраст был особенно заметен, когда она стала расспрашивать о жизни и нравах придворных лиц, которые были тогда совершенно новым явлением во Франции. Всего более интересовали ее разные подробности о короле, коннетабле Бурбоне и некоторых других господах, которые славились тогда своей красотой и силой во всей Франции. Хотя граф Шатобриан с презрением отзывался о них и она привыкла верить ему на слово, но хотела узнать, что скажет об этом серьезный канцлер, так как ей казалось, что она может вполне полагаться на его суждения и отзывы.
Хозяин дома, по-видимому, не разделял мнения своей супруги. Его отрывистая беседа с Бюде не давала ему возможность следить за каждым словом канцлера,но чем дальше слушал он, тем мрачнее становилось его бледное лицо.
Наконец он не вытерпел и, вмешавшись в разговор, резко упрекнул канцлера в одностороннем описании придворной жизни.
-- Мы, слава Богу, -- сказал он, -- еще не дошли в провинции до такой порчи, чтобы забыть чистоту нравов и христианское смирение, которых мы придерживались при покойном короле Людовике. С каждым годом приходится все больше убеждаться в справедливости данного ему прозвища отца народа.
-- Разве бретанские дворяне, -- воскликнул Бонниве, -- до такой степени разделяют симпатии и взгляды черни, что им больше нравится король, носивший это прозвище, чем нынешний рыцарский король, как в Европе называют Франциска I?! Клянусь честью, что ничего не может быть выше и почетнее названия: король рыцарь! Неужели он ничем не заслужит благодарность и преданность французского дворянства! Об этом нужно особенно жалеть в настоящее время, когда даже простые буржуа деятельно хлопочут о расширении своих прав.
Но граф не обратил никакого внимания на слова Бонниве.
-- Что собственно представляет из себя придворная жизнь? -- продолжал он, обращаясь к канцлеру. -- Она настолько неприлична в настоящее время, что всякий сеньор, который дорожит честью и нравственностью, должен держать жену и дочь подальше от двора. Не находите ли вы, что мать короля ведет святую жизнь? Разве мы не знаем веселой Луизы, которая получила титул герцогини Ангулемской помимо нашей воли и, к несчастью, за спиной короля управляет государством. А что такое ее фрейлины? Разве это не публичные женщины, торгующие своей красотой!
-- Ну, теперь никто в Париже не узнал бы прежнего графа Шатобриана, которого мы видели пять лет тому назад! -- заметил со смехом Бонниве. -- Память о вас, граф, до сих пор сохранилась в отеле Турнель как об одном из самых веселых сеньоров!..
-- Меня нисколько не интересует мнение, которое обо мне составилось в Париже! Но мне не нравится новый порядок вещей! Правительство заботится об одной внешности и хочет ввести утонченность в наши нравы, как будто в этом вся сущность жизни! К чему нам все эти постройки и украшения столицы, дорого стоящие нововведения относительно мебели и покроев платья! Хотят и нас принудить к этому, как будто мы куклы, а не дворяне! Художников вводят в круг самых знатных людей государства, позволяют им вмешиваться в разговор, и их напыщенные фразы больше нравятся, чем простая речь французского дворянина.
-- Позвольте мне высказать свое мнение, граф, -- сказала краснея хозяйка дома. -- Я не согласна с вами. Мне кажется, что королевская власть обязана покровительством тому, что не составляет насущной потребности людей, но возвышает и облагораживает их ум, как, например, искусство; и поэтому королю...
-- Однако вас можно поздравить, моя дорогая супруга! -- возразил насмешливо граф, прерывая ее. -- Вы замечательно скоро усвоили себе напыщенность речи. Этого трудно было ожидать после того строгого воспитания, которое вы получили в замке Фуа. Или вы уже заразились новыми идеями? Помыслы замужней женщины не должны переходить за стены дома, где ее муж и дети! Все, что вне этого, вредно для нее. Впрочем, я приму меры, чтобы излишняя бойкость не сделалась опасной для вас...
Приход слуги прервал речь графа, которая была тем неприятнее его жене, что он говорил при людях, которых она видела в первый раз в жизни.
Слуга доложил, что по дороге из Нанта едут всадники с зажженными факелами.
-- Неужели это король! -- воскликнул Бонниве, подбегая к окну.
Граф, видимо взволнованный, последовал его примеру.
-- Да, это несомненно король! -- продолжал Бонниве, обращаясь к графу. -- Вы видите, вся прислуга в ливреях с королевскими гербами! Золотые лилии так и светятся.
-- Madame! -- сказал граф, быстро оборачиваясь к своей жене. -- Вы больны и можете уйти в свою комнату.
-- Вы ошибаетесь, граф, я совершенно здорова.
-- Я никогда не ошибаюсь, когда советую вам что-нибудь. Вы должны повиноваться мне.
Он взял ее под руку и повел вдоль залы, уговаривая ее более кротким тоном, нежели можно было ожидать по началу его речи. Графиня плакала.
ГЛАВА II
На следующий день всем в Блуа было известно, что слух о прибытии короля в замок Шатобриан оказался ложным. Многие из городских жителей видели, как король рано утром переезжал Луару и направился в свой любимый Солоньский лес, где он в юношеские годы гонялся за оленями и расставлял западни волкам. Солонь представляла собой необработанный клочок земли, густо поросший лесами, который тянулся вдоль левого берега Луары от Блуа к Роморантену в тогдашней Беррийской провинции. В Роморантене король Франциск провел часть своего детства со своей матерью Луизой Савойской, которая удалилась сюда, тяготясь строгими нравами, введенными при дворе Анной Бретанской, супругой Людовика XII. Светлые воспоминания, связанные с этой местностью, были, вероятно, одной из причин того предпочтения, какое всегда оказывал Франциск берегам Луары.
В те времена французские короли не имели еще постоянного местопребывания. Хотя Париж уже в продолжение нескольких веков считался столицей Франции, но тем не менее несколько раз возникал вопрос о перенесении столицы в Тур, находившийся в центре государства, и некоторые из королей даже устраивали свои резиденции поблизости Луары. Людовик XI выстроил себе замок Plessis les Tours на расстоянии пушечного выстрела от Тура; у Людовика XII был свой замок в Блуа.
Город Блуа, сделавшийся на некоторое время как бы второй столицей Франции, построен амфитеатром на довольно крутом склоне правого берега Луары. Узкие лестницы вели слева к старинному замку Блуа, а с правой стороны к собору, окруженному прелестным садом с террасами, который по множеству роз и виду на реку всегда был любимым местом нежных свиданий, как в шестнадцатом, так и в девятнадцатом столетии.
Замок Блуа состоял тогда из одной готической башни, почерневшей от времени. Людовик XII сделал в ней пристройку со стороны, обращенной к городу; Франциск приделал к ней новый флигель и намеревался соединить обе пристройки великолепной башней с наружной винтовой лестницей à jour, украшенной самой тонкой резьбой. Множество каменщиков, плотников и резчиков работало на дворе, где раздавался теперь неумолкаемый шум и стук. Тем не менее, этот своеобразный треугольный дворец был переполнен придворными. В старом флигеле жила Маргарита, сестра короля, против своей воли выданная замуж за незначительного герцога Алансонского. В новом флигеле помещался король и его мать Луиза, носившая титул герцогини Ангулемской. Роскошь только что начала проникать во Францию; обитатели замка были еще настолько не избалованы комфортом, что мало обращали внимания на оглушающий шум, который с утра до поздней ночи слышался во дворе и на крыше строившейся башни.
Герцогиня Луиза несколько раз выходила в коридор и смотрела на шумный двор, переполненный рабочим людом, и опять возвращалась в свою комнату. Но постройка не занимала ее; она нетерпеливо ждала кого-то. Беспокойство, отражавшееся на ее лице, представляло резкий контраст с мирным пейзажем, который открывался из большого окна ее комнаты. Зеленый луг, окруженный старыми орешниками, тянулся до маленькой церкви, стоявшей на склоне крутой горы и почти закрытой кленовыми и платановыми деревьями. Лес продолжался и за церковью до самой вершины горы, где из-за зеленых ветвей виднелось распятие с изображением Христа, печально глядевшего на маленькую церковь, луг и замок. Северный выступ башни бросал длинную тень на эту идиллическую картину, которая оживлялась веселым смехом и криками детей, игравших на лугу.
Но герцогиня не смотрела на окно; через каждые десять минут она звала слугу и спрашивала, не видно ли с новой башни всадника по дороге из Роморантена. Слуга постоянно давал отрицательные ответы, так что наконец наступил вечер и зашло солнце, а всадники все не появлялись.
Герцогиня Луиза была полная, видная женщина, все еще сохранившая притязания на красоту, хотя ей было далеко за сорок. Резкие черты лица, огненные глаза, быстрая походка и быстрые движения рук придавали что-то вызывающее и властолюбивое всей ее фигуре. Но когда герцогиня хотела кому-нибудь нравиться, то это впечатление сглаживалось ласковым выражением полных губ, за которыми виднелся ряд прелестных зубов. Она любила роскошь и еще при жизни буржуазно скромного короля Людовика и экономной королевы Анны носила шелк и бархат не только во время празднеств, но и в домашнем быту. Таким образом, савойская принцесса положила начало той роскоши и любви к внешнему блеску и удовольствиям, которые впоследствии привились французскому дворянству благодаря Екатерине и Марии Медичи. Но пока франко-германский элемент был преобладающим в королевстве и брал перевес над молодой Францией, которая начала образовываться при Франциске под итальянским влиянием, и лишь шаг за шагом возрождение коснулось не только отдельных отраслей искусства, но и всей жизни французского народа.
На Луизе было надето черное бархатное платье с открытым лифом и короткими рукавами, что было нарушением старофранцузских обычаев, но очень шло ей при ее полноте. Когда слуга поставил свечи на стол, то при их красноватом свете эта пожилая женщина была еще настолько эффектна, что могла производить впечатление своей повелительной красотой.
Слуга доложил, что наступившая темнота мешает ему видеть что-либо с высоты башни.
-- Позови канцлера Дюпра, -- сказала герцогиня слуге, садясь поспешно на высокий стул с прямой спинкой.
Вошел Дюпра, канцлер парламента, первое юридическое лицо в государстве.
-- Он не едет! -- воскликнула с нетерпением герцогиня.
-- Он должен приехать! -- возразил Дюпра, маленький бледный человек с рыжевато-русыми волосами и бородой и невозмутимо хладнокровным, самодовольным лицом, похожим на маску по своей неподвижности. -- Он знает, что его приезд необходим для него самого и что его удаление от двора все более и более затягивает петлю на его шее.
-- Он слишком знатен, чтобы бояться юридической петли.
-- Я уже не первый год веду дела в парламенте, и мне наконец удалось внушить знатным господам, что буква закона скована из жезла и что против нее бессильно их высокомерие, как бы оно ни было велико.
-- Кто поручится, что Шабо де Брион объяснил ему как следует сущность процесса? Вы знаете насколько легкомыслен Брион!
-- Он должен был понять из моих слов, что наследство потеряно для коннетабля; если он не женится на вас, и что это единственный способ прекратить процесс. То же самое я говорил бретанскому дворянину Матиньону, близкому другу коннетабля, которому, вероятно, удалось убедить его. Бурбон несомненно приедет сюда.
-- Разве вы не знаете, что у коннетабля голова так же неподатлива, как буковое дерево? Что же касается прав на наследство, которое мы хотим отнять у него, то они весьма сомнительны.
-- Чем они сомнительнее, тем легче нам будет опутать его и тем скорее он будет в наших руках. Если вы, герцогиня, не уверены в том, что вам удастся...
-- Вы говорите какими-то загадками, Антуан Дюпра.
-- Я хотел сказать, что если вам не удастся убедить его с помощью вашей красоты, любезности и некоторых угроз, то вооружитесь терпением недели на три или на четыре и я устрою это дело. Коннетабль убедится, что для него нет иного способа выиграть дело и получить обратно поместье.
-- Вы не знаете жизни и плохо понимаете людей, Дюпра. Коннетабля трудно принудить к чему бы то ни было!Наконец, и я сама не желаю выходить замуж за человека, который женится на мне против своей воли.
В комнату вошел запыленный всадник. Это был Шабо де Брион, любимец короля, посланный герцогиней в Бурбонне к коннетаблю Карлу Бурбону, чтобы убедить его приехать в Блуа. Брион объявил с улыбкой, что коннетабль уже прибыл в замок и через четверть часа явится к герцогине.
Луиза приказала удалиться обоим кавалерам, но оставила у себя сверток пергамента, переданный ей Дюпра, в котором было изложено, на каком основании она и король заявляют притязания на значительную часть поместий коннетабля. Карл Бурбон, происходя из рода Бурбонов-Монпансье, не мог считаться законным владельцем бурбонского и оверньского герцогств, занимавших большую часть южной гористой Франции. По салическому закону, Сусанна, дочь Петра, последнего герцога Бурбона, не имела никаких прав наследовать своему отцу. Таким образом, по смерти герцога Петра, все его родовые владения перешли к его родственнику Карлу Бурбону. Никто не решался оспаривать права коннетабля на наследство, так как он вслед за тем женился на Сусанне. Но коннетабль овдовел. Противники его тотчас же воспользовались этим, чтобы заявить свои притязания на владения покойного герцога. К числу их принадлежала и герцогиня Ангулемская, которая двадцать лет тому назад была связана с коннетаблем самой тесной дружбой. Эта дружба прекратилась вследствие веселой жизни Луизы и женитьбы Карла Бурбона, который был человек строгих правил и рано отказался от легкомысленных удовольствий молодости.
Герцогиня Ангулемская знала, насколько были шатки ее притязания на владения Бурбонов. Хотя она приходилась двоюродной сестрой покойной Сусанне и была в более близком родстве с вымершей линией Бурбонов, нежели коннетабль, но салический закон прямо лишал ее всяких прав на наследство. Тем не менее канцлер Дюпра уверил ее, что, дав иной оборот делу, можно выиграть процесс; он подробно изложил план действий и привел необходимые юридические доказательства в поданном ей пергаментном списке. Герцогиня не желала доводить дело до процесса и, рассчитывая на прежнюю привязанность коннетабля, надеялась склонить его к женитьбе, отчасти указав на все ее выгоды и частью путем запугивания. Последнее было тем легче, что тогда распространилась молва, будто коннетабль недоволен французским правительством и вошел в сношения с императором Карлом V, врагом Франции. Намек, что королю известен этот слух,что могут быть приведены осязательные доказательства этого, должен был предостеречь коннетабля, что ему грозит опасность быть обвиненным в государственной измене.
Между тем наружность скромно одетого господина, которого слуга ввел в комнату под громким титулом коннетабля, герцога Бурбона, вовсе не показывала, что его можно запугать чем бы то ни было и что он легко поддается соблазнам любви. Это был широкоплечий человек, среднего роста и полноты. Его загорелое лицо с крупными, резкими чертами, полузакрытое бородой, имело мрачное и суровое выражение. Когда слуга отворил дверь, коннетабль медленно снял поярковую шляпу с широкими полями, которую он неохотно и только в редких случаях заменял модным беретом, также медленно вышел на середину комнаты, побрякивая шпорами, и вежливо поклонился герцогине. Слуга, по данному ему заранее наставлению, поспешно удалился и затворил за собой дверь.
Карл Бурбон не отличался особенным умом, но умел молчать в затруднительных случаях. Герцогиня должна была потратить немало уловок и слов, прежде чем ей удалось вызвать его на разговор. Но это не была дружеская и доверчивая беседа человека с некогда любимой женщиной, все еще красивой по формам своего тела, которая, оставшись наедине с ним, могла ожидать от него проблеска хотя бы мимолетной чувственной любви. В его словах и тоне голоса слышался только гнев, который наконец разразился, как долго сдерживаемая гроза.
-- Вам никогда не удастся, герцогиня, довести парламент до такого крючкотворства и вопиющей несправедливости! -- воскликнул коннетабль.
-- Боже меня избави от подобных попыток! -- возразила герцогиня.
-- Так на что же вы рассчитываете! Разве вы можете изгладить из памяти парламента и французской нации салический закон, который всегда соблюдался в роде Бурбонов со времен франков? Ведь это не грифельная доска, с которой можно стереть губкой какие угодно слова.
-- Нам это совершенно не нужно. Мы, напротив того, хлопочем, чтобы салический закон был приведен в действие.
-- Каким это образом?
-- Мой сын, король, вступая на престол, обязался исполнять его. Герцог Петр, отец Сусанны, был женат на французской принцессе Анне из королевского дома; у них была единственная дочь Сусанна, а в брачный контракт было включено условие...
-- Какое условие?
-- Что бурбонские владения должны быть возвращены королевскому дому, если от этого брака не будет наследников мужского пола. Разве это будет нарушением салического закона, если завтра же генерал-адвокат именем короля заявит перед парламентом о его притязаниях на земли покойного герцога?
При этих словах коннетабль быстро вскочил со своего стула и, не помня себя от ярости, готовился излить свой гнев, не стесняясь присутствием герцогини. Но она не дала ему выговорить ни одного слова и, взяв нежно за руку своего бывшего поклонника, просила его опять сесть и спокойно выслушать ее, потому что Франциск I настолько же намерен щадить Бурбонов, как и Людовик XII, если только глава этого дома не поставит себя во враждебные отношения к королевскому семейству.
Красивая полная рука герцогини, по-видимому, все еще имела некоторую притягательную силу для коннетабля, потому что он наклонился и поцеловал ее. В сущности, вся его дальнейшая жизнь зависела от этого свидания. Гнев его быстро прошел, и он довольно спокойно высказал свое неудовольствие, что король пренебрегает им и доверяет важные государственные дела молодым, неопытным выскочкам вроде Бонниве и Бриона. Между тем он, первый сановник в государстве, остается праздным и в целом королевстве не найдется ни одного самого ничтожного служителя, которому менее аккуратно платили жалованье и поступали так несправедливо как с ним, коннетаблем Франции.
-- Тем не менее вы обязаны этим званием моему сыну! Не унижайте себя, Карл, подобными жалобами. Платят только слугам, а с другом дома не ведут счетов!
-- Друг дома! Разве у друзей отнимают имущество?
-- Король отнимает имущество у своего друга с тем, чтобы опять отдать его этому же другу. Разве Брион не сообщал вам, что мы намерены соединить неразрывно наши герцогства, как теперь соединены наши руки? Изъявите свое согласие, Карл. Позвольте мне отдать вам мою руку и ваши владения.
-- Madame!
При этих словах носовой платок соскользнул с колен герцогини и упал у ее ног. Коннетабль не принадлежал к числу дамских кавалеров и не придерживался нравов renaissance относительно соблюдения салонных приличий, но благодаря традициям средневекового рыцарства, в которых был воспитан, он счел нужным наклониться и поднять платок. Для этого он вынужден был встать на одно колено, так как у него не хватило вежливости снять свои высокие ботфорты для визита к герцогине. Ловкая женщина воспользовалась этим моментом, чтобы положить обе руки ему на плечи и удержать его в нежной позе, которая вовсе не соответствовала его характеру.
-- Вы ведь знаете, Карл, -- сказала она, наклоняясь к нему так близко, что он чувствовал прикосновение ее волос к своему лицу, -- что король, как добрый сын, советуется со мной в вопросах, касающихся правления; вы сделаетесь его правой рукой. Мы составим трио и будем править вместе государством, покровительствуя друзьям и преследуя врагов.
-- Но ваши друзья -- мои враги.
-- Все это изменится, мой друг! Людей вроде Бон-ниве можно заставить смотреть на вещи нашими глазами.
-- Я никогда не буду в состоянии ладить с этими прилизанными выскочками! -- воскликнул коннетабль.
Имя Бонниве, которого он ненавидел всеми силами своей души, сразу разорвало тонкую сеть, которая начала опутывать его, и заставило забыть все практические соображения.
Герцогиня не менее своего сына покровительствовала вечно любезному адмиралу, который недаром считался самым красивым человеком при французском дворе, и поэтому приняла грубое замечание коннетабля за личное оскорбление. Она также быстро поднялась со своего кресла и в порыве негодования наговорила ему колкостей. Ссора усиливалась с каждой минутой. Она упрекала его в том, что, являясь ко двору, он хочет превзойти короля пышностью и богатыми одеждами своей свиты и, следовательно, вполне заслуживает гнев короля, который не замедлит подвергнуть его справедливому наказанию. Коннетабль возражал, что никто не имеет права говорить с ним таким образом, что король его ленный господин, а не государь, и что справедливое наказание, о котором она осмелилась намекнуть ему, не что иное, как самоуправство и низкая месть оскорбленного тщеславия.
Эти слова окончательно вывели из себя герцогиню; побагровев от гнева, она приказала коннетаблю удалиться.
-- Пусть мои слова послужат вашему исправлению! -- сказал коннетабль, выходя из комнаты.
В коридоре он встретил рыцарей своей свиты и приказал им немедленно распорядиться, чтобы лошади были опято г*эдведены к крыльцу. Молва о его сношениях с Карлом V заставляла его избегать встречи с королем, который мог ежеминутно вернуться с охоты. Коннетабль знал, насколько верен этот слух и что здесь, при королевском дворе, он будет в безвыходном положении, если Франциск разгневается на него; а это было неизбежно, потому что герцогиня при их теперешних отношениях не замедлит восстановить против него сына.
Коннетаблю не удалось уехать. Едва вложил он ноги в стремя, как послышались охотничьи рога; при красноватом свете факелов на двор въехал король Франциск на своем высоком коне.
-- Неужели это вы, кузен! -- воскликнул король. -- Не ожидал видеть вас в Блуа! И вы хотите опять уехать? Нет, этого не будет! Вы мой гость!
С этими словами Франциск соскочил с лошади и подал руку коннетаблю, который церемонно раскланялся с ним.
-- Я намерен тотчас же наказать вас за то, что вы так редко посещаете нас и на такое короткое время! Знаете ли вы, в чем будет состоять наказание, мой дорогой кузен и вассал? Вы должны принять участие в развлечениях, придуманных моей ученой сестрой. Вам, как военному человеку, они покажутся невыносимыми. Теперь как раз время, когда у Маргариты собрался весь ее цех. Вечер необыкновенно теплый; я убежден, что мы найдем их на открытом воздухе. Пойдемте к ним. Дайте мне руку.
Коннетабль был настолько озадачен, что не выказал ни малейшего сопротивления, хотя в душе проклинал беззаботную веселость короля, представлявшую смесь чронии и добродушия, которая действовала на него помимо воли. Король был в наилучшем расположении духа. Он находился тогда в цвете лет, силы и могущества; это был высокий красивый юноша, полный жизни и деятельности, чуткий ко всему высокому и прекрасному. Превосходный, дошедший до нас его портрет работы Тициана, к сожалению, относится к позднейшему периоду жизни Франциска. Следы забот, тяжелых разочарований уже наложили свой отпечаток на его лицо, в котором явилось насмешливое и властолюбивое выражение; красивый нос заострился и увеличился, чувственность, едва просвечивавшая в его глазах и очертаниях рта в юношеские годы, резко обозначилась и приняла оттенок цинизма.
Король повел коннетабля к воротам и, повернув за угол замка, указал рукой на большой луг под окнами герцогини Луизы, который теперь совершенно преобразился. Все пространство от старых орешников и кленов до маленькой церкви было фантастически освещено красноватым светом горящей смолы, налитой в глиняных чашах; на земле были разостланы ковры; в отдалении виднелась красная шелковая палатка, в которой был приготовлен десерт для желающих. У палатки стояли и сидели полулежа на подушках дамы и мужчины, напоминая собой непривычному глазу одно из тех сборищ, которые описаны в восточных сказках. В сущности общество на лугу задалось такой же целью, как Шахерезада в "Тысяче и одной ночи", и здесь рассказ следовал за рассказом. Маргарита, сестра короля, высокая и видная женщина, сидела посредине; она была душой этих собраний и исполняла роль хозяйки. Серьезное и милое лицо ее внушало невольное уважение, но несмотря на строгий склад ума она умела слушать, улыбаясь, самые легкие и веселые рассказы и анекдоты; и потому каждый чувствовал себя свободно в ее присутствии. Она была на несколько лет старше своего брата, короля, но, вследствие неудачного брака и наклонности к размышлению, еще в ранней молодости окружила себя учеными и художниками и стала жить их интересами. Многие шутя упрекали ее, что она перешла на сторону реформации, начавшейся тогда в Германии и Швейцарии, хотя им казалось непонятным, как одна и та же женщина, которая тонко понимает искусство и умеет описывать прелести чувственной жизни, могла увлекаться религиозным движением, грозившим разрушить все то, чем наслаждается человечество. Но благодаря талантливой природе Маргариты эти кажущиеся противоречия мирно уживались в ее душе; и в этом она была намного выше своего брата.
Маргарита приветливо поклонилась новым гостям и пригласила их сесть около себя на ковре.
-- Наш друг Дюшатель, -- сказала она, указывая на пожилого господина, -- должен угостить нас сегодня рассказом. Теперь его очередь.
-- Это очень кстати, -- заметил король, -- потому что наш кузен Бурбон только и может слушать серьезные вещи. Ну а потом Маро, вероятно, не удержится и расскажет нам какой-нибудь веселый анекдот.
Последние слова были обращены к маленькому человеку с плутоватым выражением глаз, который вместо ответа необыкновенно низко поклонился королю.
Коннетабль чувствовал себя совершенно не на своем месте в этом кругу; в данную минуту его менее всего могла занимать игра слов и умственное состязание в виде рассказов и анекдотов, потому что он был в самом печальном расположении духа. Он знал короля Франциска еще в ранней молодости и пришел к убеждению, что в высшей степени трудно составить себе сколько-нибудь верное понятие о его характере. Никто из окружающих не мог сказать, что король находится в таком-то настроении или что он намерен сделать то или другое. Несмотря на его рыцарскую прямоту и на то, что его нельзя было упрекнуть в коварстве или притворстве, Франциск был актер в душе и постоянно воображал себя в какой-нибудь роли. Простое, непосредственное отношение к людям было не под силу его артистической натуре; он всегда сам старался усложнять свои отношения с друзьями и врагами и, создавая таким образом искусственное существование, неожиданно ставил и себя и других в затруднительное положение. Благодаря этому же безотчетному фантазерству он хотел восстановить в своем лице средневековое рыцарство и, воображая, что вполне достигает этой цели, не замечал противоречия, существовавшего между его положением и тем идеалом, к которому он стремился.
Беспокойство коннетабля еще больше увеличилось, когда неожиданно явился его смертельный враг адмирал Бонниве и, отозвав в сторону короля, о чем-то заговорил с ним.
Коннетабль знал, что адмирал из Бретани, и очень удивился его появлению, не подозревая, что король послал за ним нарочного в замок Шатобриан с приказом немедленно явиться в Блуа. Совесть коннетабля была не совсем спокойна, потому что некоторые из бретанских дворян принимали деятельное участие в игре, затеянной им против короля; у него явилось опасение, что королю все известно и что его удерживают здесь из вежливости, пока измена не выяснится окончательно и тогда будут приняты крутые меры против неверного вассала. Одну минуту он даже стал оглядываться, чтобы убедиться: может ли он уйти незаметно от тяготившего его общества. Но гордость и упрямство помешали бы ему исполнить эту мысль, даже в том случае, если бы на лугу неожиданно водворился полумрак. Он был так занят своими мыслями, что герцогиня Маргарита уже во второй раз обращалась к нему с вопросом. Он поспешил исправить свой промах, но ответил некстати, потому что снова отвлекся приходом короля и Бонниве, которые присоединились к остальному обществу.
-- Не знаком ли кто-нибудь из вас с графиней Шатобриан? -- спросил король, обращаясь к гостям -- Бонниве расхваливает ее как идеал красоты и любезности! Может быть, это преувеличено?
-- Разумеется, нет! -- ответил поспешно Маро.
-- Разве ты видел ее? Ты ведь все и всех знаешь! А я первый раз слышу об этом прекрасном цветке моего королевства. Если не ошибаюсь, граф Шатобриан также принадлежит к числу маленьких французских королей, недовольных существующим порядком.
Все молчали.
-- Я не видел графа со времен моего коронования, -- продолжал Франциск. -- Вы должны знать его, кузен Бурбон...
-- Нет, я не знаком с ним! -- резко ответил коннетабль.
-- Неужели? -- спросил Франциск, пристально взглянув на коннетабля, и добавил равнодушным голосом: -- Однако начинайте, мой милый Дюшатель, мы слушаем вас.
Дюшатель начал свое повествование:
-- Я расскажу вам сегодня о странном способе, придуманном одним дворянином, чтобы объясниться в любви королеве, и о том, как кончилась эта любовь.
"При кастильском дворе был один дворянин неописуемой красоты и обладавший такими редкими душевными качествами, что в целой Испании никто не мог сравниться с ним. Все признавали его преимущества, но еще больше удивлялись его странному обращению с женщинами. Не было ни одной дамы, которую он любил или которой отдавал предпочтение перед другими, хотя между ними были такие красавицы, что кажется лед растаял бы от них. Этого дворянина звали Элизором. Королева была очень добродетельна, но в ней был тот скрытый огонь, который горит тем сильнее, чем он незаметнее. Она постоянно удивлялась Элизору и даже раз спросила его, действительно ли он так неспособен к любви, как все думают?
-- Если бы вы могли видеть мое сердце, -- ответил Элизор, -- то не стали бы расспрашивать меня.
Королева пожелала узнать, что он хочет этим сказать, и так настойчиво допрашивала его, что он наконец сознался, что любит одну даму, добродетельнее которой нет во всем христианском мире. Но ни просьбы, ни приказания не могли его заставить сказать имя этой дамы. Королева сделал вид, что сердится, и поклялась не говорить с ним, пока он не откроет своей тайны. Элизору ничего не оставалось, как уступить ее желанию, и он ответил с некоторым беспокойством: "В первый же раз, когда вы будете на охоте, я вам покажу ту, которую люблю, и вы наверно найдете ее самой красивой женщиной на свете".
После этого ответа королева как можно скорее собралась на охоту; Элизор по обыкновению сопровождал ее. Он приказал сделать себе большое стальное зеркало в виде кирасы, пристегнул его к своей груди пряжками и старательно укутался черным плащом, обшитым серебряной и золотой материей. Он ехал на мавританском коне с золотой сбруей и обращал на себя всеобщее внимание, потому что был необыкновенно ловким наездником. Проводив королеву до места, назначенного для охоты, он соскочил на землю, чтобы снять ее с седла и, когда она протянула ему обе руки, он воспользовался этим моментом, раскрыл плащ и сказал, указывая на зеркало: "Не угодно ли вам взглянуть сюда!" Затем, не дожидаясь ответа, он осторожно поставил королеву на землю.
По окончании охоты королева вернулась в замок, не удостоив ни одном словом Элизора. Но после ужина она велела позвать его к себе и назвала величайшим обманщиком в мире, потому что, несмотря на обещание, он все-таки не открыл ей своей тайны, и сказала, что больше ни в чем не станет верить ему.
Элизор из боязни, что королева не поняла сделанного им намека, ответил, что он считает себя правым, так как на охоте показал ей женщину, которую любит больше всего на свете.
Королева приняла такой вид, как будто ничего не понимает, вследствие чего Элизор был вынужден спросить ее, кого она видела в стальном зеркале.
-- Никого, кроме себя, -- ответила королева.
-- Никакое другое изображение не займет места в моем сердце, кроме того, которое вы видели в зеркале на моей груди, -- сказал Элизор. -- Эту женщину я всегда буду любить, почитать и поклоняться ей как божеству; в ее руках моя жизнь и смерть. От вас зависит осудить меня на смерть за эту привязанность, которая была для меня жизнью, пока я скрывал ее.
Притворилась ли королева, желая испытать его, или у нее была другая привязанность, только она ответила с самым равнодушным лицом:
-- Я не стану распространяться о том, насколько безумна любовь, которая метит в такую высокую цель и сопряжена с такими затруднениями, но я желала бы знать, как давно длится ваша привязанность.
Элизор не мог возлагать больших надежд на взаимность со стороны королевы, судя по ее серьезному тону, исполненному достоинства, и робко ответил, что еще в ранней молодости эта любовь пустила в нем корни, не причиняя никаких страданий. В продолжение последних семи лет она также не была мучением, а только недугом, доставлявшим ему неисчерпаемое наслаждение, так что выздоровление было бы для него равносильно смерти.
-- Если это так, -- сказала королева, -- и вы действительно отличаетесь таким постоянством, то я не могу отнестись легкомысленно к вашему признанию. Я хочу подвергнуть вас испытанию; если вы выдержите его, то у меня не останется никаких сомнений относительно справедливости ваших слов. Если я найду вас таким, как вы говорите, то я сделаюсь такой, какой вы желаете меня видеть.
Элизор умолял назначить ему испытание, потому что для его любви ничто не может показаться тяжелым.
-- Будь по-вашему, -- сказала королева, -- завтра же вы уедете отсюда на семь лет и отправитесь в такое место, которое не имело бы никакого сообщения с моим местопребыванием. В это время мы не будем иметь никаких известий друг о друге; вы испытывали себя семь лет и потому знаете, что меня любите; я должна подвергнуть себя такому же семилетнему испытанию, чтобы убедиться в том, в чем я не уверена.
-- Я готов покориться вашему требованию, -- ответил Элизор, -- но что будет служить мне ручательством, что через семь лет вы признаете своего верного слугу?
-- Возьмите это кольцо, -- сказала королева, -- и переломите его: одну половинку возьмите себе, а другую я оставлю у себя. Если за семь лет время изгладит ваше лицо из моей памяти, то я узнаю вас по половинке этого кольца.
Элизор сломал кольцо, простился с королевой и полуживой приготовился к отъезду. Он отпустил своих слуг и, взяв только одного из них с собой, исчез бесследно.
Семь лет! Кто любит, тот может себе вообразить, какими продолжительными они должны были показаться Элизору!
Прошли семь лет и одна минута. Королева отправилась в церковь. В начале обедни к ней подошел отшельник с длинной бородой и, поцеловав ей руку, подал письмо. Королева, думая, что это одна из многочисленных просьб, которые она получала ежедневно, не обратила на письмо особенного внимания и открыла его уже среди обедни. В письме была половина кольца Элизора. Королева очень обрадовалась и тотчас же послала одного из своих придворных отыскать отшельника и привести его к ней. Придворный всюду искал отшельника, но нигде не нашел его и наконец узнал, что тот уехал; но куда -- никто не мог сказать ему этого. Таким образом прошло довольно много времени, пока придворный вернулся с известием о неудаче своих поисков. Королева принялась на досуге за чтение письма, которое было следующего содержания:
Благодатная сила времени излечивает все, даже страсть, потому что заставляет нас делать надлежащую оценку вещам и отличать прочное от мимолетного. Я не раз спрашивал свое сердце: что побуждает меня любить вас? И должен был сознаться, что меня прельщала ваша красота, соединенная с жестокостью. Но я благословляю эту жестокость, потому что она возвратила мне свободу. Благодаря ей я перестал видеть красоту, и ее могущество пропало для меня. Семь лет не проходят бесследно для красоты! Мне же они были полезны, потому что внесли мир в мою душу и объяснили мне, что женщина, которая высоко ценит себя и требует таких долгих и тяжелых испытаний -- не любит и никогда не любила меня. После семилетнего испытания мне ничего не остается сказать вам, кроме того, что мы. никогда больше не увидимся! Многое и многое произошло в нашей жизни за этот долгий срок. Будем ли мы избегать друг друга или опять увидимся, но мы навеки расстались с вами!..
Королева, читая это письмо, пролила целый поток слез и, к своему удивлению, почувствовала величайшее сожаление. Несмотря на свою королевскую корону, она считала себя самой несчастной женщиной в своем государстве, потому что лишилась лучшего, что у нее было в жизни, благодаря собственной глупости. Она надела на себя глубокий траур; не было ни одной долины, пещеры или кустарника в стране, где бы она не искала отшельника, -- все было напрасно.
Королева поставила слишком высокую ставку и проиграла игру".
-- Вероятно, эта история случилась очень давно! -- заметил король.
-- Разумеется, -- возразил Маро, -- потому что любовь продолжалась семь лет!
Король от души расхохотался.
-- Клеман! -- сказал он. -- Ты положительно день ото дня становишься хуже, или ты хочешь доказать, что злые языки не напрасно обвиняют тебя в еретических мыслях!
-- Я не думаю, -- возразила Маргарита, -- чтобы такой поэт, как Клеман Маро, мог сомневаться в существовании продолжительной привязанности.
-- Но подумай, Маргарита, можно ли хранить верность целых семь лет, в пору полного расцвета сил и желаний и вдобавок при сознании, что когда кончится срок испытания, то жизненные силы будут на убыли! Нет, это даже не по-рыцарски, а просто глупо! Как вы думаете, почтенный Ласкарис {Ласкарис -- ученый грек, который приехал с поручением к Франциску I от папы Льва X и который по желанию короля вместе с Бюде составлял библиотеку в Фонтенбло.}, что сказали бы о такой любви в Греции или Риме?
-- То же, что и ты сказал, король! -- ответил седовласый старик, который, спасаясь от наступающих турок, в числе других своих соотечественников ввел основательное изучение классицизма в западную Европу и по приезде во Францию сблизился с Бюде; последний даже брал у него уроки. Король относился с большим уважением к греческому мудрецу, но стал особенно ухаживать за ним после смерти своего любимца, знаменитого Леонардо да Винчи, который несколько лет тому назад внезапно заболел в Амбуазе, недалеко от Блуа, и скончался на руках короля.
Франциск заговорил с Ласкарисом, которого часто видел с Бюде, и невольно вспомнил о последнем.
-- Как здоровье Бюде? -- спросил король, обращаясь к адмиралу. -- Надеюсь, ты посоветовал ему остаться в замке Шатобриан до полного выздоровления его ноги.
-- Нет, я ничего не говорил ему, -- ответил Бонниве.
-- Ты всегда был и будешь самым легкомысленным человеком в свете!
-- Но его, вероятно, удержит любознательный и редкий ум графини. Насколько я мог заметить, он совершенно очарован ею.
-- Разве она действительно так умна?
-- Она разговаривала с ним о самых мудрых вещах и засыпала его вопросами, так что я вполне понимаю, почему струсил простоватый бретанский граф.
-- Любопытно будет взглянуть на нее. Завтра или послезавтра, если выберется время, мы отправимся туда... Но вот и герцогиня Ангулемская!
Король, сестра его, а за ними и все остальное общество поднялись со своих мест и поклонились герцогине, которая приближалась к ним в сопровождении нескольких пажей.
Король сделал несколько шагов навстречу своей матери и обнял ее. Коннетабль с ужасом заметил, что герцогиня, бросая на него молниеносные взгляды, рассказывала что-то своему сыну. Он ясно видел, что для него наступила решительная минута, которой он так опасался.
Коннетабль не ошибся. Король, вернувшись на свое место, тотчас же обратился к нему с вопросом:
-- Я желал бы знать, господин коннетабль, какого вы мнения о семилетней верности.
Коннетабль не отличался быстротой соображения и потому не мог дать ответа, не обдумав его.
-- Я нахожусь в том же положении, что и тот отшельник, -- заметил король, -- и за семь лет свожу счеты с моими вассалами, чтобы убедиться, которые из них остались верны мне.
-- Кузен король, -- ответил медленно, но четко Бурбон, -- мне кажется, что при хороших отношениях, где с обеих сторон соблюдается справедливость, можно остаться верным не только семь, но и семьдесят лет, а там, где слабейший не уверен и в семи часах и где все зависит от расположения духа сильнейшего, там даже нельзя поднимать вопрос о верности.
-- Браво, кузен! -- сказала Маргарита. -- Вы как здравомыслящий воин прямее смотрите на этот вопрос, чем наши трубадуры. Прошу всех вас сесть опять по своим местам. Господин Клеман Маро только и дожидается этого, чтобы начать свой рассказ,
-- Да, Клеман, ты расскажешь нам какую-нибудь из своих непотребных историй, -- сказал, улыбаясь, король. -- Только избавь нас от всяких предисловий и отступлений. Все твои истории безнравственны; постарайся, по крайней мере, рассмешить нас.
"В гасконском графстве Але, -- начал Маро серьезным тоном, -- некто по имени Борне женился на одной скромной женщине и очень дорожил ее честью и добрым именем, как это вообще свойственно мужьям. Но он сам хотел при этом пользоваться удовольствиями на стороне. "На то я мужчина, -- говорил он, -- мне это вполне прилично!" Между прочим он стал ухаживать за горничной своей жены; но та была порядочная девушка, а он не годился в герои. У него, например, была дурная привычка рассказывать все, что с ним случилось, своему соседу, портному. Такая откровенность никогда не приносит пользы, а к тому же его друг портной был моложе его и вынудил у него обещание уступить ему красивую девушку, когда он вполне насытится ее ласками. "Я с удовольствием сделаю это!" -- сказал Борне, и они пожали друг другу руки в знак согласия. Но у горничной было другое на уме: она пошла к своей хозяйке и рассказала, как мучит ее хозяин дома своим непозволительным ухаживанием. Госпожа Борне была очень огорчена этим и захотела проучить своего мужа. Она сказала горничной: "Ты честная девушка и я избавлю тебя от его преследований, но если ты сразу оттолкнешь его, то из этого ничего не выйдет. Ты должна сделать вид, как будто день ото дня становишься к нему благосклоннее, и наконец позволь ему прийти ночью в твою комнату. Только скажи мне в точности, какой день ты назначишь, а когда он явится к тебе, то попроси его не говорить с тобой ни одного слова, потому что я могу услышать ваш разговор". Горничная так и сделала. Борне и его друг портной были в восторге и решили заранее отпраздновать свою победу. Пока они пировали, госпожа Борне отпустила горничную к ее родным, а сама расположилась в ее комнате и стала ждать своего легкомысленного мужа. Он пришел в назначенный час, все время молчал и ушел от нее в полночь, вполне довольный. Он знал, что его приятель портной ждет его с нетерпением, и потому поторопился впустить его в комнату горничной. Госпожа Борне была уверена, что ее муж вернулся назад и поэтому не сопротивлялась, когда при прощанье он снял с ее пальца обручальное кольцо, которым очень дорожат жены в Гасконии, так как с ним связан весьма важный предрассудок. Она подумала: ну завтра я уличу злодея благодаря этому кольцу!
Когда портной вернулся к Борне и показал ему кольцо, то у этого в голове мелькнул проблеск истины, потому что он узнал бы это кольцо из тысячи. Он ударился головой об стену и воскликнул: "Ах! Какой же я осел!"
-- За что ты бранишь себя? -- спросил портной.
-- То, чем дорожит весь свет как величайшим сокровищем, я сам... в целом мире не найдется такого дурака, как я!..
-- Да почему же, Борне?
-- Почему да почему! Давай сюда кольцо и убирайся к черту!.."
-- Остановись, Клеман! Довольно! -- сказал король при громком хохоте мужчин. -- Ты развращаешь юношество...
-- Курьер из Италии! -- доложил вошедший секретарь, передавая королю пакет. -- Он привез эти депеши с приказом немедленно передать их вашему величеству.
Король поспешно открыл пакет и, прочитав несколько строк, топнул ногой и воскликнул с горестью и гневом:
-- О, Лотрек! Лотрек!
-- Так некогда воскликнул Август: "Вар! Вар! Возврати мне мои легионы!" -- шепнул Маро Дюшателю.
Король услышал эти слова и, овладев собою, бросил полурассеянный, полугневный взгляд на нескромного поэта, который сильно смутился этим.
-- Что такое случилось, сын мой? -- спросила герцогиня Ангулемская.
-- Вы спрашиваете, что случилось! Италия потеряна для нас, потому что Лотреку не были посланы подкрепления. Задача моей жизни разрушилась! Горе тому, у кого совесть не чиста и кто подвел Лотрека! Над ним будет наряжен строжайший суд; я никому не дам пощады, хотя бы наказание постигло мою родную мать.
Герцогиня заметно встревожилась и хотела говорить, но король сделал такой решительный жест, что все поспешили удалиться и он остался один на ярко освещенном лугу, где за несколько минут перед тем слышался веселый говор и смех.
-- Коннетабль Франции! -- крикнул неожиданно король.
Карл Бурбон, пользуясь удобной минутой, поспешил присоединиться к остальному обществу, но теперь он вынужден был вернуться.
Король стоял перед ним несколько минут молча, с опущенными руками, и наконец медленно проговорил:
-- Коннетабль, против вас существуют сильнейшие улики... Вы поддерживаете сношения с императором Карлом V...
Коннетабль молчал.
-- Улики налицо! -- продолжал король. -- Как первый военный сановник в государстве, как принц королевского дома, вы рискуете потерять через это честь, свои земли и жизнь. Вам неугодно отвечать на это, потому что вы не решаетесь солгать мне.
-- Государь!..
-- Оставим это. С вами дурно поступили и раздражили вас; мы сами виноваты в этом; забудем последние месяцы; пусть каждый из нас постарается загладить свои ошибки. Честь и величие Франции в опасности! Будь достойным Бурбоном, кузен, обнажи свой меч коннетабля и не складывай оружия до тех пор, пока наши победоносные знамена не будут развеваться на берегах По. Собери войска и жди меня в Лионе... Могу ли я рассчитывать на тебя?
-- Я готов служить моему королю.
Франциск подал ему руку, и они пошли в замок. Несколько минут спустя Бурбон отправился в путь в сопровождении своей свиты.
ГЛАВА III
Примирение, о котором мечтал Франциск, не могло уже состояться. Бурбон, вернувшись в свой замок Chanteile, застал там немецкого графа Рейса, который приехал к нему с полномочием от императора, чтобы заключить с ним окончательный договор. Коннетабль, узнав на опыте недобросовестность Валуа, не доверял великодушным порывам короля и прочности своего союза с ним и потому счел за лучшее заключить договор с Рейсом. По этому договору он обязывался произвести приготовления к войне против короля в тех владениях, которые могли быть отняты от него в случае процесса, -- Бурбоне, Оверн, Марш, Форез, Божоле, а также во всех провинциях, где это окажется возможным. Одновременно с этим испанская армия должна была занять Гасконию и Лангедок, английская и нидерландская армии -- Пикардию, а немецкая армия -- Бургундию. В случае удачи Карл Бурбон за свое содействие получал бурбонские владения в Лионне, Дофине и Провансе, из которых предполагалось
составить особое королевство; остальная Франция делилась между императором Карлом и английским королем Генрихом VIII; последний приобретал при этом титул английского короля. В Блуа уже не раз доходили неясные слухи об этом опасном соглашении. Даже в тот вечер, когда коннетабль сделал визит герцогине Ангулемской, она сообщила своему сыну, что получила письмо от нормандского сенешаля Брезе, который извещал ее, что двое дворян признались на исповеди, что один знатный человек королевской крови завербовал их в заговор против государства. Но Франциск, согласно своему характеру, рассчитывал подавить заговор, выказав рыцарское доверие своим врагам, и отдал только приказ арестовать обоих дворян и привести их к герцогине Ангулемской. Вслед за тем он неожиданно отправился в Бурбоне в сопровождении многочисленной свиты, зная, что еще застанет коннетабля в Мулене. Здесь повторилась та же сцена, что и в Блуа, с той разницей, что король высказался более определенным образом, просил прощения у коннетабля за нанесенную ему обиду и обещал утвердить за ним бурбонские владения в случае неправильного решения процесса. Но было уже слишком поздно; Бурбон не мог отступить от данного слова и был вполне уверен, что никакие обещания со стороны короля не спасут его от строгого наказания в случае, если будет открыт его договор с императором. Поэтому коннетабль, сделав над собой усилие, разыграл роль покорного вассала, заявил, что император заискивал перед ним, но что пока между ними не было заключено никакой сделки и что только нездоровье мешает ему отправиться с королем в Лион. Король уехал, оставив в Мулене одного дворянина, которому поручил следить за коннетаблем и торопить к отъезду. Но коннетабль крайне медленно собирался в путь и, едва доехав до La Palisse, внезапно вернулся в свой замок Chantelle. Отсюда он написал королю, что будет верно служить ему до самой смерти, если он прекратит процесс и немедленно утвердит за ним его бурбонские владения. Коннетабль вовремя снял с себя маску, потому что прежде чем его письмо пришло в Лион, прибыл туда посланный от герцогини Луизы и Дюпра с подробными показаниями обоих арестованных дворян, которым был сделан в Блуа строжайший допрос, после чего король немедленно двинул войска на Chantalle. Коннетабль едва избежал осады в собственном замке и, распустив наскоро своих приверженцев, бежал в Овернские горы и впоследствии с опасностью для жизни пробрался через Дофине в Савойю. Если, с одной стороны, близость королевской власти и уважение к ней способствовали быстрому усмирению опасного восстания, то с другой -- нельзя было сразу довериться успеху; и поэтому король решил отказаться от личного участия в итальянском походе. Ловко задуманный план восстания стянул извне грозовые тучи на Францию, и никто не мог сказать тогда, в какой степени возможно будет отвратить их без ущерба для государства. Но короля Франциска больше всего огорчала измена самого могущественного и знатного человека в королевстве, его товарища по оружию, который, несмотря на простоватость, нагло обманул его, уверив в своей верности. Франциск был озадачен таким вопиющим противоречием с рыцарством, которое стремился воскресить в своем лице. Ему и в голову не приходило, насколько он сам был далек от рыцарского идеала со своей ненасытной жаждой к переменам в наслаждениях. Быть может, это осознание в значительной мере отравило бы ему существование, во всяком случае заставило бы его посмотреть снисходительнее на поступок коннетабля. Но Франциск не был способен к анализу. Он вернулся в Блуа в самом печальном расположении духа и, против обыкновения, удалился один в свою комнату. Слуга, предполагая, что король чувствует себя нездоровым, развел большой огонь в камине, который в те времена представлял собой подобие обширной ниши. Король долго сидел неподвижно в своем кресле, грустно устремив глаза на мерцающее пламя. Наконец вошел слуга и спросил, угодно ли будет
его величеству ужинать в большом или в маленьком обществе или он никого не желает видеть сегодня. Король, подумав немного, спросил:
-- Кто здесь из моих ученых господ? Вернулся ли канцлер Бюде?
-- Канцлер приехал сегодня и к услугам вашего величества.
-- Отлично!.. Позови его к ужину. Кто еще в Блуа?
-- Господин епископ Тюлля и Макона, затем господин Дюшатель; он приехал с вашим величеством!
-- Разумеется, и они должны быть.
-- Здесь еще скульптор Жюет, живописец Жан Кузен. Эти господа уезжают завтра в Париж вместе с господином Приматисом, который собирается в Фонтенбло.
-- Приматис еще не уехал! Очень рад... Еще кто?
-- Господин Ласкарис, господин Маро...
-- Маро мне не нужен: я не расположен смеяться сегодня. Впрочем нет, пусть и он придет! Но прежде всего позови ко мне господина Дюпра.
С этими словами король взял со стола бумаги и стал внимательно разглядывать их. Одной из особенностей Франциска было искусство объять сразу всякое дело и быть вечно занятым, хотя, разумеется, не одними государственными делами. Он или учился и занимался чем-нибудь, разговаривал, или предавался наслаждению Это было потребностью его природы. И потому он любил окружать себя учеными или художниками и, никогда не расставаясь с ними, даже брал их с собой на охоту. Они же были его любимыми собеседниками за столом. Франциск называл их общим именем мои ученые. У него перебывало их огромное количество, и каждого вновь прибывшего он до тех пор расспрашивал и выжимал из него соки, пока не приходил к убеждению, что тот уже не сообщит ему ничего нового. В этом отношении король особенно ценил Дюшателя, который был у него долго чтецом, и говорил, что Дюшатель единственный человек, знания которого он не мог исчерпать в два года. Тем не менее Франциск тратил иногда целые дни на свои сердечные привязанности, но не считал это время потерянным. "Разве я не живу полной жизнью, когда наслаждаюсь! -- говорил он. -- Все остальное должно способствовать этому; чем я ученее и чем больше буду знать, тем больше у меня будет средств к наслаждению и тем лучше я сохраню душевное и телесное здоровье, это неизбежное условие всякого наслаждения".
Для окружающих частые сношения с королем не были особенно легки и приятны. Он требовал, чтобы другие так же быстро и живо воспринимали впечатления, как и он сам, не выносил неопределенных ответов и полуправды и относился с презрительным равнодушием ко всему, что не соответствовало его вкусу. Вследствие этого у короля были частые столкновения с Жаном Кузеном, знаменитым французским художником, архитектором и геометром, который по разнообразию своих талантов не уступал гениальному Приматису. Последний имел над ним только преимущество в скульптуре и отличался более тонким вкусом. Кузен от живописи на стекле перешел к масляным краскам и в своих изображениях придерживался Микеланджело. Король находил фигуры и лица на картинах Кузена чудовищными и превозносил до небес Рафаэля.