Приступая къ разсмотрѣнію сего творенія, напередъ скажу нѣчто, о двухъ древнихъ трагедіяхъ: одной Греческой, другой Латинской, коими Расинъ пользовался въ своей Федрѣ. Что касается до новѣйшихъ, писанныхъ до Расиновой о томъ же самомъ предмѣтѣ и съ помощію тѣхъ же самыхъ подлинниковъ; я оныя оставляю какъ-такія, которыя не заслуживаютъ, чтобъ и говорили обѣ нихъ.
Греческому автору онъ обязанъ идеею предмета, перьвою половиною того прекраснаго Явленія, въ которомъ изображено бѣшенство страсти Федриной, также явленіемъ Тезея съ сыномъ своимъ и повѣствованіемъ о смерти Ипполитовой.-- Во всемъ прочемъ, Расинъ замѣнилъ величайшіе недостатки величайшими красотами.
Трагедія Сенеки, равно какъ и Еврипидова, названа Ипполитом, а не Федрою, изъ чего можно заключить, что оба сіи Поэта главнымъ образомъ хотѣли занять смертію невиннаго Ипполита, а не бѣдственною страстію Федры; что видно и на самомъ дѣлѣ, у обоихъ Федра почти равно ненавистна; ни тотъ, ни другой не думалъ представить поступокъ ея извинительнымъ; ни тотъ, ни другой не старался возбудить состраданіе къ ея слабости. Итакъ мысль, самую порочную страсть сдѣлать самою занимательною, сія мысль столь щастливая и столь драмматическая принадлежитъ только Расину; и сіе одно преимущество, не говоря о столь многихъ другихъ, уже довольно его возноситъ предъ обоими древними писателями. Ходъ его піэсы болѣе приближается къ Сенекину, нежели къ Еврипидову.-- Латинской-то Поэтъ подалъ ему поводѣ къ тому Явленію, въ которомъ Федра открывается въ любви своей Ипполиту, тогда какъ у Еврипида кормилица берется говорить за Царицу. Слѣдственно Сенека имѣетъ то преимущество, что соблюлъ благопристойность и отважился на такое Явленіе, которое требовало весьма тонкой кисти. Расинъ послѣдовалъ ему въ обоихъ сихъ обстоятельствахъ. Онъ предполагаетъ, что Тезей, желая услужить другу своему Пиритою, сошелъ съ нимъ воадъ, и что оттуда не долженъ назадъ возвратиться; сіе предположеніе онъ занялъ также у Сенеки, равно какъ и ту мысль, чтобъ іу?ечь Ипполита, оставшійся въ рукахъ Федры, обратить въ свидѣтельство прошивъ него, -- мысль удивительная и весьма удачно замѣняющая поносное письмо, выдуманное Еврипидомъ. По примѣру также Сенеки Расинъ выводитъ Федру на концѣ піэсы, заставляетъ ее признаться въ своемъ преступленіи и умирая доказать невинность Ипполита. Наконецъ (и сіе не малую честь дѣлаетъ Сенекѣ) онъ доставилъ Расину то славное признаніе въ любви, которое составляетъ одинъ изъ наилучшихъ отрывковъ Федры. Вотъ буквальный переводъ Латинскаго; онъ покажетъ, что Расинъ занялъ у Сенеки, и что умѣлъ прибавить къ тому своего.-- Федра жалуется на тайный нѣкій огнь, снѣдающій ее. Ипполитъ отвѣтствуетъ: "я это очень вижу. Любовь твоя къ Тезею тебя мучитъ и лишаетъ разсудка."
Федра
Правда, Ипполитъ, я люблю Теэея, воображая себѣ его такимъ, какимъ онъ былъ во дни весеннихъ лѣтъ своихъ, когда едва легкой пушокъ покрывалъ его ланиты, когда онъ прибылъ въ Критъ, рѣшившись напасть на Минотавра въ непроходимостяхъ лабиринѳа, и когда нить его руководствовала. Какъ онъ былъ тогда прекрасенъ, я еще и теперь вижу его распущенные волосы, его кровомлечное лице, на которомъ разцвѣтала юность и цѣломудріе -- сіе соединеніе силы и красоты; онъ имѣлъ тогда видѣ боготворимой тобою Діаны, или солнца моего дѣда, или лучше -- тебя самаго. Такъ, на тебя онъ походилъ въ то время, какъ прелестями своими очаровалъ дочь своего непріятеля. Такъ точно онъ держалъ свою голову; но его небрежная красота еще болѣе отражается въ его сынѣ. Отецъ твой весь изображенъ въ тебѣ; но ты получилъ еще и отъ матери твоей Амазонки не знаю что-то такое суровое, соединяющее дикія свои прелести съ красотою Греческаго лица. Ахъ! тебѣ-то бы сестра моя вручила спасительную нѣть, еслибы ты прибыль къ берегамъ Крита, и пр.
Здѣсь оканчивается подражаніе Расина. Послѣ четырехъ стиховъ, Федра говоритъ безъ всякой околичности и бросается къ ногамъ Ипполита. Теперь посмотримъ, сколько Расинъ, подражая мѣсту сему, усовершилъ оное, принаровляясь къ нашему театру.
Ипполитъ.
Чудесна сила мнѣ видна любви твоей. Хоть мертвъ, но все тебѣ мечтается Тезей Всегда владѣетъ огнь любви твоей душею.
Федра.
Такъ точно, Ипполитъ; къ нему я пламенѣю.
Люблю, но не того Тезея, что сойтить
Осмѣлился во адъ, и даже осквернить
Тамъ ложе самаго Плутона покушался,
Что тысячи другимъ предмѣтамъ покланялся.
Она начинаетъ открываться въ любви своей, описывая черными красками невѣрность Тезея; это есть нѣкоторое, хотя не прямое, извиненіе предосудительной страсти: въ Сенекѣ нѣтъ сего хитраго оборота.--
Но вѣрнаго всегда и нѣсколько сурова,
Плѣняющаго всѣхъ, прелестнаго, младова
И Греческихъ боговъ имѣющаго видъ,
Иль кажется какимъ теперь мнѣ Ипполитъ.
Такъ говорилъ, смотрѣлъ, и станъ имѣлъ подобной,
Такой въ лицѣ игралъ румянецъ благородной,
Тогда какъ Критскія онъ волны переплылъ,
И дщерей обѣихъ Миносовыхъ плѣнилъ.
Здѣсь гораздо менѣе подробностей, нежели у Сенеки, о красотѣ Ипполитовой; у насъ онѣ гораздо бы менѣе выиграли, потому что мы не столь явно и повсемственно преклоняемъ колѣна предъ красотою обоихъ половъ, какъ Греки и Римляне. у Сенеки Федра болѣе хвалитъ красоту Ипполита, у Расина болѣе показываетъ страстныхъ чувствованій. Слѣдующихъ стиховъ въ Латинскомъ авторѣ нѣтъ:
Что дѣлалъ ты тогда? за чемъ героевъ свита,
Котору избралъ онъ, была безъ Ипполита?
За чемъ бывъ слишкомъ младъ, еще ты на суда
Принесшія ихъ къ намъ не могъ вступить тогда?
Подъ мышцею твоей чудовище бы пало,
Какоебъ зданіе его ни защищало.
Чтобъ неизвѣстный путь ты въ ономъ могъ открыть,
Сестра бы гибельну тебѣ вручила нить.
Все, что ни слѣдуетъ по томъ, совершенно принадлежитъ Расину, и здѣсь-то онъ наипаче превышаетъ образецъ свой.
Но нѣтъ, ябъ до того ее не допустила,
Любовь бы напередъ мнѣ мысль сію внушила.
Моей бы помощью, любезный Князь, моей
Отъ лабиринѳскихъ ты избавился сѣтей.
Чего бы стоила мнѣ жизнь сія безцѣнна!
Не нить вручилабы одну въ тебя влюбленна.
Дѣля опасности, что ждали на пути,
Сама рѣшилась бы я предъ тобой итти.
И Федра въ лабиринѳъ низшедъ, иль возвратилась
Иль заблудясь съ тобой, тамъ жизни бы лишилась
У Сенеки Федра наконецъ прямо признается въ любви своей, и дѣлаетъ движеніе, самымъ уничижительнымъ образомъ оную выражающее; здѣсь поступлено иначе. Она достигла верьха своего ослѣпленія, и тайна, вырывающаяся изъ устъ ея, составляетъ послѣдній степень бѣшенства страсти. Можно сказать, что Расинъ для того только пользуется тѣмъ, что есть у другихъ, чтобъ показать, какъ тому быть надлежало.
Онъ употребилъ еще нѣсколько другихъ чертъ, почерпнутыхъ изъ Сенеки; достойнѣйшая примѣчанія есть слѣдующая.
Энона.
Всѣхъ женщинѣ Ипполитѣ смертельно ненавидитъ.
Федра.
Соперницы себѣ въ нихъ Федра не увидитъ.
Между прочимъ сіе можетъ выдать понятіе о сокращенности Латинской; сіи два стиха переведены изъ Сенеки, у котораго они составляютъ одинъ стихъ.--
Genus omne profugit.-- Pellicis careo metu.
Важнѣйшее наблюденіе есть то, что у Сенеки сіи два стиха, кромѣ черты страсти, ничего болѣе не означаютъ, тогда какъ у Расина, они содержатъ въ себѣ первое сѣмя положенія. Женщина столь великою драгоцѣнностію поставляющая не имѣть соперницы; такая женщина въ какомъ положеніи будетъ находишься тогда, какъ черезъ минуту узнаетъ., что она ее имѣетъ?
Я уже почти все показалъ, чемъ только Расинъ одолженъ былъ древнимъ писателямъ; время разобрать его самаго; и поелику началѣ я говорить о ролѣ Федры, то станемъ продолжать разсмотрѣніе оной, такъ какъ главной въ піэсѣ, которой все прочее подчинено. Она вообще почитается знатоками, и самымъ Вольтеромъ, первымъ изъ всѣхъ ихъ совершеннѣйшею театральной ролею. Въ самомъ дѣлѣ она соединяетъ въ себѣ одной, въ высочайшемъ степени, красоты драмматическія, пламень страсти, глубокія чувствованія, ужаснѣйшую борьбу преступленія съ угрызеніями совѣсти, и что всего рѣже бываетъ вмѣстѣ съ толикими достоинствами, самый яркій свѣтъ красокъ поэтическихъ. Симъ послѣднимъ преимуществомъ одолженъ онъ тѣмъ весьма богатымъ и разнообразнымъ миѳологическимъ принадлежностямъ, которыя могли быть употреблены въ семъ предмѣтѣ. Но хотя краски сами по себѣ были ярки", однако онѣ не испытали надъ собою столь вѣрной и столь сильной кисти. Изъ твореній воображенія извѣстна только Федра Расинова, и Дидона Виргиліева, которыя съ занимательностію страсти соединяютъ еще и волшебство баснословнаго колорита; и сіе сугубое дѣйствіе не напрасно почитается самымъ совершеннымъ дѣломъ Поэзіи.
Священнымъ сопряглась союзомъ Гименея,
Казалось, сдѣлала ко щастью вѣрный шаръ;
Въ Аѳинахъ предъ меня предсталъ мой гордый врагъ.
Увидѣвши его, я тутъ-же поблѣднѣла
И вся душа моя смутилабъ, обомлѣла.
Глаза мои смотрѣть, языкѣ вѣщать немогъ;
Тогда какой-то огнь мое все тѣло жегъ.
Вотъ самое точное изображеніе всего любовнаго жара; а вотъ что басня прибавить къ тому позволяла:
Тогда узнала я Венеру раздраженну
Тѣмъ страшнымъ пламенемъ своимъ вооруженну,
Которымъ весь она Миносовъ родѣ казнитъ.
Чтобъ гибель отъ меня такую отвратить,
Я непрестанныя моленья возсылала,
Воздвигла въ честь ей храмъ и оный украшала.
Всечасно жертвами окружена сама,
Искала въ нѣдрахъ ихъ я моего ума.
Лѣкарства слабыя любви неизлѣчимой!
Къ чему былъ ѳиміамъ во храмѣ мнѣ куримой!
Когда богиню ту въ немъ призывала я,
Въ то время кланялась ему душа моя.
Ахъ! образъ предо мной всегда его носился
У самыхъ олтарей, гдѣ ѳиміамъ курился.
Сему-то богу я все приносила въ честь;
Я имя лишь его не смѣла произнесть.
Говорила ли когда нибудь Поэзія лучшимъ языкомъ съ душей и воображеніемъ? Мы видѣли такое же соединеніе и въ любовномъ изъясненіи Федры, гдѣ совокупляется всё, что только лабиринѳъ и Аріадна могли внушить Поэту. Не менѣе украсила басня и сіе столь занимательное безумство страсти перваго Явленія, въ которомъ умирающая Федра воспоминаетъ о всѣхъ своихъ родственникахъ, ставшихъ жертвами любви. Но если гдѣ, то наиначе въ четвертомъ Дѣйствіи, когда она узнавъ, что имѣетъ соперницу, отъ стыда и ярости повергается въ крайнее отчаяніе, Поэзія наша, подъ перомъ Расина, возносится до красотъ истинно высокихъ, которымъ не было никакого образца ни у древнихъ, ни у новѣйшихъ писателей, и выше которыхъ ничего представить невозможно.
Нещастная! и я еще не умираю,
Священный солнца взоръ еще сносить дерзаю!
Владыку всѣхъ боговъ имѣю дѣдомъ я,
На небѣ, на землѣ, -- вездѣ родня моя.
Куда дѣваться мнѣ? сокроюсь въ адски сѣни.
Но что я? мой отецъ тамъ судитъ блѣдны тѣни,
Тамъ съ урной роковой Миносъ стоитъ; она
Судьбою, говорятъ, ему поручена.
Какъ тѣнь его тогда встрепещетъ устрашася,
Когда передѣ него преступна дочь явяся,
Признается потомъ въ злодѣйствіяхъ такихъ,
Не знаетъ можетъ быть и самый адъ какихъ.
Въ то время что со мной ты сдѣлаешь нещастной?
На зрѣлище сіе, на сей позоръ ужасной
Что скажешь и какой ты дашь тогда отвѣтъ?
Я вижу, урна вдругъ изъ рукѣ твоихъ падетъ;
Я вижу, новую ты ищешь казнь, родитель;
Самъ крови твоея становишься мучитель.
Ахъ! пощади.-- Злой богъ твой погубилъ весь родъ.
По бѣшенствамъ моимъ познай его ты плодъ.
Нѣтъ, сердце никогда мое не наслаждалось
Злодѣйствомъ страшнымъ симъ; оно стыдомъ терзалось.
Подъ игомъ бѣдъ всегда стоная въ жизни сей,
Я въ мукахъ наконецъ и разстаюся съ ней.
Я не знаю ни на какомъ языкѣ ничего такого, чтобы превышало сей отрывокъ; онъ сіяетъ первосильными чертами. Какое множество чувствованій и изображеній! какая глубокая горесть въ однихъ! какая великолѣпная и вмѣстѣ ужасающая пышность въ другихъ! какое искуство! какое щастіе Генія, что могъ оныя соединить вмѣстѣ! Воображеніе Федры, водимое Поэтомъ, объемлетъ Небеса; землю и адъ. Земля представляетъ ей всѣ какъ личныя, такъ и фамиліи ея преступленія; небеса, праотцевъ, предъ которыми она принуждена краснѣть отъ стыда; адѣ, судей угрожающихъ ей мученіями; сей самый адъ съ нетерпѣніемъ къ себѣ ожидающій другихъ преступниковъ, нещастную Федру съ яростію отвергаетъ. Сверхъ сего какая неподражаемая гармонія стиховъ! какая сила выраженій! я часто приводилъ себѣ на память, какъ нѣкогда Вольтерѣ прочитавъ отрывокъ сей со всемъ жаромъ, какимъ только могли одушевить его прекрасные стихи, воскликнулъ: нѣтъ, я предъ нимъ ничего не вижу. Не думайте, чтобъ въ семъ почти невольномъ восклицаніи обнаруживалось сознаніе ума низшей степени; нѣтъ, оно было ничто иное, какъ да, въ великаго Генія, коего чувствительность была въ соразмѣрности съ его силами, въ коемъ удивленіе препобѣдило все и заставило забыть даже чувство самолюбія. Въ послѣдствіи увидимъ, что если авторъ Заиры ничего не имѣетъ въ семъ родѣ, то по край ней мѣрѣ удерживаетъ въ равновѣсіи толикія совершенства другими преимуществами. Но какой человѣкѣ долженъ быть тотъ, коему одному только удалось изторгнуть у Вольтера слышанное вами восклицаніе!
Депрео въ своемъ пророчествѣ не обманывался, когда говорилъ своему другу, въ одномъ письмѣ достойномъ ихъ обоихъ.
Кого скорбь Федрина невинная нетронетъ,
Когда преступница сія невольна стонетъ?
Столь благородный трудъ кого не изумитъ?
Кто щастливый сей вѣкъ хвалами не почтитъ,
Что сдѣлавшись славнѣй черезъ твои творенья,
Чудесъ сихъ пышныхъ 6ылъ свидѣтелемъ рожденья?
Вольтеръ отъ части замѣтилъ, что сіи чудеса болѣе трогательнѣе, нежели пышны; мнѣ кажется, они имѣютъ и то и другое свойство, и приведенный мною отрывокъ довольно сіе доказываетъ. Но въ самомъ дѣлѣ нѣтъ ничего столь трогательнаго и единственнаго въ ролѣ Федры, какъ то отвращеніе, которое она къ себѣ имѣетъ. Никогда совѣсть не вопіяла такъ громко противъ преступленія и также никогда преступная страсть не внушала справедливѣйшаго состраданія. Сія противуположность означена въ Федрѣ Еврипидовой, равно какъ и въ Сенекиной, несмотря на декламацію столь часто заглушающую всю истину; но въ Расинѣ несравненно болѣе. Онѣ умѣлъ ей (Федрѣ) дать въ тоже самое время, и болѣе страсти, и болѣе терзаній совѣсти -- судите обѣ этомъ по сему отрывку. Онъ весь принадлежитъ французскому автору, потому что сей только одинъ предположилъ, что Федра немедленно изгнала Ипполита, чтобъ не видать его у себя на глазахъ.
Послѣдній стихъ есть одна изъ тѣхъ глубокихъ чертъ, которыя столь часто встрѣчаются въ Расинѣ; и сія черта такъ естественно употреблена, какъ невозможнымъ кажется, чтобъ тутъ ея не было; и сія черта, когда объ ней размышляешь, является столь удачною, что спрашиваешь самаго себя, какимъ образомъ авторъ нашелъ ее.
Сказываютъ, что Расинъ, бывъ нѣкогда у госпожи Лафайетъ, настоялъ въ томъ, что имѣя великія дарованія можно, на театрѣ, заставить извинить ужасныя преступленія, и къ виновникамъ оныхъ возбудить болѣе состраданія, нежели отвращенія. Прибавляютъ, что для примѣра привелъ онъ Федру, увѣряя, что можно заставить сожалѣть о преступной Федрѣ болѣе, нежели о невинномъ Ипполитѣ, и будтобы трагедія сія была слѣдствіемъ нѣкотораго поединка, на которой его вызывали. Въ прочемъ какъ-бы сіе ни произходило, такимъ-ли образомъ, какъ сказываютъ или онъ уже занимался сочиненіемъ піэсы, когда утвердилъ сіе мнѣніе; только всего вѣрнѣе то, что оно не могло быть чьимъ либо другимъ кромѣ такого человѣка, которой обрати вниманіе на сердце человѣческое и на трагедію -- изображеніе онаго, -- примѣтилъ, что бѣдствіе преступной страсти находится въ соразмѣрности съ ея силою (énérgie) и что слѣдственно какъ извиненіе, такъ и наказаніе, всегда бываетъ съ нею неразлучно.
Это была проблемма нравственности, предлагаемая для рѣшенія, которую Федра Расинова дѣйствительно разрѣшаетъ. Но чтобъ успѣть въ томъ, для сего требовалось такое искуство, каковаго отъ него только ожидать можно было; ибо я опять скажу, что Еврипидъ и Сенека совсемъ подъ другою точкою зрѣнія взирали на сей предмѣтъ. Оба они представили поступокъ Федры столькоже ненавистнымъ, сколько Расинъ извинительнымъ. Правда, у обоихъ древнихъ Поэтовъ она старается преодолѣть страсть свою, но совсемъ тѣмъ самаже она рѣшительно и обвиняетъ Ипполита, у Еврипида, чрезъ письмо, писанное ею предъ смертью, чего почти и понять не возможно у Сенеки устами Эноны, которой она ни мало не противорѣчитъ въ злодѣйскомъ ея намѣреніи, а наконецъ и собственными своими, въ присутствіи Тезея, говоря даже ему, что она изнасилована: vim tarnen corpori tiilit.
Посмотримъ, сколь иначе поступилъ Расинъ) разсмотрѣніе пружинъ, употребленныхъ имъ, подастъ намъ случай вмѣстѣ разсмотрѣть, какимъ образомъ у него другія дѣйствующія лица споспѣшествуютъ къ его цѣли.
Напредъ приведемъ стихи, оканчивающіе первое Явленіе Федры съ Эноною:
Я стала моего злодѣйства устрашаться,
Я стала страстью сей и жизнію гнушаться.
Стараясь соблюсти мою при смерти честь,
Столь мрачную любовь хотѣла въ гробъ понесть.
Но силой твоего побѣждена моленья,
Открыла я тебѣ весь ужасѣ преступленья.
Пусть такъ; лишь близкой мой уважа смертный часъ,
Свой укорительный ты прервалабы гласъ,
И пересталабы вотще надъ тѣмъ трудишься,
Какъ дни мои продлить готовы прекратиться.
Въ туже самую минуту извѣщаютъ ее о смерти Тезея; извѣстіе сіе вскорѣ послѣ того должно оказаться ложнымъ; со всемъ тѣмъ тогда оно правдоподобно. Поелику еще въ первыхъ стихахъ піэсы сказано, что неизвѣстно, что съ Тезеемъ сдѣлалось.-- Средство сіе означено и Сенекой, но Расинъ употребилъ оное гораздо искуснѣе. Въ Латинской піэсѣ Тезей съ самаго начала предполагается скончавшимся; отъ чего между терзаніями Федры и любовнымъ ея изъясненіемъ не произходитъ ничего такого, чему бы надлежало препроводить ее отъ того къ другому. Напротивъ того во французской піэсѣ, она выходитъ на сцену, рѣшившись умереть.
О солнце! я тебя въ послѣдній вижу разѣ.
И когда уже во всемъ открылась Энонѣ, то и тогда еще повторяетъ тоже самое свое намѣреніе, какъ мы то недавно предъ симъ видѣли.-- И такъ надлежало быть какому нибудь случаю, которойбы перемѣнилъ положеніе вещей, и представилъ бы царицѣ нѣкоторыя побужденія жить и надѣяться. Расинъ умѣлъ вложить въ уста
Эноны побужденія весьма сильныя, въ то время какъ приходитъ извѣстіе, что Тезей скончался.
Сіе со всемъ искуствомъ отдѣланное приключеніе, совершенно оканчиваетъ перьвое Дѣйствіе. Оно побуждаетъ Федру жить самымъ похвальнымъ побужденіемъ материнскою нѣжностію. Оно даетъ ей также похвальную причину видѣться съ Ипполитомъ, чего безъ нарушенія благопристойности она здѣлать никакъ не могла, послѣ того способа, каковымъ прежде изъяснилась. Оно даетъ зрителю, равно какъ и Федрѣ, нѣсколько времяни для отдохновенія, озаривъ ихъ нѣкоторою надеждою. Оно ведетъ за собою любовное изъясненіе, доставляя вмѣстѣ извиненіе онаго, когда Федра можетъ сказать Ипполиту:
Что я? иль думаешь, по моему желанью
Подверглась я сему постыдному признанью?
Тебя пришла просить трепещущая мать,
Чтобъ къ сыну ты ея не сталъ вражды питать.
Пустые замыслы любовью сердца плѣнна!
Лишь о тебѣ вѣщать была я принужденна.
Наконецъ приключеніе сіе готовитъ страшную перемѣну, когда Федра свѣдаетъ о возвращеніи Тезея. Сколько выгодъ въ одномъ по видимому столь простомъ пособіи! сколько театральныхъ произшествій! таково знаніе завязки, и всегда можно сказать, что одни только новѣйшіе уразумѣли и довели оное до совершенства.
Сравните сей способъ съ тѣмъ, каковымъ поступилъ Еврипидъ. Едва наперстница успѣла узнать тайну Федры, тотъ часѣ нимало необинуясь совѣтуетъ ей предаться влеченію своего сердца, и заглушить вопль совѣсти. Когда царица гнушается и не принимаетъ совѣтовъ говоря: "престань отравлять меня ужасными твоими внушеніями, то она отвѣтствуетъ: сколь ни ужасны, однако они все лучше строгой твоей добродѣтели." Она предлагаетъ ей принять лѣкарственный корешокъ, укрощающій бѣшенство страсти, къ чему однакожъ потребенъ, говоритъ она, еще лоскутъ отд платья Ипполитова, и Федра хочетъ знать, каковъ корешокъ сей, наружный ли какой нибудь знакъ, или напитокъ. Наперстница проситъ у ней только на то позволенія и уходитъ искать Ипполита. Не льзя не признаться, что способъ, какой избралъ Еврипидъ поступать въ семъ случаѣ, весьма далекъ отъ искуства Расинова.
Ему упрекали, (столько мы строги предъ древними въ наблюденіи благопристойностей) что онъ заставилъ сказать Энону, въ приведенномъ мною Явленіи:
Я не спорю, что Расинъ зашелъ нѣсколько далеко, и что любовь Федры къ сыну ея мужа и тогда еще довольно предосудительна, когда она уже не есть болѣе прелюбодѣяніемъ.
Но надобно помнить, что раба, судя по древнимъ обычаямъ, не обязывается быть столькоже разборчивою въ своихъ чувствованіяхъ, какъ и царица; что сія не участвуетъ въ мысляхъ своей наперстницы, и повидимому склоняется только на выгоды сына. Правда, изъяснившись Ипполиту, она откровеннѣе предается страсти своей, такъ что съ Эноною ищетъ средствѣ преклонить его, надѣется прельстить его приношеніемъ скиптра Аѳинскаго. Но мнѣ кажется, что сея постепенности требовала сама природа и театрѣ. Во первыхъ извѣстно, что почитая супруга своего умершимъ, она должна гораздо менѣе страшиться, взирая на любовь свою къ Ипполиту. Вовторыхъ, она уже открылась; слѣдственно сдѣлала шагъ, и сей одинъ шагъ необходимо влечетъ за собою другой; такимъ путемъ идутъ страсти; Энона совѣтуетъ госпожѣ своей принять скипетръ и бѣжать отъ Ипполита, который ее пренебрегаетъ. Она отвѣтствуетъ: