Милютина Т.
Люди моей жизни

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    [из главы "Три года в русском Париже"].

   Мать Мария (Скобцова; Кузьмина-Караваева, Е.Ю.)
   Россия и эмиграция: Жития святых; Религиозно-философские очерки; Ранняя публицистика; Письма и записные книжки
   Москва: Русский путь; Париж: YMCA-Press, 2019.
   

Т. Милютина. ЛЮДИ МОЕЙ ЖИЗНИ

[из главы "Три года в русском Париже"]

   После волшебного месяца, проведенного в Напуле, на берегу Средиземного моря, я попала на общий съезд Движения. Это был сентябрь 1930 г., местечко Монфор, недалеко от Парижа, территория французских молодежных лагерей. Длинные деревянные бараки служили нам: один -- столовой, другой -- залом для собраний, третий -- походной церковью, которая напоминала скорее лес, до того была в цветах и ветках. Были и бараки для гостей и профессуры, и мужской барак, и, наконец, женский, с нескончаемыми, оживленными разговорами. Душой этого нашего женского барака была Елизавета Юрьевна Скобцова -- будущая мать Мария. Я видела ее впервые и была совершенно поражена и пленена. Внешне она была, наверное, даже не привлекательна, очень беспорядочная, совершенно не обращающая внимания на свою одежду, очень близорукая. Но эти близорукие глаза так умно поблескивали за стеклами очков, румяное лицо улыбалось, а речи были до того напористы, такая убежденность была в ее высказываниях, так страстно она была одержима какой-нибудь идеей или планом, что невозможно было не верить в ее правоту, в абсолютную необходимость того, что сейчас так горело, так жгло ее душу. Я никогда не слышала, чтобы она о чем-нибудь говорила равнодушно. Если для нее какая-то тема не звучала -- она просто не вступала в разговор. В тот период ее сердце было полно жалости к русским рабочим во французской провинции. Она рассказывала о своих поездках, о беседах с рабочими, о стремлении вырвать их из пьяной и бессмысленной жизни, о том, в какой тоске и скуке они живут.
   
   Не то, что мир во зле лежит, не так!
   Но он лежит в такой тоске дремучей!
   Все сумерки, а не огонь и мрак,
   Все дождичек, не грозовые тучи.
   Ты покарал за первородный грех
   Не ранами, не гибелью, не мукой.
   Ты в мире просто уничтожил смех
   И все пронзил тоской и скукой.
   
   Эти строки написаны Елизаветой Юрьевной во время ее поездки в Гренобль. Она была секретарем нашего Движения для провинции.
   Но и внешнее благополучие и духовная успокоенность совсем не устраивали ее.
   
   Посты и куличи. Добротный быт.
   Ложиться в полночь, подниматься в девять.
   Размеренность во всем -- в любви и в гневе --
   Нет, этим дух уже по горло сыт.
   
   Не только надо этот быт сломать,
   Но и себя сломать и искалечить.
   И непомерность всю поднять на плечи,
   И вихрями чужой покой взорвать.
   
   Необычайная жизненность, энергия, бунтарство были в ней.
   Одним из самых лучших ораторов был профессор Зеньковский. Рассказывали, что на одном из первых съездов Движения студентка Сорбонны красавица и умница Милица Лаврова -- будущая жена Николая Михайловича Зернова -- должна была рассказать о парижских кружках Движения. Она произнесла только: "Париж большой, большой...", но увидела смотревших на нее из зала людей, совершенно потерялась и замолчала. Сейчас же около нее оказался Василий Васильевич, сказал, что лучше невозможно было выразить огромность и враждебность мира, и произнес речь, может быть лучшую, как утверждали слышавшие, из всех его замечательных докладов.
   На съезде в Монфоре я стала свидетельницей следующего. Уже было темно, доклад профессора Зеньковского был последним. Внезапно погасло электричество. Василий Васильевич продолжал говорить, только перестал ходить. Принесли свечу. Зажглось электричество. В.В., ни на секунду не прерывая свою речь, потушил свечу. Погасло и электричество. В.В. зажег свечу -- зажглось и электричество. В.В., продолжая говорить, потушил свечу -- воцарилась темнота. Пришлось сделать перерыв -- не потому, что эти неполадки мешали оратору -- ничуть, но в зале было уж слишком веселое оживление.
   После очередного дня съезда, напряженного и загруженного докладами (а среди докладчиков были о. Сергий Булгаков и Николай Бердяев), мы приходили к себе в барак и должны были бы отдыхать и спать. Но тут-то и начинались разговоры с Елизаветой Юрьевной, которые кончались глубокой ночью. Она была бессонная и неутомимая.
   Много лет спустя, в годы немецкой оккупации, колючая проволока окружила подобный молодежный лагерь в Компьене. Бараки были использованы под концентрационный лагерь, куда свозили заключенных из парижских тюрем. Туда, 23 апреля 1942 г., привезли из форта Роменвиль Елизавету Юрьевну, оттуда ее отправили в Германию, в Равенсбрюк, на смерть.
   Лето 1931 г. мы проводили на побережье Средиземного моря, недалеко от Канн. <...> На сентябрь я уехала из Парижа на океан (выше Бордо), в Движенский девичий лагерь. До этого там был лагерь для девочек. Молодые руководительницы, а также старшие девочки остались и на сентябрь. Кроме того, туда приехали самые разные девушки старше 18 лет. Тут была и вся наша добрая и дружная компания, и совершенно посторонние, узнавшие о лагере из газетных объявлений. Одни приехали, чтобы не забыть или выучить русский язык, другие -- чтобы пожить на океане.
   Это было старое имение с большим каменным домом. Кругом -- нескончаемый молодой сосновый лес, на всех соснах надрезы и капающая в подвешенные сосуды смола. Из нее где-то делали скипидар. Очень близко от дома начинались дюны, поросшие тонкими, колкими травами. Среди них -- одуряюще пахнущие белые лилии. И -- океан! Он казался выпуклым от огромности, изменчивым, то подступающим в прилив, то уходившим далеко, оставляя мокрый плотный пляж, покрытый ракушками, медузами и даже морскими звездами. Океан -- со страшной высоты волнами в бурю, совершенно менявшими дно. Купаться было опасно, заплывать далеко не разрешалось.
   Немного позднее в лагерь приехала отдыхать Елизавета Юрьевна Кузьмина-Караваева (впоследствии мать Мария). По вечерам она вела беседы с девушками на самые разнообразные темы. Даже самые легкомысленные и равнодушные не могли не слушать ее -- она всегда говорила со страстным напором.
   Утро все проходило на пляже, но после обеда наступал священный "тихий час", когда все обязаны были отдыхать. У нашей компании был договор с Елизаветой Юрьевной отдыхать вместе. Была наша, найденная нами лужайка, окаймленная цветущим вереском и низенькими соснами. Мы сидели коричневыми спинами к солнцу и обычно вязали. Елизавета Юрьевна сидела в тени. Все наши старания ее раздеть и уложить загорать не увенчались успехом. Она или сама рассказывала нам, или заставляла нас говорить, а сама вышивала. Это вышивание было необычно и очень нас занимало. Между кружками пяльцев натягивалась плотная, простая материя, на которой ровным счетом ничего не было нарисовано. А Елизавета Юрьевна рисовала прекрасно! На этой поверхности появлялись причудливые рыбы: горбились их спины, сверкала чешуя, извивались хвосты. Елизавета Юрьевна знала стелющиеся швы старинного иконного шитья, и нитки, подобранные ею, были необычных, перекликающихся тонов. На эти рыбы ложилась тонкая сеть, к ним протягивались руки, над ними возникали согнувшиеся, с изумленными лицами, фигуры рыбаков -- апостолов. Так к концу нашего месячного отдыха Елизаветой Юрьевной была вышита икона на тему из Евангелия о лове рыбы.
   Композиции ее икон были всегда необычны. Например, уже позднее я видела ее икону Страстного Благовещения (иногда Страстная пятница приходится на 25 марта). Вместо лилии в руках архангела был крест.
   Мы умоляли Елизавету Юрьевну в каждый тихий час рассказывать нам что-нибудь из своей молодости. Мы прекрасно знали, что молодость ее была полна исканий и раздумий. Это был Цех поэтов, Гумилев и Ахматова, башня Вячеслава Иванова и Блок. Над всем и всегда -- Блок.
   Когда Елизавета Юрьевна рассказывала о своем первом посещении Блока, я сразу же представляла себе ее дочь Гаяну. Вот такой яркой румяной девушкой, по-мальчишечьи нескладной и резкой в движениях, вошла она к Блоку. Такого румянца, пожалуй, даже волнение не могло потушить. Слушая рассказ, мы все хором заявляли Елизавете Юрьевне, что она попросту была влюблена в Блока. Никто из нас тогда не знал, что чувство это было неизмеримо больше и сложнее влюбленности и прошло через всю жизнь.
   В последний вечер девичьего лагеря все руководительницы собрались в крошечной комнатке заведующей лагерем -- Марии Павловны Толстой. Было тесно, сидели, прижавшись друг к другу, говорили о разном и принялись определять понимание счастья. Большинство считало счастьем взаимную любовь. Мне запомнились два определения.
   Дочь о<тца> Сергия Булгакова Мария Сергеевна, все еще сумрачная и трагическая после развода со своим трудным и странным мужем (теперь я знаю, что это был герой "Поэмы о горе" и "Поэмы конца", оставивший Марину Цветаеву ради Марины Сергеевны), сказала, что счастье может быть и в том, чтобы бросить себя под ноги человеку, о котором знаешь, что он этого не стоит.
   А Елизавета Юрьевна сказала, что счастье -- в полнейшем отказе от себя и служении людям.
   Обе сказали о себе правду.
   

ПРИМЕЧАНИЯ

   Впервые: Милютина Т. Люди моей жизни. Тарту: Крипта, 1997. С. 66-67, 73-75.
   Тамара Павловна Милютина (урожд. Бежаницкая; по первому мужу Лаговская; 1911-2004) выросла в Тарту; став женой И.А. Лаговского, переехала с ним в Париж, была активным членом РСХД. Ее воспоминания о русском Париже не только дают панораму культурной и религиозной жизни эмиграции в начале 1930-х гг., но и рисуют яркие портреты встреченных ею людей. Так, портрет Е.Ю. Скобцовой на съезде РСХД в 1930 г. в Монфоре и в девичьем лагере РСХД в 1931 г. служит иллюстрацией к публицистике будущей матери Марии, посвященной РСХД. На страницах мемуаров возникает живой образ Елизаветы Юрьевны, не только читающей доклады, но и активно живущей, думающей, общающейся, неравнодушной и заражающей своим неравнодушием других движенцев. В 1933 г. Милютина с мужем переезжают в Эстонию; после ввода туда советских войск в 1940 г. Лаговский был арестован, в 1941-м расстрелян, в 2012-м причислен к лику святых. Тамара Павловна арестована в 1941 г., осуждена на пять лет лагерей, в 1949-м повторный арест и ссылка; в 1957 г. со вторым мужем, инженером И.К. Милютиным, и двумя сыновьями вернулась из Сибири в Эстонию, жила в Тарту.
   
   Не то, что мир во зле лежит, не так! -- Целиком цитируется стихотворение матери Марии "Не то, что мир во зле лежит, не так!" из сборника "Стихи" (1937), из раздела "О жизни" (см.: К-К, ММ, 2001. С. 130).
   Посты и куличи. Добротный быт. -- Целиком цитируется стихотворение "Посты и куличи. Добротный быт..." (см.: Там же. С. 204).
   Милица Лаврова -- будущая жена Николая Михайловича Зернова... -- Зернова Милица Владимировна (урожд. Лаврова; 1899-1994) -- врач, деятель РСХД, в эмиграции в Югославии, с 1925 г. в Париже, с 1934 г. в Англии.
   Мы прекрасно знали, что молодость ее была полна исканий и раздумий. Это был Цех поэтов, Гумилев и Ахматова, башня Вячеслава Иванова и Блок. Над всем и всегда -- Блок. -- См. об этом мемуарные очерки самой матери Марии "Последние римляне" и "Встречи с Блоком" (ММ, К-К, 2012. С. 53-93).
   Толстая Мария Павловна (урожд. Шувалова; по первому мужу Оболенская; 1894-1973), во втором браке жена А.Д. Толстого, графиня. В эмиграции в Германии, затем во Франции, впоследствии в США и Англии, активный член РСХД.
   Дочь о<тца> Сергия Булгакова Мария Сергеевна, все еще сумрачная и трагическая после развода со своим трудным и странным мужем... -- Сцепуржинская Мария Сергеевна (урожд. Булгакова; 1898-1979), в первом браке жена К.Б. Родзевича (именно о нем говорится как о "трудном и странном муже": евразиец, тайный агент НКВД, друг Сергея Эфрона и герой поэм Марины Цветаевой "Поэма Горы" и "Поэма Конца"), во втором -- В.А. Сцепуржинского (медик, переводчик, член РСХД. В эмиграции в Праге, с 1925 г. в Париже).
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru