Кусков Платон Александрович
Шекспир Гервинуса

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Необходимая оговорка.

No -- ДЕШЕВАЯ БИБЛІОТЕКА -- 217

РОМЕО И ЮЛІЯ

ТРАГЕДІЯ
ВИЛЛЬЯМА ШЕКСПИРА

ПЕРЕВОДЪ
П. А. КУСКОВА

ИЗДАНІЕ ВТОРОЕ

С.-ПЕТЕРБУРГЪ
ИЗДАНІЕ А. С. СУВОРИНА

   

ШЕКСПИРЪ ГЕРВИНУСА.

НЕОБХОДИМАЯ ОГОВОРКА.

   Книга, названіе которой стоитъ въ заголовкѣ, пользуется у насъ большою извѣстностію, по прекрасному переводу г. Тимофеева. Въ виду этого, на стр. 47 находящейся въ рукахъ у читателя книжки и сдѣлана выноска, помогающая найти въ переводѣ мѣсто, разъясняемое Гервинусомъ. Но это же обязываетъ переводчика сказать нѣсколько словъ вообще о достоинствѣ указаній, дѣлаемыхъ Гервинусомъ относительно общаго смысла и нѣкоторыхъ частностей переведенной трагедіи.
   Ученый комментаторъ объясняетъ, что руководящая мысль всей пьесы всего полнѣе высказывается въ рѣчахъ отца Лаврентія. Онъ находитъ, что поэтъ, влагая въ уста Лаврентія его мудрыя рѣчи, какъ будто особенно тщательно заботится, чтобы въ зрителѣ не оставалось никакого сомнѣнія о его собственномъ образѣ мыслей.
   Съ этимъ едва ли можно согласиться.
   Отецъ Лаврентій, въ изображеніи Шекспира, глубоко знаменательное лицо. Въ сценѣ съ корзинкой заключается цѣлое откровеніе -- не въ самой сути простодушныхъ созерцаній отца Лаврентія, а въ той безоблачности духа, съ которой соединены эти созерцанія. Шекспиръ рисуетъ въ этой сценѣ тотъ свѣтлый рай, въ который можетъ привести человѣка освободившаяся отъ жизненныхъ навожденій, благодушная, цѣломудренная старость. И, кажется, онъ именно хочетъ показать, что рай этотъ тѣмъ ненарушимѣе, чѣмъ проще и безхитростнѣе обрѣвшая его душа человѣческая. Такой душой представленъ отецъ Лаврентій. Онъ весь ·-- голубиная чистота. Чего у него нѣтъ вовсе, такъ это именно мудрости. Въ этомъ-то и заключается вся глубокая назидательность его изображенія. Если онъ кажется мудрымъ между людьми, съ которыми имѣетъ дѣло, то потому только, что люди-то эти такъ же недалеки, какъ онъ, да, сверхъ того, еще омрачены всякими страстями и сбиваются съ толку всякими навожденіями. Какая въ отцѣ Лаврентіи мудрость! Онъ начинаетъ ужъ нѣсколько даже выживать изъ ума. Вѣдь его дѣтская простота все и напутала. Кто же, какъ не онъ, главная причина всѣхъ происшедшихъ несчастій, главное отвѣтственное лицо? Какая мудрость дала бы себя увлечь нетерпѣливому, отъ любви потерявшему разумъ юношѣ и по первому слову согласиться его вѣнчать сегодня же, даже несмотря на то, что самъ онъ, отецъ Лаврентій, преподаетъ этому юношѣ, что не спѣши -- осторожнѣй: кто скоро бѣжитъ, тотъ споткнется; что самъ видитъ, какъ скоропостижно перешла у Ромео любовь съ Розалины на Юлію, и что самъ понимаетъ, какъ эти буйственныя радости имѣютъ и буйственный конецъ. Правда, ни одинъ драматическій писатель не рѣшился бы взвалить уголовную отвѣтственность на такое безобидное, милое лицо; но Шекспиръ знаетъ, что ежеминутно люди, самые хорошіе, дѣлаютъ сами то, отъ чего предостерегаютъ другихъ; что между мыслями, посѣщающими насъ въ нашемъ спокойномъ состояніи, и мыслями, вытекающими изъ нашихъ желаній, можетъ не быть никакого соотношенія; что, наконецъ, самыя пагубныя вещи происходятъ иногда, въ жизни отъ людей самыхъ безобидныхъ, самыхъ чистыхъ, ничего не желающихъ, кромѣ добра всѣмъ и каждому. И Шекспиръ дѣлаетъ главнымъ виновникомъ всѣхъ бѣдъ своей трагедіи то самое существо, въ которомъ заключается имъ самимъ, этимъ существомъ, несознаваемое указаніе, въ чемъ состоитъ самое высшее благо жизни и, непремѣнно, самое высшее ея назначеніе -- ощущать Бога сердцемъ и разумѣть Его мыслію въ травкѣ, въ растеніи, въ камнѣ {Такъ въ подлинникѣ: In herbs, plants, stones. Это не Шекспиръ, а отецъ Лаврентій дѣлаетъ различіе между травкою и растеніемъ.}. Шекспиръ именно налегаетъ на то, что это блаженство открыто не однимъ только мудрымъ, но и людямъ самымъ простымъ, какъ, напр., отецъ Лаврентій. Шекспиръ созерцаетъ Бога, главнѣйшимъ образомъ, въ душѣ человѣческой. Это-то и ставитъ драматическія его произведенія такъ неизмѣримо высоко надъ произведеніями другихъ драматическихъ писателей, кажется даже и не подозрѣвающихъ, что можно изучать Бога по душѣ человѣка, и противополагающихъ человѣка всѣмъ другимъ проявленіямъ сущности Божіей, какъ противополагаетъ отецъ Лаврентій растеніе травкѣ. Оттого у Шекспира и люди такіе живые; и оттого разбирать его трагедію почти все равно, что разбирать самую жизнь. У него злодѣи не говорятъ сами о себѣ: смотрите, какой я злодѣй! У него, въ разбираемой пьесѣ, невольнымъ злодѣемъ оказывается лицо, о которомъ не только безсмысленная болтунья-кормилица сказала: вотъ, что значитъ ученость! но самъ ученый профессоръ двухъ германскихъ университетовъ подумалъ, что Шекспиръ его устами хотѣлъ выразить собственную свою премудрость. Шекспиръ нигдѣ не изображалъ самого себя; онъ, конечно, чувствовалъ, что онъ и не справился бы съ такимъ сложнымъ изображеніемъ. Онъ вѣдь совмѣщаетъ въ себѣ все, что имъ изображено во всѣхъ его пьесахъ, стихотвореніяхъ, да еще, вдобавокъ, все то, о чемъ онъ думалъ и чего изобразить не успѣлъ, а можетъ быть, даже и не сумѣлъ. А отецъ Лаврентій! Онъ весь налицо. И въ какомъ унизительномъ положеніи является онъ при развязкѣ пьесы:
   
                                 Монаха взяли:
             Трясется весь, и охаетъ, и плачетъ.
   
   Какая мудрость поставила бы себя въ такое положеніе!
   Чтобы избавить Юлію отъ брака съ Барнсомъ, что могло быть проще и достойнѣе, какъ пойти къ отцу и объявить, что она обвѣнчана? А онъ растерялся и, по свойственной всѣмъ простодушнымъ людямъ привычкѣ хитрить, придумалъ такую диковинную штуку, какая можетъ только ребенку во снѣ. присниться. Точно донъ Базиліо со своей calunnia.-- Да и къ браку-το двухъ ребятъ нужно было попытаться склонить ихъ отцовъ, предварительно склонивъ ихъ самихъ къ нѣкоторой отсрочкѣ. По крайней мѣрѣ, нужно было обо всемъ этомъ хоть немножко подумать. Но онъ и думать совсѣмъ не умѣетъ тамъ, гдѣ приходитъ въ соприкосновеніе съ дѣйствительной жизнію, и безо всякихъ размышленій, безо всякой настоятельной нужды, легкомысленно соглашается на обманъ, не соотвѣтствующій совсѣмъ его званію. По свой безхитростности онъ постоянно хитритъ тамъ, гдѣ хитрить не нужно. Съ какимъ простосердечіемъ учитъ онъ Юлію, какъ обмануть весь домъ. А самъ-то послѣ какъ лжетъ! Его жаль, когда онъ, при видѣ отца и матери, ломающихъ себѣ руки и рвущихъ волосы надъ тѣломъ мнимо-умершей дочери, рѣшается еще ихъ пристыжать и читать имъ наставленія, къ своимъ, не соотвѣтствующимъ правдѣ рѣчамъ всуе приплетая имя Божіе! Ему уже лучше бы всего было тутъ молчать приниженно. Но мы, подкупленные въ его пользу участіемъ, которое онъ принимаетъ въ шевелящихъ наши половые инстинкты отношеніяхъ Ромео и Юліи, ничего этого не видимъ и готовы признать отца Лаврентія за мудреца, благо Шекспиръ нигдѣ не называетъ его передъ нами бякою. Какая въ немъ мудрость! И въ совѣтахъ-то его и увѣщаніяхъ никакой нѣтъ его личной мудрости: все это мірская, такъ сказать, мудрость, готовыя фразы, которыхъ окажется сколько угодно въ распоряженіи каждаго человѣка его званія. Онъ можетъ произноситъ ихъ, даже объ нихъ не думая, какъ это и дѣлаетъ передъ обмершею, Юліею, ибо объясняя отцу и матери, какъ теперь Юлія возвышена Небомъ, уберегшимъ свою въ ней часть для жизни вѣчной, онъ не можетъ думать ничего другого, кромѣ того, что Юлія жива и черезъ два дня очнется. Онъ до того несложенъ, отецъ Лаврентій, что у него, по отношенію къ своимъ дѣйствіямъ, нѣтъ ни сомнѣній, ни сокрушенія: у него только есть дѣтскій страхъ, чтобы не открылось, какъ онъ напроказилъ. Но сколько бы ни совмѣстилъ въ себѣ отецъ Лаврентіи ходячей, заурядной мудрости міра, мудрость эта, конечно, не заполнитъ собою всего широкаго поля зрѣнія Шекспира. Міръ съ озлобленіемъ ищетъ при всякомъ несчастій виноватаго. Это дѣлаютъ и его ученые криминалисты, и его безпокойные агитаторы, и его самодовольные поэты. А Шекспиръ смѣется надъ ними и говоритъ: -- Вотъ постойте, я вамъ покажу такого виноватаго, съ которымъ не разберется не только болтунья-кормилица, но даже ученый профессоръ (Шекспиръ предчувствовалъ этого профессора и изобразилъ уже еіо, отчасти, въ свой кормилицѣ.-- А какая масса такихъ кормилицъ, въ наши дни, наполняетъ страницы нашихъ газетъ и журналовъ ученою и всякой другою критикой!). Міръ ищетъ, какъ бы предохранить себя отъ страданій. Всѣ мудрые совѣты отца Лаврентія клонятся къ тому же самому. А Шекспиръ знаетъ, что отъ страданій уйти нельзя; что неизвѣстно никому, кого на какихъ путяхъ ожидаетъ наиболѣе страданій; знаетъ, что даже самыя свѣтлыя, самыя высокія человѣческія радости, радости созерцанія, не освобождены отъ огня, потому что натуры, болѣе одаренныя, чѣмъ отецъ Лаврентій, не могутъ замереть неподвижно на повтореніи однихъ и тѣхъ же, можетъ быть, даже подсказанныхъ имъ другими, уразумѣній; а за всякимъ лучезарнымъ разсвѣтомъ новаго какого-нибудь самостоятельнаго уразумѣнія слѣдуетъ, обыкновенно, новое омраченіе мысли появляющимися тучами сомнѣній. Эти тучи, обыкновенно, растутъ, и мракъ отъ нихъ сгущается, наводя на сердце тоску и страхъ и доводя его, почти постоянно, до отчаянія, когда невыносимыя муки вынуждаютъ тебя къ послѣднему, превышающему всѣ прежнія усилія, напряженію, которое должно, кажется, окончательно обратить тебя въ хаосъ; но оно-то, обыкновенно, и выводитъ тебя опять на свѣтъ Божій. Появленіе на свѣтъ Божій идей сопряжено для отцовъ ихъ съ такими же страданіями, съ какими для нашихъ матерей соединено наше собственное появленіе; и идеи, не родившіяся такимъ образомъ, ничего обыкновенно не стоятъ. Это выкидыши и недоноски слабосильнаго мышленія. Все живучее изъ страданій выходитъ и идетъ на страданіе. Кто хочетъ уйти отъ страданій, тотъ хочетъ своекорыстно освободить себя отъ дѣятельнаго участія въ жизни Божіей, такъ какъ Божья жизнь должна непремѣнно состоять изъ мгновеній восторга, подготовленныхъ вѣками страданій. Шекспиръ знаетъ, что есть люди,-- онъ не можетъ этого не знать, потому что непремѣнно таковъ онъ самъ, -- есть люди, для которыхъ то, что отецъ Лаврентій, вмѣстѣ со всѣмъ міромъ, считаетъ погибелью, и что оказывается, дѣйствительно, гибельнымъ для Ромео, -- служитъ только толчкомъ къ душеспасительному обновленію; что есть люди, у которыхъ въ моментъ, когда эта погибель настанетъ, и когда они, силою обстоятельствъ, низвергаются въ пропасть, -- вдругъ обнаруживается два орлиныхъ крыла, и тогда они не возьмутъ никакихъ уже куриныхъ благополучіи за удовольствіе парить на этихъ крыльяхъ надъ грозившей имъ бездною. Такимъ образомъ, по обѣ стороны узенькой, ограниченной, освѣщенной благочестивой лампадою, правды отца Лаврентія Шекспиръ видитъ цѣлый, залитый ослѣпительнымъ сіяніемъ міръ правдъ другихъ, высшаго порядка. Онъ знаетъ, что рядъ тѣхъ паденій, отъ которыхъ предостерегаетъ отецъ Лаврентій, для нѣкоторыхъ людей можетъ служить лѣстницей въ царство свѣта, потому что орлиныя крылья, о которыхъ сказано выше, совсѣмъ не крылья, а вдохновенное, изъ огня отчаянія родившееся уразумѣніе тѣхъ высшихъ условій нашего существованія, передъ которыми наше горе ничтожно; даже больше: передъ которыми мы должны возблагодарить судьбу за ниспосланное намъ горе, такъ какъ оно привело насъ къ новому уразумѣнію, а нѣтъ выше радости, какъ радость уразумѣнія. И это чистая, человѣческая радость. Человѣкъ созданъ именно для этихъ радостей: для животныхъ онѣ не существуютъ. Нужно только, чтобы горе наше было настоящее, хорошее горе, т. е. такое, какого ни одинъ человѣкъ самъ себѣ даже сдуру не пожелаетъ, и къ которому приготовиться нѣтъ возможности. Недаромъ въ Библіи голосъ Божій постоянно слышится изъ огня. Несчастіе въ томъ, что мы либо мало выносливы, либо мало чувствительны къ своимъ страданіямъ. Но всему свое время, и надо думать, что въ человѣчествѣ вырабатываются понемногу недостающія ему покуда качества. И можетъ быть, именно, въ виду получаемыхъ нами въ огнѣ откровеній, сама природа устроила такъ, что даже осужденные на погибель цыплята, въ родѣ Ромео, не слушаютъ мудрыхъ предостереженій отца Лаврентія.
   Шекспиръ, очевидно, не мирится на томъ предположеніи, что жизнь глупа, и что ее можетъ поправить отецъ Лаврентій своими совѣтами; но онъ ищетъ: какой великій смыслъ можетъ заключаться въ тѣхъ явленіяхъ нашей жизни, которыя, при взглядѣ на нихъ въ упоръ, съ нашихъ низменностей, могутъ намъ показаться какимъ-то безсмысленнымъ, ни къ чему не ведущимъ нагроможденіемъ? Но такіе поиски можно предпринять только съ высоты орлинаго полета; а никакіе кормы и никакія пойла не могутъ сдѣлать, чтобы выросли орлиныя крылья у курицы.
   Такъ какой же выразитель шекспировскихъ мыслей отецъ Лаврентій?
   Если есть въ пьесѣ лицо, стоящее не на первомъ планѣ и представляющее блѣдный обликъ самого Шекспира (какъ у Брюлова художникъ въ "Послѣднемъ днѣ Помпеи"), такъ это Меркуціо, о которомъ ученый комментаторъ отзывается съ крайнимъ пренебреженіемъ: для него это безобразный утенокъ Андерсеновой сказки. "Меркуціо", говоритъ профессоръ Гервинусъ, "составляетъ рѣшительную противоположность Ромео: онъ человѣкъ совершенно необразованный, грубый, неблагопристойный и отмѣнно некрасивый" {Шексп. Герв. Т. II, стр. 26.}. А этого некрасиваго человѣка Шекспиръ разукрасилъ прелестнѣйшимъ разсказомъ о царицѣ Мабъ; ему въ уста вложилъ собственныя свои, не столько глубокомысленныя, сколько остроумныя замѣчанія: на что, напримѣръ, похожа слюнявая любовь; свою жалобу на шутовъ изолгавшихся; досаду, что собака, крыса, мышь можетъ на смерть оцарапать человѣка; вложилъ ему, на краю могилы, въ уста выразительное, насмѣшливое восклицаніе: Ваши домы! показывающее, что Меркуціо, умирая, почувствовалъ, чего стоили эти домы съ ихъ враждой и съ ихъ фамильными склепами.
   Но ученый профессоръ не обратилъ на это никакого вниманія.
   Ученость сообразительности нашей не увеличиваетъ: напротивъ, обременяя наше вниманіе, она можетъ уничтожить послѣднюю нашу сообразительность.
   Меркуціо, этотъ единственный во всей пьесѣ человѣкъ съ зачатками орлиныхъ крыльевъ, погибаетъ изъ-за глупой, чужой вражды,-- это самая дорогая ея жертва; его гибель приноситъ гибель другимъ; и Шекспиръ отлично это все сдѣлалъ: нужно было убрать этого безобразнаго утенка, чтобы онъ не мѣшалъ пѣтушьему роду завершить свою безсмысленную трагедію и не вытащилъ какъ-нибудь Ромео, какъ самъ онъ говоритъ, изъ петли этой, съ позволенья сказать, любви {Of This, save-reverence, love.}, потому что Ромео, собственно говоря, въ жизни дѣлать нечего: своей трагической смертью онъ полезнѣе для міра, нежели былъ бы своею жизнію. Останься онъ жить вмѣстѣ съ Юліей, изъ нихъ бы вышли Аѳанасій Ивановичъ съ Пульхеріей Ивановной. Прекрасная компанія: они, въ качествѣ счастливыхъ земныхъ обитателей; отецъ Лаврентій, въ качествѣ мудреца, и профессоръ Гервинусъ, въ качествѣ ученаго, одного съ ними уровня.
   Профессоръ Гервинусъ говоритъ о Капулетѣ (стр. 28): "Старый Капулетъ, по мастерскому изображенію поэта, представленъ человѣкомъ весьма неровнаго характера, какъ всѣ запальчивые люди. То онъ, въ пылу гнѣва, забываетъ свой костыль и старыми руками хватается за старый мечъ; то онъ, въ веселомъ расположеніи духа, противъ задорнаго своего племянника беретъ сторону своихъ враговъ, которые довѣрчиво посѣтили его балъ. То онъ находитъ, что дочь его слишкомъ молода для замужества; то вдругъ, черезъ два дня, она кажется ему зрѣлою невѣстой. Когда за нее сватается Парисъ, то Капулетъ сначала, какъ лучшій изъ отцовъ, вполнѣ предоставляетъ дочери свободный выборъ; потомъ вдругъ, въ порывѣ страсти, онъ принуждаетъ ее къ ненавистному браку", и т. д.
   Но развѣ нельзя того же самаго сказать и о матери?-- Когда дочь отказывается отъ замужества, которымъ ее хотятъ осчастливить,-- мать выражаетъ желаніе, чтобъ дурѣ гробъ былъ женихомъ; а когда дочь умерла,-- плачетъ и даже не помнитъ, что она сама этого желала!
   Шекспиръ подмѣтилъ, въ какой рабской зависимости находится наша мысль отъ нашего настроенія; и эти эволюціи нашихъ мыслей, подъ музыку нашихъ страстей, иногда съ совершенною перемѣною фронта, и составляютъ главную красоту, несокрушимую силу его трагедій. Этимъ путемъ онъ забирается въ самую глубь нашего существа. У него Ромео нигдѣ прямо не говоритъ Юліи, что онъ ее любитъ. Шекспиръ развертываетъ передъ нами весь калейдоскопъ мыслей Ромео, и по этимъ мыслямъ мы видимъ, что происходитъ въ сердцѣ юноши. Юлія говоритъ въ одномъ только мѣстѣ, что она влюблена; но она говоритъ это себѣ въ оправданіе и, при томъ, въ формѣ, заключающей осужденіе ею самой себя: Прелестный Монтэгю, я слишкомъ влюблена! Это признаніе является у нея нѣкоторымъ оголеніемъ ея души, какъ бываетъ на судѣ, гдѣ иногда въ видахъ раскрытія истины обнаруживаются такія вещи, которыя человѣческая скромность привыкла скрывать отъ посторонняго глаза, что больше всего дѣлаетъ страшною скамью подсудимыхъ.
   Капулетъ не говоритъ, какъ самому ему хочется имѣть зятемъ родственника, герцога. Съ Парисомъ онъ ведетъ себя весьма сановито, и не только говоритъ, что дочь его еще слишкомъ молода, но даже совѣтуетъ Парису посмотрѣть на другихъ и выбрать ту, достоинства которой будутъ выше. Но онъ видитъ, по настояніямъ Париса, что Парисъ отъ него не уйдетъ; а относительно дочери онъ твердо увѣренъ, что она во всемъ захочетъ быть руководима отцомъ. Но когда оказывается, что она къ этому не имѣетъ ни малѣйшаго расположенія, тогда настроеніе его измѣняется, и мысли получаютъ совершенно другой оборотъ. Тутъ ему кажется дерзкимъ, глупымъ, преступнымъ, что его дочь считаетъ себя слишкомъ молодой для замужества; онъ уже безо всякой сановитости передразниваетъ ее: "Я замужъ не хочу; я слишкомъ молода", забывая, что онъ это самое говорилъ Парису; и съ нимъ происходитъ при этомъ совершенно неожиданное и имъ самимъ незамѣчаемое оголеніе; онъ и не знаетъ, что онъ также на скамьѣ подсудимыхъ, и, защищая себя, проговаривается: что мы обдѣлали такого почтеннаго ей женишка.
   Вѣдь у Шекспира на сценѣ живые все люди, а не нацарапанные дѣтской рукою трубочисты или солдатики.
   А самъ Ромео? Съ нимъ какое совершается превращеніе!-- Кто бы могъ думать, это этотъ цыпленокъ первыхъ двухъ актовъ, прежде чѣмъ умереть совершенно цыплячьею смертью, покажетъ въ собственномъ своемъ лицѣ міру призракъ нигилиста, въ разговорѣ съ аптекаремъ?-- Шекспиръ показалъ такой призракъ въ Ромео, съ объясненіемъ его причинъ и сущности, за 300 почти лѣтъ до появленія въ мірѣ этой сорной травы нашихъ осужденныхъ на безплодіе нивъ, засѣянныхъ чуждыми нашей почвѣ иноземными злаками.
   Верхомъ совершенства, по построенію, является въ пьесѣ монологъ Юліи со склянкой, гдѣ мысли, приведенныя въ крайнее напряженіе чувствомъ страха, всѣ устремлены въ ту сторону, съ которой грозитъ опасность; но тѣмъ же страхомъ всѣ разъединены, не могутъ выдержать строя, и живописно представляютъ весь ужасъ, всю сумятицу, въ которыхъ находится сердце дѣвушки, достойной, надо замѣтить, лучшей участи: она такъ бодро и смѣло выдерживаетъ борьбу, что ей былъ бы подъ стать даже некрасивый Меркуціо. И съ нимъ, конечно, ее ожидала бы гибель, но не такая безсмысленная и не столь преждевременная.
   Такимъ образомъ, настоящая глубина Шекспира для профессора Гервинуса вовсе не существуетъ. И онъ, тѣмъ не менѣе, разъясняетъ глубокомысліе Шекспира недоросшей, по собственному его выраженію (т. II, стр. 43), до пониманія этого глубокомысленнаго поэта, публикѣ.
   Но въ чемъ, однако, главная задача трагедіи? Не въ томъ же, въ самомъ дѣлѣ, чтобы праздно рисовать пѣтушьи характеры Капулетовъ и цыплячью натуру Ромео, съ ихъ куриными озлобленіями и несчастіями?
   Шекспиръ подмѣтилъ еще, что и въ дѣйствіяхъ человѣка столь же мало отвѣтственной передъ другими свободы, какъ и въ его мысляхъ: мысли зависятъ отъ настроенія, дѣйствія зависятъ отъ общаго напора настроенья и мыслей. Легкій намекъ на то, гдѣ начинается царство свободы, заключается въ пьесѣ, какъ уже было замѣчено, въ созерцательной сторонѣ жизни отца Лаврентія. Но главный представитель свободы мысли во всей пьесѣ это самъ Шекспиръ: его одного не омрачаетъ никакое пристрастіе; онъ одинъ стоитъ выше всего, имъ изображаемаго. Это обстоятельство производило, до сихъ поръ, тотъ оптическій обманъ, что лица, имъ изображаемыя, казались какъ будто не совсѣмъ обыкновенными. А это самыя обыкновенныя лица: какъ вы да я, со всѣми нашими сродниками. У него, въ разбираемой пьесѣ, могло бы оказаться пристрастіе только къ одному, особнякомъ стоящему Меркуціо, но зато онъ и не даетъ разгуляться этому пристрастію, а избираетъ Меркуціо для принесенія въ жертву роковому теченію событій. Ни одно изъ дѣйствующихъ лицъ не занимаетъ его исключительно. Его исключительно занимаетъ лицо, котораго нѣтъ на афишѣ. Люди у него приходятъ и уходятъ на глазахъ у зрителя; но есть одно лицо, имъ не называемое, которое не уходитъ со сцены и которое направляетъ ходъ дѣйствія. Никто изъ дѣйствующихъ лицъ не знаетъ, что въ немъ совершается: Ромео думаетъ, что любитъ Юлію за ея невообразимую красоту; но она ему кажется такою прелестною только потому, что онъ весь заряженъ потребностью любить.-- О красотѣ Юліи никто ничего въ пьесѣ не говоритъ, кромѣ кормилицы, весьма слабо заявляющей, что изъ всѣхъ ребятъ, которыхъ она выкормила, Юлія была самой хорошенькой. Но это степень красоты относительная. Бенволіо Юліи не замѣчаетъ; Меркуціо тоже не обращаетъ на нее никакого вниманія, а отецъ называетъ ее ходячею немочью и маской изъ свѣчного сала. Вѣроятно, было въ ней что-нибудь, наводившее на такія сравненія. Что Парисъ въ нее влюбленъ, такъ это такъ же мало разъясняетъ сомнѣнія, какъ и любовь къ ней Ромео. А что Ромео нужно было непремѣнно въ кого-нибудь влюбиться, на это въ пьесѣ существуетъ громогласное указаніе: онъ переноситъ на Юлію только неудачную свою любовь къ Розалинѣ. Вѣдь если бы Шекспиръ не желалъ этого указать, такъ для чего ему понадобилась бы Розалина?
   Отецъ Лаврентій думаетъ, что помогаетъ влюбленнымъ, видя въ ихъ соединеніи средство помирить ихъ отцовъ; но дѣлаетъ это единственно вслѣдствіе легкомысленной своей доброты, не будучи въ состояніи отказать въ обращенной къ нему просьбѣ: люди всегда придаютъ какой-нибудь смыслъ своимъ самымъ безсмысленнымъ дѣйствіямъ.
   Кормилица думаетъ, что помогаетъ Юліи по своей добротѣ; но главнымъ образомъ принимается устраивать ея благополучіе изъ любви къ тѣмъ дѣламъ, о которыхъ было пророчество ея покойнаго мужа.
   Изъ-за чего враждуютъ между собою Капулеты и Монтэгю? Изъ разговоровъ старика Капулета съ Парисомъ:-- А кажется, чего бы и стоило жить въ мирѣ старикамъ такимъ, какъ мы!-- изъ того, что Капулетъ говоритъ на балу про Ромео (что показалось Гервинусу мастерскимъ изображеніемъ неровнаго характера Капулета), и изъ словъ, произносимыхъ старымъ Монтэгю тотчасъ послѣ усобицы (Кто эти старыя затѣялъ снова ссоры?), видно, что въ сердцѣ стариковъ давнымъ-давно нѣтъ ни малѣйшей вражды: ссора поддерживается ихъ прислугою, желающею, изъ тщеславія, принимать участіе въ дѣлахъ господъ, да молодежью, нетерпѣливо стремящеюся играть роль въ жизни и даже указывать путь-дорогу старью, не заслужившему отъ нея ни довѣрья, ни уваженія. Старики же сохраняютъ враждебный другъ противъ друга видъ только потому, что ни одному не хочется шевельнуть мозгами и посмотрѣть, что дѣлается въ его собственномъ сердцѣ. Люди ужасно не любятъ шевелить мозгами, и расшевеливаются ихъ мозги только громовыми средствами. Свѣтлыя мысли родятся только въ огнѣ, въ тотъ моментъ, когда онъ становится для насъ болѣе невыносимъ, и когда намъ, во что бы то ни стало, для сохраненія жизни, нужно отъ него избавиться; тогда мы, поневолѣ, отрекаемся это всѣхъ своихъ пристрастій и не ищемъ ничего, кромѣ истины, могущей насъ освободить отъ огня. Во всѣхъ другихъ случаяхъ исканія истины мы лицемѣрно только подтасовываемъ мысли свои для оправданія нашихъ дѣйствій, для поблажки нашимъ желаніямъ, и производимъ въ мозгахъ своихъ только какую-то муть, въ которой намъ сподручнѣе ловить рыбу. Органическій недугъ книги профессора Гервинуса тотъ, что въ ней нѣтъ вовсе идей вулканическаго происхожденія; вся она состоитъ исключительно изъ нептуническихъ осадковъ, содержащихъ въ себѣ разныя допотопныя окаменѣлости.
   Самъ Меркуціо не знаетъ, изъ-за чего лѣзетъ на погибель. Онъ думаетъ, что смываетъ пятно съ чести Ромео; но Шекспиръ надѣлилъ своего любимца, въ роковое утро, такимъ сквернымъ расположеніемъ духа, что съ первыхъ словъ его, въ разговорѣ съ Бенволіо, видно, чѣмъ дѣло кончится, если ему кто-нибудь подвернется.
   Лицомъ, менѣе всего лгущимъ передъ собою, является лицо, болѣе всѣхъ лгущее передъ другими; это -- Юлія: она лучше всѣхъ понимаетъ, что дѣлаетъ; но это потому, что ближайшіе мотивы, заставляющіе ее дѣйствовать, составляютъ одно нераздѣльное цѣлое съ конечною цѣлью, къ которой ее ведетъ природа: она вьетъ себѣ гнѣздо и, начавши вить его, уже не останавливается въ своей работѣ и съ упорствомъ вещей стремится къ ея завершенію: она готова залѣзть къ покойнику подъ саванъ, чтобы только докончить свою работу, а ужъ обмануть кого-нибудь для этого для нея рѣшительно плевое дѣло. Но и она всего этого не сознаетъ, и говоритъ, что готова рѣшиться на всякіе ужасы только для того, чтобы не итти за Париса.
   Такимъ образомъ, никто изъ дѣйствующихъ лицъ себя не знаетъ и отъ себя не зависитъ. Всѣми ими заправляетъ что-то роковое, висящее въ звѣздахъ {Это слово Шекспира: hanging in the stars. Въ переводѣ оно замѣнено словомъ сокрытое (стр. 28), что оно, собственно, тутъ и значитъ. Но это больное мѣсто перевода. Шекспира измѣнять нельзя, и чуть сдѣлаешь малѣйшее отступленіе отъ подлинника, совѣсть тебя замучить и не оставить въ покоѣ, пока ты не сдѣлаешь такъ, какъ нужно. Въ подлинникѣ:
                                 my mind misgives,
             Some consequence, yet hanging in the stars.
   Shall bitterly begin his fearful date
   With this night's revois; and expire the term...
   
   Читай:
   
             Душа полна предчувствіемъ какихъ-то
             Послѣдствій, что пока висятъ еще въ звѣздахъ;
             И горько поведутъ свой страшный счетъ
             Съ веселій этой ночи, и покончать...
   
   Такъ же точно на стр. 47 читайте: грубая воля (rude will), а не буйная воля.
   И переводъ Шекспира сопряженъ съ нѣкоторыми страданіями!}. Лицо, не сходящее со сцены, это та сила мощная, съ которой борьба немыслима. Она одна ведетъ все дѣйствіе, и властно, неотвратимо сокрушаетъ упорную неповоротливость мозга двухъ воображаемыхъ враговъ, и обложивши ихъ пеней, какая и въ голову не приходила о нихъ скорбящему князю, заставляетъ ихъ, пригнувши что-то воображающія о себѣ, ихъ старыя головы къ могиламъ ихъ радости, безпомощно протянуть другъ другу руки и смиренно назвать другъ друга братомъ, на этотъ разъ съ нѣкоторымъ уже сознаніемъ, что они, не хотѣвшіе быть братьями по участію въ радостяхъ жизни, сдѣлались братьями по поразившему ихъ обоихъ несчастію.
   У нея, у этой силы, всегда найдутся въ распоряженіи и охотница до скоромнаго, старуха-кормилица, и легкомысленно-добрый отецъ Лаврентій, и голодный аптекарь, и все, что нужно, для того, чтобы главная воля ея была исполнена неукоснительно: чтобы мозги человѣка были расшевелены, и чтобы глаза его понемножку обращались въ ту сторону, гдѣ находится до сихъ поръ только отецъ Лаврентій съ его простодушными созерцаніями.
   Для чего это можетъ быть нужно той силѣ?-- Вотъ когда устремятся туда всѣ глаза наши, такъ, можетъ быть, передъ нами что-нибудь и откроется. А покуда видно только одно: что туда вся наша жизнь стремится направить наши взоры.
   На это тоже есть довольно прямое указаніе въ пьесѣ: "Гдѣ вы, враги? вы видите, что Небо нашло пути всѣ ваши радости убить любовью!"
   Но и этого слона не замѣтилъ профессоръ Гервинусъ.
   "Что за озлобленіе противъ профессора Гервинуса! думаетъ теперь, навѣрно, читатель: вѣдь ужъ онъ, кажется, давно умеръ?"
   -- Профессоръ-то Гервинусъ умеръ? Умеръ Шекспиръ, а профессоръ Гервинусъ безсмертенъ: куда ни взгляни, вездѣ увидишь профессора Гервинуса.
   Шекспиръ ищетъ въ сердцѣ человѣка и въ жизни заключающихся въ нихъ естественныхъ откровеній. Это работа, къ которой до сего времени только и приступалъ одинъ Шекспиръ, и которая составитъ главное дѣло не народившихся еще, будущихъ поколѣній.

Пл. Кусковъ.

   19 сентября 1891 г.
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru