Аннотация: (житейские и литературные воспоминания). В сокращении
Круглов А.
Пережитое (житейские и литературные воспоминания)
[...]
II.
Моя родина - Великий Устюг.
Но я не помню Устюга того времени. Меня увезли из родного города, когда мне было менее года. Я только недавно побывал там, где впервые увидел свет. За пятьдесят лет, Устюг, конечно, изменился. Однако и тогда он был лучшим уездным городом губернии. По мнению многих, он лучше Вологды. Несомненно, по положению, он ее красивее и живописнее. Он расположен на высоком берегу, и на туриста, подъезжающего к нему по воде, производит очень выгодное впечатление. Между тем Вологда стоить в котловине.
Мой отец занимал место штатного смотрителя. Тогда не было еще инспекторов народных училищ, и смотритель уездного училища, заведовавший и приходскими, исполнял, так сказать роль теперешнего инспектора училищ. Мой отец, происходивший из духовных, вырос в крайней нужде. Его мать, моя бабушка, овдовев, служила на частном месте, и едва-едва могла содержать сына, который отличался прекрасными способностями, выделяясь среди товарищей успехами по словесности и математике. Он кончил блестяще гимназию, но не имел средств для продолжения образования, да и любя горячо мать, хотел скорее избавить ее от тяжелой работы. Отказавшись от университета, он поступил учителем в уездное кадниковское училище. Скоро он получил место смотрителя и переехал в Великий Устюг, уже будучи женатым на дочери вологодского помещика - Александра Николаевича Горновского - Раисе Александровне - моей матери. К моему огорченно, ее карточки не осталось: она не любила сниматься и даже имела какое-то предубеждение против фотографии. После отца сохранился портрет, работы учителя, портрет уже сильно выцветший. Любитель-художник, однако, очень хорошо уловил черты своего начальника-друга и удачно передал их на полотне. С этого портрета я сделал снимок, помещаемый при настоящих воспоминаниях.
Отец жил в том же доме, где находилось и училище. Дом много раз поправлялся за долгие годы, но в общем он остался таким же, каким был и полвека тому назад. В одной из комнат его нижнего этажа я родился июньским ясным вечером, пятьдесят четыре года тому назад. Мой первый крик при появлении на свет совпал с первым ударом колокола к вечерне. Он как бы благостно приветствовал мое рождение. Но одна старая женщина, посмотрев на меня, сказала: "На горе ты родился"!
До меня родились две сестры: Анастасия и Екатерина и, еще ранее их - брат Александр, умерший на первом году жизни. Отец мой горячо желал иметь сына и, несмотря на зловещее предсказание старухи, радовался моему рождению.
- Теперь наш род не кончится с моей смертью, - говорил он.
Но надежды отца легко могли разбиться, так как я родился ребенком крайне слабым, "прямо в чем только душа держалась", по выражению няни. "Так и думали, - что не выживешь", говорила она.
Меня спешно окрестили; моим восприемником от купели был известный фабрикант Илья Грибанов, владелец Красавинской фабрики и обладатель миллионного состояния.
Кому неизвестно "грибановское полотно"? Но старик Грибанов, как человек, конечно, совсем неизвестен читателям. А между тем он заслуживает, того, чтобы о нем сказали несколько слов. Отец говорил про него:
- Дружу с ним потому, что он человек золотой души, а не потому, что у него золота много.
А няня прибавляла, передавая эти мне слова:
- И верно: отец твой покойный на деньги не был падок, простыня был, и людей не за деньги уважал, а за ум да душу их. Ну, а у твоего крестного душа была именно золотая.
"Ученый"!
Так звал моего отца Грибанов, этот на медные деньги учившийся простой русский человек, отличавшийся сильной волей, светлым умом и добрым сердцем. Он знал как наживаются деньги, а не только то, как они проживаются. И потому он умел беречь копеечку. Но обладая таким уменьем, он - человек труда и опыта, а затем уже капиталист - понимал и нужду рабочего, охотно шел на помощь ко всем неимущим, часто предупреждая просьбы. Рабочие о нем говорили:
- Деньга у него большая, а доброта не меньше. Работу требует, а пожалеть пожалеет, что отец.
Горячий и крутой, он был в тоже время прост в обращении и доступен для всякого. Терпеливо и внимательно выслушивал он заявления, просьбы и на все давал ответы, как человек практического ума и сметки, не заглушая при этом добрых порывов сердца. Обмануть его было трудно, а убедить легко, так как он не отличался косностью купцов старого времени, и умные советы хотя бы простого рабочего принимал с благодарностью. Его любимою поговоркою было: "у мужика армяк сер, а ум не волк съел". Леность и ложь не встречали в нем потворщика. "Тунеядству я не потатчик". Но он понимал "промах", когда человек иногда невольно "закрутится" так, что очутится неожиданно у края пропасти. "Грех со всяким случается". В таком горе он являлся на помощь и спасал семьи от грозившей им гибели. А все-таки если следовало, то "отчитывал зарвавшегося". Так он раз выручил человека, проигравшего под пьяную руку казенные деньги. Грозила гибель всей семье. Человек был хороший, только слабый. Грибанов внес без слова тысячу рублей, но "отчитал молодца".
Несмотря на то, что Грибанов учился на медные деньги, он писал довольно хорошо в смысле слога, и красиво со стороны каллиграфии. Я позволю себе привести здесь его письмо, случайно сохранившееся у меня, которое к тому же показывает и его доброе отношение к нашей семье после смерти отца - его друга. Вот это письмо, помеченное 3-м января 1858 года.
Милостивая Государыня, Раиса Александровна!
С наступившим Новым годом Вас имею честь поздравить, и желаю, от сердца Вам и детям Вашим препроводить оный здорово и благополучно. Ваше почтенное письмо от 28 декабря, м. г. я имел честь получить, из которого весьма приятно было мне усмотреть, что сын Ваш, а мой крестник, Вас весьма радует; дай Бог, чтобы это осталось для Вас навсегда. При сем посылаю 125 р. в знак памяти и крестнику на праздник, и за сим свидетельствую Вам и жены моей истинное высокопочитание, пребываю
Я сказал выше, что мой крестный отец отличался сильной волей. Привожу в доказательство один факт, переданный мне покойной матерью. Раз, за обедом, Грибанову доложили, что погиб его целый караван. Убыток на сотню тысяч. Он спокойно промолвил, перекрестясь:
- Бог дал, Бог и взял. Его святая воля! И продолжал есть свои любимые щи.
Так встретить беду мог человек не только большой воли, но и крепкой веры. Он и был на самом деле очень верующим человеком. Он постоянно говорил:
- Все от Бога. Начинай дело благословясь и жди. Хорошо - благодари Бога. Нет - не ропщи. Так, значит, надо. Не нам спорить с Ним о том, что полезно и вредно. Он, Устроитель, все знает. А ты духом не падай, молись и надейся.
Грибанов жил просто, но был хлебосолом. Когда нужно - умел и любил угостить. И вино лилось рекой, и рыбы подавались на удивленье. Но на моду он не был падок, и сам лично жил скромно. Любимая им треска подавалась ему ежедневно. Надо прибавить, что когда праздновал хозяин, то не забывались и рабочие.
Мои крестины были справлены на широкую ногу.
- Расходы, ученый, мои, - сказал Грибанов.
Отец очень опасался, чтобы я не последовал за моим старшим братом. А я, как раз "оказывал такое намерение". Даже врач выражал опасение, говоря:
- Едва ли выживет!
Но я выжил, доставив много хлопот и забот моей няне, которой приходилось очень часто не спать целые ночи напролет. Няня говорила мне потом:
- Ну и рос же ты... В люльке не спишь, носи на руках, да укачивай. Чуть перестала - заплакал. Все руки оттянул. Дорого ты достался мне, выводыш!
Оттого-то, вероятно, она и любила меня, как собственного сына. Да и я ее любил как вторую мать.
Мне не было и шести месяцев, когда умер скоропостижно мой отец, которому только что минуло 43 года. Его все в городе любили как человека простого, честного и общительного. Он был строг, но справедлив, и ученики питали к нему уважение и любовь. Многие из них сохранили на всю жизнь добрую память о моем отце, в чем я убеждался при встречах с ними. В недавнюю поездку в Устюг я застал в живых одного из устюжских старожилов, учившихся у отца. Он с теплым чувством вспоминал "Василия Андреевича" - смотрителя строгого, но всегда справедливого и доброго. У отца был характер открытый, доверчивый.
- Горячка был, что говорить, рассказывала няня про моего отца: - но простой скоро отходит, и опять весь твой, ласков, а если виноват, сознается. Вспылит, но добрый, последнее готов отдать... Потому и не накопил ничего. Простыня был.
За все это и любили отца горожане. Тогда жизнь была простая, особенно в уездных городах!.. Все и все знали. Все знали Василия Андреевича Круглова, и для большинства он был именно "ученый", слову которого верили и придавали значение. Все высказывали сожаление, узнав о его смерти; масса народа собралась на его похороны. Многие ученики плакали.
Смерть отца так потрясла мою мать, что она заболела нервным расстройством, и долгое время "ничего не понимала, словно как бы помешалась", по словам няни. Денег после отца почти совсем не осталось. А долги были. Грибанов явился со своей дружеской помощью, и выручил семью "ученого", растерявшуюся от горя.
Все хозяйство легло на руки няни и моей старшей сестры Анастасии Васильевны, которой тогда было всего 15 лет. Она отнеслась к делу как взрослая, и с той поры осталась "хлопотуньей", живущей заботами о всех своих родных. Когда мама совсем оправилась от потрясения, старшая сестра продолжала вести все домоводство, так как мама отдалась религии, посещая ежедневно церковь и читая книги духовно-нравственного характера, да беседуя со мною о том, что было ей так близко и дорого. Няня говорила:
- Мы все с барышней (старшей сестрой) и хлопотали, а вы (я и младшая сестра Екатерина) росли баловниками... У, шалун же ты рос!
Оставаться в Устюге не было основания, и мама переехала в Вологду, где жил ее отец, Александр Николаевич Горновской. Сначала мы жили у деда, а когда вышла маме пенсия, мы наняли отдельную квартиру. И в Вологде Грибанов продолжал поддерживать жену своего друга.
В то время, когда нам нужно было отправляться из Устюга в Вологду, пароходы еще не появлялись на северных реках. К услугам были только лодки-соминки, с каютами первобытного устройства. Наше плавание длилось две недели слишком.
- Уж и приняли же мы муки! - рассказывала няня. Понятна та радость, с какою подъезжали к Вологде. Был ясный день, и главы 36-ти церквей ярко блестели на солнце.
Но радость отравлялась грустью: жаль было "милого Устюга", где жилось так весело, тепло и где остались дорогие могилки отца и бабушки - его матери.
Они затерялись - обе могилки, и я, посетив Устюг в 1899 году, не мог отыскать их, несмотря на все мои старания. По словам одного старожила, могила моего отца, поддерживаемая при жизни его друга Грибанова, после его смерти пришла в запустение, и исчезла задолго до моего приезда в Устюг.
Все же я был рад, что посетил родной город: я побывал на том кладбище, на котором покоятся останки моих отцов - родного и крестного, и бабки, умершей до моего рождения, но как бы предрекшей его. Отец сокрушался о смерти первого сына, и бабка сказала как- то ему:
- Не грусти: будет у тебя и другой сын... Только не поднять его тебе... Без тебя уже поднимут его Бог да добрые люди. Посетил я и тот дом, где я родился, и где теперь живет и начальствует в звании "инспектора- учителя" мой товарищ по гимназии.
III.
О жизни у деда - я могу говорить тоже только со слов родных и няни. Впрочем, у деда мы жили очень недолго. Мама приехала в Вологду совсем больная, нервно-потрясенная смертью мужа. Она ко всему относилась равнодушно, по целым часам сидела в раздумье, часто на многое отвечала "невесть что", по словам няни, и как бы совсем не понимала вопроса, и не узнавала иногда людей, или не хотела их узнавать, говорить с ними.
- Барыня была в таком расстройстве, что и Бога-то забыла,- рассказывала няня.
- Как это: не признавала Бога?
- Как бы вроде того... Потемнение нашло... Ропот... Я, говорит, молилась, а Он у меня мужа отнял... Зачем молиться?
- И не молилась?
- Время было такое... А тут-то вот и проявилась милость Божья. Мы-то, вишь, как - что - и от Бога... А он всегда милостив. Известно, это от потемнения было... И греха не было... А только вот подняли на дом икону Царицы Небесной - Толгской... и вдруг все прошло... Заплакала это барыня, да и бесчувствие прошло, в себя пришла и с того дня все лучше, да лучше, а тут и оправилась, как бы и не была в расстройстве... Только еще стала набожнее, особый пост на себя наложила в честь Толгской Божьей Матери, и все стала книжки священные читать, как вот и теперь... А уж думали и не поправится...
Дед был человек простой. Он образование получил самое ничтожное.
- На медные гроши учился, а вот до чего дослужился! говорил он часто нам - внучатам, показывая на свои ордена.
- Значит, и нам не надо учиться, дедушка? спрашивали мы.
- Как не надо! Вот глупые! Я не к тому... учиться надо, теперь особенно - времена другие... Я про то, что трудом можно добиться всего.. Я когда еще служить-то начал? При матушке Екатерине!.. Первый-то месяц чернила разливал, да бумагу подавал, без жалованья сначала, а тут жалованья-то положили на нынешние деньги - тридцать копеек... вот сколько!
- Правда это, дедушка?
- Не стану же я врать! А вот... имения у меня... Надо жить-то умеючи. Деньги зря не швырять, а копеечку к копеечке... гвоздиком приколачивать...
У дедушки жил внук, мой двоюродный брат, сын маминой сестры. Вот ему-то и мне дедушка и говорил это. Я, впрочем, забегаю вперед.
Дед был вообще довольно скуповат, хотя доверчив. Он берег каждую копейку и... поддался на сладкие речи знакомого аптекаря, дал ему взаймы большие деньги, которые почти целиком пропали. Когда дед стал очень стар - его уже не волновали и сообщали, что деньги возвращены. Он верил.
Кроме моей мамы, у деда были еще три дочери, из которых у одной проявился писательский талант, но она умерла молодою, и рукописи ее куда-то исчезли. Или они были еще ею же уничтожены - не знаю точно. Моя младшая сестра "пошла в тетушку", и в юности тоже сочиняла "небылицы". Я помню, как она мне - очень маленькому - рассказывала сказку "Гундебку", которую сама сочинила. Так как эта сказка мне очень нравилась, то я заставлял сестру повторять мне "Гундебку". Она же каждый раз рассказывала с изменениями. Если была "в ударе" - то детали разукрашивались, и сказка оказывалась длинною. Если же сестре было лень рассказывать - она "комкала" сказку - и "Гундебка" в таком вид мне не правилась. Я протестовал и требовал длинной сказки.
- Но могу сегодня! отвечала сестра.
- Почему? приставал я.
- Потому что не могу... не умею.
Я принимался плакать. Тогда являлась няня и рассказывала "свою сказку", или мама уводила меня к себе и читала мне про святых и Христа. Когда я стал постарше - я очень любил эти "святые рассказы", и сам просил мать, чтобы она почитала или рассказала о Христе и угодниках. Но в самые ранние годы детства я предпочитал сказки, хотя любил молиться и повторять за мамой или няней молитвы и кланяться в землю (непременно в землю). По словам няни, помолясь Богу, я говорил обыкновенно:
- Ну вот: я помолился. А теперь - говори мне сказку. Няня рассказывала мне сказки или рано утром или на "сон грядущий". Я часто и засыпал под нянины сказки. Утром я вставал рано-рано: часов в пять, и будил няню. Она сажала меня на лежанку (помню - была лежанка изразцовая), давала мне игрушек, хотя я предпочитал им кастрюльку, которую превращал в барабан. Мои "военные упражнения" могли всех разбудить, и тогда няня спешила занять меня сказками. Впрочем, иногда ей хотелось спать, и она, усадив меня на лежанку, снова засыпала. Случалось и так, что она засыпала, рассказывая. Я тормошил ее, будил, и она снова принималась рассказывать. Бывали случаи, что и я засыпал. Иногда являлась мать няни, старуха Авдотья и говорила мне:
- Не буди няньку, дай ей поспать... Играй знай. Ну, чего тебе еще?
Я приставал к Авдотье. Сказок рассказывать она не умела и не любила. Но она занимала меня "стройкой". Мы на лежанке строили башню, дом, разводили огороды... В дело шло все: и банки и кастрюли, и карты и лучинки и пр. и пр. Но все это скоро надоедало, и я начинал будить няню. Та просыпалась и рассказывала сказки... Впоследствии я сам пытался сочинять сказки в роде "Гундебки" - и помню, сочинил о том, как кот Серко (мой любимец) сделался кошачьим королем.
У няни был хороший голос. Я любил и ее песни. Особенно эту: "Заря догорала, темнел свод небес". Пробовал и я подтягивать няне, и иногда говорил:
- А я лучше тебя пою!
- Уж где мне с тобою тягаться! Ты, что соловей, смеясь, замечала няня.
Однако, я еще ничего не сказал о няне, которую я любил горячо и на вопрос: "кто тебе всех дороже?" я отвечал: "няня., мама... мама... няня!" Я не знал: кого поставить сначала.
До 6-7 лет я был близко к няне, пожалуй. Лишь позже я стал, так сказать, поддаваться влиянию мамы, увлекаясь рассказами о Спасителе и святых, и подолгу слушая чтение Евангелия, Четьи Минеи. Под впечатлением этих рассказов - я начал жить мечтами о "подвижничестве", устроил даже в огороде подобие кельи, собирался в монастырь, даже раз просил привязать себя к кресту, чтобы "испытать муки Христа". Но я был очень подвижен, впечатлителен и потому переменчив в настроениях: то мечтал о мученичестве под влиянием чтения матери, то увлекался военными подвигами, наслушавшись рассказов знакомого фельдфебеля, а затем - уносился в мир "небылиц", о котором говорили нянины сказки. Я и в келье "стоял на подвиге", и маршировал с барабаном; я воображал себя ребенком, которого благословляет Христос, и сейчас же ставил себя на место какого-нибудь сказочного царевича.
- Ты сегодня кто? спрашивали меня шутливо: монах или царевич?
Я не мог жить одним и тем же. Меня все увлекало. Я "сочинял" сцены и библейского характера и сказочного. Я все видел "как бы наяву". Своими "сочинениями" я удивлял няню и маму.
- Я тебе этого не рассказывала, говорила няня.
- А я сам придумал!
- Ишь, выдумщик! А мама замечала:
- Этого нет в Евангелии, и не было!
- А разве не мог этого сделать Христос?
- Конечно, мог!
- Ну вот, может быть, и сделал... но не записали...
- А ты откуда узнала"?
- Так мне думается.
А то я говорил:
- Мне это снилось.
И действительно - снилось. Я не мог только понять: во сне или наяву.
Вечерами обыкновенно, между чаем и ужином, сестры и мама читали романы. Точнее, так: Все собирались за круглым столом в зальце, и читала вслух старшая сестра, a прочие слушали. Няня тоже слушала. Она при этом вязала чулок. Да и сестра умудрялась как-то читая - вязать чулок. Она читала громко и быстро. Я любил слушать романы, особенно исторические. Меня укладывали спать раньше, но я прокрадывался и слушал. Помню, что на меня особенное впечатление произвели два романа: "Юрий Милославский" и "Таинственный монах". Я раз, во время чтения, вдруг убежал в кухню, достал там длинную лучину, надел ее вместо сабли и, явившись в зало, крикнул:
- Я - Юрий Милославский!
Этот роман произвел на меня такое сильное впечатление, что я начал опять "выдумывать" и "сочинять" то, чего в романе не было.
- Нет там этого, ты откуда взял?
- Я придумал... ведь могло же быть и это?
- Выдумщик ты, право! сказала няня как-то раз, и добавила: ты, верно, сам будешь книжки писать, вроде как Батюшков.
Она знала о Батюшкове, который жил в Вологде, и о котором, все говорили. Кроме того, Батюшков был и родственник Гревенцу, крепостным которого был племянник няни. Я тоже слыхал о Батюшкове, но меня он не интересовал. Однако я ответил няне:
- И буду... вот увидишь!
- И нас опишешь? Пиши, пиши... Только сперва учиться надо...
- И буду!..
Я продолжал фантазировать.
О, няня, няня!.. Какая это была чудная женщина... Теперь уже нет таких няней!.. Это - вторая мать... Все мы были как бы ее дети. Она жила нашим горем, нашею радостью. "Наша барышня"... "Мой выводыш"... Ее все. Она все принимала близко к сердцу. Она страдала за нас. Я начал учиться - она беспокоилась за меня.
- Ты там в училище сидишь, a я будто и сама там... сердце болит: как ты - знаешь ли все... Помню барина покойного: взыскивал с мальчиков-то! О, учись, милый... не осрами отца-то... Он был смотрителем, ученый, а ты вдруг да... что без ученья-то: пастух!
- Я не буду пастухом! Я буду...
- Кем?
Я хотел быть и святым, и писателем, и полководцем, и "царевичем", и...
- Э, будь хоть смотрителем, как отец!..
Старые няни были привязаны к дому, и к ним семьи. Нынешние - наймички - что "бездомные собаки", по выражению одной старой барыни: сегодня здесь, завтра - там. Им никто не дорог, и они - всем чужие. О, мы были счастливее современных детей! И матери, и няни тогда были иные... Но мне кажется, что и тогда немного было таких, няней, как моя. Это - женщина - от природы замечательно умная, даровитая. "Светлый ум", - звал ее мой товарищ, и он был прав. Рассудительная, спокойная, сметливая, сердечная, умеющая любить, прощать, ободрять - она приковывала к себе. Она хотя не отличалась красотой, но была очень симпатична. Она и для сестер моих была как бы вторая мать. Няня иногда говорила так проникновенно-назидательно, словно угадывала. Если бы я послушался ее совета - я избежал бы крупной житейской ошибки. Но юность самоуверенна и... часто платится за это.
Как теперь помню уголок няни в комнатке!.. Окно, выходящее в садик. На окне цветы... Всегда лежит чулок - если няня не работает!.. На стене образа с неугасимой лампадкой... В этом уголку я любил сидеть и слушать россказни няни... Здесь же, уже подросший, я делился с ней думами, рассказывал ей об училище, гимназии... Она слушала, улыбаясь... и говорила:
- Дай Бог! Помоги Царица небесная тебе!.. Будешь хорошим, да служить станешь... и нянька твоя порадуется... Умру, так душенькой порадуюсь...
- Ты не умирай!
- Сказал что: не бессмертная, чать! А хотелось бы дожить до того, как ты выдумки-то свои опишешь все!..
И она дожила!
Но я опять забежал далеко вперед.
IV.
Из раннего детства я помню несколько эпизодов. Так помню, как приезжал в Вологду Государь, Александр II... Уже в воздухе носились слухи о воле, и крестьяне толпами стекались в город, желая услыхать из уст царя подтверждение того, что "скоро воля"... Они волновались, равно как и помещики. Волновался и дедушка, который не мог себе представить, что "отберут крестьян".
- Платить!.. Как?.. платить Василию, Наталье?.. Его смущала не материальная сторона вопроса, а то, что он уже теряет власть... Хотят - служат, хотят - уйдут!
- Этого не может быть! - говорил он: - Все слухи о воле - вздор!
А крестьяне ждали как пасхи "этого", и верили, что скоро будет воля... В статье "Освобождение" (февральская книжка "Дн. Пис.") я набросал ряд сцен, которые происходили на улицах Вологды, когда приехал царь, - и повторять теперь не буду. Я сообщу только о том, что переживал я лично. Мне страстно хотелось увидать царя, и я умолял няню свести меня "на встречу".
- Что ты, - говорила она: - да там такая давка будет, что и живые не выйдем.
- Няня! Я хочу царя видеть!
- Жизнь тебе, что ли, надоела? Говорю: задавят!
- Хочу, няня!
- Вот пристал... Верно, не жаль тебе няньки!.. Умру я...
- Не умрешь!.. Ужели все умрут, кто пойдет встречать?
- До других дела мне нет! А я тебя должна охранять, если ты меня не жалеешь! Да и мать тебя не пустит!
Мама почти всегда исполняла мои желания, отчего няня иногда говорила сердито:
- Балуйте, барыня, балуйте! На свою шею набалуете!
Но на этот раз и мама воспротивилась решительно:
- Нельзя!
И ее ответ был тверд. "Не пустит" - я сразу понял по ее голосу. И подумал: ну, значит, действительно нельзя, если даже мама не пускает.
Помню эту летнюю ночь, когда ждали царя. Весь город пришел в волнение. Почти никто не спал. Кто мог - спешил к Петербургской заставе, где на расстоянии нескольких верст по обе стороны дороги расположился народ. Оставшиеся дома - караулили тот момент, когда зазвонят на колокольнях. Народ сновал по улицам. Кучками собирались люди у ворот. Вылезли дряхлые старики и старухи; ползали маленькие ребята.
- Няня, точно пасхальная ночь! - сказал я. Мы сидели с нею у ворот дома Сверчкова, кажется, на Козленской улице.
- И то пасха! Да и какая еще... пасха-то каждый год бывает... А царь... когда-когда приедет... другой и не увидит его - весь век проживет!
- Вот и я не увижу!
Я грустно вздохнул... Няня положила руку на мое плечо и сказала:
- Э, полно, соколик! Будешь большой, еще не один раз увидишь... Может быть, и говорить с царем придется!
Я подумал и ответил :
- Боюсь!
- Чего же боишься?
- С царем говорить страшно... А ну, как не ладно скажу что... помнишь в сказке-то?
- То в сказке, дружок... А наш царь добрый, он красное солнышко, приедет, и всех обрадует: волю даст!
- Кому волю?
- Нам, крестьянам...
- И тебе?
- И мне... что же я за окаянная, что всем даст, a мне не даст.
- А зачем воля, няня? Что значит: воля?
- То, что вот я теперь мамашина... хочет она меня продать - продаст... хочет...
Я быстро перебил няню:
- Как продаст?.. Да кому?
- Кто купит.
- Никому не отдам! Я куплю тебя!.. Все деньги отдам... Да мама и не продаст.
- Вот будет воля, и не продаст... При воле - куда хочу, туда и пойду. Хочу, у вас живу, а то и к другим.
- Не надо воли! не хочу воли! Я заплакал.
- Ну, полно, не плачь!.. Еще не дана воля!
- И не надо! Я пойду к царю и скажу, что не хочу, чтобы он давал волю...
- Ишь, какой бойкий! То боится царя, а то пойдет к нему сам...
- И пойду! Пусть не дает тебе воли!
- Ай да выводыш! Всем воля, а мне - не надо... Вот так-то любишь няньку!
- А ты не уходи! Пусть воля... а ты не уходи! Я опять заплакал.
- Ну, ладно, ладно, не уйду! не плачь! Срам какой: царя ждут, все рады, а он плачет!
Я не дождался приезда царя и звона; уснул на коленях няни. Говорили, что и архиерей проспал, и не встретил Царя. Но не знаю, правда ли это. Царя я все-таки видел. На другой день нянька пошла со мной к губернаторскому дому, где царь с балкона раскланивался с народом, который встречал появление "батюшки-царя" громким ура! Няня держала меня на руках - была ужасная теснота.
- Вот вчера боялась... а сегодня не лучше... как и выберемся! - говорила няня. - Да не напирайте так... Задавите дите... обращалась она к толпе.
Няньку никто не слушал. На нас напирали. И вот, когда царь показался на балконе, - все пришло в волнение... Народная масса заколыхалась... Няня чуть не упала, пошатнувшись. Я успел все же взглянуть на царя.
Не прошло и минуты, как весь народ двинулся куда-то, как волна. Все перемешалось. Мы очутились вблизи коляски.
- Батюшки, задавят нас! - воскликнула няня и вскочила со мной в пустую коляску.
- Куда ты! - окрикнул ее кучер.
- А туда вот... задавят ведь ребенка-то! Она храбро опустилась на сиденье.
Кучер засмеялся, и мы тихо поехали, окруженные народными волнами.
Находчивость и смелость няни спасли меня... Многим досталось в толкотне, а мы прекрасно проехали среди толпы и вышли там, где стало уже свободнее.
- На чай надо бы, - сказал кучер.
- Ну, да! Спас детскую душу - добро сделал... грехи простятся... А он: на чай! - ответила няня.
- Ну и баба! - сказал кучер, смеясь.
- Вот и ошибся... не баба, а девушка!
- Выходи за меня... больно бойка! Люблю таких!
Всю дорогу до дома я восхищенно говорил: вот и я царя видел!
Когда меня спрашивали:
- Ну, какой же из себя царь?
Я отвечал:
- Высокий, лицо сияет...
Я пускался в такие подробности, что няня перебивала меня:
- И когда ты все усмотрел? Минуту и видели-то... И сочинитель же ты!
- А ведь все складно... на правду похоже, замечали слушатели.
- Уж он уложит... это ему нипочем.
Няня с гордостью говорила это, видя ум в моем уменьи "укладывать".
А я почти со слезами уверял, что все это я действительно видел.
- Ты бы царю то стихи сочинил, сказала мне одна дама, любившая меня и уверявшая всех, что из меня непременно выйдет писатель.
- А как их сочинить?
- С рифмами...
Она стала мне объяснять.
- Ну, вот: царь... Какая рифма?
- Пономарь, бойко ответил я.
- Верно. Складывай стихи. Я подумал и сложил:
Едет в Вологду наш царь.
Зазвонил соборный пономарь.
Помню еще эпизод из раннего детства. Проснувшись рано утром, я объявил няне:
- Дедушка умер. Пришел и сказал: я умер, скажи маме.
- Не мели, не мели... Что еще выдумаешь! Не смей матери говорить...
Я не сказал, но когда через два-три часа пришла весть, что дедушка умер, я воскликнул:
- Он же мне снился и сказал, что умер... А вот и правда, няня!
Няня махнула рукой и промолвила:
- Ну и ребенок! Да что, сновидец ты, что ли?
Вскоре после похорон дедушки меня чуть не убил случайно дядя. Он подкутил, и задумал стрелять в цель, сделав на стене кружок.
Я испугался и побежал через зал. Увидев меня бегущим, дядя сам струсил, и непроизвольно выстрелил. Рука дрогнула, и не упади я на пол, пуля угодила бы прямо в меня. Она пролетела в дверь, и пронеслась в двух шагах от моей старшей сестры, которая была в соседней комнате.
У дяди хмеля как не бывало.
Ведь чуть двух не убил, сознался он, обращаясь к маме.
- Нет, братец трех, потому что разве я перенесла бы потерю сына и дочери?
Помню еще эпизод, в котором я явился рыцарем, по выражению моей младшей сестры, большой насмешницы в молодости.
Мне было кажется лет семь, если не меньше. Мы жили в доме частного пристава Ку-кова. У него была дочь Соня, немного старше меня. Мы сдружились. И вот она в чем-то провинилась, и тетка решила ее высечь. Я бросился на защиту, и стал отбивать Соню от "злой ведьмы". Я кусал тетке руки, рвал ей волосы, пинал ее ногами... Досталось и мне. Но я словно ничего не чувствовал, и когда меня оттащили и увлекли в комнаты (дело было на дворе) я кричал, что убью ведьму. Няня сказывала мне потом, когда припоминала все это, уже много лет спустя, что я ночью пытался убежать и кинуть в окно тетки Сони кирпич.
- Ишь, разошелся... да что с тобой случилось? Словно очумел! говорила мать няне, крестя меня.
Сестра прозвала меня побежденным рыцарем. Я злился и грозил ей.
Вообще я рос "буяном", по словам няни.
- Сладу не было... То влезешь на шкаф, будто па колокольню, и летишь оттуда. То вздумаешь с крыши сарая на зонтике спускаться... Бедовый был!
Чтобы меня смирить, маме посоветовали отдать меня в училище. И вот я поступил в приходское, а потом в уездное училище.
В последнем, по время экзаменов, я прошиб голову товарищу за то, что тот мучил котенка, потом случайно "окалил" мячиком законоучителя о. Всеволода. Испугавшись, я бежал, и три дня пропадал, скрываясь у рыбаков. Когда я вернулся, меня встретили с радостью и, конечно, простили.
Осенью этого года я поступил в гимназию, приведя в восхищение ответами на экзамене по русскому языку педагога Левитского, впоследствии инспектора гимназии.
Мне тогда минуло десять лет.
В первом же класс гимназии я написал большие стихи про бурю.
У меня не уцелели эти стихи.
Зато долго хранился у меня календарь, который я издал во втором классе. Календарь был, конечно, рукописный и являлся сколком с обычных календарей, но он характерен в некотором отношении. В нем же я описал в стихах учителя-немца, подражая Кольцову. Товарищи читали и хвалили.
V.
От дедушки моей маме достался "Полный христианский месяцеслов", напечатанный в "Санкт-Петербурге 1822 года". При нем приложено много гравюр. Для своего календаря я взял за образец этот календарь, но ввел прибавления, назвав их "Светские и интересные добавления". В моем календаре вологодским праздникам и деятелям было отведено место, отделенное красной чертой. В добавлениях я поместил стихи на немца и элегию "Ветер".
Однажды я принес календарь в класс и стал показывать товарищам. Вошел инспектор, Иван Львович Игнатьев.
- Что это у тебя?
- Календарь. Я издал его.
- Уж тут себе... какой ты мог издать календарь? Глупость... покажи!
Я подал тетрадку.
- Уж тут себе... я рассмотрю... а ты встань на колени!
Инспектор унес мой календарь.
Но во время урока я отпросился из класса и, прохода мимо "учительской", увидел свой календарь на окне. В комнате никого не было. Недолго думая, я похитил календарь... До конца уроков я все боялся, что инспектор спохватится. Но он, очевидно, забыл. Это не мудрено, так как он вообще отличался плохой памятью, чем и пользовались ловкие лгунишки. Тогда в гимназии продавались учебники. У инспектора часто не было сдачи.
- Уж тут себе завтра получишь.
Некоторые ученики, которым вовсе не приходилось получать сдачи, требовали ее.
- Вы вчера не дали мне!
- Уж тут себе, не врешь?
- Честное слово!
- Уж тут себе, если врешь, не хорошо.
Ловкач получал двугривенный, а иногда больше, и лакомился на чужой счет, посмеиваясь над доверчивым стариком.
Игнатьев был в сущности добрый человек, но "старых правил": признавал пользу розги, не терпел возражений, и ставил очень высоко формалистику.
Я еще застал порку. Секли по субботам.
Инспектор являлся в класс, и по очереди уводил "обреченных".
У нас был в классе ученик, некто В., которого секли каждую субботу. Когда инспектор являлся за "обреченными", В. первым вставал и шел, прежде чем называли его фамилию. Но раз он не попал в список, потому что не был спрошен в течение недели, и не получил единицы в журнале. Все-таки, когда явился инспектор, В. встал и пошел к двери.
- Куда ты? - остановил его Игнатьев.
- Сечься! - спокойно ответил В.
- Уж тут себе... тебя сегодня нет в списке.
В. не то с удивлением, не то с недоверием посмотрел на инспектора.
- Ведь сегодня суббота... в субботу сечься...
- Уж тут себе... говорю: нет тебя в списке... Садись! В. пожал плечами, и как бы недовольный пошел на место. В классе раздался хохот. Мы спросили В.:
- Разве тебе не больно?
- Прежде было больно... А теперь ничего: привык... Кто привык по субботам в баню ходить, а я сечься.
И засмеялся.
Инспектор требовал, чтобы мы стригли волосы так коротко, как "у него". А он был лысый. Мы хохотали. Он сердился.
- Уж тут себе, болваны... чему смеетесь? Надо так, чтобы пальцем нельзя было захватить...
Как математик он был превосходный: знал прекрасно предмет и объяснял просто и понятно каждому.
В первом и во втором классах мы все любили уроки русского языка, который преподавал известный впоследствии педагог Николай Федорович Бунаков. Он умел пробудить в нас любовь к книге, к писателям. Мы много читали по его указаниям и смело обращались к нему со всеми вопросами. Это был прекрасный учитель и чудный человек. Мы чуть не плакали, когда он должен был оставить гимназию и затем Вологду. Н.Ф. написал повесть из вологодской жизни - "Бесовское наваждение". Эта повесть яркими красками метко осмеивала и лжелибералов, и крепостников-ретроградов. Повесть была напечатана в "Русском слове" Благосветлова и произвела в городе невыразимую сенсацию. Это было прямо событие в болотной жизни Вологды. О повести все только и говорили. Большинство восстало против автора. Даже родные осуждали его. У многих, конечно, была прямо "шкурная" боязнь. - Нигилист! Мальчишка!
И мальчишке-нигилисту пришлось оставить службу и покинуть родной город. Вскоре Бунаков стал преподавателем в военной гимназии в Воронеже, затем открыл свою школу, и весь отдался педагогике. Сочинения по педагогике и учебники сделали имя Бунакова известным всей России, а его собственная школа явилась образцовой. Ее ученики с благоговейной любовно вспоминают Николая Федоровича, как человека идеи, труда и таланта. Быть может, он в чем-нибудь и ошибался, увлекался, но везде и всегда он был искренен, честен и действовал только по убеждению, часто жертвуя собственным благополучием.