Аннотация: Современная повѣсть.
(Ramułtowie: powieść współczesna). Текст издания: журанл "Наблюдатель", NoNo 7-12, 1882.
Братья Рамулты.
Современная повѣсть. I. Крашевскаго.
I.
-- Въ этомъ заразительномъ воздухѣ положительно нельзя дышать, сказалъ Сильванъ.-- Позвони; пусть подадутъ чаю и счетъ. Можно побезпокоить хозяина и ночью, когда подобные ужины обходятся дорого.
Съ этими словами онъ. открылъ окно, чтобъ освѣжить комнату утреннимъ воздухомъ. Второй товарищъ, подойдя къ зеркалу, поправилъ волосы и, застегивая жилетъ, глубоко вздохнулъ.
-- Фу! какое измятое лицо! воскликнулъ онъ:-- измученный, истерзанный, невыспавшійся!.. Ужасно!.. Однако мы порядкомъ кутнули... отъ 9-ти часовъ вечера и вплоть до 4-хъ утра!.. Шампанскаго-то, шампанскаго сколько выпили... и... все это -- Roederer carte blanche...
Сильванъ стоялъ лицомъ къ окну, какъ бы не слушая товарища.
-- Однако очень похвально съ твоей стороны, братъ, что ты отъискалъ меня здѣсь, продолжалъ тотъ:-- но... напрасно... не вырвать тебѣ эту погибшую душу изъ рукъ самого сатаны... ужъ вѣрно меня возьмутъ черти...
-- Не вижу въ томъ необходимости, отозвался Сильванъ и, какъ бы избѣгая разговора, прибавилъ:-- Идемъ.
-- Идемъ, но идемъ къ тебѣ... Ты приготовишь мнѣ чаю, а я тѣмъ временемъ полежу на диванѣ.
Съ этими словами Германъ началъ искать свою шляпу и пальто; но не находя ихъ, взялъ чужія и, надѣвъ на голову измятую шляпу и пальто громаднѣйшаго размѣра, сказалъ, обращаясь къ Сильвану:
-- Посмотри, какимъ франтомъ я выйду отсюда. Дѣлать нечего -- придется прибавить къ счету ужина новое пальто и шляпу.
Сильванъ быстро повернулся лицомъ къ Герману.
-- Никто не обратитъ вниманія въ такую пору. Придешь ко мнѣ, пошлемъ за другими.-- Сташка живо принесетъ.
-- Конечно! Волей-неволей надо покориться послѣдствіямъ нынѣшняго ужина. Идемъ.
Сильвану хотѣлось скорѣе выбраться изъ этой душной атмосферы; онъ быстрыми шагами направился къ дверямъ. Германъ остановилъ его и, указавъ пальцемъ на безпорядокъ, сказалъ:
-- Посмотри на эти бренные останки нашего веселья и свободы; все это сдѣлалось въ нѣсколько часовъ... Рюмки, изъ которыхъ пили нектаръ веселья, теперь отравлены ядомъ, пышность и великолѣпіе превратились въ помойную яму, въ содомъ и гомору!.. брр!.. Эхъ, жизнь!..
Сильванъ кивнулъ головою въ знакъ согласія, и оба вышли изъ залы. Во второй и третьей комнатѣ ни души не было видно; въ послѣдней комнатѣ они застали спящаго кельнера, въ креслѣ, съ открытымъ ртомъ и салфеткою въ рукахъ. Германъ не могъ уйти, не напроказивъ. На конторкѣ стояли чернила, въ которыя онъ опустилъ палецъ и вымазалъ кельнеру усы. Спящій отмахнулся рукой, какъ бы защищаясь отъ мухъ, и опять заснулъ. Не смотря на грозный взглядъ Сильвана, Германъ окончилъ свою продѣлку и вышелъ на улицу... Городъ начиналъ просыпаться. По мостовымъ стучали колеса, по тротуарамъ шли работники, работницы и полусонная прислуга, тихо направляясь къ открывавшимся булочнымъ и къ возамъ съ молокомъ; кое-гдѣ открывались ставни и подметались тротуары. Все начинало принимать видъ обыденной жизни. Сильванъ съ удовольствіемъ всматривался въ нее; Германъ, позѣвывая, шелъ съ засунутыми въ карманъ руками, иногда останавливаясь и посматривая по сторонамъ улицы, какъ бы ожидая конца своей утренней прогулки. Наконецъ, достигнувъ угла одной изъ многихъ улицъ, они свернули въ переулокъ и вскорѣ остановились у садовой калитки, которую открылъ Сильванъ и впустилъ Германа въ свой укромный уголокъ. Маленькій домикъ, похожій больше на бесѣдку, стоялъ между зеленью деревьевъ и душистыхъ цвѣтовъ, содержимыхъ въ строгой опрятности и величайшей чистотѣ. Трудно было бы найти лучшее убѣжище отъ палящихъ солнечныхъ дней во время лѣтняго зноя: здѣсь были и яблони, и березы, и вѣтвистыя темныя липы, и зеленый самородный коверъ, прихотливо испещренный цвѣтами, и главное -- тишина и спокойствіе. Домикъ состоялъ изъ одной залы, спальни и маленькой комнатки для слуги.
Не смотря на множество оконъ, въ залѣ было очень темно, такъ какъ вѣтвистыя деревья, упиравшіяся въ самую стѣну и почти вросшія вѣтвями въ окно, не пропускали туда свѣта. Меблировка домика была далеко не комфортабельная: софа, стулья, фортепіано, шкафчикъ съ книгами, столъ съ разбросанными на немъ бумагами,-- все это указывало на жилище холостаго, рабочаго и спокойнаго человѣка.
Пройдя черезъ залу, Сильванъ открылъ дверь своей спальни и, введя въ нее зѣвавшаго Германа, указалъ ему на чисто постланную постель. Германъ не заставилъ себя просить; сбросивъ съ себя одежду, онъ схватилъ халатъ и завалился на постель.
-- Разбудить тебя къ чаю? спросилъ Сильванъ.
-- Какой наивный вопросъ! Неужели ты думаешь, что я буду спать? Мнѣ хочется отдохнуть только; голова моя полна мыслей и впечатлѣній... никакой сонъ не въ силахъ будетъ побороть мои чувства. Прикажи приготовить чаю, а самъ приди ко мнѣ.
Черезъ нѣсколько минутъ онъ возвратился и сѣлъ у кровати, на которой лежалъ братъ съ открытыми глазами и блѣднымъ, измученнымъ лицомъ. Къ его физической усталости примѣшивалась и нравственная. Сильванъ взялъ его за руку. Въ этомъ братскомъ пожатіи рукъ рельефно выдавались двѣ разныя натуры; не сравнивая даже ихъ лицъ, можно было бы угадать, что эти два лица рождены подъ двумя различными планетами. Рука Германа отличалась свѣжестью и бѣлизною; по ней развѣтвлялись голубыя жилки, повидимому, никогда не знавшія никакихъ физическихъ трудовъ; рука же Сильвана была совершенно противоположнаго цвѣта: рабочая, мускулистая, не боявшаяся физическихъ трудовъ. Хотя ихъ соединялъ узелъ братской крови и привязанности, но между ними была громадная разница; не смотря на то, что въ чертахъ лица было кровное сходство, характеры ихъ рознились наравнѣ съ руками. Германъ былъ недуренъ собою, съ блѣдноватымъ лицомъ, выхоленнымъ и выбѣленнымъ салонною жизнью; на губахъ его играла добрая, но вмѣстѣ съ тѣмъ саркастическая улыбка; въ глазахъ виднѣлось скептическое разочарованіе и пренебреженіе къ окружающему, а съ тѣмъ вмѣстѣ -- утомленіе и скука, раздражительность и высокомѣріе. Сильванъ имѣлъ поразительное сходство съ чертами брата, но отличался своею обходительною ласковостью и покорностью,-- быть можетъ переработанной изъ такой же высокомѣрной гордости, но во всякомъ случаѣ не ссорившейся со свѣтомъ и спокойно смотрѣвшей на него, безъ сожалѣнія. Сильванъ былъ старше Германа нѣсколькими годами, у Германа же проглядывала вѣтряность со всѣми признаками молодой распущенности.
II.
-- О чемъ думаешь, братъ? шепнулъ Сильванъ, выжидая минуту, чтобы братъ заговорилъ первымъ:-- о чемъ вздыхаешь? Вчерашняя пирушка, повидимому, не развлекла тебя, а наоборотъ, ты сдѣлался чѣмъ-то въ родѣ гнилаго яблока... Стряхни же съ себя гнетущія мысли и разскажи мнѣ все, что отягощаетъ твое спокойствіе.
-- Нѣтъ, братецъ, это не поможетъ, началъ лежавшій.-- Жизнь, со всѣми ея атрибутами, ненавистна мнѣ... верчусь, мечусь и все-таки не могу попасть на тотъ путь, по которому я могъ бы идти свободно;-- видно судьба-капризница приведетъ меня къ какой нибудь невѣдомой цѣли наобумъ. Какъ видишь, братъ, я откровененъ съ тобою. Другому я ни за что не сознался бы.
-- Эхъ, братецъ! недоволенъ я ни свѣтомъ, ни собою, продолжалъ онъ. Впрочемъ, сказать правду, я самъ не знаю, чего хочу, куда стремлюсь и что дѣлаю. Что потомъ?.. на что все это нужно, когда каждая моя экспедиція за "золотымъ руномъ" оканчивается всегда въ родѣ вчерашняго ужина... Напоилъ, накормилъ друзей, для того чтобы узнать только, что они -- погибшія созданія!.. Опротивѣли они мнѣ, какъ и вино, которое я пилъ съ ними... Всегда, вездѣ и во всемъ встрѣчаю одно лишь разочарованіе... Такъ оно, впрочемъ, и должно быть in secula seculorum.
Сильванъ молчалъ и, закуривъ сигару, слушалъ его съ важностью профессора на каѳедрѣ.
-- Говори, говори, что дальше? ворчалъ онъ сквозь сигару.
-- А вдобавокъ ко всему я влюбился, и глупо, бѣшено влюбился воскликнулъ, вдругъ оживившись, Германъ.
-- Ты думаешь, что ты влюбленъ? спросилъ Сильванъ.
-- До безумія влюбленъ!..
-- Въ который разъ? холодно продолжалъ братъ. Оба посмотрѣли другъ на друга; Германъ улыбнулся.
-- Развѣ можно считать любовью юношескую вѣтряность!.. Тогда было дѣло совершенно другое, а теперь... теперь адскій огонь жжетъ мое сердце... Восхитительное созданье!..
-- Кто же это восхитительное созданье? Не дочь-ли президента, Иза?
-- Фи!.. Это накрахмаленная кукла, дѣло рукъ гувернантки, которая создала ее по своему образцу!.. Неужели ты такого мнѣнія обо мнѣ?
-- Было однако время, что ты восхищался ею до обожанія.
-- До тѣхъ поръ, пока не заговорилъ съ нею,-- съ презрѣньемъ отвѣтилъ Германъ.
-- Ну-съ, и такъ, кто же эта? Къ кому эта новая любовь?
-- Я хотѣлъ бы, чтобъ ты самъ угадалъ, -- избавилъ меня, по крайней мѣрѣ, отъ щекотливаго объясненія, потому что эта особа... особа...
-- О! нѣтъ, нѣтъ, нетерпѣливо отвѣтилъ Германъ, ударяя кулакомъ по кровати.-- Неужели ты не можешь догадаться?
-- Не имѣю этой способности, усмѣхнулся Сильванъ,-- тѣмъ болѣе, когда дѣло идетъ о любви такого непостояннаго юноши, который, что ни день, то новому божеству поклоняется.
-- Увы!.. что жъ дѣлать?.. Но теперешняя любовь серьезная.
-- Серьезная! Въ такомъ случаѣ очень интересно... я слушаю тебя.
-- Ты видѣлъ въ театрѣ Віолу въ роляхъ наивныхъ дѣвочекъ?
Сильванъ покраснѣлъ, но этого не замѣтилъ братъ. Онъ поднялъ голову и, чтобы не выдать себя, произнесъ:
-- Да, да.
-- Въ первый разъ, когда я увидѣлъ ее, она казалась мнѣ обыкновенной дѣвочкой, молоденькой, свѣженькой, но присмотрѣвшись попристальнѣе къ ея личику, губкамъ и глазкамъ, я не могъ удержаться и побѣжалъ къ Юзькѣ, чтобъ онъ свелъ меня за кулисы и представилъ ей.-- "Что тебѣ въ ней?" спросилъ онъ меня.-- "Если ты принимаешь Віолу за обыкновенную дѣвушку, съ которой ты могъ бы поиграть да и бросить -- напрасные труды"...-- Да, что она, княжна какая, что-ли? спросилъ я, смѣясь.-- "Не княжна, но очень мудрое созданіе... нелегко къ ней подступиться -- она остра и страшно обидчива"...
Не смотря на такую рекомендацію, я настоялъ на своемъ; онъ свелъ меня за кулисы. Мы встрѣтили Віолу въ томъ же костюмѣ, въ которомъ она изображала деревенскую дѣвушку на сценѣ. Юзька представилъ меня. Взглянувъ на меня и кивнувъ головкой, она хотѣла скрыться, но мы преградили ей путь, чтобы заставить ее поболтать съ нами; она нисколько не растерялась, и очень весело и остроумно разговаривала съ нами; она смѣялась, но смѣхъ ея былъ слишкомъ язвителенъ. Я разсыпался въ комплиментахъ, чтобы обворожить ее... Она отвѣчала безъ всякаго кокетства, и такъ очаровала меня, что я положительно рехнулся. Рѣдкая изъ нашихъ салонныхъ дѣвушекъ съумѣла бы такъ скромно держать себя, какъ Віола. Уходя отъ нея, я сразу почувствовалъ себя влюбленнымъ. Послѣ этого, я нѣсколько разъ встрѣчался съ нею, и она окончательно побѣдила меня. Но мнѣ кажется, что она не имѣетъ ни малѣйшаго желанія видѣться со мною, и обходится, какъ съ какимъ нибудь ребенкомъ... ни одного слова я не слыхалъ отъ нея, что польстило бы моему самолюбію... А мила, ужасно мила!
Сильванъ разсмѣялся какъ-то сухо, Германъ посмотрѣлъ на него.
-- Надъ чѣмъ ты смѣешься?
-- Надъ твоей сумасбродной любовью, которая окончится вмѣстѣ съ закрытіемъ нашего театра.
-- Ты знакомъ съ Віолой?
-- Видѣлъ ее сколько разъ, отвѣтилъ Сильванъ, садясь. Я какъ-то нечаянно узналъ ея біографію, которую разскажу тебѣ, чтобы ты скромнѣе относился къ ней и не разсчитывалъ на этотъ запрещенный плодъ.
Германъ вздохнулъ.
-- Отецъ Віолы былъ извѣстнымъ артистомъ и творилъ чудеса своимъ несравненнымъ талантомъ. Но имѣя необузданный характеръ, онъ былъ большимъ почитателемъ Бахуса и все время своей жизни проводилъ въ кабакахъ и трактирахъ,-- жилъ, какъ говорится, со дня на день и, не смотря на добрѣйшее сердце, до конца жизни былъ старымъ испорченнымъ ребенкомъ, влача за собою по свѣту неповинныя жертвы. Этими жертвами были жена и дочь. Жена была тоже артисткой и самой несчастной женщиной въ мірѣ, вынужденной бороться за свое и своей дочери существованіе; дитя, едва только начинало выростать отъ земли, какъ уже должно было претерпѣвать всякія лишенія. Отецъ, по причинѣ своей безобразной жизни, съ каждымъ днемъ падалъ, и въ концѣ концовъ едва могъ заработать черствый кусокъ хлѣба въ самыхъ плохенькихъ труппахъ. Въ дни спектаклей его сажали подъ замокъ. Мать умерла съ отчаянія, когда Віолѣ было около восьми лѣтъ, и вмѣсто того, чтобы поручить ее попеченію отца, она умоляла дочь заботиться о немъ.-- Посуди самъ, какое могло быть ея воспитаніе! Нужда, бродяжническая и безшабашная жизнь отца способствовали ея преждевременному возмужанію; сиротство же заставило ее научиться всему. Она не знала тѣхъ свѣтлыхъ дней, которые составляютъ счастье ребенка; дѣтство ея прошло въ трудахъ и лишеніяхъ, въ борьбѣ за существованіе не только свое, но и отца; это невинное созданіе, играющее теперь роли наивныхъ дѣвочекъ, сама не могла быть такимъ же наивнымъ ребенкомъ. Жизнь преждевременно открыла передъ нею свою грязную сторону, не давъ ей подумать объ идеалахъ. Талантъ этотъ развился среди нужды и лишеній... Отецъ ея умеръ; она осталась круглою сиротою въ средѣ людей, не понимающихъ, что такое нравственность молодой дѣвушки. Она вынуждена была противостоять искушеніямъ и оградить себя отъ нахальства искателей приключеній, не убоясь ни голода, ни холода, и вышла побѣдительницей изъ этого омута несчастій и соблазна. Поэтому-то и надлежитъ благоговѣть передъ ея беззащитностью... Низко было бы съ твоей стороны соблазнять дѣвушку, имѣющую заступникомъ одно свое сердце... это было бы преступленіемъ...
-- Все это великолѣпно сказано твоими устами, разсмѣялся Германъ; но позволь и мнѣ въ свою очередь сказать -- audiatur et altera pars.-- Я вижу прекрасную розовенькую вишенку, покрытую пушкомъ молодости, уже созрѣвшую на вѣткѣ. Преклоняясь предъ ея прелестью, я не чувствую силъ сорвать и проглотить ее; вдругъ является какой нибудь общипанный воробей и на моихъ глазахъ срываетъ и уноситъ ее.-- Вотъ это и есть нравоученіе къ исторіи Віолы, предъ которой я долженъ поклоняться и благоговѣть ради ея несчастій, а какой нибудь смѣлый вертопрахъ подвернется и унесетъ ее изъ подъ моего носа.
-- Можетъ быть, отвѣтилъ спокойно Сильванъ;-- но ручаюсь, что такая вишня не дастся какому нибудь общипанному воробью. Напрасны будутъ твои усилія... Что ты называешь своею любовью, то я считаю твоей фантазіей. Ты не умѣешь любить, да сомнѣваюсь, чтобы выучился когда нибудь...
-- Почему?
-- Потому что нынѣшняя молодежь не умѣетъ сдерживать свои страсти и не уважаетъ женщины. Она будетъ для тебя приманкою красоты, плѣнительности, тою вишнею для съѣденія, но никакъ не златокрылымъ ангеломъ, въ сердце котораго ты бы вѣрилъ и желалъ раздѣлить съ нимъ жизнь. Віола -- достойнѣйшая изъ дѣвушекъ, которую ты не съумѣешь оцѣнить.
-- Допустимъ, что такъ. Но откуда ты знаешь ея прошлое, ея добродѣтель, сердце, идеально-золотыя крылья? воскликнулъ Германъ.
-- Я? спросилъ Сильванъ.-- Не буду запираться, что я люблю театръ и знакомъ съ нѣкоторыми изъ артистовъ, въ обществѣ которыхъ познакомился съ нею и, конечно, безъ малѣйшей претензіи на опутываніе ея и себя... и -- опустивъ голову, прибавилъ Сильванъ -- я узналъ ее очень близко, что возбудило во мнѣ уваженіе къ ней...
Германъ разсмѣялся.
-- Ты, право, съ своей скромною важностью очень забавенъ! Но и мнѣ разсказывали о ней.-- Эта черномазенькая вовсе не такъ наивна, какъ ты себѣ воображаешь!
-- Если ты знаешь ее лучше меня, въ такомъ случаѣ мнѣ нечего болѣе прибавить; но мнѣ кажется, что ты ошибаешься, и все, что ты говоришь, успокоиваетъ меня. Зная эту "черномазенькую" съ хорошей стороны, нѣтъ никакой опасности влюбиться въ нее... но фантазія эта улетучится такъ же, какъ и всѣ другія, при первомъ взглядѣ на другую, не "черномазенькую"...
-- Между тѣмъ она не позволяетъ подступиться къ себѣ, отозвался Германъ.-- Слушай, дорогой братъ, вѣдь ты любишь меня? ты знакомъ со всѣми артистами и имѣешь къ нимъ доступъ -- спаси же меня!
-- Богъ съ тобой! Неужели ты думаешь, что я стану помогать тебѣ опутывать дѣвушку!.. Ты, кажется, знаешь меня...
Мальчикъ, вносившій самоваръ, прервалъ ихъ разговоръ. Сильванъ подошелъ къ самовару приготовлять чай; Германъ углубился въ мысли и часто вздыхалъ. Въ комнатѣ воцарилось глубое молчаніе, нарушаемое лишь звономъ стакановъ и чайныхъ ложечекъ. Солнце поднялось уже высоко: городъ проснулся, колокола созывали къ утренней молитвѣ, народъ ходилъ и ѣздилъ, издали доносились веселый смѣхъ и разговоръ крестьянъ, идущихъ на базаръ.
-- Мнѣ нужно было бы пойти домой, отозвался Германъ, выпивъ стаканъ чаю;-- но въ этомъ пальто и шляпѣ -- немыслимо...
-- Возьми что нибудь изъ моего платья.
-- У тебя такія патріархальныя облаченія, что никакъ невозможно напялить ихъ на себя -- разсмѣялся Германъ.-- Лучше было бы послать кого нибудь къ моему Сташкѣ. Но кого?
-- Другими словами, ты хочешь, чтобы я сходилъ, -- сказалъ Сильванъ.-- Хорошо, согласенъ; но съ условіемъ.
-- Съ какимъ?
-- Если кто будетъ звониться въ садовую калитку -- не отпирай никому.
-- Отчего?
-- Это мое желаніе, и кончено.
-- Если это непремѣнно нужно -- повинуюсь и, въ доказательство, сейчасъ же ложусь на кровать и почиваю.
Сильванъ надѣлъ свою сѣрую шляпу и, затворивъ дверь спальни, тихонько удалился.
Германъ дѣйствительно легъ въ постель и началъ дремать. Не прошло и четверти часа, какъ вдругъ раздался сильный звонокъ. Германъ открылъ глаза и подумалъ: "Интересно знать, отчего онъ не хотѣлъ, чтобы я открылъ калитку. А если это кто-нибудь по дѣлу пришелъ къ нему, онъ могъ бы тогда пообождать немного; вѣдь Сильванъ вернется сейчасъ".
Звонокъ раздался во второй разъ, но уже съ меньшей смѣлостью... Германъ вскочилъ и, оправившись, вышелъ изъ комнаты. Приблизясь къ калиткѣ, онъ услышалъ за стѣной разговоръ... и поторопился открыть ее... На порогѣ появились двѣ особы: сѣденькій, сгорбленный старикашка и молодая дѣвушка подъ вуалью. Увидѣвъ предъ собою Германа, старичекъ пришелъ въ замѣшательство, а дѣвушка попятилась назадъ и быстро отвернулась отъ него.
-- Нѣтъ. Но онъ сію минуту вернется.-- Не пожелаете-ли пока пройтись по саду и подождать минуту.
Старичокъ повернулся къ дамѣ, какъ бы спрашивая ея совѣта. Послѣдняя дала отрицательный знакъ и отошла отъ калитки. Старичокъ поклонился и послѣдовалъ за нею. Германъ смотрѣлъ вслѣдъ удалявшимся и готовъ былъ держать пари, что видѣлъ этого старикашку за кулисами; а барышня подъ вуалью?.. по фигурѣ и манерамъ, она напоминала ему Віолу.
Онъ готовъ былъ бѣжать за ними, еслибъ не удержало его данное слово; проводивъ ихъ глазами до угла дома, за которымъ они скрылись, и закрывъ калитку, онъ возвратился въ раздумьѣ въ комнату.
-- А! понимаю, почему Сильванъ просилъ меня не открывать калитки и почему съ такимъ восторгомъ отзывался объ этой идеальной дѣвушкѣ. Чортъ возьми, однако: эта идеальная дѣвушка, въ сопровожденіи стараго суфлера, дѣлаетъ ему утренніе визиты. Хорошъ братецъ! Педантъ, пуританинъ, святоша, а какъ ловко выѣзжаетъ на конькѣ нравственности,-- какъ лучшій берейторъ! А между тѣмъ принимаетъ у себя дѣвушекъ чуть-ли не до зари!
Быстрые шаги къ калиткѣ прервали его размышленія... Дверь отворилась; на порогѣ появился Сильванъ съ недовольнымъ лицомъ и бросилъ на брата укорительный взглядъ; за нимъ вошелъ красивенькій, бойкій мальчикъ, въ парадной ливрейкѣ, съ оживленнымъ личикомъ. Мальчикъ держалъ въ рукахъ черную шляпу и пальто. Взглянувъ на Германа, онъ улыбнулся и, закусивъ губу, сказалъ:
-- Графиня ужь изволила спрашивать васъ сегодня; я сказалъ, что вы въ деревнѣ и къ восьми часамъ возвратитесь... Я былъ въ ресторанѣ; кельнеръ сказалъ мнѣ, что вы передъ утромъ ушли; онъ былъ раздосадованъ и со злостью отвѣтилъ на мой вопросъ, натирая себѣ лимономъ усы. Кто-то подшутилъ надъ нимъ и вымазалъ ихъ чернилами, да такъ крѣпко, что и отъ лимона не отстаютъ.
Сташка разсмѣялся и прибавилъ:
-- Готовъ побожиться, что это вы сдѣлали...
Германъ надѣвалъ пальто, посматривая на брата, который стоялъ молча и, повидимому, раздосадованный. Выславъ мальчика впередъ, онъ подошелъ къ Сильвану.
-- Что съ тобой, братъ? ты какъ будто недоволенъ чѣмъ?
-- Ты сдѣлалъ непростительную глупость, отозвался съ упрекомъ Сильванъ.-- Вѣдь просилъ же я тебя не открывать калитку...
-- Ну, стоитъ-ли изъ-за этого сердиться. Я думалъ, что звонится кто нибудь по дѣлу къ тебѣ.
-- Достаточно, что я просилъ тебя не открывать; могъ бы ты, хотя одинъ разъ, послушаться меня. Я повѣрилъ тебѣ, а ты на зло мнѣ сдѣлалъ непріятность!
-- Я раскаиваюсь въ этомъ,-- отвѣтилъ Германъ;-- но могъ-ли я надѣяться видѣть у тебя,-- такого отшельника,-- въ восьмомъ часу утра пріемъ молодыхъ дѣвушекъ!
-- Пожалуйста, безъ шутокъ; я вѣрю тебѣ... Ты, конечно, узналъ въ этой дѣвушкѣ Віолу. Увидѣвъ тебя здѣсь, она растерялась и ушла со слезами на глазахъ, боясь, чтобъ эта невинная прогулка не обратилась въ насмѣшку... Прошу тебя, Германъ, позабудь, пожалуйста, что ты видѣлъ ее здѣсь, и не говори никому изъ своихъ...
-- А эта утренняя прогулка у тебя въ саду, что означаетъ? шутилъ Германъ.
-- Это, именно, я и хотѣлъ сказать тебѣ. Докторъ прописалъ ей пить эмскую воду, которая, какъ извѣстно, требуетъ прогулки... Во избѣжаніе навязчивости и нахальнаго шпіонства молодежи, я предложилъ ей мой садикъ, ручаясь за ея безопасность. Она повѣрила моему слову и приходила сюда ежедневно въ сопровожденіи суфлера, а я видѣлся съ нею, только открывая калитку. Даю въ томъ мое честное слово.
-- Вѣрю и простому слову, замѣтилъ Германъ съ ироніей,-- и заключаю отсюда, что ты уже очень близокъ съ этой несравненной Віолой. Ты ревнуешь меня, и въ такомъ случаѣ мнѣ остается только ретироваться передъ старшимъ братомъ.
Съ этими словами Германъ сдѣлалъ кислую гримасу и, прощаясь, прибавилъ:
-- Вѣрь мнѣ, братъ, что никому не скажу, ни даже ей, что узналъ ее. Честное слово!..
-- Посмотримъ, умѣешь-ли ты держать честное слово.
-- О, моралистъ, моралистъ! ворчалъ про себя уходящій Германъ.
Сильванъ смотрѣлъ вслѣдъ Герману, раздумывая, какъ неблагодарно отплатилъ ему братъ.
III.
Дѣло происходило въ только что нанятомъ домѣ, и хозяинъ, квартиры приводилъ ее въ порядокъ, работая до поту лица.
Взглянувъ на него, каждый могъ бы узнать въ немъ деревенскаго обывателя изъ "конгрессовки", имѣвшаго сходство съ маленькими царьками, которые нѣсколько сотъ лѣтъ владѣли краемъ.. Такой обыватель -- не взирая на политуру, которою цивилизаторы и реформаторы съ усердіемъ стараются стереть съ него наслоенія ветхой пыли, всегда какъ-то выдается впередъ. Долгіе годы сформировали этотъ типъ съ его движеніями, разговоромъ и обычаями... Въ немъ есть что-то среднее между фракомъ и рыцарскими латами, между барствомъ и грязью. Лицо, взглядъ, голосъ измѣняютъ ему, хотя и видно, что онъ властвовалъ не очень давно. Въ польскомъ шляхтичѣ осталась еще та старая спѣсь, которая смягчилась лишь подъ вліяніемъ сибаритства. Маленькій, толстенькій, румяненькій, не смотря на свой 50-тилѣтній возрастъ, одѣтый всегда элегантно, Александръ Юноша бѣгалъ, суетился по комнатѣ и, подходя частенько къ зеркалу, охорашивался, вертѣлся передъ нимъ и поправлялъ свои волосы. Онъ, видимо, былъ взволнованъ, какъ бы въ ожиданіи кого-то. Въ сущности же онъ казался свѣжимъ, бодрымъ мужчиной, хотя и усталъ порядкомъ; онъ ходилъ по молодецки и, еслибы не сутуловатость, его можно было бы принять издали за 30-ти лѣтняго кавалера. Онъ былъ вдовецъ, а метрическая выписка свидѣтельствовала о его злополучномъ приближеніи къ 50-ти годамъ. Вокругъ глазъ обрисовывались глубокія морщины; частый смѣхъ оставилъ свои слѣды, образовавъ вокругъ подбородка глубокія борозды со скрещивающимися морщинками по лицу. Но все это скрашивалъ румянецъ; серебрившіеся усики были закручены вверхъ, какъ у молодаго человѣка. Этотъ вѣчноюношескій видъ и пріятельскій характеръ были причиною того, что его звали уменьшительнымъ именемъ, и онъ изъ Александра Юноши преобразился въ Олеся (Сашу).-- Это имя сдѣлалось популярнымъ названіемъ, которымъ его величали какъ знакомые, такъ и незнакомые. Олеся любили всѣ, потому что онъ былъ добрымъ товарищемъ и далеко не педантомъ; конечно, его называли этимъ характернымъ именемъ въ шутку. Юноша былъ состоятельнымъ человѣкомъ и, женившись на старостянкѣ, увеличилъ свое состояніе, а теперь, со смертію своей тещи, пани Старостины М., надѣялся увеличить состояніе своей дочери до колоссальныхъ размѣровъ. Единственной дочери его, Ганнѣ, было уже около 20-ти лѣтъ; она была хорошо воспитана, умна и очень недурна собою, хотя (какъ отзывалась молодежь) держала себя слишкомъ гордо и важно, такъ что многіе боялись ее, но любили на почтительномъ разстояніи. Знавшіе ее близко были отъ нея въ восторгѣ. Заботливая бабушка Ганны, пани Старостина, подъ предлогомъ болѣзни, выѣхала съ нею за границу, гдѣ и устраивалась теперь на два -- три мѣсяца, пользуясь услугами своего Олеся, который дѣлалъ лишь то, что не затрудняло его.
Услужливый Олесь далеко не былъ способенъ къ вынужденнымъ услугамъ. Это для него было величайшей скукой... Веселый кружокъ, вкусныя блюда, рюмка хорошаго вина, старая сигара, dolce far niente на мягкой софѣ были самымъ излюбленнымъ его занятіемъ. Литературы онъ не любилъ, книгъ не читалъ, утверждая, что этимъ знаніемъ можетъ позаимствоваться у другихъ; газеты читывалъ очень рѣдко и то лишь въ послѣобѣденное время, ради самаго занимательнаго въ нихъ отдѣла "объявленій", откуда онъ почерпалъ нужныя ему свѣдѣнія.
Въ данную минуту онъ ожидалъ одного изъ своихъ пріятелей, который могъ избавить его отъ многихъ хлопотъ по устройству квартиры. Ожидаемый пріятель былъ другомъ не одного только Юноши, но и всей достаточной шляхты, къ которой и самъ принадлежалъ; своимъ знаніемъ и услугами онъ былъ для всѣхъ полезнымъ человѣкомъ. Пана Доленгу считали самымъ пріятнѣйшимъ изъ друзей. Устраивать торжественные балы и пикники, быть секундантомъ на дуэляхъ, посредничать въ покупкѣ и продажѣ, мирить поссорившихся, женить и разводить супруговъ онъ былъ большой мастеръ. Всезнающій и вездѣсущій Доленга всегда игралъ первую роль. Со времени потери своей деревеньки, еще въ молодыхъ лѣтахъ, существованіе его было загадочнымъ дѣломъ. Предоставленный своимъ собственнымъ силамъ, онъ не потерялся. Help your self не существовало еще; геніальный Доленга отгадалъ его. Какимъ образомъ достигъ онъ этого -- было его тайной; но вѣрно лишь то, что, не занимаясь ничѣмъ, онъ одѣвался побарски, имѣлъ всегда деньги, жилъ въ роскошнѣйшихъ отеляхъ, ѣлъ роскошныя блюда, и съ графами и князьями былъ на "ты". Нужно сказать, что образъ его мыслей и нравственныя правила вполнѣ оправдывали репутацію, которою онъ пользовался; онъ былъ ультраконсерваторомъ, страстнымъ любителемъ "строгаго порядка" и юристомъ... говорилъ прекрасно по-французски, въ "завиральныхъ идеяхъ" замѣченъ не былъ. Власть почиталъ и гораздо прежде, чѣмъ нажилъ себѣ состояніе, онъ угадалъ ту аксіому, что "сила -- выше всякаго права". Жизнь его протекала въ радостяхъ и весельѣ; въ лучшихъ кружкахъ его принимали съ открытыми объятіями и, считая честнѣйшимъ человѣкомъ, не колебались довѣряться въ самыхъ щекотливыхъ дѣлахъ. И старики и молодые, и мужчины и женщины равно любили его. Онъ танцовалъ съ молодыми, игралъ въ карты со стариками, съ набожными -- ходилъ въ церковь, съ ненабожными -- въ театръ, помогалъ заводить пріятныя знакомства, словомъ, это былъ homme à tout faire. Для Олеся, съ которымъ его соединяла давняя застольная дружба, Доленга имѣлъ ту цѣну, что всегда зналъ, гдѣ и что можно достать лучшаго собственно по съѣстной части. Доленга смотрѣлъ еще молодымъ человѣкомъ, хотя ему ужь давно стукнуло сорокъ лѣтъ: волосы, не взирая на всѣ втиранія, замѣтно сѣдѣли; лицо было красное, глаза, какъ бы отъ усиленныхъ трудовъ -- тоже; ротъ широкій, но добродушный, всегда смѣющійся. Хорошее расположеніе духа, беззаботная веселость и милое невѣжество всегда сопутствовали ему. Здоровый, плечистый и рослый мужчина, съ сильно развитою грудью, выдавшеюся впередъ, Доленга никогда не возбуждалъ страсти въ увядшихъ барышняхъ, но имѣлъ между ними много хорошихъ пріятельницъ, и никто не упрекалъ его въ томъ, чтобы онъ компрометировалъ кого нибудь своею дружбой. Двѣ-три дуэли возстановили окончательно его репутацію, и онъ прославился человѣкомъ отважнымъ, защищающимъ свой "гоноръ".
Заслышавъ шаги своего пріятеля, Олесь бросился къ нему навстрѣчу и, дружески пожавъ руку, облобызалъ его.
-- Ну, какъ чувствуешь себя послѣ вчерашняго? спросилъ Доленга, подразумѣвая подъ этимъ вчерашній ужинъ у Германа.
-- Очень хорошо, отвѣтилъ Олесь. Лишняго не перехватилъ, кушанья ѣли здоровыя, вино пили прекрасное... погуляли на славу! отчего же чувствовать себя худо?..
-- А все это потому, душа моя, что я распоряжался,-- разсмѣялся Доленга.-- Ты вѣдь знаешь... гдѣ я распоряжаюсь, тамъ не можетъ быть худо.
-- Ты у насъ на это единственный человѣкъ!.. Честь и слава тебѣ!.. пожимая руку, сказалъ Олесь. Прошу садиться; вотъ и сигары; я имѣю кое-что сообщить тебѣ.
-- Къ твоимъ услугамъ, сказалъ Доленга, садясь и протягивая ноги.
-- Вчера, въ ресторанѣ, началъ Олесь съ улыбкою,-- вы меня формально конфисковали. Я, какъ тебѣ извѣстно, не зналъ Германа Рамулта и, только по случаю своего заполоненія, я волей-неволей долженъ былъ сдаться на капитуляцію, но теперь, когда мнѣ надлежитъ отплатить ему визитомъ... когда онъ отвѣтитъ мнѣ тѣмъ же... Молодой онъ человѣкъ... у меня дочь, и я хотѣлъ бы знать, что онъ такое? Фамилія его мнѣ какъ будто знакома...
-- Помилуй! воскликнулъ Доленга: -- какъ не знать эту фамилію! Отецъ Рамулта жилъ съ вами по сосѣдству.
-- По сосѣдству? переспросилъ Олесь, ударивъ себя рукою по лбу.-- Да, да, да! помню! Былъ у насъ Рамултъ, но этотъ-ли?.. Нашего Рамулта звали Войтѣхомъ и женатъ онъ былъ на Павензкой, у него были дочь и сынъ. Я зналъ ихъ очень хорошо. Жена его умерла, а съ нимъ не знаю, что случилось. Вскорѣ послѣ смерти ея, онъ уѣхалъ и пропалъ безъ вѣсти. Дѣти его воспитывались при сестрѣ... и...
-- Остальное я доскажу, закуривая сигару, произнесъ Доленга: -- Этотъ самый Войтѣхъ Рамултъ съ отчаянія по своей женѣ уѣхалъ въ Галицію, на воды, и тамъ познакомился съ богатой вдовой, графиней Боржеховской, женился на ней, и вотъ отъ нея-то и родился этотъ Германъ. Самъ же онъ умеръ. Графиня выхлопотала для него титулъ графа.
-- Странное стеченіе обстоятельствъ! воскликнулъ Юноша.-- Нужно сказать тебѣ... но, впрочемъ, объ этомъ поговоримъ въ другой разъ.
-- Нѣтъ, нѣтъ! Говори теперь, я хочу знать обо всемъ.
-- Впрочемъ, отъ тебя я ничего не утаиваю; знаю, что ты скромный человѣкъ, началъ Олесь какъ-то грустно.-- Этихъ Рамултовъ, рожденныхъ отъ Павензкой, я имѣлъ всегда въ виду. Лелія, которая была замужемъ за Матускимъ, осталась вдовой... прекрасная женщина... Знаешь ее?
-- Еще бы не знать! Да, она очень миленькая, отвѣтилъ Доленга.-- Но не смотря на это, она до сихъ поръ еще вдова.
-- Признаться, -- я питаю къ ней маленькую слабость, разсмѣялся Олесь.-- Она таитъ въ себѣ какую-то магическую силу... умная, живая...
-- А ты, старый волокита, ужь и растаялъ!..
-- Тсс... молчи! Избави Богъ, если кто подслушаетъ: бѣда! Лучше оставимъ это до болѣе удобнаго случая; не въ ней дѣло...
-- А въ комъ же?!
-- Въ братѣ ея... здѣсь камень преткновенія. Этотъ Сильванъ почти вмѣстѣ выросъ съ моей Ганной. Такое близкое сосѣдство... всего около четверти мили отъ насъ... Дѣти были постоянно вмѣстѣ; мы бывали у нихъ и они у насъ почти ежедневно... Самъ понимаешь; въ деревнѣ рѣдко увидишь свѣжаго человѣка... Видишь-ли,-- Олесь понизилъ голосъ до шепота: -- я боюсь, чтобы моя Ганна не увлеклась имъ, а Сильванъ, какъ мнѣ кажется, влюбленъ въ нее давно. Хоть я предупредилъ его заранѣе, намекнувъ ему, что напрасны всѣ его вздохи, однако... Моя Ганна, какъ тебѣ извѣстно, единственная наслѣдница бабушки... а этотъ что такое?... и къ тому же съ такими воззрѣніями и воспитаніемъ... словомъ: либералъ... демократъ. Представь себѣ: я узналъ, что онъ поселился здѣсь съ 64 года и занимаетъ мѣсто инженера при какихъ-то фабрикахъ или заводахъ... Ну, а какъ они между собою, эти сводные-то братья? Вчера, сколько помнится, онъ не былъ на ужинѣ.
Доленга все время качалъ головою.
-- Въ самыхъ хорошихъ отношеніяхъ; они очень дружны между собою и твой демократъ состоитъ менторомъ у графа Рамулта, вопреки желанію графини; но, какъ я слышалъ, Сильванъ рѣдко бываетъ у него. Что же касается любви его къ Ганнѣ, мнѣ кажется, что онъ самъ давно позабылъ о ней; а, во-вторыхъ, они не могутъ встрѣтиться опять, потому что Сильванъ не бываетъ въ нашемъ обществѣ. Онъ, по большей части, вращается между "интеллигентными мѣщанами", какъ они тамъ называютъ себя, т. е. въ кружкахъ, намъ невѣдомыхъ. Слѣдовательно, на этотъ счетъ ты можешь быть спокойнымъ, только бы Лелія, которая теперь здѣсь...
-- Какъ! Лелія здѣсь? всплеснувъ руками, воскликнулъ Олесь.-- Она здѣсь!.. Вотъ такъ сюрпризъ!.. Да вѣдь она подруга моей Ганны... любимица бабушки... и моя... пріятельница.
-- Это скверно, очень скверно, произнесъ Доленга.-- Ты чувствуешь къ ней слабость... что если она вдругъ станетъ интриговать съ братомъ?..
Юноша схватился за голову.
-- Тсс! тсс!.. Да, нехорошо, очень нехорошо... Нужно подумать, какъ предотвратить интриги... Вотъ что: пойдемъ-ка завтракать;-- тамъ будетъ свободнѣе поговорить о томъ, что надо предпринять. Здѣсь могутъ подслушать насъ...
Доленга всталъ.
-- Я сведу тебя въ такое мѣстечко, гдѣ найдемъ закуску... vous vous en lécherez les doigts! шепнулъ ему Доленга.-- Пойдемъ, я найду успокоеніе твоему отцовскому сердцу... О, о! не такія дѣла обдѣлывали.
Взявшись за руки, они тихонько вышли изъ залы.
IV.
Зала, изъ которой только что ушли Доленга съ Юношей, оставалась пустою нѣсколько минутъ; изъ боковой двери вошла сѣдовласая старушка довольно пріятной наружности, въ черномъ платьѣ, съ претензіей на щегольство. За нею шла статная, красивая молодая дѣвушка, одѣтая со вкусомъ. На лицѣ молодой дѣвушки изображалась тайная грусть и внутренняя борьба; на розовенькихъ губкахъ играла улыбка, изображавшая скорѣй сожалѣніе, чѣмъ веселье и радость. Меланхолическіе черные глазки свѣтились, какъ два уголька, изъ подъ длинныхъ рѣсницъ. Фигура и преждевременная серьезность дѣлали ее немного старше, чѣмъ она была на самомъ дѣлѣ. Не смотря на это, дѣтская простота и наивность проглядывала сквозь меланхолическую оболочку. Эти два существа: благородная старость и величественная молодость составляли группу, достойную рѣзца художника. Молодое веселье въ лицѣ старушки и важность молодой дѣвушки, на которыхъ остановился бы художникъ, были очень симпатичны. Это были: бабушка со внучкою Ганною, дочерью Александра Юноши. Старушка, пани Старостина, входя въ залъ, надѣялась застать гостя, но, не видя никого, она съ неудовольствіемъ замѣтила:
-- Опять исчезъ! Вотъ только что слышала его голосъ и... нѣтъ. И куда ушелъ?.. Сегодня вернулся домой почти передъ утромъ... теперь опять нѣтъ. Вѣрно кто нибудь подхватилъ его. Право, несносный какой...
Старушка сѣла.
-- Не сердись, бабушка -- отозвалась дѣвушка:-- У отца столько хлопотъ теперь... Я видѣла, когда входилъ къ нему Доленга; вѣроятно, они вмѣстѣ ушли за покупками.
-- Я не сержусь, дитя мое. Развѣ можно сердиться на него; но онъ бы нуженъ былъ мнѣ теперь, да и пана Доленгу тоже хотѣлось бы видѣть... это добрѣйшая душа, а услужливый какой; въ городѣ безъ него положительно нельзя обойтись... и вдругъ оба исчезли...
-- Они, вѣроятно, скоро вернутся.
Старушка опустила голову; Ганна ходила по комнатѣ и разсматривала разложенныя вещи. Слуга доложилъ о пріѣздѣ какой-то дамы, которая не хотѣла назвать себя.
-- Кто такая? спросила быстро старушка: -- не нищая-ли опять?
-- Нѣтъ, не похожа на нищую, въ коляскѣ пріѣхала, разсмѣялся слуга.
Ганна дала знакъ головою, чтобы просить. Въ ту же минуту вбѣжала въ комнату молодая, стройная, красивая дамочка и прямо бросилась на колѣни передъ старушкой.
-- Бабушка! дорогая бабушка здѣсь! восклицала она:-- какое счастье! какая радость! продолжала она, цѣлуя руки и колѣни у бабушки.
Растормошивъ старушку, она бросилась на шею къ Ганнѣ, сжимала ее въ своихъ объятіяхъ и прыгала, какъ ребенокъ, вокругъ нея.
Не смотря на ея вѣтряность, она была вовсе не молоденькая дѣвушка, а дама, которой любой знатокъ женщинъ могъ бы дать больше 20 лѣтъ, не говоря уже о метрикѣ, въ которой значилось 30 съ хвостикомъ. Какъ и большая часть блондинокъ, она сохранила свѣжесть лица, движенія и вообще наружность первой молодости, и лишь только полнота формъ измѣняла ей немного. Даже самое выраженіе округленнаго личика, небеснаго цвѣта глаза, розовыя губки напоминали въ ней миѳологическаго ангела. Это была Лелія Матуская, сестра Сильвана Рамулта.
-- Что бабушка здѣсь, въ этомъ нѣтъ ничего удивительнаго; она больна, и пріѣхала сюда посовѣтоваться съ врачами и полѣчиться; но что ты здѣсь,-- это удивляетъ меня, моя милая Лелія, это чудо! сказала старушка, посматривая на Матускую.
-- Я? дорогая бабушка? Я тоже имѣю здѣсь кое-кого, и ищу пользы для жизни и здоровья -- вздохнула Матуская.
-- Кого же, кого? Не намѣрена-ли ужь во второй разъ связать себя брачными узами...
-- О, нѣтъ, нѣтъ! смѣясь, отвѣтила она.-- Боже сохрани. Развѣ пани Старостина не угадываетъ, о комъ я говорю?
Матуская украдкой взглянула на Ганну, у которой пробѣжалъ румянецъ по лицу и исчезъ, какъ молнія.
-- Какъ же я могу угадать? возразила старушка.
-- Мой братъ ужь нѣсколько лѣтъ живетъ здѣсь, произнесла Лелія тихо:-- намъ удалось выхлопотать разрѣшеніе... онъ имѣетъ тутъ занятія, и я пріѣхала повидаться съ нимъ.
Старостина нахмурилась и, взглянувъ на Ганну, опустила глаза, ворча себѣ подъ носъ.
-- Прошу садиться, произнесла она послѣ минутной паузы.
Матуская сѣла рядомъ съ Ганной и, взявъ ее за руку, посматривала въ глаза.
-- Ты нисколько не измѣнилась, замѣтила Матуская Ганнѣ: -- все хорошѣешь; только, мнѣ кажется, сдѣлалась немного грустнѣе.
-- А ты съ виду все такая же вѣтряница, какъ и была, отвѣтила Ганна. Кто не знаетъ тебя, могъ бы подумать, что ты счастливѣйшая изъ женщинъ.
-- Ни весела, ни грустна и ни счастлива, возразила Матуская.-- Сама знаешь, милая, что я только предъ людьми выставляю эту фальшивую вывѣску, чтобы скрыть подъ нею контробанду и не дать злымъ языкамъ пищи для сплетней. Зачѣмъ знать постороннимъ, что лежитъ на сердцѣ? Не говоря уже о моемъ одиночествѣ, ни о лѣтахъ, которыя летятъ съ быстротою молніи, шелестя крыльями нетопыря надъ моей головою, предвѣщая скорую, скучную старость съ картами въ рукахъ и собаченкой на колѣняхъ, не говоря объ этомъ, достаточно было бы подумать только о судьбѣ брата, которая повергаетъ меня въ глубокое уныніе.
При воспоминаніи о братѣ, старушка сдѣлала озабоченное лицо. Ганна зарумянилась опять и, чтобы скрыть свою краску, начала поправлять волосы. Обѣ умолкли. Послѣ нѣкотораго молчанія, старушка спросила Лелію:
-- Чѣмъ же занимается Сильванъ?
-- Трудится. Противъ этого ни я, ни онъ не можемъ ничего возразить, еслибъ не постоянныя интриги этихъ нѣмцевъ, которые не любятъ пришлыхъ людей, а черезъ эти интриги, каждый день угрожаетъ ему новымъ скитальчествомъ... Работа его со дня на день можетъ прекратиться, а тамъ и думай опять.
Матуская опустила голову и, вдругъ оживляясь, прибавила:
-- Что удивительнѣе всего, такъ это встрѣча его здѣсь со своимъ своднымъ братомъ... excusez du peu, графомъ Германомъ Рамултомъ.
Она сдѣлала удареніе на словѣ: "графомъ".
-- А-а! протянула старушка; -- ну, а съ этими родственниками, которые раньше чуждались васъ, какъ вы съ ними теперь?..
-- Братья между собою въ хорошихъ отношеніяхъ, они друзья; что же касается матери, графини, та слишкомъ ужь игнорируетъ Сильвана. Германъ, съ виду, кажется хорошимъ малымъ, но испорченной нравственности. Не мудрено, впрочемъ; единственный сынъ у графини, нѣженка... едва минуло 20 лѣтъ, а ужь успѣлъ соскучиться жизнью, жалокъ до смѣшнаго... Вѣроятно, графъ представится вамъ, продолжала Матуская:-- Сильванъ говоритъ, что г. Юноша вчера познакомился съ нимъ и ужиналъ въ обществѣ его друзей, которые взяли его приступомъ въ плѣнъ; кутили, говоритъ, вплоть до утра.
-- Да! отозвалась старушка. Олесь слабъ на этотъ счетъ; всегда позволитъ втянуть себя въ холостую компанію...
-- Такъ это у него былъ отецъ?! произнесла Ганна, опуская голову.
-- Съ графиней вы тоже познакомитесь -- продолжала она;-- что касается меня, я вовсе не намѣрена бывать у нихъ: если она не жалуетъ Сильвана, слѣдовательно и меня... Конечно, я вовсе не имѣю охоты осуждать графиню, но она такъ смѣшна, что невольно заставляетъ говорить о себѣ. Эта тщеславная аристократка съ плохимъ воспитаніемъ горда до-нельзя и больше похожа на французскую кокотку, чѣмъ на польку, словомъ, самая несносная баба подъ луною. Она, не смотря на свои 50 лѣтъ и на свою штукатурку, съ удовольствіемъ вышла бы замужъ, еслибы только нашелся претендентъ. Щеголиха, величайшая кокетка, играющая по вечерамъ въ карты, и умѣющая лишь нѣжничать съ сыномъ...
Старушка погрозила ей пальцемъ.
-- Какая-жъ ты злая, моя дорогая Леля! ты несправедлива къ ней; ей можно многое простить, хотя бы за любовь къ сыну...
-- И за порчу его,-- прибавила Матуская.
-- Что-жъ дѣлать, когда она въ сущности такая... такая баба.
Ганна улыбнулась.
-- Но très comme il faut?
-- Въ совершенствѣ comme il faut; звѣзда большаго свѣта, свѣтящая при дворѣ! разсмѣялась Лелія.-- Говоритъ обо всемъ, о чемъ принято говорить въ салонахъ, и молчитъ съ большимъ талантомъ, изъ боязни сболтнуть невпопадъ... знаетъ только то, что знаютъ всѣ, и почерпаетъ свое знаніе, какъ супъ, изъ поданной миски къ обѣду; этимъ только и дышетъ.
-- Ахъ, Леля, какая ты злая, повторила бабушка, смѣясь.-- Фи! Ты должна будешь сказать это на духу...
-- Какая польза, когда послѣ исповѣди нужно будетъ опятъ смѣяться. Я никакъ не могу удержаться, чтобъ не пошутить надъ ней, воскликнула Матуская, смѣясь.
-- Ну, Богъ съ тобой, а я ужь не желаю грѣшить вмѣстѣ, сказала старушка, поднимаясь съ кресла.-- Пойду молиться, чтобы. Господь простилъ тебя. Вы давно не видѣлись съ Ганной, болтайте себѣ здѣсь сколько угодно.
Старушка поцѣловала Матускую въ голову и прибавила:
-- Ты, смотри, не испорти только мою Ганну.
-- Сомнѣваюсь, дорогая бабушка, чтобы ее можно было испортить; скорѣе она исправитъ меня, возразила Лелія, цѣлуя руку бабушки.
Послѣ ухода старушки, подруги бросились въ объятія. Матуская долго смотрѣла на Ганну, какъ бы желая вычитать что нибудь новое на ея лицѣ; послѣ нѣкотораго молчанія, Матуская начала:
-- Ты, Ганна, очень похорошѣла, только ужь не по лѣтамъ важничаешь, точно старуха какая; неприлично такъ держать себя.
-- Я чувствую себя такой -- вздохнула Ганна:-- бываютъ минуты, что хочется быть еще старше, чтобы освободиться отъ докучливыхъ обязанностей молодости.
-- Да что съ тобой, Ганна! Я право не понимаю тебя. Ты должна объяснить мнѣ, что значитъ докучливая обязанность молодости.
-- Ты такая понятливая, что можешь и сама догадаться, разсмѣялась Ганна.-- Нужно наряжаться, выставлять себя на показъ, веселиться, когда грустно, танцовать, когда нѣтъ охоты, и смѣяться, когда вовсе не до смѣха,-- развѣ это не докучливая обязанность? Въ деревнѣ отъ этого легче избѣгнуть, но въ городѣ?..
-- Вы надолго пріѣхали сюда?
-- Не знаю; бабушка ничего объ этомъ не говоритъ: она окружила себя теперь какою-то таинственностью... Жалуется на свою болѣзнь, говоритъ, что здѣсь ея старый докторъ... между тѣмъ...
Она понизила голосъ и многозначительно посмотрѣла на Матускую.
-- А, понимаю, сказала подруга:-- бабушка имѣетъ виды въ отношеніи тебя и ждетъ предложенія...
-- Быть можетъ, я въ тягость отцу и бабушкѣ; они рады были-бы сбыть меня съ рукъ скорѣе. Конечно, у нихъ есть желаніе сдѣлать меня счастливой... но я не понимаю, какимъ образомъ они хотятъ на перепутьѣ найти это счастье.
Анна и Матуская начали ходить молча по залѣ.
-- Ты долго разсчитываешь остаться здѣсь? спросила Ганна.
-- Я вѣдь говорила, что пріѣхала сюда ради брата... побуду съ нимъ, пока не натѣшусь. Къ тому же я должна обезпечить за нимъ оставшееся состояньице, которое мнѣ удалось сберечь для него, и какъ долго продлится это, право не могу сказать тебѣ... Хотѣлось бы мнѣ остаться, пока вы здѣсь.
Разговоръ не вязался, часто прерываясь долгими промежутками. Ганна была разсѣяна; вопросы застывали на ея губахъ. Наконецъ, послѣ долгаго молчанія, они сѣли въ уголъ, на диванѣ, убѣдясь предварительно, что ихъ никто не подслушаетъ, и начали шептаться; они такъ оживились, что не замѣтили, какъ вошелъ Юноша и остановился передъ ними.
Увидѣвъ передъ собою человѣка, выросшаго какъ изъ земли, Матуская вскрикнула. Плѣшивый Адонисъ успѣлъ ужь схватить ея бѣлую руку и покрыть мокрыми поцѣлуями, прижимая крѣпко къ своимъ мягкимъ румянымъ губамъ; глаза и щеки его разгорѣлись отъ радости. Побѣжденный очаровательнымъ взглядомъ своей несравненной Леліи, къ которой имѣлъ неудержимую слабость, онъ позабылъ о томъ страхѣ, въ которомъ исповѣдывался передъ Доленгой. Его лицо, послѣ сытнаго завтрака и подъ вліяніемъ магнетическихъ глазокъ Матуской и хорошаго вина, приняло видъ древняго сатира, оставшагося съ нимфой въ купальнѣ. Не обращая вниманія на присутствіе зардѣвшейся Ганны, онъ съ восторгомъ восклицалъ:
-- Богиня моя!.. какъ я радъ, что вижу васъ здѣсь!.. Фея моя!.. Прелесть моя!.. Какая свѣжесть!.. какой огонь въ глазахъ!..
-- Вы знаете, продолжалъ онъ восторгаться, -- что я вашъ всегдашній обожатель, и буду имъ до конца жизни...
-- Ничего не знала объ этомъ, возразила Лелія, смѣясь;-- но сегодня я внесу васъ въ число своихъ обожателей и зачислю въ свой полкъ... Только предупреждаю, что, вмѣстѣ съ тѣмъ, я возложу на васъ и большую обязанность...
Покуда Юноша расточалъ свои комплименты, вошла старушка и, остановясь въ дверяхъ, воскликнула:
-- Те, те, те! Никакъ ужь Олесь объясняется въ любви передъ Лелей!.. Ахъ ты плутъ этакій, ахъ ты волокита! Ты, какъ видно, неисправимъ!
Юноша отскочилъ, какъ ошпаренный, и бросился къ рукѣ бабушки, которая звонко хлопнула его по лысинѣ.
-- Фи, какой безсовѣстный! ночью кутишь, утромъ пропадаешь, а теперь разсыпаешься въ любезностяхъ передъ молодой вдовушкой. Слѣдовало бы наказать тебя, ну, да ужь Богъ съ тобой. Говори, гдѣ былъ?
-- Я, дорогая бабушка, началъ оправдываться Юноша,-- вчера нечаянно познакомился съ г. Рамултомъ, онъ такой добрый малый, и былъ буквально арестованъ имъ. Едва только я вошелъ, какъ всѣ двери были заперты на ключъ.
Старушка качала головой.
-- А тебѣ это въ масть, произнесла она.
-- Сегодня же я ходилъ съ Доленгой за покупками... что же касается комплиментовъ нашей давней сосѣдкѣ, я въ этомъ не нахожу ничего предосудительнаго...
Юндша все еще оправдывался передъ бабушкой, когда слуга доложилъ о пріѣздѣ графа Рамулта. Послышавъ имя графа, Матуская и Ганна хотѣли уйти изъ залы, но старушка остановила ихъ. Юноша подошелъ къ дверямъ встрѣчать гостя, поправляя свои растрепанные волосы.
-- Ты знакома съ нимъ? спросила Ганна Матускую.
-- Видѣла издали; хотя онъ мой братъ, но я не нахожу удовольствія знакомиться съ нимъ близко... Онъ графъ, а я и Сильванъ -- простые смертные.
Въ это время вошелъ щегольски одѣтый молодой человѣкъ, въ палевыхъ перчаткахъ, завитой, и въ лакированныхъ ботинкахъ, съ гордо-величественнымъ, но вѣжливымъ видомъ.
Юноша поздоровался съ нимъ, какъ со старымъ пріятелемъ, сердечнымъ пожатіемъ руки. Поспѣшивъ представить графа бабушкѣ и дочери, онъ растерялся, представляя его Матуской, и только пробормоталъ:
-- Графъ... вѣроятно знакомъ...
Матуская быстро отвернулась. Германъ растерялся и, чтобы скорѣе выйти изъ неловкаго положенія, произнесъ:
-- Если не ошибаюсь, имѣю честь видѣть сестру Сильвана... а слѣдовательно... и мою...
Матуская молчала.
-- Очень радъ, что удостоился чести быть вамъ представленнымъ...
Послѣ быстрой, но неловкой интермедіи, Германъ началъ разговаривать со старушкой, не спуская, между прочимъ, глазъ со своей сводной сестры. Ганна почти не обращала вниманія на присутствіе молодаго человѣка и даже не взглянула на него.
Нѣсколько минутъ онъ провелъ въ разговорѣ со Старостиной; обращаясь въ сторону молодыхъ барынь, онъ, видимо, хотѣлъ заговорить съ ними, но деликатно-вѣжливый Юноша не допускалъ, толкуя съ нимъ о разныхъ постороннихъ предметахъ. Такъ какъ для перваго визита неловко было оставаться долго, Германъ всталъ и, сказавъ нѣсколько любезныхъ словъ Ганнѣ, началъ откланиваться.
-- Смѣю надѣяться, что пани Старостина позволитъ моей матери сдѣлать визитъ; это ея горячее желаніе.
Старушка кивнула головою въ знакъ согласія.
Еще нѣсколько общихъ фразъ, и церемонія перваго визита была окончена. Юноша проводилъ графа въ переднюю, откуда доносился ихъ громкій смѣхъ.
-- Очень милый мальчикъ, отозвалась старушка.-- Не правда-ли?
-- Еще бы! Кукла безъ жизни и румянца -- возразила Матуская... Жаль мнѣ этого братца... глаза его что-то ужь слишкомъ мутны, хотя не лишены пріятности...
-- Э! вы посмотрѣли бы на него въ компаніи товарищей, прервалъ Юноша, вошедшій при послѣднихъ словахъ Матуской,-- это самый любезный и оживленный собесѣдникъ, какого только можно себѣ вообразить.
Но это достоинство, обыкновенно мало цѣнимое женщинами, нисколько не возвысило Германа въ ихъ глазахъ; онѣ посмотрѣли другъ на друга и замолкли.
V.
Были такіе люди, которые клеветали на Віолу -- эту любимицу публики, буквально забрасываемую букетами, едва только она появлялась на сценѣ:-- что она жила на чердакѣ вслѣдствіе своей недоступной гордости. Близко знакомые съ нею говорили, что ей не хватало средствъ для найма лучшаго помѣщенія и обстановки.
Извѣстные столичные артисты утопаютъ не только въ золотой роскоши, но и во всемъ, что можетъ представить смѣлое воображеніе. Эти испорченныя дѣти славы, пресыщаясь роскошною жизнью, чтобы не умереть со скуки, нерѣдко прибѣгаютъ къ эксцентрическимъ развлеченіямъ. Избранники прихотливой судьбы, возвышенные своими талантами, оцѣниваются едва-ли не на вѣсъ золота. Провинціальные же артисты далеко не пользуются такою роскошью, какъ столичные; если имъ и блеснетъ иногда счастливая звѣздочка, то сколько они должны перенести нужды и лишеній въ ожиданіи такого блеска! Гигантскій талантъ какого нибудь артиста едва можетъ удовлетворить его насущнымъ потребностямъ. Провинціальная публика любитъ новинку, но не требуетъ артистическаго исполненія; для нея достаточно одной фабулы; она увлекается не кистью художника, но пестротою красокъ, выдающимися движеніями и рѣзкостью слова. Ее не занимаетъ передаваемая игрой загадочная таинственность характера Гамлета... Желаніе этой публики -- видѣть сегодня какого нибудь Гамлета, завтра Ромео, послѣ завтра "Разбойниковъ" Шиллера, и наконецъ Марію Стюартъ... Провинціальная публика не разборчива, она не можетъ оцѣнить каждаго движенія и восхищаться смысломъ словъ:-- это голодный партеръ, который хлопаетъ выразительнымъ движеніямъ, смѣется грубымъ жестамъ и находитъ удовольствіе въ сальностяхъ. Она рада видѣть все, но -- главное -- подешевле, и чтобъ заманить ее въ театръ, нужны красныя, саженныя афиши, громкія названія и едва-ли не бой барабана у дверей... Ей не нравится комедія, въ которой двѣ персоны, сидя за столомъ, разъигрываютъ сердечную драму на словахъ. Она зѣваетъ и требуетъ дѣйствій, но дѣйствій ощутительныхъ, въ родѣ колотушекъ по спинѣ. Отъ артистокъ же требуетъ короткихъ платьевъ, меньше стыда и больше цинизма. Въ провинціи театръ -- это нужда, бѣдность, о которыхъ писалъ еще Скарронъ, а актеръ -- это клоунъ, который сегодня умираетъ въ трагедіи, а завтра ломаетъ арлекина.
Если въ такую цыганскую труппу, собранную изъ разныхъ проходимцевъ, попадется какъ нибудь живая душа съ чувствомъ и талантомъ,-- о, сколько она должна выстрадать!..
Такова была судьба Віолы. Горе заставило ее вступить на театральныя подмостки и совершенствоваться въ искусствѣ; бѣдность не позволяла ей переступить тотъ порогъ, за которымъ она могла бы найти цѣнителей своего таланта и получить достойную награду за свои труды. Вынужденная раздѣлять судьбу своихъ сотоварищей, она играла на-скоро импровизированныя роли при столь же импровизированной публикѣ, и получала вознагражденія настолько, чтобы не умереть съ голоду. Не умѣя, потерею цѣломудрія, снискивать себѣ облегченіе въ матеріальной сторонѣ жизни, она вела чисто трагическую жизнь, какую только можно вообразить. Играя на сценѣ съ самого дѣтства, она вращалась между нравственно-испорченными людьми, которые были такого мнѣнія о цѣломудріи: что предметъ, долженствующій подвергнуться порчѣ раньше или позже, не слѣдуетъ и беречь. Однако, среди такихъ извращенныхъ понятій о честности, въ которыхъ проглядывали нахальство и цинизмъ, Віола съумѣла поставить себя выше всего окружающаго и, благодаря той же опротивѣвшей жизни, которая дала ей почувствовать себя, она осталась непоколебимо-честной дѣвушкой. Грубо насмѣхались товарищи надъ ея цѣломудріемъ, которое называли разсчетомъ, но она не обращала никакого вниманія на всѣ наносимыя ей обиды, и въ то же время не привыкла отвѣчать на всѣ сладко-приторныя слова любви.
Одинокая, какъ перстъ, она трудилась, чувствуя инстинктомъ, что идетъ тѣмъ путемъ, съ котораго никогда не должна сбиваться. Молодая, красивая дѣвушка и несравненная артистка на сценѣ, она подвергалась постояннымъ нападкамъ со стороны обожателей изъ публики и своихъ сотоварищей по сценѣ, осаждавшихъ ее своими пошлыми любезностями, на которыя она отвѣчала холодностью и равнодушіемъ.
Такое обхожденіе ея съ сотоварищами и, частію, съ публикой влекло за собою лишеніе жалкаго куска хлѣба, такъ какъ между сослуживцами-артистами она имѣла завзятыхъ враговъ; но съ удаленіемъ ея со сцены, театръ могъ бы утратить самую существенную поддержку: она одна была незамѣнимою, даровитою артисткою въ этой жалкой труппѣ. Самые ярые враги ея должны были признать за нею первенство и ту божью искру, которой никто не могъ найти въ себѣ. Она обращала одинаковое вниманіе на роли, какъ старухъ, такъ и наивныхъ дѣвочекъ, и исполняла ихъ съ замѣчательнымъ талантомъ. Чудный инстинктъ ея позволялъ ей угадывать малѣйшее движеніе, мимику, со всѣми оттѣнками и характеромъ изображаемой личности, вызывая у самыхъ равнодушныхъ зрителей громкіе аплодисменты. Не смотря на фуроръ, производимый артисткой, жалкій содержатель труппы не могъ ей платить хорошаго гонорара, чтобы дать возможность свободно заняться искусствомъ; подарковъ же Віола ни отъ кого не принимала, почему и жизнь ея была хуже простой работницы. Къ довершенію всего, ей приходилось бороться съ навязчивыми любовными предложеніями молодежи. Золотая аристократическая молодежь не понимала и не хотѣла вѣрить, чтобы артистка могла быть такъ недоступной и безжалостно отвергать самые пламенные взгляды и вздохи.
Для огражденія себя отъ нахаловъ, Віола пріютила у себя старичка-суфлера съ женой,-- людей столь-же бѣдныхъ, какъ и она, но испытанной честности, которые и служили ей единственными защитниками въ ея одиночествѣ. Суфлеръ,-- когда-то стоявшій на подмосткахъ варшавской сцены, о чемъ любилъ часто упоминать въ разговорѣ,-- разсказывалъ о своемъ бывшемъ благоденствіи и интригахъ товарищей, которые воспрепятствовали его дальнѣйшимъ успѣхамъ;-- нюхалъ табакъ, любилъ выпить при случаѣ стаканчикъ вина -- рюмками не любилъ пить -- и былъ очень сноснымъ защитникомъ для молодой артистки, которую боготворилъ и цѣнилъ по достоинству. Жена его, въ просторѣчіи, пани Павлова-Шершень была тихая женщина и ходила на цыпочкахъ передъ артисткой. Вынужденная, ради своей безопасности, содержать два лишнихъ рта, Віола едва добывала средствъ для скуднаго содержанія ихъ и себя; съ визитами, во время бенефисовъ, она никогда не ѣздила, какъ это дѣлали прочіе артисты, а потому и не получала столько, сколько получали другіе. Навязывать себя публикѣ -- она считала дѣломъ унизительнымъ.
Вмѣстѣ съ Шершенями, Віола занимала три небольшихъ комнатки въ верхнемъ этажѣ, подъ крышей. Комнатки были очень чистенькія, съ окнами, выходящими въ садъ; бѣлые тополи достигали своими верхушками оконъ квартиры, изъ которыхъ виднѣлись развалины старыхъ строеній, сорванныя крыши и силуэты церковныхъ башенъ. Съ этой стороны, квартира защищена была не только отъ городскаго шума, но и отъ вѣтра; щебетаніе ласточекъ, которыя вили свои гнѣзда въ углахъ оконъ, оживляло, пейзажъ, взятый какъ бы изъ жизни заключенныхъ.
Віола не могла идти по слѣдамъ элегантной аристократіи и роскошничать не по своимъ средствамъ. Необходимая домашняя утварь, бѣлыя занавѣски, вымытый полъ, нѣсколько цвѣточныхъ горшковъ составляли всю роскошь ея квартиры. Старый театральный капельмейстеръ выучилъ ее немного играть на фортепіано. Она очень любила музыку, и лихой "фортоплясикъ" служилъ ей развлеченіемъ въ горькія минуты; на немъ она разыгрывала излюбленныя пьески Моцарта и Гайдна, оставленныя ей на память учителемъ. На новыя ноты не было средствъ, а на усовершенствованіе въ музыкѣ -- не хватало времени. На полкѣ лежало нѣсколько книгъ, а все пустое мѣсто занимали разбросанныя рукодѣлія. Необходимое платье, для ношенія и для сцены, дорого стоило бы отдавать швеѣ, а потому Віола вынуждена была, съ помощью жены суфлера, штопать, кроить, шить и передѣлывать сама, чтобы не отстать отъ другихъ артистокъ, гордившихся, благодаря обожателямъ, своими нарядами, которыми старались затмить блескъ и красоту ея черныхъ глазокъ. Віола одѣвалась очень скромно, даже съ преднамѣренною простотой, которая шла къ ея лицу, чего артистки не могли ей простить.
День проходилъ незамѣтно въ разныхъ трудахъ и занятіяхъ, а въ заключеніе нужно было переписать роль и заучить ее... Едвали когда оставалось нѣсколько свободныхъ минутъ для прочтенія какой нибудь книжки... Отъ тяжкихъ трудовъ, хлопотъ и лишеній, съ годъ тому назадъ, она почувствовала себя больною и начала покашливать; докторъ прописалъ ей эмскую воду и прогулку. Для этой цѣли, Сильванъ предложилъ свой садикъ къ ея услугамъ, и она, каждое утро, ходила туда въ сопровожденіи суфлера. Оказывая ей эту незначительную услугу, Сильванъ держалъ себя на почтительномъ разстояніи; сочувствуя разстроенному здоровью молодой дѣвушки, онъ далекъ былъ отъ мысли преслѣдовать ее оскорбительными взглядами и вздохами, какъ это дѣлали десятки другихъ, и благоговѣлъ передъ нею и ея прошлымъ.
Встрѣтивъ въ это утро Германа, котораго она ненавидѣла и боялась, Віола рѣшительно отказалась отъ эмской воды и прогулокъ по саду. Возвратясь очень грустной къ себѣ, она скорѣе упала, чѣмъ сѣла на диванъ, и, опустивъ головку на руку, погрузилась въ глубокую думу.
-- Богъ съ вами, барышня! произнесъ съ участіемъ суфлеръ, запихивая въ ноздрю большую щепоть табаку и переваливаясь съ ноги на ногу, какъ курица, слетѣвшая съ нашести.-- Стоитъ-ли каждую глупость принимать близко къ сердцу? Вѣдь ничего особеннаго не случилось; а воду, все-таки, можно по прежнему пить и гулять по саду.
-- Ахъ, Павелъ, что люди скажутъ? Вѣдь ты знаешь ихъ! воскликнула съ горечью Віола.