Крашевский Иосиф Игнатий
Остап Бондарчук

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Ostap Bondarczuk.

  

Юзеф Игнацы Крашевский

Остап Бондарчук

  
   Крашевский Ю. Собрание сочинений: В 10 т. Т. 2: Остап Бондарчук; Два света; Хата за околицей: Романы / Пер. с польск.
   М.: ТЕРРА, 1996.-- (Библиотека исторической прозы).
  

I

  
   Происшествие, здесь описываемое, случилось вскоре после губительного 1812 года, столь памятного в летописях мира и ознаменовавшего след свой и в нашем краю развалинами, пожарищами, могилами, не одной утраченной надеждой, не одной болезненной потерей. После общего изнеможения настала минута тишины и оцепенения, как бы преддверие новых бурь.
   Войска нового Александра, нового Цезаря, поразив север в самое сердце, отступили назад: полузамерзшие, полуотчаянные, гонимые с оружием в руках волей завоевателя, они оставили после себя следы, подобные тем, какие остаются после бури или саранчи.
   Повсюду виднелись пожарища, груды костей, могилы и развалины.
   Большая часть края представляла собою грустную пустыню. Крестьяне бежали из своих жилищ, господа из своих замков: каждый спешил укрыться в городских стенах или в глуши лесов. Обгорелые деревни опустели, барские дома уныло стояли с выбитыми окнами, поля, носившие на себе следы бивуака, оставались незасеянными.
   Страшно опустошение войны! Лет через тысячу, когда люди будут жить согласнее и будут в состоянии оценить собственное свое достоинство, когда они поймут, наконец, что не всякий же спор должен вести к кулачному бою или к истреблению друг друга, -- тогда битвы наших времен покажутся страшными сказками для наших внуков и правнуков. Всякий, кто будет читать описание кровавой борьбы целых народов против подобных же себе, скажет в душе: что за дикие варвары были отцы наши!
   И по нашей Волыни тянулись отряды многочисленной наполеоновской армии, и в ней они оставили следы своего похода.
   Взглянем на деревушку в долине, между двумя холмами. Один из них покрыт молодым дубовым лесом, другой окружен пашней, борозды которой уже заросли травой. Под ними расстилается зеленый луг, позолоченный цветущими одуванчиками. Возле речонки, разлившейся на несколько луж, важно прохаживаются красноногие аисты, летают чайки, жалобно оглашающие воздух своим пискливым криком, блуждают утки, отыскивая свое в тростнике скрытое гнездышко. С холма, против речки, спускаются крестьянские сады, засеянные коноплей, огороженные плетнем, оттененные местами цветущей грушей или пошатнувшейся вербой. Но сады эти не обработаны, редко у которого поднят дерн, поваленные ульи поломаны и только там и сям валяются стебли кукурузы или брошенные кочаны капусты. По горе стоят хаты, каждая против своего огорода. Хата волынского крестьянина достойна внимания. Я нимало не удивляюсь избе крестьянина лесного края, хорошо построенной из толстых бревен и покрытой тесом. Когда все под рукой, немного надо искусства, чтобы выстроить такую избу. Но на Волыни, где часто у целого селения нет прутика леса, где так трудно добыть материал для постройки, крестьянская хижина так же достойна внимания, как мазанка в Бессарабской степи. Впрочем, в Бессарабию то морем, то Днестром подвозят еще иногда лес, к тому же большой достаток тамошнего народа дает средство повсюду заменять дерево камнем. На Волыни, Бог знает, из чего и как строится хата.
   Несколько кривых дубовых или осиновых столбов подпирают ее по сторонам. Березовые или осиновые полусгнившие кривые балки служат подпорками крыши. О тесе и говорить нечего: он состоит из ободранных осиновых прутьев, безобразно прицепленных один к другому, так что, когда солома облежится, то вся крыша или подымается буграми, или образует ямы, через которые дождь ручьями проходит в мазанку и ускоряет ее разрушение. Стены, подпертые бревнами, служат целой семье защитой от зимней непогоды и страшных вьюг. Внутри и снаружи хата ежегодно обмазывается и огораживается завалиной из земли и навоза. Над прорубленным маленьким окошечком висит кусок свернутой соломы. В таком виде хата существует многие годы, зато старость ее очень печальна.
   Нескоро поселянин думает о новой хате. Для него это невозможно. Крыша развалится, порастет мхом, травою и житом. Стены уйдут в землю, так что и окно придется на завалинке, сруб разойдется вкось, а все зовут ее хатой, все живут в ней люди. Нередко и крыша слезет, стены вывалятся, но и это не беда, их подопрут и все-таки живут в них. Трудно выстроить жилье в безлесной стороне. Гумно огораживается из плетня и из экономии одной стороной примыкает к хате, хлев и сарай тоже прижаты к ней. Зато, когда искра попадет на крышу, нет спасения: все горит! Тут уж поневоле придется подумать о постройке нового жилья.
   После двенадцатого года избранная нами деревенька представляла самую грустную картину. Несколько хижин были совершенно разобраны, торчали только оставленные столбы и развалившиеся черные печи. Плетни заборов лежали на земле, огороды покрыты были хворостом и крапивой. Кое-где виднелись следы недавнего пожара. Истоптанная земля свидетельствовала о недавно стоявших тут лошадях. Груды костей валялись по дороге, вороны клевали остатки падали.
   Гробовая тишина прерывалась только их карканьем. Крестьян возвратилось еще мало. Оттого редкая изба топилась и редко человеческая фигура показывалась на широкой улице, частью поросшей уже травою.
   На конце селения был старый панский замок. Звали его замком потому, что тот, кто жил в нем, назывался графом. Это было желтое одноэтажное строение, с четырьмя колоннами спереди, с двумя флигелями по бокам, с решеткой, разделенной кирпичными столбами, и с высокими каменными воротами, украшенными двумя глиняными сосудами. После войны решетка была выломана, штукатурка со столбов осыпалась, и одна часть ворот обрушилась. Замок представлял не очень красивый вид.
   В большей части окон не было стекол и даже рам: иные были затворены ставнями, иные забиты досками, а другие сделались приютом воробьев и ласточек. Один из флигелей служил, по-видимому, конюшней, в другом же одна половина была пустая, а другая занята управляющим.
   В переднем фасаде замка, не знаю, каким образом, пушечное ядро пробило дыру над самым стертым гербом владельца. Ласточки тут же прилепили себе гнездышко, разрушение послужило им в пользу.
   Грустно было войти внутрь здания. Поврежденная крыша пропускала снег и дождь, грязные струи которых лили на выбитый и выломанный пол, на алебастровые статуи и на расписанные мозаикой стены.
   Замок сам повествовал о своем бедствии. В сенях -- простреленные стены, обвалившийся потолок, разбитые двери.
   В комнатах были кучи пепла и угля, кресла и столы без ножек, вместо печей одни кирпичи. В столовой висело в беспорядке несколько фамильных портретов, разрубленных, ободранных и простреленных. Большой бильярд без сукна закрыт был соломою, к зеленому шнурку, на котором висел паук, привязана была веревка, служившая, вероятно, виселицей, под ней была черная запекшаяся лужа. Везде валялись кости, клочки бумаги, пыжи, обломки мебели и лохмотья одежды. Стены исписаны были разными неприличными словами.
   В кабинете стояло разрубленное сабельными ударами фортепиано, а на полу валялись белые клавиши, разбитая арфа висела на кольце, пустые рамы картин затянуты были трудолюбивым пауком.
   В библиотеке все шкафы были пусты, только несколько растрепанных книг валялось в беспорядке, и вырванные листы белели по углам.
   Не уважили даже церкви, не пощадили святыни. А между тем люди, так зверски обращавшиеся с чужим добром, не были варварами, они пришли с образованного Запада, война сделала их дикарями. Солдат многое себе позволяет. Завтрашний день не принадлежит ему.
   Церковный крест был рассечен на две части и пробит пулями, из алтаря были сделаны ясли.
   В саду лучшие деревья были вывернуты, мосты срублены, беседки уничтожены, и кое-где из кустов выглядывали обломки каменных статуй: то голова без носа, то рука без пальцев. Садки покрыты были плесенью.
   Во флигеле, почти заново отделанном, занимал две комнатки пан Мржозовский, возвратившийся к своей должности, как только все успокоилось и затихло, и оставивший в Луцке жену и детей.
   Но он мог спокойно отдыхать, потому что некому и нечего было работать и не за чем было смотреть. Крестьяне, хотя и возвратились, но должны были опять уйти на заработки, потому что дома нечего было есть, нечего сеять, нечем пахать и неоткуда было взять ни хаты, ни косы, ни зерна, те, которые имели лошадь или вола, должны были продать их, чтобы чем-нибудь кормиться. Обязанности пана Мржозовского ограничивались вздохами, взглядами, расспросами, курением трубки и прогулками по деревне. Озимые поля остались незасеянными, да и ярового тоже некому и нечем было засеять.
   Аккуратно, всякий день, Мржозовский, закурив коротенькую трубку, отправлялся в барский замок.
   Войдя в сени, он останавливался, смотрел, пожимал плечами, качал головой и, подвигаясь вперед, все рассматривал, над всем задумывался. Обойдя со вниманием весь замок, возвращался он в свои комнатки, садился на сундук и грелся у очага.
   Ежедневные размышления управляющего продолжались иногда до позднего вечера.
   После обеда, приготовленного бывшей некогда господской кухаркой, Мржозовский ходил по деревне, гулял по незасеянным полям, толковал с крестьянами, наделял их советами, ходил к арендатору Лейбе, содержавшему уже постоялый двор на большой дороге и, выпив стаканчик водки, возвращался домой. В праздничные дни он ездил к жене в Луцк, но на другой день рано был уже при своей должности.
   Постоянно задавал себе пан Мржозовский один вопрос: как это злодеи ничего не пощадили и что скажет граф, когда приедет? Он писал графу, но не получил ответа и предполагал, что письмо его не дошло.
   Однажды утром, когда он уже окончил осмотр пустого замка и собирался уйти к себе, до него долетели звуки почтовой трубы, хлопанье бича и стук экипажа. По нему пробежала дрожь.
   "Боже мой! Кто это едет?" -- подумал он.
   Труба звучала все громче.
   -- Да кто же это? -- воскликнул Мржозовский и побежал как угорелый.
   И точно, по щебню катилась громадная желтая дорожная карета, запряженная шестью лошадьми, за нею коляска, а за коляской бричка.
   -- Ведь это граф! С чего начать? -- вскричал, с отчаянием ломая руки, управляющий.
   Карета подъезжала уже к крыльцу.
   Из окна кареты высунулась седая голова графа с румяным лицом, отвисшими щеками и серыми заспанными глазами.
   Граф взглянул и вскрикнул.
   Мржозовский стоял с жалкой миной, как вкопанный, держа шапку под мышкою.
   -- Что же это такое? -- воскликнул граф.
   Графиня высунулась, посмотрела, закрыла лицо руками и болезненно вскрикнула.
   -- Что же это? Развалины! -- сказал владелец.
   -- Как все бывает после войны, -- прошептал, кланяясь, управитель.
   -- Но такой ужас только у нас, нигде я ничего подобного не видал!
   -- По большой дороге, ясновельможный граф, всюду так.
   -- И так все?..
   -- Разорено, -- сказал Мржозовский.
   -- А деревня?
   -- Как и все.
   -- А люди?
   -- Половины их нет.
   -- А поля?
   -- Не засеяны.
   -- Но ведь это развалины, страшные развалины!
   -- Развалины, ясновельможный пан.
   -- Какое несчастье!
   -- Подлинно несчастье! -- повторил со вздохом Мржозовский.
   -- Что же ваша милость тут делала?
   -- А что же я мог делать против армии?
   -- Как что? Просить, хлопотать у генералов, у старших, жаловаться, наконец.
   -- Один немецкий генерал, напившись пьяным, приказал было меня повесить в большой зале, насилу офицеры отняли. Жену и детей я должен был скрыть в городе, а сам не без опасности оберегал или наблюдал за имуществом ясновельможного пана.
   -- Что же вы сберегли?
   -- Как что? Все, что видит ясновельможный граф.
   -- А хозяйство?
   -- Не имею чем пахать, что пахать и что сеять.
   -- И в самом деле, ничего не посеяно?
   -- Не посеяно, ясновельможный пан, но Лейба обещает.
   -- Но что же нам делать? -- сказала графиня. -- Дом в развалинах, пустой, людей нет, здесь нельзя жить.
   Граф потер себе лоб. Мржозовский стоял молча.
   -- Где, ваша милость, живете? -- спросил граф.
   -- В двух комнатках, во флигеле.
   -- Ехать к флигелю!
   Экипажи двинулись к флигелям. Тут граф, графиня, маленькая дочь их Мизя, нянюшки и слуги -- все вышли. Разрушение произвело на всех сильное впечатление: все шептались вполголоса, оглядывались со страхом, а некоторые побежали опять в замок.
   Ясновельможные граф и графиня пошли тоже взглянуть на барский дом.
   Сурово и грустно прошел граф по комнатам. Жена его плакала, повиснув на его плече, ежеминутно останавливалась и ломала себе руки при виде своей любимой мебели -- совершенно изломанной, своих комнат -- обезображенных. Люди, следовавшие за господами, молча показывали друг другу то пули, то части обломков, то куски разорванных тканей. Мржозовский шел сзади, потупив голову.
   Из дома граф направил шаги свои к балкону, ведущему в сад. Тут Мржозовский как будто чего-то испугался.
   По сломанным ступенькам сошли они на луг, потом повернули направо по аллее. Управитель следовал за ними, люди тоже, Мржозовский только кряхтел неспокойно и вертелся во все стороны.
   Пройдя темную аллею, приблизились к каменной лавке, устроенной под старым дубом. Граф взглянул на управителя.
   -- Людей с лопатами! -- сказал он отрывисто.
   Управитель провел рукою по лбу.
   -- Ясновельможный пан, незачем, -- пробормотал он, заикаясь.
   -- Что? Как? Почему ваша милость знает, для чего я их требую?
   -- Сундука нет.
   -- Как нет! -- воскликнул граф. -- А почему вы знаете, что он тут был?
   -- Когда сюда явились австрийцы, -- сказал, смешавшись, Мржозовский, -- сейчас же стали искать денег, ломали стены, вынимали полы и, не найдя ничего, отправились копать в сад и нашли.
   -- Нашли? -- повторило несколько голосов.
   -- Нашли, поделились и увезли с собой.
   С необыкновенным хладнокровием обернулся граф к плачущей жене, шепнул ей что-то и пошел назад. Мржозовский побагровел и неспокойным шагом последовал за ними.
   Люди побежали, чтобы удостовериться на месте в краже графского сундука. Точно, неподалеку от лавки, была заметна вырытая когда-то яма, хотя, впрочем, она уже немного поросла травой.
   -- Потеря наша велика, -- сказал граф жене, -- но мы не всего лишились. Не плачь, милая Аннета, другие больше нас потеряли, а у нас осталось еще столько, что мы можем изгладить следы этого опустошения... A la guerre comme à la guerre... Но я подозреваю Мржозовского. Впрочем, это еще откроется. Пойдем теперь во флигель, а завтра займемся делом и приведем все в порядок. Не мучь только себя, моя Аннета, люди нашего звания должны ставить себя выше этих мелочей. Отчаяние удел черни.
   В эту минуту из чащи деревьев выскочил оборванный крестьянский мальчик -- истощенный, желтый, бледный, весь в лохмотьях, лет семи или восьми. Сшитая из разных лоскутков сермяга едва прикрывала грудь и бока его, ноги были не обуты, голова не покрыта, а на бледном лице, несмотря на наличие испуга, страдания, следов болезни и глубокой бедности, господствовало выражение неизъяснимой кротости. Серые глаза были полны слез, на узких, сжатых, посинелых губах мелькала принужденная улыбка, улыбка страдальцев. Ребенок был хорош, но печальная красота его была красотой засохших цветов растения, побитого морозом. Лицо прячущегося дитяти поразило графиню и без того уже потрясенную видом опустошения. Мальчик перескочил через дорожку и скрылся в близлежащих кустах.
   -- Что это за дитя? -- спросила пани.
   -- Пан Мржозовский, что это за ребенок? -- повторил граф.
   -- Это, ясновельможный пан, сирота из здешней деревни. Целая семья вымерла от горячки, он прибегал сюда просить милостыню. Сын Бондарчука, зовут его Остапом.
   -- Неужели у него нет родных или близких?
   -- Никого, ясновельможная пани! Родные Бондарчуков первые ушли из деревни и еще не возвращались.
   -- Как же он существовал?
   -- Как червячки и птички, ясновельможная пани.
   -- И даже зимой?
   -- И зимой.
   -- И во все последнее время никуда не уходил?
   -- Нет, постоянно был у замка.
   -- Но чем же он занимался?
   -- Не знаю, право. Днем он никогда почти не показывался. По ночам видали его бродящим по пустым хатам и стойлам, кормили его из милости, и я сам видал, как они давали ему вылизывать свои котелки.
   -- Бедное дитя! -- отозвалась грустным голосом графиня. Граф в свою очередь, под бременем тягостной думы, тоже вздохнул, но по другой причине.
   Затем настала минута молчания. Мальчик выглядывал на господ из-за кустов, вполовину согнувшись, с выпученными глазами, готовый, по-видимому, броситься в сторону, как дикий зверек.
   Приблизившись к тому месту, где он спрятался, графиня стала звать его к себе.
   -- Поди сюда ко мне, дитя мое, поди!
   Мальчик посмотрел на нее.
   -- Иди же к ясновельможной пани! -- закричал Мржозовский, поднимая палку.
   Остап при виде этой угрозы хотел было бежать, но, услыхав вторичный зов пани, решился выступить вперед, искоса посматривая на управителя. Тут уже во всем своем величии предстало взорам присутствовавших нищенское положение сироты.
   У графини покатились слезы.
   -- О, -- воскликнула она; -- нам не должно жаловаться и роптать на судьбу при виде такой нищеты!
   -- Но это разница, -- пробормотал граф, взглянув угрюмо. -- Они для этого созданы.
   -- Муж! Как тебе не стыдно говорить подобные вещи! -- прервала Анна.
   -- Иначе Бог не потерпел бы этого, -- хладнокровно докончил граф.
   Графиня начала расспрашивать мальчика. Ободренный сирота отвечал уже гораздо внятнее.
   -- Был ли ты здесь в последнее время?
   -- Был.
   -- Что же ты видел?
   -- А что и вы видите... Жгли, ломали...
   Вдруг граф как будто пробудился.
   -- Может, ты видел, как вырыли сундук из-под скамьи, которая стоит над водою?
   Мржозовский страшно побледнел.
   -- Видел, -- отвечал мальчик.
   -- В самом деле! -- вскрикнули все. -- Видел, как немцы!..
   Управитель стоял, как приговоренный к смерти, едва дыша, бледнея и шатаясь.
   -- Не немцы, -- сказал мальчик.
   -- А кто же?
   -- Господин управитель с какими-то людьми приходил ночью, выкопал, положил на воз и...
   В это мгновение Мржозовский исчез в глубине сада. Люди погнались за ним.
   -- Может, ты видел, куда они его завезли? -- прибавила графиня.
   -- Как же, я потихоньку пошел за ними. Видно, они боялись везти его далеко, потому что, только в поле выехали, там и выкопали яму под грушей.
   -- Скорей, скорей, -- прервал граф, трясясь, как в лихорадке, -- поспешим под грушу! Мальчик, иди с нами!
   И через несколько минут граф уже был в поле, с людьми и Остапом. Под старой грушей, несмотря на тщательно прибитый дерн, можно было по едва заметной впадине угадать недавно взрытую землю.
   -- Здесь, -- сказал Остап.
   Люди принялись рыть, и, к неописуемой радости графа, заржавленная крыша сундука скоро застучала под ударами лопат. Добрались и до замка: он был не тронут. Граф, приказав везти в замок отысканное имущество, поспешил уведомить о том жену. Об Остапе же было совершенно забыто, и сирота отправился на луг, где несколько ребят пасли тощее стадо, греясь у едва тлеющегося огня.
   Может быть, граф, слишком обрадованный своей находкой, и навсегда забыл бы о существовании сироты, но жена напомнила ему о благодарности.
   -- А тот мальчик? -- спросила она его вечером.
   -- Какой мальчик?
   -- Сирота, который показал тебе грушу.
   -- А, правда! Совсем забыл... Надобно бы велеть его накормить.
   -- Накормить! Только! -- сказала графиня. -- Ведь кто тебя не знает, может подумать, что ты неблагодарен, бесчувствен, что у тебя каменное сердце.
   -- Но что же больше могу я для него сделать? -- спросил граф.
   -- Мне кажется, -- отвечала жена, -- что ты можешь дать ему вольную, прилично воспитать и устроить будущую судьбу его. Мне кажется, что мы даже обязаны все это сделать.
   -- И в самом деле, ты говоришь правду! Делай, как хочешь!
   После этого разговора графиня послала за Остапом, которого едва могли найти в садовой караульной будке.
   На другой день, одетый, накормленный, принятый в число дворовых, наш бедняжка совсем ожил.
   Год спустя графиня послала его в школу, и таким образом, покинутый сирота мало-помалу становился дельным человеком.
   Мржозовский с женою и детьми поехал в Подолию, приняв в управление разоренное имение. Граф никогда более уже о нем не вспоминал.
  

II

  
   В один из прекрасных весенних дней по берлинскому публичному гулянью под липами, где вечером собирался весь высший круг, между множеством экипажей, народа и верховых, шли спокойно два молодых человека и как бы не обращали никакого внимания на все окружающее.
   По светлым волосам, а еще более по характерным чертам лица можно было легко узнать, что в их жилах течет славянская кровь и что они гости и пришельцы среди германского света. Кроме того, заметно было, что молодые люди были разных сословий.
   Они сели на лавку в печальном раздумье и равнодушно смотрели на экипажи, пешеходов и всадников, старавшихся отличиться перед щеголеватыми колясками прекрасных дам.
   Старший из них, на первый взгляд, обращал внимание на себя благородными, аристократическими чертами лица. Свободная, веселая и праздная жизнь нескольких поколений, видимо, оставила свой отпечаток на его красивой наружности и осанке: прекрасные черты, глаза большие навыкате, осененные длинными ресницами, нос очень хорошей формы, лоб высокий, руки маленькие, ноги крошечные, как у женщины. Но во всем его существе легко заметны были усталость, изнурение и миниатюрность: недоставало силы, энергии. Жизнь не волновалась в его жилах, а текла тихо, медленно, вяло. Черные лоснящиеся волосы стали уже так редки на висках, что лоб его казался очень большим, цвет лица поблек, щеки были бледны, матовы. Опершись на трость, со сложенными накрест руками, он поглядывал на все с какой-то презирающей задумчивостью и как будто ничего не видел перед собой.
   Товарищ его, сидевший с ним рядом, широкоплечий, высокий, белый, румяный, как дуб, выросший на хорошей почве, был блондин, с голубыми глазами и свежим, здоровым цветом лица. Взор его был тоже грустен, но что-то говорил. Скинутая шляпа, развевающиеся волосы, сдернутая перчатка, согнутая трость в сильной руке -- все доказывало в нем страшную внутреннюю борьбу. В его глазах, озиравших гулянье, в его чертах лица ясно отражалось каждое впечатление.
   Трудно было объяснить по первому взгляду, что соединяло столь, по-видимому, противоположных друг другу людей. Неравенство их во всем проглядывало, даже в одежде и осанке.
   Первый из них держал в руках тонкий батистовый платочек, на тоненькой венецианской цепочке висел золотой портрет очень хорошей работы, трость с весьма щегольским резным набалдашником взята была в Париже у знаменитого Верье, платье и белье были роскошны и изящны, но просты.
   Другой же, напротив, небогатый своим одеянием, напоминал буржуа. Довольно грубая, хотя снежной белизны рубашка мешковато пробивалась из-под черного неловко затянутого камзола, галстук был очень небрежно повязан вокруг жилистой и мускулистой шеи, руки, из которых одна была без перчатки, не носили на себе следов того нежного попечения, которое прилагают о них люди высшего круга, это были руки сильные, красивые, но большие, одним словом, руки труженика, с мозолями и поцарапанными пальцами. Когда первый согнулся и оперся на трость, другой придвинулся затылком к дереву, взоры их, казалось, избегали встречи. Глубокое, долгое молчание продолжалось около получаса. Наконец первый сказал с усмешкой товарищу:
   -- Евстафий, о чем ты думаешь? Не сердишься ли ты?
   Евстафий, окинув быстрым взором вопрошавшего, отвечал со вздохом и горькой улыбкой:
   -- А, пан граф, можно ли так шутить? Могу ли я сердиться?
   -- Ты снова предаешься своей дурной привычке?
   -- Быть может, пан граф.
   Слово это "пан граф" выговорено было с таким ударением, что уже очевидно становилось колкостью и даже насмешкой.
   -- Ах, милый Евстафий, оставь в покое мой титул! -- сказал граф хладнокровно. -- Знаю очень хорошо, что значит это в твоих устах.
   -- Оно означает только выражение почтения, которое я к вам питаю.
   -- Ну нет, милый Евстафий, меня ведь не легко вывести из терпения, дай мне руку и заключим мировую.
   Проговорив эти слова, граф протянул свою руку Евстафию, но тот, подавая свою, медленно и низко кланяясь, произнес:
   -- Может ли пан дотрагиваться до руки такого простого человека, как я?
   -- Опять колкость и шутки! Неужели ты все еще не можешь простить мне нескольких слов, сказанных безрассудно, опрометчиво, но которые, к сожалению, так глубоко уязвили тебя. Клянусь тебе, это в последний раз, и прошу вторично прощения. Постараюсь быть постоянно осторожным и не говорить тебе всего, что у меня на душе, чтобы опять какое-нибудь свободное, приятельское доверие не оскорбило тебя чем-нибудь. Зная меня хорошо, ты знаешь также, что я нисколько не разделяю мнения, по которому одному классу людей отдается все, а другому -- ничего. Извини же!.. Ведь только одно слово.
   -- А это одно слово очень оскорбительно! -- вздохнув, отвечал Евстафий.
   -- Но забудь же о нем! Ведь я же не вспоминаю того, что ты мне на него ответил, хотя имел бы тоже полное право сердиться за твой ответ. Право, помиримся, милый Евстафий!
   Наконец последний взглянул на него полными слез глазами, подал ему руку и сказал:
   -- Могу ли я и в самом деле сердиться! Я тебе так много обязан! Твоим же старанием выведенный из пределов моего звания, мог ли я забыть хоть на минуту, какая преграда нас разделяет! Напрасно и напрасно хотели бы мы сблизиться, одно слово разъединяет нас. Извини же меня, и да будет мир и конец всему.
   Евстафий тяжко вздохнул, посмотрев на Альфреда, который окинул его холодным, но кротким взором.
   -- Сядь, -- сказал Альфред, -- сядь, успокойся, не сердись, и не будем более об этом говорить.
   -- Не говорить -- невозможно! Одно слово мне все напомнило, а скорое возвращение на родину мучит меня. Постоянно слышится мне голос, который, как бы из глубины души, взывает ко мне, напоминая мне, кто я такой.
   -- Мой приятель.
   -- Ваш крепостной.
   -- Мой милый, оставь же ты меня в покое!
   -- Ах, граф Альфред, сердце мое тянет меня туда, а между тем все как будто опасаешься, дрожишь, томишься. Многим я вам обязан, но многое же и терплю по вашей милости. Зачем вы взяли меня -- сироту и вывели из моего положения?
   -- Понимаю тебя, милый Евстафий, но ничего нет легче, как отречься совершенно от происхождения, которое так жестоко тебя огорчает. Тысяча людей вышли из твоего положения и стали в ряд порядочных людей.
   -- Мне! -- загремел громовым голосом Евстафий так, что проходивший в эту минуту немец отшатнулся в сторону и выбранил его порядком. -- Мне отречься от моего происхождения! Я солгу! Я вотрусь туда, где не мое место! Присвою себе то, что не мое, тогда как я горжусь моим происхождением. Я за одно только воспоминание о трудолюбивых поселянах, которым я обязан жизнью, не взял бы вашего графского достоинства!
   -- Но зачем же ты жалуешься? -- спросил Альфред.
   -- Потому что страдаю.
   -- Отчего страдаешь?
   -- Потому что я пария между вами. Ни воспитание, ни талант (если б я даже имел его), ничто в свете не заменит для вас происхождения. Взгляни на мое положение между вами, и ты поймешь, что меня ожидает. Возвратиться же к своим, как бы я хотел, мне невозможно. Понятия, чувства, все отделяет нас друг от друга, а предрассудок, или как ты там себе хочешь назови, отдаляет меня от вас, и остаюсь я один, отверженный от всех...
   -- Мог бы не возвращаться на родину.
   -- О, это только легко выговорить, милый Альфред, -- сказал, прослезясь, Евстафий. -- Вам, панам, всюду открыт и мил свет, меня же привлекает моя земля, наша деревня, старая, обвалившаяся хата, сельское кладбище, все! Но и кроме того, я обязан возвратиться на родину: этого желает твой дядя, а он мой благодетель!
   Альфред думал и молчал, встав с лавки, они отправились далее, следуя медленно по липовой аллее. Под старыми дубами зверинца они снова остановились, взглянув друг на друга.
   -- Знаешь ли, Евстафий, что старые эти дубы напоминают мне мои леса над Смыровой, мой край, скоро там будем.
   -- И это тебя радует?
   -- Радует ли? Не знаю, как сказать. Сердце бьется, но почему, не могу дать себе отчета. А ты?
   -- Радуюсь, грущу и боюсь, все разом.
   -- Боишься, чего?
   -- Неужели тебе надобно это объяснять?
   Альфред пожал ему руку с участием.
   -- Но я буду с тобой.
   -- О, еще бы и ты оставил меня! Если бы не грустная моя привязанность к моему краю, не знаю, возвратился ли бы я, не знаю, принудил ли бы я себя к такой смелости. Мое положение...
   -- Ты вечно возвращаешься к этому грустному вопросу.
   -- Должен думать об этом.
   -- Почему же?
   -- Потому что я родился не барином.
   -- Напрасно ты так думаешь заранее.
   -- Нет, милый Альфред, в нашем краю это уже общее явление: шляхтич только считается человеком, остальное же не имеет этого названия. Не шляхтич старается корчить его, вкрасться в дворянское достоинство, чтобы получить герб и позаимствовать хотя каплю рыцарской крови.
   -- Сделай же и ты так.
   -- Ради Бога, не повторяй этого. Я горжусь моим происхождением. Был, есть и буду крестьянином, сын крестьянина и ничего более. Рассуди же теперь, что может произойти от неравенства моего положения и происхождения.
   -- Что же может быть? -- сказал Альфред, сгибая с нетерпением палку в руке. -- Я ничего не предвижу, не делаю напрасных предположений. Воспитание дает тебе вход всюду.
   -- Где встретит меня унижение?
   -- Не понимаю, почему?
   -- Пусть унизят меня при входе, лишь бы учтив был бы прием, но я уже нигде не встречу братства, равенства, связи. Холодная учтивость, обидная и льстивая.
   -- Опять!
   Альфред пожал плечами и спросил:
   -- Что я -- аристократ или нет?
   -- Ты?
   -- Да, посмотри на меня хорошенько и ответь мне искренно.
   -- По многому да, по многому нет.
   -- Вот сам же ты говоришь, что по многому я могу смело назваться аристократом, -- усмехаясь, прибавил Альфред. -- И все-таки, несмотря на это, я остаюсь твоим приятелем и братом.
   -- О, ты исключение в этом случае!
   -- Евстафий, напрасно ты предаешься опасным мечтам, подожди сперва доказательств, а заранее себя не тревожь. Вижу, что не могу тебя успокоить, а хуже только дразню. Я вовсе не исключение, а совершенно принадлежу весь обществу, порядочно постигаю вещи и мог бы уверенно тебе их объяснить.
   -- Дай-то Бог. Я выше всего, милый Альфред, ценю твою приязнь и знаю, что это для меня первый и, конечно, последний союз такого рода. Постараюсь твердо стать на своем месте, перенести все и в себе самом найти все. Назначение мое: помогать, утешать, лечить братий моих, прочее же предоставляю судьбе и Богу.
   Проговорив это, он встал растроганный и разгоряченный, видно было, что он не высказал всего еще, что у него было на душе. Альфред не говорил с ним более, наступал вечер, и они направились к городу, к своей квартире.
   По дороге присоединились к ним старые университетские их товарищи без студенческих атрибутов, изрядно одетые, веселые, упоенные жизнью, как все те, которые стоят еще на пороге жизни с необманутыми надеждами. Разговор начался общий, беспечный и веселый. Всякий высказал свои предположения о будущем, нетерпеливые планы, жаркие грезы. Один Евстафий шел с поникшей головой, по чувству деликатности никто не вызывал его присоединиться к этому шумному хору. Альфред отвечал умеренно, умно и учтиво, шутя над окружающими, но не проговаривался ни о чем, что сам думал.
   Альфред был прекрасного рода и наследник хорошего имения. Но у нас чаще чем где-нибудь случается, что богатые баре излишними расходами доводят себя до недостатка и нищеты. Гордые славным именем своих предков, они не умеют в упадке своем примириться со своим положением и умно вынести последствия нищеты. Без привычки к труду, бережливости и без уменья найтись в затруднительных обстоятельствах, они становятся самыми несчастными людьми, осужденными на тягостную ложь. Жизнь их делается жалкой комедией, которая часто оканчивается трагедией. Желая казаться богатыми, счастливыми, покойными, они корчат бар, проживают последнее и внутренне страшно терзаются ожиданием завтрашнего дня. Таково было положение и родителей Альфреда. Отец его, получив расстроенное состояние и обманувшись в расчетах в женитьбе, никогда не имел довольно смелости, чтобы уверить себя в своей бедности и поэтому оставил сыну только имя и совершенно уже разоренное имение, которым едва ли можно было успокоить должников.
   Отец Альфреда и граф, о котором было упомянуто в начале этой повести, были родные братья. Умирающий отец Альфреда поручил сына брату, а у смертного одра данное слово обещало Альфреду прекрасную будущность. Дядя Альфреда имел дочь, и легко можно понять, что братья взаимно обещали друг другу.
   Дядя принял в свое распоряжение имение, воспитал Альфреда с полным старанием, какое только мог оказать. Это воспитание ограничивалось приличным обучением французскому языку, музыке, танцам, потом отправлением в Берлинский университет, куда, впрочем, Альфред отправился скорее по собственному желанию, чем по распоряжению дяди. Дядя принял эту поездку за вояж, в котором племянник мог из Берлина легко объехать Швейцарию, Францию и Англию. А так как вояж считался окончательным во всем усовершенствованием для людей высшего круга и был необходимостью, то дядя говорил всем, что Альфред вояжирует, но не признавался, что он учится в университете. К счастью, Альфред, поняв заблаговременно свое положение, чувствовал, что ему нужна наука и труд в будущем, а потому горячо принялся за работу, приучал себя заранее к умеренности и лишениям, потихоньку учился одному не совсем опрятному ремеслу и вместе с Евстафием ходил слушать лекции медицины, за что и получил степень доктора. Несмотря на все это, Альфред наружно все-таки оставался барином в полном смысле этого слова: одежда его, обхождение, наклонности были совершенно барские, он любил удовольствия чисто аристократические, был охотник до лошадей, до охоты, до роскоши и окружал себя всем изысканным. В нем заключалось два существа, готовых идти по разным путям, судя по тому, который судьба предназначит. Он готов был идти по следам предков, а вместе с тем и следовать по тернистому пути людей, добивающихся всего трудом.
   Подготовленный таким образом ко всему, Альфред по выходе из университета, вступил в свет, смело заглядывая в будущее. Евстафий жил сердцем, чувством и был открыт, молодой паныч, напротив, был скрытен, холодно на все смотрел и был рассудителен в каждом деле. Они действовали с равным мужеством, но совершенно различно. Первый бросался на все, как лев, не соображая препятствий, с которыми должен был бороться, другой же рассчитывал, думал, боролся и отходил прочь. Сердце Евстафия было на ладони, по выражению французов, а Альфреда -- в голове. Одного узнать можно было в полчаса, другого же трудно было изучить в полгода.
   Наука имеет сильное влияние на человека -- Альфред был тому примером. Новые теории, новые понятия о свете, почерпнутые из лекций, совершенно переродили его. Детские впечатления исчезли, подавленные новыми понятиями, глубоко врезавшимися в душу. Следствием их была потеря веры в дворянство, как главное условие, по понятию его предков, для названия человека, -- в дворянство, которое себе все извиняло, пользуясь исключительной привилегией на все.
   Альфред не мог не верить тому, что люди все равны, все дети одного Отца Небесного и что одно существо отличалось от другого только индивидуально, но он не верил, чтобы один род людей был шляхтичи, а целый другой что-то иное, недостойное быть первым. Гений, заслуга определяли для него достоинство дворянства, род был только приготовлением, помощником для приобретения дворянства.
   Можно родиться шляхтичем и можно им сделаться, и из крестьянина может выйти шляхтич, а из шляхтича слабое, негодное существо. Словом, только гений, заслуга перед обществом, человечеством делают человека аристократом, то есть лучшим, высшим, избранным, а гений не всегда наследствен!
   Однако, из какого-то странного стыда Альфред не высказывал этого убеждения, а глубоко хранил его в себе. Часто бываем мы лучше, чем кажемся на вид. Трудно избавиться от старых впечатлений, еще труднее сознаться, что мы им изменили. Один Евстафий, безотлучный товарищ Альфреда, знал, что было у него на душе.
   Только друг другу поверяли они тайные свои мысли. Приязнь их имела ту редкую силу, которая, производя на деле в обоих одинаковые впечатления, по наружности носила отпечаток различия их характеров.
   Два различных мнения об одном предмете дополнялись ими обоими и составляли целое. Может быть, сама судьба содействовала этому, поставив их на двух разных ступенях общественности, разделив их положением и внушив понятия, совершенно сходные в основании.
   Дружба их была крепким союзом, мимолетные недоразумения кончались всегда скорым и желанным для обоих согласием.
   Альфред, холодный для всех, для товарища своего был совершенно братом. На этой дружбе основывал Евстафий лучшую для себя будущность, томимый беспрерывно мыслью о возвращении на родину и о том, что может с ним случиться в свете, он прибегал к этой приязни, как к единственному в будущем спасению.
  

III

  
   Дом, разоренный и разграбленный в начале этой повести, представляется нам теперь новым, с блестящей железной крышей, оштукатуренный, окруженный зеленью и возбуждающий веселое настроение своей наружностью.
   Деревня же находится в точно том же положении, как была после войны. Некоторые хаты подперты, иные еще ниже упали, иные присунуты к обгорелым столбам: одним словом, стоят, как стояли, в том же виде и порядке. Только заборы были целы, и огороды засеяны, движения казалось более, потому что прежде совсем его не было. Постоялый двор отличается своими яркими желтыми стенами, около него стоит огромный почтовый дом, окруженный конюшнями и затворенным двором.
   На плотине шумит каменная водяная мельница, и виднеется дом мельника. Вдали зеленеют луга, покрытые разными цветами, обширные поля с белеющей гречихой и желтеющим житом.
   Барский дом, обнесенный черной решеткой с каменными столбами, оканчивался красивыми воротами из плитника. Посреди двора расстилалась зеленая мурава, на которой расставлены были белые вазы и разбиты клумбы цветов.
   За домом был сад, состоящий из старых деревьев, прорезанный протекавшей через него чистой речкой.
   В доме царствовала тишина, на часах в столовой пробило девять, слуга во фраке внес на серебряном подносе завтрак в большую гостиную. Большой круглый стол накрыт был к завтраку à l'anglaise. Кофе, чай, ветчина, яйца, хлеб и разные печенья расставлены были на великолепных фарфоровых тарелках около серебряного самовара.
   За столом, однако, никого еще не было. Камердинер в черном фраке, в белых перчатках отдавал приказания лакеям, передвигал тарелки и, озабоченный своим делом, готовился доложить, что все уже подано.
   Вдруг двери с левой стороны с шумом отворились, и в дверях показался седой, старый, но еще свежий мужчина.
   Можно было легко узнать хозяина дома по входу и по виду его. С коротко остриженными волосами, среднего роста и не очень полный, граф мог служить точным типом наших панов. Прекрасные черты лица его несколько портились мрачным и угрюмым выражением, высокий лоб был прорезан морщинами вдоль и поперек. Серые, поблекшие глаза бросали взоры смелые, неустрашимые. Молчаливые уста были надменно сжаты. Лицо, слегка румяное и окруженное седыми и коротко остриженными бакенбардами, ничем особенно не отличалось, но, всмотревшись, на нем можно было прочесть выражение самодовольства и необыкновенной гордости. Утренний туалет графа состоял из тафтяного сюртучка, таких же панталон, желтых сапожков и ермолки, покрывавшей лысину. В руке держал он номер французской газеты.
   Посмотрев молча вокруг себя, он знаком приказал камердинеру, стоявшему смиренно у других дверей, позвать дочь. Лакеи были все у дверей, а граф, пройдясь по комнате и взглянув мимоходом в сад, занял место перед столом на диване.
   Двери снова отворились, и хорошенькая молодая панночка в белом пеньюаре и большой косынке, небрежно наброшенной, вошла с улыбкой.
   Это была дочь графа, панна Михалина, по обыкновению называемая Мизя. Высокая, стройная, ловкая, с благородными манерами, веселой наружностью, брюнетка, но белая и свежая, как блондинка, с черными быстрыми глазами, живая и резвая, как избалованное дитя, -- она небрежно поздоровалась с отцом, который заботливо расспрашивал ее о здоровье, потом сбросила косынку, поправила прекрасные волосы и уселась в приготовленное кресло.
   Разговор отца и дочери начался, по общему обычаю, по-французски. Отец, наклоняясь к ней и целуя ее руку, спросил ее тихо:
   -- Здорова ли ты, Мизя?
   -- О, здоровехонька.
   -- А вчерашняя головная боль?
   -- Проходит у меня всегда сном.
   -- Хорошо спала?
   -- Как сурок. Встала, однако, очень рано, ходила в сад взглянуть на мои цветы, ездила немного верхом.
   -- Так рано?
   -- А тем приятнее.
   -- Одна?
   -- Был кто-то со мной, но, право, не заметила, кто именно. Что тебе дать, папа? Чего прежде?
   -- Сегодня кофе, Мизя.
   -- По-старопольски?
   -- Так, так.
   Граф тяжело вздохнул. Налив чашку кофе из серебряного кофейника, стоявшего на конфорке, Мизя подала ее отцу. Сама же, взглянув на завтрак, стала наливать чай. Потом, как бы вспомнив что-то, обратилась живо к камердинеру:
   -- А пани Дерош?
   -- Докладывал, -- отвечал старик с поклоном.
   И действительно, в ту же минуту главные двери гостиной отворились, и вошла третья особа. Высокого роста, худая, с ног до головы одетая в черное, явилась пани Дерош. Она была теперь компаньонкой Мизи, а прежде ее гувернанткой, женщина уже немолодая, но на лице которой видны были еще следы неизгладимой красоты. Белая, как мрамор, с глазами, полными огня, только уже впалыми, с маленьким ртом, худыми щеками, важная, суровая, строгая -- она имела в себе что-то удивительно привлекающее. Наружность ее так же интересовала, как наружность какого-нибудь таинственного лица.
   Мизя, улыбаясь, попросила ее сесть около нее, а граф, привстав с дивана, очень учтиво поздоровался с ней и снова уселся, извиняясь, что явился к завтраку в таком утреннем туалете.
   Она простым наклоном головы отвечала на это извинение, которое могла счесть и за неучтивость, а потому сделала вид, будто не замечает туалета графа.
   Несколько минут прошли во взаимно холодных восклицаниях. Наконец, Мизя начала много болтать и смеяться.
   -- А, а! Я забыла спросить тебя, папа: ты должен был получить известие от Альфреда, когда же он воротится?
   Граф, взглянув на нее без выражения и холодно, отвечал:
   -- Вчера я получил письмо, что он уже в дороге.
   -- Почему же ты мне сейчас же этого не сказал?
   -- Что же тут важного, милая Мизя?
   -- Надеюсь, Альфред мне брат! Столько лет не видались, а ты еще спрашиваешь, что тут важного? Право, папа, ты удивляешь меня... И, наконец, он будущий жених мой, не правда ли?
   И она начала смеяться, глядя в глаза отцу. Граф нахмурился, а пани Дерош устремила украдкой на него испытующий взор.
   -- Не отвечаешь, папа! -- повторила Мизя, смеясь. -- Стыдишься?
   -- Что мне тебе отвечать, моя милая, -- с принужденным смехом сказал граф. -- Скоро приедет Альфред.
   -- Но где же его письмо? Почему же ты мне его не показал?
   -- Ничего там нет любопытного, -- сухо отвечал отец.
   -- Для тебя нет, а для меня, может быть, есть. Где оно? Я хочу его непременно прочесть. Я женщина, я любопытна. В твоем кабинете? -- спросила она, приподнимаясь.
   -- После сыщу.
   -- Ни я хочу сейчас, папа, я хочу!
   -- О, избалованное дитятко!
   -- Сам избаловал меня, так и сноси все теперь и слушайся твою Мизю. Итак, где письмо?
   -- В моей комнате, -- сказал отец.
   Мизя быстро вскочила и побежала.
   Граф сказал с улыбкой, обращаясь к пани Дерош:
   -- Что за беспокойное создание!
   -- Это ангел! -- отвечала француженка.
   -- Горячий ангелочек. Но тем лучше, будет с характером.
   Мизя возвратилась с торжественным видом и с письмом в руке, которое уже, идя, пробегала глазами с большим вниманием.
   -- Не прощу тебе никогда, папа, никогда, что ты не сказал мне сейчас же о письме, не дал мне его сейчас же! Письмо такое интересное, такое любопытное...
   -- Но ведь ты получила его?
   Она погрозила отцу.
   -- Увидишь, папа, что я тебе сделаю!
   -- Например?
   -- Все твои планы разрушу, не захочу идти за Альфреда и...
   Тут она нагнулась к уху графа, шепча:
   -- Выйду замуж, как пани Д...
   Отец сделал вид, как будто смеется, но вспыхнул:
   -- Делай, душка, как хочешь. Ты знаешь, как я люблю тебя и ни в чем не могу тебе противиться! Напрасно ты уверяешь меня, что у меня есть какие-то планы, я никогда их не имел.
   -- Превосходно. Так ты отрекаешься?
   -- Ничего не знаю.
   -- Ты не думал об Альфреде для меня?
   -- Нет, -- с неудовольствием сказал граф.
   -- Я припомню эти слова.
   Во время этого разговора отец был явно чем-то встревожен. Мизя с любопытством дочитывала письмо Альфреда.
   -- Если он такой холодный педант и церемонный учтивец, каким я представляю его себе по письму, -- вскричала Мизя, свернув и бросая письмо, -- то из твоих предположений, папа, ничего не выйдет! -- Потом она снова схватила письмо и с новым вниманием пробежала его.
   -- И ничего определенного не пишет мне о моем protégé!
   -- О ком? -- угрюмо спросил граф, хотя знал хорошо.
   -- Как, о ком! А о дорожном товарище!
   -- О товарище! -- сказал отец. -- Я не знаю ни о каком товарище, кроме слуг, -- продолжил граф с принуждением.
   -- Ты считаешь в числе их и пана Евстафия?
   -- И Остатку, -- добавил граф.
   -- Папа, милый папа, не делай мне неприятности.
   -- Не понимаю тебя.
   -- У тебя много старых предрассудков.
   Граф презрительно пожал плечами.
   -- Без шуток, -- сказала Мизя, пробегая письмо. -- Альфред ничего о нем не пишет.
   -- Что же он мог написать?
   -- А, как я любопытна, как любопытна! Будет по крайней мере одно существо необыкновенное в нашем обществе, новое, оригинальное.
   -- В нашем обществе! -- подхватил граф с гневом.
   Мизя, как бы не замечая этого, докончила:
   -- Что-то эксцентрическое, необычайное: сирота, мальчик, воспитанный и поставленный иначе, чем обыкновенно.
   -- О, ради Бога, довольно, я не могу долее выдержать! -- воскликнул отец. -- Что тут удивительного! Что тут эксцентричного! Сирота, мужик, из которого я сделаю лекаря в моих поместьях.
   -- Альфред, пишет, что он доктор.
   -- Это все равно, -- хладнокровно добавил граф, -- доктор, цирюльник, -- дам несколько сот злотых и баста! О чем тут так много говорить.
   Мизя посмотрела на отца.
   -- Ты это искренно говоришь? Но не решай ничего, пока его не увидишь. Может быть, он и не похож на цирюльника, и в таком случае...
   -- Будет, чем я ему прикажу быть, -- сказал граф.
   -- Увидим. Что же до меня касается, папа, то я чрезвычайно желала бы найти в нем что-нибудь оригинальное, необыкновенное. Мы все, милый папа, не исключая ни меня, ни тебя, ни тех, которые нас окружают, обыкновенные, уже известные люди, мне скучно, что наше общество так однообразно, холодно.
   Граф усмехнулся, взглянув на молчавшую пани Дерош.
   -- Поблагодаримте за комплимент, -- сказал он.
   -- О, это только сущая правда, -- поспешно добавила Мизя.
   -- Так ты находишь нас скучными?
   -- Это мне не мешает любить вас, но прежде всего -- и это правда, папа, ваше общество походит на гладкие садовые дорожки -- очень удобные, хорошие, но однообразием своим чрезвычайно скучные.
   -- Ты хотела бы что-нибудь больше?
   -- Зеленую мураву, твердый камень, узенькую тропинку, что-нибудь новое.
   -- Восторженная голова! -- сказал граф.
   Мизя нагнулась к отцу и сказала умильно:
   -- Что же делать! Не могу быть иначе. Люби меня такой, какова я есть.
   -- Большая задача!
   -- Легко разрешаемая, ты меня слишком нежил, оттого я и стала так самовольна, так шаловлива -- si vouz voulez.
   -- C'est le mot, -- сказал граф.
   -- Да, но какая я теперь, такая всегда буду, не правда ли, пани?
   -- Боюсь этого, -- тихо отозвалась пани Дерош,
   -- Почему же боишься?
   Француженка замолчала и задумалась.
   -- Совершенный сфинкс, моя милая Дерош, вся в загадках!
   -- Желаю, чтобы это для тебя и осталось загадкой.
   -- Надеюсь, что это не сбудется.
   Проговорив эти слова, Мизя улыбнулась, показав два ряда белых зубов, и приказала камердинеру убирать завтрак. Граф углубился в газеты, которые, по-видимому, сильно его занимали. Мизя встала и растворила стеклянные двери, ведущие на балкон.
   -- Еще не жарко, -- отозвалась она, вдыхая в себя воздух, -- madame Des Roches, voulez vous faire un tour au jardin? {Хотите пройтись по саду? (фр.).}
   -- Volontiers.
   Графу подали в это время трубку с турецким табаком. Обе дамы вышли свободно, но строгий наблюдатель физиономий сейчас же увидал бы, как изменилось выражение лица Михалины. Едва только она отошла от отца и осталась с глазу на глаз с пани Дерош, то сделалась гораздо серьезнее (не теряя, однако же, своей миловидности) и, обратясь к своей компаньонке, сказала:
   -- Неужели нельзя уже обратить моего отца, милая Софья! Каждый день все то же самое и каждый день напрасно! Скажи мне, всякое ли убеждение так глубоко вкореняется и разрастается в человеке, что его потом ничем уже нельзя вырвать?
   -- Ты употребила превосходное выражение, -- отвечала француженка, -- убеждение можно уподобить растению, которое посевается и вкореняется и которое уничтожить невозможно. Но не будем этому удивляться: молодость, долгая жизнь, общество людей одних с ним понятий, сделали отца таким, каков он есть.
   -- Обратить его должно!
   -- Невозможно.
   -- Грустно уверять себя в этом! Такой благородный, такой добрый человек, такое золотое сердце!
   -- Может ли быть иначе! Он родился, воспитался, состарился в своем убеждении. А все, что он видит, что окружает его, утверждает его в этом убеждении.
   -- Знаешь, милая моя Дерош, я ужасно боюсь приезда Альфреда, желаю его и боюсь. Что-то говорит мне, что он не сойдется мыслями с папа. Из этого произойдут недоразумения, неудовольствия, а тут вдобавок и тот еще, кому я протежирую.
   -- Как тот, которому ты протежируешь! Разве ты его знаешь?
   -- Да, я очень хорошо его помню, моя добрая мама мне его поручила! Пускай они скорее приедут, по крайней мере, у нас жизни будет больше, будет о чем говорить, думать, хлопотать, хоть бы даже изредка и ссориться. Я умираю с тоски.
   -- С нами, Мизя?
   -- Хоть с вами, наша деревня смертельна скучна, моя Софья, мы не умеем жить в деревне.
   -- Может, это и правда.
   -- А наше деревенское общество?
   -- Правда, что скучно.
   -- И все правда, моя дорогая, что говорю я, вы ведь только скрываете, а на самом деле сознаете все это. Я убеждена, что папа, что ты, что все так же великолепно скучают, как и я. Папа в особенности, де-Пнуд давно уже выводит его из терпения, но только он не хочет в этом сознаться, живет он только своими газетами, которые для меня наискучнейшее развлечение. Vous n'êtes pas légitimiste {Вы не легитимистка? (фр.).}, m'me Des Roches?
   В это время показался граф.
   Мизя обернулась, но не сконфузилась.
   -- А, папа, ты подслушиваешь нас? Это нехорошо!
   Старик между тем держал письмо в руке, и лицо его выражало сильное беспокойство.
   -- Что это за письмо? -- спросила Мизя.
   -- Из Скалы.
   -- Альфред приехал?
   -- Приехал. Без толку, прямо к себе, вместо того, чтобы приехать прямо ко мне. Сегодня вечером будет здесь.
   -- А, это прекрасно! Чудесно! Я невыразимо рада! Дай же мне расцеловать тебя, папа.
   -- Постой, Мизя, дай сказать слово и не целуй меня заранее, потому что то, что я имею тебе сказать, не стоит верно поцелуя.
   -- А что же такое?
   Граф принял серьезный и торжественный вид.
   -- Ma chère, прошу тебя об одной вещи и требую, si vous, voulez.
   -- Требую! Папа, что за слово?
   -- Не отступлю от него! -- сказал серьезно граф.
   Мизя посмотрела ему в глаза, скрыла улыбку и, нахмурясь, нетерпеливо отвечала:
   -- Слушаю.
   -- Прежде мать твоя, потом ты взяли на себя покровительствовать сироте, теперь я хочу один им распоряжаться. Предупреждаю тебя еще, милая Мизя, что хочу быть господином у себя, прошу, чтобы ты ни в какие мои распоряжения не вмешивалась. Мои действия должны быть приказом для окружающих, и по ним уже они должны знать, как быть и поступать им.
   -- Слушаю, но не понимаю тебя, папа.
   -- А мне кажется, что это очень легко.
   -- Легко понять, но трудно растолковать себе, для чего, милый папа, ты хочешь лишить меня приятной возможности услужить ближнему. Буду послушна, не буду ни во что вмешиваться.
   Сказав это, Мизя повернулась и скорыми шагами пошла по аллее. Граф остался один, смущенный, с письмом в руках. Каждый раз, когда дочь расставалась с ним таким образом, его всегда мучило дурное расположение ее духа. Тревожась этим, он всегда кончал тем, что уступал ей. Но теперь он хотел употребить всю свою власть и в то же время предвидел, что останется, как обыкновенно, побежденным. С другой стороны, он чувствовал какое-то отвращение, какую-то ненависть к этому сироте. Данное ему первоначально воспитание страшно бесило графа, сто раз хотел он поставить этого ребенка в первобытное состояние, противился всегда выезду Евстафия с Альфредом за границу. Но в то время еще жива была его жена, которая убедила его согласиться на эту поездку. Теперь, когда сирота должен был возвратиться, граф испытывал какое-то беспокойство и готовился к этому возвращению, как к страшной борьбе. Всякий день он повторял себе: "Из этого добра не будет, я отогрел змею и в этом убежден, нет примера, чтобы из мужика вышло что-нибудь хорошее: выйдет завистливое, ненавистное, подлое создание". Вести об успехах Евстафия в науке сердили графа. "Тем хуже, -- говорил он сам себе, -- тем опаснее: он должен иметь злое сердце, а при умной голове это далеко поведет".
   Граф воображал себе неприятеля в Евстафии, чувствовал, что ненавидит его и что ненависть почти всегда вознаграждается ненавистью же и отвращением. Он от него не ожидал ничего хорошего.
   "Кровь, -- говорил он сам себе, -- хорошая кровь, хорошая порода -- вот порука за все хорошее. Нет, надо его в руках держать, не спускать с глаз. Кто знает, что делается в его голове! Что думаешь, того переменить нельзя, но должно направить". Конечно, все эти опасения графа ни на чем положительно не основывались, но иногда человек из фанатизма, из предубеждения или Бог знает почему чувствует какое-то болезненное отвращение к другому человеку, ему еще неизвестному, и разжигает чувства свои до такой степени, что воображаемое принимает уже наконец за действительное.
   Во время пребывания Альфреда за границей от него приходило много писем. Графа не столько тревожил племянник, как воспитанник, граф все ждал чего-то неприятного от него, хотел, наконец, придраться к чему-нибудь, чтобы иметь право приказать им возвратиться домой. Но напрасно.
   "Для чего этому Остапу вояжировать! Альфред совсем без головы! Избалует его и отдаст мне его потом, так что я и знать не буду, что мне с ним делать, ни на что не будет годен. Ах, опасно! Бог знает, может еще быть домашним шпионом". Должно сознаться, что страх и беспокойство графа оправдывались примерами поучившихся мужиков, которые, бившись как птицы в клетке в своем положении, лишенные свободы, доходили с отчаяния до преступлений. Чем ближе приближалась минута возвращения путешественников, тем более возрастало беспокойство графа, оно удвоилось еще и от другой причины. Эгоистическим преследованием исключительно только своего личного обогащения, без обращения внимания на состояние своих подвластных, которые гибли от введенного порядка и от жестокого обращения, граф увеличил свои доходы и улучшил свое состояние. При таких обстоятельствах он мечтал выдать свою Мизю за какого-нибудь древнего туземного магната. Ему уже намекали на это.
   Но его связывало данное брату слово, по которому Альфред должен был быть мужем Мизи.
   Он очень призадумался над возможностью не сдержать данного брату слова и особенно с тех пор, как начали ему подшептывать с разных сторон совсем неожиданные проекты.
   Княжеская корона в гербе приходилась ему по вкусу. Такой союз придал бы ему новый блеск, а если б титул графский присоединился к какому-нибудь княжескому и сделался бы неразлучным в будущем? Как бы это было приятно!
   Подобные мысли значительно охладили графа к Альфреду, он даже начал повторять: "Увидим! Увидим!" и готовился даже к нарушению сделанного обещания. Не признаваясь ясно себе в этом, граф охал о том, что придется таких близких женить, и что нельзя быть уверенным, что они понравятся друг другу. Словом, готовил всякие отговорки.
   Между тем приближалась минута приезда Альфреда, а по мере приближения совершеннолетия Мизи -- визиты, приглашения, новые знакомства, старые возобновленные связи необычайно льстили гордости графа. Люди, совершенно к нему равнодушные, начали к нему ласкаться, брать его под руку, звать его милым графом и часто у него бывать. Несколько панов считали себя ему родными по прабабкам, несколько князей вывели тоже родство по женской линии. Граф чрезвычайно важничал. Но по мере того, как свет начал придавать ему вес, он уже гораздо менее ценил данное брату обещание. В это время он счел нужным разом приготовить дочь к наступающей перемене планов. Но она его не поняла. Намеки отца о том, что нет еще ничего верного относительно ее союза с Альфредом, что все от нее зависит, что он не хочет ее принуждать и т. п., Мизя приняла на этот раз за предосторожность, за боязнь с его стороны, чтобы нареченный кузен из нареченного не стал бы отреченным.
   Казалось, ей еще никто не нравился. Часто посещающая их молодежь не производила на нее никакого впечатления, она различала только хорошее воспитание, пышность, таланты, знатный род, связи и состояние. Веселая, свободная и приятная в обращении со всеми, она была со всеми одинаково учтива. Когда отец кого-нибудь ей хвалил, она отвечала обыкновенно:
   -- Между всеми ними я не нахожу никакой разницы. Все, кажется, имеют одни мысли, один характер, точно так же, как все одинаково одеты и одной наружности, нравятся они мне все одинаково, никто из них в особенности. Было бы несправедливо с моей стороны отличать которого-нибудь из этих панов, так они все друг на друга походят. Полюбив одного, я должна бы полюбить и всех, подождем.
  

IV

  
   Наступил вечер, в гостиной, двери которой были открыты на балкон, находились граф, не умевший скрыть своего беспокойства, Мизя и пани Дерош, по обыкновению грустная и молчаливая. Граф каждую минуту вскакивал со своего места, прислушивался и, уверяясь, что никто не едет, усаживался вновь, чем долее он ждал, тем более терял терпение.
   Мизя читала или, вернее, держала книгу в руках, пани Дерош что-то такое работала. О разговоре и не думали, не было предмета для этого. Изредка только восклицания графа прерывали долгое молчание.
   Совсем стемнело, граф встал и начал ходить.
   Наконец он позвонил, вошел камердинер.
   -- Чаю! -- сказал он.
   -- Не будем разве ждать? -- отозвалась Мизя.
   -- Разве мы не довольно еще ждали? -- возразил сердито граф. -- Альфред, кажется, пошутил со мной, объявив мне о своем приезде.
   Сказав это, он снова сел и погрузился в чтение газет. Послышался на дворе топот, граф опять вскочил.
   -- Едут! -- сказал он невольно. Мизя с удивлением услышала это восклицание, означающее, что отец причислял сюда же и Евстафия, он не сказал: едет, а едут.
   Но вскоре, как бы опомнясь, граф прибавил, наконец: едет.
   -- Едут! -- воскликнула Мизя, бросая книгу. -- Ты справедливо сказал -- едут.
   -- Едет, -- отвечал с неудовольствием отец. -- Надеюсь, это Альфред.
   -- С товарищем.
   -- Вечно свое! Крепостной не может быть товарищем. Вот новости!
   Мизя пожала плечами.
   В то время, как все это происходит в гостиной и граф старается воздержаться, чтобы не обнаружить своего беспокойства, другая сцена была на крыльце. Из экипажа вышли Альфред и Евстафий, но в ту минуту, когда они должны были войти в сени, Евстафий задрожал, побледнел и, схватив за руку товарища, начал говорить с ним по-немецки:
   -- Послушай, граф, зная хорошо твоего дядю и уважая его, как моего благодетеля, я не смею войти с тобой без его позволения. Я останусь здесь.
   Выговорив эти слова, он отвернулся, отер с лица катившийся крупными каплями холодный пот и сел на лавке, на крыльце.
   -- Ты с ума сошел! -- воскликнул Альфред. -- Что с тобою делается?
   -- Не могу войти!
   -- Был со мною не в одной гостиной берлинского посольства, а здесь опасаешься?
   -- Потому что там всякий, кто бы ни показал мне пренебрежение, был для меня чужим, понимаешь? Здесь же на мне лежат обязанности, а я вместе с тем горд. Представь себе, если меня встретят оскорбления, ведь я должен буду их хладнокровно перенести. Не пойду, право, поди сам, оставь меня и спроси только обо мне...
   -- Останемся оба на крыльце, -- сказал Альфред, -- потому что я не пойду без тебя. Что за сумасшествие! Что за мысль! Разве каждый не имеет права войти? А ты войдешь с признательностью.
   -- Так я не войду с тобой, войду как... как... я не знаю, я не могу. Не пойду.
   -- Опомнись, -- шепнул Альфред. -- Ты выставляешь меня и себя на смех людям, которые стоят тут, помилуй.
   -- Иди, -- сказал Евстафий, -- иди прежде... я войду потом.
   Сказав это, он вскочил с лавки и спрыгнул на двор. Альфред постоял с минуту, но, придя наконец в себя, надевая перчатки и поправляя волосы, сказал:
   -- Приложи платок к носу, я скажу, что ты занемог.
   -- Говори, что хочешь.
   В это время граф нетерпеливыми шагами ходил по гостиной, хотел бы пойти навстречу племяннику, но, не желая компрометировать себя поспешностью, топал, пожимался и усаживался вновь за газеты.
   Наконец двери отворились, явился Альфред, с распростертыми объятиями бросился к нему дядя, показывая более чувства, чем было на деле.
   -- Милый Альфред!
   -- Милый дядюшка!
   Граф бросил взгляд на дверь, никого более не было.
   -- Что же это значит? -- подумал он. -- Никого? Где же тот?
   Тот лежал у него, как камень на сердце, а спросить о нем, по крайней мере в первую минуту, он не решался. Альфред и Мизя нашли друг друга такими, какими надеялись видеть.
   -- Прекрасно, кузен приказал ждать себя и так давно обещался быть, но не приехал прямо сюда, а в Скалы! Не очень ты, видно, к нам торопился!
   Альфред, улыбаясь, поблагодарил ее за это милое замечание.
   -- Простите мне, моя дорогая кузина, причиной тому усталость. Я был болен от дороги и не хотел приехать к вам больным.
   -- Поэтому-то и надобно было ехать к нам, -- сказала Мизя. -- Кто же мог там походить за тобой в этой тяжкой болезни? -- добавила она, шутя, но не без умысла, желая узнать, что сделал Альфред со своим дорожным товарищем.
   -- Мизя a parfaitment raison, -- прибавил отец, -- надо было, конечно, приехать прямо к нам, и я считаю это непростительным с твоей стороны.
   -- Vous êtes bien bon, -- отвечал Альфред, -- но что касается до общества и присмотра за больным, то у меня в этом недостатка не было.
   -- А, вероятно, нашел кого-нибудь в Скалах? -- спросила Мизя, зная хорошо, что там никого не было и что Альфред упоминал в письмах о своем товарище.
   -- Никого, но со мной приехал...
   -- А, хорошо, что ты мне напомнил, -- прервал граф (Мизя покраснела и отвернулась). -- Что сделалось с мальчиком, с тем... с тем, как, бишь, его имя? Не припомню, одним словом, с моим крепостным, который готовился в фельдшера?
   -- В фельдшера? -- спросил удивленный Альфред. -- Разве не в доктора?
   -- Ну, это все равно. Но что же ты с ним сделал?
   -- Привез сюда с собой... Он здесь.
   Все невольно переглянулись с любопытством.
   -- Почему же он не вошел с тобой? -- спросила Мизя. Альфред хотел отвечать, но граф прервал его.
   -- Почему не вошел? Но что же бы он стал здесь делать? Это доказывает большой такт с его стороны. Это мне нравится. Он пошел на хутор -- c'est ca.
   -- Извините, милый дядюшка, -- отозвался покрасневший племянник, -- мы, горячась, не понимаем совершенно друг друга. Я привез с собой моего приятеля, -- сказал он с сильным ударением на последних словах, -- доктора Евстафия, который не вошел со мной, потому что внутреннее волнение или, может быть, другая какая причина не допустила его до этого.
   -- Не болен ли он? -- спросила грустным тоном Мизя, идя к дверям.
   Тут сцена изменилась. Граф почувствовал необходимость ответить вдруг разом Альфреду и поразить уходившую дочь. Он окончательно взбесился, схватил Мизю за руку и вспыльчиво закричал:
   -- Что ты бредишь, Альфред, какого приятеля?
   -- Так точно, приятеля, милый дядюшка.
   -- Человека...
   -- Весьма уважаемого и образованного человека, который был со мной всюду в первых гостиных. Да, дорогой дядюшка, нынче никто не отдает предпочтения исключительно только происхождению.
   Невозможно было сказать вещи страшнее, жестче и откровеннее. Открытые уста графа вдруг замкнулись, губы сжались, он посинел, побледнел и, окинув взглядом Альфреда, произнес:
   -- Всякий -- господин своего убеждения и поступков. Ты, милостивый государь, пан граф, можешь дружиться с кем тебе угодно, жить, с кем тебе нравится, верить в то, во что приказывают тебе суемудрые головы, я же держусь старых обычаев и веры. Un manant est un manant, un vilain, s'il n'est pas pis {Мужик, так мужик и есть, если еще не похуже что. (фр.).}, -- последние слова он договорил с гневом, отвернулся и отошел.
   Альфред замолчал.
   -- Тот человек, -- шепнул он потом Мизе, -- так деликатен, что не смел прямо войти, хотя я и просил его, но прежде просил меня спросить дядю, позволит ли он ему представиться и благодарить его.
   -- Слышишь, папа! -- воскликнула Мизя, повторяя почти с досадой слова Альфреда. -- Право, я не узнаю тебя, папа! Я иду его просить сюда.
   -- Как хочешь, -- с гневом проворчал отец и подвинулся к балкону, как бы уходя.
   Двери отворились, и спустя минуту Мизя возвратилась, ведя за собой бедного Евстафия.
   В сенях уже начался было у них смелый и живой разговор, но при виде графа, который стоял нахмурившись и приняв строгий вид, вошедший не знал, что делать. Альфред поспешил к нему на помощь, в нескольких словах изъявил его признательность графу, который стоял, как немой, пожирая взглядом человека, приезд которого делался для него тягостью. Взоры всех обращены были на Бондарчука, все удивлялись благородной осанке, прекрасной наружности и тому выражению силы и мужества, которые его отличали, только необыкновенная бледность покрывала его лицо в эту минуту.
   Граф вышел на балкон, оттуда он мог слышать разговор, а свидетелем его быть не хотел.
   Освобожденные от стеснительного его присутствия, Мизя и Альфред начали живой разговор, стараясь вовлечь в него и Бондарчука, чтобы придать ему потерянную при входе смелость, но напрасно. Сознание своего положения, еще не изглаженного своего рабства, какая-то душевная скорбь сковали язык Евстафия. Граф напрасно напрягал слух, чтобы услышать хотя одно его слово. Наконец Альфред умышленно обратился к нему с таким вопросом, который требовал непременного ответа. Разговор шел по-французски. Евстафий на том же языке правильно, чисто начал объясняться.
   Изумление графа было очень велико. Если бы Евстафий заговорил по-китайски, по-гречески или на другом каком-нибудь редком языке, граф не так бы удивился этому.
   -- Мужик говорит по-французски! Это что-то такое неслыханное, необычайное. Говорит по-французски! -- сказал про себя граф. -- Говорит, и хорошо! Это слишком! А, понимаю, -- и он усмехнулся горько, грустно и гневно.
   Приятный, милый звук голоса сироты поразил Мизю, взволнованный его голос показался ей звучнее обыкновенного, она посмотрела на него с состраданием и подумала: "Бедный, бедный человек!"
   Альфред разделял ее мысль.
   Стали подавать чай, а граф не возвращался с балкона, раздосадованный, как ребенок, он не знал, что придумать. Войти -- значило признать себя побежденным, не войти -- могло показаться странным. Он стал на пороге, не зная еще сам, что делать. Его занимала развязка вопроса, как поступить с Евстафием? Вид приезжего, а еще более прелесть французского разговора совершенно изменили мысли графа, выражения Альфреда о приятеле также сильно подействовали на него. С чего же начать? С чего начать?
   -- Qu'il aille se faire pendre ailleurs {Пусть бы его уходил, куда хочет, (фр.).}, -- сказал он с досадой, -- не хочу его.
   И, немного подумав, продолжал:
   -- А ведь он мог бы быть полезным?.. Ну, да там увидим. Но если он при мне захочет сесть? Этого быть не может! Да нет! Говорит по-французски, значит, после этого уже все может быть! Убирался бы к черту! Ah, quelle perplexité!
   Между тем разговор продолжался и делался все свободнее, заговорили о балах, данных австрийским посольством, Евстафий помогал Альфреду в рассказах. Граф кусал себе губы.
   В это время у крыльца послышался топот. Граф, страшно побледнев и лишась почти всякого присутствия духа, схватил себя за голову. Он вспомнил, что в этот же день обещал быть к нему граф Б..., называемый обыкновенно бригадиром, потому что когда-то служил с этим чином в полку, из которого, впрочем, он вышел по причинам, не совсем для него лестным. Что придумать, как поступить с Остапом, находившимся в гостиной? Ожидаемый гость принадлежал к числу людей, особенно чванящихся и не принятых в число аристократов, но имеющих страсть ими казаться. Дед его обкрадывал князей по доверенности, отец следовал примеру деда, сын же женился уже богатым и по мере того, как он выходил из бедного класса, все более и более делался тщеславен. Он был полубарин, тщеславный и гордый, с качествами, свойственными этому классу, развившимися в нем до высшей степени. Не знаю, почему никто не осмеливался быть близким к нему, а все его боялись, разве причиной тому была злость его змеиного языка.
   При одной только мысли, что прибывший граф-бригадир может увидеть Остапа в гостиной, господин наш схватил себя за волосы, бросился было к выходу и готов уже был выговорить: убирайся вон, -- как вдруг двери растворились, и в глубине передней показалась фигура бригадира с румяным ухмыляющимся лицом, низким лбом, блистающими глазами. За ним шел его сын с длинными волосами и испанской бородкой, только что приехавший из Парижа.
   Делать было нечего. Граф наш чуть не задохнулся и, проклиная себя в душе, что не сохранил присутствия духа, поспешил навстречу гостю. Проходя, однако же, мимо Альфреда, он шепнул ему:
   -- Представь его, как приятеля, как француза, иностранца, черта, но не как... -- Он не мог уже докончить: бригадир был тут, взглядом окинул все лица, находящиеся в гостиной, и, угадав некоторых и догадываясь, может, и об остальных, спешил приветствовать всех. Евстафий, совсем сконфуженный, схватился за шляпу и хотел уйти.
   -- Останься, -- сказал ему Альфред, -- я выдам тебя за француза, моего приятеля, иностранца.
   -- Ни за что не хочу лгать.
   -- Граф приказал, ты рассердишь его ужасно, уход твой из гостиной обратит общее внимание.
   -- Умоляю тебя, Альфред, пусти меня.
   -- Говорю тебе, останься.
   Борясь сам с собою, Евстафий должен был остаться, он опустил голову, запрятался в угол, чтобы как можно менее быть замеченным, и стал смотреть в сад. После необыкновенно нежного приветствия к Альфреду, бригадир, любопытный, как и все полубаричи, шепнул ему на ухо:
   -- Кто этот молодой человек?
   -- Доктор, француз, мой приятель.
   -- А!..
   Сын же бригадира, Оскар, отпускал в это время разные любезности Мизе, которая показывала вид, что слушает его со вниманием.
   -- Кто такой тот пан? -- спросил он, немного спустя.
   -- Это Альфред, мой брат, тот же другой...
   Правда едва не обнаружилась, но вопрос долетел до Альфреда и заставил его поспешно ответить, что это иностранец, доктор, с которым он приехал.
   Мизя, не зная ничего о приказании отца, посмотрела на него с удивлением.
   -- Un homme très-distingué, -- добавил Альфред, нимало не смешавшись. -- Voulez-vous faire sa connaissance?
   -- Comment donc!
   Оба направили шаги к Евстафию, который, завидя их приближение, невыразимо смутился.
   Ему одному только пришла мысль, что ложь должна выйти наружу. Конечно, после встреч в Париже Евстафий несколько изменился, но граф Оскар должен был узнать его наконец потому, что они виделись, и не один раз, в Париже. Альфреду и не пришло это в голову, теперь только, в минуту представления, блеснула в его голове мысль об этом. Нимало, впрочем, не сконфузясь, он познакомил Евстафия с Оскаром. Последний, взглянув на нового своего знакомца, хотел, казалось, что-то сказать, потом, как человек сильно заботящийся о славе хорошо воспитанного джентльмена, принял рекомендованного за француза и не дал даже почувствовать, что предполагает какой-нибудь обман. Евстафий был как на горячих угольях. Он, враг лжи, был пойман в обмане. Граф, господин его, не подозревая того, что произвела его выдумка, прекрасно разыграл свою роль. Скрывая свой гнев, он со всей любезностью, учтиво просил мнимого иностранца приблизиться к кругу гостей. Евстафий, вынужденный быть соучастником обмана, вмешан был в разговор беспрестанными вопросами (потому что его, как иностранца, забрасывали тысячами их), и это невыносимо мучило его. Напрасно старалась Мизя одобрить его взглядом, улыбкой, приятными словами. Он и граф сидели как два мученика. Оскар то подвигался к Мизе, то осторожно и незаметно следил за всеми движениями доктора.
   Наконец, все более и более мучимый догадками и сомнениями, он незаметно начал разговор с Евстафием, взял его под руку и вывел на балкон.
   -- Прошу извинить меня, -- сказал он, -- может быть, я ошибаюсь, но...
   -- Совершенная правда, -- горько и живо отвечал доктор. -- Я тот самый, которого вы видели в Париже. Я не должен был бы находиться в его гостиной, поэтому он приказал принять мне ложное название, что мне противно. Не осуждай же меня, пан, за это, и прости графа, надеюсь, что это останется тайной.
   Граф Оскар фыркнул таким громким смехом, что взоры всех обратились на него, но, опомнясь, он сжал руку Евстафия и сказал: "Будь покоен!"
   -- Давно вы возвратились?
   -- Сегодня, почти сию минуту.
   -- И старик принял вас?
   -- Как видишь.
   Оскар начал снова смеяться.
   -- Как жаль, что он не родился во время Людовика XIV! -- сказал граф тихо. -- Надо, однако, признаться, что он это сделал без злого намерения, но на этот раз попался.
   Во время всего разговора на балконе Альфред, граф и бригадир не выпускали их из виду, но наружность их не давала возможности отгадать содержание их разговора.
   Входя же в комнату, Евстафий и Оскар начали говорить о Париже, и все успокоились.
   Забавнее всего было видеть хозяина дома, пытавшегося бороться с чувством неприязни, которое ощущал против Евстафия, а между тем, связанный собственной ложью, должен был обходиться с ним как можно вежливее, как с гостем и иностранцем.
   Альфред также едва мог удержаться от смеха. Приближающееся время ужина еще более навлекло бы затруднение, если бы истомленный Евстафий не попросил позволения удалиться под предлогом головной боли.
   Новая тревога для хозяина.
   Для большего унижения вновь прибывшего и не желая выводить его из прежнего его положения, граф в первую минуту приказал ему назначить жилье в одной из самых бедных избушек на хуторе. Теперь же он боялся, чтобы все это не обнаружилось, и потому с принуждением сказал, прощаясь учтиво с уходящим:
   -- Пан будет жить с Альфредом.
   Его камердинер, который прежде получил совершенно противное приказание, стоял, как окаменелый.
   -- Ясновельможный пан... -- начал было он.
   -- Доктор жить будет с Альфредом, -- добавил очень явственно граф, значительно посмотрев на камердинера.
   -- Мне, вероятно, послышалось, что ясновельможный граф...
   -- Доктор будет находиться при Альфреде, -- повторил хозяин, еще внятнее и с гневом.
   Раскрасневшийся Евстафий оставил наконец гостиную и машинально последовал за камердинером.
   Но этим не кончались еще его мучительные приключения. История Остапа известна была всей деревне, его уже давно ждали, приезд его взволновал всех и заинтересовал деревню и дворовых. Разговорам, рассказам, насмешкам и догадкам не было конца.
   Когда же он приехал, никто его не узнал, и только через людей Альфреда они открыли, что это он назначенная же квартира утвердила их в этом открытии. Каждый из дворовых, рассказывая по-своему историю Остапа, хотел видеть его, слышать голос его, посмотреть на мужика, вышедшего в паны. Старый Скальский камердинер, шляхтич Аслива Герба, зная похождения Остапа, счел за нужное проводить его до квартиры и поручил огромному и сильному казаку Дубине довести этого пана до комнаты графа Альфреда. С поникшей головой двинулся Остап, когда Дубина насмешливо воскликнул без церемоний:
   -- Пойдем.
   Сто глаз обращены были с разных сторон из отворенных дверей, из окон, из-за углов на шествие по двору прибывшего Остапа. Около хутора, где ему сперва назначена была квартира, стояла толпа мальчишек, прачек, поваренков, кучеров, ожидающих его. Около флигеля теснилась тоже многочисленная дворня.
   -- Это он, это он! -- шептали они, приближаясь. -- Смотри, это он!
   -- Этого быть не может! Это не он!
   -- Право же, он.
   -- Не он!
   Услыхав эти слова, Остап поднял голову и, вздыхая, с глазами, полными слез, приветствовал любопытную толпу. Слезы, висевшие на ресницах, потекли свободно по лицу его, но никто их не заметил. В ту же минуту Дубина, отворив двери флигеля и показывая предназначенное ему жилище, сказал:
   -- Тут.
   Теперь возвратимся снова в гостиную, где шел обыкновенный деревенский разговор.
   Бригадир, постоянно желавший доказывать законность своих связей с панами, беспрерывно приводил знаменитые фамилии графов, князей, баронов, с которыми жил, к которым писал и с которыми был в родстве. Это уже вошло у него в обыкновение, в привычку. Молодой Оскар говорил постоянно о Париже, только об этом рассказывал он легко, хорошо и с большим одушевлением. Мизя слушала его шутливо, насмешливо, Альфред, грустный, задумчивый, редко вмешивался в разговор. Хозяин же, против обыкновения, показывая вид невозмутимой веселости, говорил более всех, со всеми и обо всем с каким-то горячим интересом и почти с болезненным жаром.
   Около десяти часов все разошлись утомленные, Альфред поспешил в свою комнату, чтобы скорее явиться к своему приятелю на помощь.
   -- Где пан Евстафий? -- спросил он, входя и не видя его.
   -- Был здесь и приказал принести свои вещи.
   -- Это хорошо, но где же он сам?
   -- Не знаю, вышел.
   -- Давно?
   -- Более часа.
  

V

  
   Комнаты, назначенные Альфреду, выходили одной стороной в сад, в котором сквозь тополя и старые ольхи виднелась готическая часовня. Ночь была чудная, ясная, тихая, на безоблачном небе блистали звезды и светился полный месяц. В это время Евстафий, желая освободиться от тяжких внутренних терзаний, отправился в назначенное ему жилье и, пройдя, как сквозь строй, под взорами любопытных дворовых, упал на диван. Стараясь успокоиться, он не мог никак привести свои мысли в порядок. Они бродили у него в голове кучей, в беспорядке разные минуты его жизни мелькали перед ним и сливались в одно нестройное целое. Детство, отрочество передвигались то черными, то ясными тенями, соединяясь вместе, не походя друг на друга, они имели какое-то сродство между собою. Вот он, бедный ребенок -- между погоревшей дворней, ищущей приюта, потом воспитанник графини, угнетенный ученик в школах, приятель Альфреда, наконец, теперь гость своего господина. "Что будет со мной далее?" -- задавал он себе вопрос и не мог даже приблизительно ответить на него. Мало-помалу все стало яснее и очевиднее обрисовываться перед ним, он опомнился, встал и двинулся к двери, ведущей в сад. В эту минуту взгляд, брошенный на деревню, сжал его сердце: отец, мать, деревенская родня, хата, сельское кладбище -- начали призывать его к себе.
   Он схватил шляпу и вышел.
   Долго блуждал он по саду, ища дорогу, по которой мог бы выйти в деревню. Калитка, изнутри запертая, выводила на дорогу к деревне, к ней-то он и направился.
   Полный месяц, подымаясь все выше и выше, освещал избушку и длинную деревенскую улицу.
   По обеим сторонам чернели стоявшие в тени низкие избушки, в окнах кое-где блистал красноватый свет лучины. Над крышами возносились, как тени сторожей, верба, гибкий вяз, береза в белом одеянии и осина с дрожащими листьями. Там и сям на улице и дворах вытягивалась длинная журавлиная шея колодца, закопченные трубы высовывались еще выше. Еще далее отражалась тень церкви с тремя куполами, мрачными портиками, темная снизу, светлая вверху, с блестящей железной крышей. Из-за заборов, искусно устроенных из соломы, прутиков, кустов, свешивались вишневые, грушевые и яблоневые деревья. В деревне было тихо, только кое-где раздавался грустный напев песни, а из отдаленной корчмы долетал крик и бренчание скрипок и цымбалов. Этот крик пьяного разгула придавал еще более грустный вид деревне, как будто ненаселенной, вымершей. Все уже были по хатам, некоторые ужинали.
   Остап шел по деревне с невыразимой тоской, отыскивая знакомое ему место, на котором стояла прежде изба его. Он приближался к этому месту с биением сердца и нашел его.
   Загороженный дворик заключал в себе новую хату, только старая груша держалась еще. Остап узнал родное обиталище, оперся на частокол и задумался.
   Уверение управителя было неверно, когда он ручался графу, что Остап не имеет родных в деревне. Родители его точно умерли в горячке, но родные и старая бабка были еще живы, по восстановлении тишины в 1813 году они все возвратились. Пока Остап не уезжал, он часто виделся с ними, но теперь, давно уже не имея о них известия, не знал, живы ли они. Брат его отца, заняв место покойного, жил в хате с бабкой. Когда Остап уезжал с Альфредом за границу, лачужка, врытая наполовину в землю, укрывала вновь поселенных. Он с любопытством рассматривал избу, чтобы определить по наружности ее положение своих родных.
   Остап, как и все лишенные семейных сердечных связей, желал их и жаждал, вся любовь его сосредоточилась на родных. С большим беспокойным любопытством бросил он взгляд на дворик. Загороженный плетнем и немудрыми воротами, тесный, топкий, с одной стороны окруженный огородцем, а с другой хлевами дворик заставлен был в эту минуту недавно выпряженным возом, сохою и несколькими кусками осины. Узкая тропинка, выстланная конопляной кострикой, вела к низким дверям хаты. В окне ее мерцал еще дымящийся свет.
   Остап взошел взволнованный, собака начала рваться с цепи и приветствовала его неотступным лаем. Дверь скрипнула, высунулась голова и, посмотрев, исчезла, вскоре потом высунулась с любопытством другая голова, собака все еще лаяла, но уже тише, как бы желая доказать, что бдительность живущих уже освобождала ее от обязанностей.
   -- Добрый вечер! -- сказал Остап.
   -- А кто там? -- спросил голос из избы.
   -- Остап Бондарчук.
   Говоря это, он подошел к двери.
   -- Остап! Остап! -- повторили тихо несколько голосов. -- Остап приехал.
   Из тесных сеней, отделенных от избы высоким порогом, вошли в нее два мужика, которые стояли в сенях, Остап за ними. В избе было почти темно, угасающая лучина горела перед печью и бросала вокруг себя бледный свет, дым покрывал глубину хаты. Сначала нельзя было рассмотреть даже лица близко сидевших.
   Светлица не заслуживала совсем этого названия, потому что два узенькие окошка пропускали в нее мало света. Нескладная печь с лежанкой, служившей постелью и лавкой, занимала значительную ее часть. Вдоль стен стояли шатающиеся лавки из необтесанных досок, в углу -- квашня под образами и стол, обделанный топором. Ткацкий станок скрадывал еще одну стену, а за ним скрывалась низкая кровать с ободранной постелью. На полке на веревке висела качалка. У дверей лоханка и ведра, бочка, разный скарб, состоящий большей частью из горшков, занимали целый угол. Теснота была невыносимая, воздух удушлив, проникнут запахом пищи, дыма и прели. Небольшой темный чулан и изба служили жильем этой семье, состоящей теперь из двух братьев, сестры, жены старшего брата, маленького ребенка и старой бабки. Постелями служили им печь, лежанка, сырой, убитый глиной пол, одна кровать, один свободный угол в чулане, потом амбары и житница. Изба, названная светлицей, была общей, в маленьких сенях помещался мелкий скот и птицы, поросята и хозяйская рухлядь. Едва можно было пройти. Дождь, проходя через крышу, лился потоком под ноги, а зимой только очаг согревал воздух, от печи пышет, от стен дует, а весной лужи воды стоят в сенях и избе. Ясно, что человек в такой среде не может быть здоров и весел.
   -- Остап! -- повторило несколько голосов.
   -- Как поживаете? А бабка?
   -- Жива.
   -- А дядя?
   -- На том свете.
   -- А вы?
   -- Как видите! Живем, бедствуем.
   -- У вас бабка?
   -- У нас, но старуха спит, -- отвечал брат.
   Все окружили Остапа с любопытством, два двоюродных брата, сестра, невестка с ребенком на руках -- смотрели на него с удивлением.
   Братья были молодые ребята, проворные, сильные, высокие, старший, женатый, имел взгляд и выражение мрачные, меньшой же -- хитрый, с насмешливой физиономией. Он никогда не смотрел прямо в глаза, а всегда исподлобья и потихоньку усмехался, лоб закрывал волосами, как бы боясь, чтобы на нем не угадали его мыслей. Другой же, напротив, всегда высоко держал голову, лоб его был преждевременно покрыт морщинами, взор печален и слезлив.
   Сестра их была девушка лет двадцати, свежая, румяная, с голубыми глазами, с приятным лицом, розовыми губами, высокой грудью и сильными руками, полная жизни, не думающая о завтрашнем дне. Веселые песни, воскресный танец, нашептывания любви по вечерам украшали ее трудовую жизнь.
   Невестка, смуглая брюнетка, стройная, с черными блестящими глазами, маленьким ртом, красивым носом, была очень пригожа. Малый ребенок дремал, убаюканный на руках женщины, свет вспыхнувшей лучины падал на его кругленькое личико.
   Такова была родня Остапа, которую он приветствовал, целуя всех, пожимая им руки с невыразимым волнением.
   Эти люди, как дети, с жадным любопытством окружили его, наблюдая каждое движение, наклонение головы, слово, высматривая платье, осанку, лицо.
   -- И кто бы сказал, что это наш брат! -- воскликнул старший, от души целуя Остапа. -- Господь Бог поможет вам, что своих не забываете. Садитесь.
   Взяв его за руку, хозяин избы, Федька, посадил его около себя на лавке, другой брат схватил его за другую руку, прижался с другой стороны, невестка и Зоя, сестра, стали перед ними.
   -- Расскажите мне, -- сказал Остап, -- как вы здесь жили и как живете, много, много времени мы не видались. Дядя умер?
   -- Умер! -- угрюмо отвечал Федька. -- Год тому, не своей смертью!
   -- Как это?
   -- Землей засыпало, когда песок копал, не похоронили даже на освященной земле! Вечный ему покой! Довольно потрудился в жизни.
   Невестка, уложив ребенка в качалку, подошла к Остапу и спросила, обращаясь к нему и к мужу:
   -- Чем же бы нам угостить гостя? Водки, вероятно, не пьете?
   -- Благодарю, -- сказал Остап. -- Давно черного хлеба, нашего хлеба не ел, дайте мне кусочек, это будет лучшее для меня угощение.
   -- Сухим хлебом только нищих потчуют! -- воскликнул Ванька. -- Ты хочешь нас пристыдить, как будто бы у нас ничего уже более нет! Солонина есть и...
   -- Хлеба и воды, -- повторил Остап, -- ничего более не хочу. Черного хлеба, которым питался в детстве, и воды из нашего ручья.
   -- Я принесу свежей, -- весело воскликнула Зоя и, схватив сильной рукой ведро, побежала скоро, напевая песню.
   -- Разве тебе сгрустнулось о черном хлебе, живя на белом? -- спросил Федька.
   -- Не веришь? Не раз тосковал я по нему и по родине, -- грустно отвечал Остап. -- Родная земля влечет к себе отовсюду. Страшно умереть на чужой.
   -- О, это правда! -- повторила невестка. -- Не то, что родная земля, а даже свой угол. Наша деревня недалеко, а мне и то тяжело. Как выйдем на барщину, я погляжу на деревья, которые издали виднеются, так мне и отрадно становится.
   В то время, как они рассуждали, а Ванька подбавлял лучин, чтобы более осветить избу, из-за ткацкого станка поднялась и забелелась дивная фигура, как бы выросшая вдруг из темного угла. Это была старая бабка Акулина, свет падал на нее сбоку и освещал фантастический уродливый ее образ.
   Высокая, худая, полусгорбленная, с сухими ногами, желтой грудью, кости которой можно было сосчитать, -- она встала, вытянула морщинистую шею и руку худую, черную, иссохшую. Серая грубая рубаха, такая же юбка и фартук, служивший ей покрывалом, составляли все ее убранство. На голове седые растрепанные волосы, из-под волос виднелись желтые виски, на которых кожа совершенно сморщилась. Глаза глубоко впалые, погасшие, едва только светились остатком жизни, нос упал на нижнюю губу, нижняя челюсть поднялась кверху. В эту минуту рот у нее был открыт от удивления, и виднелся один уцелевший зуб.
   Пробужденная от сна, Акулина встала и всматривалась с любопытством в необыкновенную для нее сцену. Она как бы догадывалась, что это Остап перед ней, но сны, ею виденные, не разошлись еще в ее голове, и она сомневалась, видит ли она наяву или во сне.
   Об эту пору, ночью, что ему здесь делать?..
   Федька толкнул брата и показал ему старушку, Остап поспешил подойти к ней.
   -- А это ты! Это ты! -- вскричала она, плача. -- Я думала, что глаза мои не увидят тебя, милое дитя мое. Господь с тобою! Возвратился, но дядю не застал! Умер! -- и она начала утирать глаза иссохшей рукой.
   -- Здоров ли? Здоров ли? Порадуй мое сердце, порадуй.
   Остап ничего не отвечал.
   -- Молчишь? -- промолвила она. -- И тебе не лучше? Так Богу угодно, пусть будет Его Святая воля. Вот, Господь послал Федьке женку, а мне правнука! А ты не женился в это время за морем?
   -- Я! Никогда, никогда! -- прервал Остап. -- На что мне жениться! Самому тяжело на свете, а вдвоем еще тяжелее.
   -- Легче, -- молвила старуха, -- поверь мне.
   Зоя вбежала в избу со свежей водой.
   -- У нас будет вечерница, -- сказала она, -- вся деревня валит к нам. Идя за водой, я встретилась с Васильем, который хотел меня удержать, но я сказала, что мне некогда, спешу к гостю, как только он узнал, кто у нас, то во всю прыть побежал к своим. Со всех сторон сходятся.
   -- Не надо было говорить, -- сказал Остап, -- кто знает, что подумает об этом пан!
   -- Правда, правда! -- прервал Федька. -- Могут позднее повидаться, а не все разом, пойду, скажу им.
   Он поспешил во дворик, где уже слышен был шум приходящих. Между тем Акулина накинула худую сермягу, потому что других старые не носят, и села на лавку, чтобы лучше расспросить Остапа. Поставили хлеб, соль и воду перед гостем. Взяв в рот давно уже не отведываемого хлеба, он облокотился печально на стол. Ванька побежал уже за водкой в корчму, никакой прием без нее обойтись не может, и хотя Остап объявил, что не пьет ее, но все-таки, по крайней мере, надо было поставить ее на стол.
   Один только старый Роман Кроба вошел в избу, упросив Федьку, прочие же, хотя мучимые любопытством, стали поодаль и болтали на улице. Роман был важнейшим и старейшим крестьянином в деревне. Высокий, сильного сложения, почти черный от загара, с выбритой по-старому головой, с чубом волос, с отпущенной серебристой бородой, в синем кафтане, он вошел с поклоном в избу, опираясь на палку, и с любопытством приблизился к Остапу.
   -- Кто бы это мог предвидеть? -- сказал он. -- Из бедного ребенка вышел такой барин! Помню, когда у нас были французы, сирота хлеба не имел! Вот счастье!
   -- Ты называешь это счастьем, Роман? -- сказал Остап. -- А я вам завидую.
   -- Говори, что хочешь, -- отвечал старик, кивая головой, -- но что правда, то правда.
   Тут началось подчиванье, стаканчик начал ходить, а с ним усилились и разговоры. Каждый рассказывал свои дела, свои мучения, присутствующие, зачастую сами страдальцы, смеялись еще над чужими бедами.
   Картина, которую представляла в эту минуту внутренность избы, достойна была кисти художника, так была оригинальна и живописна. Среди загорелых крестьянских лиц белое прекрасное лицо Остапа отличалось выражением грусти и величия, около него седобородый Роман, дряхлая Акулина, румяная и веселая Зоя, печальная невестка, угрюмый ее муж, насмешливый Ванька -- все это группировалось в одно целое и в глубине темной хаты освещалось живым блеском лучины. Зоя не спускала глаз с Остапа, веселая девушка помнила его мальчиком и любила его еще ребенком. Теперь это чувство как-то сильнее, живее заговорило в ней при виде взрослого уже мужчины, но она инстинктивно чуяла все различие своего и его положения. Много раз лазоревые глазки ее устремлялись на него и потуплялись, она беспрестанно поправляла себе волосы, осматривалась, искала его взгляда, не взглянет ли он на нее, но напрасно, вполне занятый старухой и братьями, он почти не замечал сестру.
   Время быстро проходило, и Остап наконец стал прощаться.
   -- Я провожу тебя, -- сказал Федька, -- конечно, ты остановился во дворе?
   -- Да, во дворе, мне пора уже возвратиться, пойдем же.
   Взоры всех провожали уходящих. Остап с братом пошли по улице.
   -- Теперь, когда мы одни, -- сказал брат тихо, -- ты можешь мне довериться и сказать, что думаешь ты предпринять, брат?
   -- Разве я знаю, -- сказал Остап, -- разве я могу распоряжаться собою? Будет, что прикажут.
   -- Что, тебя не отпустили на волю?
   -- Нет, и не надеюсь, граф меня никогда не любил.
   -- Вся надежда на панночку, у нее доброе сердце, и если бы она могла...
   -- Разве она может что-нибудь?
   -- Конечно, кое-что может. Ах, что-то будет!
   Остап должен был повернуть на двор, но сердце вело его не туда. С первого шага за ворота потянуло его к кладбищу, могилы матери и отца влекли его к себе. Он знал, что это могло смутить его брата. Наконец он решился сказать ему об этом:
   -- Федя, я был у живых, теперь надо зайти поклониться и умершим.
   -- Где? -- спросил изумленный Федька.
   -- На могиле.
   -- Ночью!
   -- Тем-то и лучше, никто нас не увидит, а хочется мне поклониться родным могилам и помолиться за отца и мать. Пойдем со мной?
   -- А духи?
   -- Ничего дурного они нам не сделают, иди с молитвой.
   -- Пойдем. А если бы ты был один, пошел бы? -- спросил Федька.
   -- Пошел бы.
   -- И я ничего не боюсь один, но ночью, на кладбище? Первый раз там буду.
   Они шли молча, Остап думал.
   Ворота были отперты, а могилы заросли совсем куколем, высокой травой и дерном.
   Направо, под каменным крестом, была могила Бондарчуков.
   Федька взошел, крестясь, но не без страха. Остап же стал на колени и долго молился.
   Когда он встал, то третья темная фигура показалась вдруг в воротах кладбища. Федька пронзительно вскрикнул, отскочил, повторяя:
   -- Дух! Дух!
   -- Это я! -- отвечал громко Альфред. -- Пойдем.
   -- Это ты? Здесь?
   -- Я. Пора возвратиться. Простись с товарищем, пойдем, я уже час ищу тебя, очень беспокоился, к счастью, увидал две тени, идущие к кладбищу, догадался, что это должен быть ты.
   Говоря это, он взял Остапа под руку, оставляя Федьку, который вертел в руках соломенную шляпу, не понимая, что бы это значило.
   -- Мы должны поговорить, -- сказал Альфред, отойдя несколько шагов. -- Вижу по всему, что вы с моим милым дядюшкой не в состоянии будете понять друг друга. Он видит в тебе крепостного мужика, словом, существо...
   -- Существо, которое не достойно быть с ним близко.
   -- Ты оставаться здесь не можешь.
   -- Не мог бы, если бы не должен был оставаться.
   -- Собственно об этом-то мы и должны поговорить.
   -- Переломить его невозможно.
   -- Я думаю напротив, граф освободит тебя.
   -- Не захочет.
   -- Я, -- позволь и не обижайся, -- я с ним об этом потолкую.
   -- Послушай, Альфред, -- сказал взволнованным голосом Евстафий, -- я обязан ему моим образованием и должен чем-нибудь заплатить, выплачу трудом. Мог бы ты заплатить за меня и, вероятно, думаешь об этом, но я этого не позволю. Пора мне самому подумать о себе. Тяжелый, может быть, унизительный жребий ожидает меня, но я перенесу его с мужеством. Чувствую в себе силу. Кроме того, на мне лежат еще другие обязанности: у меня есть родные, люди бедные, крестьяне, которых оставить из одного только самолюбия мне не позволяет моя совесть. Оставшись здесь, я могу быть им полезным, а потому и останусь, я люблю их.
   Альфред молча пожал руку приятеля.
   -- Послушай меня, -- сказал он, -- ты прекрасно говоришь, но это мечты. Оставшись здесь, что ты сделаешь один, бессильный, против всех? Ты любишь их и поневоле должен будешь смотреть на мучения собратий, не имея средств помочь им. Что же касается испытаний, которые пали на тебя, то теперь, в эту минуту, я должен тебе сознаться, что большая часть их проистекает совсем из другого источника. Ты будешь вольным. Умоляю тебя, позволь мне поговорить с графом.
   Остап думал.
   -- Я останусь здесь, -- сказал он. -- Не говори, Альфред, что я ничем не могу быть полезен моим бедным братьям: утешительное слово, грош вспомоществования -- великое для них дело.
   -- Но ни от слов твоих, ни от денег ты паном не станешь, оставаясь здесь. А как вольный, свободный, ты больше можешь принести им пользы. Наконец, может быть, я склоню графа отпустить всю твою родню.
   Альфред замолчал. Пройдя тополевую улицу, молча вошли они в комнату Альфреда, где застали незнакомого им мужчину, с огромными черными бакенбардами, выпученными глазами, длинными усами, в застегнутом на все пуговицы сюртуке. Альфред со свойственной ему учтивостью приблизился к нему, как бы желая знать, что он тут делает.
   -- С позволения ясновельможного графа имею передать распоряжение ясновельможного пана вашего дядюшки.
   -- Мне? -- спросил Альфред, смеясь.
   -- А, сохрани Боже, ясный пан! Оно касается Остапа Бондарчука, -- вымолвил он, умышленно возвышая голос.
   Альфред вспыхнул.
   -- Прежде чем вельможный пан скажет мне то, что должен передать, -- проговорил Альфред быстро, -- я должен известить тебя, что пан Евстафий мой приятель и что можно было бы называть его поучтивей.
   -- Прошу извинения у ясного пана, -- возразил живо управитель, -- я не привык говорить иначе с хлопцами.
   Остап, видя, что Альфред за еще одно выговореннное слово вытолкает вон грубияна, подошел и спросил спокойно:
   -- Что мне пан прикажет?
   Управитель, окинув его свысока взглядом, сказал:
   -- Ясный граф желает, чтобы он завтра рано утром отправился в деревню Белую Гору и занялся госпиталем, жиду-арендатору приказано его отвезти, квартира назначена в соседней избе, где и кормить его будут. Надзор за лазаретом будет на его ответственности. Четверка запряженных лошадей приедет чем свет. Без вызова и позволения ясновельможный граф не позволяет отлучаться ему ни на шаг.
   -- Хорошо, сделаю, как мне приказали. Тут все, в чем заключается распоряжение?
   -- Ясновельможный граф приказал добавить, что по своей милости дает еще годовую плату, сто злотых и одежду.
   Остап ничего не отвечал, но чтобы понять, как это было ему прискорбно, прибавим еще, что люди Альфреда присутствовали при этой сцене.
   -- Прошу, однако, несмотря на приказание, -- прервал Альфред, -- остановить отправление, потому что я переговорю об этом с графом.
   -- Я должен исполнять, -- отвечал уходивший управитель, -- дожидаться мне не велено.
   Альфред, в котором кровь начинала кипеть, вскочил и побежал к дяде.
   В комнате графа еще горела лампа, и люди сказали, что он не спит, как молния, явился перед ним племянник.
   Граф ходил в раздумье, с заложенными назад руками.
   -- А ты здесь! В такую пору?..
   -- Я пришел, -- возразил Альфред, -- с просьбою, которую не могу отложить до утра.
   Он, казалось, смешался.
   -- Что же это такое важное?
   -- В самом деле, я не мог бы заснуть от мысли, что завтра у меня отнимут приятеля. Ты велел выехать Остапу?
   -- Велел.
   -- В Белую Гору, в госпиталь?
   -- Очень приличное место, как мне кажется.
   -- Милый дядюшка, -- сказал Альфред, -- прошу у тебя одной милости, никогда, может быть, в жизни не пожелаю другой.
   Какая-то светлая мысль пробежала в голове дяди, он улыбнулся.
   -- Скажи мне, чего ты желаешь? Чтобы я дал ему отпускную?
   -- Бесспорно, но не то, чтобы ты отпустил его на волю. Я внесу тебе за него то, чего он тебе стоит.
   -- Пан Альфред!
   -- Милый дядя, это справедливо!
   -- Милый племянник, а если бы я не хотел принять?
   -- Я дам тебе взамен кого-нибудь из моих людей.
   -- А, конечно! Любопытно знать, кто может заменить такого способного человека, -- сказал насмешливо дядя.
   -- Деньги, -- отрывисто возразил Альфред.
   -- Это требует размышления и времени, -- хмурясь, сказал граф, -- я, может быть, совсем его не уступлю.
   -- Так нечего больше просить тебя?
   -- Подумаем.
   -- Но такие поступки, с таким человеком...
   -- Я судья моих действий, -- сухо возразил граф. Они замолчали.
   Альфред взялся за шляпу.
   -- Прощайте, -- сказал он, -- желаю вам покойной ночи.
   -- Как прощайте?
   -- Я выезжаю завтра утром.
   -- Почему это?
   -- Без всякой причины, милый дядя!
   Граф сделал вид, будто рассердился, но, ничего не сказав, протянул руку и поклонился. Альфред вышел. Дядя потер руки, посмотрел на двери и сказал сам себе:
   -- Отлично, избавился от обоих разом! Что-то будет с Мизей?
   И, снова отвесив поклон, потер руки и захохотал каким-то злым и бессловесным смехом.
  

VI

  
   Альфред вышел от дяди рассерженный и смущенный и спешил возвратиться к себе, как вдруг в коридоре встретил Мизю, идущую прямо к нему.
   По ее лицу можно было видеть, как она была взволнована.
   -- Я все слышала, -- проговорила она быстро.
   -- Слышала?
   -- Вернись со мной.
   -- Куда?
   -- Пойдем еще раз к отцу, я надеюсь его убедить.
   -- Очень тебе благодарен от имени Евстафия и моего, -- возразил Альфред, -- но мне кажется, это напрасно. Если бы даже речь шла о жизни, и то я не стал бы просить два раза.
   -- Ты слишком горд, милый кузен, если бы дело шло о собственной жизни, так, но ведь здесь речь идет о чужой беде. Разве ты оставишь это дело, не испробовав всех средств к освобождению Евстафия?
   -- Ты слышала, я пробовал, -- сказал Альфред.
   -- Позволь мне помочь тебе, мне кажется, что я буду полезным союзником.
   -- Попробуй, Мизя, но избавь меня от попыток.
   -- Я буду смелее, если ты пойдешь со мной, прошу тебя, пойдем.
   Альфред остановился на минуту, подумал и повернулся.
   -- Готов к твоим услугам.
   -- Благодарю, идем.
   Со спокойным видом отворила Мизя двери комнаты отца, который все еще ходил скорыми шагами взад и вперед, бормоча что-то про себя. Увидав ее с Альфредом, он остановился, пожал плечами и нахмурился.
   -- Я встретила Альфреда. Он хочет завтра утром ехать. Папа, что это значит? -- спросила она.
   -- Не знаю, -- отвечал смущенный граф, -- ничего не понимаю.
   -- Дорогой папа, это не натурально, растолкуй мне, пожалуйста. Я очень рассчитывала на приезд этих панов, а они едва показались, как уже оставляют нас. Прошу тебя, растолкуй мне это.
   -- Я не могу принуждать Альфреда, который сказал мне, что он уже совершеннолетний.
   -- Но в чем же дело? -- прервала Мизя с нетерпением. -- Здесь есть какое-то недоразумение.
   -- А, -- добавил граф, топая ногой, -- не притворяйся, ты знаешь хорошо. Речь идет об Остапе, из которого хотели сделать барина, чтобы он когда-нибудь отблагодарил нас, как Гонта-Потоцких. Но из этого ничего не будет.
   -- Милый папа, -- спросила Мизя, -- что ты думаешь предпринять с Остапом? Маменька, умирая, препоручила его мне, я его покровительница. Меня он еще более интересует, и я хочу знать, что ты с ним сделаешь.
   -- Я тебе расскажу, -- произнес Альфред. -- Присланный ко мне управляющий принес ему приказание, чтобы он завтра рано ехал в жидовской фураманке в Белую Гору, где должен заменить фельдшера Мошку, с жалованьем в сто золотых в год, квартира ему будет отведена в одной из крестьянских изб.
   -- Откуда вышел, туда пусть и возвратится, -- сказал граф.
   -- Вот это любопытно! -- воскликнула Мизя. -- Разве он виноват, что вышел из своего положения? Мы же этому виной, мы и обязаны им заняться.
   -- Ввести его в первобытное состояние, -- сказал отец. -- Прошу тебя, дорогая Мизя, не мешайся в мои распоряжения и не учи меня, что я должен делать.
   -- Это твое последнее слово, папа? -- спросила смело Мизя.
   -- Кажется, на этот раз последнее.
   -- Я еду с Евстафием в Белую Гору, -- перебил Альфред, -- я тоже учился медицине, мы оба будем при лазарете.
   -- Вы, милостивый государь, учились медицине? -- закричал изменившимся голосом граф. -- Вы, милостивый государь, обучались медицине? Ты? Этого быть не может! -- повторял он, все более и более бледнея и меняясь в лице. -- Медицине? Ты, граф, предки которого...
   -- Учились воевать и наносить раны, а я лечить их, -- холодно отвечал Альфред.
   -- Альфред, этого быть не может! -- вскричал, подскочив к нему, граф.
   -- Совершенная правда, дядя, я не только обучался медицине, но могу даже быть отличным шорником.
   Граф окончательно остолбенел, Мизя, несмотря на беспокойство, которое ей причиняла эта сцена, при виде ужаса отца не могла удержаться от смеха. Изменившиеся черты лица и вытянутая физиономия графа свидетельствовали, как горько было для него признание Альфреда.
   -- Заклинаю тебя общим нашим именем, всем великим, благородным и святым, не говори об этом, не повторяй этого никому! Это просто сумасшествие!
   Альфред молчал, счастливая мысль мелькнула вдруг в его голове.
   -- Если ты дашь отпускную Остапу, то я буду молчать, -- сказал он.
   Граф бросился в кресло, отирая пот с лица и не говоря ни слова.
   -- Тебе небезызвестно, -- отозвался он после минутного молчания, -- что я дал обещание умирающему брату быть твоим опекуном, предохранять тебя во всем и стараться поддержать тобою старинную знаменитость и значение нашего рода. Не утаю тоже от тебя, что имел мысль, думал... что может быть... что если... (Тут он начал заикаться. Мизя прервала его.)
   -- Ты хочешь верно сказать, папа, что назначал меня Альфреду?
   -- Не назначал, но думал, надеялся...
   -- Не умею выразить моей благодарности, -- возразил Альфред, -- но о таком счастье я желал бы спросить саму Михалину. От нее лично я хочу получить согласие, не иначе.
   Мизя поблагодарила его взглядом, граф продолжал:
   -- После твоего признания, мысль моя совершенно уничтожается, и союз, мною предположенный, становится невозможным. Мы уж чересчур расходимся в наших понятиях о будущем, о людях, о вещах, ты уже слишком по-своему разумеешь свет. Не будем более и думать об этом. Отпускаю на волю твоего приятеля цирюльника и предоставлять тебе полную свободу заниматься медициной и шорничеством, но с этой минуты все связи между нами навсегда прекращаются.
   Альфред холодно поклонился, Мизя молчала, граф не мог еще перевести дух.
   -- Покоряюсь и согласен на все твои условия, дядя, получив полную, справедливую и формальную уступку этого человека. Что же касается до давнишних проектов, то осуществление их, как мне кажется, более всего зависит от самой Мизи.
   -- Мизя не имеет ни малейшего права! -- воскликнул граф.
   -- Ты так думаешь, папа?
   -- Прошу тебя, Мизя...
   -- Предупреждаю тебя, папа, что я завтра отправляюсь к тетке, там, по крайней мере, буду иметь право видеть, кого желаю. Прощай, папа, желаю тебе доброй ночи!
   И, не дождавшись ответа, она живо взяла руку Альфреда, повернулась и вышла. Альфред издали поклонился дяде.
   Было уже около полуночи, старый граф, погруженный в размышления, сидел еще за столом, задумавшись, и не ложился. Что происходило в его душе, не беремся описывать. Каждую минуту вырывались у него восклицания: "Медик! Шорник! C'est distingue! C'est jolie! A! Шорник Parfait! Но он, может быть, лжет! Он, конечно, лжет!"
   Между тем Альфред быстро вбежал в свои комнаты и приказал укладываться.
   -- Ты отпущен на волю, -- сказал он Евстафию, -- и едешь сейчас же, не дожидаясь утра.
   -- Я не могу ехать.
   -- Но я имею слово дяди, ты свободен, должен ехать со мной.
   -- Говорил я тебе, Альфред...
   -- Ничего не слушаю, все, что ты хочешь сказать, передашь мне позже. Теперь поедем вместе в Скалу.
   -- Но я... -- прервал еще раз Евстафий.
   -- Заклинаю тебя всем на свете, едем!
   Отданные приказания исполнены были с необыкновенной поспешностью, коляска в минуту была уложена, заложена, и месяц не начал еще заходить, как Альфред уже выехал, посадив с собою почти насильно Евстафия.
   Мизя с равным нетерпением приказала людям своим готовиться к дороге, имея твердое намерение отправиться к тетке. Поместья графа, Альфреда и тетки Христины находились в соседстве. Некогда они составляли одно большое целое, разделенное теперь на три части, они занимали довольно значительное пространство, большая часть принадлежала графу, меньшая -- Альфреду, который получил только Скалу с несколькими прилегавшими к ней хуторами. Тетка Михалины, сестра графа, отличавшаяся когда-то необыкновенной красотой и славившаяся на Волыни остроумием, прелестью и гостеприимством своим, овдовела уже несколько лет и теперь жила в Сурове с дочерью, тоже уже вдовою.
   Влияние тетки на Мизю было так велико, что оно-то и сделало ее такой, какой она была. Женщина поразительной красоты, богатая, она провела одну часть своей жизни во Франции, другую -- в краю, где привыкла к знакам постоянной покорности, к уважению, похвалам, она не понимала, что значит подчиниться чьей-нибудь воле или быть кому-нибудь послушной. Начитавшись книг восемнадцатого столетия и новейших авторов, она целую жизнь подчинялась только собственной своей воле и доказывала, что женщина имеет такое же право на все, какое дано каждому человеку. Не рассчитывая ни на силы, ни на собственные дарования, она беспрерывно говорила о равенстве прав женщины и мужчины, об уничтожении зависимости, в которую поставили женщину мужчины. Такими суждениями она напитала сперва свою дочь, а потом Михалину, которая очень легко ей поддалась: она состарилась, но нимало не изменилась и осталась верна своим убеждениям. Вдовье положение, доставляя ей полную независимость, вероятно, способствовало ее большому упорству в этих убеждениях.
   Дом пани Христины остался по-старому открытым для всех, она и дочь ее, также вдова, но бездетная, занимались вместе хозяйством. Дочь во всем разделяла образ мыслей матери, но мать все называли Esprit fort, а дочь была совершенная львица. Жизнь обеих пани, несмотря на их странные убеждения, не имела на себе ни малейшего пятнышка, и самые злейшие враги напрасно искали бы случая чем-либо очернить их. Граф не любил сестру, но, по своему снисхождению к дочери, не мог отвратить ее влияния и не имел довольно смелости нарушить их отношения. Михалина под руководством тетки и пани Дерош, которая была определена к ней по рекомендации пани Христины, переняла совершенно образ мыслей, царствовавший в Сурове.
   Суров и Скала были в соседстве, их разделяла одна только миля, и две неполных мили отделяли Суров от местопребывания графа.
   На другой день утром Мизя и пани Дерош сели в щегольское венское купе и, прежде чем встал граф, были уже в Сурове.
   Едва только граф успел проснуться, как ему доложили, что бригадир с сыном уже уехали, что дочь также выехала и что Альфред с Евстафием отправился к себе.
   Граф встал в очень дурном расположении духа. К нему явился управляющий и поспешил доложить, что распоряжения его касательно Остапа не могло быть выполнено по случаю его выезда. Граф приказал ему выйти вон.
   -- Не прикажете ли, ясновельможный граф, догнать его?
   -- Не вмешивайтесь в это, милостивый государь!
   Он снова остался один, а надо признаться, что ничто его так не мучило, как уединение. Читать он не любил, хозяйством занимался только по обязанности, общество ему было необходимо, находясь же один, от нетерпения переходил к раздражению, кончавшемуся беспокойным состоянием. Целый день принимался он за различные занятия, но напрасно: ничто ему не нравилось, ничто его не могло занять.
   Альфред в тот же самый день поехал в Суров, уговаривал ехать с собой и Евстафия, но не преуспел в этом.
   Увидев брата, Мизя прежде всего спросила:
   -- А Евстафий?
   -- Не хотел со мной ехать.
   Пани Христина приняла Альфреда весьма нежно, забросала его тысячью вопросов и не давала ему ни минуты отдыха. Он должен был рассказывать им свой вояж, все случавшиеся с ним приключения и описывать им Евстафия, который очень подстрекал их любопытство. Как всякая необыкновенная вещь, судьба сироты занимала всех. Пани Христина, руководствуясь своим убеждением, брала уже его под свое покровительство. Мизя же так горячо, так живо говорила о нем, так беспрерывно наводила разговор на этот предмет, что Альфред первый же наконец начал подшучивать над ней.
   Михалина покраснела и смешалась.
   -- А, а! -- воскликнула старшая хозяйка дома, помирая со смеху. -- А, мой брат! Он умер бы, окаменел бы, с ума бы сошел, если бы это могло придти ему в голову. Mais c'est une énormité!
   Все смеялись этому предположению, Михалина, однако же, менее всех. Альфред, привыкший к наблюдениям, легко заметил, что эта гипотеза ближе была к правде, чем всем это казалось.
   В самом деле, Михалина чувствовала уже дивное, непостижимое влечение к единственному существу, отличавшемуся своим положением от толпы. Сперва жалость, потом любопытство, наконец, может быть, и дух противоречия притягивали ее к человеку, который, как она говорила, ne ressemblait pas à tout le monde.
   Наше образованное общество так однообразно, гладко, так скучно, так бедно мыслями и духом, что поневоле всякое существо, мало-мальски не лишенное способностей и самобытности, будет привлекаться людьми другого кружка. Мизя скучала в этом кругу, бесконечно однообразном, конечно, есть люди, которым нравится пустая тщеславность этого круга, но живой ум остановиться на этом не может. Он ищет и гонится за противоположностями, за индивидуальностью, хоть бы даже и не изящной, не бонтонной, но зато верной себе, самовластной. Может быть, и воспоминание детства, когда маленькому мальчику приказано было забавлять паненку, когда они часто были вместе, способствовало возбуждению в ней чувства, как бы симпатии к Евстафию.
   Граф пробыл недолго в уединении, ожидая дочь каждую минуту. Мизя несколько раз присылала за вещами, но не обещала возвратиться. Соскучившись наконец донельзя и доведенный почти до отчаяния, граф отправился в Суров.
   Но в Сурове в этот день он никого не застал дома, все были приглашены на завтрак в Скалу. Сначала и он хотел было туда ехать, но, подумав, что застанет там Евстафия, возвратился домой. Евстафий находился еще там, но уже готовился к отъезду. Глубокая его грусть, страсть к уединению, удаление от общества, в котором он считал себя лишним, возбудили в нем наконец желание сделать какой-нибудь решительный шаг. Он решился ехать в Варшаву, скрыться, исчезнуть. Кто знает? Может быть, надежда снискания славы или какого-нибудь возвышения понуждала его к тому, хотя он в том и не сознавался. Альфред, внимательный взор которого подсмотрел уже чувства Михалины к Евстафию, не противился этому, но, напротив, хвалил эту мысль.
   Мизе неизвестно было его намерение. Евстафий почтительно избегал ее общества, она же, напротив, искала его.
   Его надо было почти принудить показаться в Сурове, завтрак в Скале был устроен по совету Михалины.
   Пани Христина начинала задумываться, видя это нескрываемое, стремительное, страстное сближение такой близкой ее родственницы с человеком, который на ступенях общественной иерархии стоял от нее так далеко. И она шептала Альфреду: "Пусть он едет".
   Завтрак был на берегу реки, под тенью старых дубов. Остап должен был тут присутствовать. Михалина вызывала его на разговор и, не стесняясь присутствя нескольких чужих, осталась с ним на лавке, не отпуская его, несмотря на его желание уйти.
   Положение Евстафия было мучительно. Юный, полный живых, неистраченных и неиспорченных еще чувств, выставленный теперь напоказ всему чванному барству, рядом с женщиной, видимо, к нему неравнодушной, он понимал свое положение и, по чувству долга, искал защиты против рождающейся страсти. Когда начали разъезжаться, он подошел к Михалине, которая ничего еще не знала о его отъезде, и сказал ей:
   -- Позвольте, панна, проститься надолго, может быть, навсегда.
   -- Как, разве пан уезжает? Куда?
   -- Должен и еду.
   -- Но куда же, без нашего ведома?
   -- Сам не знаю, пущусь, куда глаза глядят, остаться же здесь не могу.
   -- Но отчего? -- живо опросила Мизя.
   -- Альфред сам советует мне уехать, я вижу, что это необходимо, мне горько расставаться с теми, которым всем обязан, которые, как крыло ангела, укрывали меня от всего грозного, но я должен это сделать, это чувство долга придает мне силу исполнить предположенное. Прими же, панна, последний привет от того, который за тебя, за отца твоего готов пролить кровь, пожертвовать жизнью.
   Михалина опустила голову и замолчала.
   -- Так ты едешь, пан? -- сказала она после минутного молчания. -- Не смею отклонять тебя от этого и не понимаю побуждающих тебя к этому причин, поезжай, но не забывай нас.
   -- Никогда! -- воскликнул Евстафий с юношеским жаром, поднимая руку в виде клятвы. -- Никогда! Если когда-либо понадобится тебе жизнь моя, призови меня: я явлюсь и отдам ее с удовольствием.
   Две слезы навернулись на Мизиных глазах.
   Альфред и Евстафий проводили гостей до самого Сурова. На другой день утром простой экипаж, запряженный почтовыми лошадьми, унес в Варшаву доктора Евстафия.
   Не будем следовать за ним, потому что должны еще остаться в Сурове и Скале.
   Граф, все более и более мучимый уединением, писал к дочери, которая отвечала, что еще хочет погостить у тетки. Вдвойне мучило его пребывание ее в Сурове, во-первых, он остался один, потому что всегдашние его гости, претенденты Михалины, перенеслись все в дом тетки, во-вторых, соседство Скалы и каждодневные посещения Альфреда не нравились ему. С того времени, как племянник признался ему, что обучался медицине и шорничеству, граф не мог даже допустить себе мысли, чтобы дочь его вышла замуж за человека, который запятнал себя ремеслом.
   Михалина сделалась грустна, задумчива, серьезна. После отъезда Евстафия для развлечения она предалась живописи. Альфред занялся весьма деятельно хозяйством и с большим усердием начал лечить крестьян и даже некоторым пускать кровь. Дядя ужасался и клялся всем, что не только не желает иметь его зятем, но даже отвергает его и как племянника. Поняв обязанности пана и обязанности человека, то есть отношение его к людям, Альфред не в праздности и забавах, но в труде начал вести свою новую жизнь. Поездки к пани Христине и к некоторым соседям составляли все его развлечения, остальное время он посвящал чтению, разным хозяйственным распоряжениям и уходу за своими больными.
   Дядя не мог понять, как общество не отвергнет человека, который осрамил себя ланцетом и громко признавался в шорническом своем искусстве, как могли у него бывать и жить с ним люди хорошего тона. Однако же, к невыразимому неудовольствию графа, все бывали в Скале и всюду принимали Альфреда весьма приветливо и радушно.
   Прошло полгода без малейшей перемены, Михалина все еще была у тетки. Граф очень часто ездил в гости, ища общества, которого напрасно ожидал у себя. Альфред не изменял раз принятому образу жизни. Немного успокаивало нашего пана то, что между племянником и дочерью не примечали (о чем он заботливо осведомлялся) никакого усиления дружбы, никаких коротких отношений.
   Холодный осенний ветер, сопровождаемый накрапывающим дождем, завывал по голым желтым и чернеющим полям, столбы дыма из крестьянских труб развевались в воздухе. Оставшиеся листья падали с нагнутых к земле деревьев, бегущие серые и разбросанные тучи шли с севера на юг. На дворе уже начало смеркаться, мертвая тишина господствовала на дороге, пролегавшей через селение графа, не видно было ни одной души, несколько собак выли на порогах жилищ, которые не топились и стояли с выбитыми окнами и обваленными воротами. Только в конце деревни работали два человека, невзирая на позднюю пору.
   Около них лежал на грязной земле вырубленный из тонкого дуба, низкий крест, только что обтесанный. Подле выкопана была яма.
   -- Хмурится и темнеет, -- шепнул Федька, вздыхая, -- не успеем кончить, а отложим до завтра.
   -- Ой, нет, брат, коли делать, так уж сегодня. Коли Господу Богу угодно, поставим поскорее, пусть Он нас помилует.
   Федька взглянул на небо и вздохнул.
   -- Хорошо бы было, кабы Господь нам помог!
   -- А благодетель наш говорит, что во всех деревнях, где поставили кресты, послужило это в помощь!
   -- Ну, так понесем.
   С этими словами подняли они приготовленный крест и начали опускать его потихоньку в яму.
   -- Да будет он на хвалу Господа, а нам на спасение! -- сказали они и начали обсыпать и прибивать его землей.
   -- Много ли душ здесь умерло? -- спросил Ванька.
   -- Не знаю, вчерась десятерых снесли на кладбище, сегодня, говорят, еще более!
   -- Всякий день все больше и больше.
   -- И на господском дворе начали умирать.
   -- Наш пан хотел выехать в город. Как будто в городе можно укрыться от воли Божией.
   -- Разве уже выехал?
   -- Кажется, еще нет! Но людям запрещено ходить на деревню и даже во флигель, где умерла жена управляющего.
   Окончив свое дело и помолясь, они отправились потихоньку по деревне домой, Федька задумавшись, а Ванька в слезах.
   -- Незачем было бы и домой-то идти, -- сказал он, приближаясь к избе. -- Старуха наша в могиле, жена твоя и ребенок тоже, да и нас то же самое ожидает. Напрасно мы пахали и засевали нашу землю, собирать-то уже за нас будет кто-нибудь другой.
   Пройдя несколько пустых изб, они вошли наконец на свой двор. Оба окинули вокруг себя грустным взором, как бы желая кого-нибудь встретить, но напрасно. В избе было тихо, и только внутри светелки слышен был беспрерывный стон.
   -- Еще жива! -- сказал Ванька.
   -- Воды! Воды! -- послышался голос из избы.
   -- Пойдем скорей! -- воскликнул Федька. -- Ей легче умирать при нас, чем одной, как будто всеми покинутой.
   Говоря это, они вступили на порог. Посреди избы, на сыром полу и на клочке сена, лежала Зоя, скорчившаяся и покрытая худой сермягой. Трудно было ее узнать, так было искажено и изнурено слабостью румяное и полное жизни лицо ее. Потухшие глаза едва блистали, щеки почернели и впали, судорожно сжатые руки старались как будто укрыть сермягой обнаженные плечи, открытые уста, казалось, как будто жаждали воздуха, и помутившиеся взоры блуждали по избе. Изредка она тихо стонала и говорила:
   -- Воды! Воды! Холодно! Жжет меня, холодно! Матушка, покрой! А!.. Понесите меня куда-нибудь в теплое место. Никого нет, все умерли! Иисусе Христе, смилуйся надо мной.
   Братья смотрели на нее со слезами.
   -- Если бы ей дать чего теплого? -- сказал Ванька. -- Говорят, что это помогает.
   -- Но откуда же взять огня?
   -- Можно развести.
   -- Но из чего же? Дров нет.
   -- Есть забор.
   Ванька вышел, и вскоре послышался треск перед избой, через минуту он явился с вязанкой на плечах. Внеся дрова, он сел, почувствовал слабость, в глазах у него потемнело, и он весь затрясся.
   -- Знаешь ли, Федька, -- сказал он, -- мне что-то дурно.
   -- И тебе?
   -- Ох, холодно, -- отвечал Иван, -- внутри холодно. Точно ветер ходит по мне, и пальцы окоченели. Но все-таки разведу огонь, потому что Зое нужно что-нибудь теплое. Она давно уже слаба. Может, и выздоровеет.
   Проговорив последние слова, он дотащился до печки, через силу добыл огня и начал его раздувать, но промокший от дождя кусок забора не зажигался. Пришлось раздобыть сухую доску, и огонь в ту же минуту запылал ярким пламенем. Больная повернула глаза на огонь и не спускала их с него. Ванька поставил к огню горшок воды, а Федька уселся напротив сестры, опершись на руку, и плакал.
   Несколько голосов послышалось на улице, Федька выглянул в узкое окошечко и увидал, что пара волов тащила воз, на нем колыхались три рядом поставленных и сбитых из неровных досок гроба, старичок правил волами, а полунагой, босой и плачущий ребенок цеплялся за воз и горько рыдал.
   -- Уж это остальные из той хаты! -- сказал Федька.
   -- Трое?
   -- Да, трое! Только Роман жив еще и волов погоняет, а за ним идет его внучок.
   Пока Федька говорил, вдруг воз остановился и раздался пронзительный крик, а потом громкий детский плач.
   -- А это что? -- спросил Ванька, который не отходил от огня.
   -- Что? Старый Роман упал и лежит, ребенок бросился на него, а волы стали с гробами. Что ж, мы так и бросим старого Романа?
   -- А что ж нам с ним делать?
   -- У нас, кажется, теперь достаточно места, -- сказал Федька, -- внесем его сюда, а потом я отвезу мертвых и похороню их.
   Ванька не отвечал ни слова, только встал и, дрожа от холода, отправился к дверям. В это время Зоя завопила:
   -- Не оставляйте меня! Не покидайте!
   -- Сейчас воротимся, -- сказал Федька.
   Выйдя на улицу, они увидали перед самыми воротами избы лежавшего старого, седобородого Романа, синего и едва живого, на остывшей его груди лежал последний его внучок, обняв шею его своими ручонками и призывая его жалобным голосом. Два черных вола стояли, опустив головы и дергая воз в разные стороны. Косматый худой пес выл под возом.
   Ослабевшие от болезни, труда и лишений Федька с Ванькой едва могли приподнять старика и, внеся его в светелку, положили на пустую кровать и укрыли.
   Федька, взяв заступ, сказал брату:
   -- Смотри за больными, а я пойду погребать умерших.
   Ребенок уселся у постели в беспамятстве находившегося старика и надрывался от слез. Ванька грелся у огня и согревал воду.
   -- Воды! Воды! -- вопила Зоя.
   -- Воды! Шубу! -- стонал старик.
   -- Мамка, тятька! -- звал, рыдая, ребенок.
   Ветер выл на дворе, и дождь, пробиваясь через гнилую крышу, лил по стенам хаты. Это была страшная картина. Едва сам держась на ногах, Ванька напоил сперва сестру, потом старого, прикрыл их, дал ребенку остаток хлеба, развел побольше огонь и, прижавшись к углу, болезненно задремал. Силы понемногу оставляли его, им овладевала дрожь и дремота.
   Между порывами ветра доходили до слуха звуки церковного звона, они то явственно звучали, то затихали и потом снова прерывисто раздавались. Ветер все усиливался. Ванька несколько раз открывал глаза и снова закрывал их, он чувствовал, что опять грозит им какая-то новая опасность, но встать, спастись не имел силы, судорожно прислонился к углу, дрожал и корчился.
   На дворе все более и более набегали черные тучи, ветер срывал крыши, ломал погнутые деревья. На другом конце деревни светилось зарево пожара и распространялось все более и более. Пламя, усиливаясь, перелетало с крыши на крышу, ветер раздувал его, но ни одной души не было видно.
   С господского двора никто не смел показаться в деревню, в деревне же некому было тушить пожар, и огонь пожирал опустевшие от холода хаты. Только несколько черных теней двигались около огня, это были больные, которые бежали погреться. Тихо звучал колокол, в который звонила ослабевшая рука. В это время послышался на дороге колокольчик. Бричка, запряженная тремя лошадьми, остановилась против пожара. Сильный голос приезжего загремел над ушами оцепеневших людей, отогревавшихся перед пылающими угольями. Огромного роста, сильного сложения мужчина начал карабкаться на ближайшую, еще не сгоревшую крышу и отбрасывать покрывающие ее снопы. Его примеру последовал кучер и несколько прибежавших людей. Густой и черный дым начал редеть, проливной дождь помогал им.
   Оставив на крыше людей, приехавший Остап бегом отправился к избе, где Ванька, Зоя и Роман стонали в беспамятстве и, не рассчитывая уже на людей, призывали Бога на помощь.
   -- Где брат, где жена его и где бабка Акулина?
   Ванька вытаращил глаза, открыл рот, но отвечать не мог. Прибавив больше огня и сбросив плащ, Остап со вздохом начал осматривать больных. Все надо было делать самому: поднимать их, осматривать, укрывать, поить и давать лекарство. Сделав, что мог, он уселся, подперся рукой и утомленный остался, как прикованный к месту, изредка только стон или вздохи больных выводили его из оцепенения.
   -- Это не все, -- сказал он самому себе. И, встав, собирался уже выйти, как в ту минуту вошел Федька с заступом в руке. Братья молча обнялись.
   -- Где бабка? -- спросил Остап.
   -- Умерла.
   -- Жена твоя?
   -- Умерла.
   -- Ребенок твой?
   -- Умер.
   -- Что делается на барском дворе?
   -- Возвращаясь с кладбища, я встретил дворовых людей, ехавших за доктором. Пан занемог.
   -- Вовремя я прибыл! -- воскликнул Остап. -- Нельзя терять ни минуты.
   И он бросился поспешно к дверям.
   -- Куда ты, брат?
   -- На барский двор.
   -- А тебе туда зачем?
   -- Спасти пана.
   Он быстро побежал к барскому двору. Двор был совершенно пуст, в передней никого не было. Старый камердинер сидел на кресле в зале и плакал.
   -- Что, граф слаб? -- спросил, вбегая, Остап.
   -- Уже несколько часов.
   -- Никого нет при нем?
   -- До сих пор никого, кроме нас. Послали уведомить пана Альфреда.
   -- Проводи меня к нему, ты сам знаешь, что доктор не должен терять ни минуты.
   Послушный старик поднялся с кресла, проводил его через ряд пустых комнат в барскую спальню. На кровати из красного дерева стонал истомленный болезнью старик, уже посинелый, похолодевший и почти без сознания. При виде Евстафия лицо его изменилось, он отдернул дрожавшую руку, уста зашевелились, желая как бы что-то сказать. Больного посадили в горячую ванну и насильно влили в рот лекарство.
   Через час доктор с гордостью и радостью увидал добрые последствия своих стараний. Граф крепко спал и потел.
   Остап наблюдал за ним. Сильно взволнованный, проникнутый благодарностью старый слуга со слезами уговаривал его отдохнуть.
   После полуночи два экипажа подъехали к крыльцу. Альфред спешил на спасение дяди. Михалина, несмотря на просьбы и отсоветывания тетки, поспешила тоже к страждущему отцу. Молодые люди встретились молча в зале и поздоровались только взглядом, потом оба вместе отправились в комнату графа. Не было времени, да и некому было уведомить их, что Остап предупредил всех. С большим удивлением увидали они его, дремавшего в кресле у постели графа. Михалина отступила назад, покраснела и потом приблизилась к отцу. Он спал, несмотря на изнурение, покойным сном. От шума входящих Остап проснулся, вскочил и, увидав стоящую над больным Мизю, поспешил успокоить ее.
   -- Могу поручиться, что граф выздоровеет, -- сказал он тихо. -- Оставим его в покое. Я очень счастлив, что вовремя прибыл и успел спасти его.
   Альфред и Михалина пожали ему руку.
   -- Не знаю, какое-то предчувствие говорило мне, -- шепнул Альфред, -- что ты должен быть здесь. Сердце говорило мне, что ты здесь.
   -- А теперь, -- сказал Евстафий, -- оставляю вас при нем, мне пора к моим больным, к тем, которых еще застал в живых, потому что многие уже умерли.
   Он отправился снова в деревню, его никто не удерживал, все были заняты расспросами о болезни графа. Приближался рассвет, ветер затих, пожар потух, и ранние звезды блистали на бледном своде осеннего неба. Черный дым еще поднимался из остатков пепелища и далеко расстилался по сырой земле.
   В избе одни спали сном отдохновения, другие -- сном вечным. Старый Роман уже не жил, внучок его кончался в страшных мучениях, Зое и Ваньке было лучше. Федька наблюдал за ними. Разостлав плащ свой на твердой лавке, Остап прилег и уснул на минуту. Он уже третью ночь не смыкал глаз.
   Через два дня после описанных нами происшествий граф совершенно выздоровел. Альфред и Мизя не отходили от его постели. Увидав их, он протянул им руку, как бы пробудясь от долгого сна или как будто возвратясь из дальней дороги.
   -- Я обязан тебе жизнью, -- сказал он Альфреду.
   -- Милый дядя, ты не мне ею обязан, а другому.
   Знак Мизи, которая боялась, чтобы имя ненавистного графу человека не слишком его взволновало, остановил Альфреда.
   -- Кто же был тут? -- спросил граф.
   -- Доктор, -- отвечала Мизя.
   -- И ты, однако, возвратилась? -- с упреком проговорил старик. -- Если бы я не заболел, то, небось, и не вспомнила бы отца.
   -- Папаша, милый папаша, виновата, не брани теперь, а после, когда выздоровеешь.
   Ему не позволяли много говорить. Граф скоро оправился. Остап не показывался более у графа, но каждый вечер, по приглашению Михалины, проводил с ней и Альфредом по одному часу.
   Страшная болезнь начала понемногу утихать, число больных и умирающих уменьшилось. Альфред, поглядывая на Евстафия и сестру, боялся нового их сближения, Мизя с большим усилием едва скрывала свою привязанность к человеку, который приближался к ней только с почтением, боязнью и грустью. Кажется, что притворное или истинное равнодушие Евстафия еще более раздражало ее. Не таясь перед Альфредом, она явно выражала свою сильную любовь к Остапу и часто приходила от него в слезах, потому что он не хотел ее понять. Напрасно пани Дерош, испуганная, как и Альфред, возрастанием такой страстной привязанности без будущности и надежды, старалась всеми средствами противиться и мешать вечерним сходкам. Мизя самовольная, несговорчивая, всегда настаивала на своем.
   Однажды вечером, оставшись одна с Альфредом, она беспокойно начала ходить от окна к двери, заглядывая, прислушиваясь, не идет ли кто, громко и резко начала она высказывать свою скорбь о замедлении визита. Брат наконец решился прямо объясниться с ней.
   -- Милая Мизя, -- сказал он, -- ты можешь поверить мне, что я люблю Евстафия, глубоко уважаю его и вполне сознаю, как много мы ему обязаны, но твое беспокойство о нем, твоя благодарность, мне кажется, переходят границы...
   -- Границы чего? -- спросила язвительно Мизя.
   -- Ради Бога, не сердись, сестрица, ведь я могу ошибиться.
   -- Скажи же мне все, что ты думаешь, передай всю твою мысль, Альфред, -- сказала она спокойно.
   -- Ты любишь его! -- сказал он.
   Михалина стала перед ним, взглянула на него, подала ему руку и спросила тихо:
   -- Брат, а если бы и так?
   -- Если это так, то ты несчастна, Мизя, я скорблю о тебе, потому что эта любовь безнадежна.
   -- О, знаю это! -- отвечала она, садясь в кресло и закрывая глаза. -- Но можно ли, скажи мне, приказать сердцу, чтобы оно не билось, когда оно кипит жизнью? Разве я не борюсь с собой? Нет у меня сил противостоять этому влечению, это судьба моя, вероятно, так Богу угодно. Ты можешь жалеть меня, но узнаешь силу моей страсти, если придет тебе странная мысль потушить ее. Я люблю его, Альфред, люблю и разве это что-нибудь такое несправедливое, удивительное, неслыханное?
   -- Но твой отец?
   -- О, знаю, но для чего же ты мне напоминаешь об этом? Каждая привязанность должна, конечно, скрываться за железным замком! Мою же развеет ветер и унесут с собою долгие часы дум. Знаю, что нет надежды, и поэтому-то он мне так дорог, поэтому-то так беспокойно жду его, желаю его. Смейся надо мной, если это тебе нравится.
   -- Я скорее должен бы плакать.
   -- Оставь меня в покое. Ты вечно шутишь. Знаешь мою тайну -- пусть она при тебе и остается.
   -- Твоя тайна, милая Мизя, -- не тайна, как тебе это кажется.
   -- Как это? -- вскочив, сказала Михалина. -- Разве он знает ее?
   -- Он, не знаю, но все, которые тебя окружают, шепчутся и догадываются: тетка, пани Дерош. Будь же скрытнее.
   -- Но разве это так заметно? -- наивно спросила Михалина.
   Альфред пожал плечами и ничего не отвечал, она же сделалась грустна и задумчива на минуту, потом, гордо подняв голову, сказала:
   -- Пусть знают, пусть говорят, разве это повредит мне?
   -- А если кто-нибудь, желая подслужиться, донесет об этом твоему отцу? Знаешь ли ты и можешь ли ты исчислить все последствия? Ведь это может быть для него смертельным ударом.
   -- Но этого не может быть? Кто же бы посмел?
   -- О, -- сказал Альфред, -- не постигаю, как и до сих пор могло это от него скрыться, позднее же...
   -- Но что же бы придумать? -- спросила Мизя. -- Скажи, помоги мне, я, право, не знаю.
   -- Дорогая сестра, -- с улыбкой сказал Альфред, -- послушай меня. Со всякой страстной привязанностью человек может поступить двояко: поддаться ей или бороться с нею. Если бы ты хотела послушать меня, я посоветовал бы тебе борьбу. Ты сама знаешь, что любовь твоя безнадежна, для чего же ей поддаваться? Пусть он уедет, и ты забудешь его.
   -- Забудешь! О, какой легкий и прекрасный совет! Видно, Альфред, что ты никогда не любил. Забыть, можно ли забыть? Забвение -- это смерть, это убийство, и знаешь ли ты, какой скорбью окупается забвение? И сколькими слезами и каким отчаянием прикрывается этот гроб?
   При этих словах Альфред побледнел и тяжело вздохнул.
   -- Мизя, как ты мало знаешь меня!
   Они взглянули прямо друг другу в глаза и в первый раз друг друга поняли.
   Альфред упал в кресло и закрыл лицо рукой. Михалина молчала.
   -- Братец, -- отозвалась она тихо, -- ты советуешь мне лекарство, которое, как видно, немногим помогло тебе самому, ты страдаешь?
   -- Потому что я обрек себя молчанию, не надеясь не только быть любимым, но даже возбудить сострадание к себе. Я борюсь с собой, терплю и жду.
   Михалина притворилась, что не поняла его.
   -- Пусть едет, -- сказала она, -- пусть едет, ведь это, конечно, то, что ты хотел посоветовать мне? Правда, это необходимо, но почему же я не могу воспользоваться последними минутами и быть с ним? Еще несколько часов, и мне останется одно только воспоминание, не то слезное воспоминание, которое облегчает и смягчает скорбь, но воспоминание страшное, как вечно терзающая, глубокая сердечная рана.
   Вошла пани Дерош, они замолчали.
   Спустя полчаса явился и Евстафий, грустный и серьезный, как всегда. Альфред занимал француженку рассказами о Париже и Франции, а Мизя и Остап целый вечер тихо и шепотом проговорили между собою. Когда они разошлись, Альфред под предлогом важного дела взял приятеля под руку и увел его к себе в комнату. Он чувствовал необходимость поговорить с ним откровенно и решительно о его будущности и предположениях. Не открывая ему, что видит что-нибудь необыкновенное, угрожающее, он хотел под предлогом собственного блага Евстафия склонить его к отъезду.
   -- Графу всякий день лучше, -- сказал он, -- несмотря на благодарность, которой он обязан тебе, не знаю, следует ли тебе выжидать, когда он будет в состоянии как бы сознаться тебе в этом.
   -- Так я тотчас же выеду.
   -- Если же ты беспокоишься о своих, то поезжай в Скалу, но не живи здесь.
   -- Я не желаю никакой благодарности, -- отвечал с гордостью Остап.
   -- Твое пребывание здесь могло бы породить в нем мысль об этом.
   Последние слова Альфред выговорил таким озабоченным и нетвердым голосом, что Остап остановился и посмотрел ему в глаза. Привыкнув отгадывать все по выражению его лица, он легко узнал, что Альфред говорил одно, а думал другое, оба стояли, смешавшись и раскрасневшись.
   -- Если бы я знал тебя менее, -- сказал Евстафий, -- то подумал бы, что ты не открываешь мне всех своих мыслей.
   -- Евстафий! Ты веришь моей дружбе?
   -- О, можешь ли ты сомневаться в этом?
   -- Поверь же мне, что всякий мой совет происходит от моей дружеской о тебе заботливости.
   -- Верю и слушаю. Ты едешь в Скалу? И я с тобой.
   -- Еду завтра. Граф уже не требует нашей помощи. А твои родные?
   -- Тоже! -- отвечал со вздохом Евстафий.
   -- Так можем уехать?
   -- Поедем.
   Этим окончился их разговор.
   На другой день утром, прежде чем они отправились, Михалина вышла просить их к себе. Целую ночь провела она в слезах, борясь с собой, но ничего, кроме грусти, не могла себе добыть. Одно только религиозное воспитание, научающее нас укрощать всякую страсть, может дать человеку силу, необходимую для победы над страстью. Михалина вовсе его не имела, привыкнув поступать только по своей воле, удовлетворять каждую мимолетную свою фантазию, она предалась в первые минуты со всею живостью своего характера возрастающему чувству. Все в ней подстрекало эту страсть. Несбыточность ее и исключительное положение Евстафия, его глубокая грусть, испытанные им преследования, его благородный характер и терпеливое мужество, упорное молчание, когда взор его невольно изменял ему и высказывал, что происходило у него на душе -- все это говорило в его пользу. Тихо росла и усиливалась любовь, но наконец дошла до такой степени, когда уже человек теряет бодрость, получает горячку, сохнет и умирает.
   Целую ночь продумала и проплакала Мизя, хотела украсить будущность какой-нибудь надеждой, но напрасно. Отовсюду вставали непреодолимые препятствия, она старалась обмануть себя, но через минуту сама же открывала обман и горько плакала. На рассвете она сказала себе, что видела его в последний раз.
   Дорого стоит человеку такое решение: голова трещит, сердце разрывается, и как бы душа расстается с телом. При этой мысли бешенство овладевает человеком, кто благополучно переживает такую минуту, тот должен благодарить Бога за спасение. Многие, однако же, сходят с ума, у многих яд этой горькой решимости медленно, но верно отравляет всю жизнь и преждевременно, нравственно и физически убивает. Мизя не могла примириться с мыслью о том, что она уже больше его не увидит, и послала просить к себе Альфреда и Евстафия.
   Альфред принял это приглашение с видимым неудовольствием, но отказать не посмел. Они молча пошли на зов.
   -- Побудем минуту только, -- сказал он, входя на крыльцо. -- Пора нам в дорогу.
   Евстафий ничего не отвечал. Лицо его, носившее всегда выражение тихой покорности, было бледно, глаза блистали, губы побледнели. Альфред видел это, и внутренняя мука терзала его душу.
   -- Что с тобой? -- спросил он, увидав Евстафия, хватающегося за колонну.
   -- Ничего, так, устал, -- отвечал доктор.
   Михалина ждала их на пороге своей комнаты, она была неузнаваема, бледна и смущена.
   -- Я хотела, -- сказала она, -- но извините, забыла, спросить вас, как должно поступать с выздоравливающим отцом, и поэтому должна была еще раз просить вас прийти ко мне.
   Предлог был придуман весьма неловко, потому что Евстафий дал уже подробное наставление об этом, но он ничего не отвечал, так сам был сконфужен, и забыл о том, что сделал. Михалина взглянула на него и задрожала при виде его перемены.
   -- Что с вами? Пан нездоров? -- спросила она заботливо.
   -- Я? Нет, -- отвечал Евстафий, принужденно улыбаясь, -- я никогда так хорошо не чувствовал себя.
   Вошедший слуга попросил Альфреда к графу. Мизя и Евстафий остались одни. Евстафий так был смущен, что не знал, что говорить, окидывал взорами комнату, хотел улыбнуться, представлял из себя веселого, а чуть не падал от грусти.
   -- Когда же мы снова увидимся? -- спросила Михалина.
   -- Панна, ты можешь знать, что всегда, до самой смерти, я готов буду являться по твоему зову.
   -- Как теперь, -- прервала Михалина. -- Вы спасли жизнь моему отцу, а я не умею выразить вам, какую память оставляете вы по себе в моем сердце, память, которую ничто не изгладит, вечную, по крайней мере, продолжительную, как жизнь моя.
   У Евстафия навернулись слезы на глазах.
   -- О, это мне, -- сказал он, -- мне надо быть благодарным! Мне надо уважать вас всегда, вы извлекли меня из грязи, дали более чем жизнь, потому что дали чувства и мысли, достойные человека. Нет! Для этого нет выражения.
   -- Но когда же, скажите мне, когда мы снова увидимся?
   -- Я не могу быть уверен и в завтрашнем дне, но всюду, где буду, не перестану молиться, думать и уважать вас. Вы и Альфред всегда будете жить в моем бедном сердце, из которого ничто вас не вытеснит, потому что никто другой не захотел бы с такой ангельской добротой сблизиться со мною.
   -- Горькое же вы имеете понятие о свете, но кто же нынче осмелится ценить человека по чему-нибудь другому, как не по его внутренним свойствам?
   -- Но что же я такое, где мои достоинства? -- сказал Евстафий, ломая руки. -- Я могу заслужить только сожаление, сострадание.
   -- О, в моем сердце, -- живо прервала Мизя, -- есть чувство к вам, гораздо сильнее жалости и благодарности...
   Она едва не выговорила страшного признания... Но в эту минуту Альфред, беспокоившийся о тех, которых оставил наедине, поспешно вбежал в комнату. Окинув взором обоих, он догадался, что разговор их был многозначителен, но не мог узнать, на чем он прервался.
   -- Едем! -- воскликнул он как бы весело. -- Будь здорова, милая кузина, едем в Скалу, добрый мой Евстафий обещал мне остаться там несколько дней, а может, и долее. Меня ждут мои больные, вчера я получил уведомление, что в одной из деревень появилась холера. Наша обязанность поспешить на помощь.
   Прощание было почти равнодушно, так все были смущены. Едва двери за ними затворились, Мизя вышла из дома в сад и скрылась в густых аллеях. Пани Дерош, следившая за каждым ее шагом, поспешила за ней.
   Почтовый колокольчик все более и более терялся в отдалении. Михалина с биением сердца отворила калитку, выходившую на дорогу, она хотела еще раз его видеть. Как тень промелькнули мимо нее мчавшиеся лошади, так что она даже не рассмотрела лиц, тем более, что Евстафий, притворясь утомленным, дремал, спрятавшись в самой глубине коляски. Альфред рассмотрел только платье и калитку и сказал себе со вздохом: "Это уже непобедимое безумие, бедная Мизя!" Вечером того же дня Евстафий лежал в беспамятстве, Альфред наблюдал за ним. Сильная горячка все более и более ужесточалась, вырывая из организма силы, разум и память.
   Евстафий выехал из Скалы, проговорив с Альфредом всю ночь, и более не показывался.
  

-----

  
   За это время многое изменилось -- прошло десять лет. Старый граф узнал, кто спас его, но, несмотря на это, никогда не вспоминал о Евстафий и никогда о нем не спрашивал.
   Альфред остался в Скале, очень часто навещал дядю, очень дружески обходился с Михалиной, но не показывал виду, что думает о ней, как о невесте. Другие претенденты, которых приманивало возрастающее состояние графа, исчезли один за другим, не оставляя за собой даже и следов. Многих из них желал граф, но Мизя решительно объявила, что не пойдет ни за кого по принуждению и что при таком важном шаге в жизни она хочет быть совершенно свободной.
   Но когда проходил год за годом, и она выбора не делала, отец начал беспокоиться. Однажды утром он даже решился напомнить дочери, что пора было бы на что-нибудь решиться.
   -- Предоставьте это мне, -- отвечала она. Граф не смел настаивать.
   Спустя некоторое время знатнейшие соревнователи сдались и исчезли навсегда, новые не показывались даже и изредка.
   Удивительные слухи начали распространяться о графине. Отец уже помышлял об Альфреде, тем более, что Альфред по возвращении своему из-за границы прекрасно занимался своим имением и тем умножал свое состояние.
   Граф отправился в Скалу и намекнул Альфреду, что данное его отцу на смертном одре обещание должно быть исполнено и что пора узнать об этом его мнение.
   -- Я, -- сказал Альфред, -- с благодарностью приму исполнение этого обещания, но чтобы только Михалина добровольно на это согласилась.
   -- Старайся достигнуть этого.
   -- Старался, -- отвечал племянник, -- но, кажется, напрасно.
   -- Могу я ей сказать, что ты мне об этом объявил?
   -- Да, скажите ей, что я почел бы за счастье этот союз, если бы она приняла его по доброй воле. Все другие побуждения для нее не должны быть обязательны.
   Граф уехал. Он никак не мог понять, почему ему было так трудно выдать замуж хорошенькую, молодую и богатую дочь и почему Альфред так холодно принял его предложение.
   На другой день утром он объявил об этом дочери.
   -- Я поговорю об этом с Альфредом, -- отвечала она, -- пусть приедет.
   Граф поспешил дать знать ему о воле дочери. Вечером, оставшись наедине с братом, Мизя спросила его: правда ли, что он просил ее руки у отца?
   -- Да, просил, и этот союз осчастливит меня, если только ты желаешь его добровольно, без всяких внешних побуждений.
   -- Ты знаешь, Альфред, что чувствует мое сердце, -- прервала она его. -- Несколько пролетевших лет не изменили меня, они отняли только всякую надежду, но теперь, как и прежде, я все еще люблю его. Если, несмотря на эту сердечную болезнь, на эту вечную печаль и тоску, ты хочешь взять меня, как друга и товарища, если хочешь сделаться моим законным защитником, я буду твоей. К тебе я имею более привязанности, более уважения, чем к другим. Если бы не он, чувствую, что любила бы тебя. Хочешь ли взять меня с этим условием?
   Альфред промолчал минуту и потом сказал:
   -- Настал час признания, дорогая моя кузина. Я тебя давно люблю.
   -- Я очень хорошо об этом знаю.
   -- Я надеялся, что, может быть, время, разлука переменят твои чувства.
   -- О нет, нет, никогда! -- живо прервала Михалина. -- Кто любит, как я, тот любит навеки.
   Альфред печально опустил голову.
   -- Ты приказываешь мне довольствоваться рукой, когда я желал бы получить и сердце. Я должен бы возвратить данное слово, но не имею сил.
   Михалина с состраданием взглянула на благородное лицо брата, на котором видна была глубокая грусть.
   -- Кончим все разом, -- сказала она.
   -- Окончим, -- отвечал он.
   Эти слова были произнесены грустно, потом наступило долгое молчание.
   -- Видишь, как я откровенна с тобой, -- добавила Михалина. -- Ты один только узнал мою тайну из собственных моих уст. Повторяю еще раз, я люблю его. Не сердись на меня ни за тоску мою, ни за привязанность, ни за грусть. Кто знает будущее?.. Я буду бороться с собой. Ты же люби меня, как брат любит сестру, -- и такие же чувства всегда найдешь ты в моем сердце.
   -- И это уже мне дорого, когда ничего более получить не могу.
   -- Брак наш будет тихий, скромный, только в кругу родных. Потом мы поедем в Скалу. Не будем делать ни больших приготовлений, ни веселой свадьбы. Не правда ли?
   -- Я на все согласен, делай, как хочешь.
   Граф не мог понять, почему Мизя и Альфред непременно хотели обвенчаться так тихо и почти тайно. У них был об этом ужасный спор, но Мизя поставила на своем. Съехалось только несколько родных, пани Христина и ее дочь.
   Брак совершился рано утром в домовой церкви, а после обеда молодые, согласно их желанию, отправились в Скалу.
   Это было немного по-английски, и граф не имел ничего сказать против этого, потому что все иностранные обычаи считал хорошим тоном. Жизнь наших молодых была тиха и спокойна, и даже счастлива в умеренном значении этого слова. В сущности, их жизнь нельзя было назвать счастьем, а скорее спокойствием.
   Старый граф, глядя на них, говорил, что не видал в жизни такого счастливого супружества и такого согласия, и много утешался этим. Но недолго привелось ему наслаждаться.
   Однажды за столом он объелся страсбургским паштетом с голландскими колбасами, заболел, благословил детей и умер. Вскоре после этого Мизя отпустила на волю всех родных Евстафия и населила ими пожалованный им кусок земли. Этим она доказала, что все еще думает о нем. Альфред присоединился к этому доброму делу, дав со своей стороны щедрое пособие. Молодые переехали из Скалы в знакомую уже нам деревню покойного графа. Михалина по-прежнему была спокойна и грустна. Альфред хозяйничал. Он не раз старался узнать что-нибудь о своем приятеле, но напрасно. В продолжение этих десяти лет о нем не было никакой вести, и никто не знал, что с ним сделалось.
  

-----

  
   Прекрасное раннее утро озаряло очаровательную Подолию. Ее холмы и пригорки, скалы, ручьи, реки, долины, старые развалившиеся замки, зеленые дубовые леса были в полном блеске свежей красоты.
   В отдалении белела башня Каменца, высокая доминиканская колокольня, разукрашенный минарет и множество домов, которые, теснясь на этой удивительно высокой скале, как бы желали всех приютить у себя, свидетельствуя, что тут не безопасно от турок.
   Ближе к нам темнеет старый замок с остроконечными верхушками своих башен.
   Экипаж, запряженный шестью лошадьми, тихонько приближается к городу, из него с любопытством выглядывает красивый мужчина и прелестная головка женщины.
   Разбросанные по скале каменные стены костела и знаменитый замок все яснее и яснее вырисовывались. При виде этой неожиданно чудной картины наши путешественники вышли из кареты и пошли пешком.
   Этот мост существовал, вероятно, со времени турок и соединял город с древней крепостью, крепкая стена необыкновенной высоты узким проходом вела из замка собственно в Каменец.
   Внизу шумит протекающая вокруг скалы река и белеют хижинки, прицепленные, как гнезда ласточек, в глубине и по бокам гор.
   Восхитительный вид!
   Альфред и Мизя простояли тут долго в раздумье и упоении. Но это только еще преддверие несравненного Каменца. Целый день потом, подстрекаемые любопытством, они обходили эти остатки прошлого, этот дорогой памятник давних времен, который, как и все на свете, сбрасывает уже понемногу старое одеяние, чтобы надеть новое. Не знаю, который из наших городов может похвалиться такими древними памятниками, какие в Каменце. На каждой улице привлекают внимание то старые гербы, вырезанные на камне, то надписи, то разные знаки, то предания. Здесь все заставляет думать о прошедшем. Отовсюду очаровательные, живописные виды. Здесь увидим возле Станиславских, ягеллонские орлы и турецкие цифры, на польских воротах старые гербовые знаки шестнадцатого столетия. Вот дом, замечательный пребыванием Станислава-Августа, и нечем ему похвалиться, на решетке другого дома видим гербы литовской княжеской фамилии, из развалин судебного дома надпись над окнами свидетельствует о знаменитости и великолепии прошедшего.
   "Nolite judicare!"
   Над дверьми строения, служившего собранием для совещаний, на заложенном в стене камне виднеется насмешливая надпись:
   "Domine! Consrva nos in расе".
   Это просьба угнетенных турками жителей Каменца!
   Начиная с карвасоров, с польских поместий, повсюду удивляешься числу этих памятников, соединенных на таком малом пространстве. В Ветериских воротах, которые идут из польских поместий, привлекает надпись, а еще более остатки крытого моста и красивых развалин. Какой чудный вид! Все скалы, обделанные как бы старанием людских рук и испещренные дорожками, кажутся огромным муравейником, среди которого снуют муравьи. Что за вид с валов! Каждый камень носит следы человеческой ноги, заросший даже мхом, замазанный, залепленный, поврежденный и умышленно разбитый он все-таки являл собою памятник.
   Но более всего обращают внимание два остатка древности. В доминиканском костеле амвон, удивительный в своем роде красоты, высеченный из одного огромного куска гранита, украшенный сверху надписью из Алькорана. Оригинальность рисунка, утонченность исполнения описать невозможно, их нужно видеть. Очень жаль, что его неудачно выкрасили и в середине поставили ангелов. Следовало оставить его без малейшей перемены. Католический священник, проповедующий с него, был бы ему лучшим украшением.
   В соборе, как свеча прилепленная к одной из его сторон, выдается тонкий, красивый минарет. Наверху его месяц, на котором поставлено изображение Божией Матери. Что за поэтическая мысль!
   Внутри круглая лестница из полутораста с лишком ступеней ведет на крылечко, с которого муэдзин призывал правоверных на молитву.
   Темные внутри собора древние своды дополняют впечатление, производимое этим зданием.
   Целый день Альфред и Михалина гуляли по Каменцу из конца в конец, наконец усталые они уселись на валу, где могли отдохнуть, наслаждаясь красотами природы. Видимый отовсюду замок будил в душе много воспоминаний.
   Исчезнувшие навеки знаменитые имена невольно приходят на память. Вместо них видишь теперь имена, легко обогатившихся, неведомо откуда явившихся пришельцев. Они заботятся только набить себе карманы и вовсе не сознают обязанности прославить свое имя чем-нибудь полезным для отчизны. Думать не о своем только добре, а также об общем, как-то стало странно. А еще не так давно древние имена достигли славы кровью и пожертвованиями.
   Так думал Альфред, припоминая, сколько пролито было польской крови под Каменцом, Хотимом, на Волыни и в Буковине, и притом крови самых знаменитых людей. А теперь от новых панов и панычей не добьешься в минуту опасности и одной капли крови.
   Гордая и самолюбивая аристократия была большим злом для края, но все же она отличалась великими деяниями и бесчисленными жертвами. Со славными именами окончились и славные дела. Размышляя о прошедшем, Альфред вдруг повернулся и вскочил с лавки, на которой сидел с женой. Мимо них прошел странно одетый человек, вид которого изумил Альфреда. Мизя тоже взглянула на него, побледнела и отвернулась, проходивший исчез. Он был одет очень просто, в крестьянском платье, с палкой в руке, в соломенной шляпе. Прохожий, напоминавший Евстафия, скрылся за деревьями.
   Альфред хотел бежать за ним, но после минутного размышления остался на месте. Они оба его видели, но каждый из них старался скрыть неожиданную радость и беспокойство.
   Они нарочно долго просидели на лавке в надежде вновь увидать его, медленно возвращались домой, думая его случайно встретить, но напрасно.
   Вероятно, вам известны подольские живописные окрестности, грешно ехать в далекие края, не насладясь сперва красотами своей родины. Артист, который поехал бы искать там вдохновения и древностей, возвратился бы с обильной добычей.
   Альфред и Мизя остановились невдалеке от подольской столицы, у родных, где намеревались пробыть несколько дней. Артист в душе, Альфред обежал все места, с палкой в руке спускался по утесам, обходил пещеры и развалины. В один день вечером, в ясную погоду, при северном холодном ветре, он зашел далее обыкновенного. Каждый холм привлекал его, обещая новый вид, красота утесистых мест влекла его все далее и далее своей редкостью. Взбираясь с пригорка на пригорок, из леса в лес, с утеса на утес, Альфред наконец заблудился. Утомленный он сел на камень, думая, что о нем будут беспокоиться, если он опоздает возвратиться. Проходивший в это время крестьянин, увидав его сидящим на холме, остановился и, поклонясь, спросил:
   -- А что, пан не заблудился ли?
   -- Почти, мой милый, не знаю, право, как я дойду назад до N, устал-таки я порядочно.
   -- Вы могли бы отдохнуть тут недалеко, у Бондарчука.
   При таком знакомом, хотя очень обыкновенном в этом краю имени, Альфред изумился.
   -- Где же живет этот Бондарчук?
   -- В яре, недалеко. Вот там виден хуторок.
   -- Что же он крепостной чей-нибудь?
   -- А Бог его знает.
   -- Хозяин?
   -- Нет, пан, так, добрый человек, не знаем сами, откуда: нам Бог его как бы с неба послал. Поселился в этом яре, построил домик, огородил садик, завел пчел.
   Альфред начал думать, что он неожиданно попал к приятелю. Все более и более убеждаясь в этой мысли, он подошел к крестьянину, стараясь выпытать у него нужные сведения.
   -- Что, он уже старый человек?
   -- Кажись, нестарый, хотя борода и делает его старым. Никто не знает, откуда он пришел, кто ему дал этот клочок земли. Для нас, соседей, Бог его дал. Теперь есть с кем посоветоваться, получить облегчение в болезни, в беде, мы очень привыкли к нему. Вот я теперь засек ногу топором и иду к нему. Он знает травки, имеет пластыри и многим помогает. Сестра у меня была больна без надежды, у всех лечилась, призывала даже и цирюльника, никто не помог, а он написал что-то такое, велел снести записку в Каменец, а там все очень удивились и дали скляночку: едва сестра приняла половину, как уже встала на ноги. И не нам одним он так удачно помогает, все за него Бога молят.
   Альфред еще более убедился, что счастливый случай навел его на след приятеля. С биением сердца шел он протоптанной дорожкой к указанному хутору. Солнце уже почти закатилось, и последние лучи его отражались на верхушках деревьев, весь яр объят уже был сумраком и дышал холодным ветром. Распустившиеся цветы мелиссы, шиповника и других трав наполняли воздух благоуханием. Густо сплетшиеся березы, дубы, орешник загораживали домик, и только синяя струйка дыма, взвиваясь кверху, возвещала о человеческом пребывании. Они подошли наконец к окруженному терновником валу, и крестьянин тотчас же отворил ворота.
   Альфред еще раз убедился, что его привел сюда счастливый случай, увидев это строение. Два старые кривые дуба охраняли его своими листьями, а поляна, заросшая густым лесом, окружала ее за валом. С северной стороны утесистая гора с выдавшимися серыми утесами, через которую пробивалась зелень, совершенно закрывала это тайное убежище. Между скал узенький чистый ручеек стекал на каменья и разливался в глубине долинки по глубокому вырытому руслу. Тишина прелестного вечера прерывалась только говором колеблющихся от дуновения ветра деревьев. Они вошли во дворик, у порога залаяла собака, подняла голову и осталась с выпученными глазами, как бы желая распознать вошедших. Этот маленький домик прилегал к другому небольшому строению. Оба строения были окружены садиком, засаженным фруктовыми деревьями, огородными овощами и лекарственными растениями. В нем были поставлены в несколько рядов соломенные стулья. Под старым дубом большой кусок скалы, брошенный как бы умышленно, служил вместо лавки.
   Маленькие сени разделяли домик на две части, крестьянин показал Альфреду налево. Он уже не сомневался, что после десятилетней разлуки наконец найдет давнишнего своего товарища, и отворил двери. В маленькой избушке, белой и чистой, освещенной двумя окнами, сидел за столом нагнувшийся над книгой мужчина, одетый по-крестьянски, с отпущенной золотистой бородой, с открытой почти лысой головой, со впалыми бледными щеками. Это был тот самый человек, которого Альфред случайно встретил в Каменце.
   В этой избе ничего не было, кроме стола, лавки, двух простых деревянных стульев, полки с несколькими книжками и маленькой аптечки. Над камином висел литографированный портрет Альфреда, сделанный когда еще они были в университете.
   При стуке отворяющейся двери Остап повернул голову, узнал Альфреда, вскрикнул и бросился к нему с распростертыми объятиями.
   -- Ты здесь! -- воскликнул он. -- Ты у меня!
   Они крепко обнялись.
   Альфред рассказал о том, как случайно открыл он жилище Евстафия. Далее у них завязался бесконечный разговор.
   -- Давно ли ты здесь живешь? -- спросил Альфред.
   -- Несколько лет, -- отвечал Остап. -- В нашей стороне, сам знаешь, мне нельзя было оставаться, я искал скрытного места, купил клочок земли и построился, как желал. Я покоен и доволен моим положением: близок с теми, которых зову братьями, служу им наставником, утешителем и, без великих издержек, даже благодетелем. Где же мне было бы лучше? Нигде! Поди, посмотри мой садик.
   Они вышли под старый дуб, где находился обломок скалы. Тут Альфред увидал высеченную в горе глубокую пещеру, обросшую при входе хмелем. Над нею был крест, сделанный из двух простых бревен, под крестом лежал камень, служивший для отдыха. К нему вела узкая тропинка.
   Альфред почувствовал, как счастлива должна быть жизнь в таком убежище человека, который должен искать уединения, потому что свет не хотел его принять в свой круг.
   -- Хочешь ли знать, как я провожу жизнь? -- спросил Евстафий. -- Дни за днями проходят одинаково, кажется, медленно, однако незаметно ведут к общей цели, к смерти. Один со старым слугой, который обрек себя на монашеское со мною заточение, и с собакой, которая встречает меня при возвращении, живу я целый год. Редко какая-нибудь нужда вызывает меня в город. Всякий день соседи приходят ко мне за советами и за лекарствами, это для меня самое приятное занятие, иногда же сам отправляюсь по деревням и отыскиваю больных. Сколько раз, спасая мать, отца и ребенка, я благословлял тебя за то, что ты мне позволил с собою учиться. Остальное время смотрю за пчелами, читаю, копаюсь в саду. Простая жизнь, такая, какую вели древние монахи и над которой смеется нынешняя цивилизация. Сколько раз мне на мысль приходила непреложная необходимость монастырей. Можно легко, вместе с протестантами, издеваться над монахами и затворниками, но многие обрели в них покой, которого напрасно искали повсюду.
   Послав крестьянина к жене с запиской, Альфред остался ночевать на Бондарчуковом хуторе, как его звали в околотке. До поздней ночи их занимали воспоминания молодости, рассказы приключений в знакомой им стороне. На другой день рано они снова должны были расстаться. Без видимой печали, спокойно, принял Остап известие о замужестве Михалины, он не дал заметить, что его соединяла с ней не одна благодарность.
   Смерть графа, отпуск Михалиной на волю родных тронули его до слез. И не удивляйтесь этому: уединение возносит человека, мягчит и, пожалуй, экзальтирует. Находясь постоянно в свете, мы утрачиваем понемногу способность глубоко чувствовать, сосредоточиваемся сами в себе и черствеем. В уединении же всякое впечатление сильнее и продолжительнее.
   Солнце взошло уже высоко, когда Альфред, сопровождаемый Остапом, вышел из этого бедного жилища.
   -- Вот я нашел тебя, -- сказал он Остапу дорогой. -- Почему же тебе не придти когда-нибудь к нам, к своим, к тем, которые любят тебя?
   -- Никогда, никогда, -- отвечал Остап, -- я обрек себя пустыннической жизни, оставь меня в ней. Для чего я нужен вам? Мне здесь лучше, поверь мне.
   -- Но ведь пустынники и монахи показывались и показываются иногда в мире, почему же тебе, добровольному затворнику, не взглянуть на него?
   -- Я отвык от него, я уже не слушатель берлинского университета, которого ты знал когда-то. Одежда, мысли -- все изменилось во мне. Одно осталось: приязнь, благодарность и убеждение, что между вами нет мне места. Прощай.
   Этим оканчивается первая половина жизни Остапа Бондарчука.
  

-----

  
   В прекрасный весенний вечер на мшистом камне, под крестом, сидел Остап, грустное выражение лица его, казалось, было у него врожденным. Он вспоминал о своих молодых годах, о невозвратимом прошедшем. "Остаток дней моих, -- думал он, -- не принадлежит уже мне, а людям, моей жизни было только несколько минут, теперь кругом меня все бесчувственно, холодно, как вот этот камень, на котором я сижу. Я, точно как умирающий с голода гастроном, которому сначала подали лакомый кусок, а потом обносят каждым блюдом. Он смотрит, ждет, мучается, но все напрасно. Теперь уже настала очередь других... Обманчива жизнь человека: она много обещает, но первый мороз губит цвет этих обещаний, так что и зародышей их не остается. Такая жизнь похожа на бесплодное дерево, которое, когда подрастет, может быть, и будет на что-нибудь пригодно, например, на строение для защиты других людей от непогоды, на устройство птичьих гнезд. Будем же жить для других. Неисповедима судьба. Одни как бы от колыбели предназначаются для счастья, а другие -- на поражение несчастьями и препятствиями жизни. Для одних течет жизнь розовой игривой струей, а для других -- кровавой, мертвенной. Почему же это? Тайна! Тайна! Бог так устроил все, стало быть, это имеет свою цель. Может быть, когда-нибудь все это объяснится для нас и мы уверимся, что это к лучшему для нас. Человек еще далеко не совершенен, мы еще не сознали и не прониклись духом учения Христа Спасителя, еще и зародышей этого учения не видать в наших убеждениях всякого рода. Постоянная удача, счастье нас ослепляет, одуряет, и без того чрезвычайно слабые духом любви и смирения, мы от беспрерывного счастья становимся еще более тщеславными, гордыми и безнравственными. Это ведет к тому, что мы в глазах брата сучок, порошинку заметим, а у себя и бревна не видим, что мы делаемся самыми наглыми тиранами нашей меньшей братии. Отсюда происходят все дикие, невежественные и кровавые перевороты в обществе. Тягостна моя жизнь, но плакаться ли мне на нее? Родился я в нужде, вырос сиротой, благодетельный случай исторгнул меня из среды нужды, мрака и насилия, озарил меня светом науки и искусства, проповедующих об истине, добре и красоте, словом, об очеловечении. И вот открылся мне новый мир. С содроганием я взглянул на прежний мир, в котором так много поставлено препятствий для всецелостного развития человечности, в котором тысячи, миллионы моих братьев гибнут в борьбе с этими препятствиями, не достигнув должной, желанной для человека цели. Нет, они, оставшиеся там, по ту сторону, горькие, безнадежные мученики, а я уже спасен, для меня есть будущее. Будьте же благословенны вы, проложившие мне дорогу к источнику человечности -- к науке и искусству. И ты, Альфред, который дружбой своей вызвал к жизни эту сторону моего внутреннего мира, и ты, имя которой я не смею назвать даже самому себе, которая взглянула на мужика, как на человека, и ты даже, который, наказывая, отталкивая меня, развил тем во мне чувство собственного достоинства, яснее определил мне мое положение, и вы все, которых я встретил в жизни, потому что даже зависть и ненависть ваши были плодотворны для меня! Будьте благословенны, люди, доброжелательные и недоброжелательные, будьте благословенны и скорби мои! В счастье я, может быть, забыл бы мои обязанности, разнежился бы и упал, страдания укрыли меня от нравственного усыпления, развили во мне силы и возвысили мой дух. Хвала и слава Тебе, Господи, за все!"
   Долго сдерживаемые слезы оросили его лицо.
   "Зачем же я плачу? Затем, что нет у меня действительного, живого, деятельного счастья, а есть только мечта о нем, вера в него, ожидание его. Неужели же целые годы пройдут в этих мечтаниях и ожиданиях, а там останутся только одни воспоминания об этих мечтаниях? Покоримся железной необходимости".
   Он хотел встать, но близкий шелест остановил его. По дорожке оврага, которая полоской бежала в яр, спускалась белая женская фигура среди темных листьев, тихо напевая песенку. То одной, то другой рукой хваталась девушка за шиповник, за дуб и березняк, чтобы не поскользнуться и не упасть. Потом, разбежавшись, проворно и быстро прыгнула в долину, остановясь почти у самого дуба, под которым сидел Остап.
   Увидав его, она вскрикнула, покраснела, улыбнулась и, пригладив черные свои волосы, начала оглядываться вокруг, как бы ища чего-то. Остап посмотрел на девушку с состраданием и любопытством и приветствовал ее.
   -- Добрый и вам вечер, -- отвечала она, краснея и оглядываясь. -- Вы все еще под своим дубом?
   -- Да, вечер так хорош, что не хочется сидеть в хате.
   -- И я не могу сидеть взаперти, -- подхватила она. -- Я прибежала к вам, чтобы узнать, не нужна ли я вашим коровкам.
   -- Благодарю тебя, Марина, -- отвечал Остап, -- старая Лепиха, вероятно, уже подоила их.
   -- Уже! -- воскликнула девушка, простодушно всплеснув руками. -- Вы, как я вижу, подрядили себе старую Лепиху: ну, так будьте здоровы. О, какой же ты недобрый, Остап, -- добавила она, употребляя то вы, то ты. -- Вы не хотите даже, чтоб я чем-нибудь отблагодарила вас за излечение моей матери.
   -- Благодарю тебя, Марина, но ведь ты одна при ней, в избе все на твоих руках, и у тебя немного времени. Я не могу согласиться, чтоб ты услуживала мне, бегая так далеко.
   -- И что за далеко? -- живо отвечала Марина. -- Как раз за оврагом, пройдя поле, луг, дубняк, плотину и деревню.
   -- А всего-то и выйдет с добрую полмилю.
   -- Ну, где же! Вам это так кажется, потому что с тех пор, как мать выздоровела, вы, я думаю, и трех раз не были у нас. Для меня это близко. Но скажите по правде, -- сказала она, приближаясь к нему, -- ваши коровы уже подоены?
   -- Не знаю, -- сказал Остап, -- но, Марина, тебе за этим бегать сюда нелегко, да еще и люди про тебя, пожалуй, что-нибудь наплетут.
   Марина рассмеялась, вся покраснела и, всплеснув руками, сказала:
   -- Ах, Боже ты мой! Вас здесь все уважают и никто не осмелится подумать о вас что-нибудь дурное. Оставим это. Вот, лучше признайтесь, что я вам наскучила. Лепихе вы дадите молока, скажете: добрый вечер, и конец всему. А я вам не даю покоя, рассуждаю, привязываюсь, а это, может быть, вам не нравится.
   Остап покраснел, пожал плечами.
   -- Как это все придет тебе в голову, Марина? -- сказал он тихо. -- Конечно, мне приятнее поговорить с кем-нибудь, чем сидеть одному, как в пустыне.
   -- Да, с каким-нибудь стариком, с ученым или с таким, который помнит о старых временах, а не со мной. Но скажите мне, подоены ваши коровы или нет? Я пойду, сама загляну в хлев. Ну, а если Лепиха? Впрочем, ничего, я могу ей помочь.
   Она проворно побежала, маня Остапа к садику, который заслонял хлев. Остап остался под дубом в раздумье, потом начал тихо прохаживаться по траве, поглядывая на красивую Марину, которая не раз оборачивалась к нему с улыбкой.
   Марина, в самом деле, была хороша, но рассмотреть это мог только глаз неиспорченный. Лицо ее, совершенно овальное, смуглое, полное жизни и огня, было покрыто ярким румянцем, черные глаза блестели, нос маленький, правильный, с раздутыми прозрачными ноздрями, губы мягкие, розовые, зубы белые, коса густая, роскошная, как подольская рожь, обвивалась вокруг головы, украшенной зеленью и цветами. Плечи круглые, как выточенные, стан сильный, гибкий и тонкий, выражение лица выказывало сильное чувство, несокрушимую волю и быстрое соображение.
   Марина исчезла за кустарниками, перепрыгивая, как серна, через плетни, а Остап снова, задумавшись, уселся под своим дубом.
   "Вот, -- думал он, -- один из тех прекрасных диких цветов, которым немного надо благоприятных условий для роскошного развития. Но, едва отнятая от материнской груди, она прямо с колен матери должна была уже прыгнуть к труду и, ползая, учиться служить. Если и осветил ее луч мысли, то разве ниспосланный Богом через ангела-хранителя, люди же и не подумали, что ей, кроме пищи, одежды и сна, нужны еще мысли и чувства, нужен свет, чтобы все это внутри ее зажглось и горело, как неугасимая лампада, до конца ее дней. Душа ее рвется к этому свету, жаждет его. Как она слушает, как схватывает и помнит каждое слово! Как в ней самое маленькое зернышко разрастается и расцветает! Сколько раз удивлялся я, когда она, спустя несколько дней, повторяла мои собственные выражения, а переданные ею самою, они казались еще сильнее и ярче. Какой же жребий ожидает ее? Шумная, пьяная свадьба, равнодушный муж, грязные дети, недостаток, труд через силу, преждевременная старость, грустная, холодная, сварливая..." Он не успел еще додумать этого, как вдруг Марина, выбежав из-за кустов, остановилась с подойником в руке.
   -- Вот и не было Лепихи! -- воскликнула она, весело смотря ему в глаза. -- Даже старый Иван признался мне в этом. Оставьте Лепиху в покое и не зовите ее. Какая вам в том помеха, что я буду прибегать сюда каждый день и доить ваших коров? Мне это приятно.
   -- Но всякий день ходить так далеко?
   -- Что же вам до этого? Зато я услышу ваш голос, а я так люблю слушать, когда вы говорите.
   После этих слов она опустила глаза и закрыла их рукой.
   -- А люди? -- сказал Остап.
   -- Ну, если у них есть охота, пусть сплетничают, мне это решительно все равно.
   -- И замуж не пойдешь?
   -- Оставьте меня в покое. Сто раз пошла бы, если бы хотела, потому что старого Кузьму люди знают, он ни в чем не нуждается, а я у него одна. Но я сама не хочу.
   -- Почему же?
   -- А вы хотите это знать? Пожалуй, скажу: потому что другого Остапа нет в деревне.
   Она быстро убежала.
   Остап при этом неожиданном признании остолбенел: ему было грустно, потому что приходилось оттолкнуть любовь, этот драгоценный дар на земле.
   Солнце уже скрылось за горою, и начался резкий холод, часто очень суровый в долинах. Остап отправился тихими шагами к домику и, не входя в избу, сбросил с себя шапку и сел на порог. Марина, незамеченная, прокралась через сад, вскарабкалась на пригорок по едва заметной дорожке и, взглянув еще раз с высоты на Остапа, побежала в деревню.
   На другой день снова ясный, тихий вешний вечер озлащал овраг Бондарчуковского хутора. Остап после своего странствования по соседним деревням, в которых у него были больные весенней лихорадкой, отправился под дуб, чтобы подумать и отдохнуть по обыкновению. Несколько раз взор его обращался на дорожку, по которой всегда приходила Марина, он желал, чтобы она более не являлась, точно будто ее веселость давила его сердце и вид ее терзал его.
   -- После вчерашнего признания, -- думал он, -- она, по крайней мере, несколько дней не покажется.
   Но он не знал сердца женщины и забыл, воспитанник города, сельские обычаи. Марина явилась снова в свое время веселая, как и вчера, спокойная и первая его приветствовала обыкновенным своим "добрый вечер".
   Глаза ее еще смелее на этот раз повторяли то, что вчера уста выговаривали. Остап встревожился. В сердце его осталось только страдание, но не могло быть и не было страстной привязанности, потому что он обратил всю ее к одной женщине. Он чувствовал какую-то благодарность, приязнь и благосклонность к девушке, которая так привязалась к нему. Он уже давно видел, как она с трепетным уважением прислушивалась к его словам, не раз замечал огонь в ее взгляде, обожание в голосе, краску в лице, но объяснял это уважением, боязнью, благодарностью. Любовь, неожиданно явившаяся на пути жизни, уже замкнутой у него в тесные пределы, была теперь заботою. Как отплатить за это чувство, с чего начать? Совесть приказывала оттолкнуть эту ненужную ему любовь, жалость противилась этому. Поборясь с минуту, он наконец решил, как многие другие, что это только минутная склонность, что сильные страсти вообще редки, а у людей низшего класса встречаются еще реже: эти люди не имеют времени раздувать этот огонь, тяжелый труд защищает их от сильной скорби, это пройдет.
   После этого размышления он поднял голову, отвечая на приветствие красивой Марины ласковым "добрый вечер!". Марина, как и всегда, убранная в полевые цветы, свежая, почти нарядная, посмотрела на него с жаром, кокетливо прислонясь к пню дуба, под которым он сидел, и вступила в разговор.
   -- Видите, как я проворно отделалась: вскопала часть огорода, высадила и полила рассаду, приготовила ужин и, поручив его матушке, поспешила к вашим коровкам. Справлялась у Лепихи, правда ли, что вы ее приговорили, но она и не слыхала об этом. Она не могла бы и сладить с коровами.
   -- Благодарю тебя, Марина, но ведь и тебе это будет нелегко.
   -- Тяжело-то ведь только то, что неприятно, -- отвечала смело девушка.
   -- Ты такая добрая, моя милая Марина, что тебе всегда хочется сделать каждому приятное.
   -- Вы думаете каждому? О, нет! Я не такая добрая. Одному делаю, чтобы только сделать, другому же делаю от всего сердца.
   -- Помоги мне Бог возблагодарить тебя за твое доброе сердце.
   Девушка вздохнула.
   -- Но разве я требую вашей благодарности?
   Слезы навернулись на ее глазах, но она снова улыбнулась и сказала:
   -- Когда вы захотите отблагодарить меня, то помните, что вам стоит только позвать Марину и позволить ей долго, долго слушать, когда вы начнете говорить.
   -- Но о чем же?
   -- А о чем хотите. Я люблю слушать вас, хоть иногда и не понимаю. Голос ваш звучит в ушах у меня, как самая приятная песня птички.
   -- Благодарю тебя, -- сказал с принужденной улыбкой Остап. -- Я понимаю, что твое доброе сердце признательно мне за мать.
   -- За мать? -- тихо произнесла Марина. -- Пусть хоть за мать! Но мне кажется, что и без этого я чувствовала бы то же, что и теперь, потому что это чувство Бог знает откуда пришло ко мне. Прежде я вас боялась, очень боялась, думала, что такой умный человек должен быть очень страшен, но когда убедилась, что вы кротки и добры, мне любопытно было узнать ваш ум. Если бы теперь я вас долго не видала, то мне было бы очень грустно, а если бы мне кто сказал, что я вас никогда не увижу...
   -- Что же бы тогда, Марина? А ведь это, однако, может случиться? Я ведь не здешний и когда-нибудь могу удалиться отсюда.
   -- О, не говорите! Зачем это говорить? Этого быть не может! Но если б ты ушел от нас далеко, то я последовала бы за тобой.
   -- Ты шутишь, Марина, -- сказал Остап с тяжким чувством в сердце. -- А мать? А отец? -- добавил он кротко.
   -- Мать, отец, это правда! -- продолжала она грустно. -- Мать, отец, хата наша, поле наше -- все это тяжело покинуть, и что бы они стали делать без своего единственного детища? Но если бы я не могла последовать за тобой, то бы вот... я не знаю...
   Выговорив это, она отскочила от дерева, схватила дойник и, закрыв глаза передником, побежала в хлев. Остап встал, задумчивый, грустный, почти рассерженный и заперся в своем домике. Час спустя Марина искала его под дубом, в саду, на пороге, подкралась к окошку и увидала наконец, что он сидит, опершись на стол, в такую пору, в которую привык быть на воздухе, она подумала, что он избегает ее.
   -- Так он хочет этого, -- думала она. -- Ну, и не увидит меня больше, а я все-таки буду его видеть.
   И скорым шагом поспешила домой.
   Остап промучился взаперти до поздней ночи. Уверившись, что Марина уже ушла в деревню, он вышел, по обыкновению, на порог, потому что имел привычку сидеть долго ночью на камне у дверей в размышлении и молитве. Приближалась полночь, глубокая, таинственная, прекрасная тишина весенней ночи наполняла окрестность, поражая своим величием. Вдруг послышался ему отдаленный топот лошадей и говор людей.
   -- Может быть, кто-нибудь едет за мною, -- подумал он и пошел к дому. Легкий ветерок со стороны ехавших явственно доносил голоса их. Остап мог расслышать отрывистые слова:
   -- А не ошибаешься ли ты, братец мой?
   -- Нет, пан, вот уже мы и под яром.
   -- А что, дома ли он?
   -- Кажется, что дома.
   Остальные слова заглушил топот лошадей. Вопросы сделаны были по-польски, ответы же на простонародном наречии.
   -- Это кто-нибудь ко мне едет. Слава Богу, что я готов.
   Он ожидал на пороге. Отворили ворота, и въехал сперва один, потом вошел другой, ведя за собой лошадь. Месяц осветил мужчину, закутанного темным плащом, он остановился перед крыльцом и готов уже был войти в дом, как, заметив Остапа у дверей, узнал его и бросился ему на шею.
   -- Альфред!
   -- Остап! -- вскрикнули они разом.
   -- Что за неожиданный милый гость, -- сказал хозяин, ведя его в неосвещенную еще комнату. -- Приехал, вероятно, к знакомым, к родным и не забыл обо мне. Но почему же так поздно?
   Договаривая последние слова, они вошли в избу и затворили за собою двери.
   -- Как я благодарен тебе! -- сказал Остап.
   -- Не удивляйся и не благодари, -- сказал Альфред грустным голосом. -- Я приехал именно к тебе и привез не дружеское приветствие, а тяжкое бремя на твои плечи.
   -- Ты говоришь бремя, Альфред? Можешь ли ты быть тягостен мне?
   -- О, не обо мне речь! Подожди, у меня нет сил рассказать тебе все вдруг, дай отдохнуть, дай успокоиться. Отправь человека, который меня сюда проводил, прикажи ему молчать, меня ищут, пусть никому не говорит, что он проводил меня сюда.
   -- Почему это? Что это значит? Разве ты скрываешься?
   -- Я бежал!
   -- Ты?
   -- Я! Повидайся с ним, ты знаешь его, попроси его от себя, вот деньги, они тебя все любят, для тебя будут молчать, не спрашивай больше, а делай, что я говорю.
   Отправляя знакомого ему проводника для отдохновения и для подкрепления сил, Остап наградил его и наказал ему никому не говорить, что он кого-то провожал на хутор.
   -- Мне могло бы это повредить, -- добавил он, рассчитывая на общую к нему привязанность.
   -- Будьте покойны, ни одна живая душа не узнает об этом, -- шепнул проводник.
   Когда принесли свечу, Остап изумился, посмотрев на Альфреда, удивительно переменившегося. Преждевременная старость сморщила некогда прекрасные черты его лица, они сделались суровее и покрылись сухой, пожелтевшей кожей. Редкие волосы начинали уже седеть, щеки глубоко впали, взор потух, и сгорбленная спина уменьшила рост.
   -- Что с тобою? -- спросил Остап, садясь около него. -- Говори, прошу тебя, что с тобою? Ты должен все рассказать мне. Говори скорее! И мне, и тебе будет легче.
   -- Мне, может быть, а тебе -- не знаю, -- сказал грустно Альфред, -- а вероятнее, что и обоим нам не будет легче. Но слушай, мы одни, вот тебе моя исповедь. Видишь, как я изменился. Это счастье мое отпечаталось на лице.
   -- Альфред, меньше иронии, больше сознания, -- тихо сказал Остап, сжимая его руку.
   -- Я не шучу и не злословлю, -- важно подхватил граф, -- нет, говорю тебе истину. Я был счастлив и теперь счастлив, но счастье мое терзает меня. Михалина прекрасная жена, ангел доброты, но, взирая каждый день на то, чего стоит ей мое счастье, ты видишь, как я изменился. Меня грызет и отравляет приносимая этой женщиной жертва.
   -- Она тебя любит!
   -- Она не любит меня, не любила и не могла любить, -- сказал сурово граф. -- Она одна из тех редких женщин, которые любят только однажды и навсегда.
   Остап опустил глаза, покраснел, притворился, что не понимает и молчал.
   Альфред продолжал далее:
   -- Но Мизя, как святая, присягнув раз у алтаря разделить жизнь со мною, исполняет свою жертву геройски, мученически. Живет мною и только для меня, хотя сердце ее не при мне и не для меня. Господь Бог послал ей утешение -- ребенка, у его колыбели она нашла еще силы для несения своего креста. Я открыл тебе нашу глубокую, семейную тайну. Другим этого никогда не узнать. Михалина искусно прикрывает свою сердечную рану улыбкой на устах и спокойствием взгляда.
   -- Альфред, -- прервал Остап, -- позволь припомнить тебе то, что я уже не раз говорил давно, еще в Берлине. Вы, люди, испорченные дурным воспитанием, привыкли в каждом цветке, прежде чем заметите запах его и красоту, видеть червячка, который его точит, а пыль, которую видите на конце цветочного стебелька, кажется вам чудовищем. Ваши страдания более воображаемы, нежели действительны.
   -- Это не мечта, а святая правда. О, как бы хотел я обмануться! Но довольно об этом, сердце мое обливается кровью. Разбери жизнь мою. Я не могу ни показать ей, что знаю, как она страдает, ни утешить ее. Люблю ее, жажду взаимности и в то же время потерял всякую на нее надежду. Одним словом, я несчастлив. Уже два года, как я знаю, что Мизя не может перемениться в отношении ко мне. Она уважает меня, ценит, но любить меня не может.
   -- Бедный Альфред, как же ты хочешь еще, чтобы она тебя полюбила! Ведь ты говоришь, как двадцатилетний юноша.
   -- Нет, это не ребячество, я глубоко знаю ее сердце, знаю, как она умеет, может любить и любит другого. Я целое лето следил за ней и знаю...
   -- Продолжай, -- прервал его Остап.
   -- Я вечно с веселым лицом, притворяюсь, что счастлив, целую ручки с благодарностью, а тут, -- добавил он, ударяя себя в грудь, -- у меня целый ад! Раздраженный и бешеный против себя, я всю злость изливаю на других.
   -- Чем же они виноваты?
   -- Знаю, что не виноваты, но страсть не имеет логики, я виноват сам, но на ком же мне выместить это?
   -- Для чего же тебе мстить?
   -- Я хочу мести.
   -- Альфред, я не узнаю тебя!
   -- Я сам не могу себя узнать ни в зеркале, ни в собственном сердце.
   -- Бедный Альфред!
   -- Я искал этой глупой мести и нашел свою погибель! Все, что жило в соседстве у меня, я успел раздражить, вооружить против себя и вывести из терпения и нажил себе много врагов.
   -- Помилуй, Альфред, это заблуждение, это помешательство!
   -- Да, это сумасшествие, но я не могу владеть собою, мучаю себя, мучаю других. Это сумасшествие, признаюсь, но вылечи же меня от него! Не можешь?
   -- Кто знает?
   -- Я отравил жизнь ее и счастье, да и свое тут же. Кто знает, может быть, я нашел бы другую? Я не любил ее, когда женился на ней, любовь родилась и развилась от невозможности вполне владеть Мизей. Остального ничего не знаю, не понимаю. Я несчастлив, довольно этого.
   -- Но отчего же бежишь ты? Зачем скрываешься? Что с тобой?
   -- Это последнее и самое высшее мое несчастье: я должен оставить родной край.
   -- Почему же?
   -- Из-за ребячества, -- угрюмо возразил Альфред. -- Я был зол и хотел на ком-нибудь излить свою злость, встретился со мной какой-то сумасброд, я плюнул ему в глаза, он вызвал меня, мы стрелялись и...
   -- Ты убил его! -- вскричал Остап.
   -- Что же из этого? Убил, -- сказал Альфред, пожимая плечами. -- Самое дурное то, что я должен бежать.
   Остап содрогнулся.
   -- И эта кровь не тяготит тебя, кровь невинная, кровь братская? -- сказал он.
   Альфред опустил голову и вздохнул. До сих пор он говорил как бы в бреду, теперь же бросился на постель, воскликнув:
   -- Молчи, и так уж довольно!
   После минутного молчания он поднял свое бледное лицо и продолжал далее:
   -- Убил и должен бежать, за мною гонятся. На этих днях, по милости друзей, я получил паспорт за границу. Но я не выеду отсюда, пока ты мне не дашь слово, что жена моя и ребенок останутся под твоим покровительством, хотя бы до моего возвращения, хоть бы не знаю, до которых пор. Ворочусь ли я еще?
   -- Под моей опекой? -- воскликнул Остап, как бы не понимая смысла сказанного.
   -- Завтра я уезжаю за границу, а ты отправляйся в Скалу, как опекун Мизи и Стаси.
   -- Я их опекун! Что с тобою делается? Взгляни на меня. В чем может помочь простой мужик, как я?
   -- Все сделаешь и сумеешь, если только захочешь. Я оставляю мое состояние в самом дурном положении: процессов множество, люди от дурных управляющих разорены и почти взбунтованы отчаянием, соседи все ко мне неприязненны, кредиторы беспокойны. Мизя совершенно одна, отказ твой погубит нас.
   -- Как мне обещать, если я не знаю, как мне справиться с теми обязанностями, которые ты возлагаешь на меня?
   -- Твое сердце, воля и ум укажут тебе, что делать.
   -- В делах приобретения и управления я ничего не понимаю.
   -- Для тебя нет ничего трудного.
   -- Альфред! Что за дикая мысль?
   -- Неужели же я ошибся, рассчитывая на твою приязнь?
   Остап замолчал, Альфред взглянул ему в глаза и живо добавил:
   -- Я полагаюсь на тебя, ты меня понимаешь. Я тебе вполне доверяюсь.
   -- Но я себе не доверяю, -- возразил грустно Остап.
   -- Ты силен, ты можешь сделать, что захочешь, повторяю, пожелай только, и ты спасешь нас.
   -- Но это превышает мои силы. Я обманул бы, если бы обнадежил тебя.
   -- Послушай же, Остап, -- сказал граф, вставая, -- или я, осужденный, пойду вместе с ними в минуту своего гнева искупить тяжким страданием мой проступок в униженном изгнании, или уйду, оставляя постыдно все, что есть драгоценного для меня, на погибель, на нужду, на злобу неприятелей.
   -- Хочешь говорить откровенно? -- отозвался Остап.
   -- Говори, но не покидай меня... нас.
   -- Михалина... -- сказал Бондарчук с усилием, но его голос замер.
   -- Любила тебя и любит еще, -- прервал Альфред, -- это я знаю, но знаю вместе и то, что я доверяю судьбу мою благороднейшему из людей. Этого я не боюсь.
   -- Может быть, увидав меня теперь, она рассмеется, пожмет плечами и исцелится, хорошая и прекрасная мысль! -- сказал Остап, вздыхая и смеясь. -- Я явлюсь перед ней так, чтобы она не могла полюбить меня, нарочно искажу себя, покажусь ей холодным, равнодушным, бестолковым, и она меня станет презирать.
   -- Ты все это сделаешь для меня! -- вскрикнул Альфред в порыве радостного эгоизма.
   -- Для тебя? Нет! Для нее только! -- возразил Остап. -- Для нее, потому что я люблю ее. Сделаю это, а потом скроюсь и умру.
   Альфред бросился к нему на шею. Остап, истощенный, упал на лавку и замолчал.
   Альфред после долгого ночного разговора не сомкнул глаз ни на минуту и на заре начал собираться в путь. Остап, утомленный, грустно смотрел на отъезд Альфреда и, казалось, боязливо отступал перед величием жертвы, на которую он согласился.
   -- Послушай, -- сказал Альфред при отъезде, -- сейчас же поезжай в Скалу, не погуби их и меня. Ты для них и для меня заменяешь всех и все. Знаю, что бремя тяжко, но ты великий человек, снесешь его...
   -- Или изнемогу под ним.
   -- Не изнеможешь! -- воскликнул Альфред. -- Ты силен.
   -- Это известно одному Богу, -- грустно отвечал Остап. -- Но поезжай спокойно, сделаю, что могу, посвящу себя, не оглядываясь ни на себя, ни на что. Если жертва эта, как и много им подобных на свете, останется бесполезной, то не сетуй на меня за это. Беру свидетелем Того, Который все видит, что даже крови моей не пожалею для вас.
   Они обнялись, и Альфред погнал лошадь, не желая больше видеть лица приятеля, потому что оно, бледное и пасмурное, было для него грозным упреком.
   Остап остался на крыльце, прикованный к месту, остолбеневший, в том положении умственного изнеможения, из которого тяжело выйти. Целый почти день прошел у него в размышлении о будущем и в рассмотрении оставленных Альфредом бумаг, планов, к вечеру, не похожий сам на себя, усталый от потрясений, мыслей и чувств, он потащился под свой дубовый крест, взглянул на этот знак, ежедневно напоминающий нам все величие Божеской жертвы, и слезы, как у ребенка, обильно полились из его глаз.
   -- Творец креста, Творец терпения! Научи меня, что мне делать? Ты видишь, что мне ничего не жаль, что я трепещу только при мысли о громадности возложенной на меня обязанности, но готов на подвиг, дай мне сил, управляй мною, подкрепи меня, если я поколеблюсь или изнемогу.
   И он почти без памяти опустился на камни.
   -- Добрый вечер! -- раздался веселый голосок Марины. Но он дико и неприятно зазвучал на этот раз в ушах Остапа.
   Он поднял голову, взглянул, не узнавая говорившей и не сознавая сказанного ему, потом медленно, всматриваясь в лицо улыбающейся крестьянки, отвечал ей приветствием, но таким тихим голосом, что она едва могла его расслышать.
   Она ясно видела, что Остап был не в обыкновенном расположении духа: лицо, глаза, голос выражали необыкновенное волнение, печаль и утомление. Девушка с чувством посмотрела на него и спросила:
   -- Что с вами?
   -- Со мною? Ничего, как видите.
   -- Нет, что-то есть! Уж не больны ли вы?
   -- Нет, нет.
   -- Но что же сделалось с вами?
   -- Ровно ничего, жаль этого спокойного яра, моей тихой хижины и вас всех.
   -- Почему же жаль? -- живо подхватила Марина, придвигаясь к нему.
   -- Потому что все это я должен покинуть.
   -- Как так? Для чего покинуть? Я вас не понимаю.
   -- Завтра или не далее, как через несколько дней, я должен ехать.
   -- Но ведь вы воротитесь?
   -- Кто знает, ворочусь или нет.
   -- Но разве вы едете надолго и далеко?
   -- Должен ехать.
   -- Вы меня только стращаете, этого быть не может, нет, нет!
   -- Однако, это так.
   Марина выпустила из рук подойник, посмотрела блуждающим взором и вскрикнула:
   -- Как? Вы в самом деле, не шутя, уезжаете?
   -- Далеко и надолго, -- сказал Остап.
   -- А я? -- воскликнула девушка. (Слово это невольно вырвалось из ее уст.) Когда она услыхала собственный голос, то сконфузилась, заплакала, не смела ни поднять глаз, ни опустить их, грудь ее сильно подымалась от сдерживаемого чувства. Остап посмотрел на нее с состраданием, потом, приблизившись к ней, взял ее за руку и посадил около себя на камень.
   Первый раз он прикоснулся к ее руке. Бедная Марина первый раз почувствовала его так близко подле себя. Приятное упоение вскружило ей голову, глаза полузакрылись и подернулись влагой, уста улыбались, руки от прикосновения его охолодели и дрожали. А Остап был холоден, как камень, на котором они сидели. Трепет Марины не тронул его душу, в которой было одно чувство грустного сострадания. В эту минуту он совершал преступление, обдумывая, как воспользоваться этой чистой и восторженной любовью для своих эгоистических целей. О, если б она знала, что она только средство для выполнения выдуманных приличий?!
   Смущенная и разгоревшаяся Марина подняла на него глаза, надеясь найти в нем сочувствие. Но от взгляда Остапа повеяло холодным замыслом. Стыд объял ее, и она горько заплакала. Она хотела смерти прежде разочарования и унижения и вскочила. Остап тихо удержал ее за руку.
   -- Марина, -- сказал он голосом, которому она была послушна как ребенок, -- я вижу, что тебе, может быть, немного и жаль меня?
   -- Немного! -- шепнула девушка с досадой. -- Ты говоришь -- немного? Зачем шутить? Зачем лгать? Я бы хотела умереть сейчас же, мне тяжело жить без тебя.
   -- Свет велик, людей много, тебе так кажется сегодня, завтра ты забудешь, -- сказал не без волнения Бондарчук.
   -- Женщина не забывает.
   -- Пока любит, -- грустно отвечал Остап.
   Но Марина не слыхала его слов, она была вне себя.
   -- Разве немного потоскуешь обо мне? -- спросил он снова.
   Девушка молчала.
   -- Но через месяц, через два, через четыре, придут сваты из соседней деревни от Вуйта, от Тимона, от старосты из богатой хаты, от имени пригожего парня, и Марина выйдет замуж.
   -- Нет! -- коротко, но решительно отвечала она, поднимая глаза.
   -- А родители прикажут?
   -- Не прикажут, а если бы и стали настаивать, то упаду к ногам их и упрошу их.
   -- А пан прикажет?
   -- Убегу, а замуж не пойду.
   -- Почему?
   -- К чему лгать? К чему далее лукавить? -- воскликнула она с жаром. -- Не пойду ни за кого, потому что не пойду за Остапа.
   -- Но Остапа не будет?
   -- Буду ждать, когда воротится.
   -- А если не воротится?
   -- А разве жизнь долга? Длинны дни, а жизнь коротка, -- проговорила она тихо.
   -- А если бы, -- сказал нерешительно и медленно Остап, -- если бы Остап перед отъездом пошел к твоему отцу и матери и попросил бы у них руки твоей и повел бы тебя в церковь?
   У девушки занялся дух, она кинулась к нему на шею, и крик, дивный, дикий, вырвался из ее груди.
   -- Послушай, -- холодно и с грустью сказал Остап, -- ты будешь моею женою, но надолго должна будешь остаться одна, потому что я обязан отлучиться отсюда. Взять тебя с собой не могу, да и сам не знаю, ворочусь ли.
   -- Но к чему же, -- печально спросила Марина, -- взглянуть на солнышко и потом навеки ослепнуть?
   -- Кто же знает? Может, и вернусь, и будем вместе жить на хуторе...
   Он не договорил, потому что жизнь, которая для Марины была светлым солнцем, казалась ему черной тучей.
   Марина была почти как помешанная: в ее голове мешались черные и ясные мысли, надежда и страх, она не понимала, что с нею делалось, не могла объяснить себе слов возлюбленного, ни обещаний его, ни угроз, которые в них звучали. Остап в это время рассчитывал, страдал и терпел, мысль его была в другом месте. Он говорил сам себе:
   -- Ни в ее, ни в моем сердце не погасло еще то чувство, которое в обыкновенных случаях разжигается только молодостью, а с годами медленно угасает. Для нас исчезла уже надежда взаимного забвения, оба мы не так равнодушны еще, чтобы могли сблизиться без трепета и безопасно... Альфред ясно повторял мне это сто раз. Он отправился отсюда полный веры в меня, я не хочу запятнать его доверия. С чего же начну? Явлюсь перед нею злодеем таким, чтобы она не могла любить меня, покажусь ей одичалым, поглупевшим в уединении, равнодушным, не помнящим прошедшего, как будто его никогда и не было, явлюсь к ней счастливым, приеду к ней мужем красивой Марины. Она отвернется от меня, пожалеет обо мне, и сердце ее склонится -- к отчужденному Альфреду.
   Остап, Остап, опомнись, не принимай одного греха на душу, желая избежать другого! Ведь и под сарафаном бьется такое же сердце женщины, которое не о хлебе едином мыслью живет, а жаждет полной, вечной любви -- этого святейшего таинства, полнейшего блаженства на земле.
   После некоторого молчания Остап обратился к Марине, которая, сама не зная отчего, плакала.
   -- Пока я не возвращусь, ты останешься здесь, на моем хуторе, будешь хозяйничать и ждать меня.
   -- Здесь? -- спросила она с немного повеселевшим лицом. -- Но к чему же вам ехать?
   -- Нужно, непременно нужно, об этом не спрашивай.
   Девушка пожала плечами.
   -- Завтра, -- прибавил Остап, -- приду просить твоей руки у отца твоего и матери.
   -- Пойдем и к пану? -- тихо сказала крестьянка. -- Потому что без пана ничего не будет, ведь я одна у отца.
   -- Правда, тут даже может быть затруднение.
   -- И я так думаю! Сколько раз уже меня сватали из другой деревни, давно еще, когда я вас не знала. Родители выдали бы меня, потому что они этого желали, но пан не позволил.
   -- Почему?
   -- Потому что лишился бы работника в деревне, -- отвечала Марина, -- а наш пан большой хозяин.
   Приближалась ночь, и девушка, простясь с Остапом, побежала домой, не доверяя еще тому, что слышала и что должна была передать своим.
   На другой день Остап поспешил в деревню к родителям Марины.
   Он застал их обоих у ворот хаты, потому что старый Кузьма собирался в поле, жена подавала ему суму с хлебом и солониной и фляжку с водой, дочь стояла в дверях хаты.
   Кузьма был уже пожилой человек, лет около пятидесяти, широкоплечий, высокого роста, с загорелым лицом и с черными подбритыми волосами, длинный ус придавал ему важный вид. Видно было, что жизнь его прошла в труде, но он доволен был ею, ему надо было только хороший урожай хлеба, здоровье скотины и хороший сбыт ее на ярмарке.
   Жена его была также добрая женщина, но беспокойная и слишком хлопотливая, за что ей часто доставалось от мужа.
   Увидав Остапа, они окружили его, приветствуя каждый по-своему. Кузьма радостно улыбнулся, восклицая:
   -- Награди вас Бог, что о нас вспомнили!
   Акулина, ударяя себя в голову, прибавила:
   -- Право, не имеем чем и угостить вас, как бы следовало и как бы хотелось. Такое несчастье!
   -- Батька, -- сказал важно, снимая шапку, Бондарчук, -- я служил вам, как мог, а теперь пришел к вам с просьбой, не откажите же мне!
   -- Что прикажете, то и сделаем, разве мы такие люди, что нас нужно просить? -- сказал Кузьма.
   -- Сейчас вы все узнаете. Я уже забыл старые наши обычаи и не имею никого, кроме Бога, кто бы мог приказывать мне. Он внушил мне мысль просить у вас руки вашей дочери Марины, потому что я люблю ее.
   Кузьма от удивления выронил из рук шапку, а старуха, всплеснув руками, обратилась к дочери:
   -- Эй, полно, правда ли?
   Девушка спряталась за избой.
   -- С такою вещью шутить не годится, -- важно сказал Остап. -- Сообразите, посоветуйтесь с людьми, и что вам Бог внушит, то и отвечайте. Скажу вам откровенно, что мне надо уехать отсюда на полгода, может быть, на целый год, хорошенько не знаю: перед отъездом хочу жениться, отдам вам мой хутор, и вы будете на нем хозяйничать.
   -- И женитесь, и уезжаете сейчас же? -- спросил Кузьма, еще более удивляясь.
   -- Вот горе! -- ворчала старая Акулина. -- Женится да сейчас и бросит бедняжку.
   -- Я должен ехать, а вы подумайте, что мне ответить.
   -- Конечно, что уже тут думать, зачем притворяться! -- сказал Кузьма, посмотрев на жену. -- Нам нельзя отказать. Такого счастья нам и на светлый праздник не снилось.
   И они начали все обниматься и целоваться.
   -- Так я могу надеяться, что вы мне не откажете?
   -- Сохрани Боже! Только бы пожелала Марина, -- сказала мать. -- Берите ее с Богом, сейчас же благословим. Только как я справлюсь со свадьбой? -- шептала она тихо.
   -- Она умная и послушная девушка, -- прервал отец, -- я в ней не сомневаюсь. Никто, разумеется, не отвергнет хорошего.
   В это время Марина показалась на пороге.
   -- Эй, поди сюда, моя милая! -- воскликнул Кузьма. -- Поди и скажи нам... Ну, что уже тут и спрашивать! -- продолжал отец, взглянув на дочь, и добавил: -- Уж разве она не знает, о чем идет речь? Ой, ой! Не даром ходила она доить коровок к вам на хутор.
   И он погрозил пальцем обоим.
   -- Ради Бога, не думайте ничего дурного, батюшка, -- сказал строго Бондарчук. -- Дочь ваша ничего бы не знала до нынешнего дня, если бы я сам вчера ей не сказал, а к алтарю она пойдет без стыда, с венком и красной лентой.
   -- И за то хвала Богу, -- сказал Кузьма, -- что так хорошо кончилось, а то бы люди пальцами стали показывать. Ну, Марина, говори, что же ты?
   -- А что же сказать мне?
   И она обернулась к стене, выглядывая исподлобья. Мать добавила:
   -- Говори же! Вишь какой ребенок, притворяется несчастною.
   -- Вот тебя нашло счастье, -- сказал отец. -- Добрые люди просят тебя, не будь же глупа, не откажи.
   -- Как прикажете, так и будет, -- прошептала она тихо.
   -- Хорошо ответила, хорошо! -- воскликнули вместе отец и мать.
   -- Но что же мы тут рассуждаем и сватаемся, а о самом важном и не подумаем, -- сказал Кузьма, хватая себя за голову.
   -- Несчастье! -- ворчала Акулина по обыкновению.
   -- О чем это вы толкуете? -- спросил Остап.
   -- Ба! А пан-то наш!
   -- Он, конечно, не воспрепятствует?
   -- Бог знает! -- грустно отозвался Кузьма.
   -- Это уж мое дело, -- поспешно отвечал Остап. -- Имея ваше согласие, я пойду сам к пану.
   Он уже собирался сесть на лошадь, но такое скорое сватовство, без сватов, без вина, без обыкновенных свадебных обрядов, не совсем нравилось старому Кузьме. Он привык уважать старые обычаи, и свадьба без соблюдения их была не по нем.
   -- Подождите немного, -- сказал он, усаживая Остапа. -- Зачем вы так спешите? На барском дворе, как обыкновенно везде, я думаю спят еще, а мы разойтись так не можем, без подчивания, без соседей и без всего, как исстари у нас водится.
   -- Обойдемся, -- грустно отвечал Остап, поглядывая на Марину. -- Дали слово и довольно, а вам бы, батюшка, почему не взяться за соху, вам в поле пора идти.
   -- Вы думаете, что я от такого важного дела отправлюсь в поле? Нет, у меня работник есть, а самому-то надо угостить добрых людей, стыдно без людей и соседей все так делать. Подождите же, я вам изберу достойных сватов, и мы покончим дело по-старинному -- стаканчиком. Мы не нищие какие. Зачем делать сватовство на улице? Я ничего не пожалею.
   -- Я и сам ничего не пожалею, милый Кузьма, но видите: я от этих обычаев уже отвык, и мне надо спешить в дорогу.
   -- Но разве вы опоздаете? -- сказал старик, почесав затылок и ничего не понимая.
   Он поплелся за сватами, за водкой и за шафером. По любви и благодарности, которую Бондарчук заслужил у людей, и по любопытству, которое возбудила неожиданная его женитьба, вскоре собралось множество народу к великому удовольствию старого Кузьмы.
   Наконец Остап, одетый довольно изящно и уже не по-крестьянски, похожий, по мнению Акулины, на графа, направил шаги свои к барскому двору.
   Отец пана Суздальского был сын эконома, занимаясь интересами других панов, он и сам сделался паном, оставив сыну полмиллиона капитала и светские связи, потому что был женат на графине П..., вышедшей за него по какому-то особенному случаю.
   Происходя от графини, нынешний наследник деревень Калиновцы, Мышковцы и Тарногур, считался уже в числе тамошней аристократии, отличался гербами и очень искренно вздыхал об упадке этого класса людей. Он женился на богатой барышне, точно так же высоко мечтавшей о своем барстве, хотя дед ее был не более как поверенный, наживший состояние жадностью и скупостью.
   Пан Адольф Суздальский медленно старел, борясь между желанием выказаться и блеснуть наружностью и страхом разориться. С одной стороны, принужденный тратить, а с другой -- тотчас же пополнять, он проводил свое время в мелочных спекуляциях и счетах, проявляя во всех делах властолюбие и надменность.
   В это время пану Адольфу было уже больше сорока лет, жена была моложе него, сын учился в Берлине, а дочь -- дома, у гувернантки. Четыре раза в год он принимал у себя высшее общество и выказывал себя по-барски, что называл, по-своему, ананасным приемом, остальное время хозяйничал, ездил по хуторам или посещал соседей, чтобы показать им пышность своего экипажа, отличных лошадей и ливреи своих людей.
   Пан Суздальский был ни зол, ни добр, даже иногда имел благородные и честные наклонности, но все это портили барство, скупость и жадность.
   Два или три раза перед этим Остап имел удобный случай с ним сблизиться. Весть об его успешном лечении разошлась далеко, оригинальная наружность, уединенная жизнь, затворнические обычаи возбуждали любопытство и прославляли его в толпе, как одного из чудесных лекарей, которые во всех краях обыкновенно привлекают к себе простонародье. Часто присылали за ним из панских домов, а раз и пан Суздальский призывал его к больной своей дочери, но Остап, который в то время находился у постели бедной женщины, матери семерых детей, отвечал посланному: "Он может подождать или послать за другим доктором, пан найдет их много, а у бедных только я один. Конечно, дочь его нужна для света и для родителей, но сиротам мать еще нужнее".
   Никто не смел повторить пану Суздальскому этого неучтивого ответа. Пан рассердился на него и называл шарлатаном, уверяя, что он делал ему великую милость, приглашая к себе. Убедившись в безопасности своей больной, Остап пришел сам пешком в Калиновцы. Приход его расстроил отца и мать, но когда дочь, не совсем опасно больная, выздоровела, тогда они хотели наградить его по-барски, но он не принял денег.
   -- В деньгах я не нуждаюсь, -- отвечал он пану, -- а если мне что понадобится для дома, то я пришлю попросить у пана.
   Это непривычное обхождение, противное всяким приличиям, очень удивило пана Суздальского, ревностного блюстителя приличий и форм.
   Однако Остап и в другой раз был приглашен к самой пани, а потом к пану, который страдал печенью, особенно, когда ему не удавались спекуляции. Сколько раз Остап не был в Калиновцах, он никогда ничего не брал, всегда поступая достаточно гордо.
   Не без надежды, но и не без страха входил Бондарчук во двор. У ворот сказали ему, что ясновельможный пан находится во флигеле, на экономическом заседании. Остап отправился туда и стал в передней ожидать окончания этого заседания. О нем хотели сейчас же доложить пану, но Остап не согласился на это. Заседание скоро кончилось, и ясновельможный пан явился.
   Он принял Остапа довольно учтиво, но не скрывая удивления, которое вызывл у него такой неожиданный визит.
   Лекарь, приветствуя его, шепнул ему, что хочет видеться с паном-презусом (так величали его обыкновенно) наедине. Суздальский, смешавшись, попросил его войти в избу, в которой за минуту перед этим было заседание.
   Нахмуренное лицо выражало внутреннее беспокойство ясновельможного пана, который начинал уже мысленно вычислять, сколько за все незаплаченные визиты может потребовать лекарь и сколько следует дать ему для соблюдения приличного тона.
   Бондарчук сказал ему:
   -- Я служил пану, когда мог, теперь имею просьбу к нему.
   -- От всего сердца удовлетворяю пана, что прикажете?
   Это было выговорено с очевидным страхом и беспокойством.
   -- Я пришел со странной просьбой.
   -- Со странной? -- проговорил пан. -- Признаюсь, я думал...
   Остап не дал ему договорить и прервал его:
   -- Прошу вас не подозревать, что я пришел напомнить вам о давно предлагаемой и отвергнутой мною награде за несколько минут, посвященных мною вашему семейству, нет, дело не касается денег.
   "Не о деньгах! Слава Богу", -- подумал пан Суздальский, ободрясь.
   -- Но о чем же это? Что же это такое?
   -- Пусть пан сядет и позволит мне тоже сесть. Пройдя много, я чувствую усталость. Теперь скажу пану искренно и откровенно, кто я и чего желаю.
   Остап коротко рассказал ему часть своей жизни. Узнав, что он говорил с простым мужиком, что мужик дотрагивался до рук его, жены и дочери, пан вскочил с кресла, вспыхнул, но, удерживая себя в границах приличия, ничего не сказал грубого.
   Остап, увидав произведенное им на него впечатление, притворился, что будто бы и не замечает его, и продолжал далее, не вставая:
   -- Чтобы не быть бесполезным в обществе, я выхлопотал себе вольную и дослужился дворянства, быв военным доктором.
   При выражении: дослужился дворянства, пан незаметно улыбнулся, пожал плечами, но постарался как можно скорее скрыть свою улыбку и спросил:
   -- Но в чем же я пану могу содействовать?
   -- Дело весьма для пана ничтожное: я хочу жениться на одной из панских крепостных, речь идет об отпуске ее на волю по позволению пана.
   Суздальский как бы одурел на минуту, не понимая, чтобы человек, вышедший из крестьянского состояния, захотел снова с ним сблизиться.
   -- Как это! Вы не шутите? -- спросил он.
   -- Нет, -- возразил Остап. -- Если это может причинить пану убыток, то я прошу его принять от меня плату за нее и за ее родителей, которых очень желаю выкупить.
   Владелец, казалось, был страшно озабочен: с одной стороны, в нем заговорило барство его, с другой -- алчность, с третьей -- гордость, но всех тише говорила ему его покорная совесть.
   -- Как это, пан? -- спросил Суздальский. -- Вы хотите заплатить за них?
   -- Если пан этого желает, -- сказал Остап.
   -- Но что же это за девушка? -- спросил владелец с любопытством.
   -- Марина, дочь Кузьмы из Мышковец.
   -- Марина Кузьминишна! А, знаю, -- сказал пан. -- Это, кажется, самая красивая девушка из всей деревни. Недурной выбор! Но в ту хату нужно бы было приемыша, потому что хата придет в упадок.
   -- Я предлагаю вознаградить потерю, хата точно упадет.
   -- Но, -- начал опять Суздальский, забывая о своем барстве, -- тут ведь нет никакого расчета. Считая по три дня мужской барщины, исключая другие обязанности, мы получим уже сто с лишком дней, полагая самое малое по злотому.
   -- Земля останется пану.
   Пан-презус немного смутился, задумался и уже готов был ответить по-барски, но вспомнил, что в Мышковцах очень мало работников, и наивно воскликнул:
   -- Убыль и одной хаты будет заметна!
   -- Можно все рассчитать, попробуем, -- прервал Остап.
   Пан почувствовал что-то похожее на стыд и отозвался, принужденно улыбаясь:
   -- Зачем пан хочет жениться непременно на крестьянке?
   -- Сделайте мне милость, пан, не спрашивайте ни о чем. Кому будет убыток от того, что я куплю себе жену? Прошу пана сделать условие.
   -- Следовательно, пан заплатит?
   -- Я готов и принес с собою деньги.
   -- Но ведь немало следует! -- сказал владелец, глядя Остапу в глаза.
   -- Я готов и немало заплатить.
   -- Гм! Но разве пан влюбился?
   Остап горестно вздохнул, и пану показалось, что он угадал. Пан пожал плечами и подумал: вот бы стянул-то с него, если б не было совестно! Но нет, это будет неприлично. Хоть и мужик, но все-таки таким образом поступать не должно, он ведь даром лечит. Он снова поколебался, и жадность внушила ему вопрос:
   -- А что же бы пан дал за этих людей?
   -- Сколько пан назначит?
   -- Ну, если бы рублей тысячу, гм? -- и он снова рассмеялся, глядя Остапу в глаза.
   -- Я думал, что пан потребует не менее двух или трех тысяч, включая тут и отпускную родителей моей Марины, -- сказал Бондарчук и готовился заплатить.
   -- Что? Дать три тысячи рублей за них! -- вскрикнул пан-презус, всплеснув руками.
   -- И мне не показалось бы дорого, -- отвечал холодно Остап. -- Случалось, платили за арабскую лошадь по несколько тысяч дукатов, почему же подольская девушка не стоит, по крайней мере, тысячи?
   -- Как? Пан даже имеет с собой готовые деньги?
   -- Вот они, -- сказал Остап, вынимая пачку ассигнаций, и начал считать их. -- Видишь, пан, я плачу сейчас же, а пан-презус тоже, не отлагая, дает им всем отпускную, не правда ли?
   При виде денег пан смутился. Взять плату за человека стыдно и неприлично, не взять и лишиться людей -- большой ущерб состоянию, притом он отчасти обязан лекарю... Что тут делать?
   -- Но в Мышковцах так мало народонаселения, -- повторил, задумавшись, презус.
   -- Следовательно, поэтому надо дороже заплатить?
   -- Видишь, пан, я продавать одних людей не могу, даже и не имею права.
   -- Отпустите их только на волю, закон не запрещает этого пану, напротив, еще поощряет к тому.
   -- За деньги?
   -- Это зависит от воли пана.
   -- А пан заплатил бы? -- снова спросил владелец.
   -- Не только заплатил бы, но плачу! Много ли следует? -- спросил Остап, считая вторично деньги.
   -- Конечно, -- сказал пан, -- потеря для меня невелика, но ощутительна, семья, хотя и небольшая, но все-таки на барщине постоянно работает, мне остается земля, но что же я с нею буду делать? Земли у меня с избытком, продать одних людей, это будет предметом смеха.
   -- Даю пану слово, что дело это останется между нами. Прошу пана дать им только отпускную и ничего более.
   -- А пан никому не расскажет, что заплатил мне за них?
   -- Никому, даже им самим, -- возразил Бондарчук, -- потому что, скажу пану откровенно, не хотел бы унизить людей в глазах их ближних.
   Презус не понял слов лекаря и, предавшись совершенно мысли о получении денег, не спускал глаз с пачки ассигнаций.
   -- Как бы это уладить? -- добавил он тихо.
   -- Я пану заплачу с глазу на глаз, никто не узнает, никто не увидит. Пан-презус поедет со мной до уездного городка и добровольно даст отпускную всей семье.
   -- Три души?
   -- Но мужская только одна -- старый Кузьма, две женщины не считаются. И тысячу рублей.
   -- Мало.
   -- Полторы? Довольно? Нет? Две? Мало? Три? Наконец отдам, что имею -- и кончим.
   Пан вдруг что-то припомнил, задумался и сказал, смеясь, но глядя постоянно на ассигнации:
   -- Я пошутил, я пошутил!
   Он отошел от столика, повернулся к нему, подошел еще и, наконец собравшись с силами и приняв важный вид, сказал:
   -- Я пану обязан. Ты желаешь непременно, чтобы я дал вольную этим людям, я отпускаю их, но денег взять не могу. Что, пан, скажешь на это?
   Он думал, что Остап, по крайней мере, бросится ему в ноги, но он склонил голову, поблагодарил только молчанием и потом добавил:
   -- Я пану обязан на всю жизнь.
   Суздальский сделал гримасу, как бы желая сказать: только! -- но уже не отступил.
   -- Все расходы, -- сказал он, -- то есть бумага, просьба, земские подати и тому подобное, пан примет на свой счет. Завтра буду в уездном городе и покончим.
   Остап удалился с грустным чувством, вызванным всей этой сценой, он не мог осудить пана, потому что не имел на это причины, но не мог и не жалеть бедного пана, который делал более для света, чем для собственной совести.
   Кузьма узнал от Остапа о вольной с радостью, смешанной с горем, потому что следовало расстаться со старой, дедовской хатой, с полем, на котором привык работать, со всеми и со всем, к чему он привык с младенчества.
   Возвращаясь от него, Остап на дороге повстречался с еврейской бричкой. При виде Бондарчука сидевший в ней старый еврей приказал остановить лошадей и приветствовал лекаря с уважением и почти со слезами.
   Остап не мог его узнать.
   -- Сколько вы, пан, сделали добра на свете, -- сказал старик чистым польским наречием, -- сколько людей благословляют вас! Вы забываете даже о тех, которые вам всем обязаны.
   -- Благодарю вас за ваше доброе приветствие, но право...
   -- Я не сержусь, я только удивляюсь. Вы можете забывать, но не мы.
   -- Но откуда же вы?
   -- Из Бердичева. Разве пан не помнит Герцика? Ай! Ай! А помнишь, пан, когда ты приезжал на ярмарку в Петров день, а у меня Ицко, мой единственный сын, был при смерти, болен так, что и доктора отказались. Какая-то честная душа сказала мне: есть тут великий медик, который лечит травами, я попросил пана к себе, пан пришел и сидел день и ночь при больном Ицке, пока совершенно его не вылечил. Пан думает, что мы это забыли. Мы давали пану тысячу рублей, пан не взял их у нас. Разве это можно забыть?
   Остап слегка улыбнулся.
   -- Почему же ты, пан, смеешься? Ай! Ай! Бог свидетель, что вы, паны, не знаете нас. И еврей имеет сердце, а что он любит гроши, так ведь без них он ни к чему не был бы годен.
   -- Что же ты тут делаешь, пан Герцик?
   -- Что делаю? Нарочно ехал к вам с поклоном, был недалеко здесь по делам. Уже по милости вашей Бог утешил меня и послал Ицке двух детей, и дела хорошо идут. Мне хотелось видеться с паном и поблагодарить.
   -- Едем ко мне, пан Герцик, я буду сопровождать тебя верхом, потому что иначе не могу.
   -- А со мной, пан, разве не усядешься? Лошадь мы можем припрячь к моим, если она тиха.
   -- Ну, хорошо! -- сказал Остап и уселся рядом с евреем.
   По приезде на хутор Остапу пришла вдруг мысль, не может ли помочь ему богатый еврей? Он открыл ему отчасти свое положение и просил его дать совет.
   Герцик в несколько часов пересмотрел бумаги, реестры, документы и счеты долгов, передал Остапу ход дел в таком порядке и с такою точностью, как будто бы он уже несколько лет занимался ими. Остап удивился.
   -- Что же тут особенного, -- сказал еврей, -- я на этом зубы съел! Пан думает, что у нас только торговля, нет! У нас в торговле родятся и процессы, и разные интересы, надобно и закон знать. Я уже не одного пана расчел и не с одним в суд ходил, это мне не впервые. Вот, -- продолжал он далее, -- список долгов. Дела пана-графа дурны, но ему можно помочь, и ты ведь, пан, с головой. Нужны только деньги, но графу я дал бы их только за большие проценты и при хорошем залоге, а пану дам письменное обязательство Галперина, которое со мною.
   -- Но помилуй! -- воскликнул Остап.
   -- Чего же ты пугаешься, когда я не боюсь? Я даю пану потому, что кредиторы, увидав деньги, будут просить, чтобы их не удовлетворяли. Ты выиграешь, пан, время, а это много, дай-ка мне, пан, еще прожить сто лет, я Бердичев куплю. А если бы эти деньги и разошлись, то, наверное, найдется еще, чем заплатить. Я буду терпелив и не возьму ничего от пана, кроме простой расписки. Уже я вижу по счетам, по описи этого пана, каков он: у таких панов всегда наберется куча рухляди, серебра, разных безделиц, которые стоят денег и которые не следует кидать. Продай все это, пан, когда кредиторы захотят покупать с публичного торга. Лучше обратить в деньги то, что ни на что негодно и лежит без процента.
   После этого еврей, оставив почти насильно вексель и записку, уехал из хутора.
   Эта неожиданная помощь дала возможность Остапу спасти состояние графа гораздо скорее, чем он мог бы это сделать сам по себе.
   Когда все уже было готово, Остап просил ксендза немедленно приступить к обряду венчания.
   Марина то видела в этой поспешности привязанность и счастливо улыбалась своему нареченному, то сомневалась, предугадывая, что у него в сердце ничего для нее не было.
   Положение Остапа так же было мучительно: красивая подольская девушка, похожая на прекрасное растение, цветущее на роскошных полях, вешалась ему со своим чувством на шею, вызывала с уст его трудное признание, требовала чувства, не существовавшего у Остапа, а оттолкнуть ее он не имел сил.
   Перед свадьбой беспокойство Остапа еще более увеличилось.
   Он со всех сторон разбирал свой поступок, но отступить уже казалось ему поздно.
   Свадебный обряд совершился в Мышковецкой церкви, перед толпой любопытных, и молодые на простой телеге поехали на Бондарчуков хутор. Сюда собралась куча народу, любопытные приятели, праздные, благодарные, все явились, принося Остапу или подарок, по давнему обычаю, или хорошее и искреннее пожелание счастья. Всех надобно принять, угостить и словом, и хлебом. Уже наступал вечер, и к отъезду уже было все готово, а Остап не мог вырваться от гостей, Марина следила за ним пылким, внимательным и беспокойным взглядом.
   Отозвав в сторону Кузьму, который был уже немного навеселе, он начал, прощаясь, толковать ему о своем отъезде. Старый слушал и не понимал, для чего так торопили со свадьбой, когда молодой, не пожив и двух дней с женой, едва встав из-за стола, уезжал уже, как будто кто выгонял его.
   -- Но это так должно быть, -- сказал строго Остап. -- Я еще прежде об этом говорил вам. Я должен ехать, а вы живите здесь с Мариной и смотрите за моим и вашим добром, я возвращусь.
   -- И что же, вы в самом деле думаете ехать, не дождавшись завтрашнего дня? Нет...
   -- Лошадь готова.
   -- И не проститесь с паном? -- спросил старый, качая головой.
   -- Несчастье! -- ломая руки, повторяла старая.
   -- Вызовите же Марину, -- сказал Остап.
   На знак мужа, никем не замеченная, вышла она из толпы и прибежала к нему, положив ему руки на плечо и складывая их, как у креста.
   -- Ну, -- сказал Остап, -- я хочу с тобой проститься.
   -- Проститься? -- спросила она недоверчиво.
   -- Разве ты не знаешь, что я уезжаю?
   -- Да, ты мне говорил, что завтра или когда-то.
   -- Сегодня.
   -- Как сегодня?
   -- Сейчас.
   -- Сейчас?
   -- Помни, Марина, что ты мне присягнула, и я буду помнить, что присягнул тебе, жди меня, я возвращусь.
   Ничего не отвечая, молодая стояла перед ним, вперив в него взор, немая, грустная, почти без памяти. В голове ее все перевернулось, а в глазах блистали слезы.
   -- Я скоро возвращусь, -- сказал Остап.
   И не успел он еще окончить этих слов, как уже Марина с горьким плачем бросилась к нему на шею и так сильно обхватила его руками, что Остап не мог вырваться, затрясся и остался в ее объятиях.
   -- Не плачь, дитя мое, -- сказал он тихо. -- Ты ведь знала, что я должен ехать, я уже приготовлял тебя к этому, о чем же ты плачешь? Я возвращусь, и мы будем жить вместе, уже не расставаясь.
   Но Марина не слушала его увещаний, повиснув у него на шее, плакала и кричала:
   -- Я тебя не пущу, я не пущу тебя!
   -- Успокойся, прошу тебя, успокойся.
   -- Как же я могу успокоиться? Мне жаль тебя и вместе с тем горько и стыдно, на меня будут все пальцами показывать, скажут: вот та, которую муж в первый же день бросил.
   -- Пусть люди говорят, что хотят, Марина, мне нужно ехать, и я поеду. Что за дело людям до нас?
   -- Тебе хорошо говорить, -- возразила Марина. -- Тебе вот не жаль меня и не стыдно, тебе все равно, а мне, дождавшись счастья... Нет, нет, я не пущу тебя!
   -- Ради Бога, заклинаю тебя, успокойся, перестань, моя милая Марина. Я возвращусь, и мы будем жить вместе до конца дней наших.
   Видя упрямство мужа, она опустила руки и упала на землю, рыдая. Напрасно старался Остап утешить ее и успокоить. На плач ее прибежали отец и мать, но никто не мог уговорить ее. Со стесненным сердцем сел Бондарчук на лошадь, оставив жену еще плачущей.
  

-----

  
   Альфред оставил свои дела в самом жалком положении. Множество кредиторов, из которых самый главный и озлобленный был Цемерка, ожесточенно ожидали продажи его имущества. Кроме того, осталось множество самых неприятных процессов. Крепостные люди все были разграблены безнаказанным своеволием управляющих и озлоблены.
   При таких грустных обстоятельствах привелось Остапу принять под свою опеку жену и ребенка Альфреда и управление над разоренным имением. Он знал отчасти, что делалось в Скале, но только на месте уверился в принятых на себя трудных обязанностях. Он ехал с сильной решимостью сделать все возможное для спасения любимых им существ, вез с собой вексель Герцика, все, что сам приобрел в продолжение своей жизни, и, наконец, свою готовность к труду и пожертвованиям. Но когда приблизился он к Скале, когда показался ему дом, в котором жила Михалина, когда он подумал, что она ждет его, то он невольно затрепетал и лишился присутствия духа. Напрасно старался он придать себе бодрости и удалить докучливые мысли, ослабев от борьбы, он должен был остановиться, не доезжая до поместья, чтоб справиться со своими силами.
   Был уже вечер, когда Остап, приняв на себя глупую и холодную внешность, одетый небрежно, после сильной внутренней борьбы, подошел к воротам господского дома.
   Кроме обуревавшего его чувства, он еще сильно был поражен видом разорения и опустошения несчастных крестьян.
   Сердце у Остапа болезненно сжалось, когда он вошел в дом. Он долго ждал в прихожей, потом в нечистой и невыметенной зале, прежде чем отважился идти далее, наконец увидавшая его девушка доложила о нем Михалине, и она приказала просить его к себе. Она сидела в отдаленной спальне, у детской колыбели. Как изменилась она! Только стан ее, стройный и гибкий, напоминал ее прежнюю красоту, только прозрачная белизна украшала ее лицо. В черном платье, с открытой головой, сидела она у колыбели и смотрела в окно на сад.
   Прибытие Остапа, о котором она знала, не взволновало ее, не изменило выражения ее лица, не вызвало даже минутного румянца. Когда она услыхала его шаги, то взглянула на спящее дитя и потом посмотрела на входящего.
   Остап с грубым видом вошел в комнату. Видно было, что Михалина удивилась, увидав его совершенно другим, чем ожидала. Не произнося ни слова, она указала ему на кресло, Остап сел.
   -- Как давно, -- сказала она прерывающимся голосом, -- как давно уже не видались мы! Целый век, кажется, прошел.
   -- Давно, очень давно, -- повторил Остап. Голос и слова его были так странны, что Михалина, взглянув на него, сказала:
   -- Вы застали меня вдовою, а дитя мое сиротою. Несчастный Альфред должен был покинуть нас одних в бедности и ужасном положении. По обязанности жены и матери, я хотела сейчас же после отъезда Альфреда заглянуть в наши дела, ознакомиться с ними и нашла их в страшном беспорядке.
   Остап молчал, прислонясь к стене, заложив руки назад. Мысли и чувства волновались в нем при виде этой женщины, так изменившейся, так, видимо, упавшей духом, он ничем не обнаружил своего внутреннего состояния.
   -- Пан будет защитником нашим и спасителем, -- сказала Михалина, -- не правда ли?
   -- Я сделаю все, что будет от меня зависеть, -- лаконично отвечал Остап, -- все, что пан граф мне приказал.
   Михалина не узнавала Остапа.
   Приготовясь к приезду его и поставив преградой между ним и собой колыбель своего ребенка, она представляла его несчастным, грустным и удрученным. Теперь она встретила в нем равнодушного человека, который смотрел на нее холодно, отвечал ей полусловами и казался даже совершенно бесчувственным и ничего не понимающим.
   "Могла ли я так ошибиться? -- подумала она. -- Нет, нет! Это притворство! В его душе таится огонь, кроется боязливое чувство. Мог ли он так перемениться, так состариться, так забыть?"
   Забыв на минуту о ребенке, она обратилась к Остапу, посмотрела с трепетом ему в глаза и дружеским голосом сказала:
   -- Пан нас не оставит?
   Звук ее голоса и выражение лица возмутили притворное спокойствие Остапа. Сердце его забилось, и руки опустились, все скрываемое чувство выказалось наружу.
   -- Никогда, никогда! -- воскликнул Остап.
   В этом страстно сказанном "никогда" Михалина услыхала все свое прошедшее. Любовь, которую она до сих пор еще не могла погасить, снова пробудилась со всей силою, ей казалось, что она только что загорается в ней.
   Михалина отгадала тайну и, утешенная, успокоенная, упрекала себя за свою радость, не старалась более смотреть на него и не пыталась уже более будить минувшее. Но разговор, прерванный на минуту, пошел опять своим чередом, тем же хладнокровным тоном.
   -- Ты не узнаешь, пан, своей стороны, -- сказала Михалина, -- так все изменилось! И мы, и ты, и люди, и даже самый край. Нас окружили недруги, завистники, люди недоброжелательные, не могу понять, каким образом Альфред мог так много их нажить. Бедный Стася!
   -- Все переменится, все забудется. Время лучшее лекарство.
   -- Время! Нет! -- возразила Михалина. -- Есть люди, на чувства которых время не действует.
   Проговорив эти слова, она невольно вздохнула.
   -- Но ты, пан, будешь нашим защитником, -- добавила она живо, -- и мне отраднее за будущее.
   -- Я тоже надеюсь, -- сказал Остап, -- и если горячее желание имеет значение и может чему-нибудь послужить, то надежда эта может осуществиться.
   -- Я многого не желаю, -- сказала Михалина, обращая взоры на колыбель. -- Возврати сыну отца, успокой недоброжелателей, удовлетвори кредиторов, а нам сбереги хотя маленький уголок, хотя небольшой домик.
   Слезы покатились из глаз ее.
   -- Не плачь, пани! Ради Бога, не плачь! -- воскликнул Остап, который без волнения не мог видеть ее плачущей. Он чувствовал, что силы оставляют его. -- Слезы, -- прибавил он, -- не спасают, а губят, в делах наших нужны мужество и твердость.
   -- Ты много требуешь, пан, от женщины, -- отвечала графиня, ободренная словами Остапа. Она взглянула на него, и прошлое, дорогое ей прошлое, снова мелькнуло перед нею. -- Мужество и твердость -- не наши добродетели, -- продолжала она. -- Но я уже не так боюсь, видя пана здесь, поверь мне. При том же я многого не желаю: Стасе -- небольшой кусок хлеба, я уже приучаю его к лишениям. Для себя же я желала бы только, -- сказала она, подумав, -- спасти дом моих родителей, где я так счастливо провела молодость, остальное же все, даже Скалу, отдам без сожаления.
   Остап должен был призвать на помощь все свое мужество, он весь трясся, чувствовал, что ослабевает, только звук голоса Михалины доходил до его ушей, выражения же пролетали непонятыми.
   -- Пани, -- отвечал он тихо, -- клянусь, что сделаю все возможное, все, что пани мне прикажет.
   -- Я не приказываю, я не смею и просить. Делай, что внушит тебе дружба твоя к Альфреду, и, -- добавила она почти шепотом, -- и память о его ребенке.
   Они замолчали, слезы текли из глаз графини, дитя пробудилось и, протягивая к ней ручки, начало звать ее к себе, долго не слыхала мать зова его, потом бросилась к колыбели и, взявши на руки красивого черноглазого мальчика, поднесла его к Остапу. Бондарчук не смел до него дотронуться, потому что какое-то неизъяснимое чувство сжимало его сердце при виде ребенка, который, прижимаясь к графине, обнял ее ручонками и с боязнью поглядывал на незнакомца.
   -- Поклонись же, Стася, -- сказала графиня, -- поклонись этому пану, ведь он тебе заступит место отца.
   -- О, пани, -- сказал с чувством Остап, -- я только один из первых и ревностных ваших слуг.
   Проговорив эти слова, он взялся за дверь, чтобы выйти.
   -- Пан уже уходит? -- спросила его Михалина.
   -- Не могу терять ни минуты.
   -- Мне нужно было бы поговорить с паном.
   -- Прикажи меня, пани, позвать!
   При прощании Остапа вид и лицо его снова поразили Михалину своей противоположностью с тем образом, который таился в ее памяти.
   Стася шептал что-то на ухо матери, но она не слушала его, погруженная вся в думу, взволнованная она отдала ребенка няне и осталась в кресле недвижимая. Она еще не могла его понять, но и не могла не любить его.
   Выйдя от Михалины, Остап пошел в сад, чтоб укротить волновавшие его чувства и приобрести нужную трезвость для занятия делом.
   Освежившись, он отправился на квартиру управляющего.
   Управляющий имел отдельное свое хозяйство и прислугу и жил богато, тогда как имению грозило полное разорение. Пользуясь последними минутами своего пребывания в Скале, он прежде всего заботился о себе, а не об интересах своего доверителя.
   На дворе лежало под воротами несколько людей, ожидая с раннего утра, что их наконец когда-нибудь выслушают, несколько евреев сидели у крыльца, в комнатах сам управляющий толковал с одним из экономов. Невидная одежда Остапа обратила на себя внимание сидящего у крыльца мальчика, который, не вынимая рук из кармана, спросил сквозь зубы:
   -- А что тебе, милостивый государь, надо?
   -- Желаю видеться с паном управляющим.
   -- А кто ты такой?
   -- Милый мой, -- отвечал Остап, -- скажи только, что имею очень нужное письмо от пана графа и должен передать его в руки пана Суселя.
   -- Письмо от ясновельможного графа? -- спросил мальчик. -- Но нельзя ли мне поручить отдать его, потому что в эту минуту пан управляющий не имеет свободного времени.
   -- Поди же и доложи только, -- сказал тихо Остап.
   -- А когда я знаю, что он не свободен?
   -- Ну, так я сам пойду к нему, -- сказал Остап, смело приближаясь к дверям. Мальчик хотел было загородить ему вход, но строгий взгляд Остапа испугал его.
   Управляющий был уже пожилой мужчина и достиг настоящего положения долгим и тяжким трудом и унижением. Румяный, полный, с длинными светлыми усами, с маленькими серыми глазками, с заложенной за расстегнутую жилетку рукой он сидел в покойном кресле у стола, заваленного бумагами, у порога смиренно стоял эконом, сгорбленный и бедно одетый. При виде человека, который без доклада осмелился войти в контору, брови управляющего насупились, и он, немного приподнявшись, спросил:
   -- Что нужно пану?
   -- А вот письмо.
   -- Но я занят... что такое?..
   -- Письмо это от пана графа.
   -- От графа?.. А хоть бы и от князя, -- сказал управляющий, -- можно было подождать.
   -- Прочтите его, -- сказал Остап, -- и тогда убедитесь, что я не мог ждать.
   Говоря это, Остап отдал письмо и, не спрашивая, уселся на противостоящем диване, осматривая комнаты.
   Пан Михаил Сусель, поглядывая исподлобья на прибывшего и на его бесцеремонное обращение, начал читать письмо. Через несколько минут он побледнел и сказал Остапу:
   -- Прошу извинить меня, милостивый государь, но я, право, не знал...
   -- Напрасно извиняетесь, я, право, не сержусь.
   -- Для чего же пан сюда пожаловал?
   -- Я приехал сюда для принятия в управление имения, а так как это требуется совершить немедленно, как видно по некоторым бумагам, то я и прошу пана, чтобы он сейчас же занялся сдачей мне всего.
   Пан Сусель, уже довольно испуганный, потер лоб и молвил, заикаясь:
   -- А, хорошо, очень хорошо, хотя видишь, пан...
   -- До сих пор ничего не вижу.
   -- По правде сказать, я не приготовился.
   -- Мы друг другу поможем, -- отвечал Остап.
   -- Видишь, пан, я имел полную доверенность от графа.
   -- И надеюсь, что пан не употребил ее во зло.
   -- Видит Бог, видит Бог! Позволь, пан, я через минуту буду готов.
   Он вышел спросить совета и помощи у своей жены, как обыкновенно делал во всех важных случаях.
   Остап знал уже наперед человека, с которым имел дело, а потому терпеливо ждал его возвращения. Он видел по приему, что поспешный его приезд помешал плутням, надо было поторопиться со сдачей бумаг и счетов.
   В продолжение четверти часа слышна была большая суетня во всем доме. Наконец пан Сусель возвратился в контору с более веселой миной.
   -- Прошу у пана прощения, но обязанность пана очень трудна.
   -- Да, она трудна для того, кто исполняет ее ревностно и добросовестно.
   -- Вот, что касается доходов, милостивый государь, то они, видит Бог, не по моей милости, в ужасном виде. Слава Богу, что пан возьмет от меня это бремя, я ничего бы уже не придумал, просил бы только, чтобы пустили отсюда душу на покаяние. Между нами сказать, долги превышают состояние. Но я в этом не виноват. Ясновельможный граф, по своей нерешительности...
   Тут он прервал речь и обратился с улыбкой к Остапу:
   -- А что, нельзя ли, милостивый государь, попросить вас к жене моей на чашку чая?
   -- Очень вам благодарен, я не пью. Мне хочется сейчас же приняться за дело.
   -- Сейчас? И не отдохнув?
   -- Сейчас, пан, сейчас.
   -- Но мы, пан, ничего не приготовили.
   -- Это нисколько не мешает, мне форм никаких не надо.
   -- Следовательно, пан прикажет призвать служащих?
   -- Сперва я попросил бы показать мне бумаги и объяснить, в каком положении находятся дела при текущих обстоятельствах.
   -- Бумаги, милостивый государь? Что касается до бумаг, то они все, то есть адвокатские или законные, лежат в уездном городе, а те, которые относятся к управлению -- экономические и счетные, те по рукам у служащих.
   -- Но они тоже и у пана?
   -- Завтра я бы приказал собрать их.
   -- Признаюсь, пан, что не могу терять ни минуты, завтра я должен ехать в уездный город.
   Управляющий почесал в голове, посмотрел внимательно на Остапа, хотел что-то сказать и замолчал.
   -- Видишь пан, -- сказал он, помолчав, -- прежде надо узнать в этой путанице положение вещей, с чего бы нам начать?
   -- С чего пану угодно, только бы поскорее.
   -- Пан ведь не знает, что это очень сложная машина.
   -- Я уже это немного знаю.
   -- А, тем лучше! Скажу пану, что я здесь потерял силы, здоровье. И теперь охотно, видит Бог, охотно пойду на покой.
   Контору отделяли только двери от приемных комнат, управляющий сильно крикнул раз, другой, и из сеней показалась пригожая блондинка, довольно стройная. Взглянув на Остапа с кроткой и привлекательной улыбкой, она, жеманясь, сказала:
   -- Могу ли просить милостивого государя к себе покушать земляники и выкушать чашку чая?
   -- Очень благодарен, чаю не пью, земляники не ем. Мы тут сильно заняты.
   -- Но на минутку, ненадолго?
   -- Прошу извинить меня, пани, за отказ, но мне необходимо заняться делом.
   -- Пан к нам немилостив, -- добавил Сусель.
   Красивая блондинка, взглянув довольно сурово и презрительно на Остапа, повернулась и шепнула мужу:
   -- Я сюда пришлю чаю, когда уже пан так к нам немилостив.
   -- Следовательно, мы начнем? -- торопил Остап.
   -- Вот бумаги! Пусть пан счастливо примется, -- сказал управляющий, постепенно переходя из приятного в грозный тон.
   -- Без помощи пана я не желал бы начинать.
   -- Что тут напрасно воду толочь? Скажу откровенно: пан приехал сюда напрасно, потому что здесь трудно уже подать помощь.
   -- Почему?
   -- Потому что тут даже человек, который на этом зубы съел, ничего не присоветует.
   -- Что же будет?
   -- Что? А что быть должно. Ясно, что имение продастся, и владелец пойдет с сумою. Вот и все.
   -- Давно ты, пан, здесь управляешь? -- спросил его Остап.
   -- Для чего пан об этом спрашивает? Лет десять, но я не виноват, я делал, что мне делать приказывали.
   -- И пан все позволял, не стараясь ни рассудительностью, ни доброжелательным советом наставлять графа на путь истинный, видя упадок имения, пан не удалился вовремя?
   -- А мне что же до этого? Мною распоряжались, я исполнял, а что случилось после, в том я умываю руки. Я тут ни в чем не виноват.
   -- Это окажется.
   -- Что же может оказаться? -- воскликнул пан Сусель. -- Ничего, и ничего не будет.
   -- А поэтому что же мне тут делать? -- спросил иронически Остап.
   -- Делай, пан, что хочешь, а мой совет -- не вмешиваться бы не в свое дело, потому что ты тут, пан, не найдешь ни начала, ни конца.
   -- Попробуем сперва, -- сказал Остап, садясь за стол. -- Прикажите позвать, пан, кассира, писарей и служащих.
   Пан Сусель остановился, посмотрел, пожал плечами и, идя к дверям, начал что-то нетвердым голосом приказывать мальчику, который на пороге показался с чаем. Потом, шагая по комнате, отрывистыми словами, половину про себя, половину громко, говорил:
   -- Делай, пан, что хочешь! Это не моя вина, я тут ни на волос не сделал упущения, совесть моя чиста. Я потратил жизнь свою на эти дела и никого не боюсь, пусть кто хочет, судит.
   Видя, что Остап начинает рассматривать бумаги, он снова спросил его:
   -- Так пан и в самом деле за дело берется?
   -- Не шутя, думаю заняться, и сейчас же. Желаю, чтобы и пан без отлагательства принялся за сдачу бумаг и кассы.
   -- Кассы! -- повторил Сусель. -- Но разве ты, пан, думаешь, что у нас есть касса? Я уже не помню, когда я тут грош видел.
   -- Это удивительно, -- возразил Остап. -- Однако я здесь у пана не вижу недостатка, экипаж видел порядочный, и фортепиано слышал, и в доме все так хорошо.
   -- Что ж ты, пан, воображаешь, что человек существовал и жил только по милости графа? Жена моя, однако, тоже принесла кое-что в приданое, а я явился сюда не с голыми руками. Еще и то будет милость Божия, если я свое спасу, потому что все истратил, помогая графу. А кто знает, кто за это заплатит, разве Бог?
   -- Оставим жалобы, -- сказал Остап, возвращаясь к столу, -- примемся за работу.
   -- Как видно, пану совершенно ново за дело-то браться. Тут месяца высидеть мало, чтобы только этой азбуке научиться.
   -- Тем скорее надо начать.
   -- Я предостерегаю пана, что он не сыщет никакого ладу, это хаос.
   -- Это вина пана, если так все запутано.
   -- Моя вина! Так? Пан грозит мне? Но мы посмотрим, что из этого будет! Моя вина! -- ворчал пан Сусель. -- Я выйду чист, не знаю только, как другие-то выйдут. Я, пан, имел полную доверенность от ясновельможного графа и служил ему десять лет, а потому в один час не могу уйти и получить отказ.
   -- Это справедливо, пан, но к делу, пан, к делу.
   -- Делай же, пан, что хочешь, -- грубо отозвался Сусель. -- Я сейчас выезжаю, и мы увидим, что пан тут придумает. -- Сказав это, управляющий вышел, хлопнув дверью, и отправился к жене.
   -- А что, душка, скверно! -- воскликнул он, входя в комнату, убранную коврами, цветами, фарфором и мебелью красного дерева.
   -- А что делает там тот пан?
   -- Взялся тотчас же за счеты и хочет меня, как вижу, спихнуть.
   -- Но ты никогда ничего не умеешь придумать.
   -- А что же тут придумаешь?
   -- Не допускать его.
   -- Прекрасно. Как же это?
   -- Есть тысяча средств. Выгнать его из дома, запереть бумаги и поехать в город, там тебе дадут совет и найдут средства.
   -- Прогнать его, когда он так уже влез в контору, что и ваша милость не могла оторвать его оттуда. Что же, я его за двери выпихну?
   -- Ты вечная разиня! -- отвечала пани. -- Что мне до этого! Как постелешь, так и выспишься, а я сейчас выезжаю.
   -- И я с тобою.
   -- Для чего?
   -- Что же я здесь буду делать?
   Пани важно прошлась по комнате, пожала плечами, позвонила и приказала вошедшему слуге запрягать коляску.
   Созванные служащие тотчас же собрались. На лицах их было тоже видно замешательство.
   Один старый кассир, Яков Полякевич, стоя за другими с грустным лицом, ждал спокойно, но безучастно, приказаний. Старый слуга, он один только не пользовался беспорядком, скорбел о нем, но не имел силы остановить графа.
   Холостой, безродный, всем сердцем привязанный к своим господам он рад бы был спасти их, но один ничего не мог сделать. Весь двор давно уже не считал Полякевича Божьим созданием: все над ним смеялись, а более еще над аккуратностью, с которою он записывал в реестры деньги, которых никогда в глаза не видал. Яков не обращал на это внимания и делал по-своему. Хотя касса давно уже была в руках управляющего, однако же, пан Яков весьма подробно знал о всех приходах и вносил их в книгу.
   Приказав всем приготовиться к сдаче счетов и объявив, что пан Сусель уже не будет с этой минуты управлять имением, Остап отправил всех вон из канцелярии, сделав знак Полякевичу, чтоб он остался. Альфред при прощании с Остапом, указал ему на Якова, как на самого верного служителя.
   Уходившие посмотрели искоса на пана Якова.
   -- Ты уже давно здесь, -- обратись к нему, сказал Остап, -- и от тебя я всего более могу научиться. Граф поручил мне тебя, как вернейшего своего слугу, помоги мне познакомиться с делами и людьми.
   -- Милый пан мой, -- сказал тихо Полякевич, показывая пальцем на дверь, -- много надо тут говорить, много делать и много переделать.
   -- Есть ли что-нибудь в кассе?
   -- У меня давно уже ничего нет, -- отвечал Яков, надевая очки. -- Но по приходу и расходу оказывается по моим ведомостям, что должно бы находиться 2 злотых, 15 грошей. Вот книжка. Уже лет пять, как в кассе никогда разом пяти злотых не было, -- добавил он с выражением.
   -- Куда же делись деньги?
   -- Пан управляющий заблаговременно назначил их на текущие расходы.
   -- А реестр приходов?
   -- Формальные должны быть у него, у меня же мои собственные, писанные только из любопытства: по ним, пан, можно тоже немножко доискаться, пусть пан эту книжку просмотрит. Тут каждая вещь записана в точности.
   -- Благодарю, -- сказал Остап, взяв книжку. -- Надеетесь ли вы получить в сию минуту сколько-нибудь доходу?
   -- При хорошем порядке должно бы было получить, -- отвечал Полякевич. -- Продан новый хлеб, последний из запасных магазинов, нанимали матросов.
   -- Деньги за матросов не принадлежат кассе?
   -- У нас, пан, принадлежат.
   -- А еще?
   -- Что же? Разве за лес купцы принесут.
   -- Может, прежде времени заплатили?
   -- По контракту видно, что должны были выплачивать частями.
   При этих словах явился управляющий, рассерженный.
   -- Что ты слушаешь, пан, -- воскликнул он, -- этого старого болвана? Это празднолюбец, дармоед. Я давно хотел удалить его, только граф сжалился над ним. То-то, я думаю, наплел он тебе вздору?
   Старик молча вздохнул и потупил взор.
   -- Пусть пан спросит меня, -- добавил Сусель.
   -- Да ведь ты, пан, не желаешь отвечать мне!
   -- Напротив. Я тут один только могу дойти до дела, не обманывай себя, пан, один ты тут ничего не придумаешь. Если хочешь послушаться меня, пан...
   -- Мы теряем время попусту, -- прервал его Остап. -- Прошу сейчас же сдать мне бумаги.
   Пан Сусель не торопился исполнить его требование. Остап пошел к средним дверям, запер их, завесил окна и, достав сургуч и печать, сказал Полякевичу:
   -- Прикажи, пан, подать мне свечу.
   -- Для чего? -- спросил Сусель.
   -- Опечатаем контору.
   -- Но здесь мои вещи и мои собственные бумаги.
   -- Вещи можешь, пан, сейчас велеть взять. Бумаги же ваши не должны тут находиться, впрочем, по рассмотрении, я их возвращу пану.
   Сусель вытаращил глаза, схватил себя за вихор и побежал снова к жене. Прежде чем Полякевич принес свечку, управляющий и жена его вбежали в контору. Но хорошенькая блондинка была неузнаваема. Она дрожала и тряслась от гнева, а громкий голос ее пискливо дребезжал в ушах.
   -- Что ты, пан, воображаешь? -- кричала она. -- Застращать, что ли, нас хочешь? Схватить, арестовать, опечатать! Пан не знает, с кем имеет дело! Муж мой не какой-нибудь эконом, которого можно безнаказанно обидеть, тут речь идет о нашей чести, а не о вашем скверном месте! Знает ли пан, кто я такая? Брат мой -- младший судья в земском суде, отец мой служит в губернском правлении советником, слава Богу! Что ты, пан, думаешь, что ты опутать, запугать нас можешь?
   -- Думаю, почтенная пани, -- отвечал Остап холодно, приготовляясь к опечатанию, -- думаю, что пани вмешивается не в свои дела. Впоследствии можно будет на меня жаловаться, если угодно.
   Видя, что слова ее не производят никакого действия, пани Суслина вышла, хлопнув дверью, муж ее остался у порога, Остап и Полякевич в это время опечатывали двери и окна.
   -- Назначь сейчас же человека для присмотра за канцелярией, -- сказал Остап Якову, -- а сам поедешь со мной.
   Старик с сияющим лицом живо повернулся и сейчас же возвратился.
   -- Староста Лебеда останется при конторе, я за него ручаюсь, -- сказал он.
   -- А мы поедем, -- сказал Остап.
   В сенях застали уже старика Лебеду, который из любопытства, услыхав о приезде нового управляющего, притащился на барский двор, при нем опечатали двери, оставили его на карауле с приказанием не дозволять вывоза движимости пана управляющего. Коляска пани Суслины стояла запряженная, она собиралась отправиться к брату и родным за помощью от угрожающей опасности. Пан Сусель, сам не свой, в беспокойном духе, ходил от двери к двери, повторяя:
   -- О, когда так, то посмотришь, что из этого выйдет!
   Остап с Полякевичем пошли на барский двор, когда они остались одни, честное сердце кассира заговорило:
   -- А, пан! -- воскликнул он. -- Помоги нам, Господи, хотя и кажется, что ничего не будет, что тут у нас делается, того описать и рассказать невозможно. Содом, пан, и Гоморра! Графу все равно было, что говорить, что нет, он с некоторых пор как бы одеревенел. Человек терпел, плакал, а не смел пикнуть. Графа все выводило из терпения. Бывало, приду к нему и только начну говорить, а он меня отправит к управляющему, а управляющий-то первый злодей, он теперь богаче графа. Будет много хлопот и вряд ли что выйдет. У управляющего в уездном суде тьма защитников, родных, приятелей и шпионов. Вертеп беззакония! -- добавил он, вздыхая.
   -- На кого из служащих у нас можно положиться? -- спросил Остап.
   -- Есть двое старых, почтенных слуг, которые ходят без сапог, как и я, прочие же, пан, все щеголи, -- со вздохом молвил Яков, -- молодежь, родные управляющего или его жены, или родные родных, или кумовья и сваты! Пану надо, как можно скорей, поспешить, всех разом со двора долой, приказать им подать счеты, лишить их власти и спасать то, что еще не погибло. Медлить нельзя, а то и последнее растаскают.
   После долгого совещания с почтенным Яковом Остап бросился в бричку и поскакал в город.
   Тут убедился он, что в самом деле трудно ему будет сладить с управляющим, низшие чиновники, от которых часто все зависит, были совершенно ему преданы.
   Едва разошлась весть, что новый управляющий поверенный Альфреда прибыл в город, как уже пан Цемерка с двумя другими кредиторами явились на его квартиру и с угрозами требовали должных им денег. Остап был на все готов, встреча с управляющим придала ему новые силы. Умерив, сколько можно, свое раздражение, он кротко и хладнокровно встретил кредиторов, которые вошли с шумом, криком и с очевидным желанием напугать его. Остап при первом же вопросе Цемерки отвечал, кланяясь:
   -- С кем имею честь говорить?
   -- Фамилия моя Цемерка, Иван Цемерка, и я пришел сюда за моими деньгами. Слышишь, пан, понимаешь, пан?
   -- Слышу и понимаю, -- сказал Остап, -- но пан начал с нами процесс?
   -- Конечно, и пущу графика-то с сумою, -- возразил Цемерка, махая палкой. -- Я поучу его разуму, слышишь, пан?
   -- Позвольте, -- прервал Остап, -- о пане графе прошу при мне осторожнее выражаться, потому что я уважаю его и знаю, что он в глубине души добросовестный человек, хотя наружность и против него.
   -- Наружность, милостивый государь?
   -- Поговорим о делах, а о них следует говорить хладнокровно и просто. Процесс начат.
   -- И уже почти выигран.
   -- Еще нет, -- отвечал Остап. -- Долговая запись пана была сделана из семи процентов, а такой процент запрещен законом. Мы, однако, все исполнили, к чему обязались. Но прежде чем пан выиграет процесс, пройдет довольно времени, а нам это-то и нужно: время все делает.
   -- Так-то! -- крикнул со злостью Цемерка. -- Вот они, почтенные-то люди!
   -- Это доказывает только, что мы знаем свои интересы, -- отвечал Остап, -- но не думаем отвергать ни долгов, ни процентов. Если пан мирно поладит со мной, я заплачу.
   -- Как заплатишь? -- едва веря своим ушам, спросил Цемерка. -- А чем же заплатишь? Откуда возьмешь деньги? Разве я не знаю, в каком вы положении? Хочешь пустить мне пыль в глаза! Заплатит, слышите! В банк уже три срока не внесено, экзекуцией выжимают подати, должники кричат, точно с них кожу дерут, а он говорит: заплачу. А чем же заплатите? Стружками?
   -- Что принадлежит пану, тем и заплачу.
   -- Да не можете заплатить, слышишь, пан?
   -- Заплатим сегодня, завтра, когда пан хочет, но вперед сделаем сметы.
   -- Капиталы с процентами?
   -- Все.
   Цемерка надеялся, что при благоприятных обстоятельствах он возьмет деревню почти даром, сделал гримасу и покачал головой.
   -- Этого быть не может! -- воскликнул он.
   -- Если не заплатим в определенный срок, то пусть паны покупают имение с аукциона.
   -- Следовательно, и нас удовлетворит пан? -- подхватил другой кредитор.
   -- И вас тоже! -- отвечал Остап.
   -- А банк? -- спросил третий.
   -- Банк будет удовлетворен с первой почтой.
   -- А подати?
   -- Вношу их сегодня в казначейство.
   Кредиторы переглянулись между собою, пожали недоверчиво плечами, а пан Цемерка заговорил по-своему:
   -- Кто их знает, золотую руду, должно быть, нашли? А что, пан, ведь ты здесь еще внове, знаешь ли ты, чему равняются все долги графа?
   -- Все до гроша, знаю.
   -- Долг преогромный, около миллиона.
   -- Немного менее.
   -- Откуда же вы возьмете такую сумму? У вас нет кредита.
   -- А почему пан это знает?
   -- Надеюсь, кому я не дам, тому никто не даст.
   Остап расхохотался, и громкий смех его немного смутил спекулятора.
   -- Пан смеется?
   -- Невольно, против желания.
   -- Что тут смешного?
   -- А то, что пан считает себя здесь Ротшильдом.
   Цемерка хотел уже ответить грубостью, но как-то удержался.
   -- Но приступим к делу, -- сказал он, -- покажи мне, пан, твою возможность покончить с нами, и я кончу.
   -- Считай, пан, а я плачу.
   -- Я хочу видеть, откуда и чем пан платит? Что говорить напрасно: плачу, плачу.
   -- Мне кажется, я не обязан толковать, откуда и как я заплачу! Для чего мне рассказывать пану о состоянии нашего кармана? Однако же, чтобы успокоить пана, скажу, что у нас долгу восемьсот семьдесят пять тысяч, включая сюда недоимки, незаплаченные проценты, неотданное жалованье, законные штрафы и издержки.
   -- Согласен и на 875 тысяч, любопытная вещь, как вы из них вывернетесь?
   -- В этом числе банкового долга 500 с чем-то тысяч на обоих имениях графа и графини.
   -- Пусть хоть и так, остается 375 тысяч, все еще хорошее дело.
   -- Без сомнения, особенно для нас. В банк платится же почти двести лет, и посему ясно, что первоначальная сумма уменьшена вполовину, сделаем новый заем, оплатив незаплаченные сроки, и на триста нашего долга получим около двухсот тысяч.
   -- Видишь, пан! Ну, ну! Еще несколько сот тысяч, мне любопытно знать, каким образом вы из них выберетесь?
   -- Узнаешь, пан, подпись Гальперина из Бердичева? -- спросил Остап.
   -- Как свою собственную, -- сказал Цемерка. -- Ну, что же?
   -- У меня от него вексель на 180 тысяч злотых: это успокоит остальных кредиторов, -- возразил Бондарчук, вынимая бумагу из портфеля.
   Все задумались, а Остап спросил:
   -- Что же после этого сделаемся мы или нет?
   -- Конечно, сделаемся, -- отвечали все.
   -- А я заплачу.
   На этом окончилась первая конференция с кредиторами, которые сейчас же разнесли весть по городу о прибытии нового поверенного с огромным портфелем векселей и ассигнаций.
   После их ухода Остап бросился в кресло, хотел отдохнуть, но тут окружили его квартиру кредиторы другого класса -- евреи, предъявляя целые вороха расписок, квитанций и счетов.
   Старый Полякевич случайно выручил Бондарчука. Они возвратились в Скалу, где его ожидали такие же почти затруднения. Прежде всего надо было успокоить Михалину. В первое короткое свидание с ней Остап не успел ни объяснить ей положения вещей, ни рассказать ей о неожиданной помощи, он ничего не смел обещать прежде времени. Теперь, успокоенный, он спешил уверить Михалину, что никто ее не выгонит из родного угла, спешил с ней посоветоваться, как бы уплатить Герцику.
   Он застал графиню в уединенном уголке, как и прежде, одну с ребенком. Освоившись со своим положением, он гораздо храбрее явился к ней, а она сделалась еще грустнее.
   Маленький Стася играл у ног ее, поглядывая украдкой на прибывшего, который, как и прежде, стал у дверей и, казалось, ждал, чтобы сама графиня начала разговор.
   -- Прошу вас сесть, пан, -- сказала грустно Михалина. -- Я очень благодарна пану. Я тут ничего не знаю, не слышу, сижу покойно (если можно быть покойной в моем положении), а ты, пан, несешь за меня, за нас, тяжкое бремя.
   -- Дела не так дурны, как думает пани.
   -- Пан хочет только успокоить меня.
   -- Нет, говорю правду, нам недостает только ста тысяч с небольшим. У меня есть эта сумма, но надо подумать, как после заплатить ее.
   -- Сто с чем-то тысяч! -- повторила графиня. -- И я могла бы возвратиться в мое любимое гнездышко, могла бы оставить его Стасе!
   -- Не только то имение, но Скалу и все.
   -- Пан слишком уже утешает меня. Может ли это быть? Скажи, пан, искренно, откровенно? Я не испугаюсь, -- сказала она выразительно, посмотрев на него.
   Остап едва совладал с собой и подал ей бумагу. Она взяла ее трепещущей рукой, но, не заглянув даже в нее, отложила в сторону.
   -- Я не понимаю этого, скажи мне, пан, лучше сам, что я должна делать. Я все сделаю.
   -- Чего я вынужден потребовать от пани, может быть, покажется унизительным для нее?..
   -- Что же это такое? -- спросила немного встревоженная Михалина.
   -- Мы должны искать средств выпутаться из разорительного положения, должны, -- продолжал он с возрастающей смелостью, -- обеспечить судьбу пани и Стася. Это не обойдется без жертвы.
   -- Я готова.
   -- Надо изменить старый образ жизни, отказаться от всякой роскоши, ввести большую экономию и порядок, избавиться наконец от всего ненужного и все вещи обратить в деньги.
   -- Пан совершенно прав! -- воскликнула живо графиня, вставая с места. -- У нас есть семейные драгоценности, куча серебра, а ведь мы принимать никого не будем. Еще есть у нас дорогие безделицы лучших времен, статуи, картины, продай их, прошу, продай. Если это может избавить нас от кредиторов, я все отдам, вплоть до обручального кольца.
   -- Но, может быть, эта жертва будет дорого стоить пани?
   -- Стоить? Мне? Ты не знаешь меня, пан! Что значит куча драгоценностей и детских игрушек? В жизни пожертвовала я большим, -- добавила она невольно, -- теперь уже мне ничего не жаль. Да, ничего! Я все отдам! Пусть Альфред будет уверен, что жертву эту я охотно и легко принесла.
   Остап замолчал.
   -- Но долги, -- сказала она, глядя на него пристально (он стоял неподвижно, как статуя, по-видимому, хладнокровный и задумчивый), -- только меньшая половина наших несчастий. Как быть с бедной родней убитого, которая преследует Альфреда?
   -- В этом случае единственное спасение -- время.
   -- Время, время! -- сказала Михалина. -- Все вы выставляете время всеобщим лекарством, а оно никого не вылечивает.
   -- Может быть, только не скоро и не всех, -- отвечал Остап.
   Они замолчали. Стася, кружа вокруг Остапа, начал к нему приближаться и задевать его, мать смотрела с чувством на уловку ребенка, и видно было, что хотела узнать, какое он производит впечатление на Остапа. Но Остап стоял неподвижно, опустив глаза в землю, и, казалось, не замечал ребенка.
   -- Стася! Поди ко мне, -- шепнула мать спустя минуту, -- поди ко мне!
   Как бы пробужденный этими словами, Остап горестно улыбнулся и отозвался:
   -- Он хочет со мною познакомиться и боится еще меня. Я так люблю детей.
   -- Почему же пан не женится? -- спросила его Михалина.
   -- Я женат, -- тихо и без волнения отвечал Бондарчук.
   Графиня, не умея скрыть своего волнения, содрогнулась. Видно было, что целое здание грез ее рушилось от этого признания. Собравшись с силами, с принужденной улыбкою и с опущенным взором, она спросила далее:
   -- Как же мы до сих пор не знали об этом, я даже не поздравила пана. Можно пана спросить, кто она?..
   -- Жена моя, -- сказал Остап, -- такая же крестьянка, как и я.
   Михалина схватила себя за голову и, встав, вдруг вышла, извиняясь усталостью и головной болью.
   Остап тоже вышел.
   Михалина до этой минуты верила в привязанность, в непоколебимую любовь этого человека, постоянно мечтала о счастливых днях прошедшего, вера эта поддерживала ее в жизни и была единственным узлом, который соединял ее с потерянной, но дорогой для нее молодостью. От этой-то веры она должна была теперь отказаться. Он женился, следовательно, полюбил другую, он не был таким, каким она себе его воображала: верным и молчаливым в страдании, необыкновенным созданием, нет, он, как и все: нынче любит, завтра забудет, да и вовсе не умеет любить. Идеал Михалины исчез. Но чем дольше питаем мы в себе какое-нибудь чувство, убеждение, тем тяжелее после с ним расстаться. И долго человек противится даже действительности, борется с правдой, любит жить мечтой. Нет у него сил расстаться с тем, что составляет как бы часть его существа.
   Роковое слово Остапа произвело страшную перемену во всех ее самых дорогих мечтах. Пораженная, ослабевшая, она не имела смелости окончательно увериться в сказанном, пускалась в самые удивительные догадки и предположения и только не могла понять одной истинной причины женитьбы Остапа. Какой-то внутренний голос говорил ей, что он не мог жениться по любви, потому что любит только ее. Но почему же без привязанности, так хладнокровно, умышленно пожертвовал он собою, связал и продал себя? Это превышало ее понятие: она предчувствовала в этом какую-то тайну и дала себе слово разгадать ее. Ребенок, муж, удручающие ее несчастья и все оскорбления исчезли в глазах ее. Только Остап, Остап женатый, Остап, муж другой женщины, стоял перед ней, как непонятная загадка. Для чего он это сделал? Кто такая была эта женщина? Правда ли это? Счастлив ли он? Она задавала себе тысячу вопросов и ни одного не могла разрешить. Сердце ее было полно страшного беспокойства. Усыпленная страсть сильно и необузданно вспыхнула. Отталкивая Стасю, она беспрерывно повторяла: следовательно, он не любил меня! Жизнь моя разбита.
   Она нетерпеливо хотела сблизиться с ним, заглянуть в глубину души его и полнее убедиться в своем несчастье или счастье. Она провела бессонную и страшную ночь и с рассветом вышла в сад освежиться. Войдя в темную аллею и ничего не видя перед собой, она начала по ней ходить скорыми шагами. Солнце еще едва показалось, над рекой расстилался туман, на деревьях блестели листья, покрытые росой, вокруг была глубокая тишина, как будто бы ночь не сняла еще с земли своего покрова. Платье графини цеплялось за репейник, обрывалось на ветках, волосы разметались от скорой ходьбы, а по лицу катились горячие слезы, которых она не чувствовала.
   По странному случаю (в повестях это часто бывает, да и в жизни нередко), на конце сада, в той же аллее уселся Остап на валявшейся колоде. Страдание и труд отняли у него последние силы, и, пришедши, а лучше сказать, дотащившись сюда, он сам не почувствовал, как заснул. Графиня так близко прошла от места, на котором заснул Остап, что платье ее зацепилось за выставленную ветвь. Обернувшись, она увидала его и стала перед ним неподвижная, вперив в него тревожный, испытующий взор. Она как бы спрашивала его: скажи мне, тот ли же ты, каким был прежде?
   Лицо Остапа было угрюмо и бледно, глаза впали. Он страдал. По судорожным его движениям можно было угадать, что и во сне его преследовали события действительной жизни.
   -- Нет, нет! -- воскликнула графиня, прижимая руки к сердцу. -- Нет, он не переменился. Он страдает из-за меня, он любит меня! Слова его, вероятно, ложь! Да, это ложь, -- добавила она, обрадовавшись своей мысли. -- Нет, он хотел оттолкнуть меня, потому что отгадал меня.
   У Остапа на коленях лежала бумага: это было письмо к Альфреду. Не останавливаясь перед неприличием своего поступка, графиня выхватила письмо из-под рук спящего и, сконфуженная, убежала в середину аллеи: он не проснулся.
   Отойдя несколько шагов, Михалина стала читать письмо, сердце ее билось, в глазах мелькали искры. Письмо начиналось рассказом о положении дел, затем следовали легкие упреки за удивительное пренебрежение, с которым Альфред вел свои дела. Наконец, он писал:
   "Делаю, что могу, что должен, ты один знаешь, какое бремя взял я себе на плечи, неведомое для всех, оно меня так угнетает, что я, право, не знаю, живу ли я и выдержу ли. Но не дела составляют для меня бремя. Я убедился в том, что предчувствовал, о чем догадывался в последнем разговоре нашем. На что мне перед тобою скрываться? Я уважал любовь ее, как никто, посвятил жизнь свою чистым о ней воспоминаниям и отрекся от света, чтобы только жить мечтою. Ты немилосердно раскрыл мои неизлечимые раны, и кровь потекла.
   Беда тебе, Альфред! Ты не был ее достоин, потому что не мог сделать ее счастливой, вижу слезы ее, вижу грусть и чувствую, что эта душа желает более, чем ты ей дать можешь. Твоя вина. Ты не окружил ее такой заботой, любовью, попечением, уважением, которые она заслуживала. Ты не верил ей, ты недостаточно работал для ее счастья. Теперь она одна, несчастна... и я возле нее...
   Но не опасайся за свое сокровище. Ты выбрал друга, достойного полной доверенности. Я здесь слуга, я здесь Остап, твой крепостной. Отправляясь сюда, я между воспоминаниями моими и действительностью поставил новую железную преграду: я женился. Ты не знаешь, ты никогда знать не будешь, что я для тебя сделал!"
   Михалина далее не читала. Две мысли только звучали в ушах и сердце ее: он действительно женился, он женился умышленно. Она побежала к спящему, бросила письмо к ногам его и скрылась быстро за деревьями старого сада.
   Солнце поднялось уже высоко, когда Остап проснулся более утомленный, чем отдохнувший и увидел письмо у своих ног. Схватив его, он скорым шагом поспешил к дворику, на котором жил.
   Необыкновенный крик издалека обратил его внимание: он предчувствовал, что это должно быть какое-нибудь необыкновенное происшествие. Он увидал, что толпа людей с криком и бранью бежала на господский двор, и поспешил туда же. Вся деревня была в диком и неистовом волнении и требовала к себе на расправу бывшего управителя.
   Остап прежде всего бросился к Михалине, которая отдала ему сына с просьбой о спасении и упала без чувств. Препоручив ее заботам прислуги, Остап бросился к бунтующей, грозной толпе. После долгих и неимоверных усилий ему едва-едва удалось несколько успокоить крестьян и уговорить их разойтись по домам. Он должен был дать им слово, что употребит все усилия к тому, чтобы пан Сусель не увернулся от суда и подвергся должному наказанию за те угнетения, которым он подвергал крестьян. Затем Остап поспешил успокоить графиню, которая сидела как окаменелая в страхе за Стасю, за себя и за храброго своего защитника.
   Присутствие духа ее возвратилось, когда она увидала, что народ, успокоенный речью Остапа, оставил намерение взять мызу приступом и потихоньку отправился по дворам. Только взором приветствовала она Остапа и подала ему руку, до которой он едва смел коснуться.
   -- Прикажи запрягать, пан, -- сказала она. -- Я не могу тут оставаться, поеду с ребенком к себе.
   -- Не думаю, чтобы это было нужно, -- сказал Остап, -- потому что могу поручиться за спокойствие людей, они любят пани.
   -- Они неблагодарные! -- воскликнула Михалина.
   -- Нет, они любят пани и помнят добро, которое она для них делала, чтобы усладить их горькую долю. Нет ничего удивительного в том, что долгими несправедливостями и обидами их довели до минутного отчаяния.
   -- Это дикие звери.
   -- В минуту бешенства каждый делается диким зверем. Не лучше ли простить им?
   -- Простить! Нет, это трудно.
   Остап замолчал.
   -- Тебе нечего бояться, -- сказал он после минутного молчания, -- но если прикажешь!..
   -- Выеду, выеду!
   -- Так я прикажу приготовить все к отъезду.
   Михалина посмотрела на него со слезами, проводила его взором и ничего уже не сказала.
   -- Уеду, -- думала она про себя, боясь не за себя, а за него. -- Он меньше страдать будет, ему будет легче без меня.
   Бондарчук побежал за лошадьми и за управителем, который в смертельном страхе скрывался на мызе, под крышей. Надо было, для избежания повода к новым волнениям, выпроводить его из имения и вместе с тем воспрепятствовать его бегству, потому что Бондарчук дал слово предать его суду. Для этого Остап отправил его в город под надзором двух верных и сильных служителей.
   Графиня отправилась. Остап для ее успокоения сопровождал ее пешком.
   Народ, разойдясь со двора по деревне, начал потихоньку направлять шаги свои к корчме, где толпа советовалась со стариками о том, что было сделано и что должно было сделать. У всех лица были пасмурны и, как всегда после большого возбуждения, грустны. Одни на других сваливали вину, делали взаимные упреки, и все сознавались, что чересчур и неблагоразумно рассердились, надо было подумать, как спастись от последствий. Старшие обвиняли молодых, молодые же упрекали в примере старших, даже слышны были колкие выражения и брань.
   Вдруг дворовый мальчик вбежал в это шумное сборище с известием, что пани оставляет Скалу. При этой вести на всех лицах выразилось сожаление. Михалина была покровительницей убогих, больных и никогда никого не отпускала без совета, утешения и помощи. Отъезд ее опечалил толпу, и все в один голос решились бежать навстречу своей пани, чтоб умолять ее остаться с ними.
   Экипаж был уже на середине деревни, когда его встретила толпа людей с непокрытыми головами. Михалина, увидав народ, вскрикнула, приказывая кучеру скорее ехать. Но исполнить ее приказание было невозможно: толпа окружила экипаж, и несколько стариков приблизились к дверцам кареты.
   -- Чего вы от меня хотите? -- воскликнула встревоженная графиня. -- Чем я перед вами виновата?
   -- Пани, -- сказал один из близ стоявших мужиков, -- что мы сделали такое, за что ты хочешь бежать от нас? Деды наши служили твоим дедам, дети наши будут верны твоим детям, почему же вы с гневом покидаете нас? Разве мы ваши неприятели?
   Михалина не поняла даже этих слов и в постоянном страхе восклицала только:
   -- Пошел, пошел!
   -- Пани, милая пани! Останься с нами! -- кричали все. -- Клянемся тебе, что мы будем спокойны, это мошенник управитель довел нас до отчаяния, но мы и сами знаем, что дурно поступили. Умоляем тебя, прости нас и воротись.
   Остап приблизился к карете.
   -- Что же, пани, ты неумолима? -- спросил он.
   -- Чего хотят они? Чтобы я осталась с ними? -- говоря это, она бросила вопрошающий взгляд на Остапа.
   -- Делай, пани, как тебе нравится, а я держу их сторону, потому что они искренно просят.
   -- Но я боюсь, -- тихо проговорила Михалина, прижимая к себе ребенка.
   После минутного размышления она медленно сказала:
   -- Я возвращусь, хотя и не должна была бы это делать.
   "Да, -- думал, уходя, Остап, -- она не должна была оставаться, а я не должен был просить ее об этом. Но, совершилось!"
   Экипаж двигался назад на барский двор, обрадованная толпа подбрасывала шапки, крича:
   -- Пошли, Господи, здоровья и многие лета нашей пани! Это мать наша!
   Занятый делами Остап избегал свидания с графиней, она тоже не искала его. Один раз в два дня, даже в четыре, встречались они, разыгрывая очень искусно роль самых равнодушных людей: он роль слуги, она -- барыни. Несколько раз, впрочем, в голосе и взгляде их пробуждалось скрываемое с обеих сторон чувство. Иногда разговор переходил незаметно из обыкновенного в дружеский и сердечный. Михалина забывала свою роль и после с удивлением и страхом возвращалась к ней.
   Дела понемногу разрешались, хоть и трудно было размотать клубок, спутанный руками злых и нерассудительных людей. Сусель невидимо поджигал кредиторов, подсылал жидов, подговаривал чиновников, упрашивал судебных своих приятелей и усердно работал над тем, чтоб сразить Остапа. Всякий другой среди этих преследований потерял бы и голову, и энергию, он выдержал.
   От продолжительного дурного и несправедливого управления в имении развились страшные злоупотребления: служащие были соучастниками в грабеже с арендаторами, арендаторы с купцами, купцы с управляющим, управляющий с заимодавцами. Когда Сусель и его приятели заметили, что Остапа не одолеют ни угрозы, ни просьбы, когда все полицейские придирки он сумел торжественно уничтожить и противопоставить им влияние высших чиновников, ему знакомых, тогда они смекнули, что надо было что-нибудь другое придумать и лучше всего покориться ему.
   Уладив все денежные дела, он должен был еще восстановить репутацию Альфреда во мнении соседей, подчиненных и чиновных людей, а главное, должен был, сколько можно, изгладить чувство ненависти, питаемое к Альфреду семейством убитого им юноши. Так прошло около полугода.
   Альфред все реже и реже писал, Михалина, успокоенная насчет будущности ребенка, казалось, мучилась только отсутствием мужа. Остап был пасмурен и через силу ходил.
   Но что делалось на Бондарчуковом хуторе?
   Там день и ночь Марина плакала, выжидала, теряла терпение, ворожила и думала. Напрасно старались утешить, развлечь ее родители, родные и подруги, уверяя, что муж ее воротится, она чувствовала, что ее бросили, рвалась за беглецом, но не знала, где его сыскать. Наконец ей пришло на мысль, что Остап скорее всего мог быть у своих родных, в родной ему деревне. Родные, которые приезжали навещать его, рассказали ей дорогу, и она дала себе слово отыскать своего Остапа хоть на краю света.
   Старик Кузьма уступил беспрерывным ее просьбам, мать долго противилась, но, утомленная тоской дочери, должна была согласиться на путешествие.
   Марина отправилась с отцом в путь.
   Старый всю дорогу молчал и вздыхал, Марина плакала. Наконец они приехали к родным Остапа, от которых узнали, что он в Скале. Марина тотчас же хотела туда отправиться, но родные упросили ее остаться ночевать, приняв ее гостеприимно и радушно.
   На другой день Остап сидел с Михалиной на крыльце, а маленький Стася играл с собачкой на ступеньках. Вдруг крестьянский воз застучал на дворе. Марина быстро соскочила, подбежала к мужу и обняла его с бешеной радостью.
   -- Вот я вижу тебя! -- восклицала она, заливаясь страшным смехом, в котором слышны были слезы. -- Нашла наконец своего! Это я! Это я!
   Она взглянула в эту минуту случайно на Михалину, которая, бледная как мрамор, нагнулась к ребенку.
   Остап потерял присутствие духа и едва не лишился чувств. Ничего не отвечая жене, он поклонился смущенной графине, схватил Марину за руку и быстро увел за собой.
   Судя по пасмурному его лицу и суровому молчанию, жена догадалась, что она явилась не вовремя. Место радости заступили страх и печаль, она следовала за мужем, как бы приговоренная к смерти, Остап тащил ее за собой. Они остановились на конце сада, у дверей его домика, Кузьма пришел тоже очень смущенный и при виде Остапа испугался. Они вошли в избу.
   -- Вы дурно сделали, -- сказал Остап, даже не взглянув на Марину, -- что приехали сюда без моего позволения. Говорил я вам, дожидайтесь меня, надо было потерпеть.
   -- А что же дурного, если мы будем вместе? -- спросила Марина, ободренная его кротостью. -- Разве я не жена твоя?
   -- Это правда, Марина, но о моей работе, о моих надобностях я позднее мог бы объяснить вам. Ты здесь не нужна. Ты тут некстати, и с тобой не пойдет дело на лад.
   -- Со мной? Это правда, -- возразила она, обидевшись, -- потому что та красивая пани очень побледнела, когда меня увидала.
   Остап весь затрясся.
   -- Что ты сказала? -- вскричал он. -- Что у тебя в голове, Марина?
   -- Что? Что? То, что и у других. Люди толкуют, я об этом сама-то не догадалась.
   -- Люди! Люди глупы, люди подлы, а ты смеешь повторять их слова!
   -- Видишь ли, Остап, если бы это была сказка, ты бы смеялся и так бы не сердился.
   -- Ради Бога, молчи, -- повторил Остап. -- Кто смеет обвинять мою пани? Кто?
   Марина обомлела от испуга, она лишилась бодрости, языка, опустила голову и молчала.
   -- Кто тебе сказал это? -- спросил снова Остап.
   Кузьма, почесывая в голове, обратился к зятю, явно смущенный:
   -- Эх, милый зятюшка, оставьте все это в покое. Люди, все люди, им только лишь бы болтать. Им черная палка покажется змеей, сухой лист -- жабою, только было бы двое -- уж и пара. Плюнь и брось, обыкновенно -- бабьи сплетни. Не сердитесь, я вас прошу. Не желаете видеть нас здесь, мы, попросив прощения и поцеловав вас, поедем и будем ждать вас, где прикажете.
   -- Лучше было бы, -- сказал Остап, -- чтоб вы и теперь не трогались с места. У меня не жена в голове.
   Марина, страдая от каждого слова, то бледнела, то краснела, гнев начал подергивать ее дрожащие губы.
   -- Зачем же ты брал меня? -- спросила она после минутного молчания. -- Чтоб посмеяться над несчастной? Нет, взял меня, так и живи со мной.
   -- Возвращусь и будем жить, -- сказал грустно Остап.
   -- Нет, я останусь здесь, -- отвечала решительно Марина. -- Разве я какая-нибудь дурная женщина, что ты стыдишься меня перед людьми?
   -- Марина! Марина! Это не стыд!
   -- А разве я знаю, что это такое?
   При этих словах она зарыдала и упала, заливаясь слезами. Кузьма пожимал плечами, не зная, что делать, помогать ли дочери, или просить зятя. Остап боролся сам с собой, колебался и наконец собрался с силами:
   -- Хочешь, -- сказал он, обращаясь к жене, -- так останься со мною.
   -- Ты позволишь? -- спросила она, весело вставая. -- Позволишь? Ты не будешь меня стыдиться?
   -- Останься, но выслушай то, о чем я буду просить тебя.
   -- Приказывай, сделаю все, лишь бы остаться.
   -- Тебе трудно будет здесь жить. Целый день будешь одна, я постоянно в разъездах, никого при тебе не будет. Не лучше ли было бы ехать тебе к моим родным и быть у них? Я бы посещал тебя. Будешь близко.
   -- Близко, но не вместе.
   Остап отвернулся с горестным чувством, голова у него трещала, он не знал, что делать. За столько доказательств привязанности он не мог заплатить даже одним добрым словом! Хотел принудить себя приблизиться к ней, успокоить ее, приласкать, но при мысли, что все это будет ложь, содрогался. Между ними была огромная разница. Его воспитание, его жизнь, мысли стояли так высоко от той земли, по которой ходила бедная Марина. Они не могли понять друг друга, а где нет симпатии, там нет и связи.
   Кузьма вертел шапку в руках, желая искренно попросить за дочь, чтобы ей можно было остаться в Скале, но не собрался с духом. Целуя руку Остапа, он приблизился к нему, посмотрел пристально и выразительно ему в глаза и рукой показал на Марину, которая посматривала сквозь слезы то на отца, то на мужа.
   -- Старый мой, -- сказал тихо Бондарчук, -- ты, может быть, это легче поймешь. Я, вероятно, здесь недолго пробуду, где же мне тут с женою хозяйничать? Вот еще бы несколько недель, и я бы к вам воротился.
   -- Но ей скучно... -- сказал шепотом старик.
   -- Но я прежде вам об этом говорил, и вы согласились.
   -- Это правда, но сердцу нельзя приказывать.
   -- Пусть же останется Марина, -- сказал Остап, -- я на это согласен, две мили не Бог весть какое расстояние, я буду о ней осведомляться.
   -- А для чего же за две мили, -- проговорила Марина, -- я и здесь никому не помешаю. Разве мне много надо? Лишь бы был уголок, краюшка хлеба, да кувшин воды. Я буду сидеть тихо, спокойно, а если прикажете, то никто и не увидит меня.
   Он почувствовал на себе действие этой полной упреков просьбы, но не мог или не хотел уступить.
   -- Милая Марина, -- сказал он ей, -- разве ты не сделаешь для меня того, о чем я в первый раз прошу тебя?
   -- Вы, -- горячо воскликнула Марина, -- желаете многого. Если хочешь, чтобы я не верила тому, что говорят люди, то не отталкивай же меня.
   -- Опять, -- вскричал Остап, вскочив. -- Опять то же самое! Не упоминай об этом!
   -- Тс, тс, -- шепнул испуганный Кузьма, толкая ее локтем, -- оставь это в покое.
   Марина снова расплакалась и уселась на пол, заливаясь слезами. Кузьма посматривал то на нее, то на зятя, Остап ходил взад и вперед большими шагами.
   -- Пусть остается, пусть остается, -- сказал он после минутного размышления. -- Пусть останется здесь, я позволяю. Вот изба твоя, Марина, -- добавил он. -- Вот двор твой... Далее ни шагу.
   Сказав это, он выбежал в сад почти в отчаянии, как помешанный от страдания и горести. Он возвратился поздно ночью и принялся за работу, за которой застало его наступившее утро. Марина сидела, съежившись в углу, дремлющая, но не спящая, со взором, устремленным на него, испуганная и грустная, она напрасно ждала утешительного слова, взгляда. Наконец дорога, которую она сделала, самое страдание усыпили ее. Остап бросил перо, запер сам ставни, посадил слугу караулить ее и уехал.
   Одолев первое грустное потрясение от встречи с Мариной, Михалина успокоилась, более хладнокровно глядя на свое положение. Она только теперь поняла всю великость жертвы, принесенной Остапом, и он еще более вырос в ее глазах.
   -- Не могу ли я что-нибудь сделать для него? -- спрашивала она сама себя и нашла ответ в своем сердце.
   Она положила себе сблизиться с Мариной и дружеским и сердечным обращением с ней возвысить ее, образовать, сделать ее достойной Остапа. Труднее всего было приступиться к боязливой, почти дикой и еще более убитой страданием женщине, потом уже легче было простыми словами успеть убедить и склонить ее на откровенность.
   Михалина поняла трудность своего предприятия, но не отчаивалась. Зная, когда Остапа не было дома, она пошла к ней в первый раз. Сердечными словами она тронула сердце этого бедного плачущего крестьянского ребенка, так что Марина увидала в ней не госпожу, а как бы старшую сестру. Они вместе пошли в сад и незаметно взошли на барский двор. Марина щебетала как пташка, исповедываясь во всем: в мыслях, в чувствах, даже рассказала ей о слухах, которые дошли до нее на дороге. Михалина вспыхнула, вздохнула, ничего не отвечала, только грустно улыбнулась.
   На другой день она опять пришла к Марине и заметила, что она шла к ней свободнее и охотнее, на третий день крестьянка ждала ее нетерпеливо, а на четвертый сама побежала на барский двор.
   Остап, постоянно занятый, едва только несколькими словами, киванием головы, взглядом приветствовал и прощался с женою. Марина только у Михалины находила утешение.
   Михалина поступала с ней кротко, как с ребенком, направляя ее мысли на то, что для нее могло быть полезным, она озаряла ее душу светом знания и искусства, обращаясь более к ее сердцу, чем к уму. Марина слушала ее, как прежде Остапа, с неподдельным восторгом простой души: целые часы проводила она, задумчивая, оперши на руку прелестную свою головку, впиваясь взором в графиню, терпеливая, любопытная, жаждущая ответов на свои бесконечные вопросы.
   Остап по приезде жены редко видал Михалину и ничего не знал о сношениях с нею Марины, потому что жена не смела сказать ему о них, он и не расспрашивал ее, а графиня молчала с намерением. Так проходили дни и недели.
  

-----

  
   Прошло два месяца после приезда Марины в Скалу, когда в ночь приехал нарочный к Остапу с письмом из-за границы.
   Остапа не было дома, его нашли на берегу реки, куда он ходил скрывать свое горе. Пробежав письмо, он вскрикнул, залился слезами и побежал, сам не зная куда. Письмо это заключало известие о смерти Альфреда. Михалина делалась вдовою. Духовная назначала Бондарчука опекуном ребенка.
   Остап понял свое положение, горько вздохнул и тихо молвил:
   -- Да будет воля Твоя, Господи!
   Письмо к графине, писанное на смертном одре, прислано было также к Остапу для передачи ей.
   День прошел у него в размышлении о том, как сказать графине об этом событии, только вечером он пошел на барский двор. Тут в первый раз застал он жену свою, сидящую у ног Михалины и слушающую со вниманием ее рассказы. При виде этой картины сердце его забилось. Веселое лицо Михалины произвело на него грустное впечатление. Эта женщина не имела на свете никого уже, кроме очень дальних и совсем незнакомых ей родных, вокруг нее находились только неприятели, жаждущие воспользоваться состоянием, завидующие каждой минуте ее спокойствия. Мог ли он покинуть ее в таком положении? Наконец он решился войти и нарушить их занятия, увидав его, Марина испугалась, вскрикнула и хотела бежать, но графиня удержала ее за руку с торжествующей улыбкой.
   -- Конечно, пан не воспретишь жене своей, -- сказала она, -- проводить со мной несколько часов в день, я совершенно одна.
   -- Пани, могу ли этому противиться? Боюсь только, чтобы дитя это не употребило во зло твою доброту.
   -- Но я повторяю пану, что это для меня благодеяние, она так добра, кротка, мила.
   -- Между ней и пани такое расстояние! -- сказал тихо Остап.
   -- И ты тоже, пан, понимаешь свет обыкновенным образом? Мы далеки по воспитанию одна от другой, но обоюдно можем быть полезны друг другу. Есть истинные чувства, всем доступные, на которых мы встречаемся и достаточно понимаем друг друга. Позволь, пан, еще побранить тебя за такие слова. Мы со своим образованием далеко не достигаем того счастливого состояния, в котором простые люди видят, чувствуют и предугадывают многое. Мы с нашими фальшивыми понятиями лишились веры и врожденного инстинкта и бываем во многих случаях похожи на слепых, которые учатся различать краски ощупью.
   -- Сравнение, -- сказал Остап грустно, -- слишком широкое, а к тому же французская пословица говорит: comparaison n'est pas raison.
   -- Я остаюсь при своем, -- сказала Михалина. -- Если это сравнение не нравится пану, употреблю другое. Простые люди, что птички, издалека чуют нужную им травку, мы же ищем ее, но не чувствуем и не узнаем. Мы ученее, а они смышленее. Но довольно об этом, ты, верно, не захочешь уже отнять у меня добрую мою знакомку и приятельницу.
   -- Ты, пани, право, ангел! -- воскликнул Остап.
   -- Без крыльев, без белой одежды... без счастья ангела, -- тихо добавила Михалина. -- Почему же не можем мы быть вместе? -- сказала она громче.
   -- Не умею ответить на это, благодарю только от всего сердца, делай, пани, что хочешь. Но если я замечу слишком большие жертвы с твоей стороны, то убегу отсюда, мы убежим с ней вместе. Не хочу быть в тягость.
   -- Неблагодарный, недобрый друг, -- вставая и подавая ему руку, с чувством сказала Михалина. -- Хорошо ли так говорить?
   В эту минуту сближения чувства Остапа и Михалины были так явны, что Марина, глаза которой засверкали ревностью, вскочила с места и готова была разорвать соединенные их руки. К счастью, графиня отступила назад уже с более хладнокровным видом, Марина успокоилась, но все еще недоверчиво всматривалась в нее.
   -- Ты, пан, оставишь ее у меня? -- сказала тихо Михалина, приближаясь к крестьянке.
   Остап молчал: он вспомнил, зачем пришел и не знал, как приготовить графиню к страшной вести.
   -- Я получил письмо от графа, -- сказал он наконец едва внятным голосом.
   -- А ко мне он не пишет? -- спросила Михалина.
   -- Нет, одно только письмо и было, и то даже писано не его рукой.
   -- Что же это значит?
   -- Граф болен.
   -- Болен? -- подхватила она с видимым беспокойством, хватая себя за голову. -- Очень болен? Прошу говорить мне правду!
   -- Довольно серьезно болен.
   -- Можно мне показать письмо?
   -- Я оставил его у себя, но после принесу.
   -- Что же с ним? Как же пишут?
   -- Не знаю, кажется вроде горячки, лекарь, кажется, чего-то опасается.
   -- Опасается? Так мое место при нем. Сейчас же еду! -- воскликнула Михалина. -- Прикажи мне, пан, приготовить все к дороге сегодня же, если можно.
   -- Самое важное приготовление состоит в позволении на выезд за границу, а этого мы не имеем.
   -- Но успеем получить?
   -- Нет, это нелегко и не скоро, хотя и буду стараться поспешить и уладить все.
   -- Добрый и единственный наш друг, ты поймешь, -- грустно воскликнула Михалина, -- что мое место при нем! Слабый, покинутый, одинокий, без меня, без нашего ребенка! Нет, я должна быть при нем!
   Остап молча поклонился и, не зная, что сказать более, вышел.
   На другой день утром Остап снова пошел к графине, скрывать долее смерть ее мужа было невозможно. Он сначала сказал ей, что получил новое уведомление о том, что болезнь графа усилилась и что он все приготовил к ее отъезду.
   На третий день Остап, вынужденный обстоятельствами, решился сказать ей все, но слова замирали на устах его.
   -- Что же мой выезд? -- спросила живо Михалина, увидав его в дверях.
   -- Приготовил все, но мне кажется...
   -- Что? Разве пан воспротивился бы этому?
   -- Я? Нет, но мне кажется, -- повторил он, -- что болезнь графа так усилилась...
   -- Разве он так плох? Покажите мне письма.
   -- Со мной их нет.
   Михалина посмотрела на него почти как безумная.
   -- Так Альфред очень плох?
   -- Очень.
   -- Он умер? -- вскрикнула она вдруг. -- Он умер, скажи мне правду!
   -- Умер, -- тихим голосом отвечал Остап.
   Михалина молча обернулась, ища глазами ребенка, схватила Стасю, прижала его к себе, громко захохотала и упала без чувств.
   В продолжение нескольких дней никто не видал ее, никто к ней не подходил, запершись одна с сыном, она молча целовала его. Однажды пришла к ней Марина, начав по-крестьянски ласкать ее, целовать, утешать, она слегка оттолкнула ее, взор ее блистал гневом и ужасной грустью.
   В таком положении она провела несколько дней. Молчание прерывалось только громким плачем и смехом. Ночи она проводила в беспамятстве. Она не могла видеть Марину, которая, впрочем, скрытно всегда была при ней. Остап также не отходил от ее дверей.
   Бедный Стася не в состоянии был понять ни своего несчастья, ни страдания матери, он плакал, глядя на ее слезы, бросался к ней, прося ее быть веселой.
   После такого сильного припадка наступил совершенный упадок сил. Лекарства не помогали.
   Всего ужаснее были ночи. В бреду Михалина кричала:
   -- Что вы держите меня здесь? Пустите меня, я пойду и умру! Он возьмет Стасю, он воспитает его, я не нужна. Он заменит ему отца. Я знаю, он любит меня, как прежде любил, для меня не покинет сироту. На что мне жизнь? Он отрекся от света, между мной и собой поставил женщину, он женат, он нарочно женился.
   И потом начинала снова смеяться тем ужасным смехом, который леденил кровь в жилах даже равнодушных людей.
   Марина из отрывистых выражений все узнала. Черные глаза ее наполнились слезами, лоб нахмурился. Она молча поглядела на Остапа, ушла из спальни Михалины, заперлась в своей комнате, уселась на пол, покрыла голову фартуком и горько плакала, придумывая, что с собою делать.
   Остап не оставлял графини и не имел времени подумать о Марине.
   Старого Кузьмы не было, никто не приходил утешить удрученную скорбью крестьянку.
   -- Пойду я на наш хутор, -- подумала она. -- Буду ждать его, буду надеяться, а если не дождусь, по крайней мере, жизнь пройдет в этой надежде. Мне надобно там остаться! Лучше издали надеяться, чем отчаиваться вблизи.
   Хотела она вернуться домой, сил у нее хватало, но жаль было снова покинуть Остапа. Она знала, что он не любил ее, понимала, для чего на ней женился, а все чего-то еще ждала, на что-то надеялась.
   Однажды рано утром она вышла из своей горенки, чтобы еще раз проститься с графиней, а потом уйти к своим.
   К графине ее не допустили, у дверей спальни она увидала лежавшего в креслах Остапа, изнуренного, почти без сознания, со сложенными на груди руками, с поникшей головой, бледного, как покойник. Остап не видел ее, хотя и смотрел на нее.
   Глубокая тишина царствовала в комнате, пани спала уже с полуночи. Сухими глазами взглянула на них издали Марина и ушла.
   Не возвращаясь уже более в свою горенку, она обернулась лицом к солнцу, подумала, где должна находиться родимая ее деревня и родные ее, и одна-одинешенька, без денег и проводника, смело, как птичка, пошла на свою родину.
   Старый Кузьма чинил резец у сохи, готовясь идти на работу, мать, охая, собиралась идти в сад, как вдруг оба увидали в воротах женщину, которую даже сначала и не узнали. Трудный путь, совершенный пешком, тяжкая печаль очень изменили хорошенькую Марину: загорелая, в пыли, худая, в запачканной рубашке, она походила на нищую. Бледное лицо ее с отвислыми щеками придавало еще более страшное выражение взгляду ее черных глаз. Кузьма поднял голову, когда заскрипели ворота, и вскрикнул:
   -- Господи помилуй, кажись, это Марина?
   -- Это точно я, батюшка! -- отвечала она тихо.
   -- Что с тобою, дитя мое? Одна? Кто привез тебя? Не сделалось ли с тобою какое несчастье? -- начали говорить отец и мать, спеша подойти к ней.
   -- Никто не привез меня, пришла пешком.
   -- Одна?
   -- Как видите.
   -- А Остап?
   -- Остап и не знает, что я ушла, -- молвила она со слезами. -- Разве я нужна ему!
   -- Как, разве он бросил тебя?
   -- Нет, он и не смотрел никогда на меня. Пани его получила известие о смерти своего мужа и заболела. Он при ней день и ночь, а я была не нужна им и ушла. Вот не умерла и дотащилась до вас.
   Старый Кузьма и Акулина сидели у постели дочери, и хотя невозможно было защищать Остапа, но Кузьма все-таки старался извинить его, брал вину на себя, что позволил дочери ехать, наконец, уверял по-своему, что Остап воротится, и все будет хорошо. Но Марина все молчала. Ей немного легче было, что она возвратилась к своим, что видела снова любимые свои места, более она ничего не смела желать.
   Спустя несколько дней усталость прошла, осталась молчаливая грусть. Сидя на пороге хаты, с обращенным к воротам взором, она смотрела на дорогу и, казалось, все чего-то ждала. Часто очень, опершись на ладонь, упорно смотрела она в одну сторону, всякий шум, каждый шелест, всякий доходивший до нее издали голос заставляли ее поднимать глаза и волновали ее сердце, а когда родители допрашивали ее, чего так напрасно ждет она, тогда она отвечала:
   -- Ничего, так себе сижу.
   Мать оставляла ее в покое и плакала тайком. Отец боялся, чтоб дочь не сошла с ума, и однажды, придя к ней вечерком, сказал ей:
   -- Послушай, Марина, или ты очень больна, или не веришь в Бога?
   -- А что?
   -- Да не годится человеку сидеть так сложа руки.
   -- А что же я буду делать?
   -- Что? Разве делать-то нечего? Слава Богу, есть поле и работа. Что же делать, что грустно тебе, мой голубчик, вот я скажу тебе, что и я не раз страдал в жизни, а бывало, хотя и плачу, а иду на работу. Трудясь, человек как бы все легче переносит, потому что и Господь труд любит. А сидя так и тоскуя и как бы любуясь на свое горе, человек теряет здоровье и разум, и ничего из этого не выходит хорошего.
   Марина обратилась к нему:
   -- Батюшка, -- произнесла она тихо, -- позвольте мне так остаться, я, право, не могу ничего делать.
   -- А все-таки попробовала бы! Право, работа как лекарство, дитя мое.
   -- Мне не надо лекарства, я не больна.
   -- Что тут говорить? -- молвил Кузьма, качая головой. -- Для тебя время прошло бы лучше, скорей, а там пани выздоровеет, и Остап воротится.
   -- Хоть бы и воротился, он обо мне не думает.
   -- А для чего же он бы женился?
   -- Батюшка, милый батюшка, хоть бы я и сказала тебе, ты бы не понял меня и не поверил бы мне. Я сама только чувствую, а не понимаю, как это сделалось. Он женился, как бы это сказать, для того, чтобы та пани, которая его давно любила, подумала, что он забыл ее, и оставила бы его в покое.
   -- Видно, он не любил ее? И то хорошо.
   -- Кто их поймет! Батюшка родимый, он ее очень любил, но любил и мужа и не хотел ничем вредить ему. Что я для него?
   -- Брось, Марина, у тебя, Бог знает, какой-то вздор в голове! Ни ладу, ни складу!
   На другой день Марина пошла в сад, хотела работать, но не могла, она возвратилась снова к избе и уселась на пороге.
   Прошла осень, а о Остапе и слуху не было. Марина, проводя дни и вечера сидя на обыкновенном своем месте, вскакивала, прислушиваясь к малейшему шелесту, плакала.
   Однажды, рано утром, увидала она идущего с ребенком на руках Остапа: вскочила, покраснела и, онемев, стала как вкопанная.
   Остап нес Стасю-сироту. Михалины уже не было на свете. Увидев жену, он почувствовал сожаление к несчастной и, протягивая ей дрожащую руку, едва мог выговорить:
   -- Видишь, я вернулся.
   -- И не покинешь уже нас?
   -- Никогда! -- грустно сказал Остап. -- Никогда, останусь с вами.
   Кузьма, Акулина, все жители хутора сбежались и встретили его радостными восклицаниями, приветствуя его, обнимая, забрасывая вопросами. Марина с грустной улыбкой смотрела на всех, как бы желая сказать им: видите, он воротился ко мне, он меня помнит.
   Этой радости не разделял только тот, кто был ее виновником.
   После понесенной потери он чувствовал пустоту в душе и потерял возможность найти утешение в окружающем. Там, позади, ему виднелся гроб, здесь, в кругу этих добрых и простых людей, он чувствовал себя неловко. Совесть говорила ему, что он нехорошо поступил с ними. Ему оставалось загладить свой дурной поступок перед Мариною и воспитать сироту, которому он обещал заменить отца. С болью в сердце должен был он продолжать свое земное поприще, не смея даже желать ни отдыха, ни спокойствия, ни смерти.
   Пожалей его, читатель, и прости ему, как простила его добрая и кроткая Марина.
   Для Стаси он был наставником и отцом, для Марины -- другом, мужем и простым крестьянином, как она, для братии своей -- лекарем и советником, как и прежде. Он снова надел кафтан и начал обегать села, а вечера и утро посвящал домашним обязанностям.
   Да, не многие умеют быть истинно счастливы. Труден и скользок путь жизни.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru