Коровин К.А. "То было давно... там... в России...": Воспоминания, рассказы, письма: В двух кн.
Кн. 1. "Моя жизнь": Мемуары; Рассказы (1929-1935)
В деревне
Сияет звезда вечерняя. Кругом на поля легла мгла. Тени ночи наступают. Тихо засыпают поля ржи. Прошел жаркий день. Усталый иду я с охоты по сухим тропинкам. Слышу -- далеко едет телега и кто-то поет:
Э, да не велят Маше за реченьку ходить,
Не-е и-и веля-ят Маше молодчиков любить.
Ка-а-кова э любовь на свете горяча...
Стоит Машенька запла-а-а...
Заплаканы глаза-а-а.
Льется песня в просторе полей. Подхожу к проселку. Встречаю телегу.
-- Серега,-- говорю я, увидав знакомого парня.-- А ловко ты поешь, хорошо.
-- А, ну-ка, знать, Лисеич, ничего не настрелил. Запоздался.
-- Жарко днем было,-- отвечаю.-- Да, мало настрелял.
-- Ты вот, слышь. Я ехал у Любилок. Там прямо вот у дороги, что на Вепрево идет, тетеревьев вылетело -- бесперечь летит. Тебе бы туда. Недалеко. Ступай с утра завтра. Охапку набьешь. А то Казаков, как узнает, все-ех прищелкает. Дай-ка закурить.
Взяв папиросу и прикуривая у меня, Сергей рассмеялся.
-- Чего ты?
-- Вот до чего чудно,-- смеясь, говорил парень.-- Казаков-то с женою не живет. А женился по ту весну. Чудно. Вишь, она ничего себе, вполне как надо. "Только чудно то,-- как говорит Казаков,-- ночью ее вблизи смотреть нельзя. Когда спать-то ложусь. Вот у ней рожа такая кажет, никак невозможно глядеть. Чисто черт". Вот и поди. Чего тут. Чего рассказывает. Бабы-то наши смеются. А он серчает. И в охоту через то ударился. Все время в ей проводит. В охоте-то... И домой зайдет на час-другой -- и опять прощай.
-- Чудно,-- говорю я.
-- Верно, что чудно. Я тоже стал глядеть Таньку свою. Только не-е-ет этого в ней. Вот она прямо ночью, что и к утру, хороша -- что вот звезда эта. А вот Семен Горохов говорит -- глядел на свою жену. Говорит -- тоже неладно кажет. Все-е глядеть-то опосля такого раза зачали на жен своих. Вот что.
-- Ну,-- говорю,-- что надумаете. Дурацкое дело не хитрость.
-- Эй, не говори. Ну, а вот Стрекачев Николай пить до чего зачал. От бабы. От жены. Сам говорил: через ее язык запил. Хороша, говорит, у меня баба. Но язык -- хошь отрезай. Ну, язык такой -- беда. Чего только говорит про всех. Нет у ней никого. Все, говорит, жулики, знахачи, а родные все -- шематоны,-- и больше ничего. Всех кроет. Праздник Христов -- а к ним никто не идет. Ни родные -- никто. Знают ейный язык-то. Кому надо слухать про себя эдакое, всякое.
-- Не заметил я такого ничего. Женщина хорошая, учтивая.
-- Эх ты,-- смеется Сергей.-- Ну вот, мы косили во лугу, под Грезином. Вот она тебя шила. И приятелев твоих. "Он-то планты сымает, а потом землю себе отберет". А про твоих-то приятелев говорит -- им, говорит, ягоду носить никак невозможно: хоша платят хорошо -- только запременно щупать зачинают.
-- Вот дура,-- говорю я.-- Что врет. У меня нет таких знакомых.
-- Да. А она говорит -- есть. Один ее по грибы будто -- то ли, се ли,-- в лес звал.
-- Кто же это?
-- А Борис Николаич.
-- Не может быть.
-- Хто знает. Нешто скажут. Это верно -- язык у ней вредный. Но баба хороша, неча говорить.
-- Ты куда едешь-то, Сергей?
-- На кузницу. Да поздно уж. Садись, я домой вернусь.
Подвезу тебя. Трусит телега. Едем рысцой. Сергей парень разговорчивый.
-- Верно ль то, вот скажи, Кистинтин Лисеич,-- говорит он,-- будто что ты вот сымаешь краской картину, а посля того -- царь ее глядит.
-- Многие глядят. На выставку ставлю. И царь видал.
-- Ну вот. Верно, значит. Говорят у нас про тебя, что ты спишешь тут -- он тебе все это и отдаст. Царь-то.
-- Нет, не верно. Нешто можно.
-- То-то. Нешто он станет чужое отдавать. А вот говорят.
-- Дураки говорят.
-- Это верно, что дураки...-- Сергей засмеялся.-- Надысь ты от ворот у саду месяц списывал. Я глядел -- как царю быть? Как он его отдать может тебе? Никак нельзя. И тебе на кой он? Аль моховое болото ты списывал, помню. Кому его надо. Чертям, нешто. Сейчас завернем -- эвона у тебя в дому огонек светит, значит, есть хто.
У крыльца стоит Валентин Александрович Серов.
-- Куда ты с утра пропал? -- окликнул он меня.-- Я уехать хотел. Тощища одному. А где же дичь?
-- Жара,-- говорю.-- Вот настрелял немного.
-- Здравствуйте, Левантин Александрыч, давно вас не было,-- поздоровался с Серовым Сергей.-- Помните, со станции я вез вас сюды с Шаляпиным? Эх, ну и барин! Вот сила. Как на горе-то у Некрасихи спускались, круча там, он как гаркнет -- "держи!" -- так-то и так-то меня. Во-о голос. Ужасти. Урядник по мостку вниз шел, так тот и чубрик в воду. А у Любилок в болоте, эвона где, утки поднялись стаей, кричат, думают -- что такое. Урядник еще опосля говорил на станции: "Он,-- говорит,-- мне в перепонную барабанку попал".
Сергей получил на чай и поехал, смеясь и качая головой.
Дед-сторож поставил самовар, принес лепешки деревенские, молоко, яйца, жареного тетерева.
-- Ну и жара сегодня была днем,-- сказал Серов.-- Писал там внизу, у речки, в сарае. Пастух подошел. "Дай,-- говорит,-- мне, господин барин, красной красочки". Я ему дал. Он барану ею рога выкрасил. И смеется. "Это,-- пастух говорит,-- Серегин баран. Не сказывай". Он теперь всем говорить будет в деревне, что у него баран чертом стал.
-- Пожалуй, и поверят...-- добавил Серов.
-- Беспременно поверят,-- подтвердил сторож-дед, смеясь.-- Так уж, хотя что тут -- а поверят. Пастух -- плут. А Серега-то даром, что дурноват, больно врать здоров. Пастуху-то скушно, пасет у реки, по лугу, и видит -- идет Серега, вот этот самый. Пастух кнутовищем и зачал по воде хлестать. Серега думает: почто он по воде так хлещет. А пастух ему и говорит: "Во, сейчас водяной с рогами выглядывал из воды. Все на твою корову глядит. Я отогнал. Угостил бы ты, Сережа, меня, а то быть беде". Серега ему водки да капустки несет. Прост. А опосля того вся деревня знает -- водяной в реке завелся. Серега сам видал.
На другой день утром, когда Серов писал с натуры у речки сарай, к нему подошел Серега.
-- В реке здесь водяной живет. Пастух-то видел. И я тоже. Вот страшенный.
-- Нет никаких водяных.
-- Как -- нету? Это вам, господам, он не кажет себя, боится. А мы -- так видывали не однова.
Сергей ушел, а к вечеру принес нам белых грибов. Говорит -- жена прислала Левантину Лесандрычу жарить чтоб.
-- Садись, Сергей, чай пить,-- предлагаю я.
Он сел у края стола. Лицо у него длинное. Брови подняты. Смотрит на Серова, откусывая кусочек сахару. Вприкуску пьет чай. И так деловито спрашивает:
-- Вот, Левантин Лесандрыч, вы с меня в тот раз списывали. Я у лошади стоял. А теперь -- в сарае сымали корову мою. Куда это теперь пойдет?
-- Серега,-- говорю ему я.-- Валентин Александрыч Серов и самого царя списывал...
-- Да неужто? -- удивился Серега.-- Вот, поди, страху-то натерпелся.
-- Нет, ничего,-- отвечает Серов.
-- Ведь царь-то -- это что. Сердитый, поди.
-- Нет, не сердитый.
-- Как -- не сердитый? А когда он начальников неверных аль плутов плетью порет. Так серчает, поди.
-- Он никого... не порет.
-- Ну, полно, а кто же порет-то? Неужто другим велит? Нешто можно это. Другие-то легонько отдерут, толку-то и не будет. Меня отец драл. Ну, и порол. У-ух-ты, орешиной порол.
-- За что же, Сергей, это он тебя?
-- А вот за что. Двенадцати годов это я цигарку свернул и курю. А он увидал. Ну, и порол. И-х-ты. Здорово. И мою сестру Анку тоже порол.
-- Ее-то за что же?
-- Вот за что. Она наберет малины да на станцию. И продает по вагонам. Которые едут по машине. А себе потом ленту голубую купит али красную. И в косу плетет. И перед парнями фронт держит. Отец увидал. "Ну, молода ты,-- говорит,-- вертеться перед парнями-то". Ну, и драл. Тут не вышло у него. За нее-то все бабы да девки вступились. Ну, отца повалили. Кто за ноги, кто за руки держут. Вот пороли его -- ужасти. Бабы злы драть. Вот царю-то поглядеть. Поучился бы, как порют-то... Еле оттащили. А то -- запороли бы насмерть. Ну и драка была. Вся деревня дралась. И гости дрались. Один -- жалобиться к исправнику поехал. Ну, и его драли опосля. Не жалобься.
-- Хороши рассказы,-- рассмеялся Серов.
Увидав, что рассказы нам нравятся, Серега как-то радостно спросил:
-- А неужто вас отец не порол?
-- Нет,-- ответили мы,-- не порол.
-- Вот оно и видать.
-- Почему? -- спросили мы, смеясь.
-- Почему. Ну, вот хоша-то взять, в шапке в доме сидишь и чай пьешь. Это чего ж. Пообедал -- не хрестишься.
У Серова на голове был белый берет.
-- А его вот взять, Лисеича, вот сам я видал. Собак-то своих охотницких, видал я, прямо в морду целовал. Это что же такое. Последнюю тварь...
-- Постой,-- сказал тут сторож-дед.-- Мели, Емеля, твоя неделя. Только погоди маленько. Эка дура. Заврался. Собаку оставь. Собака -- друг верный. Это брось. Собаке дом беречь надоть. Гнездо человечье не трожь. Когда скажут, отымай дом, тогда все прощай. Жисти не будет, никому. Все по свету побегут -- куда кто. Прощай, жисть. Собаки много знают. Может -- более людев. Погрызутся собаки маненько, а вот пороть друг дружку -- этого у них нет. Ум плетью не поставишь. И собаку взять, ежели порют которую. Глядеть жалость. Порчена. Робеет. Вот когда она последняя тварь станет...
Вскоре Серега ушел. Дед ворчал:
-- Серега-то с дурью. Теперь будет по деревне гудеть: в шапке едят, лоб не хрестят, собак в морду цалуют, царя ругают. И вот чего наврет. Вредный он, сплетюга. Вот что. Хоша его и пороли -- все же дурак. Говорю, кнутом ума не вставишь.
-- Ну что,-- говорю я деду.-- Чудак он. Любит поговорить. Не сердись.
Серов чистит палитру на столе и как-то про себя сказал:
-- А жутковатая штука.
-- Что жутковато? -- спросил я, ложась на тахту.
-- Деревня, мужики, да и Россия...
Мы замолчали. Уже стояла глубокая <ночь>.
ПРИМЕЧАНИЯ
В деревне -- Впервые: Возрождение. 1933. 13 августа. Входит в издание "Константин Коровин вспоминает...". Печатается по газетному тексту.
...Серов и самого царя списывал -- см. выше, прим. к с. 63.