Коровин Константин Алексеевич
Смерть отца

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Коровин К.А. "То было давно... там... в России...": Воспоминания, рассказы, письма: В двух кн.
   Кн. 1. "Моя жизнь": Мемуары; Рассказы (1929-1935)
   

Смерть отца

   Как хороша жизнь! Осенний день, небо сине-прозрачное, листва -- липы и серебристые тополя -- покрыты золотым блеском. Воздух уже холоден. Рано утром прилетели откуда-то стаи крошечных птах и заполонили сад, около которого я живу в Москве -- в Сущеве. Птахи слетаются в веселые стаи и болтают друг с дружкой без умолку. Вдруг, словно по приказу, поднимутся разом и исчезнут далеко в небе...
   Напротив сада, у пожарной части, на солнце, пожарные вычистили сапоги и расставили их по лавочкам -- сами ходят босиком.
   Я сижу у окна, в доме старого генерала в отставке и пишу картину по его заказу. А он расположился сзади -- белый как лунь, в прокуренной военной тужурке, попыхивает трубкой и указывает мне, как писать:
   -- Мой юный друг, здесь сделайте гору и на ней замок! Я пишу, а генерал подбадривает:
   -- Вот-вот, отлично. Здесь -- лес, большой лес. Это Шварцвальд! Генерал -- из немцев. Нет-нет, помолчит и вздохнет:
   -- Мейн Гот {Mein Got -- Бог мой (нем.).}...
   А то наклонится к большому, стоящему на его чудесном письменном столе фотографическому портрету императора Александра II в рамке, посмотрит на него и умильно скажет:
   -- Вот это человек, царь наш... Мейн Гот!.. Когда я окончил картину, генерал одобрил:
   -- Хорошо! Как раз то, что я хотел... Потом будем с вами море писать. Но я сам фрегат пририсую -- военный... А вы вперед дым напишете. Это будет бой в море... Мейн Гот!
   Он передал мне гонорар в большом запечатанном конверте. Я вышел с ним на дворик, окруженный заборами. Все на этом дворике было необыкновенно чисто, к тому же выкрашены в один цвет -- и стена дома, и забор, и собачья будка. Из будки вылез огромный пес на цепи, невероятно лохматый, и нехотя на меня залаял. Собак я люблю, и мне захотелось погладить генеральского пса. Генерал вскрикнул:
   -- Что вы, он -- злой!
   Я все же приблизился, и собака легла, ласкаясь, на спину.
   -- Странно,-- недоумевал генерал.-- Все время бегает по веревке на кольце, сторожит меня от воров. А как ласков с вами! Сам подходить боюсь...
   Но только я отошел, как, весь вытянувшись на цепи, пес стал на меня бросаться, лязгая зубами.

* * *

   Гонорар в двадцать пять рублей был для меня большой радостью: я поспешил к отцу в больницу, чтобы взять его домой: он уже был плох в то время... Я надел отцу башлык на голову, завернул его в пальто, посадил с помощью больничной прислуги на извозчика, и мы поехали домой. Лицо отца было мертвенно-бледно, я едва удерживал его подле себя. Видно было, что ему трудно сидеть...
   Дня через два я ушел на охоту в Перервы, под Москвой на Москва-реке. Чудесно было в природе. И сколько дичи! Я стрелял куликов, уток. Тут же в береговые капустники влетали дупеля... Вскоре из моего ягташа стали выглядывать их головки с длинными носами.
   В вагоне железной дороги какой-то пассажир спросил, не продам ли я ему дичь.
   -- Ни за что!
   С Курского вокзала я возвращался пешком: на мне было ружье и пороховница на зеленом шнуре. Меня с любопытством оглядывали прохожие, и это мне нравилось. В Сущеве из здания гимназии толпой высыпали молоденькие ученицы; иные посматривали на меня не без удовольствия. Я шел словно не по земле... И все поднимал плечи. Чувствовал себя героем... Ах, эти встречные девушки! Боже, как они мне нравились! Я был влюблен во всех без разбора. Они казались мне богинями...
   А ночью меня разбудила мать:
   -- Костя, встань, отцу плохо... он умирает...
   Я привстаю, смотрю в упор на мать, не видя... и непонятная сила усыпляет меня опять.
   -- Костя, Костя...-- будит снова мать, но я никак не могу подняться -- сон одолевает. И вдруг вижу во сне: стоит около отец на коленях и пристально смотрит на меня:
   -- Костя, ты не пришел проститься! Прощай!
   И постепенно исчезает, как-то уносится дальше, дальше, дальше...
   -- Куда ты? -- спрашиваю с изумлением.
   А он уже издалека отвечает:
   -- Прекрасная тайна. Вечность.
   Тут я сразу проснулся, вскочил на ноги и пошел к отцу. У постели я увидел жалкую фигуру матери на коленях. Она обвила руками его голову, и лицо ее было прижато к его лицу. В вытянутые уже руки отца была вложена иконка. Я бросился к нему, стал ощупывать его руки, грудь -- он был неподвижен. Я начал целовать его глаза, шею...-- Он был еще теплый, но неужели мертвый? Я бросился в кухню, схватил полотенце и, облив водой, клал ему на сердце -- вдруг поможет, вдруг жив!
   Но отец оставался белым как воск и не дышал.
   Мать держала лампаду и читала: "Придите ко мне все страждущие..." Я побежал к доктору-соседу. Тот наспех оделся и пошел со мной. Помню, как он прикладывал голову к груди отца, долго слушал. Потом в дверях показался священник с Дарами, за которым послала мать. Доктор положил мне руку на плечо и сказал:
   -- Мальчик, не плачьте. У вас больная мать, пожалейте ее. Отец ваш должен был умереть еще в прошедшем году. Сердце у него устало. Умерло сердце.
   Я сунул в руку доктора три рубля. Но он не взял, надел галоши в передней и ушел... Так оборвалась последняя моя надежда.
   Мать отчего-то не плакала.-- А я прикладывался лбом к холодному стеклу окна и лил слезы. А за окном заря занималась, наша русская тайная заря...

* * *

   Новый, тяжкий день начался... Отца больше нет. Вот он лежит на столе. Горит одна большая восковая свеча, и старая монашка что-то читает, не поймешь -- что.
   Я сижу на кровати, в той же комнате,-- мне виден профиль отца: глубоко впали глаза с длинными ресницами. Но хорошо мне, что отец, хоть пусть и мертвый, около меня. Я так люблю его! И монашку, которая читает, и даже самую смерть люблю в эти минуты умиленной нежности. Но, Боже мой, как странно все и непонятно в жизни! Зачем все эти тайны? Какое огромное в них величие. Чувствую, но не постигаю, и сердце полно недоуменной любви.
   В окно видно небо в звездах. Там -- тихо-тихо, просто, величаво... А монашка все читает. Что? Кому? И вообще, разве есть смерть? Не верю! Не верю, что я умру. Ни за что! Я не боюсь смерти. Даже любопытно, что это такое -- смерть?
   Я встал, близко подошел к мертвецу и, посмотрев на закрытые его глаза, осторожно приподнял мертвые веки. И странно блеснули под ними белые зрачки. И в этом белом взоре было что-то неземное и страшное.

* * *

   Пришла няня Таня и, увидав мертвого отца на столе, убежала. Пришел брат Сергей и с ним художник Светославский.
   Гробовщик мерил деревянным аршином умершего и говорил Сергею:
   -- Никак невозможно-с. Чего же-с, самая последняя цена-с.
   Вижу в окно двор, от ворот идет толпа. Спешат, почти бегом бегут. Все родные: тетка Ершова, Вяземские, Ечкин, еще кто-то. Входят толпой в комнату, где дым от ладана, целуют мертвого отца, и все плачут. Ечкин, высокий, громоздкий, ползает на коленях и бьется головой об пол. Приезжает и бабушка, а за нею еще какие-то люди, отлично одетые. Вся в шелку, пожилая дама, вытирая вышитым платком слезы, говорит мне:
   -- Костенька, не узнал меня? И Сереженька тоже... Гордые вы, племянники. Забыли меня, я ведь вам тетка. Гордые...
   Я смотрю на нее и не узнаю. Кто она? Вдруг вспомнил -- ведь это она говорила: "Зачем художники, к чему это? Пустой народ". Она! И от гнева и горького горя я быстро отхожу прочь, но она нагоняет, берет за руку:
   -- Ежели не будете гордецами, приходите ко мне по праздникам, как должно племянникам. Что же это такое? Знать не хотят! Ну вот и живите по углам. Ну вот и шатайтесь в художниках!..
   В это время раздались рядом громкие голоса.
   -- Покров ему нужен, покров! Когда гроб принесут?..
   Я увидел мать в углу комнаты, подошел к ней и обнял. От горя она как-то вдруг <стала> меньше ростом, сделалась маленькой сгорбленной старушкой...
   Я вышел на двор. У крыльца стоял двоюродный брат Миша. Он молча поцеловал меня. От него пахло вином. Озабоченные, заплаканные сестры тоже поцеловались со мною.
   -- Знаешь,-- сказал Миша,-- кто был твой отец? Замечательный человек. Какую память по себе оставил! Смотри, как Ечкин-то ползает на коленях. А -- приказчик! Мал ты, брат, понять все это.
   Я ушел в сад. Там дремали большие липы. Никого. Я прислонился к липе и стал шептать молитву. В саду меня увидел Левитан и, подойдя, заплакал.
   -- Что ты-то ревешь? -- сказал я ему сердито.
   -- Не смей говорить "ревешь"! Я любил его. Я рыдаю, а не реву! -- ответил мне Исаак, с той же горячностью, как намедни в лесу...

* * *

   Когда я возвращался в дом, ко мне подошел сосед-доктор, человек огромного роста со светлыми голубыми глазами. Он взял меня за руку и сказал решительно:
   -- Пойдемте ко мне!
   Рядом, в своем особняке, доктор повел меня в свою комнату и налил чего-то в стакан с водой...
   -- Пейте!
   Я выпил.
   -- А теперь сюда,-- продолжал приказывать огромный доктор. Мы вошли в столовую.
   -- Садитесь! -- он показал мне на стол, накрытый с роскошью, и сел напротив. Затем он наложил мне на тарелку белорыбицы, кусок этак с фунт.
   -- Ешьте сейчас же!
   Я повиновался автоматически. Он тоже ел да на меня посматривал. Потом слуга подал какой-то пирог.
   -- Мне не хочется,-- увертывался я.
   -- Тшш,-- погрозил доктор.-- Потрудитесь кушать и не возражать. Я -- магистр наук... Тшш... Примите еще облатку и запейте водой. Сидите здесь, в этой комнате, а я пойду дам лекарство вашей матушке... Она нездорова. Я -- Николай Александрович Лазарев, магистр наук. Пожалуйте-ка сюда!
   И он подвел меня к шкапу, за стеклами которого между книгами находился футлярчик, в котором посередке лежала золотая медаль.
   -- Эта медаль,-- объяснил доктор,-- Венского университета. Дают ее тем, кто посвятил себя наукам. Медаль получил я-с. Так что потрудитесь меня слушаться... Вы останетесь здесь со мной, и мы вместе поедем в Покровский монастырь на похороны вашего родителя.
   "Какой особенный человек!" -- подумал я и почему-то повиновался доктору во всем и ел все, что он мне клал в тарелку. А потом заснул как убитый.

* * *

   В воротах Покровского монастыря было черно от монахов. Они пели, встречая катафалк с гробом. Мне было так тяжело на душе, что я ушел в сторонку, когда отца опускали в землю. Доктор Лазарев стоял возле меня.
   Подошел монах и сказал мне:
   -- Вы сынок Алексея Михайловича? Вот вы и братец -- ведь портрет его. Мало пожил батюшка ваш. Рано к нам пришел. А молодым-то, веселый какой был! У нас-то, приходил, уху делали. На всю братию каких стерлядей привозил. С господином Гоголем уху ели. Ну и говорили что! Вот над нами насмешничали. Слушать нельзя было.
   -- Что же говорили?
   -- Ну и сказать нельзя. Дразнили монахов-то! Веселый был ваш батюшка. Доктор Лазарев увез меня с матерью к себе. Не позволил вернуться домой. Мать
   все жаловалась, говорила, что она виновата: если б не пожалела денег и купила какой-то бальзам, то отец жил бы. Доктор не слушал. Опять дал какое-то лекарство и ей, и мне, а потом заставил есть моченые яблоки, повторяя:
   -- Потрудитесь кушать. Слушаться меня!
   В библиотеке была поставлена постель рядом с моей. Мать не спит. Говорит мне:
   -- Костя, я пойду в Оптину пустынь, пусти меня. Не до людей мне. Наутро я спросил доктора:
   -- Отчего так рано умер отец?
   Он показал на бюст Шекспира, что стоял на книжном шкафу, и сказал:
   -- От разностей среды и запросов жизни. Вот этот человек -- гений. Он бы вам объяснил лучше доктора, отчего умер ваш родитель. А матушку отпустите в Оптину пустынь. Ей легче в вере пережить горе...
   

ПРИМЕЧАНИЯ

   Смерть отца -- Впервые: Возрождение. 1932. 17 апреля. Входит в издание "Константин Коровин вспоминает...". Печатается по газетному тексту.
   Азарев -- имеется в виду доктор медицины Н.А. Лазарев. Рассказ о нем "Магистр Азарев" см. на с. 423-426.
   С господином Гоголем уху ели -- сведений, подтверждающих этот эпизод, установить не удалось.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru