Короленко Владимир Галактионович
Николай Константинович Михайловский

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Некролог

0x01 graphic

Николай Константиновичъ Михайловскій.

   Эту книжку журнала намъ приходится открывать тяжелою, скорбною вѣстью, которая, впрочемъ, для читателей не будетъ уже новостью... Въ ночь съ 27 на 28 января умеръ Николай Константиновичъ Михайловскій.
   Смерть подкралась къ нему внезапно. Еще въ тотъ-же вечеръ, присутствуя въ засѣданіи комитета Литературнаго фонда, Николай Константиновичъ былъ оживленъ и бодръ и принималъ самое дѣятельное участіе въ обсужденіи текущихъ дѣлъ и повседневныхъ нуждъ пишущей братіи... Между часомъ и двумя его не стало...
   Нельзя, однако, сказать, что смерть эта явилась совершенной неожиданностью.
   Въ теченіе вотъ уже нѣсколькихъ лѣтъ здоровье Михайловскаго внушало роднымъ и близкимъ къ нему людямъ самыя, серьезныя опасенія. Тревожные признаки обнаружились впервые въ 1896 году, когда у Николая Константиновича появились припадки внезапной дурноты, головокруженія и даже временной потери сознанія. Нѣкоторое время онъ не могъ ходить по улицамъ одинъ, изъ опасенія этихъ припадковъ.
   Это было тѣмъ тревожнѣе, что появилось почти непосредственно послѣ возвращенія съ лѣтняго отдыха. Врачи потребовали немедленнаго прекращенія занятій и новой поѣздки куда-нибудь на югъ. Николай Константиновичъ, съ однимъ изъ близкихъ друзей, уѣхалъ въ Ялту.
   Черезъ мѣсяцъ съ небольшимъ онъ вернулся, повидимому, совершенно оправившимся и бодрымъ, и тотчасъ же опять вошелъ въ обычную рабочую колею. На всѣхъ окружающихъ онъ производилъ впечатлѣніе здороваго, и недавніе зловѣщіе признаки начинали казаться какимъ-то мимолетнымъ кошмаромъ.
   Однако,-- эта радостная иллюзія была непродолжительна: черезъ нѣкоторое время припадки, хотя не съ такою силою, повторились и,-- что особенно угнетало Николая Константиновича,-- къ прежнимъ симптомамъ присоединилась боль въ правой рукѣ, одно время мѣшавшая ему писать.
   Потомъ и это прошло, временами лишь напоминая о себѣ, то появляясь, то исчезая.
   Врачи совѣтовали перемѣну режима. И очень можетъ быть, что, если бы Николай Константиновичъ исполнилъ всѣ предписанія и вовремя устранился отъ волнующей заботы, связанной съ неустанною журнальной и редакторской дѣятельностью, если бы онъ удалился изъ Петербурга, во-первыхъ, и изъ сферы текущей жизни, съ ея печалями и злобами, во-вторыхъ... если бы онъ отдался исключительно отвлеченной мысли, съ ея формулами, достаточно приподнятыми надъ волнующей житейской суетою,-- онъ могъ бы, вѣроятно, прожить еще долго...
   Но это было невозможно, и препятствіе было прежде всего -- въ самомъ Михайловскомъ.
   Почти съ тѣхъ самыхъ поръ, какъ онъ выступилъ на литературное поприще (а выступилъ онъ, какъ извѣстно, очень рано), его дѣятельность шла въ двухъ направленіяхъ: онъ былъ мыслитель, публицистъ, писатель -- съ одной стороны, и съ другой -- редакторъ журнала, т. е. организаторъ общаго литературнаго дѣла извѣстной, опредѣленной группы писателей.
   Вся его жизнь опредѣлялась этой двойной работой, сначала -- въ "Отечественныхъ запискахъ", потомъ въ "Сѣверномъ Вѣстникѣ" и, наконецъ, въ "Русскомъ Богатствѣ"...
   Послѣ закрытія "Отечественныхъ Записокъ" для Михайловскаго наступилъ промежутокъ, когда онъ оставался только писателемъ. Онъ работалъ тогда въ изданіяхъ, близкихъ по направленію ("Русская Мысль" и особенно -- "Русскія Вѣдомости"), но это его явно не удовлетворяло. Всѣ, знавшіе его въ то время, помнятъ приступы какой-то особенной, ѣдкой тоски, которые овладѣвали Михайловскимъ безъ видимой причины. Правда, русская жизнь не скупится на причины этого рода, и отчасти объяснялось это недавнимъ еще крушеніемъ "Отеч. Записокъ". Но и за всѣмъ тѣмъ,-- былъ, очевидно, еще какой-то особенный мотивъ, ослаблявшій настроеніе привычнаго ко всякимъ невзгодамъ сильнаго человѣка. Этотъ мотивъ объяснилъ мнѣ Глѣбъ Ивановичъ Успенскій,-- сказавъ какъ-то о Михайловскомъ и объ его растроеній:
   -- Ему нуженъ собственный журналъ.
   И, дѣйствительно, ему былъ необходимъ собственный журналъ, собственный не въ матеріальномъ, а въ духовномъ смыслѣ, какъ знамя, подъ которое, на его зовъ, могли бы собраться всѣ единомышленники и въ которомъ, по возможности цѣльно и полно, онъ могъ бы проводить всю систему своихъ воззрѣній, объединяя и группируя вокругъ нея родственныя силы.
   Только при этомъ условіи онъ чувствовалъ себя болѣе или менѣе нормально. На всѣ угнетающія явленія безотрадной дѣйствительности ему мало было отвѣчать непосредственно своими собственными статьями, въ которыхъ соціологъ-мыслитель чередовался съ публицистомъ. Ему необходимо было отдавать еще избытокъ своихъ силъ и своего настроенія на стройную организацію литературнаго дѣла, которое-бы отзывалось безпрерывно и всесторонне на всѣ запросы и злобы современности. Только въ этой двойной роли онъ чувствовалъ себя въ своей привычной нравственной сферѣ, и самъ могъ работать во всю. Въ теченіе многихъ годовъ это была его привычная обстановка, и онъ признавался, что ему всего лучше работается "между двухъ корректуръ", въ то время, когда его листковъ ожидаетъ уже посыльный изъ типографіи...
   Въ 1889 г., послѣ неудавшейся попытки сгруппировать разсѣянныхъ товарищей вокругъ "Сѣвернаго Вѣстника", наступилъ для Михайловскаго новый промежутокъ редакторской бездѣятельности и, наконецъ, онъ принялъ въ свое завѣдываніе "Русское Богатство" и сразу же сталъ писать больше... Двойная работа, кипучая, тревожная, разносторонняя, безпрестанно требовавшая настроенія и нервовъ -- стала уже его родной стихіей. Она постепенно и преждевременно подтачивала его силы, но она же составляла для него неискоренимую органическую потребность...
   И вотъ почему было совершенно невозможно исполнить настойчивыя требованія врачей. О томъ, чтобы совсѣмъ оставить редактированіе журнала,-- для людей, знавшихъ Михайловскаго,-- не могло быть и рѣчи. Уступая очевидной необходимости, онъ пытался въ послѣдніе годы хоть нѣсколько ослабить свой трудовой режимъ, уѣзжая лѣтомъ на болѣе продолжительное время, постепенно уступая тѣ или другія работы по редакціи, отдаваясь на досугѣ разработкѣ темъ, выходящихъ изъ рамокъ текущаго журнальнаго дня.
   Но онъ былъ уже человѣкъ обреченный, и совсѣмъ уйти отъ привычной работы органически не могъ. Очень скоро, въ прекрасной, спокойной обстановкѣ, окруженный любовью и заботой близкихъ людей,-- онъ начиналъ чувствовать утомленіе... отъ отдыха... Ему опять нужны были корректуры, разговоры о составѣ ближайшихъ книжекъ, переговоры съ сотрудниками и авторами, "цензорскіе оттиски", наконецъ -- просто петербургская атмосфера, съ ея нервностью, съ ея лихорадочной смѣной мыслей, впечатлѣній, событій. Ему нужно было стоять среди всего этого, непосредственно воспринимать всѣ животрепещущія явленія общественнаго дня и такъ-же непосредственно откликаться на нихъ, возводя всѣ эти частности къ общимъ формуламъ своихъ воззрѣній и освѣщая ихъ съ своей точки зрѣнія. Ему необходимо было кипѣть и волноваться всѣми тревогами русскаго общества и видѣть, что на все дается откликъ, отвѣтъ, а гдѣ нужно -- отпоръ...
   И вотъ почему отдыхъ начиналъ такъ скоро томить его... На письма, успокаивавшія его тревоги изъ Петербурга, онъ отвѣчалъ съ возраставшимъ нетерпѣніемъ и въ одинъ прекрасный день опять являлся, почти всегда ранѣе назначеннаго срока, въ редакціи и сразу окунался въ привычную работу. И это возвращеніе съ любимому дѣлу съ его тревожной обстановкой оказывало всякій разъ отличное дѣйствіе. "Уставшій отъ отдыха", Михайловскій оживалъ за работой и опять на нѣкоторое время производилъ впечатлѣніе человѣка вполнѣ оправившагося, бодраго и сильнаго... И опять начиналась жизнь съ двойной ношей, съ которой онъ и дошелъ до конца...
   Вторая половина 90-хъ годовъ, когда впервые появились признаки роковой болѣзни Николая Константиновича, была, какъ извѣстно, особенно для него дѣятельна и особенно тревожна. Я говорю о періодѣ такъ называемаго марксизма. Здѣсь, разумѣется, не мѣсто возобновлять затихшую полемику, ставшую достояніемъ исторіи, и если я упоминаю о ней, то лишь потому, что этотъ эпизодъ играетъ выдающуюся роль въ жизни Николая Константиновича за послѣдніе годы. Теперь это -- уже прошлое, но всякій, кто оглянется на это время съ безпристрастіемъ историка, если не съ любовью единомышленника и друга,-- долженъ будетъ признать, что Николай Константиновичъ Михайловскій и въ это, яко-бы отрицавшее его, время стоялъ въ самой серединѣ идейной борьбы, что отъ него исходили и къ нему направлялись всѣ мысли даже самыхъ страстныхъ его противниковъ. И едва-ли большинство читающей публики, слѣдившей за этой полемикой, порой необыкновенно страстной и кипучей, подозрѣвало, что этотъ неутомимый полемистъ, принимавшій на себя и отражавшій столько ударовъ,-- уже сильно надломленъ физически. Его умъ былъ все такъ-же свѣжъ, его настроеніе было такъ же молодо и его отношеніе къ предмету спора было полно все той-же пламенной страстности...
   Безъ сомнѣнія, въ этотъ періодъ ему пришлось пережить не мало горькихъ минутъ. За свою долгую жизнь онъ привыкъ къ атакамъ съ извѣстнаго фронта. На этотъ разъ борьба шла между направленіями близкими во многихъ существенныхъ пунктахъ, и отсюда ея необыкновенная страстность. И, однако, если этотъ эпизодъ доставилъ много до тѣхъ поръ незнакомаго Михайловскому волненія,-- то онъ же далъ ему и значительное удовлетвореніе... Не пытаясь дѣлать подсчеты "взаимныхъ потерь", мы укажемъ на то, что очевидно безъ всякихъ подсчетовъ. Послѣ временнаго отлива,-- къ вопросамъ "народа" опять приливаютъ новыя волны живого интереса и симпатіи. Начало этого процесса отмѣчено еще всѣмъ памятнымъ юбилеемъ Михайловскаго, истиннымъ праздникомъ передовой русской мысли, когда къ нему со всѣхъ концовъ Россіи стекались выраженія любви, уваженія, признанія. И въ этихъ чувствахъ слились опять старыя поколѣнія съ молодыми, люди съ сѣдѣющими или посѣдѣвшими уже головами и юноши, только еще вступающіе въ сознательную жизнь... Съ чувствомъ нѣкотораго облегченія въ тяжелой утратѣ,-- мы можемъ сказать, что этотъ новый приливъ общественнаго вниманія къ дорогимъ для Михайловскаго стремленіямъ и идеямъ значительно скрасилъ настроеніе послѣднихъ годовъ его жизни.
   Но и это не въ состояніи было отвратить неотвратимое. Правда, работа Николая Константиновича стала значительно спокойнѣе, и его полемическіе удары шли опять въ сторону, для него привычную, а удары, которые теперь направлялись въ него -- уже его не задѣвали въ такой степени и не нарушали его настроенія... Но годы шли, силы убывали, тяжесть двойной работы сказывалась, а опять ее было невозможно, потому что она срослась съ самой его жизнью.
   И онъ остался до конца на посту, въ качествѣ мыслителя-публициста и чуткаго руководителя журнала...
   Много условій соединилось въ русской жизни для того, чтобы выработать тотъ типъ журнала, какимъ онъ сложился у насъ, и тотъ типъ журналиста, котораго Николай Константиновичъ Михайловскій былъ однимъ изъ самыхъ яркихъ и крупныхъ представителей. За отсутствіемъ парламентской и иной трибуны, съ которой русское общество могло-бы принимать участіе "дѣятельнымъ словомъ" въ судьбахъ нашей родины,-- у насъ естественно, въ силу самой логики вещей, сложился особый характеръ общественно-политической прессы, ярче всего выражаемый журналами. Русскій ежемѣсячникъ -- не просто сборникъ статей, не складочное мѣсто, иной разъ совершенно противоположныхъ мнѣній, не обозрѣніе во французскомъ смыслѣ. Къ какому бы направленію онъ ни принадлежалъ,-- онъ стремится дать нѣкоторое идейное цѣлое, отражающее извѣстную систему воззрѣній, единую и стройную. Нападки на эту якобы "доктринерскую узость" составляютъ издавна общее мѣсто нашей реакціонной печати. И однако -- такова сила вещей, которую передовая журналистика ставитъ передъ собой совершенно сознательно и которая является несознательнымъ закономъ для печати реакціонной: мы помнимъ нѣсколько попытокъ основанія журналовъ "безъ направленія" или "терпимыхъ ко всѣмъ направленіямъ". Всѣ онѣ кончались жалкими неудачами и прежде всего впадали въ противорѣчіе съ собственными заявленіями: черезъ короткое время отъ сѣрой безличности онѣ переходили къ самому мрачному и крайнему реакціонному доктринерству...
   Для Николая Константиновича Михайловскаго журналъ всегда являлся своего рода идейнымъ монолитомъ, и никто не умѣлъ такъ, какъ онъ, спаять всѣ его отдѣлы органическимъ единствомъ извѣстной цѣльной общественно-литературной системы... Онъ родился мыслителемъ и бойцомъ вмѣстѣ, и его время потребовало отъ него обоихъ этихъ качествъ. Въ другой странѣ, при другихъ условіяхъ, Михайловскій, быть можетъ, сталъ бы только ученымъ, и это былъ бы одинъ изъ самыхъ выдающихся ученыхъ. У насъ и въ наше время это былъ ученый, мыслитель, публицистъ, беллетристъ и редакторъ журнала... Онъ отдалъ всю глубину своей страстной и глубокой аналитической и обобщающей мысли на служеніе насущнымъ злобамъ русской современности. Очень рано выработавъ собственное, въ высшей степени оригинальное и стройное міровоззрѣніе, онъ ринулся съ нимъ въ суету перестраивавшейся послѣ реформы русской жизни. По рѣдкому сочетанію способностей,-- съ силой чисто научной мысли въ немъ соединился крупный публицистическій талантъ. И эти черты составили вмѣстѣ ту яркую, своеобразную, сильную и изящную литературную фигуру, которую мы видимъ въ теченіе свыше 40 лѣтъ на вершинахъ русской журналистики. Все, что слагалось въ его оригинальномъ и глубокомъ умѣ въ общія формулы, охватывавшія широчайшія области жизни и мысли, всю силу своего анализа и своихъ обобщеній онъ, какъ его соратники по "Отечественнымъ Запискамъ", Щедринъ, Елисеевъ, Успенскій,-- съ торопливою страстностью отдавалъ тотчасъ же для насущныхъ надобностей текущаго дня. Такъ онъ работалъ десятки лѣтъ и этимъ опредѣлился самый характеръ его работы. Широкія схемы, коренившіяся въ самыхъ начаткахъ первичной жизни и обнимавшія самыя сложныя и высшія ея проявленія,-- принимали формы полу-философскихъ трактатовъ, полу-публицистическихъ, чисто боевыхъ статей, и свѣжій, животрепещущій фактъ текущаго дня становился иллюстраціей отвлеченной соціологической или философской схемы...
   Я не стану говорить здѣсь объ удобствахъ и неудобствахъ, достоинствахъ и недостаткахъ этого пріема работы. Въ этихъ строкахъ, торопливо набрасываемыхъ подъ свѣжимъ еще впечатлѣніемъ невознаградимой утраты,-- я пытаюсь лишь возстановить наиболѣе выдающіяся черты этого крупнаго человѣка, и теперь, надъ его свѣжей могилой, намъ остается сказать, что все это было именно такъ и, въ связи съ условіями времени и мѣста,-- не могло быть иначе. И такъ, какъ оно было, это было не только необходимо, но и прекрасно.
   Да, это была прекрасная жизнь отъ начала и до конца. Жизнь, полная однимъ кипучимъ и неустаннымъ трудомъ, и за нею пришла смерть несомнѣнно слишкомъ ранняя (Михайловскому былъ только 61 годъ), но совершенно соотвѣтствовавшая жизни. Онъ умеръ на своемъ посту, и ни болѣзнь, ни утомленіе не вызвали перерыва въ работѣ и не успѣли нарушить прекрасную цѣльность этой жизни, состоявшей изъ пламенной мысли и горячаго, до конца неостывшаго чувства...
   Въ самые послѣдніе годы физическія силы Михайловскаго замѣтно падали. Онъ снялъ съ себя нѣкоторую часть обычной редакторской работы, но только часть и при томъ очень небольшую. Затѣмъ онъ сталъ нѣсколько избѣгать шумнаго общества. Въ извѣстные традиціонные дни, когда, по обычаю, тѣсная квартира Михайловскаго вся наполнялась его друзьями разныхъ возрастовъ,-- въ этотъ послѣдній годъ онъ уѣзжалъ въ Сестрорѣцкъ. Привычный дружескій шумъ этихъ праздниковъ уже утомлялъ его слишкомъ сильно. Вообще, когда онъ начиналъ чувствовать нервную усталость,-- тихій сестрорѣцкій курортъ, съ его видомъ на взморье, съ сосновымъ лѣсомъ и пеленой ровныхъ снѣговъ по зимамъ -- сталъ его любимымъ пріютомъ... Все чаще и чаще онъ искалъ тамъ уединенія и отдыха, и каждый разъ опять возвращался окрѣпшимъ... Но все-таки прогрессировавшая слабость возбуждала въ его друзьяхъ все большую тревогу. Временами, среди самой оживленной бесѣды,-- лицо Михайловскаго становилось совершенно бѣлымъ, сливаясь съ его ровной, красивой сѣдиной...
   Съ особенной горечью жаловался онъ на боль въ рукѣ и порой на потерю памяти. Его мысль оставалась все такой же послѣдовательной и ясной, но порой въ памяти образовывались временные пробѣлы, которые, пожалуй, составляли явленіе, нормальное въ его возрастѣ,-- но его безпокоили и пугали. Впрочемъ, эти признаки исчезали, какъ только онъ становился за рабочей конторкой и начиналъ нервнымъ почеркомъ выводить свои ровныя, крупныя строки. Намѣтивъ тему и подобравъ матеріалы, онъ писалъ уже безостановочно, твердо, почти безъ помарокъ, и изъ всѣхъ постоянныхъ сотрудниковъ журнала онъ былъ всегда самымъ аккуратнымъ. Никогда остановка или запозданіе выхода книги не происходили изъ за очередной статьи Николая Константиновича. Память его во время работы прояснялась, загоралось опять воображеніе, цитаты являлись сами собою, безъ справокъ, и листокъ за листкомъ откладывался весь исписанный... Въ эти минуты онъ опять былъ бодръ, красивъ и какъ будто молодъ. Своя работа не мѣшала ему въ промежуткахъ зорко слѣдить за постепеннымъ возникновеніемъ очередной книги журнала...
   Такъ была приготовлена и сдана январьская книга. Въ ней появилась обычная статья Михайловскаго "Литература и жизнь", а въ этой статьѣ, вызванной письмомъ стараго священника изъ Сибири, Николай Константиновичъ защищалъ память Чернышевскаго и Елисеева отъ озлобленной клеветы. Онъ спорилъ съ мертвымъ человѣкомъ и споръ шелъ о мертвыхъ людяхъ... И читая теперь эти строки, проникнутыя живой любовью къ этому живому прошлому, такъ трудно примириться съ мыслью, что и самъ онъ теперь присоединился къ этимъ памятнымъ тѣнямъ.
   Январьская книга вышла въ Петербургѣ въ обычный срокъ, и почта развозила ее въ вагонахъ или на тройкахъ въ самые дальніе углы Россіи. Но въ то время, какъ тысячи читателей-друзей Михайловскаго пробѣгали страницы его очередной статьи,-- его уже не было въ живыхъ...
   Менѣе всего друзья и родные Михайловскаго ждали катастрофы именно теперь. Въ послѣдній мѣсяцъ своей жизни Николай Константиновичъ чувствовалъ себя лучше, чѣмъ когда бы то ни было въ этотъ годъ, и его оживленный, бодрый видъ и свѣтлое настроеніе совершенно усыпили обычную тревогу. Книга вышла, нужно было готовить другую... Николай Константиновичъ намѣтилъ уже и очередную тему... Французскій журналъ "La Revue" предпринялъ, въ концѣ истекшаго года, анкету по вопросу о "патріотизмѣ". Извѣстно, до какой степени извращенія довели это понятіе французскіе націоналисты, и понятно, что многія проявленія этого монополизированнаго патріотизма и не въ одной только Франціи легко принять за признаки смерти и разложенія. И вотъ, французскій журналъ ставитъ вопросъ: не отжило-ли свой вѣкъ самое чувство, называемое патріотизмомъ, которое фактически такъ часто становится антагонистомъ общечеловѣческой солидарности?.. Или, наоборотъ, ему предстоитъ еще значительная дѣятельная роль въ дальнѣйшихъ судьбахъ человѣчества?..
   Изъ русскихъ писателей редакція обратилась и къ Михайловскому. Его отвѣтъ, изложенный въ видѣ коротенькой замѣтки, появился въ февральской книжкѣ французскаго журнала {Въ слѣдующей книжкѣ мы надѣемся напечатать эту замѣтку въ оригиналѣ. Въ настоящее время рукопись находится въ редакціи "La Revue".}, которая получена въ Петербургѣ еще при жизни Михайловскаго. "Патріотизмъ можетъ состоять въ стремленіи доставить въ своемъ отечествѣ торжество идеаламъ человѣчности" -- такова основная мысль Михайловскаго, но "есть люди, которые считаютъ себя патріотами только потому, что стремятся сохранить всѣ предразсудки своей среды". "Естественному патріотизму угнетенныхъ національностей, ратующихъ за освобожденіе*, онъ противопоставляетъ "стремленіе нѣкоторыхъ государствъ, мечтающихъ о расширеніи своихъ владѣній изъ то же время угнетающихъ свободу народностей, имъ уже подвластныхъ"... Очевидно, однако, что рамки коротенькой замѣтки не удовлетворяли Михайловскаго, и онъ задумалъ болѣе широкую работу на эту же тему для "Русскаго Богатства".
   Нужно сказать, что предметъ этотъ, затрогивавшій одну изъ самыхъ глубокихъ проблемъ современной общественности и совпадавшій съ самой болящей злобой нашего дня,-- былъ темой Михайловскаго по преимуществу. На Дальнемъ Востокѣ, какъ туча, подымались уже первые раскаты неизбѣжной войны, и въ русской прессѣ раздавались крикливые, далеко не всегда разумные отголоски... и въ это же время во французскомъ журналѣ обсуждается вопросъ о "любви къ отечеству и народной гордости" въ его теоретическихъ основаніяхъ... Бреаль, Леруа Бодье, Мезьеръ, Рише, Тардъ, Элизе Рекдю, Анатоль Франсъ и -- Дерулэдъ... Моммзенъ, Максъ Нордау, Вандерведьде, Каутскій и -- Францъ Кошутъ... Понятно, съ какимъ интересомъ Михайловскій встрѣтилъ эти "протоколы" литературнаго "парламента мнѣній", обсуждавшаго на Западѣ теоріи, практика которыхъ на Дальнемъ Востокѣ уже гремѣла раскатами первыхъ выстрѣловъ и готова была окраситься потоками крови...
   Намъ приходится теперь писать некрологъ для той самой книжки, для которой Михайловскій задумывалъ свою работу... Какъ мы уже сказали, его умъ до конца сохранилъ свѣжесть, которую можно бы пожелать многимъ болѣе молодымъ писателамъ. Но физическій организмъ уже дошелъ до своего предѣла...
   По понедѣльникамъ, каждыя двѣ недѣли, происходятъ засѣданія комитета Литературнаго фонда. Николай Константиновичъ съ давнихъ поръ состоялъ членомъ этого комитета, выбывая изъ него лишь на короткое время, по уставу. Въ этотъ роковой понедѣльникъ онъ присутствовалъ на обычномъ засѣданіи и проявлялъ, какъ всегда, живое вниманіе къ текущимъ вопросамъ.
   Въ городѣ или, вѣрнѣе, въ литературныхъ кружкахъ Петербурга, говорили впослѣдствіи, будто это насѣданіе было почему то особенно бурно, и Михайловскій сильно волновался... Это не вѣрно. Никакихъ особенно волнующихъ вопросовъ не было, и Михайловскій казался всѣмъ совершенно бодрымъ и даже не уставшимъ. Около 12 часовъ онъ отправился домой... Швейцаръ замѣтилъ, что онъ поднимался на лѣстницу тише обыкновеннаго и повременамъ останавливался. Затѣмъ онъ открылъ свою дверь и вошелъ въ кабинетъ... Здѣсь, съ обычной аккуратностью, отличавшей всѣ его дѣйствія, онъ положилъ на стулъ снятый сюртукъ, приготовилъ порошокъ, который принималъ въ послѣднее время для успокоенія нервовъ, и сѣлъ на постель, чтобы совсѣмъ раздѣться...
   Когда, черезъ короткое время, въ комнату вошелъ его племянникъ,-- Михайловскій, блѣдный и спокойный, полулежалъ на своей постели безъ признаковъ жизни. Тотчасъ же былъ призванъ врачъ, которому оставалось только констатировать смерть отъ паралича сердца.
   Такъ умеръ этотъ работникъ русскаго слова, непосредственно послѣ засѣданія въ литературномъ учрежденіи, между двумя очередными статьями и между двумя книгами журнала, изъ которыхъ одну онъ только что закончилъ и уже начиналъ другую... Закаленный въ подвигѣ упорнаго труда, умъ его горѣлъ сильно и ярко, до самаго момента смерти.
   30 января, въ своей маленькой рабочей комнатѣ, на Спасской, онъ лежалъ спокойный и величавый, среди лентъ и цвѣтовъ. Кадильный дымъ застилалъ синими клубами книжныя полки... Съ лѣвой стѣны съ большого, во весь ростъ, портрета, глядѣлъ на него своими глубокими скорбными глазами Глѣбъ Ивановичъ Успенскій. Бюсты Шелгунова и Елисеева высились надъ рядами книгъ... Михайловскій лежалъ, такимъ образомъ, среди своихъ старыхъ, ранѣе умершихъ друзей и соратниковъ...
   Комната, узкіе обороты лѣстницы, улица передъ подъѣздомъ были покрыты тѣсной толпой живыхъ друзей, пришедшихъ попрощаться съ любимымъ писателемъ... Въ этой толпѣ было очень много молодежи...
   Похоронная процессія растянулась очень далеко. Говорятъ, со времени похоронъ Тургенева, Петербургъ не видѣлъ такой толпы за гробомъ писателя. День былъ чисто петербургскій, пасмурный, холодный... На кладбищѣ вѣтеръ срывалъ сухой снѣгъ съ могильныхъ памятниковъ и несъ его дальше, разсыпая надъ другими могилами. Свистки маневрирующаго за оградой паровоза прерывали прощальныя рѣчи... Похоронили Михайловскаго у "литераторскихъ мостковъ", недалеко отъ Успенскаго.
   Когда мы возвращались, среди раннихъ петербургскихъ сумерокъ, съ Волкова кладбища,-- по Лиговкѣ долго еще тянулись группы людей, въ которыхъ можно было узнать провожавшихъ гробъ Михайловскаго.
   А на встрѣчу, съ Невскаго, неслись громкіе крики. Это шла патріотическая манифестація,-- второй день уже ходившая по улицамъ Петербурга съ воинственными криками.
   И мысль съ невольной тревогой обращалась отъ этихъ шумныхъ проявленій жизни къ спокойному величію смерти...
   Настоящая книга "Русскаго Богатства", которую намъ приходится открывать этими прощальными строками,-- вся составлена еще при непосредственномъ участіи и руководствѣ Николая Константиновича. Многія статьи для ближайшихъ книжекъ тоже отправятся въ типографію съ помѣтками, сдѣланными его своеобразнымъ почеркомъ. Дальше -- это непосредственное, хотя и посмертное участіе, по необходимости, будетъ становиться все меньше...
   Замѣнить эту утрату, безъ сомнѣнія, невозможно. Но наше стремленіе и наша надежда состоятъ въ томъ, чтобы наши читатели чувствовали его вліяніе въ журналѣ такъ-же долго и такъ-же живо, какъ мы, ученики, товарищи и друзья Михайловскаго чувствуемъ въ своей средѣ неумирающее вѣяніе его идей и коей его своеобразной личности, полной какого-то особеннаго, только ему свойственнаго, величаво-суроваго обаянія.

Вл. Короленко.

"Русское Богатство", No 2, 1904

 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru