Кок Анри Де
Ида Сент Эльм
Lib.ru/Классика:
[
Регистрация
] [
Найти
] [
Рейтинги
] [
Обсуждения
] [
Новинки
] [
Обзоры
] [
Помощь
]
Оставить комментарий
Кок Анри Де
(перевод: Без указаняи переводчика) (
yes@lib.ru
)
Год: 1869
Обновлено: 05/07/2024. 65k.
Статистика.
Очерк
:
Поэзия
,
Переводы
,
Публицистика
История знаменитых куртизанок
Иллюстрации/приложения: 2 штук.
Скачать
FB2
Ваша оценка:
шедевр
замечательно
очень хорошо
хорошо
нормально
Не читал
терпимо
посредственно
плохо
очень плохо
не читать
Аннотация:
Ida Saint-Elme
.
Анри де Кок.
Ида Сент-Эльм
Эту куртизанку справедливо можно назвать вдовой Великой армии, потому что в рядах французской армии Первой империи она набирала своих поклонников.
Ее мемуары, изданные в 1827 году, имели блестящий успех, и из них-то мы главным образом заимствуем очерк ее жизни, весьма интересной как по фактам, так и по лицам ее наполняющим. Перелистаем же эти воспоминания и выберем те из них, которые наиболее любопытны.
Ида Сент-Эльм, или скорее Ида Эльзелина Фан-Иальд-Ионг, родилась в сентябре 1777 года от отца, который, как она уверяет, происходил от старинной венгерской фамилии, и который, однако, с целью наследовать значительное состояние, долженствовавшее принадлежать ему только с одним известным условием, женясь на одной из богатейших наследниц Голландии девице Фан-Иальд-Ионг, принял вместо своей фамилию жены.
Ида явилась на свет во Флоренции в прелестном деревенском домике на берегах Арно, на вилле Valle Оmbrasa, принадлежавшей ее родителям.
С колыбели, говорит она, мое ухо слышало только гармонические песни: с колыбели его ласкала гармония Тассовских строф. Когда разум мой начал развиваться, вымыслы Ариоста поразили мое юное воображение. Чтение этого поэта было наградой даваемой мне в часы рекреаций, прерывавших мое легкое ученье; у меня не было других учителей, кроме моих родителей. Мать моя говорила на шести языках; иногда спорила с отцом о литературе по латыни, но обыкновенно они разговаривали по-французски, по-итальянски или по-венгерски. Я училась многому, только слушая.
"Ловкий во всех телесных упражнениях, мой отец устроил на своей вилле, которую почти никогда не покидал, манеж, фехтовальную залу, бильярд. С самого нежного моего возраста он приучал меня безбоязненно сидеть перед ним на шее его лошади. Мне не было еще шести лет, когда я бесстрашно галопировала на моей маленькой венгерской лошадке, между отцом и матушкой, следившими за всеми моими движениями.
Не смотря на нежные предостережения моей матушки, все боявшейся, чтобы я не прибрела слишком мужских привычек, отец заставлял меня принимать участие во всех его любимых упражнениях и давал мне уроки фехтованья. Я радовалась моим маленьким успехам, доставляемым иногда моею ловкостью. Однажды моя радость дошла до восхищения; то было в тот день, когда моя отец приветствовал меня учеником, при восклицаниях и аплодисментах своих гостей и друзей. Уже надев нагрудник, в перчатках. потрясая моей рапирой, я бросилась к матушке, чтобы она надела мне маску; подняв длинные локоны моих белокурых волос, и связывая их лентой, долженствовавшей их удерживать, она уронила слезу. Была ли то слеза радости, или моя добрая матушка предвидела, по тайному предчувствию, каким несчастьям предоставляет меня ветреность моего сердца, быстро переходящего от глубочайшего спокойствия к самому безумному энтузиазму.
Политические происшествия принудили родителей Иды отправиться из Италию в Голландию. На дороге, желая спасти одного из старых своих служителей, упавшего в замерзшие волны Вааля, отец Иды получил болезнь, от которой через несколько дней умер. Переполненная горестью г-жа Фан-Иальд не хотела оставить местность, хранившую такие дорогие и жестокие воспоминания; она купила скромный домик в деревне Валь*** против того самого места, где умер ее муж. Ученье Иды было прекращено; ей был позволен свободный выбор книг для чтения и распоряжение своим временем. Так прошло два года. Предоставленная самой себе, молоденькая девушка в обществе старого слуги она каждый день делала длинную прогулку верхом. Ей еще не было двенадцати лет, но она была уже довольно велика и сильна, так что ей казалось лет пятнадцать. Она сама остроумно говорит: "по росту и фигуре я была уже почти женщина, но по рассудку я была еще ребенок.
Женщина-ребенок, без руководителя, без советов, как она могла не сделать какого-нибудь дурачества? И она сделала его.
В окрестностях одного замка она однажды встретилась с молодым голландцем Жаком фан М., сыном владетеля этого замка, который гуляя, разговаривал с нею. Они встретились и на другой и на третий день. Между тем старый слуга Вильгельм находил неприличными эти совершено невинные разговоры на прогулках, о которых Ида боялась сказать своей матери. Вильгельм сердился... так что же? они будут видеться тайком... вот и все!
На самом деле, Ида написала молодому человеку следующее письмо:
Я знаю, что делаю дурно, что пишу к вам, потому что скрываюсь от матушки и обманываю старого слугу, который будет иметь право меня презирать; но вы должны узнать, что я не могу больше прогуливаться с вами; Вильгельм сказал мне, что это неприлично. Между тем, если вам угодно, вместо того, чтобы прогуливаться по большим дорогам, приходите посетить мои цветники, мой птичник; мне все это надоедает, но думаю, что с вами я могу еще забавляться ими. Каждое утро, в течение часа, я рисую в небольшом павильоне, в который есть вход с большого луга; затем я немного учусь или занимаюсь музыкой; наконец я завтракаю с мамашей и не вижу ее с десяти часов до трех. Если вы хотите прийти утром к маленькой двери павильона; я могу отворить ее, и мы устроим наши свиданья каждый день; это меня несколько развлечет, не беспокоя и не опечаливая моей доброй матушки.
Иде было только двенадцать лет, когда она писала это письмо; любовь всего менее входила в желание соединиться с молодым голландцем. Иде хотелось рассеяться от тяготившего над ней уединения.
Но Жаку Фан М. было двадцать четыре года и если вообще дети голландцев не считаются вулканами любви, то также не доказано, что они более других нечувствительны к обольщению. Жак Фан М. поспешил на призыв Иды, и три или четыре первые свидания прошли в самых невинных разговорах. Он учил ее голландскому языку, она его -- итальянскому; даже сам суровый Вильгельм мог бы подслушивать у дверей, не обеспокоившись ни от единого слова. Но в одно утро они сидели рядом... и ничего не понимая в трепете своего возлюбленного, Ида тоже начала его разделять. Он был красив собою, высок ростом и исполнен изящества и благородства.
-- Как вы прелестны! сказал он.
Она не отвечала, но ее улыбающиеся губки говорили: "Вы тоже очень хороши собой!"
-- Как я вас люблю! продолжал он.
Она молчала; но вся зарумянилась, положив свою голову на плечо молодого человека, губы которого, как будто привлеченные магнитом, соединились с ее, она в долгом и вкусном поцелуе дала ему понять, что и она его любит.
Потом? Потом ничего. У фан М. было честное сердце; он стыдился бы украденного блаженства и вместо того, чтобы совершить новую ошибку, он немедленно принял важное решение.
Он прямо отправился к г-же фан Иольд, просить руки ее дочери.
Мы пройдем молчанием различные обстоятельства задержавшая, но не помешавшие замужеству Иды. Потребовалось три недели, чтобы ей минуло тринадцать лет, когда в новой церкви Амстердама она поклялась в вечной верности Жаку фан М.
Сделавшись мужем этого ребенка фан М., вместо того, чтобы посвятить себя его моральному развитию, научить его уважению долга, о чем он даже думал, -- через восемь или десять медовых месяцев, вдруг восхитился революцией, начавшейся во Франции и горячо отдался ее принципам, политика переучила его, а политика враг супружеского счастья. Невозможно идти во главе социальных реформ и заниматься домашним хозяйством. Бросив Брюссель, где он дотоле жил с Идой он привез ее в конце августа 1792 года в Лилль, где все готовилось к тому, чтобы выдержать осаду императорских войск
Бедный фан M!.. Что было ему делать в Лилле со своей женой!
Пусть сама Ида рассказывает, кто был первый французский офицер, которого она одарила своей благосклонностью.
Состояние и имя моего мужа, решение, которое он принял скорее отказаться от своего отечества, по крайней мере на время, чем отступиться от своих либеральных убеждений, привлекли на него, а также и на меня, всеобщее внимание и любопытство. Через несколько дней двери всех первых домов в Лилле были для нас открыты.
Стремление фан М. служить делу свободы в Нидерландах, ставило его в ежедневные сношения с французскими офицерами. Генерал Фан Долен, двоюродный брат моего мужа, однажды представил нам некоторых из этих офицеров. Я назову одного из них, -- молодого Мареско, уже замеченного в армии, в которой он служил очень недавно. В течение этого визита взгляды этих господ часто обращались на меня; в этой толпе обожателей я замечала только Мареско: казалось лестное удивление, с которым он меня рассматривал, в первый раз дало мне почувствовать цену красоты; глаза мои встречались с его глазами, когда он был передо мной, и когда он уже ушел, я все еще его видела.
Я часто потом видала Мареско; тогда он был только еще капитаном, но его уже доказанная заслуга, его храбрость и приятность характера заставляли смотреть на него уже не так, как на других офицеров, опередивших его в военной иерархии. Я с удовольствием слушала все, что говорилось хорошего об этом молодом офицере, и мое воображение каждый день наделяло его новыми качествами. В его присутствии я конфузилась и смущалась. Я чувствовала удовольствие, смешанное с беспокойством; я желала бы непрестанно его видеть, а между тем дрожала, входя в залу, где надеялась его встретить.
Состояние моего сердца имело для меня такую сладость, что я не раздумывая, не подозревая даже опасности, всецело предавалась уединению.
Город давал праздник, на который муж мой и я были приглашены. Я была предметом всяческих любезностей, но из всех похвал, которыми меня осыпали, я не могла скрыть, что придаю значение только почтению Мареско.
С этой минуты установилось между нами непризнанное сношение, сделавшее тем более быстрые успехи, что я полагала его основанным единственно на совершенной симпатии наших мыслей и чувств. В Лилле было много женщин, которые были принимаемы даже в некоторых уважаемых обществах, но которые не имели никакого значения в лучших домах; их двусмысленная репутация, ложное положение, занимаемое ими в свете, внушали мне справедливое отвращение.
Фан М. вместо того, чтобы поощрить эту разборчивость, не имевшую ничего преувеличенного, старался, напротив, победить то, что он называл моими предрассудками. В тот самый день, когда моя строгость вызвала с его стороны насмешки и упреки против Мареско, я взяла его в посредники, он отдал мне справедливость. Я гордилась его одобрением и мало-помалу привыкла брать его в судьи всех моих действий или скорее в поверенные моих тайных мыслей.
"Таким образом, в глубокой беспечности я быстро приближалась к бездне. Я любила безумно, еще сама не зная об этом. Когда я вернулась к самой себе и разобрала состояние моей души, было уже поздно: я была потеряна".
Мы полагаем, что поздно!.. Во время восьмидневного отсутствия своего мужа Ида каждую ночь принимала в своей спальне прекрасного капитана Мареско.
Но капитан должен был уехать. Увы! Неужели они не увидятся? Да. Они увиделись в Дампьер ле Шато, где в мужском костюме Ида разделяла опасности войны, которым охотно отдался ее муж. Она присутствовала 20 сентября 1792 года при канонаде Вальми и видела как генерал Келлерман, сошедши с лошади, шел впереди ослабевавших пехотных колон электризируя солдат своим примером и словами.
А после победы Фан М., спеша увидеть генерала Берновилля, находившегося в Сент Женвильи, отправился туда, оставив свою жену под надзором друга своего Мареско.
Какая радость для Иды смешать мирты с лаврами своего любовника!..
Нужно было известие о болезни, угрожавшей смертью ее матери, чтобы заставить ее отказаться от преступного сладострастия, к которому она так привыкла, что оно стало ее второй природой.
Здесь мы поместим довольно оригинальный эпизод. Мать ее выздоровела, Ида оставалась несколько времени близ нее в имении, которым она владела в окрестностях Вардербурга.
Там мы с матушкой, -- говорит она -- находились почти постоянно одни. Чтобы развеять ее, я придумала для этого долгие прогулки в коляске по окрестностям. Одетая в мужское платье, я была ее кучером; ловкая в управлении лошадьми, я вносила какое-то самолюбие в это занятие; прогулки эти нравились ей так же, как и мне, они нарушали однообразие наших дней.
Иногда мы прогуливались пешком, посещая смиренные хижины, повсюду многочисленные благословения сопровождали мою мать и ее молодого сына барона фан-Иадль-Ионг, за которого слыла я. Благодаря моему высокому росту и элегантности я могла прослыть за очень красивого юношу. Мои, по природе волнистые волосы, остриженные a la Titus, мои большие голубые глаза и оживленный цвет лица привлекали на меня красноречивые взгляды женщин; я смеялась над этим вместе с матушкой.
Однажды, когда мы продолжали нашу пешеходную прогулку долее обыкновенной, мы зашли к Варденбургскому балье, чтобы отдохнуть, тогда, как наши люди отправились за экипажем. Варденбургский балье был стар и некрасив и только что женат на молоденькой и хорошенькой девушке. Прелестная Мария рассыпалась в учтивостях перед бароном фан-Иадл-Ионг, ее старый муж, зная, кто этот юноша, столь нравящийся его жене, не хотел ее разочаровывать; Мария показывала мне свои цветы, свой птичник, своих кроликов и золотых рыбок; ее глаза не раз говорили мне во время этой прогулки, как я ей нравлюсь. Притворство никогда не было отличительной чертой моего характера, но случай был так хорош, что я не могла отказать себе в желании позабавиться над заблуждением молодой девушки; я поддерживала мою роль и давала предполагать, что я не нечувствительна.
"Перед нашим отъездом Мария подала мне букет, нарочно для меня ею составленный. Букет этот был передан мне с особенным таинственным видом; я тотчас же подумала, что он содержит какое-нибудь любовное послание и не ошиблась. Мария писала мне и назначала на другой день свидание в аллее из шиповника, которая окружала их сад. Матушка, сначала смеявшаяся вместе со мной, вдруг сделалась серьезной. "Ну, матушка, -- сказала я ей, -- вы хвалите благоразумие голландок... Согласитесь, что француженка не поступила бы лучше". Матушка огорчилась при виде молодой женщины, так быстро забывающей свои обязанности по отношению к мужу; одно извинение, которое она могла найти для Марии, заключалось в том, что она без сомнения угадала мой пол, под мужским платьем, и это свидание было только невинной шуткой".
"Я не пропустила назначенного свидания. На другое утро в назначенный час, я была в аллеи; Мария меня ждала; ее туалет был тщательнее вчерашнего; ее шляпа, отделанная розами, висела у нее на руке, на широкой голубой ленте, ее белокурые волосы были изящно завиты".
"Как только она увидала меня, сейчас же прибежала. -- "О! -- вскричала она, -- я хорошо знала, что вы придете, потому что вы должны быть также добры, как и прекрасны".
Последние слова были произнесены тихим голосом, а ее рука опиралась на мою. Мы сели на лавку.
-- Как только я увидала вас, -- опустив глаза, начала она, -- я почувствовала, что мое сердце принадлежит вам. Но вы, можете ли вы полюбить меня немного?..
-- А почему бы и не полюбить мне вас? -- возразила я.
-- Потому что я очень невежественна и проста, чтобы быть любимой молодым человеком вашего звания!.. А между тем, если вы меня не любите, что станется со мной? Мой муж так стар и так дурен!..
Говоря, таким образом, малютка прижалась ко мне; я видела, как дрожала ее грудь, как нежная томность разлилась по ее лицу. Было время разубедить ее, иначе по примеру целомудренного Иосифа, но по другой причине, мне пришлось бы оставить в ее руках мой плащ.
-- Да, моя милая Мария, -- с улыбкой сказала я ей, -- да! Я буду любить тебя, я буду твоей лучшей подругой, потому что, узнай, я женщина!..
Я не могу передать действия, произведенного этими словами на малютку! Она побледнела; она удерживала меня одной рукой, в то время как другой казалось, отталкивала. "Вы, вы -- женщина!.. Боже мой!.. Сжалься надо мной!.."
Она была у моих ног; я ее подняла, и сжала в объятьях. "Как вы должны меня презирать!.." -- Нет, я люблю тебя и всегда буду любить!" -- Наконец она осмелилась поднять на меня свои глаза. -- "Хочешь поцеловать меня?" -- продолжала я. -- "О. да!" -- воскликнула она. И с порывом, в котором еще слышалась страсть, ее губы приблизились к моим, и тело ее трепетало. Потом она прошептала: "Какая жалость!".
"Честное слово, я разделяла ее мнение".
Вторым любовником Иды Сент-Эльм был Груши, тот самый Груши, который был виновником Ватерло...
Это было в 1793 году в Амстердаме, где она встретилась со своим мужем, -- продолжавшим более чем когда-либо заниматься политикой вместо того, чтобы заняться женой. Ида председательствовала на большом бале, на патриотическом празднике, на котором было собрано все самое лучшее городское общество и офицеры французской армии. За этим праздником следовали непрерывно обеды, прогулки, всякого сорта развлечения и повсюду Ида показывалась в сопровождении генерала Груши, которому было тогда около 27 лет; он сохранил и при республиканском управлении все изящество Версальского придворного.
Однажды предположили посетить различные мануфактуры в окрестностях Амстердама, принадлежавшие мужу Иды. Естественно, фан М. не участвовал в этой экспедиции.
"Нас отправилось в путь, -- говорит Ида, -- двенадцать дам и столько же кавалеров, в один из тех прелестных зимних дней, которые бывают только на севере. Опершись на руки своих спутников, дамы забавлялись тем, что скользили по льду замерзших источников, пересекавших поля. По взрывам хохота, по шуму льда, трескавшегося под ударами наших сабо, издалека нас приняли бы за толпу школьников, бежавших из-под учительской ферулы. После довольно долгого путешествия мы достигли, наконец, жилища, где большие приготовления для нашего приема выражали желания быть нам приятными. В теплой зале нас ожидал самый изысканный стол. Мы сели за него с аппетитом, возбужденным холодом и прогулкой; потом осмотрели помещения, приготовленные для нас.
"Было пятнадцать кроватей, а нас двадцать четыре человека, не считая восьми лакеев".
"-- Ба! -- вскричал Груши, -- из одной голландской постели можно сделать три французских и притом же мы, солдаты, обойдемся даже без матрасов".
Предатель! Он, на самом деле, не оставил себе даже матраса, сказав, что очень спокойно проведет ночь на кресле. Но в середине ночи, пользуясь сном, в который был погружен весь дом, он проник в комнату Иды... Она хотела рассердиться, кричать, но крик произвел бы скандал... И притом же он так упрашивал... а она выпила за ужином шампанского... наконец он нравился ей!..
Но Мареско!.. Разве Ида уже не любила его?
Позвольте, мы вернемся еще к первому, но прежде, следуя порядку Воспоминаний, мы должны говорить и о третьем -- генерале Моро, ибо Груши был только прихотью Иды, упомянутый нами для памяти.
Моро, по словам Иды, был одним из величайших и благороднейших сердец, которые когда-либо существовали. В первый раз Ида встретилась с ним в Голландии у своего дяди по матери, барона Фондерне. Но! В это время он был любовником кузины Иды Марии Фондерне; наша героиня удовольствовалась тем, что восхищалась им и успокаивала свою несчастную кузину, которую Моро бросил, дав слово жениться.
В Голландии же, в Утрехте, тоже в первый же раз Ида услыхала о человеке, который был идолом ее души и в тоже время печалью и отчаянием ее жизни: о Нее.
Между тем, за отсутствием ее мужа, слишком сильно занятого политическими вопросами, чтобы заниматься поступками Иды, голландское общество хулило поведение молодой женщины, жившей среди французских офицеров; не раз, даже в Амстердаме, где она жила снова, не стесняясь, в лицо упрекали ее в том, что называли ее солдафонскими наклонностями.
Фан М. смеялся над этим разговором, и так как муж не был ею недоволен, она, в свою очередь, она имела право смеяться над общественным мнением. Но однажды вечером, по возвращении из одного из собраний, непредвиденное происшествие произвело в ней внезапную и необычайную вспышку. Этим происшествием была передача ящика, адресованного к ней Мареско. давно уже почти исчезнувшего из памяти Иды. Но в этот час она была в нервном раздражении. При виде этого ящика, содержавшего вероятно письма и портрет, молодая женщина начала испускать отчаянные крики, как будто страсть ее пробудилась при мысли, что она навсегда теряет его.
"Я пришла в себя в объятиях фан М., который давал мне самые нежные имена, расточал самые нежные ласки. Вырваться из его объятий, и упасть к его ногам было первым моим движением, а первый крик, мой крик был: "Ах! Оставьте меня! Я недостойна вас. Скройте мой стыд от матушки!" Фан М. тихо меня поднял. Увы! Он уже знал все: ему сказал это браслет и письмо, заключавшиеся в ящике, который он открыл.
Я рыдала..."
-- Эльзелина, -- сказал он, -- будем хранить вечное молчание об этой ужасной странице нашей жизни! Я также виновен, как и вы; мать ваша предупредила меня об опасностях, которым вы могли подвергнуться. Я ее не послушал и наказан -- но не станем менять образа нашей жизни. Эльзелина, поручите мне возвратить ваш покой и счастье. Вы не потеряли ничего из ваших прав на мое сердце; вы всегда будете той, которую я люблю более всего на свете".
"Для подкрепления этой речи, мой слишком всепрощающий муж, старался осушить поцелуями слезы, орошавшие мое лицо. Он был в возрасте страстей; вид молодой и прелестной женщины, которую ее печаль делала еще прелестнее, увлекал его от сожаления к более нежному чувству".
"Но в том расположении духа, в каком я находилась, выражение этого чувства казалось мне оскорблением, доказательством оскорбительного равнодушия к обиде, которая, будучи раз узнана, должна бы разъединить супругов".
"Я отскочила с ужасом. "-- Но вы не понимаете, -- вскричала я. -- Вы думаете, что только мое воображение заблуждалось?.. Так нет же, я совершенно виновна! Дай мне убежать, где-нибудь скрыться. Я прошу у вас одного: вечной разлуки..."
И так как, не смотря на ее просьбы, фан М. упорствовал обращаться с ней так, как будто Мареско никогда не занимался ею, -- то в одно прекрасное утро Ида навострила, что называется, лыжи...
Это было после пребывания в Брене, где фан М, имел поместье, когда она выполнила проект, уже давно задуманный ею. Письмо, полное сожалений к мужу, другое к матери, потом в дорогу в Менен, где она намеревалась отдаться под покровительство Моро. Генерал, изумленный поступком молодой женщины, сначала призывал ее к рассудку; но как говорить о рассудке тому, кто желал бы, чтобы ему говорили о любви.
"Моро, -- говорит Ида, -- не был любезен по характеру; женщина, которую он любил бы всего более, не смогла бы сделать из него петиметра; но это был верный, преданный друг, всегда готовый дать новые доказательства своей привязанности. Я ему понравилась, как только он меня увидел. С посторонними или с людьми, которых он видывал редко, Моро был холоден и сдержан, в дружбе он имел много прелести и его разговор выражал образованный ум. Нужно было, так сказать, идти впереди его и согревать его душу".
Надо полагать, душа Моро была согреваема в присутствии Иды, потому что он взял ее в Париж, где он окружал ее самым деликатным вниманием.
"Однажды утром, генерал предложил мне посмотреть квартиры в Пасси, мы отправились вместе; он проводил меня в большую улицу Пасси, к решетке; там мы вошли в один прелестный домик, меблированный самым изящным образом. К этому домику прилегал сад, в конце которого находился павильон, содержавший прекрасную библиотеку и несколько комнат, украшенных зеркалами и картинами".
-- Ах, генерал! -- вскричала я. -- Как бы я желала жить здесь!..
-- Ну, если вам он так нравится, -- ответил он, -- нужно остаться.
-- Разве он отдается внаймы?
-- Нет, мой друг; вы здесь у себя дома.
В этом-то домике в Пасси Ида жила все время, пока она была любовницей Моро; в этом-то домике, где она принимала все, что в то время заключал в себе Париж из галантных женщин и мужчин, скульптур Лемот, еще очень молодой в эту эпоху, а уже знаменитый, делал с натуры статую нашей искательницы приключений в одежде Евы до грехопадения.
Ида Сент Эльм рассказывает очень наивно по этому поводу, что Моро очень строгий относительно скромности женщин, порицал ее за то, что она согласилась из слишком большой любви к искусству к такому абсолютному изображению своей красоты. Но она не рассказывает об одном приключении, случившимся именно в один из этих сеансов.
Она позировала в одной из комнат, преобразованной в мастерскую, лежа без покровов на постели в античном стиле, когда ее горничная, одна имевшая позволение проникать в это место, прибежала известить Лемота, что один из его друзей ожидает его в саду, чтобы сказать ему несколько слов.
Лемот извинился: его отсутствие должно было продолжаться несколько минут; он вышел в сопровождении горничной.
Но представьте ее изумление, когда в ту же минуту из шкафа, который она считала запертым, перед ней появился молодой человек, по имени Парни, племянник поэта, в течение нескольких недель прилежно ухаживавший за ней.
Иде некогда было спрашивать, когда и как г-н Парни вошел в мастерскую и спрятался в шкаф, и она не спрашивала. Удивление, гнев, стыд уничтожали ее.
Между тем, дерзкий направился к ней, -- и, не заботясь об упреках, пользуясь своим преимуществом, он покрывал ее своими пламенными поцелуями, которых маленькие ручки были не в состоянии воспретить.
Когда минут через двадцать вернулся Лемот, он нашел свою Еву в таком странном волнении, что был принужден отказаться от продолжения сеанса.
Но что говорил обо всем этом фан М.? Ничего. Философ в начале, он так и остался философом. Жена его оставила; он ее забыл.
Напротив мать Иды сердилась на нее: каждый день она писала ей письма.
Ида читала эти письма, плакала, обвиняла саму себя и продолжала любить генерала Моро.
Однажды вечером, возвращаясь из комической оперы, ее карета при въезде на Cours la Reine столкнулась с каретой знаменитой г-жи Тальен, у которой сломала ось. Случай заключил знакомство, и он не был упущен. Г-жа Тальен и Ида Сент Эльм были созданы для того, чтобы понимать друг друга.
"Всегда предупрежденная накануне о часе, когда Моро посетит меня, я пользовалась каждым утром, когда я не ждала его, чтобы повидаться с Тальен, обыкновенно, я уезжала рано, одетая в мужское платье; было отдано приказание, чтобы меня впускали в апартаменты во всякое время, без доклада".
"Всего чаще я будила ее; на половину охотой, на половину насильно она вставала с постели, одевалась в утреннее платье, накидывала на плечи шаль; я помогала ей одеваться, хотя она находила меня неловкой, как мальчика, и мы отправлялись в boghey'е, за которым мой лакей Филипп следовал верхом. Мы часто проезжали по новым бульварам, по Марсову полю или завтракали с нею чашкой молока в хижине Мон-Парнаса, еще совершенно деревенской в то время. Я видела, как на ее лице блистала природная веселость, не всегда показывавшаяся на нем в салонах Люксембурга. В одну из наших прогулок нам пришлось направиться в квартал Гро Калью; мы провели большую часть утра, наблюдая празднование свадьбы работников. Широкая радость этих добрых людей представляла картину, достойную кисти Теньера, совершенно противоположную той, которую Тальен обыкновенно имела перед своими глазами. Что касается до меня, я не удивлялась выражениям народной радости, ибо взросла среди сельской жизни".
Между тем, Моро, которому не нравилась эта связь, который находил, что общество встречаемое у г-жи Тальен недостойно его любовницы, -- положительно предложил Иде расстаться со знаменитостью Конвента.
Она повиновалась; столь же ветреная в дружбе, как и в любви, Ида быстро повернулась спиной к своей дорогой Тальен.
Ида Сент Эльм еще прежде полюбила Нея, не зная его: то была романическая, но тем не менее глубокая страсть, ибо Ида истинно любила Нея.
Она сама делает параллель между двумя самыми важными связями своей жизни; между связью с Моро и с Неем и говорит, что любила Нея так сильно, что пожертвовала бы всеми социальными преимуществами... Надо заметить уже утраченными вследствие связи с Моро.
В ее мемуарах говорится об одной таинственной личности, которую она обозначает начальными буквами Д. Л., о личности вроде демона, которая толкает ее в объятия Нея, мы не знаем почему.
Вероятно только то, что, отказавшись от своего опасного намерения жениться на женщине, подло оставившей своего первого мужа, -- Моро, в свою очередь бросил ее, оставив, однако, ей знаки своей привязанности.
С этого-то времени Ида приняла фамилию Сент-Эльм.
Наконец она была свободна, и пробил час, в который она должна была увидать незнакомого, но обожаемого ею любовника.
Уже несколько месяцев, заботами Д. Л. она поддерживала деятельную переписку с будущим маршалом.
"Я жила в восхитительном уединении в Вавилонской улице, в маленьком, но спокойном домике, окруженном сенью небольшого, но восхитительного сада, С утра я прогуливалась, смотрела и пускала вперед часы; каждую минуту мне слышался стук его кареты. Когда я уставала, то садилась по средине моего цветника, перечитывая знаменитую оду Сафо: "Я поворачиваюсь на моем мягком ложе; луна потонула в море, а с нею исчезли и плеяды; настала середина ночи... часы идут... я люблю тебя... я одинока..."
"Кто не ощущал оттенков тысячи противоположных чувствований, сменяющих одно другое в часы первого ожидания?.. Увы! Я ощущала их все сразу, когда быстро катящийся кабриолет останавливается... дверь отворяется... и я не имела времени поверить моему счастью, как уже вполне им обладала!.."
"Ах, почему эта радость не была единственной в моей жизни, или почему, будучи так счастлива, я хотела быть счастливой снова?.."
"Если бы Ней был человек обыкновенный, лицо его нашли бы некрасивым; но с его благородной талией, с этой осанкой и мужественным взглядом, окруженный такой славой, он казался красавцем! Едва мы переменялись несколькими словами, мы уже разговаривали и чувствовали, как двадцатилетие друзья. С какой откровенностью он напоминал мне о заботах о моей будущности!"
"А я отвечала ему: "Не думайте об этом будущем. Знать, что ваше сердце бьется для меня, разве не в этом все мое назначение?"
Мы вместе осматривали наше убежище; он был восхищен им.
-- Это Моро подарил вам? -- сказал он мне.
-- Дом этот я нанимаю с мебелью.
-- Но вы разоряетесь, если Моро не заботится об вас.
-- Я не приняла от него ничего. Я слишком виновата против Моро, чтобы его благодеяния не казались мне тяжелыми.
-- Все это слишком романически, мой милый друг. Моро знавал ваше семейство; он дал вам свое имя и должен был обеспечить ваше существование; но у вас есть таланты, образование; вы предпочитаете быть обязанной только одной себе. Это ошибка. Вы меня слишком интересуете, чтобы я не заботился о вас.
-- Я вас интересую? Этого слова для меня достаточно. Будущность моя!
-- Скажите мне ваши имена, -- начал он после некоторого молчания, -- скажите то, которым никто вас не называл.
-- Зовите меня Идой. Это имя было дорого моему отцу.
-- Ну, моя дорогая Ида, судьба, долг, честь требуют от нас скорой разлуки. Я нахожусь на опасном посту. Обещай мне, что куда бы не увлекла меня война, никогда мое письмо не скажет тебе напрасно: "мне не достает Иды!"
-- Клянусь! Я явлюсь на ваш зов, каково бы ни было расстояние! Я счастлива, что могу обещать тебе.
"Я жила в каком-то обмане любви; каждое утро было сладким сном, меланхолическим и нежным ожиданием, которое всегда завершалось вечерним посещением. Он непременно говорил мне о моем будущем. Однажды я сказала ему, что хочу поступить на сцену.
-- Полно! -- вскричал он. -- Я скорее пожелал бы видеть тебя маркитанткой, чем актрисой.
--Маркитанткой?.. Охотно. Тогда я всюду могу за вами следовать.
Он улыбнулся, и, снимая со своей шеи часы и цепь, сказал:
-- Нам пора проститься, Ида; но помни, ты поклялась, что в какой бы час я не призвал тебя, ты явишься ко мне.
--Я опять клянусь! -- прошептала я в поцелуе".
Генерал Ней уехал; Ида Сент-Эльм поклялась ему в совершенной любви, но не в совершенной верности. Один довольно смешной анекдот, который она рассказывает по поводу Талейрана доказывает, что для нее любовь в верность были слова противоположные.
Повинуясь Бонапарту, который чванился нравственностью, Талейран должен был жениться на г-же Гранд, с которой он был в нежных отношениях, со времени ее возвращения из эмиграции. В ожидании он принимал в министерстве многочисленные посещения прелестных женщин; особенно Ида Сент-Эльм имела доступ в его кабинет, и почти всегда оставалась в нем подолгу.
"Особенно мои волосы возбуждали учтивое внимание Талейрана, и однажды они были предметом, с его стороны довольно странного занятия. Под его слишком усердной рукой мои белокурые локоны развевались в беспорядке, эта рука, подписывавшая мирные трактаты, сама хотела поправить произведенное ею зло. И вот, министр, беря один за одним развевавшиеся локоны, завертывал их в тонкую бумагу, собирал и располагал их под моей шляпкой, требуя чтобы моя прическа осталась в таком виде до моего возвращения домой".
"Я довела мое терпение до тех пор, до которых он довел свою любезность, потому, тем более, что заметила, что он употреблял для папильоток билеты в тысячу франков".
"-- Вот еще один, монсеньор, -- сказала я, подавая ему забытый им локон".
Прическа Иды Сент-Эльм стоила Телейрану двадцать тысяч франков.
Бонапарт стал Наполеоном; Республика уступила место Империи: дрались каждый день; Ида Сент Эльм не дралась, но следовала во всех компаниях, все в мужском костюме за своим дорогим Неем; она была с ним при Магдебурге, Иене, Эйлау, Фридланде...
"Сколько раз в те редкие минуты, которые Ней отнимал у долга, чтобы отдать счастью, он повторял мне: "Бедная Ида! Вы повсюду! Вы ничего не страшитесь?" Тогда я рассказывала ему средства, которые я употребляла, чтобы достигнуть его... Я имела случай встретить в Магдебурге великолепного слугу, питавшего естественную привязанность к французам; таким образом, я была избавлена от необходимости брать проводников".
Ганц знал Пруссию, Германию и Тироль, как свои пять пальцев.
При Эйлау я была с Ганцем, на узкой и дурной дороге, когда вдруг мы были окружены войсками различных полков, которые беспрерывно сменялись. Ней разбил целый русский корпус. Среди лошадей и багажа, я заметила женщину, одетую жокеем; она покинула свое семейство в Галле, чтобы следовать за сержантом гренадеров. Она была невыразимо прекрасна, и было невозможно, чтобы ее девственная фигура не изменила ее переодеванию.
-- Да, сказала она мне, -- я кинула все, потому что как только Бюссьер сказал мне, что он меня любит, кроме него я не видала больше никого в свете. Я не обокрала моих родителей, потому что унесла с собой только мои безделушки и шесть сот дукатов, которые оставила мне моя матушка, Бюссьер говорит, что этого довольно, чтобы быть счастливой во Франции. Если его ранят, я буду за ним ухаживать, если его убьют, я тоже умру. Я хотела идти рядом с ним, но мне не позволили; тогда я надела это платье, но хочу сделаться маркитанткой. Бюссьер уверяет, что мне нечего бояться, а я разве буду бояться, чтобы приблизиться к моему любовнику!..
Я с восторгом слушала эту маленькую женщину. Я думала также как и она.
Через несколько часов русские начали подаваться. Я более не управляла своей лошадью, а следовала за полком. Лошадь моя начинает горячиться; Ганц замечает это и усиливает бег моей лошади, горяча ее. У меня всегда были отличные пистолеты и легкая сабля; невинное оружие, которое еще никогда не было употребляемо мною в сражениях. На этот раз смешение было так жарко, что машинально я приготовилась к защите. Я думаю, что не смотря на эту решимость, я несколько раз наклоняла голову при виде жестоких ударов, которыми менялись вокруг меня; я была так стеснена в рядах, что потеряла всякий рассудок, видя уже себя под ногами лошадей, я освободилась быстрым движением из этой сшибки, получив удар в левый глаз. Я не чувствовала боли, но вид крови причинил мне дурноту. Тотчас Ганц дает шпоры своей лошади, схватывает мою под уздцы и счастливо увлекает меня на сто шагов назад.
Моей суетности иногда приходилось думать, что я получила эту рану, защищаясь, но я хочу быть справедливой относительно себя, какой была через несколько дней, когда Ней сказал мне: "Теперь мы истинные братья по оружию. Это стоит креста".
-- Нет, -- ответила я, -- потому что я была там против воли и боялась умереть.
-- Когда боятся, не приближаются, так близко к опасности.
-- Я думала встретить вас".
Перелистуем быстрее воспоминания Иды, потому что их восемь громадных томов и нам не достанет места, чтобы полнее перечислить то, что видела в своей странной карьере эта военная куртизанка. Мы ее видим в Турине, где она присутствует на бале, даваемом прелестной принцессой Полиной Боргезе. Затем она отправляется в Геную, где делается любовницей графа Альбицци, одного из прелестнейших мужчин, когда-либо виденных ею.
Нея там не было, а граф был так влюблен и так щедр...
В Испании, где она нашла Нея, с ней случилось приключение, которое вы сейчас прочтете.
Ида если в вашем вкусе быть без руки или без ноги, -- на лошадей и приезжайте". Таков был краткий, но красноречивый ответ, данный им на мое письмо, в котором я просила у него позволения приблизиться к нему. Едва я сделала четверть лье, как встретилась с ним, и прочла на его сияющей физиономии то, о чем его письмо умолчало: ту радость видеть меня, которая была наградой за мое путешествие и самим счастьем. Я забыла название местностей, по которым мы проезжали, но никогда, казалось мне, я не видала столь прелестных картин, столь прекрасного и ясного неба. Нечто дикое и гордое возвышало эту природу, уже и без того столь богатую и живописную. Дорога была окаймлена скалами, как венцом.
-- Остановитесь немного, -- сказал мне Ней, -- мы оба имеем потребность поговорить.
И вот, взяв в руки поводья наших лошадей, удаляясь в ароматный кустарник, мы отыскиваем убежища для наших откровенных разговоров, что было не трудно найти в лощинах Галиции; шагах в ста от дороги, мы могли себя считать совершенно одинокими в мире. Наши лошади были привязаны, и уже несколько минут мы просидели рядом, когда Ней толкнул ногой ствол старого кедра, сказав: "Здесь Ида, здесь опора для наших ног, которая сохранит нас от падения". И положившись на эту счастливо найденную опору, мы не боялись скатиться по мху, служившему для нас диваном.
Я смотрела на моего любовника... "Это он! Это он!" -- говорила я самой себе.
Думая больше о необходимом для армии начальнике, чем о человеке необходимом для моей жизни, я внезапно вздрогнула при мысли об этом уединении в стране, где ненависть к французскому имени шла из гор в горы...
Я считала себя виновной в том, что подвергала его опасности, не только как высшего человека, но как дорогую и прекрасную жизнь, которую могли прекратить предупрежденные убийцы. То был только проблеск, но такой живой и осязательный, который расстроил мой ум, заставил меня с силой прижаться к моему товарищу и прошептать: -- "Ней, друг мой! Уйдем отсюда!"
-- К чему? -- ответил он, обнимая меня, -- где нам будет так хорошо, без свидетелей того счастья, которое я снова обретаю, и которое требует безмолвия и тайны!
Удивленная и восхищенная, я рассматривала его, -- восхищенная тем, что осталась так дорога для него. Его мысли соответствовали моим; в этом была общность воспоминаний, симпатия радости. Никогда физиономия Нея не казалась мне более выразительной, взгляд его более красноречивым, слова его более страстными. О! Это счастье, даваемое великим человеком, имело в себе невыразимую прелесть. Новый ужас уничтожил очарование и придал ему, в некотором роде, всю ценность победы.
Задняя сторона лощины, на которой мы отдыхали, имела очень крутой спуск; ствол дерева, в который мы упирались ногами, прочная, но бессильная опора, уступила и вдруг уничтожилась в ту минуту, когда погруженные в восторг нежного разговора, мы забыли вселенную. Без присутствия духа и без замечательной силы Нея мы погибли бы. Одной рукой он схватился за ветви окружавшего нас кустарника, другой он быстро прижал меня к груди, встал, поднял меня и отнес далеко от пропасти.
Ней не моргнул бровью при этой необычайной и неизбежной опасности, но в его радости о нашем спасении было нечто нежное, так сказать, улыбка счастливого мужества.
Моя голова, попавшая в чащу кустарника во время этой сцены, сохранила, так что я этого не заметила несколько листьев, странно перемешанных с моими белокурыми волосами, густоту которых не могли уничтожить прожитые мною тридцать два года. Он улыбнулся при этом зрелище.
-- По чести, -- сказал он мне, -- вы не испугались? О чем ты думала в минуту нашего падения?
-- О тебе и больше ни о чем!
И то была правда. Моя душа, соединившись с его душой, оторванная от всего земного, думала то же, что Шатобриан заставил сказать Аталу. Как дочь пустыни, она также хотела, сжатая в дорогих объятьях, кататься из бездны в бездну, с обломками мира.
* * *
Оставив в Испании Идола своей жизни, как часто называла она Нея, Ида Сент-Эльм вернулась в Италию. Там она имела честь представляться Каролине Бонапарт, жене неаполитанского короля Иохима Мюрата.
Приготавливалась между тем Русская компания. Ида Сент-Эльм решилась следовать и в эту компанию за Неем.
"То было прекрасное зрелище -- эта армия, которая из Египетских песков и жара Испании, готовилась гнать детей севера до их последнего убежища. За армией следовало множество женщин. Я имела счастье встретить подругу в молоденькой литовке, которую энтузиазм к Французам возвысил до героизма. Она дала принцу Евгению весьма важное сведение о движении Платова. Между тем, в своем воинственном возбуждении Нидия уступила более женственной страсти. Однажды, когда я спросила ее, что увлекло ее в средину стольких опасностей.
-- Похвалы принца Евгения, -- ответила она, вздыхая".
Я не войду в подробности всего, что мы выстрадали в России. Нас путешествовало четыре женщины, из которых только одна была француженка, то в коляске, то в санях, то верхом, то пешком и всегда с той усталостью, вынести которую могут только любовь и энтузиазм славы. Наши две бедные подруги не вынесли; я и Нидия вынесли. Вступив наконец в Москву, где уже находилась наша армия, -- этот громадный город поразил нас, как обширная гробница; его пустынные улицы, его пустынные здания, это безмолвие истребления сжимали сердце".
"Мы жили в московском дворце, вскоре занятом принцем Евгением. Вид принца, восклицания солдат, которыми он был обожаем, -- все имело вид победы. Мы были усыплены, убаюкиваемые сладостными грезами, но нас разбудил блеск пожара, при крике отчаяния и ужаса. Без проводника, без покровителей, мы осматривали несчастный город, переполненный развалинами и трупами. Нидия и я, мы были вооружены пистолетами, при повороте в одну улицу мы заметили, что трое мародеров обирают раненого солдата. Не так быстр полет птицы, не так быстра молния, как действие Нидии и мое; двое упали от наших пуль, третий разбойник бежал; мы проводили раненого в церковь, где оставались среди детей и стариков русских, которых отчаяние при виде победителей было безгранично. Победителей, великий Боже! Вскоре более жалких чем сами побежденные".
Во время бедственного отступления она встретила Нея... но тогда не было и разговора о ворковании.
"Туалет мой был так ужасен, что казался настоящим переодеванием. Я не походила на женщину. Однако Ней меня узнал. Я бросилась к нему, чтобы пожать руку, но грубо оттолкнув меня с раздражением, он вскричал:
-- Что вы здесь делаете! Это бешеное безумство, повсюду за мной следовать!
-- Во всяком случае, это не бешенство кокетства.
Проговорив эти слова, я показала ему мою грубую одежду и мое лицо, сожженное жаром. Он пожал плечами и удалился, повторяя: "безумная! безумная! безумная!"
"В 1813 году, когда я напомнила маршалу эту встречу, он сказал мне, что так ужаснулся сумасбродства, которое толкнуло меня в средину стольких опасностей, что готов был меня прибить..."
Это было после компании во Франции. Наполеон отрекся; Наполеон был на Эльбе.
Людовик XVIII был в Париже, а близ Людовика XVIII был маршал Ней, осыпанный новым монархом почестями и благодеяниями, знаками уважения и доверенности, названный в одно время кавалером ордена Людовика Святого большого креста, пером Франции, шефом кирасиров, драгунов, стрелков и легкой кавалерии, и начальником военного дивизиона, находившегося в Безансоне.
Что думала об этом Ида Сент-Эльм? Что может думать женщина, ослепленная страстью, что герой Москвы имел причину так быстро разорвать связи со своим прошлым и перейти к Бурбонам. Она, впрочем, благоразумно умалчивает об этом в своих воспоминаниях и всего любопытнее в ее мемуарах, касающихся первой Реставрации, песня Дезажье, напечатанная только в последнем издании его сочинений по поводу скандала произведенного похоронами девицы Рокур 16 января 1815 года.
Более благодарная, чем ее Идол к прежнему обладателю пол мира, Ида Сент-Эльм хвалится тем, что она была у Наполеона на острове Эльбе. Если это не правда, то возможно, ибо доказано, что Императору в его изгнании не недоставало посетителей...
Известно, каким образом Наполеон с 900 человек оставил 24 Февраля Порто Ферайо, главный город острова, увидел Францию 1-го марта и высадился в бухте Жуана.
"6-го Марта, -- рассказывает Ида Сент-Эльм, -- я проходила через Тюльери, встретив Ренва де Сен-Жан-д'Анжели, который рассказал мне о происшествии и казался очень беспокойным. Когда он оставил меня совершенно испуганный, я заметила Нея, выходившего из дворца и разговаривавшего в толпе офицеров. Он увидал меня, и я воспользовалась благословенным выражением наших взглядов, чтобы сделать ему известный знак".
"Я взяла кабриолет и отправилась домой, ожидать маршала. В томлении, от которого, мне казалось, я потеряю рассудок, я большими шагами ходила по моей комнате. В семь часов вечера, не выдержав, я упала на колени перед моей постелью, уткнув мою пылающую голову в одеяло, таким образом, что не слышала прихода маршала, и оказалась поднятой и сжатой в его объятиях прежде, чем пришла в себя".
"Счастье было невыразимо, но кратко. Ней уступил интересу моего изнеможения, о причине которого он догадывался, но эта причина заставила его сурово нахмуриться, когда пламенным голосом я сказала ему:
-- Неправда ли, вы никогда не пойдете против него!"
"Это "неправда ли" стоило мне грубого нагоняя, к которому я была расположена тем менее, что находила его как нельзя более несправедливым. Я начала снова:
-- И так, вы отправляетесь остановить императора.
-- Он больше не император -- возразил Ней. -- Он является, чтобы погубить Францию, и если бы вы не были женщиной, я потребовал бы от вас объяснения причины вашего убеждения...
-- Мятежного?..
--Да, и самого сумасбродного. Ида, если вы дорожите моей дружбой, прошу вас, ни слова более.
-- Это вам неприятно?
-- Достаточно, чтобы ваши идеи противоречили моим новым обязанностям, чтобы вы меня от них избавили.
-- Ваши новые обязанности! И вот что вы говорите той, которая видела, как вы возвышались под начальством великого капитана, против которого вы теперь идете?!
-- Ты упорствуешь! Прощай, Ида, прощай навсегда!
И он быстро меня оставил".
Современница ничего не говорит об обещании, данном маршалом Неем Людовику XVIII привести Эльского беглеца, запертым в железный ящик, об обещании хвастливом и во всяком случае сомнительном в устах одного из генералов империи. Но никто не сомневается, что в характере Нея была нерешительность и колебание, не соответствовавшая его энергии и неустрашимости. Таким образом, отправившись против императора, он вскоре издал прокламацию, напечатанную в Лон-ле-Солнье, в которой говорит что император единственный законный государь Франции. Как всякий уверен, Ида последовала за своим идолом; радостная, она видела, как вместе с Наполеоном он направился по дороге в Париж и вошел с ним 20 марта в Тюльери.
В этот день она стала политическим лицом и разносила инструкции к начальникам главных казарм, каковы: Клиши, Попенкур, Аве Мария, Новая Франция...
Через недели в виде награды за ее труды она получила от Нея назначение свидания в Елисейских полях.
"Я явилась, едва переводя дух, и была немало удивлена тем, что маршал отослал свою карету и вошел в один из тех загородных кабачков, в которых понедельничают работники. Он был одет в огромный плащ и скрывал свое лицо под широкими полями старой круглой шляпы; напротив, я, одетая в кашемировую шаль и в модной шляпке, -- чувствовала некоторое колебание войти".
"Но Ней показался в одном окне, откуда он бросал на меня недовольные и насмешливые взгляды. Он упрекал меня, и тени нерешительности не осталось во мне. Мне кажется, самая бездна не остановила бы меня, когда он звал".
"Я была с ним. Сколько вопросов!..
-- Продолжится ли теперь империя?
-- Мы сделаем, что можем. Республиканцы обозлятся: император все тот же. О! Мы еще подеремся. Осталось ли в вас расположение к лучшему ремеслу на свете?
-- Пока вы будете маршалом".
"Ничто не может дать понятия о том странном убежище, которое внимало нам: то была скверная комната, наполненная столами, покрытыми грязными салфетками.
-- Однако, Ида, нужно же иметь здесь аппетит.
-- Вещь трудная.
-- Полно, мой друг, когда поели дохлых коров в России, нечего отказываться от таинственного фрикассе в кабачке и от литра плохого вина".
"Я не стану говорить о нашем деревенском обеде: мы о нем и не помышляли, но не могу умолчать об удовольствиях десерта, отмеченных пикантным происшествием".
"В заведении был ужасный шум: я вышла на балкон, откуда слышалось все. То были солдаты, простой народ, несколько более чем подозрительных женщин. Все это кричало и пело. Но вдруг ветер захлопнул за нами двери и вот мы на чистом воздухе перед намалеванной вывеской загородной харчевни. Боже мой! Где не скрывается счастье! При нашем приходе погода была прекрасная, но небо покрылось тучами; пошел дождь. Случайно я запаслась зонтиком. -- "Укроемся под зонтиком, -- вскричала я, открывая его. -- Это не так благородно, как знамя, но ведь мы не в сражении; притом же Велингтон пользуется им в полной форме, верхом; папские солдаты берут с него пример в этом случае".
Естественно, что Ида Сент Эльм была при Ватерло, но рассказ ее об этой битве гораздо хуже рассказа Штандаля, хотя содержит несколько интересных частностей. Она всюду следовала за Неем; вдруг она услыхала, что он дал себя убить в карре старой гвардии. При ее отчаянном крике один раненый офицер сказал ей: "К чему вы о нем жалеете? Он счастливее нас; он умер".
На самом деле лучше бы было Нею умереть при Ватерло, чем от пуль своих братьев по оружию! Ида в последний раз виделась с маршалом в Париже. Он взял с нее обещание остаться в Париже и спокойно ждать совершения событий.
-- А если наступит опасность, -- прибавил он, -- я рассчитываю на ваше обещание, моя милая. Вы решительны, и я чувствую, что получить от вас доказательство дружбы, в великую минуту, будет для меня большим утешением.
-- Боже мой! -- воскликнула я, -- разве вам есть чего бояться?
-- Не более не менее, чем другим, если политика потребует жертвы.
-- Но к чему идти против нее? Уезжайте!
-- Не теперь, но быть может, скоро я уеду. И уеду потому, чтобы избегнуть ужаса видеть, как иностранцы попирают ногами родную почву.
--Нам нужно расстаться!
-- Прощайте, Ида! -- прошептал он. Я удерживала его, прижимая к сердцу его руки. Я не смела плакать; я задыхалась. Он пожалел мои страдания.
-- Прощай, Ида! -- повторил он и удалился.
То в последний раз я должна была слышать его обожаемый голос".
Если верить Иде, она также дала последний взгляд поверженному гиганту. Правда это или нет, нельзя не признать, что есть какой-то оттенок красноречивой меланхолии в следующих строках, конечно, лучших во всей книге этой странной куртизанки, которая в течение стольких лет не имела другого будуара, кроме биваков...
Император был в Мальмезоне. Ида Сент Эльм отправилась туда вечером пешком.
"Я наконец достигла вершины горы, господствующей над Нантером. Какое зрелище! И как печально показалось оно мне, привыкшей к бедственным картинам войны!.. То была не какая либо отдаленная страна, куда так часто наши войска вносили ужас, то были окрестности, так сказать, предместье всемирной столицы, где происходили тогда сцены, еще более ужаснувшие меня по контрасту с моими прошлыми ощущениями!..
Не было ни одной из тех прелестных деревень, ни одного из тех очаровательных лесков отражающихся в водах Сены, вид которых не напомнил бы мне какого-нибудь праздника, охоты, любовного или дружеского свидания. И при каком свете представлялись они мне теперь!..
Я видела, как направо блистал быстрый и периодический огонь артиллерии по направлению к Сен Дени, как короткая молния, возобновляющаяся вблизи перед грозою. Сожженные фермы, горящие развалины, одни похожие на огненное озеро, другие на кратер вулкана, -- мост Шату, безонский и некоторые другие, имена которых я позабыла, опоясывали реку полосами пламени.
Среди всего этого зелень была черной и печальной. Ни одной фабрики не возвышалось из однообразия мрака. Только некоторые отражения ползали по возвышенностям... И какой-то кровавый блеск освещал Рюэлские казармы и стены Мальмэзона.
Я, наконец, проникла во дворец сквозь наблюдающую и безмолвную толпу, в которой было можно различить два различных интереса; ибо то был не двор государя, а двор изгнанника.
Я беспрепятственно проникла во внутренние покои. Там царствовало такое смятение, такой беспорядок, что ни один служитель не воспротивился бы убийству. Как изменилось это жилище со времени годов славы и счастья до развода и изгнания Жозефины! Против воли, я вспоминала о ней, такой прелестной и доброй, тогда как он, победитель Италии, Германии и Испании искал со своими генералами на карте новой страны для своих побед. Какое отчаяние после стольких триумфов! Душа моя, занятая контрастами, с трудом сдерживала свою горесть. В воздухе мне слышались жалобные стоны Жозефины; мне казалось, что ее тень бродит во мраке пустынных коридоров; она, казалось, следовала за своим супругом, казалось, я слышу последний поцелуй, -- поцелуй предчувствия и смерти, который она напечатлевала на его развенчанном челе".
* * *
По возвращении Людовика XVIII, маршал Ней был помещен в приказе о проскрипции 14 июля. Сначала ему удалось избегнуть направленных против него преследователей; но его пребывание в Оверне было открыто. Он был арестован в октябре, немедленно отправлен в Париж и заключен сначала в военную тюрьму, а потом в Консьержери. Представленный 9 числа следующего месяца на военный суд, состоявший из маршалов Журдана, Массены, Бертье и Ожеро, объявивших себя некомпетентными, Ней был препровожден перед судилищем перов и приговорен к смерти, не смотря на все усилия его защитников Бертье отца и Дюпена.
Во время всего процесса тот Д. Л., о котором мы говорили, как о злом гении Иды Сент-Эльм, наблюдал, чтобы она не выходила из дому, обещав ей, если маршал будет приговорен к смерти, дать ей возможность увидеть его в последний раз. 7 числа декабря утром он явился за нею.
"Нас ожидал фиакр. Д. Л. посадил меня, потом сказал несколько слов человеку сидевшему на козлах. Я упала как будто уничтоженная на переднюю лавку. Я ничего не видала, но на мосту Людовика XV, более свежий воздух заставил меня открыть глаза. Карета направилась по улице Бак.
-- Куда вы меня везете?
-- Позвольте мне руководить вас.
Мы проехали улицу Notre-Dame-des-Champs. Д. Л. велел остановиться на конце, у самой стены. Было половина девятого. Я хотела выйти.
-- Позже!" -- сказал Д. Л. мрачным голосом.
Вдруг он схватил обе мои руки и, приковав меня на месте, прошептал:
-- Вот час последнего взгляда. Но только взгляд! Ни одного слова! Ни крика! Или я прикажу карете ехать".
Ней выходил из кареты у наружных дверей Люксембурга, выражение его лица было спокойно и нежно. Он взглянул направо и налево. Он искал обещанного взгляда... Он встретил его... он был должен слышать мои рыдания. Он слегка наклонил голову и печально улыбнулся. Взвод приблизился. В это время послышался на мостовой звук лошадиных подков... "Это помилование!" -- вскричала я...
То было не помилование, а последнее предписание о казни!.. В глазах у меня все потемнело... я услыхала глухой звук... все было кончено..."
Д. Л., у которого повсюду была протекция, проводил меня в родильный дом. Вскоре безмолвие широких зал больницы огласилось криками ужаса. Сестры бежали от чего-то ужасного... Принесли кровавые остатки маршала.
Я видела эти остатки. Я сочла все раны. Я рыдала и внезапно охваченная каким-то свирепым чувством, я вскричала:
-- Что ты желаешь?.. Слез! Нет, нет! Благородная кровь, которая проливалась всегда за Францию, -- эта кровь требует...
-- Молитв! -- сказал над моим ухом взволнованный голос старой монахини. -- Помолимся, сестра.
Она стояла на коленях; я опустилась рядом с ней перед трупом, я молилась с нею ...
Потом я упала в обморок...
Когда я пришла в себя, я была одна, совершенно одна! Единственный человек, которого я любила в этом мире, покинул его".
* * *
Два последние тома мемуаров Иды Сент-Эльм, содержащие ее последние похождения после смерти маршала Нея, не что иное, как очень длинная и очень скучная болтовня. С целью развлечься от своей печали, она проехала почти всю Европу. И всего интереснее встреча ее с Байроном, о котором, между прочим, она рассказывает один весьма скабрезный анекдот, по поводу его женитьбы на мисс Мильбанк.
Страдая ужасной болезнью -- раком в груди, бедная Ида Сент-Эльм влачила в 1826 году, в Париже, существование самое опасное, поддерживаемая благодеяниями Александра Дюваля, Лемота и Тальмы, знавших ее прекрасной, молодой и богатой.
Она начала писать свои мемуары, на которых она рассчитывала как на последний рессур... Но где найти издателя?
Тому же Александру Дювалю, превосходному писателю, она обязана тем, что надежда ее была не напрасна.
Дюваль сказал издателю Ладвокату о книге Иды Сент-Эльм. Тогда была мода на мемуары, они лились как дождь, как в настоящее время журналы.
"Однажды, -- говорит Ида, -- постучали ко мне в дверь. То был г-н Ладвокат. При виде его, я едва скрыла мою радость; он был так вежлив, что, как будто не заметил этого. Все оказалось очень легко устроить. Г. Ладвокат с вежливостью, которая, да не во гнев будь сказано гг. коммерсантам, больше походила на вежливость хорошего общества, чем на высокое благоразумие цифр, имея только немного копий и никаких гарантий, кроме моей доброй воли, что рукопись будет мною окончена, дал мне пятьсот франков золотом и два билета в такую же сумму. Доверие, оказываемое другим -- верное средство, внушить его!.."
Ида Сент-Эльм была довольна своим издателем; он был доволен ею: это очень прекрасно; но не так красиво то обстоятельство, что, потребовав хлеба от своего пера, Ида прибегла к менее благородному средству, чтобы покушать пирога.