Коцюбинский Михаил Михайлович
Сон
Lib.ru/Классика:
[
Регистрация
] [
Найти
] [
Рейтинги
] [
Обсуждения
] [
Новинки
] [
Обзоры
] [
Помощь
]
Оставить комментарий
Коцюбинский Михаил Михайлович
(перевод: М. Могилянский) (
yes@lib.ru
)
Год: 1912
Обновлено: 24/04/2020. 61k.
Статистика.
Рассказ
:
Проза
,
Переводы
Повести и рассказы
Скачать
FB2
Ваша оценка:
шедевр
замечательно
очень хорошо
хорошо
нормально
Не читал
терпимо
посредственно
плохо
очень плохо
не читать
Аннотация:
Перевел М. Могилянский
.
Текст издания: журнал "Современникъ", кн. V, 1912.
Сонъ.
Разсказъ
М. Коцюбинскаго.
Съ украинскаго.
День за днемъ тянулось одно и то же. Ночи, будто ненужныя, сами знали привычные пути, и глаза, тоже какъ будто лишніе, равнодушно глядѣли на все, до отвращенія знакомое. Плыли передъ нимъ и безслѣдно исчезали дома небольшого городка и все одни и тѣ же люди, словно потертая мебель, среди которой можно ходить годами, даже не замѣчая ее. Бульваръ среди города съ рядомъ обнаженныхъ тополей, бѣлѣвшихъ на осеннемъ небѣ, подобно рыбьимъ скелетамъ, аллея, по которой ежедневно ходилъ онъ, такъ хорошо знакомая каждой неровностью, каждымъ угломъ кирпича, о который не однажды онъ споткнулся. И эта фигура, что шла навстрѣчу -- чиновникъ изъ казначейства. Покачиваясь въ черномъ пальто, наглухо застегнутомъ отъ головы до ногъ, мелькнула расчесомъ крашеныхъ бакъ и лѣниво подняла надъ безцвѣтнымъ лицомъ поля своей шляпы. Прежде вступала въ разговоръ при встрѣчѣ, а теперь перестала. Да и зачѣмъ? Антонъ напередъ зналъ, что могъ бы услышать. Матовый голосъ клокоталъ бы въ застегнутой груди и пропускалъ бы густо черезъ крашеныя баки исторію клубнаго шлема или длинный разсказъ о признакахъ катарра кишекъ.
Фигура давно осталась позади, а Антонъ замѣчаетъ, что онъ точно также раскачиваетъ туловище, какъ и казначейскій чиновникъ.
Теперь опять пусто въ аллеѣ. Недавно посаженныя деревца были обломаны и протягивали къ небу свои вѣтви, твердыя, колючія, ободранныя съ кусками кожи -- коры. Со скамей, на которыхъ кто-то насыпалъ кучи земли, текли на дорожку потоки грязи. Среди деревьевъ, въ кучахъ опавшихъ листьевъ, стоялъ подозрительный запахъ; осеннее небо тосковало надъ бульваромъ -- и все это сѣрое, скользкое, убогое вороны покрыли сѣткой крыльевъ, засѣяли грубымъ, скрипучимъ крикомъ.
Антонъ дошелъ до конца бульвара и вернулся назадъ. Передъ глазами опять встало запустѣнье, по которому только что прошелъ. И тутъ онъ замѣтилъ, что упрямо рѣшаетъ надоѣдливый вопросъ и не можетъ рѣшить: что означаетъ сонъ, приснившійся сегодня женѣ?..
Жена спустила съ постели обнаженныя ноги, бѣлыя, какъ застывшее сало, и вкусно, немного хрипло со сна разсказывала, что ей снилось, будто она доитъ корову, оттягиваетъ сосцы, а въ доенку бѣжитъ не молоко, а вода. Что бы оно означало? Вода...
Онъ не зналъ утромъ, не думалъ объ этомъ днемъ, а теперь вотъ рѣшаетъ этотъ ненужный, пустой вопросъ упрямо, настойчиво, словно хочетъ слюну оторвать отъ подошвы. Что означаетъ вода?
Этотъ вопросъ держитъ его среди деревьевъ бульвара, бѣлыхъ на сѣромъ небѣ, какъ рыбьи кости, въ грязномъ руслѣ аллеи. И кажется, что вырвись онъ отсюда, этотъ вопросъ быть можетъ остался бы позади, засыпанный крикомъ воронъ...
Антонъ оставляетъ бульваръ и выходитъ на городскую площадь, въ центрѣ которой -- лужа. Ему не нужно смотрѣть на городъ. Онъ можетъ заглянуть въ лужу и увидѣть весь городъ: тяжелый бѣлый соборъ подъ шапкой зеленаго купола, кирпичное зданіе управы и желтыя стѣны суда. Все это помѣстилось въ одной лужѣ.
На тротуарѣ теленокъ. Три фигуры, всѣ на одно лицо, въ синихъ брюкахъ "подъ студента", стараются загнать теленка въ лужу. Теленокъ сопротивляется, поднимаетъ хвостъ, таращитъ испуганные глаза, а когда имъ, наконецъ, удается и четыре тоненькія ножки разбиваютъ въ брызги соборъ, управу и судъ и вязнутъ въ грязи, глупый оскорбительный смѣхъ будто твердѣетъ въ сѣромъ туманѣ и тяжело падаетъ въ стоячія воды.
Потомъ они еще плевали: кто переплюнетъ лужу.
Антонъ уже не ждалъ.
Что-то мутное осѣдало на сердце. Оно начиналось дома, а заканчивалось здѣсь, въ безцвѣтной городской скукѣ, словно длинная ржавая цѣпь.
Дома было спокойно, день уходилъ за днемъ. Какъ въ лужѣ весь городъ, такъ въ отдѣльномъ днѣ онъ видѣлъ всю свою жизнь. По утрамъ, еще лежа въ постели, онъ выслушивалъ женины сны, прозаичные и скучные, какъ дѣйствительность, наскоро пилъ чай за столомъ, покрытомъ крошками хлѣба, со слѣдами мокрыхъ стакановъ и съ посудой, оставшейся тамъ еще отъ ужина, и спѣшилъ на службу. Потомъ обѣдалъ, всегда въ одинъ и тотъ же часъ, съ вѣчно восторженнымъ: "а у насъ сегодня зеленые щи!" и выслушивалъ жалобы на кухарку. Послѣ обѣда жена отдыхала, а онъ отправлялся въ городъ въ надеждѣ на что-то новое, никогда не сбывавшееся, и снова несъ къ вечернему огоньку домой ту же самую скуку, съ какой выходилъ.
По вечерамъ собирались порой къ женѣ сосѣдки и отъ нечего дѣлать играли въ карты, больше для возбужденія аппетита. Онъ въ карты не игралъ и шелъ къ себѣ, чужой всему этому; курилъ и среди клубовъ дыма что-то писалъ, чего никогда не долженъ увидѣть посторонній глазъ, для себя только, лишь бы удовлетворить безпокойную потребность.
Порой происходили "событія" -- привозили дрова и надо было ихъ принимать, или заболѣвалъ ребенокъ. Но все имѣло конецъ -- и жизнь снова текла спокойно въ старомъ руслѣ...
Антонъ безцѣльно блуждалъ по тихимъ малолюднымъ улицамъ. Липкая и темная муть все осѣдала въ сердцѣ, но изъ-подъ нея упрямо, какъ часто бывало, что-то поднималось и выростало. Что-то молодое, свѣжее, еще незатоптанное, жажда чего-то новаго, тоска по красотѣ.
На пути встрѣчались дѣвушки, провинціальныя козы, съ блескомъ влажныхъ глазъ, со свѣжимъ оваломъ лица, эластичными движеніями тѣла.
Что-то оставалось послѣ нихъ въ воздухѣ, какъ послѣ весенней грозы, будило и освѣжало. Хотѣлось пережить что-то сильное и прекрасное, какъ морская буря, дыханье весны, новую сказку жизни. Пропѣть недопѣтую пѣсню, что покоилась въ груди, сложивъ крылья. Онъ нашелъ бы новыя слова, не тѣ, что осенними листьями шелестѣли подъ ногами, а полноцѣнныя, богатыя и звонкія, какъ пѣсня.
Но въ осеннемъ туманѣ все исчезало, и онъ шелъ дальше вдоль мокрыхъ заборовъ, за которыми скучно дремали обнаженныя вѣтви. Смеркалось. Антонъ проходилъ кварталъ за кварталомъ. Глядѣлъ, какъ постепенно деревья погружались въ сизый туманъ и рисовались на небѣ, какъ темныя жилки на перламутрѣ.
Въ перерывахъ кварталовъ -- молочная мгла, за которой чувствовалось далекое и безконечное. Моросилъ мелкій дождикъ и нѣжнымъ холодкомъ касался его лица. Зажигались огни. Тротуары блестѣли, ловя вечернія тѣни деревьевъ. Капало съ крышъ, все чаще капли стекали съ крышъ, сточныхъ трубъ и со стѣнъ. Онѣ играли, пѣли, звенѣли, измѣняли темпъ, силу и тонъ. Скоро улица превратилась въ симфонію капель. Незамѣтно выплывали изъ тумана фонарщики, разнося свѣтъ. По тихимъ улицамъ, въ вечернемъ мракѣ, по всѣмъ направленіямъ поплыли съ легкимъ колыханьемъ огни.
Чернѣли только ноги фонарщика, а надъ ними плылъ огонекъ. Оживлялась музыка капель грустныхъ и веселыхъ, лѣнивыхъ и бодрыхъ, глухихъ и звонкихъ. Вдали мягко сверкнули окна, и чья-то невидимая рука соединяла половинки ставенъ, будто глаза закрывались для сна.
Потребность красоты, жившая въ душѣ Антона, вызывала желаніе всюду искать ее, но дѣйствительность давала мало. Правда, когда-то онъ видѣлъ далекія страны, гдѣ солнце и море наперерывъ старались развернуть передъ нимъ свои чудеса, но то было давно и будни совершенно засыпали пепломъ воспоминанья. Порой, только во снѣ, оживали они на мигъ, вызывая потомъ жгучую тревогу. Онъ любилъ сны. Ложась спать, словно пускаешься плыть по морю ночи, невѣдомому и черному. Что тамъ встрѣтишь, увидишь, переживешь, пока темныя волны ночи не выбросятъ тебя на свѣтлые берега дня?..
Пора было вернуться домой. Антонъ уже видѣлъ, какую картину онъ застанетъ: всѣ комнаты отдыхаютъ во тьмѣ, только въ столовой свѣтло. Кипитъ самоваръ, дѣти пьютъ чай съ молокомъ, а жена что-то вяжетъ крючкомъ. На него пахнуло, какъ изъ гнилого болота лѣтомъ, этимъ знакомымъ тепломъ столовой, молокомъ съ чаемъ, запахомъ женина тѣла и кошкой, вѣчно валявшейся на диванѣ. Логовищемъ человѣка, сытымъ покоемъ, который любила жена и который такъ раздражалъ Антона.
И, дѣйствительно, онъ все это увидѣлъ...
-- Хорошо, что ты уже пришелъ...
Марта встрѣтила его озабоченно. Ей было жарко отъ вѣчныхъ заботъ. Она распустила легкую блузу, позволявшую видѣть широкую шею и голыя руки.
-- Приходитъ стекольщикъ, пора окна вставлять, а я не знаю...
Она налила Антону чаю и придвинула хлѣбъ.
Ахъ сколько заботъ!
Надо кадку купить для огурцовъ... А можетъ быть лучше заказать... Она хотѣла съ нимъ посовѣтоваться. Обойдется дороже, зато дольше прослужитъ.
Онъ обстоятельно переговорилъ съ нею о томъ, что новую кадку надо хорошо вымочить, чтобы огурцы не пріобрѣли запаха, о томъ, что капусты надо бы въ этомъ году наквасить меньше: что-то не ѣстся, о томъ, что въ теплыя одѣяла хорошо бы прибавить ваты...
Марта вся раскраснѣлась; черезъ открытый воротъ и широкія рукава блузы вѣяло тепломъ ея тѣла.
Она пошла за нимъ даже въ его комнату, и, когда онъ нагибался и собиралъ со стульевъ ея юбки, еще сохранявшія въ себѣ тепло ея тѣла, она механически бросала вѣчное: "ахъ, извини" и спокойно брала изъ рукъ мужа свою одежду.
Она еще не окончила. Ей хотѣлось посовѣтоваться о матеріалѣ и фасонѣ дѣтскихъ курточекъ, о запасѣ свеклы и о тысячѣ хозяйственныхъ мелочей. Онъ невнимательно слушалъ, глядя, какъ мягко дрожитъ съ каждымъ словомъ подбородокъ жены и думалъ: "ожидали ли мы, что черезъ 12 лѣтъ послѣ свадьбы не найдемъ другихъ темъ для разговора, что слова наши будутъ падать между нами, какъ мусоръ развалинъ на зеленыя травы?"
Кругомъ было тихо, лампа ровно горѣла, и въ молочномъ свѣтѣ плавалъ дымъ папироски.
А жена все говорила, больше для себя самой, чѣмъ для него, ибо была убѣждена, что мужъ безпомощенъ и непрактиченъ и вообще мало къ чему способенъ.
А въ концѣ концовъ все было спокойно, и тихо, какъ всегда. Мертвый покой лужи не могла возмутить сильная волна и это такъ раздражало Антона, что ему хотѣлось крикнуть, что-то бросить, или выбить окно, чтобы съ трескомъ и звономъ впустить въ комнату свѣжаго воздуха.
Однажды утромъ Антонъ проснулся какой то необычный, словно прислушиваясь къ чему то въ себѣ. Онъ не могъ бы въ тотъ день сказать, разсказывала-ли жена свой сонъ, бѣлѣли-ли, какъ всегда, ея икры, пока нога лѣниво искала туфлю: все это нынче какъ-то не дошло до него. Въ его движеніяхъ, въ походкѣ было что-то молодое, тревожное и новое.
Не допилъ чаю, сосалъ давно погасшую папироску и на все глядѣлъ невидящимъ взглядомъ, безпокойно шагая по комнатѣ.
Къ обѣду опоздалъ, но вошелъ легко и быстро, съ молодой линіей плечъ, витающій далеко гдѣ-то.
Марта замѣтила перемѣну.
-- Ты сегодня какой-то странный.
Видъ Антона обезпокоилъ Марту.
-- Случилось что?
Ей пришлось повторить вопросъ, но онъ поспѣшно спрятался за слово "ничего!", чему трудно было повѣрить. Зеленые щи не произвели на него впечатлѣнія, онъ мало ѣлъ, а на вопросы отвѣчалъ невпопадъ.
-- Что ты говоришь? Гдѣ ты? Проснись...
Тогда онъ дѣлалъ надъ собой усиліе, старался быть изысканно внимательнымъ, обдумывалъ каждое слово, прежде чѣмъ сказать, и пустымъ взглядомъ, обращеннымъ куда-то въ глубину, обнаруживалъ скрытое, затаенное въ себѣ.
Любопытство Марты возросло, когда Антонъ послѣ прогулки прошелъ не въ столовую, а прямо къ себѣ. Она слышала размѣренные шаги, стучавшіе словно въ тактъ мысли, частое треніе спички о коробку, а закрытая дверь манила больше, чѣмъ свободный входъ.
Наконецъ, она пріоткрыла дверь въ его комнату.
-- Можно къ тебѣ?
Онъ кивнулъ головою.
-- Что съ тобою, Антонъ?
Антонъ, очевидно, колебался. Ему не хотѣлось сказать и одновременно мучительно хотѣлось, чтобы жена спрашивала, чтобы вырвала у него признаніе, просившееся на волю изъ переполненной груди.
-- Ничего.
Но это слово, брошенное имъ, какое-то легкое, хрупкое, пустое. Марта чувствовала, что ей не трудно сломать его.
-- Говори ужъ, что тамъ такое?
Антонъ остановился, посмотрѣлъ на жену и послѣ минутнаго колебанія у него вырвалось:
-- Я видѣлъ сонъ.
Марта облегченно вздохнула.
-- Ахъ, только сонъ!
Она была почти разочарована. Однако поудобнѣе усѣлась въ креслѣ и сдѣлала гримасу лакомки кошки, которая когда-то такъ шла ей.
-- Интересный сонъ? Ну, такъ разскажи.
Она любила сны.
Но онъ вдругъ замолчалъ. Къ чему все это? Пойметъ-ли она? Для него не было разницы между дѣйствительностью и сномъ. Въ чемъ разница, если во снѣ видишь, какъ наяву, смѣешься, страдаешь, переживаешь? Развѣ дѣйствительность не исчезаетъ такъ-же безслѣдно, какъ сонъ? Развѣ жизнь не быстро улетающій сонъ, а сонъ не жизнь?
Антонъ ходилъ по комнатѣ и чувствовалъ, что до краевъ переполненъ всѣмъ пережитымъ за ночь и что оно вотъ-вотъ прольется.
Наконецъ, остановился и таинственно произнесъ:
-- Я опять былъ тамъ, въ далекой, теплой странѣ...
Жена сдѣлала круглые пустые глаза, а онъ долженъ былъ ей напомнить о странѣ, когда-то промелькнувшей въ его жизни какъ сказка.
-- Понимаешь ли, раннимъ утромъ я стоялъ на островѣ среди моря. На высокомъ, прекрасномъ, гордомъ островѣ. За моремъ, въ синемъ туманѣ, утопала старая земля. Мнѣ казалось, что въ молодой гордости островъ оторвался отъ земли и уплылъ въ свѣтъ творить самостоятельную жизнь, собственную красоту. Море было такое гладкое и синее, будто туго натянутый экранъ, на которомъ показывали небо. Сколько было лазури! Настоящее море въ небѣ и настоящее небо въ морѣ. Отъ лазурныхъ просторовъ лазурно было въ душѣ моей, тепло, свободно. Я былъ словно пьянъ отъ запаха дикой полыни, что затопила скалы и наполнила воздухъ своимъ дыханіемъ. Серебряная сѣдина ея нѣжно свѣтилась, будто даже днемъ озаренная луннымъ сіяніемъ. Полынь нависала надъ обрывомъ скалъ и трясла бородою надъ самымъ моремъ, словно фавнъ дико всклокоченной шерстью.
По тихому морю разостлались бѣлесоватыя дороги. Я глядѣлъ и думалъ: для кого онѣ? Кто поѣдетъ по нимъ? Онѣ исписали синее полотно моря, какъ старинные іероглифы, а кто прочтетъ эти таинственныя письмена? Я весь былъ подобенъ пѣснѣ, подобенъ аккорду тоски, слившейся съ пѣснью моря, солнца и скалъ.
Вдругъ сзади послышался голосъ, чистый и гармоничный, будто рожденный тепломъ лазури.
-- Не можете ли вы сказать, что означаютъ эти странныя письмена?
Я оглянулся.
Между скалъ стояла женщина съ блѣднымъ лицомъ въ золотой рамѣ волосъ. Она простерла руку къ морю, а полынь вышивала на ея черной одеждѣ серебряные узоры. Въ другой рукѣ пылали маки. Одинъ и тотъ же вопросъ шевелился у насъ обоихъ и я отвѣтилъ:
-- То письмена счастья.
Она взглянула на меня.
-- Возможно. Вздохнетъ вѣтерокъ и сотретъ письмена счастья раньше, чѣмъ успѣешь прочесть ихъ. И приблизила ко мнѣ вѣнокъ изъ золотыхъ волосъ, тяжелое серебро полыни на одеждѣ, маки и еще что-то; глаза -- два озера морской воды.
-- Ого!-- засмѣялась Марта.
-- Не мѣшай. Мы сѣли, какъ давніе знакомые, на теплые камни. Я не смотрѣлъ на нее, но видѣлъ, какъ въ легкомъ дыханіи вѣтерка трепетали надо лбомъ ея тонкіе волосы, словно огненные языки, а въ глазахъ струилась теплая лазурь.
Молча глядѣли мы на море. Теперь на него налетали бѣлые паруса, будто рои мотыльковъ. Богъ знаетъ откуда появлялся въ морѣ челнокъ, перебиралъ лапками веселъ, какъ муравей на скатерти, и вдругъ расцвѣталъ бѣлымъ парусомъ, словно цвѣтокъ изъ бутона. Ложился на бокъ и трепеталъ на голубомъ полѣ. Въ лицо намъ тепло дохнулъ воздухъ. Разъ, другой,-- это вѣтерокъ просыпался, и постепенно исчезали дороги на морѣ. У береговъ море начинало пылать.
-- Вамъ не кажется,-- отозвалась сосѣдка,-- что теперь море, какъ синяя птица счастья: погрузило голову въ лазурный туманъ и распустило павлиній хвостъ у самыхъ скалъ, гдѣ каждый глазокъ горитъ сине-зеленымъ огнемъ? Взгляните-ка!
Мы наклонились надъ обрывомъ, и когда наши взгляды добѣжали черезъ хаосъ изломанныхъ скалъ и дикой заросли къ берегу моря, мы увидѣли, какъ оно тихо трепетало въ сѣткѣ изъ яркихъ бликовъ, будто пойманное въ неводъ изъ синихъ, зеленыхъ и розовыхъ нитей, а сквозь эту сѣтку на насъ глядѣла мозаика дна: фіолетовыя пятна густыхъ водорослей, голубые глаза подводныхъ песковъ, старая бронза и темносиняя эмаль, сливавшіяся въ одинъ огненный сплавъ.
-- А вы не замѣчаете,-- отозвался я, взглянувъ въ море и движеніемъ руки показывая ей на бѣлыя виллы, залитыя солнцемъ:-- вы не замѣчаете, что мы плывемъ? Островъ, какъ спрутъ, погрузилъ въ море жесткія лапы, присосался къ нему, словно хочетъ остановиться. Однако не можетъ.
Плыветъ. Вѣчно плыветъ -- куда -- не знаетъ, въ теплѣ и въ солнцѣ, въ лазурномъ туманѣ. Раскрылъ широко пасть и оскалилъ здоровые зубы, словно смѣется рядами бѣлыхъ домовъ.
Антонъ потеръ лобъ и продолжалъ тише:
-- Не знаю, обмѣнивались ли мы словами, или вели разговоръ молча, но мы плыли въ широкомъ просторѣ, рядомъ, плечомъ къ плечу, и вся масса морского воздуха, весь запахъ соли, полыни, солнца -- проходилъ черезъ насъ. Мы были чисты, крѣпки, какъ корабельные канаты, и, навѣрное, лучились.
-- Къ морю! На берегъ! Скорѣй!
Она вскрикнула, будто имѣла власть надо мною и всплеснула въ ладоши такъ, что лепестки дикаго мака осыпались ей на юбку. Одинъ изъ нихъ холодкомъ коснулся моей руки.
Мы спускались внизъ.
Теперь скалы выростали передъ нами, теплыя, почти горячія, словно въ ихъ каменныхъ жилахъ текла живая кровь. Среди мозаики морщинъ и трещинъ сверкало порой золото дрока, блестѣла серебряная полынь, или поднимались мирты въ своемъ подвѣнечномъ уборѣ. Или опять изъ-подъ ногъ круто поднималась скала, крѣпкая голая грудь, на которой глазъ скучно отдыхалъ отъ красокъ. Зато какъ радостно было, когда мы тамъ находили милый синій цвѣтокъ, прилѣпившійся къ скалѣ, точно онъ сѣлъ отдохнуть на минуту.
Чѣмъ онъ жилъ? Конечно, пилъ каждое утро лазурные туманы моря. Я не зналъ его названія и оттого онъ былъ вдвое милѣе.
-- Неправда ли, онъ похожъ на гнѣздо аметистовъ на сѣрой скалѣ?
-- Да, онъ выглядитъ какъ гнѣздо аметистовъ.
Съ правой стороны сбѣгала внизъ вмѣстѣ съ нами струйка кровавыхъ маковъ, а слѣва, на каждомъ поворотѣ тропинки улыбалось море. Далекія скалы, всѣ въ изломахъ, мягко одѣлись въ зелень и выглядѣли, какъ старый, мѣстами потертый, бархатъ. Становилось жарче. Пылали скалы, дорога, пыль подъ ногами, пылали воздухъ и море. Мы тоже дышали огнемъ.
Ящерицы то и дѣло перебѣгали дорогу. Разогрѣтыя скалы, казалось, двигались отъ ихъ безпрерывныхъ волнистыхъ движеній. Мелькнетъ только пестрая спинка, или остроконечный хвостикъ -- и тотчасъ же исчезнетъ. И снова откуда-то появляется, на кривыхъ ножкахъ, приплюснутая испугомъ. Остановилась, подняла змѣиную головку и опасливо водитъ круглымъ подчеркнутымъ глазомъ. Видно, какъ стучитъ подъ тоненькой кожицей сердце. Но вотъ упала тѣнь или зашелестѣло что-то -- и она ужъ исчезла въ незамѣтной расщелинѣ скалъ, будто вошла прямо въ камень.
Не знаю, кто изъ насъ назвалъ ящерицу душою камня, пульсомъ, что вѣчно бьется въ тяжелой и неподвижной массѣ.
Наконецъ, дохнуло море. И мы вздохнули. Кажется, начиналъ дуть сирокко.
-- Берегъ!-- легко вздохнула моя сосѣдка, увидѣвъ сѣрые пески. И, когда она бѣжала къ нему, я любовался, какъ на фонѣ моря сіялъ нимбъ золотистыхъ волосъ.
Море несло на себѣ волну, и, докативши, короткимъ привычнымъ движеніемъ выбрасывало ее на берегъ, будто сдавало карты.
На Piccola Marina купались. Мы минули этотъ солнечный смѣхъ, всплески тѣла, зеленый фосфоръ его въ водѣ -- и пріютились въ безлюдномъ уголку. Море слѣпило. Оно все расцвѣтилось серебряными цвѣтами. И хотя жизнь ихъ была коротка, всего одинъ мигъ, но въ то же мгновеніе вмѣсто увядшаго цвѣтка распускалась сотня новыхъ. Блеснетъ ослѣпительно, какъ звѣзда и исчезнетъ. А на лазури новыя звѣзды. Мы видѣли отсюда островъ отъ моря и до вершинъ.
Волны бились и разбивались о крутыя скалы Monte Solaro. Островъ шипѣлъ, какъ разогрѣтый камень, брошенный въ воду и вокругъ него кипѣла вода.
Мы молча сидѣли, словно растаявшіе въ лазури и слушали море.
Наконецъ, я спросилъ:
-- О чемъ вы думали сейчасъ?
Она обняла меня взглядомъ,-- а въ немъ я увидѣлъ все море и небо -- и отвѣтила тихо:
-- Гляжу на югъ, на безконечное море. Сирокко приноситъ ко мнѣ изъ Африки зной и ароматы Египта, а я мечтаю о странѣ бѣлыхъ песковъ и черныхъ людей, о кактусахъ, пальмахъ и пирамидахъ. Катится волна изъ Африки и какъ далекій братскій привѣтъ -- цѣлуетъ скалы. И быть можетъ волна, омывавшая ноги араба, набѣгаетъ теперь на мои ноги, какъ символъ единенія...
-- Какъ хорошо!
Это вскрикнула Марта, прерывая разсказъ.
Антонъ остановился, будто впервые замѣтилъ жену.
Она была здѣсь!
Свѣтъ лампы, удивленные глаза жены, точно они видѣли что-то необыкновенное, разстегнутая пуговица на ея груди, полоса табачнаго дыма поперекъ книжнаго шкапа и черныя холодныя окна, на которыхъ дождь пальцами барабанилъ свои нудные мотивы...
Антонъ нетерпѣливо встряхнулъ плечами и этимъ движеніемъ будто что-то сбросилъ съ себя. Забѣгалъ по комнатѣ и опять заговорилъ.
-- Ну, мы разстались. Я не зналъ даже, на долго ли или навсегда.
Было обѣденное время. Когда я входилъ въ столовую своего отеля, первые звуки гонга густо плыли надъ рядами бѣлоснѣжныхъ столовъ, еще пустыхъ въ то время. Я занялъ свое мѣсто. Между колоннами веранды, обращенной въ столовую, синѣло море, словно громадныя марины, вправленныя въ рамы бѣлыхъ колоннъ. На горизонтѣ расцвѣтала парусами яхта. Солнце легло на Кастильоне, дремавшій справа, и закудрявило гору рядами маслинъ, опоясало ее нѣсколько разъ чернымъ турецкимъ поясомъ. Виноградъ горѣлъ между ними зеленымъ огнемъ, будто вставленные въ поясъ драгоцѣнные камни. Еще никого не было въ столовой, но я хорошо видѣлъ знакомую, словно застывшую въ глазахъ картину: черный смокингъ въ бѣлыхъ панталонахъ молча и методично рѣжетъ кровавое мясо, а рядомъ дама, вся въ бѣломъ, потонула въ переплетѣ краснаго Бедекера. Шумятъ голоса, звенитъ посуда, сыплется смѣхъ, булькаетъ вино, радостно блеститъ море, а черный смокингъ въ бѣлыхъ панталонахъ, словно машина, старательно рѣжетъ кровавое мясо, а бѣлая англичанка вся утопаетъ въ красной книжкѣ.
Первыми явились въ столовую нѣмцы. Простучали вдоль столовъ каблуками. Мужчины и дамы, гуськомъ. Заняли отдѣльный столъ и сейчасъ же зазвенѣли стаканами. Они огородили столъ стѣной широкихъ спинъ, окаймили скатерть кругомъ здоровыхъ румянцевъ, смѣшали со звономъ посуды свой грубый смѣхъ и звуки своего языка. Ja... ja... ja...-- ja...-- трещало надъ столомъ, а подъ столомъ стучали ноги, толстыя икры въ чулкахъ изъ грубой шерсти, въ запыленныхъ туфляхъ. Ихъ дамы, некрасивыя, въ веснушкахъ, поднимали костлявыя плечи въ скверно сшитыхъ блузкахъ и механически выбрасывали изъ себя, какъ тѣ куклы, у которыхъ надо прижать въ надлежащемъ мѣстѣ:
-- Ach!.. Wunderschön!
Ja -- ja... ja... ja... рубили мужчины.
-- Kolossa--al!.. пѣли дамы, набирая себѣ на тарелки солидныя порціи кушанья.
За отдѣльнымъ столомъ угрюмо обѣдалъ русскій и боязливо оглядывался кругомъ, какъ загнанный волкъ.
Тихо передвигались лакеи въ черныхъ фракахъ, съ замкнутымъ выраженіемъ степенности, блестѣло серебро посуды по колоннамъ вился виноградъ, за нами шумѣли пальмы, а передъ нами море.
-- Ach! Wunderschön!
-- Kolossa--al!..
И вотъ вдругъ на фонѣ синяго моря проплываетъ корона золотыхъ волосъ. Морскіе глаза устремлены на меня и бѣлое лицо привѣтливо киваетъ. Она немного опоздала...
-- Какъ, опять?-- вскрикнула Марта.
Однако ей тотчасъ стало досадно.
-- Прости, прости... я уже молчу...
Марта покраснѣла. Подозрительный огонекъ блеснулъ во взглядѣ. Она механически схватила шитье, склонилась надъ нимъ и нервно заработала иглой. Но это не остановило Антона. Онъ былъ не здѣсь.
-- Удивительно, что мы говорили даже тогда, когда молчали... что наши мысли звучали согласно, какъ струны, когда задѣнешь одну. Что когда я глядѣлъ на тучи надъ моремъ, она тотчасъ видѣла, какъ ихъ тѣни купались въ синей водѣ. Или на облачко, набѣжавшее на скалу, я зналъ отвѣтъ: "это поцѣлуй неба". А еще удивительнѣе, что, когда мы такъ бесѣдовали, царила великая тишина, будто кромѣ насъ никого не было на свѣтѣ. И здѣсь я впервые замѣтилъ, что у нея красныя губы...
Марта положила шитье.
Она сидѣла прямая, будто выросла вдругъ, съ глазами, крѣпко вставленными въ оправу вѣкъ.
-- Слѣдовало тебѣ жениться на блондинкѣ...
-- Ты такъ думаешь?-- невнимательно бросилъ Антонъ, выпуская изъ легкихъ новый клубъ дыма.
Онъ уже не могъ остановиться. Разсказывалъ, какъ въ жару, когда скалы бѣлѣли отъ зноя, а грудь пила горячій воздухъ, какъ лаву вулкана, они блуждали по безлюднымъ улицамъ города, среди дикихъ масличныхъ садовъ, гдѣ сѣрыя деревья съ согнутыми колѣнями, съ жилистыми вѣтвями-руками, казались рабами, окаменѣвшими на окровавленной маками землѣ.
Горячій воздухъ танцовалъ тарантелу на скалахъ, а въ сѣрыхъ маслинахъ цикады щелкали кастаньетами. Шли между стѣнъ, грубосложенныхъ изъ сѣрыхъ камней, расшитыхъ бѣлыми перьями папоротниковъ. Надъ стѣной торчала другая стѣна изъ опунцій, крупныя листья которыхъ складывались такъ же грубо одинъ надъ однимъ, какъ и камни. Было что-то дикое въ этихъ опунціяхъ, непонятное, безпорядочное, испуганная масса колючихъ листьевъ. Они другъ на друга взлѣзали,-- эти крабы растительнаго царства -- и ежились на нихъ колючки, будто волоса отъ смертельнаго страха. Гдѣ-то кричалъ оселъ. Крикъ этотъ бился среди опунцій, такой же колючій, какъ и онѣ... Порой они останавливались, чтобы дать дорогу женщинамъ, съ водой поднимавшимся по ступенькамъ. Въ сосудахъ, будто сросшихся съ головой, тяжело колыхалась вода и плескалась въ луженой чашѣ. Они пропускали мимо себя рядъ неподвижныхъ, застывшихъ лицъ,-- напряженныя жилы на шеѣ, частое дыханіе, словно дыханіе собакъ на ловлѣ и сухія, какъ фиги, ноги, цѣпко прилипавшія къ каменнымъ плитамъ ступенекъ. И снова шли дальше по камнямъ, разсыпавшимся изъ-подъ подошвъ, среди ковровъ изъ дрока, золотого и душистаго, надъ которымъ черное рожковое дерево роняло зеленыя слезы стручковъ. Вдругъ останавливались, ослѣпленные моремъ. Оно всплывало неожиданно, вдругъ и чаровало душу своимъ радостнымъ сіяніемъ, синею мглою, среди которой плавалъ въ морѣ Везувій, будто громадная голубая медуза. А дальше опять была сѣдая полынь, акульи пасти агавъ, камни и дрокъ, будто проволочная щетка, которою причесывалось солнце, оставивъ на ней пряди своихъ золотыхъ волосъ.
Антонъ видѣлъ передъ глазами то, о чемъ говорилъ. Онъ оглушилъ Марту, покорилъ, водилъ за собою. Она шла за нимъ, покорная, ненужная,-- та третья, какъ тѣнь, и дивилась силѣ, не дававшей ей возможности сопротивляться. Какъ въ волшебномъ снѣ она ходила за ними по узенькимъ проулкамъ съ застоявшимся тепломъ, среди виноградныхъ и лимонныхъ садовъ, то бѣлыхъ на солнцѣ, то сѣрыхъ въ тѣни. Казалось, съ горъ ринулись нѣкогда быстрые потоки и оставили послѣ себя высохшія каменистыя русла, на днѣ которыхъ беззвучно мелькало волнистое движеніе ящерицы, сѣрой, какъ душа камня. Вдругъ препятствіе. Отъ стѣны до стѣны заполнила улицу вязанка колючаго сѣна на головѣ поселянки. Мелькнулъ на мгновеніе подбородокъ, кончикъ ровнаго носа, или огонь черныхъ глазъ -- и снова такъ же пусто и мертво въ руслѣ умершей рѣки. Тихая поступь крестьянки исчезла въ густой теплотѣ -- и только опять беззвучно мелькаетъ, какъ змѣенышъ, острый хвостъ ящерицы по мозаикѣ стѣнъ. А изъ-за стѣнъ ограды дышитъ холодкомъ виноградъ и висятъ желтые лимоны, словно женскія груди.
-- Мы взбирались на горы, къ дикимъ обломкамъ скалъ, къ окаменѣлой трагедіи великановъ. Что-то, вѣроятно, страшное случилось когда-то, когда земля была помоложе и горячѣй. Колебалась извѣчная неподвижность, скрежетали каменныя массы, ломался міръ -- и скалы въ гнѣвѣ отрывали отъ материнскаго лона непокорныхъ дѣтей. Съ того времени стоятъ оторванныя скалы съ окаменѣлымъ выраженіемъ нечеловѣческаго ужаса, глядя на громады пустымъ застывшимъ взглядомъ, вѣчно крича широко раскрытымъ ртомъ, нѣмымъ крикомъ мертвой ласки...
Мы взбирались выше, къ самымъ вершинамъ. Ахъ, что тамъ было! Тамъ вѣтеръ вѣетъ въ ущельяхъ, напоенный полынью и дрокомъ, тамъ молодѣютъ кусты, какъ юныя дѣвушки, тамъ солнце бродитъ среди камней, быстро мѣняя печаль тѣней на радость блеска, тамъ видишь, какъ море играетъ огнями и бурлитъ гдѣ-то въ глубинѣ, а дальше разстилаетъ шелковыя полы своей одежды до краевъ неба.
Я садился въ траву, она ложилась на теплые камни, сама горячая, словно вбирала въ себя все тепло скалъ, служившихъ ей ложемъ. И пока вѣтеръ игралъ золотомъ ея волосъ, а я въ ея очахъ видѣлъ небо и море, она разсказывала мнѣ свою жизнь.
Она была, кажется, съ Кавказа. По крайней мѣрѣ, я понялъ, что во время революціи она сражалась тамъ съ войсками. Пряталась въ горахъ, совершала трудные переходы, неутомимая, какъ сильный юноша, равнодушная къ смерти. Ночью на бурдюкахъ переплывала Куру, чтобы достать зарядовъ для своихъ. Она даже была ранена казакомъ. Разстегнула рукавъ и показала шрамъ, а я сталъ передъ нимъ на колѣни и поклонился.
Мы были одни среди простора, подъ чистымъ высокимъ небомъ, и островъ плылъ съ нами въ морѣ, какъ облако на синемъ небѣ. Я чистъ былъ и бодръ, ты понимаешь, я былъ молодъ, не ощущалъ своихъ лѣтъ и своего тѣла, не чувствовалъ накипи жизни, я могъ бы летѣть... Понимаешь ли ты, что значитъ быть молодымъ и чистымъ? Ты не забыла?...
Голосъ Антона крѣпчалъ, выросталъ, и онъ не замѣтилъ, что ужь кричитъ.
Марта сидѣла увядшая и виноватая. Обняла руками колѣни, опустила голову и лицо ея утопало въ скорбныхъ тѣняхъ волосъ. Наконецъ, Антонъ замѣтилъ образъ жены и понизилъ тонъ. Онъ сталъ спокойнѣе.
Онъ не былъ увѣренъ, все ли то видѣлъ во снѣ, о чемъ говорилъ; ощущалъ только потребность творить, жадно пить изъ источника, который самъ, какъ Моисей, высѣкъ изъ скалы.
Тихо, со взглядомъ, полнымъ мечтательнаго тумана, описывалъ ей ходъ вечеровъ.
Еще вершины скалъ бѣлѣли на солнцѣ, а уже тѣни отъ нихъ рисовали на морѣ фіолетовые узоры, остроконечные, какъ зубцы башни. Вечернее солнце выковывало серебряную подставку для одинокихъ скалъ въ морѣ, легкихъ и прозрачныхъ, будто расплавленныхъ зноемъ.А когда вечеръ набрасывалъ, наконецъ, фіолетовый или розовый плащъ на скалы, они -- Антонъ и та женщина -- отправились на piazz'у любоваться закатомъ. Искія уже золотилась, какъ зрѣлый плодъ. Монте-Микеле одѣлся въ красный базальтъ, а Везувій, казалось, выбросилъ въ море двухцвѣтное знамя: съ розовымъ голубое. На позлащенномъ небѣ мягко сѣрѣли жемчужнымъ тономъ Неаполь, Поццуоли, Прочида и островки. Солнце склонялось все ниже. Искія стерегла его и чернѣла въ золотистомъ туманѣ, словно негритянка подъ желтой вуалью. Вотъ протянулась въ послѣдній разъ кровавая рука, и зарозовѣли деревья цвѣтомъ миндалей, а виноградные кусты грозно подняли высокія волны въ зеленомъ морѣ. Кровавый дискъ солнца уже касался горы. Тогда Искія сбросила съ себя покрывало и черная, голодная, проглотила солнце. Она,-- эта вѣчная пожирательница солнца, привыкла это совершать ежедневно. И былъ конецъ. Земля облеклась въ будничную одежду, сады отцвѣтали, а Искія спокойно переваривала свой ужинъ.
Сѣро и грустно становилось на островѣ послѣ заката солнца: всѣ краски линяли, какъ на подмоченной акварели. Казалось, что тихія сумерки вышили полинялымъ шелкомъ островъ на стальномъ морѣ, что островъ разостланъ на морѣ, какъ старый гобеленъ.
А когда тѣни постепенно сгущались, спокойный заливъ надѣвалъ на шею нитку дорогого мониста -- неаполитанскихъ огней -- и тихими ночами тепло свѣтились въ сѣрыхъ стѣнахъ католическія часовни...
Уже было поздно. Заспанная кухарка въ третій разъ просовывала голову въ двери и плаксиво заявляла, что ужинъ остылъ.
Марта встала искусственно холодная, равнодушно бросивъ на ходу:
-- Идемъ ужинать.
Лампа въ столовой была прикручена. На холодныхъ тарелкахъ неясно чернѣло жаркое. Дѣти уже спали.
Они ужинали молча. Марта механически придвигала мужу жаркое и выбирала лучшій кусокъ. Онъ съѣлъ быстро, хотя и безъ аппетита, будто его подгонялъ дождь, батогами стучавшій въ холодныя окна.
Тихо было и въ спальнѣ, когда ложились. Онъ что-то спросилъ, но такъ вяло, ненужно, что когда она даже не отвѣтила, онъ не обратилъ на это вниманія. Марта представлялась спящей, а онъ переворачивалъ странички книжки, закрывъ ею лицо, хотя видно было, что онъ не читаетъ.
Марта ощущала ледъ въ сердцѣ. Этотъ человѣкъ, котораго она считала самымъ близкимъ, сегодня отошелъ отъ нея далеко, и нѣсколько шаговъ между ихъ кроватями растянулись теперь въ холодное, безконечное пространство. Ей хотѣлось взглянуть ему въ лицо, прочесть тамъ что-то новое, но это ей не удавалось. Переплетъ книжки закрывалъ его лицо, а пальцы, розовые отъ свѣта свѣчи, нервно перебирали странички..
Марта лежала притаившись. Она ждала. Можетъ быть, онъ взглянетъ на нее, заговоритъ, растопитъ ледъ. Но напрасно. Немного погодя, услышала она, что шелестъ страничекъ затихъ, рука разогнулась и положила на постель книгу. Антонъ заснулъ, не потушивъ свѣчи.
Тогда она встала и, затаивъ духъ, подошла тихо къ кровати. Подняла книгу и положила ее на столикъ. Хотѣла загасить свѣчу и не гасила. Почти нагая, въ одной рубахѣ, сползавшей съ плечъ, она трепетала, чтобы не разбудить его, чтобы онъ не увидѣлъ ее, а острое любопытство приковывало ея взоръ къ этому чужому мужчинѣ. Сонъ уже положилъ на его лицо строгія и глубокія тѣни. Быть можетъ, ему уже снится? Что же онъ видитъ во снѣ? Что говоритъ ему душа, свободная отъ будничныхъ заботъ? Развѣ она знала! Чувствовала себя такой чужой, такой страшно одинокой, будто вдругъ откололась отъ всего міра. Отвела взглядъ отъ мужа и оглядѣла все свое тѣло, отъ груди до пальцевъ ногъ. "Развѣ я стара?" Но тотчасъ подумала горько: "Что тѣло?" Ей хотѣлось плакать. Неприкрытая нога Антона выставилась изъ-подъ одѣяла. Марта осторожно старалась ее прикрыть. "И здѣсь я забочусь о тебѣ", презрительно усмѣхнулась она и погасила свѣчу.
Но мысли не давали покоя ей и въ постели. Вѣчная забота о тѣлѣ! Ежедневно, годами, она только и заботилась о его тѣлѣ: чтобы было что ѣсть, чтобы былъ одѣтъ хорошо, не простудился бы. Не жалѣла для него ни времени, ни труда. Это была ея обязанность, такая естественная, что не казалась даже тяжелой. Жизнь до сихъ поръ складывалась тихо, спокойно, у нея не было причинъ жаловаться. Они не ссорились, люди ихъ уважали, у нихъ даже не было долговъ! Она была горда, что мужъ не играетъ въ карты и всѣмъ этимъ хвалилась.
И вотъ сегодня онъ разбилъ все, посѣялъ тревогу, всталъ передъ нею непонятнымъ вопросомъ, который непремѣнно надо рѣшить. До сихъ поръ Антонъ казался ей простымъ и понятнымъ. Все было въ немъ ясно, хорошо извѣстно, укладывалось въ рамки, а вотъ... Марта досадовала на Антона: онъ ее обманулъ. Затаилъ кладъ, цѣнное что-то, на что и она имѣла право. Годами они дѣлились только тѣломъ, отдавали его другъ другу для грубаго наслажденія, для радостей ласкъ, мелкихъ заботъ, нѣмѣя духомъ. Можетъ быть въ этомъ была ея вина? Можетъ быть въ этомъ было проклятіе жизни?
Слова, слышанныя сегодня, красота, которую способна прочувствовать только богатая душа, будили въ Мартѣ давнее и знакомое. "Ты понимаешь, что значитъ быть молодымъ и чистымъ? Ты не забыла?.." Да, она помнитъ, хотя, можетъ быть, почти и забыла. Когда они женились -- и еще въ первое время послѣ брака, у нихъ находились другія слова, но жизнь ихъ понемногу стирала и разбрасывала, до того, что Антонъ, какимъ-то чудомъ сберегшій ихъ, казался Мартѣ непонятнымъ и загадочнымъ.
Антонъ ворочался въ постели. Марта поднимала голову отъ подушки и прислушивалась. Какое-то острое любопытство влекло ея вниманіе къ этому человѣку, который, казалось, даже дышитъ сегодня иначе. Темнота мѣшала видѣть Антона, но это только заставляло работать воображеніе. Мартѣ казалось, что она все еще видитъ, какъ онъ бѣгаетъ по комнатѣ съ помолодѣвшимъ сразу лицомъ. Она хотѣла, чтобы скорѣе насталъ уже день, хотя и неизвѣстный, но привлекательный уже этой неизвѣстностью.
Утромъ Антонъ встрѣтилъ Марту только на мгновеніе, когда уходилъ изъ дому. Было что-то задѣвающее въ ея сухомъ подчеркнутомъ взглядѣ, какой она бросила на него. Но онъ вызова не принялъ.
День былъ сѣрый и хмурый. Накрапывалъ дождикъ, лѣниво, равнодушно, безъ надежды перестать. Когда въ обѣденное время Антонъ возвращался домой, неожиданно повстрѣчалъ Марту. Шла на встрѣчу ему, одѣтая въ новый синій костюмъ, такъ бывшій ей къ лицу, на перѣ шляпы трепетали мелкія капли. Она была свѣжѣе и легче сегодня.
-- Куда ты?-- удивился Антонъ.
-- Надо было кое-что купить въ лавкахъ.
Краска залила ея лицо. Въ рукахъ у нея ничего не было. Было очевидно, что она вышла только для того, чтобы встрѣтить его, ибо она повернула и пошла рядомъ.
Сначала молчали, а потомъ она осторожно обратила его вниманіе на то, что отъ дождя все потекло. Текли тротуары, улицы и дома, блестящія желѣзныя крыши, мокрые лошади и люди, текли экипажи, деревья и окна магазиновъ. Словно дождь хотѣлъ смыть всѣ краски и рисунки съ земли. Неправда ли?
На встрѣчу имъ быстро шла дѣвушка въ широкой шляпѣ. Едва успѣла проплыть мимо нихъ, а уже щеки у Марты покрылись густымъ румянцемъ.
Она замѣтила про себя:
-- Терпѣть не могу блондинокъ.
Шли дальше, то молча, то разговаривая, а Антонъ нѣсколько разъ замѣтилъ, что жена перехватываетъ его взглядъ, а потомъ внимательно разсматриваетъ тѣхъ, на кого онъ взглянулъ.
Обѣдъ былъ уже готовъ. Столъ въ столовой парадно бѣлѣлъ и на немъ въ высокой хрустальной вазѣ краснѣли свѣжія розы. Это была неожиданность -- чистая скатерть, а особенно цвѣты въ такую позднюю осень! Антонъ къ этому не привыкъ. Свѣжія розы!..
Онъ удивленно взглянулъ на жену, а она будто нарочно опустила глаза, избѣгая отвѣта, и вышла въ кухню.
Наступилъ вечеръ. Антонъ ждалъ Марту къ себѣ и не ждалъ. Его желанія двоились. Хотѣлось разсказывать и хотѣлось въ себѣ затаить все пережитое, какъ что-то дорогое, ему только понятное и цѣнное.
Но Марта вошла. Веселая, немного нервная, глаза ея блестѣли.
-- Ну, вотъ и я!
Сѣла, прямая, неудобно въ креслѣ и взглянула на мужа.
-- Пришла дослушать твой сонъ.
Онъ какъ будто колебался, тогда она опять заговорила:
-- Ты не сказалъ мнѣ даже, какъ звали твою блондинку.
-- Мою блондинку?
-- Ха-ха! Твою блондинку.
-- Я самъ не знаю. Не спрашивалъ.
-- Нѣтъ, не повѣрю. Вы же все время были вдвоемъ.
-- Что же изъ этого? Я не интересовался именемъ. Когда мы встрѣчались, наши глаза одинаково пили блескъ солнца и моря -- и намъ было этого довольно. Мы вмѣстѣ пили красоту изъ зеленой чаши, гдѣ зрѣетъ сокъ винограда, лимоновъ и померанцевъ. Это насъ соединяло... Что же тебѣ еще разсказать?..
Смолкъ на минуту и снова началъ.
-- Обыкновенно мы встрѣчались утромъ, брали лодку и уплывали въ море. Небо было синѣе моря, море было синѣе неба. Мнѣ казалось, что они завидуютъ другъ другу. Вдали трепетали паруса лодокъ, какъ крылья голубей на небѣ. Мы плыли вдоль сѣрыхъ скалъ, окаймленныхъ рядомъ яркихъ молюсковъ. Море колыхалось. И какъ только оно отклонялось отъ скалы, она обнажала красныя десны. Но тотчасъ же мягкимъ любовнымъ движеніемъ, какъ поцѣлуемъ, море опять закрывало этотъ свѣжій, здоровый ротъ.
Теперь, съ моря, мы лучше видѣли островъ. Солнце обращало обыкновенный камень въ мраморъ и заставляло его кормить растенія. Онъ, казалось, трепеталъ весь въ напряженіи творческихъ силъ. И лишь временами, когда блуждали по немъ тѣни отъ облаковъ, стихала оргія солнца, блеска и красокъ -- и это былъ краткій мгновенный отдыхъ.
Отсюда намъ понятны стали вѣчные наскоки моря на островъ. Въ какомъ бы настроеніи оно ни было, оно вѣчно толкало камни, вѣчно ихъ грызло. Подворачивало камни подъ ноги и покрывало водой. Мы проплывали надъ ними. Какъ укрощенные звѣри они лежали на днѣ тихіе, гладкіе, безсильные и покорно позволяли одѣвать себя рыжей шерстью водорослей. Изгрызенные въ гальку, камни сѣрѣли на берегу, а тамъ, гдѣ море успѣло стереть ихъ въ бѣлый песокъ, оно играло надъ ними лазурнымъ огнемъ побѣды. Высокія скалы, гордо нависшія надъ моремъ, уступили въ концѣ концовъ: море выгрызло въ нихъ высокіе и глубокіе гроты. Даже не гроты, а настоящіе храмы для культа сказки. Мы заѣзжали туда. Ложились на дно челна и черезъ мгновеніе переносились въ сказочное царство. Тамъ были чудеса, которымъ не вѣрилось сразу. Тамъ воды горѣли сапфиромъ или смарагдомъ, тамъ была пѣна, розовая, будто розы цвѣли, своды въ мистическомъ освѣщеніи, зеленомъ, голубомъ, тамъ вода серебромъ покрывала челнъ, весла и наши руки. Играла радуга, блестѣли драгоцѣнные камни, сіяли брилліанты, а разноцвѣтныя молюски своими тѣлами украшали подводныя скалы.
Возлѣ голубого грота море поднималось и, разъ за разомъ, вливало въ него серебро своихъ волнъ. Нашъ проводникъ брался за цѣпь, чтобы направить челнъ, мы поднимались на хребтѣ волнъ, и море вдругъ втягивало челнъ въ тѣсное отверстіе. Онъ летѣлъ среди пѣны и брызгъ, скрежеща и ударяясь боками о скалы и, наконецъ, тихо колыхался, какъ успокоенный лебедь. Первое, что я замѣтилъ, поднявшись съ дна лодки -- это бѣлые зубы моей сосѣдки. Ихъ открыла радость лазури. Быть можетъ, такъ же блестѣли и мои зубы. Даже навѣрное. Мнѣ не хватаетъ словъ описать тебѣ голубой гротъ. Если бы ты могла создать тяжелый сводъ изъ литого серебра, растворить въ жидкость дорогой изумрудъ, чтобы онъ колыхался, игралъ огнями и бросалъ голубую оксидировку на стѣны, если бы тебѣ удалось собрать съ неба и изъ моря всю лазурь, чтобы насытить ею воздухъ пещеры, ты получила бы слабое подобіе этого грота. А какъ свѣтилось тѣло въ этой водѣ! Оно горѣло синимъ огнемъ. Мы колыхались въ челнѣ, будто плавали въ небѣ, зачерпывали ладонями воду, а изъ нихъ высыпали дождь драгоцѣнныхъ камней. Серебряная волна безпрестанно втягивала въ гротъ новыя лодки. А мы глядѣли, какъ изъ нихъ поднимались люди, и радость лазури обнажала ихъ зубы...
Для разнообразія мы ѣздили въ море ловить рыбу. Опускали лесу въ глубину, и, когда рыба клевала, леса билась на пальцѣ, подобно пульсу. Мы ихъ вытягивали на солнце, этихъ яркихъ, разукрашенныхъ рыбокъ, болѣе похожихъ на экзотическіе цвѣты, чѣмъ на рыбъ, трехъ-цвѣтныхъ віоль, красныхъ чертей и кардиналовъ, собачьихъ рыбокъ и королевскихъ; мы собирали со дна моря роскошные букеты.
Возвращались загорѣлые отъ солнца, овѣянные вѣтромъ, соленые отъ морской воды...
Но случалось, что сосѣдка не появлялась совсѣмъ... Тогда...
Антонъ оборвалъ. Снова всталъ съ кресла и заходилъ по комнатѣ тяжелыми, четкими шагами, будто втаптывалъ въ землю затаенныя воспоминанія.
-- Тогда?...-- подняла Марта брошенное слово. Ихъ взгляды на мгновеніе скрестились, какъ кремень съ огнивомъ, въ борьбѣ.
-- То-гда...-- медленно, цѣдя слово за словомъ, отвѣтилъ Антонъ:-- тогда блуждалъ я одинъ... Глухой, какъ скрипка съ порванными струнами... Нѣмой, какъ человѣкъ, внезапно лишившійся голоса... Я ее призывалъ, эту незнакомку... призывалъ, чтобы вмѣстѣ читать книгу красоты, закрывавшуюся для меня безъ нея. Я глядѣлъ и не видѣлъ. Я ее призывалъ, а она не являлась.
Мартѣ показалось, что Антонъ даже вздохнулъ.
-- Соединили насъ снова лунныя ночи. Я сидѣлъ на скалѣ гдѣ-то. Луна еще не взошла. Хоръ кузнечиковъ мягко трещалъ въ сухой травѣ, а одинъ изъ нихъ, все покрывая, звонко тянулъ свою ноту, словно между землей и небомъ, надъ застывшимъ моремъ, вытягивалась и звенѣла безконечная серебряная струна.
-- Вамъ грустно?-- послышалъ я знакомый голосъ изъ-за выступа скалы и тогда только замѣтилъ ее.
Мнѣ тоже грустно. Мы принадлежимъ съ вами къ числу одинокихъ, кажется, какъ и нашъ островъ.
Она сѣла рядомъ со мной и простерла руку надъ моремъ.-- Вы взгляните, онъ все плыветъ. Вѣчно одинокій въ просторахъ моря, а море плещетъ въ его бока. Нѣтъ отъ него дороги. Развѣ луна ночью построитъ золотой мостъ, соединитъ островъ съ далекимъ и невѣдомымъ. Но мостъ этотъ такой непрочный, трепещущій, ненадежный, что только мечта можетъ отважиться вступить на него и легкими неслышными шагами отправиться вдаль.
Я услышалъ ея голосъ и пересталъ быть мертвымъ деревомъ скрипки. Она уже водила смычкомъ своей фантазіи по натянутымъ струнамъ. Голосъ мой снова отозвался въ груди и глаза стали зрячими. Я видѣлъ, какъ входилъ мѣсяцъ, какъ море разостлало ему подъ ноги золотой коверъ, а пальмы, замахавши сотнями опахалъ, привѣтствовали "осанна!" Ощутилъ вдругъ, какъ темная волна воздуха, сотканная изъ сіянія, изъ запаха моря и дикихъ травъ, тихо колыхалась среди масличныхъ деревьевъ и ударяла намъ въ лицо ароматнымъ прибоемъ. Увидѣлъ морщины Монте-Соляро, никогда его не старящія: всѣ эти дикіе камни, что усѣлись по склонамъ амфитеатромъ, какъ въ древнемъ театрѣ, заглядѣвшись на сцену моря, гдѣ мѣсяцъ творитъ свою извѣчную тайну.
Антонъ задумался. Видимо, онъ старался что-то припомнить, напрягалъ память и безпомощно молчалъ.
-- Здѣсь во снѣ моемъ какой-то перерывъ -- началъ онъ виновато -- какая то черная бездна. Не помню, что было. Я будто исчезъ вдругъ, стертый съ лица земли, и исчезли со мной островъ, море, она. Все въ бездну упало.
Не припомню, какъ я очутился въ челнѣ. Не я, а мы. Мы были вдвоемъ. Мѣсяцъ висѣлъ надъ моремъ. Далекія скалы приблизились. Фіолетовыя морщины легли на ихъ лица и какая-то теплая материнская забота склонила скалы надъ моремъ. Какая-то доброта соединила берегъ и море, согласіе и печаль. И постепенно, по мѣрѣ того, какъ поднимался и блѣднѣлъ мѣсяцъ, выростали и блѣднѣли скалы. Удлиннились вершины, обрисовались отдѣльные камни, превратились въ бѣлый мраморъ, одѣлись рѣзьбой -- и всталъ передъ нами островъ изъ моря -- весь какъ Миланскій соборъ. А мѣсяцъ золотомъ замостилъ дорогу къ нему.
Наши весла тихо плескались въ морѣ. Изъ-подъ нихъ вспыхивали огни. Мелкіе, зеленые, какъ свѣтляки въ іюньскія ночи. Мы умышленно направляли челнъ на тѣни, такъ какъ тамъ ярче вспыхивали огни. Казалось, что весла выгребали изъ моря скрытыя въ немъ сокровища. Она растегнула рукавъ, засучила его до плеча и погрузила руку, голубую отъ луннаго свѣта.
-- Смотрите!-- кричала она и выпускала изъ-подъ пальцевъ веселые огни, которые гасли тотчасъ.
-- Теперь мы какъ боги -- смѣялась она.-- Кричите:-- да будетъ свѣтъ!
-- Да будетъ свѣтъ! повторялъ я за нею и тоже погружалъ руку.
Мы склонялись надъ бортомъ челна, такъ близко другъ отъ друга, что ощущали на щекахъ щекотаніе волосъ и тепло лицъ и любовались, какъ вспыхивали изъ таинственной глубины и прыгали черезъ наши пальцы зеленыя искры, одна, другая, десятая...
Потомъ я вынималъ руки, съ нихъ стекала вода, а я брался за весла и уплывалъ дальше, разсыпая дождь искръ.
Иногда нашъ челнъ встрѣчался съ рыбачьимъ. Фонарь на немъ бросалъ красный свѣтъ на море, на снасти, канаты, бортъ лодки и доброе обвѣтренное лицо.
-- Счастливаго лова!-- кивала она головой рыбаку.
-- Пусть Мадонна вамъ пошлетъ счастье!-- отзывался грудной голосъ, и черная шляпа степеннымъ движеніемъ прорѣзывала свѣтъ.
Мы заѣзжали въ гроты. Въ нихъ было темно до черноты.
Но довольно было встревожить этотъ черный сонъ, какъ онъ пробуждался цѣлымъ пожаромъ, снопами искръ и превращалъ воду въ звѣздную ночь.
Въ гротѣ "святыхъ" охватилъ насъ мистическій, таинственный страхъ. Мы видѣли только днемъ этотъ морской склепъ, гдѣ камни походили на спящихъ людей. Теперь точно также тихо дремали каменные люди. Также спала женщина, опрокинувшись навзничь и укрывшись покрываломъ, а на колѣняхъ у нея, по покрывалу, блуждалъ лунный лучъ. Бѣлый, въ глубокой дремѣ, склонился старикъ, положивъ на ладони печальное лицо. Вверху, по своду готическаго храма, теплился свѣтъ невидимыхъ лампадъ и все блуждалъ по стѣнамъ, будто вѣтеръ колыхалъ лампады. Сквозь зеленоватую, прорѣзанную луннымъ свѣтомъ воду, намъ было видно, какъ дремала на днѣ нагая женщина съ ребенкомъ на колѣняхъ и свѣтъ пробирался по ея полнымъ бедрамъ. Изъ черныхъ таинственныхъ уголковъ грота безпрестанно, сами собой, выплывали наверхъ зеленыя звѣзды и тихо гасли...
Потомъ мы выплыли въ море. Далеко на немъ свѣтились огни рыбачьихъ лодокъ. Море слегка насъ колыхало, а мы сидѣли рука объ руку и нашъ трепетъ сливался воедино. И когда я взглянулъ на нее, то близко передъ собою увидѣлъ ея губы, такія красныя, что даже ночь...
Марта не дала ему окончить.
Она поднялась, вся поблѣднѣвшая и суровая.
-- Ты цѣловалъ ее?
Въ ея вопросѣ звучала испуганная увѣренность.
Она глядѣла на него такъ, будто хотѣла выпить тайную отраву изъ его глазъ, и рука ея тяжело легла на столъ.
Антонъ тоже вскочилъ. Что-то горячее, шальное ударило ему въ мозгъ.. Жесткое и острое, какъ отточенный ножъ, блестящій желаніемъ ранить.
-- Да, цѣловалъ!..-- крикнулъ онъ женѣ внѣ себя. Цѣловалъ, слышишь? Я цѣловалъ уста, говорившія моему сердцу, уста, знавшія языкъ моей души... Развѣ не имѣю права? Развѣ они того не стоятъ? Ты хотѣла бы, чтобы я навѣкъ онѣмѣлъ, какъ камень, какъ ты... Нѣтъ, я еще живъ, слышишь ли, живъ!.. Я цѣловалъ!
Чувствовалъ, что ранитъ ее, и сладко трепетала въ немъ оттого жестокая радость.
Марта закрыла лицо руками. Съ громкимъ плачемъ она упала въ кресло, а онъ смотрѣлъ на ея плечи, прыгавшія отъ рыданій и чувствовалъ облегченіе. Потомъ, вдругъ опомнившись, бросился къ ней:
-- Что ты? Марточка... Марта! Не надо... Ну, что ты... Вѣдь это же сонъ.
Но Марта оттолкнула его и топнула злобно ногою.
-- Прочь! не смѣй прикасаться ко мнѣ.
-- Да будетъ же, Марта...-- молилъ Антонъ и старался отнять руки отъ ея лица...-- Пойми же, что это снилось, что ничего этого не было.
Но Марта только громче рыдала. Она ничего не хотѣла слушать.
-- Ты ее цѣловалъ...
Онъ стоялъ на колѣняхъ, стараясь успокоить жену, отнять отъ ея лица руки. Ему было уже досадно на себя.
-- Не будь же ребенкомъ, Марта. Пойми, наконецъ, что ты говоришь глупости, что во снѣ никто неповиненъ... Она будто успокоилась, вытерла платкомъ глаза и, оттолкнувъ руки Антона, поднялась съ кресла.
-- Я понимаю, что это былъ сонъ -- сказала холодно.-- Но ты способенъ на то, что тебѣ снилось...
И хотѣла выйти изъ комнаты.
Тогда Антонъ загородилъ ей дорогу. Нѣтъ, онъ не отпуститъ. Если ужъ такъ случилось, они должны объясниться серьезно. Возможно... Возможно, что во снѣ онъ оставался самимъ собою, что онъ способенъ на такой поступокъ, но виновата въ этомъ она...
Она? Ха-ха!
Она. Она не умѣла беречь жизнь, охранять ея красоту. Ежедневно забрасывала мелочами, ненужнымъ, только житейскимъ соромъ, пока не обратила ее въ мусорную яму. Поэзія не можетъ жить въ такой атмосферѣ, а безъ нея жизнь -- преступленіе. Марта горѣла злобой.
А онъ? Развѣ онъ не замыкался отъ нея, не пряталъ живую воду души, какъ тотъ скупой, который боится, чтобы на его сокровища не упалъ чужой взглядъ? Отчего же виновата только она?
Нѣтъ, сначала онъ былъ иной, но не можетъ же расти цвѣтокъ на почвѣ безводной. Онъ увянетъ. Понятно, безъ прозы трудно прожить. Пусть будетъ на верху пѣна, но подъ нею должно въ бокалѣ искриться чистое вино и тотъ, кто льетъ въ него безпрестанно воду, лишитъ вино вкуса.
За окномъ бушевала осенняя непогодь, а въ душной комнатѣ, которая одна еще жила среди соннаго царства дѣтскихъ постелекъ, шелъ бой неудовлетворенныхъ душъ.
Они напоминали другъ другу мельчайшія вины, упрекали за равнодушіе, за свое одиночество и одичаніе въ болотѣ жизни.
-- Ты обросла будничнымъ, какъ корою -- кричалъ Антонъ.
-- А ты былъ дома только столовникомъ.
Имъ было жарко. Антонъ разстегнулся. Весь растрепанный, онъ бѣгалъ изъ угла въ уголъ, будто хотѣлъ плечами раздвинуть стѣны тѣсной комнаты, а длинные волосы гнались за нимъ.
Марта раскраснѣлась, вспотѣла, вытирала платкомъ шею и блестѣла глазами.
-- Ты... ты, какъ Цирцея, хотѣла бы превратить меня въ свинью.
-- Иди, цѣлуйся съ кѣмъ хочешь... Мнѣ безразлично!