Коцюбинский Михаил Михайлович
Что записано в книгу жизни

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Перевел с рукописи М. Могилянский.
    Текст издания: журнал "Современникъ", кн. I, 1912

   

Что записано въ книгу жизни.

Разсказъ М. М. Коцюбинскаго.

(Переводъ съ украинскаго).

   Пришлось бабушкѣ слазить съ печи: теплый уголъ понадобился больному ребенку. А такъ какъ въ тѣсной хатѣ всѣ скамьи заняты были, пришлось старухѣ улечься на полъ. И сынъ, и невѣстка будто не замѣтили этого. Тамъ она и осталась.
   Изъ угла, между дверью и посудными полками, гдѣ на полу она лежала -- старая, забытая смертью мать -- все казалось страннымъ. До сихъ поръ она годами валялась на печи и привыкла смотрѣть сверху внизъ. Тогда внуки казались маленькими, слѣпнувшіе глаза все отдыхали на бѣлокурыхъ головкахъ, или ловили угрюмыя, придавленныя нуждой лица невѣстки и сына, проплывавшія мимо нея отъ двери къ печи. И уже изъ-за печи слышно было, какъ невнятно раздавались ихъ голоса.
   Теперь все выросло вдругъ. Дѣти, тянувшіяся надъ нею къ посуднымъ полкамъ и осыпавшія ее хлѣбными крошками и, всякимъ соромъ, сапоги сына, старые, намерзшіе, тяжелые, какъ горы, и босыя ноги невѣстки, становившіяся передъ самымъ лицомъ и закрывавшія весь свѣтъ. Теперь она видѣла въ печи извивающійся огонь, пожиравшій топливо и все-таки умиравшій отъ голода, черные углы подъ скамьями, раскрывавшіе беззубые рты и дышавшіе гнилой сыростью. Порой, когда раскрывалась дверь, столбъ бѣлаго пара, будто туманъ, растилался по полу, закрывая все и казалось, что такой должна быть и смерть, мутная, безглазая, съ холодкомъ по ногамъ.
   Гдѣ же она? Отчего не приходитъ? Не дозовется старуха. Бродитъ вокругъ, а о старухѣ забыла. Мужа взяла, задавила семеро дѣтей, вотъ-вотъ незамѣтишь, какъ придетъ и за внучкой. Всюду скосила, сложила цѣлые покосы, а о старухѣ забыла. И странно, и страшно, что такъ трудно умереть.
   Въ долгіе дни и въ еще болѣе длинныя ночи, когда мыши толкутся по гнилому картофелю и по тѣлу старухи, а тараканы копошатся вокругъ нея, какъ возлѣ старой тряпки, лежитъ тихонько старуха и отъ времени до времени выбрасываетъ изъ засохшей груди печальный вздохъ, тонкій, какъ визгъ слѣпого щенка.
   -- О-хъ!.. Гдѣ это смерть моя бродитъ!..
   -- Нѣтъ вамъ смерти! спать не даете...-- сердито ворчитъ невѣстка и скамья скрипитъ подъ нею.
   -- Нѣ-ѣтъ!-- отвѣчаетъ въ тонъ невѣсткѣ старуха и облизываетъ десны, гдѣ были когда-то зубы и лижетъ пересохшія, запавшія губы.
   Кисленькаго хочется старухѣ, капусты, или разсола изъ-подъ огурцовъ, а дрема переплетаетъ дѣйствительность со снами. Обрывки сказокъ, слова молитвы и сапоги сына, тяжелые, какъ горы, оставляющіе послѣ себя слѣды.
   Потомъ сонъ вдругъ исчезаетъ, словно смытый водою, и старуха вновь ощущаетъ свое маленькое тѣло, которому твердо и холодно лежать на полу, на тонкомъ ряднѣ, въ сыромъ углу.
   Для чего она? Кому нужна? Жизнь выѣла изъ нея силы и, какъ шелуху отъ картофеля, бросила въ уголъ. А душа крѣпко ухватилась за эти остатки и не хочетъ покинуть ихъ.
   Не много мѣста занимаетъ старуха на свѣтѣ,-- уголъ подъ шкафомъ, а всѣмъ мѣшаетъ. Не много съѣстъ хлѣба, а и то при нуждѣ въ тягость. И опять шелестятъ увядшія уста, словно сухіе листья.
   -- Охъ!.. моя смертонька... гдѣ ты?..
   Порой тѣло о себѣ заявляло. Изъ комочка костей и кожи, присохшаго живота и пустой груди -- рождалось желаніе, непобѣдимое, фантастическое, заглушавшее разсудокъ:
   -- Мо-лоч-ка!.
   Тогда невѣсткой овладѣвалъ смѣхъ. Не говорила ничего, а вся тряслась отъ смѣху, грудью, лицомъ и животомъ, такъ что даже зубы бѣлѣли между искривленгіѣіми губами.
   Старухѣ было обидно. Не даютъ молочка... Молочка не даютъ... Она жалобно кривилась, ворчала, ей до слезъ хотѣлось молочка, хотя она знала, что его даже больной ребенокъ не видитъ.
   Въ концѣ концовъ невѣстка хватала вѣникъ и покрывала старуху тучею пыли.
   -- Ноги приберите! Выброшу въ сѣни вмѣстѣ съ соромъ!..
   Старуха убирала ноги и долго невидимкой кашляла подъ шкафомъ.
   Днемъ ее обсѣдала дѣтвора, какъ пять желторотыхъ воробушковъ. Цѣлый рядъ глазокъ глядѣлъ ей въ ротъ.
   -- Разскажите сказку.
   Ротъ открывался какъ пустой кошелекъ и въ немъ шипѣли слова, что-то о царевичѣ, золотѣ, дорогихъ блюдахъ. Но языкъ высовывался, слизывалъ все начатое, и старуха оканчивала другимъ, о кобыльей головѣ, или о царевнѣ-лягушкѣ. Она употребляла старинныя слова, непонятныя дѣтямъ. Имъ становилось скучно.
   -- Бабушка, когда вы умрете?
   Они растягивали складки на шеѣ старухи, лежавшія рядами, какъ на старомъ голенищѣ, разсматривали пустые мѣшечки высохшей груди, среди которыхъ болтался крестъ, поднимали юбку и ощупывали ноги, жилистыя и сухія, черныя, какъ тѣ корявыя вѣтки, которыми мать растапливаетъ печь.
   Они хотѣли бы увидѣть, какъ вылетитъ изъ бабушки душа.
   -- Бабушка! душа птичкой вылетитъ изъ васъ?
   Потомъ тянулись къ полкѣ съ посудой, топтали ножками, грудь и засыпали глаза крошками хлѣба.
   О смерти говорили и невѣстка съ сыномъ, громко, злобно, какъ о неуплаченной подати.
   -- Умретъ, не на что хоронить будетъ?
   Сынъ только сопѣлъ и сердито поглядывалъ въ уголъ, а старуха боялась тогда взывать къ смерти: а вдругъ придетъ, гдѣ тогда взять денегъ на похороны? Попу заплати, доски дороги, а сколько съѣдятъ и выпьютъ люди...
   Одно было развлеченіе у старухи. Какъ только забывали затворить дверь, въ нее влетала изъ сѣней пестрая курица и прямо бросалась къ старухѣ. Вытягивала короткую шею, бокомъ ставила круглый глазокъ, поднимала лапку и выжидала. И лишь только старуха протянетъ сухую ладонь съ сухими крошками хлѣба, пеструшка клюетъ клювомъ въ ладонь и пощипываетъ старуху. Ну, и доставалось же курицѣ. Ее били по спинѣ, такъ что она присѣдала, выгоняли назадъ въ сѣни и проклинали.
   -- Чтобъ ты издохла, проклятая!
   Лучше прокляли бы старуху. Бытъ можетъ умерла бы скорѣе. Раздумывала о чемъ-то старуха днемъ и по ночамъ, тайно, сама съ собою. Чмокали губы, глаза глядѣли куда-то внутрь, уста складывались въ слова и въ безсиліи умолкали. Временами шептала "сынокъ" и тотчасъ боязливо умолкала и оглядывалась, не услышалъ ли. Тогда обезсиленныя руки и ноги покрывались каплями пота и прилипали къ рубахѣ, старуха лежала, какъ мертвая.
   Наконецъ, сдѣлала надъ собой усиліе.
   -- Сынокъ!
   Онъ что-то чинилъ и, вѣроятно, не слышалъ.
   -- Потапъ!
   -- Что?
   -- Иди сюда.
   -- Что тамъ?
   -- Сядь возлѣ меня.
   Онъ нехотя поднялся и сѣлъ на скамьѣ у шкафа.
   Большой и мокрый сапогъ стоялъ у нея передъ глазами, покрывая тѣнью лицо.
   -- Пора умирать.
   -- Опять звать попа? Говорили -- умру, умру, а только деньги даромъ отдалъ попу.
   Потапъ раздражался и не смотрѣлъ на нее.
   -- Эхъ, бабушка... мама, -- поправился онъ.
   Жестокая складка легла и застыла у него между носомъ и бородою и что-то невысказанное спряталось въ ней.
   -- Не надо попа... Богъ грѣхи проститъ и такъ. А вотъ не могу умереть.
   -- Слыхалъ уже. Говорили.
   -- Забыла обо мнѣ смерть... Нѣтъ конца.... Хоть бы ты помогъ.
   Старуха задвигалась въ своемъ логовищѣ. Онъ слышалъ, какъ стукнула кость ноги о кость, какъ удушье зашипѣло въ груди -- и враждебная тоска грубо вырвалась у него изъ горла.
   -- Ну?
   Но старуха лежала уже тихо и спокойно что-то говорила сама себѣ, будто сквозь сонъ.
   ...взялъ сынъ лубокъ, положилъ старика, да отвезъ въ оврагъ...
   Потапъ поднялъ брови.
   -- Что вы сказали?
   Но старуха уже очнулась.
   -- Я такъ... ненужная стала, лишняя. Уголъ занимаю... охъ, охъ... хлѣбъ ѣмъ, а онъ дѣтямъ нуженъ... Всѣмъ трудно со мною и мнѣ трудно... Отвези меня въ лѣсъ...
   Онъ еще не понималъ, только искоса глянулъ на мать.
   -- Помоги, сыночекъ... отвези въ лѣсъ... Теперь зима, скоро замерзну... Развѣ старухѣ много нужно? Разъ -- два дохнула и все...
   Что-то повѣяло на него отъ этихъ странныхъ словъ, будто воспоминаніе о давнемъ, забытомъ снѣ, который только зацѣпилъ крыломъ мозгъ и дальше умчался.
   Не хотѣлъ слушать, а слушалъ.
   -- Грѣха не будетъ... Въ лѣсу чисто и бѣло... деревья, какъ свѣчи въ церкви... Засну и проснусь, да и скажу: Матерь Божія, не суди сына, суди нужду людскую... На то не обращай вниманія, что скажутъ люди. Какъ бѣда придетъ, гдѣ тогда люди? Нѣтъ ихъ... Пропадай самъ...
   Слова матери падали на него, какъ зерно на приготовленную ниву; онъ ощущалъ это и это поднимало въ немъ неискренній, чужой, дѣланный гнѣвъ.
   Всталъ, наконецъ, со скамьи и крикнулъ сердито, больше самъ себѣ, чѣмъ ей:
   -- Не мелите чортъ знаетъ чего... Далъ Богъ жизнь -- пошлетъ и смерть... Спали бы лучше.
   А когда свѣтъ погасили и улеглись, его мысли заметались по хатѣ, лѣнивыя, спутанныя, темныя, какъ клубокъ тучъ, и лишь изрѣдка свѣтъ пронизывалъ ихъ.
   Богъ?
   Ты смотришь съ неба? Смотри.
   Злы и холодны были эти проблески мысли.
   Грѣхъ?
   Вся земля въ грѣхѣ. Развѣ его голодъ не грѣхъ сытыхъ?
   Онъ прогонялъ отъ себя мысли, особенно мысли о томъ, о чемъ говорила старуха. А вмѣстѣ съ тѣмъ, оно, словно наперекоръ, всплывало въ памяти полузабытое, слышанное когда-то отъ матери, или можетъ быть отъ бабки, о томъ, какъ нѣкогда, въ старину еще, дѣти убивали отцовъ. Вывозили въ лѣсъ или въ поле и тамъ оставляли, пока придетъ смерть. Зачѣмъ жизнь старому человѣку? Старое должно умирать, молодое жить. Такъ все на свѣтѣ. Старые листья опадаютъ, наростаютъ молодые. Зима гибнетъ при приближеніи весны, зерно истлѣваетъ въ землѣ, пуская ростки. Такъ все ведется отъ начала міра.
   Зажилась старая, а умереть не можетъ. Проситъ смерти -- не даетъ Богъ. Грѣхъ развѣ помочь?
   И снова что-то темное поднималось въ немъ, какъ испаренія надъ гнилымъ болотомъ, стирало мысли, мурашками пробѣгало по тѣлу и выгоняло на лобъ холодный, зудящій потъ. Тьфу! Тьфу! Господи Боже! Живую мать выволокъ изъ хаты...
   Глубокая ночь всею тяжестью налегла на грудь и не давала дышать, а мысли несмѣло опять нащупывали мозгъ, шевелились и разворачивались.
   Згинь!.. Пропади!.. Какъ будетъ, пусть будетъ... Что бы люди сказали? Люди! Они осудятъ. Когда отъ голода гибнешь съ малыми дѣтьми, когда отъ бѣды воешь какъ песъ, когда тебя жжетъ и рѣжетъ -- людей нѣтъ. Нѣтъ на свѣтѣ пустыни болѣе страшной, чѣмъ та, которая зовется людьми. Люди! Ха-ха!..
   Потапъ не могъ уснуть. Ворочался, поднималъ голову и прислушивался къ тому, что дѣлалось въ углу, у шкафа. Тамъ было тихо.
   И вдругъ ему показалось, что все уже сдѣлано. Мать въ лѣсу, въ хатѣ больше простора, нѣтъ этихъ стенаній, лишняго рта, нѣтъ вѣчной мысли о томъ, гдѣ взять денегъ на похороны. Ему даже легче стало.
   Но вотъ заскребли мыши, завозились подъ шкафомъ и оттуда отозвался томительный, пискливый голосъ:
   -- Охъ, моя смертонька... гдѣ ты?
   Проснулся поздно.
   День былъ тихій, тяжелый. Сѣрое, переполненное небо сдавило землю, а по ней ползалъ туманъ, будто души, не находящія нигдѣ покоя.
   Надо было возить навозъ. И онъ возилъ, тяжело ступая возлѣ саней, самъ сѣрый, какъ сгущенный туманъ, и все смотрѣлъ внутрь себя, гдѣ что-то осѣло за ночь и отвердѣло.
   Почему-то бросилъ работу рано, еще до сумерокъ. Зашелъ въ хату, походилъ молча и вышелъ. Еще разъ вернулся, сталъ возлѣ порога, но не смотрѣлъ подъ ноги. Что-то хотѣлъ говорить и не находилъ словъ.
   Мать молчала.
   Тогда онъ бросилъ на полъ тяжело, полу-сердито;
   -- Опомнились уже?
   -- Что говоришь? а?
   -- Забыли вчерашнія глупости?
   -- Охъ, помоги мнѣ, сыночекъ...
   -- Опять за свое?
   -- Отвези въ лѣсъ...
   Тогда онъ вдругъ присѣлъ на корточки, приблизилъ къ старухѣ свое лицо, на нее даже повѣяло горячимъ дыханіемъ, и зашепталъ быстро и со свистомъ.
   -- Говорите, сами захотѣли?
   -- Сама.
   -- Хорошо обдумайте: сами?
   -- Сама.
   Онъ порывисто поднялся и усѣлся за столъ. Хотѣлъ отрѣзать хлѣба, но не отрѣзалъ и опять положилъ его на мѣсто. Не смотрѣлъ ни на кого, но хорошо чувствовалъ, что всѣ уже знаютъ.
   Не удивился, когда жена спокойно сказала:
   -- Надо приготовить теплой воды.
   Значитъ, сейчасъ старуху обряжать станутъ на смерть.
   Тогда онъ равнодушно началъ смотрѣть на приготовленія.
   Видѣлъ, какъ дѣловито совали солому въ печь, какъ дѣти шептались въ углу, будто радовались, что "отецъ отвезетъ бабушку въ лѣсъ", какъ старуха простирала руку изъ-подъ посуднаго шкафа.
   -- Рубаху чистую достаньте.
   -- А свѣчки, кажется, нѣтъ у насъ!..-- звонко крикнула жена и онъ полѣзъ самъ подъ образа, гдѣ обыкновенно пряталась восковая вербная свѣчка.
   Ему не слѣдовало смотрѣть, какъ обряжаютъ мать, и онъ вышелъ во дворъ.
   А когда вернулся, она уже лежала готовая на скамьѣ, сухая, маленькая, какъ выпотрошенная курица, съ крестомъ на груди -- и чистыя пятки торчали изъ-подъ черной шерстяной юбки, какъ у мертвой.
   -- Кончили?-- хотѣлъ онъ спросить, но не спросилъ, ибо видѣлъ, что только его и ждутъ.
   Онъ подошелъ къ скамьѣ.
   -- А можетъ вы бы того...
   Она закачала сухимъ лицомъ, на которомъ легли уже новыя тѣни.
   Тогда онъ рѣшительно подошелъ ближе, поцѣловалъ въ руку и въ губы, а она благословила его сухими, какъ осеннія вѣтки, руками.
   Теперь подходили всѣ, жена и дѣти, и цѣловали старуху.
   А старуха потихоньку кряхтѣла: ей было хорошо отъ ощущенія теплыхъ поцѣлуевъ.
   Невѣстка всхлипнула даже, но тотчасъ умолкла, когда Потапъ спросилъ о дерюгѣ.
   -- Зачѣмъ тебѣ?
   -- Надо бы прикрыть...
   -- Гляди же, назадъ привези.
   Потапъ взялъ мать на руки и вынесъ. Открылась дверь. Холодъ прошелъ по хатѣ и въ черный полумракъ вырвался дѣтскій плачъ.
   На саняхъ было сѣно. Потапъ постелилъ его старухѣ подъ бока, накрылъ ее дерюгою и, взявшись за возжи, спросилъ:
   -- Хорошо вамъ, бабушка?
   Опять "бабушка", подумалъ онъ, но не рѣшился исправить ошибку.
   -- Не забудь же дерюги,-- опять напомнила жена, когда онъ садился въ сани.
   Лошадь тронула -- и старуха поплыла.
   Ѣхать надо было версты три по полю, начинавшемуся сейчасъ же за хатой. Ночь наступила вдругъ и поглотила горизонтъ. Только бѣлѣли близкіе снѣга и туманъ инеемъ одѣвалъ на ночь деревья.
   Молчали. О чемъ было говорить? Во-первыхъ, нужда давно замкнула ему уста и говорила только въ сердцѣ, а во-вторыхъ, что-то встало таинственное и пугливое между живымъ тѣломъ въ саняхъ и имъ, чего онъ не рѣшался прогнать словами. Внимательно глядѣлъ, какъ кобыла крутила всклокоченнымъ задомъ, на которомъ уже осѣдалъ иней, и думалъ, что надо приготовить рѣзки, соображалъ, когда лучше солому свезти на соломорѣзку, сегодня ли, когда вернется домой, или, можетъ быть, завтра. Потомъ вспомнилъ, что забылъ взять рукавицы, что не помылъ руки и теперь онѣ, какъ покрыты навозомъ.
   Ему показалось, что старуха о чемъ-то скрипитъ. Отклонился назадъ и крикнулъ:
   -- Чего хотите? а?
   Онъ съ трудомъ понялъ. Она спрашивала, не по Никитиному ли полю они ѣдутъ. По Никитину? Га-га! Никита давно умеръ. Уже и поле его продали сыновья.
   -- Кому продали?
   Тутъ была цѣлая исторія.
   Онъ оживился, наклонялся назадъ, кричалъ, чтобы мать слышала, стучалъ кнутовищемъ о сани, размахивалъ руками, довольный, что можетъ крикомъ прогнать то таинственное и пугливое, что стояло между ними.
   Сани забѣгали въ сторону, стукались полозьями, а онъ отставлялъ ногу и упирался въ твердые края дороги, какъ привыкъ это дѣлать, когда возилъ навозъ. Понукалъ кобылицу... Но-о-о! и опять отбрасывался назадъ. Они оба были довольны, что опять живутъ общей жизнью, какъ еще въ то время, когда старуха могла ходить по свѣту.
   Старуха жадно ловила эти новости. Она ничего этого не слыхала. Что можно услышать, валяясь гдѣ-то подъ полками для посуды? А этотъ Никита сваталъ ее... Хе-хе!
   Не замѣтили даже какъ окружилъ ихъ лѣсъ.
   Потапъ остановилъ лошадь.
   -- Не замерзли?-- подошелъ онъ къ старухѣ.
   -- Нѣтъ.
   -- Пріѣхали уже.
   Старуха сейчасъ же хотѣла подняться, но упала назадъ
   -- Обождите еще, полежите.
   Онъ прошелъ въ лѣсъ, глубоко погружаясь въ снѣгъ, и отыскивалъ мѣсто. Выбралъ подъ дубомъ, на гладкомъ пригоркѣ и громко сказалъ.
   -- Тутъ хорошо будетъ.
   Потомъ оглядѣлся кругомъ.
   Въ глубокой тишинѣ плели деревья бѣлое кружево вѣтвей, словно собираясь забросить неводъ въ глубокія воды неба, гдѣ неясно трепетали звѣзды, какъ рыбки золотой чешуей.
   -- Краше, чѣмъ въ церкви,-- подумалъ.
   Принесъ туда сѣна, сдѣлалъ для матери ложе и положилъ старуху навзничь.
   Хотѣлъ покрыть дерюгой ноги, но она не позволила.
   -- Не нужно, возьми домой, въ хозяйствѣ пригодится.
   -- А пригодится,-- подумалъ онъ и отложилъ дерюгу въ сторону.
   Но тотчасъ раздумалъ и прикрылъ мать до головы.
   Она покорно вытянула руки поверхъ дерюги, а онъ сложилъ ихъ на груди, какъ у мертвеца. Потомъ зажегъ свѣчку и вставилъ ее между пальцевъ.
   -- "Что еще сдѣлать?" -- подумалъ.
   Сталъ на колѣни, прямо на снѣгъ и коснулся лицомъ сложенныхъ рукъ.
   Теплое дыханіе воска, таявшаго и стекавшаго внизъ, подняло въ его груди что-то горькое и рутное, не находившее словъ. Хотѣлъ разсказать всю жизнь, всѣ свои обиды, вотъ здѣсь, среди тишины, гдѣ деревья стояли, какъ свѣчи въ церкви, на этихъ твердыхъ рукахъ, скоро передъ Богомъ имѣвшихъ свидѣтельствовать о своихъ трудахъ, а только сказалъ:
   -- Простите меня, мама...
   -- Пусть Богъ проститъ...
   -- И еще разъ... и третій...
   Хотѣлъ уже подняться, чтобы покончить, наконецъ, какъ вдругъ услышалъ, что мать что-то шепчетъ.
   Перевелъ глаза на ея лицо, таявшее, казалось, какъ желтый воскъ свѣчки.
   -- Что, мама?
   Она по-старчески причмокивала губами, кривила губы такъ, что обнажались синеватыя десны, и будто простонала:
   -- Не рѣжьте пестрой курицы... она будетъ нестись...
   Изъ полупотухшаго глаза у старухи сбѣгала слеза.
   Онъ обѣщалъ. Зарѣзать курицу!.. Развѣ курица мужичья ѣда.
   Теперь уже все? Онъ поднялся, поклонился и побрелъ по снѣгу. Съ разгона упалъ въ сани и ударилъ лошадь. Кобыла вскинула задомъ и понесла, ударя санями о пни деревьевъ, подкидывая ихъ на каждомъ выбоѣ.
   А когда онъ во время этого бѣгства оглянулся назадъ, свѣчка тихо и ровно горѣла среди деревьевъ, словно звѣздочка вмѣстѣ съ инеемъ спустилась на землю и отдыхала на снѣгу.
   И вдругъ легко стало. Тяжесть свалилась съ плечь. Втянулъ въ себя морозный воздухъ, ощутилъ пустоту въ груди и заполнилъ пустоту эту дикимъ, сердитымъ крикомъ:
   -- Н-но! Стерва!..
   Качался въ саняхъ, какъ пьяный, будто съ ярмарки ѣхалъ, намогорычившись изрядно, все было безразлично, ничего не страшно и по колѣни море.
   Коняга вынесла въ поле, устала и пошла шагомъ.
   Тогда ему вдругъ припомнился одинъ день изъ его дѣтства. Было воскресенье. Вся хата наполнена солнцемъ. Ему хотѣлось поскорѣй къ мальчишкамъ и такъ не хотѣлось мѣнять грязное бѣлье. Но мать поймала, и хотя онъ плакалъ, надѣла на него чистую и бѣлую, холодную рубаху. Расчесала волосы и уже на порогѣ положила за пазуху горячій пирогъ. Пирожекъ припекъ ему грудь, но онъ вынулъ его только на улицѣ, очутившись среди мальчишекъ. Ему было пріятно, что всѣ смотрѣли, какъ онъ кусалъ пирогъ и выковыривалъ пальцемъ изъ середины сливы. Больше ничего не могъ вспомнить.
   Ему было хорошо, когда отецъ умеръ. Собралось много людей, ѣли капусту, пахло коливо {Кутья.} медомъ и чернѣли въ немъ, какъ мухи, изюменки.
   Тогда онъ наѣлся.
   Онъ ѣхалъ дальше, все глубже въ поле. Коняга такъ побѣлѣла, что сливалась со снѣгомъ, за то небо стало чистымъ и чернымъ...
   Никитино поле... Сваталъ меня Никита... Хе-хе!..
   По небу плыла одинокая, бѣлая тучка, какъ тѣнь голубиныхъ крыльевъ.
   Отвелъ глаза отъ тучки, съежился весь. Что-то холодное заклокотало въ груди. Можетъ быть, это не тучка, а душа матери плыветъ?
   И мысли помчались обратно. Лежитъ въ лѣсу одинокая на холодномъ ложѣ, какъ подстрѣленная птица, глядитъ на небо сквозь слезы. Только свѣчка плачетъ надъ нею и капаетъ горячій воскъ на сухія, на смерть сложенныя руки.
   Надо-же было отвозить... Послушался, сама захотѣла, а могло бы быть иначе. Могло бы быть...
   Здѣсь онъ застылъ. Потерялъ поле, небо, конягу. Одна картина завладѣла его воображеніемъ, покрывая все.
   ...Только что снесли мать на кладбище, съ хоругвями, съ попами, по христіански. Въ хатѣ народъ. Аппетитно дымятся блюда. "Выпейте, сватъ, за душу покойной"... "Да будетъ царство небесное"... Жгетъ водка въ горлѣ и въ животѣ... Гомонъ вокругъ... Тепломъ дышетъ честной народъ, и дышетъ въ мискѣ вареное мясо... Выпьемъ-ка еще... "Добрая была покойница"... Стучатъ ложки о миску, вкусно чавкаютъ рты, блестятъ отъ жира губы, сытая душа на распашку, хочется плакать, или пѣть... "Та нема гі-ірш нік-о-о-ему"... "Выпьемъ, милая кума, за души умершихъ".
   Ему сдѣлалось жарко.
   -- Половину огорода можно бы заложить, -- сказалъ громко и даже вздрогнулъ.
   Кто это сказалъ?
   Оглянулся кругомъ. Коняга еле переставляла ноги, откуда-то снова взялся туманъ, слилъ небо съ землею и сѣялъ что-то томительное и безпросвѣтное.
   Надо было прогнать искушеніе. Онъ старался припомнить что-нибудь изъ того, что попъ говорилъ въ церкви, что говорилось среди людей, вотъ такъ, по обычаю больше. Думалъ о грѣхѣ, о душѣ, о церковныхъ молитвахъ, христіанскихъ обычаяхъ. "Чти отца и матерь твою"... Но все это было холодное и таяло въ теплѣ соблазнительныхъ картинъ, рисуемыхъ воображеніемъ.
   "Одна у насъ мать и одна смерть",-- говорилъ онъ про себя и одновременно слышалъ: "угощайтесь, кума... выпьемъ за души умершихъ"... Погружался весь въ гомонъ, въ теплоту голосовъ, во вкусъ мясной пищи, въ праздникъ и радость живого тѣла.
   Уже виднѣлись хаты.
   Тогда онъ вдругъ поднялся въ саняхъ, посмотрѣлъ впередъ, оглянулся назадъ и круто повернулъ конягу.
   -- Но-о, стер-рва!
   И понесся въ туманъ, -- среди комковъ сбитаго снѣга, отбрасываемаго на него конягой,-- назадъ за старухой...

Перевелъ съ рукописи М. Могилянскій.
"Современникъ", кн. I, 1912

   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru