Кларети Жюль
Сигаретка

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    La cigarette.
    Текст издания: журнал "Вестник моды", 1891, No 11.

Сигаретка

Рассказ Жюля Клареси

   -- Это случилось во время последней войны карлистов, сударь. Вся страна басков, окрестности Сан-Себастиана и горы Гвипуцкоа нанюхались-таки крови и пороха в течение долгих, долгих месяцев. Вы наверное приметили по пути много почерневших, развалившихся стен! Да? Так вот, все это были фермы, дома, деятельные, счастливые уголки, теперь превращенные в развалины, почти в кладбища. Такова война!
   Посмотрели бы вы, какая шла резня! С одной стороны были карлисты, с другой -- солдаты мадридского правительства. Сколько по этим дорогам пронесено убитых, сколько протащилось раненых и умирающих! Страшная вещь, эти гражданские войны! Мороз по коже подирает, как подумаешь, что не сегодня-завтра опять может начаться что-нибудь подобное... как знать? Ведь люди так безумны!
   Понимаете: в одно прекрасное утро нам объявили, что явился король, приехал дон Карлос; старые дрожжи тотчас забродили и наши поселяне-баски бросились целой армией к претенденту. Им пуще всего было лестно надеть красивый мундир, надвинуть набекрень берет и с горнистом во главе являться в деревни, где ружья тотчас ставились в козлы, и начинались песни и пляски с девушками. Не менее лестно было для них послушать свист пуль, ибо наши баски храбры, живут малым и умеют умирать. Но за то прощай жатва, сбор яблок, жизнь бедняков! В течение трех лет каждый день бывали схватки. По всем этим дорогам, сударь, кишели толпы земляков, думавших только о том, чтобы перерезать друг друга.
   Вам известна история осады Бильбао, охваченного карлистами как железными тисками. Нужно было выручить город, но весь путь от Сан-Себастиана до Бильбао был занят солдатами дон-Карлоса, отражавшим все атаки правительственных войск. Командовавшего в этой местности карлистского вождя звали Зукаррага. Это был герой, сударь! Бывший офицер армии, он отослал свою саблю правительству в Мадрид, со словами: -- Отдайте мою саблю другому, и пусть она обнажится против меня; отныне я буду носить саблю, дарованную мне моим королем!. Ему было тридцать лет; он был высокий, стройный красавец. Он зорко оберегал горный проход, не отступая ни на пядь. Против него посылались лучшие отряды и каждый день все свежие. Мы видели возвращающихся бедных солдат изувеченных, израненных, с их офицерами, распростертыми на окровавленных носилках, и покачивая головою, говорили: -- Вот до чего мы дожили! Испанию убивают ради Испании!
   О, этот Зукаррага! Его слава возрастала с каждой неудачей национальной армии. Генерал, командовавший в меленьком городке Эрнани и посылавший своих солдат отбивать у Зукаррага горные проходы, просто сума сходил от ярости.
   Он твердо решился пробиться до Бильбао, уничтожив карлистов, а вместо того, после каждой атаки его отряд возвращался разбитым, теряя множество людей.
   Однажды вечером, старый генерал Гарридо стоял на возвышенности Айунтамиенто и смотрел на своих медленно и уныло возвращавшихся в лагерь солдат после нового неудачного нападения на Зукаррага. Вдалеке, в горах, еще гудели залпы орудий отважного вождя, и мы видели, как из глубины долины плыли вверх клубы дыма.
   -- О, этот Зукаррага! Проклятый Зукаррага! Я отдал бы свою жизнь за его жизнь! И наградил бы целым состоянием того, кто сумел бы убить его! -- воскликнул старый, седой генерал, стиснув кулаки и сверкая глазами. Он бесновался и плакал от горя, видя свои полки таявшими подобно снегу в этих ущельях. Ему казалось, что все эти падшие храбрецы были его собственные дети, убитые врагом, и каким? Зукаррагой и его басками, карлистами! Старый Гарридо едва произнес эти слова, как пред ним вырос рослый красивый парень и резко сказал, глядя в лицо генералу:
   -- Вы дадите мне то, о чем я вас попрошу, если я убью Зукаррага?
   -- Кто ты? -- спросил Гарридо.
   -- Здешний уроженец, Жуан Араквиль. Человек, не боящийся смерти, но поклявшийся разбогатеть.
   Генерал рассматривал его с головы до ног.
   -- Ты уроженец Гвипуцкоа? Но почему же ты не присоединился к армии дон-Карлоса?
   -- Потому что мне все равно до всего на свете, кроме любимой мною женщины...
   -- Невеста?
   -- О, если бы невеста! Нет, дочь фермера, слишком богатого для такого бедняка как я и требующего денег от жениха.
   Араквиль был хорошо известен в околотке и мы все знали историю его любви к дочери старого Чегарая, хорошего земледельца, обладателя четырех или пяти ферм и Яблоневого сада, в котором деревья трещали под тяжестью яблок, дававших чудеснейший сидр.
   Старик жил между Эрнани и фортом Санта- Барбара, который вы должны были миновать по дороге из Сан-Себастиана. Он гордился своею дочерью Пепой не меньше чем андалузка своими драгоценностями, и нужно было видеть, с каким высокомерием он сопровождал ее к вечерне или на деревенский праздник! На этих праздниках, среди смеха и плясок, частенько завариваются у нас свадьбы, и без ведома родителей. Ведь так легко потерять сердце и отдать жизнь!
   В то время, в Лойоле, здесь поблизости, в долине, жил красивый рослый молодец, увивавшийся вокруг молодых девушек и имевший все качества для того, чтобы нравиться женщинам, и ни одного для того, чтобы нравиться родителям. Это и был тот самый Араквиль, который так смело обратился в старому Гарридо. Конечно веселый, готовый на всякое безумие, ловкий, сильный, драчун, головорез, умевший убивать быков в импровизированных novilladas не хуже профессионального эспадо, готовый при всяком случае рисковать своей шкурой, Араквиль, вместе с тем держался с царственной осанкой, был всегда чисто выбрит и руки его не уступали в красоте женским рукам. У него за душой не было ни гроша, и он перебивался изо дня в день случайным заработком, то получая призы за одержанную победу в каких-нибудь играх, то выигрывая пари у тореросов, которых он одолевал в беге или в схватке на ножах.
   Однажды, в Сан-Себастьяне, на бое быков, тореросы никак не могли справиться с взбешенным быком, хотя уже покрытым кровавой пеной и извергавшим потоки крови. Жуан Араквиль принялся освистывать их, и вся публика в цирке и тореросы закричали: -- Ступай сам на арену! На арену! -- И Жуан не поколебался, сударь! Встал, прыгнул на арену, выхватил у изумленного эспадо его кортик и, со смехом, остановившись перед самым носом быка, воткнул в него оружие так ловко, что животное мгновенно рухнуло бездыханным. Жуан обернулся к тореросам и, продолжая смеяться, сказал: -- Вот видите, это было вовсе не так трудно, господа!
   Но это еще не все. Услыхав восторженные клики зрителей, обращенные к Араквилю, и свистки относившиеся к неловкому эспадо, взбешенные тореросы стеснились вокруг Жуана, намереваясь сыграть с ним плохую штуку. Араквиль поглядел на их свирепые лица, приладился, перепрыгнул через голову стоявшего перед ним тореро и отправился на свое место. Вечером, он дрался на ножах позади цирка с одним тореро, который всадил ему в грудь свою наваху по самую рукоять. Жуан Араквиль пролежал в постели две недели, а потом выздоровел и был бы не прочь опять убить быка, но на этот раз еще и тореро с ним.
   Известно, как живучи наши тореросы: иногда их уносят с арены насквозь проткнутым рогами быков; кажется бы, пришел им конец, ан смотришь, через месяц он тут как тут. Жуан Арквиль был из такого же теста: на него ничего не действовало. Он был железный человек, сущий баск.
   К тому же, у него были лекарства от ран, так как он знался с собирателями трав, составлявшими из горных цветов и растений разные мази и отвары для больных. Он даже добыл себе таким манером эссенции из каких-то ядовитых цветов, кажется из аконита, капли которой он носил в перстне, говоря, что человек всегда должен быть господином своей жизни и что иногда нет под рукою ножа для того, чтобы покончить с собою, когда вздумается. Да нож могут и вырвать, а перстень стоит только поднести к губам -- и готово! Вот что за личность был Араквиль. Случилось, что этот двадцатипятилетний красавец, много раз любимый и никого сам не любивший, встретился в Лойоле на Святой неделе с Пепой Чегарай и пригласил ее потанцевать, как и других девушек. Должно быть, музыка вальса кружит головы молодежи, и гитарист, по моему мнению, великий учитель любви. Ни Жуану, ни Пепе не суждено было позабыть это первое свидание, танец на вольном воздухе, музыку, сопровождавшую их улыбки и песню, опьяняющую пуще нашего сидра.
   Начиная с этого дня, вечно веселый Араквиль сделался угрюм и молчалив, да и старик Тибурчио Чегарай на своей ферме также перестал улыбаться. Все это наделала проклятая любовь, безумная, яркая и быстрая как молния. Такая любовь бывает иногда! Она бредила им; он мечтал только о ней. Он стал печален, как отцветший сад, и страсть превратила его в мрачного меланхолика. Почему? Потому что у него не было ни одного дуро в кармане, а Пепа была богата, в особенности же потому, что старый скряга Тибурчио объявил дочери, чтобы она никогда и не подумала выйти замуж за бедняка.
   -- Но однако ведь Пепа любит меня, -- сказал однажды Араквиль Чегараю,-- она сама призналась мне.
   -- И мне также,-- отвечал он.
   -- Я обожаю ее. Я схожу с ума по ней. Я убью себя, если ты не отдашь мне ее. Что должен я сделать для того, чтобы она была моей женою?
   -- То самое, что я сделал, -- отвечал фермер, -- Работать и уметь прокормить семью. Я трудился всю жизнь не для того, чтобы бросить мои деньги и мою дочь какому-нибудь шалопаю. Когда ты явишься сказать мне, что нажил небольшое состояние и что у тебя есть свой кусок хлеба, ты получишь Пепу, так как она любит тебя.
   -- А это состояние... в чем должно оно заключаться? -- спросил Жуан.
   -- В двух тысячах дуро!
   На ваши деньги, сударь, это составит десять тысяч франков.
   -- Две тысячи дуро! -- весь побледнев, повторил Араквиль. -- Но где же найти столько денег?
   -- Я нашел их в земле, -- отвечал фермер,-- Поищи и ты!
   Тибурчио был не из тех людей, которые берут назад свои слова, нет! Араквилю оставалось или убить себя, как он погрозился, или приняться за плуг, чтобы выработать нужную сумму. Пепа была хорошая девушка, и не подумала ослушаться отца; но сильно любя красивого Жуана, она покорялась необходимости ждать пока он накопит свое приданое. При их тайных свиданиях равно как в беседах при отце, она однако не скрывала от Араквиля, что питает к нему такое чувство, которое связывает два существа до последнего вздоха. Она даже поклялась ему на молитвеннике своей покойной матери, что не будет принадлежать никому, кроме него. Такое обещание со стороны девушки, прекрасной как небесная звезда, конечно могло только ободрить отважного молодца.
   -- Я добуду эти две тысячи дуро, -- сказал себе Жуан. -- Не знаю каким манером, но я их добуду.
   И он начал ломать себе голову над бесчисленными планами и предприятиями. Раз он чуть не разбил себе голову об стену в Сан-Себастьяне, проиграв партию в мяч одному известному игроку из Тулузы. Пари шли крупные, можно было бы положить основание капиталу и вдруг, из-за одной ошибки, Араквиль проиграл! Он рвал на себе волосы, колотил себя по лбу, безумствовал от ярости. Две тысячи дуро были ему необходимы, и он повторял себе слова Пены:
   -- Я буду жить или с тобою, или ни с кем, Араквиль. Но также я буду повиноваться моему отцу пока он жив и уважать его волю, когда его не станет.
   Наконец бедный Жуан начал думать о каком-нибудь дальнем путешествии. Он слыхал, что эмигрировавшим в Америку баскам иногда удавалось разбогатеть. Да, сударь, оказывается, что наши игроки в мяч загребают песеты пригоршнями в Буэнос-Айресе. Хорошенький домик, который вы увидите в Сан-Себастьяне на правой руке, принадлежит уроженцу Эрнани, нажившемуся в Южной Америке. Араквиль непременно уехал бы, если бы его не остановила мысль, что он тогда не будет больше видеть Пепу хоть издалека, у обедни, у вечерни, на боях быков или у ее окна, проходя мимо фермы. Да, он уехал бы и, по совету старика, стал бы искать денег таким или другим способом; и это было бы лучше для него, чем остаться здесь.
   В это самое время разгорелась война и произошла осада Бильбао, как я уже говорил вам. Продолжаю мой рассказ с того места, на котором прервал его. Итак, перед генералом Гарридо вырос отчаянный молодец, в двух словах рассказавший ему свою историю; старый Марокский вояка, разбитый карлистами, нахмурился, и Араквиль прибавил:
   -- Если жизнь Зукаррага стоит состояния, как вы сказали, генерал, то я убью его!
   -- Жизнь Зукаррага стоит дороже состояния, отвечал Гарридо. -- Она оплачивается тысячами моих бедных детей. Зукаррага, это сопротивление, ключ к Бильбао, вечная бойня, вот она что. Я не могу давать тебе приказаний, ты не солдат. Но если ты выполнишь то, что обещаешь, напомни мне о моем обещании!
   -- Хорошо,-- сказал Жуан.-- До свидания, генерал!
   Старый Гарридо пожал плечами н на мгновение подумал, не шпион ли этот человек.
   Араквиль же думал только о том, жизнь Зукаррага стоит целого состояния! Оно не нужно было для него лично, но он жаждал его для того чтобы, обладать Пепой. Он исчез из Эрнани, и несколько дней о нем не было ни слуху, ни духу. Генерал говорил: "Это был помешанный". Он назначил ночную атаку, намереваясь напасть врасплох на Зукаррага и пробиться сквозь ущелье ощупью, освещая себе путь выстрелами.
   Между тем, Араквиль бродил вокруг карлистского лагеря. Запрятав в карман свой нож, который он умел издалека метко всаживать в намеченную цель, он ожидал случая приблизиться к Зукаррага и избавить старого Гарридо от вождя карлистов. Что ему было за дело до жизни этого командира партизан? Война на ружьях или на ножах, все та же война. Жертвующий своею жизнию в праве и убивать. Так он размышлял, подстерегая свою жертву.
   Раз ночью, когда он слишком близко подошел к полуразрушенной ферме, где ночевал Зукаррага, пуля часового просвистела над головою Араквиля и так близко, что слегка задела его левое ухо. Он не обратил на это никакого внимания и только пожалел, что часовой его приметил. Не случись этого, он перелез бы через стену и очутился бы около Зукаррага! Теперь приходилось начинать сызнова.
   Ну, так он начнет завтра же. Но это завтра было именно сроком, предназначенным Гарридой для ночного нападения. Притаившись во рву, словно зверь в логовище, Жуан решился на этот раз во что бы то ни стало добраться до Зукаррага, в тот именно час, когда старый Гарридо бросится на карлистов со своим отрядом. Первые выстрелы изумили Араквиля, следующие обрадовали его. Дерутся: значит Зукаррага выйдет, он поведет своих солдат в схватку! Если Жуану удается пробраться к нему, дело сделается скоро: нож вонзится ему в грудь и уже без западни, а открыто в сражении. А! Кровь Зукаррага стоит состояния? Старик Чегарай получит свои две тысячи дуро; он получит их -- и тем хуже для карлистов!
   В эту ночь схватка была отчаянная. Солдаты Гарридо как безумные лезли на ретраншменты в штыки и натыкались на карлистов, которых рассчитывали накрыть врасплох и которые уже ожидали их. Во мраке ночи шла взаимная ожесточенная резня. Сабли разрубали груди, револьверы раздробляли черепа. Люди убивали, не видя друг друга, и когда подумаешь, что все это происходило между испанцами!
   Резня продолжалась до рассвета, когда солдаты Гарридо снова должны были отступить с большим уроном. Атака кончилась неудачно, и прибавилось лишь новое поражение правительственной армии. Старый генерал опять плакал от ярости. Карлисты же приветствовали утреннюю зарю радостными кликами: Harri! Harri! Вдруг клики прервались, радость исчезла, и все заменилось мрачною тишиною. Зукаррагу принесли с раздробленной ногою: непобедимый вождь, голос которого всю ночь призывал своих солдат к победе, лежал раненый перед полуразрушенным домом, где он всегда ночевал. Пленники мадридской армии -- а их много попалось в руки карлистов -- увидали этого гордого красавца, бледного как его белый берет, с черной бородою, окруженного своими офицерами. Зукаррага не мог более держаться на ногах; его поддерживали под мышки. Солдаты принесли ему скамью, и он сел, вытянув раненую ногу.
   Араквиль смотрел.
   Его схватили с солдатами Гарридо, и он вместе с ними стоял под надзором карлистских часовых с заряженными ружьями. Его знаменитый нож не пригодился ему. Увидя себя увлеченным в общей сутолоке и взятым в плен, он бросил нож, сказав себе:
   -- До другого раза! -- Теперь же, так как он один среди пленных оказывался без мундира, его вероятно расстреляют; он думал, что всему конец, что Пепа выйдет за другого или умрет девушкой; и глаза его с гневом устремлялись на ускользавшую от него жертву, на Зукаррага, которого он начинал ненавидеть, сам не зная за что, или лучше сказать за то, что жизнь Зукаррага была смертью для Араквиля и утратой Пепы...
   Офицеры тревожно перешептывались вокруг Зукаррага. Некоторые, став на колени, осматривали его рану; один из них позвал его хирурга.
   -- Хирурга! Хирурга! Valgame Dios! Где же Уррабиета? Где он?
   Это был хирург карлистского отряда. Его искали повсюду. Офицеры теряли терпение; Зукаррага, улыбаясь, кротко говорил:
   -- Подождем. Быть может, Уррабиета спит. У него было довольно дела ночью!
   Вдруг к офицерам подбежал сержант, бледный со слезами на глазах. Между убитыми нашли хирурга Уррабиета, сраженного пулей над телом наварца, которого он перевязывал. Это случилось ночью, шальная пуля унесла его. Свинец одинаково безжалостен к сражающимся и к облегчающим их страдания!
   Карлистами овладело глубокое беспокойство. Рана Зукаррага могла быть опасною, она была опасна! А хирурга под рукою нет для перевязки! Опасно было ждать, пока привезут врачей из ближайшего корпуса: Зукаррага терял слишком много крови. Один из его офицеров прямо подошел к толпе пленных и громко спросил:
   -- Нет ли между вами хирурга?
   Солдаты Гарридо переглянулись. Нет, все они просто солдаты.
   -- Никто не умеет сделать перевязку?
   -- Я умею, -- отозвался голос.
   -- Выходи в перед!
   И толпы унылых, по большей части раненых людей вышел человек с высоко поднятой головою. То был Араквиль.
   -- Ты не солдат?--спросил офицер.
   -- Нет.
   -- Как ты сюда попал?
   -- Не по своей воле Я не дерусь. Я пробирался в Бильбао повидаться с семьей. Сражение помешало мне пройти. Вот и все!
   -- Ты знаешь толк в медицине?
   -- Нет. Но я умею лечить. Я немножко знаком с искусством тореро.
   Офицер недоверчиво подвел Араквиля к Зукаррага, который устремил на него свои большие черные глаза, и начал расспрашивать его. Араквиль выдумал целый роман: он стосковался по своим старым родителям, запертым в Бильбао. Не его вина, если междоусобицы разделяют семьи. Он пробирался к своим под огнем выстрелов.
   -- Ты баск? Почему же ты не за законного Претендента? -- спросил Зукаррага.
   -- Потому что я ни за кого.
   Карлистские офицеры подозрительно разглядывали этого рослого молодца, и его ответ возбудил между ними ропот неудовольствия. Зукаррага унял их.
   -- Всякий волен делать как хочет, -- кротко сказал он, и светлым взором заглянул прямо в глаза Жуана.-- Ты говоришь, что умеешь лечить? Не можешь ли ты хоть немного облегчить мою боль? Я сильно страдаю.
   Он показал на свою обнаженную ногу, запятнанную кровью, которою пропитаны были его подвергнутые вверх панталоны. Сняв камзол, Араквиль сразу оторвал левый рукав своей рубашки и, складывая эту импровизированную повязку, незаметно капнул на нее жидкость из своего перстня; потом весь бледный, он подошел к Зукаррага, все время не спускавшему с него глаз. Рука Араквиля не дрожала, держа этот кусок холста с маленьким желтым пятном. Только что опустился он на колени перед Зукаррага, чтобы перевязать ему рану, один из офицеров заметил:
   -- Мы совсем не знаем этого человека!
   -- Правда, -- с прежней улыбкой отвечал Зукаррага,-- но обыкновенно мы не знаем ни нашего врача, ни исповедника!
   И он с усилием протянул Араквилю раненую ногу.
   -- Что это за желтое пятно? --с просил офицер.
   -- Мое лекарство от ран, -- отвечал Жуан.
   -- Перевязывай же!
   Большие черные глаза Зукаррага не покидали лица Араквиля во все время перевязки. Едва успел Жуан приложить холст к ране, как вождь карлистов произнес: -- Мне уже лучше! -- и обращаясь к Жуану, прибавил:
   -- Теперь ты свободен.
   -- Но, генерал... -- начал было офицер. Зукаррага поднял голову.
   -- Самое меньшее, что я могу сделать для этого молодца, это отплатить ему услугой за услугу, -- сказал он.-- Не хочешь ли ты еще чего-нибудь? -- спросил он Араквиля.
   -- Ничего -- отвечал тот.
   Зукаррага вынул из кармана маленький портсигар из манильской соломы и протянул его Араквилю.
   -- Возьми на память от меня!
   -- Нет, -- отвечал Жуан.
   -- О, кажется, ты не очень-то долюбливаешь защитников дон-Карлоса, -- улыбнулся Зукаррага.-- Так ты ничего не примешь от меня?
   -- Приму сигаретку.
   Взяв из портсигара маленькую сигаретку, Араквиль машинально смотрел на нее, вертя ее между пальцами, прежде чем положить в карман.
   -- Твое имя? -- спросил Зукаррага.
   -- Жуан Араквиль!
   -- Иди же с Богом, Араквиль! И дождись дня свидания с семьей, когда мы войдем .в Бильбао! Этого ждать не долго. Дай руку!
   Бледный как бумага Араквиль пожал протянутую ему руку раненого, надел свой камзол и, поклонившись офицерам и пленникам, медленно удалился, провожаемый светлым взором карлистского героя.
   В тот же вечер, в Эрнани, привели к генералу Гарридо рослого молодца; обратившегося к нему шесть дней тому назад на возвышенности Айунтамиенто.
   Разъяренный, возбужденный, совсем больной генерал со времени последнего ночного поражения только и говорил что о самоубийстве. Он принял Араквиля как собаку.
   -- Чего тебе нужно? Кто поручится, что не ты предостерег проклятых карлистов?
   -- Чего мне нужно? Мне нужно переговорить с вами с глазу на глаз, генерал!
   Он произнес это с таким видом, что Гарридо догадался, что случилось нечто необычайное, и велел присутствовавшим офицерам выйти из комнаты.
   -- Ну, в чем дело? -- спросил он, оставшись наедине с Жуаном.
   Тот помолчал немного, словно у него язык прилип к гортани и наконец с усилием произнес:
   -- Вы сказали, генерал, что жизнь Зукаррага стоит целого состояния?
   Гарридо не отвечал.
   -- Я пришел требовать этой награды: я заслужил ее!
   Генерал смотрел на него, нахмурившись, не веря своим ушам, а бледный Араквиль стоял перед ним.
   -- Как заслужил? -- произнес наконец Гарридо. -- Я не понимаю.
   -- Однако это очень просто, -- отвечал Жуан.-- Зукаррага не будет больше убивать ваших солдат.
   -- Он умер?
   -- Должен умереть. Если не сегодня вечером, то завтра утром.
   Взволнованный, побледневший Гарридо начал допрашивать Араквиля, не постигая, что значит это: "не сегодня, так завтра" и Жуан рассказал ему все, как он подстерегал вождя карлистов, чтобы вонзить ему в сердце нож, и как наконец он отравил его, налив в рану яд, который носил в перстне.
   Генералу казалось, что он задыхается под страшным Кашмиром и черные глаза его го- j рели как угли. Но он сдерживался и только повторял:
   -- Ты это сделал? Ты это сделал? Отравил раненого?
   Жуан, как безумный, вне себя отвечал, j что он и не то еше сделал бы ради Пепы и И что так как старик Чегарай требует две тысячи дуро, то он и добыл их как умел. К тому же, сам генерал говорил, что этот Зукаррага сам уже загубил бесчисленное множество отважных молодцов!
   -- Да, в сражении, -- резко возразил Гарридо.
   -- В сражении!
   Но это было все равно для Араквиля; главное для него была его страсть к Пепе. Он хотел обладать ею; это обладание доставалось ему ценою жизни Зукаррага! Прекрасно, и дело с концом.
   Гарридо обещал; Араквиль явился за получением обещанного.
   -- Это справедливо, -- сказал генерал.
   Он спросил, где живет Пепа, позвал адъютанта, продиктовал ему адрес п указал на Араквиля.
   Поместить его в Fonda del Sol. Завтра предупредить капеллана, что будет свадьба. Идите!
   Время тянулось долго для Жуана, ночевавшего под караулом. Ночь показалась ему бесконечной; вдалеке лаяли и выли собаки; с карлистских аванпостов доносились выстрелы.
   К утру он тревожно задремал; ему грезилась Пепа и золотые монеты, которые он сыпал в костлявую руку старого Чегарая, -- приданое для живой, плата за мертвого.
   Было уже довольно позднее утро, когда за Жуаном явился взвод солдат под командой сержанта. Кто прислал за ним? Генерал. Впрочем, сержант не отвечал на вопросы Жуана. Его провели по главной улице Эрнани, узкой, загроможденной домами с вырезанными в каменных стенках гербами, и остановились на Большой площади. Погода была чудесная, солнце весело освещало красную церковь и развалившиеся, почерневшие от пожара стены городской ратуши. Площадь была полна выстроенными рядами солдат; возле ступенек паперти стоял Гарридо, сильно взволнованный, в полной форме, окруженный офицерами, а в нескольких шагах от него находилась Пепа, прекрасная как святая в своем черном праздничном покрывале, и рядом с нею старик Чегарай.
   Араквиль в одно мгновение увидал все: ряды солдат с блестевшими на солнце штыками, генерала, красавицу Пепу и в глубине, открытую дверь церкви, залитую внутри ярким светом горящих свеч и золотых покровов...
   Его подвели к Гарридо.
   Араквиль впился в Пепу страстным взором; она же смотрела на него как-то странно своими черными глазами, опушенными длинными ресницами и Жуану показалось, что золотообрезный молитвенник в ее руках, -- тот самый, на котором она поклялась быть его женою -- дрожал между ее обтянутыми в черныя перчатки пальцами.
   -- Позовите капеллана! -- сказал генерал. На каменных ступенях появился священник, как будто только и ждавший приказания Гарридо, и остановился, неподвижный как статуя, между тем как тяжелые колокола своими громовыми голосами запели веселую брачную песнь.
   -- Тибурчио Чегарай, -- сказал генерал, обращаясь к старому фермеру,-- вот Жуан Араквиль, приобретший две тысячи дуро, которые вы требовали у него за вашу дочь. Обещание должно быть сдержано. Согласны ли вы на брак Жуана Араквиля с вашей дочерью?
   -- Согласен, -- хрипло отвечал Чегарай.
   -- Жуан Араквиль, -- продолжал генерал: -- Согласны ли вы взять женою Пепу Чегарай?
   -- Согласен, -- отвечал Жуан с глубокою страстью.
   Он вложил в ответ всю свою жизнь. Капеллан дожидался, готовый произнести благословение.
   -- Пена Чегарай, -- обратился Гарридо к молодой девушке, -- согласны ли вы взять себе мужем Жуана Араквиль?
   Пепа сделала два шага к Жуану, подняла на него свои чудные черные глаза и отвечала:
   -- Нет.
   В толпе, позади солдат, раздался ужасный, шумный возглас Неподвижные солдаты изумились.
   -- Нет, -- повторила Пепа, возвышая голос: -- Я поклялась не принадлежать никому, кроме тебя, и сдержу свое слово. Но я не буду женою подлеца!
   Жуан Араквиль смотрел на нее безумным взором. В эту минуту издалека, из глубины долины, через холмы долетел печальный, слабый звон колокола... То было напутствие умирающему; яд делал свое дело.
   Мало-помалу, смолкли и колокола в Эрнани, ин среди наступившей тишины раздавался лишь отдаленный унылый звон...
   И вдруг он оборвался... вся многолюдная толпа замерла, почуяв свершившееся там, в долине...
   -- Зукаррага умер! -- сказал старый Гарридо.
   Араквиль пламенно смотрел на Пену, умоляя понять его:
   -- Это ради тебя! Ради тебя! --дико повторял он.
   Пепа отвернулась.
   Генерал холодно обратился к Жуану:
   -- Араквиль, как желаете вы распорядиться с вашими двумя тысячами дуро?
   -- С деньгами? -- Араквиль понял его.-- Отдайте их бедным. Мне не нужно даже креста на могиле. Это ведь для меня, не правда ли?-- прибавил он, указывая на сопровождавший его взвод.
   -- Араквиль, солдата не убивают ядом! -- отвечал Гарридо.
   Жуан Араквиль перекрестился, опустился на колени пред капелланом и громко произнес:-- Да простит меня Господь!..
   Колокола Эрнани теперь также звонили по усопшем, как те колокола, внизу, у подошвы холма Санта-Барбара.
   Жуан поднялся, вынул из кармана камзола сигаретку Зукарраги и попросил у сержанта огня. Закурив, он бросил последний взгляд на Пепу, которая сделала было движение к нему, но удержалась и осталась на месте. С печальной улыбкой и поднятой головою, красавец Жуан исчез в толпе солдат, которым Гарридо сделал знак...
   Пепа обернулась, желая еще раз увидать его; но не увидала ничего в кругу ружей, удалявшихся вдоль церкви, кроме легкого синего дымка, поднимавшегося над головами, между сверкающих штыков, и терявшегося в чистом небе.
   В церкви начались молитвы и песнопение, между тем как стоя у освещенной солнцем, порыжевшей стены, Жуан Араквиль докуривал свою сигаретку.
   Среди воцарившейся на площади мертвой тишины, Пепа услыхала вдалеке команду, лязг ружей и затем до нее ясно долетело слово: Пли!
   Она упала на колени, уничтоженная и громко начала молиться:
   -- Отче наш, иже еси на небесех...
   Громкий ружейный залп прервал ее.
   Жуан Араквиль с окровавленною грудью упал лицом на землю.
   Когда сержант подошел к нему, чтобы прекратить его мучения выстрелом в ухо, сигаретка, которую Жуан еще стискивал в пальцах, продолжала дымиться, и этот легкий синий дымок пережил героя Зукаррага и убийцу Араквиля!

----------------------------------------------------------------

   Источник текста: журнал "Вестник моды", 1891, No 11. С. 109--111.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru