Киви Алексис
Семь братьев

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

А. Киви.
Семь братьев

Глава четырнадцатая

Перевод H. К. Ядрышева

   Прошло лет десять с того времени, как братья переселились в пустынную Импиваару; за это время они превратили ее в красивую усадьбу. Но еще краше стала родная Юкола, поднятая семью удалыми молодцами.
   Когда умер заседатель Мякеля, кто поступил на его место? Лапо из Юколы, человек, который, всегда стоял за правду и мир. После смерти старого лесничего, кого возвели в эту должность? Кого же, как не Ээро, сына Юхани, из Вуохенкалма? Он на все горазд: и читать, и писать, да еще и газета залетает к нему из Або раз в неделю.
   Юхани взял себе в жены Венлу из Мяннисто и жил с ней душа в душу, хотя иногда дело и не обходилось без мелких стычек. Венла была исправная хозяйка, но баба довольно-таки зубастая и сварливая. Бывало, она часами пилила своего благовернаго:
   -- Остолоп! Филин! Пугало воронье!
   Но и Юхани умел огрызаться; как загрохочет:
   -- Молчи ты, старая кочерга, коли Бог ума не дал! -- Да как хватит кулакам по столу, -- словно гром грянет. Венла будто бы немного оробеет, замолчит, а сама исподтишка пересмеивается с лукавой работницей. Они строят рожи, стоя около печки, а Юхани ворчит, сидя у стола, на стуле, жалуется, что Бог дал ему такую строптивую и злющую жену.
   Но однажды разыгрался крупный скандал из-за Аапели. Юхани бранился со своей бабой; Аапели, сидя на лавке, немного выпивший, вздумал сдуру вмешаться в ссору, горячо защищая Юхани. Юхани крепко ругался, называя Венлу "трещоткой", а Аапели, думая, что так будет лучше, обозвал ее еще брюзгой, шваброй и разиней. Глаза Юхани так и засверкали. Он вскочил, как разъяренный медведь, и ринулся на оторопелого Аапели. Тот зайцем юркнул в дверь, Юхани за ним, грохот пошел по сеням и на крыльце. Перепуганные собаки, лежавшие у крыльца, сердито зарычали и, поджав хвосты, кинулись в сторону, глядя вслед мужикам, а они бешено мчались через каменистый двор: впереди, сердито, рыча, Аапели из Карккула, а за ним ковылял разъяренный Юхани.
   Вслед им из отворенной двери избы раздавался веселый смех Венлы и девки-работницы. Однако, Юхани не удалось догнать Аапели: добежав до ворот, он повернул назад, грозясь когда-нибудь проучить дерзкого молокососа. Войдя в избу, он ударил кулаком по столу и сказал:
   -- Ругай меня, сколько хочешь, но не трогай моей жены. Другой такой жены не найдется во всем шведском царстве.
   И точно, было чем похвастать: по части хозяйства бабу ни в чем нельзя было попрекнуть. Это правда, что она была большая охотница до кофе, и Юхани частенько ворчал на нее за это; но она себе и в ус не дула, -- пузатый кофейник неуёмно клокотал у нее на огне. Да и сам старый ворчун охотно принимал из пухленькой ручки своей супруги чашку вкусного, дымящегося напитка. Мало того, -- бывая в городе, он никогда не забывал купить Венле мешочек кофе и изрядный кусок сахара.
   Венла наградила своего мужа бодрым, цветущим потомством. Но вначале дело шло не так, как хотелось Юхани. Первым плодом его любви была быстроглазая девочка; это очень рассердило отца. Он все ворчал, -- почему Бог ему не дал здорового мальчугана1? Но он надеялся, что в следующий раз выйдет по-другому. Прошел год, пошел другой, и Венла снова родила, но опять девочку. Старуха-теща, завернув ее в белые пеленки, сладко ухмыляясь, понесла показать серди тому отцу. Юхани пришел в восхищение, думая, что исполнилась его надежда, и спросил:
   -- Мальчик или девочка?
   -- Посмотри сам, зятек, -- отвечала ему старуха. Он посмотрел и крикнул в сердцах:
   -- Убирайтесь вы к черту с этой дрянью!
   Однако оставшись один, он, минуту спустя, сказал:
   -- Ну, что ж? Дитя -- все-таки дитя. Благослови, Боже, плод чрева моего!
   Прошел еще год, прошло два, и наконец Венла родила мальчика; это был настоящий крепыш, ни дать -- ни взять Юхани. То-то была радость и веселье в доме Юхани, и Венла стала с тех пор для Юхани еще дороже.
   Так текла жизнь в семье Юхани, ясная, как солнечный день; если порой набегали тучи, то ненадолго, -- вскоре снова возвращалось вёдро.
   Не так гладко шло дело с односельчанами и соседями. Часто происходили ссоры и горячие стычки: то из-за изгородей, то из-за лошадей, перескочивших через забор, то из-за свиней, выпущенных без кресел. Юхани был охоч решать дело кулаками, -- волосам и щекам соперника всегда угрожала опасность. Часто готова была вспыхнуть жестокая тяжба, но тут вмешивался брат Аапо, почтенный заседатель, и миролюбивой речью улаживал ссору. Да и Юхани не прочь был идти на миролюбивую, особенно когда замечал, что он неправ.
   Страшный грех совершил однажды Юхани перед Богом и людьми. Это случилось во время уборки сена на лугу, который находился -в глубине густого ельника-. Сено уже было разбросано по ровному лугу, и работники, весело шли к сенному сараю лакомиться обедом. Но хозяин с тревогой глядел, как тяжелые огненные тучи грозно двигались по небу. За сараем стоял березовый пень; никем не замечаемый, Юхани бросился около пня на колени и молил Бога спасти от дождя сочное, пахучее сено. Он долго молился; но едва люди успели отобедать, как из-за вершин ельника взмыла шумящая туча, изрыгая гром и молнии, и хлынула на землю бурным дождем. В одну минуту сено промокло насквозь, не успели сгрести ни одной копны. Люди, с граблями в руках, побежали под защиту сарая; Юхани, с лицом, почерневшим от злобы, стоял у сарая, под грозой, дождем и ругался. Над ним бушевала буря, а он, подняв глаза к небу, колотя кулаком правой руки в ладонь левой, неистово кричал, приседая всякий раз, когда слово "перкеле" (черт) вырывалось из-за его скрежещущих зубов:
   -- Эй вы там! Вашим навозом вы испакостили мне все сено!
   Тогда жена его Венла сердито закричала ему из сараи:
   -- Замолчи ты, греховодник! Этакая страсть!
   Но Юхани не слушал ее, а еще громче орал тучам:
   -- Эй вы! Добрые люди сено убирают, а вы еще только навоз возите!
   Бабы и девки в сарае, слыша эти страшные речи мужика, стали усердно молиться Богу, крепко сложив руки. При блеске молнии слышалась молитва и тяжкие вздохи, низко, опускались их головы. Раскаты грома, шум дождя и жалобное завывание леса привадили людей в ужас. Увидев, что делают женщины, Юхани начал еще яростнее ругаться, заглушая молитвы женщин.
   В сарае была молоденькая дочь Сеуналы, стройная, застенчивая Анна; у нее глаза блестели, как звезды, под бледным, сверкающим челом. Говорили, что у этой девушки часто бывали видения, что душа ее уносилась куда-то, -- много чудесного рассказывали про нее. Часто она предрекала людям тяжелые бедствия: войны, голод, повальные болезни и кончину мира. И вот эта-то девушка, всегда молчаливая и скромная, теперь, когда Юхани бесновался на скошенном лугу, вдруг выскользнула из сарая, упала на колени и, несмотря на проливной дождь и перекрестный огонь молний, начала молиться громким, кричащим голосом. Она молилась, чтобы Бот помиловал этого несчастного, ослепленного человека, не поразил его стрелою Своего святого гнева; молилась, глядя на небо, -- чудным огнем горели ее глаза, и чело ее сияло небесным светом. Юхани умолк, бросив искоса злобный взгляд на девушку. Наконец, когда ему показалось, что молитва ее слишком продолжительна, он схватил ее за руку, отвел ее обратно в сарай и сказал:
   -- Ступай, ступай, негодная, не стой под дождем, -- напрасно; не надо мне никаких богомольцев.
   Девушка вошла в сарай, но там тотчас упала на сено и продолжала громко молиться; а женщины, сидя рядом с ней, проливали горячие слезы. Снаружи, прислонившись к стене, стоял Юхани, на лице его было видно раскаяние; но гнев все еще бушевал в его груди.
   Гроза скоро прошла, и на следующий день, при ясной ветреной погоде, сено было убрано. Когда же девался хозяин? -- Голос дочери Сеунала звучал у него в ушах, не давая ему покоя. Рано утром, с тяжелым сердцем пошел он на погост и покаялся священнику в своем грехе. Настоятель сначала, как водится, сделал ему внушение, а потом сказал утешительное слово, и Юхани, успокоенный, вернулся домой. Но после этого случая на неприветном лугу Вехкала все заметили какую-то перемену в характере и поступках Юхани. Он стал носить круглую шляпу, пиджак со стоячим воротником и короткими фалдами, как принято у пиетистов. В этом костюме ходил он теперь постоянно и стал чаще, чем раньше, посещать церковь. С важным видом сидел он в храме, всегда на одном и том же месте, рядом с таким же важным Хяркямяки, от времени до времени покашливая, как это было в обычае у его соседа. С тех пор все реже стали случаться бури в доме Юкола, и жизнь Юхани потекла спокойно к мирному закату.

* * *

   Симеони жил холостяком в доме Юхани, пользуясь его хлебом-солью и без устали, с раннего утра до позднего вечера работая по дому. Он был скуп от природы, а с годами делался еще скупее. Зорким глазом следил он за домом и работой в поле.
   Однажды на святках, в сумерки, Юхани со своей хозяйкой и двумя младшими детьми отправился в гости в Импиваару, к Туомасу и Лаури, а дом оставил на Симеони.
   Наступил вечер; работники и прислуга Юколы поспешили уйти на игрища в Тоуколу, и Симеони остался один владыкою дома. Под его властью оказались только две души -- старшие девочки, девяти и семи лет. Дядя не отпустил их на игрища с прислугой, за что они сильно на него рассердились.
   Было уже совсем темно, но на очаге еще не пылал вечерний огонь, как это бывало при отце и матери. Детки, скучая, клянчили у дяди, чтобы он зажег свет. Но, его не трогали настойчивые просьбы. Он, по обыкновению, спокойно лежал на камнях очага, жесткие волосы свешивались вниз, лежал и вел умные речи.
   -- Ишь чего захотели! Ночь на дворе, а вам тут печку топи! Это ведь не железный завод. Эх вы, трещотки! А знаете да вы, что дрова -- дорогой товар. Ну, а как лес кончится, что будем жечь? Много ли и надо нашему грешному телу; хватит тепла и на вас, пострелят. Ложитесь-ка под одеяло, там довольно тепла. А то -- печка! Ишь, чего захотели!
   Он ворчал, но маленькие шалуньи, не привыкшие слушаться дядю, бранились и горячо спорили с ним, смеялись и дразнили его, оскаливая свои белые зубки. Но, когда и это не помогло, они вцепились ногтями в его волосы, и успели порядком потеребить и взъерошить их, пока бедный мужик успел подняться с лежанки. Наконец он вскочил, схватил запачканную сажей кочергу и начал гоняться за маленькими проказницами, грозя обломать им ноги. Тогда плутовки шмыгнули вон из избы, хлопнула за ними березовая дверь Юколы. Минуту спустя они опять вернулись в избу и громким голосом стали просить ужина. Долго пришлось им пищать и клянчить; наконец дядя Симеони поднялся, достал лучину, расколол ее пополам и зажег тоненький осколок. При свете его он начерпал из горшка в чашку две-три ложки каши, поставил чашку на стул и велел девочкам есть, а горшок накрыл крышкой от квашни, положив сверху тяжелый сосновый пень. Дети были недовольны ничтожной порцией, они требовали еще, просили дать им хоть хлеба; маленькая шустрая Венла даже громко расплакалась. Тогда Симеони отломил от краюхи хлеба кусок, величиной с палец взрослого человека, и подал его девочке; ей этого показалось мало; она сердито махнула ручонкой, и кусок далеко полетел из руки Симеони. Тот рассердился, сжал губы и, двумя пальцами ущипнув слегка девочку, сказал:
   -- Ах ты дрянь! Так-то ты обращаешься с даром Божиим? А? Ишь, что выдумала!
   Девочка еще пуще расплакалась, а Симеони, как ни в чем не бывало, начал наконец разводить огонь в печке, положив туда несколько жалких головешек, и сердито ворчал:
   -- Заткни глотку, а то вот возьму из угла прут да выпорю тебя хорошенько. Погнушалась даром Божиим, вот нечистый-то и вырвал его у тебя из рук, и оставайся теперь без хлеба. Сама виновата1. Будь умницей да принимайся за кашу -- вон, как старшая сестра ее уписывает. Какого вам, еще ужина надо? Не из чего нам пиры задавать -- мы ведь не богачи какие-нибудь. Замолчи! Ужин! Как бы не так!
   Так он говорил, сидя на корточках перед едва тлеющими головешками, и не замечал, как маленькая проказница, с ложкой в руках, сердито передразнивала его, двигая своими челюстями и гримасничая.
   Однако, ни слезы, ни сердитые слова не помогли, и девочкам пришлось довольствоваться тем, что им дали. Наконец всесильный сон погнал их в постель, и скоро голодные крепко заснули под мягкой овчиной. Симеони не стал дожидаться, пока головешки догорят до конца.
   "Дрова дороги, надо их поберечь на завтрашний день", -- подумал он и погасил печально мерцавший огонек, крепко захлопнул вьюшку, не обращая внимания на горький чад, который шел из трубы в избу. Он опят зажег осколок лучины и принялся ужинать заплесневелым куском хлеба и семью засохшими головками салаки. Собаки жадно следили за каждым движением его руки от чашки ко рту, но Симеони не дал им ни крошки. Окончив трапезу, он сложил руки, опустился на колени и, проливая горячие слезы, благодарил Бога, сына Давида, который по великой своей милости насытил его, грешного. Встав, он отворил дверь и принялся выпроваживать собак на двор черной березовой кочергой.
   После этого он, держа в оскаленных зубах пылающую лучину, аккуратно запер скрипучую дверь в сенях. Вернувшись в избу, поднял лучину и посмотрел на девочек, которые сладко спали на своей постели под мягким одеялом спали; щека к щеке, пунцовые, как две молоденьких розы.
   -- Ишь, как сладко спится после каши-то!
   Наконец, он и сам решил предаться отдыху. Растянулся на своей заветной лежанке и уснул; теплота от очага согревала подошвы его ног.
   Но было холодно спать работникам и прислуге, вернувшимся около полуночи с игрищ, и на следующее утро они сердито косились на дядю Симеони. А когда приехали хозяин с хозяйкой, прислуга, и дети стали жаловаться на него. Но Симеони, как ни в чем не бывало, сидел на бревне и работал топором, беззаботно приговаривая:
   -- Нам не из чего важничать, сами знаете. Нет! Тут, брат, не разважничаешься.
   Однако, бывали и у него минуты, когда ничто его не озабочивало. Случалось, что он возвращался из деревни совершенно пьяный; шумел и разгуливал по избе, на потеху всему дому, от мала до велика. Зато на другой день он сильно страдал и телом, и душою. Но одно происшествие сильно сократило недолгие минуты его нетрезвого состояния и долгие дни покаяния. Однажды Юхани привез ему из города дорогой подарок, большую библию, почти в полпуда весом, в крепком переплете. Велика была радость и восхищение Симеони, и он никогда не уставал благодарить и восхвалять брата за это доброе дело.
   Каждое воскресенье и каждый праздник, по вечерам, видели его сидящим за библией. Теперь он реже, чем раньше, попадал в компанию любителей выпивки. Однако, в праздник Всех Святых, опять с ним случился грех. В веселом хмелю, он буянил и кружился по избе и напоследок сладко уснул на своей лежанке. Но на следующий день он снова почувствовал тяжелое раскаяние. И что же он сделал? Став у стола перед раскрытой библией, он громким голосом созвал всех домашних, от мала до велика; положил два пальца на библию и, возведя глаза к небу, дал торжественную клятву, что уже никогда более не возьмет в рот ни капли хмельного.
   Прошел год, прошло два, три года -- Симеони твердо держал свою клятву. Но вдруг снова впал в ужасный грех, и это произвело страшный переполох в доме. Несчастный считал себя теперь клятвопреступником, бездушным червем: он нарушил обещание, которое дал, "положив два пальца на святую книгу". И вот он решил покончить с собой. Торопливым, но твердым шагом и в полном рассудке вышел из избы, поднялся на чердак конюшни и, взяв старую подпругу, обмотал один ее конец около шеи, другой прикрепил к стропилу и спокойно повис. Глаза его неподвижно глядели вперед, щеки налились кровью, кисти рук крепко сжались в кулаки. Но мера его жизни еще не исполнилась.
   Как раз в это время старуха-теща отправилась на чердак искать яиц и, увидев Симеони на веревке, своим криком всполошила весь дом. Юхани поспешил на чердак. Одним махом перерезал подпругу и, шатаясь и причитывая, потащил брата в избу; вокруг них столпились женщины и дети, плача, крича, всплескивай руками. -- Юхани внес брата в светелку и уложил его на мягкий ковер Венлы; Симеони скоро пришел в себя; мрачный тяжело дыша и глядя на пол, сидел. Он на кровати, не произнося ни слова. А Юхани, с трубкой в зубах, торопливым и размашистым шагом отправился к Аапо, чтобы сообщить ему об ужасном происшествии и попросить совета, что делать с братом. По его мнению, лучше всего было бы, не вынося сору из избы, задать ему легонькую братскую трепке, а потом сделать строгое внушение именем Божиим. Но Аапо признал наказание излишним, вредным и решил, что надо действовать только словом. Он тоже закурил свою трубочку, и оба брата из Аапо-Юколы через поле отправились в Юхани-Юколу вразумлять горемыку-Симеони.
   Аапо дружески потряс руку брата и, набивая свою трубку, начал торжественным тоном говорить об угрожающем ему наказании и убеждал не терять бодрости духа. Симеони молча слушал его, уныло понурив голову. А Аапо, то и дело раскуривая потухающую трубку, простирая руку и умиленно глядя из окна на небо, говорил все с большим и большим жаром; блестящим золотым дождем струились слова из его уст. Горькая и вместе сладостная улыбка появилась на губах у Симеони. Слезы ручьем хлынули из его плаз. У Юхани дрогнула челюсть, лицо перекосилось, и скоро и он тоже разразился слезами, и даже глаза самого Аапо засверкали влажным блеском.
   Жизнь и надежды вновь воскресли в сердце Симеони. С этой поры он никогда более не притрагивался к чарке. По-прежнему он либо работал в поле, либо, с трубкой в зубах, рубил в загороде пахучую хвою, или сидел за библией, разбирая святые слова.

* * *

   Аапо хозяйничал в другой половине Юколы, которая называлась Аапо-Юкола. В жены он себе взял Хинрику Кюнккала; она была красива и во всех отношениях отличная женщина: усердная хозяйка, ласковая жена. И Аапо был доволен ею, но считал нужным время от времени наставительным тоном давать ей советы по части домашнего хозяйства. Жена молча слушала их, а иногда, щуря глаза, смеялась веселым, простодушным смехом. Часто Аапо поучал также служанок и девчонок-прислужниц, будучи недоволен их работой. Однажды крепко досталось от хозяина старшей прислуге, когда она мела пол. Показалось Аапо, что девка плохо метет, оставляет сор по углам; он вырвал веник из рук прислуги и принялся сам проворно подметать избу от большого угла до дверей. Дойдя примерно до половины, он сунул веник в руку бедной девке и сказал:
   -- Вот как надо мести, моя милая!
   Хозяйка, стоя у очага, смотрела, как Аапо суетился с веником, смеялась от всей души, щуря глаза и держась руками за колени, так что Аапо, оставив прислугу, бросил на нее строгий взгляд. Впрочем, он был всегда справедлив и к служанкам и к работникам, и все в один голос хвалили его за это.
   Он занимался также лечением болезней, чему выучился он из какого-то старого лечебника. Часто ему удавалось вылечивать больных лекарствами, из которых многие были его собственным изобретением. Массажист он был бесподобный, и- не один мужик, побывав у него в руках, получил облегчение. В беде не до церемоний: случалось не раз, что и бабы давали себя растирать Аапо, когда у них жгло и сосало под грудью.
   Большим уважением пользовался также Аапо, как заседатель. С важным видом, заложив ладонь за ухо и внимательно слушая дело, сидел он на своей скамье в судной избе. Он сидел, гордо подняв голову, и тонкая самодовольная усмешка время от времени блуждали) на его губах. Мудр, справедлив и беспристрастен был всегда его приговор. Сам судья знал это и терпеливо выслушивал его несколько длинные речи, когда он, размахивая рукой, излагал свое мнение по делу.
   Так жил он мирно и безмятежно в своем доме, добрый хозяин и добрый отец своим бойким ребятам.

* * *

   В Импивааре, выстроенной раньше, правил Туомас, сильный, плечистый мужик. Велика его сила, и вся его жизнь исполнена спокойствия. Он был самый щедрый из всех братьев, был добр и жалостлив к несчастным. Когда бедняк искал у него помощи, он не расспрашивал и не разбирал, что и как. Он не попрекал человека, если даже человеку по своей собственной вине пришлось взять в руки нищенский посох. Он помогал всем без разбора, думая про себя:
   "Каков ты ни есть, а хочешь есть".
   Больше всего жалел он маленьких девочек-бродяжек, с робким взглядом, с сердцем в трепете страха, ходивших по миру. Двух нищенок он взял к себе в дом и здесь их растили и холили не хуже, чем его собственных детей, которых было довольно, и все -- пребойкие ребята.
   Женат он был на единственной дочери Хяркямяки, женщине, которая была как-раз под стать богатырю Импиваары: живая и в то же время серьёзная и спокойная. Гордо вздымалась ее пышная грудь; толстая, льняного, цвета, коса красиво ложилась на могучие плечи, из-под белого с красными клетками платка. Взгляд ее честных и добрых глаз часто покоился на головке девочек-сирот, взятых в дом.
   Так мирно протекали дни Туомаса. Жизнь человеческую часто сравнивают с текущей водой. Жизнь Туомаса, от его водворения в Импивааре до самого смертного часа, я хотел бы уподобить большой реке, которая тихо и величаво катится к безбрежному, вечному океану.

* * *

   На расстоянии двух-трех выстрелов от дома Туомаса на восток, в сосновом бору, стоял хутор Лаури; это была другая половина Импиваары, она также называлась Лаурила. Тут жил молчаливый Лаури, усердно возделывая свою землю; он прилежно трубился на поле, но еще охотнее в лесах и болотах.
   Жену себе он взял из Куоккалы. В Куоккале были две девушки-близнецы; Лаури взял одну, а другая досталась Тимо, и стала хозяйкой хутора Кеккури. Жена Лаури была баба на славу: широкогрудая, мускулистая, хоть и невелика ростом. Далеко был слышен ее резкий голос, похожий на звук кларнета, особенно когда, рассердившись, она кричала на мужа, и черные глаза сверкали огнем.
   Но сколько ни кричи баба, хоть реви ураганом, -- Лаури и горя мало: сидит себе, да потюкивает топором и ни гу-гу. Это была настоящая пытка, для нее, и она еще пуще начинала сердиться. Случалось, однако, что и мужику становилось невтерпеж, и тогда не дай Бог попасться ему на глаза. Баба вдруг смолкала, изо всех ног убегая из избы, пряталась в укромный уголок, где-нибудь в хлеву, украдкой выглядывая из своего убежища и выжидая, пока угомонится муж. Однако, редко видали спокойного Лаури в таком разъяренном состоянии. Чаще бывало так, что, когда баба опять принималась шуметь, мужик, с трубкой в зубах и топором под мышкой, шел в лес за деревом для поделок, берестой и кокорами. Он любил оставаться в лесу подольше, искал, смотрел, думал. Бывало, уж и солнце давно зашло, дома все улеглись спать, а он только еще возвращается ко двору в сумерках теплой летней ночи, таща да плечах целый воз сучьев, кокор и бересты.
   В избе все уже спали сладким сном; только гневная хозяйка еще ждала мужа, на кровати в светлице. Лаури, поужинав, входил в светлицу, и здесь разражалась над ним жестокая буря. Вопила баба, трещала, как ветер в сухом можжевельнике, сыпались на мужика бранные слова:
   -- Кот блудливый! Бродяга! Ему бы только по лесам шляться, будь они прокляты!
   Лаури молча раздевался и, закурив трубку, ложился в постель рядом с бабой, которая продолжала ворчать и браниться. Когда трубка была выкурена до конца, он, положив ее осторожно на пол и подтянув одеяло, говорил твердым голосом:
   -- Замолчи, помолись, да и спи себе с Богом, гляди, чтобы хуже не было. Слышишь ли: не было бы хуже.
   Баба покорялась, с сердцем рванув к себе одеяло, хоть и кипело еще внутри у нее.
   Так-то Лаури совершал свои походы в лес, пока не наступали темные осенние ночи. О том, что он там видел, он редко кому говорил в течение недели. Только в воскресенье, обыкновенно за завтраком, рассказывал кое-что работникам.
   Случилось однажды, что, возвратившись из леса, он был как-то особенно задумчив; но о чем именно он так упорно размышлял, этого никто не мог понять. Молчаливый и день ото дня все более угрюмый, бродил он по двору, сердито ворча на мужиков и на баб, что раньше редко с ним бывало. Облако глубокой и упрямой думы омрачало его чело, бросая тень во впадины глаз. Пришло, наконец, воскресенье. Лаури со своими работниками сидел за столом, в глубоком молчании. Наконец заговорил, и вот что он сказал:
   -- Братцы, хочу спросить у вас про одну вещь: растолкуйте вы мне ее. Пять дней тому назад шел я через пожню Койвисто, что на горке. Была пороша, снег покрывал землю тонким ватным одеялом, вот как и нынче. И увидел я... а что, и сам не пойму. И дни и ночи бьюсь над этой штукой, -- будь она проклята! -- а все ума не приложу. Однако, слушайте. Увидел я на пожне след, след взрослаго человека, и осторожно пошел по нему. Только вдруг пропал этот след. Перевалил я через горку, спустился вниз, к кустам, -- вижу: лисий след, как есть настоящий лисий след, а его до тех пор и в помине не было. Что за диво! Куда же девался человек? Не ушел он ни назад, ни вперед, ни направо, ни налево, -- разве что поднялся на небо, а лисица спустилась оттуда на землю и повела его след дальше. Или, может, он нес лисицу на руках, а потом сам сел верхом на хвостатую шельму и поехал через кусты к погосту? Немыслимое дело, а другого ничего не могу придумать, чтобы добиться толкуй что вы на это скажете, ребята? Неужто еще водятся колдуны в здешних местах? Черт, что ли, подшутил над человеком -- обернув его лисицей?
   С удивлением слушал его народ; никто не мог ему объяснить, в чем тут дело; наконец решили так, что не иначе, как колдун ходил по горке Койвисто.
   Но Лаури это не успокоило. Поевши, он отправился к пожне Койвисто и, поднявшись на порку, увидел то же самое: по свежевыпавшему снегу шел человеческий след, который потом переходил в лисий. Лаури с перекошенным лицом завопил яростно:
   -- Или сам сатана тут хозяйничает?
   Он толкнул нотой навозную кучу, видневшуюся из-под снега -- оттуда сверкнуло железо. Вихрем полетел вверх мелкий навоз с мякиной, блестящие клещи западни вцепились в икру мужика и крепко сдавив ее. У Лаури от боли вылезли глаза на лоб; он торопливо нагнулся, чтобы высвободить свою ногу из упрямой машины, и с проклятием швырнул ее далеко в поле. Теперь только он понял, что кто-то. понаставил ловушек на его пожне; но странного превращения следов на снегу все еще не мог понять. Сердито пошел он назад к дому, хромая и стискивая зубы от боли. Ему нужна была опора при ходьбе, -- он начал искать какую-нибудь палку и в кустах около большой дороги заметил два березовых шеста; вытащив их, он увидел, что это ходули, и что на нижнем конце их очень искусно были сделаны подобия лисьих лап. Лицо его просветлело -- все стало ясно: охотник, чтобы обмануть зверя, осматривая ловушки, подходил к ним на ходулях. С помощью этого снаряда он не оставлял за собой человеческих следов, зная, как боится их хитрая Патрикеевна. Лаури, с облегченным сердцем, хотя и с больной ногой, отправился домой, опираясь на ходули, как на костыли.
   Так он жил-поживал с доброй женой и ребятами. И покуда ребята были на попечении матери, всего у них было вдоволь: и рубахи, и чулки, и пища на каждый день, и хорошая порка.

* * *

   Хутором Кеккурии владел Тимо, и женой ему была одна из сестер-двойняшек из Куоккала. И по характеру, и по наружному виду она была похожа на свою сестру: такая же крепкогрудая, курносая и смуглолицая коротышка. Говорили, впрочем, что сердце у нее было немного нежнее, чем у сестры ее, жены брата Лаури. Очень любил ее Тимо, хотя строптивая супруга иногда и таскала его за волосы своей дюжей рукой: не любила она, чтобы перед ней важничали. Тимо всячески старался угодить своей жене, и в доме у них все шло хорошо. Одно только иногда немного нарушало семейный мир. Был у Тимо обычай, глубоко укоренившийся, раз в год, в праздник Кекри [бог, покровитель скота, у финнов-язычников. Прим. перев.], зашибаться хмелем, при чем он день или два проводил в деревне, в веселой компании, пока не замечал, что пора отправляться домой; но тут-то и начиналась история.
   Раз, это было в начале ноября, закутил мужик с веселыми приятелями. Сидя на прохладном чердаке в Таммисто, они опрокидывали одну за другой косушки; весело болтали, пели и обнимались, как закадычные друзья. Так провели они две ночи и два дня, крича, распевая и беспечно поглядывая посоловелыми глазами из окошка чердака. Они видели перед собой покрытый навозом загон, соломенную крышу хлева, каменистую гору, поля и луга и далекое болото Леммила, около которого, под самыми облаками, реяли и кружились лебеди, направляясь в южные страны.
   Наконец, на третий день наши приятели проснулись в своих холодных постелях с головной болью. И деньги, и вино кончились, и не было никакого способа заставить хозяек откупорить новые бутыли. Тимо решил отправиться домой. Он плелся шаг за шагом вдоль околицы, по унылым горам, думая о своей сердитой хозяйке. Жалко болтались его суконные штаны; из-под штанов и полосатого жилета вылезала рубаха; глаза стали маленькими и налились кровью; волосы торчали вихрами; открытая грудь красна и блестела, как вычищенный медный котел. Шел он, с тяжелым сердцем, и сердито глядели на него леса, горы и долины. Пожелтелая береза укоризненно качала своей вершиной при виде его, сердито хмурилась мрачная ель, и с ядовитой усмешкой глядел смолистый корявый пень, стоя на краю дороги, как черное привидение. Вся природа, прежде такая ласковая, теперь казалась ему злой мачехой.
   Наконец, он достиг своего двора и остановился в раздумье: войти ли в избу? есть ли какое-нибудь средство на сем свете, чтобы умилостивить разъяренную бабу? Он схватился руками за голову и долго стоял так, глядя то туда, то сюда. Наконец, заметил под навесом поленницу и сказал сам себе:
   -- Придумал!
   Набрав огромную охапку дров, он потащился к избе, в надежде таким образом смягчить суровую супругу. Громко стуча ногами, поднялся он на крыльцо и, подойдя к дверям, закричал весело:
   -- Эй вы, ребятки, отоприте-ка двери!
   Маленький мальчуган Иосеппи, с рожицей, вымазанной простоквашей, отворил дверь; Тимо вошел в избу со своей ношей, бесстрашно и прямо глядя перед собой. С грохотом сбросив дрова в углу, он сказал:
   -- Здорово-таки убыло дров в поленнице. Да ничего! Хватит лесу в Юколе.
   После этого он отважился бросить быстрый взгляд в сторону своей хозяйки, но оттуда грозно глядела на него темная туча.
   Наступила жуткая минута.
   -- Где ты шлялся, окаянный? -- завизжала баба, изо всей силы ударив его сначала по правой щеке, потом по левой. После этого на минуту наступила страшная тишина, а потом баба стала неистово таскать его за волосы, и все пошло кругом у него в глазах. Наконец, его-таки задело за живое; он схватил жену за руку своей дюжей лапой, посадил на лавку и с минуту продержал ее так. Со взъерошенными волосами и красный, как рак, он говорил разъяренной женщине:
   -- Погоди ужо -- я тебе задам настоящую трепку, шлюха ты, ослиный жеребенок! Думаешь, так я тебе и дался? Нет, брат, шалишь! Кому-кому, а уж бабе-то я не позволю вцепиться себе в волосы. У меня, черт возьми, расправа коротка -- это тебе всякий скажет. Погоди ужо -- я тебя поучу маленько!
   -- Отпусти, окаянный! Отпусти, тебе говорят! -- вопила жена.
   Задумался Тимо на минуту: отпускал или не отпускать бабу? Та закричала еще раз, сердитее прежнего; Тимо разжал кулак, и тотчас же баба снова вцепилась ему в волосы. Тогда он рассердился не на шутку и, подумав: "черт с тобой!", решил уйти от греха. С надменным видом направился он к дверям, но не тут-то: было: баба вцепилась ему в загривок и продолжала неистово трепать его, -- так маленький коричневый ястреб треплет красноперого глухаря -- только перья летят по воздуху. Только на пороге сеней баба отстала, грозясь проучить его еще раз, а Тимо важно спустился с крыльца, ворча про себя:
   -- Вот как надо вас учить, проклятые бабы!
   Он скрылся за хмельником, но потом, плутовски ухмыляясь, быстро повернул к конюшне, поднялся на сеновал и, швырнув оттуда две охапки сена в стойла лошадям, бросился на мягкое шуршащее ложе, думая о жене: "Горячая баба!", и вскоре заснул крепким сном.
   Наступила холодная ноябрьская ночь, а Тимо все не возвращался. Встревожилась хозяйка, не зная, что думать про мужа.
   "Не повесился ли, чего доброго? Ишь, ведь шальной какой! Не бросился ли сдуру в колодец на Боровой пожне? А то заснул в лесу и, поди-ка, отморозил себе, горемычный, и нос, и руки, и ноги". -- Так она думала и, наконец, залилась горькими слезами, лежа в постели одна, без милого мужа. Она вздыхала и всхлипывала, мучительно тянулись минута за минутой; беспокойное ухо прислушивалось, не раздастся ли шум у ворот или в сенях. Ночь длилась, но шагов все не было слышно. Наконец она встала, оделась, зажгла фонарь, намереваясь идти искать пропавшего. Но она не смела идти в ночную темноту: она очень боялась привидений. Страшно путала ее также собственная их баня, в которой недавно умер убогий старик седобородый Ийсакки. Она разбудила служанку Тааву, чтобы идти вместе с ней. Таава встала, оделась и, сердито ворча, пошла за своей хозяйкой. Глухая, холодная ночь стояла на дворе. Сначала обыскали они баню, потом гумно, но безуспешно. Вернулись на двор; хозяйка заплакала, стоя на меже, и начала громко звать мужа. Она кричала во весь полос, -- гулкое эхо отдавалось в лесу и в риге, на гладкой скале. Наконец, они услышали с сеновала хриплое бормотание и бросились туда. Хозяйка, с фонарем в руке, поднялась на сеновал и нашла Тимо, который, впросонках, поднявшись на своем хрустящем ложе, уставился на нее, как баран, напуганный волками: он не идет под защиту человека, вырвавшего его из пасти зверей, а вдруг, ни с того, ни с сего, принимается бежать вслед за волками; остановится, посеменит ногами и сердито уставится глазами вперед. Так и Тимо глядел на жену, не узнавая ее: еще не весь хмель вышел у него из головы.
   -- Ну, чего сидишь? Пойдем домой. Не след тебе сидеть тут на морозе -- окоченеешь совсем, Господь с тобой! -- сказала жена.
   -- А вы кто такие? -- спросил Тимо.
   -- Господи, спаси и помилуй! Да что ты, очумел никак? Ужели и меня не узнаешь? Вот видишь, до чего грех-то доводит.
   -- Кто вы такие? -- повторил Тимо, протирая глаза.
   -- Господи Боже! Да что же это такое? Тимо?
   -- Ну?
   -- Ужели не узнаешь меня? Ведь я же Улла, жена твоя.
   -- Да ну? А ведь и в самом деле!
   -- Пойдем в избу -- нечего тебе здесь делать, на холодном сеновале. Ох ты, горемычный!
   -- Ничего! Мы и на сеновале выспимся.
   -- О, чтоб вас! -- вскричала прислуга. -- Ходи тут середь ночи, шарь по углам, да ищи пьяных мужиков.
   Жена предложила Тимо:
   -- Давай сюда руку.
   А прислуга насмехалась:
   -- Еще за руку его веди. Взяла бы я тебя за ноги--полетел бы ты у меня, что мякина на хорошем ветру.
   Они пришли в избу -- впереди хозяйка с прислугой, за ними Тимо. Прислуга сейчас же бросилась в постель, сердито ворча; а хозяйка живо принялась собирать ужин мужу. Она положила на стол хлеб, масло, крошеной говядины и картофелю. Тимо с аппетитом принялся за ужин. Жена сидела на другом конце стола и с сокрушенным видом, со слезами на глазах, глядела на мужа.
   -- Не сидится тебе дома, чудной ты человек, -- говорила она. -- Знаешь ведь, какая я горячка. Вот и опять пришлось оттаскать тебя за волосы. Испробовал бабьих когтей!
   -- Надрала-таки ты вихры мне, это верно. Чего же хнычешь-то? Невелика беда! А горячая была свалка! Здорово ты меня оттрепала! Ишь ты, чертова баба! Поди-ка, налей квасу.
   -- А ты не шляйся по кабакам день и ночь. Безбожники! Благодари Бога, что жив остался; а то попал бы прямо в ад кромешный.
   -- Да, мало мы думаем о смерти, видит Бог, мало, -- согласился Тимо. -- Да и то сказать: какая тут смерть, когда человек в самой поре?
   Баба нацедила мужу из бочонка темного пенистого квасу, и он, плотно поужинав, осушил почти целый жбан. После этого оба отправились почивать.
   Но нельзя не рассказать и кое-что другое про хозяйку Тимо. Утром в воскресенье или в праздник, когда ей нужно было идти с мужем к причастию, она, проливая горячие слезы, просила прощения у всех членов семьи, в чем перед ними согрешила. И это была трогательная минута в доме Кеккури.
   Так случилось и в одно летнее воскресное утро. Со всеми попрощалась хозяйка, начиная с мужа и до последнего пастушонка, и никогда еще она не говорила таких теплых слов и не проливала столь горячих слез. Тимо, самодовольно улыбаясь, вышел во двор сказать, чтобы поскорее запрягали. Он шел счастливый, и высоко поднимался ворот его рубахи, застегнутый ловкою рукой жены. И он говорил работнику, запрягавшему лошадь:
   -- Да, брат, что ни говори, а хороша у нас хозяйка. Верно, как Бог свят. Всем хозяйкам хозяйка! Куда бы я девался без нее с малыми ребятами? Умри она -- и тремя сотнями не окупить этакой беды; даже и четырех сотен будет мало. Поверь моему слову, братец Каапе.
   Проворный Каапе искренно с ним соглашался; но, когда повернулся к нему спиной, на лице его показалась лукавая усмешка.

* * *

   Младший из братьев, Ээро, жил и строился в хуторе Вуохенкалма, стоявшем на каменистой поре, около большой дороги:. Он был деятельным и умным ягдфохтом в приходе, и на устраиваемых им охотах много погибало волков, лосей и медведей в искусно расставленных сетях. Ленсман часто пользовался его услугами, так как все дела, которые он вел, обыкновенно кончались успешно. Знание им грамоты и счета доставляло ему много работы и давало хороший доход. Он не запускал и хозяйства, но с большим умом и рвением руководил всеми делами и работами. Никто не смел у него сидеть сложа руки. Его хозяйский глаз пристально следил за всем, как острый глаз крючконосого ястреба, сидящего на суку сухой березы, среди поля, в ярком сиянии летнего солнца.
   По воскресным и праздничным дням он или читал свою газету, или сам писал для той же газеты разные известия и заметки об общественных делах. И редакция всегда охотно принимала его корреспонденции, которые были написаны ясно и деловито, а часто и талантливо. Эти занятия расширяли его умственный кругозор. Родная земля уже не была для него какой-то неведомой частицей неведомого мира. Он знал, где находится эта земля, тот дорогой сердцу уголок мира, в котором творит и борется народ Суоми, и в лоне которой почивают кости его предков. Он знал ее границы, ее таинственно улыбающиеся озера и эти сосновые кряжи, что тянутся, словно хворостинная изгородь, из конца в конец. Образ родной земли, ее милый лик навсегда запечатлелся в его сердце. У него родилось желание работать для блага и счастия своей земли. Благодаря его неустанным трудам, построена была в приходе народная школа, одна из первых в Суоми. Он завел также и некоторые другие полезные учреждения в своем приходе. Постоянным помощником его в домашних делах и заботах был старший сын, которого он решил сделать образованным человеком.
   Женат он был на дочери Сеунаила, стройной, беловолосой, застенчивой Анне, той самой, у которой были странные видения, и которая предсказывала разные чудеса. Она была хозяйкой обширного хутора Вуохенкалма; но ее хозяйственная власть простиралась не очень далеко. Больше трудами и заботами самого хозяина управлялся дом. В его кармане звенели ключи от хлебного закрома; он сам выдавал все, что нужно было людям и скоту, сам платил жалованье прислуге и работникам. А хозяйка чаще уныло бродит или стоит около очага, молчит и все о чем-то думает. Но, когда она наклоняется над колыбелью своего малютки, глаза ее чудно сияют. Любо ей, когда ее "золотая шишечка" резвится и барахтается у нее на коленях. Блаженно сияют глаза застенчивой хозяйки, когда она кормит его своей грудью, одевает, холит от нежит его и мечтает о том, как она вырастит и сделает сына "наследником Царства Небесного".
   Однажды летом, в воскресный вечер, когда солнце уже заходило на северо-западе, и тихо было в воздухе в лесу, сидела она на скамье, во главе стола, одна со своим ребенком. Ээро ушел осматривать луга и пашни, а все люда -- в деревню. Тихо м на дворе, и в избе, убранной по-праздничному, усыпанной листвой. Только по временам из березовой рощи, на горе, слышался отдаленный звон колокольчиков стада. Молодая хозяйка сидела на лавке, болтая с ребенком, который лежал у нее на коленях и глядел на нее, как ясное утро.
   -- Скажи ты мне, мое дитятко, -- пела она, -- какими путями и дорогами дошел ты до дому? -- Шел я путем-дорогою, мимо города Туру, шел землями Хяме, по тем ли по путям скотопрогонным. -- А скажи-ка ты мне, мое дитятко, а как ты свой дом признал? -- Признал по рыжей собаке, лежала та собака у подворотни; узнал по золотому колодцу; да стояли тут в сеннике поповы лошади; да пивная бочка стояла в соломеннике. -- А как ты признал свою матушку родимую? Как признал своего батюшку? -- Стояла матушка у огненной печки, черпала она сладкое сусло; она черпала, пела песенку, пела песенку звонким голосом; на шейке-то у ней платочек, словно белый снег, что небесная радуга. Сидел батюшка у золотого окошечка, вырезал он себе топорище. -- Так-то нашел ты свою дороженьку, узнал своих отца с матерью. Скажи, мое дитятко, мое ясное солнышко: не хочешь ли уплыть отсюда к тихой пристани, покуда бела-чиста твоя детская душенька? У темного, такого озера стоит темный дворец Туонелы [царство мертвых]; кругом дворца роща темная, в той темной рощице, под росистым кусточком, ждет тебя колыбелька с белой простынкой и одеяльцем. Послушай моей песенки: она унесет тебя в царство Туонелы. Послушай моей песенки заветной:
   
   Роща Туони, темная роща!
   Там -- мягкая песчаная колыбель,
   Туда провожу я свое дитятко.
   
   Любо там будет моему дитятке,
   На лугах владыки Туони
   Пасти стада Туонелы.
   
   Любо там будет дитятке;
   Наступит вечер, -- будет его баюкать
   На руках своих дева Туонелы.
   
   Любо там будет моему золотому
   Качаться в золотой колыбельке,
   Слушать песенку козодоя.
   
   Роща Туони, роща мира!
   Далеко от нее горе и свара,
   Далеко коварный мир.
   
   Так она пела своему ребенку, и голос ее звенел звучнее кантеле в празднично-убранной избе. Кончив песню, она молча стала глядеть из окна ввысь, туда, в святую вышину; ясно и чисто было небо, ни одного облачка не видно под его округленным сводом; только ласточка, едва заметная глазу, реяла там, легкая и быстрая, как мысль счастливого ребенка. Так она сидела, и щека ее, пригретая солнцем, прижалась к виску спящего младенца; а синие глаза все глядели вверх, в лазурные пространства, и миром дышало ее чело.
   Тем временем муж вернулся в леса и на дворе услышал пение своей жены, которое еще никогда не казалось ему таким прекрасным. Он вошел в избу и сел рядом с женой; это была ласка, которую он редко когда выказывал ей. Она быстро повернулась к мужу, положила ребенка к нему на колени, прижалась лицом к его груди и залилась слезами. Он обвил ее шею рукою и поправил упавшую прядь ее золотистых волос. Так сидели они в этот тихий воскресный вечер на белой скамье, во главе белого стола.
   Вот как жил и хозяйничал в своем хуторе Ээро, младший из братьев.
   Итак, я рассказал про жизнь каждого из братьев в отдельности, от самого старшего до самого младшего. Я хочу рассказать еще про один рождественский вечер в доме Юхани-Юколы. Братья решили, еще раз собраться все вместе в своем старом доме, на рождественской соломе.
   Вот собрались они все со своими женами и детьми, и шумно стало в просторной избе Юколы, когда вбежала в нее ватага ребятишек и принялась барахтаться на хрустящей соломе. Около очага сидели невестки, ведя веселую беседу, а маститая хозяйка Кеккури, степенная жена Тимо, мешала кашу в котле, который был полон до краев и кипел белой пеной. Тут же примостился Симеони, с молитвенником на коленях, готовый затянуть рождественский стих. Впереди, кругом стола, сидели остальные братья, беседуя о прошлых временах и темных лесах, и пнистых полях Импиваары, под утесистой шумной горой. И воспоминания о пережитых опасностях, борьбе и трудах сливались в их мыслях в одну чудную картину, подобно тому, как леса, долины, горы и высокие песчаные кряжи сливаются в голубую туманную даль. Все теперь казалось смутным прекрасным сном, и тихая грусть наполняла их души.
   Так в осенний вечер, когда природа отходит ко сну, и вся желтая стоит нежная роща, смотрит пастух издали на родной луг, где ему летом пришлось много потрудиться. День был жарок и зноен, вдалеке грохотал гром, и тучами носились овода и мухи, заставляя бешено метаться стадо. Под вечер он собрал свое стадо и весело пошел домой, под звон колокольчиков. Этот день он теперь вспоминает и весело улыбается. Так престарелый моряк на суше вспоминает бурю, которую он выдержал в море. Тучи окутывали мглою корабль, пенистая волна угрожала смертью; но прежде чем наступила ночь, ветер утих, волны улеглись и уснули, и на западе опять засверкала солнце, указывая путь к пристани. Так вспоминали братья прошлые дни, сидя в золотой рождественский вечер в Юколе, кругом стола, и беседуя между собою.
   Между тем сняли с огня горшок, подкинули березовых дров и, при блеске яркого пламени, начали петь праздничный стих. Сразу угомонилась шумная ватага детей, прервалась также и беседа братьев за столом, когда Симеони запел, и женщины, с молитвенниками на коленях, тоже все разом запели вместе с ним. Красиво звучала песнь при треске яркого огня, и всех краше звенел среди других голосов чистый и нежный голос застенчивой Анны. Когда пение было кончено, все направились к столу и, поужинав, улеглись на соломе, чтобы предаться покою. Рано проснулись они на следующее утро, чтобы отправиться в церковь, которая сверкала тысячами огней, как звездное небо. Оттуда, когда уже совсем рассвело, они покатили, перегоняя друг друга, назад, в старую Юколу, и провели там веселый день Рождества.
   Рассказ мой кончен. Я рассказал, как умел, о семи. братьях в лесах Суоми. Что еще сказать о их жизни? Мирно текла она, приближаясь к пышному полудню, и мирно склонилась потом к тихому вечеру, но еще много-много раз совершило золотое солнце свой дневной путь, пока она закатилась навеки.

-----------------------------------------------------------------------------

   Источник текста: Сборник финляндской литературы / Под ред. В. Брюсова и М. Горького. -- Петроград: Парус, 1917. -- 490 с.; 21 см. -- С. 145--165.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru