Кервуд Джеймс Оливер
В тяжелые годы

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    The Plains of Abraham.
    Перевод Марка Волосова (1928).
    Переводился также под названием "На равнинах Авраама".

Джеймс Оливер Кервуд

В тяжелые годы

[]

Глава I

   Однажды под вечер в мае 1749 года через открытое, кое-где поросшее дубом пространство Тонтэр Хилл брели четыре существа -- собака, мальчик, мужчина и женщина, держа путь к девственным дебрям французской границы на запад от реки Ришелье и озера Шамплейн. Впереди шла собака, следом за нею мальчик, затем мужчина, а шествие замыкала женщина.
   -- Как раз шиворот-навыворот! -- ворчал Тонтэр, провожая их глазами. -- Только глупцы могут себе позволить таким образом идти навстречу опасности в стране, кишащей дикарями. Мужчине следовало бы быть впереди, во главе дорогих ему людей, с длинным ружьем наготове, и пытливо вглядываться в таинственную даль. За ним должна была следовать женщина, чтобы вместе с ним бодрствовать и бдеть, а уже потом мальчик и собака, если вообще их присутствие необходимо в подобного рода путешествии при надвигающихся сумерках!
   Тонтэр был тот одноногий вояка-барон, с мельницы которого, приютившейся в долине, возвращались сейчас домой путники с собакой.
   Барон смотрел вслед женщине, и во взгляде его можно было прочесть затаенный душевный голод. Странный человек этот Анри Бюлэн, размышлял он. Пусть он немного не в своем уме, возможно, что он чуть придурковат, но вместе с тем он мог смело считать себя счастливым мужем, имея жену с таким очаровательным лицом, такую энергичную и с таким чистым сердцем.
   А Джимс тоже мог почитать себя счастливым, имея такую мать, как Катерина Бюлэн.
   Даже этот негодный пес и тому повезло! Уже не говоря о том, что эта пронырливая собака ровным счетом ни гроша не стоила. Старая развалина, а не собака, тварь без души, а поди же, эта женщина ласкает ее, кормит ее, улыбается ей... Он, барон Тонтэр, сам видел, как Катерина Бюлэн улыбалась ей!
   Мсье Тонтэр от злости даже топнул по мягкой земле деревянным обрубком, заменявшим ему ногу, когда путники скрылись из виду. Сам король Франции оказал ему великую честь, сделав его одним из первых баронов, поселившихся на реке Ришелье и геройски отстаивавших французскую территорию от наступления англичан и их жестоких краснокожих союзников. Тонтэр был стражем, охранявшим тот водный путь, который вел прямиком к сердцу Новой Франции. Случись явиться сюда англичанам с их жадными до скальпов друзьями, могауками и сенеками, им раньше всего пришлось бы пересечь эти места. Ни один полководец не мог бы удостоиться большей чести.
   Итак, он пожал славу, он богат, он безгранично властвовал над огромной территорией... и, тем не менее, он завидовал Анри Бюлэну.

* * *

   День близился к концу. Все длинней и длинней становились майские тени. Солнце еще рдело багровым пламенем над землею, но в лучах его уже не было ни прежней ослепительной яркости, ни знойного тепла. Земля, казалось, радостно мурлыкала, наслаждаясь покоем и миром. И так продолжалось в течение многих уже дней. Животворные дожди пролились над землею, и сразу зазеленели поля и луга. Бывали и сильные ветры, и темные тучи, и громовые раскаты, но только по ночам. А с зарей снова ласково грело солнышко, пели птицы, строившие гнезда, распускались цветы и зеленели леса.
   Так тихо было в этот майский день, что отчетливо слышно было жужжание пчел, сопровождаемое аккомпанементом журчащих многочисленных ручейков, прокладывавших себе путь к лугам, окаймлявшим берега Ришелье.
   Был тот час, когда пташки щебечут уже тише. С утра они наполняли воздух зазывным, радостным хором. Но с приближением вечера их голоса становились все тише, точно они пели мелодичный гимн природе. Повсюду, куда только падал взор, цветы, птички и глубокий покой. Земля, залитая мягкими лучам заходящего солнца; небо, ласково улыбающееся своей бездонной синевой верхушкам вековых дубов; и путники, подвигающиеся на запад, -- мальчик, мужчина, женщина и с ними собака.
   Всем им, не исключая даже собаки, завидовал Тонтэр.
   "Между прочим, -- мелькнула у него мысль, -- у этого пса вполне подходящее имя. Руина, а не пес, почище еще самого барона, с его культяпкой, вместо отстреленной ноги, и грудью, носившей следы таких страшных сабельных ран, которые всякого другого отправили бы на тот свет".
   Начать с того хотя бы, что собака была крупная, костлявая и страшно тощая -- в общем, нагромождение костей, сухожилий и мышц. Она была ужасно некрасива, -- ну до того безнадежно уродлива, что нельзя было, однажды увидав... ее не полюбить! Шерсть ее, никогда не чесанная, стояла торчком. Лапы были чудовищной величины, челюсти -- длинные и худые, а уши, вернее, жалкие огрызки ушей, красноречиво говорили о многочисленных и жестоких схватках с сородичами. Вместо хвоста торчал небольшой обрубок, которым собака изредка помахивала, передвигаясь же, она хромала до такой степени, что все ее тело при этом сотрясалось. Объяснялось это тем, что у нее недоставало одной из передних лап, -- совсем как ноги у барона. Коротко говоря, это был резвый, плутоватый, безобразный и славный пес, которого Катерина Бюлэн, со свойственной ей способностью давать правильную оценку вещам, наградила кличкой Потеха.
   Как видите, Тонтэр был наполовину прав, мысленно называя собаку руиной. Но в одном отношении он грубо заблуждался. У Потехи была душа, целиком принадлежавшая ее господину, то есть мальчику. Эта душа носила на себе глубокий рубец, оставленный в ней голодом и жесточайшими побоями, доставшимися ей в индейском поселке, где Анри Бюлэн нашел ее умирающей четыре года тому назад, принес домой и отдал Джимсу. Надо заметить, что рана под рубцом так и не зажила в душе собаки, что и превратило ее в неутомимого и подозрительного следопыта, чутко относившегося ко всяким звукам и запахам в лесу.
   Даже сейчас, когда на земле царил полный покой, нарушаемый лишь щебетанием птичек, Потеха оставалась настороже, держась в двух шагах впереди спутников. Из всей процессии, гуськом продвигавшейся на запад, она, казалось, одна только была начеку, точно ожидала опасность, которая могла бы неожиданно вынырнуть из окружавшего их мира красоты и безмятежного покоя. Время от времени собака на ходу оглядывалась назад, на своего юного господина. Лицо и глаза мальчика выражали тревогу, которая передалась мало-помалу и собаке, и та порою издавала забавный, визгливый звук, точно хотела спросить, в чем дело.
   Мальчика звали Даниель Джеймс Бюлэн, но уже с самого детства за ним укрепилось имя Джимс. Ему было двенадцать лет и он весил на двадцать фунтов больше Потехи, которая, -- если только правильно показывали весы на мельнице Тонтэра, -- весила шестьдесят. Даже в толпе можно было догадаться, что Джимс и Потеха принадлежат друг другу: если пес был старым, покрытым ранами воякой, то мальчик, со своей стороны, всем существом выражал определенное тяготение к такой же славной карьере.
   -- Батюшки! Да ведь он разодет совсем как смелый, страшный пират, явившийся с целью похитить мою маленькую девочку и держать ее до получения выкупа!
   Так воскликнул Тонтэр при виде Джимса, отец которого вторил смеху барона. А в довершение всего старый вояка начал поворачивать мальчика во все стороны, не торопясь и вслух давая оценку его наряду, между тем как прелестная маленькая Мария-Антуанетта наблюдала за всем этим, презрительно вздернув кверху свой аристократический носик, а ее препротивный кузен из Квебека Поль Таш насмешливо строил гримасы за его спиной. И все это после того, как Джимс столько труда потратил на свой туалет в надежде на то, что взгляд Марии-Антуанетты упадет на него.
   Вот в этом-то и крылась вся трагедия. Он надел новехонький костюм из лосиной кожи в тот день, когда они отправились на мельницу Тонтэра за мешком муки. В руках у него было ружье, на два дюйма выше его самого. Большущий пороховой рог болтался у него сбоку, за пояс был воткнут охотничий нож, а через плечо было перекинуто самое ценное сокровище -- превосходный тонкий лук и колчан со стрелами. На голове его красовалась енотовая шапка, которую он надел, несмотря на теплый день, так как она была много красивее его убогого летнего головного убора. А в меховую шапку было воткнуто великолепное перо.
   Потеха была страшно горда воинственным видом своего господина и никак не могла понять, чем объясняется перемена, происшедшая внезапно в настроении мальчика, который сейчас шагал с необычайно хмурым и угрюмым выражением лица.
   Анри Бюлэну смерть как хотелось описать жене сценку, разыгравшуюся на мельнице, и он только ждал момента, когда Джимс отдалится настолько, что не в состоянии будет услышать его. Но уже такова была натура Анри Бюлэна, что он во всем склонен был видеть только хорошую или смешную сторону. Этим-то и объясняется то обстоятельство, что Катерина вышла за него замуж, и по той же причине она любила его теперь еще больше, чем пятнадцать лет тому назад, когда Джимса еще не было на свете. И ничем другим опять-таки нельзя объяснить того, что Анри Бюлэн чувствовал себя прекрасно в глуши, среди цветов, деревьев и опасностей.
   Он любил жизнь, любил ее беззаветно и просто, безгранично доверяясь ей, а потому храбрый барон Луи Эдмонд Тонтэр называл его глупцом и предсказывал, что наступит день, когда его собственный скальп вместе со скальпами жены и сына украсит маленький обруч, на котором индейцы носят свои военные трофеи.
   Шагая позади мужа и сына, Катерина Бюлэн смотрела на расстилавшийся перед нею прекрасный мир с радостным чувством и с гордостью, оставаясь чуждой каких-либо страхов. Ни один мальчик в мире не мог сравниться с ее Джимсом, ни один другой муж -- с ее Анри. Эта бесконечная любовь была написана в ее лучистых глазах. Всякий, кто приходил в соприкосновение с нею, чувствовал, что она счастлива и, подобно тому, как восторженный барон, тайком от всего мира, лелеял свою безнадежную любовь, мечтая наедине с самим собою, так и Катерина, оставаясь позади мужа и сына, ласкала свой взор их видом, благо те не могли сейчас заметить выражения ее лица. Это желание хранить про себя свою радость объяснялось тем, что Катерина была не француженка, а англичанка. Потому Джимсу и было дано английское имя, унаследованное от дедушки, бывшего учителем в Новой Англии, в провинции Пенсильвания. На границе этой страны Анри и познакомился с Катериной и женился на ней за два года до смерти старого Адамса.
   -- И все эти пятнадцать лет ты не перестаешь молодеть и хорошеть, -- часто повторял Анри Бюлэн. -- Какая же это будет трагедия, когда я состарюсь, а ты останешься все той же юной девушкой!
   И нельзя не признать, что Катерине никак нельзя было дать тридцати пяти лет. Ее лицо и глаза могли бы принадлежать любой молодой девушке, а сейчас, когда она шагала следом за мужем и сыном, в ней особенно чувствовалось что-то нежное и лучезарное. Тонтэр знал, что обожание, которое Катерина расточает мужу и сыну и всему, имевшему отношение к их жизни, и которое позволяло ей мириться со всеми неудобствами и лишениями почти первобытной жизни в дебрях, объясняется отнюдь не одной лишь преданностью к любимым существам. Этой женщине не чужды были культура и широкий кругозор -- она впитала их сперва от матери, а после ее смерти -- от образованного отца, оставившего ей в наследство способность ценить по достоинству счастье. И если она тосковала порою по всему, что оставалось недоступным для нее в глуши, то, во всяком случае, красивые тряпки не являлись для нее целью жизни, как для мадам Тонтэр.
   Последняя, между прочим, особенно ненавидела Катерину Бюлэн за то, что та, будучи искусной мастерицей, умела из самого дешевого материала создавать собственными руками прекрасные и элегантные вещи. А так как изделия Катерины всегда носили явно выраженный отпечаток английского вкуса, Анриета Тонтэр смотрела на ненавистную ей женщину с таким отвращением, точно перед нею находился кубок отвратительного яда.
   Тонтэр все это прекрасно знал и в своей честной душе проклинал женщину, называвшуюся его женой, с ее высокомерными аристократическими замашками, с ее напудренными волосами, с ее нарядами, драгоценностями, с ее абсолютной неспособностью любить! И благодарил судьбу за то, что маленькая Мария-Антуанетта с каждым годом становится все меньше и меньше похожей на свою мать. Правда, Мария-Антуанетта обладала бурным нравом, как и он сам, но в ней также чувствовалось умение владеть собою.
   Катерина шла в глубоком раздумье. Она думала о Тонтэре и о его жене, аристократичной Анриете. Она уже давно знала, что мадам Тонтэр ненавидит ее, но второе открытие она сделала только в этот день, когда барон, вопреки своим героическим усилиям, выдал себя взглядом, случайно подмеченным Катериной. Она точно обнаружила тень его тайны, и эта тень быстро исчезла. Поднимаясь по холму, она мысленно подвела итог кой-каким своим догадкам и со свойственной женщинам интуицией проникла в сокровенные думы Тонтэра. Однако это открытие не вызвало в ней ни страха перед ним, ни каких-либо опасений.
   Правда, мадам Тонтэр ненавидела ее. Она не верила тому, что ей рассказывали хорошего про жену Анри Бюлэна, и ненавидела ее прежде всего как смертельного врага ее отечества; она ненавидела ее за то, что Катерина с таким же достоинством держала свою голову, как и жена барона; и, наконец, она ненавидела ее за то, что, будучи женой всего лишь какого-то ничтожного фермера -- колониста, Катерина осмелилась самым бесстыдным образом прослыть наиболее красивой женщиной во всей сеньории Тонтэр!
   И, поскольку это от нее зависело, мадам Тонтэр старалась внушить эту ненависть своей дочери, маленькой Марии-Антуанетте, между тем как ее муж, оставаясь слепым ко всем хитростям, к которым прибегают женщины в таких случаях, ломал голову над вопросом, чем объяснить, что его девочка, которую он любил больше всего на свете, открыто проявляет свою неприязнь к Джимсу каждый раз, когда мальчик является в замок Тонтэр.
  

Глава II

   Об этом задумался и Джимс, возглавлявший шествие впереди отца и матери. В данный момент он целиком находился во власти битвы. Он переживал и умом и отчасти всем телом трепет кровавого боя. Раз десять уже с момента отправления в путь он избивал до полусмерти и душил подлого Поля Таша, а присутствовавшая при его победе Мария-Антуанетта с ужасом и изумлением следила за тем, как он безжалостно разделывается с ее очаровательным молодым кузеном, приехавшим из самого великого города -- Квебека [В 1749 году население Квебека, столицы Новой Франции, богатство и роскошь которого делали его своего рода Версалем Нового Света, составляло семь тысяч человек. (Прим. автора)]. Но даже в самом разгаре своего пылкого воображения Джимс чувствовал острую тоску в своей душе, что не укрылось от зоркого глаза Потехи, когда она оглянулась назад на своего юного господина. С того самого дня, когда Джимс впервые увидел Марию-Антуанетту (ей было тогда семь лет, а ему девять), он не переставал грезить о ней и за много недель вперед с наслаждением думал о том путешествии, которое он, с разрешения отца, предпримет в замок Тонтэр. В эти редкие случаи он с детским обожанием смотрел на маленькую волшебницу сеньории и преподносил ей в подарок цветы, перья, орехи, леденцы из липового сиропа и всякие другие сокровища, добытые в большинстве случаев в таинственном лесу. Увы, эти преподношения, служившие выражением его преклонения, не смогли проложить моста через разделявшую их пропасть.
   Все же он, скрепя сердце, терпел обиду и свято хранил память о Марии-Антуанетте, ибо не было ни одной другой девочки, которая могла бы заполнить ее место в его душе. Но с прошлой осени, со дня приезда в замок сестры мадам Тонтэр с сыном, мечты Джимса заволокло еще более темными тучами и наконец в этот майский день, когда он с отцом и матерью побывал на мельнице, грезы уступили место желанию беспощадно отомстить тому молодому франту, который высмеял и унизил его, по всей видимости пользуясь безграничной милостью Марии-Антуанетты.
   Он обрадовался возможности взвалить вину за все свои разбитые мечты и надежды на этого богатого и заносчивого юнца, носившего кафтаны из зеленого или красного бархата с золотым шитьем, с его непроходимо глупым и самодовольным видом, с эфесом сабли, оправленным в серебро.
   По приезде Поля Таша, который был двумя годами старше и головою выше Джимса, Антуанетта стала еще более высокомерно относиться к бедному мальчику, и в этот самый день она не сделала даже попытки скрыть насмешку, когда Поль Таш с ехидной усмешкой на своем смуглом лице спросил:
   -- Разве тебе не трудно идти так далеко пешком, мой мальчик? И неужели твоя мама позволяет тебе когда-нибудь заряжать это старое ружьишко?
   Вот это воспоминание и сейчас еще жгло в груди, -- воспоминание о той минуте, когда он стоял красный, как пион, не будучи в состоянии слова вымолвить, с пересохшим горлом, с еле бьющимся сердцем, между тем как мальчишка из Квебека, выступая, точно, индюк, стал удаляться, шагая рядом с Антуанеттой, предварительно окинув Джимса презрительным взглядом. Мучительнее всего было сознание собственной ненаходчивости, не позволившей ему подыскать ответ и вынудившей выслушать без малейшего возражения оскорбительные слова.
   Джимс очень обрадовался, заметив, что его родители остановились, чтобы сделать передышку, у огромного камня возле тропинки; это давало ему возможность продолжать путь в полном одиночестве, а находясь в одиночестве, он мог куда лучше расправляться с кузеном Антуанетты, чем в присутствии отца и матери, следовавших за ним по пятам. Что касается Потехи, то она остановилась, дойдя до края высокого плато, густо поросшего травой и окаймленного чащей каштановых деревьев. А к тому времени мстительное настроение Джимса пошло уже несколько на убыль.
   Внезапно Потеха замерла на месте, образовав своим большим костлявым туловищем барьер у колен Джимса. Пес стоял, приподняв свою изувеченную лапу, а когда он снова медленно опустил ее на землю, радостный трепет предвкушения пробежал по телу его юного хозяина. Они находились у края пестрившей цветами прогалины среди каштанов -- место для танцев лесных фей, как выразилась утром Катерина Бюлэн по дороге на мельницу, -- а за пределами каштанов тянулись густые заросли орешника, точно фей сами устроили здесь эту живую ограду, с целью защититься от нескромных взоров.
   Прогалина имела шагов около трехсот в диаметре, и Джимс проникся уверенностью, что на противоположном конце ее, среди густой заросли кустарника, скрывается какая-то дичь. Мальчик быстро припал к земле и притаился за гигантским, наполовину сгнившим стволом дерева, упавшим лет сто тому назад.
   Потеха тоже приникла к земле, держа нос на уровне древесного ствола. Прошла целая минута, затем другая... Еще минута, а между тем ни Потеха, ни Джимс не обнаруживали ни малейшего признака разочарования. И человек и животное лежали до такой степени тихо и неподвижно, что рыжая белка, сидевшая на дереве неподалеку, стала внимательно присматриваться к ним, мучимая любопытством, а какая-то пичужка села чуть ли не на самый ствол ружья.
   От земли поднимался тонкий аромат фиалок и анемонов, но Джимс ни разу не взглянул на гущу белых, розовых и голубых цветов, раздавленных его коленями. Его взор был устремлен вперед, на противоположную оконечность прогалины, то есть в том же направлении, в каком вытянул кончик носа чуткий пес.
   Прошла еще одна минута безмятежного безмолвия, нарушаемого лишь легким шуршанием листвы, и наконец из чащи вынырнул великолепный индюк, выступая величественной походкой. "Он весит фунтов двадцать и ничуточки не меньше", -- подумал Джимс. Голова индюка, казалось, была налита кровью, он весь отливал золотом и пурпуром, а изумительные перья, покрывавшие его гордую грудь, достигали чуть ли не земли. Эта гордая и редкая птица начала кружиться на лужайке, бросая вызов всему миру и издавая в избытке самодовольства какие-то забавные звуки, явственно доносившиеся до слуха притаившихся "зрителей".
   Невольно Джимс подумал в этот момент о Поле Таше, так как юнец из Квебека в точности вел себя как этот индюк, кичась своими яркими кафтанами и разыгрывая из себя важную персону.
   Мальчик затаил дыхание, когда вдруг откуда-то из кустов вынырнула стройная серовато-коричневая самка и направилась к своему красноголовому властелину. Вслед за этим послышалось трепыхание множества крыльев, и штук шесть индюшек присоединились к первой, образовав оживленное общество на открытом пространстве. Индюк еще более гордо стал прохаживаться по лужайке, нахохлившись и надувшись до такой степени, что стал вдвое больше своих подлинных размеров. И Джимсу, с интересом наблюдавшему за этой сценкой, казалось, что толпившиеся вокруг самца индюшки в точности напоминают полдюжины Антуанетт, привлеченных ярким нарядом индюка и его повадкой строить из себя нечто величественное. При этой мысли он почувствовал еще больший прилив ненависти к Полю Ташу, и у него появилось желание излить злобу против соперника на гордого индюка.
   Медленным движением руки приготовив лук, натянул стрелу. Он ждал, когда индюк приблизится к нему, чтобы расстояние между ними уменьшилось шагов до двухсот. Дюйм за дюймом поднимался он на коленях, а Потеха при этом все больше и больше настораживалась всем своим существом.
   Глухой, придушенный звук вырвался из горла собаки, когда стрела оказалась натянутой до последних пределов. Пение тетивы напоминало собою звук, издаваемый стальным камертоном. Точно серая молния мелькнула стрела через прогалину. Среди птиц произошло ужасное замешательство, в воздухе захлопали тяжелые крылья, игравшие всеми цветами радуги, а вслед за этим семеро стройных самок кинулись искать спасения в кустарниках.
   На земле бился в предсмертных судорогах Поль Таш, то есть великолепный индюк, а семеро Антуанетт исчезло в течение нескольких секунд, бросив своего величественного властелина на произвол судьбы.
   Немного спустя Джимс и Потеха стояли возле того места, где лежала мертвая птица. Грустное и хмурое лицо мальчика снова оживилось и заиграло радостью. Индюк, в его представлении, не только являлся чудесным обедом на завтра -- он олицетворял собою первый смертельный удар, нанесенный врагу.

* * *

   Древняя тропа, проложенная ногами индейцев племен конавага, алгонкин и оттава, подходила в одном месте вплотную к краю высокого крутого утеса, под которым расстилалась на много миль прекрасная долина. Вот здесь и остановились с целью передохнуть Анри и Катерина Бюлэн, опустившись на огромную скалу, прозванную Беличьей, так как местность кишела этими резвыми зверьками.
   Глядя на прекрасную панораму, разворачивавшуюся перед глазами, Анри принялся передавать забавную сценку, которая разыгралась на мельнице между Антуанеттой, ее кузеном и Джимсом. Он продолжал еще заливаться смехом при этом воспоминании, как вдруг заметил, что лицо Катерины подернулось дымкой грусти и тревоги.
   -- Я приблизительно так я думала, -- сказала Катерина Бюлэн, и в голосе ее не было ни малейшего признака веселья. -- Мадам Тонтэр меня ненавидит, и она внушает Туанетте ненависть к Джимсу.
   -- Полно, что ты такое говоришь! -- воскликнул ее муж. -- Мадам Тонтэр тебя ненавидит? Нет, это совершенно немыслимо! Из всех людей в мире она вдруг возненавидит...
   -- ...именно меня, -- прервала его Катерина. -- И ты, мой милый Анри, с твоей глупой уверенностью, что все должны нас любить, до сих пор не в состоянии догадаться, в чем дело. Мадам Тонтэр меня до такой степени ненавидит, что не прочь была бы отравить. Но не имея возможности этого сделать, она восстановила Туанетту против нашего малыша.
   -- Ты заходила к ней в дом, пока я был на мельнице?
   -- Да. Будучи женщиной, я не могла отказать себе в этом удовольствии.
   -- Я не поверю, что она ненавидит тебя! -- стоял на своим Анри.
   -- А я тебя уверяю, что она меня ненавидит, как змею, как отраву!
   -- Но... Тонтэр... не может этого быть, чтобы и он питал к тебе подобное чувство!
   -- О нет, в этом я уверена, -- сказала Катерина.
   -- Но если Тонтэр нас любит и хорошо к нам относится, то почему его жена может питать к нам неприязнь? -- пожелал узнать Анри Бюлэн.
   -- Во-первых, потому, что я англичанка. Ты не должен ни на минуту забывать этого. Несмотря на то, что я полюбила Новую Францию так же, как и свою родную страну, я все же англичанка. Джимс тоже наполовину англичанин. Мы принадлежим к народу, который находится в смертельной вражде с твоей страной. Вот первая причина, которой объясняется ненависть мадам Тонтэр.
   -- Неужели есть еще причины?
   -- Да, существуют еще причины. Она ненавидит меня за то, что ее муж смотрит на меня очень благосклонно, -- ответила Катерина.
   Она хотела было добавить еще кое-что в пояснение своих слов, но из груди Бюлэна вырвался тот беспечный смех, который она так любила, а в следующее мгновение он уже крепко сжимал ее в своих объятиях.
   Потом он выпустил ее с нарочито деланной грубостью, слегка отстранил от себя и указал на долину.
   -- Пока у нас есть все это, -- воскликнул он, -- что нам за дело до мадам Тонтэр и до всего мира в придачу! Пусть они себе воюют там, пусть женщины, подобные жене Тонтэра, ненавидят и грызутся между собой, если им это необходимо. Но до тех пор, пока ты не чувствуешь себя несчастливой в этих местах, я не променяю нашего очага на все блага мира!
   -- И я, пока у меня есть ты и Джимс! -- подхватила Катерина, меж тем как Анри снова приготовился взвалить мешок муки на плечо. -- Но я думала не о себе и не о тебе, а о Джимсе, -- добавила она.
   Они медленно пустились вниз по тропинке. Анри Бюлэн шел углубившись в свои мысли, а Катерина через некоторое время продолжала:
   -- Неприязнь мадам Тонтэр ко мне меня немало забавляет, и я не скрою, что я извлекаю из этого некоторое развлечение, хотя и невинного свойства. Имея тебя и Джимса, я больше ни в ком не нуждаюсь, чтобы быть вполне счастливой, а потому ненависть мадам Тонтэр меня не особенно огорчает. Я даже не упускаю случая подразнить ее и помучить немного, хотя мне и следовало бы этого стыдиться. Сегодня, например, я притворилась, будто у меня голова болит, и распустила свои косы с одной лишь целью -- показать, какие у меня длинные и густые волосы, тогда как у мадам они очень жиденькие, хотя она лишь немногим старше меня. Надо бы тебе послушать, как она фыркала, когда ее сестра из Квебека сказала, что такие дивные волосы, как мои, было бы грешно помадить или пудрить. Ты можешь считать меня злой, Анри, но, право же, я не могу отказать себе в удовольствии досадить ей при всякой возможности за то, что она меня так ненавидит, не имея для того никаких оснований. Я, со своей стороны, приложила все силы, чтобы приобрести в ней друга, но, убедившись в том, что на это нет никакой надежды, я, следуя твоим советам, старалась видеть в этом лишь забавную сторону. Но, поскольку это касается Джимса и Туанетты, -- это уж совсем другое дело. Наш мальчик в течение уже нескольких лет не перестает грезить о ней, мысленно превращая ее в подругу своих детских игр и приключений.
   -- Я понимаю... теперь я вижу, как это было глупо с моей стороны смеяться там, в замке, -- сказал Анри Бюлэн. -- Но, право, Тонтэр так заразительно хохотал... Мне и в голову не приходило, что мальчик может принять это близко к сердцу.
   -- Дети во многих отношениях похожи на женщин, -- заметила Катерина. -- И те и другие глубже переживают обиды, чем это доступно пониманию мужчины:
   -- Я сейчас же пойду к Джимсу и скажу ему, что очень жалею о случившемся, -- сказал ее муж.
   -- Нет, ты ни в коем случае не должен этого делать, -- возразила Катерина;
   -- Но если я неправильно поступил...
   -- Ты все же на этот раз ничего не будешь предпринимать, -- прервала его жена.
   Анри Бюлэн умолк и ждал дальнейших объяснений. Через минуту Катерина продолжала:
   -- Видишь ли, Анри, я знаю, что Тонтэр на редкость хороший и благородный человек, что он совершенно одинок, что на сердце у него смертельная тоска, хотя он и любит беззаветно Антуанетту. Ни один человек в мире не мог бы любить такую женщину, как его жена, несмотря на все ее великосветские замашки и "голубую" кровь! Тонтэр до ужаса одинок, и я попрошу его почаще приходить к нам и брать Туанетту с собой.
   -- И ты думаешь, что он примет твое приглашение? -- живо спросил Анри.
   -- Я уверена в этом, -- ответила его жена.
   Теперь она думала только о Джимсе, а потому была рада, что не сказала мужу того, что было у нее на кончике языка: об открытии, сделанном на мельнице Тонтэра.
   -- Да, он придет, -- повторила она, -- и, если я попрошу его, он приведет с собой Туанетту.
   Анри радостно рассмеялся.
   -- Вот уж кого я люблю, так это Тонтэра! -- воскликнул он.
   -- Да, Тонтэр -- человек, которого нельзя не любить, -- согласилась с ним Катерина.
   -- Но послушай, Катерина, -- сказал Анри, перекидывая тяжелый мешок с одного плеча на другое, -- как же насчет Туанетты, если мадам Тонтэр скажет "нет"?
   -- И все же Тонтэр возьмет ее с собой, -- ответила Катерина. -- То есть в том случае, разумеется, если я скажу ему, что мне очень хотелось бы этого, -- добавила она, лукаво усмехнувшись.
   -- Ну еще бы! -- уверенно воскликнул Анри Бюлэн. -- Конечно он возьмет ее с собой, если ты вот так посмотришь на него. Но если он это сделает и мадам Тонтэр будет протестовать, и все же он осмелится это повторить...
   -- Тогда она, возможно, будет сопровождать его, -- сказала Катерина. -- Может случиться, что мадам Тонтэр меня еще больше полюбит после этого!
   Она умолкла и прикоснулась рукой к рукаву мужа, так как они вышли на открытое пространство, миновав каштановую рощу, и неподалеку от себя увидели Джимса и Потеху, стоявших над убитой птицей.
   Горячая волна гордости и радости заполнила сердце Джимса, когда он увидел приближающихся отца и мать. Потеха, точно ощетинившееся сказочное чудовище, радостно помахивала огрызком своего хвоста. Глаза мальчика загорелись огнем, когда он увидел, что мать с глубоким интересом смотрит на его добычу, а отец, сбросив на землю мешок, с нескрываемым изумлением изучает великолепную птицу и стрелу, пронзившую ее насквозь.
   Катерина исподтишка наблюдала за мальчиком, между тем как оба дорогих ей существа, побуждаемые охотничьими инстинктами, устремили все свое внимание на убитого индюка. Глаза мадам Бюлэн сияли, и когда Анри, насытившись видом птицы, поднял глаза на жену, он, по-видимому, прочел ее мысли, так как ласково положил руку на плечо Джимса.
   "Как похож этот мальчик на свою мать, -- невольно подумал он. -- Разница лишь в его серых глазах и светлых волосах, которые он не иначе как унаследовал от ее никудышного братца, Эпсибы Адамса, этого вечного бродяги, неукротимого вояки и на редкость славного парня!" Анри Бюлэн был вдвойне счастлив сейчас, видя, с какой гордостью его жена смотрит на их сына. Не будучи в состоянии сдержать восторга, она принялся восхвалять подвиг мальчика.
   -- Какой меткий выстрел! -- воскликнул он, низко наклонясь, чтобы лучше разглядеть и птицу и стрелу. -- Прямо насквозь, от крыла до крыла, точно пулей! И до самой бородки вошла в птицу! Вот уж никогда не поверил бы, что у тебя, мальчонок, хватит сил так натянуть тетиву! И ты говоришь, что выпустил стрелу вон оттуда? Право, не верится даже! Такая меткость впору была бы вождю Трубке, Белым Глазам или Большой Кошке, а не такому мальчику.
   Так назывались индейцы племени конавага, друзья Бюлэна, обучившие Джимса стрельбе из лука, и не кто иной, как сам вождь Трубка, изготовил для него лук из отборного, прекрасно высушенного ясеня.
   Семья Бюлэн снова пустилась в путь, а солнце опускалось все ниже и ниже, и все гуще и длиннее становились тени среди деревьев. Благодаря приближению сумерек и люди и собака подвигались вперед столь бесшумно, что ни один не слышал шагов другого. Это объяснялось инстинктом, приобретенным вследствие долгого пребывания в глуши и безлюдье. Прошло с полчаса, и вдали снова засияло небо, рдевшее на западе, а потом показались луга с разбросанными на них липами, каштанами и орешником. Наконец, достигнув обширного луга, откуда открывался вид на илистый скат, спускавшийся в запретную долину, на которую смотрели Бюлэны, отдыхая на Беличьей скале, путники издали завидели свой дом.
   Он был расположен в маленьком углублении, казавшемся миниатюрой большой долины, и представлял собой хижину, сложенную из обтесанных бревен. При этом бревна не были стоймя укреплены в земле (так строились часто дома в те времена, причем такое сооружение предпочтительно возводилось вокруг огромного пня, игравшего, таким образом, роль стола), а были положены друг на дружку. Хижина была низенькая, но производила впечатление веселого домика, с большим количеством окон, чем позволил бы себе прорезать, живя в такой глуши, более осторожный человек. В одном конце домика находился огромный очаг, сложенный из глины и камней. Тут царил уют и комфорт, так как Анри Бюлэн создал самое лучшее, на что только он был способен.
   После мужа и сына Катерина ничего так не любила, как свой дом.
   Из его окон, абсолютно ничем не защищенных от врагов, открывался великолепный вид на восток и запад, на север и юг. Домик со всех сторон утопал в цветах (за которыми ухаживала сама Катерина), не перестававших цвести вплоть до первых заморозков. Также к самому дому прилегал огород, сад из ягодных кустов и птичники, построенные из каштанового дерева. Случись чужестранцу попасть сюда, он не поверил бы, что этот домик расположен на окраине дикой глуши.
   Почти к самому огороду и саду Катерины подходили возделанные Анри Бюлэном поля, в общей сложности десять акров земли. Пахота кончалась у липовой рощи, из которой Анри за предыдущий месяц извлек свой годовой запас сиропа в пятьдесят фунтов и в четыре раза больше липового сахара [В Америке добыча сиропа и липового сахара из липового сока, в изобилии вытекающего из дерева весною, представляет собой крупную отрасль индустрии].
   Вот эти драгоценные владения, которые Катерина не променяла бы на все богатства мадам Тонтэр, путники завидели, едва они стали спускаться с зеленого ската маленькой возвышенности.
   Но вдруг покой, окутавший дом, поля и луга, был нарушен пронзительным криком, от которого кровь застыла в жилах у людей. Казалось, от этого крика замерли все другие звуки в воздухе, испуганно метнулись в сторону, и даже флегматичный бык, остановившийся у хлева, вздрогнул от испуга. Одновременно с криком показалась человеческая фигура, вынырнувшая из зеленеющих ягодных кустов Катерины.
   Одним движением плеча Анри сбросил мешок с плеча на землю, между тем как Джимс, находившийся впереди, быстро вскинул длинное ружье, а Потеха застыла точно вкопанная и зловеще зарычала. Таинственная фигура двинулась вверх навстречу путникам, а Джимс посмотрел на кремень своего ружья и стоял, держа палец на курке, готовый спустить его в мгновение ока. Но в это время Катерина, остановившаяся позади мужа и сына, вдруг ахнула от изумления, издала легкий крик и с распростертыми объятиями кинулась навстречу приближавшемуся незнакомцу.
   -- Это Эпсиба! -- услышали Анри и Джимс. -- Ведь это Эпсиба!
   Едва эти слова вылетели из ее уст, Джимс положил ружье на землю и бросился следом за матерью. Но как ни спешил он, ему все же не удалось обогнать Катерину Бюлэн, которая радостно кинулась в объятия брата. Анри Бюлэн спешил в том же направлении, что и жена и сын, позабыв от изумления про мешок с мукой и захватив лишь огромного индюка. Когда он приблизился к Эпсибе Адамсу, последний, не выпуская из объятий сестру, успел одной рукой приподнять Джимса до плеча, а потом, улучив минуту, протянул зятю руку, заскорузлую, как старый дуб, защищавший домик от лучей полуденного солнца.
   И если когда-либо существовал человек, во всех отношениях напрашивавшийся на сравнение с дубом, то это был именно Эпсиба Адамс, занимавшийся обменом товаров с индейцами. Было в нем что-то такое, что заставляло невольно перевести взгляд на Потеху, -- столь много общего было в их сложении. В то же время это было веселое существо, знакомство с которым и друг и враг должны были почитать за честь.
   Эпсиба был на целую голову ниже Анри Бюлэна, да и не так худощав. У него были широкие плечи, кряжистое туловище, круглое, как яблоко, лицо, и почти такое же румяное, с многочисленными следами ран, доставшихся в боях. А добродушные глаза блеском своим говорили о том, что превратности судьбы не только не испортили их, но, наоборот, еще придали им больше живости. На нем не было головного убора, и макушка, голая, как яйцо, блестела точно белое блюдце, а по бокам в изобилии росли рыжеватые волосы, завивавшиеся кверху, так что в общем, при наличии некоторого количества воображения, не трудно было принять этого человека за бритого отшельника, выдержавшего отчаянную схватку с сатаной!
   Когда улеглось возбуждение, вызванное появлением дорогого гостя, Катерина отошла на шаг от своего брата-бродяги и любящим взором стала изучать его.
   -- Эпсиба, я так рада тебя видеть, что прямо задыхаюсь от счастья. Все-таки я должна заметить, что ты не сдержал данного мне обещания и не перестал драться. Одно ухо у тебя точно отжевано, нос съехал чуточку набок, а под глазом у тебя какая-то странная отметина, которой не было два года тому назад.
   Обветренное лицо Эпсибы расплылось в широкую улыбку.
   -- Вот уж не могу сказать того же про твой носик, Катерина, -- начал он, -- так как он становится красивее с каждым днем. Но случись ему прийти в слишком тесное соприкосновение с огромным кулаком, как это выпало на мою долю во время маленькой стычки с одним голландцем в Олбани, от твоего носа осталось бы лишь одно воспоминание. Так что уж тут говорить о каком-то пустяковом изгибе! Что же касается моего уха, то чего еще можно ждать от француза (за исключением, конечно, твоего добронравного муженька!), когда ему представляется случай пустить в дело зубы, вместо того чтобы пользоваться руками, которыми природа наградила его! Что до отметины под глазом, то ее оставил нож индейца, который сам себя ввел в заблуждение, решив, будто я его надул, чему, разумеется, не следует верить. Неужели, неужели это все? Ты так плохо помнишь "инвентарь" моей внешности?
   -- Я бы сказала еще, что плешь стала чуть больше, Эпсиба. И кроме того, она такая ровная и круглая, что остается только удивляться!
   -- А это сделал по моей просьбе индеец племени сенеков, за что я дал ему топорик. Надоела мне моя плешь, которая была до того неровная, точно на голове у меня растопили свечку! А теперь она круглая, и мне так больше нравится.
   -- Я заметила также, что у тебя одного зуба не стало, когда ты вот сейчас смеялся.
   -- А это вторая порция, доставшаяся мне все в том же Олбани! Боже ты мой, надо бы тебе видеть, какие они драчуны, эти голландцы!
   -- Что же касается твоей одежды, -- сказала Катерина, доходя наконец до самого главного пункта, занимавшего ее, -- то у тебя такой вид, точно медведь поиграл с тобой.
   Скажи мне правду, Эпсиба: что-нибудь случилось с тобой... здесь поблизости?
   -- Сущие пустяки, сестричка, право. В нескольких милях отсюда я наткнулся на кучку французиков, заявивших, что тут-то, мол, не Новая Англия, и возымевших желание заставить меня повернуть. Но это, повторяю, пустяки, сущий вздор. Ей-ей, мне немного стыдно становится за тебя, Катерина. Ты совершенно упустила из виду самое важное.
   -- Что же именно?
   -- Мой живот! -- ответил Эпсиба, положив обе руки на свое весьма внушительное брюшко. -- Мой живот совершенно сморщился, как ты и сама можешь видеть. Мой желудок до того ввалился, что стал давить на позвоночник! Он ссохся и сократился до размеров женского желудка! Он стал меньше, тоньше, уже, слабее от недостатка пищи. И если мне не дадут покушать в самом непродолжительном времени...
   Он не успел закончить, так как Катерина снова обвила его шею руками и прижала его голову к своей груди.
   -- Славный старый Эп! -- воскликнула она. -- Голодный! Вечно голодный и таким останется до гробовой доски. Мы скоро сядем ужинать, -- как только мне удастся развести огонь в очаге. О, как я счастлива, что ты вернулся!
   -- И я тоже, -- сказал Анри Бюлэн, которому удалось наконец вставить слово.
   Джимс, не произнеся ни звука, тянул за руку своего бродягу дядюшку, казавшегося ему величайшим героем в мире, и в конце концов он увлек его с собой, чтобы вместе с ним идти назад за ружьем.
   Когда они удалились, тень тревоги мелькнула на сиявшем до того лице Катерины.
   -- Ты бы хорошенько присматривал за Джимсом до поры до времени, Анри, -- сказала она. -- Ты ведь знаешь, Эпсиба исключительно неблагоразумный и беспечный человек. Он весь полон глупых проделок, которые по душе мальчикам и которых я боюсь из-за Джимса.
   Но Анри Бюлэн только ухмыльнулся в ответ на слова жены, так как, по его мнению, надо считать себя счастливым, имея возможность кой-чему научиться от Эпсибы Адамса.
   Внезапно Катерина заметила, что из огромной трубы, сложенной из камней, вьется к небу струйка дыма.
   -- Не иначе как Эпсиба уже развел огонь в очаге, -- сказала она.
   И когда Бюлэны вошли через двухстворчатую дверь кухни, они, к великому удовольствию своему, увидели, что в очаге пылают две большие колоды, а под ними багрово рдеет груда липовых угольев. Анри потратил целый месяц на постройку очага, лучше которого не найти было ни в одной сеньории вдоль реки Ришелье.
   Эпсиба не только успел развести огонь. С огромного крюка, вделанного в толстую дубовую перекладину футах в семи над огнем, свисал огромный олений окорок, с которого шипя стекал жир. Стоило лишь чуть дернуть крепкий пеньковый канат, чтобы жаркое само начало поворачиваться в течение минуты-двух, благодаря чему оно ровно подрумянивалось со всех сторон.
   Руководимая чувством хозяйки, Катерина не преминула слегка дернуть канат, прежде чем сняла с себя накидку и капор и наспех поправила волосы перед зеркалом, висевшим на стене. А потом она посмотрела на стол, накрытый руками Эпсибы, и слезы затуманили ей глаза. Анри прекрасно знал, как учащенно бьется ее сердце, когда он взял обе ее руки в свои. Два года прошло с тех пор, как она в последний раз видела брата, единственного близкого ей по крови человека на всем белом свете. Каждый раз, когда Эпсиба являлся в дом сестры, он давал торжественное обещание, клялся, что теперь-то он навсегда останется с ними.
   Но в один прекрасный день или в темную ночь он исчезал со всеми своими пожитками, и никто больше не видел его и не слышал о нем в течение продолжительного времени. Проходило месяцев шесть, год, а то и больше, как в данном случае, например, раньше чем он снова появлялся... и снова давал клятву остаться навсегда. Через несколько дней он исчезал, как и раньше.
   Каждый раз, однако, он приносил на своих плечах огромный тюк, точно искупительную жертву; дележка содержимого этого тюка была для Джимса одним из величайших событий в его жизни, а отчасти также и для Катерины. Но сейчас, когда Джимс шагал рядом со своим героем, ему даже не приходила в голову мысль об этом тюке. Он был счастлив одним сознанием, что этот человек находится возле него, и, взяв с него клятву свято хранить секрет, он, не медля ни минуты, рассказал ему про ненавистного соперника.
   Эпсиба Адамс обратил внимание на то, как судорожно сжимали пальцы Джимса его руку во время этого повествования, от него не укрылась дрожь в голосе мальчика. Усевшись на мешок с мукой, все еще остававшийся на земле, он путем осторожных расспросов выведал у племянника все то, что тот хотел было скрыть от него. Когда вторично прозвучал рог Анри Бюлэна, призывавший всех к трапезе, оба поднялись на ноги. Эпсиба взвалил на плечи мешок, и его круглое румяное лицо походило на ласково ухмыляющуюся, полную обещаний луну.
   -- Дело не в росте, когда речь идет о честном бое, Джимс, -- сказал он таким тоном, точно передавал секрет. -- Если не считать этого голландца из Олбани, никогда еще не случалось, чтобы я получил трепку от противника. Как ты и сам видишь, я не очень большого роста, но всегда отдавал предпочтение стычкам с крупными противниками, так как они более медлительны, больнее шлепаются и в большинстве случаев на них много сала. Этот самый Поль Таш, про которого ты рассказываешь, твоей подметки не стоит, я убежден в этом. Тебе никакого труда не стоило бы разделать его под орех, а когда он запросил бы пардону, дать ему пару тумаков напоследок, чтобы подольше не забывал урока! Вот и все, о чем тебе следует помнить, и больше ничего. Раз навсегда прими решение расплатиться с ним за обиду и берись за дело, как только представится случай.
   Катерина вышла из хижины навстречу заговорщикам, и умница Эпсиба ограничился лишь тем, что лукаво подмигнул мальчику.
   Появление Эпсибы было великим событием, и Катерина зажгла все светильники, какие только у нее были, да еще дюжину свечей вдобавок, так что с наступлением темной, беззвездной ночи домик на краю неизведанной долины превратился в очаг яркого света и уюта. Ни сильные порывы ветра, от которых дрожали окна, ни оглушительные раскаты грома, ни бешеный ливень, внезапно низвергнувшийся с небес и барабанивший теперь по крыше, крытой корой каштановых деревьев, -- ничто не могло нарушить радостного настроения, царившего в маленькой хижине.
   Жаркое было разрезано, к нему прибавились всевозможные овощи, а к концу был подан наскоро изготовленный искусными руками Катерины пудинг с подливкой из липового сиропа. Таким образом прошел целый час, пока Эпсиба Адамс встал наконец со скамьи и достал свой тюк из-под лестницы, которая вела на чердак, служивший ночлегом Джимсу.
   И Джимс прекрасно знал, что это является сигналом к тому, чтобы стол был очищен от посуды и крошек. Пока его отец закуривал свою длинную голландскую трубку, Эпсиба Адамс с деланной неловкостью уже возился с тесемками, стягивающими концы его тюка.
   Когда же, благодаря Катерине и Джимсу, стол оказывался убранным, Эпсиба в таких случаях запускал руку в бездонную ширь тюка и начинал словами, которые он употреблял из года в год:
   -- Всего лишь несколько безделушек для мальчика, кой-какие тряпки Катерине и сущий пустяк для тебя, Анри. Все это за гроши приобретено в городе Олбани у одного голландца, обладающего двумя величайшими кулаками, какие мне приходилось когда-либо видеть. Вот тут немного кружев, случайно купленных по пяти шиллингов за ярд, и кому бы еще они могли понадобиться...
   И с этими словами он подвинул пакет Катерине, издавшей радостный возглас изумления. Но не успела она еще хорошенько ознакомиться с содержимым пакета, как Эпсиба уже вытащил откуда-то юбку из красного шелка, при виде которой Катерина вскочила на ноги и вся застыла от восхищения. Она еще не пришла в себя, как за первыми вещами последовали белый капор, черный капор, три нижних юбки всяких цветов и из различных материалов, кружевные сорочки, два корсета, несколько платков, шалей и так далее. Катерина даже глаза закрыла, точно боясь, что все это лишь галлюцинация.
   -- Боже мой! -- сказала она. -- Неужели это все для меня?
   -- Разумеется, нет! -- сухо ответил Эпсиба. -- Один из корсетов для Джимса, а вот эта нижняя юбка для Анри, чтобы у него было чем пощеголять в воскресенье в церкви!
   Джимс стоял тем временем и, не сводя глаз с дяди, ждал и ждал, чувствуя, что сердце больно сжимается от напряженного ожидания. Но уже таков был заведенный порядок у Эпсибы Адамса. Сперва Катерина, потом Джимс и, наконец, Анри Бюлэн. Однако на этот раз порядок оказался несколько видоизмененным, так как Эпсиба достал из недр своей сокровищницы довольно увесистый пакет и протянул его зятю.
   -- Три лучшие в мире трубки! -- заявил он. -- Лучших я в жизни не видывал. Одна голландская, другая английская, третья изготовлена в Америке. А к трубкам пять фунтов лучшего виргинского табаку. Потом тут же пара башмаков, шляпа и кафтан, в котором ты можешь щеголять на любом балу! Ну, что вы скажете на это?
   Он сделал шаг в сторону, точно в тюке уже ничего больше не оставалось, и Джимсу казалось, что целая вечность прошла до того момента, пока дядя Эпсиба не вернулся к своему стулу с нарочитой медлительностью.
   Никому из присутствующих в эту ночь в домике не могло, конечно, прийти в голову, что мысль, совершенно неожиданно задуманная Эпсибой, должна была сыграть огромную роль в жизни мальчика. Ловким движением руки Эпсиба Адамс вытащил из опустевшего мешка небольшой пакетик, предназначавшийся первоначально для Катерины, и принялся развязывать его, держа следующую речь:
   -- Джимс, если память мне не изменят, то ты родился в один из самых холодных дней, в январе месяце, и, следовательно, тебе исполнилось сегодня вечером ровно двенадцать лет и четыре месяца. Иными словами, если правильны мои расчеты, ты через три года и восемь месяцев уже будешь считаться взрослым человеком.
   Закончив это вступление, Эпсиба последним движением руки развернул пакет, и Катерина увидела кусок красного бархата, подобного которому не приходилось ей встречать за всю свою жизнь.
   Очевидно, еще один подарок для матери, -- подумал Джимс.
   Но, к его великому изумлению и к не меньшему удивлению Катерины, Эпсиба протянул бархат Джимсу:
   -- Мадемуазель Марии-Антуанетте Тонтэр от преданного ей Даниеля Джеймса Бюлэна, -- торжественно произнес он. -- Нечего краснеть, Джимс. Десять и двенадцать не так уж далеко от четырнадцати и шестнадцати. А если суждено когда-либо баронской дочери узнать счастье, так она выйдет замуж за одного из отпрысков фамилии Адамс! А кроме того, у меня еще есть для тебя материя на несколько пар штанов, четыре рубахи, шляпа треуголка с черной лентой, полдюжины платков, складной нож, две пары башмаков, и вот это...
   Из совершенно, казалось, опорожненного мешка он достал прекрасный длинный пистолет. Глаза его загорелись, когда, лаская оружие, точно близкого друга, он принялся описывать племяннику его великие, достоинства.
   -- Смотри, Джимс, никогда не расставайся с этим пистолетом, до последнего часа твоей жизни. Пистолет не новый, но жизнь он прошел славную, -- когда-нибудь я тебе расскажу о ней. Это верный друг, мой милый мальчик, и к тому же друг смертоносный. Он бьет в цель на добрую сотню шагов, -- закончил он, протягивая племяннику пистолет.
   Лицо Катерины говорило о явном неодобрении.
   -- Это очень мило с твоей стороны принести подарок Марии-Антуанетте, -- сказала она, -- но что касается пистолета, то я не могу сказать, что мне это по душе. Пистолет наводит меня на грустные размышления о кровопролитии. А мы здесь живем в полном мире, и ружья и лука Джимса вполне достаточно, чтобы всегда быть обеспеченными дичью.
   В то время как эта женщина заговорила так уверенно в "полном мире", лицо Эпсибы затуманилось на одно мгновение. Но он постарался отогнать зловещие думы, и расхохотавшись, заметил, что через неделю она сама будет так же гордиться меткостью сына, как сейчас боится дурного влияния на него.
   А когда Джимс час спустя забрался к себе на чердак и лег в постель, он думал не о чудном пистолете и не о меткости, а о том куске красного бархата, который он запрятал под подушку, перед тем как задул свечу. Если сейчас его сердце уже не билось так учащенно, как раньше, когда он сидел в кругу родных, то его душу охватывал поминутно радостный трепет, едва он вспоминал о своем сокровище. Гром перестал рокотать, молния уже не прорезала больше ночную мглу, а теплый осенний дождь беспрерывно барабанил по крыше, всего лишь в нескольких футах над головой мальчика, заглушая своим музыкальным ритмом голоса, доносившиеся снизу. Мальчик слышал, как стекала дождевая вода с крыши тысячами миниатюрных ручейков, он даже уловил мелодичное журчанье беспрерывной струи, стекавшей по трубе из коры в подставленную деревянную бочку.
   И так велики были в эту ночь его переживания, что он лежал в темной комнате, широко раскрыв глаза, и сон бежал от него.
   Завтра состоится аукцион на ферме Люссана. Этот богатый фермер жил у границы соседней сеньории, милях в десяти от Тонтэра. Он решил вернуться на свое строе место, близ острова Орлеана, где ему было больше по душе, чем в долине реки Ришелье, и потому распродавал большую часть своего добра. Среди прочих предметов, предназначенных для продажи, там был плуг с железным лемехом, котел для варки мыла галлонов на сорок и прядильный станок, -- на эти вещи метил Анри Бюлэн, решивший поэтому выехать ранним утром. Джимс слыхал, между прочим, что Тонтэр собирался приобрести рабов Люссана -- семью, состоявшую из отца, матери и дочери, причем последняя предназначалась для Туанетты. Можно было предполагать поэтому, что Туанетта будет сопровождать отца. А в таком случае надо захватить с собой драгоценный пакет и, улучив удобный момент, передать его Туанетте.
   Снова послышались раскаты грома где-то в отдалении, а вместе с тем ветер яростно стал рвать и метать, а дождь полил как из ведра. Опять молния пронизала мрак, осветив маленькое окошечко чердака, а крыша, казалось, стонет и гнется под напором небесной бомбардировки.
   Джимс тоже вел ожесточенный бой, рука об руку со всеми стихиями. Его настроение поднималось по мере того, как усиливалась гроза. Он кинул противника наземь и прижимал его голову к вязкой грязи. Он бил его немилосердно, превращая в то же время его столичный наряд в грязное отрепье. А Мария-Антуанетта следила за побоищем, широко открыв свои большие лучистые глаза...
   Бешеный порыв ветра промчался, гром затих, дождь несколько утих, а Джимс лежал на своей кровати, тяжело дыша после выдержанного боя. Он проникся непоколебимой уверенностью, что завтра кое-что случится. Сперва он отдаст свой подарок Туанетте. Потом...
   А потом он сделает то, что советовал ему сделать его дядя Эпсиба. Он задаст хорошую трепку Полю Ташу!
  

Глава III

   Анри и Катерина засиделись до поздней ночи в беседе с Эпсибой Адамсом, ибо последний на этот раз явился в дом сестры с какой-то определенной целью. Если бы Джимс потихоньку спустился вниз к концу беседы, он заметил бы, что счастливое и радостное настроение предыдущих часов уступило место почти трагически напряженной атмосфере, окутавшей всех троих и явно отражавшейся на лицах его матери и дяди. Богатые дары Эпсибы все еще лежали грудой на столе, но мозг Катерины был занят чем-то более важным, отравлявшим удовольствие, доставленное видом красивых вещей, и радость обладания ими.
   Речь шла о войне. Уже этой весной 1749 года американские дебри стали приходить в волнение под действием слухов о надвигающейся опасности. В скором времени предстояло превратить восточную часть вновь открытого континента в пожарище страстей и ненависти!
   Английский король Георг II и французский король Людовик XV разыгрывали комедию безмятежной дружбы после мира, заключенного в Экс-ла-Шапель. Франция погребла цвет своей молодежи на полях битвы Европы, сухопутная армия Англии была низведена до восемнадцати тысяч, ее морские силы исчислялись еще меньшей цифрой. Естественно, что неизмеримым колониям обеих держав приходилось самим разрешать свои споры, и они, крадучись, надвигались друг на друга, готовясь к смертельной схватке.
   Сцена для самого кровопролитного спектакля в истории Америки была уже подготовлена. На юге от долины Ришелье сосредоточились самые ожесточенные враги белых -- индейские воины Шести племен, как их тогда называли, а на севере жили сорок разбросанных по всей Канаде племен, остававшихся верными союзниками Новой Франции. А дальше, за этими дикими вассалами, находились с одной стороны одиннадцать сотен тысяч английских колонистов, стороживших все побережье от Мейна до Джорджии, с другой же около восьмидесяти тысяч душ, включая женщин и детей, вынужденных охранять безграничные пространства Новой Франции, простиравшиеся с севера на юг от Канады до Мексиканского залива и с востока на запад от Аллеганских гор до Скалистых.
   Вот об этом-то неравенстве сил враждующих и о беспощадных краснокожих, которые, по уверению Эпсибы, когда-нибудь сметут на своем пути все живое вплоть до долины Ришелье, и шла речь в этот вечер. Но, увы, его слова не производили никакого почти впечатления на Бюлэна.
   -- Пусть будет война, если это неизбежно, -- стоял на своем Анри. -- Сердце Новой Франции позади непроходимой стены утесов и лесов, а имея на своей стороне такие преимущества, восемьдесят тысяч людей могут померяться силами с миллионом англичан, если тем вздумается прийти сюда. Но зачем говорить о войне, брат, когда вокруг нас царит мир, когда мы живем в полном довольстве, а вокруг нас -- прекрасная страна, созданная для радости и честного труда. Пусть себе короли грызутся или веселятся, как им угодно. Я буду другом и той и другой стороне, я не причиню царапины ни тем, ни другим. Каковы бы ни были причины, которые вызовут войну, я ни за что в мире не мог бы поднять оружие против соотечественников Катерины, равно как она никогда не стала бы восстанавливать меня против моих. Зачем же нам трогаться отсюда? Ведь это такое прелестное место! Здесь нейтральная территория, и мы, оставаясь нейтральными, находимся как раз на своем месте. Индейцы племен ожидави и могауков жили под нашей крышей точно так же, как гуроны и альтонквины. А уж если такие заклятые враги встречаются при таких обстоятельствах в одном и том же месте, то какие же основания имеем мы для боязни и опасности?
   Катерина слушала, и гордость сияла в ее глазах. Когда муж умолк, она добавила:
   -- Анри любит индейцев, и я, со своей стороны, тоже научилась любить их. Они все наши друзья.
   -- Друзья! -- фыркнул Эпсиба. -- Послушай, Анри, если я называю тебя глупцом, то лишь потому, что я тревожусь о Катерине и Джимсе. Убери их отсюда в такое место, где опасность не висит день и ночь над головой. Убери их в Сент-Лоранс, если хочешь, или на юг, откуда Катерина прибыла сюда. Выбери то или иное, в противном случае никакие силы в мире не спасут вас! -- крикнул он, и голос его звучал необычайно страстно.
   -- Никакой войны не будет! -- упрямо твердил Анри. -- И Англия и Франция обескровили себя на полях битвы в Европе. Мир, который был заключен в октябре прошлого года, не будет нарушен при нашей жизни, брат. И те и другие получили вдоволь, и теперь они подобны двум покойникам, беспомощно распростертым на спине!
   -- Я тоже так думаю, -- кивнув головой, заметила Катерина, и легкая дрожь пробежала по ее телу. -- Мне сдается, что теперь война прекратилась на много лет.
   Эпсиба надул щеки, точно два пузыря, потом сразу втянул их в себя, издавая при этом забавное чмоканье губами. Это была гримаса, оставшаяся у него с детства и служившая для выражения последнего предела возмущения. Катерина невольно улыбнулась, взглянув на него, хотя в то же время пальцы ее нервно теребили край платья.
   -- Глупцы! Простаки! -- ворчал Эпсиба. -- Я вам говорю, что ни Георг II, ни Людовик XV не будут даже знать о войне, которая разгорится здесь, пока не окажутся залитыми кровью все леса между английскими колониями и Новой Францией. Поймите вы, что, в сущности, война уже началась! Французские и английские негоцианты вступают в бой, где бы им ни случалось столкнуться на границе, а наемные убийцы одной стороны собирают скальпы для своих хозяев. Да чего вам больше -- даже белые и те присоединились к этой отвратительной игре с тех пор, как Массачусетс отправил Ловвеля с отрядом в пятьдесят человек на охоту за индейскими и французскими скальпами (хотя приказ гласит -- только индейскими! -- но это только для проформы!), и за это они получают пять шиллингов в день и премию за каждый скальп своим чередом. В области Нью-Йорка сэр Вильям Джонсон отсчитывает английские денежки за человеческие волосы, а французы (и ты великолепно знаешь, что это правда, Анри!) платят по сто крон одинаково за скальпы белых и красных. Индейцы стали торговать человеческими волосами, вместо того чтобы охотиться за зверями, так как цены на волосы выше, да и сбыт более обеспеченный.
   Это еще не все. И англичане и французы не стесняясь пускают в ход и виски, и оружие, и деньги, чтобы дикари там больше сатанели. А вы тут сидите, точно голубки, столько-то скальпов стоимостью в пятьдесят фунтов каждый, с открытыми окнами, с незапертыми дверями, совершенно забыв о благоразумии. Тогда как в нескольких милях от вас, за холмом, Тонтэр обучает своих фермеров владеть оружием, устраивает бойницы в замке, укрепляет тяжелые двери, коротко говоря, превращает свой дом в крепость, так как он знает, что ждать от страны, населенной могауками, и, по мере возможности, готовится к достойной встрече.
   -- Его дело военное, -- ответил Анри Бюлэн, нисколько не тронутый страшной картиной, которую нарисовал ему шурин. -- Помимо того, Тонтэр, согласно дарованной ему грамоте, должен сделать из своего дома укрепление, независимо от наличия войны.
   -- К тому же, -- поддержала его Катерина, -- его жена и дочь остаются все время при нем. Между тем, если бы существовала какая-нибудь опасность, он, без сомнения, отправил бы куда-нибудь женщин.
   Она поднялась со стула, подошла к брату сзади и обвила обеими руками его шею.
   -- Эпсиба, -- начала она, -- мы прекрасно знаем, что ты говоришь сущую правду. Вдоль границы, с которой ты вернулся, происходит страшная резня, и Анри потому и привел сюда меня и Джимса, чтобы быть в стороне от кошмарного кровопролития. Ты сейчас сам себя побил своим же оружием. Не кто иной, как ты, братец, должен уйти от жизни, полной опасности, и поселиться с нами. Вот тогда наше счастье было бы безоблачно.
   -- У нас тогда будет здесь сущий рай, -- вставил Анри.
   -- Я подыщу тебе жену, которая будет любить тебя беззаветно, -- продолжала Катерина, -- а пока у тебя не будет своих детей, Джимс наполовину твой.
   Эпсиба осторожно высвободился из ее объятий.
   -- Вот именно ради Джимса вам следовало бы перебраться в такое место, где поблизости есть учитель, -- сказал он, ухватившись в отчаянии за последний аргумент, так как все остальные были разбиты.
   -- Во всей Новой Франции, во всех английских колониях не найдется лучшего учителя, чем Катерина! -- гордо заявил Анри. -- Поскольку это касается языка, то она и по-французски и по-английски научила его большему, чем могла бы дать ваша школа в Олбани или колледж в Квебеке, -- тем более, -- что в первой он воспитывался бы англичанином, во втором французом. А сейчас он так же, как и его родители, и француз и англичанин, чуждый ненависти к той или иной нации.
   -- О, в этом я абсолютно убеждена! -- подтвердила Катерина. -- Я молю только Бога, чтобы Джимс никогда не был воином.
   Когда Эпсиба отправился на чердак, где для него была приготовлена постель, он постоял минуту со свечой в руке у изголовья мальчика, который, зажав в руке красный бархат, спрятанный под подушку, о чем-то грезил и улыбался. Но вдруг улыбка сбежала с уст спящего и сменилась угрюмым выражением лица. Эпсиба вспомнил слова сестры, и губы его беззвучно прошептали:
   -- Ничего им не удастся с тобой сделать, мой мальчик, сколько бы они ни молились. Придет пора и ты станешь воином, -- и воином, умеющим наносить сильные удары!
   А потом он беззвучно разделся, задул свечу и лег в постель.

* * *

   Катерина уже с первыми лучами солнца приготовила завтрак, а Джимс, не отставая от старших, помогал отцу во всех работах. Волу был задан корм, телега была уже приготовлена к поездке, и только тогда дядя Эпсиба спустился с чердака. Разговоры о войне, кровопролитии и смерти не оставили ни малейшей тени в душе Катерины, и брат ее, направившийся к роднику близ хижины, чтобы освежиться ледяной водой, слышал, как она весело напевала за работой.
   При первых звуках ее голоса он невольно повернул голову на юг, где утренний туман быстро поднимался под действием солнца; его могучие плечи слегка задрожали, точно холод родниковой воды пронизывал все его тело. Он тщательно изучал все извилины, вздутия и углубления таинственной долины, мысленно отмечая, в каком месте появятся могауки и откуда они вынырнут в случае, если его опасения оправдаются.
   Внезапно Эпсиба услышал смех, доносившийся со стороны хлева, где находились Анри Бюлэн с сыном. Очевидно, кто-то из них отпустил шутку или заметил что-либо забавное во время работы. Все еще не будучи в состоянии совладать с дрожью, пробегавшей время от времени по его телу, он снова повернулся к воде и в это время увидел, что рядом с ним стоит Потеха, чуть насторожившись и пристально всматриваясь в неисследованную долину. Ее ноздри раздувались, а в глазах было выражение сильного напряжения и безмолвных злых предчувствий, -- точно так же, как в глазах человека.
   Эпсиба в изумлении глядел на собаку: вокруг них пели и щебетали птички, из хлева доносились веселые голоса, серые голуби носились над головой, над лесом алело восходящее солнце, и, тем не менее, животное стояло насторожившись, не обращая ни на что внимания и не спуская глаз со зловещей тихой долины.
   При прикосновении Эпсибы Потеха сразу пришла в себя, и напряжение, овладевшее ею, прошло.
   -- Нужно следить, песик, -- вслух произнес человек. -- Нужно сторожить и день и ночь. Не сейчас. Но скоро!
   И с этими словами он снова начал поливать свое тело студеной водой.

* * *

   Когда Джимс, шагая впереди отца и дяди, направился к ферме Люссана, он на этот раз не стал обременять себя ни "воинскими доспехами", ни каким-либо другим нарядным одеянием. На нем был его старый костюм из коричневой домотканины, индейские мокасины и обмотки из лосиной кожи, а на голове меховая шапка, какую носили все пограничные колонисты, с орлиным пером. Из-под шапки спускались до самых плеч его светлые волосы.
   Имея при себе один только лук и стрелы, он чувствовал себя легко и свободно; и вместе с тем его юное стройное тело от этого выигрывало и он представлял теперь собою более привлекательную картину, чем накануне в своем воинском снаряжении.
   В это утро, однако, у Джимса не было ни малейшего желания принести вред какой-нибудь птице или зверю. Душа его была преисполнена решимости и восторга. Он знал, что будет драться с Полем Ташем, если тот окажется на ферме Люссана, и принял твердое решение возвыситься, благодаря этому поступку, в глазах Марии-Антуанетты Тонтэр, -- предварительно передав ей кусок красного бархата.
   Он прибыл первым на двор Люссана. Было только девять часов утра, а распродажа была назначена на одиннадцать. Люссан, его жена, дочь, два сына и три раба, предназначавшихся для продажи, хлопотливо работали с самой зари, и Джимс немедленно начал помогать, чем и кому только он мог. На длинном железном вертеле шумно жарилась уже половина бычьей туши над грудою пылающих угольев орешника. Огромная голландская печь на дворе была полна пекшихся в ней хлебов, столы были уставлены глиняной посудой, а также белоснежными тарелками из тополя. Люссан славился своим виски, сидром и пивом. Три бочонка, поставленных на колоды, выставляли зазывно свои краны, только ожидая, чтобы друзья и соседи явились и открыли бы их. Аппараты для сидра и пивоварения лежали сейчас же позади бочонков, сверкая ярко вычищенной медью, чтобы искушать взоры людей, и можно было заранее сказать, что эти вещи будут хорошо оценены. Повсюду на дворе были выставлены вещи, предназначенные к продаже, тут же сновали взад и вперед злосчастные рабы, утешавшие себя обещаниями Люссана продать их только всех вместе, а не в одиночку.
   В скором времени Джимсу уже нечего было делать, и он стал отыскивать плуг, котел для варки мыла и прядильный станок -- вещи, облюбованные его отцом. Во время поисков он случайно набрел на стол, уставленный всякой всячиной, и сердце его часто заколотилось, когда он увидел среди других вещей целый ряд английских книг. Джимс не стал даже задумываться над тем, откуда взялись эти книги у фермера, знающего только французский язык. Он думал лишь о том, какой это будет радостью для его матери, если он привезет ей эти сокровища. В общей сложности там было пять книг, Джимс немедленно отправился вести переговоры с Люссаном насчет их стоимости. Не видя никакой ценности в английских книгах, питая мало надежды найти покупателя и будучи к тому же человеком по натуре великодушным, фермер заявил мальчику, что отдает ему книги в награду за помощь, оказанную им утром в работе.
   Не помня себя от радости в связи со столь диковинной удачей, Джимс стал дожидаться прибытия отца и дяди Эпсибы и приезда барона Тонтэра. Более близкие соседи Люссана прибыли раньше Бюлэна, но как только последний показался из лесу, Джимс немедленно направился навстречу ему. Потеху он предусмотрительно привязал к одному из колес, прекрасно зная, как будет вести себя собака, случись ему действительно столкнуться с Полем Ташем.
   Близилось начало аукциона, и на ферме собралось уже человек пятьдесят мужчин и женщин, а также десятка два ребятишек. Тонтэра все еще не было. Джимс занял позицию в таком месте, откуда на большом расстоянии видна была дорога, по которой должен был приехать Тонтэр. А когда аукционист громовым голосом возвестил, что распродажа начинается, мальчику стало уже казаться, что все его надежды рушатся. Впрочем, он почти тотчас же воспрянул духом, так как приблизительно в полумиле от него показались три всадника. Первый был Тонтэр, второй Поль Таш, а в третьем нетрудно было узнать по тонкой фигуре и широкополой шляпе Марию-Антуанетту Тонтэр собственной персоной.
   Укрывшись позади дерева, Джимс следил за кавалькадой, проехавшей так близко от него, что камушек, подброшенный одной из лошадей, упал возле ног мальчика. Руки его сжались в кулаки при виде Поля Таша, но сердце заныло, когда он перевел взгляд с врага на Антуанетту. Она внезапно и сразу превратилась в какую-то леди, которую, он мог бы поклясться, он никогда в жизни не видал. Он до такой степени был поражен происшедшей в Туанетте переменой, что совершенно позабыл об осторожности и, случись кому-нибудь из всадников посмотреть в его сторону, мальчик был бы открыт.
   А Туанетта действительно перестала быть той десятилетней девочкой, какой она была вчера, так как сбылась ее старая мечта и она надела свой первый долгожданный костюм для верховой езды, только что привезенный из Квебека. На голове ее красовалась очаровательная бобровая шапочка с большим пером, из-под которой каскадом ниспадали тщательно завитые волосы, перевязанные местами красными ленточками. Туанетта великолепно понимала, что представляет собою красивое зрелище, и от этого сознания все ее тело напряглось, как пружина.
   Джимс смотрел ей вслед, чувствуя себя таким маленьким и ничтожным. Туанетта перестала быть Туанеттой и превратилась в сказочную принцессу. А Поль Таш, ехавший рядом с ней, в напудренном парике и в красном кафтане, казался недосягаемым для тех планов, которые строил против него Джимс. Мальчик вышел из-за своего прикрытия и поднял камушек, подброшенный лошадью Туанетты. До него доносились рев аукциониста и голоса фермеров, оспаривавших друг у друга тот или иной предмет. А потом послышался взрыв смеха, среди которого можно было безошибочно узнать оглушительный хохот Эпсибы Адамса. Ни один другой человек во всем мире не умел так смеяться!
   Под действием этого голоса Джимс оживился и снова стал самим собой. Он вернулся на зеленую лужайку перед домом Люссана как раз в тот момент, когда Поль Таш помогал Туанетте спешиться. А потом он, к великому своему удивлению и удовольствию, заметил, как дядя Эпсиба протянул Тонтэру руку, и тот пожал ее, после чего оба стали распивать сидр. Аукционист, обладавший какими-то изумительными легкими, нашел ценного союзника в напитках, как правильно рассчитал Люссан.
   Благодаря счастливой случайности, вернее, благодаря обширной фигуре мадам Люссан, Джимс оказался, сам того не сознавая, почти рядом с Туанеттой. Она не заметила его, а он стоял, чуть дыша, с наслаждением вдыхая исходивший от нее аромат и ослепленный видом ее широкополой шляпы, лоснящихся кудряшек, красных лент, очаровательных плеч. Но это радостное зрелище было омрачено появлением Поля Таша, который вернулся от одного из бочонков и при виде Джимса презрительно усмехнулся. Вот именно эта усмешка и заставила Туанетту повернуть голову, и она увидела возле себя Джимса, который стоял, держа в руках шапку и пакет, и старался забыть о присутствии соперника.
   Протянув ей свой подарок, он сказал:
   -- Мой дядя Эпсиба вернулся из колоний и принес мне вот эту вещь, чтобы я мог преподнести ее вам. Вы не откажетесь принять, Туанетта?
   Он совершенно забыл о существовании Поля Таша. Лицо его покрылось румянцем, когда он почувствовал на себе взгляд изумленной девочки. Она почти улыбнулась и, протянув руку, взяла пакет. Джимс ощутил прикосновение ее кожаной перчатки, заметил румянец, разлившийся по ее щекам, и весь затрепетал от радости. После того, как она обошлась с ним накануне, он едва мог ожидать такой милости с ее стороны.
   Туанетта была очарована его поступком, но, сознавая, тем не менее, что на нее смотрят еще другие глаза, она зарделась пуще прежнего. Джимс принял это за выражение удовольствия и уже начал надеяться, что она сейчас поблагодарит его за подарок. Но в эту минуту рядом с ним очутился Поль Таш. Не обращая ни малейшего внимания на Джимса, он увел с собой Туанетту, учтиво взяв у нее из рук пакет. Туанетта успела, однако, обернуться и улыбнуться Джимсу, несмотря на бдительные взгляды своего спутника, который воспользовался этим моментом и незаметно выронил подарок Джимса.
   Этот поступок, объяснявшийся презрением к юному обитателю лесов да еще отвратительным характером, скрытым под маскою пышного наряда и изящных манер, вынудил Джимса совершенно забыть про Туанетту, красота, близость и располагающий нрав которой минуту до того целиком поглотили все его мысли. Едва он увидел, как упал наземь пакет, в нем с новой силой вспыхнуло желание привести в исполнение свой план, которое, собственно, и привело его сюда. Туанетта отошла на задний план в той буре чувств, которая нахлынула на него и овладела им. Он видел теперь лишь одного человека на том месте, где раньше их находилось двое, и это был Поль Таш.
   В течение немногих секунд Джимс повзрослел на несколько лет и вместе с тем в нем обострились чувства обиды, ненависти и мести. А когда он быстро поднял с земли свой подарок, это было вызвано отнюдь не надеждой спасти его для Туанетты, а желанием воспользоваться Им как поводом для начала военных действий, чтобы швырнуть его в лицо своему обидчику.
   Отделившись от толпы, Туанетта и Поль направились к тому месту, где находились лошади, прекрасно сознавая, что их провожает много глаз. Дав собравшимся время полюбоваться ими, они скрылись в саду позади дома.
   А возле одной из бочек с сидром быстро крепла дружба между двумя новыми знакомыми -- Тонтэром и Эпсибой Адамсом, которые с широкой улыбкой следили за красивой юной парой. Ласково толкнув в бок человека, которого он должен был бы считать заклятым врагом и в ком он нашел очаровательного собутыльника, барон сказал, сопровождая свои слова громким смехом:
   -- Глядите, друг Адамс! Вот идет пара молодых павлинов, точно на параде! Моя девочка превратилась в юную леди, как только она надела этот костюм и широкополую шляпу. Что же касается этого франта, который ведет себя совсем как кичливый индюк... Гм! Если этот тощий племянничек ваш...
   -- Тссс! -- прервал его Эпсиба. -- А вот и он.
   Не отдавая себе отчета в том, что за ним следят двое старых вояк, Джимс шел по пятам Туанетты и Поля и находился всего лишь в нескольких шагах от них, когда они завернули за угол дома. Он остановился, радуясь тому, что они направились по дорожке, находившейся вне поля зрения людей, съехавшихся на аукцион. Лишь тогда, когда шедшая впереди пара скрылась из виду, он пустился следом за нею, бесшумно подвигаясь вперед на индейский манер. Он нашел их на краю зловонного и довольно топкого пространства, служившего излюбленным местом отдыха свиньям Люссана. Туанетта стояла, задрав подбородок кверху, слегка приподняв подол своего платья обеими руками, и ее возмущенный взгляд говорил о том, что она вот-вот выльет все свое негодование на спутника, осмелившегося привести ее в такое место.
   В этот момент Джимс вышел из-за кустов.
   Он был страшно бледен. Все его тело напряглось, точно тетива его лука. Глаза стали почти черные. Он не видел Антуанетты, он едва отдавал себе отчет в ее существовании, он не обратил даже внимания на то, что выражение гнева на ее лице уступило место изумлению, когда она увидела в руке Джимса пакет, который он преподнес ей за несколько минут до этого. Он приблизился к Полю Ташу, и тот, приняв медленность движений и смертельную бледность Джимса за признаки растерянности и страха, попытался скрыть свое собственное смущение громким протестом против "шпионского поведения" юного Бюлэна.
   Джимс не ответил ни слова и только протянул пакет, при виде которого слова застряли в горле Поля Таша. Молчание Джимса и жест, с которым он протянул пакет, вызвали волну краски на лице франта. Он видел, что Туанетта невероятно изумлена разыгрывающейся на ее глазах сценой, и, быстро придя в себя, переменил тон. Протянув руку за пакетом, он сказал:
   -- Прошу прощения! Это очень мило с вашей стороны, что вы принесли этот пакет... который я нечаянно обронил.
   Джимс сделал еще один шаг вперед.
   -- Вы лжете! -- крикнул он.
   Размахнувшись с бешеной силой, он швырнул пакет в лицо Полю Ташу.
   Удар был нанесен с такой силой, что Поль попятился назад, и в это время Джимс набросился на него с быстротой человека, одержимого ненавистью и безумием. Ему никогда не приходилось драться, но он хорошо знал, как дерутся животные. Он видел, как совы раздирают друг друга на части. Он однажды наблюдал за поединком между двумя могучими оленями, окончившимся лишь тогда, когда один из соперников упал с переломанной шеей и испустил дух. Он видел, как осы отрывают головы своим жертвам. И все, что он знал о жестокости, насилии, злобе и стремлении причинить противнику возможно больше ущерба, он вложил в свою атаку.
   Поль Таш завыл от боли, а с уст Антуанетты сорвался пронзительный крик. Джимс услышал его, но это не имело сейчас для него никакого значения. Его мечты были разбиты, и хотя Туанетта на деле оказалась свидетельницей поединка, как он рисовал себе в воображении, он совершенно забыл про нее и помнил лишь о своей неизбывной ненависти к Полю.
   При первой атаке пальцы Джимса ухватились за роскошный кафтан врага и послышался треск разрываемой ткани и кружев, после чего в ход пошли когти, и оба противника тесным клубком покатились по земле. Полю удалось сильным напряжением отбросить от себя Джимса, но когда они оба поднялись, у них был такой страшный вид от покрывавшей их жидкой грязи, что Туанетта в ужасе прикрыла лицо руками. Тем не менее она снова открыла глаза, точно зачарованная этим жутким зрелищем.
   Джимс поднялся с земли, захватив полную горсть грязи, которую он так метко запустил в Поля, что у последнего словно не стало половины лица. И когда тот вне себя от бешенства кинулся на своего врага, у него был такой страшный вид, столь противоречивший чистенькому франту из Квебека, что у Антуанетты дыхание занялось. А потом у нее на глазах снова переплелись в один клубок два тела, до ее слуха доносилось шумное, прерывистое дыхание, и, наконец, зловещая тишина была прорезана громким проклятием, сорвавшимся с уст Поля Таша, а Джимс отлетел назад и растянулся на спине.
   Он в то же мгновение вскочил на ноги и, опустив голову, точно козел, бросающийся в атаку, ринулся на Поля Таша. Тот, однако, успел уже протереть глаза и, вовремя заметив быстрый натиск врага, посторонился, но в то же время нанес меткий удар, от которого Джимс ничком растянулся в грязи. Снова его рука набрала полную горсть грязи, и он вторично запустил ею в противника; но Поль Таш, наученный опытом, быстро наклонился, и заряд, пролетев над его головой, частично распластался на Туанетте.
   Увидев, что ее новенький костюм для верховой езды весь запачкан жидкой грязью, девочка пришла в ярость, кинулась на Джимса, "обрабатывавшего" тем временем Поля руками, ногами и когтями, и обрушилась на него со всей силой и хлесткостью своих кулаков и языка. Джимс видел, какую беду он натворил, он понимал, что руки, с такой силой трепавшие его волосы, принадлежат не Полю, а Туанетте. Тем не менее он, невзирая на предательское нападение с тыла, снова ринулся в атаку, считая и на этот раз Поля виновником всех зол. Разве случилось бы нечто подобное, не вздумай он так трусливо и подло наклониться и дать заряду попасть в Туанетту? Теперь он уже дрался не с целью завоевать расположение Туанетты, не за нее, а против нее, против Таша, против всего человечества. Туанетта, трепавшая его за волосы и колотившая его кулачками по спине, тем самым возвела поединок до героических высот.
   Сейчас он видел себя самым настоящим мучеником, и это придавало его худым рукам и телу столько бешеной силы, что его более крупный, но и более изнеженный враг не выдержал натиска и оба опять грохнулись на землю. Туанетта не смогла удержать равновесия и последовала за ними. Ее длинное платье запуталось под ногами дерущихся, сильно мешая их движениям, широкополая шляпа соскользнула набок, прелестные тщательно завитые кудряшки были покрыты комками грязи, а кулачки ее с остервенением наносили удары тому из противников, кто подворачивался под руку.
   Джимс чувствовал ее участие в поединке, но в пылу боя он не в состоянии был задумываться о том, как пускать в ход то или иное оружие, то есть руки, ноги, зубы и голову.
   Туанетте удалось под конец высвободить свое платье из-под ног противников, и она с трудом поднялась с земли. Вид у нее был такой, что никто бы не принял ее теперь за ту очаровательную юную леди, которая совсем еще недавно гордо въезжала во двор Люссана. На ее долю досталось немало пинков, шляпа была втоптана в грязь, а руки, лицо и волосы были густо покрыты грязью. Платье ее представляло собой нечто ужасное.
   Несмотря на свой жалкий вид, она, тем не менее, вся горела желанием продолжать бой. Схватив в руки валявшийся в грязи одеревенелый прошлогодний стебель подсолнечника, она с такой силой нанесла им удар, что Поль, на голову которого он пришелся, был оглушен и растянулся ничком в грязи.
   Этот инцидент положил конец участию Туанетты в битве. Она только издала испуганный возглас, едва увидела, что натворила.
   А за полминуты до этого Джимс стал чувствовать, что ему все чаще и чаще не хватает воздуха, и он готов был поклясться, что либо Поль Таш, либо Туанетта дубасит его деревянным молотом, вроде того, который был в руках аукциониста. Это впечатление объяснялось тем, что Поль Таш, которому Джимс впился зубами в одно очень чувствительное место, не помня себя от боли, колотил его с удвоенной силой по голове. Поль пришел в себя после удара Туанетты раньше, чем Джимс успел воспользоваться случайным преимуществом, но, что произошло после этого, Джимс ни за что не мог бы объяснить, так как он сам терялся в догадках...
   Через некоторое время он присел, но теперь больше некому было наносить удары. Поль и Тунетта уже находились вне досягаемости, и только издалека доносились их голоса. Джимс хотел было крикнуть, в полной уверенности, что враг позорно бежал, но что-то такое застряло у него в горле и мешало набрать воздуха в легкие. Он сделал попытку встать, чтобы кинуться вслед за бежавшим противником, но земля поплыла у него перед глазами, дыхание с трудом вырывалось из груди, в животе он ощущал какую-то ноющую боль, а из носа текла кровь.
   Ужасающая мысль блеснула у него в голове, и столь велико было нравственное потрясение, вызванное ею, что он порывисто сел, подняв голову кверху и едва заметив две фигуры, вынырнувшие из-за кустов шагах в двадцати от него. Эта мысль постепенно перешла в уверенность: не он задал трепку Полю Ташу, а Поль Таш задал трепку ему, да еще такую здоровую, что земля казалась Джимсу неустойчивой, когда он с трудом поднялся на ноги.
   Сознание понесенного поражения прояснило его зрение. Он узнал людей, показавшихся из-за кустов. Один из них был дядя Эпсиба, другой -- отец Туанетты. Оба, широко ухмыляясь, смотрели на него, а когда они были совсем близко, мальчик услыхал слова Тонтэра, произнесенные якобы шепотом:
   -- Друг Адамс, это кто же будет? Ваш племянник или одна из свиней Люссана, вывалявшаяся в грязи? Ради Бога, поддержите меня, а то я сейчас лопну от смеха!
   Но Джимс не услышал ответа дяди Эпсибы. С лица бродячего негоцианта вдруг сбежала улыбка, сменившаяся выражением, в котором не было ни малейшего намека на веселье.
  

Глава IV

   Полчаса спустя Джимс стоял в маленьком пруду, образовавшемся от скопления воды скрытого в траве ручейка, неподалеку от фермы Люссана и смывал с себя грязь, между тем как тут же на траве сидел дядя Эпсиба, пытавшийся по мере возможности очистить его пострадавшее в бою платье.
   Не прекращая ни на минуту работы, Эпсиба Адамс говорил:
   -- И опять-таки я тебе говорю, что, пустив в ход несколько тонких трюков, необходимых в таком деле, ты разделался бы с ним по-своему, Джимс. Вот с этими трюками я с сегодняшнего дня начну тебя знакомить. В драке надо пользоваться кулаками, а не как баба -- когтями и зубами. Кусаться еще позволительно, если удается захватить, скажем, ухо иди другое столь же чувствительное место. Но когда пытаешься откусить руку или даже ногу, в таком случае, Джимс, малыш мой, ты рискуешь помереть за этим занятием, разве только у противника почему-либо руки отнялись.
   А ты, должен заметить, этим главным образом и занимался, Джимси. Ты либо кусался, либо лягался, либо царапался. Надо признать, что делал ты это совсем недурно, и если бы эта маленькая кошка Туанетта, которую ты привел в ярость комком грязи, не вцепилась тебе в волосы, дав тем самым возможность Полю Ташу наносить меткие удары в голову, твои методы борьбы имели бы исключительно большой успех. Однако факт остается фактом, мой дорогой мальчик: ты получил такую взбучку и трепку, какой свет еще не видывал, особенно к концу представления. Но это имеет огромное воспитательное значение, и тебе совершенно незачем краснеть. Ты поверь, когда я пришел в себя после трепки, полученной в Олбани от голландца, я первым делом преподнес ему чудесную бобровую шкуру в благодарность за урок. Мужчине даже необходима время от времени встряска, а исходя из этого ты очень много выиграл за сегодняшний день.
   Джимс стоял на траве, предоставляя солнцу обсушивать его тело, а Эпсиба Адамс целиком увлекся своим монологом на тему об искусстве рукопашного боя, как вдруг внимание обоих было привлечено каким-то шумом, доносившимся из кустов. Через некоторое время оттуда показался Тонтэр, направляющийся к Эпсибе, так дико размахивая каким-то предметом, что Потеха зловеще зарычала. Джимс напрягал свой единственный годный для зрения глаз, и дрожь прошла по его телу, когда он узнал, вернее, угадал в изуродованном до неузнаваемости предмете прекрасную некогда шляпу Туанетты.
   -- Посмотрите на это, друг Адамс! -- воскликнул Тонтэр. -- Ее шляпа! И такой же вид имеет она с ног до головы. Сейчас мадам Люссан с дочерью чистят ее и расчесывают, а моя Антуанетта не перестает кричать и требовать, чтобы ей позволили выцарапать глаза вот этому маленькому чудовищу, вашему племяннику! Это такая потешная картина, что я только и могу глядеть и хохотать. Придется ей напялить платье Жанны Люссан, которое ей велико до ужаса. Клянусь, вы упустили изумительное зрелище, не посмотрев на ее платье! Оно было невероятно изгажено, и Туанетта потребовала у мадам Люссан, чтобы та немедленно сожгла его. Но если вам не привелось насладить свой взор этой картиной, то вы, по крайней мере, выиграли пари. Я признаю, что ваш племянник -- величайший боец своего роста и веса, какого только мне случалось видеть за всю мою жизнь! Он вывел мою дочь из рядов на много дней, хотя она жаждет снова скрестить оружие с ним!
   Заметив выражение душевной муки, мелькнувшее на исцарапанном лице Джимса, Тонтэр быстро подошел к нему, увязая деревянной ногой в траве, и ласково положил руку ему на плечо.
   -- Полно, полно, дружок мой! Напрасно у тебя такой страдальческий вид! Вовсе не твоя вина, если моей горячей маленькой волчице вздумалось вмешаться в потасовку. Не забывай и того, что ее юный рыцарь также щеголяет сейчас в костюме из домотканины, а не в нарядном кафтане. Настанет день, когда ты положишь его на обе лопатки или же носом в грязь и не дашь ему подняться, пока он не запросит пардону. И когда ты это сделаешь, я подарю тебе самого лучшего коня, какой только найдется в замке Тонтэр.
   А потом он снова вытянул вперед руку со шляпой Туанетты и, разразившись оглушительным хохотом, продолжал:
   -- Как жаль, что ее маменька не могла видеть ее в эту минуту! Патрицианская кровь, смешавшаяся с омерзительной грязью свиного двора! Высокопоставленная особа, брошенная на землю руками готов и вандалов! Дочь благороднейшей дамы, лишенная престижа и гордости руками щенка -- Джимса Бюлэна! Соль земли и "мужик" в горячей схватке! А тут еще этот вертихвост, ненаглядный сыночек ее сестры, и все вместе в одной и той же грязи! О, если бы только можно было устроить так, чтобы она это видела, я согласился бы быть заживо зарытым в землю!
   Еще в начале этой речи Эпсиба Адамс издал какое-то недовольное ворчание, а когда Тонтэр умолк, угрюмо посмотрел на него и сказал:
   -- Я толком не разберу, что вы там такое говорите про готов и вандалов. Опять-таки я не помню, чтобы в священном писании говорилось что-нибудь про "мужиков" и про "соль земли". Но если вы смеете называть Джимса "щенком", то должен вам сказать, что он в тысячу раз лучше ваших благородных дам и всей вашей семейки в придачу! Он истинный представитель Адамсов, несмотря на то, что его мать имела несчастье выйти замуж за французика, пока я был в отсутствии! Адамсы испокон веков были честными бойцами, и если в этой стране наступит мир, то лишь благодаря какому-нибудь Адамсу, а не презренному французу. А коль вы сомневаетесь в этом, то я готов на примере доказать вам, насколько верны мои слова!
   Тонтэр весь побагровел от негодования.
   -- Что! -- заревел он. -- Вы смеете утверждать, что мать Джимса опозорила себя, выйдя замуж за француза?
   -- Я не совсем так говорил, -- ответил Эпсиба не менее воинственным тоном. -- Я имел в виду, что всякий француз, которому привелось породниться с Адамсами, должен считать себя счастливцем, и это относится одинаково ко всяким там принцессам, носящим имя Тонтэр!
   Тонтэр в бешенстве швырнул шляпу Туанетты наземь.
   -- Ни один француз не потерпит подобного оскорбления, сударь! -- крикнул он. -- И позвольте мне задать вам один вопрос: уж не хотите ли вы сказать, что моя дочь была виновата в этой отвратительной сцене, разыгравшейся на ферме Люссана?
   -- Не скажу, чтобы вина целиком лежала на ней, но она в значительной степени принимала в этом участие и тем самым несет ответственность за случившееся.
   -- Но ведь это ваш племянник затеял драку, не имея на то никаких оснований!
   -- А ваша дочь сунулась туда, где ей совсем не место, и тем самым подлила масла в огонь!
   -- Джимс попал в нее комом грязи.
   -- Чистая случайность!
   -- Нет, сударь, это было сделано намеренно!
   -- Неправда! -- не выдержал Джимс. -- Я совсем не в нее метил.
   Однако мужчины, кровь которых была разгорячена частыми визитами к бочонкам с сидром и пивом, едва обратили внимание на его протест. Они подошли друг к другу вплотную, и в то время, как барон напыжился и надулся так, что казалось, его кафтан вот-вот лопнет, Эпсиба Адамс со зловещей усмешкой на круглом лице стал засучивать рукава.
   -- Так, по-вашему, я лгу? -- медленно произнес он.
   -- Да, лжете. И вы и весь ваш подлый род Адамсов!
   Джимс издал испуганный возглас, а Потеха бешено зарычала, так как в одно мгновение произошло что-то необычайное. Эпсиба кинулся было на Тонтэра, но тот предупредил его нападение. Сделав шаг назад, он с такой ловкостью и точностью нанес Эпсибе удар в голову своей деревянной ногой, что тот сразу растянулся на земле; не успел он наполовину подняться, как крепкая культяпка Тонтэра нанесла ему еще один удар, угодив в самую плешь, и снова сшибла его с ног.
   Тут уж Джимс не выдержал и с громким воплем принялся искать какое-нибудь оружие. К тому времени, когда ему удалось найти крепкий сук, Эпсиба, которому удалось избегнуть третьего удара Тонтэра, сцепился с ним врукопашную, и оба они упали на траву возле самого края пруда, тяжело дыша и душа друг друга в тисках. Джимс тщетно пытался улучить момент, чтобы опустить дубинку на голову барона, как вдруг рыхлая земля не выдержала тяжести тел дерущихся и поддалась, и оба полетели кубарем в пруд.
   Несколько секунд спустя из воды показалась голова Эпсибы, который, фыркая и отдуваясь, тащил за собой грузного Тонтэра. А потом, к великому изумлению Джимса, его дядя отступил на один шаг назад и, глядя на распластанного барона, разразился громовым хохотом. Тонтэр, пыл которого значительно остыл от холодного душа, нисколько, по-видимому, не был оскорблен этим смехом. В то время, как Джимс все еще продолжал стоять с дубиной, занесенной над головой для удара, он вдруг увидел, что враги, за минуту перед этим пытавшиеся задушить друг друга, теперь пожимают друг другу руки.
   Кинув тяжелый сук, мальчик бросился к своим вещам и начал быстро одеваться, между тем как Потеха стояла возле него, догадываясь, что тут разыгрывается нечто недоступное ее пониманию. Да и как объяснить столь странное веселье в людях, которые только что бились не на жизнь, а на смерть?
   А потом Тонтэр, вдохновленный, видимо, мелькнувшей у него мыслью, заявил, что только одно средство есть для того, чтобы полностью сгладить разыгравшийся инцидент, и заключается оно в бутылочке славного бренди Люссана. Джимс глядел им вслед, пока оба не скрылись за углом дома, и ни слова не ответил на предложение дяди дождаться его возвращения. Он отнюдь не намеревался ждать. Он был несказанно горд сознанием, что дядя Эпсиба готов был вступить из-за него в бой с могущественным сеньором, но, с другой стороны, сердце его ныло от какого-то гложущего чувства, которое еще больше усилилось, когда взгляд его упал на изуродованную шляпу Туанетты, валявшуюся на земле. Он увидел в своем воображении ту прелестную девочку, которая за час до этого проехала мимо него, он вспомнил глаза, ласково улыбнувшиеся ему, нежное личико в рамке черных завитушек.
   Опустившись на колени у края пруда, мальчик принялся мыть шляпу, пока она не превратилась в бесформенную кашу, но зато вернулся ее былой блеск и мягкость бархата. Покончив с этим, Джимс отправился к повозке отца и взял оттуда лук и стрелы. Он отнюдь не думал удирать, когда решил пешком направиться домой, не предупредив об этом отца и дядю.
   Он скрылся в лесу и быстрыми шагами побрел через густую чащу с Потехой, следовавшей за ним по пятам. События последних часов сделали Джимса старше на несколько лет. Он вдруг возмужал. Это были часы, в течение которых он понес поражение, но тем не менее он, сам того не сознавая, достиг многого. Поль Таш вздул его, холодное безразличие Туанетты превратилось в ненависть, его мечты были разбиты, розовые надежды разлетелись прахом...
   И все же он сейчас шел особенно высоко подняв подбородок, его ноги двигались какой-то новой походкой. Утром он пустился в путь, лелея мысли, нашептанные нездоровыми желаниями, а теперь он возвращался, сознавая все безумие своей затеи, взлелеянной в душе его долгой неуверенностью, туманными надеждами и неопределенными потребностями.
   Уже в скором времени после ухода Джимса с фермы Люссана дядя Эпсиба обнаружил его исчезновение и, быстро распростившись с Тонтэром и шепнув несколько слов Бюлэну, пустился следом за ним. Быстрая ходьба и свежий лесной воздух очистили его мозг от паров сидра и пива, выпитого у Люссана, и теперь его начали донимать угрызения совести. Его очень мучило сознание, что Джимс ушел один, тем более что это носило характер малодушного отступления. И по пути Эпсиба не раз проклинал Тонтэра, который увлек его за собою, и себя самого за то, что он поддался соблазну.
   Немного людей на свете могли бы помериться с Эпсибой Адамсом в быстрой ходьбе по лесу. Не прошло и часа, как он остановился, увидев перед собой Джимса, выступившего из-за кустов с туго натянутой на тетиве лука стрелой. Если у Эпсибы были какие-либо сомнения насчет отваги племянника, то теперь они рассеялись, едва он убедился в зоркости и осторожности мальчика.
   -- В теории я могу считать себя покойником, -- сказал он. -- Джимси, мне стыдно за свою неосторожность и беспечность, и я горжусь тобой. На таком расстоянии ты шутя пронзил бы меня стрелой!
   -- Насквозь! -- поправил его мальчик. -- Мне не раз случалось расправляться таким вот образом с диким козлом.
   -- Почему ты удрал? -- спросил Эпсиба.
   -- Я ни от кого не удирал! -- негодующим тоном возразил Джимс. -- Это ты убежал от меня... с Тонтэром... Я бы никогда не сделал этого... будь это Поль Таш!
   -- И какого ты мнения обо мне за это? -- спросил Эпсиба.
   -- Я никогда не вел бы себя так, -- только повторил мальчик и добавил: -- По отношению к человеку, которого я ненавижу.
   -- Но я не могу сказать, что я ненавижу Тонтэра, -- возразил ему дядя. -- Наоборот, он мне нравится.
   -- Но в таком случае почему ты затеял драку с ним? И почему он чуть было не разбил тебе голову своей деревянной ногой?
   Эпсиба не сразу нашел что ответить на столь логичный вопрос. Твердо звучавший голос мальчика, столь непохожий на голос того мальчика, которого он пытался утешить там у пруда, невольно заставил его несколько раз бросить взгляд украдкой в сторону племянника. Дважды он открывал рот, собираясь заговорить, но каждый раз отказывался от своего намерения, вспомнив беседу с Катериной накануне, когда мальчик уже спал. Тем не менее он в конце концов не выдержал и, вопреки беспредельной любви к сестре, просившей его быть осторожнее в разговоре с Джимсом, заговорил задушевным голосом, исподволь подходя к запретной теме:
   -- Рукопашный бой -- это та же борьба, а борьба есть смысл жизни. Борьба это самое лучшее лекарство для человечества. Она очищает кровь народов, она сглаживает все невзгоды и превратности. И я хочу сказать, что самая крепкая, самая преданная дружба завязывается чаще всего в борьбе, а потому нет ничего позорного в том, что пожимаешь руку недавнего врага, при условии, если это пожатие продиктовано чистыми побуждениями. В таких случаях ты и приобретаешь верного друга.
   -- Но я ни за что в жизни не пожал бы руки Полю Ташу, -- сказал Джимс. -- Никогда! Я еще когда-нибудь убью его!
   Спокойствие, с которым были произнесены эти слова, вызвало какое-то неловкое ощущение в душе Эпсибы. Он невольно вспомнил предостережение Катерины и продолжал внимательно приглядываться к мальчику, шагавшему рядом с ним.
   -- Убийство -- это нечто такое, о чем нехорошо даже и думать, если не находишься на войне, -- укоризненно заметил он. -- И на твою долю выпадет еще достаточно кровопролития, Джимс. А до тех пор надо тебе кой-чему подучиться. Я тебе покажу, как одержать победу над молодым Ташем, и когда ты задашь ему трепку, ты протяни ему первый руку. Вот в этом-то и вся красота борьбы!
   Под действием этих слов и смеха, которым они сопровождались, мальчик несколько отошел, но все же он повторил:
   -- Я никогда в жизни не подам руки Полю Ташу. Я с ним должен поквитаться. И когда-нибудь я, возможно, убью его!
   -- Вот это мне уже больше нравится! -- одобрительно заметил Эпсиба. -- Ты, возможно, убьешь его, но уверенности в этом у тебя нет. Борьба -- чудесная вещь! Она вдохновляет, она заставляет плакать и смеяться, она очищает задворки души от грязи и мусора, она расширяет кругозор и укрепляет организм. Но когда борьба отравлена ненавистью и ты доходишь до того, что метко нанесенный удар -- тебе самому или врагу -- не может вызвать в тебе веселого смеха, тогда борьба превращается в отраву -- в ту самую, Джимс, которая сейчас растет и ширится и заливает всю эту страну.
   По мере того как Эпсиба говорил, его голос звучал все громче и громче, так как он затронул тему, которая никогда не давала ему покоя. Мальчик слушал его, широко раскрыв глаза: мало-помалу его мысли отклонились от образа ненавистного Поля Таша, и он жадно ловил слова дяди.
   -- Все это ты должен знать, -- сказал в заключение Эпсиба, думая в то же время о том, как бесплодны были все его попытки доказать сестре и зятю обоснованность своих опасений. -- Ты скоро будешь уже мужчиной, Джимс, и если твой отец и мать не хотят о себе позаботиться, то твой долг сделать это вместо них. На твою долю выпадет борьба, и борьба кровопролитная. Не мешает тебе подготовиться к ней, хотя, с другой стороны, я не вижу, зачем бы тебе рассказывать матери о нашем разговоре. Она мне не простит этого, клянусь Богом, а ты должен знать, что твоя, мать умеет смотреть с такой безмолвной укоризной, точно ей нанесли смертельный удар. Но ты ведь не станешь рассказывать ей, правда?
   Джимс обещал не рассказывать.
   -- Тогда я тебе выложу все, что у меня накопилось на душе, -- сказал Эпсиба. -- Все зло берет начало от ненависти. Когда ты утверждаешь, что ненавидишь Поля Таша, ты тем самым только доказываешь, что очутился во власти самого страшного, самого "ядовитого" из всех человеческих чувств. Этот яд живет у тебя в крови, Джимс, и он порождает бесконечно много зла. Ненависть давно уже сделала свое подлое дело в этой стране и наконец наполнила своим отравленным дыханием весь воздух вокруг нас. И надо признать, что мы, белые, первые пустили в ход этот яд. Началось с того, что французы возненавидели англичан, англичане -- французов. Французы внушили индейцам ненависть к своим врагам, англичане внушили своим сторонникам среди индейцев ненависть к своим врагам. Но не довольствуясь еще этим, мы вселили ненависть в души индейцев и в отношении друг к другу.
   Да, мой мальчик, это сделали мы при помощи нашей мудрости, нашего виски, наших ружей и нашей лживости. В результате сотни индейских племен между Канадой и рекой Огайо воспылали дикой ненавистью одно к другому, и все лишь потому, что французы ненавидят англичан, а англичане -- французов. Помни, Джимс, что индейцы не сами стали приносить скальпы, -- это мы отправили их за ними! Англичане хотели иметь наглядные доказательства их убийств и стали требовать скальпы, платя за них наличными, и французы начали делать то же самое. Кончилось тем, что цены на волосы мужчин, женщин и детей поднялись невероятна и в конечном итоге белые принялись промышлять тем же подлым делом, которому они научили индейцев!
   Вот, Джимси, до чего может довести ненависть, -- ненависть двух белых народов друг к другу. И запомни мое слово: когда кончится кровавый пир, они будут во всем винить индейцев. Нет ненависти, которая могла бы сравниться с ненавистью белого, она в тысячу раз страшнее ненависти индейцев, так как у последних нет нашего могущества и мудрости. Вспомни мои слова, когда снова тебе на ум придет твоя ненависть к Полю Ташу.
   Эпсиба Адамс продолжал выкладывать то, что подсказывала ему совесть, и, когда он и Джимс оказались на песчаном пространстве, сучком начертил на земле карту колоний, наглядно показывая, где в скором времени скрестят оружие враги, указывая на слабые места и тех и других и их укрепления. Джимсу чудилось, что он вдруг очутился в совершенно новом мире. А потом дядя Эпсиба набросал на плане дороги, по которым хлынут враги с обеих сторон, указал на точку, представлявшую на "карте" неизведанную долину, прилегавшую к дому Бюлэнов, и выразил полную уверенность, что когда-нибудь индейцы придут именно этим путем, неся с собой факелы и томагавки. У мальчика дыхание занялось в груди.
   -- Должен тебе сказать еще, что ты достиг того возраста, в котором тебе абсолютно необходимо все это знать, -- продолжал Эпсиба, отрываясь от своей "карты". -- И теперь, когда я, вопреки запрету твоей матери, высказал тебе все, что было у меня на душе, и, так сказать, наставил тебя на путь истины, не мешает дать тебе несколько уроков в области нападения и самообороны, чтобы ты знал, как одержать победу над Полем Ташем. А учиться есть чему! Как парировать удары, как уклониться от удара, как правильнее схватиться врукопашную, как пускать в дело колени, как душить врага и, наконец, как хорошенько лягнуть, если случится очутиться снизу Мы можем приступить сейчас же к первому уроку.
   Джимс с радостью ухватился за это предложение, и в течение получаса Эпсиба Адамс занимался тренировкой племянника на маленькой лужайке неподалеку от тропы, по которой они шагали.
   Солнце уже успело проделать значительную часть пути к горизонту, когда дядя и племянник вышли из большого леса и очутились на склоне холма, с которого открывался вид на ферму Бюлэнов. Мир и покой, казалось, распростерли свои крылья над неизведанной долиной, но в то время, как Джимс стоял и любовался развертывавшейся перед ним прелестной картиной, ему вдруг пришли на ум предостережения Эпсибы Адамса. Из огромной трубы, сложенной из камней, вился серебряной спиралью дым. Мальчик забыл все трагические события дня, едва он увидел вдали свою мать, возившуюся среди цветов, и сердце его радостно затрепетало.
   Джимс повернулся и посмотрел в лицо человеку, стоявшему рядом с ним, точно желая спросить, верно ли все, что он ему только что говорил. Но, к удивлению своему, он обнаружил, что Эпсиба Адамс смотрит не на домик и не на сестру, а прямо перед собой, через верхушки вековых деревьев, кончавшихся в окутанной голубой дымкой дали, где начиналась таинственная долина.
   И как ни странно, но Потеха, находившаяся между ними обоими, тоже смотрела пристально в ту же сторону, точно в бесконечном просторе вокруг нее таились неразрешенные загадки, в которые не мог проникнуть ее пытливый ум.
   Очнувшись от глубокого раздумья, Эпсиба весело улыбнулся и положил руку на плечо мальчика. Словно пара заговорщиков, сознающих свой долг, начали они спускаться по склону холма, чтобы объяснить Катерине Бюлэн, откуда у Джимса под глазом "фонарь", а у его дяди вздутая челюсть.
  

Глава V

   В субботу Анри Бюлэн и Катерина снова принялись за свою работу на ферме, связанную с весенней страдой. Эта работа была в последнее время прервана по многим причинам. Сильные ливни воспрепятствовали посеву, а также не позволили довести до конца пахоту; много времени было потеряно в связи с посещением замка Тонтэра и поездкой к Люссану. За завтраком Катерина разговаривала с братом очень сухо, и тому было ясно, что долго еще придется ждать прощения, а Анри Бюлэн заявил, что в субботу можно приступить к полевым работам. Эпсиба Адамс поспешил согласиться с ним и предложил свою помощь.
   Катерина была чрезвычайно угнетена тем, что ее брат затеял форменную драку с Тонтэром, с человеком, которого ей хотелось видеть в гостях у себя и, но возможности, укрепить дружеские отношения. Она при всем желании не могла скрыть своих чувств и очень мало полагалась на уверения Эпсибы, будто он и барон расстались лучшими друзьями. А когда и Джимс подтвердил слова дяди, заявив, что он видел собственными глазами, как они пожимали друг другу руки, Катерина все же не могла побороть своих сомнений, и у нее закралась мысль, что ее брат оказывает дурное влияние на мальчика, побуждая его ко лжи.
   Итак, на маленькой ферме закипела работа. День выдался такой прекрасный, небо было такое голубое, воздух столь свежий и благоухающий, что Катерина не переставала петь во время работы, вопреки своему огорчению. Из огромной печи на дворе, сложенной из камней и глины, несся аромат свежего хлеба, в одном углу ее готовилось любимое блюдо Эпсибы -- огромный мясной пирог из самых вкусных частей индюка, убитого Джимсом. Куры бегали по двору, громко кудахча, в углу хлева пищал выводок цыплят, вылупившихся в это утро, -- одном словом, куда бы ни упал взор Катерины, ни в чем и нигде не ощущалось недостатка. Вдали на поле находился Анри Бюлэн, переворачивавший плугом огромные полосы жирной, плодородной земли с помощью своего вола, а неподалеку от него, на прогалине, покрытой пнями, трудились Эпсиба и Джимс с мотыгами и топорами. Тихая радость наполнила душу Катерины в то время, когда она смотрела на эту картину, и по мере приближения обеденного часа, в ней все сильнее становилось желание простить брату его прегрешения.
   Когда он, вернувшись с работы, умылся, и Катерина увидела его румяное, добродушное лицо, она обвила его шею руками и расцеловала его в обе щеки.
   -- Мне очень жаль, что я вынуждена была рассердиться на тебя, -- сказала она, и Эпсиба сразу воспрянул духом.
   К вечеру, когда все работы по дому и двору заканчивались, Катерина с мужем часто прогуливалась по отторгнутым от дебрей и расчищенным участкам, радуя свой взор плодами трудов своих и заранее отмечая, что предстоит сделать на следующий день.
   В эту субботу в их сердцах было еще больше радости благодаря присутствию Эпсибы, которому Катерина, кстати, открыла свою мечту о большом фруктовом саде с ее любимыми сортами яблок на солнечной стороне холма, к югу от большого леса. Там, где у них сейчас лишь дюжина молодых яблонь, через несколько лет будет сотня, а то и больше, добавила она. А Анри Бюлэн, ближе державшийся к фактам, указал шурину на те участки леса, которые предстояло вырубить и выкорчевать, луга, в которых необходимо было прорыть каналы, и болотистое место за липовой рощей, которое он надеялся со временем осушить и превратить в луг. В том участке, где работали в этот день Эпсиба и Джимс, было семь с половиной акров, и Анри рассчитывал подготовить его к следующей весне для пахоты. Таков был урок, который он поставил себе: семь с половиной акров в год, чтобы через десять лет иметь сто акров возделанной земли.
   -- Во всей Новой Франции не найдется более прекрасного уголка, когда мы приведем в исполнение все наши планы! -- воскликнула Катерина. -- К тому времени у Джимса будет жена и детки, которые будут резвиться в этом земном раю. А вот там, Эпсиба, где находятся два огромных каштана и вековые дубы, мы построим дом для Джимса.
   Перед тем, как отправиться на покой, Эпсиба долго стоял под усеянным звездами небосводом с трубкой в зубах. Вокруг него царил безмятежный покой, прерываемый лишь потаптыванием вола в хлеву да журчанием ручейка. В роще запел соловей и ему ответил другой где-то неподалеку. Эпсиба больше всего на свете любил пение соловья с его задумчивой меланхолией, находившей отклик в его собственной душе. Он, между прочим, так мастерски подражал соловьям, что стоило ему начать, и певуньи тотчас же откликались на его зов. Сегодня, однако, он почти не слыхал их голосов, точно так же, как не находила отклика в нем неописуемая красота весеннего вечера с его звездным небом и серебристым полумесяцем, уже озарившим восток над Беличьей скалой.
   Глаза Эпсибы видели только густой мрак, нависший над таинственной долиной, и даже сейчас он напрягал слух, словно надеясь уловить звуки, которые, как он был уверен, раньше или позже донесутся оттуда. Он думал о планах на будущее, так детально разработанных наперед сестрой и зятем, о мечтах Катерины, которых не могли разбить его доводы, о ее безоблачном счастье, которого не омрачили его зловещие предостережения. Он сознавал, что потерпел полное поражение в своих намерениях, что он совершенно бессилен против судьбы.
   Эпсиба был уверен, что он один, но, повернувшись к двери, он увидел возле себя Джимса; мальчик так бесшумно подошел, что даже его чуткое ухо не уловило шагов.
   В продолжение нескольких секунд он молча смотрел на племянника, лицо которого отчетливо выступало во мраке при свете звезд. В этом мальчике таилась красота, которой; не могли не заметить глаза человека, выросшего на лоне дикой природы, -- не только красота тела, но и души, полной всевозможных видений. Молчание прервал Джимс, приблизившись к дяде вплотную.
   Эпсиба сделал размашистый жест рукой, указывая в сторону непроницаемого моря мрака, и спросил:
   -- Ты хорошо знаком с этой долиной?
   -- Я ее знаю вплоть до озер, куда мы ходим осенью собирать ягоды и стрелять дичь, -- ответил мальчик.
   -- А дальше?
   -- Очень мало. Между нашим домом и сеньорией расположено самое лучшее место для охоты. А там, за озерами, мы охотимся за медведями ради сала для свечей, а также ловим рыбу, которой кишат воды.
   -- И ты ни разу не видел каких-либо следов, помимо тех, что оставляют олени, медведи и дикобразы?
   -- Я видел также следы, оставленные мокасинами.
   Луна переползла через Беличью скалу и засияла в небе огромным пылающим шаром. Джимс смотрел на нее, не отрываясь.
   -- Завтра я отправлюсь к этим озерам, -- сказал дядя Эпсиба. -- Я должен узнать, что находится за ними. Хочешь пойти со мной?
   -- Я завтра пойду туда, -- ответил мальчик, головой указывая в сторону сеньории Тонтэр. -- Я хочу увидеть Туанетту и сказать, что очень жалею о случившемся.
   Эпсиба заново набил трубку табаком и при этом искоса посмотрел на племянника. В профиле мальчика он различил такую же решимость, как и в интонации бесстрастно звучавшего голоса.
   -- Это очень хорошая мысль, -- одобрил Эпсиба Адамс. -- В роде Адамсов не было еще человека, который поступил бы против совести даже при тяжелых испытаниях войны... и любви. Очень хорошо, что ты нашел нужным принести Туанетте извинения, несмотря на то, что ты, в сущности, был прав. Я отложу свое путешествие к озерам и пойду с тобой.
   -- Я иду в замок Тонтэр не с целью драться с кем-нибудь, а лишь для того, чтобы повидать Туанетту... и я хочу пойти один, -- возразил Джимс.
   В воскресенье утром, когда Джимс пустился к замку Тонтэр, в нем еще больше укрепилось решение ни в коем случае не драться в этот день с Полем Ташем, как бы велико ни оказалось искушение. Он сказал матери, куда он идет и с какой целью, и та от души приветствовала его решение. Сейчас его чувства не имели ничего общего с теми, которые обуревали его в тот день, когда он шел той же дорогой, мечтая о схватке с врагом. Ему хотелось лишь одного: смягчить сердце Туанетты, преисполненное ненависти к нему, вернуть ее дружескую улыбку, снова увидеть ласковый блеск ее глаз, как в тот момент, когда он передал ей подарок на ферме. Это воспоминание заставляло его забыть об ударах ее кулачков.
   Он горел желанием снова увидеть Туанетту и предложить ей все, что у него было в этом мире, лишь бы искупить свою вину перед нею. В нем проснулся рыцарский дух, заглушавший все мысли о правоте и вине. Джимс нисколько не сомневался в том, что он прав, тем не менее он готов был признать себя виновным; он не сознавал, что за эти последние несколько дней прошло несколько лет, -- это был новый Джимс, направлявшийся к новой Туанетте. Он шел в замок Тонтэр как равный к равным. Каким-то таинственным путем, которого он не понимал, но ощущал всем своим существом, Джимс перестал быть вчерашним мальчиком.
   Джимс только было собрался спуститься с холма к замку, как вдруг заметил, что оттуда выехал всадник и направился вверх по узкой тропинке. Это был Тонтэр. Притаившись в густых кустах, Джимс видел, как всадник проехал мимо; он недоумевая спрашивал себя, зачем барон держит путь к таинственной долине и отчего у него такое угрюмое выражение лица.
   Мальчик спустился с холма и, приказав Потехе ждать его и не трогаться с места, смело направился к замку.
   Вскоре он уже шел по дорожке, которая вела к замку. Кругом царила мертвая тишина, и можно было подумать, что все спят. Мальчик прямиком подошел к двери того святилища, в котором обитала его Туанетта, и взялся за молоточек. Молоток изображал голову чудовища, оскалившего зубы, и с самого детства эта свирепая голова являлась для Джимса олицетворением духа неприступности, царившего внутри дома.
   Его пальцы уже коснулись холодного металла, но он еще слегка колебался, так как заметил, что дверь чуть приоткрыта. И вдруг изнутри отчетливо послышался чей-то голос, -- пронзительный, злобный, в котором легко было узнать голос мадам Тонтэр. Тем не менее Джимс приподнял молоток и даже хотел было опустить его, но внезапно он услышал свое собственное имя. Отнюдь не намереваясь подслушивать, он, тем не менее, оказался в положении человека, вынужденного к тому обстоятельствами, а благодаря этому он узнал, почему Тонтэр с таким угрюмым выражением лица поднимался на холм.
   -- Это совершенно неподходящее место для благородного француза, -- послышался голос матери Туанетты. -- Анри Бюлэн поступил как глупец, пленившись этой негодной англичанкой, а Эдмонд еще больший глупец, оттого что не гонит его вон из своих владений. Эта женщина родилась для того, чтобы быть шпионом, несмотря на ее смазливое лицо, а ее пащенок в такой же степени англичанин, как она сама. Им не следовало бы даже разрешать жить в таком близком соседстве от нас, а Тонтэр между тем делает ей визиты и утверждает, что Бюлэны его друзья. Их дом нужно сжечь, а англичанке с сыном предложить убраться отсюда на все четыре стороны. Что же касается Анри Бюлэна, то пусть он убирается вместе с ними, если он предпочитает быть изменником своего отечества.
   -- Фи, Анриета, какие мысли! -- упрекнула ее сестра. -- Я презираю англичан не меньше тебя или Туанетты, но все же несправедливо говорить такие вещи про этих людей, даже если у женщины красивое лицо, а мальчишка кидается грязью. Эдмон великодушный человек, и он из жалости приютил их.
   -- Из жалости! -- фыркнула мадам Тонтэр. -- В таком случае его жалость является оскорблением для меня и Туанетты. Эта отвратительная англичанка так обнаглела, что смеется мне прямо в лицо и точно распутница распускает свои волосы, чтобы люди могли восторгаться ими!
   -- Но ведь я ее сама просила об этом, Анриета, -- возразила мадам Таш. -- Неужели ты из-за этого так сердишься?
   -- Я сержусь, потому что она англичанка, ее сын англичанин, и тем не менее им разрешается жить среди нас, точно они французы! Я тебе повторяю, что они окажутся предателями, когда для этого представится случай.
   Джимс стоял, словно окаменевший, сжав в руке холодное железо молоточка. До его слуха донесся другой голос, по которому он узнал Туанетту.
   -- Мне лично кажется, что мать Джимса очень милая женщина, -- сказала она. -- Но зато Джимс противная маленькая английская тварь!
   -- И когда-нибудь эта тварь поможет нам всем глотки перерезать, -- добавила ее мать злобным голосом.
   Мадам Таш тихо рассмеялась и добродушно заметила.
   -- Как жаль, что эта женщина так хороша! В противном случае я уверена, она не навлекла бы на себя твоего гнева. Что же касается мальчика, то его, право, нельзя ни в чем упрекнуть, ведь он не виноват, если его так воспитали. Мне даже жалко этого маленького бедного бродягу!
   -- Это вовсе не доказывает, что мой муж должен позорить себя и унижать меня, отправляясь с визитом к его матери! -- отрезала баронесса. -- Если столь непорядочная женщина может привлекать его...
   Тяжелый молоток с шумом опустился, и еще раньше, казалось, чем звук этот донесся до ушей слуг, дверь широко распахнулась и Джимс вошел в дом. Старшие женщины в недоумении и молча смотрели на мальчика, но тот как будто не видел их и только глядел в упор на Туанетту. В течение нескольких секунд он стоял неподвижно, не произнося ни слова, а потом почтительно поклонился и произнес таким же спокойным тоном, каким говорила мадам Таш:
   -- Я пришел с целью выразить мое искреннее сожаление по поводу того, что случилось на ферме Люссана. Я прошу простить меня, Туанетта, -- добавил он, еще ниже опуская голову.
   Даже Анриета Тонтэр вынуждена была в душе отказаться от эпитета "маленькая противная тварь", так как, несмотря на свою мертвенную бледность, Джимс держал себя неподражаемым образом. Пока присутствующие смотрели на него, не находя слов для ответа, мальчик, пятясь, вышел и исчез так же внезапно, как и появился. Массивная дверь затворилась за ним, и Туанетта, выглянувшая в окно, увидела, что Джимс спокойно спускается с крыльца. С уст мадам Тонтэр вырвался наконец возглас негодования и изумления, но девочка ничего не слыхала. Ее глаза неотступно следили за молодым Бюлэном.
   Джимс направился к холму Тонтэр, и навстречу ему вскоре вышла из-за кустов Потеха. Мальчик не обращал на нее внимания, пока они не достигли того места, где отдыхали незадолго перед этим. Заметив возле себя собаку, он положил ей руку на голову и направился домой. Пес зорко оглядывался и обнюхивал воздух, так как Джимс совершенно не обращал внимания на места, по которым они проходили.
   Джимс замедлил шаг, вступив в большой лес, и скоро уже приближался к родному дому. Он нигде не видел ни Тонтэра, ни его лошади, ни чего-либо другого, но, подойдя к открытой двери, он услыхал звук, наполнивший его душу тревогой. Его мать плакала! Быстро вбежал он в дом. Катерина Бюлэн сидела, положив голову на руки, и все тело ее содрогалось от рыданий. Услышав испуганный возглас сына, она подняла голову и сделала попытку улыбнуться, понимая, как Джимсу тяжело видеть ее заплаканное лицо. Но все ее усилия ни к чему не привели, и она снова разрыдалась, прижавшись щекой к груди мальчика, точно перед нею был мужчина, в котором она бы могла найти защиту.
   Из обрывков ее фраз, произнесенных прерывающимся голосом, Джимс составил себе картину всего случившегося. Когда он отправился в замок Тонтэр просить прощения у Туанетты, в сердце Катерины царила радость, чему немало способствовало присутствие в доме Эпсибы. А вдобавок ко всему к ним приехал в гости Тонтэр.
   -- Вначале твой дядя и барон были счастливы снова видеть друг друга, -- почти со стоном продолжала Катерина. -- Мы говорили о тебе, о Туанетте, и все смеялись и шутили. Тонтэр был страшно доволен, когда я попросила его отобедать с нами. Они с дядей Эпсибой под руку вышли на новое поле и... О, Джимс! У них произошла там сильная драка! И теперь твой отец запрягает вола в повозку, чтобы отправить домой Тонтэра.
   Мальчик увидел через окошко неуклюжую повозку, направлявшуюся ко вновь расчищенному полю, и в ней сидел его отец, помахивая длинным кнутом. Напряжение, которое овладело всем его телом во время рассказа матери, сменилось непреодолимым любопытством. Быстро выскочив из комнаты, он кинулся "на поле брани". Пустившись тропинкой прямо через поле, он далеко опередил отца, но он нигде не мог обнаружить и признака человеческого существа. Только следуя за Потехой, он нашел Тонтэра и дядю Эпсибу в самом конце поля, где были собраны огромные пни, которые он накануне помогал выкорчевывать. Еще раньше, чем он увидел людей, до его слуха донеслись звуки, свидетельствовавшие о том, что Тонтэр жив.
   -- Я вырежу печенку у этого бесовского мошенника, который сделал для меня эту ногу! -- кричал барон, вне себя от бешенства. -- Его следует четвертовать, а потом повесить за то, что осмелился пустить в дело потрескавшееся дерево! Будь это хорошая нога, сударь, вы полетели бы кувырком через все эти пни, ибо удар был нанесен согласно всем правилам, да-с!
   Джимс остановился и, затаив дыхание, ждал. Его несказанно удивило то обстоятельство, что ответа на слова барона не последовало. Он осмелился сделать еще несколько шагов вперед и увидел дядю Эпсибу, сидевшего на земле, прислонившись спиной к пню, с безжизненно повисшими руками, с широко открытыми глазами и с глупой, бессмысленной улыбкой на устах.
   -- Это неслыханное издевательство, сударь! -- снова послышался голос Тонтэра. -- Из орешника! Не из ясеня, не из вяза, не из каштана, а из орешника, выдержанного целый год, как он уверял меня! Орешник с трещиной во всю длину! И старая трещина, заметьте, -- это сразу видать даже с закрытыми глазами!
   Джимс в изумлении смотрел на дядю. Эпсиба отчаянно ворочал белками и силился ответить. Выражение невыносимой боли мелькнуло на его лице.
   -- Я вам сделаю другую ногу, Друг мой... такую, которая долго будет держаться, -- тихо произнес он. -- Хорошую ногу... лучшую, чем эта... из настоящего орешника... без трещины.
   -- О, с такой ногой я бы вас на тот свет отправил! -- воскликнул Тонтэр, причем Джимс все еще не мог никак определить, где он находится. -- Я ловко хватил вас, как только вы кинулись на меня. Я сам себе этим ударом чуть было не вывихнул позвоночник. Позвольте вас спросить, признаете ли вы себя побежденным или вы намереваетесь еще воспользоваться беспомощным положением человека, у которого осталось лишь одно копыто и больше никакого оружия?
   -- Я немного оглушен еще, брат мой, -- признался Эпсиба, с трудом поднося руку к голове. -- Помимо вашей удачи, я не вижу ничего такого, чем вы могли бы похвастать. Мне не такие еще удары доставались в жизни, но никогда не приходилось мне иметь дело с деревом. Другой раз это вам не удастся, и как только я вам изготовлю другую ногу, я докажу вам на деле.
   Джимс услышал громыхание колес приближающейся повозки, и тогда он счел возможным открыть свое присутствие. Отец Туанетты находился на земле, так же, как и Эпсиба. Одежда его была в беспорядке и вся в грязи, а одна щека здорово вздулась. Его деревянная нога раскололась до самого колена. Анри Бюлэн раньше всего приблизился к нему, чтобы оказать ему помощь.
   -- Если это бесчестье и позор станут кому-либо известны, я погибший человек, сударь. Да-с, погибший человек! -- твердил барон, поднимаясь на ноги с помощью Бюлэна и держась на одной ноге. -- Подумать только, что я должен скакать, как лягушка, что меня должны возить, точно куль муки! Боже мой, я краснею при одной мысли об этом!
   Джимс подошел к дяде и помог ему подняться на ноги. Эпсиба стоял, слегка покачиваясь, и глядел с веселой усмешкой на Тонтэра, которому Анри Бюлэн помогал взбираться на повозку.
   -- И лжет же он, Джимс, этот Тонтэр, -- сказал Эпсиба, обращаясь к племяннику. -- Готов биться об заклад, что удар был нанесен не ногой, а каким-то железным предметом! Или же один из пней сам по себе полетел мне в голову. Ну и здоровый же был удар!
   Он сделал попытку двинуться вперед и, наверное, свалился бы, если бы Джимс не поддержал его, напрягая при этом все свои силы. Анри Бюлэн благополучно устроил барона в повозке и вернулся, чтобы помочь также и шурину. Шатаясь, словно пьяный, и стараясь по мере возможности сохранить равновесие, бродячий негоциант позволил усадить себя рядом с бароном.
   Катерина Бюлэн, сторожившая у окна, издалека завидела приближение повозки с грузом из человеческих тел.
  

Глава VI

   Никогда еще за всю жизнь Катерине не приходилось переживать столько событий в течение одного дня, как в это памятное майское воскресенье. Она никак не могла постигнуть этого: люди дрались и увечили друг друга, а потом заявляли, что они лучшие друзья в мире! Когда ее муж опорожнил повозку от "груза", Катерина чуть было не потеряла сознание, так велико было ее потрясение. Но первый перелом в ее настроении, близком к отчаянию, наступил, когда она обнаружила, что враги ведут себя как самые нежные друзья. Эпсиба Адамс, еще не совсем очухавшийся от удара, тем не менее настаивал на том, чтобы, не мешкая ни минуты, приняться за изготовление ноги для барона, а для этой цели он принес обрубок орешника, твердый, как кость, который Анри Бюлэн хранил, предполагая использовать его когда-нибудь на ось для мельницы. Тонтэр пришел в восторг и заявил что никогда еще не видел лучшего материала.
   Катерина все это видела и слышала, оставаясь за окном, затянутым занавеской. Убедившись в том, что ни тому, ни другому не был нанесен какой-либо физический ущерб, она решила вести себя так, точно ничего не случилось. А для того, чтобы ее невинный обман не был обнаружен, она потихоньку посвятила в свой план мужа и сына.
   Тонтэр, оставшийся к обеду, прибег ко лжи, чтобы объяснить причину своей распухшей скулы, треснувшей деревянной ноги, растерянного вида Эпсибы и вынужденного путешествия в повозке. Он не догадывался, что Анри Бюлэн перед тем, как отправиться на поле, вбежал в дом и рассказал жене о сражении между ее братом и бароном.
   -- Состязание в силе, мадам, это развлечение богов, -- сказал Тонтэр, обращаясь к Катерине, разрезавшей в это время огромный пирог. -- Пристрастие к борьбе у меня с самого детства. Мы с вашим братом состязались по всем правилам борьбы, как это подтвердит ваш супруг, как вдруг моя проклятая деревянная нога застряла в горе пней, которую ваш брат и сын навалили на поле. Все это полетело нам на головы, и надо только удивляться, как мы вообще живы остались. Огромный дубовый пень свалился моему другу Адамсу прямо на живот, и он почувствовал себя очень нехорошо. И пришлось нам воспользоваться любезностью мсье Бюлэна, который с помощью своего вола доставил нас сюда. В следующий раз, Джимс, когда будете корчевать пни, не наваливайте вы такой высокой горы.
   -- Почему? -- самым серьезным тоном спросила Катерина. -- Неужели вы собираетесь снова бороться?
   -- Может случиться, мадам, я хочу научить вашего брата кой-каким новым приемам.
   -- Черта с два вы меня научите! -- вырвалось у Эпсибы, но он тотчас же спохватился и добавил: -- Уж более интересному приему, чем тот, который вы показали мне сегодня, вы меня не научите.
   Когда барон, уже под вечер, собрался домой, чрезвычайно довольный своей новой ногой, он обещал скоро вернуться и привести с собой Туанетту. Эпсиба и Джимс проводили его до опушки большого леса, и там Тонтэр обернулся и помахал на прощание шляпой Катерине и Анри. Затем он сердечно пожал руку Эпсибе, дружески похлопал его по плечу и протянул руку Джимсу. Катерина, опасения которой улеглись при виде столь сердечного прощания, не могла, конечно, подозревать, что в этот самый момент Тонтэр говорил ее брату, не стесняясь присутствия мальчика:
   -- Я дам вашей голове несколько дней отдыха, а потом, с вашего разрешения, испытаю на ней действие моей новой ноги. Разумеется, в том лишь случае, если у вас не пропадет охота померяться со мной силами, и при условии, что мадам Бюлэн не будет ничего об этом знать. Но если с вас достаточно сегодняшней трепки...
   -- Ничего недостаточно! -- проворчал Эпсиба. -- Вам дьявольски повезло с вашей проклятой ногой. Быть выбитым из строя столь подлым оружием -- это уже само по себе оскорбление для меня. И при нашей следующей схватке я вас так угощу, что вы долго будете помнить!
   Тонтэр, весело смеясь, направил коня в лес, а Эпсиба повернулся к племяннику и сказал:
   -- По мне, так лучших друзей, чем Тонтэр, и не надо! Будь на свете такие французы, как он, а англичане, как я, какое удовольствие была бы жизнь в этих колониях. А теперь, мой мальчик, расскажи мне, что было в замке? Видел ты молодого Таша? Что сказала Туанетта?
   -- Таша я не видел, -- ответил Джимс, все еще глядя вслед Тонтэру. -- А Туанетта назвала меня "маленькой английской тварью".
   Он в точности передал все то, что услышал в замке и что он хотел скрыть от матери.
   -- Они ненавидят нас потому, что моя мать англичанка, -- заключил он. -- Мадам Тонтэр, между прочим, сказала, что мы когда-нибудь поможем перерезать им глотки.
   Прошло некоторое время, прежде чем Эпсиба заговорил. Лицо его стало задумчивым и угрюмым.
   -- Нехорошо такие вещи говорить про соседей и тяжело их слышать, когда они относятся к близким нам людям. Но уж такова натура людей, пожелавших разделиться на мелкие враждующие части. Может быть, она и права, мадам Тонтэр: пожалуй, когда-нибудь будем способствовать их истреблению.
   -- Неужели англичане... действительно такие дурные? -- спросил Джимс.
   -- Да, действительно такие дурные. Уже больше полувека они только и ищут случая перерезать возможно больше французов, французы за этот же период времени пытаются уничтожить побольше англичан. Потому-то многие из нас и начинают обнаруживать признаки утомления от этой кровавой забавы и называют себя не англичанами, а американцами. Это новое незараженное европейской ненавистью имя, которому суждено расти и развиваться. И точно так же многие из породы твоего отца, Джимс, называют себя не французами, а канадцами. Нет возможности сказать, кто виноват во всех этих кровопролитиях и в том, что индейцы, желавшие быть нашими друзьями, были превращены в орудие войны этими двумя верующими в Бога и в дьявола народами -- французами и англичанами. Так что, как видишь, мой дорогой мальчик, ты не должен осуждать Туанетту за ее слова, принимая во внимание картину, которую нарисовала ей ее мать.
   В глазах мальчика светились искры внутреннего огня, точно он ясно видел перед собой картину этого далекого будущего. Наконец он спросил:
   -- А ты, дядя, на какой стороне будешь драться, если случится война? Ты тоже поможешь резать глотки Тонтэра и его народа?
   -- Кто знает! -- вырвалось у Эпсибы, вздрогнувшего от вопроса, поставленного ребром. -- Я сотни раз задавал себе этот вопрос, лежа ночью в темном лесу. Драться честно -- в этом смысл жизни для меня, но я никогда не буду участвовать в резне и в избиении женщин и детей, -- между тем именно в этом будет заключаться война, если мы не образумимся. А потому, Джимс, чтобы ответить на твой вопрос, я скажу тебе следующее: мы должны зорко сторожить тех, кто дорог нам, и если им будет грозить опасность, то защищать их независимо от того, в кого будут попадать наши пули.
   Прошла весна, наступило раннее лето, а Эпсиба все еще оставался на ферме Бюлэнов и не обнаруживал тех признаков непоседливости, которые обыкновенно говорили о том, что вскоре он снова надолго исчезнет. Лето было самым тяжелым временем для жителей лесов, так как в это время года насекомые всех видов, родов и размеров наводняли землю, а для Джимса эта напасть была всегда наиболее трудным испытанием в жизни. С начала июня до середины августа леса, поля и луга до такой степени кишели насекомыми, что люди буквально боролись за свою жизнь, обкуривая беспрерывно свои жилища, смазывая все тело свиным или медвежьим салом и придумывая всякие способы, чтобы хоть сколько-нибудь облегчить муки, причиняемые маленькими крылатыми извергами, и немного уснуть.
   В это лето и тело и мозг Джимса нашли себе новую пищу. Вместо того, чтобы оставаться, как в былые времена, дома под защитою дымящейся баррикады из пней, он натерся салом с головы до ног и работал плечом к плечу с отцом и дядей. У последнего кожа до того была закалена многолетним пребыванием на открытом воздухе, что яд насекомых не производил на него никакого действия. Джимс призвал на помощь всю свою выдержку, чтобы не отставать от него, и ему это удалось. Он не покидал поля даже в те дни, когда погода выдавалась особенно удушливая или же когда собиралась гроза, хотя отец неоднократно предлагал ему идти домой. Эпсиба с неописуемым удовольствием наблюдал за ростом и развитием своего юного товарища, а когда миновало наконец тяжелое испытание, длившееся столько недель, и наступил август, он взялся за тренировку племянника, уверяя, что теперь для него будет сущим пустяком разделаться с Полем Ташем, случись им опять столкнуться. Он принялся обучать Джимса стрельбе из пистолета, и тот в конце концов стал попадать в цель на расстоянии тридцати шагов. Мальчик почти так же гордился своим новым оружием, как и луком, из которого он так метко стрелял, что порою приводил своего дядю в изумление.
   Джимс больше не ходил в замок Тонтэр, и только изредка до него доходили слухи оттуда. Его отец и дядя раза два побывали там в июле и в августе, а однажды барон приехал в воскресенье к обедне. Он рассказал о том, что в замке усиленно готовятся к переезду всей семьи в Квебек в начале сентября. Туанетта должна была поступить в школу урсулинок [монахини ордена Святой Урсулы] и вернуться в замок к отцу лишь через три-четыре года. К этому времени, закончил Тонтэр, она уже будет взрослой барышней, готовой к браку с каким-нибудь бездельником, которого выберет ей мать и который не будет стоить ее подметки.
   Джимс слушал и ничем не выдавал своих чувств. У него было такое ощущение, точно все его мечты не только сгорели, но даже их пепел был рассеян по ветру. Тонтэр высказал уверенность в том, что, имея перед собою столько развлечений в Квебеке, Туанетта едва ли будет часто навещать отца. Тем более что в столице Новой Франции у ног ее будет сколько угодно блестящих молодых людей.
   -- Вот вы -- счастливая, -- сказал барон, обращаясь к Катерине. -- Когда ваш сын женится, он приведет свою жену сюда и будет жить поблизости от вас.
   Наступила осень, и природа достигла апогея своего расцвета. Джимс безумно любил эти дни, когда деревья покрывались золотистыми спелыми плодами, когда появлялись первые заморозки, когда свежий, пряный воздух вливал новые силы в организм, а в сердце закрадывались новые надежды и ожидания. Но в этом году у Джимса было тяжело на душе. Туанетта с семьей уехала в Квебек, и неделю спустя дядя Эпсиба заявил, что у него есть неотложные дела на границе, а потому он больше не может оставаться. Катерина молча выслушала его, а потом тихо заплакала. Джимс спрятался в угол, где никто не мог видеть его лица. Даже жизнерадостный Анри Бюлэн и тот как-то сразу затих, а Эпсиба сидел за столом, крепко стиснув зубы и отчаянно борясь с собой. Он обещал, однако, что теперь уж никогда не оставит их на такой долгий срок и зимой непременно вернется. В противном случае они будут знать, что его уже нет в живых.
   Когда Анри Бюлэн на следующее утро встал спозаранку, чтобы развести огонь в очаге, Эпсибы уже не было. Пока они спали, он, точно тень, прокрался из дома и растворился во мраке.
  

Глава VII

   После ухода дяди Джимс продолжал работать над собою физически и умственно, причем в последнем ему немалую помощь оказывала Катерина, обнаруживавшая в нем с каждым днем все новые перемены. Анри Бюлэн, со своей стороны, все больше и больше привыкал полагаться на сына.
   В течение осени и зимы к Бюлэнам часто заходили индейцы, знавшие, что там их всегда ждет пища, тепло и радостный прием. Теплые чувства, которые Джимс всегда питал к индейцам, теперь несколько поостыли под действием слов дяди. Стараясь сблизиться с этими незваными гостями, завоевывая их доверие и совершенствуясь в языке, он в то же время наблюдал, прислушивался и приглядывался к ним, надеясь обнаружить признаки той опасности, о которой говорил ему неоднократно Эпсиба. Большинство индейцев было из Канады, и в них Джимс не видел ничего такого, что могло бы говорить об угрозе мирному существованию. Но когда появлялся индеец племени онондага или онейда, мальчик замечал в их поведении осмотрительность, говорившую о том, что эти представители Шести Народов [англ., Six Nations -- так называли индейцы свой союз шести наиболее сильных племен] считают себя преступившими границу вражеской территории. От него не укрылось также и то, что они неизменно появлялись из той части неизведанной долины, на которую ему всегда указывал дядя Эпсиба, называя ее военной тропой могауков в будущем.
   В эту зиму Джимс пустился в более далекие разведки. Вождь Трубка, как звали старого индейца племени конавага, обычно проводил особенно холодные недели вблизи домика Бюлэнов, и вот вместе с его двумя сыновьями, Белым Глазом и Большой Кошкой, мальчик впервые отправился к берегам озера Шамплейн. Он отсутствовал целую неделю и решил в будущем идти еще дальше, вплоть до Тикондероги, где французы собирались строить со временем форт.
   Верный своему слову, Эпсиба вернулся в январе с английских фортов на озере Джордж. Он оставался лишь одну неделю, после чего отправился за партией товаров в Олбани, с тем чтобы с ними идти к индейцам племени онондага, если погода будет благоприятствовать. Для Джимса этот короткий визит дяди был большим развлечением среди однообразия зимы. В нем еще больше окрепло желание сопровождать дядю. Пользуясь отсутствием Туанетты, он несколько раз отправлялся к реке Ришелье вместе с отцом, а однажды, в марте, когда вдруг снова ударили морозы, он переночевал у Пьера Любека, старого ветерана, к которому Тонтэр очень благоволил и которого он оставил охранять замок. Через его сына, Пьера-младшего, Джимс разузнал кое-что про Туанетту. Она училась в школе урсулинок, а ее родители сняли особняк на одной из лучших улиц Квебека. Пьер уверял, однако, что барон в своих письмах к его отцу жалуется на тоску по своему дому на берегу Ришелье.
   Целых два года оставалась Туанетта в Квебеке, ни разу не навестив замка Тонтэр. А в это время Джимс с особенной силой переживал трагедию своей смешанной крови; не оставалось сомнения в том, что английская берет верх над французской, чем объяснялось тяготение к югу, где были расположены колонны Эпсибы Адамса. В то же время он страстно любил родные места, отчизну своего отца.
   К концу августа после двухлетнего отсутствия Туанетта вернулась в замок Тонтэр на один месяц. У Джимса томительно ныло сердце от желания увидеть ее, но он сдержался и не пошел в сеньорию, хотя сотни раз принимал решение навестить своего друга Пьера Любека и попутно, хоть мельком, взглянуть на Туанетту. Поль Таш с матерью тоже гостил у барона. Джимс с облегчением вздохнул, когда узнал, что все обитатели замка уехали назад в Квебек, за исключением одного лишь Тонтэра, который остался, чтобы присмотреть за сбором хлебов. Недели через две после этого Пьер однажды рассказал Джимсу, что Туанетта сильно изменилась за эти два года. Она стала серьезнее, но вместе с тем, уверял он, она, наверное, и сейчас еще не прочь была бы принять участие в хорошей потасовке. Она выросла и похорошела, по словам Пьера, который был значительно старше Джимса и в декабре собирался жениться, а потому знал уже толк в женщинах.
   Что же касается Поля Таша, то он стал мужчиной в полном смысле этого слова и одевался как юный аристократ. Нетрудно было убедиться в том, что он по уши влюблен в Туанетту, но, поскольку Пьер мог судить, Полю Ташу далеко еще было до осуществления своих мечтаний. Туанетта отнюдь не обнаруживала признаков особого благоволения к нему. Больше того, она явно относилась к нему с некоторым холодком. Когда Джимс в ответ на это высказал уверенность, что Туанетта выйдет замуж за молодого Таша, как только достигнет подходящего для этого возраста, Пьер пожал плечами и заявил, что он-де не слеп и не глух, и пусть Джимс его за дурака не принимает. Слова Пьера взволновали Джимса и доставили ему огромное удовольствие, которое он старался не выдавать. На обратном пути домой, однако, он стал упрекать себя в безумии. Если даже предположить, что Туанетта не расточает Полю Ташу нежных улыбок, как он предполагал, все же для него лично она осталась такой же далекой, как солнце...

* * *

   Весной 1753 года, когда Джимсу пошел семнадцатый год, никто из обитателей Нового Света, ни французы, ни англичане, не сомневался уже, что скоро грянет гром войны. На словах Англия и Франция были в мире, но вооруженные силы обеих держав готовились к войне, и как одни, так и другие подстрекали индейцев к истреблению белых.
   Почти у самых дверей Бюлэнов происходили военные приготовления. Каждый барон на реке Ришелье обучал своих вассалов-фермеров обращению с оружием, и нередко ветер доносил до слуха Бюлэнов звуки выстрелов, так как дважды в неделю у Тонтэра происходила стрельба в цель из мушкетов. Не находясь ни в какой зависимости от барона, ни Анри Бюлэн, ни Джимс не были обязаны принимать участие в этой муштре. Зато Тонтэр часто приезжал в гости, особенно в те дни, когда Эпсиба возвращался из странствований. Он был всегда в чудесном настроении, чему, по его словам, он был обязан Туанетте. Она вся в него, уверял он, и рвется назад к отцу. В своих письмах она не переставала жаловаться на тоску по долине Ришелье. Она писала, что через год, когда кончится срок ее обучения, она непременно вернется в замок Тонтэр, так как не хочет жить в Квебеке. Этого было достаточно для барона, чтобы сделать его счастливым, и он смеялся, когда Эпсиба говорил ему, как опасно для женщины оставаться в этих местах. Англичане и их дикие союзники не доберутся дальше южной оконечности озера Шамплейн, когда начнется война. И оттуда они тоже будут вскоре изгнаны, равно как и с озера Джордж. Но, конечно, поскольку это касается фермы Бюлэнов, лежащей на совершенно открытом месте, то тут надо было опасаться бродячих охотников за скальпами, и барон не переставал упрашивать Катерину и Анри перебраться поближе к его укреплениям.
   Он также предлагал Бюлэну и Джимсу принять участие в его занятиях по военному делу, но нисколько не обиделся, когда те отклонили эту честь. Он понимал, как тяжело было бы для Анри готовиться к войне с соотечественниками жены, и в то же время его восхищение Катериной возрастало, благодаря тому, что она продолжала безгранично верить и в англичан, и во французов, несмотря на близость катастрофы. Но ни он, ни Бюлэн не догадывались о том, что происходило в душе у Джимса. Один только Эпсиба прекрасно понимал, что переживает племянник.
   В начале осени бродячий негоциант взял Джимса с собою к английскому форту на озере Джордж, а оттуда на территорию Нью-Йорка. Лишь в ноябре вернулись они домой. В Катерине за время их отсутствия произошла какая-то перемена. Она не потеряла своей веры в людей, она была не менее довольна своим земным раем, чем когда-либо, но в ее душу проникали тревоги, с которыми она отважно боролась. Однажды вечером она сама завела речь о военных приготовлениях, происходивших в долине Ришелье. Не только молодежь, обитавшая вдоль реки, но даже их отцы принимали участие в военной подготовке, и отсутствию Джимса не было оправдания. Конечно, убивать людей нехорошо и непростительно, но, с другой стороны, право каждого человека защищать свой очаг и близких. Она выражала непоколебимую уверенность в том, что Джимс не будет сам искать кровопролития, но он должен подготовить себя ко всяким случайностям наравне со всеми другими молодыми людьми.
   Эпсиба отвечал на это, что настанет день, когда Джимсу придется принять участие в войне и он вынужден будет решить, на какой стороне он хочет драться. Когда наступит решительный момент, нельзя будет в одно и то же время оставаться и французом и англичанином. Находясь среди взбаламученного моря страстей, даже Анри окажется втянутым в борьбу, -- разве только охотники за скальпами еще раньше разрешат эту запутанную проблему! Ни один человек не мог заранее сказать, на какой стороне он окажется, а так как на свете нет ничего хуже предателя, то, по мнению Эпсибы, не следовало Джимсу обучаться военному делу под французским флагом, принимая во внимание, что он может когда-нибудь оказаться на стороне англичан. Выход был лишь один: Джимс должен стать одним из "длинных ружей", то есть свободным обитателем лесов, готовым поднять свое оружие на защиту всякого правого дела, не считаясь с национальностью той или иной стороны. Он вполне для этого подготовлен и нуждается теперь лишь в некотором опыте. "Длинное ружье" должен служить там, куда его зовут его совесть и долг.
   Этот разговор послужил началом новой фазы в жизни Джимса. Он понял, что у него как мужчины есть обязанности, которые даже его мать не могла не признать, как ни хотелось ей подольше удержать его возле себя. В течение года, последовавшего за этим, Джимс несколько раз совершал путешествия с дядей Эпсибой вплоть до территории Пенсильвании. Осенью 1754 года после четырехлетнего пребывания в школе Туанетта вернулась в замок Тонтэр. В том же месяце Бюлэны расчистили семидесятый акр земли на своей ферме.
   Мир и покой царили в долине Ришелье. Англия и Франция все еще разыгрывали комедию дружбы, нанося друг другу удары из-за угла. Французское оружие и умение привлекать на свою сторону индейцев дали им возможность разбить англичан наголову.
   Чтобы отпраздновать триумф Новой Франции и попутно ознаменовать возвращение Туанетты, Тонтэр устроил пир в своем замке. Эпсибы в это время не было, что немало огорчило барона, настаивавшего, однако, на том, чтобы Анри Бюлэн и его семья приехали на празднество, и пригрозившего, что в противном случае он их больше не будет считать друзьями. Джимс весь трепетал при мысли о приближающемся дне пира. Это был уже не тот мальчик, который когда-то брел в замок Тонтэр с отцом, с матерью и с Потехой, ковылявшей рядом с ним. Ему в январе должно было исполниться восемнадцать лет. Его тело обладало гибкостью, свойственной только диким обитателям лесов. Катерина страшно гордилась красотой его тела, его любовью к природе и его открытым взглядом. И не менее ее гордился Джимсом его дядя Эпсиба.
   В тот день, однако, когда Бюлэны тронулись в путь к замку, в душе Джимса ожило многое из того, что было в мальчике, кидавшем когда-то в противника комьями грязи, и потому Туанетта являлась для него живым воспоминанием о былых днях, что бы ни случилось с ним или с ней в будущем. Ему безумно хотелось видеть ее, но теперь уже к этому желанию не примешивались былые сладкие грезы, которые когда-то так мучили его. Та, которую он ожидал увидеть сегодня, была совершенно чужим для него человеком, и он ни в коем случае не собирался навязывать ей себя. Это отнюдь не объяснялось чувством самоунижения или недостатком смелости. Только безграничная гордость удерживала его. Он был уверен, что без малейшего смущения сумеет встретиться с Туанеттой, как бы она ни выросла за это время, как бы она ни стала хороша, Он понимал, что она должна была сильно измениться, -- ведь ей минуло уже пятнадцать лет. В этот период жизни пять лет имеют огромное значение, и, возможно, он даже не узнает ее.
   Страшное волнение овладело им, когда она наконец предстала перед его глазами. Казалось, неминуемо вернулось "вчера", и портрет, давно преданный огню, пепел которого был развеян по ветру, внезапно оказался восстановленным. Она значительно выросла и, разумеется, стала красивее, но все же это была та же Туанетта. Он не видел никакой перемены в ней, разве только, что она из девушки превратилась в женщину. Все труды Эпсибы, потраченные на племянника, все свободолюбие Джимса, его отвага -- все рассеялось как дым, едва он увидел ее. Он снова казался самому себе ничтожным мальчиком, приносившим Туанетте орехи, красивые перья и леденцы из липового сиропа и молившим небо о том, чтобы она улыбнулась ему.
   Она еще не видела его, -- так, по крайней мере, предполагал Джимс. Туанетта вышла из дому в сопровождении группы барышень из соседней сеньории, он оказался почти на ее пути вместе с Пьером Любеком. Последний сделал несколько шагов по направлению к ней, в противном случае, подумал Джимс, она даже не увидела бы его. Он взял себя в руки и стоял с обнаженной головой, бесстрастный, как солдат на часах, меж тем как сердце его бешено колотилось. Туанетта вынуждена была повернуться в сторону Джимса, чтобы ответить на приветствие его спутника; но она это сделала чрезвычайно неохотно, и видно было, что она знала о его присутствии. По-видимому, у нее не было ни малейшего желания заговорить с ним. И если Джимс нуждался в данную минуту в отваге, то это сознание вполне пришло ему на помощь. Встретившись взглядом с девушкой, он почтительно поклонился ей.
   Туанетта залилась румянцем, ее темные глаза вспыхнули огнем, между тем как на загорелом и обветренном лице Джимса ничуть не отразилось его душевное состояние. Со стороны можно было подумать, что он вовсе не знает ее, до такой степени неподвижным оставался он, пока Туанетта проходила мимо. А она еле кивнула головой, и губы ее беззвучно что-то прошептали. Очевидно, дядя Эпсиба был неправ: бывает ненависть, которая никогда не умирает.
   После пиршества, устроенного на зеленой лужайке, последовало самое главное развлечение: военный парад фермеров, обученных Тонтэром. Многие из мужчин, обучавшихся военному строю в других сеньориях, присоединились к людям Тонтэра. Чтобы избавить Катерину от этого тяжелого для нее зрелища, Анри Бюлэн увез жену за полчаса до начала парада, но Джимс остался. Это было, так сказать, ответом Туанетте на ее презрение к нему за то, что он не принадлежал к ее народу, за то, что его мир не был ограничен узкими рамками сеньории. Он стоял, прижав свое длинное ружье к телу, чувствуя, что Туанетта смотрит на него, что ее взгляд отравлен презрением и ненавистью. Это сознание вызывало в его душе какое-то болезненное ликование. Ему казалось, что он снова слышит ее голос, как тогда, когда она назвала его "противной английской тварью"... трусом... человеком, которому нельзя доверять, за которым нужно следить. Но он не испытывал сейчас ни унижения, ни сожаления, а только чествовал, что еще больше ширится пропасть, разверзшаяся между ними. И это чувство он унес с собой домой.
   Слухи поползли через дебри и достигали каждого уголка, точно перешептывание ветерков, поддерживая вечный огонь под пеплом ненависти, раздувая искры в яркое пламя. Секреты перестали быть секретами. Слухи становились фактами. Опасения перешли в обоснованные страхи. Англия и Франция по-прежнему играли в комедию мира при своих могущественных дворах, при свете они были друзьями, во мраке одна тянулась к глотке другой, точно головорезы. Леса кишели раскрашенными дикарями, передвигавшимися бесшумной поступью, и каждый француз, который не поднимал оружия на защиту своей отчизны, уже не мог называться французом. Джимс заметил, что это положение дел еще сильнее отзывается на отце, чем на нем самом. Вопреки своей любви к Катерине Анри все же оставался верным сыном Новой Франции, и теперь, когда французы телами своими преграждали путь врагу, его подмывало принести и себя в жертву, и желание это было так сильно в нем, что он с большим трудом подавлял его. Никогда еще за все эти годы его дружба с женой не достигала таких размеров, как в эти недели страшного напряжения.
   Глубокую рану в душе обоих оставил тот день, когда генерал Дискау явился в долину Ришелье в тремя тысячами пятьюстами бойцов и расположился на ночь лагерем близ сеньории Тонтэра. Узнав об этом, Катерина сказала:
   -- Если сердце говорит вам, что так надо, идите вместе с ними!
   Но они остались. Анри выдержал более упорную борьбу, чем бой, который дал противнику Дискау, чем битва, в которой погиб Бреддок. Для Джимса это не было такой душевной мукой, но зато его молодая горячая кровь бурлила в нем и звала его взяться за оружие. А для Катерины этот период был сущим адом, днями, проведенными в страхе и в муках неопределенности.
   А потом разнеслась ошеломляющая весть. Бог был на стороне французов! Бреддок со своим войском был разбит и уничтожен. Барон Дискау, этот великий немецкий полководец, дравшийся за Францию, двинулся на юг, чтобы сокрушить Вильяма Джонсона с его колонистами, рассчитывая гнать врага до самой Олбани.
   Дискау, между прочим, имел с собой шесть тысяч бойцов, из числа тех, которые начали называть себя канадцами.
   Тонтэр приехал к Бюлэнам с целью передать им эти новости. Он напомнил Катерине свое предсказание, что англичанам никогда не удастся добраться до ее земного рая. Дискау начисто освободит от врагов всю территорию озера Шамплейн. Он то и дело жал руку Эпсибе Адамсу, уверяя его, что по отношению к нему лично он питает самые дружеские чувства, хотя и не скрывает своей глубокой неприязни к англичанам, посягнувшим на Новую Францию. Он отправил на войну чуть ли не всех своих вассалов и сам тоже присоединился бы к Дискау, если бы не отсутствие одной ноги.
   Даже Туанетта и та хотела идти с войсками Новой Франции!
   Это напомнило барону одно данное ему поручение: Туанетта просила передать письмо Джимсу. Надо полагать, что это приглашение в гости. Он неоднократно говорил ей, что она должна быть более любезна с молодым Бюлэном.
   Джимс взял письмо и отошел в сторону. Письмо служило первым доказательством тому, что Туанетта помнит о его существовании. Со дня пиршества, устроенного Тонтэром, он ее не видел и старался не думать о ней.
   В этом кратком письме Туанетта в холодных выражениях называла его ренегатом и трусом!..

* * *

   Несколько недель спустя в одно сентябрьское утро Джимс стоял и смотрел вслед дяде Эпсибе, пока тот не исчез в лесах таинственной долины, уже подернутой первым инеем. Казалось, что с вестью о победе французов, которая должна была еще в большей степени обеспечить безопасность Бюлэнам, Эпсиба стал особенно подозрительно относиться к неизведанной долине. Только накануне Тонтэр был на ферме и сообщил последние новости о продвижении Дискау. Этот великий немец готовился нанести последний решительный удар Джонсону с его сбродом из колонистов и индейцев. Возможно, что теперь это уже случилось. И тем не менее, размышлял Джимс, его дядя отправился на разведку, а выражение его лица, когда он уходил, было очень загадочное.
   Какая-то странная тревога охватила вдруг Потеху после ухода Эпсибы. Годы уже оставили глубокий след на собаке. Она стала еще более косматой, кости еще резче выступали наружу, она уже не так охотно принимала участие в частых разведках Джимса, предпочитая лежать и греться на солнышке. Ее нельзя было назвать старой собакой, но в то же время она не была молода. Зато вместе с годами еще более обострились все ее чувства, ее ум стал еще проницательнее, и по-прежнему с полной силой сохранился один фактор, который мог вернуть ей порывы молодости. Этим фактором был запах краснокожих.
   Потеха неизменно давала Джимсу знать о близости индейца, иногда задолго еще до появления дикаря. И она ни на одну минуту не сводила глаз с таинственной долины. Днем, нежась на солнце, она лежала с полузакрытыми глазами мордой к лесу. Вечером она не переставала жадно втягивать запахи окружающей природы и ни разу не спускалась в долину одна, без Джимса или Анри Бюлэна. А в это утро Потехой овладела до того сильная тревога, что это начало отражаться даже на Джимсе. Вскоре после полудня он вдруг бросил работу и сказал матери, что хочет немного пройтись по направлению к тому месту, где была раньше ферма Люссана. Катерина проводила его через сад и даже поднялась вместе с ним по склону холма. Никогда еще не видел ее Джимс такой прекрасной. Его отец был прав, утверждая, что Катерина всегда останется юной девушкой. С верхушки холма они стали окликать Анри Бюлэна, работавшего на свекольном поле, и тот издали замахал им в ответ рукой.
   Джимс стоял еще некоторое время, обвив одной рукой стан матери, а потом он поцеловал ее и пустился в путь. Катерина не трогалась с места, пока он не скрылся во мраке большого леса. У Джимса не было никакого желания охотиться, у Потехи -- тем более. Сейчас они оба находились во власти каких-то новых импульсов. Тревожное настроение собаки не похоже было на тревогу ее господина. Каждый раз, когда Джимс останавливался, Потеха замирала на месте и начинала интенсивно нюхать воздух, всем своим существом выражая опасения и подозрительность. Джимс внимательно приглядывался к собаке, пытаясь понять ее загадочное поведение, так как она не подавала обычного сигнала, свидетельствовавшего о близости индейца. Похоже было на то, что она ощущала позади себя что-то неосязаемое, но тем не менее страшное.
   Джимса между тем все тянуло вперед и вперед. Не преследуя никакой цели, без всяких к тому оснований, если не считать беспокойного состояния ума, он держал путь к ферме Люссана. Воздух был бодряще-свежий. Под ногами шуршали сухие листья. С верхушки холмов открывалась прекрасная панорама в красных, золотистых, желтых и темно-бурых тонах. Ферма Люссана, находившаяся в девяти милях от фермы Бюлэна, успела за пять лет заглохнуть и слиться с дикой природой.
   Джимс стоял на том месте, где он когда-то дрался с Полем, и в ушах его раздавались зловеще перешептывавшиеся голоса воспоминаний. Они разбередили ноющую тоску в его сердце, точно руины этой фермы олицетворяли собою все то, что осталось от его собственных надежд и грез. А потом в его душу закрался безотчетный, беспричинный страх. Он повернулся кругом и быстро направился назад.
   Потеха время от времени испускала жалобный визг, точно ей не терпелось скорее достичь дома. Порою она забегала вперед, чтобы показать своему господину, как велико ее нетерпение. Но Джимс не спешил. Он снял лук и держал его в руке наготове. Если бы даже Потеха подала сигнал опасности, он не обратил бы на это ни малейшего внимания: ведь опасность отстояла от его дома на много-много миль за линией Дискау и его людей, -- не было никаких оснований предполагать, что она когда-нибудь приблизится и он вынужден будет встретиться с ней. В глазах Туанетты он навсегда останется ренегатом и трусом.
   Ночной мрак сгущался. Звезды усыпали небосклон. Глубокие тени залегли вокруг одинокого путника, когда он вместе с собакой поднялся на самый высокий из холмов, откуда открывался вид на холмики и рощи, отделявшие его от неизведанной долины. Потеха первая взобралась на вершину холма и испустила жалобный визг. Джимс поравнялся с нею и застыл точно вкопанный...
   В продолжение нескольких секунд сердце его не билось. Ужас закрался к нему в душу, ужас, граничивший со смертью, ужас, который может быть вызван только зловещим призраком смерти..
   Над лесом, в котором исчез в это утро Эпсиба Адамс, поднималось зарево дальнего пожара. Несколько ближе, у начала таинственной долины, небо было окрашено в цвет пламени. Но это пламя говорило не о горящем лесе, а также и не о костре из пылающих пней. Это было море огня, поднимавшегося к небу, точно огромный гриб, голова которого терялась в зловеще окрашенных тучах и разливалась у краев серебром, золотом и кровью...
   Горел его родной дом!
   С губ Джимса сорвался крик скорби. И в то же мгновение в ушах прозвучали слова дяди Эпсибы, произнесенные утром при расставании: "Если меня не будет и тебе случится увидеть там, за лесом, зарево ночью или густой дым днем, спеши с отцом и матерью в сеньорию, ибо это будет служить доказательством, что близка смертельная опасность и моя рука подала тебе сигнал через небесный свод".
  

Глава VIII

   Джимс долго сидел не шевелясь и смотрел на багряное небо. Сомнения быть не могло -- горел его родной дом. Одно лишь это не наполнило бы его душу таким ужасом. Ведь там оставался отец, который позаботится о его матери, и можно будет построить новый дом. Жизнь не кончается из-за того, что сгорает дом. Но там вдали виднелось еще зарево, и оно-то вызывало в нем мучительный страх. Это Эпсиба при помощи огня переговаривался с ним во мраке ночи!
   Когда юноша несколько пришел в себя, он заметил, что Потеха пристально смотрит на багровое небо, и во всех мускулах ее напряженного тела можно было прочесть предупреждение об опасности -- сигнал о близости индейцев. До этого момента подобные сигналы никогда не вызывали в Джимсе такого трепета, страха и ужаса.
   Он бегом пустился с холма, не обращая внимания на кусты, хлеставшие его по лицу. Достигнув подножия, он побежал еще быстрее, но столь густы были стены беспросветного мрака, окружавшего его в лесу, что временами не видно становилось багрового зарева. Потеха бежала впереди, и создавалось впечатление, точно две тени мчатся, пытаясь перегнать одна другую. Дыхание с трудом вырывалось из груди Джимса, и он вынужден был перейти на скорый шаг. Потеха тоже несколько замедлила бег. Когда они поднялись на один из небольших холмов, Джимс опять увидел зловещее зарево.
   Снова пустился он бегом, и луч надежды начал проникать в его душу. Горел его дом, но возможно ведь, что это был лишь несчастный случай, не имевший ничего общего с предсказаниями дяди Эпсибы, а этот огонь, там, за таинственной долиной, был лишь совпадением, результатом, быть может, неосторожности беспечного индейца или белого. Лес был страшно сухой, и достаточно было искорки из выколоченной трубки или пыжа, выброшенного из ружья, чтобы возник пожар. Разве он когда-нибудь боялся лесных пожаров!
   Джимс опять остановился, чтобы перевести дух, и Потеха тоже застыла рядом с ним. Они стояли под звездным небом, напрягая слух и зрение, поведение собаки не позволяло юноше придавать слишком много значения своим надеждам. Мохнатое животное все дрожало от еле сдерживаемого чувства, обуревавшего его, так как в нос ему ударил самый ненавистный для него запах -- запах индейцев. Шерсть на спине его вздыбилась, глаза метали молнии, из раскрытой пасти струилась слюна, точно его мучил голод, а не ненависть. Джимс прилагал все усилия к тому, чтобы не доверять всем этим очевидным признакам, пытаясь уверить себя, что если на ферме отца и находятся индейцы, то это не враги, а друзья, явившиеся с целью помочь при пожаре.
   Легкий ветерок шелестел в верхушках деревьев. Джимс прислушался. Мертвое безмолвие было прорезано звуком, от которого дыхание занялось в груди Джимса. Этот звук доносился издалека и был до того слаб, что шелест листьев заглушал его. Но все же Джимс услышал.
   Это были ружейные выстрелы, и они доносились через холмы и леса со стороны замка Тонтэр. Юноша кинулся что было мочи через большой лес с Потехой впереди. К ногам его, казалось, были подвешены тяжелые гири, до такой степени был он измучен бегом. Джимс остановился и прислонился к дереву, совершенно выбившись из сил, а Потеха, зловеще рыча, прижалась к его коленям. Теперь уж он не пытался разогнать свои страхи. Ясно было, что случилась катастрофа, и у него было лишь одно желание: возможно скорее добраться до отца и матери. Призвав на помощь последние силы, Джимс снова пустился в путь и вскоре очутился на верхушке холма, у подножия которого находился его родной дом.
   Он не был особенно поражен, когда вместо дома, хлева и других строений его глазам представились лишь груды пылающих угольев, так как, сам того не сознавая, он ожидал увидеть такую картину. Все было уничтожено огнем. Но и не это так действовало на его рассудок, близкий к помешательству. Хуже всего было это безмолвие, эта абсолютная безжизненность, это полное отсутствие какого-либо движения и звука. Пожарище освещало ферму и землю ярким светом. Джимс ясно различал огромные камни возле ручья, дорожки в саду, птичники у ближайших дубов, мельницу, подсолнухи, покачивавшиеся на своих стройных стеблях, точно нимфы, все, вплоть до груды яблок, собранных им и матерью накануне для изготовления сидра. Но, увы, он не видел никого, кто бы спасся от повара: ни отца, ни матери, ни дяди Эпсибы. Нигде не слышно было человеческого голоса.
   Страх, который является не чем иным, как реакцией мышц и нервов на опасность, совершенно покинул его. Он стал спускаться с холма, думая лишь об отце и матери, мучимый желанием крикнуть и услышать их ответ. Он даже не вложил стрелы в лук и подвигался вперед нетвердыми шагами. Что могла изменить стрела? Он даже не пытался держаться в тени деревьев. Ему не было дела ни до чего, кроме отца и матери. И совершенно неожиданно он набрел на отца...
   Анри Бюлэн лежал на земле возле одного из розовых кустов. Можно было подумать, что он спит. Но он был мертв. Он лежал, растянувшись на спине, и свет от пожарища играл на его лице, то разгораясь ярче, то угасая, точно меняющиеся ноты беззвучной мелодии.
   Не издав ни звука, Джимс опустился на колени возле тела отца. Он вдруг обрел снова дар слова и совершенно бессознательно тихо окликнул отца, хотя и знал, что ответа не последует. Спокойным голосом он опять позвал отца, прикоснувшись руками к безжизненному телу. Подобно тому, как смерть своим приближением притупляет все чувства и утоляет боль, так и сейчас Джимсом овладело абсолютное спокойствие, несмотря на то, что звездное небо не могло скрыть от него ни искаженных белых губ, ни судорожно сжатой руки, ни обнаженной, залитой кровью макушки головы, где прошелся нож, снявший скальп.
   Джимс покачал головой. Он, может быть, зарыдал бы, если бы не мертвящий покой, овладевший всем его существом. Тихо и неподвижно стоял он на коленях у трупа отца. Потеха придвинулась вплотную, обнюхала холодные руки, а потом лизнула лицо Джимса, приникшего к плечу отца. В воздухе витала смерть, -- собака чувствовала это, Опустившись на задние лапы, она завыла. Это был страшный звук, жуткий вопль, от которого застыли все звуки природы и который привел Джимса в себя. Он поднял голову, снова увидел тело отца и с трудом встал. Он принялся искать и неподалеку, возле груды яблок, приготовленных для сидра, нашел свою мать. Она тоже лежала лицом кверху, и то немногое, что осталось от ее волос после страшного ножа, рассыпалось по земле. И тогда сердце Джимса не выдержало. Упав над телом Катерины Бюлэн, он зарыдал, а Потеха сторожила, прислушиваясь к скорбным звукам, болью отдававшимся в ее сердце.
   А потом наступила мертвая тишина. Пылающие уголья стали подергиваться золой, под большим лесом прошелся легкий ветерок, Млечный Путь начал тускнеть, и в небе стали собираться тучи. Наступил мрак, предшествующий заре, а затем стало рассветать.
   Джимс поднялся с земли и оглянулся. Весь его мир рушился. Он перестал быть тем юношей, каким был недавно, и превратился в существо, пережившее века. Следуя по пятам Потехи, он принялся искать дядю Эпсибу. Он видел измятую траву, землю, утоптанную мокасинами, кем-то брошенный топорик с английским именем на нем, но Эпсибы Адамса нигде не было. Тогда он повернул назад и направился к замку Тонтэр.
   Крепко зажав в руке топорик, зашагал он снова, держа путь к холму. Деревянное топорище, казалось, таило в себе какой-то секрет, имевший для Джимса огромное значение, судя по тому, как он конвульсивно сжимал в руке оружие с зазубренным лезвием. На деле Джимс не думал ни о топорище, ни об обухе. Его мозг был занят одной лишь мыслью: именем, которое он видел на топорике. Оно говорило о том, что тут побывали англичане со своими индейцами или же англичане послали их сюда, как и предсказывал дядя Эпсиба. Не французы, а англичане. Англичане!
   Он еще сильнее зажал топорик, точно под его пальцами было горло какого-либо англичанина. Впрочем, он сейчас думал не о мести. Его мать была убита, отец тоже. Индейцы с английскими топориками убили их, и его долг известить об этом Тонтэра. Все пережитое за последние часы казалось каким-то уродливым кошмаром, и восход солнца не разогнал этого ощущения нереальности, овладевшего его разумом. Прекрасное теплое утро, полет птиц на юг, веселое перекликание диких индюков под каштановыми деревьями -- все лишь усиливало это ощущение. А порой им овладевало желание крикнуть, что это невозможно, что собственные глаза обманули его.
   Дойдя до Беличьей скалы, Джимс остановился и посмотрел на таинственную долину. Еще больше, чем когда-либо, напоминала она восточный ковер благодаря своим осенним краскам. Нигде не видно было дыма или каких-либо других следов, которые говорили бы о вторжении неприятеля. До его слуха доносились голоса многочисленных белок, над головой пронеслись два старых орла, которых он знал с самого детства. Голова его несколько прояснилась, и он чувствовал, что вновь обретает утраченные силы. Он заговорил с Потехой, и та, прижавшись к его ногам, с бесконечной преданностью посмотрела на него. Смелость возвращалась к обоим, и когда Джимс отвернул голову от загадочной долины, его глаза приняли какое-то новое выражение: они стали похожи на глаза дикарей и приобрели ту же твердость взгляда, ту же бездонную глубину, в которой никто не мог прочесть каких-либо переживаний. Белое как мел лицо оставалось бесстрастным, словно черты его были изваяны из холодного камня.
   Джимс снова взглянул на топорик, и Потеха насторожилась, услышав странный звук, сорвавшийся с его уст. Этот топорик, казалось, был голосом, рассказывавшим ему целую повесть, позволявшим ему легче мыслить и быть настороже. Пока это относилось к нему лично, он не внимал этому голосу осторожности, так как мысль о собственной безопасности представлялась сейчас не имеющей никакого значения. Это объяснялось не приливом отваги, а полной атрофией чувства страха. Но по мере приближения к замку Тонтэр в нем с большей силой просыпался инстинкт самосохранения. Правда, это не заставило его свернуть с открытой дороги или замедлить шаг, но все его чувства обострились, и совершенно бессознательно он начал готовиться к предстоящей мести. А для того, чтобы приступить к этому, нужно было раньше всего достигнуть замка Тонтэр.
   Вспоминая выстрелы, которые он слышал со стороны замка, Джимс ясно рисовал себе картину событий. У Тонтэра оставалось несколько человек, не присоединившихся к войскам генерала Дискау. Убив Анри и Катерину Бюлэн, индейцы, по-видимому, свернули на восток от зловещей долины, но барон, предупрежденный сигналом Эпсибы Адамса, встретил их залпом мушкетов. Джимс верил в Тонтэра, а потому нисколько не опасался за него. Точно также не сомневался он в судьбе, постигшей дядю Эпсибу. Очевидно, английские топорики настигли его где-нибудь, в противном случае он явился бы на ферму сестры за то время, что Джимс и Потеха провели там. Тем не менее в душу его минутами закрадывалась надежда: а вдруг дядя Эпсиба в силу каких-либо причин очутился в замке Тонтэр? Что, если он, подав сигнал, поспешил в сеньорию в надежде найти там своих близких? Вполне возможно ведь, что Анри Бюлэн, увидев сигнал, поданный шурином, но не веря в опасность, ждал, меж тем как смерть уже набрасывала свою тень на маленькую долину.
   Может случиться, что он сейчас перевалит через вершину холма и увидит дядю Эпсибу... Эпсибу, барона, его вооруженных вассалов...
   Казалось, что Потеха надеялась увидеть то же самое. Джимс направился к тропинке, которая вела через густые заросли к вершине холма, где он обычно делал остановку, чтобы полюбоваться прекрасным видом владений, дарованных королем Франции верному и отважному Тонтэру.
   Джимс вышел на верхушку холма... Последняя искра надежды, еще тлевшая у него в груди, погасла и уступила место мраку отчаяния.
   Замок Тонтэр перестал существовать!
   Над тем местом, где стоял замок, расстилался белесоватый дымок, точно мелкий туман, поднимавшийся кверху молочными спиралями.
   Замок исчез, исчезла укрепленная церковь, исчезли домики фермеров, стоявшие в отдалении за полями и лугами. Осталась лишь каменная мельница, огромное колесо которой продолжало еще вращаться, издавая жалобный звук, смутно доносившийся до слуха человека на холме. Ничто другое, помимо этого, не нарушало безмолвия.
   Джимс смотрел на колышущийся белый покров, и ему казалось, что он видит огромный саван, скрывающий под собою смерть. Впервые забыл он на мгновение отца и мать. Он думал сейчас о девушке, которую он когда-то любил. Он думал о Туанетте.
  

Глава IX

   Притаившись за красноголовыми сумахами, Джимс в продолжение нескольких минут стоял и смотрел на руины, еще дымившиеся в долине. Он был слишком оглушен и ошеломлен своей собственной трагедией, чтобы полностью осознать новый удар. Эта жуткая сцена точно громом поразила его, но на этот раз он не потерял способность мыслить и действовать. Теперь пришел конец всем его надеждам, и белый туман, точно смертным покрывалом заволакивающий долину, словно ножом освободил его мозг от другого тумана, который застилал его зрение. Рушились последние остатки его мира, и вместе с ним исчезла и Туанетта.
   Безумная ярость вспыхнула в нем. Это чувство начало расти в его душе с того момента, когда он опустился на колени возле тела отца, оно разгорелось ярким огнем, когда он нашел свою мать мертвой, оно наполнило его сердце и разум бешеным ядом, когда он прикрыл лица убитых. А теперь он знал, почему его рука конвульсивно сжимала английский топорик. В нем зажглось желание убивать. Это было чрезвычайно сильное чувство, не вызывавшее, однако, желания громко бросить кому-нибудь вызов или очертя голову кинуться на кого-либо. Ненависть, охватившая его, не была ненавистью по отношению к одному человеку или к группе людей. Не разбираясь хорошенько в своих чувствах, Джимс повернулся лицом к югу, где на расстоянии многих миль от него сверкало на солнце озеро Шамплейн, и рука, сжимавшая топорик, затрепетала под бурным наплывом нового ощущения. Это была жажда крови, крови целого народа, который он возненавидел в этот день и час.
   Он лишь смутно отдавал себе отчет в жалобном стенании мельницы, когда начал спускаться с холма. Он не видел надобности остерегаться -- смерти незачем было возвращаться в такое место, где царило полное разорение. Но это мельничное колесо своим монотонным шумом целиком привлекло к себе внимание Джимса. Ему почему-то казалось, что он различает слова "маленькая английская тварь", "маленькая английская тварь"! Похоже было на то, что колесо похитило его затаенную мысль. И смысл ее соответствовал истине. Он действительно оказался той английской тварью, о которой говорила мадам Тонтэр. Туанетта была права. Исчадия ада с белой кожей, его соотечественники отправили сюда убийц, вооружив их своими топориками. А он, точно одинокое привидение, остался, чтобы узреть весь этот ужас. И мельница как будто знала это и обладала способностью передавать свои мысли.
   В канавке под самой церковью он наткнулся на чье-то тело. Это был индеец-могаук, в руке которого остался еще зажатый топорик, такой же, как и тот, что держал Джимс. У пояса убитого воина виднелся скальп. В первый момент у юноши голова закружилась -- это был скальп, снятый с головы крохотного младенца.
   По мере того, как он подвигался вперед, ему все яснее становилось, что обитатели сеньории были застигнуты врасплох и борьба продолжалась недолго. Старый кюре Жан Лозан лежал скорчившись, полуодетый, со старым кремневым ружьем под собою. Он был совершенно лысый, а потому индейцы не тронули его головы, так как без волос скальп не представлял собой никакой ценности. Он, очевидно, пытался добежать до укрепленной церкви, но его догнала пуля в спину. Неподалеку от кюре лежали старики Жюшеро и Эбер, а в нескольких шагах от них -- их жены. Пятый был Родо, слабоумный парень, напоминавший сейчас клоуна благодаря идиотской улыбке на бескровном лице.
   Это были люди, жившие рядом с замком и церковью. Остальные жили слишком далеко, чтобы успеть вовремя явиться на помощь, но результат, по-видимому, был один: некоторые сами пришли и приняли смерть, другие ждали и смерть пришла за ними.
   Между этими трупами и обугленными руинами замка лежала одинокая фигура. Джимс медленно направился к этому месту. Это был барон Тонтэр. В отличие от других, он был совершенно одет. Он, несомненно, был вооружен, когда выбежал из замка, но сейчас у него в руках ничего не было, помимо комьев земли, вырытых пальцами в момент агонии. Только сейчас Джимс понял, как близок был ему этот человек. Тонтэр оставался единственным звеном, связывающим его юность с грезами детских лет, и благодаря ему он не мог навсегда потерять Туанетту. Джимс сложил его руки на груди, предварительно вынув из зажатых пальцев комья земли. Ему казалось, что он вот-вот увидит Туанетту рядом с ее отцом, и снова у него голова закружилась и все смешалось перед глазами.
   Снова в нем вспыхнула злоба. Он молчал, внимательно прислушиваясь, точно надеялся услышать еще какие-нибудь звуки в этом мертвом безмолвии. Джимс опять посмотрел на тело Тонтэра. Он старался набраться сил, чтобы продолжать поиски и найти Туанетту. Он заранее рисовал себе, как это будет. Он найдет юное тело Туанетты, мертвой Туанетты! Это было еще страшнее, чем смерть матери. Его мать и Туанетта -- две искры, поддерживавшие огонь в его душе. Как же это возможно, чтобы их не стало, а его сердце продолжало еще биться?
   Он двинулся вперед, держа путь к дымящимся руинам, и на несколько секунд остановился у трупа негритянки, лежавшей на земле почти совсем голой. Огромное черное кровавое пятно виднелось в том месте, где был снят скальп. Несчастная прижимала к груди оскальпированного младенца. Джимс принялся тщательно осматривать пространство за этими трупами, и там, где дым стелился над землей, точно саван, он увидел маленькое стройное тело. Это, без всякого сомнения, была Туанетта. Круги пошли у него перед глазами, и он прикрыл лицо руками, чтобы отогнать страшное видение. Туанетта... мертвая... в нескольких шагах от него. Мертвая... так же, как и его мать.
   Потеха пошла вперед и, дойдя до неподвижного тела, остановилась. Она почуяла нечто такое, что оставалось недоступным для Джимса. Собака угадала опасность, подстерегавшую их, и хотела сообщить об этом своему господину. В то же мгновение со стороны мельницы раздался выстрел, и Джимс почувствовал в руке жгучую боль. Бросив лук, он в несколько прыжков добежал до мельницы. Потеха опередила его, но, достигнув разбитой двери, остановилась, пытаясь разглядеть, что делается в глубине теней, залегших на каменных стенах. Джимс двинулся дальше. Смерть могла бы скосить его в тот момент, когда он переступил порог, но в сводчатом помещении мельницы ничто не шевелилось и ни один звук не нарушал безмолвия, разве только его собственное дыхание. Собака подошла к нему и принялась нюхать сыроватый воздух, пропитанный запахом зерна. Затем она направилась к маленькой лестнице, которая вела наверх, и Джимс понял, что именно там таится опасность. Высоко подняв топорик, он кинулся наверх.
   Если бы топорик нанес удар, он раскроил бы череп Туанетты. Она встретила опасность выпрямившись всем телом и все еще не выпуская из рук мушкета, из которого она стреляла, точно надеясь, что сумеет с его помощью обороняться. Бледное лицо ее рельефно выделялось на фоне черных шелковистых волос, струившихся по плечам. В глазах ее горело безумие. В ожидании смерти, она, тем не менее, не испытывала ни страха, ни ужаса. В ней чувствовалось что-то непокорное, словно душа самого Тонтэра пребывала в ее хрупком теле и тем самым избавляла ее от страха перед смертью.
   Ожидая увидеть дикаря, Туанетта вдруг встретилась лицом к лицу с Джимсом. Мушкет выпал из ее рук на пол.
   Она отшатнулась, точно Джимс внушал ей еще больший ужас, чем индеец-могаук, прижалась спиною к мешкам с зерном и не отрываясь смотрела на Джимса. Он похож был на чудовище, когда появился на пороге, залитый светом, струившимся через три круглых пыльных окошечка. Часть его одежды осталась на ферме, так как он перед уходом прикрыл тела отца и матери, и, таким образом, его руки и плечи были оголены. Лицо его было покрыто грязью и копотью, в глазах вспыхивали зеленые огоньки, а из раненой руки стекала на дубовый пол кровь.
   Вопль о мести, готовый сорваться с его уст, излился рыданием, вырвавшимся из его груди, едва он узнал Туанетту. Он окликнул ее, но она не ответила и только еще плотнее прижалась к мешкам. Потеха направилась к ней, производя забавный звук своими когтями на деревянном полу, но Туанетта не сводила глаз с Джимса. Ему казалось, что его сверлят два огонька. Собака лизнула руку девушки, но та быстро отдернула ее.
   -- Английская тварь!
   Теперь это был уже не воображаемый голос мельничного колеса, а голос Туанетты, звучавший бешеной ненавистью. Она вдруг быстро подняла с пола мушкет и ударила Джимса. Будь мушкет еще заряжен, она убила бы его. Она продолжала наносить удары, а Джимс стоял, не двигаясь с места, отдавая себе отчет лишь в словах, слетавших с уст девушки. Он пришел с английскими индейцами, чтобы истребить французов. Он и его мать участвовали в заговоре, а потому остались в живых, тогда как все близкие ей люди были убиты! Ствол мушкета нанес ему удар между глаз, один раз он задел его раненую руку и в нескольких местах разодрал его тело... Туанетта, рыдая, продолжала бить его мушкетом, крича, что убьет его, если Бог даст ей силы уничтожить эту английскую тварь, этого подлого убийцу, этого дьявола, еще более страшного, чем его раскрашенные союзники, дикари... А он стоял перед ней точно каменное изваяние, терпеливо снося удары.
   Тяжесть мушкета в конце концов обессилила девушку, и она уронила его снова на пол. Она ухватилась за топорик и, видя, что Джимс не сопротивляется, вырвала оружие из его рук и занесла над головой, издав при этом ликующий крик. Но еще раньше, чем топорик успел опуститься, Туанетта безжизненной массой рухнула на землю. Джимс опустился на колени, приподнял ее голову здоровой рукой и прижал ее к своей груди. А потом он наклонился и поцеловал бледные губы, бешено поносившие его за минуту до этого.
  

Глава X

   Придя в себя, Туанетта обнаружила, что она одна. Ей казалось, что она очнулась после долгого сна и стены, которые окружали ее, были стенами ее комнаты в замке. А потом она вдруг все вспомнила и быстро села, ожидая увидеть Джимса. Но его не было. Она также заметила, что лежит не на том месте, где упала, так как Джимс удобно устроил ее на груде пустых мешков. Взгляд ее упал на мушкет, на кровавые пятна на полу, и она вздрогнула. Она пыталась убить его, а он ушел, оставив ее в живых!
   Как это случилось раньше с Джимсом, так и у нее в душе точно что-то выгорело, и там осталась лишь пустота. Туанетта поднялась на ноги с каким-то мертвым спокойствием, точно отшельница, свыкшаяся с окружавшими ее стенами. Все страсти улеглись и заглохли. Если бы желанием можно было убить человека, она не отказалась бы от мести Джимсу, но она ни за что не взялась бы снова за мушкет, лежавший сейчас на полу. Туанетта подошла к лестнице и посмотрела вниз. Сын этой англичанки ушел, не оставив никаких следов, помимо кровавых пятен на ступеньках. На одно мгновение буйная радость охватила Туанетту при мысли, что ей удалось почти уничтожить одного из Бюлэнов, одного из тех, кто навлек тень смерти на ее дом. Но эта радость быстро испарилась. Красные пятна целиком овладели ее вниманием: Джимс Бюлэн, этот мальчик, ненавидеть которого ее мать учила с раннего детства, был сейчас на дворе, где находились тела близких ей людей. Мальчик, превратившийся в английское чудовище!
   Ей хотелось снова вызвать в себе ненависть и желание убить, но эта попытка оказалась бесплодной. Она стала спускаться с лестницы, не сводя глаз с кровавых пятен и не слыша ничего, кроме скрипения мельничного колеса. В дверях она остановилась и огляделась. Повсюду расстилался белесоватый дым. В отдалении виднелась фигура человека, страшно сгорбившегося под какой-то тяжестью. За нею следовало какое-то небольшое существо. Туанетта поняла, что это Джимс со своей собакой.
   Она долго смотрела на них, а когда несколько минут спустя дым скрыл их от нее, она направилась к тому месту, где находился раньше человек с собакой. Джимс, очевидно, заметил ее, так как он снова вернулся с Потехой, не отстававшей ни на шаг. Он нашел где-то старую куртку и теперь уже не казался таким дикарем, как раньше, хотя его лицо, носившее следы ударов Туанетты, имело жуткий вид. Он тяжело дышал, но в то же время был совершенно бесстрастным, как в те минуты, когда Туанетта с такой ненавистью обрушилась на него. Она хотела что-то сказать, когда он остановился возле нее. В сердце ее оставалось еще много яда, который она собиралась излить на него, но яд терял свою силу в этом безмолвии. В ее взгляде, когда они встретились глазами, не было ничего кровожадного, а только жалость. Она с трудом держалась на ногах и покачивалась от слабости, но он не сделал попытки поддержать ее. Он уже больше не был тем мальчиком, по отношению к которому мадам Тонтэр внушала ей ненависть. Он даже не был больше в ее глазах прежним Джимсом.
   Но голос принадлежал ему.
   -- Мне очень жаль... Туанетта...
   Джимс еле сознавал, что он произнес эти слова. Они отдались в его ушах так, точно вернулись вдруг назад из глубины далеких воспоминаний.
   -- Что вам тут нужно?
   Она, казалось, задавала ему сейчас тот же вопрос, который могла бы задать в те годы, когда он маленьким мальчиком осмелился приходить в замок со своими глупыми подарками.
   Вместо ответа Джимс повернулся в ту сторону, откуда он пришел, и протянул руку, жестом приглашая ее следовать. Она поняла, куда он зовет, и пошла за ним.
   Достигнув того места, где она раньше издали увидела Джимса, Туанетта очутилась у могилы, которую молодой Бюлэн вырыл при помощи какого-то орудия, случайно найденного поблизости. Можно было бы сказать, что у Тонтэра, лежавшего в этой могиле, был довольный вид. Джимс так прикрыл его голову, что Туанетта не могла видеть окровавленной макушки. Она опустилась на колени возле тела отца, а Джимс отошел назад на несколько шагов, считая, что было бы кощунством с его стороны, если бы он со следами побоев, оставленными ею у него на лице и на теле, оставался рядом.
   Он ждал, внимательно приглядываясь к горизонту, уже несколько очистившемуся от дыма. Смерть однажды прошла здесь, и можно было ожидать, что она снова вернется по своему кровавому следу. Он не мог не думать об этом, видя Туанетту у трупа Тонтэра. Прошло много времени, прежде чем она поднялась на ноги и посмотрела на него. Она не плакала. Ее бездонные глаза сверкали на фоне мертвенно-бледного лица. Юноша точно зачарованный смотрел на ее красоту, меж тем как Туанетта вскрикнула от ужаса при виде его окровавленного тела, когда он, сняв куртку, прикрыл ею Тонтэра.
   Она не произнесла, однако, ни слова и молча следила за движениями Джимса, пока он засыпал землею тело барона. Когда он кончил, Туанетта пошла вместе с ним назад к мельнице, где он взял свой лук. Между прочим, он обнаружил, что тело, которое он принял за труп Туанетты, принадлежало жене юного Пьера Любека.
   Он вернулся к Туанетте и во второй раз заговорил с нею. Его губы страшно распухли от ее ударов, огромный синяк меж глаз, оставленный ее первым ударом, принял зловеще-черный оттенок. Тряпка, которой он перевязал раненую руку, пропиталась насквозь кровью. Боль физическая и душевная сказывалась в выражении его лица и глаз.
   -- Я должен буду увести вас отсюда, -- сказал он. -- Теперь не время скорбеть об убитых. Если от вернутся сюда...
   -- То они вас, во всяком случае, не тронут! -- ответила она.
   Джимс ничего не сказал и продолжал смотреть в ту сторону, где лежало озеро Шамплейн и куда ушел генерал Дискау со своими людьми.
   -- И они не тронут вашего отца, или вашу мать, или что-либо, принадлежащее Бюлэнам, -- продолжала Туанетта. -- Вас вознаградят за вашу преданность убийцам!
   Джимс все еще молчал и, казалось, весь насторожился, точно ожидая услышать какие-то звуки. Голос девушки звучал спокойно и безжалостно, и ее нисколько не трогали следы ее ударов. Все же ему досталось меньше, чем ее близким, и только ее слабость помешала ей расправиться с ним по заслугам. Она видела, что Джимсу с каждой минутой становится все хуже и хуже, но в сердце ее не осталось жалости, равно как не было в нем желания жить. Она прекрасно понимала, куда он хотел повести ее. В свой дом, пощаженный кровожадными убийцами. К его матери, к этой красивой женщине, которой ее отец так доверял. К Анри Бюлэну, к предателю, продавшему свою честь и отчизну за англичанку. И снова с ее уст полились жестокие слова, имевшие целью уязвить его возможно больнее:
   -- Уйдите! Ваши отец и мать ждут вас. Уйдите и оставьте меня! Я предпочитаю дожидаться здесь ваших друзей-индейцев. И я нисколько не жалею о своей попытке убить вас.
   Джимс отправился к тому месту, где лежал бедный Родо. Он снял с него куртку, сшитую матерью идиота. Несчастный очень любил цветы, и в петлице сейчас еще красовалась герань. Джимс взял цветок и положил его на грудь убитого. Вернувшись к Туанетте, он сказал:
   -- Нам нужно идти. Мне необходимо вернуться к отцу и матери.
   Он шатаясь двинулся в путь, и в глазах у него все двоилось и плясало. В голове он ощущал такую боль, точно туда попала большая заноза. Туанетта, последовавшая за ним, понимала, что это результат ее ударов, от которых он даже не сделал попытки защитить себя. Она шла за ним, словно ее волокли цепями, но вскоре тяжесть этих цепей перестала чувствоваться, и ей стало легче идти. Один раз, когда ее спутник споткнулся и чуть было не грохнулся, она еле сдержала крик. Возле Беличьей скалы они остановились, и Джимс сказал, обращаясь скорей к Потехе, чем к Туанетте:
   -- Они там, внизу!
   Он достал из-за пояса топорик и уже не выпускал его больше из рук. Они пересекли прогалину, где Джимс когда-то убил "Поля Таша", и миновали густые заросли кустарника. Вскоре они углубились в великое безмолвие большого леса, и Потеха, которая все время держалась между Джимсом и Туанеттой, подошла к последней и снова коснулась мордой ее руки.
   На этот раз девушка не отдернула руку.
   Когда они достигли вершины холма, Джимс, казалось, совершенно забыл о присутствии Туанетты и начал спускаться по склону, напоминая высокое худое привидение. Девушка остановилась и вперила взор в то место, где должен был находиться дом Бюлэнов. Крик ужаса вырвался из ее груди.
   Джимс ничего не слыхал. Он только видел перед собой розовые кусты, под которыми лежало тело его матери. Он прямиком направился туда, забыв обо всем на свете. Он снова опустился возле него на колени и оставался несколько минут в таком положении. Он ласково провел рукой по ее лицу, а потом поднялся и направился к телу отца. Потеха не отставала ни на шаг. Джимс нашел лопату и вернулся к тому месту, где лежала Катерина Бюлэн.
   Его мать была не одна. На коленях возле нее стояла Туанетта и прижимала к себе голову убитой англичанки. Увидев Джимса, она посмотрела на него с вызовом, в котором таились и жалость к нему, и мольба о прощении. А потом она поникла головой, и ее волосы окутали лицо Катерины.
  

Глава XI

   Было уже далеко за полдень, когда они покинули долину, и Туанетта шагала, взявшись за руку Джимса. Они походили в эти минуты на мифологических богов, готовых встретиться со всеми опасностями дикого мира. Джимс чувствовал себя значительно лучше. Рука его была перевязана руками не менее нежными и заботливыми, чем руки покойной матери. Жгучие слезы из глаз Туанетты, падавшие на его простреленную руку, утолили физическую боль. Слова, произнесенные голосом, какого он не слыхал в жизни, слова, молившие о прощении за многие годы несправедливого отношения, дарили его истерзанной душе мир и покой.
   Туанетта, шагавшая рядом с ним, снова стала Туанеттой, о которой он грезил в детстве. Он мог бы принять ее за ту же девушку, которую он видел на ферме Люссана, только сейчас у нее был не такой великолепный вид в этом измазанном и разодранном платье. Они миновали цветник Катерины Бюлэн, в котором еще рдели некоторые цветы, обогнули свекольное поле, где богатый урожай дожидался первых заморозков, которые придали бы корнеплодам больше сладости, пересекли новую прогалину, где валялись в изобилии пни, приготовленные для зимней топки очага, и на одном из пней Джимс заметил наполовину законченную трубку дяди Эпсибы, сделанную из стебля кукурузы.
   Джимс остановился и огляделся вокруг. Он уже готов был крикнуть и позвать дядю Эпсибу. Сколько раз в лесах раздавалось эхо, повторявшее многими голосами его оклик, прежде чем до него доносился ответный крик. Но теперь там царило безмолвие.
   Невольно он перевел взгляд на красивую головку девушки и встретился глазами с Туанеттой. Даже глаза его матери не были так бездонно глубоки и нежны, подумал он при этом.
   -- Надо полагать, что они захватили моего дядю вот там, -- сказал он, указывая кивком головы на лес за таинственной долиной. -- Он успел только подать нам сигнал, а потом его убили. Если бы не вы, я пошел бы туда и разыскал его тело.
   -- Я пойду с вами, -- сказала Туанетта.
   Джимс повернул, однако, на запад и ни разу не оглянулся на пепелище родного дома, ни разу не выдал рыданий, клокотавших у него в груди. Через некоторое время он заговорил с Туанеттой, точно она была ребенком, а он взрослым человеком, объяснявшим ей что и как. Он в первый раз описал ей, как дикари пришли в его отсутствие, очевидно очень спеша, так как в противном случае они не оставили бы всех запасов на ферме. Он тоже предполагал, что их было столько, сколько насчитала Туанетта из своего убежища. Джимс был убежден, что они не пошли дальше в долину Ришелье, а повернули назад, через неизведанную долину в страну могауков. Таким образом, необходимо держать путь на запад, чтобы не очутиться на пути индейцев, отбившихся от отряда, а затем идти на восток к ферме Люссана. Скоро они будут в лесу столь густом, что в нем при дневном свете царит мрак, и где множество тайных тропинок, хорошо ему знакомых.
   Завтра или послезавтра он доставит Туанетту невредимой на одну из ближайших сеньорий, а там она уже найдет возможность добраться до Квебека, где у нее были друзья. Сам же он присоединится к войску генерала Дискау и будет драться с англичанами. Самое важное -- это добраться до фермы Люссана, пока не наступила ночь. Индейцы туда не пойдут, так как они верят, что в таких заброшенных местах водятся духи. Случись им ненароком наткнуться на запущенную ферму, они поспешат пройти мимо.
   Все это Джимс говорил деловым тоном, спокойно и бесстрастно. Ему очень хотелось расспросить Туанетту, что случилось в замке, как она очутилась на мельничной башне, где ее мать, но он сдерживал себя, решив, что раньше всего нужно дать зажить ее душевным ранам.
   В большом лесу царило еще более глубокое безмолвие и со всех сторон их окружал полумрак. Солнце уже заходило. Под ногами у них была непроторенная тропа, бесконечный, губчатый, неровный ковер, который не издавал ни одного звука. Они продолжали путь, держась за руки. Когда их поглотил мрак, Туанетта шепотом спросила:
   -- Рука еще болит, Джимс?
   -- Нет. Я давно забыл о ней.
   -- А голова... там, где я ударила?
   -- И это тоже я давно забыл, -- снова ответил он.
   Что-то такое коснулось его плеча; он знал, что это, и сердце его радостно заколотилось. Такое же ощущение, как сейчас, было бы у него, если бы рядом с ним шла его мать, ища в нем защиты. Раза два в течение последнего часа Потеха вдруг останавливалась и издавала грозное рычание, что свидетельствовало о наличии опасности где-то поблизости. Джимс напрягал слух и зрение, и каждый раз, когда он останавливался, он снова чувствовал какое-то прикосновение у плеча.
   Они попали на тропинку, протоптанную оленями, и, следуя по ней, очутились на равнине меж двух холмов, где, очевидно, несколько лет тому назад произошел страшный пожар. Дорога шла все время между кустарниками и молодыми деревцами, чуть повыше Джимса. Лучи звездного неба озаряли нежным сиянием гладкие волосы Туанетты и лицо Джимса, на котором ясно выступали следы от ран, нанесенных его спутницей. Достигнув вершины последнего холма на севере, они сделали привал, чтобы отдохнуть. Тогда Джимс понял, что означало это странное ощущение у плеча, когда они шли темным лесом. Это Туанетта прижималась к нему щекой.
   Он почувствовал, что она дрожит всем телом. Когда девушка подняла глаза на него, ее взгляд остановился на багрово-темном синяке от удара стволом мушкета. Они возобновили путь и немного спустя очутились на заглохшей дороге, которая вела к полям Люссана. По этой дороге когда-то проезжала маленькая принцесса в сопровождении Тонтэра и Поля Таша. А сейчас эта самая "принцесса" шагала рядом с ним, с трудом волоча усталые ноги. Силы ее иссякли. Платье было разодрано кустами, а тонкая подошва туфелек почти насквозь протерлась. Когда они подошли к старому дереву, укрывшись за которым Джимс когда-то следил за нею, он почему-то ей рассказал об этом. Но он тотчас же пожалел, так как в ответ услышал рыдания. Однако она взяла себя в руки и удержала слезы, как только они приблизились к лужайке, в конце которой маячили руины дома. Оба они были до такой степени измучены и душой и телом, что думали лишь о конце странствований и о возможности отдохнуть. Это было отчасти возвращением в дом, о котором они забыли. Ферма Люссана вызывала в уме воспоминания о надеждах, ликовании и горечи разочарования, и все это вместе создало теперь впечатление радушного приема, несмотря на пустынный вид местности. Туанетта чуть было не улыбнулась, точно она и сейчас видела перед собой мадам Люссан, звавшую ее вниз, словно она слышала веселые голоса мужчин, громкий смех отца и оглушительные выкрики аукциониста. Казалось, все это было еще вчера, а между тем дом успел превратиться в безжизненные руины, вокруг которых все пышнее разрастались травы и кустарники, образуя сплошные джунгли.
   Оба они снова стали детьми, которым доставляли удовольствие эти места, так тесно связанные с их прошлым. И звезды, и кузнечики, и сухая трава, и ветерок в деревьях -- все как будто прислушивалось к их осторожным шагам. Через дорогу пробежал кролик. Филин слетел с крыши. Летучая мышь пронеслась над ними, кружась спиралями. Острые колючки цеплялись за их одежду и обувь. Но зато они чувствовали себя в безопасности. Сразу куда-то исчезло невыносимое напряжение нервов, глаз и мозга. Дверь была открыта. Звезды, точно серебристый свет свечей, озаряли пол. Они вошли и некоторое время стояли молча, как бы прислушиваясь к чьим-то голосам, словно ожидая приближения людей, потревоженных во сне их вторжением.
   -- Обождите меня здесь, -- сказал Джимс. -- Я сейчас принесу охапку сена.
   Один из фермеров из сеньории Тонтэр косил траву на лугу, принадлежавшем когда-то Люссану, и Джимс накануне видел стог сена, к которому он сейчас направился. Он вернулся в дом, неся огромную охапку, устроил в одном углу постель, и Туанетта без сил рухнула на нее. Прикрыв ее курткой отца, захваченной им с собой из долины, он вместе с Потехой вышел из дома. До его слуха донеслись рыдания девушки, которая дала волю слезам, чтобы хоть немного излить наболевшую душу. Горло Джимса конвульсивно сжималось, в глазах у него жгло. Так и хотелось ему позвать мать. Он тоже мог бы найти облегчение в слезах. Но он был мужчиной и овладел собой. А Потеха чутко и зорко следила за всем окружающим.
   Прошло довольно много времени, но наконец в доме стало тихо, и Джимс понял, что Туанетта спит. Он вошел, не производя шума, поправил куртку, которой она была накрыта, снял с ее лица сухую пылинку и робко провел рукой по ее шелковистым волосам. Губы его беззвучно шептали что-то. Он осторожно прикоснулся губами к волосам спящей, а потом опять вышел из дома. Он уселся на земле, спиной к двери, а лук с колчаном и английский топорик положил рядом, чтобы и то и другое можно было взять в любой момент. Мертвая тишина начала сказываться на нем, и все труднее становилось бороться с желанием закрыть глаза и уснуть. Потеха ловила каждый звук и время от времени щелкала зубами. Боясь поддаться искушению, Джимс поднялся на ноги.
   Час за часом сторожили человек и собака, обходя порою окраины лужайки, присматриваясь к каждой тени, подвигаясь так же бесшумно, как филин, пролетавший иногда над ними. Один раз Джимс взобрался даже на дерево, желая убедиться, не видно ли где-либо костра. А потом он опять возвратился в дом, чтобы взглянуть на Туанетту.
   Было уже за полночь, когда Джимс снова опустился на траву, и вскоре звезды уже смеялись над ним, точно это они заставили его глаза сомкнуться. Потеха тоже положила голову между передними лапами, глубоко вздохнула и погрузилась в сон. Даже летучие мыши, утомившись, попрятались в хлеву. Звезды начали меркнуть, и мир погружался в еще более глубокую тьму. Мертвую тишину прорезал один раз вопль кролика, попавшегося в когти сове, и Потеха, в ответ на этот крик, завизжала, но это не разбудило Джимса...
   Он снова был дома, там, в маленькой долине. Вокруг него цвели яблони, солнце ярко сияло в небе, и рядом с ним стояла мать! Вот они оба опускаются под дерево, утомившись после долгого собирания яблок. Они отдыхают, пока Анри Бюлэн везет вниз полную телегу собранных ими плодов. Возле самого дома дядя Эпсиба работает у пресса для приготовления сидра. Голова матери касается его плеча, и Джимс чувствует на своем лице ее мягкие волосы. Как они хохотали, глядя на уставившуюся на них белку, у которой за щеками было запрятано столько орехов, что, казалось, она больна свинкой. А потом вдруг черная туча застлала небо, но отец и дядя Эпсиба так и застыли оба на своих местах -- один на полпути с холма, другой у пресса для сидра. А белка все глядела на них с полным ртом...
   Сделав над собой усилие, Джимс проснулся. У его ног лежала Потеха, кругом не видно было ничего, кроме густо разросшегося кустарника, -- ни яблонь, ни дома, ни пресса, ни дяди Эпсибы. Это была заброшенная ферма Люссана. Заря уже занималась. Внезапно он почувствовал какую-то тяжесть у себя на груди, и к лицу как будто прикоснулись мягкие волосы матери. Но это была не его мать. Это была Туанетта, которая села рядом с ним во время его сна. Голова ее покоилась у него на груди, а его рука обвила ее плечо, как он недавно сидел со своей матерью. Она не проснулась, когда он зашевелился, но ресницы ее задрожали, когда его рука крепче прижала ее. Он наклонился и поцеловал ее, и тогда она открыла глаза. Он снова поцеловал ее, но, по-видимому, Туанетта не видела ничего страшного в этом. Только глаза ее радостно улыбнулись ему.
   А потом она выпрямилась и посмотрела на небо.
   Утренний воздух был до того свеж, что девушка вздрогнула. На траве и на кустах лежал иней. Куртка Анри Бюлэна, которую она захватила с собой, соскользнула с ее плеч, и Джимс поправил ее. Затем они встали, чувствуя, что силы вновь вернулись к ним. В продолжение нескольких минут оба молчали. Вдали пронзительно закричала сойка, а на лугу собрались вороны. Дятел, долбивший дуплистое дерево, производил такой же звук, как молоток плотника.
   Туанетта нисколько не стыдилась того, что она сама пришла к нему, что тем самым она отреклась от своей гордости и предрассудков, так долго таившихся в ее сердце. Глаза ее светились мягким светом, исходившим из бездонных глубин горя и душевной муки, а Джимсу казалось, что в душу его проникло что-то новое, неизведанное, отчасти напоминавшее ликование победителя. Он вдруг очутился в новом мире. Перед ним лежала бесконечная тайна. Теперь у него было ради чего бороться, ради чего жить. Сердце его трепетало от новых обуревавших его чувств, бросавших ему вызов. Вчерашний день, полный мучительного горя и трагедии, остался далеко позади, а на смену ему явилось "сегодня" вместе с Туанеттой...

* * *

   С того момента, когда они встали с земли, Потеха оставалась в одной и той же позе, застыв точно деревянная среди подернутой инеем травы и не сводя глаз с луга Люссана. Она почуяла что-то подозрительное и теперь жадно втягивала в себя воздух. Внезапно послышался гулкий вопль сойки и тревожное карканье ворон. Над верхушками деревьев захлопали крылья. Еще одна и еще одна птица присоединили свой голос к первой... Потом тревога прекратилась, -- но лишь после того, как крик одной из птиц был прерван каким-то свистящим коротким звуком.
   -- Это была стрела, -- сказал Джимс и тотчас же приготовил свой лук. -- Мне не раз приходилось убивать сойку из-за ее шумливости, когда я охотился за крупной дичью.
   Потянув за собой Туанетту в дом, он позвал Потеху. Через несколько минут он увидел отряд могауков, появившихся на лугу Люссана.
  

Глава XII

   При виде этих посланцев смерти, возвращающихся по своим следам, Джимс не почувствовал на малейшего страха. Ему ничего так не хотелось, как выбежать из дома с топориком в руках и вступить в бой за любимую девушку, и его нисколько не страшила мысль быть изрубленным томагавками дикарей. Туанетта вовремя удержала его от безумного поступка, который он собирался совершить, так как Джимс даже натянул тетиву своего лука. Издав легкий крик, она оттащила его от полуразрушенной двери внутрь дома и там обхватила его шею обеими руками. Она прочла в глазах Джимса ту же жажду мести и крови, что и в тот момент, когда он, в ответ на ее выстрел, вбежал на мельницу с занесенным над головой топориком.
   -- Джимс, дорогой, мы должны укрыться! -- взмолилась она. -- Мы должны укрыться!
   Юноша не подумал в тот момент, что смешно даже надеяться спрятаться от индейцев, когда на покрытой инеем земле так отчетливо видны были следы их ног.
   -- Я знаю место, где мы можем спрятаться! -- шептала Туанетта. -- Пойдем скорее!
   Она побежала вперед, а Джимс с Потехой последовали за ней в соседнюю комнату, где виднелась жалкая лесенка, готовая в любой момент рухнуть. Поднимаясь по ней, они осторожно заглянули в окошечко и увидели, что краснокожие воины остановились в самом конце лужайки. Они стояли точно окаменевшие и прислушивались. Верхняя часть их тел оставалась еще непокрытой до наступления холодов. Туанетта не позволила Джимсу долго задерживаться и потащила его дальше по скрипящим ступенькам. Но даже глядя сверху, Джимс издалека видел следы, оставленные их ногами на земле. Судьба их предрешена, если только могауки подойдут ближе. Но, принимая во внимание, что им пришлось бы подниматься по узкой лестнице, он был уверен, что каждая из его двадцати стрел найдет себе жертву.
   Туанетта провела его в крохотную комнату на самом верху, тотчас же подошла к одной из стен и вытащила оттуда нечто вроде втулки. Через образовавшееся отверстие под самой крышей они могли следить за каждым движением индейцев.
   -- Мадам Люссан привела меня в эту каморку после твоего сражения с Полем, -- шепнула девушка... -- Я здесь сбросила с себя загаженный костюм для верховой езды.
   Даже сейчас, несмотря на грозившую им смертельную опасность, она с дрожью в голосе говорила об этом далеком воспоминании детства. Джимс не спускал глаз с могауков, которые все еще не двигались с места. Было ясно, что они совершенно неожиданно для себя набрели на заброшенную ферму. Человек двенадцать воинов стояло на лужайке, поближе к дому, и двенадцать пар глаз уставилось на дом, в котором притаились два человека с собакой. Джимс обратил внимание на то, что индейцы с явной подозрительностью смотрели на дом, но тем не менее ни одна рука не потянулась за топориком, луком или ружьем. Это заставило его шепнуть прижавшейся к нему Туанетте:
   -- Они видят, что ферма давно уже заброшена. Если они не обнаружат следов наших ног, то ближе не станут подходить. Гляди, Туанетта! -- вырвалось у него. -- С ними белый человек. По-видимому, пленник. У него на шею накинут аркан...
   Он умолк, так как среди дикарей произошло небольшое движение, словно чья-то команда снова вернула их к жизни. Вожак, стоявший поближе, гигант с тремя орлиными перьями на голове, раскрашенный в красные, черные и ярко-желтые цвета, с поясом, густо усаженным скальпами, сделал шаг вперед. Один из скальпов имел длинные шелковистые волосы, и Туанетта мысленно поблагодарила судьбу за то, что эти волосы были совершенно светлые, а не темно-каштановые, как у Катерины Бюлэн. Однако вид этих свежих, по-видимому, скальпов вызвал у нее тошноту и головокружение, и она закрыла глаза.
   Когда девушка через несколько секунд открыла их, она увидела, что могауки, человек сорок в общей сложности, тянутся длинной цепью следом за вождем. Они прошли шагах в ста, не более, от того места, где когда-то жил Люссан, бросая по пути опасливые взгляды на заброшенный дом. У многих из воинов виднелись на поясах свежие скальпы. Среди краснокожих рельефно выступали фигуры двух белых и одного мальчика, шагавших с руками, связанными за спиной, и с арканами, накинутыми на шею каждого. Случись отряду пройти чуть правей, и от них не укрылись бы отчетливые следы человеческих ног, оставленные на заиндевевшей земле.
   Лишь тогда, когда деревья по другую сторону лужайки поглотили последнего из могауков, Туанетта повернула голову к Джимсу Дикари прошли, не производя ни единого звука своими ногами, обутыми в мокасины. Судя по следу, оставленному на сухой траве, можно было бы сказать, что тут было человека три, не более. Природа, казалось, замерла, едва они появились. Вороны и сойки перебрались на более безопасное место, дятел перелетел на другое дерево. Даже мыши на чердаке старого дома перестали шмыгать во все стороны. Ни звука, кроме бешеного биения трех сердец -- двух людей и одной собаки.
   Джимс первый прервал молчание.
   -- Я готов поклясться, что среди дикарей был один белый. И не пленник, а свободный человек. А на поясе у него болтались скальпы с длинными волосами.
   -- Я тоже видела человека с белой кожей и светлыми волосами, но полагала, что зрение меня обманывает, -- сказала Туанетта.
   -- Наверное, англичанин, -- тихо произнес Джимс. -- Кровожадный, алчный убийца, из тех, про которых мне рассказывал дядя Эпсиба.
   -- Как знать, -- сказала Туанетта. -- Это мог быть и француз.
   А потом она пристально посмотрела ему в глаза и потянулась к нему губами.
   -- Поцелуй меня, Джимс. О, если бы ты знал, как мне больно, что многое так нехорошо вышло! -- вырвалось у нее.
   Высвободившись затем из объятий Джимса, она первая стала спускаться по скрипящей лестнице.
   Они не сразу вышли из дома и, остановившись в дверях, начали прислушиваться, меж тем как Потеха не спускала глаз с лесистой каймы лужайки. Только теперь, казалось, земля снова ожила. Целая стая каких-то маленьких пичуг расселась в кустах, а по крыше забегала красная белка. Дятел вернулся к своему дуплу и принялся долбить его носом, добираясь до личинок. Потеха зашевелилась и издала звук, похожий на вздох облегчения.
   -- Они ушли, -- сказал Джимс. -- Но всегда надо рассчитывать, что кто-нибудь немного отстал, и лучше не показываться так скоро.
   Теперь им стало легче говорить о том, что произошло накануне. Время несколько сгладило остроту пережитого. Столько событий случилось в продолжение одного дня! Невольно казалось, что прошло уже много недель и дней и все это осталось далеко позади. Туанетта принялась рассказывать трагедию, разыгравшуюся в замке Тонтэр. Ее мать, как оказалось, уехала в Квебек за два дня до набега индейцев. Пьер Любек ушел с генералом Дискау, и Элоиза, его молодая жена, переселилась к Туанетте. Они спали, когда нагрянули краснокожие, и, по мнению девушки, большая часть кровопролития завершилась еще раньше, чем она проснулась, и раньше, чем был произведен хотя бы один выстрел. А потом началась стрельба, и в доме послышался зычный голос барона. Обе женщины уже успели выскочить из постели, когда Тонтэр вошел и приказал им одеться и оставаться в комнате. Туанетта не имела понятия о том, что случилось, пока не выглянула в окно и не увидела человек сто дикарей, почти совершенно голых, бегавших повсюду. Она кинулась следом за отцом, но тот уже убежал. Когда она вернулась в комнату, Элоизы уже не было, и больше она ее не видела.
   Слыша душераздирающие крики и вопли, Туанетта ослушалась приказания отца, наскоро оделась, спустилась вниз и стала звать отца и Элоизу. Передняя часть дома была вся окутана дымом, среди которого вырывались языки пламени, а когда девушка повернула было к помещению, занимаемому слугами, пламя преградило ей путь. Никто не отозвался на ее крики. Тогда она вспомнила про мельницу: отец неоднократно говорил ей, что каменная мельница не боится ни огня, ни пуль. Спустившись в подвал, она ползком пробралась через узкий подземный ход в темный погреб, сложенный из дерна и камней и служивший для хранения плодов и овощей. Она долго лежала спрятавшись там, а потом собралась с духом и приподняла маленькую дверку.
   Очевидно, страшное дело было доведено до конца, так как все вокруг пылало, а жуткие крики дикарей доносились уже издалека, -- по-видимому, у домиков несчастных фермеров сеньории. Когда Туанетта некоторое время спустя выбралась из своего убежища, она наткнулась прежде всего на тело старого мельника Бабена, павшего с оружием в руках. Взяв у него мушкет, она отправилась на башенку мельницы и после этого уже не видела больше ни одного индейца. Голова у нее закружилась, и она почти без сознания свалилась на пол. Когда она снова выглянула из окошечка, она заметила четырех человек, направлявшихся с юга. Туанетта была уверена, что то были белые, но она боялась показаться им, так как вид у них был страшный. Они походили на кровожадных чудовищ. И после того, как девушка видела белого среди краснокожих воинов, она не сомневалась больше, что эти люди принадлежали к отряду кровожадных индейцев, и она правильно поступила, не выдав себя. Убедившись впоследствии, что мушкет Бабена заряжен, она пожалела, что не воспользовалась им, чтобы убить хотя бы одного из палачей. И потому-то она и стреляла в Джимса, что приняла его за одного из убийц, задержавшегося на территории сеньории.
   Джимс некоторое время хранил молчание, когда выслушал ее повесть. Потом он рассказал ей, как он отправился на ферму Люссена, как он мчался потом домой и что он там нашел. К концу рассказа он заговорил о дяде Эпсибе.
   -- Надо полагать, что он обнаружил присутствие могауков на отдаленной окраине долины и тотчас зажег огонь, так как постоянно советовал мне следить за этим сигналом. А потом он, вероятно, сделал попытку добраться до нас, и его убили.
   -- Но могло ведь случиться, что ему удалось бежать, -- сказала Туанетта.
   Джимс отрицательно покачал головой.
   -- Нет, он убит. В противном случае он пришел бы к нам.
   Он говорил с такой же уверенностью о гибели дяди, как Туанетта о смерти отца и Элоизы. Никак не могло случиться, чтобы Эпсибе удалось бежать. Их собственное спасение было, в сущности, каким-то чудом. Зато теперь у них будет свободный путь впереди, и им удастся добраться до друзей. Индейцы не будут далеко забираться из опасения, что генерал Дискау, проведав об их присутствии на территории Новой Франции, пошлет отряд, чтобы отрезать им путь к отступлению. Юноше не приходила в голову мысль, что Дискау мог потерпеть поражение, как это на деле и было.
   Из мешка, висевшего у него у пояса, он достал несколько яблок и пару спелых, сочных реп и заставил Туанетту съесть одно яблоко, что она сделала чрезвычайно неохотно. Только откусив кусок яблока, Джимс сообразил, сколько времени уже не видел пищи. Он начал излагать девушке свой план дальнейших действий. Они пойдут мимо старого сада и хлева, сделают несколько миль на запад, и лишь тогда уже можно будет повернуть на север. Придется провести одну ночь в лесу, но Джимс не сомневался, что ему удастся хорошо устроить Туанетту на ночлег. Его очень беспокоило состояние ее туфелек, которые не были приспособлены для таких странствований и грозили полопаться по всем швам. Он постарался как-нибудь стянуть их ремешками от своих собственных мокасинов. Туанетту нисколько не тревожил вопрос о том, где она будет ночевать и что она наденет на ноги, но она внимательно слушала Джимса, и в глазах ее горел новый огонь. Ей было приятно, что он так уверенно и умело строит планы и заботится о ней.
   Когда они возобновили путешествие, он пошел немного впереди. Пройдя густо заросшую тропинку, они достигли кустарника, пышно разросшегося вокруг хлева, и Джимс невольно задал себе вопрос, вспоминает ли Туанетта, что разыгралось на этом самом месте шесть лет тому назад. Он шел, держа наготове лук со стрелой, но вдруг толстый сучок вырвал оружие из его рук, и лук выскользнул на землю. Юноша собрался было наклониться за ним, но в этот момент до него донесся полный ужаса крик девушки.
   Шагах в восьми или десяти от них стоял полунагой дикарь, весь раскрашенный, как и все индейские воины, но Джимс тотчас же узнал в нем того белого, которого он и Туанетта заметили среди могауков. В первый момент юноша почувствовал облегчение, но потом у него в голове пронеслась страшная мысль: белый -- охотник за скальпами! Один из тех презренных, что охотились за человеческими волосами, поощряемые золотом, получаемым от своих соотечественников! Сколько раз приходилось ему слышать, как дядя Эпсиба сыпал проклятиями по адресу этих подлых чудовищ. Это были звери, более жестокие и кровожадные, чем тигры, дьяволы в образе человеческом. И сейчас прямо перед ним стоял один из них. Этот человек был раскрашен, все его тело было натерто жиром, но он был белый. Его волосы были светлые, а глаза голубые. У него было ружье, топорик и нож, а у пояса болтался скальп, снятый с головы женщины, и другой, крохотный, очевидно с головы младенца.
   Все эти детали запечатлелись в глазах Джимса еще до того, как затихло эхо, вызванное криками Туанетты. Преимущество было на стороне белого дикаря, и когда Джимс сделал движение, чтобы быстро выхватить стрелу из колчана, тот вскинул ружье к плечу. Сообразив в то же мгновение, что положение безнадежно, Джимс сделал прыжок и швырнул тяжелый лук во врага. Это произошло раньше, чем белый дикарь успел спустить курок, и заряд пролетел над головой Джимса. Охотник за скальпами видел перед собой только юношу, почти еще мальчика, и безоружную девушку, а потому заранее торжествовал легкую победу. Но внезапно он очутился лицом к лицу с противником, обладавшим силой, которой в нем нельзя было ожидать. Джимс вцепился в горло врага, скользкое от жира, покрывавшего все его тело, и они вместе полетели наземь.
   Снова и снова переворачивались они на земле, стараясь возможно крепче сжать друг друга и не дать противнику достать топорик или нож. Туанетта, с ужасом глядевшая на эту сцену, не могла временами разобрать, кто в этом клубке тел является ее защитником. Потеха, стоявшая с оскаленными клыками и ощетинив шерсть, тоже не могла принять участие в поединке.
   Охотнику за скальпами удалось путем огромного напряжения мышц вырваться из объятий Джимса, и, вскочив на ноги, он выхватил из-за пояса топорик. В то же мгновение Потеха сделала прыжок, метя в горло врага, и топорик, который тот занес для удара, хватил собаку тупым концом по голове. Она безжизненно рухнула наземь.
   Ликующий крик вырвался из груди белого дикаря, так как теперь он находился в двух шагах от девушки, и юноша с топориком в руках не мог служить для него препятствием. Туанетта успела, однако, поднять с земли разряженное ружье кровожадного охотника и в два прыжка очутилась рядом с Джимсом. Последний кинул топорик в голову противника, а когда тот быстро наклонился, чтобы избежать смертельного удара, юноша подобрал с земли одну из рассыпавшихся во время схватки стрел и кинулся к своему луку.
   Туанетта хорошо видела все, что произошло потом. Ока увидела, как напряглось все тело Джимса, как кинулся на него продажный убийца, она услышала пение тетивы и различила стрелу, которая пронзила насквозь голубоглазого дикаря и, окровавленная, упала шагах в двадцати от места боя, завершив дело мести.
  

Глава XIII

   Стараясь успокоить свою взволнованную и напуганную спутницу, Джимс в то же время думал о том, что выстрел убитого врага должен был долететь до слуха могауков. Туанетта не могла еще поверить, что опасность миновала, что отвратительный кровожадный зверь со скальпами уже не страшен им. Она еще больше воспрянула духом, когда увидела, что бедная собака, оглушенная ударом, пришла в себя и, с трудом поднявшись на ноги, подошла к телу убитого и обнюхала его.
   Джимс собрал уцелевшие стрелы, а потом, колеблясь, посмотрел на ружье. Он взял его в руки, но потом снова бросил, а в ответ на удивленный взгляд Туанетты сказал:
   -- Мой лук более надежен. Он не производит шума, и я больше верю в него.
   Они прошли мимо окровавленной стрелы, и Туанетта не смогла сдержать рыдание, вырвавшееся у нее из груди при виде ее. Вместе с тем она с бесконечной любовью и обожанием посмотрела на своего спутника, который в борьбе за нее одержал победу на том же месте, где он шесть лет тому назад дрался с Полем Ташем.
   -- Индейцы, без сомнения, слышали выстрел, и они вернутся, -- сказал юноша. -- Этот белый убийца каким-то образом догадался о присутствии людей в заброшенном доме и вернулся один, чтобы ни с кем не делиться трофеями... -- невольно его взгляд задержался на волосах девушки, пышно рассыпавшихся по ее плечам, и он закончил -- Мы должны бежать.
   Они прошли мимо хлева и направились через вспаханную когда-то землю. Потеха следовала позади.
   -- Неподалеку отсюда, на расстоянии меньше мили, тянется каменная гряда, -- сказал Джимс, желая ободрить ее. -- Если только нам удастся добраться туда, я знаю двадцать мест среди голых скал, где мы сможем укрыться и сбить дикарей со следа.
   -- Мы доберемся, -- решительно произнесла Туанетта.
   Юноша указал ей путь, и она пошла впереди. Джимс через каждые десять шагов оборачивался и смотрел вдаль. По холму, поросшему леском, где Люссан собирал топливо на зиму, Туанетта скользила быстро, точно лесная фея, ее распущенные волосы развевались от быстрой ходьбы. Вот это больше всего занимало Джимса, так как он с дрожью вспоминал рассказы дяди Эпсибы о том, как белые -- и англичане, и французы -- превратили женские волосы в предмет торговли, и не один франт носил парик, сделанный из волос, снятых с головы женщины вместе с скальпом. Эта мысль страшно угнетала его.
   Отсутствие выносливости в Туанетте вынудило их убавить шаг, когда они достигли каменистого склона, который вел на вершину гряды. Туанетта тяжело дышала и один раз остановилась будучи не в состоянии продолжать путь. Выражение ее лица, однако, ничем не выдавало физической слабости. На щеках ее горел румянец. Когда она оглянулась на то место, откуда они пришли, в ее глазах нельзя было прочесть страха, -- наоборот даже, в них светился вызов.
   А Джимсу каждая минута казалась вечностью. Он облегченно вздохнул, когда они добрались наконец до вершины гряды. В общем, это было скорее зубчатое, каменное плоскогорье, на котором кое-где росли кусты и чахлые деревья в тех местах, где земля была обнажена. Джимс пошел, впереди, выбирая такие места, где он не рисковал сбросить камушек с пути или примять траву или землю между скалами. Вскоре плоскогорье стало просторнее и ровнее, так что было значительно легче идти. Южнее высилась еще одна гряда, еще уже первой, еще более скалистая и хмурая. Тем не менее Джимс свернул именно туда.
   -- Если дикари так далеко зайдут, то они будут думать, что мы выбрали более легкий и просторный путь, -- пояснил он Туанетте. -- Ты еще можешь немного потерпеть?
   -- Могу, -- ответила Туанетта. -- Меня только изнурил этот бег, а теперь я так же сильна, как и ты, Джимс.
   -- Немного дальше мы очутимся в безопасности, -- сказал он. -- Если только выдержишь, пока мы не будем там, за утесами...
   Он не докончил фразы. Позади них раздался чей-то крик. Звук был негромкий, и послышался он отнюдь не близко, тем не менее он был до такой степени ясен и отчетлив, что источник его был не дальше ружейного выстрела от беглецов. В то же время в нем не чувствовалось угрозы. Джимс неоднократно слышал этот звук из уст Белых Глаз и Большой Кошки, когда те во время охоты давали подобный сигнал, и он знал, что это означает. Могауки были уже на первой гряде, и один из них окликал остальных, чтобы предупредить их о своем открытии. Джимс быстро повлек за собой Туанетту.
   -- Они, по-видимому, обнаружили какой-то след, оставленный нами, -- объяснил он ей. -- Возможно, что это лишь царапина на скале от когтей Потехи или от гвоздика в твоих туфлях. Так или иначе, они знают, только, что мы были на гряде, и все же будут предполагать, что мы направились к равнине.
   Туанетта ясно понимала, до какой степени он старается скрыть от нее близость неминуемой опасности.
   -- Мне случалось видеть, как индейцы ползают по скалам, -- сказала она. -- Они точно кошки, а я очень медлительна и неуклюжа. Ты способен продвигаться быстрее любого дикаря, а потому спрячь меня где-нибудь, а сам иди дальше. Я убеждена, что индейцы мне ничего дурного не сделают, если даже найдут здесь.
   Джимс ничего не ответил ей. Они очутились близ скал, которые он видел еще издали. Лучшего места для убежища нельзя было представить себе. Повсюду зияли огромные пещеры, в которых не стоило труда спрятаться в надежде остаться незамеченными. Туанетта почувствовала, что в ней уже снова возродилась угасшая было надежда, и она пристально поглядела на Джимса, когда тот остановился, чтобы хорошенько присмотреться к тому месту, где они находились.
   Шагах в десяти от них виднелись три огромных скалы на некотором расстоянии от других. По сравнению с прочими гигантами они казались совершенно ничтожными. Одна из скал раскололась, и верхушка ее образовала свод над двумя другими. Ни одно животное не стало бы прятаться здесь, а выбрало бы убежищем большой каменный курган.
   -- Вот тут мы и спрячемся! -- сказал Джимс. -- Скорей, Туанетта! Забирайся туда и держи Потеху при себе.
   Сам же он принялся раскидывать большие камни возле кургана, сбрасывая некоторые из них в долину, а к концу он выпустил одну стрелу в подножие гряды. Туанетта в изумлении следила за ним, пока наконец Джимс почти суровым голосом не приказал ей спрятаться под камнем. Она тотчас же повиновалась. Джимс отправил следом за нею Потеху, сам же он лишь после больших трудов забрался внутрь. Но там оказалось значительно просторнее, чем он предполагал, и они могли даже присесть -- на такую удачу Джимс не смел и надеяться.
   -- Раньше всего они найдут камни, которые я разбросал, и обыщут каждый дюйм огромного кургана, -- объяснил он Туанетте. -- Когда же они найдут стрелу, которую я выпустил в долину, то, надеюсь, они выведут заключение, что мы бежали в лес. Случись им даже дойти до этих скал, они едва ли будут искать здесь, а увидеть нас они никак не могут, разве только кому-нибудь взбредет в голову заглянуть сюда.
   В глубоком безмолвии они ждали, прислушиваясь к биению сердец. Луч света заглянул в расщелину между скалами, но не достиг углубления, в котором они притаились. Собака вздохнула и растянулась на земле, не спуская глаз с луча, но не шевеля ни одним мускулом. Дрожь пробежала по телу Туанетты, но тем не менее она прошептала:
   -- Я нисколько не боюсь.
   Она услышала, как Джимс завозился со своим топориком, который он положил возле себя на камень. А потом вдруг раздался такой звук, точно кто-то снаружи осторожно выстукивал скалу палкой. К этому звуку прибавилось еще много таких же, и Джимс понял, что над головою снуют во все стороны ноги в мокасинах. К шагам присоединились также человеческие голоса, которые вдруг стали громче, и в них слышалось волнение. Туанетта тоже поняла, что происходило наверху, в нескольких шагах от них. Краснокожие обнаружили следы, оставленные Джимсом, на что последний и надеялся, и принялись обшаривать каждый уголок на кургане. Она устремила взор на трещинку в скале, через которую проникал луч света; время от времени чье-нибудь тело на мгновение затмевало свет. Шаги приближались, снова удалялись, голоса затихли, и наступило безмолвие, невыносимая тишина для напряженных нервов Туанетты. Опасность, которой нельзя было ни видеть, ни слышать, была тем страшнее, и каждую секунду девушка начинала уже думать, что вот-вот сейчас заползет в пещеру страшное чудовище и уставится на нее пылающими глазами.
   Это чувство безотчетного ужаса пришло на смену страху и вызывало непреодолимое желание закричать. Она слышала голос Джимса, что-то шептавшего ей, но не в состоянии была уяснить себе смысл его слов, так как весь ее разум напряженно боролся с тем, что она считала трусостью.
   Прошло не более пятнадцати минут этого напряженного безмолвия, но каждая секунда казалась вечностью. А потом снова послышались голоса, все громче и взволнованнее, и, наконец, раздался громкий крик, изданный, очевидно, тем из дикарей, который нашел в траве стрелу. Когда Туанетта решилась поднять голову, на каменной гряде не оставалось больше никого, кроме нее, Джимса и собаки.
   -- Они, вероятно, решили, что мы ушли в долину, -- прошептал Джимс.
   Туанетта предостерегающим жестом прикоснулась к нему, и в то же мгновение юноша услышал звук, который она первая различила. Кто-то находился возле самых скал, под которыми они укрывались. И не один человек, а двое. Они говорили тихо, но голоса доносились отчетливо, и они находились в такой близости от беглецов, что своими телами затмили луч света, пробивавшийся через трещину в одной из скал. К великому удивлению своему, Джимс услышал не язык могауков, а тот, которому учил его дядя Эпсиба. Он готов был поклясться, что не кто иной, как могауки, прошли мимо фермы Люссана с белыми пленными, а это между тем были сенеки. Юноша затрепетал всем телом. Могауков он ненавидел, так как они были "красной чумой" всей пограничной линии и топорики их не знали пощады, -- сенеков же он вдвойне боялся. Первые были кровожадными волками дебрей, последние -- лисицами и пантерами. Первые действовали исподтишка, из-за угла, последние -- точно молния, быстро проносящаяся мимо. Ему, возможно, удалось бы одурачить могаука, но сенеки были слишком мудры, чтобы дать себя провести.
   Кровь остановилась у него жилах, в то время как он прислушивался к голосам. Один утверждал, что стрела -- лишь хитрый трюк и беглецы находятся где-либо неподалеку. Второй настаивал на том, что большой курган не был тщательно обыскан, и он отправился туда, чтобы обнаружить какие-нибудь доказательства своей правоты. Первый из споривших остался, но ни Туанетта, ни Джимс не слышали ни одного его движения. Девушка даже подумала, что краснокожий приложился ухом к одной из скал и прислушивается, надеясь уловить биение их сердец, или же, напрягая зрение, всматривается в пещеру через трещину в скале.
   Прошла целая вечность, прежде чем снаружи послышалось легкое движение, а потом скрежет металла: индеец, очевидно, прислонил свое ружье к камню. Джимс затаил дыхание, чтобы не пропустить ни звука.
   Краснокожий заглянул в пещеру. Послышалось легкое ворчание, сенека растянулся на животе, должно быть сам себя упрекая за свою глупость, заставившую его копошиться на земле. Не иначе, как он сейчас встанет и уйдет... Прошла секунда, две... три... десять: Туанетта перестала дышать. Потеха тоже затаила дыхание, угадывая смертельную опасность, и как бы приготовилась к прыжку. Безмолвие превратилось в нечто осязаемое, точно насыщенное угрозой смерти.
   Наконец послышался легкий звук, такой слабый, что его могла бы произвести прядь волос Туанетты, упавшая с ее плеча на руку Джимса. Индеец просунул голову. Он прислушался, затем втянул воздух, потом стал продвигаться вперед, точно хорек, преследующий добычу. Сомнения быть не могло. Он знал, что кто-то скрывается под скалою, и со смелостью, свойственной только сенекам, шел один навстречу опасности, зная, что его может ждать смерть.
   По всей вероятности, он был более крупных размеров, чем Джимс, так как каждый дюйм давался ему с трудом, а топорик производил звонкий шорох, касаясь камня. Правда, он теперь свободнее дышал, так как пришел, по-видимому, к убеждению, что может столкнуться лишь с каким-либо животным.
   Джимс осторожно высвободился из рук Туанетты, прижавшейся к нему, и приготовился действовать. Их глаза несколько свыклись с мраком, и девушка видела, что он готов встретить смертельную опасность и вступить в борьбу, исход которой будет означать для них обоих жизнь или смерть. Как только голова сенеки покажется в пещере, Джимс размозжит ее. Она видела топорик, занесенный для удара. Дикарь не успеет издать ни крика, ни даже стона. Послышится лишь отвратительный хруст...
   Индеец теперь уже легче полз вперед, так как проход стал шире. Время от времени он издавал какой-то звук, свидетельствовавший о том, что он доволен собой. Он был твердо уверен, что ему достанется жирный барсук, ибо собака и барсук издают один и тот же запах. И он несомненно сам понимал, какую забавную картину представляет сейчас: воин, раскрашенный в боевые краски, с боевыми перьями на голове ползет в нору барсука!
   Сперва показались перья, потом длинный черный хохолок, затем голая голова и, наконец, могучие плечи. Джимс призвал на помощь все свои силы и еще крепче зажал рукоятку топорика. Он почти закрыл глаза от ужаса, столь отвратительным казалось ему то, что он собирался сделать. Это нельзя было назвать борьбой -- это было лишь хладнокровное кровопролитие.
   Сенека повернул голову и слегка приподнял ее. Его глаза, привыкшие видеть ночью, хорошо различали внутренность пещеры. Он увидел белое лицо, высоко занесенный топорик, таивший в себе смерть, и ждал, точно застыв от неожиданности. Ни один звук не сорвался с его уст. Он понимал, что все его лесные боги не в состоянии будут теперь помочь ему. Глаза его пылали огнем. Он перестал дышать. Чувствуя смертельную опасность, нависшую над ним, он, тем не менее, не испытывал страха, а был лишь изумлен тем, что попался в ловушку.
   Прошла целая секунда, а топорик все еще не упал. В продолжение этой секунды Джимс встретился взглядом с краснокожим. И тогда юноша с отвращением выпустил топорик. Он схватил индейца за горло, и тот, не имея даже возможности обороняться, вскоре лежал неподвижной массой, хотя еще и живой.
   Инцидент с индейцем кончился как раз вовремя, так как краснокожие следопыты поняли, что стрела послужила беглецам лишь для того, чтобы провести преследователей и выиграть время. Они снова вернулись на каменную гряду, и человек шесть вновь столпилось возле тех самых скал, где лежали Джимс и Туанетта. Потеха, наблюдавшая за драмой, разыгравшейся на ее глазах, прилагала все усилия, чтобы не выходить из повиновения своему господину. Несмотря на то, что ей не терпелось прийти на помощь Джимсу и вонзить клыки в индейца, она все же не шевельнулась и ни на дюйм не сдвинулась с места. Если нервы Туанетты были до того натянуты, что, казалось, они вот-вот не выдержат, то состояние собаки можно было сравнить с состоянием взволнованных индейцев, совещавшихся у большого кургана. Глаза ее, сперва зеленые, потом красные, превратились в два пылающих фонаря. Клыки собаки были оскалены, челюсти поминутно смыкались, издавая звук кастаньет, сердце бешено колотилось...
   Потеха смотрела на неподвижного индейца, понимая, что ее господин одержал победу. Внезапно до ее слуха донеслись голоса возвратившихся с разведки индейцев. Бешеная злоба закипела в груди животного. Как ненавистен был собаке запах, доносившийся снаружи! Как ненавидела она тех, от которых он исходил. Совершенно неожиданно она издала страшное рычание, рев обезумевшего от ярости зверя. Руки Джимса и Туанетты слишком поздно потянулись к ее морде, чтобы остановить вой.
   Дикарь, лежавший без чувств, зашевелился.
   Снаружи воцарилась гробовая тишина.
   Потеха поняла, что нарушила дисциплину, и замолкла. Индеец открыл глаза. Лежа прижавшись ухом к земле, он мог слышать звуки шагов вокруг пещеры, хотя они немногим были громче шелеста листвы. Совсем близко от себя он различил женщину с длинными волосами, и мужчину, прижимавшего ее к себе, того самого, который душил его. Он снова закрыл глаза, продолжая лежать неподвижно, но пальцы его незаметно потянулись по земле и наконец задержались на топорике, который белый человек уронил.
  

Глава XIV

   Прошло несколько минут после того, как Потеха выдала присутствие беглецов, и Туанетта со своим спутником очутилась под открытым небом. Необычайные вещи произошли за этот короткий промежуток времени. Чьи-то невидимые руки вытащили молодого сенеку из глубины пещеры, потом послышались возбужденные голоса, сменившиеся тихим спокойным говором. Затем кто-то заговорил на ломаном гортанном французском языке, приказывая вылезать. Они повиновались, и Джимс вышел первым, за ним Туанетта, а последней Потеха, которая, казалось, знала, что она всему виною.
   Они очутились перед отрядом в двадцать -- тридцать индейцев, прекрасно сложенных, с проницательными глазами, худощавых, -- большею частью совсем еще молодых людей. Почти у всех на поясах красовались вражеские скальпы. Даже сейчас, в минуту смертельной опасности, Туанетта с восторгом смотрела на них. Они походили на гонцов, приготовившихся к состязанию. Они не были раскрашены, как могауки, и не были так оголены. Дикари в свою очередь не без восхищения смотрели на юношу с луком в руках и на девушку с шелковистыми, густыми волосами, едва веря своим глазам: столь юная пара чуть было не провела их всех, да еще успела взять в плен одного из них!
   Впереди отряда стоял молодой краснокожий с фиолетовыми полосами на шее, точно там оставались следы от душившей его веревки, с двумя поломанными перьями на голове и с окровавленным плечом. Рядом с ним стоял пожилой индеец еще более могучего сложения, но с лицом, столь изборожденным глубокими рубцами, что оно напоминало страшную маску.
   Он первым прервал молчание, обратившись к молодому воину на языке сенеков.
   -- Так это и есть тот юнец, который взял в плен моего храброго племянника, спасшегося лишь благодаря рычанию собаки?
   Молодой индеец свирепо нахмурил брови, расслышав иронию в словах старшего.
   -- Он мог бы убить, но предпочел пощадить меня, -- сказал он.
   -- В таком случае ты должен ему одно из твоих перьев.
   -- Я должен ему два пера. Второе девушке. Ее присутствие, я полагаю, остановило его руку, занесенную для удара.
   Старый воин что-то проворчал, а потом сказал:
   -- Он на вид выносливый человек и сможет идти с нами. Но девушка точно надломленный цветок. Она будет нас задерживать в пути, а мы должны торопиться. Надо покончить с ней, а его мы возьмем с собой!
   Услышав эти слова, Джимс испустил крик, и лица дикарей снова выразили крайнее изумление, когда он заговорил на их языке. Часы, проведенные в обществе дяди Эпсибы, и дружба с Большой Кошкой и Белым Глазом сослужили ему огромную службу в этот час. Он запинался, часто коверкал слова, делал большие пропуски, которые могло заменить лишь живое воображение индейцев, но все же он сумел рассказать всю свою повесть. Дикари слушали с большим интересом, что убедило Джимса в том, что этот отряд не имел никакого отношения к кровожадным убийцам, истребившим его родных и отца Туанетты. Указывая на девушку, он поведал о том, какая участь постигла ее близких, как они вместе бежали, как они спрятались в заброшенном доме, как его стрела пронзила белого охотника за скальпами, выстрелившего из ружья. Он молил за Туанетту, как когда-то его отец и Большая Кошка молили за собаку, прося пощадить ее.
   Смуглый юноша со светлыми волосами и с длинным луком в руках представлял собой яркую картину отваги и красноречия, и это впечатление навсегда сохранилось в памяти Туанетты. Догадываясь, что он ведет борьбу за нее, она гордо приосанилась, подняв высоко голову, глядя бесстрашно и в упор на старого вождя краснокожих.
   С почтительностью, достойной великого Тиоги, завоевавшего себе славу вдоль всей границы Новой Франции, вождь внимательно слушал, и там, где Джимс не в состоянии был найти подходящее слово, старый воин мысленно рисовал себе картину превратностей, выпавших на долю молодой пары. Едва Джимс умолк, он что-то сказал, и тотчас же двое индейцев бегом пустились вниз в долину по направлению к ферме Люссана. Он задал несколько вопросов, из которых Джимс понял, что сенеки лишь случайно услышали выстрел, так как они не подходили даже к ферме Люссана. Когда зашла речь об отряде могауков, изуродованное лицо вождя потемнело от ярости и стало еще страшнее. В этом сказалась вековая вражда между могауками и сенеками, несмотря на то, что и те и другие принадлежали к могущественному союзу Шести Народов. Уже одно то, что Джимс и Туанетта пострадали от могауков, говорило в их пользу.
   Порасспросив пленного, Тиога снова обратился к юному воину, стоявшему возле него:
   -- Я думаю, что этот юноша лжет, а потому я отправил людей, приказав найти подтверждение его слов. Если это неправда, будто он пронзил стрелой одного из союзников могауков, он умрет. Если его слова подтвердятся, это послужит доказательством его правдивости во всем остальном и он пойдет с нами, также как и его спутница, -- пока ее ноги не откажутся ей служить, а тогда придется ее убить!
   Повернувшись к Туанетте, он на том же ломаном языке, на котором раньше приказал вылезать из пещеры, заявил:
   -- Если ты не в состоянии будешь поспевать за нами, ты умрешь!
   Джимс подошел к ней, и девушка прочла в его взгляде мертвящий ужас, вызванный сомнением в ее силах и выносливости.
   -- О, ничего, я сумею, -- тихо произнесла она. -- Я знаю, о чем ты говорил и что они думают, но я выдержу. Я тебя так люблю, Джимс, что даже их томагавки не смогут убить меня!
   Молодой воин, бывший пленник Джимса, приблизился к ним. Он был единственным другом среди всех, кто окружал их.
   -- Меня зову Шиндас, -- сказал он. -- Мы держим путь далеко, в местность, именуемую Ченуфсио. Много лесов, холмов и болот отделяют нас от цели. Я твой друг, так как ты позволил мне жить, и я должен тебе два пера из моего головного убора. Я забрал с собой твой топорик, чтобы лишить тебя возможности нанести удар и тем самым спасти от смерти. Ты любишь эту девушку. У меня тоже есть возлюбленная.
   Слова воина не только вселили в душу Джимса надежду, но также ошеломили его. Эти дикари были из Ченуфсио, из таинственного города, о котором даже дядя Эпсиба говорил как о чем-то чудесном и куда он мечтал когда-нибудь направиться. Ченуфсио! Сердце таинственного царства сенеков! Эта страна лежала за землею онейдов, за владениями онондагов, за кайюгами. Она граничила с озером Онтарио с одной стороны и озером Ири с другой.
   Молодой Шиндас продолжал:
   -- Мой дядя великий вождь, и он совсем не такой злой, каким кажется. Когда он был еще мальчиком, ему один могаук во время ссоры искромсал лицо. Но он сдержит свое слово. Если твоя девушка не поспеет за нами, он убьет ее.
   Джимс перевел взгляд на Туанетту. Девушка приблизилась к свирепому старому вождю и, улыбнувшись ему, показала на свою рваную обувь. Тиога в течение нескольких секунд стойко выдерживал ее "атаку", но в конце концов он все же посмотрел на ее ноги. Однако он не обнаружил ни малейшего желания помочь чем-либо. Круто повернувшись к ней спиной, он отдал приказание, и тотчас же у Джимса отняли лук, а на шею ему был накинут аркан.
   Шиндас тоже получил какое-то приказание; когда посланцы, отправленные Тиогой, вернулись и вождь выслушал их донесение, молодой воин подошел к Джимсу и протянул ему пару мокасинов, вынутых из мешка, висевшего у него сбоку. Джимс опустился на колени и приспособил к ногам Туанетты эту невероятно неуклюжую, но более пригодную для далекого путешествия обувь.
   Гонцы вернулись со скальпом белого охотника за волосами и со стрелою Джимса, успокоившей его навеки. Они возбужденно передавали описание смертельной схватки, разыгравшейся, по-видимому, между двумя белыми, и особенно напирали на огромную разницу между размерами и весом обоих. Ради вящей уверенности один из индейцев сравнил принесенную стрелу со стрелами, остававшимися в колчане Джимса. Бесстрастное лицо Тиоги несколько смягчилось, и он с большим интересом стал разглядывать лук юноши. Он выразил сомнение в том, действительно ли белый юнец в состоянии пронзить насквозь стрелою взрослого человека.
   -- Пусть он покажет нам, на что он способен, Разбитое Перо, -- снова обратился он к племяннику, явно посмеиваясь над ним из-за его пострадавшего воинского убора. -- Ты, столь гордый своей меткостью, померяйся с ним силами.
   Джимс закончил возиться с чересчур большими для Туанетты мокасинами и поднялся на ноги. Взяв лук, протянутый ему молодым сенекой, он закинул колчан через плечо, чтобы иметь все стрелы наготове, и стал присматриваться к мишени. Туанетта заметила румянец, разлившийся у него по лицу, и криком поощрила его. Но Джимс отнюдь не боялся этого испытания. Даже вождь Трубка, одержавший верх над своими сыновьями, оказывался медлительнее, чем белый юноша, стрелы которого неслись в цель, подобно стае птиц.
   Указав рукой на пень футов в шесть высотою на расстоянии не менее трехсот шагов, он выпустил первую стрелу, разведочную, чтобы прицелиться! Стрела упала, не долетев двадцати шагов до мишени. А потом Джимс выпустил одну за другой четыре стрелы с такой быстротой, что они, казалось, мчались вдогонку друг за дружкой. Две из них вонзились в пень, третья разлетелась вдребезги, ударившись в камень у основания пня, а четвертая пролетела немного вправо, куда дул ветер.
   Старый вождь с тем же бесстрастным выражением лица повернул голову не в сторону стрелка, а в сторону Туанетты, которая снова улыбнулась ему, точно она была уверена, что нашла в нем друга. С кривой усмешкой Тиога сказал своему племяннику:
   -- Тебе незачем стрелять, Разбитое Перо! Довольно тебе срамить себя! Из этого юноши выйдет лучший сенека, чем из тебя. Он пойдет за нами, а его спутница займет в моем шалаше место Быстрокрылой. Позаботься о том, чтобы ему был возвращен скальп, принадлежащий ему по праву, чтобы он мог вдеть перо в волосы, когда мы прибудем на место. Слышишь? -- обратился он к Джимсу. -- Собери свои стрелы и храни их для врагов нашего племени. А ты будешь называться Быстрокрылой. Таково было имя моей дочери. Она умерла.
   С этими словами он занял место во главе отряда, и без малейшего шума воины приготовились к пути. Двое забежали вперед, чтобы присматриваться, свободна ли тропа, двое отстали, чтобы прикрыть арьергард, а по каждую сторону, на некотором расстоянии от отряда, шел дозорный. Шиндас помог Джимсу собрать стрелы, а другой воин прикрепил скальп к поясу юноши, к великому ужасу и отвращению последнего. Снова отряд двинулся дальше на запад, следуя гуськом друг за другом, не производя ни малейшего шума, а в середине цепи шла девушка, длинные волосы которой развевались по ветру. Щеки ее горели румянцем, а в глазах светилось нечто более глубокое, чем воспоминания о пережитой трагедии. За собой она слышала шаги любимого человека и хромой собаки.
  

Глава XV

   Туанетту нисколько не удивляло ни то обстоятельство, что ее страхи улеглись, ни то, что воспоминание о погибшем отце уже не так мучило ее. Ее ощущения можно было сравнить лишь с переживанием человека, на чью долю выпали несчастья, которых никак нельзя было избежать. Вид дикарей больше не пугал ее, несмотря на то, что большинство из них носило у пояса еще не высохшие скальпы, натянутые на маленькие деревянные обручи. Что-то такое было в их внешности, что невольно вызывало к ним доверие. Это объяснялось изумительной грацией их тел, силою мускулистых плеч, гордой осанкой и невероятной легкостью, с какой они скользили по земле.
   А Джимс тоже был подобен этим лесным людям! Именно его дикая красота нравилась ей с самого начала, хотя она и старалась скрыть это от себя самой, благодаря влиянию матери, учившей ее ненавидеть его. Это казалось ей теперь абсурдным, так как она поняла, что полюбила его в тот момент, когда он побелел от оскорбления, нанесенного Полем Ташем.
   Туанетта легко шла в своих мокасинах. Она была далеко не так хрупка, как это казалось раньше Джимсу, когда она пыталась не отставать от него на своих высоких каблучках. Ее худое тело было сильное и гибкое, взгляд проницательный, шаг уверенный. Шиндас с удовольствием отмечал мысленно, что девушка без труда поспевает за остальными. Он поравнялся с Джимсом, и они начали беседовать вполголоса. Даже Потеха и та, казалось переменила свое мнение насчет людей, которых она всю жизнь ненавидела и боялась, а Шиндас раза два ласково опустил руку на голову ковылявшего животного. Понемногу Джимс узнал массу интересного, и ему не терпелось поскорее поделиться своими сведениями с Туанеттой.
   Случайный наблюдатель не поверил бы, что сенеки не преследовали сейчас никаких воинственных целей, так как внешность их невольно наводила на мысль о кровопролитии, несмотря на то, что они не были раскрашены, подобно большинству индейцев, в черный, красный и голубой цвета. Они также не были так оголены и не носили медных серег в ушах. У каждого было по две сумки по бокам -- одна поменьше, со съестными припасами, другая побольше, с одеялами из бобровых шкурок. Некоторые были вооружены луками, но все без исключения имели ружья и топорики. Очевидно, поход оказался чрезвычайно удачным, так как налицо было двадцать шесть скальпов -- восемнадцать мужских, пять женских и три, снятых с детских головок.
   Во главе зловещей цепи воинов шел Тиога, подвигаясь вперед, точно пантера. Каждый раз, когда тропинка поворачивала в сторону, Туанетта видела его лицо, на котором, казалось, жестокость и горе оставили неизгладимые следы; тем не менее она при взгляде на него не испытывала страха. Дважды на протяжении первых нескольких миль задерживался на ней взор Тиоги, и каждый раз Туанетта ласково улыбалась ему, а однажды даже замахала приветливо рукой.
   Она не боялась, хотя в то же время не могла сказать, почему чувствует себя в безопасности. Она была уверена, что Тиога не убьет ее. Она сказала об этом Джимсу, когда он очутился возле нее, но Шиндас в беседе с ним заметил:
   -- Я начинаю проникаться надеждой, что она легко поспеет за нами. Она должна поспеть, в противном случае Тиога убьет ее, несмотря на то, что он выбрал ее на место Быстрокрылой.
   Точно так же скрыл он от нее и то, что Тиога считал необходимым добраться домой за шесть суток.
   Тяжелые сомнения угнетали юношу, так как он видел, что в груди каждого из дикарей пылает бешеная злоба. Дядя Эпсиба достаточно ясно разъяснил ему положение, и он знал, что индейцы ничем не обязаны белым, разве только позором и утратой свободы. Он размышлял, что, случись ему очутиться на месте индейцев, он не менее глубоко ненавидел бы белых завоевателей. Воля и гордость были наследством, передававшимся из рода в род, и играли главную роль в их жизни. Их войны не были уже борьбой лесных героев, а превратились в отвратительную резню, в которой не играл роли вопрос, убивают ли они врагов или тех, кто прикидывается друзьями. Важно было лишь то, что и те и другие были белые, а самое страшное -- это ненависть не между отдельными людьми, а между народами. Джимс прекрасно понимал, что одного слова Тиоги было бы достаточно, чтобы все эти люди превратились в кровожадных зверей. Он больше всего боялся Тиоги, так как Шиндас рассказал ему, что старый вождь потерял и отца и сына по вине белых.
   Какова бы ни была участь, ожидавшая их, Джимсу было ясно, что она должна решиться сегодня же. Он был уверен, что Туанетта долго не выдержит этого путешествия, и он готовился к той трагической минуте, когда вождь сенеков вынужден будет принять решение. Если Туанетте суждено будет умереть, она умрет не одна.
   Шиндас, шедший позади Тиоги, прекрасно понимал, что его дядя озабочен присутствием белой девушки. Когда только ему удавалось улучить удобный момент, он начинал говорить, указывая Тиоге на хрупкость и красоту белой пленницы, и намекал на ее сходство с Быстрокрылой. Он красноречиво рисовал дяде картину шалаша, в котором все изменится, когда снова в нем раздастся пение и смех, и наконец Тиога приказал ему замолчать. Но вскоре после этого воины стали замечать, что их вождь слегка прихрамывает и с каждой минутой все больше и больше. В конце концов Тиога с явным бешенством вонзил свой топорик в дерево и остановился, чтобы подвязать лучше мокасины. Шиндасу показалось весьма странным то обстоятельство, что человек, перенесший на своем веку все лишения, какие только возможны, вдруг пришел в ярость из-за боли в ноге. Тем не менее он наклонился, чтобы помочь дяде.
   Лишь в полдень остановились индейцы, чтобы подкрепиться пищей. Это была скудная трапеза людей, никогда не предававшихся излишествам и этому качеству приписывавших свою выносливость [Интересно отметить, что индейцы, как доказано тщательными изысканиями, были в большинстве вегетарианцами и их пища состояла, главным образом, из плодов, орехов, корнеплодов и злаков. -- Прим. автора]. Каждый достал из сумки горсть кукурузы, перемешанной с горохом и приправленной сушеными ягодами, и медленно съел это небольшое количество пищи. Туанетта предложила было Шиндасу одно из яблок, поданных ей Джимсом, но индеец что-то сказал последнему, и юноша перевел его слова:
   -- Шиндас благодарит тебя, Туанетта, но он говорит, что не в состоянии будет легко передвигаться, если будет много есть.
   Туанетта скрыла от Джимса, что с каждой минутой все больше и больше уставала, и время от времени в тело ее точно вонзались иголки. Она съела одно яблочко и половину репы, а потом Джимс принес ей воды в березовой коре из родника, возле которого они остановились.
   Когда Шиндас оставил их одних, он рассказал Туанетте о том, что ждало их впереди. Они направлялись в Ченуфсио, до которого было триста миль по прямой линии. Он говорил, стараясь скрыть свои опасения за нее. Ченуфсио, объяснил он ей, это таинственный город дебрей, куда сенеки в течение многих десятков лет уводили белых пленников. Мечтою дяди Эпсибы было когда-нибудь добраться туда. Дважды делал он попытки и дважды терпел неудачу. Но Эпсиба много чего слыхал о диковинном городе, и он часами рассказывал об этом племяннику. Множество белых детей выросло там вместе с дикарями и сами стали дикарями. Со временем колонии пошлют армию для освобождения пленных, уверял Эпсиба.
   Джимс тоже мечтал когда-нибудь посетить этот таинственный город, а теперь вдруг его желание осуществлялось. Он также поведал Туанетте о той удивительной случайности, которая, в сущности, спасла их. Много лет тому назад в Ченуфсио была приведена белая пленница. Шиндас был тогда еще мальчиком. Эта белая пленница принесла с собой ребенка, который успел превратиться в прекрасную девушку и стать возлюбленной Шиндаса. Из любви к ней он и заступился за молодых пленников и стал просить Тиогу отпустить их, тем более что единственная дочь его дяди, сверстница Туанетты, утонула шесть месяцев тому назад во время купания в пруду. Тиога был вдовцом, и он души не чаял в своей дочери. Потому-то он и пощадил Туанетту, надеясь, что она займет в его сердце место Быстрокрылой.
   После этого продвижение вперед пошло несколько медленнее; казалось, сама судьба пришла на помощь Туанетте. Она уже не пыталась скрывать своего изнеможения. Силы ее иссякли, она испытывала во всем теле такую боль, точно ее избили. Еще одна миля, и она рухнула бы наземь, приветствуя смерть. Но тут-то на помощь ей пришла неожиданная хромота Тиоги. Когда они очутились близ реки, населенной дикими голубями, сенеки сделали второй привал. Индейцы не сомневались в том, что их вождь испытывает боль в ноге, но их поразило то обстоятельство, что он это обнаруживает.
   -- Мы давно уже не ели мяса, Разбитое Перо, -- обратился он к Шиндасу. -- Через несколько часов сюда слетятся тысячи голубей, и мы попируем, а потом отдохнем до рассвета.
   После этого Шиндас уже больше не сомневался в правдивости своих предположений, и, когда ему выдался случай поговорить с Джимсом, он шепнул ему:
   -- Впервые приходится мне слышать ложь из уст дяди. Его ноги так же здоровы, как и мои. Только ради белой девушки прикинулся он хромым и вдруг захотел мяса. Ей теперь нечего больше опасаться, он не убьет ее.
   Когда Джимс передал его слова Туанетте, она тихо заплакала, низко опустив голову. Тиога видел ее. Эта девушка, сидевшая в столь жалкой позе на земле, так похожа была на Быстрокрылую, прекрасное и безжизненное тело которой было извлечено из пруда. Никто не догадывался, что творилось у него в душе, когда он приблизился к Туанетте. Воины, широко раскрыв глаза от изумления, спрашивали себя, почему он вдруг перестал хромать. А Тиога остановился возле белой пленницы и бросил у ее ног свое бобровое одеяло. Туанетта сквозь слезы улыбнулась ему и протянула к нему одну руку, точно перед нею находился отец или Джимс. Но Тиога, по-видимому, не заметил ее жеста и, пристально глядя на нее, сказал:
   -- Шиндас прав. Душа Сой-Иен-Макуон вселилась в тебя!
   Так звали его утонувшую дочь.
   Тиога повернулся и начал удаляться. Его воины поняли, что их вождь принял решение и теперь уже не будет больше такой спешки.

* * *

   Пока индейцы готовились к пиршеству, Туанетта отдыхала на ложе из бобрового одеяла и огромной охапки бальзамовых ветвей, принесенных Джимсом. У нее ныли и болели все кости, и ей казалось, что она отдыхает впервые после трагедии в замке Тонтэр. Ей не хотелось спать. Хотелось лишь лежать и лежать, совершенно не шевелясь. Она с огромным интересом наблюдала за молодыми воинами, занимавшимися приготовлениями к пиршеству, совсем как заправские стряпухи. Они развели с полдюжины небольших костров из сухого валежника, приготовили без числа лучин, чтобы на них, как на вертеле, жарить голубей, принесли камней, на которых следовало печь дикие артишоки и сочные коренья водяной лилии, и во время работы они вполголоса разговаривали между собой и смеялись.
   Индейцы расположились в некотором отдалении от голубиной рощи, так как оттуда несся неприятный запах. Птицы начали собираться еще до захода солнца. Сперва они прилетали маленькими стаями, а с приближением сумерек огромное пространство в полквадратной мили было сплошь усеяно пернатыми, точно колыхающимся облачком. Когда совершенно стемнело, индейцы, вооружившись факелами и шестами для сбивания голубей с ветвей, отправились в рощу. Прошло не более получаса, и они вернулись с добычей, которую свалили в маленький полукруг между шестью кострами.
   Потеха не отставала ни на одну минуту от Туанетты. Она не только делила теперь свою преданность Джимсу между ними обоими, но отдавала явное предпочтение девушке. Она лежала возле ее ног, неустанно следя за каждым движением индейцев, и не шевельнулась даже тогда, когда до ее обоняния донесся аромат жареных голубей. А между тем собака уже столько времени ничего не ела. Лишь когда Джимс вернулся, неся на длинной лучине дюжину жареных голубей, Потеха немного отошла в сторону, чтобы утолить голод.
   Джимс не стал будить Туанетту, а, насытившись, зажарил несколько голубей и припрятал их для нее вместе с печеными артишоками. В продолжение двух часов индейцы ели и жарили голубей, готовя запас для дальнейшего пути, потом завернулись в одеяла и улеглись спать.
   Вскоре водворилось глубокое безмолвие, и юноша в течение долгого времени сидел и размышлял об удивительных событиях, происшедших, в его жизни всего только за двое суток.

* * *

   Снова заря, затем долгий день и опять ночь. Проходили дни за днями, а отряд Тиоги все шел и шел через лесистые дебри, но теперь уже не было спешки. В первое утро, когда Туанетта проснулась, она увидела, что над нею стоит какая-то высокая фигура. Это был Тиога. Увидев, что она проснулась, он что-то проворчал и отвернулся. После этого он не переставал смотреть за нею, точно коршун за своими птенцами, но внешне он ничем не выдавал себя и лишь изредка выражал свои мысли и желания в кратких фразах, обращенных к Шиндасу. Теперь уже путь не был так страшен Туанетте. Когда она сильно утомлялась, индейцы разбивали лагерь и возобновляли путь лишь тогда, когда она просыпалась. Тиога называл ее Сой-Иен-Макуон, остальные индейцы тоже относились к ней уже более приветливо. Видя мужество девушки, они стали проникаться к ней теплым чувством, и порою их взгляды выражали дружелюбие, которого никогда нельзя было заметить в глазах Тиоги.
   На четырнадцатый день вождь послал гонца вперед. Вечером он сидел на земле возле Туанетты, а Джимс переводил ей его слова. Он курил сухие листья сумахи и лишь изредка прерывал курение, чтобы произнести несколько слов, и часто его голос напоминал заглушенное рычание дикого зверя. Завтра они будут в Скрытом Городе, где его племя уже ждет их. Там будет большая радость, так как они добыли много скальпов и сами не потеряли ни одного воина. Его племя с почетом примет белую девушку и белого юношу. Туанетта займет место его дочери. В ее душе будет жить душа Быстрокрылой. Такова была весть, переданная вождем через гонца. Тиога возвращается с дочерью! Белая девушка навсегда останется дочерью лесов.
   Когда он ушел и растворился во мраке, Туанетта и Джимс долгое время боялись поделиться мыслями, душившими их обоих. Навсегда! Это слово без конца повторялось в мозгу. В эту ночь Туанетта долго лежала с открытыми глазами и смотрела на небо.
  

Глава XVI

   Ченуфсио, Скрытый Город сенеков, был расположен на реке Сенеке, милях в семидесяти от озера Онтарио. По этой реке обитатели таинственного города имели возможность добираться по течению к берегам озера и даже идти против течения на юг почти до берегов озера Огайо. Четы ре дороги вели от Ченуфсио через дебри. Это были тропы, протоптанные индейцами в течение многих десятков лет, не шире одного фута каждая.
   Одна тропа вела к великому водопаду, то есть к Ниагаре, другая -- к Огайо и к свинцовым копям Пенсильвании; третья -- на север к озеру Онтарио и, наконец, четвертая тянулась на протяжении четырехсот миль на восток в земли белых, откуда и возвращался теперь Тиога со своим отрядом.
   Охраняемый природой со всех сторон, Ченуфсио вполне соответствовал своему названию Скрытого Города и представлял собою один из достопримечательных центров индейского населения, в который дикари приводили своих белых пленников. Существование таких центров стало довольно поздно известно колониям, как французским, так и английским, и только в 1764 году полковник Боке собрался "освобождать" белое население этих таинственных городов от неволи, причем в результате его экспедиции было больше горя, чем радости, так как многие из "невольников" уже успели пустить глубокие корни, вплоть до третьего и четвертого поколения. Таким образом, вместе с цепями рабства были разбиты также человеческие сердца и домашние очаги.
   Ченуфсио был в своем роде обширной территорией. Население его равнялось тремстам душам, среди которых было шестьдесят воинов. Город лежал у каймы небольшой, полукругом омываемой водами реки долины, в середине которой были расположены защищенные и укрепленные со всех сторон дома, амбары, хижины и шалаши. Неподалеку начиналась старая дубовая роща, и под этими вековыми дубами индейцы любили располагаться жильем весною, летом и осенью, благо гигантские ветви деревьев, точно свод, защищали их от непогоды.
   На расстоянии полумили от рощи высился холм, и между ним и рекою лежали поля и сады дикарей. У сенеков были виноградники, а в садах росли яблоки, вишни и сливы. Помимо того, они также культивировали табак. Поля, общей площадью в двести акров, засевались наполовину маисом всевозможных сортов. Остальная часть была предоставлена тыквам, арбузам, бобам и карликовой породе подсолнечника, из семян которого извлекалось масло. Если урожай выдавался хороший, индейцы в полном довольстве проводили долгие зимние месяцы. Амбары ломились от зерна и сушеных плодов, а в погребах бывало полно яблок, тыкв, картофеля и тому подобного. В плохую годину жители Ченуфсио туго стягивали пояса на целых пять месяцев. В течение трех месяцев они, в сущности, голодали самым отчаянным образом.
   Этот год выдался дурной. Весенние заморозки убили все ранние всходы, в том числе почки яблонь и слив. Кукуруза оказалась до того неудачной, что ее едва могло хватить на посев в будущем году, а бобы и картофель дали лишь треть обычного урожая. То же самое относилось и к тому, что давали индейцам лес и болота. Орешники стояли голые, дикий рис был пустой, и, помимо небольшого количества земляники в начале года и маленьких сливок в конце осени, нечего было собирать. Таким образом, население Скрытого Города готовилось к "разлому" с первыми заморозками. "Разлом" представлял собой наиболее трагическое событие в жизни индейцев. Это значило, что жители разбивались на небольшие группы, большей частью по одной семье в каждой, и разбредались в разные стороны, промышляя для себя пищу до весны. Каждой семье предоставлялся отдельный участок для охоты, но необязательно все члены семьи были вместе, то есть если в ней оказывалось два и больше охотников, то одного из них вождь откомандировывал к другой какой-нибудь семье, в которой числились старики или вдова с детьми, и он обязан был заботиться о них. А с наступлением весны все возвращались на старое место, и жизнь продолжалась по-прежнему.
   Обычно "разлому" предшествовало глубокое уныние, так как эта трагическая мера разъединяла на многие месяцы друзей, родных и возлюбленных, отец расставался с сыном, мать отдавала дочь чужой семье, где ей был обеспечен лучший уход. Только больные и немощные оставались на месте с запасом пиши, которого должно было хватить до лучших времен. "Разлом" неизменно приносил с собой много смертей.
   Но на этот раз в Ченуфсио не чувствовалось печали и уныния, что объяснялось ожидавшимся возвращением Тиоги. Его гонец принес весть, что отряд не потерял ни одного воина. Мало того, Тиога вел с собой новую дочь, которая должна была занять место Быстрокрылой. Это говорило сенекам о том, что судьба скоро снова улыбнется им, Сой-Иен-Макуон была любимицей города. С ее смертью наступили дурные времена, но теперь судьба позволит им легко перенести невзгоды зимы, и будущей весной земля даст им свои дары в изобилии.
   Вот почему Ченуфсио готовился к пиру. Специально для этого случая были припасены колосья зеленого маиса. Кожи барабанов были туже стянуты, и никто не думал о какой-либо работе, помимо той, которая была связана непосредственно с торжественной встречей Тиоги. Под гигантскими дубами были разложены костры, и молодежь резвилась, собирая сухое топливо. Дети вооружились игрушечными барабанами и не переставали колотить по ним, повсюду слышался смех и веселый говор, и взрослые резвились наравне с молодежью. В глаза бросалось, между прочим, то обстоятельство, что более спокойная часть населения, как среди взрослых, так и среди детей, имела белую кожу, и таких было человек двадцать. Они едва ли могли бы быть названы чужаками, так как ничем не отличались от общей массы индейцев, если не считать более светлой кожи. Тут были белые женщины с младенцами на руках -- детьми индейцев, были белые девушки, глаза которых загорались при виде того или иного из юных воинов, у некоторых кожа была потемнее, что говорило о примеси индейской крови, но насчитывалось несколько таких, в глазах которых еще застыла тоска по родному дому и по близким.
   Вот каков был город, поджидавший в радостное осеннее утро Тиогу и его пленников.

* * *

   Последний день тянулся для Туанетты томительно долго. Глубокий мрак успел окутать землю к тому времени, когда они достигли небольшой равнины, на противоположном конце которой виднелся холм. За этим холмом лежал Ченуфсио, о чем свидетельствовало зарево огромного костра.
   Туанетта забыла о своей безумной усталости при виде этого зрелища. Она обратила внимание на то, что кто-то взял у Джимса скальп (он всячески старался скрыть его от нее в пути) и вместе с другими скальпами привесил к длинному шесту. Шест несли двое воинов, и на одном из скальпов волосы были такой длины, что почти касались земли. В скором времени путники были уже у холма и с вершины его могли видеть долину, в которой расположился Ченуфсио.
   На расстоянии одной мили от них среди гигантских дубов пылало не менее двадцати костров, но, тем не менее, кругом царила мертвая тишина. Туанетта стояла, прислонившись к Джимсу, и сердце ее бешено колотилось. Только огонь свидетельствовал о том, что там вдали находятся живые люди...
   Внезапно безмолвие было нарушено. На одной из скал очутился высокий человек, из груди которого вырвался крик. Сперва это было почти бормотание, постепенно разраставшееся все громче и громче, пока наконец эти звуки не наполнили всю долину. Никогда в жизни Туанетта не слыхала ничего подобного, она никогда не поверила бы, что человеческий голос может иметь такую силу и такую глубину. Она внимательно приглядывалась, желая узнать, кто такой этот человек, и ахнула от изумления. На скале стоял Тиога.
   Едва крик затих, в Ченуфсио началось форменное столпотворение. Сотни людей, хранивших глубокое молчание в ожидании сигнала Тиоги, теперь вдруг ожили и точно обезумели. Мужчины кричали, дети визжали, женщины испускали пронзительные возгласы, не помня себя от радости. Запылали смолистые факелы, все население во мраке бросилось навстречу отряду, точно огненная волна; бой барабанов и дробь деревянных гонгов смешались с человеческими голосами, к которым присоединился еще лай собак. Одновременно с сигналом, данным Тиогой с вершины холма, воины, несшие шесты со скальпами, двинулись вперед, а следом за ними вождь, за которым гуськом шли остальные индейцы. Джимс и Туанетта находились в середине цепи, с арканами для пленников на шее. У Джимса было отобрано все его оружие.
   Воины не спешили. Они шли спокойной, уверенной поступью, и ни один звук не сорвался с чьих-либо уст. Огненная волна приближалась. Воины со скальпами опередили отряд шагов на триста; когда они поравнялись со встречными индейцами, Тиога остановился, чтобы дать им возможность парадом обойти всю линию факелов. Туанетта чувствовала, что на нее находит какая-то непонятная слабость, от которой холодеют все члены. Ей вдруг пришло на память все то, что она слышала в детстве про индейцев, рассказы, от которых дрожь проходила по всему телу, от которых тряслось в ужасе все население колоний. Дикие рассказы о страшной мести, о пытках, о сжигании живьем на костре. Она слышала их от отца, от чужестранных гостей, их передавали из уст в уста, из сеньории в сеньорию. Она даже вспомнила название пыток, ожидавших всех пленных -- "Огненный путь".
   Она посмотрела на Джимса. Она за него страшилась. Ее Тиога не убьет, он не позволит жечь ее факелами, в этом она была уверена так же, как не сомневалась в том, что огонь предназначается именно для них. Джимс встретил ее взгляд улыбкой поощрения. Медленно подвигались вперед индейцы. Они напоминали собой бронзовые фигуры без плоти и ощущений. Джимс шел тем же ритмичным шагом. Вскоре воины очутились в пасти огненной тропы, и Туанетта расширенными от ужаса глазами убедилась, что ни одна рука не поднялась угрожающе против пленных. Снова воцарилось безмолвие, нарушаемое лишь шипением факелов, заглушенным топотом многочисленных ног и дыханием множества людей. Ни одно слово, ни один звук не вырвался из чьей-либо груди. Ни одна материнская рука не протянулась навстречу сыну, ни одна жена или возлюбленная не произнесла даже шепотом имени любимого. Туанетта ловила на себе взгляды мужчин, женщин и детей, но ни в одном не было ни ненависти, ни желания причинить боль -- только любопытство, граничившее с дружелюбием.
   Внезапно Туанетта затаила дыхание, и сердце ее замерло. На нее в упор смотрело белое лицо, обрамленное волосами, отливавшими золотом при свете факелов, лицо девушки, на устах которой застыла грустная, приветливая улыбка. Шиндас позволил себе кинуть мимолетный взгляд в ее сторону.
   -- Опичи! -- тихо окликнула ее Туанетта. -- Красношейка, -- повторила она, называя имя белолицей возлюбленной Шиндаса.
   Факелы трещали и шипели, но ни один из них не коснулся пленных. В глазах индейцев не было и намека на ненависть, ни одна рука не сжалась в кулак. Все, что она слыхала у себя на родине, было ложью. Индейцы убивали на войне, но они никого не пытали, никому не вырывали глаз, не протыкали живое тело острием стрел. Это были мужчины, женщины и дети как и все мужчины, женщины и дети на земле.
   Одного только Туанетта не знала, так как она не могла уловить тихим шепотом передававшиеся от одного к другому слова: "Это дочь Тиоги. В нее вселился дух Сой-Иен-Макуон. Теперь к нам вернется счастье. Снова заиграет солнце в небе, снова раздастся пение и смех, ибо Сой-Иен-Макуон вернулась к нам во плоти, чтобы опять с нами жить!".
   Они пересекли темную поляну, держа путь к кострам. И когда они очутились среди ярко освещенных дубов, Туанетта вдруг обнаружила, что Джимс куда-то исчез, а на его месте находится Тиога. И только успела она отдать себе отчет в этом, как заметила, что стоит рядом с Тиогой, меж тем как все население Ченуфсио кольцом сомкнулось вокруг них. Это зрелище напоминало собою сцену, окруженную со всех сторон пламенем. Впервые Туанетта стала соображать, что сейчас произойдет нечто такое, в чем она будет играть первенствующую роль, -- еще более важную, чем играли скальпы, предшествовавшие появлению Тиоги. Но куда девался Джимс? Почему не было его среди окружавших ее людей? Снова страх начал охватывать ее, снова начали холодеть от ужаса все ее члены, а лицо стало похожим на белую маску.
   Тиога начал говорить, и при первых же звуках его голоса Туанетта сразу успокоилась за Джимса. Сперва Тиога говорил тихо и бесстрастно, но постепенно в интонацию его голоса начали вкрадываться странные нотки. Он описал пруд, в котором утонула Сой-Иен-Макуон, торжество злых духов и кончил победой богов, вернувших Быстрокрылую ее отцу. Его изуродованное рубцами лицо приняло довольно мягкое выражение, и Туанетте стало ясно, что ей нечего бояться за Джимса, что он в полной безопасности, где бы он ни находился. Она ждала, дрожа всем телом от напряжения.
   Тиога кончил и некоторое время стоял молча, подняв над головой одну руку. Затем он произнес одно слово: "Опичи!" Тотчас же бледнолицая девушка подбежала к нему, и тогда старый вождь снял аркан с шеи Туанетты и кинул его наземь. После этого он застыл неподвижно, скрестив руки на груди, а Красношейка увела прочь белую пленницу.
   Очутившись у кольца человеческих тел, девушка остановилась. В продолжение нескольких минут никто не шевелился и не произносил ни звука. А потом кольцо растворилось, и в кругу очутился Джимс между Шиндасом и другими воинами. Туанетта еле сдержала крик, который готов был сорваться с ее уст. Джимс был оголен до пояса и раскрашен в красные, черные и желтые полосы. Лицо его казалось покрытым огромными кровавыми рубцами. Его густые светлые волосы были собраны хохолком и перевязаны на макушке, и в них торчало пышное перо, свидетельствовавшее о том, что он убил врага. По знаку, данному Тиогой, в круг вступил старик с лицом мумии и с белыми волосами и вместе с ним молодой человек, спина которого была согнута почти вдвое. Старика звали Вуску, то есть Облако, а его сына -- Токана, или Серая Лиса. Последний с гордостью носил когда-то свое имя, пока на его шалаш не свалилось дерево, переломившее ему позвоночник. В свое время во всем племени сенеков не было никого, кто бы мог превзойти Токану в беге. За мужчинами следовала маленькая девочка.
   Тиога снова начал говорить. Он стал рассказывать про те дни, когда Вуску стал могучим воином и убил множество врагов. Потом наступила старость, а затем злые духи изувечили его сына, сделав его таким, каким все видят его сейчас. Но вот судьба послала Вуску другого сына с сильным телом и с белой кожей, который будет заботиться о нем и будет братом Серой Лисе. Худыми, трясущимися руками старик снял с шеи Джимса аркан и бросил его наземь, а Токана поднял руку в знак дружбы и братской привязанности. Джимс привлек к себе девочку и обнял ее одной рукой за плечо. Туанетта, не владея больше собой, кинулась к нему, и все могли видеть, как он одной рукой прижимает к себе Ванонат, Лесную Горлицу, а другой девушку, которая дала своим поступком знать всему племени, что принадлежит этому человеку.
   Подобно тому, как прорывается плотина, так и индейцы, разбив оковы безмолвия, приступили к пиршеству и веселью. Не обошлось и без битвы у собак, среди которых Потеха завоевала себе почетное место в кругу четвероногих обитателей Ченуфсио, после чего она по свежему следу отыскала Туанетту, которой был отведен маленький шалаш близ шалаша Тиоги. На земле лежали густым слоем свеженабранные ветки кедра, гирлянды поздних цветов, мягкие шкуры и всякие украшения, принадлежавшие когда-то Быстрокрылой. Вместе с Туанеттой в шалаше находилась Опичи -- Красношейка, которую в былые времена звали Мэри Даглэн.
   Вначале Джимсу казалось, что он будет пользоваться такой же свободой среди сенеков, как и любой индеец их племени. Серая Лиса отвел его в шалаш своего отца, куда Джимсу была принесена пища. А потом его оставили одного, ибо даже старый Вуску, которого Тиога осчастливил сыном, и тот не мог оставаться в стороне от пирующих. Казалось, никакие препятствия не могли бы помешать Джимсу бежать, если бы он пожелал воспользоваться мраком. Но именно это свидетельствовало о том, что надежды на удачное бегство не было никакой. Он был пленником, таким же, как и все остальные белые. Освободить его из неволи могла только смерть.
   Джимс не потому думал о бегстве, что был охвачен желанием бежать, он только "снимал мерку" со своего нового мира, в котором ему предстояло жить в дальнейшем. Он старался присмотреться к новой обстановке, и нельзя сказать, чтобы он чувствовал себя при этом несчастливым. Ведь Туанетта была с ним, а с ней он мог найти в жизни все, что ему было нужно. Тиога и Шиндас знали давно уже, что она принадлежит ему, и теперь это стало известно всему племени. Что из того, что они навсегда погребены в глуши лесов? Туанетта с ним, Туанетта любит его, а потому Ченуфсио уже не может считаться могилой. Ее любовь превратит это место в рай земной.
   Ему хотелось снова повидать Туанетту, и он стал присматриваться, ища местечко, где можно было бы смыть с себя цветную глину, покрывавшую его лицо и тело. Захватив с собой свою одежду, он отправился к реке и в скором времени был уже одет. Волос своих он не тронул и оставил в них пышное перо. Захватив оружие, которое было возвращено ему, он смело направился к тому месту, где ярко пылали костры. Пир скоро закончится, после чего начнутся танцы. Дети резвились вокруг шеста со скальпами. Они трогали руками длинные волосы на одном из них и визжали от восторга. Среди детей был также один белолицый мальчик лет семи или восьми, и он принимал живое участие в веселье наравне с другими.
   Джимсу удалось перекинуться несколькими словами с Шиндасом, и от него он узнал, что Туанетта и Опичи находятся вместе. Шиндас не мог покинуть круга воинов, пока не закончатся пляски, во время которых каждый должен был рассказать о своих подвигах, и Джимс один отправился искать шалаш Туанетты. Притаившись за темным стволом дерева, он стал ждать. Ночь была ясная, в небе сверкала полная луна, и за пределами костров мрак уступал место мягкому, серебристому сиянию. Прошло с полчаса, и Туанетта вышла из шалаша вместе с Опичи. Джимс не выдал своего присутствия, и только тогда, когда Опичи направилась к кострам, он вышел из-за прикрытия и тихо окликнул Туанетту.
   В первое мгновение Джимс опешил, увидав девушку. Он даже подумал, что, возможно, ошибся, и перед ним находится не Туанетта, а какая-то сказочная индейская принцесса. Мэри Даглэн, она же Опичи-Красношейка, нарядила новую подругу в самые лучшие одежды, оставшиеся после Быстрокрылой. Волосы Туанетты были разделены прямым пробором и двумя толстыми косами спускались по ее плечам. Вокруг головы была повязана пунцовая сетка, а надо лбом красовалось ярко-желтое перо.
   Джимс раскрыл объятия, и девушка бросилась к нему.
  

Глава XVII

   В течение получаса они оставались одни. А потом вернулась Мэри, и вместе с нею явился от вождя посланец, который и увел с собой Джимса для участия в танцах вокруг костра. Юноша нисколько не был теперь смущен, чувствуя на себе сотни критически рассматривавших его глаз. Дикой удалью вошла в его кровь эта необычайная ночь, по жилам его разливался огонь, и он вместе с другими Сенеками распевал воинственные песни. В сердце его жила Туанетта, в ушах его звучали слова, которые она шептала ему, когда они сидели под дубом. Она сказала, что будет его женой! Она сама ему сказала! А потому он радостно плясал и пел, и мало-помалу его друзьями становились даже те, которые до того подозрительно на него поглядывали. Старый Вуску гордился -- у него был теперь сын, не уступавший в величии тому богатырю, каким был когда-то Серая Лиса.
   Туанетта сначала с ужасом смотрела на то, как безумствует ее возлюбленный, по потом она начала понимать. Опичи переводила ей слова Джимса, который, едва наступил его черед, стал рассказывать сенекам о том, как они жили в долине реки Ришелье, как он в детстве еще полюбил Туанетту и дрался за нее с Полем Ташем. А потом с юга пришла смерть, он разыскал Туанетту, они вместе бежали, и наконец его любовь восторжествовала. Они попали в плен к отряду сенеков, во главе которого стоял храбрый Тиога. Сенеки непохожи на подлых, трусливых могауков. Сенеки -- люди с чистым сердцем, отважные, как барсы, и быстрые, как мустанги. Он гордится сознанием, что они его приняли как брата и сына. Даже его собака, ненавидевшая могауков, приняла сенеков как друзей. Он просит своих новых друзей любить Туанетту, которую могучий Тиога взял в дочери. Туанетта принадлежит ему. Она будет его женой. Она будет жить с ним среди сенеков и принесет ему храбрых сыновей.
   Джимс видел неподалеку от себя белое лицо Туанетты и глаза, радостно светившиеся во время его песни, но когда он стал потом искать девушку, ее нигде не было видно. Вуску, Серая Лиса и Лесная Горлица оставались возле него. Девочка держала его за руку, и Джимс обратил внимание на ее хрупкое телосложение. Серая Лиса рассказал ему, что девочке восемь лет, что она с каждым годом становится все тоньше, что дерево, которое изувечило его, убило ее мать. К ней все хорошо относятся, но ей чего-то недостает, и она тает от тоски. Джимс чувствовал, что в груди маленькой индеанки зародилось обожание к нему, и в его сердце закралась неописуемая нежность к ней. Когда девочка устала наконец и легла в свою постельку, Джимс опустился возле нее на колени и в продолжении нескольких минут ласково разговаривал с ней. А потом он наклонился и поцеловал ее. Это было чем-то совершенно новым для Лесной Горлицы. Сама того не сознавая, она крепко обхватила ручонками шею Джимса. В этом было нечто новое и для юноши.
   Было уже далеко за полночь, когда окончилось веселое пиршество и Ченуфсио затих. Джимс долго лежал с открытыми глазами и смотрел на звездное небо. А потом он уснул и во сне увидел свою мать, весело смеявшуюся в обществе Туанетты и Лесной Горлицы.
   Ни первый день в новой обстановке, ни дни, последовавшие за этим, не казались Джимсу и Туанетте чем-либо выдающимся. Жизнь в индейском городке вошла в обычную колею, и мужчины принялись за охоту, женщины за домашние работы, а дети за свои игры и забавы. Воины собирались на торжественный совет и, бесконечно куря трубки, обсуждали планы будущего. Впереди маячила зима "черной годины", а помимо того были еще другие важные вопросы. Тиога принес с собой поразительные вести. Англичане под предводительством какого-то генерала Бреддока были разбиты и истреблены. Французы потерпели поражение на озере Джордж, а могауки пожинали плоды своей верности победоносному генералу Джонсону.
   Лица сенеков омрачились. И Тиога и его воины были убеждены, что войны не миновать. С каждым днем надвигалась борьба не на жизнь, а на смерть между французами и англичанами, и, следовательно, томагавки не будут знать отдыха, пока тот или иной из противников не окажется уничтоженным. Со всех концов приходили в Ченуфсио гонцы и приносили тревожные вести. Задача перед Тиогой и его воинами была тяжелая -- война и голод. Если воины отправятся на восток с целью принять участие в борьбе, то кто останется, чтобы спасти их племя от голодной смерти?
   Было решено, что Тиога с тридцатью отборными воинами отправится на войну, а остальные тридцать останутся в Ченуфсио, чтобы воевать с голодом в течение долгих месяцев. В жеребьевке Джимс не принимал участия, зато бедному Шиндасу снова предстояло распрощаться со своей возлюбленной. Джимс был уверен, что Тиога разрешит Туанетте остаться с ним, когда наступит "разлом". Лесная Горлица нашла в Туанетте мать, и она поровну делила свою привязанность между белыми друзьями. Тиога уже не старался казаться холодным и равнодушным по отношению к Туанетте, а благодаря своей любви к белой девушке он стал также тепло относиться к маленькой индеанке.
   Потому-то в душе Джимса зародилась надежда, что ему не придется разлучаться с Туанеттой, но когда он завел речь на эту тему с вождем, тот решительно отказал ему в его просьбе. Шиндас нисколько не был этим удивлен. Он объяснил Джимсу, что Туанетта стала дочерью Тиоги и душой и телом, а потому неудобно было, согласно индейским понятиям, чтобы девушка -- дочь вождя, находилась в семье человека, с которым она лишь помолвлена.
   Достаточно было уже того, что Тиога согласился признать его женихом своей дочери.
   В самом начале ноября группы сенеков стали покидать Ченуфсио. Каждая забирала с собой небольшое количество пищи, доставшейся на ее долю. Опичи была прикомандирована к двум семьям, состоявшим из восьми человек и находившимся под защитой отважного воина по имени Громовой Раскат. Они держали путь по направлению к озеру Онтарио. Туанетта досталась родственнику Тиоги, носившему имя А-Ди-Ба, то есть Высокий Человек. Это был страшно тощий индеец с чрезвычайно неприятным выражением глаз. Его смело можно было бы назвать Змеей, столько было в нем черт, присущих этому пресмыкающемуся. Но, подобно змее, А-Ди-Ба был прекрасным, непревзойденным охотником, и по этой причине Тиога доверял ему самое дорогое, что только было у него. Под его защитой оказалось одиннадцать человек, в том числе старые отец и мать, а также двое мальчиков, которые могли уже, однако, оказать некоторую помощь в охоте. Все знали что, как бы сурова и продолжительна ни была зима, голоду нелегко будет добраться до лагеря А-Ди-Ба, державшего путь в сторону озера Ири.
   Туанетта и Джимс всячески старались скрыть друг от друга свое разочарование и ободряли друг друга, рисуя будущее в самых розовых красках. Зимние месяцы пробегут быстро, а с начала весны они вернутся в Ченуфсио. И впредь судьба уже не разлучит их больше.
   И так они расстались.

* * *

   Джимс взял направление на северо-запад, к реке Тьянеларунтэ, впадавшей в озеро Онтарио. Потеха не могла долго решить, кому из своих идолов отдать предпочтение. Сперва она пошла следом за Джимсом, но потом остановилась, повернула назад и пошла за Туанеттой. Это было пятого ноября, а двадцатого Джимс находился уже в восьмидесяти милях от Ченуфсио. Только теперь начал он понимать, насколько серьезна была возложенная на него Тиогой задача. Как ни стар был Вуску, он все же мог передвигаться быстрее своего искалеченного сына. Токана -- Серая Лиса не мог выдержать более пяти-шести миль в день, да и то он напрягал при этом все свои жалкие силы. Джимсу приходилось помогать ему при переходах через трудные места. Токана смеялся иногда, относясь к этому как к шутке, но нетрудно было видеть, что душа его в такие минуты переполняется стыдом.
   Джимс в удивлении спрашивал себя, что заставило этого человека сопровождать отца и сестру, тогда как он мог бы оставаться в Ченуфсио вместе с другими немощными. Только из рассказа самого Токаны он узнал, что все трое -- и Вуску, и Серая Лиса, и Лесная Горлица остались бы зимовать в Ченуфсио, если бы Тиога не дал им Джимса в качестве сына и брата.
   -- А теперь в Ченуфсио будет тремя голодными ртами меньше! -- смеясь сказал старый Вуску.
   Вера этого старого воина в силы и способности своего нового сына вдохновляюще действовала на юношу. Но особенно сильную поддержку находил он в присутствии Лесной Горлицы. Девочка с обожанием смотрела ему в глаза, и благодаря ей не так тяжело сказывалась на Джимсе разлука с Туанеттой. Он стал обучать девочку французскому языку, он объяснил ей, что Туанетта, занявшая место Сой-Иен-Макуон, принадлежит ему и она в будущем году уже навсегда останется с ним. Маленькая девочка спрашивала его, можно ли будет ей сопровождать их, куда бы они ни пошли жить. И после этого между ними установились еще более крепкие узы.
   Вуску привел свою семью в лес, в котором, он был уверен, должно было хватить дичи на всю зиму. Там водилось множество енотов, а также можно было ожидать, что к истокам реки будут прилетать так называемые утки-рыболовы с целью охотиться за рыбой, как только озера покроются льдом. Здесь путники построили шалаш из стволов молодых деревьев. Джимс смастерил даже камин с трубой, а также отделил каморку для Лесной Горлицы, чем привел девочку в неописуемый восторг.
   Вскоре начал уже падать густой снег, и очень рано наступили лютые морозы. В начале января замерзли даже быстрые стремнины истоков и исчезли, естественно, утки-рыболовы. Это была памятная зима 1755-56 года, о которой в течение многих поколений передавалась от отцов детям страшная повесть. Вся дичь, казалось, исчезла с лица земли, и голод убил почти десятую часть индейского населения запада.
   Олени ушли на восток и на юг. Медведи еще в ноябре запрятались на зимовку в берлоги. То же самое относилось и к енотам, составлявшим главный предмет питания индейцев в неурожайные годы. Утки-рыболовы улетели искать открытые воды, где можно было бы охотиться за рыбой. Кролики как будто совершенно исчезли, как это случается регулярно каждые семь лет. Лоси и буйволы оставались за пределами Аллеганских гор. Мясо выдр и бобров ценилось дороже их шкур. Лисицы и прочие мелкие плотоядные зверьки вынуждены были искать места, более богатые дичью. Голод беспощадно сжимал в своих объятиях земли трех индейских племен.
   Вначале Джимс был еще более или менее подготовлен, так как ему удалось убить взрослого оленя, и, кроме того, он при содействии старого Вуску отметил целый ряд деревьев, в дуплах которых зимовали еноты. Но в конце января голод стал подбираться все ближе и ближе к маленькому шалашу, и Джимсу приходилось все дальше и дальше заходить в своих поисках дичи. В конце концов он стал уходить дня на два сразу. Морозы были ужасающие. Деревья издавали треск, точно залпы из ружей. Лютые ветры не прекращались ни на минуту. У Лесной Горлицы глаза становились больше с каждым днем, а тельце все тоньше. Джимс охотился со всей энергией, на какую только способно отчаяние. Все, что он добывал, было прежде всего для девочки, будь то пичужка, которую он убивал из лука, красная белка, желуди, найденные случайно в дупле, или сочные коренья водяной лилии, добытые из-под двухфутовой толщи льда.
   А когда попадался сонный енот в дуплистом дереве, тогда хватало на всех -- на несколько часов. Так тянулась неделя за неделей, и голодная смерть все время витала над шалашом. Жуткие страхи охватывали порою Джимса. Туанетта ни на одно мгновение не выходила у него из головы. Ведь она тоже принимала участие в этой тяжелой борьбе со смертью. Между тем А-Ди-Ба должен был добывать пищу для одиннадцати ртов, а не для четырех!
   Но больше всего мучился Джимс, когда он смотрел на маленькую Лесную Горлицу, душа которой еле держалась в изможденном теле. Тем не менее она никогда не жаловалась и всегда встречала Джимса радостной улыбкой. Он теперь уже не отлучался далеко на охоту, так как и его силы тоже иссякали. Он только мог надеяться убить какую-нибудь птичку, но однажды, во время страшного бурана, он наткнулся на лань, столь же ослабевшую от голода, как и он сам. Без этой случайной добычи Вуску и Лесная Горлица умерли бы от истощения. Но так или иначе они были еще живы. Когда снег начал таять, в изобилии стали появляться еноты, а в открывшихся водах можно было собирать мясистые коренья водяной лилии.
   В первых числах марта началась форменная оттепель, и Джимс со своими спутниками повернул назад в Ченуфсио. По дороге им попадалось множество дичи, а вечером они собирали в изобилии животворный липовый сок. То же самое делали и оставшиеся в Ченуфсио индейцы, занятые варкой липового сахара. Только четыре семьи опередили Джимса. О Тиоге и его воинах ничего не было слышно.
   Несмотря на то, что наступила весна, над Ченуфсио нависла грозная тень. Почти ни одна семья не возвращалась, не оплакивая потерю кого-либо из близких. К концу марта собралось уже сто пятьдесят человек. Среди них была и Красношейка, Мэри Даглэн. В общей сложности в Ченуфсио недоставало тридцати человек, не выдержавших лишений и голода. А могучего охотника А-Ди-Ба все еще не было.
   Но наконец появился и он. Даже Тиога с трудом узнал бы его в этом жутком скелете из костей и кожи. Следом за ним влачились вверенные его попечению индейцы. Джимс стал пересчитывать их. Одиннадцать! Он кинулся им навстречу. Он с трудом узнал Туанетту, до такой степени она исхудала и стала похожа на всех других, с трудом волочивших ноги и шагавших с низко опущенными головами. Он подхватил девушку, весившую сейчас не больше ребенка, и понес ее в шалаш. Туанетта приникла к его груди и начала тихо плакать. Джимс уложил ее на мягкие шкуры, и когда на помощь ему явились Мэри и Лесная Горлица, он предоставил им заботы о ней, а сам вышел из шалаша. Навстречу ему поднялось какое-то страшное существо с водянистыми глазами и отвисшей челюстью. Это была Потеха.
   А-Ди-Ба, с трудом держась на ногах, рассказал про свою борьбу с голодной смертью. Он привел назад живыми всех одиннадцать человек и собаку. Без этой собаки, говорил Высокий Человек, он не прокормил бы одиннадцать душ. И тогда Джимсу стало ясно, почему Потеха не была съедена.
   Через некоторое время Мэри Даглэн снова позвала его к Туанетте. Она лежала на ложе из выделанных шкур, в ее глазах уже не было того страшного выражения, которое Джимс прочел в них раньше. Сейчас в них была написана радость свидания. Она протянула ему руку, и он опустился возле нее на колени. А потом она уснула, и юноша не видел ее до следующего дня. Все это время Туанетта спала, а Мэри и Лесная Горлица неустанно сторожили ее сон. Когда она проснулась, Джимс повел ее по всему Ченуфсио.
   Туанетта решила, что если до осени не забредет священник, то она выйдет замуж за Джимса согласно индейским обычаям. В ее психологии произошла крутая перемена за время, проведенное в обществе А-Ди-Ба и его людей. Она видела, что Высокий Человек глодал кору, чтобы женщинам и детям досталась лишняя косточка или кусочек шкуры убитого зверька; на ее глазах матери припрятывали свою скудную долю пищи, чтобы сохранить ее для своих детей. Ее предубеждения против индейцев и их обычаев мало-помалу таяли, и она стала проникаться по отношению к ним чувствами, которые были совершенно чужды ей раньше. Она полюбила Лесную Горлицу, как любила бы ее родная мать, а Красношейка стала ей родной сестрой. Вокруг себя она видела дружбу и привет, дети радовались ее присутствию, мужчины и женщины относились к ней с беззаветной преданностью. И ей пришло в голову, что в ее дальнейшей жизни вместе с Джимсом не имеет никакого значения, будет ли их венчать священник или нет.
   Но в середине весны в Ченуфсио прибыл патер Пьер Рубо, холодный фанатик, державший путь к берегам Огайо, где, по его словам, он намеревался занять место умершего собрата, проповедовавшего христианство среди дикарей. История рассказывает совсем другое, а именно что не кто иной, как отец Рубо, был вдохновителем страшной резни в форте Вильям-Генри, во время которой были зверски истреблены все англичане без различия пола и возраста.
   Венчание Джимса и Туанетты [Даниель Джеймс Бюлэн и Мария-Антуанетта Тонтэр были повенчаны отцом Рубо (как это значится в записях последнего) 27 апреля 1756 года -- Прим. автора] разогнало на некоторое время уныние, охватившее всех жителей Ченуфсио. Они позволили себе несколько часов веселья в честь дочери Тиоги и сына старого Вуску. Но радость эта не могла долго продолжаться. Смерть зловещим покровом окутала селение сенеков. Ни слуха не было о Тиоге и его воинах. Шепотом передавалось, что все они погибли в бою и никто уже не вернется. Тревога переходила в страх, страх в уверенность в том, что случилась катастрофа. Страшные тени окутали Ченуфсио.

* * *

   В своем бесконечном счастье Джимс и Туанетта не замечали резкой перемены, совершавшейся вокруг них. Воспоминания о пережитой трагедии уже казались теперь очень далекими, и если Туанетта во сне видела что-либо из страшного прошлого и просыпалась, то она находила утешение в объятиях Джимса. Первое пробуждение явилось результатом странного поведения Мэри Даглэн. Эта девушка успела даже в душе стать индеанкой. Дни проходили, собираясь в недели и месяцы, а Тиога не давал знать о себе, и в сердце девушки закрадывалось иногда опасение, что Шиндас погиб. Она стала избегать Туанетту, и та заметила, между прочим, что Мэри, как и прочие индеанки, никогда не плакала. Это была не Мэри Даглэн, дочь белых, а Опичи-Красношейка, дитя сенеков.
   Наблюдая за ней, Туанетта вдруг начала соображать, что отношение индейцев к ней и к Джимсу совершенно изменилось Мужчины держались на расстоянии от него и уже не встречали его радушным приветствием. Ченуфсио превратился в пороховой погреб, который мог в любую минут взорваться. И искра, которая могла бы произвести взрыв, не заставила себя долго ждать.
   Однажды в мае к концу дня в Ченуфсио появился Шиндас, и Мэри Даглэн кинулась ему навстречу. Шиндас лишь на одно мгновение прижал ее к груди, но сейчас же отстранил от себя. Он был один. Его руки и плечи были покрыты рубцами и еще незалеченными ранами. Глубокий шрам красовался у него на щеке. Мокасины представляли собой какое-то жалкое отрепье, в глазах его светился огонек, как у загнанного волка. Он прибыл гонцом от Тиоги, сообщил он, которого он опередил на много часов. Тиога возвращается в Ченуфсио только с десятью воинами. Остальные двадцать погибли.
   Шиндас выждал некоторое время, пока его слова не проникли в грудь каждого, точно острие стрелы. А потом он стал называть имена убитых. Из двадцати трое пали от руки белого. Он был взят в плен и находится с Тиогой. Они ослепили его и собирались сжечь на медленном огне, но в последнюю минуту, когда пламя начало охватывать его, Тиога собственными руками разбросал костер, чтобы жители Ченуфсио тоже могли видеть, как он будет извиваться в огне.
   Шиндас умолк. Казалось, что население Ченуфсио обезумело под действием страшного горя. В продолжение многих часов не прекращались вопли женщин. Но слез Туанетта не видела ни у одной из них. Ужас начал овладевать ею, когда она увидела, что индейцы готовятся к мести. В глазах недавних друзей она подмечала порою выражение неугасимой ненависти, когда ей случалось встретиться с ними взглядом. Она старалась укрыться подальше от взоров, а также не отпускала от себя Джимса.
   Молодой индеец, возлюбленный Опичи, пришел к ним, чтобы передать Джимсу поручение от Тиоги. Старый вождь приказывал ему идти немедленно в поселок Канестио, в семидесяти милях от Ченуфсио, и передать жителям вести об их воинах. Он вкратце повторил Джимсу то, что он должен был сообщить жителям Канестио, и ждал, пока тот не отправился в путь. Он уже больше не был ему братом. Шиндас ничем не выразил своего удовольствия, узнав, что Туанетта стала женой Джимса, а Мэри Даглэн была в ужасе от перемены, происшедшей в ее возлюбленном.
   Снова Туанетта осталась одна. Никто не навещал ее, помимо Лесной Горлицы. На другой день после прибытия Шиндаса девочка вбежала к ней с широко раскрытыми глазами и сообщила, что Тиога находится уже неподалеку от Ченуфсио. Туанетта решила, что она должна одной из первых приветствовать вождя, а попутно посмотреть на белого пленника. Она повязала вокруг головы красную косынку, воткнула в волосы желтое перо и присоединилась к населению Ченуфсио, собравшемуся на опушке в ожидании своего вождя. При ее приближении в толпе послышался злобный ропот. Тиога совершил большую ошибку. Вовсе эта белая девушка не была духом Быстрокрылой, она принесла с собой не счастье, а несчастье -- голод и смерть. Лесная Горлица услышала слова одной старой индеанки: белая обманщица, занявшая место дочери Тиоги, должна быть сожжена на костре вместе с белым пленником. Девочка не передала этого Туанетте, а только пальцы ее, вцепившиеся в руку Туанетты, задрожали.
   Вскоре в отдалении показался Тиога. Шиндас предупредил жителей Ченуфсио, что вождь никому не позволит прикоснуться к пленнику, дабы тот был в состоянии как мужчина встретить смерть на костре. Индейцы превратились в тигров и с трудом сдерживали обуревавшие их страсти. Даже в лицах детей сквозило что-то дьявольское.
   Тиога вступил в Чеуфсио, и следом за ним шел белый пленник. Лицо вождя напоминало каменную маску. Одежда пленника была разодрана и висела на нем клочьями. Это был сильный, плечистый мужчина. По каждую сторону его шагал индейский воин, так как пленник был слеп. Пустые глазные впадины, прикрытые веками, придавали ему вид человека шагающего во сне. Тем не менее было видно, что близость смерти нисколько его не страшит. Он шел, высоко подняв свою совершенно лысую голову и, казалось, бросал вызов врагам. Туанетта отшатнулась при виде его. В глазах у нее потемнело, и она с трудом удержалась на ногах.
   Белый пленник был Эпсиба Адамс!
  

Глава XVIII

   Никто, кроме Лесной Горлицы, не заметил слабости, охватившей Туанетту. Когда миновало первое потрясение, она обнаружила, что находится одна с маленькой индеанкой, между тем как все другие сомкнулись кольцом вокруг Тиоги и его единственного пленника. Пользуясь суматохой, Туанетта незаметно пробралась к себе в шалаш, построенный Джимсом близ жилища Тиоги.
   Она послала Лесную Горлицу за Шиндасом, и когда тот явился, Туанетта начала страстно молить его спасти пленника. Открыла ему, что он дядя Джимса и друг ее покойного отца, что он был другом индейцев до тех пор, пока могауки не убили его единственную сестру, которую он любил еще больше, чем Шиндас -- свою Опичи. Молодой индеец с невозмутимым видом выслушал ее и, ничем не выразив сочувствия, повернулся и вышел.
   Вначале Туанетта очень жалела, что с нею нет Джимса, но, поразмыслив хорошенько, пришла к убеждению, что это даже лучше, так как все возраставший шум, злобные возгласы женщин, бешеные крики воинов, доводивших себя до исступления возле столба пыток, -- все это не предвещало ничего хорошего и убило всякую надежду на спасение Эпсибы. Будь Джимс здесь, он не стал бы равнодушно смотреть на убийство дяди, а предпринял бы, наверное, какие-нибудь шаги для его спасения, что могло бы оказаться роковым для него самого. Тем не менее эта мысль еще более укрепила в ней решение как-нибудь прийти на помощь несчастному пленнику. Она ждала до тех пор, пока старый вождь прошел к себе, и тогда она быстро отправилась к нему. Лесная Горлица и Потеха следовали за ней. Приветствие Тиоги не вселяло добрых надежд. Сперва ей показалось, что он намеревается протянуть ей обе руки, но ее постигло разочарование: она увидела, что он скрестил руки и сурово и спокойно уставился на нее. Он терпеливо выслушал Туанетту до конца, но ничем не выразил удивления, узнав, что человек, которому предстояло умереть на костре, является близким родственником Джимса и старым другом девушки, занявшей в его сердце место Быстрокрылой. Он только покачал головой и ответил, что пленник должен умереть. Его племя требует, чтобы человек, убивший трех его воинов, был уничтожен огнем. Когда стемнеет, пленник будет привязан к столбу и огонь будет зажжен.
   Если белая девушка желает, она может поговорить с дядей Джимса, сказал в заключение Тиога. Он находится в шалаше А-Ди-Ба, который вместе с Шиндасом стережет его. Она должна спешить, многозначительно добавил он, так как уже начинает смеркаться.
   Он следил за Туанеттой, пока та не исчезла вместе с Лесной Горлицей и Потехой. И если бы девушка могла его видеть в этот момент, она была бы поражена переменой, происшедший в выражении лица Тиоги, едва он остался один.
   Ченуфсио все еще оглашался воплями женщин, потерявших мужей, матерей, лишившихся сыновей, детей, оставшихся сиротами. Вокруг столба пыток уже пылали костры. Туанетта задрожала всем телом, увидев эти страшные приготовления. Она тяжело дышала, когда добралась наконец до шалаша А-Ди-Ба. Высокий Человек стоял неподвижно у входа с ружьем в руках, а рядом с ним сидел на земле Шиндас. Оба видели ее приближение, и Шиндас, точно дожидавшийся ее, поднялся на ноги, что-то шепнул А-Ди-Ба и пошел ей навстречу. Туанетта остановилась, не доходя нескольких шагов до шалаша, и взгляд ее случайно упал на реку, на берегу которой при надвигающихся сумерках смутно виднелись байдарки индейцев. Ей и Лесной Горлице не стоило бы никакого труда спустить на воду одну из них и в несколько минут очутиться за пределами Ченуфсио.
   А-Ди-Ба даже не посмотрел на нее, когда она входила в шалаш. Ни он, ни Шиндас, казалось, совершенно не заметили присутствия Лесной Горлицы и Потехи. Эпсиба лежал на земле неподвижно, как труп. Туанетта опустилась возле него на колени. Только тогда, когда она притронулась к нему, он точно очнулся вдруг. Туанетта нащупала сперва его руки, крепко перетянутые ремнем, затем прикоснулась руками к его лицу. Низко склонившись над пленником, она прошептала:
   -- Эпсиба!.. Эпсиба Адамс!.. Это я -- Туанетта Тонтэр...

* * *

   Вскоре Шиндас и А-Ди-Ба увидели, как из шалаша вышла Лесная Горлица и направилась к кострам. Шиндас остановил девочку, и та сказала ему, что дочь Тиоги плачет подле пленника.
   Все ярче и ярче разгорались костры вокруг столба пыток, все ярче и ярче вспыхивали звезды в небе. Тиога что-то говорил своему народу, стоя посередине огненного кольца, а Шиндас и Высокий Человек, даже не слыша его, прекрасно угадывали смысл его слов. Скоро последует приказ привести пленника. А-Ди-Ба смотрел в сторону огней, Шиндас же шагал взад и вперед, точно приближение минуты страшной мести вызвало в нем тревогу.
   Громкие возгласы, доносившиеся до них, послужили доказательством того, что момент наступил. А-Ди-Ба подошел к шалашу и приподнял полотнище, закрывавшее вход. Он окликнул Туанетту, называя ее Сой-Иен-Макуон, но ответа не последовало. Он снова окликнул ее, а затем вошел внутрь. Высокий Человек, точно охотившийся зверь, обшаривал каждый уголок шатра, но ни Туанетты, ни пленника, ни собаки там не было.
   Шиндас не промолвил ни слова. Точно так же нельзя было видеть выражение его лица, когда он, приблизившись к берегу реки, обнаружил исчезновение одной из байдарок.
   Издавая какие-то странные звуки, А-Ди-Ба кинулся к Тиоге и к дожидавшимся индейцам. Он далеко не был так спокоен, как Шиндас, который сообщил вождю о случившемся и о предательстве женщины, которую Тиога принял вместо Быстрокрылой. Он говорил громко, чтобы все могли слышать его. Лицо вождя оставалось до жути спокойным, несмотря на то, что это был страшный удар для него. Только морщины еще глубже залегли на его челе. Индейцы ждали, чтобы он заговорил, и наконец слова полились из его уст -- страстные, пламенные слова, таившие в себе смерть. Он заявил, что его собственная честь и честь всех сенеков в его руках, А-Ди-Ба и Шиндас поедут с ним и огонь получит свое еще в эту ночь. Он предаст огню белую девушку, оказавшуюся изменницей!
   Эта весть шепотом передавалась из уст в уста. Белая девушка будет сожжена на костре. Теперь это была не просто месть, а вопль о справедливости со стороны поруганного духа Сой-Иен-Макуон, повеление покойницы Быстрокрылой, и Тиога не смел ослушаться.
   Минута летела за минутой. Костры выгорели и теперь светились во мраке, точно огненные глаза. Проходили часы, и сенеки все прислушивались и ждали. Но вот вдали послышался голос, приближавшийся со скоростью быстро мчащейся байдарки. Тиога пел песню смерти, в которой он оплакивал свою дочь, но вместе с тем в его голосе чувствовались ноты ликования, и было очевидно, что вождь выполнил дело, по которому он отправился. Снова было подброшено горючее в костры, и вскоре опять вспыхнуло яркое пламя. Однако, когда вождь со своими спутниками прибыл, оказалось, что пленников с ними нет. Тем не менее глаза преследователей горели зловещим огнем, и Тиога снова затянул песню смерти, потом схватил пылающую хворостину и кинул ее на смолистое горючее, разложенное вокруг столба пыток.
   Огромное пламя взвилось к небу, и тогда Тиога принялся плясать пляску смерти, доведя себя до исступления и повествуя своему народу о том, что случилось во время преследования. Они настигли беглецов возле больших скал, где бушуют пороги. Слепой отчаянно защищался с помощью топорика, похищенного из шалаша А-Ди-Ба, и успокоился лишь тогда, когда упал с раскроенным черепом. Это был сущий дьявол, добавил Тиога, указывая на рану, зиявшую на бедре Шиндаса. Тело слепого было унесено в бездонную пропасть под скалами.
   Но нечестивую белую женщину, оказавшуюся предательницей, навлекшую позор на племя сенеков и осквернившую память Сой-Иен-Макуон, о, ее они взяли живьем. Лицо Тиоги приняло серый оттенок, из глаз его, казалось, брызжет пламя, с уст слетали бешеные проклятья. Разве не отогрел он ее у себя на груди? Разве не нарядил он ее в одежды Быстрокрылой? Разве не дали ей сенеки место среди своих жилищ? А она оказалась змеей! И когда она очутилась у него в руках, в ушах его прозвучал голос Сой-Иен-Макуон, взывавшей о мщении. А потому он на месте убил предательницу!
  

Глава XIX

   На второй день пути, приблизительно в полдень, Джимс достиг селения Канестио, вождя которого звали Матози, то есть Бурый Медведь. Семьдесят миль от Ченуфсио он покрыл за тридцать часов и рассчитывал так же быстро проделать и обратный путь, так как на душе у него было очень тревожно. Он покинул Туанетту в такое время, когда индейцы были враждебно настроены против белых. Для него было загадкой, почему Тиога послал именно его, а не индейского гонца к Бурому Медведю, да и само поручение не заключало в себе никакой важности или спешности. Но Джимс был бы еще более встревожен, если бы знал, что ему предшествовал другой гонец, молодой индеец по имени Насво-Га, то есть Быстрая Стрела, передавший Бурому Медведю важное поручение от Тиоги. Едва он очутился в Канестио, у него было отобрано все его оружие, и только после этого его провели к Матози. Этот вождь (убитый, между прочим, год спустя в бою у озера Джордж и слывший одним из отважных бойцов среди индейцев) заявил Джимсу, что он его пленник. Тиога, мол, не вернул вовремя зерно, взятое взаймы, и Джимс своей свободой должен был покрыть долг. Таково было соглашение между вождями, сухо пояснил ему Матози. Если пленник сделает попытку бежать и будет пойман, его ждет немедленная смерть.
   Вокруг отведенной ему палатки был проведен "мертвый круг", которого отныне он не смел переступать, и за ним следили точно за пленником, которого ждет смерть на столбе пыток. Джимс не мог, конечно, найти объяснение странному поступку Тиоги, но он был убежден, что это каким-то образом имеет отношение к судьбе Туанетты. Он не сомневался в том, что объяснения, данные Бурым Медведем, -- сплошной вымысел и во всем этом кроется заговор Шиндаса и Тиоги, которых он раньше считал своими лучшими друзьями.
   С каждой минутой росла его тревога, и на второй день он принял решение бежать даже рискуя жизнью, лишь бы добраться до Ченуфсио. Но индейцы, по-видимому, угадали его намерение, так как на третий день его стали сторожить еще зорче, а ночью вокруг его палатки расположилось шестеро воинов, которых никак нельзя было обойти.
   На четвертый день в небе стали сгущаться тучи, сулившие грозу и ливень, и снова Джимс проникся надеждой, что ему удастся бежать. С наступлением мрака хлынул дождь, загрохотали раскаты грома. Едва ли кто-либо из сенеков станет стеречь его снаружи в такую ночь. Он только собрался было встать, как вдруг услышал, что кто-то приподнимает полотнище у входа в палатку.
   Кто-то вошел в палатку! В следующее мгновение Джимс услышал свое имя, произнесенное шепотом.
   -- Я -- Лесная Горлица... Я бежала из Ченуфсио три дня тому назад. Я пришла сообщить тебе, что Туанетты уже нет больше в живых.

* * *

   Ослепительные молнии, озарявшие в эту ночь небо, время от времени освещали путь одинокому путнику, спешившему по направлению к Ченуфсио.
   Этот путник был Джимс Бюлэн. Приди к нему кто-нибудь другой с этой страшной вестью о смерти Туанетты, принесенной Лесной Горлицей, он не поверил бы. Но детские уста выложили всю правду, во всей ее беспощадной наготе. И каждый проблеск молнии напоминал Джимсу язык пламени, поднимавшийся над костром во время пляски смерти Тиоги со скальпом Туанетты в руках. И даже в густой мгле ночи Джимс видел перед собой искаженные предсмертной мукой лица жены и ослепленного дяди, взывавшие о мести.
   Туанетта умерла! Она была убита так же, как и его отец и мать! Ее не стало, как не стало и отца ее. И теперь он совершенно один. Даже месть казалась теперь бесполезной, да едва ли существовала достойная месть за все это. В сердце его не оставалось ни малейшего проблеска надежды. Он надеялся, когда искал среди развалин замка Тонтэр, он лелеял в душе смутную надежду, что дядя Эпсиба, возможно, еще жив. Но теперь он был лишен даже этого. Остается лишь месть. Он убьет Тиогу. Он убьет Шиндаса.
   Ченуфсио спал. Только собаки обнюхивали Джимса и, узнав его, отходили в сторону. Джимс прежде всего стал разыскивать Шиндаса, но его не оказалось в палатке, равно как не было там его оружия. Шиндас, следовательно, находился где-то в пути. В течение нескольких секунд Джимс стоял неподвижно в тени векового дуба, не спуская глаз с жилища Тиоги. Внезапно он увидел фигуру, показавшуюся из шалаша. Джимс тотчас узнал Тиогу. Вождь направился к нему, точно судьба сама направила его навстречу своей участи. Не доходя шагов тридцати, Тиога остановился. Луна ярко озаряла его лицо. Джимс не стал себя спрашивать, о чем думал вождь, что заставило его пойти ему навстречу.
   Он быстро всадил стрелу и, тихо окликнув Тиогу, сказал, что наступила минута мести. Послышался звук, похожий на пение птички, и Тиога, не издав ни звука, свалился замертво, лишь успев схватиться руками за грудь.
   Джимс отправился к реке и в течение многих дней все искал и искал, надеясь найти тело Туанетты. Сенеки часто проплывали мимо него, но так как он проводил большую часть времени в воде, то они не могли его заметить. Достигнув озера Онтарио, он повернул на восток. По мере того, как проходили недели, им все больше и больше овладевало какое-то отупение. Он потерял все желания. Что бы он ни делал, он никак не мог себе ответить на вопрос, зачем он это делает. Он подолгу скрывался в недоступных местах, сам не зная от кого и от чего, точно у него вошло в привычку прятаться. Совершенно бессознательно достиг он того места на озере Шамплейн, которое индейцы называли Тикондерога, где французы воздвигали форты Водрей и Карильон. Джимс ухватился за возможность чем-либо заняться здесь с ревностью человека, нашедшего чем утолить душевный голод. Он присоединился к войскам Монкальма, и взамен лука и стрел ему дали мушкет и лопату.
   Работа по постройке фортов, сильные ощущения, приносимые войной, окружающая обстановка, все учащающиеся победа французов -- все это служило огромной поддержкой потрясенной душе Джимса, хотя и не вызывало в нем какого-либо энтузиазма. Он пытался бороться с этой апатией, он старался вызвать в душе ненависть, уговаривая себя, что англичане и их союзники-индейцы являются виною всех выпавших на его долю несчастий, но ему никак не удавалось воскресить в себе былую жажду мести.
   Когда английская твердыня Освега была сровнена с землей и во всех церквах Новой Франции служились благодарственные молебны, Джимс не испытывал какого-либо восторга. Но когда один из его собратьев по оружию назвал однажды знакомое имя, сердце Джимса бешено заколотилось, и с тех пор дружба солдата из Квебека, сестру которого звали Туанетта, значила для него больше, чем все победы, одержанные французами.
   Обнаружив, что Джимс прекрасно знаком с местностью, начальник назначил его разведчиком. В сочельник 1756 года он был взят в плен солдатами Роджерса, но в январе бежал и в начале февраля вернулся в форт Карильон.
   В августе 1757 года Джимс участвовал во взятии фортов Вильям-Генри и Джордж и видел, как был истреблен английский гарнизон неукротимыми дикими союзниками французов [Джимс был одним из тех немногих, кто вырыл два длинных рва, в которые были опущены тела убитых англичан. -- Прим. автора].
   А потом наступило 8 июля 1758 года -- бой под Тикондерогой, когда на протяжении ста акров не было возможности пройти, не ступив в лужу французской или английской крови, когда три тысячи измученных воинов Новой Франции очутились лицом к лицу с шестью тысячами регулярных английских войск и десятью тысячами колониальных солдат. В этот день Джимс заряжал свое ружье и стрелял, снова заряжал и колол штыком, но освобождение, которого он ждал и которое должна была принести ему смерть, не приходило. Люди падали вокруг него десятками, сотнями, целые ряды, точно скошенные колосья, валились под страшным огнем, но когда англичане бежали в страшном смятении, Джимс обнаружил на своем теле только несколько царапин и ожогов от пороха.
   Французы отбили натиск врага, превосходившего их численностью в пять раз. Но что было в этом для Джимса? Если, как говорили священники, это Бог оказал им свою помощь, то что же этот Бог имел против него и Туанетты, спрашивал он себя.
   После трагического падения Луизбурга Монкальм начал отступать, и армия мало-помалу стала разбираться в истинном положении дел. Усталые, измученные, голодные, брели солдаты по направлению к Квебеку. Грабежи, безумие, интриги шли следом за ними. Вся надежда была на Монкальма, но наступила осень, затем зима, и стало ясно, что фортуна отвернулась от него. На реке Сент-Лоранс маячил лес английских мачт Урожай в Новой Франции был скудным, и мука продавалась по двести франков бочонок. Монкальм ел конину, но не терял надежды. "Если нам придется отступать от Сент-Лоранса, -- писал он жене, -- мы спустимся по Миссисипи и укрепимся в болотах Луизианы!"
   В продолжение весны и лета 1759 года Джимс наблюдал за тем, как все теснее и теснее охватывала паутина последнюю твердыню французов -- Квебек. Туанетта была убита в мае 1756 года, а в мае 1759 года Джимс увидел берега Монморанси, высокие скалы Квебека, столько времени господствовавшего над Новым Светом. Четыре месяца спустя в памятное 13-е сентября, день, чреватый событиями, которых не забудет история, он стоял уже на равнинах Авраама.
  

Глава XX

   Было десять часов утра, когда настала решающая минута. На заре было туманно, пасмурно, в шесть полил дождь, потом вдруг стало удушливо жарко. Такой сентябрь мог поспорить с июлем.
   А в то время, когда маленький отряд английских добровольцев подбирался, крадучись, под прикрытием ночного мрака к Квебеку, начальник охраны города, французский офицер Зергор, спал крепким сном, так же, как и вся его стража. В его руки рок предал судьбу Новой Франции. Но он был убит еще раньше, чем успел протереть глаза от глубокого сна.
   Двадцать четыре добровольца взобрались по стенам со стороны реки, хватаясь за кусты, цепляясь за каждый выступ скал, припадая лицом к земле, продвигаясь лишь по нескольку дюймов в минуту. Безымянные смельчаки переиначили в эту ночь старую карту мира. Они проложили дорогу главным силам, и тогда тонкой струйкой, точно муравьи, потянулись красные мундиры по открытой для них тропе.
   Джимс находился в своем батальоне, прибывшем на поле битвы в шесть часов утра из лагеря на берегу Сен-Шарль. Лежа на земле, он следил за тем, как все росли и росли силы англичан, превращаясь из муравейной кучи в могучую гору. Вокруг него расстилались равнины Авраама, и он думал о том, что не кто иной, как прапрадедушка Туанетты, окрестил так эту местность. Мало-помалу им начало овладевать чувство покоя, точно близился момент, когда ему суждено было наконец найти то, чего он искал вот уже несколько лет.
   На глазах у Джимса англичане группировались и строились в боевой порядок. Семь часов... Восемь... Девять... Позади него мчался введенный в заблуждение Монкальм, спеша через мост, опоясывавший реку Сен-Шарль. На окраине равнины находился генерал Вольф, этот поэт и философ с лицом мальчика, готовившийся к славе или смерти. На узких улицах города расположились орды индейцев, раскрашенных в яркие цвета, отряды изможденных, изголодавшихся, обманутых канадцев, готовых в последний раз отстаивать свои дома, французские батальоны в белых формах со сверкающими штыками, много недель уже получавшие голодные пайки, но горевшие желанием постоять за Монкальма.
   Равнина купалась в теплых лучах солнца, точно огромный ковер, отливавший всеми красками осени -- зеленью на золотом. Можно было уснуть, будучи убаюканным этим невозмутимым покоем, негой теплого дня и бездонной синевой неба. Джимс закрыл глаза, и перед ним поплыли знакомые образы -- Туанетты, отца, матери, Эпсибы Адамса. Здесь почти полтора века тому назад паслись стада Авраама Мартина, прапрадедушки Туанетты. И Джимсу казалось, что он очутился на знакомой земле, по которой ступали когда-то его ноги, на которой жила его душа. Он слышал ласковый шепот земли, к которой с нежностью прикасались его руки, точно лаская пальцы Туанетты.
   В городе зазвонили колокола. Новая Франция молила о победе. Монкальм ждал подкреплений, которые так и не явились. Заиграли трубы, загрохотали барабаны, гордо развевались знамена. Полторы тысячи канадцев и индейцев расположились среди маисовых полей, кустов и холмиков. Бой начался, и вместе с тем начала рушиться Новая Франция.
   Десять часов...
   Что-то порвалось, очевидно, в душе Монкальма. Его трезвое суждение изменило ему. Он отдал роковой приказ наступать, и результатом его был триумф английского оружия.
   Французы построились пятью густыми колоннами, -- четыре белых и одна синяя. Англичане стояли длинной крепкой стеной в шесть человек шириною. Между противниками лежало совершенно ровное пространство. Вздумай англичане пойти в атаку, и в историю были бы занесены другие страницы. Но англичане ждали, а в наступление пошли французы.
   Среди наступавших был Джимс Бюлэн. Уже в самом начале он был ранен в плечо, и кровь горячей струей текла по его пальцам. Он не испытывал никакой боли. Какая-то странная сонливость охватывала его, в то время как он шел вперед, подвигаясь в атаку. Он видел, как Монкальм объезжал свои ряды, поощряя их и воодушевляя личным примером. Он видел его зеленый, вышитый золотом мундир, сверкающую кирасу у него на груди и слышал его вопрос, обращенный к солдатам: "Не хотите ли немного отдохнуть перед боем?" И повсюду слышался один ответ: "Мы никогда не чувствуем себя усталыми до боя!"
   Сорок-пятьдесят шагов вперед, затем остановка. Потом снова вперед, затем опять остановка. Так велось в те дни наступление на открытом месте. При каждой остановке солдаты стреляли, заряжали ружья и снова подвигались вперед. Но красная линия противника, вопреки всем правилам войны, еле шевелилась и продолжала стоять стеной. Правда, в стене образовались пробоины, там, где люди падали, залитые кровью, но те, что оставались, не делали ни малейшего движения и ждали, держа наготове свои двустволки.
   Дрожь пробежала по рядам французов. Дыхание начало с шумом вырываться из груди. Нервы напряглись до последнего предела. А над равниной Авраама тихой мелодией разносился в воздухе звон колоколов.
   Снова наступающие остановились, и на этот раз не более чем в ста шагах от редеющих рядов англичан, но те все еще не трогались и не стреляли. Сосед Джимса вдруг расхохотался, словно его мозги не выдержали напряжения. Из груди другого вырвался хриплый звук, точно ему нанесли внезапно удар. Джимс делал огромные усилия, стараясь овладеть собой. У него вдруг зародилась в голове забавная мысль: возможно, что в конце концов боя вовсе и не будет.
   И потом он услышал, как его окликнули по имени. Это был голос матери. Он отозвался и бросился бы вперед, если бы его не оттянули назад чьи-то руки. Позади себя он услышал шепот: "Сошел с ума!" Он протер глаза, чтобы отогнать наваждение, и выронил ружье. Его зрение прояснилось. Он увидел красную линию противника, открытое пространство, отделявшее его от англичан, и между французами и англичанами какое-то существо...
   Те, кто смог пережить этот день, никогда не забудут того, что им привелось увидеть. Это записано в истории и французов и англичан. В продолжение нескольких секунд противники смотрели не друг на друга, а на собаку. Да, на старую, тощую собаку, которая проходила между врагами, хромая, так как одной ноги у нее недоставало.
   Джимс сделал усилие над собой, желая окликнуть ее. Из груди его вырвалось наконец:
   -- Потеха!
   В этот момент снова прозвучал приказ Монкальма:
   -- Вперед!
   Вместе с другими Джимс устремился навстречу смерти, ничего не видя перед собой, беззвучно шевеля губами. Он уже не видел больше ни солнца, ни красной стены англичан. Он только слышал топот бесчисленных ног и звон колоколов. Но затем и эти звуки потонули в грохоте залпов.
   Англия открыла стрельбу на расстоянии сорока шагов. Франция горами трупов покрыла землю.
   Вместе с первыми рядами павших рухнул замертво и Джимс Бюлэн.
  

Глава XXI

   Много времени прошло, пока Джимс снова услыхал наконец мелодию колоколов. Когда миновала черная ночь, окутывавшая его мозг с тех пор, как он пал на равнине Авраама, он обнаружил, что находится в госпитале под присмотром заботливых сестер милосердия. А между тем у него оставалось еще такое ощущение, точно всего лишь несколько минут тому назад он слышал треск английских ружей.
   Была уже середина октября. Ни Монкальма, ни Вольфа не было уже в живых. Квебек представлял собой сплошные руины, а Англия нераздельно господствовала в Новом Свете. Джимс ни на одну минуту не забывал трехногого пса, проходившего между линиями врагов в памятный сентябрьский день. Он никому не обмолвился ни единым словом об этом существе, даже старшей сестре, матери Сен-Клод, уделявшей ему особенное внимание. С каждым днем в нем росла и крепла уверенность, что виденное им на поле брани было лишь иллюзией, обманом зрения в результате перенапряжения нервов.
   Тем не менее стоило ему увидеть собаку на улицах Квебека, и он первым делом смотрел, все ли у нее ноги.
   Он не совершал долгих прогулок, и к тому же бродил всегда один. Джимс встречал многих товарищей по оружию, но те не узнавали его, а у него не было желания открываться им. Он до такой степени отощал, что скорее напоминал человека, приближающегося к смерти, чем находящегося на пути к выздоровлению. Он ходил, тяжело опираясь на палку, сгорбленный, с ввалившимися глазами, с лицом изможденным, как у старика, с руками тонкими, как плети. Тот небольшой интерес к жизни, который еще оставался в нем раньше, казалось, испарился вместе с его иссякшими силами.
   Немного оживило его рыцарское отношение англичан к побежденным. Это находило отклик в его английской крови, унаследованной от матери. Как это ни казалось невероятным, но англичане вели себя как друзья, отнюдь не как победители. Начиная с бригадира Меррея и кончая рядовыми солдатами, все относились к французам вежливо, великодушно, делились с голодающими жителями хлебом и табаком, безвозмездно помогали им отстраивать разрушенные жилища и всячески старались завоевать расположение этих людей, обманутых и разоренных губернатором Новой Франции, его разнузданными приспешниками и развратным, безвольным королем сего придворной кликой.
   Джимс всем своим существом воспринимал эту дружбу недавних врагов. Вначале он оставался молчаливым, держался в стороне ото всех и говорил лишь тогда, когда того требовала от него элементарная вежливость. Он замечал, что многие останавливают на нем свой взор с выражением искренней жалости, и порой, когда ему становилось трудно держаться на ногах, чужие руки приходили немедленно на помощь. Его силы возвращались очень медленно, но на второй неделе после того, как он стал сам передвигаться, случилось нечто такое, от чего кровь начала быстрее переливаться в его жилах.
   Он однажды подслушал на улице разговор двух солдат. Они говорили о собаке, о трехногой собаке, неторопливо прошедшей между линиями врагов, когда англичане готовились уже открыть огонь по французам.
   Когда Джимс вернулся в госпиталь, мать Сен-Клод решила было, что у него снова начинается лихорадка, до такой степени он был возбужден. На следующий день он принялся за поиски собаки. Он нашел еще людей, которые видели то, что он узрел собственными глазами во время боя. Он осторожно задавал вопросы, не желая никому открывать причины своего интереса к столь ничтожному обстоятельству. Он твердил себе, что эта собака не могла быть Потехой, но тем не менее он искал именно Потеху. Подобное душевное состояние порой тревожило его, и он нередко задавал себе вопрос, не начинает ли он терять разум. Надеяться на то, что Потехе удалось избежать страшной мести Тиоги и самой добраться до Квебека, преодолев сотни миль непроходимой глуши, значило терять рассудок.
   Все же он продолжал искать, стараясь уверить себя, что это является попросту развлечением, полезным для его здоровья, и что только любопытство, а отнюдь не надеж" да, заставляет его искать собаку о трех ногах. Большую часть досуга он проводил в нижней части города, изобиловавшей собаками, но труды его ни к чему не приводили.
   Его поиски неожиданно пришли к концу как раз в противоположной стороне города, где жила более богатая часть населения. Нанси Ганьон, урожденная Лобиньер, так описывала этот инцидент в письме к своей любимой подруге Анне Рок, урожденной Сен-Дени. Письмо это, хотя и сильно пострадавшее и выцветшее от времени, сохранилось до сих пор.
   "Я только было вышла из дома, как вдруг увидела какую-то странную фигуру, остановившуюся у ворот железной ограды, отделявшей от улицы двор, где маленький Джимс в это время играл со своими кубиками и палочками. Это был солдат в выцветшей форме Новой Франции, и на руке у него красовалась повязка раненого. По-видимому, он лишь недавно встал с постели после продолжительной болезни. Он издал хриплый возглас, зашатался и прислонился к воротам. Я подумала, что он близок к потере сознания, и поспешила к нему на помощь.
   Но в этот момент случилось нечто удивительное. Собака, сторожившая мальчика, кинулась на незнакомца, и я, в ужасе от этой неописуемой атаки, закричала что было мочи. Подхватив с земли какую-то безобидную палочку, я собиралась ударить животное, чтобы отогнать его от намеченной жертвы. Вообрази мое удивление, когда я увидела, что человек и животное оба обезумели от радости, очевидно, узнав друг друга.
   Поведение собаки, а равно и мой крик напугали бедного мальчика, и он поднял рев. Из дома выбежали Туанетта и мой отец. Я в жизни не забуду того, что произошло потом. Туанетта сперва кинулась к своему ребенку, а потом заметила человека, стоявшего у ворот, и у меня в ушах до сих пор еще отдается дикий вопль, вырвавшийся у нее из груди. Она кинулась в объятия этой жалкой развалины и, рыдая, стала покрывать его лицо поцелуями. Собака не переставала скакать вокруг них, издавая радостный визг, маленький Джимс ревел во всю силу своих легких, а я все стояла, комично подняв палочку, которой я собиралась отогнать собаку.
   Конечно, это необычайное зрелище начало привлекать к нам любопытных прохожих, и..."
   Вот как случилось, что Джимс нашел свою жену и ребенка. Первые минуты в доме Лобиньер, куда Нанси провела его и Туанетту, следом за которыми шли ее отец и негр, несший на руках ребенка, казались Джимсу столь же нереальными, как и последние минуты боя на равнине Авраама. Нанси усадила его в кресло и принесла ему маленького Джимса, все еще цеплявшегося за шею Туанетты. И тогда только Джимс Бюлэн узнал, что у него есть сын. Он был до такой степени потрясен событиями этих нескольких минут, что даже не заметил слепого Эпсибу Адамса, который, подвигаясь ощупью вдоль стены, пришел узнать, чем вызвана такая суматоха.
   А когда они остались одни в комнате Туанетты, последняя рассказала Джимсу, что случилось с ней после ее бегства из Ченуфсио.
   Она рассказала ему, как Эпсиба Адамс был взят в плен могауками, бежал от них и снова был захвачен Сенеками, как она пыталась смягчить сердце Тиоги, когда слепого Эпсибу привели в Ченуфсио, но все ее труды оказались бесполезными.
   -- Я была в таком отчаянии, что до сих пор не могу толком отдать себе отчет в том, как все это произошло. Я боялась за тебя, когда задумывалась о том, что ты предпримешь, узнав по возвращении о судьбе дяди Эпсибы. Только войдя в шалаш А-Ди-Ба и обнаружив там охотничий нож, я поняла, что судьба сама пришла мне на помощь. Я разрезала ремни, которыми был связан пленник, потом прорезала отверстие в задней стене палатки, и мы ползком добрались до байдарок. Но перед этим я передала Лесной Горлице поручение к тебе.
   Когда за нами была устроена погоня и мы снова оказались в плену, у меня в душе погасла последняя искра надежды. Но еще больше была я потрясена, услыхав голос Тиоги, уверявшего, что нам нечего бояться, что никто не намеревается причинить нам зло. Когда мы ступили на берег реки, Тиога скрылся во мраке и Шиндас объяснил нам, что еще за три дня до возвращения в Ченуфсио вождь понял из слов слепого пленника, что он приходится тебе дядей, а мне дорогим другом. Однако было уже поздно спасать его, так как воины были все злобно настроены и жаждали отомстить за убитых товарищей.
   Шиндас отправился вперед с поручением для тебя от Тиоги, чтобы ты был вдали от Ченуфсио к тому времени, когда прибудет пленник. Я слушала повесть молодого индейца и постепенно понимала, какие честные и благородные сердца бьются в груди каждого из этих дикарей. Три человека стали предателями по отношению к своему племени, чтобы спасти нас от смерти. При свете факела Шиндас показал мне скальп с волосами, до невероятия похожими на мои собственные, и сам нанес себе ножом удар в бедро. Он собственной кровью смочил страшный трофей, снятый Тиогой с головы какой-то несчастной индеанки.
   Я и Эпсиба снова сели в байдарку, конечно вместе с Потехой. Несколько часов спустя Шиндас присоединился к нам и рассказал, что Тиога плясал вокруг костра пляску смерти и сенеки поверили его рассказу о нашей гибели. Шиндас оставался с нами до тех пор, пока мы не набрели на французских солдат близ форта Фронтенак, и я каждый день перевязывала ему рану.
   Туанетта на минуту умолкла, словно пыталась упорядочить быстрый ход мыслей, затем продолжала:
   -- Я провела однажды несколько минут с Тиогой. Это было в ту ночь, когда он настиг нас, и в то время, когда Шиндас был занят смачиванием скальпа индеанки кровью из своей раны, чтобы скальп казался совершенно свежим. Тиога действительно любил меня, Джимс, не меньше, пожалуй, чем ту, место которой я заняла. Я разыскала его во мраке, но он был холоден, как гранит. Он обещал, однако, сделать все возможное, чтобы ты мог поскорее присоединиться к нам, но говорил, что надо обождать, дабы не вызвать подозрения в жителях Ченуфсио. Потом он прикоснулся ко мне в первый раз. Возможно, что он так ласкал когда-то свою дочь Сой-Иен-Макуон. Он провел рукой по моим волосам и произнес мое имя таким голосом, какого я не слыхала никогда раньше.
   Я поцеловала его. Я обняла его обеими руками и поцеловала, но у меня было такое ощущение, точно мои губы коснулись камня. Да, этот человек любил меня, и потому-то меня больше всего мучил вопрос, отчего он не посылает тебя ко мне.
   Джимс не мог ответить ей на этот вопрос. Как было ему сказать ей, что он убил Тиогу?

* * *

   Весной 1761 года Джимс вернулся в долину Ришелье. Мадам Тонтэр, строптивый нрав которой был значительно укрощен свалившимся на нее горем, передала в полное владение дочери и ее мужа поместье Тонтэр, заявив при этом, что никогда больше не вернется туда. Что же касается Джимса и Туанетты, то их сердца еще больше преисполнились радости при мысли о том, что свой новый дом они построят там, где разыгралась драма, соединившая их до гроба. Руины замка Тонтэр были родным домом не только для них, но и для Эпсибы Адамса. И когда Джимс снова очутился на земле, которую он покинул за пять лет до этого, он написал Туанетте, дожидавшейся его в Квебеке, что холмы встретили его приветливой улыбкой, что луга приветствовали его своей яркой зеленью, а цветы пышным ковром разрослись на земле, где покоились дорогие им обоим существа.
   Он приступил к работе вместе с фермерами, последовавшими за ним, а в сентябре послал уже за Туанеттой и сыном. Скова взвились к небу струйки дыма из человеческого жилья, опять заблеяли овцы и замычали коровы на лугах, снова завертелось колесо мельницы. И, как и встарь, Туанетта ездила верхом, держа путь к таинственной долине, но теперь рядом с ней ехал Джимс Бюлэн.
   Уже пошел второй год со времени возвращения на старое пепелище, когда на тропинке, что вела к замку с холма Тонтэр, показались какие-то незнакомцы: двое мужчин, женщина и девочка. Эти люди принадлежали к племени сенеков, и мельник, первый заметивший их приближение, подозрительно оглядел их, с трудом скрывая свое удивление, так как мужчины имели дикий и свирепый вид, а женщина была белая и на диво красивая. Незнакомцы гордо прошли мимо мельника и, не обратив ни малейшего внимания на его вопрос, что им нужно, прямиком направились к дому. Когда Туанетта увидела их, она так вскрикнула, что мельник кинулся за своим ружьем.
   Старый Тиога пришел в замок Тонтэр, чтобы показать Джимсу след от стрелы, выпущенной из лука его ослабевшей рукой. Вместе с ним явилась Мэри Даглэн, по прозванию Красношейка, Шиндас и Лесная Горлица. И каждый год после этого, вплоть до самой своей смерти Тиога навещал друзей в долине Ришелье. С каждым годом становился все больше тюк мехов и ярких перьев, которые он приносил в подарок детям, так как Туанетта принесла Джимсу еще одного мальчика, а потом девочку; и таким образом, старому воину приходилось немало времени уделять охоте, зная, что его нетерпеливо ждут трое ребятишек.
   Каждый год также приходили в замок Тонтэр Мэри-Опичи и Шиндас. Лесная Горлица уже не покинула больше своих белых друзей и не вернулась в Ченуфсио. Ее старый отец Вуску и несчастный брат Токана оба закончили свое земное существование. Она прожила с Туанеттой и Джимсом до девятнадцати лет, затем вышла замуж за фермера де Тюнси, потомки которого до сих пор еще живут в долине Ришелье.
   Среди пачки пожелтевших от времени писем находится одно, помеченное июнем 1767 года и адресованное Нанси Лобиньер за подписью Марии-Антуанетты Бюлэн.
   "Моя милая, дорогая Нанси!
   Глубокая грусть охватила всех обитателей замка Тонтэр. Умерла Потеха, и хотя прошло уже две недели, как мы похоронили ее близ часовни, мы все еще тоскуем по ней, точно мы потеряли родного ребенка. Вчера маленькая Туанетта долго не переставала плакать и все звала Потеху, пока наконец не уснула, утомившись от слез. И у меня самой тоже наворачиваются слезы, как только я вспоминаю это преданное животное. Даже Джимс, как ни умеет он владеть собой, отворачивает от меня лицо, когда нам случается проходить мимо часовни.
   Со смертью Потехи мы потеряли последнее, что оставалось у нас от былых дней. И еще больше болит мое сердце за бедного дядю Эпсибу. Этот славный пес в продолжение всех этих лет служил Эпсибе поводырем, и мне порою казалось, что они научились разговаривать друг с другом.
   Теперь Эпсиба почти всегда сидит один, сторонясь всех, и каждый вечер мы видим, как он, ощупью продвигаясь вперед, направляется к часовне, точно надеясь по пути найти дорогого друга. Ужасная вещь смерть, дорогая Нанси! И как это смешно, что находятся люди, которые проводят грань между душой человека и душой животного. Но я не стану больше донимать тебя ни моралью, ни горестными излияниями, а то ты, пожалуй, пожелаешь, чтобы я писала тебе еще реже.
   У нас здесь прекрасная погода, и розы..."

* * *

   Странные пятна покрывают пожелтевшие листки письма. Невольно напрашивается подозрение, уж не следы ли это слез?
  

[]

-----------------------------------------------------------------------------------

   Первое издание перевода: В тяжелые годы. Роман /Джемс Оливер Кервуд; Пер. с англ. Марка Волосова. Рис. И. Королева. -- Ленинград: Красная газета, 1928. -- 216 с.; 17х13 см. -- (Вокруг света).
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru