Юноша Клеменс
Сизиф

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Syzyf
    Картинки деревенской жизни.
    Перевод Вукола Лаврова.
    Текст издания: журнал "Русская Мысль", кн.V-VIII, 1891.

   

СИЗИФЪ.

Картинки деревенской жизни.

Клеменса Юноши.

I.

   Съ самаго утра органистъ Конкольскій со старикомъ Лукашемъ и двумя деревенскими парнями занимался украшеніемъ маленькаго костела въ Босой Волѣ. Онъ употреблялъ всѣ усилія, чтобы придать внутренности убогаго деревяннаго храма возможно болѣе великолѣпный и изящный видъ.
   Полъ былъ чисто выметенъ и усыпанъ свѣжимъ аиромъ, большой алтарь украшенъ цвѣтами и гирляндами изъ березовыхъ и сосновыхъ вѣтвей. На ступеняхъ, ведущихъ къ алтарю, красовался огромный старый-престарый коверъ, полинявшій и кое-гдѣ заплатанный, но, все-таки, коверъ.
   Лукашъ, взобравшись на лѣстницу, развѣшивалъ на колоннахъ дубовые вѣнки, парни вставляли свѣчи въ большіе подсвѣчники, а самъ панъ Конкольскій, маленькій, пузатый, слегка хромающій человѣчекъ, присматривалъ за работой, отдавалъ распоряженія и исправлялъ то, что ему не нравилось. Чуть не каждыя пять минутъ онъ отступалъ къ порогу, посмотрѣть, какой эффектъ можетъ произвести вся эта масса свѣта и зелени.
   -- Сколько ни смотрите,-- сказалъ Лукашъ,-- а большаго великолѣпія здѣсь никогда не бывало и не будетъ. На св. Анну, во время нашего праздника, когда столько народу съѣзжается, и то лучше не бываетъ. Сосны одной и березы двѣ фуры пошло, а ужъ о цвѣтахъ и говорить нечего.
   -- Можно бы еще...
   -- Я ужь и не знаю что... Хоть бы самого епископа ждали, я лучше сдѣлать не могу, да и не изъ чего. Подсвѣчники, сколько было, я всѣ вытащилъ. Въ двухъ паникадилахъ свѣчи вставлены; какъ зажгутъ всѣ, такъ даже глазамъ будетъ больно. Вы не знаете, когда они пріѣдутъ?
   -- Говорили, что въ семь часовъ.
   -- Самое лучшее время; теперь смеркается въ шесть часовъ, а въ семь ужь и совсѣмъ темно.
   -- Что-жь изъ того, что темно?
   -- Тѣмъ свѣтлѣе у насъ будетъ казаться, панъ Конкольскій. Знаю я это, не въ первый мнѣ разъ! Тридцать лѣтъ прослужилъ здѣсь, какъ не знать! Вы-то этого не можете помнить,-- вы у насъ недавно.
   -- Недавно? Восемь лѣтъ!
   -- Что это значить! А я видалъ кое-что. Епископъ былъ здѣсь два раза, графъ изъ Копины вѣнчался здѣсь, а черезъ годъ его мать здѣсь же отпѣвали. Тогда окна всѣ были завѣшаны чернымъ сукномъ, катафалкъ въ девять футовъ, цвѣты изъ графскихъ оранжерей цѣлыми возами возили, а свѣчъ и не сочтешь... У меня въ головѣ даже помутилось. Насчитаю двѣсти, собьюсь, начну опять считать, опять дойду до двухсотъ и еще разъ собьюсь... А народу-то сколько было, все паны, важные такіе... Который часъ теперь?
   -- Скоро пять.
   -- Такъ... Что это вы покашливаете? Простудились, что ли?
   -- Нѣтъ. Горло пробую, могу ли пѣть.
   -- Господи Ты Боже мой! Да когда же вы не можете? Когда вы поете, то черезъ двѣ деревни въ третьей слышно. По совѣсти вамъ скажу, такого органиста, какъ вы, поискать да поискать надо.
   -- Это-то бы все ничего, да органъ старъ. Мѣхи кое-какъ чиню, но съ дудками ничего не подѣлаешь. Мастера бы надо. Иная дудка не даетъ звука, что ты съ ней ни дѣлай! Сегодня я попробовалъ было тотъ маршъ -- знаете? И оказалось, что маршъ-то хорошъ, но двухъ нотъ недостаетъ.
   -- Что же дѣлать? И человѣкъ обходится безъ руки, можетъ и маршъ обойтись безъ ноты и даже безъ двухъ.
   Костелъ стоялъ на пригоркѣ, откуда открывался видъ на всю окрестность. Отсюда можно было охватывать взглядомъ весь горизонтъ, видѣть, какъ по дорогамъ движутся брички и телѣги, идутъ люди, какъ стада пасутся на лугахъ.
   Осенній мракъ быстро спускался на землю. Онъ окутывалъ землю, разстилался по полямъ, изъ сѣраго переходилъ въ черный, наконецъ, охватилъ все, за исключеніемъ огоньковъ, мелькавшихъ въ окнахъ маленькихъ домиковъ.
   Вдругъ со стороны лѣса показался красный свѣтъ смолянаго факела. За однимъ факеломъ появился другой, третій, четвертый, потомъ нѣсколько экипажей и бричекъ съ зажженными фонарями, а потомъ опять факелы.
   Лукашъ, завидѣвъ приближающуюся процессію, побѣжалъ въ церковь и началъ зажигать свѣчи. Конкольскій въ ризничей доставалъ изъ шкафа самое лучшее облаченіе; изъ плебаніи пришло нѣсколько ксендзовъ.
   Внутренность церкви, дѣйствительно, представлялась эффектной при яркомъ освѣщеніи. Сосновыя вѣтви отбрасывали на стѣны причудливые силуэты, даже старый коверъ казался не такимъ полинялымъ.
   Вотъ у воротъ костела загромыхали колеса, потомъ въ притворѣ послышался шумъ шаговъ и шелестъ дамскихъ платьевъ. Изъ-подъ толстыхъ пальцевъ Конкольскаго, который энергически атаковалъ клавіатуру и всѣ педали, раздались звуки торжественнаго марша. Виртуозу изъ Босой Воли пришла блестящая мысль: вмѣсто двухъ нужныхъ нотъ, онъ взялъ три ненужныхъ и вызвалъ этимъ неописуемый эффектъ.
   Процессія изъ притвора приближалась къ алтарю.
   Впереди шли старшіе,-- мужчины въ черныхъ фракахъ и дамы въ шелковыхъ платьяхъ, затѣмъ молодежь. Всѣ расположились на ступенькахъ алтаря. Позади толпились любопытные крестьяне.
   Черезъ нѣсколько минутъ показалась молодая дѣвушка въ бѣломъ платьѣ, съ миртовымъ вѣнкомъ на головѣ, съ длиннымъ прозрачнымъ вуалемъ, прикрывающимъ ея бѣлыя, точно выточенныя изъ слоновой кости, плечи. Шла она весело, вся сіяющая радостью, счастьемъ и красотой. Два брата подвели ее къ ступенькамъ алтаря,-- тутъ она остановилась, преклонила колѣни и подняла кверху большіе черные глаза, какъ будто бы благодарила Бога за то, что Онъ исполнилъ ея самыя горячія желанія.
   За нею двѣ дѣвушки, тоже въ бѣлыхъ платьяхъ, вели молодаго человѣка, который смотрѣлъ такъ, какъ будто только что покорилъ весь міръ и преодолѣлъ неслыханныя преграды. Преграды, должно быть, были и на самомъ дѣлѣ, потому что сѣдой господинъ, отецъ прелестной невѣсты, приближался къ алтарю съ нахмуренными бровями, а глаза матери жениха были полны слезъ.
   Послѣ краткаго поученія ксендзъ запѣлъ "Veni Creator". Конкольскій могучимъ басомъ началъ подпѣвать, а потомъ молодые люди поклялись любить другъ друга до гроба. Отъ алтаря процессія двинулась при звукахъ марша, всѣ въ разсыпную, только молодые подъ руку,-- именно молодые, сильные, рвущіеся въ жизнь, счастливые; казалось, что вокругъ себя они не видѣли ничего, не слыхали поздравленій и добрыхъ пожеланій, которыми ихъ осыпали со всѣхъ сторонъ. Могло ли это хоть сколько-нибудь интересовать ихъ? Что для нихъ существовало, кромѣ ихъ счастья?
   То была пара словно на подборъ; повѣнчались они по чистой, безкорыстнѣйшей любви, въ будущее смотрѣли смѣло, увѣренные въ свою силу, въ мощь своего духа. Онъ готовъ былъ не только судьбу, но хоть цѣлый адъ вызвать на бой; она, опершись на его руку, прошла бы сквозь самыя страшныя опасности, хоть на край свѣта, увѣренная, что при немъ съ ней ничего дурнаго не сдѣіается.
   Они вѣрили друть другу, надѣялись на свои силы. Ни опасностей, ни преградъ для нихъ не существовало.
   Ему было двадцать шесть лѣтъ, ей -- девятнадцать; заря жизни только что затеплилась надъ ихъ головою, заря ясная, богатая яркими красками. Она заливала ихъ потоками золота и пурпура. Въ этомъ свѣтѣ все, все казалось великолѣпнымъ, торжественнымъ. Они упивались красотою этого разцвѣта и не пугалъ ихъ жаръ будущаго полудня, не тревожили бури, не смущали сѣрыя тѣни печальнаго заката.
   Они вовсе и не думали объ этомъ.
   Знали они другъ друга съ дѣтства, рвали вмѣстѣ цвѣты, гонялись за мотыльками, росли, а вмѣстѣ съ ними росла и любовь, чтобы потомъ замѣнить собою дѣтскую дружбу. Когда послѣ нѣсколькихъ лѣтъ разлуки (онъ учился въ это время) они снова сошлись въ Яворовкѣ, то чувствовали себя очень неловко. Говорить и другъ другу, какъ прежде, "Ясь" и "Маня", или по-новому -- "вы", "панъ", "панна"? Конечно, по-новому; но эти "панъ", "панна" выговаривались съ такимъ большимъ трудомъ, являлись такою несносною приправой рѣчи. Такъ, однако, дѣло шло цѣлый годъ, но на второй, въ липовой аллеѣ, тамъ, гдѣ кончается садъ и начинается лугъ, они пришли къ убѣжденію, что новая форма ни на что не нужна, что, любя, можно называть другъ друга по имени, говорить "ты".
   Любя... значитъ, они любили другъ друга? Конечно. А догадались объ этомъ случайно. Онъ взялъ ея ручку и прижалъ къ своимъ горящимъ губамъ; она чувствовала, что ея рука дрожитъ безъ всякой видимой причины. Ему было безъ нея скучно, а когда онъ въ теченіе трехъ дней не показывался въ Яворовкѣ, Мариня мѣста себѣ не находила. Они пришли къ убѣжденію, что одинъ безъ другаго жить не могутъ, и увѣровали въ это свято. Ея отецъ не раздѣлялъ этого мнѣнія и сначала не хотѣлъ дать своего согласія на ея бракъ.
   -- Вы оба бѣдны,-- говорилъ онъ,-- что васъ ожидаетъ?
   -- Счастье,-- шепнула дочь.
   -- Нѣтъ, горе,-- отвѣтилъ отецъ.
   И въ длинной, длинной рѣчи онъ уговаривалъ прелестную Мариню, просилъ, угрожалъ, наконецъ, началъ умолять, чтобы она выбросила эту любовь изъ своей головы.
   -- Для васъ обоихъ это будетъ лучше, -- объяснялъ онъ.-- Ты найдешь человѣка, который тебя полюбитъ и окружитъ удобствами; онъ также встрѣтитъ дѣвушку, которая представитъ ему лучшую партію, чѣмъ ты. Красота увядаетъ, а любовь проходить, дитя мое...
   Она пришла въ негодованіе, отвѣтила, что чувство чувству рознь, а то, которое живетъ въ ея душѣ, ничѣмъ нельзя ни поколебать, ни измѣнить, что такъ еще никто не любилъ и любить не будетъ.
   Отецъ не оставилъ своихъ просьбъ и уговоровъ, напротивъ, усилилъ ихъ, но когда, вмѣсто покорности, встрѣчалъ слезы, когда Мариня начала худѣть и блѣднѣть, и, наконецъ, сказала рѣшительно, что не переживетъ разлуки, старый панъ махнулъ рукою и сказалъ:
   -- Ну, пусть Ясь сватается, коли ты въ немъ одномъ видишь свое счастье.
   И Ясь посватался, предварительно выдержавъ диспутъ со своею матерью, взгляды которой были болѣе или менѣе одинаковы со взглядами отца Марини. Ясь не устрашалъ мать, не боролся съ ней слезами, но побилъ ее однимъ вопросомъ:
   -- Развѣ ты никогда не любила, мамочка?
   Не любила? А отецъ Яся, ея мужъ, когда-то такой красивый, умный, храбрый?... Пять лѣтъ только прожила она съ нимъ,-- онъ погибъ на войнѣ,-- но эти пять лѣтъ были счастливѣйшею эпохой ея жизни и оставили ей цѣлую сокровищницу воспоминаній на долгое время вдовства и одиночества.
   Любила ли она? Да, ея чувства даже смерть не могла осилить, она осталась вѣрною ему до сѣдыхъ волосъ, хранила своя воспоминанія чуть не съ религіознымъ благоговѣніемъ. Она била молода и красива, ея руки искали многіе, но напрасно,-- она уже не снимала чернаго платья и только и думала, что о дорогой тѣни.
   А сынъ у нея спрашиваетъ: любила ли она?
   И она отвѣтила:
   -- Пусть тебя Мариня любитъ такъ же, какъ я любила твоего отца.
   Больше она не сопротивлялась и вся погрузилась въ заботу, какъ бы получше устроить гнѣздышко для дѣтей.
   Отецъ панны разсчитывалъ, что хоть время явится къ нему на помощь, что, можетъ быть, оно развѣетъ мысль о неразумномъ союзѣ. Онъ широко раскрылъ двери своего дома, зазывалъ гостей.
   Въ Яворовкѣ тѣснились молодые люди, но ухищренія стараго пана не привели ни къ чему. Мариня веселилась до упаду, танцовала до утра, но Ясь обязательно долженъ былъ присутствовать на каждой вечеринкѣ, и дѣло кончилось тѣмъ, что Конкольскій долженъ былъ играть маршъ на своемъ искалѣченномъ органѣ.
   Послѣдніе звуки хромоногой мелодіи умолкли, огни погасилъ Идъ Лукашъ, очертанія маленькаго костела расплылись въ ночномъ мракѣ, а на дорогѣ засвѣтились факелы, загромыхали брички и коляски и потянулись черезъ лѣсъ къ Яворовкѣ. Красноватый отблескъ огня ложился на стволы сосенъ, забирался въ самую гущу кустарниковъ, птицы пробуждались и, испуганныя, летѣли въ глубь лѣса.
   Молодые сидѣли въ одномъ экипажѣ. Въ головѣ ихъ тѣснилось столько мыслей, переговорить нужно было о столькихъ вещахъ, что, положительно, слова не шли на языкъ. Онъ взялъ ее за руку, она склонила голову къ нему на плечо и такъ молча они и ѣхали по дорогѣ, освѣщенной фантастическимъ заревомъ факеловъ.
   Куда-то поведетъ ихъ эта дорога?...
   Конечно, прежде всего, въ Яворовку, на парадный обѣдъ, потомъ въ домъ Янка, въ Стависки, а дальше въ неизвѣстное будущее, въ пучину жизни...
   Новобрачныхъ встрѣтили на порогѣ хлѣбомъ и солью. Отецъ Марини хотя прежде и противился ея браку, но теперь, послѣ совершившагося факта, примирился съ судьбой. Кромѣ того, онъ ни въ чемъ не могъ упрекнуть зятя, за исключеніемъ его незавиднаго матеріальнаго положенія, но, вѣдь, это нельзя же считать за преступленіе.
   Онъ обнялъ Яся, поцѣловалъ и сказалъ ему:
   -- Люби ее и уважай.
   Обѣдъ прошелъ по-деревенски, безъ излишней роскоши, но весело; танцовали до бѣлаго дня. Даже старички, окончивъ свои пульку, вспомнили старину и пустились въ плясъ.
   На другой день молодые уѣхали въ Стависки. Мать Яна отправилась раньше, чтобы встрѣтить невѣстку на порогѣ стараго домика.
   

II.

   Въ этомъ домикѣ нѣтъ ничего особеннаго. Онъ деревяннеый, почернѣвшій отъ старости, низкій фундаментъ, кажется, вросъ въ землю, на крышѣ зеленѣетъ мохъ, оконныя стекла столько времени жарились на солнцѣ, что, казалось, изжарились совсѣмъ и теперь представляются какими-то полинялыми. Несмотря на все это, находятся люди, которые говорятъ, что этотъ домъ -- чудесный домъ.
   Внутри стѣны его не украшены ни картинами, ни богатыми коврами, комнаты низкія, полы изъ простыхъ сосновыхъ досокъ, да и то кое-гдѣ заплатанныхъ, печи изъ старинныхъ кафель зеленоватаго цвѣта, каминъ просто кирпичный; нѣтъ ничего такого, что бы обѣщало комфортъ, ни малѣйшаго признака роскоши. Мебель -- допотопнаго фасона, крытая волосяною матеріей, нѣсколько портретовъ, намалеванныхъ неумѣлою рукой, бѣлыя занавѣски на окнахъ, простые цвѣты въ горшкахъ, и, все-таки, есть люди, которые говорятъ, что этотъ домъ полонъ удобствъ.
   Если бы эту лачугу разобрать и продать на дрова, то, можетъ быть, какой-нибудь мужикъ послѣ долгаго торга далъ бы за нее сто рублей, а, можетъ быть, и нѣтъ, а есть люди, которые утверждаютъ, что этотъ домъ дороже Богъ знаетъ чего, что въ немъ каждой балкѣ, каждому гвоздю, каждой тряпкѣ и цѣны нѣтъ...
   Почему? Что же въ немъ такое есть?
   Можетъ быть, движимость? Можетъ быть, та данцигская конторка изъ чернаго дерева, со множествомъ дверокъ и потайныхъ ящиковъ, можетъ быть, шкапообразные часы, которые занимаютъ цѣлый уголъ, можетъ быть, дубовая лавка и огромный дубовый столъ, можетъ быть, тѣ портреты, намалеванные бездарною, плоскою кистью съ вопіющими ошибками въ рисункѣ и колоритѣ, можетъ быть, наконецъ, почернѣлое изображеніе Божіей Матери, которое лѣтъ двѣсти виситъ на одной и той же стѣнѣ?
   Почемъ я знаю!
   Допотопные шкафы, старая рухлядь, кресло съ кожаною обивкой, съ огромною, высокою спинкой, турецкій коверъ, немного серебра, да куча полусгнившихъ фамильныхъ бумагъ... Владѣльцы не отдали бы этого ни за какія сокровища, сколько имъ ни сули.
   Если спросить мать Янка, то она сказала бы, что въ этомъ домѣ нѣтъ ничего, кромѣ воспоминаній, что эти стѣны оглашались криками радости и стонами скорби, что здѣсь дѣды и дѣды дѣдовъ родились, жили и умирали, и что потому-то этому домику и нѣтъ цѣны.
   Что-жь, бываютъ и такіе предразсудки.
   И за садомъ, что разстилается позади дома, числится множество воспоминаній. Подъ тѣнью его старыхъ липъ играла дѣтвора, шептались обрученные, старики разсказывали свои давнія исторіи. Каждый годъ появлялись новые листья, но пни и стволы были тѣ же самые. Такъ и съ домомъ: поколѣніе смѣнялось поколѣніемъ, а онъ все стоялъ, прикрывалъ своею кровлей дѣдовъ и внуковъ, видѣлъ колыбели и могилы.
   Въ саду съ каждою грушей, съ каждою яблоней соединялась какая-нибудь легенда, а если бы могли говорить эти скамьи изъ плтняка, эти бесѣдки, потонувшія въ зелени дикаго винограда и навилики, эти сосны, клены, грабы и дубы!...
   Когда наступала весна, когда деревья покрывались новою листвой и наполняли воздухъ, своимъ благоуханіемъ, хорошо тутъ было. Домъ окутывался со всѣхъ сторонъ зеленью, солнечные лучи съ трудомъ пробирались сквозь разросшіяся вѣтви, а въ густыхъ кустарникахъ щелкали, заливались соловьи...
   Въ этотъ-то старый домъ вступила молодая пара, и казалось ей, что двери рая растворились передъ нею. Мать привѣтствовала новобрачныхъ поцѣлуями и благословеніями, прислуга -- добрымъ словомъ и добрыми пожеланіями. Молодые не совершали свадебной поѣздки, не стремились въ заморскіе края восхищаться великолѣпными картинами снѣжныхъ горъ и лазурнаго моря, у нихъ и въ головѣ даже не было такой мысли. Да и зачѣмъ? Сѣрое осеннее небо и безъ того казалось имъ яснымъ, плоскія окрестности живописными, низенькій домикъ очарованнымъ дворцомъ. Они любили другъ друга.
   Какъ ей хорошо было въ скромномъ платьицѣ, съ фартучкомъ и связкою ключей у пояса! Она сейчасъ же приняла бразды домашняго правленія, а мать потихоньку отступила на второй планъ.
   Молодая хозяйка нетерпѣливо ожидаетъ мужа, который ушелъ нуда-то по своимъ дѣламъ. Несносные сараи и амбары, несносныя поля и пашни, они просто воруютъ минуты ея счастья! И экономъ тоже воруетъ, надоѣдливый старикашка, который каждую минуту пристаетъ, то съ тѣмъ, то съ другимъ, воруютъ поденщики, кучера, лѣсные надсмотрщики, жиды, которые пріѣжаютъ покупать хлѣбъ; всѣ они точно оговорились прерывать минуты ея счастья.
   Но дѣлать нечего, хоть и трудно, но приходится примиряться съ судьбой,-- мы взялись за дѣло, нужно наживать деньги. Молодая хозяйка твердо рѣшила это, она убѣдитъ отца, что онъ ошибался, что его опасенія были неосновательны. Да и теперь... развѣ инь недостаетъ чего?
   Теперь осень, анбары полны, да еще скирды не всѣ убраны, молотилка ворчитъ цѣлый день, лошади, коровы... а въ поляхъ уже начинаетъ зеленѣть густая щетка ржи и пшеницы.
   Хозяйка знаетъ объ этомъ, потому что мужъ не разъ возилъ ее по полянѣ, показывалъ границы и при томъ передавалъ занимательную исторію своихъ владѣній. Занимательность заключалась въ томъ, что эти владѣнія все уменьшались и измѣняли фигуру. У дѣда было сто влукъ {Влука = почти пятнадцати десятинамъ.} слишкомъ, въ томъ числѣ огромный лѣсъ, у отца шестьдесятъ и очень большой лѣсъ; теперь у сына тридцать и лѣсъ значительно вырубленный, но все это въ одномъ участкѣ и при очень удобной фигурѣ.
   Янекъ говоритъ, что на меньшемъ участкѣ легче хозяйничать, къ тому же, у него много плановъ различныхъ улучшеній. Онъ чиститъ пруды, нашелъ мергель, унавозитъ имъ поле, осушитъ болото, а на неудобныхъ мѣстахъ насадитъ лѣсъ. Конечно, на это нужно время и деньги. Перваго достаточно, второе нужно добыть,-- впрочемъ, предвидится излишекъ въ доходахъ. Янекъ говорить о своихъ проектахъ, а молоденькая жена слушаетъ его съ самымъ неподдѣльнымъ интересомъ. Они ѣдутъ одни, безъ кучера, это обстоятельство позволяетъ имъ иногда поцѣловаться, что необыкновенно украшаетъ разговоръ о хозяйствѣ.
   -- Видишь, Мариня,-- говоритъ онъ,-- тутъ пусто, ничего нѣтъ и ничего быть не можетъ. Когда-то на этомъ мѣстѣ росъ лѣсъ, но его вырубили. Посѣяли было хлѣбъ, уродился плохо, потому что тутъ песокъ. А мы здѣсь опять лѣсъ насадимъ. Деревья будутъ рости, можетъ быть, не для насъ, а для нашихъ дѣтей, для внуковъ.
   -- Какая чудесная мысль! Ахъ, Ясь, какой ты геніальный, какъ я люблю тебя!
   Онъ продолжалъ развивать свои планы дальше.
   -- Вычищу пруды, навожу мергелю, подкуплю инвентарю, и ты увидишь, что будетъ изъ нашего хуторка. Будетъ много хлѣба, много дохода, а дальше... дальше заводъ винокуренный поставлю...
   -- Только не думай, пожалуйста, что я буду сидѣть со слоконными руками, и я также примусь за работу. Чего не знаю, твоя мамаша научить. Я здоровая, сильная...
   -- Ты сильная!...-- и Ясь взялъ ее за руку.-- Да что ты дѣлаешь такою кошачьей лапкой?
   -- Дѣло не въ размѣрахъ. Мало развѣ трудилась твоя мать, а, Ясь, у нея рука не больше моей. Ты самъ же мнѣ разсказывалъ, но она умѣла быть и барыней, и слугой. И я хочу идти по ея слѣдамъ. Мы не богаты, должны заботиться о себѣ, мы двое или, вѣрнѣе сказать, одно существо, потому что я не могу вообразить себя безъ тебя и тебя безъ себя. Иногда мнѣ странная мысль приходитъ въ голову... я думаю, что Богъ намъ обоимъ далъ одну душу. Между нами никогда не можетъ быть недоразумѣній и несогласія.
   -- А, однако, не дальше, какъ вчера, ты дулась на меня.
   -- Потому что ты былъ злой, я тебя не видала съ утра до вечера. Согласись, что, вѣдь, тяжело разлучаться такъ надолго... Ты говоришь, что я дулась на тебя; это могло такъ показаться, а на самомъ дѣлѣ мнѣ было только грустно,-- я соскучилась по тебѣ... И дулась я не долго, первая протянула тебѣ руку.
   Быстро шло время для обитателей неказистаго домика. Зима стояла холодная и суровая, но подъ почернѣвшею кровлей было тепло и уютно. Когда наступалъ вечеръ и панъ Янъ оканчивалъ всѣ свои дѣла, семья собиралась въ самой большой комнатѣ около пылающаго камина. Дни шли за днями, ничѣмъ не омрачаемые, счастливые. Мать Яна привязалась къ невѣсткѣ всѣмъ сердцемъ, называла ее дочкой, баловала всячески. А если, сохрани Богъ, Мариня когда-нибудь казалась блѣднѣе обыкновеннаго, то тревогамъ и волненіямъ не было конца. Старушка поспѣшно вытаскивала изъ шкафа пучки сушеныхъ травъ, въ цѣлебныя свойства которыхъ вѣрила свято, а въ болѣе опасныхъ случаяхъ, не полагаясь на свое искусство, посылала даже за докторомъ.
   Жилъ въ ближайшемъ городкѣ докторъ Дитто, презабавная фигура, отчасти чудакъ, но человѣкъ добрый и очень счастливый своей практикѣ.
   Наружность его была не особенно очаровательна. Маленькій, пузатый, на коротенькихъ ножкахъ, онъ обладалъ огромною, совершенно лысою головой, большимъ толстымъ носомъ и маленькими глазками, зорко выглядывающими изъ-за стеколъ золотыхъ очковъ.
   Одѣвался докторъ черезъ-чуръ ужь щеголевато, носилъ на пальцахъ множество перстней, былъ обвѣшанъ разными цѣпочками и брелоками, нещадно пудрился и былъ увѣренъ въ своемъ сходствѣ съ Аполлономъ.
   Въ первый свой визитъ въ Стависки онъ нашелъ новобрачныхъ и старую пани за столомъ и спросилъ:
   -- Кто же здѣсь больной въ этой компаніи здоровыхъ?
   -- Ахъ, панъ докторъ,-- отозвалась мать,-- Мариня ужасно похудѣла, ночью ее мучилъ кашель и мнѣ кажется, что у нея горячка.
   -- О!... сейчасъ и кашель... сейчасъ и горячка! Позвольте вашу руку... Я въ восторгѣ. Пульсъ, какъ часовой маятникъ... вы можете гордиться своимъ пульсомъ. Кто тутъ говорилъ о горячкѣ? Тотъ достоинъ осмѣянія. Нѣтъ, мнѣ, вѣрно, не придется имѣть васъ паціенткой. Помните, во время вашего дѣвичества, съ полгода тому назадъ, вы изволили смѣяться надо мною въ домѣ вашего батюшки?
   -- Я не позволила бы себѣ...
   -- Вы-то не позволили бы, а я помню. Тогда я разсердился на васъ и возгорѣлся жаждой мести. О, подумалъ я, подожди, прелестная панна, придетъ пора и ты постучишься въ мою дверь! Нужно ли будетъ, нѣтъ ли, а я пропишу тебѣ банки, горчишники, мушки, пьявки, чтобъ ты вспомнила доктора.
   -- Теперь вамъ представляется возможность,-- сказалъ Янъ.
   -- Гнѣвъ мой прошелъ и я, кажется, ничего не пропишу.
   -- А я увѣрена, что Мариня больна,-- вставила мать.
   -- Не спѣша, сударыня, не спѣша, хотя бы она и была больна, время не уйдетъ отъ насъ. Я ручаюсь, что это ни апоплексія, ни параличъ, ни...
   -- Знаешь что, Мариня,-- сказалъ Янъ,-- прежде чѣмъ докторъ пропишетъ тебѣ что-нибудь, предупреди его и пропиши ему завтракъ.
   За завтракомъ докторъ ѣлъ много, а говорилъ еще больше, разсказалъ всѣ городскія новости, смѣялся и, въ концѣ-концовъ, развеселилъ всѣхъ. Даже та, для которой его призвали, оживилась и раскраснѣлась, какъ роза.
   -- Скажите, однако, докторъ,-- спросилъ панъ Янъ,-- что съ моею женой?
   -- Не знаю, какъ бы вамъ сказать... Вообразите себѣ, напримѣръ, молодаго доктора, котораго при видѣ больнаго трясетъ нервная лихорадка; онъ не можетъ ни ѣсть, ни спать, все думаетъ о своемъ паціентѣ, и, если бы не стыдился, то навѣщалъ бы его десять разъ въ день. Позже, по мѣрѣ пріобрѣтеннаго опыта, онъ относится къ своей задачѣ значительно хладнокровнѣе, спокойнѣе, а еще позже,-- потому что и это случается, -- смотритъ на свои обязанности легкомысленно, дѣлаетъ дѣло спустя рукава...
   -- Какое же это имѣетъ отношеніе къ моему вопросу?
   -- Виноватъ, позвольте мнѣ кончить; я вамъ приведу другой примѣръ... или нѣтъ, скажу безъ всякихъ примѣровъ, прямо, и скажу то, что знаю изъ долголѣтнихъ опытовъ и практики. Когда мы счастливы, когда у насъ ни въ чемъ нѣтъ недостатка, то мы заботимся о своемъ здоровьи или о здоровьи дорогихъ намъ существъ, а позже, по мѣрѣ появленія другихъ заботъ, безпокойствъ, непріятностей, вопросъ о здоровьи отходитъ на второй планъ, на третій, десятый, на послѣдній. Это очень характеристично. Въ первой стадіи мы бьемъ въ набатъ и приглашаемъ врача при случаяхъ, отъ которыхъ отлично помогаетъ ромашка или липовый цвѣтъ, а дальше, когда насъ жизнь пригнетъ къ землѣ своимъ непосильнымъ бременемъ, и тяжелыя даже болѣзни лечимъ липовымъ цвѣтомъ, а въ большинствѣ случаевъ не лечимъ ихъ вовсе. Это ужь не только характеристично, но и естественно, а въ моихъ глазахъ и совершенно законно. Я замѣтилъ, что у кого больше обязанностей, тотъ меньше думаетъ о себѣ и по временамъ доходитъ до того, что совершенно забываетъ о собственномъ "я".
   Старая пани вздохнула.
   -- Я зналъ,-- продолжалъ докторъ,-- отцовъ семейства, которымъ нуженъ былъ мѣсячный отдыхъ и систематическое леченіе, зналъ матерей, которымъ угрожала полная потеря здоровья, и спрашивалъ, отчего они не лечатся? Отвѣчали они одинаково, точно повторяли заученную роль: "Мы подумаемъ объ этомъ, только пусть скачала Стась кончитъ учиться, Казя выйдетъ замужъ" и т. д. Наконецъ, мечта ихъ исполняется: Стась привезъ аттестатъ, Казя нарядилась въ чепчикъ. "Ну, а теперь?" -- спрашиваю.-- "Ахъ, милый докторъ, нужно подождать... пусть Берка сначала заплатитъ деньги". За Беркой слѣдуетъ Ицка, за Ицкой Шмуль, потомъ Стась женился,-- ему нужно на расходы,-- а тѣ бѣдняги скрипѣли, хирѣли и лечились... липовымъ цвѣтомъ. Вѣрьте мнѣ, мои молодые друзья, я видѣлъ сотни такихъ примѣровъ, а нельзя сказать, чтобы сфера моихъ наблюденій была черезъ-чуръ обширна: я вращаюсь сравнительно въ небольшомъ кружкѣ, практикую на пространствѣ трехъ-четырехъ квадратныхъ миль. Еслибы я былъ поэтомъ, я написалъ бы эпопею о липовомъ цвѣтѣ.
   Мариня разсмѣялась.
   -- Вы должны относиться къ моимъ словамъ совершенно серьезно,-- сказалъ докторъ,-- я говорю съ полнымъ убѣжденіемъ: самоотреченіе и безкорыстнѣйшія жертвы существуютъ не въ однѣхъ только поэмахъ. Въ жизни они не рѣдки; нужно ихъ только умѣть видѣть, а мнѣ эти случаи представляются во сто кратъ чаще, чѣмъ кому-нибудь другому.
   -- Я не зналъ, что вы поэтъ,-- сказалъ папъ Янъ.
   -- Развѣ только отъ писанія... рецептовъ, но поэзію я понимаю, чувствую и вижу ее чаще всего тамъ, гдѣ бы никто не догадался о ея существованіи, вижу въ самой обыденнѣйшей прозѣ жизни. Можетъ быть, я заблуждаюсь, но ужь таковъ я есть, меня не передѣлаешь. Мнѣ сдается, что мать-работница, которая закладываетъ послѣднюю подушку изъ-подъ головы, чтобы спасти больнаго ребенка, что дровосѣкъ, работающій двѣнадцать часовъ на морозѣ, чтобы купить семьѣ хлѣба,-- это поэмы куда какъ прекраснѣе и возвышеннѣе тѣхъ салонныхъ романовъ, что совершаются подъ ритмическіе звуки вальса... Первыя волнуютъ мое сердце, вторые доводятъ до головной боли и разстройства нервовъ. Я не навязываю никому своего мнѣнія, но и не отступлюсь отъ него.
   -- До нѣкоторой степени вы правы,-- сказалъ панъ Янъ.
   Докторъ разсмѣялся.
   -- Въ самомъ дѣлѣ, я правъ до степени... полной достовѣрности.
   -- Я знаю, что вы пессимистъ и мизантропъ,-- вставила молодая хозяйка.
   -- Ни то, ни другое, только иногда я бываю немного грустенъ. Вѣрно, ужь меня жизнь на такой ладъ настраиваетъ; впрочемъ, зачѣмъ же это я говорю?-- я выбралъ совсѣмъ неподходящихъ слушателей. Вы, друзья мои, должны быть веселы, думать о веселыхъ вещахъ, слушать только веселыя рѣчи. Пользуйтесь своимъ, пока молоды.
   -- Ясь, можно подумать, что докторъ предрекаетъ намъ невеселое будущее, но я этому не вѣрю.
   -- И хорошо дѣлаете, тѣмъ болѣе, что я ничего не предрекаю,-- я не считаю себя за пророка. Я лишь позволяю себѣ выводить заключеніе изъ того, что вижу, а вижу я передъ собой прелестную поэмку, которая сама по себѣ составляетъ законченный эпизодъ, пѣсню, можетъ быть, вступленіе къ другимъ такимъ же пѣснямъ. Я вижу двухъ молодыхъ людей въ самой лучшей порѣ жизни, вижу молодость, здоровье, силу и красоту; васъ связываетъ любовь, а любите вы другъ друга до сумасшествія.
   -- Кто это вамъ сказалъ?-- слегка обидѣлась Мариня.
   -- Глаза ваши сказали мнѣ это. Наконецъ, тайна влюбленнаго человѣка выступаетъ на его челѣ, нужно только умѣть читать эти неуловимыя и неопредѣленныя буквы. А я знаю эту азбуку, хотя мнѣ самому такъ никто не писалъ.
   Онъ всталъ изъ-за стола.
   -- Мнѣ пора. Будьте спокойны, пани Марія здорова, ничего у ней нѣтъ,-- просто временное утомленіе, которое пройдетъ безъ всякихъ лѣкарствъ. За что набивать карманы аптекарямъ?
   -- Сердечно благодарю васъ,-- сказала старая пани.-- Вы меля успокоили, а то я такъ тревожилась. Останьтесь у насъ еще, куда вы такъ торопитесь?
   -- Я спѣшу къ катаррамъ, воспаленіямъ, чахоткамъ, тифамъ... а вечеромъ у меня гости. Моя сестра пригласила нѣсколько человѣкъ... устраивается маленькій концертъ.
   -- Ваша сестра -- музыкантша?
   -- О, да! Старая дѣва. Судьба обошлась съ ней, какъ мачиха, не дала ни красоты, ни состоянія. Эти два минуса обрекли ее на одиночество... Не зная, кого любить, она полюбила музыку и теперь играетъ, дѣйствительно, очень хорошо. А такъ какъ у насъ въ городѣ имѣются два любителя -- скрипачъ и віолончелистъ, то сестра моя и устраиваетъ концерты.
   -- Какъ зовутъ вашу сестру?
   -- Собственно говоря, ей нужно было бы называться Ироніей...
   -- Что вы? да такого имени нѣтъ въ святцахъ!
   -- Я знаю, и поэтому говорю: нужно было бы. Въ дѣйствительности сестру мою окрестили Граціей... при ея наружности это настоящія иронія.
   -- Докторъ клевещетъ на сестру,-- сказалъ панъ Ясь,-- я немного знаю панну Грацію; очень милая дѣвушка.
   -- И это правда. Милая, а при ближайшемъ знакомствѣ еще болѣе выигрываетъ. Золотое сердце, прямой характеръ, добрая душа. Чудачка отчасти, какъ всѣ старыя дѣвы.
   -- Панъ докторъ,-- вмѣшалась Мариня,-- привезите къ намъ когда-нибудь вашу сестру. Я надѣюсь, что мы скоро подружимся.
   -- Она почти нигдѣ не бываетъ.
   -- Можетъ быть, для насъ сдѣлаетъ исключеніе. Я тоже очень люблю музыку, фортепіано у насъ есть. Ну, что-жь, откажете вы мнѣ въ моей просьбѣ?
   -- Нѣтъ, нѣтъ! Мы воспользуемся вашимъ любезнымъ приглашеніемъ.
   -- Ваша сестра, вѣроятно, недавно живетъ у васъ, а то я раньше не слыхала о ней.
   -- Года еще нѣтъ.
   -- А раньше?
   -- Раньше... это долго было бы разсказывать... Жила она и въ Польшѣ, и за границей, и даже въ Азіи.
   -- Значитъ, она путешественница?
   -- Нѣтъ, только бѣдная гувернантка, которую судьба бросала такъ, какъ вѣтеръ бросаетъ листъ осеннею порой,-- путешествовала она не для удовольствія, а изъ-за хлѣба. Я давно уже просилъ ее кинуть свою тяжелую и неблагодарную профессію и переселиться ко мнѣ,-- она все не хотѣла, боялась стѣснить меня. Странная женщина, ей-Богу!.. Я писалъ къ ней: "Милая сестра! я столько жидовскихъ языковъ осматриваю, что дохода моего достаточно, чтобы ты не показывала французскаго разнымъ пострѣлятамъ; пріѣзжай, хлѣба намъ хватитъ". Не послушалась... Прошло два года, здоровье ея испортилось въ конецъ и только тогда она склонилась на мою просьбу.
   -- Такъ, пожалуйста, познакомьте вашу сестру съ нами.
   -- Съ удовольствіемъ, но...
   -- Что?
   -- У моей сестры, надо вамъ сказать, странный обычай. Она васъ сейчасъ же полюбитъ.
   -- Такъ что же въ этомъ дурнаго? Конечно, и и полюблю ее тоже.
   -- Хорошо, хорошо... а теперь позвольте пожелать вамъ добраго здоровья.
   Докторъ уѣхалъ и старая пани вздохнула съ облегченіемъ.
   -- Слава Богу!... Какой милый этотъ докторъ, успокоилъ меня, а то я такъ безпокоилась о тебѣ, Мариня... И знаешь что?-- для полной безопасности я, все-таки, заварю тебѣ травки отъ кашля. Чудесная травка, правду тебѣ говорю. Выпьешь?
   -- Если это доставитъ вамъ удовольствіе, мама.
   -- Благодарю тебя, душечка. Умница ты у меня, хорошая... Да благословитъ тебя Богъ, мое сокровище...
   

III.

   Чтобъ изобразить Стависки, какъ они представляются весною, нужно взять много, очень много зелени, и зелень эту облить потоками свѣта. Другихъ цвѣтовъ, кромѣ зеленаго, издалека, по крайней мѣрѣ, не видно.
   Жилища людскія кроются за деревьями, сѣрая земля покрыта хлѣбомъ или травою, но въ этой зелени, однообразной на первый взглядъ, масса различныхъ оттѣнковъ, измѣняющихся сообразно тому, золотятъ ли ихъ лучи солнца съ зенита, или заливаютъ пурпуромъ съ запада. И складывается изъ этихъ оттѣнковъ великолѣпная мозаика, богатѣйшая комбинація тоновъ, начиная отъ блѣдненькой травки, что только появилась на свѣтъ, отъ золотистаго листка вербы до темно-зеленой ольхи, до почти черныхъ елей. Щедрая рука природы сыплетъ на все это жемчужныя капли росы, развѣшиваетъ ихъ на травахъ и листьяхъ, повелѣваетъ дрожать при малѣйшемъ дуновеніи вѣтра, хватать солнечные лучи и играть ими. Она приказываетъ всѣмъ вѣтвямъ и листьямъ гармонично шумѣть и шептаться, а въ шумѣ этомъ принимаетъ участіе какъ корона могучаго дуба, такъ и гибкій тростникъ, что колеблется надъ водой. Эта невидимая рука, щедрая по-царски, неограниченная въ своей расточительности, разсыпаетъ повсюду пернатыхъ пѣвцовъ, удерживаетъ жаворонка надъ нивой, кроетъ соловья въ лѣсной чащѣ. Она разбрасываетъ по всей землѣ цвѣты всѣхъ красокъ, и вотъ, какъ по мановенію чародѣйственной палочки, груши и яблони одѣваются въ свой бѣлоснѣжный нарядъ, какъ невѣста въ вѣнцу, розы облекаются въ пурпуръ, луга отливаютъ всѣми цвѣтами радуги.
   Пробудись, земля, и живи!-- прозвучало это слово, и жизнь брызнула отовсюду, и сладкое благоуханіе, какъ ѳиміамъ, стремится къ небу, и птичьи пѣсни зазвучали въ воздухѣ.-- Пробудись, земля, и живи,-- пробудись, человѣкъ, и работай!
   И выходятъ тяжелые волы на ниву. Наклонили они голову къ землѣ, подставили могучія плечи подъ ярмо, напрягли коротенькія мускулистыя ноги и желѣзный плугъ глубоко врѣзывается въ землю. За плугомъ идетъ человѣкъ, тоже тяжелый и измученный, какъ волъ, вязнетъ въ взрыхленной землѣ и направляетъ движеніе безсмысленнаго животнаго. Тысячи такихъ паръ воловъ и тысячи такихъ оратаевъ, отъ восхода до заката солнца, рѣжутъ землю во всѣхъ направленіяхъ, разрыхляютъ ее, а вслѣдъ за ними пойдутъ сѣятели и будутъ бросать зерна съ надеждой, что земля возвратитъ ихъ съ сугубымъ прибавкомъ. Погодя немного, прежде чѣмъ серебряный мѣсяцъ обновится дважды, зерна эти взойдутъ, покроютъ землю изумрудною щеткой, а потомъ эта щетка поднимется стѣной и будетъ колебаться какъ море отъ дуновенія вѣтра...
   При видѣ этихъ чудесъ, старыхъ, какъ міръ, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, молодыхъ, какъ весна, въ человѣка вступаетъ лучшій духъ, вступаетъ надежда. Кажется ему, что въ этомъ великомъ актѣ возрожденія и онъ -- царь міра (а, въ сущности, такой же ничтожный червякъ, какъ и другіе) -- дѣлается моложе, набирается свѣжихъ силъ и съ большею смѣлостью заглядываетъ въ будущее. Кажется ему, что его ждетъ лучшая жизнь, что бремя съ его плечъ спадетъ, что случится что-то такое, могущее поднять его и укрѣпить. Проясняется морщинистое чело, выпрямляется станъ, согбенный тяжестью жизни, и въ глазахъ загорается блескъ, точно заимствованный отъ солнечнаго блеска...
   Передъ старымъ домомъ въ Ставискахъ, который обитателямъ его кажется такимъ милымъ и удобнымъ, на лужайкѣ, играютъ дѣти: мальчикъ лѣтъ пяти, слабенькій, блѣдный, съ большими черными глазами, и румяная, здоровая дѣвочка, года на два моложе своего брата. Играютъ дѣти и не слышатъ, какъ ихъ кто-то давно окликаетъ по имени. Наконецъ, голосъ слышится все ближе и ближе и на лужайкѣ появляется рослая, здоровенная женщина,-- бывшая ключница въ Ставискахъ, теперь няня молодыхъ барчуковъ.
   -- Ахъ, ты Господи! куда вы подѣвались?-- кричитъ она.-- Юзя, поди сюда! и ты, Зосенька!... Плохо тебѣ придется, золото мое,-- до сихъ поръ мама баловала тебя, а теперь тю тю!-- ты ужь не младшенькая, есть помоложе тебя.
   -- Кто же, няня, кто?
   -- Братецъ, маленькій, какъ кукла. Спитъ въ люлькѣ. Славный мальчикъ, на Юзю похожъ.
   -- Знаешь что,-- заговорилъ Юзя,-- я ему подарю свой хлыстикъ и барабанъ. А потомъ вырву двѣ моркови,-- тамъ, у плетня ростутъ... сладкія такія.
   -- Что ты, Юзя, что ты? Развѣ такіе маленькіе ѣдятъ морковь? Ну, идите сюда, я покажу вамъ братишку.
   На порогѣ стоялъ докторъ Дитто, улыбался и протиралъ платкомъ золотыя очки. За шесть лѣтъ онъ не измѣнился ни мало, на его лицѣ не появилось ни одной морщины. Попрежнему, онъ практиковалъ въ ближайшемъ городкѣ, а въ Ставискахъ бывалъ скорѣе въ качествѣ друга, чѣмъ врача. Приглашали его часто, но за совѣтами обращались рѣдко, развѣ заболѣетъ кто-нибудь изъ дѣтей. Изъ этого вовсе не слѣдуетъ, чтобы въ Ставискахъ никто не хворалъ, за исключеніемъ дѣтей. Пани Марія сильно измѣнилась, похудѣла и поблѣднѣла, а мать пана Яна, которую со времени рожденія Юзи называли бабушкой, недомогала все чаще и чаще. Самъ докторъ заводилъ разговоръ о необходимости леченія, но его никто не слушалъ.
   Панна Грація вотъ ужь годъ какъ переселилась въ Стависки. Докторъ горячо отговаривалъ ее отъ этого.
   -- Развѣ тебѣ плохо здѣсь?-- повторялъ онъ.-- Ты здѣсь независимая хозяйка,-- я, вѣдь, не дѣлю вещи на твои и мои,-- чего же ты ищешь?
   Панна Грація всегда категорически отвѣчала на это:
   -- Потому-то мнѣ и плохо, что здѣсь я считаюсь независимой хозяйкой, а хозяйствомъ заниматься не люблю и не умѣю. Играю я недурно, умѣю кое-какъ учить дѣтей... вотъ мое назначеніе, и я должна всецѣло отдаваться ему. Зачѣмъ тебѣ нужна плохая хозяйка, когда ты можешь обзавестись хорошей?
   -- Такъ ты рѣшительно хочешь оставить меня?
   -- Рѣшительно. Я выѣду изъ твоего дома, а ты поступилъ бы очень умно, еслибъ женился.
   -- Я?-- изумился докторъ.
   -- Понятно, что не я! Ты въ цвѣтѣ лѣтъ, у тебя есть положеніе, есть деньги,-- почему бы не раздѣлить ихъ съ достойною женщиной? почему не обзавестись своею семьей? Это твоя обязанность. Я не говорю, чтобъ ты женился на шестнадцатилѣтней дѣвочкѣ,-- нѣтъ, поищи себѣ постарше, поумнѣе, поразсудительнѣе. Такія женщины есть на свѣтѣ, нужно только повнимательнѣе присмотрѣться. За состояніемъ тебѣ гнаться нечего,-- у тебя своего достаточно. Женись, говорю тебѣ, отъ души совѣтую. Правда, ты не красавецъ, между нами будь сказано, ты очень безобразенъ...
   Докторъ, который, самое меньшее, считалъ себя очень приличнымъ мужчиной, энергически протестовалъ:
   -- О, что касается этого, моя милая, то это дѣло вкуса. Я зналъ женщинъ, которыя держались совершенно противнаго мнѣнія.
   -- А ты имъ вѣрилъ, ты, такой умный и образованный человѣкъ?
   -- Зачѣмъ бы онѣ стали лгать?
   -- Не знаю; вѣроятно, у нихъ были какія-нибудь постороннія соображенія. Но возвратимся къ дѣлу. Повторяю, хорошая женщина можетъ полюбить тебя не за твою наружность, а за твой умъ, за твое доброе сердце. Меня же при себѣ не удерживай, я не имѣю намѣренія прозябать безъ дѣла, хочу быть полезна людямъ. Наконецъ, я привыкла къ своей профессіи, она меня такъ и тянетъ въ себѣ, хотя въ ней много непріятныхъ сторонъ. Я люблю дѣтей,-- своихъ у меня нѣтъ, приходится любить чужихъ, потому что сердце поневолѣ требуетъ какой-нибудь привязанности.
   -- Сестра, сестра! ты любишь чужихъ дѣтей?... отчего же ты не любишь роднаго брата?
   -- Ты шутишь. Я хотѣла бы видѣть тебя счастливымъ, поэтому совѣтую тебѣ жениться. Не мѣшкай, время не ждетъ, и ты за своими дѣлами, можетъ быть, и не замѣчаешь этого.
   Докторъ пришелъ къ убѣжденію, что сестры не переспорить, и предоставилъ ей полную свободу дѣйствій. Ему было очень грустно. Черезъ нѣсколько дней онъ заѣхалъ въ Стависки и подѣлился съ паномъ Яномъ своими непріятностями.
   Панъ Янъ краснорѣчиво переглянулся съ женой. Юзя очень хотѣлъ учиться, можно было начать съ нимъ заниматься понемногу, начать хоть съ разговоръ на какомъ-нибудь иностранномъ языкѣ. Притомъ, и пани Марія, и бабушка очень любили сестру доктора и были всегда очень рады видѣть ее у себя.
   -- Упряма она,-- говорилъ докторъ,-- рѣшила отдаться своему назначенію, и тутъ ужь никакіе уговоры не помогутъ. Хоть, по крайней мѣрѣ, опять не отправилась бы на край свѣта!
   -- Докторъ, -- сказала несмѣло пани Марія, -- намъ нужна учительница для дѣтей... еслибъ панна Грація пожелала...
   -- А кого она здѣсь учить будетъ? четырехлѣтняго Юзю или маленькую Зосю?... Здѣсь для моей сестры нѣтъ занятія.
   -- Будьте спокойны, найдется.
   -- Я былъ бы очень доволенъ, еслибъ она жила у васъ, все-таки, на глазахъ...
   На другой день Мариня поѣхала въ городъ и имѣла съ панной Граціей продолжительную конференцію, а недѣлю спустя сестра доктора перебралась навсегда въ Стависки.
   Сначала панна Грація высказывала нѣкоторыя опасенія: такія маленькія дѣти, какъ Юзя, еще не учатся, но потомъ убѣдилась, что это не такъ, что дѣти могутъ учиться съ той минуты, съ которой начинаютъ мыслить, хотя для такой науки книжка не нужна. Она привязалась къ дѣтямъ всею душой и рѣшила остаться въ домѣ пана Яна какъ возможно дольше. Ей было тамъ хорошо, спокойно. Отъ времени до времени наѣзжалъ братъ, панна Грація видѣла, что онъ здоровъ, что, у него все есть, кромѣ жены, разумѣется. По этому поводу иногда происходили долгіе диспуты, въ которыхъ бабушка и пани Марія становились на сторону гувернантки и не щадили своего краснорѣчія. Докторъ слушалъ, кивалъ головою, обѣщалъ, что будетъ поступать сообразно доброму совѣту, но на этомъ дѣло и кончалось.
   Поболтавъ съ дѣтьми, панъ Дитто сѣлъ на крыльцѣ, закурилъ сигару и начавъ слѣдить, какъ по небу проносились легкія лѣтнія облачка. Вскорѣ на крыльцѣ появился и хозяинъ. То былъ еще видный, даже красивый мужчина, но уже не такой, какимъ онъ былъ во время знаменитаго свадебнаго марша Конкольскаго... не такой. Гладкій когда-то лобъ былъ теперь нахмуренъ, глаза утратили прежній блескъ, между бровями образовалась глубокая складка, на загорѣломъ лицѣ улыбка стала рѣдкою гостьей.
   -- Пройдемся,-- сказалъ докторъ, завидѣвъ пана Яна.
   -- Куда?
   -- Въ садъ, въ поле, куда хотите. Вамъ нуженъ воздухъ, панъ Янъ, подкрѣпленіе. О женѣ не безпокойтесь. Она встанетъ и все будетъ хорошо.
   -- Она очень похудѣла за послѣднее время, измѣнилась.
   -- Гм... чего же вы хотите? Все въ свое время измѣняется, и вы уже не такой, какъ прежде, и я.
   -- Ну, въ этомъ случаѣ я съ вами не согласенъ. Вы, вѣроятно, обладаете секретомъ какого-нибудь эликсира, потому что всегда кажетесь здоровымъ.
   -- Это такъ вамъ кажется, любезный панъ Янъ; но я чувствую, что старѣю. Намедни, напримѣръ, заснулъ надъ книжкой, а книжка была очень интересная. Ну, пойдемте.
   -- Пожалуй, пойдемъ въ поле.
   Они вышли со двора и направились по тропинкѣ, по обѣимъ сторонамъ которой волновалась высокая, густая рожь.
   -- Хорошая у васъ рожь.
   -- Единственная надежда,-- вздохнулъ панъ Янъ.
   -- Какъ единственная... въ чемъ?
   -- Долго бы пришлось говорить. Я не по розамъ хожу... тяжело... съ каждымъ годомъ все хуже становится.
   -- Отчего хуже?
   -- А я почемъ знаю? Кажется мнѣ, что все хорошо сдѣлано, все въ свое время, люди удивляются, завидуютъ даже, а результатъ плохой. Прошлый годъ былъ градъ, два года тому назадъ скотскій падежъ, а изъ той ржи, которую вы видите, по крайней мѣрѣ, четвертая часть уже продана. Вы и понятія не имѣете, сколько я теряю на этомъ...
   Докторъ хотѣлъ было отвѣчать, но заинтересовался какимъ-то человѣкомъ, сидящимъ во рву около дороги. То былъ мужикъ, несмотря на жару, одѣтый въ полушубокъ, блѣдный, худой, дрожащій отъ холода.
   При видѣ пана Яна онъ съ трудомъ поднялся съ земли и снялъ шапку.
   -- Во имя Отца и Сына.
   -- Во вѣки вѣковъ. Что ты тутъ дѣлаешь, Валентій?
   -- Слабъ я,-- отвѣтилъ мужикъ, -- разломало меня всего. Въ плечахъ боль, въ костяхъ ломота, а внутри такой холодъ, какъ въ самый лютый морозъ. Работать ничего не могу, сидѣть въ хатѣ мочи нѣтъ, вотъ я и вышелъ въ поле, легъ на солнышкѣ, можетъ быть, согрѣюсь немного.
   -- Въ такомъ положеніи здоровья нехорошо лежать на землѣ,-- сказалъ докторъ,-- еще хуже будетъ.
   -- Э, баринъ, враки все это! Отчего еще хуже будетъ? Вѣдь, человѣкъ изъ земли и въ землю пойдетъ,-- около земли занимается, на землѣ спитъ, а какъ умретъ, такъ его въ ту же землю и закопаютъ. Такъ ужь положено.
   -- Вы совѣтовались съ кѣмъ-нибудь?-- спросилъ докторъ.
   -- Какъ же, какъ же. Былъ и у кузнеца, и у Берки фельдшера, и знахарка одно лѣкарство мнѣ давала, и пастухъ зелье какое-то,-- ничего не помогло. Такъ меня двѣ недѣли и треплетъ.
   -- Развѣ вы меня не знаете?
   -- Нѣтъ, баринъ, не знаю.
   -- Я докторъ.
   Мужикъ поклонился чуть не до земли.
   -- Я ужь и то думалъ, что придется идти къ доктору просить какого-нибудь снадобья, чтобъ умереть полегче. Коли отъ добрыхъ людей лѣкарство не помогаетъ, значитъ, такова ужь Божья воля, что умирать приходится.
   Докторъ ничуть не смутился, положилъ руку на плечо мужику и пытливо посмотрѣлъ ему въ глаза.
   -- Нѣтъ, любезный,-- сказалъ онъ,-- въ твоихъ глазахъ смерти еще не написано.
   -- Да какъ это узнаешь?
   -- Кто можетъ, тотъ и узнаетъ. Я болѣзнь вижу и знаю, какое лѣкарство тебѣ давали. Берка изрѣзалъ тебѣ спину банками.
   -- Изрѣзалъ, это точно.
   -- Кузнецъ давалъ тебѣ водку съ собачьимъ порошкомъ.
   -- Господи Ты Боже мой! откуда вы это знаете?
   -- Изъ твоихъ глазъ, голубчикъ. А знахарка давала тебѣ золототысячнику.
   Мужикъ понялъ, что имѣетъ дѣло съ колдуномъ, и выказывалъ великое желаніе удрать поскорѣе.
   Докторъ продолжалъ съ прежнею важностью:
   -- Они лечили тебя не плохо, да только болѣзнь твою не поняли.
   Мужикъ широко раскрылъ глаза. Въ первый разъ въ жизни онъ слышалъ доктора, который такимъ образомъ отзывался о кузнецѣ и знахаркѣ.
   -- Только не повторяй этихъ лѣкарствъ. Ты знаешь, что и хорошее хорошо только въ мѣру.
   -- А, вѣдь, правда, панъ докторъ.
   -- Приходи черезъ часъ на господскій дворъ, я тебѣ дамъ капли. Будешь ихъ принимать на разсвѣтѣ, въ полдень и вечеромъ. Помни только, на землѣ не лежать,-- слабость, что тебя охватила, въ землѣ сидитъ. Если хочешь лежать, то лежи въ хатѣ или, лучше, въ сараѣ на соломѣ. Отыщи также бѣлую курицу, пусть изъ ней твоя хозяйка тебѣ похлебку сдѣлаетъ, только помни, чтобъ курица была бѣлая.
   -- У насъ на дворѣ есть бѣлая хохлатка.
   -- Ну, вотъ, и хорошо. Сдѣлаешь, что я сказалъ тебѣ?
   -- Сдѣлаю, панъ докторъ.
   Панъ Янъ, отойдя отъ мужика на нѣкоторое разстояніе, засмѣялся.
   -- Что это вамъ пришла за фантазія съ бѣлою курицей?
   -- Иначе невозможно. Предразсудки -- это сорная трава, которую нужно искоренять постепенно, сразу ихъ не вырвешь. Въ этомъ случаѣ я всегда прибѣгаю къ компромиссу и убѣдился, что дѣлаю хорошо. Этимъ путемъ я пріучилъ крестьянъ лечиться. Бѣлая курица -- мое изобрѣтеніе. Еслибъ я прописалъ ему курицу просто, онъ пожалъ бы плечами и не послушался бы меня; но такъ какъ я говорю именно о бѣлой, то онъ будетъ искать ее по всей деревнѣ до тѣхъ поръ, пока не найдетъ.
   -- А, можетъ быть...
   -- О, я ручаюсь за него, и это вполнѣ естественно. Онъ не понимаетъ, что леченіе болѣзни основывается на извѣстныхъ разумныхъ данныхъ, но считаетъ его чѣмъ-то таинственнымъ, сверхъестественнымъ, поэтому такъ и льнетъ къ знахарямъ и заговаривателямъ. Баба шепчетъ надъ нимъ какія-то безсмысленныя слова, окуриваетъ дымомъ пахучихъ травъ, и онъ видитъ въ этомъ какую-то таинственную силу. У моего лѣкарства такого обаянія нѣтъ, значитъ, оно и не можетъ возбуждать вѣры. Ну, я и долженъ прибѣгать къ курамъ бѣлымъ, чернымъ, пестрымъ, вводить свое лѣкарство, такъ сказать, контрабандой. Также я никогда не прописываю принимать лѣкарство по часамъ, во-первыхъ, потому, что не у всякаго изъ крестьянъ есть часы, а, во-вторыхъ, потому, что часъ не производитъ никакого впечатлѣнія. Солнце -- дѣло другаго рода: мужику даже не снится, что и оно, въ данномъ случаѣ, можетъ быть мѣриломъ времени. Нѣтъ, онъ его покуда считаетъ за одну изъ составныхъ частей лѣкарства, за цѣлебное средство. Часъ вмѣстѣ съ часами сидитъ у барина въ карманѣ, а солнце ходитъ по небу. Такимъ путемъ я лажу съ этимъ людомъ, вступаю въ маленькій компромиссъ съ мракомъ и мало-по-малу подкапываюсь подъ него. Современемъ, когда они освоятся съ врачомъ и лѣкарствами, не будетъ надобности говорить и о бѣлыхъ курахъ. У меня ужь и теперь среди крестьянъ есть паціенты, которые вѣрятъ мнѣ безъ того.
   -- Вы какъ-то все дѣлать умѣете.
   -- Ну, далеко не все,-- разсмѣялся докторъ.-- Вонъ сестра приказываетъ мнѣ жениться, а, однако...
   -- Это потому, что вы не хотите искать.
   -- Ищу, честное слово, ищу, да дѣло-то трудное.
   -- А по моему мнѣнію, нѣтъ легче.
   -- Вы говорите, какъ человѣкъ, который благополучно переплылъ черезъ рѣку и уже забылъ о томъ, какъ онъ долженъ былъ бороться съ быстрымъ теченіемъ. А я пока стою еще у берега, боюсь переправы и вижу всѣ ея опасности. Что дѣлать, милый панъ Янъ, не всякій можетъ сказать о себѣ, что онъ неустрашимъ и отваженъ. Я этимъ не могу похвалиться.
   -- Что же васъ такъ устрашаетъ въ этомъ дѣлѣ?
   -- Все, самое главное -- вступленіе. Визиты, ухаживаніе, а пуще всего объясненіе,-- для меня это -- геркулесовскій подвигъ. Съ мужикомъ я справлюсь при помощи бѣлой курицы, а съ панной и съ ея родителями -- дѣло совсѣмъ другое.
   -- Тогда поручите это дѣло своей сестрѣ.
   -- Покорнѣйше благодарю. Еслибъ я слушалъ сестру, то вотъ уже годъ, какъ былъ бы счастливымъ супругомъ панны Евдоксіи.
   -- Изъ Вольки?
   -- Именно; признайтесь, что это былъ бы не особенно завидный жребій. Барышнѣ лѣтъ... почемъ я знаю?... должно быть, не много меньше, чѣмъ мнѣ, а о своихъ годахъ я изъ скромности умолчу. Она превосходная хозяйка, съ большимъ запасомъ рѣшительности и энергіи. Первая особенность заслуживаетъ полнѣйшаго одобренія, за то двѣ остальныхъ заставляютъ призадумываться. Несмотря на всѣ настаиванія сестры, я сопротивляюсь, какъ левъ.
   -- Да, вѣдь, не одна панна Евдоксія во всей округѣ.
   -- Я всѣхъ знаю, всѣхъ.
   -- А что вы скажете о паннѣ Анели изъ Сосенокъ? По моему мнѣнію, она обладаетъ всѣми достоинствами, не правда ли?
   -- Совершенно вѣрно,-- всѣми, плюсъ одно, которое перевѣшиваетъ всѣ остальныя. У нея страшный отецъ.
   -- Что вы говорите?... Превосходнѣйшій человѣкъ!
   -- Одно другому не мѣшаетъ. Для меня онъ такъ страшенъ, что я далеко объѣзжаю Сосенки и даже стараюсь отвертѣться всѣми способами, когда меня приглашаютъ.
   -- Не понимаю.
   -- Видите ли: панъ Кароль, этотъ, безспорно, превосходнѣйшій человѣкъ, одержимъ болѣзнью...
   -- Онъ?... Но, вѣдь, это колоссъ, образецъ здороваго человѣка!
   -- Однако, болѣзнь его страшнѣе всѣхъ болѣзней, взятыхъ вмѣстѣ; онъ боленъ... медициною. Читаетъ медицинскія книжки и удручаетъ меня своими разговорами. Вѣрьте мнѣ, это ужасная вещь. Сядемъ здѣсь, на эти камни,-- жарко становится,-- я вамъ разскажу кое-что объ этомъ несчастнѣйшемъ человѣкѣ.
   -- Я слушаю васъ. Это очень интересно.
   -- Видите ли, дорогой панъ Янъ, на свѣтѣ нѣтъ человѣка,-- я не скажу счастливаго, это было бы ужь черезъ-чуръ, а просто хоть наслаждающагося спокойствіемъ. У пана Кароля, о которомъ мы говоримъ, этого спокойствія меньше, чѣмъ у васъ, чѣмъ у меня, меньше даже, чѣмъ у мужика, которому я прописалъ бѣлую курицу.
   -- Что вы говорите? Человѣкъ состоятельный, здоровый...
   -- Правда, правда...
   -- Человѣкъ, у котораго нѣтъ никакихъ заботъ, который женилъ сыновей, выдалъ дочерей замужъ, кромѣ панны Анели, да и та не засидится въ дѣвицахъ, рано ли, поздно ли, кто-нибудь присватается и къ ней, хотя бы вы сами...
   -- Нѣтъ, нѣтъ, я сказалъ, что боюсь, и не отступаюсь отъ своихъ словъ.
   -- Но вы признаётесь...
   -- Мы удаляемся отъ предмета нашего разговора. Дѣло идетъ о панѣ Каролѣ. Вы правы: человѣкъ онъ зажиточный, матеріальныхъ заботъ не знаетъ; надъ нимъ не виситъ, какъ надъ многими, можетъ быть, и надъ вами въ томъ числѣ, мечъ Дамокла, онъ можетъ спать спокойно и быть увѣреннымъ, что до конца дней его не будутъ преслѣдовать такіе вопросы, какъ вопросы существованія, дефицита и кредита. Но, вмѣстѣ съ тѣмъ, извѣстно, что у кого нѣтъ несчастія, тотъ непремѣнно выдумаетъ его для себя. Вотъ панъ Кароль и выдумалъ для себя... медицину. Приснилось ему, что на этомъ поприщѣ онъ сдѣлаетъ величайшія открытія и будетъ исцѣлять человѣчество при помощи необыкновенно простыхъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, могучихъ средствъ. Выписалъ онъ себѣ нѣсколько медицинскихъ сочиненій и началъ ихъ храбро изучать. Мнѣ кажется, что онъ уже близокъ къ открытію великой истины. Мысль о несчастномъ искусствѣ Гиппократа не оставляетъ его ни на минуту; васъ, сосѣдей, знакомыхъ, онъ не допекаетъ этими дѣлами, потому что считаетъ васъ профанами, съ которыми не стоитъ спорить, но лишь только встрѣтитъ меня, онъ положительно истерзаетъ меня бесѣдой о предметѣ, о которомъ имѣетъ понятіе весьма слабое или, вѣрнѣе, не имѣетъ никакого, споритъ, горячится и, во что бы то ни стало, хочетъ увѣрить въ своей правотѣ. Я, какъ вы знаете, иногда немного горячъ,-- значитъ, какъ мы съ нимъ ни сойдемся, такъ война. При такихъ условіяхъ трудно свататься за его дочь.
   -- А жаль!
   -- Низко кланяюсь! Панна мнѣ нравится,-- это правда,-- но я не влюбленъ въ нее, а домашнее спокойствіе рѣшительно предпочитаю спорамъ о медицинѣ. Я отрекся отъ панны Анели и стараюсь объѣзжать Сосенки какъ можно дальше.
   -- Ну, а молодая вдовушка въ Гзѣ, пани Мальвина?
   Докторъ сдѣлалъ видъ, что не слышитъ, и началъ старательно отряхивать пепелъ съ сигары.
   -- Докторъ,-- повторилъ панъ Янъ,-- я упомянулъ о молодой вдовушкѣ...
   -- Да, да, я слышу... ничего, такъ себѣ, миленькая бабенка...
   -- Этого мало. Она красива, образована, состояніе, правда, небольшое, да на что вамъ оно? У васъ и своего достаточно.
   -- Конечно, я не сижу впроголодь, денегъ ни у кого не занимаю.
   -- Я слышалъ, что пани Мальвина хочетъ продать Гезъ и переселиться въ Варшаву, и очень умно дѣлаетъ, потому что ей самой съ хозяйствомъ не справиться. Мнѣ сказывали, что она ищетъ покупателя и скоро, конечно, найдетъ.
   -- Откуда вы это знаете?
   -- Всѣ говорятъ такъ, и я первый одобряю ея намѣреніе. Женщина молодая, чего ей въ деревнѣ киснуть? Въ Варшавѣ будетъ развлекаться, замужъ выйдетъ.
   -- Охъ, да полно вамъі Зачѣмъ ей уѣзжать отсюда? зачѣмъ выходить замужъ, съ чѣмъ это сообразно?
   Докторъ замолчалъ и сталъ чертить на землѣ тросточкой какіе-то таинственные знаки, потомъ вдругъ поднялся съ мѣста и сказалъ:
   -- Я сказалъ вздоръ, глупость и беру свои слова назадъ. Пусть уѣзжаетъ, пусть идетъ замужъ,-- что мнѣ за дѣло? Какое я имѣю право вмѣшиваться? Она молода, прелестна, независима, весь свѣтъ открытъ передъ нею.
   -- Молода и независима -- это вѣрно, но до прелести ей далеко. Недурна, пожалуй.
   -- Извините, это дѣло вкуса. По моему мнѣнію, въ ней заключается какая-то особая прелесть, какое-то необъяснимое очарованіе...
   -- Теперь мнѣ все ясно, теперь я понимаю, почему вы равнодушны къ паннѣ Евдоксіи и паннѣ Анели, почему вы глухи къ убѣжденіямъ вашей сестры. Но въ чемъ же дѣло-то? До Гза не такъ далеко; начать бывать почаще, потомъ сдѣлать предложеніе; я не думаю, чтобы встрѣтились какія-нибудь особенныя затрудненія.
   Докторъ вздохнулъ.
   -- Эге!-- замѣтилъ панъ Янъ, -- да вы не изъ особенно смѣлыхъ.
   -- Увы! я говорилъ уже вамъ, что въ этомъ отношеніи у меня большой недостатокъ въ отвагѣ. Слушайте, я скажу вамъ по секрету,-- вы, вѣдь, не выдадите моей тайны?
   -- Можете ли вы сомнѣваться въ этомъ?
   -- Такъ знайте же, что я открываю вамъ мои сокровеннѣйшія мысли, съ которыми борюсь не первый годъ. Если я и женюсь когда-нибудь, то только на этой женщинѣ. Она производитъ на меня странное впечатлѣніе, гипнотизируетъ меня своими глазами и вблизи, и на разстояніи. Этого никто не знаетъ, кромѣ васъ и меня.
   -- А она?
   -- Не знаю. Навѣщаю ее я часто, даже очень часто, разговариваю съ нею, восхищаюсь и пріѣзжаю домой, какъ пьяный. Знаете что? Я пришелъ къ убѣжденію, что есть законы, изъ-подъ вліянія которыхъ никто освободиться не можетъ. Раньше или позже законы эти проявятъ свое дѣйствіе надъ человѣкомъ, и тѣмъ сильнѣе, чѣмъ дольше онъ увертывается отъ нихъ. Я теперь нахожусь въ подобномъ положеніи. Много лѣтъ я не поддавался этому закону; мнѣ казалось, что я могу прожить самъ по себѣ, что работа, наука, наконецъ, кое-какія развлеченія совершенно наполнятъ мою жизнь. Я совершенно утвердился въ этомъ убѣжденіи и засмѣялся бы прямо въ лицо человѣку, который сталъ бы мнѣ говорить, что я ошибаюсь... А теперь я чувствую, что заблуждался: я ощущаю вокругъ себя пустоту, вижу, что растратилъ свою жизнь на пустяки и, во всякомъ случаѣ, устроилъ ее очень скверно... Что я такое теперь? Ничего. Единица... даже и не единица, а нуль. Для кого я живу? Ни для кого.
   -- Отчего вы не скажете этого ей?
   -- Не смѣю.
   -- Это, ей-Богу, курьезно, и еслибъ я не питалъ къ вамъ такой симпатіи, милый докторъ, то сталъ бы смѣяться надъ вами. Нужно быть смѣлымъ и приступить въ рѣшительнымъ дѣйствіямъ.
   -- А потомъ что?
   -- Жениться.
   -- А если нѣтъ?
   -- Прежде всего, я не вижу резона, почему бы могло быть "нѣтъ", а хотя бы, въ самомъ худшемъ случаѣ, вамъ отказали, то лучше, по крайней мѣрѣ, узнать все, чѣмъ изнывать въ неизвѣстности.
   -- Нѣтъ, панъ Янъ, вы плохой судья въ такомъ дѣлѣ. Вы судите по себѣ, а вы и я -- разница большая. Вы шли навѣрняка, вы знали, что сочувствіе на вашей сторонѣ, вы не сомнѣвались во взаимности. А я нахожусь совсѣмъ въ другихъ условіяхъ: одно неосторожное слово можетъ лишить меня всего, даже надежды и заблужденія, а я не хочу лишаться этого. Конечно, смѣшно, что я, человѣкъ трезвый, практичный, немолодой, разсказываю вамъ такую исторію, но что-жь дѣлать?-- воля моя черезъ-чуръ слаба, чтобъ я могъ овладѣть собою.
   Они незамѣтно дошли до дома. Докторъ сдѣлался очень печаленъ и развеселился лишь только тогда, когда увидалъ маленькаго Юзю.
   Послѣ отъѣзда доктора панъ Янъ заперся въ своей комнатѣ, обложился счетными книгами и реестрами и началъ заниматься. Онъ складывалъ, вычиталъ, дѣлилъ, дѣлалъ разныя отмѣтки, отъ времени до времени впадая въ глубокую задумчивость. Было видно, что его грызла какая-то забота, что цифры не складывались такъ, какъ бы ему хотѣлось. Тяжело бороться съ цифрами: онѣ такія холодныя, неумолимыя, рѣшительныя въ своихъ приговорахъ. Три изъ двухъ вычесть, говорятъ, невозможно, и дѣйствительно невозможно, хотя бы человѣкъ плакалъ кровавыми слезами, бился головою объ стѣну. Панъ Янъ не плакалъ и головой объ стѣну не бился, но всѣми силами старался тѣ двѣ, изъ которыхъ нужно было вычесть три, обратить, по крайней мѣрѣ, хоть въ ту же тройку. Пусть бы оставался нуль, и то ужь счастливый результатъ! Нѣсколько лѣтъ онъ добивается этого и видитъ, что и подобная скромная мечта неосуществима. Онъ хозяйничаетъ, какъ умѣетъ,-- а люди говорятъ, что умѣетъ хорошо,-- выбивается изъ силъ, встаетъ вмѣстѣ съ солнцемъ, ложится позднею ночью, повсюду самъ, не довѣряется никому. Выходитъ онъ въ поле, видитъ, что тамъ недурно, что труды его не гибнутъ понапрасну, и надежда вступаетъ въ его сердце. Въ немъ пробуждается энергія, въ голову приходятъ свѣжія мысли: сдѣлать то, сдѣлать это, измѣнить, улучшить. Можетъ быть, будетъ лучше, можетъ быть, явится тотъ желанный результатъ -- нуль. Теперь мечтается не такъ, какъ пять лѣтъ тому назадъ, а какія мечтанія будутъ черезъ десять, черезъ пятнадцать лѣтъ,-- кто рѣшитъ это?
   Бывало, возвратившись домой послѣ утомительныхъ трудовъ, онъ перекинется словомъ съ женою, приласкаетъ дѣтей и чувствуетъ себя подкрѣпленнымъ, но, запершись у себя и заглянувъ въ книги, видитъ, что дѣло не идетъ на ладъ, что ему угрожаютъ новыя, непредвидѣнныя затраты, что эти фатальныя два минусъ три представляются ему на каждомъ шагу.
   Думаетъ бѣдный человѣкъ, думаетъ и морщитъ лобъ, и эта морщина дѣлается все глубже и глубже и не разглаживается уже никогда.
   

IV.

   Въ маленькомъ городкѣ, недалеко отъ Ставнекъ, живетъ старый еврей, Видгоръ Манелесъ, когда-то купецъ, спекулянтъ, теперь оставившій всѣ дѣла, глава многочисленной семьи, первая особа во всемъ городѣ. Онъ пользуется необыкновеннымъ почтеніемъ среди своихъ единовѣрцевъ и даже христіане о немъ не говорятъ худаго. Можетъ быть, въ прежнее время, когда онъ наживалъ деньги и разъѣзжалъ по окрестнымъ деревнямъ на двухколесной телѣжкѣ, ему и случалось надуть кого-нибудь, содрать большій процентъ, чѣмъ это полагается. Но теперь Манелесъ никакими дѣлами не занимается, даже хлѣба не покупаетъ,-- онъ только отдыхаетъ и занимается благочестивыми дѣлами. Съ утра до ночи онъ сидитъ надъ фоліантами Талмуда, читаетъ и думаетъ, думаетъ и читаетъ; иногда выходитъ за городъ, если стоитъ благопріятная погода, садится подъ тѣнью у дерева и опять-таки думаетъ. Иногда онъ учитъ читать кого-нибудь изъ правнуковъ, или, сидя въ школѣ, слушаетъ мудрые разсказы, а то и самъ разсказываетъ умныя вещи.
   Теперь никто уже не спроситъ стараго Манелеса, почемъ стоитъ цѣна на пшеницу или ячмень; но если дѣло идетъ о томъ, почемъ можно дать за пшеницу или ячмень на будущее время, то всякій совѣтуется со старикомъ Манелесомъ; его мнѣніе становится закономъ въ вопросѣ, кому и насколько оказать кредитъ. Въ обыкновенныхъ, обыденныхъ дѣлахъ его никто не безпокоитъ, въ важныхъ -- каждый спѣшитъ къ нему. Одно его слово стоитъ дороже цѣлаго объясненія.
   Сынъ старика Манелеса, Абрамъ, тоже человѣкъ почтенный, почти старикъ, у него также сѣдая борода,-- и внуки есть,-- но въ сравненіи съ отцомъ онъ считается за мальчишку. Его всегда называютъ "молодой Манелесъ".
   Докторъ Дитто долженъ часто навѣщать Манелесовъ, потому что и старикъ, и молодой прихварывали, а огромное число сыновей, невѣстокъ, дочерей, внуковъ и внучекъ доставляли доктору также не малую практику.
   Однажды старику сдѣлалось дурно и докторъ, хотя и привыкшій къ этому, поторопился придти на зовъ. Больной сидѣлъ въ креслѣ, весь красный и дышалъ съ большимъ трудомъ.
   -- Что съ вами?-- спросилъ Дитто, щупая пульсъ старика..
   -- Плохо,-- проговорилъ Манелесъ,-- очень плохо.
   -- Да что собственно плохо? Что васъ безпокоитъ? Что болитъ?
   -- Все, докторъ, а больше всего то, что ныньче яйца хотятъ быть умнѣе курицы... Вотъ что меня безпокоитъ всего больше.
   -- Ничего не понимаю.
   -- Дѣло простое: гнѣвъ мнѣ вреденъ, а я долженъ былъ сегодня разсердиться на этого молокососа.
   -- На кого?
   -- Ну, на Абрама, на моего сына. Представьте себѣ, сегодня пріѣзжалъ молодой шляхтичъ изъ Ставискъ.
   -- А что ему тутъ дѣлать?
   -- Вы спрашиваете, что дѣлать молодому шляхтичу у молодаго Манелеса?-- усмѣхнулся старый еврей.-- Конечно, не на завтракъ пріѣзжалъ, не въ гости... денегъ просилъ. Чего можно больше требовать отъ еврея?
   -- Ну, хорошо, но я, все-таки, не вижу повода къ гнѣву.
   -- А я разсердился; я былъ золъ, я кричалъ,-- такъ кричалъ, что на меня напалъ страшный кашель, кровь бросилась въ голову и я такъ и свалился въ кресло... Они думали, что мнѣ очень дурно, послали за вами, а вы человѣкъ добрый, никогда не спрашиваете, кто болѣнъ,-- идете ко всякому... Мнѣ было нехорошо, ой, какъ нехорошо... теперь проходитъ, а было плохо.
   Докторъ взялъ больнаго за руку и нѣсколько времени смотрѣлъ на часы.
   -- Сколько вамъ лѣтъ?-- спросилъ онъ.
   -- Столько, сколько Богъ далъ... не помню я, не считалъ, но что-то много.
   -- Ста лѣтъ еще нѣтъ?
   -- Фю, фю! Я очень хотѣлъ бы дожить до такого счастья.
   -- Во всякомъ случаѣ, панъ Манелесъ, на будущее время опасайтесь припадковъ гнѣва. Несмотря на почтенныя лѣта, вы еще достаточно сильны, можете прожить долго, но не волнуйтесь,-- это можетъ вамъ повредить. Теперь выпейте воды, потомъ я пропишу вамъ порошки, а самое главное дѣло -- будьте спокойны.
   -- Я уже успокоился, настолько успокоился, что могу говорить о томъ, что было. Я не мальчикъ, могу увлекаться гнѣвомъ, но очень скоро остываю. Что ни говори, но если человѣка кольнуть, то онъ вскрикнетъ, а если колоть постоянно, то онъ будетъ стонать отъ боли. Меня кольнули внезапно и, кромѣ того, колятъ постоянно... Вотъ я и вскрикнулъ, а теперь стонаю.
   -- Простите меня за мое любопытство,-- сказалъ докторъ,-- можетъ быть, оно излишне, но вы упомянули имя очень близкаго мнѣ человѣка. Какая связь между нимъ и вашимъ волненіемъ? Можете вы сказать мнѣ это?
   Манелесъ движеніемъ руки выслалъ своихъ домашнихъ, поправился на креслѣ и заговорилъ, понизивъ голосъ:
   -- Я могу сказать вамъ и то, и другое, и пятое; я могу сказать вамъ многое, потому что знаю, съ кѣмъ говорю. Одному въ голову не войдетъ ни песчинки, другому войдетъ цѣлая гора; одинъ не видитъ большой горы, другой замѣтитъ песчинку. У васъ голова ясная,-- вы всякую песчинку замѣтить можете. Послушайте меня: кто долго жилъ -- много видѣлъ; кто много видѣлъ -- много знаетъ. Я живу долго, зк всю свою жизнь видѣлъ много людей, много всякихъ дѣлъ и убѣждаюсь съ каждымъ годомъ, что свѣтъ не къ лучшему идетъ. Нѣтъ, напротивъ, онъ дѣлается все хуже. Я не буду говорить вамъ о томъ, что наши бары обнищали, что теперь хорошихъ дѣлъ нѣтъ, что вся торговля упала,-- вы это сами знаете. Но, можетъ быть, вы не знаете того, что наши евреи испортились, а я это знаю, отъ этого страдаю, отъ этого кричу. Прежде говорили, что всѣ евреи негодяи, и въ этомъ резону было мало. Теперь уже есть кое какой резонъ; а если дѣло будетъ идти такъ, какъ идетъ теперь, то скоро резонъ будетъ полный. Вотъ я и плачу надъ этимъ и молюсь, чтобы дѣло до того не дошло.
   Старый Манелесъ вздохнулъ, помолчалъ съ минуту и заговорилъ опять:
   -- Я не буду вамъ разсказывать, что они начинаютъ дѣлать съ нашимъ старымъ закономъ,-- это не при васъ писано и вы этого не поймете; довольно будетъ, если я скажу, что они его портятъ, что они имъ пренебрегаютъ, а въ книгахъ написано: гибель евреевъ можетъ выйти только отъ евреевъ... Вы слышите? Это уже начинается! Я долженъ былъ бы долго говорить и долго объяснять эту вещь, но она васъ не касается,-- это дѣло наше,-- я скажу вамъ лишь то, что касается и васъ, и насъ. Возьмите двѣ посудины, обыкновенныя желѣзныя посудины, и пусть одна изъ нихъ будетъ крѣпкая, а другая дырявая. Цѣлую посудину вы наполните мелкими каплями, а дырявую не наполните цѣлою рѣкой. Человѣка тоже можно считать за посудину: который требуетъ мало, тотъ насытится малымъ; тотъ, кто жаденъ, того ничѣмъ не насытишь.
   -- Это правда, панъ Манелесъ, но...
   -- Но вы въ этомъ не видите связи съ паномъ Яномъ?
   -- Именно, я это и хотѣлъ сказать.
   -- Сейчасъ мы и къ нему приступимъ. Не ко всякой вещи подходятъ сразу и прямо, а когда дѣло идетъ о великихъ вопросахъ, о такихъ, надъ которыми остановиться отбитъ, надъ которыми и заплакать можно, то нужно обойти ихъ и съ той, и съ другой стороны, осмотрѣть и съ того, и съ другаго бока и только тогда приступить къ ихъ рѣшенію. Таковъ нашъ способъ мышленія, старый, испробованный, выработанный мудрыми людьми. Мы дойдемъ до пана Яна, до моего гнѣва, дойдемъ и до того, что у меня болитъ, но пока остановимся еще на минуту... Видали вы когда-нибудь волка?
   -- Не разъ, нѣсколькихъ убилъ даже собственноручно.
   -- Такъ вы знаете, что это подлый звѣрь, великій хищникъ, что ему нужно горячей крови, живаго существа, что онъ носитъ смерть въ своихъ зубахъ.
   -- Это вѣрно.
   -- Скажите же вы мнѣ, сколько этому волку на день нужно барановъ, чтобы быть сытому?
   -- Думаю, что одного совершенно достаточно.
   -- Хорошо, пусть будетъ такъ. А видали вы такого волка, который бы съѣлъ десять или сто бррановъ на день?
   -- Вы шутите?
   -- Нѣтъ, я только спрашиваю: вы видали такого?
   -- Не видалъ.
   -- Значитъ, можно отсюда заключить, что волкъ, когда съѣстъ барана, утолитъ голодъ, то онъ сытъ, совсѣмъ сытъ?
   -- Ну, да...
   -- А ну-ка, скажите мнѣ, видали вы когда-нибудь сытаго человѣка?.
   -- Вы мнѣ задали такой вопросъ, на который отвѣчать нужно было бы очень долго и, все-таки, не исчерпать его. Насколько я понимаю, сытость или насыщеніе вы понимаете въ переносномъ смыслѣ слова, потому что вы, кажется, очень любите аллегорію.
   -- Не понимаю, что значитъ это слово, -- я слышу его въ первый разъ,-- но могу вамъ объяснить свой вопросъ. Его можно понимать и такъ и этакъ. Если вы думаете о такихъ, которые насытились пищей и въ данную минуту болѣе ѣсть уже не могутъ, то вы видѣли насыщеннаго человѣка.
   -- Панъ Манелесъ, я видѣлъ не только насыщенныхъ, но даже пресыщенныхъ, хворающихъ и даже умирающихъ отъ пресыщенія.
   -- Ну, да; но, кромѣ того голода, который можно успокоить хлѣбомъ, и той жажды, которую можно угасить водою, у человѣка есть еще иной голодъ, иная жажда, а этому голоду и этой жаждѣ нѣтъ границъ. Это называется жадностью... Жадностью, панъ докторъ! Я не хочу сказать, чтобы въ мое время между нашими еврееями не было жадности, но отчасти ее умѣряла совѣсть, а отчасти разумъ. Теперь совѣсть притупилась, а разумъ заострился, ой, какъ заострился! Прежде наживали состояніе годами, а теперь есть такіе умники, которые хотятъ нажиться сразу, и все-то имъ мало, все мало! Вотъ она дырявая посудина, которую цѣлая рѣка не наполнитъ... Они любятъ говорить о своей добросовѣстности, о своемъ умѣ, а на самомъ дѣлѣ это просто дураки, у которыхъ, вмѣсто сердца, камень, а въ головѣ и таблицѣ умноженія помѣститься негдѣ. Я это сказалъ моему сыну и внуку. Былъ здѣсь панъ изъ Стависокъ, просилъ денегъ, ну, понятное дѣло, имѣніе у него въ залогѣ, жена, дѣти, домъ нужно содержать. Онъ хочетъ улучшить имѣніе, вложить деньги въ землю, деньги ему дать можно, даже должно дать, и, притомъ, самому поживиться. У него деньги будутъ все равно, что въ своихъ рукахъ, потому что онъ человѣкъ честный. Вотъ онъ и пришелъ къ моему сыну, потому что куда-жь ему идти? Разговаривали они вонъ въ той комнатѣ, а я отсюда всякое слово слышалъ. Мой сынъ назначилъ такой процентъ, что мнѣ даже холодно сдѣлалось, а потомъ въ жаръ бросило. Вотъ она, нынѣшняя мода, сразу хотѣлъ разбогатѣть! Торговались, мой сынъ не уступалъ, слушать не хотѣлъ, панъ Янъ всталъ и уѣхалъ. Сынъ пришелъ ко мнѣ похвалиться своимъ умомъ, а я ему говорю: "Ты баранъ, ты теленокъ, въ головѣ у тебя ничего нѣтъ! Хвалишься,-- чѣмъ? что выигралъ? Ничего. Говоришь, что придетъ другой и дастъ тебѣ столько, сколько ты запросишь, да другой-то будетъ банкротъ и твои денежки пропали. Если у тебя есть лошадь, добрая лошадь, которая можетъ работать долгіе годы и возить по двадцати пяти пудовъ, что,-- спрашиваю,-- взвалишь ты на нее двѣсти пятьдесятъ? Нѣтъ, потому что лошадь упала бы. А зачѣмъ же ты хочешь чтобъ упалъ человѣкъ, коли ты можешь имѣть отъ него постоянную и вѣрную пользу? Гдѣ же умъ твой? гдѣ твоя таблица умноженія?" Разсердился я страшно, высказалъ все, что въ душѣ накипѣло, проклиналъ жадность, потому что изъ нея выйдетъ вся наша гибель, и ослабѣлъ, потому что больно мнѣ это, панъ докторъ, очень больно.
   Онъ закашлялся и безсильно опустился на высокую спинку кресла. Докторъ всталъ, прошелся нѣсколько разъ по комнатъ и послѣ минутнаго молчанія сказалъ:
   -- Грустную повѣсть сообщили вы мнѣ. Можетъ ли быть, чтобы дѣла пана Яна находились въ такомъ плохомъ положеніи?
   -- Я не говорилъ этого.
   -- Если онъ хотѣлъ занять...
   -- Ну, такъ что-жь? Это не доказательство, что его дѣла плохи. Напротивъ, они еще не дурны, и еслибъ я еще занимался дѣлами, то оказалъ бы ему кредитъ, долгій, дешевый, потому что онъ хорошій хозяинъ и дѣловой человѣкъ.
   -- Простите меня, но я этого не понимаю, у меня въ головѣ не помѣщается, какъ это такъ, чтобы чьи-нибудь дѣла были недурны, и, вмѣстѣ съ тѣмъ...
   -- Чтобы онъ искалъ денегъ у насъ? Вы это хотѣли сказать?
   -- Да, это не кажется мнѣ естественнымъ.
   -- Неудивительно, вы -- докторъ, вы условій сельскаго хозяйства не знаете.
   -- Быть можетъ, однако...
   -- Я вамъ объясню: у кого есть земля, у того много заботъ; у кого есть земля, у того никогда нѣтъ увѣренности. Если, допустимъ, у васъ есть пятипроцентныя бумаги, то вы отлично знаете, что каждые полгода получите по два съ половиною процента, а отъ имѣнія вы не знаете, сколько получите, и получите ли вообще сколько-нибудь. Вы стараетесь получить шесть процентовъ,-- это вамъ какъ разъ въ обрѣзъ; а въ это время земля дала вамъ только четыре,-- не хватаетъ двухъ. Нужно прибѣгнуть къ какимъ-нибудь особеннымъ мѣрамъ, какъ-нибудь чинить прорѣхи. Мы когда-то давали на заплаты, а наши дѣти теперь норовятъ продрать новую дыру. Только здѣшняя шляхта можетъ справиться съ такими дѣлами... Значитъ, сильная порода, когда можетъ вывозить столько, сколько наши евреи накладываютъ...
   -- Панъ Манелесъ,-- перебилъ докторъ,-- у меня къ вамъ есть просьба.
   -- Я слушаю васъ.
   -- А вы исполните то, что я попрошу?
   -- Насколько это будетъ въ моихъ силахъ.
   -- Вы пользуетесь среди своихъ большимъ значеніемъ, они васъ слушаютъ во всемъ... не дайте ободрать пана Яна.
   -- Допустимъ, что я не дамъ, что буду защищать его. Я это обѣщаю вамъ, но моя защита не долго продлится, потому что я старъ и слабъ, а когда меня не будетъ, они станутъ поступать съ нимъ по-своему. Они захотятъ навалить на него много, знаютъ, что онъ человѣкъ сильный, за нѣсколькихъ вывезетъ.
   -- Сильный, говорите вы? Почему же? Сила въ немъ такая же, какъ и въ другомъ, въ третьемъ, въ десятомъ. Чѣмъ же онъ такъ далеко отличается отъ другихъ?
   Манелесъ погладилъ свою сѣдую бороду.
   -- Панъ докторъ,-- сказалъ онъ,-- я это хорошо знаю, потому что въ своей жизни много возился съ людьми, много ихъ видалъ и много думалъ. Есть сорта людей, точно также какъ сорта товара: одинъ -- слабый и непрочный, какъ паутина, другой -- твердый, какъ сталь. Панъ Янъ изъ твердаго сорта. О немъ можно сказать многое, а я вамъ скажу, потому что вы слова мои понимаете. Вы человѣкъ умный и по своему докторскому дѣлу, и такъ... но, можетъ быть, я надоѣлъ вамъ, можетъ быть, вы спѣшите куда-нибудь?
   -- Нѣтъ, напротивъ, я слушаю васъ внимательно,-- меня этотъ вопросъ очень интересуетъ.
   -- Тогда позвольте предложить вамъ стаканъ вина; у меня есть хорошее, старое вино.
   Онъ стукнулъ нѣсколько разъ табакеркой въ столъ. Вошла старая еврейка въ шелковомъ парикѣ, въ чепцѣ съ яркими лентами. Манелесъ шепнулъ ей нѣсколько словъ, она удалилась и тотчасъ же явилась опять съ серебрянымъ подносомъ, на которомъ стояло два старинныхъ хрустальныхъ кубка и покрытая плѣсенью бутылка. Манелесъ всталъ, налилъ вина въ кубокъ и поставилъ передъ докторомъ.
   -- Кушайте на здоровье. Я сегодня что-то разговорился. Чаще всего я бываю одинъ и ничего не говорю, только читаю и думаю, думаю и читаю, но иногда приходитъ такая минута, что мнѣ хочется говорить, и много говорить, высказать все, что набралось въ моей старой головѣ. А вамъ извѣстно, что не со всякимъ стоитъ говорить. Есть такіе, у которыхъ тѣло живое, а голова мертвая, у которыхъ душа сидитъ въ пальцахъ, а мозгъ въ карманѣ; есть и такіе, которые видятъ кончикъ собственнаго носа, миску съ ѣдою, цѣлковый на столѣ, но на остальное слѣпы. Это -- бараны, они идутъ въ стадѣ, не думая, откуда это стадо вышло и куда зайдетъ, имъ было бы травы вдоволь, а больше ничего не нужно! Говорить съ такими все равно, что горохъ къ стѣнѣ лѣпить. Къ несчастію, такихъ людей становится все больше на свѣтѣ.
   -- Вы совершенно правы,-- подтвердилъ докторъ.
   -- Я знаю объ этомъ, я правъ, да и почему бы мнѣ не быть правымъ? Столько лѣтъ я думалъ и столько лѣтъ набивалъ голову тѣмъ, что стоитъ въ книгахъ, что мудро, что идетъ, хотя и черезъ людей, но не отъ людей, а отъ самого Господа Бога. Нужно вамъ сказать, что въ книгахъ, о которыхъ я говорю, все есть: и то, что было, и то, что теперь совершается, и даже что будетъ, только нужно умѣть читать, нужно умѣть отыскивать и приспособлять что къ чему надлежитъ. Вѣрьте мнѣ, докторъ, что нѣтъ вещи, которой не было бы раньше, нѣтъ дѣла, которое не было бы испробовано. Не я это говорю,-- не я, ничтожный еврей,-- великій Соломонъ сказалъ: "ничто не ново подъ солнцемъ". Это значитъ, что все уже было: "великая злоба людская, и великіе грѣхи людскіе, великая гордыня и алчность людская, и вся мерзость людская, и великій гнѣвъ Господа Бога, и великое Его милосердіе". И сначала повторялось то же самое, и съ неба сходили на родъ людской то гнѣвъ, то милосердіе. Послѣ плѣненія египетскаго былъ Ханаанъ, потомъ опять плѣненіе, опять свобода и опять разсѣяніе по всему свѣту... Я вижу, что вы ворочаетесь на вашемъ стулѣ, что вамъ хочется сказать что-то.
   -- Нѣтъ, это я такъ.
   -- О, я вижу, вы хотите сказать, что я говорю только объ однихъ евреяхъ. Нѣтъ, я о всѣхъ народахъ говорю. Назовите мнѣ хоть одинъ, у котораго не было бы своего Египта и Вавилона, и своего курисъ, и своего гзойресъ... впрочемъ, что я говорю?-- вы не понимаете этого. Буду говорить яснѣе. Прежде чѣмъ настанетъ день, должна быть ночь, а ее долженъ упредить день. Послѣ ясной погоды бываетъ буря, а послѣ бури наступаетъ ясная погода. Вѣроятно, вамъ извѣстно, что есть семьдесятъ вѣръ и семьдесятъ языковъ, и всѣ они отъ Господа Бога. У каждой вѣры, у каждаго языка, у каждаго народа есть свое злое и доброе, и никто не оставленъ безъ помощи. Это то же самое, что вы видите на свѣтѣ,-- у волка есть зубы, у вола рога, у коня копыта, потому они могутъ обороняться и жить. Возьмемъ англичанина -- у него торговля, у француза -- промышленность, у нѣмца -- трудолюбіе, у нашего шляхтича и мужика -- желѣзная выносливость.
   -- А у васъ что?
   -- У насъ? вы о евреяхъ говорите?
   -- Да, о евреяхъ.
   -- Мнѣ не зачѣмъ вамъ отвѣчать, вы и сами хорошо знаете, что мы получили больше, чѣмъ всѣ остальные. Мы происходимъ отъ Іакова, другіе народы -- отъ Исава, а право первородства принадлежало Іакову. То, что имѣемъ мы, принадлежитъ намъ по праву.
   -- Но что именно?
   -- Я долго не буду говорить вамъ объ этомъ, потому что моя рѣчь клонится къ другому. Господь Богъ зналъ, что намъ дать. У насъ нѣтъ земли, нѣтъ царя, нѣтъ святыни, мы разсѣяны по всему свѣту; въ нашей землѣ сидитъ турокъ, кости послѣдняго нашего царя давно истлѣли, а отъ святыни нашей остался только обломокъ стѣны, подъ которымъ плачутъ пилигримы. Но, несмотря на все это, мы живемъ, мы не погибли: Господь, отнявъ у насъ то, что есть у всякаго народа, далъ намъ то, чего нѣтъ ни у кого. Вы, вѣдь, читали исторію?
   -- Ну, конечно.
   -- Читали вы о разныхъ народахъ, которые воевали съ евреями... хотя бы о филистимлянахъ, что ли, или о римлянахъ?
   -- Читалъ.
   -- То были великіе народы! И войско у нихъ было, и деньги, и сила могучая, а нынѣ ихъ нѣтъ, и слѣда отъ нихъ не осталось.
   -- Это правда.
   -- А евреи до сихъ поръ остались, а почему остались?-- это я скажу вамъ. У нихъ нѣтъ земли, но есть нѣчто лучшее земли,-- имъ Богъ далъ крѣпкій цементъ.
   -- О чемъ вы говорите? Я васъ не понимаю.
   -- Простая вещь, панъ докторъ: если бы у насъ не было связи между собою, то мы давно бы погибли. Одинъ еврей жить не можетъ, ихъ должно быть цѣлое общество, и это цѣлое общество все равно, что одинъ еврей, и много обществъ -- это не много обществъ, а одно большое общество, значитъ, тоже одинъ еврей. Теперь все это понемногу портится, потому что и все на свѣтѣ портится. Есть глупцы, которые отстаютъ отъ общества, а каждый такой отставшій уже не еврей. Насъ поддерживаетъ единство, потому что безъ единства самъ по себѣ еврей безсиленъ и мертвъ. Онъ бы не выдержалъ десятой доли того, что выдерживаетъ каждый шляхтичъ, не вынесъ бы десятой доли того, что выноситъ мужикъ. Господь зналъ, что дѣлаетъ, далъ намъ единство и потому мы имѣемъ возможность жить безъ земли, безъ силы, живемъ и хорошо жили бы, и спокойствіемъ бы наслаждались, еслибъ не жадность наша, не дырявая посудина... Я всегда толкую молодымъ объ этой посудинѣ, но имъ кажется, что они умнѣе меня, что они заарендовали весь умъ... Плохо дѣло, очень плохо! Какъ можно жить безъ всякихъ нравственныхъ основаній?
   Манелесъ опустилъ голову на грудь и тяжело переводилъ дыханіе.
   Докторъ поднялся со стула.
   -- Ложитесь въ постель,-- сказалъ онъ,-- отдохните, вы утомлены. Я къ вамъ зайду еще когда-нибудь; на сегодня довольно. Избѣгайте волненій и гнѣва, да не забывайте о вашемъ обѣщаніи.
   -- Я буду помнить, панъ докторъ, а вы пожалуйте послѣ завтра. Моя въ томъ порука, что они будутъ говорить съ паномъ Яномъ не такъ, какъ сегодня.
   

V.

   Лѣтняя теплая ночь; звѣзды усыпали весь сводъ небесный; надъ лугами носятся волны легкаго тумана; вѣтеръ утихъ, не играетъ съ листьями, не морщитъ поверхности воды.
   По плотинѣ тащится телѣга въ одну лошадь; на телѣгѣ сидятъ два мужика. Оба дремлятъ, и лошадь идетъ потихоньку, опустивъ голову. Доносится до нея соблазнительный ароматъ травы изъ придорожнаго рва, она рада бы свернуть въ сторону, да боится, и только шевелитъ нижнею обвислою губой, словно жалуется кому-то. Одинъ мужикъ проснулся и зѣвнулъ протяжно, громко и сейчасъ же перекрестилъ ротъ, чтобъ туда не заползла какая-нибудь нечисть.
   -- Что, кумъ, спать хочется?-- спросилъ другой мужикъ и также громко зѣвнулъ.
   -- Какъ не хотѣться! Время-то, должно быть, идетъ къ полночи.
   -- Пожалуй, что такъ. Какая теперь ночь?-- только что заснешь, какъ и разсвѣтать начинаетъ... ярмарка ныньче хороша была.
   -- Хороша. Косы, серпы на-расхватъ покупали.
   Они оба замолчали. Вдругъ мимо нихъ промчался какой-то всадникъ.
   -- Что это, лѣшій, что ли? Видѣлъ, кумъ?
   -- Какъ не видѣть! Только не лѣшій это, а баринъ здѣшній.
   -- И охота ему таскаться по ночамъ!
   -- Ого! развѣ ты не знаешь? смотритъ, не пасетъ ли кто лошадей на его лугахъ. Моего Стаха чуть-чуть не поймалъ, хорошо, что мальчишка догадался, сѣлъ на лошадь и поѣхалъ, да не по дорогѣ, а черезъ кусты.
   -- О, вашъ Стахъ -- прожженная бестія.
   -- А что страху-то было! Говоритъ: "Я, тятя, въ другой разъ не поѣду въ его луга, развѣ только ночь будетъ совсѣмъ темная и дождливая".
   -- Онъ и ночью увидитъ. Помнишь, какъ Мацка Гдулу сцапалъ? Темь была такая, что хоть глазъ выколи, а онъ высмотрѣлъ. Такъ за своимъ смотритъ, просто страсть,-- изъ лѣса прутика не дастъ унести... А, вѣдь, добрый баринъ. Въ прошломъ году, когда у Войтка пожаръ былъ, такъ онъ ему три скотины подарилъ... Куда это онъ поскакалъ теперь?
   -- Куда? Извѣстно, проѣдетъ межами, на лугъ заглянетъ, въ лѣсу послушаетъ, не рубитъ ли кто топоромъ. Небось, у такого пана и лѣсничій не заснетъ.
   Мужикъ опять зѣвнулъ. Разговоръ не клеился; оба кума отчаянно клевали носами.
   А всадникъ, тѣмъ временемъ, дѣйствительно, проѣхалъ по межѣ, остановился на лугу, потомъ приблизился къ лѣсу и началъ прислушиваться.
   Въ лѣсу было тихо и всадникъ крупною рысью направился домой. Четверть часа спустя въ деревянномъ домикѣ въ Ставискахъ, въ одномъ окошкѣ, мелькнулъ огонекъ, но тотчасъ же и погасъ.
   Не долга лѣтняя ночь. Какъ совершенно вѣрно говорятъ въ народѣ, едва человѣкъ ляжетъ, какъ ему вставать надо,-- едва смеркнется, какъ а свѣтать начинаетъ.
   За то звѣзды отдыхаютъ долго,-- покажутся на небѣ, помигаютъ немного,-- часа два, можетъ быть,-- и изчезаютъ. Гонитъ ихъ тотъ разсвѣтъ, который начинается при вторыхъ пѣтухахъ. Показывается онъ на востокѣ узкою полосой, съ каждымъ мгновеніемъ мѣняетъ свою окраску, переходитъ изъ серебристаго въ розовый, золотой, до тѣхъ поръ, пока не зальетъ все небо багрянцемъ, не окраситъ пурпуромъ всѣхъ бродячихъ облачковъ.
   А затѣмъ изъ-за лѣса поднимется само солнце и начнетъ изливать такіе потоки свѣта, что человѣкъ не можетъ смотрѣть на него и долженъ закрывать глаза. Ложатся на землѣ тѣни отъ деревьевъ, длинныя, длинныя, ложатся на поляхъ, на дорогахъ. Всюду заглядываетъ солнце, пробирается всюду -- и въ глубь лѣса сквозь черную хвою сосенъ, проскальзываетъ между листвою папоротниковъ, цѣлуетъ созрѣвающую ягоду, вкрадывается въ каплю росы и озаряетъ ее всю своимъ яркимъ блескомъ, проникаетъ въ глубину рѣчекъ и прудовъ и даетъ возможность ни-' дѣть все, до мельчайшаго камушка на днѣ, до крохотной рыбяв.
   Солнце наполняетъ весь міръ, всюду разливаются солнечные лучи,-- много ихъ, какъ милосердія Божія, какъ людскаго горя.
   Оно пробуждаетъ пташекъ, приказываетъ имъ пѣть и рѣять въ воздушномъ пространствѣ, вызываетъ изъ отвратительныхъ куколокъ разноцвѣтныхъ бабочекъ, золотитъ крылья у пчёлъ и такъ разогрѣваетъ всякую живущую тварь, что повсюду поднимается говоръ, шумъ, и всѣ эти голоса радости, печали, смерти и нарожденія сливаются въ дивный хоръ, гармоническій, великолѣпный, могучій.
   Оно своими ясными лучами ударяетъ въ окна человѣческихъ жилищъ и говоритъ: "Вставайте отъ сна! Идите въ поле, туда, гдѣ васъ ждетъ работа!"
   И пробуждаются люди, одни съ улыбкой, другіе -- со вздохомъ, тѣ со слезами, а тѣ съ наружнымъ спокойствіемъ, съ покорностью судьбѣ.
   Такихъ большинство.
   Они точно рабочіе воды, идущіе съ поникшими головами, готовые тащить плугъ по тяжелому полю, тащить отъ разсвѣта до ночи, съ полнымъ убѣжденіемъ, что завтра ихъ ждетъ то же самое, и послѣ-завтра, и черезъ годъ, и черезъ десять лѣтъ, только съ тою разницей, что поле съ каждымъ днемъ будетъ становиться все тяжелѣе, а силы ихъ уменьшаться.
   Такимъ-то людямъ говоритъ восходящее солнце каждое утро: "Встань, открой глаза, распрями сгорбленную спину, иди, пахарь, проводи тяжелыя борозды жизни, одну за другою, одну за другою, пока не дойдешь до послѣдней".
   Идетъ этотъ пахарь проводить борозды, и надежда на скорый конецъ радуетъ его. Онъ уже привыкъ къ этой ежедневной пахотѣ; сначала онъ тащилъ плугъ свой, высоко держа голову, отважно смотрѣлъ впередъ, но современемъ началъ опускать ее все ниже и ниже. Сначала онъ утомлялся до кроваваго пота, а теперь уже не утомляется. Онъ точно окаменѣлъ; можно подумать, что эти руки приросли къ плугу, составляютъ съ нимъ одно цѣлое.
   И какъ это все дѣлается одинаково! И молодой волъ сначала рвется, блеститъ налитыми кровью глазами, когда его укуситъ муха, а потомъ, хоть его обсядетъ цѣлая туча слѣпней и оводовъ, онъ тащитъ свой плугъ и даже не оглядывается...
   Солнце заглянуло въ Стависки, и только въ дѣтской комнатѣ наткнулось на препятствіе въ видѣ тяжелыхъ темныхъ занавѣсокъ, въ другія же мѣста входъ былъ совершенно свободенъ. Разбудило оно пана Яна, бабушку, пани Марію, панну Грацію,-- и начался въ домѣ обычный шумъ и движеніе.
   Панъ Янъ вышелъ на фольваркъ. Колодезный журавль все скрипѣлъ и скрипѣлъ, вытаскивая воду для лошадей и овецъ, а изъ амбаровъ долеталъ громкій, трубообразный голосъ Муховича.
   Этотъ Муховичъ былъ человѣкъ средняго роста, крѣпкій, плечистый; сколько ему было лѣтъ -- трудно опредѣлить, и самъ онъ этого не зналъ. Въ Ставискахъ вотъ уже десять лѣтъ онъ состоялъ при томъ, что надсматривалъ за хозяйствомъ, будилъ батраковъ на работу, преслѣдовалъ ихъ по пятамъ. Онъ не обижался, когда его называли управляющимъ, хотя, собственно говоря, не управлялъ ничѣмъ, но титулъ эконома считалъ унизительнымъ для своего званія и велъ постоянную борьбу съ няней.
   Говорилъ Муховичъ басомъ, такъ громко, что его было слышно за версту, а его словарь ругательствъ отличался необыкновеннымъ богатствомъ. Ему казалось, что его ругательства помогаютъ всему ходу хозяйства, что лошади выше носятъ голову, волы скорѣе ходятъ, даже овцы ѣдятъ лучше, слыша, какъ ругаютъ ихъ пастуха.
   Въ присутствіи пана Яна онъ понижалъ голосъ, но когда зналъ, что хозяина нѣтъ дома, то крикамъ пана Муховича положительно не было никакого удержу.
   -- Чего не убьешь, того и не съѣшь,-- говорилъ онъ,-- чего не выкричишь, того и не получишь, а за ничто никто ничего и не дастъ.
   Муховичъ имѣлъ пристрастіе къ спиртнымъ напиткамъ, но, какъ вѣрный и суровый слуга, напивался только въ городѣ, за границами имѣнія, чтобы не подавать людямъ дурнаго примѣра. Конечно, всѣ знали объ этой слабости и пану "управляющему" иногда приходилось выслушивать болѣе или менѣе ядовитые намеки. Въ такихъ случаяхъ онъ притворялся, что ничего не понимаетъ или не слышитъ. Панъ Янъ держалъ его за двѣ особенности: за добросовѣстность и неслыханную честность. Муховичъ оберегалъ фольваркъ, какъ свою собственность, и ни разу не попользовался ни единымъ грошемъ. Когда у него были хозяйскія деньги въ карманѣ, то его нельзя было соблазнить не только сивухой или наливкой, но даже и кюммелемъ, къ которому онъ чувствовалъ особое пристрастіе. Муховичъ, если заладитъ: нѣтъ, да нѣтъ, то хоть голову ему отсѣки, все нѣтъ.
   Панъ Янъ вышелъ на фольваркъ, увидалъ Муховича и спросилъ, по своему обыкновенію:
   -- Ну, что слышно?
   -- Ничего, хозяинъ... чертовщина одна... погода анаѳемская, какъ бы только дождь, волкъ его заешь, не вздумалъ идти вечеромъ...
   -- Больше ничего?
   -- Какъ ничего? На разсвѣтѣ проѣзжалъ по дорогѣ... какъ его... чтобъ у него глаза полопались... Абрамъ!
   -- А мнѣ что за дѣло! Проѣзжалъ, такъ проѣзжалъ.
   -- Онъ, какъ увидалъ меня, такъ остановился и говоритъ, нехристь проклятый, что пріѣдетъ сюда завтра... Спрашивалъ, будете ли вы дома.
   -- А вы что ему сказали?
   -- Я-то?... чтобы у него руки отсохли!... сказалъ, что не знаю. Говорилъ, что у него какое-то дѣло къ вамъ, и допытывался, не раздумали ли вы.
   -- Хорошо. Завтра утромъ поѣдете верхомъ въ городъ и скажете Абраму, что я его буду ждать послѣ-завтра.
   Панъ Янъ ушелъ, а экономъ заворчалъ, дергая свой усъ:
   -- Ага! Дай волку знать, чтобы пришелъ въ овчарню... Ждутъ его -- не дождутся!... Что-жь дѣлать, приказали -- нужно слушаться. Дамъ ему знать, дамъ... чтобъ онъ утонулъ въ первой лужѣ, чтобъ его...
   Полчаса спустя голосъ Муховича, словно труба, раздавался надъ сѣнокосомъ и громкимъ эхомъ отражался ръ сосѣднемъ лѣсу. Панъ Янъ тоже явился на лугъ, пробылъ тамъ до восьми часовъ и вернулся домой только къ завтраку. Его встрѣтила жена, все еще прелестная, по сильно похудѣвшая и поблѣднѣвшая. И на ея лбу заботы также оставили свой отпечатокъ. Она улыбнулась мужу улыбкой, въ которой виднѣлись и любовь, и сочувствіе, и какая-то грусть,-- все вмѣстѣ. Онъ взялъ ея руку и поднесъ къ своимъ губамъ.
   -- Добрый день, Мариня. Гдѣ дѣти?
   -- Пошли съ панной Граціей въ садъ, а маленькій спитъ. Послать за ними?
   -- Зачѣмъ, пусть играютъ... Я сейчасъ опять уѣду.
   -- Куда?
   -- На лугъ. Къ обѣду возвращусь.
   -- Лѣтомъ ты какъ гость въ домѣ. Днемъ мы тебя не видимъ, а вечеромъ ты все считаешь, да съ людьми расплачиваешься. Могъ бы хоть это поручить Муховичу.
   -- Ну, да! Онъ держалъ бы людей до полуночи. Ты знаешь, онъ не особенно свѣдущъ въ письмѣ, а со счетами совсѣмъ бы спутался.
   -- Тогда я буду помогать тебѣ.
   -- У тебя и своей работы много, мое дитя; могъ ли бы я согласиться, чтобы ты мнѣ помогала? Я-то справлюсь... Мнѣ бы только этотъ годъ протянуть... только этотъ.
   -- А потомъ?
   -- Потомъ будетъ лучше.
   -- Бѣдный ты мой! мы это повторяемъ вотъ уже нѣсколько лѣтъ, а дѣло идетъ все также... Скажи мнѣ, Янко, отъ кого ты получилъ письмо третьяго дня?
   -- Какое письмо?
   -- Не помнишь?-- съ почты. Я видѣла его,-- почеркъ незнакомый мнѣ.
   -- То было письмо отъ Саклаковскаго.
   -- Должно быть, напоминаетъ о процентахъ?
   -- Если бы только! Я всегда платилъ ему пунктуальнѣйшимъ образомъ. Онъ, дитя мое, требуетъ капиталъ, говоритъ, что выдаетъ дочь замужъ, что деньги нужны ему на приданое. Кстати, это уже не первое письмо,-- онъ писалъ мнѣ то же самое мѣсяцъ тому назадъ.
   -- И ты ничего не сказалъ мнѣ?
   -- Ты была больна въ то время, мнѣ не хотѣлось огорчать тебя; къ тому же, я думалъ, что дѣло кое-какъ устроится; Я написалъ, что готовъ предложить ему большій процентъ, только пусть онъ отсрочитъ мнѣ на годъ, что теперь у меня нѣтъ свободныхъ денегъ, что я не былъ подготовленъ къ такому требованію, и такъ далѣе, и такъ далѣе... и все это понапрасну.
   -- Понапрасну?
   -- Увы, онъ отвѣтилъ мнѣ, что, несмотря на величайшее желаніе, не можетъ измѣнить своего требованія, что обстоятельства заставляютъ его требовать капитальную сумму, что... однимъ словомъ, пятьдесятъ поводовъ, изъ которыхъ правды нѣтъ ни въ одномъ, но это не измѣняетъ положенія дѣлъ. Такъ ли, эдакъ ли, заплатить нужно, а иначе...
   -- Ты думаешь, онъ будетъ требовать судомъ?
   Панъ Янъ горько улыбнулся.
   -- Что ты говоришь, милая моя, возможно ли, чтобы панъ Саклаковскій, такая чистая душа, такой прямой человѣкъ, могъ запятнать себя взысканіемъ? Онъ гнушается подобными вещами, онъ захворалъ бы отъ такого случая.
   -- Такъ какъ же?...
   -- Только принужденный крайнею необходимостью онъ можетъ передать взысканіе третьему лицу (фиктивно, разумѣется) и будетъ скорбѣть душою, что это третье лицо, этотъ человѣкъ безъ сердца, не имѣетъ никакого сожалѣнія къ такимъ хорошимъ, добрымъ людямъ, какъ мы. Развѣ ты не знаешь Саклаковскаго?
   -- Что жь ты будешь дѣлать, бѣдняга?
   -- Въ томъ-то и дѣло, что я еще и самъ не знаю. Придется занимать. Я ужь былъ кое-гдѣ, затронулъ Манелеса, но тотъ потребовалъ было невозможные проценты, а вотъ сегодня спрашивалъ Муховича, не раздумалъ ли я. Я приказалъ просить его въ Стависки. Если онъ уступитъ что-нибудь, то, понятно, я кончу съ нимъ, чтобы развязаться съ Саклаковскимъ, но это будетъ мнѣ стоить дорого, очень дорого; къ старымъ тяготамъ прибавится еще новая.
   -- Бѣдный ты мой, когда же намъ легче будетъ?-- вздохнула пани Марія.
   -- Повторяю тебѣ, протянуть бы только этотъ годъ, только одинъ. Въ полѣ все хорошо, въ лугахъ трава по поясъ.
   -- Дай Богъ, Янко, дай Богъ.
   -- До свиданія, милая.-- Панъ Янъ всталъ.-- Нужно идти, сегодня у насъ на работѣ много людей.
   Пани Марія осталась одна, опустила голову на руки и погрузилась въ глубокую задумчивость. Еслибъ кто-нибудь посмотрѣлъ на нее издалека, увидалъ бы ея бѣлый лобъ, тонко вырисованный профиль, прекрасные задумчивые глаза, тотъ могъ бы подумать, что мысль этой женщины паритъ въ поэтическихъ высотахъ, отрѣшается отъ окружающаго пошлаго міра. Вовсе нѣтъ. Въ головѣ пани Маріи совершалась напряженная работа мысли; она была полна цифръ, самыхъ обыкновенныхъ цифръ, и мелкихъ, грошовыхъ комбинацій, какъ бы увеличить скудный доходъ съ женскаго хозяйства, какъ бы уменьшить домашніе расходы, отпустить одну горничную, вычеркнуть одно блюдо изъ обѣда, самой обойтись безъ новаго платья, соорудить платье для дѣтей экономическимъ образомъ. И эти мысли не были чѣмъ-то необыкновеннымъ, случайнымъ,-- нѣтъ, онѣ вотъ уже нѣсколько лѣтъ занимаютъ ея голову. Всегда цифры, цифры и цифры, и такія ничтожныя, такія маленькія, словно зерна извѣстной поговорки,-- зерна, изъ которыхъ составляются цѣлыя мѣры.
   Теперь Юзя еще небольшой, Зося даже меньше его, а маленькій почти ничего не требуетъ, но они подростутъ, начнутъ учиться... Мать уже теперь подумываетъ объ этомъ. Мысль ея забѣгаетъ въ будущее, -- въ то розовое будущее, которое такъ ярко просвѣчиваетъ въ нашемъ воображеніи сквозь тернія настоящаго. Сколько зеренъ нужно насобирать, сколько работы сдѣлать, чтобы приблизиться къ этому будущему!...
   Вечеромъ передъ крыльцомъ панскаго дома стояла рѣшетчатая телѣга. Вся семья паца Яна собралась на сѣнокосъ. Пани Марія, панна Грація, Зося и бабушка помѣстились на соломѣ, Юзя сѣлъ около кучера и, какъ мужчина и будущій хозяинъ, съ великою гордостью, хотя и не безъ труда, держалъ бичъ въ своихъ маленькихъ ручонкахъ.
   Лугъ широко разстилался надъ рѣкою, воздухъ весь былъ пропитанъ запахомъ свѣжаго сѣна. Косцы складывали огромный стогъ.
   Наконецъ, телѣга остановилась, къ великой радости Юзи и Зоси. Панъ Янъ находился возлѣ рабочихъ. Муховичъ при видѣ хозяйки немного укротился и пересталъ браниться.
   Чудесный вечеръ былъ въ этотъ день, погожій, тихій. Солнце заходило все въ блескѣ и пурпурѣ, рѣзвая рѣчная волна отливала серебромъ, покрывая бѣдою пѣной раковины и прибрежные камни. Маленькія птички перелетали съ куста на кустъ, съ вѣтки на вѣтку. Разноцвѣтныя бабочки порхали надъ лугомъ.
   Зося спросила о цвѣтахъ и разочаровалась. Цвѣтовъ нѣтъ уже, они, бѣдные, пали вмѣстѣ съ травой, подъ ударами косы. Солнце высушило ихъ, и изъ красивыхъ цвѣтовъ будетъ сѣно. Зосѣ это очень не нравится и она утѣшается только тѣмъ, что надъ рвомъ, гдѣ не косятъ, ростутъ незабудки, тоже очень хорошенькіе цвѣточки, которые мама такъ любитъ. Дѣвочка побѣжала за незабудками, а Ясь кричитъ ей въ догонку:
   -- Зося, Зося! посмотри, гдѣ я!
   Счастливецъ, онъ уже на стогу, на такомъ огромномъ стогу! Взобрался онъ при помощи кучера и теперь торжествуетъ. Зося начинаетъ хныкать,-- ей также хочется на стогъ. Муховичъ,-- онъ готовъ все сдѣлать для Зоси,-- беретъ ее на руки и вноситъ наверхъ по лѣстницѣ. Стогъ большой, по немъ можно ходить, какъ по комнатѣ. Тутъ же, около него, устроенъ журавль, такой же, какъ у колодца, только, вмѣсто воды, онъ поднимаетъ вязанки сѣна, которыя рабочіе раскладываютъ на стогу. Отъ этого ыстогъ становится съ каждою минутой все выше и выше. Въ самой серединѣ стога огромный шестъ, вокругъ котораго можно отлично бѣгать. Со стога можно видѣть весь лугъ, кусты, рѣку, лѣсъ; видны восцы, подвигающіеся рядами. Передъ ними трава, высокая, густая, за ними -- длинныя, ровныя, скошенныя полосы. Иногда кто-нибудь изъ косцовъ остановится, поточитъ косу и -- снова за работу, догонять товарищей. Дальше бабы сгребаютъ уже высохшее сѣно въ кучи, а парни-подростки подаютъ его на стогъ. Зося говоритъ, что такой красивой вещи она никогда въ жизни не видала, уговариваетъ маму, бабушку и панну Грацію взлѣсть на стогъ, но они не хотятъ.
   Юзя замѣтилъ, что по дорогѣ ѣдетъ бричка. То была почтовая бричка, запряженная парою худыхъ, но бойкихъ лошадокъ.
   -- Мамочка, мамочка!-- закричалъ Юзя сверху,-- это панъ докторъ!
   -- Ахъ, какъ это хорошо!-- сказала панна Грація,-- нельзя ли его какъ-нибудь задержать? Панъ Муховичъ!
   -- Слушаю. Что прикажете?
   -- Будьте добры, крикните, чтобы братъ мой на минуту остановился и пришелъ бы сюда. Но это такъ далеко, что онъ, навѣрное, не услышитъ.
   Муховичъ снисходительно пожалъ плечами.
   -- Извините,-- отвѣтилъ онъ,-- если бы панъ докторъ былъ на версту дальше, то и тогда услыхалъ бы, а, вѣдь, это не на краю свѣта.
   Онъ приложилъ руку къ губамъ и загремѣлъ такимъ голосомъ, отъ котораго бы и мертвый проснулся.
   Ямщикъ задержалъ лошадей, докторъ сбросилъ бѣлый балахонъ, который былъ надѣтъ на немъ сверхъ пальто отъ пыли, и поспѣшно направился къ лугу. Въ этотъ день костюмъ пана Дитто былъ особенно щеголеватъ и изященъ.
   -- Куда Богъ несетъ?-- спросилъ панъ Янъ.
   -- Къ больному, какъ обыкновенно; куда же мнѣ ѣхать?
   -- Видите, господа, какой идеальный докторъ мой братъ,-- сказала панна Грація.-- Онъ бережетъ лошадей своихъ паціентовъ и ѣздитъ на почтовыхъ. Вѣдь, это почтовая бричка стоитъ на дорогѣ, да?
   -- Кажется... ну, да, почтовая... не у каждаго паціента есть свои лошади.
   -- Должно быть, это какой-нибудь важный паціентъ, если ты расфрантился для него. А можетъ быть паціентка?
   -- Это рѣшительно все равно.
   -- Ну, нѣтъ, вовсе не все равно. Признавайся, куда ѣдешь? Надѣюсь, это не секретъ?
   -- Мнѣ кажется,-- сказалъ панъ Янъ,-- что эта дорога въ Гезъ.
   -- Всѣ дороги ведутъ въ Римъ... но довольно объ этомъ... я ѣду къ больному и не надолго.
   -- Въ такомъ случаѣ, заѣзжайте къ намъ, -- сказала пани Марія,-- мы васъ будемъ ждать пить чай.
   -- Да, да, братъ,-- прибавила панна Грація,-- ты, бѣдненькій, будешь скучать около больнаго, измучишься, а мы тебя развеселимъ.
   Докторѣше отвѣчалъ и началъ перекликаться съ дѣтьми, бѣгающими по вершинѣ стога, разсказывалъ имъ всякія забавныя исторіи, но, видимо, спѣшилъ, потому что ежеминутно смотрѣлъ на часы. Наконецъ, терпѣніе его истощилось и онъ простился со всѣми.
   Панъ Янъ пошелъ провожать его до брички.
   -- Туда спѣшите?-- спросилъ онъ.
   -- Вы не ошибаетесь, любезный другъ, туда... Смѣйтесь надо мною, шутите, но я не могу безъ того жить... не могу...
   

VI.

   Домъ въ Гзѣ былъ довольно странной конструкціи и сильно отличался отъ обычнаго типа деревенскихъ домовъ,-- то былъ ни дворецъ, ни обыкновенный деревянный домъ, ни старая лачуга. Построилъ его одинъ изъ прежнихъ владѣльцевъ имѣнія, великій любитель всего иностраннаго, какъ будто бы въ швейцарскомъ стилѣ, а на самомъ дѣлѣ неизвѣстно въ какомъ. На высокомъ фундаментѣ красовался деревянный шале съ крылечками, галлерейками и башенками. Во всѣхъ окнахъ были жалюзи изъ зеленыхъ дощечекъ, точно такіе, какіе разбогатѣвшіе торговцы вѣшаютъ въ окнахъ своихъ пригородныхъ дачъ.
   За виллой разстилался садъ, также со всевозможными прихотями и затѣями. Были въ немъ и искусственные холмы, и прудъ, и широкіе рвы съ китайскими мостиками, и бесѣдки на подобіе пагодъ, и гроты; нѣкогда, говорятъ, были даже фонтаны.
   Самъ хуторъ, жилища прислуги и хозяйственныя постройки находились въ приличномъ разстояніи, отдѣленныя отъ такъ называемаго "дворца" группою деревьевъ, которыя лѣтомъ совершенно закрывали собою неэстетичныя углы сараевъ, амбаровъ и овчаренъ.
   Дворецъ и хуторъ, вмѣстѣ съ пятью стами десятинами земли, составляли собственность молодой вдовушки Мальвины. Присмотрѣвшись ближе, во всемъ можно было замѣтить слѣды упадка и безхозяйственности. И немудрено: прелестная вдовушка не имѣла достаточно энергіи, чтобы поставить дѣло, какъ слѣдуетъ, а управляющій распоряжался какъ хотѣлъ и какъ ему было выгоднѣе. Исторія пани Мальвины была не сложна: ее шестнадцатилѣтнею сиротой выдали замужъ за человѣка немолодаго, но состоятельнаго. Родственники такимъ образомъ думали обезпечить судьбу бѣдной дѣвочки, а дѣвочка согласилась на все, съ улыбкой на устахъ ѣхала къ вѣнцу, мечтая объ ожидающемъ ее дворцѣ, экипажахъ, положеніи хозяйки дома. И вышло изъ того то, что не всегда выходитъ изъ подобныхъ браковъ: супружество было'счастливое. Пани Мальвина прожила съ мужемъ восемь лѣтъ согласно, спокойно, въ полной гармоніи, смерть его оплакивала неподдѣльными слезами, годъ и шесть недѣль носила строгій трауръ, что ей очень шло къ лицу, а потомъ возвратилась къ болѣе свѣтлымъ цвѣтамъ и къ прежнему веселому расположенію духа. Женщина двадцати пяти лѣтъ не можетъ вѣчно плакать, въ особенности если она хороша и вполнѣ независима.
   Пани Мальвина была средняго роста, тоненькая, стройная, граціозная, съ изящными манерами, полными простоты и безъискусственности, блондинка, съ большими черными глазами. Достаточно было посмотрѣть на нее одинъ разъ, чтобы ея лицо, и въ особенности глаза, навсегда остались въ памяти.
   Послѣ смерти мужа она пригласила къ себѣ свою тетку, пани Марту Вольскую, женщину уже немолодую. Заглядывали въ Гезъ и сосѣди, въ числѣ которыхъ были молодые люди съ нескрываемыми намѣреніями на руку пани Мальвины, но вдовушка умѣла какъ-то маневрировать и не допускала никого до объясненій. Она часто говорила, что ей хорошо въ теперешнемъ положеніи, что она любитъ свободу и выходить замужъ не намѣрена. И докторъ не разъ слышалъ это, но не огорчался. Сначала онъ бывалъ довольно рѣдко, разъ въ мѣсяцъ, потомъ разъ въ двѣ недѣли, разъ въ недѣлю, наконецъ, началъ ѣздить черезъ три дня, если только находилъ свободное время. Пани Мальвина играла въ шахматы и докторъ притворялся отчаяннымъ шахматистомъ. Докторъ любилъ смотрѣть, какъ его партнерка, раздумавшись, въ нерѣшительности держала надъ доской свою бѣлую ручку, не зная, на чемъ остановиться, на конѣ или на башнѣ. Это смѣшивало всѣ комбинаціи влюбленнаго доктора и разрушало тщательно обдуманные планы. Бѣдняга проигрывалъ постоянно, хотя пани Мальвина вовсе не обладала большимъ искусствомъ. А сколько смѣху и шутокъ бывало при этомъ!.. Простившись съ паномъ Яномъ, докторъ сѣлъ въ бричку и приказалъ ямщику погонять. Ямщикъ, травленый волкъ, понималъ, въ чемъ дѣло, и не жалѣлъ кнута.
   Вскорѣ передъ глазами доктора предстала башенка, веранда и жалюзи швейцарскаго домика. Пани Мальвина очень ласково встрѣтила гостя.
   -- Ну, какъ ваше здоровье?-- спросилъ докторъ.
   -- Вотъ что значитъ привычка!-- разсмѣялась вдовушка,-- какъ здоровье, какой аппетитъ, каковъ сонъ? Совсѣмъ по-докторски. Я даже готова думать, что вы мнѣ протягиваете руку только затѣмъ, чтобы узнать, бьется ли мой пульсъ именно столько разъ въ минуту, сколько этого требуетъ законъ медицины.
   -- О, если я гдѣ и забываю о медицинѣ, то именно только здѣсь. Поэтому-то я такъ часто и надоѣдаю вамъ.
   -- Очень часто! такъ часто, что я не могу теперь отличить королевы отъ офицера.
   -- Послѣднюю партію мы играли, если не ошибаюсь, четыре дня тому назадъ.
   -- И, если не ошибаюсь, господинъ докторъ получилъ матъ.
   -- Увы, я почти всегда несу пораженіе, хотя...
   -- Хотя что?
   -- Хотя мнѣ кажется, что я играю не дурно.
   -- Тѣмъ большій тріумфъ для меня, что я побѣждаю хорошаго игрока. Сколько партій мы сыграемъ сегодня?
   -- Сколько прикажете... пять.
   -- А до шести ваше самопожертвованіе дойти не можетъ?
   -- О, сколько угодно! Я готовъ вѣчно играть и проигрывать.
   -- Ловлю васъ на словѣ, а теперь пойдемте въ садъ, къ тетѣ.
   Оказалось, что пани Марта ушла на фольваркъ, а оттуда въ поле, гдѣ вступила въ отчаянную борьбу съ сосѣдними крестьянами по поводу потравы. Докторъ ходилъ съ пани Мальвиной по саду и предавался сладкимъ мечтаніямъ. Онъ забылъ о своихъ больныхъ, о медицинѣ, обо всемъ на свѣтѣ. Онъ видѣлъ прелестные глаза, упивался голосомъ, который въ его ушахъ звучалъ какъ самая сладкая мелодія, и желалъ, чтобы эта прогулка по одичалому и запущенному саду продолжалась вѣчно. Вниманіе его привлекало каждое дерево, каждый кустъ розъ. Откуда онъ взялся? кто его посадилъ? когда?
   Вдовушка смѣялась.
   -- Что съ вами?-- спросила она,-- откуда такая склонность къ изслѣдованію прошедшаго? Вы, кажется, думаете, что я старше вонъ той огромной липы, если спрашиваете, когда ее посадили?
   -- Я думалъ, что съ этимъ мѣстомъ связаны какія-нибудь легенды, что вы знаете ихъ по разсказамъ.
   -- Ничуть. Я родилась не здѣсь, и когда прибыла сюда, то застала на мѣстѣ всѣ эти липы, клены, грабы, ели. Всѣ они были такіе же высокіе, какъ теперь, и такіе же толстые. Мнѣ кажется, что они совсѣмъ не выросли съ тѣхъ поръ, хотя послѣ того прошло порядочно времени... почти десять лѣтъ, докторъ... Право, время, которое такъ милостиво къ деревьямъ, къ намъ, людямъ, относится безъ милосердія. Я состарилась больше, чѣмъ тѣ липы, которыя, по вашимъ словамъ, прожили сотни лѣтъ.
   -- Вы состарились? Вы? Да кто же, послѣ этого, можетъ назваться молодымъ? Нѣтъ, прекрасное не старѣетъ никогда, какъ не старѣетъ правда.
   -- Панъ докторъ, я напоминаю вамъ нашъ договоръ. Мы съ вами добрые друзья и комплименты разъ навсегда должны быть исключены изъ нашего словаря. Вы не должны забывать объ этомъ. А теперь пойдемте домой, я сыграю вамъ мазурку Шопена.
   Въ гостиной, гдѣ стояло фортепіано, докторъ усѣлся поудобнѣе и приготовился слушать. Вдовушка сыграла мазурку.
   -- Очень хорошо, чудесно!-- заговорилъ докторъ, -- то есть, виноватъ, прелестно,-- это комплиментъ... такъ себѣ, недурно, безъ грубыхъ ошибокъ и съ соблюденіемъ такта. Я въ восторгѣ... вѣрнѣе сказать, я до нѣкоторой степени доволенъ. Можетъ быть, вы сыграете еще этюдъ?
   Пани Мальвина расхохоталась.
   -- Вотъ это я люблю, по крайней мѣрѣ, искренно: безъ грубыхъ ошибокъ и съ соблюденіемъ такта. Сыграть этюдъ? Хорошо. А, можетъ быть, вы хотѣли бы услыхать еще что-нибудь? Напримѣръ, какую-нибудь украинскую думу, грустную, мечтательную? Послѣ идилліи, которую вы слышали, дума будетъ необходимымъ добавленіемъ. Сыграть?
   Докторъ подошелъ къ дверямъ, ведущимъ въ садъ, и смотрѣлъ на ясное небо, залитое румянымъ блескомъ заходящаго солнца. Свѣтъ казался ему удивительно прекраснымъ, его убаюкивала и грустная мелодія думы, и шумъ листьевъ, и запахъ розъ, доносящійся изъ сада, и щебетанье птицъ. Ему казалось, что онъ помолодѣлъ, что сердце его бьется учащеннымъ біеніемъ, глаза смотрятъ яснѣе. О, еслибъ-это продлилось подольше! И слово признанія готово сорваться съ его устъ, онъ хочетъ приблизиться къ любимой женщинѣ, высказать все, что онъ думаетъ, что чувствуетъ... и отступаетъ назадъ. Если онъ не скажетъ ничего, то будетъ имѣть возможность пріѣхать сюда черезъ недѣлю, черезъ два дня, снова слушать малорусскую думу, смотрѣть на ясное небо, сидѣть рядомъ съ ней, разговаривать, видѣть ея чудные глаза, а если скажетъ, то можетъ утратить все сразу и передъ нимъ откроется бездна, пропасть, которую не наполнишь ничѣмъ и никогда. Черезъ-чуръ рискованно поставить все на одну карту... Нельзя.
   Послѣдній аккордъ думы еще звучалъ въ воздухѣ, когда пани Мальвина встала изъ-за фортепіано и сказала:
   -- Теперь будемъ играть вмѣстѣ. Прежде чѣмъ тетя возвратятся, дадимъ большой концертъ на шахматной доскѣ; мнѣ почему-то особенно хочется обыграть васъ сегодня.
   Игра не успѣла еще начаться, какъ въ сосѣдней комнатѣ послышались тяжелые шаги и въ гостиной появился панъ Кароль, медикъ-любитель. При видѣ его, докторъ весь похолодѣлъ.
   -- Почтеннѣйшая сосѣдка!...-- забасилъ панъ Кароль и поцѣловалъ руку хозяйки.-- Какъ это все хорошо складывается! Я съ дочерью пріѣхалъ. Барыни будутъ разговаривать другъ съ другомъ, а мы съ паномъ докторомъ, тѣмъ болѣе, что мнѣ нужно сообщить ему нѣчто весьма важное.
   -- Я къ вашимъ услугамъ,-- отвѣтилъ бѣдный докторъ.
   -- И не только важное для васъ, но и для всего человѣчества, для всего міра. Самая страшная болѣзнь, которая производитъ такія опустошенія, побѣждена. Чахотки болѣе нѣтъ!
   Докторъ очень холодно принялъ это извѣстіе и не старался даже скрывать своего неудовольствія. Ему было такъ хорошо, онъ рисовалъ себѣ въ перспективѣ провести весь вечеръ въ обществѣ любимой женщины, а тутъ вдругъ, какъ громъ съ безоблачнаго неба, сваливается вдругъ панъ Кароль со своею проклятою медициной!
   Въ комнату вошли панна Анеля, дочь пана Кароля, и тетка хозяйки. Пани Мальвина завела оживленный разговоръ и, желая спасти доктора отъ научнаго диспута, обращалась преимущественно къ пану Каролю. Рѣчь шла о Варшавѣ, о театрахъ, о новыхъ книжкахъ, и докторъ всѣми силами старался, чтобы нить бесѣды не порвалась. Панъ Кароль нетерпѣливо вертѣлся на стулѣ, наконецъ, уловилъ удобный моментъ и прямо приступилъ къ дѣлу.
   -- Вы знаете гипсъ?
   -- Конечно, знаю,-- отвѣтилъ докторъ.
   -- А известь?
   -- Безъ сомнѣнія.
   -- Скажите мнѣ, что вы думаете о гипсѣ?
   -- Я думаю, что это превосходное удобреніе для полей.
   -- Всѣмъ извѣстная истина. Но меня интересуетъ нѣчто другое, а именно примѣненіе этого чудодѣйственнаго средства къ медицинѣ.
   -- Мы и пользуемся имъ при переломѣ костей.
   -- Пожалуйте кушать чай,-- послышался голосъ хозяйки,-- панна Анеля, панъ Кароль!
   Все общество перешло на веранду. Нѣсколько свѣчей въ стеклянныхъ колпакахъ освѣщали обильно заставленный столъ. Панъ Кароль попытался было возвратиться къ своему любимому предмету, но докторъ парализовалъ всѣ его усилія и энергически защищался. Въ этомъ ему помогали хозяйка и панна Анеля, которую больше интересовали свѣдѣнія о сосѣдяхъ, чѣмъ научные диспуты.
   -- Вы давно были въ Ставискахъ?-- спросила она.
   -- Сегодня.
   -- Вы тамъ бываете часто, не то что у насъ; панна Граціи любезнѣе васъ и навѣщаетъ насъ иногда. И пани Марія тоже. Въ послѣднее время я замѣтила, что она сдѣлалась грустнѣе обыкновеннаго. Прежде улыбка не сходила съ ея губъ, а теперь она часто вздыхаетъ и задумывается безъ всякаго повода. Мужъ ея точно также измѣнился. Вы замѣтили это?
   -- Какъ не замѣтить!
   -- Да,-- заговорилъ панъ Кароль,-- здоровье физическое, также какъ и экономическое, или, вѣрнѣе, здоровье экономическое, также какъ физическое, можетъ испортиться. Мнѣ кажется, что въ данномъ случаѣ мы имѣемъ дѣло съ финансовою анеміей, однимъ изъ самыхъ тяжелыхъ страданій, которыя выпадаютъ на долю человѣка. Тутъ были бы умѣстны подкрѣпляющія средства, но это пока недостижимо. Мнѣ кажется, что діагнозъ мой вѣренъ...
   Бѣдный панъ Янъ очутился словно въ клиникѣ. Панъ Кароль доказывалъ всѣ его финансовыя слабости и прибѣгалъ при этомъ къ медицинской терминологіи. Отчетность онъ называлъ мозгомъ, деньги -- кровью, доходы -- увеличеніемъ вѣса и жира.
   Дамы, рады-не-рады, должны были выслушивать докладъ пана Кароля; докторъ нѣсколько разъ пытался было придать разговору новый оборотъ, но напрасно: любитель медицины не такъ-то легко давалъ себя сбивать съ пути.
   -- Извѣстно всѣмъ, что каждый изъ насъ недомогаетъ финансами. Я сказалъ бы, что это -- эпидемія, которая охватила почти всѣхъ. Лично я не могу жаловаться, но панъ Янъ, Петръ, Михалъ, Игнацій,-- всѣ сосѣди наши, ближніе и дальніе, заражены, и заражены сильно. Что тутъ говорить?-- плохо дѣло, болѣзнь затянулась, переходитъ въ критическое состояніе. Въ такомъ случаѣ необходимо держать діэту, жить погигіеничнѣе, а какъ они живутъ? Скажите мнѣ, какъ они живутъ, чѣмъ себя укрѣпляютъ? И еще хотятъ быть здоровы! Комики, ей-Богу! Нуженъ бульонъ, а они употребляютъ самую неудобоваримую пищу.
   -- Напримѣръ, что?-- спросилъ докторъ.
   -- Все сырое, кислоты...
   -- Я не понимаю, что вы хотите этимъ сказать.
   -- Боже ты мой! Да согласитесь сами, докторъ, что какой-нибудь панъ Янъ и сотни, тысячи подобныхъ ему экономически больны, ослаблены, я сказалъ бы даже -- безсильны. Каждому изъ нихъ потребно мясо, вино, бульонъ, иначе говоря: банки, кредитъ, который бы, дѣйствительно, укрѣпилъ ихъ, поднялъ на ноги, увеличилъ бы ихъ силы,-- а чѣмъ они подкрѣпляютъ себя? гдѣ ищутъ помощи?-- у жидовъ. А знаете вы, что это такое?-- то же самое, что если бы человѣкъ, страдающій катарромъ желудка или кишокъ, наѣлся сырыхъ огурцовъ, рѣпы, брюквы и запилъ бы это уксусомъ. Правъ я или нѣтъ? Мнѣ кажется, вы должны согласиться со мной.
   -- Соглашаюсь.
   -- Вы должны признаться, потому что правда говоритъ сама за себя, потому что мои долголѣтнія наблюденія...
   -- Виноватъ, намъ не о чемъ спорить. Напротивъ, я самъ могу подкрѣпить ваши положенія. Недѣли двѣ тому назадъ у меня былъ паціентъ въ послѣдней степени изнуренія. Человѣкъ этотъ еле держался на ногахъ. Понятно, я прописалъ ему сильно подкрѣпляющую діэту -- мясо, икру, устрицы, старое вино... Совѣтовалъ даже климатическое леченіе, выѣздъ на югъ.
   -- Очень хорошо, превосходно! Кто же былъ этотъ паціентъ?Это не панъ ли...
   -- Въ томъ-то и дѣло, что вовсе не панъ. Пастухъ изъ Бялой, человѣкъ, который можетъ питаться только хлѣбомъ и картофелемъ, да и то не всегда. Случается ему нѣсколько дней жить только воздухомъ и водой.
   -- А, пастухъ! Это дѣло совсѣмъ другое. Я думаю, что вы смѣялись надъ бѣднякомъ, когда прописывали ему устрицы и старое вино.
   -- Точно такъ же, какъ и вы смѣетесь надъ своими сосѣдями, когда прописываете имъ банки, а они могутъ прибѣгнуть только къ помощи ростовщиковъ.
   Дамы разсмѣялись. Панъ Кароль покраснѣлъ, но продолжалъ защищать свое мнѣніе.
   -- Вы привели невозможный примѣръ, -- какого-то исключительно несчастнаго бѣдняка. Я не говорилъ о людяхъ окончательно погибшихъ, для которыхъ нѣтъ никакого спасенія, а о тѣхъ, у которыхъ есть еще силы...
   -- Согласенъ! Очень хорошо! Оставимъ въ покоѣ пастуха, возьмемъ другихъ, которые сохраняютъ приличную внѣшность, людей, принадлежащихъ въ такъ называемой интеллигенціи, тѣхъ, которымъ работа даетъ ничтожный доходъ, а относительное образованіе требуетъ болѣе или менѣе значительныхъ расходовъ. Я говорю о тѣхъ несчастныхъ, которые, цѣною невѣроятныхъ усилій хотятъ жить какъ люди, хотятъ и читать что-нибудь, и дѣтей воспитывать. Я говорю, наконецъ, о тѣхъ, которые, обладая клочкомъ земли, хотятъ усидѣть на немъ во что бы то ни стало, вкладываютъ въ него весь запасъ своихъ умственныхъ и матеріальныхъ силъ, работаютъ, какъ волы, и, все-таки, не могутъ сдвинуть съ мѣста огромную тяжесть, не умѣютъ бороться съ высшею силой, то есть съ дождями, засухой, градомъ, падежомъ, которые идутъ впередъ, какъ кающійся пилигримъ: три шага впередъ, два назадъ. Какіе имъ вы рецепты пропишете? Какой совѣтъ дадите имъ? Я слушаю съ нетерпѣніемъ, очень радъ узнать, какія средства хранятся въ вашей аптекѣ. Банкъ, вы говорите... Отлично, но скажите, каковъ же этотъ банкъ, какъ идти къ нему?
   -- Можно учредить...
   -- Конечно. Можно даже на луну взлетѣть... въ теоріи, а пока то, что по вашимъ словамъ, учредить можно, еще не существуетъ, а жить надо. Вы говорите, что жидъ негигіениченъ и нездоровъ,-- я и не думаю спорить объ этомъ, но въ данномъ случаѣ, кромѣ жида, никого нѣтъ. Къ кому прикажете идти человѣку, у котораго соотвѣтственныхъ учрежденій нѣтъ, который на помощь или поддержку отъ своихъ разсчитывать не можетъ,-- однимъ словомъ, человѣку одинокому, да еще, вдобавокъ, обремененному обязательствами, которыя онъ долженъ выполнить, хотя бы за это пришлось заплатить жизнью?... Вѣроятно, вамъ извѣстно, что утопающій хватается не только за соломенку, но и за бритву, порѣжетъ себѣ руки, но, можетъ быть, не утонетъ и, во всякомъ случаѣ, продлитъ борьбу со смертью. Если вы ухитритесь уговорить утопающаго, чтобы онъ не хватался за эту бритву, если вы убѣдите его, что лучше опуститься на дно безъ сопротивленія, тогда я повѣрю во все, даже въ то, что вы нашли лѣкарство отъ чахотки.
   -- Эхъ докторъ, докторъ,-- сказалъ панъ Кароль,-- чахотка это совсѣмъ другая исторія. Это уже вопросъ рѣшенный, не представляющій никакихъ сомнѣній, и, если позволите, я съ величайшими удовольствіемъ разовью мою теорію.
   -- Но, панъ Кароль...
   -- Какъ? вы думаете, что я человѣкъ завистливый? Ни на каплю! То, что я нашелъ, то, что открылъ, до чего достигъ путемъ долголѣтнихъ размышленій, я безкорыстно отдаю на пользу человѣчества. Извлекайте изъ этого выгоды, лечите людей, составляйте себѣ огромныя состоянія, мнѣ все равно. Мое имя будетъ записано на скрижаляхъ исторія, мнѣ довольно и этого. И такъ, приступимъ къ дѣлу. Прежде всего, опредѣлимъ, что такое именно сущность такъ называемой чахотки...
   -- Знаете что,-- перебилъ докторъ,-- вопросъ такъ важенъ, что нельзя его рѣшать въ бѣгломъ разговорѣ, за чайнымъ столомъ, въ присутствіи дамъ, которыхъ это, конечно, мало интересуетъ.
   -- Ну, это зависитъ... но я такъ рѣдко имѣю возможность видѣться съ вами, что радъ воспользоваться всякимъ случаемъ.
   -- Ничего нѣтъ легче. Пожалуйте когда нибудь ко мнѣ и я съ удовольствіемъ выслушаю васъ.
   -- О, въ такомъ случаѣ я непремѣнно пріѣду къ вамъ послѣ завтра! Мое открытіе должно получить извѣстность, и въ этомъ случаѣ я разсчитываю на васъ.
   Все общество вышло было въ садъ, но не надолго. Вѣтеръ становился все сильнѣе и сильнѣе, на небо набѣгали холодныя тучи.
   -- Вернемся домой,-- сказала хозяйка,-- будетъ дождь.
   -- Я опасаюсь худшаго,-- отозвался панъ Кароль,-- какъ бы не было бури.
   Едва онъ проговорилъ эти слова, какъ ослѣпительная молнія, словно змѣй, пробѣжала по небу; дамы закричали отъ страха и быстро взбѣжали на балконъ.
   -- Она еще далеко,-- сказалъ докторъ,-- и, судя по направленію вѣтра, пройдетъ, должно быть, стороною. Великолѣпное это явленіе, поражающее своею силой и могуществомъ! Человѣкъ въ это время чувствуетъ себя червемъ въ присутствіи разсвирѣпѣвшей стихіи и поневолѣ преклоняется передъ источникомъ этой силы.
   Панъ Кароль нервно передернулъ плечами.
   -- Конечно,-- сказалъ онъ,-- поэзія! Покорнѣйше васъ благодарю за эти силы и могущество, чортъ бы ихъ побралъ!
   -- Папа,-- воскликнула панна Анеля,-- нельзя такъ говорить, въ особенности во время грозы!
   -- Нельзя? А наша пшеница, ячмень, горохъ? Ты не слышишь, что ли, какъ тамъ шумитъ вверху?...
   -- Громъ...
   -- Громъ -- пустяки! въ закромахъ пусто, а постройки всѣ застрахованы. Это градъ шумитъ; ты знаешь, что такое градъ?
   Онъ забылъ о медицинѣ, о своихъ открытіяхъ и выступилъ на середину газона, чтобъ удостовѣриться, куда идетъ гроза.
   А гроза тѣмъ временемъ бѣснованась все больше и больше; деревья скрипѣли и качались изъ стороны въ сторону, молніи ежеминутно бороздили небо; вдругъ раздался оглушительный ударъ грома и нѣсколько крупныхъ ледяныхъ шариковъ упало на траву. Панъ Кароль подобралъ ихъ на ладонь и побѣжалъ къ дамамъ.
   -- Ну, вотъ вамъ!-- крикнулъ онъ издали,-- градъ! да еще какой! Вы, пани Мальвина, можете быть спокойны, здѣсь градъ небольшой, проходитъ стороною и разразится надъ моимъ фольваркомъ, надъ Липкой, Боркомъ, можетъ быть, надъ Стависками. Я отлично знаю это. То, что мы видимъ здѣсь, пустяки, но тамъ... тамъ что дѣлается, у насъ! Я пошлю сказать, чтобы мой кучеръ запрягалъ лошадей.
   -- Въ такую бурю? развѣ это можно?
   -- Прежде чѣмъ онъ запряжетъ, буря пройдетъ, и что она у меня надѣлала -- Богу одному извѣстно. О, о! посмотрите, посмотрите! Зарево! Должно быть, отъ молніи загорѣлось.
   Всѣ подбѣжали къ окну.
   -- Какъ будто бы у меня,-- закричалъ панъ Кароль.-- Ради Бога, мнѣ необходимо ѣхать... пошлите кого-нибудь къ моему кучеру...
   -- Нѣтъ, это не у васъ горитъ,-- сказалъ докторъ.-- Я знаю всѣ окрестности и умѣю оріентироваться. Какое угодно пари, что не у васъ.
   -- Я лучше пошлю кого-нибудь на башню,-- сказала вдова,-- оттуда дальше видно.
   Панъ Кароль отправился на башню самъ, въ сопровожденіи слуги, и возвратился значительно успокоенный.
   -- Докторъ былъ правъ,-- объявилъ онъ,-- поягаръ, дѣйствительно, не у меня.
   -- А гдѣ именно?
   -- Или около Стависокъ, или въ самыхъ Ставискахъ. Видимо, горитъ весь фольваркъ, пожаръ большой.
   Докторъ вздрогнулъ, какъ отъ удара электричествомъ.
   -- А, можетъ быть, не въ Ставискахъ?
   -- Я почти увѣренъ, что тамъ. Окрестности я знаю, какъ свой карманъ. Гроза шла именно туда, и эта проклятая грозовая туча... О, Господи, что-то съ моимъ хлѣбомъ сдѣлалось!
   -- Если въ Ставискахъ, то это ужасно,-- сказала пани Мальвина.-- Бѣдный панъ Янъ, у него и такъ не мало непріятностей. Какъ мнѣ жаль его!
   -- Ну, почтенный панъ Кароль,-- заговорилъ докторъ,-- можетъ быть, и теперь, когда этотъ человѣкъ прибѣгаетъ къ помощи жида, вы скажете, что онъ не гигіенически питаетъ свой экономическій организмъ, что при катаррѣ кишокъ онъ ѣстъ сырую рѣпу и пьетъ уксусъ?
   Панъ Кароль покраснѣлъ.
   -- Это, видите ли, совсѣмъ другая исторія,-- попытался выпутаться онъ,-- совсѣмъ другая... это случай...
   Лѣтняя гроза какъ невѣдомо откуда пришла, такъ невѣдомо куда и скрылась. Громъ утихъ, вѣтеръ разогналъ тучи, на небѣ снова показались звѣзды и серебристый дискъ мѣсяца. Въ воздухѣ чувствовалась бодрящая свѣжесть, на вѣтвяхъ деревьевъ, на листьяхъ дрожали капли воды, крупныя, тяжелыя. Панъ Кароль уѣхалъ, какъ только распогодилось, чтобъ обозрѣть свои поля, хотя бы при свѣтѣ мѣсяца. Бричка доктора тоже подъѣхала къ крыльцу. Добрый эскулапъ былъ весьма опечаленъ судьбою пана Яна.
   -- Знаете ли,-- сказалъ онъ пани Мальвинѣ,-- я человѣкъ не нервный, но просто дрожу отъ опасенія. Это такіе хорошіе люди, такіе добрые и сердечные!
   -- Я не знаю ихъ такъ близко,-- сказала вдовушка и протянула руку доктору,-- не смѣю навязываться къ нимъ, но если бы потребовалась моя помощь, то я сдѣлаю все, что могу. Будьте посредникомъ между мною и ими и я на вѣки останусь благодарна вамъ.
   -- Вы всегда одинаково благородны,-- сказалъ влюбленный докторъ и прижалъ къ губамъ бѣлую ручку пани Мальвины. Онъ самъ удивился своей смѣлости, но не раскаивался въ ней.
   Бойкія лошадки стрѣлой мчали почтовую бричку по направленіи къ Ставискамъ. Съ того мѣста, гдѣ нѣсколько часовъ тому назадъ останавливался докторъ, было видно не только красное зарево пожара, но и огонь, и дымъ, густымъ, чернымъ столбомъ поднимающійся къ небесамъ. Опаленные, почернѣвшіе столбы еще держалась кое-гдѣ, балки и стропила тлѣли, падали и, ударяясь всею своею тяжестью въ землю, поднимали цѣлые столбы искръ. Около пожарища увивались черные силуэты людей, безплодно борющихся съ подавляющею ихъ силой. Тамъ нѣсколько мужиковъ тянули за багоръ, чтобы спасти уже загорѣвшуюся балку, здѣсь кто то въ море пламени вливалъ ведро воды, повсюду слышались крики, огонь переходилъ съ постройки на постройку, съ крыши на крышу, и, не щадя плетней, пожиралъ даже и ихъ и повергъ на землю длинною линіей разгорѣвшихся углей. Весь фольваркъ сгорѣлъ: два большихъ хлѣбныхъ сарая, скотный дворъ, овчарня и амбаръ, гдѣ хранились земледѣльческія орудія,-- скотину удалось вывести какимъ-то чудомъ. Уцѣлѣлъ только домъ и отдѣльно стоящія домашнія пристройки,-- остальное все обратилось въ уголь и пепелъ.
   Докторъ даже поблѣднѣлъ при видѣ такого опустошенія, приказалъ ямщику остановиться въ корчмѣ, а самъ пошелъ пѣшкомъ на пожарище.
   Панъ Янъ ходилъ среди догорающихъ зданій и отдавалъ приказанія направо и налѣво. Онъ даже не замѣтилъ приближенія доктора.
   -- Панъ Янъ,-- заговорилъ докторъ,-- панъ Янъ!...
   -- Ахъ, это вы, докторъ! Какъ хорошо, что вы пріѣхали... тамъ, дома, жена и мать приходятъ въ отчаяніе... Подите къ нимъ...
   Янъ говорилъ спокойно, волосъ не рвалъ, въ отчаяніе не приходилъ, или, по крайней мѣрѣ, не выказывалъ этого. Онъ былъ только неестественно блѣденъ, но голосъ его не дрожалъ, а въ глазахъ виднѣлась прежняя энергія. Панъ Янъ умѣлъ владѣть собою.
   -- Я замѣтилъ зарево,-- проговорилъ докторъ,-- и тотчасъ поспѣшилъ къ вамъ.
   -- Благодарю васъ за участіе; но чѣмъ тутъ поможешь? Была страшная гроза, съ молніей, съ градомъ. Что надѣлалъ градъ въ полѣ, я не знаю; что надѣлала молнія, вы видите. Она ударила въ старый сарай,-- я думалъ, что гроза уже проходитъ,-- и сарай сразу занялся огнемъ, въ одно мгновеніе, скорѣе, чѣмъ это можно разсказать. Я выбѣжалъ на фольваркъ, какъ ослѣпленный. Въ селѣ ксендзъ приказалъ ударить въ набатъ въ костелѣ. Сбѣжались мои люди, сбѣжалась вся деревня, но вы знаете ихъ предразсудокъ, что такого огня гасить нельзя. Только просьбами и угрозами мнѣ удалось уговорить ихъ вытащить инвентарь,-- и то можно считать за чудо. Лошадей и коровъ я приказалъ вывести въ садъ, овецъ -- къ лѣсу. Что я со всѣмъ этимъ буду дѣлать завтра -- не знаю. Плуги, бороны, сохи,-- все сгорѣло, хлѣба оставалось немного,-- и хлѣбъ сгорѣлъ,-- не знаю, уцѣлѣли ли телѣги... Постройки застрахованы очень низко, движимость не застрахована совсѣмъ... а тутъ жатва подходитъ, уборка. Куда я дѣну новый хлѣбъ, гдѣ помѣщу скотину?... Куда поставлю новыя постройки, да и на что? Я совсѣмъ разоренъ, милый докторъ... Ну, да что тутъ толковать, идите лучше къ женщинамъ,-- онѣ въ васъ больше нуждаются, чѣмъ я.
   Но докторъ не трогался съ мѣста.
   -- Послушайте-ка, панъ Янъ,-- заговорилъ онъ и взялъ своего собесѣдника за руку,-- я надѣюсь, что вы не сомнѣваетесь въ моемъ расположеніи. Въ чемъ я могу быть полезенъ вамъ, говорите прямо. Я весь къ вашимъ услугамъ, и, кромѣ того, она поручила мнѣ дать вамъ понять, что готова придти къ вамъ на помощь.
   -- Кто она?-- спросилъ панъ Янъ.
   -- Ну, вы знаете... вѣдь, я оттуда возвращаюсь, отъ нея. Это золотое сердце, это ангелъ... увѣряю васъ, ангелъ...
   -- Добрый другъ мой,-- отвѣтилъ панъ Янъ,-- я знаю, что вы человѣкъ хорошій, въ расположеніе ваше вѣрю, но теперь, въ эту минуту, чего я могу потребовать отъ васъ? Дайте мнѣ опамятоваться немного, дайте остыть; теперь меня занимаетъ только одна мысль: какъ бы залить поскорѣе эту кучу углей и обгорѣлыхъ головней и хоть что-нибудь спасти оттуда. Идите къ женщинамъ, утѣшьте ихъ, подкрѣпите, а я долженъ остаться здѣсь. Завтра осмотрюсь, соберу мысли, тогда и поговоримъ.
   Докторъ ушелъ, а панъ Янъ оставался на пожарищѣ чуть не до утра. Муховичъ былъ такъ пораженъ, что даже пересталъ ругаться. Можетъ быть, его грызла совѣсть при воспоминаніи, что онъ такъ часто призывалъ молніи съ неба, можетъ быть, глубоко сочувствовалъ несчастію своего хозяина,-- какъ бы то ни было, но съ рабочими разговаривалъ онъ тихо и ласково, самъ таскалъ воду ведрами, вытаскивалъ багромъ изъ кучи угольевъ полуобгорѣлыя балки.
   Надъ пожарищемъ всходило яркое, улыбающееся солнце и придавало розовый оттѣнокъ клубамъ еще курящагося дыма. Люди еще таскали воду, еще заливали тлѣющія головни, а посреди зеленыхъ деревьевъ торчали черные, точно осмоленные столбы построекъ, какъ бы скелеты какого-нибудь чудовища. Нѣтъ ничего печальнѣе вида пожарища, вида опустошенія, произведеннаго могучею, неукротимою стихіей. Оно печально, какъ могила, могила надеждъ человѣка, его стараній и тяжелаго труда. Гдѣ еще такъ недавно кипѣла жизнь и движеніе, теперь пустота и мертвое молчаніе. Бѣлый дымъ заволакиваетъ черныя развалины,-- два траурныхъ цвѣта,-- только кое-гдѣ блеснетъ красноватый огонекъ, разгорится куча угольевъ, прежде чѣмъ ее не засыплетъ сѣрый пепелъ...
   Въ поляхъ пана Яна градъ надѣлалъ не мало бѣдъ. Густые хлѣба точно подкошены, зеленые колосья, которые еще вчера гордо поднимались кверху, теперь грустно поникли, перепутались одинъ съ другимъ. Хотятъ они подняться подъ вліяніемъ тепла и солнца, но не могутъ. Трудно имъ заживить свои раны.
   

VII.

   Сёдловскій, плотникъ, извѣстный во всемъ околодкѣ, строитель сараевъ и скотныхъ дворовъ, съ двадцатью рабочими стоялъ на бивакахъ въ Ставискахъ; хозяйскія и наемныя телѣги возили лѣсъ, который сейчасъ же обстругивался и обрубался по указаніямъ пана Сёдловскаго. Работа такъ и кипѣла. Нужно было пользоваться короткимъ временемъ, остающимся до жатвы, напрягать всѣ силы, чтобы поставить необходимыя постройки. Муховичъ метался, какъ угорѣлый; къ нему уже вернулся прежній голосъ и энергія, ругательства, попрежнему, лились рѣкою. Панъ Янъ все чаще и чаще навѣщалъ городокъ, но, благодаря совѣтамъ доктора, толковалъ не съ молодымъ, а со старымъ Манелесомъ, и послѣ долгихъ переговоровъ добился болѣе выгодныхъ условій. Но не объ однѣхъ постройкахъ нужно было думать пану Яну. Панъ Саклаковскій, узнавъ о его несчастіи, тотчасъ же прислалъ письмо, полное сочувствія. "Многоуважаемый панъ Янъ,-- такъ начиналось письмо, -- если бы огонь, который уничтожилъ вашъ фольваркъ, палъ на мою собственную голову, то и тогда я не былъ бы огорченъ болѣе. Я понимаю, что это значитъ, я понимаю, какія непріятности и хлопоты это влечетъ за собою. Если бы я, какъ прежде, могъ свободно распоряжаться своими средствами, то самъ навязался бы къ вамъ со своею помощью, еслибъ не выдавалъ дочери замужъ, то взялъ бы назадъ выраженное мною желаніе получить обратно сдѣланную вамъ ссуду, но вы и вообразить не можете, что такое значитъ зять. Это пожаръ, который поглощаетъ не только любимое дитя, но и большую часть заработанныхъ тяжелымъ трудомъ и собранныхъ путемъ неимовѣрныхъ лишеній денегъ. Пожаръ можно угасить водою, жажду зятя -- только наличнымъ капиталомъ. Я просилъ его обождать годъ, а онъ въ отвѣтъ далъ мнѣ понять довольно ясно, что возьметъ назадъ свое слово. А это разбило бы сердце моей дочери, на что и, какъ любящій отецъ и человѣкъ тоже не безъ сердца, положительно не согласенъ. И такъ, находясь между молотомъ и наковальней, не въ силахъ, съ одной стороны, видѣть горе своей дочери, съ другой -- не желая доставить вамъ непріятность, я рѣшилъ уступить мое взысканіе нѣкоему Ноэху Глассу, очень дѣятельному варшавскому капиталисту, съ которымъ, какъ я имѣю основаніе думать, вы легко можете сговориться. Мнѣ очень грустно" и т. д.
   Панъ Янъ вовсе не отвѣчалъ на это письмо. Ему нужны были деньги, и онъ занималъ ихъ, гдѣ только можно, продалъ на корню зеленый, но уже сильно попорченный хлѣбъ и нѣсколько разъ ходилъ въ лѣсъ посмотрѣть, нельзя ли что-нибудь вырубить и продать, не принося большаго ущерба хозяйству.
   При такихъ условіяхъ время его проходило необыкновенно быстро: утро такъ и догоняло вечеръ, а вечеръ незамѣтно переходилъ въ ночь. За то ночь уже не гналась за утромъ, а тащилась, какъ кошмаръ, медленно, душила, какъ кошмаръ, сгоняя сонъ съ рѣсницъ, нагромождая передъ утомленными глазами цѣлые ряды вопросительныхъ знаковъ: что? какъ? откуда? отъ кого? когда?... Ужасный словарь! Не у одного человѣка онъ исковеркалъ жизнь, отнялъ энергію, не одного довелъ до преждевременной могилы. На свѣтѣ нѣтъ насѣкомыхъ болѣе злобныхъ и болѣе плодовитыхъ, чѣмъ эти неумолимые вопросы. Они жужжатъ надъ ухомъ, бросаются въ глаза, сверлятъ черепъ, доводятъ до сумасшествія, до бѣшенства. И сонъ убѣгаетъ отъ этихъ дьявольскихъ вопросительныхъ знаковъ, теряется покой и самая охота жить. Посреди ночнаго мрака они свѣтятся фосфорическимъ свѣтомъ, какъ блуждающіе огоньки надъ кладбищемъ или болотомъ, набиваются подъ вѣки, жгутъ усталые глаза.
   Нѣтъ силъ отогнать ихъ, нѣтъ возможности освободиться отъ нихъ. Назойливые, какъ комары, они возвращаются назадъ, множатся съ каждою минутой и облѣпляютъ бѣднаго человѣка цѣлою тучей.
   Панъ Янъ познакомился уже съ этими болѣзненными укушеніями. Тысячи острыхъ жалъ впивались ему въ мозгъ, сверлили черепъ, жгли огнемъ, и, подъ вліяніемъ этой боли, онъ видѣлъ свою жену и дѣтей въ бѣдности и униженіи, видѣлъ, какъ толпа какихъ-то тѣней бросалась на его достояніе, хватала по горсти земли и уступала мѣсто другой толпѣ,-- чувствовалъ, что какая-то страшная тяжесть налегла на его плечи, сгибаетъ его спину, пригнетаетъ къ землѣ.
   Только утро приносило съ собою какое-нибудь успокоеніе; при солнечномъ блескѣ темныя краски принимали менѣе мрачный оттѣнокъ, въ сердцѣ пробуждалась надежда.
   Переговоры съ жидами потребовали много времени. Дѣло подходило къ концу, какъ вдругъ являлось какое-нибудь новое условіе, новое вымогательство, и переговоры приходилось начинать съизнова.
   Старый Манелесъ исполнилъ обѣщаніе, данное доктору, и держалъ сторону пана Яна, защищалъ его, сколько могъ.
   -- Я своимъ здоровьемъ жертвовалъ,-- говорилъ онъ впослѣдствіи, когда необходимость заставила его придти совѣтоваться съ докторомъ,-- вѣрьте мнѣ. Не такъ скоро ростетъ тѣсто на дрожжахъ, какъ ростетъ жадность молодаго поколѣнія. Они хотѣли бы сразу все захватить въ свои руки. Дырявые мѣшки... ихъ ничѣмъ не наполнишь.
   -- Я разсчитывалъ, что вы будете тянуть на руку этого человѣка... Вы знаете, какое несчастіе постигло его? Должны же они понимать это!
   -- Нѣтъ, докторъ, есть только одна вещь, которую они понимаютъ: это -- деньги. Я долженъ былъ убѣждать ихъ цифрами, взялъ кусокъ мѣлу и показалъ, что по-моему будетъ лучше. Трудно это было, очень трудно, потому что у нихъ свой умъ и имъ кажется, что умъ ихъ лучшаго достоинства -- молодой. А, въ сущности, они глупцы. Мудрость любитъ держаться сѣдыхъ волосъ и бѣлыхъ бородъ. Всѣ наши ученые, великіе ученые, были старцы. Нашимъ дѣтямъ кажется, что опытъ ничего не значитъ.
   -- Скажите мнѣ, развѣ условія, въ которыя поставили пана Яна, таковы, что ихъ невозможно выдержать?
   -- Извините, панъ докторъ, это какъ для кого. Есть сортъ людей, который не выдержалъ бы, но есть сортъ, который выдержитъ. Шляхтичъ много выдержитъ, а панъ Янъ именно изъ шляхтичей. На такого можно много грузить. Мнѣ кажется, что мои глаза не увидятъ его паденія, и дай Богъ, чтобъ не увидали. Но, панъ докторъ, мои глаза уже стары, долго они смотрѣть не будутъ, они уже и теперь больше смотрятъ въ землю, чѣмъ вокругъ себя. Недалекъ часъ, когда они замкнутся навсегда, а что будетъ на свѣтѣ потомъ... Я не пророкъ.
   Старикъ замолчалъ и понюхалъ табаку. Докторъ въ задумчивости началъ прохаживаться по комнатѣ изъ угла въ уголъ, но вдругъ остановился и спросилъ:
   -- Отвѣтьте мнѣ,-- только откровенно,-- для несчастныхъ, которые, какъ панъ Янъ, должны искать у васъ помощи, есть какой-нибудь выходъ или нѣтъ?
   Старый еврей улыбнулся.
   -- На такой вопросъ можно отвѣтить только долгимъ отвѣтомъ, нѣсколькими отвѣтами, если хотите.
   -- Нѣтъ, вы скажите мнѣ прямо; не зачѣмъ золотить пилюли.
   -- Тогда я вамъ отвѣчу: путь есть... пути нѣтъ... путь могъ бы быть... Дѣло простое. Если бы этотъ панъ нашелъ кладъ или выигралъ большую сумму на выигрышный билетъ, или получилъ бы наслѣдство, или, наконецъ, пока есть время, ликвидировалъ бы дѣла и развязался бы съ имѣніемъ, то я сказалъ бы: выходъ есть; но такъ какъ клада онъ не найдетъ, на билетъ не выиграетъ, а имѣнія не продастъ, то я могу заранѣе сказать: выхода нѣтъ.
   -- Увязнетъ онъ въ этомъ болотѣ, вы говорите?
   -- Въ какомъ болотѣ? Зачѣмъ въ болотѣ? Чего ради ему идти черезъ болото, когда передъ нимъ прямая дорога? Онъ будетъ идти прямою дорогой. Сначала будетъ даже хорошо идти... съ жаромъ, въ галопъ... Люди будутъ удивляться и завидовать; но вамъ, вѣроятно, извѣстно, что человѣку, для того, чтобы идти, необходимы здоровыя ноги и здоровая грудь. А тѣмъ временемъ къ ногамъ его начнутъ цѣпляться сорныя травы, а на грудь наляжетъ тяжелый камень. Трудно ему будетъ передвигать ноги, трудно переводить духъ... Слабый сейчасъ же упадетъ -- и пропалъ, но сильный будетъ идти дальше,-- на сорную траву найдетъ силу, на подъемъ камня найдетъ силу и будетъ идти, хотя все медленнѣе, все медленнѣе, но не остановится. Если онъ захочетъ отдохнуть минуту, то его подгонитъ бичъ... очень крѣпкій бичъ, ибо онъ бьетъ до живаго.
   -- Какой такой бичъ?
   -- Не изъ конопли тотъ бичъ, панъ докторъ, не изъ ремня. Онъ сплетенъ изъ другаго. Изъ чести онъ, изъ жены, изъ дѣтей, изъ нравственности, изъ всѣхъ нитей, которыя въ крови вымочены, изъ сердца вырваны. Этотъ бичъ бьетъ больно, очень больно...
   Старикъ остановился на минуту, помолчалъ и потомъ продолжалъ:
   -- Это не только бичъ, но и пружина... она двигаетъ многими людьми и многими дѣлами на свѣтѣ. Много бы можно сказать объ этомъ, да зачѣмъ? Мы не измѣнимъ того, что есть, потому что у насъ нѣтъ достаточно силы для этого.
   -- Страшныя вещи вы говорите, панъ Манелесъ.
   -- Правда, грустныя, потому что на свѣтѣ мало веселаго. Господь Богъ посѣялъ больше плача и стоновъ, чѣмъ смѣха, и поэтому жниво плача богаче, чѣмъ жниво радости... Ну, я домой пойду, пора старымъ костямъ на покой. Такъ вы говорите, что я засну отъ вашего лѣкарства?
   -- Непремѣнно заснете.
   -- Очень вамъ благодаренъ. Отъ старой головы сонъ бѣжитъ, а отдыхъ ей нуженъ, очень нуженъ, прежде чѣмъ пошлется ей другой, крѣпкій, долгій сонъ... О другѣ своемъ не безпокойтесь: пока я живъ, его будутъ ѣсть, но по кусочку, по крайней мѣрѣ, цѣликомъ не проглотятъ.
   Старый Манелесъ потащился домой по грязнымъ переулкамъ городка, а докторъ остался одинъ и глубоко задумался.
   "Правъ былъ Манелесъ,-- думалъ онъ,-- совершенно правъ, когда говорилъ о бичѣ, что онъ сплетенъ изъ нитей, вырванныхъ изъ сердца и вымоченныхъ въ крови. О, этотъ бичъ больно бьетъ и сильно подгоняетъ! Но неужели нѣтъ средства облегчить дорогу бѣднякамъ, которыхъ стегаетъ этотъ бичъ?"
   Не успѣлъ докторъ отвѣтить на этотъ вопросъ, какъ передъ домомъ послышался стукъ колесъ, и черезъ минуту въ комнатѣ появился панъ Кароль.
   Медикъ-любитель былъ въ прекраснѣйшемъ расположеніи духа.
   -- Какое счастливѣйшее совпаденіе обстоятельствъ!-- воскликнулъ онъ.-- Я застаю васъ дома и, кромѣ того, у вашего подъѣзда нѣтъ ни одного экипажа,-- значитъ, вы свободны и никуда не собираетесь.
   -- Я, дѣйствительно, совершенно свободенъ и очень радъ васъ видѣть.
   -- Тогда, чтобъ не терять дорогаго времени, не приступитъ ли намъ къ дѣлу?
   Панъ Кароль усѣлся въ кресло съ видомъ, какъ будто онъ намѣревался просидѣть въ немъ нѣсколько часовъ, надѣлъ очки, вынулъ изъ кармана платокъ и откашлялся. Но докторъ поспѣшилъ прервать эти торжественныя приготовленія.
   -- Нѣтъ, такъ дѣло не дѣлается,-- сказалъ онъ.-- Конференція конференціей, а обычай обычаемъ. Разъ я имѣю счастье видѣть васъ въ своемъ домѣ, то, прежде всего, нужно подумать о рюмкѣ водки и закускѣ.
   -- Вы знаете, что я не принадлежу къ числу сторонниковъ старыхъ традицій; наоборотъ, идеалъ мой -- прогрессъ, чему доказательствомъ можетъ служить мой личный примѣръ. Я посвятилъ всѣ мои свободные часы научнымъ занятіямъ и въ короткое время достигъ изумительныхъ результатовъ на поприщѣ медицивы. Методамъ которой я собственно хотѣлъ бы познакомить васъ, заключается въ томъ, что...
   -- Я буду слушать съ удовольствіемъ и величайшимъ любопытствомъ, но отъ своего не отступлюсь. Въ этомъ смыслѣ я -- консерваторъ и такимъ останусь до конца дней своихъ.
   Онъ чуть не силой притащилъ пана Кароля къ столу. Бесѣда за стаканомъ вина оживилась и переходила съ предмета на предметъ, не касаясь знаменитаго открытія. У доктора въ головѣ было совсѣмъ другое и онъ началъ, не откладывая дѣла въ долгій ящикъ:
   -- А знаете, вы внушили мнѣ одну мысль.
   -- Какую именно?
   -- У меня былъ недавно старикъ Манелесъ, еврей. Вы, вѣроятно, знаете его?
   -- Еще бы нѣтъ! Отлично знаю. Недурной человѣкъ, довольно разсудительный. Когда-то я имѣлъ съ нимъ дѣло,-- теперь имѣю съ его сыномъ. О чемъ вы разговаривали съ нимъ? Такъ какъ хлѣба у васъ нѣтъ, то вы, вѣроятно, толковали объ его здоровьѣ. Онъ, дѣйствительно, болѣнъ, у него старческая слабость. Не думаю, чтобы вы могли помочь ему, потому что отъ старости лѣкарства нѣтъ, хотя, скажу вамъ подъ секретомъ, я изучалъ этотъ предметъ, и, кажется, теперь стою на пути къ любопытнымъ открытіямъ, о которыхъ, впрочемъ, не хочу распространяться раньше времени. Результаты выяснятся позже, послѣ опытовъ надъ старыми и совершенно болѣзненными животными.
   -- Я говорилъ съ Манелесомъ о нѣкоторыхъ общихъ вопросахъ, о всеобщемъ экономическомъ упадкѣ, объ отсутствіи кредита, о...
   -- Значитъ, объ эпидеміи. Что она существуетъ, это фактъ,-- существуетъ въ воздухѣ, во времени. Я совершенно вѣрно опредѣлилъ: именно -- эпидемія. Индивидуумы болѣе сильные, закаленные, обладающіе большою силой сопротивленія, выходятъ цѣлыми послѣ страшной борьбы, а слабые гибнутъ. Вамъ извѣстно, что вездѣ и во всемъ такъ дѣлается.
   -- Дѣло въ томъ, нѣтъ ли какого-нибудь средства, чтобъ дѣлалось иначе?
   Панъ Кароль состроилъ важную мину.
   -- Непремѣнно есть, но для этого нужна гигіена, діететика, и, если можно такъ выразиться, общественная дезинфекція, а кто же долженъ этимъ заняться?
   -- Я думаю, что всѣ.
   -- То-есть, какъ всѣ? Въ какомъ смыслѣ вы это понимаете? Объясните мнѣ подробнѣе.
   -- Я прошу васъ понимать меня буквально. Всѣ -- это значитъ всѣ люди, которыхъ соединяетъ общность положенія и профессіи, общность стремленій, идей, цѣлей. Болѣе сильный долженъ поддерживать слабаго, слабый -- слабѣйшаго; такимъ манеромъ образуется общее сопротивленіе внѣшнимъ неблагопріятнымъ обстоятельствамъ. Соединенныя силы много значатъ. Вы согласны со мной?
   -- Какъ и въ какомъ случаѣ. Это очень условно.
   -- Я думаю, что въ каждомъ случаѣ, а въ этомъ еще больше, чѣмъ въ другихъ. Не было бы того, что теперь, если бы мы шли рука объ руку.
   -- Это значитъ, еслибъ состоятельный человѣкъ отдавалъ свое состояніе банкроту? Нѣтъ, любезный докторъ, каждый самъ для себя, одинъ Богъ для всѣхъ. Это очень мудрое правило.
   -- Нѣтъ, это правило не мудрое. Богъ для всѣхъ насъ,-- это правда; но тотъ же самый Богъ повелѣлъ, чтобы и мы были одинъ для другаго. Коль скоро Онъ нашъ Отецъ, то мы всѣ братья, и, какъ братья, должны поддерживать и защищать другъ друга.
   -- Докторъ,-- сказалъ панъ Кароль,-- я не знаю, что вамъ отвѣтить. Прежде всего, какъ человѣкъ, посвятившій себя изученію такой раціональной и позитивной науки, какою является медицина, я не могу забавляться идеальными мечтаніями. Не мое дѣло спорить о томъ, чего я не вижу, мнѣ не пристойно заниматься примѣненіемъ химерическихъ теорій къ практикѣ. Кто что любитъ, докторъ: одинъ -- поэзію, другой -- прозу, одинъ -- фантазію, другой -- реальность... Я предпочитаю прозу и реальность, отъ фантазіи открещиваюсь и удивляюсь, что вы, медикъ, человѣкъ ученый, естественникъ, позволяете себѣ увлекаться несбыточными фантазіями, какъ, напримѣръ, сложеніемъ тяжести съ плечъ слабыхъ индивидуумовъ на плечи сильнѣйшихъ. Нѣтъ, докторъ, такъ дѣло не пойдетъ, такъ не годится!
   -- А вы знаете сказку объ отцѣ, трехъ сыновьяхъ и пучкѣ хвороста?
   -- И эту знаю, и десять подобныхъ; но какимъ образомъ это можетъ меня касаться? У меня есть свое, свое я и берегу, легко ли мнѣ, тяжело ли -- дѣло мое, я ни къ кому не навязываюсь, не требую ни отъ кого ничего и желаю, чтобы и у меня никто ничего не просилъ. Такое положеніе вещей я считаю за наилучшее, потому что если въ груди, напримѣръ, каждая клѣточка здорова и функціонируетъ, какъ слѣдуетъ, то и вся грудь здорова; если же одна клѣточка должна будетъ поддерживать другую, третью, десятую, то отъ этого выйдетъ кашель, чахотка...
   -- Сравненіе ничего не доказываетъ.
   -- Напротивъ, доказываетъ. Но оставимъ въ сторонѣ политическую экономію и общественные вопросы и поговоримъ о чахоткѣ.
   Тутъ панъ Кароль началъ широко распространяться о сущности чахотки, о силѣ причиняемаго ею страданія, и мало-по-малу подошелъ къ своему открытію, что гипсъ или известь радикальнѣйшимъ образомъ излечиваютъ эту ужасную болѣзнь. Доктору, какъ хозяину дома, поневолѣ пришлось выслушивать все до конца, но когда панъ Кароль, утомленный длинною рѣчью, отеръ потъ со лба и ожидалъ выраженія восторга, собесѣдникъ его не проронилъ ни слова.
   -- Ну, и что же вы скажете?-- поинтересовался панъ Кароль.
   -- Ничего,-- равнодушно отвѣтилъ докторъ.
   -- Понимаю. Вы ослѣплены и сразу не знаете, что сказать. Оно такъ и бываетъ, я понимаю это.
   -- А что вамъ внушило эту мысль?
   -- Дорогой докторъ, извѣстно всѣмъ, что великія открытія какъ обухомъ по лбу поражаютъ своею простотой и что не каждый умъ способенъ сразу оцѣнить ихъ. Еслибъ какому-нибудь слѣпому сразу возвратить зрѣніе, то онъ опять ослѣпъ бы, если бы вздумалъ неосторожно смотрѣть на солнце. Исторія великихъ открытій и изобрѣтеній даетъ намъ достаточно примѣровъ. Изобрѣтателя желѣзныхъ дорогъ считали за сумасшедшаго, Галилей... но зачѣмъ мнѣ повторять вамъ все это? Сегодня, узнавъ о моемъ открытіи, вы начнете думать о немъ и, послѣ нѣкотораго времени, какъ я предполагаю, когда вы освоитесь съ мыслью, что необыкновенное можетъ стать обыкновеннымъ, невозможное возможнымъ, когда вы успокоитесь отъ перваго впечатлѣнія и хладнокровно оцѣните достоинство моего изобрѣтенія, тогда вы воздадите дань моей заслугѣ и станете разглашать по свѣту имя его благодѣтеля. Я, какъ вамъ уже извѣстно, не имѣю въ виду матеріальныхъ выгодъ и далекъ отъ мысли пользоваться моимъ изобрѣтеніемъ, я только претендую на честь онаго и отъ этого не откажусь ни за что. Человѣчество должно знать, кому оно обязано своимъ спасеніемъ. Вы должны согласиться...
   -- Это еще большой вопросъ, любезный панъ Кароль.
   -- Какъ для кого, но для меня нѣтъ.
   -- Однако, вы не станете отрицать моей компетентности въ этомъ дѣлѣ?
   -- Безъ сомнѣнія, но компетентность не исключаетъ возможности ослѣпленія и нѣкотораго, если позволите такъ выразиться, высокомѣрія и профессіональной зависти. Я считаю васъ стоящимъ неизмѣримо выше надъ уровнемъ дюжинныхъ кропателей рецептовъ, но понимаю хорошо, что вы можете испытывать непріятное впечатлѣніе при мысли, что то, чего вы, адепты медицины, не могли сдѣлать въ теченіе многихъ вѣковъ, начиная съ Гиппократа, сдѣлалъ человѣкъ частный, ничего не имѣющій общаго съ вашимъ цехомъ.
   Слова благодѣтеля человѣчества повели къ очень острому объясненію, перешедшему чуть не въ ссору. Панъ Кароль даже охрипъ, а доктора чуть не хватилъ апоплексическій ударъ.
   Медикъ-любитель, уже сидя въ бричкѣ, не переставалъ повторять:
   -- Завистливый коновалъ!... Онъ думаетъ, что, вмѣстѣ съ патентомъ, пріобрѣлъ право отравлять людей! Тупая голова! рутинеръ! эмпирикъ!
   А докторъ отворилъ окно, чтобы дохнуть свѣжимъ воздухомъ, и ворчалъ сквозь зубы:
   -- Сумасшедшій, маньякъ... кромѣ того, страшный эгоистъ и скупецъ!
   Изъ окна маленькаго докторскаго домика было видно ясное, погожее небо, усѣянное звѣздами; изъ цвѣтника доносилось благоуханіе левкоевъ, резеды и розъ. Докторъ мало-по-малу успокоивался и, наконецъ, снисходительно улыбнулся.
   -- И чего я сержусь?-- тихо проговорилъ онъ, -- сколько на свѣтѣ живетъ такихъ сумасшедшихъ, маньяковъ,-- стоитъ ли ими забивать голову?
   Вскорѣ онъ совсѣмъ забылъ о панѣ Каролѣ, фигура медика-любителя совершенно исчезла изъ его воображенія, за то все яснѣе и яснѣе сталъ вырисовываться швейцарскій шале съ башенкой, съ балкономъ и пани Мальвиною на балконѣ.
   "Завтра поѣду туда,-- подумалъ про себя докторъ,-- утромъ навѣщу больныхъ, днемъ обдѣлаю всѣ дѣла, а вечеръ... вечеръ будетъ мой. Утро моей жизни было пасмурно, полдень нисколько не веселѣе,-- можетъ быть, Богъ пошлетъ хоть ясный вечеръ".
   Посидѣть у нея, поговорить, забыть о своемъ одиночествѣ -- это было верхомъ мечтаній доктора.
   "А, можетъ быть, обстоятельства сложатся такъ счастливо, что я съумѣю открыть ей хоть отчасти свою любовь... если непрямо и открыто, то хоть обинякомъ..."
   Ночь была чудная, погожая, благоухающая. Долго сидѣлъ старый холостякъ у окошка, долго мечталъ и только холодный предъ-утренній вѣтерокъ привелъ его въ себя. На востокѣ занималась яркая, свѣтлая полоска зари, лампа почти догорала, часы показывали третій въ исходѣ.
   Докторъ улегся спать, но едва только закрылъ глаза, какъ въ дверь его кто-то громко постучалъ. Стукъ вскорѣ повторился, но на этотъ разъ стучали уже не въ дверь, а въ окно.
   Докторъ спрыгнулъ съ постели, подбѣжалъ къ окну и отворилъ форточку.
   -- Что такое?-- спросилъ онъ,-- пожаръ?
   -- Ай, панъ докторъ, хуже, чѣмъ пожаръ, бѣда! Собирайтесь поскорѣе!
   -- Да куда, говорите толкомъ?
   -- Ой, панъ докторъ! Манелесъ, Манелесъ умираетъ!
   -- Сегодня онъ былъ у меня.
   -- Былъ, а теперь его, можетъ быть, совсѣмъ нѣтъ. Спѣшите, панъ докторъ!
   Панъ Дитто торопливо одѣлся и выбѣжалъ на улицу. Несмотря на раннюю пору, передъ домомъ Манелеса стояла толпа евреевъ. Вѣсть о близкой смерти стараго богача, какъ электрическая искра, обѣжала весь городокъ. Всякій спѣшилъ узнать о человѣкѣ, который повсюду пользовался репутаціей мудреца, покровителя вдовъ и сиротъ.
   Доктора встрѣтили криками радости, толпа разступилась передъ нимъ и открыла свободный проходъ. На порогѣ ждалъ старшій сынъ больнаго.
   -- Что съ нимъ?-- спросилъ онъ.
   -- Не знаю... плохо. Отецъ вечеромъ легъ и уснулъ, но около полуночи проснулся и закричалъ. Мы хотѣли было посылать за вами. Отецъ дышалъ тяжело, но когда могъ выговорить слово, то сказалъ: "Не посылайте за докторомъ. Я знаю, что мой конецъ близокъ". Мы заплакали, а онъ говоритъ: "Не будьте глупыми дѣтьми,-- жизнь не можетъ продолжаться вѣчно. Приведите сюда десять человѣкъ нашихъ, евреевъ, пусть они читаютъ со мной молитвы,-- больше отъ васъ мнѣ ничего не нужно". Мы послушались; потомъ пришелъ раввинъ, читалъ псалмы часа полтора. Отцу сдѣлалось немного лучше. Онъ приказалъ привести къ себѣ внуковъ, поговорилъ съ каждымъ, благословилъ... Говорилъ долго, а потомъ совсѣмъ ослабѣлъ и сказалъ: "Теперь пошлите за докторомъ; я уже не нуждаюсь въ его помощи, но мнѣ хотѣлось бы видѣть его". Мы и послали за вами.
   Докторъ вошелъ въ комнату. Манелесъ лежалъ на постели съ помутившимися глазами, но при видѣ доктора слегка приподнялся на локтѣ.
   -- Какъ хорошо, что вы пришли,-- проговорилъ онъ слабымъ, беззвучнымъ голосомъ,-- мнѣ хотѣлось проститься съ вами.
   -- Но, панъ Манелесъ...
   -- Я знаю, что меня ожидаетъ.
   -- Позвольте, мы увидимъ.
   -- Мое время пришло, помочь мнѣ невозможно. Можетъ быть, вы думаете, что у меня болитъ что-нибудь? Нѣтъ, только силы таютъ. Богъ зоветъ, нужно идти. Я хотѣлъ видѣть васъ еще разъ, потому что мы съ вами часто и долго разговаривали и я вамъ еще сказалъ бы кое-что...
   Манелесъ поникъ головою на грудь и закрылъ глаза. На высокомъ его лбу выступили крупныя капли пота, изсохшіе, костлявыя пальцы царапали простыню.
   -- Крѣпкаго вина,-- закричалъ докторъ,-- поскорѣе!
   Вино принесли и докторъ влилъ больному нѣсколько капель. Манелесъ черезъ минуту открылъ глаза.
   -- Я говорилъ дѣтямъ и внукамъ моимъ, -- шепталъ онъ, -- чтобы они были добры... я говорилъ имъ. И вамъ говорю, и всѣмъ вашимъ: будьте снисходительны... не бросайте каменьями. Охъ, кривда родитъ кривду, зло родитъ зло... будьте добры...
   Онъ снова замолкъ и снова погрузился въ сонъ. Высохшая грудь его медленно поднималась и опускалась, дыханіе становилось все слабѣе и слабѣе.
   Докторъ написалъ нѣсколько словъ и послалъ въ аптеку; онъ думалъ какими-нибудь энергическими средствами поддержать еще слабо тлѣющую искру жизни.
   Въ комнатѣ наступила тишина, только женщины сдержанно плакали въ уголку.
   Прежде чѣмъ принесли лѣкарство, старикъ еще разъ открылъ глаза, глубоко вздохнулъ и сѣдая голова его безсильно упала на подушки. Онъ умеръ.
   

VIII.

   Старый Манелесъ умеръ и во всемъ городкѣ поднялись плачъ и рыданія. Какъ бы то ни было, старикъ, повсюду считавшійся за патріарха, былъ свидѣтелемъ лучшихъ временъ и умѣлъ хорошо разсказывать объ этомъ. Его считали очень богатымъ, очень благочестивымъ и очень ученымъ, слова его уважали, совѣтовъ слушали, а толпа вѣчно голодныхъ, полу нагихъ бѣдняковъ видѣла въ немъ своего защитника и благодѣтеля. Теперь эти бѣдняки плакали громче всѣхъ, и плакали неподдѣльными слезами. Манелесъ ходилъ по бѣднымъ хижинамъ, разузнавалъ нужды ихъ обитателей, ихъ потребности, помогалъ своими деньгами, а когда ихъ не хватало, хлопоталъ въ кагалѣ, ссорился съ заправилами города, велъ цѣлыя войны, и, въ концѣ-концовъ, выигрывалъ дѣло своихъ бѣдныхъ.
   Похороны были назначены на другой день въ полдень. Весь городъ принялъ траурный видъ, лавки были заперты, почти все населеніе высыпало на кладбище. Всѣмъ казалось,-- бѣднякамъ въ особенности,-- что городъ осиротѣлъ совершенно, лишился своего главы, друга. Докторъ смотрѣлъ на толпу, громко проявляющую свое горе, и размышлялъ надъ этимъ явленіемъ. Почему подобныхъ манифестацій не было при погребеніи другихъ богатыхъ и ученыхъ евреевъ? Почему общая скорбь не провожала ихъ въ могилу? Онъ предложилъ этотъ вопросъ какому-то бѣдному портному.
   -- На свѣтѣ есть разные евреи,-- отвѣтилъ портной,-- богатые, бѣдные, добрые и недобрые, но такихъ, какъ Манелесъ, нѣтъ. Онъ былъ послѣдній. Онъ шелъ изъ того рода, какого уже не будетъ,-- онъ былъ изъ тѣхъ людей, подобныхъ которымъ уже не будетъ... впереди его шла справедливость, а онъ шелъ за справедливостью. Если бы у живаго человѣка вырвать глазъ, оба глаза, отрубить голову, то съ нимъ было бы то же самое, что съ нашимъ городомъ послѣ смерти стараго Манелеса... Теперь, разумѣется, молодой Манелесъ сдѣлается старымъ Манелесомъ... Правда, онъ старый, кромѣ того, онъ Манелесъ, но, повѣрьте мнѣ, онъ не будетъ старымъ Менелесомъ. Ему недостаетъ того, что было у отца.
   -- Чего же это?
   -- Развѣ я знаю это, панъ докторъ? Я -- простой человѣкъ, отвѣтить на это не съумѣю. Я говорю, какъ портной: изъ толстой холстины не сдѣлаешь атласнаго камзола, а покойникъ былъ чистый атласъ, чистый шелкъ... шелковый человѣкъ, повѣрьте мнѣ. Его сынъ, вѣроятно, захочетъ подражать отцу, можетъ быть, будетъ помогать бѣднымъ,-- отчего нѣтъ?-- онъ богачъ; но того, что было у стараго Менелеса, у него нѣтъ.
   -- Можетъ быть, сердца?
   -- Панъ докторъ, я не знаю, какъ это по-господски называется, не знаю я даже, какъ назвать по-жидовски, но чувствую это. Можетъ быть, это сердце, можетъ быть, душа, можетъ... почемъ я знаю? То же, чего нѣтъ у молодаго Манелеса и у его дѣтей, будетъ у внуковъ. Объ этомъ писано въ Гамурѣ, но я человѣкъ неученый, сужу по своему глупому разуму, какой мнѣ Господь Богъ далъ. Панъ докторъ, мнѣ кажется, что у стараго Манелеса была душа,-- добрая душа, чистая душа, да введетъ онъ въ жилище Авраамово, а намъ... намъ остается плачъ и горесть.
   Докторъ пошелъ за похоронною процессіей на кладбище. Это произвело огромную сенсацію среди евреевъ. Они гордились, что человѣкъ, чуждый имъ по убѣжденіямъ и по религіи, шелъ за гробомъ ихъ единовѣрца. Иные даже прямо обращались къ доктору и не скрывали своего удивленія.
   При выходѣ съ кладбища, когда останки Манелеса были уже засыпаны землей, докторъ сказалъ кучкѣ старыхъ евреевъ, собравшихся вмѣстѣ:
   -- Я бы очень желалъ, чтобы правила человѣка, котораго мы только что похоронили, не были вмѣстѣ съ нимъ зарыты въ землю, чтобы наставленія, которыя онъ давалъ, вошли вамъ въ плоть и кровь, чтобы вы помнили о тѣхъ дырявыхъ сосудахъ, которыхъ не наполнятъ цѣлыя рѣки.
   Можетъ быть, нѣкоторое время, подъ впечатлѣніемъ свѣжей утраты, евреи помнили наставленія стараго Манелеса, но не успѣла трава еще зазеленѣть на его могилѣ, какъ все было забыто. Память сѣдобородаго старца быстро изглаживалась изъ души его соотечественниковъ. Всѣхъ уносила волна гешефта, всѣхъ охватывало пламя жадности, желаніе обогатиться сразу, сейчасъ же, безъ малѣйшей отсрочки.
   Почувствовали это всѣ кліенты Манелеса и мелкихъ капиталистовъ, имѣвшихъ съ нимъ связь, въ особенности почувствовалъ панъ Янъ, который, въ силу необходимости, долженъ былъ вести съ ними дѣло. Обдирали его безъ милосердія, безъ жалости, а онъ, какъ тонущій, хватающійся за бритву, если она подвернется ему подъ руку, хватался за это единственное средство, не обращая вниманія на его ужасныя послѣдствія. Можетъ быть, онъ еще разсчитывалъ на свои силы, на свою выносливость.
   Сёдловскій все еще работалъ съ арміею своихъ плотниковъ; свѣжіе вѣнцы новыхъ построекъ росли все выше и выше; вотъ и стропила начали подниматься одно за другимъ, вотъ и кровельщики принялись за свое дѣло, а деньги все уплывали какъ вода, летѣли какъ стружки изъ-подъ рубанка.
   И этого мало. Кромѣ плотниковъ и кровельщиковъ, приходилось платить жнецамъ, потому что въ поляхъ зазвенѣли, уже косы и серпы, заскрипѣли телѣги, полныя свѣже-скошеннымъ хлѣбомъ. Въ это время въ деревнѣ начиналась горячая, лихорадочная пора. Молодой Манелесъ, которому въ наслѣдство отъ отца перешелъ титулъ стараго, часто навѣщалъ Стависки, покупалъ новый хлѣбъ,-- все равно, готовый или не готовый,-- давалъ ссуды, заключалъ договоры. Онъ покупалъ и то, и другое, а за тѣмъ, чего самъ купить не могъ или не хотѣлъ, присылалъ "покупателя", конечно, своего компаніона, который, однако, не признавался въ этомъ и расписывалъ Манелеса передъ Яномъ самыми черными красками. Манелесъ, съ своей стороны, тоже не скупился на оскорбительные эпитеты, что не мѣшало двумъ врагамъ, не выносящимъ другъ друга, дѣйствовать въ полномъ согласіи и по-братски дѣлиться выгодами, извлекаемыми изъ Стависокъ. Правда, непріятности съ Саклаковскимъ прекратились, въ закладной мѣсто нетерпѣливаго кредитора занялъ Манелесъ, который заранѣе заявилъ, что капитала не потребуетъ въ теченіе долгаго времени, будетъ довольствоваться процентами, а если и процентовъ не заплатятъ, то удовлетворится векселемъ, простымъ клочкомъ бумаги, да и то только для формальности, для порядка.
   Вообще Манелесъ любилъ имѣть въ своихъ рукахъ бумагу и затѣмъ относился равнодушно даже къ своимъ интересамъ. Никто лучше его не могъ дать совѣта.
   -- Извините меня,-- сказалъ онъ однажды пану Яну,-- послушайтесь меня, я вамъ даю добрый совѣтъ и вообще желаю вамъ добра. Вамъ нуженъ арендаторъ на вашъ фольваркъ, не столько, можетъ быть, для увеличенія доходовъ, сколько для облегченія. У васъ по хозяйству много заботъ, а времени не хватаетъ, чтобы разъѣзжать по разнымъ мѣстамъ да торговаться съ купцами. Я вамъ дамъ молодаго, ловкаго еврейчика... будете довольны. Я здѣсь ничѣмъ не заинтересованъ, потому что этотъ еврейчикъ ни братъ мой, ни сватъ. Еврейчикъ, какъ еврейчикъ, и рекомендую его я изъ расположенія къ вамъ.
   Панъ Янъ не согласился на это предложеніе.
   -- Какъ хотите,-- вздохнулъ Манелесъ,-- но я вамъ совѣтую. Если вы заключите съ нимъ договоръ, онъ внесетъ за полгода впередъ аренду, представитъ ручательство,-- я прикажу ему представить ручательство, прикажу, чтобъ онъ служилъ вамъ вѣрно и о вашихъ интересахъ заботился, какъ о своихъ собственныхъ. Я знаю, что вы будете имъ довольны, у этого человѣка есть голова на плечахъ. Онъ и въ скотѣ толкъ знаетъ, съумѣетъ и купить, и продать,-- все время по ярмаркамъ таскается,-- и вообще найдетъ вамъ покупателя на каждую вещь. Стоить же это вамъ не будетъ ни копѣйки.
   -- Какъ такъ?
   -- Извините меня, что такому человѣку нужно? Онъ молодъ, недавно женился, состояніе у него -- только пара ребятишекъ. Дать ему какой-нибудь уголокъ, хлѣба немного, топлива, клочекъ земли подъ огородъ, онъ и доволенъ; а если что-нибудь самъ добудетъ на молоко или отъ васъ за хлопоты получитъ, то я ужь не знаю, какъ будетъ вамъ благодаренъ. Вѣдь, вы держите же прикащиковъ. Не знаю, приносятъ ли они пользу,-- по моему мнѣнію -- нѣтъ...
   -- Отчего же нѣтъ?
   -- Да, вѣдь, прикащику нужно жалованье платить, содержаніе отпускать, а польза отъ него какая? Муховичъ вашъ какую вамъ пользу приноситъ? Съумѣетъ онъ какое-нибудь дѣло обдѣлать? Знаетъ ли что-нибудь?
   -- Ну, хозяйство-то онъ знаетъ.
   -- Извините меня, мнѣ извѣстно, какое это знаніе.
   -- Да развѣ вы-то знакомы съ сельскимъ хозяйствомъ, панъ Манелесъ?
   -- Я со всѣмъ знакомъ, и напрасно не говорю. Все сельское хозяйство, по мнѣнію пановъ, заключается въ слѣдующемъ: рабочій кричитъ на воловъ, Муховичъ кричитъ на рабочихъ, а на Муховича самъ панъ кричитъ. А что изъ этого выходитъ? Самое большее, что поля вспашутъ и засѣютъ.
   -- Развѣ это не важно?
   -- Какъ когда. Если есть поле, есть волы и сѣмена, то хорошо, тогда и Муховичъ можетъ хозяйствовать, а если воловъ нѣтъ, сѣмянъ не хватаетъ, что онъ сдѣлаетъ, какъ выпутается? Не хитро сдѣлать что-нибудь, если что-нибудь есть, пусть-ка онъ сдѣлаетъ, если ничего нѣтъ.
   -- Это его не касается, это дѣло владѣльца имѣнія.
   -- Вы немного ошибаетесь. Это дѣло не Муховича, это еврейское дѣло, и въ этомъ случаѣ только еврей можетъ быть хорошимъ хозяиномъ.
   -- Панъ Манелесъ, -- съ неудовольствіемъ перебилъ панъ Янъ, -- дѣла такого рода, повторяю, касаются только владѣльца имѣнія. Прикащикъ хорошъ тогда, когда исполняетъ то, что отьнего зависитъ непосредственно и что онъ обязанъ дѣлать.
   -- И, кромѣ того, нужно прибавить, когда дѣлаетъ практично... Тотъ еврейчикъ, котораго я вамъ хочу дать, сокровище; онъ пятнадцать прикащиковъ замѣнить, потому что у него въ головѣ больше ума, чѣмъ у пятнадцати прикащиковъ. Онъ съумѣетъ не ѣсть, но пить, а смотрѣть за хозяйствомъ. Вы убѣдитесь сами, что я говорю правду, ничего не преувеличиваю. Я знаю эти дѣла, зубы на нихъ съѣлъ, ноги поотрепалъ... Впрочемъ, что-жь? я васъ не принуждаю, добрый товаръ самъ себя хвалиться этотъ еврейчикъ поистинѣ добрый товаръ. Сегодня вы его не хотите, говорите, что безъ него обойдетесь, что онъ вамъ не нуженъ... Очень хорошо, подождемъ нѣсколько мѣсяцевъ, и вй сами увидите, сами заговорите о немъ.
   Манелесъ зло улыбнулся, -- онъ зналъ, что предсказаніе его оправдается, да тутъ и не нужно было быть пророкомъ.
   Молодой еврейчикъ поселился въ Ставискахъ. Онъ внесъ аренду за полгода впередъ, представилъ удостовѣреніе, былъ услужливъ, низко кланялся, исполнялъ всевозможныя порученія, и исполнялъ съ удивительною ловкостью и точностью.
   Муховичъ ругался на чемъ свѣтъ стоитъ, что жиды забираются на фольваркъ, но Іоель (такъ звали еврейчика) съумѣлъ подмѣтить слабую сторону прикащика и смягчить его гнѣвъ. Подъ вліяніемъ этихъ смягчающихъ средствъ, Муховичъ ругался все меньше и меньше, за то чаще началъ жаловаться на головную боль и сонливость. Страданія эти были временныя, но появлялись довольно часто, такъ что панъ Янъ нѣсколько разъ принужденъ былъ заявлять Муховичу, что прогонитъ его. По поводу этого происходили чувствительныя сцены, обѣщанія исправиться, произносились клятвы не брать ничего въ ротъ, а черезъ недѣлю слѣдовалъ рецидивъ.
   Іоель никогда и ничего не желалъ для самого себя. Онъ былъ воплощенное безкорыстіе и заботился только о выгодахъ другихъ. Одного родственника онъ усадилъ на аренду огорода, другаго втиснулъ на вѣтряную мельницу, третьему устроилъ смолокурню. Благодаря этому, надъ Стависками было установлено нѣчто вродѣ контроля, и въ городѣ, въ главномъ штабѣ Манелеса, было извѣстно все о каждой мѣрѣ зерна, снопѣ соломы, стогѣ сѣна, извѣстно число лошадей, воловъ, коровъ, телятъ, число деревьевъ въ лѣсу, извѣстно, какіе расходы требовались по хозяйству и на содержаніе дома.
   О панѣ Янѣ въ главномъ штабѣ говорилось, что онъ хорошій хозяинъ. Это было справедливо. Панъ Янъ вставалъ до разсвѣта, ложился поздно, оберегалъ свое достояніе, какъ зѣницу ока, и, все-таки, всѣ доходы его шли на уплату процентовъ. Себѣ онъ отказывалъ во всемъ, бережливость доводилъ до послѣдней степени въ надеждѣ, что такимъ образомъ станетъ на ноги, скопить деньги на воспитаніе дѣтей, на старость. Не разъ съ его устъ срывалась обычная фраза:
   -- Подождите, пройдетъ годъ, два, три, и дѣло будетъ совсѣмъ иначе.
   Манелесъ улыбался, поддакивалъ, желалъ, чтобы это какъ можно скорѣе осуществилось, и отлично зналъ, что ничего подобнаго никогда не будетъ.
   Побитый градомъ хлѣбъ кое-какъ поднялся, созрѣлъ, палъ подъ ударами косъ и серповъ и пошелъ во вновь отстроенную житницу. Новая молотилка ворчала и гудѣла, поля взрывали новые плуги. Съ минутой приближенія новаго посѣва въ сердце вступаетъ новая надежда. Панъ Янъ бодрѣе ходилъ по полямъ.
   Однажды вечеромъ, возвращаясь домой, онъ увидалъ докторскую бричку.
   -- Куда, милый докторъ?-- спросилъ онъ.
   -- Конечно, къ вамъ,-- отвѣтилъ панъ Дитто.
   -- Чудесно, а то вы совсѣмъ забыли насъ.
   -- Не моя вина, что вы не хвораете... Вы давно изъ дому?
   -- Съ обѣда. А что?
   -- У васъ никого нѣтъ?
   -- Да кто же у насъ можетъ быть?
   -- Не знаю... я просто такъ спросилъ... изъ сосѣдей кто-нибудь.
   -- А, а! теперь понимаю! Прошу прощенія, я васъ обвинилъ было въ безкорыстіи. Теперь готовъ держать пари на что угодно, что пани Мальвина или у насъ, или скоро пріѣдетъ. Ну, коли такъ, то поѣдемъ поскорѣе. При такихъ условіяхъ каждая минута дорога. Знаемъ мы это.
   И панъ Янъ усѣлся рядомъ съ докторомъ.
   -- Скажите вы мнѣ откровенно, какъ близкому человѣку, другу, какъ идетъ дѣло? Подвинулись вы впередъ, есть ли какія-нибудь надежды?
   -- Почемъ я знаю?...
   -- Подобнаго отвѣта я не ожидалъ отъ такого энергичнаго человѣка, какъ вы. Нужно смѣло идти къ цѣли.
   -- Я и иду, только медленно. И когда мнѣ кажется, что дѣло идетъ не такъ, тогда я совсѣмъ теряю надежду, это меня мучить, отравляетъ, не даетъ спать. По временамъ я удивляюсь, что такое со мной, но это такая загадка, которую не разгадаешь, несмотря на всѣ усилія воли.
   -- На что ее разгадывать? Нужно идти за голосомъ, который зоветъ васъ.
   -- Не хорошо мнѣ, грустно, чего-то недостаетъ. Вокругъ себя я вижу ужасающую пустыню, даже стыдно признаться, и книги меня занимаютъ не такъ, какъ прежде. Я сталъ совсѣмъ другимъ человѣкомъ.
   -- Я вижу, милый докторъ,-- сказалъ панъ Янъ,-- что, своей странной робости, вы никогда не дойдете до цѣли, но, къ счастью, мы найдемъ какое-нибудь средство.
   -- Средство! Если бы вы имѣли такое средство, то я отдалъ бы половину своей жизни.
   -- Такой большой жертвы не нужно. Я отдамъ васъ подъ покровительство женщинъ; моя жена и мать при помощи панны Грація какъ разъ васъ женятъ.
   -- Сомнѣваюсь, чтобы моя сестра согласилась приложить руки къ этому дѣду.
   -- Предоставьте это намъ, мы убѣдимъ панну Грацію и она перейдетъ на нашу сторону.
   Панъ Янъ и докторъ незамѣтно доѣхали до дому, а черезъ четверть часа пріѣхала и пани Мальвина. Панъ Янъ успѣлъ шепнутъ женѣ нѣсколько словъ и дѣло приняло такой оборотъ, что докторъ пришелъ въ совершенный восторгъ. Сидѣла онъ рядомъ со вдовушкой, разговаривалъ съ нею, занималъ ее, а на дѣтей, которыхъ такъ любилъ, не обращалъ почти никакого вниманія. Когда разговоръ наладился, пана Яна вызвали изъ гостиной.
   Въ пріемной ожидалъ плечистый, высокій мужикъ, съ длинными сѣдыми волосами, которые спадали ему на плечи.
   При видѣ пана Яна онъ всталъ, поклонился, затѣмъ полѣзъ за пазуху и вытащилъ оттуда цѣлую кипу бумагъ.
   -- О, староста,-- сказалъ панъ Янъ,-- да вы мнѣ цѣлую канцелярію принесли сюда!
   -- Что писарь далъ, то и принесъ, а что тамъ написано, и самъ хорошенько не знаю. Читалъ-то я кое-какъ, а тутъ еще кто-то, накажи его Богъ, очки у меня укралъ.
   -- Тутъ разныя дѣла, староста, и кое о чемъ мы съ вами поспоримъ.
   Мужикъ началъ чесать затылокъ и переминаться съ ноги на ногу.
   -- Прежде всего, вы требуете у меня лѣсу на какой-то мостъ.
   -- Писарь говоритъ, что мостъ безъ лѣсу не исправишь; онъ никуда не годится. Одинъ жидъ съ будой и съ лошадью провалился въ воду. Еле вытащили. Ругался, говорить -- жаловаться будетъ.
   -- Все это отлично, но за что же я-то обязанъ давать вамъ лѣсъ? Какъ хотите, а я вамъ ничего не дамъ.
   -- Откуда же мы возьмемъ?
   -- Купите гдѣ-нибудь.
   Мужикъ вытаращилъ глаза.
   -- Купить? Нѣтъ, вельможный панъ, это не дѣло. Сколько лѣтъ я живу, а не слыхалъ, чтобы крестьяне покупали лѣсъ на мосты. Еще на хату, на сарай, коли сгоритъ у кого, туда-сюда, а на мостъ... Да и писарь говоритъ -- закону такого нѣтъ.
   -- Какъ хотите, а лѣсу я не дамъ. Можете судиться со мной, но, предупреждаю, дѣло проиграете... Ну, а еще что у васъ? Оставьте бумаги, я все просмотрю, а пока до свиданія. У меня гости, я долженъ идти къ нимъ... Впрочемъ, постойте, совсѣмъ было позабылъ... Что Валекъ Сова изъ Вольки поправился послѣ пожара?
   -- Куда поправился! У него сгорѣлъ амбаръ со всѣмъ хлѣбомъ, скотинѣ ѣсть нечего, самъ еле таскается, а баба его лежитъ цѣлую недѣлю безъ памяти, того и гляди, что помретъ.
   -- Такъ, пожалуйста, когда увидите его, скажите, чтобы пришелъ ко мнѣ, а лучше бы пріѣхалъ. Я ему дамъ двѣ четверти ржи и дерева на амбаръ.
   Мужикъ пришелъ еще въ большее недоумѣніе
   -- Вельможный панъ,-- сказалъ онъ несмѣло,-- мнѣ какъ-то это въ голову нейдетъ, что вы намъ на мостъ давать не хотите, а вотъ Вальку...
   Панъ Янъ разсмѣялся.
   -- Это ужь вы сами отгадайте, а не поймете, я вамъ когда-нибудь на досугѣ растолкую. А какъ наше дѣло насчетъ лѣса? Хотите ли вы купить его, нѣтъ ли? Подумайте, надо мною не каплетъ. А то я, можетъ быть, имѣніе продамъ, у меня торгуютъ.
   -- Мы что-то ничего не слыхали. А кто торгуетъ?
   -- Разные люди, мелкая шляхта, нѣмцы. Купятъ на колонію, вмѣсто фольварка, выростетъ деревня. У васъ сосѣдей будетъ штукъ тридцать, вамъ веселѣе будетъ.
   -- Того быть не можетъ,-- пробормоталъ староста.-- Вы насъ не обидите такъ.
   -- Развѣ это обида?
   -- Какъ же не обида? Къ кому же мы будемъ ходить на заработки?
   -- Будете искать у новыхъ сосѣдей, у нѣмцевъ-колонистовъ.
   -- Э, вельможный панъ, тѣмъ, что у колбасниковъ заработаешь, голодную собаку изъ-подъ стола не выманишь. Чистая саранча! Видѣлъ я, какъ они пріѣзжали въ наши края съ дѣтьми. Плодовиты они, какъ кролики, тамъ ростутъ, гдѣ ихъ не сѣяли, а какъ за землю схватятся, такъ и не оттащишь. Твердый народъ, а коли поселится среди насъ, то нашимъ и житья не будетъ. Свое берегутъ, какъ зѣницу ока, а на чужое жадны, какъ псы. Не дай Богъ такихъ сосѣдей!
   Мужикъ вздохнулъ, низко поклонился и вышелъ, а панъ Янъ возвратился къ своимъ гостямъ.
   

IX.

   Прошло нѣсколько лѣтъ и органистъ Конкольскій съ дѣдомъ Лукашемъ снова хлопоталъ въ старомъ костёлѣ, заправлялъ свѣчи въ большіе деревянные подсвѣчники, раскладывалъ цвѣты, завѣшивалъ окна. То было приготовленіе къ печальной церемоніи. По серединѣ костёла возвышался катафалкъ, покрытый чернымъ сукномъ, и вокругъ него-то въ особенности возился Конкольскій вмѣстѣ съ Лукашемъ. Торопились они ужасно, потому что погребальную процессію ожидай съ минуты на минуту. Процессія должна была придти изъ Ставискъ,-- мать пана Яна умерла. Окончила она свою тихую, трудовую жизнь скоро, больна была только два дня. Никто изъ окружающихъ не предполагалъ, чтобы конецъ былъ такъ близокъ. Старушка угасла безъ страданій, съ улыбкой на устахъ, благословляя дѣтей и внуковъ.
   За гробомъ шло немного народа. Панъ Янъ поддерживалъ жену, панна Грація вела старшихъ дѣтей, за ними слѣдовала кучка ближайшихъ сосѣдей, прислуга изъ Ставискъ и крестьяне. Колоколъ уныло перезванивалъ и вѣтеръ далеко разносилъ его жалобные звуки. Послѣ отпѣванія гробъ поставили въ склепъ подъ церковью, который служилъ усыпальницей цѣлому ряду поколѣній дѣдовъ и прадѣдовъ пана Яна. Старичокъ ксёндзъ сказалъ прочувствованную рѣчь, на многихъ глазахъ навернулись слезы, многіе вздохнули отъ души.
   Въ числѣ друзей, которые пришли отдать послѣдній долгъ умершей, недоставало доктора. Онъ уже переселился въ Варшаву и хотя при выѣздѣ обѣщался навѣщать старыхъ друзей, но или не хотѣлъ, или не могъ сдержать своего обѣщанія и вотъ уже болѣе года не показывался въ здѣшнихъ мѣстахъ. По временамъ онъ писалъ къ пану Яну, но очень рѣдко. Пани Мальвина тоже уѣхала,-- Гезъ пошелъ въ аренду. Арендаторъ жилъ на фольваркѣ, а швейцарскій шале находился подъ охраной стараго слуги пани Мальвины.
   Панъ Янъ началъ сѣдѣть, виски его были точно усыпаны снѣгомъ, лицо похудѣло, черты какъ-то заострились. Пани Марія была прелестна попрежнему, хотя прожитые года тоже достались ей не задаромъ. На лбу ея появились морщинки, среди шелковистыхъ, густыхъ волосъ показывались серебряныя нити. У людей, живущихъ въ непрестанныхъ заботахъ, иней сѣдины появляется раньше осени жизни. Въ черномъ траурномъ платьѣ пани Марія казалась олицетвореніемъ страданія и глаза ея оживлялись только тогда, когда она смотрѣла въ сторону мужа или дѣтей.
   О мужѣ ея евреи говорили, что ему приходится туго. Такъ утверждалъ Манелесъ, такъ поддерживалъ Іоель, таково было всеобщее мнѣніе этихъ финансистовъ. И Іоель тоже числился финансистомъ. Пришелъ онъ въ Стависки почти ни съ чѣмъ,-- съ ничтожною суммой денегъ, что взялъ, въ приданое, за женой,-- пришелъ, прожилъ нѣсколько лѣтъ и обросъ пухомъ. Рука у него была счастливая,-- до чего дотронется, то пристаетъ къ ней, а что пристанетъ, то не только не отвалится никогда, а будетъ роста, какъ на дрожжахъ. Говорили, что ему везетъ счастье, -- ему, дѣйствительно, везло. Дѣла пана Яна онъ обдѣлывалъ и одинъ, и въ сообществѣ съ кѣмъ-нибудь. Результаты для папа Яна выходили различные: иногда хорошіе, иногда плохіе; иногда онъ выигрывалъ, чаще терялъ, а для Іоеля было всегда хорошо, Іоель всегда получалъ выгоду. Для Ставискъ онъ сталъ необходимымъ, безъ него нельзя было продать ни мѣры хлѣба; если онъ не вліялъ на дѣла прямо, то вліялъ посредствомъ другаго, третьяго, пятаго. Каждый еврей, пріѣзжавшій въ Стависки, прежде чѣмъ пойти въ панскій домъ, подъ видомъ потребности въ отдыхѣ, направлялся во флигелекъ Іоеля, получалъ тамъ необходимыя указанія и уже съ готовымъ, совершенно обдуманнымъ планомъ являлся къ пану Яну.
   Дѣло шло не безъ протеста, потому что владѣлецъ Стависокъ иногда бунтовалъ, хотѣлъ сбросить ярмо, которое наложили ему на шею, возмущался.
   Въ большей или меньшей степени то же самое дѣлаетъ кровный конь, привыкшій къ свободѣ и необъятному простору степей, дѣлаетъ то же самое, когда почувствуетъ на плечахъ твердый хомутъ, а позади себя тяжелый, нагруженный возъ. Рвется онъ и брыкается, хочетъ порвать свои узы, разбить возъ, но возъ крѣпокъ, а упряжь точно изъ желѣза выкована. И конь, послѣ неудачнаго сопротивленія, напрягаетъ мускулы, склоняетъ голову и идетъ, куда ему прикажутъ.
   Евреи говорили, что пану Яну приходится туго, очень туго. Трудно придумать лучшее опредѣленіе. У пана Яна не. было ни одного часа, который онъ могъ бы посвятить самому себѣ, онъ забылъ, что такое значитъ минута отдыха или радости. Тѣ, которые запрягли его въ эту телѣгу, знали, что онъ можетъ еще везти, что огонь въ немъ не угасъ, силы не изсякли, и наваливали, наваливали все большую тяжесть, желая исчерпать всѣ эти силы до конца... Съ утра, лучше сказать -- съ самаго разсвѣта до поздней ночи онъ только и думалъ, что о нихъ, посвящалъ имъ всѣ силы своего ума, своей энергіи, думалъ о нихъ и тогда, когда наступала желанная ночь, и эта дума далеко отгоняла сонъ отъ его отяжелѣвшихъ вѣкъ. Ему, дѣйствительно, приходилось туго, потому что у него не было ни минуты свободной; онъ чувствовалъ, что его все тѣснѣе и тѣснѣе окружаетъ какая-то стѣна, а за ней не видать ничего, ничего! Сдѣлаетъ онъ что-нибудь, выработаетъ, выкуетъ, и все это для того, для другаго, для третьяго, а для себя, для своихъ? Ничего, въ самомъ лучшемъ случаѣ -- нуль; а что будетъ завтра, послѣ-завтра, черезъ годъ? Какъ и мыслить въ такомъ положенія? Вопросъ: что будетъ черезъ годъ?-- является верхомъ ироніи, въ присутствіи неразрѣшеннаго вопроса о завтра, кажется ядовитою сатирой. Черезъ годъ! Можно ли думать о томъ, когда надъ головой на тонкомъ волоскѣ виситъ мечъ, который каждую минуту можетъ сорваться и разбить все существованіе? Печальная трагедія жизни!
   И тѣмъ болѣе печальная, что она проста, обычна, обыкновенна... сѣра, если можно употребить подобное выраженіе. Но, несмотря на все это, она страшна, можетъ быть, страшнѣе тѣхъ, которымъ мы удивляемся въ твореніяхъ геніальныхъ поэтовъ. Тамъ высшая сила, фатумъ, раздробляетъ человѣка однимъ ударомъ, здѣсь человѣкъ падаетъ отъ укола тысячи булавокъ, умираетъ исподволь, теряетъ кровь капля по каплѣ до полнѣйшаго истощенія, обольщаетъ себя до послѣдней минуты ложными надеждами и... терзается...
   Лѣтній вечеръ былъ тихъ и ясенъ; панъ Янъ возвращался домой съ поля. По дорогѣ его обогнала бричка, въ которой сидѣлъ панъ Кароль, дилетантъ-медикъ.
   -- А, сосѣдъ почтеннѣйшій!-- воскликнулъ панъ Кароль.-- Поля свои осматривать ходили? Очень хорошо, очень хорошо! Есть на что полюбоваться, -- рѣдко гдѣ найдешь лучше. Культура, хорошее хозяйство...
   -- Дѣлаю, что умѣю. А васъ Богъ куда песетъ? Не навѣстите ли мою убогую хату?
   -- Благодарю васъ, никакъ не могу. Представьте себѣ, двѣ недѣли дома не былъ, не знаю, что тамъ дѣлается. Возвращаюсь изъ Варшавы; вы можете сообразить, какъ я горю нетерпѣніемъ узнать, какъ тамъ у меня дѣла! Ну, а у васъ? Тихо, покойно, несчастій никакихъ? Ни огня, ни мора, ни града?
   -- Ничего подобнаго, къ счастью, не было, а вообще все идетъ по-старому. Какія новости вы привезли намъ?
   -- Массу новостей, цѣлый возъ. Нѣтъ, представьте себѣ, кого я видѣлъ? Нашего эскулапа. Растолстѣлъ, цвѣтетъ здоровьемъ...
   -- Онъ и прежде былъ здоровъ.
   -- Да, но теперь въ особенности. Растолстѣлъ, какъ быкъ, и сталъ еще болѣе непріятнымъ, чѣмъ раньше.
   -- Что вы говорите! Я мало знаю такихъ милыхъ людей, а что касается его прямоты, честности...
   -- Можетъ быть, любезный панъ Янъ, можетъ быть, но всѣ эти достоинства такъ скрыты, что я, право, не могу ихъ видѣть. Я вижу только непомѣрную самонадѣянность и фанфаронство. Теперь даже больше, чѣмъ прежде, потому что теперь онъ -- варшавскій докторъ и времени на поддерживаніе старыхъ знакомствъ у него нѣтъ. Все-то онъ спѣшитъ, все ему куда-то нужно... Пусть онъ кого угодно обманываетъ этою мякиной, а не меня. Я старый воробей, я все это знаю. Все это фальшь, обманъ, притворство. Мина важная, очки золотыя, манера говорить авторитетная. Кто-нибудь подумаетъ, что это важная птица.
   -- Что такое у васъ произошло?-- спросилъ панъ Янъ.
   -- Что могло произойти? Ничего не произошло. Я очень жалѣю, что затронулъ его, но у меня ужь такая привычка: коли встрѣчу кого-нибудь изъ старыхъ знакомыхъ, въ особенности послѣ долгой разлуки, такъ и начинаю разспрашивать, что, какъ я почему? Вотъ иду я по Маршалковской улицѣ, гляжу, ѣдетъ нашъ эскулапъ. Хоть я и не принадлежу къ числу его поклонниковъ, во, все-таки обрадовался. Задерживаю его, разспрашиваю... но вижу, что это ему не по вкусу. Панъ докторъ холоденъ, какъ ледъ. Думаю себѣ: нечего сказать, очень любезенъ... Нѣтъ, вы сами побудите: долженъ ли онъ былъ обрадоваться при видѣ стараго знакомаго, или нѣтъ?" Долженъ былъ пригласить къ себѣ если не на обѣдъ, то хоть на завтракъ, на бутылку вина? Я не попрекаю его., а въ прежнее время онъ пилъ мое вино, можетъ быть, меньше, чѣмъ у другихъ, но, все-таки, пилъ. Вздумалъ я его устыдить и пригласилъ въ ресторанъ. Онъ отговаривается,-- у него нѣтъ времени: сначала ему надо въ больницу, потомъ къ паціентамъ, потомъ накакое-то засѣданіе... Кто-нибудь повѣрилъ бы. Я спрашивай: "Неужели у васъ вовсе нѣтъ свободнаго времени? неужели вы ничего не ѣдите и не пьете?" Нѣтъ, ѣстъ одинъ разъ въ день, пьетъ, мало, спитъ еще меньше, скажите, какая знаменитость! Что-жь дѣлать, я раскланиваюсь и собираюсь уходить, а онъ представьте себѣ, задерживалъ меня и говоритъ, что въ настоящую минуту не можетъ, но вечеръ готовъ посвятить мнѣ, тѣмъ болѣе, что у него есть мысль; которой онъ хочетъ подѣлиться со мной, какъ съ вліятельнымъ и просвѣщеннымъ человѣкомъ. Конечно, я согласился и явился аккуратно въ назначенный часъ. Панъ докторъ ждалъ меня въ отдѣльномъ кабинетѣ, гдѣ можно было говорить совершенно свободно, никто не помѣшаетъ. Я хотѣлъ спросить, чѣмъ онъ прикажетъ угощать себя, но оказалось; что все уже заказано. "А вы говорили..." -- "И не отказываюсь отъ своихъ словъ". Ну, блеснулъ онъ... а для чего? Чтобъ пустить мнѣ пыль въ глаза. Пусть, молъ, деревенскій шляхтичъ знаетъ-де, какъ ѣстъ и пьетъ славный варшавскій докторъ, къ чему привыкла знаменитость...
   -- Какъ вы все это превратно толкуете! Я увѣренъ, что намѣренія у него были самыя добрыя.
   -- Извините меня, при добрыхъ намѣреніяхъ, для того, чтобъ обмѣняться мнѣніями, поболтать, достаточно самаго простаго ужина и бутылки венгерскаго,-- совершенно достаточно,-- но морская рыба, трюфели, шампанское, ликеры,-- я даже и названія ихъ не въ состояніи упомнить,-- это просто желаніе импонировать. Ему захотѣлось бросить кучу денегъ, чтобы ослѣпить меня, а оказалось, что деньги онъ выбросилъ напрасно, потому что я былъ не ослѣпленъ, а скорѣе удивленъ, что человѣкъ, по виду бережливый и умный, тратитъ деньги чортъ знаетъ на что...
   -- И долго вы просидѣли?
   -- Отъ десяти вечера до трехъ утра.
   -- Недурно. И о чемъ же вы толковали? Все о своей медицинѣ?
   -- Какое о медицинѣ! Вашъ другъ, вѣроятно, забылъ то, чему учился, и опасался, какъ бы не попасться въ просакъ... Говорили мы Богъ знаетъ о чемъ,-- о грушахъ, ростущихъ на вербѣ, объ общности интересовъ, о бросаніи денегъ въ грязь, объ ассоціаціяхъ,-- словомъ, о сельскомъ хозяйствѣ и политической экономіи.
   -- Что это вы?-- удивился панъ Янъ,-- и то, и другое, и третье -- окрошка какая-то. Я не могу допустить, чтобы человѣкъ съ такимъ умомъ, какъ докторъ, могъ серьезно говорить о вещахъ, не имѣющихъ между собой никакой связи. Одно изъ двухъ: или вы, любезный сосѣдъ, его не поняли, или...
   -- О, о, я понялъ его отлично! Панъ докторъ хватаетъ далеко, очень далеко. Вмѣсто того, чтобы лечить отдѣльныхъ людей, какъ это приличествуетъ его спеціальности и призванію (хорошо лечить или дурно -- объ этомъ лучше не будемъ говорить), онъ хочетъ быть исцѣлителемъ общества! Вѣрьте мнѣ, что можно лопнуть со смѣху при видѣ этого господина въ роли экономиста. Болѣе комичнаго и вообразить невозможно. Ему приснилось, что онъ великій экономистъ, вотъ онъ и взялъ въ опеку пашу сферу.
   -- Нашу?
   -- Да, сферу землевладѣльцевъ. Поэтому онъ и заказалъ роскошный ужинъ, чтобы, во-первыхъ, убѣдить меня, что онъ только и думаетъ, что о насъ; во-вторыхъ, доказать, что при теперешнемъ положеніи вещей,-- не веселомъ, какъ вамъ хорошо извѣстно,-- спасеніе зависитъ не отъ урожая, не отъ обстоятельствъ, не отъ цѣнъ на хлѣбъ, а только отъ насъ, отъ самихъ насъ единственно. Больше ни отъ кого.
   -- До нѣкоторой степени, и даже въ большей части, онъ правъ.
   Панъ Кароль привскочилъ, точно его ужалила змѣя, покраснѣлъ, нетерпѣливо провелъ рукою по головѣ и крикнулъ:
   -- Ради Бога! развѣ эти коммунистическія идеи и среди насъ пустили корни? Развѣ и вы за одно съ теоріями доктора?
   -- Я не съумѣю отвѣтить на это,-- спокойно сказалъ панъ Янъ,-- теоріи доктора мнѣ неизвѣстны, я знаю только то, что еслибъ мы держались вмѣстѣ, думали и дѣйствовали согласно, соединили бы наши силы, то, естественно, сила сопротивленія эксплуатирующимъ насъ спекулянтамъ и аферистамъ была бы больше. Доказывать это нечего,-- дѣло и такъ хорошо извѣстно. Наши силы разсѣяны, всякій обороняется только своимъ оружіемъ, а тѣ, которые подготовляютъ нашу гибель, которые высасываютъ изъ насъ соки, идутъ сплошною стѣной. Двадцать, тридцать, сто торговцевъ соединяются для того, чтобъ одного изъ насъ захватить въ свои когти, а мы не съумѣемъ соединиться даже вдвоемъ, чтобы обороняться отъ одного спекулятора. Увы, сосѣдъ, это грустная правда, противъ которой нѣтъ возможности спорить. Мы -- точно разсѣянная стая куропатокъ: захочетъ какую-нибудь схватить ястребъ, и схватитъ, потому что она слаба, а на помощь ей никто не поспѣшить. Мы не понимаемъ собственнаго интереса, идемъ -- куда глаза глядятъ, на-авось. Насъ не интересуетъ, что дѣлается рядомъ съ нами, черезъ межу, что сосѣдъ нашъ...
   -- Ради Всевышняго! Панъ Янъ, или вы ученикъ доктора, или онъ вашъ ученикъ, или вы сговорились. Слово въ сдево онъ напѣвалъ мнѣ въ уши цѣлый вечеръ, и говорилъ не такъ, какъ вы говорите,-- безъ примѣси личнаго элементами прямо, tad personam, обращался ко мнѣ, понимаете? ко мнѣ. А какого дьявола я виноватъ, если кому-нибудь плохо живется, если у кого-нибудь продаютъ имущество съ молотка, выгоняютъ изъ имѣнія? Я, что ли, приказывалъ ему подписывать векселя, отягощать свою ипотеку, заключать договоры на тяжелыхъ, часто даже на невозможныхъ условіяхъ?
   -- Вамъ никто и не дѣлаетъ такихъ упрековъ.
   -- Хорошо, для чего же тогда онъ, этотъ теоретикъ, этотъ доктринеръ, дѣлаетъ поползновенія прямо на мой карманъ, для чего онъ говоритъ мнѣ: "вы человѣкъ состоятельный, независимый, имѣете въ своемъ кругу нѣкоторый вѣсъ назначеніе, и поэтому вамъ должна принадлежать иниціатива организація помощи, соединенія разсѣянныхъ силъ"?... Ха, ха, ха! было зачѣмъ угощать меня ужиномъ! Только потому, что у меня есть кусокъ хлѣба и кое-какое состояніе, я и долженъ соединяться съ банкротами, платить за нихъ, поручаться или давать взаймы, безъ отдачи, то, что я собралъ долголѣтнимъ трудомъ и бережливостью? Нѣтъ, любезный сосѣдъ! На филантропію такого рода меня никто не поймаетъ. Никакихъ обществъ, никакого соединенія,-- всякій самъ за себя! Съ кѣмъ мнѣ соединяться? Ради какой цѣли, зачѣмъ? Рисковать своимъ имѣніемъ, своими деньгами, ввязываться въ какія-то общества, товарищества,-- для кого, зачѣмъ?
   -- Вы правы,-- отвѣтилъ панъ Янъ съ грустною усмѣшкой,-- вполнѣ правы. Прежде бывало иначе: рядомъ жилъ брать, немного дальше -- своякъ, еще дальше -- какой-нибудь родственникъ, вся округа представляла изъ себя одну семью, соединенную узами крови, общихъ стремленій, цѣлей. А теперь что? рядомъ жидъ, который купилъ имѣніе съ аукціона, разжившійся кабатчикъ, аферистъ, о какой солидарности мы можемъ говорить?
   -- Мнѣ кажется, что въ вашихъ словахъ пробивается иронія.
   -- Нѣтъ, я говорю сущую правду, сообразно съ тѣмъ, что вижу. И докторъ со своей стороны правъ: у него добрыя намѣренія, но осуществить ихъ невозможно... Ну, оставимъ этотъ вопросъ, а то онъ можетъ насъ завести далеко. Скажите лучше, говорилъ что-нибудь докторъ о своей женѣ?
   -- Болталъ что-то такое.
   -- Счастливъ онъ, по крайней мѣрѣ?
   -- Кажется, счастливъ. Улыбается, веселъ, видно, своихъ заботъ нѣтъ, коли интересуется чужими.
   -- Это признакъ добраго сердца.
   -- Или аберраціи разсудка.
   -- Ну, такъ нельзя говорить.
   -- Ахъ, панъ Янъ, ей-Богу, я не понимаю, чего они хотятъ отъ людей, эти... эти... не знаю, какъ ихъ назвать, филантропы, соціологи или какъ ихъ тамъ! Здѣсь человѣкъ доволенъ, что санъ живетъ, что кое-какъ справляется съ своими дѣлами. Зачѣмъ, спрашивается, ему вмѣшиваться въ чужія? Меня это вмѣшательство положительно бѣситъ... Ну, будьте здоровы, ко мнѣ когда-нибудь заверните!
   Панъ Янъ задумчиво побрелъ домой, съ опущенною головой, съ печальною улыбкой, съ сердцемъ, полнымъ горечи. Пришелъ ему на память докторъ и длинные разговоры на тему о солидарности, о соединеніи силъ, объ общественной дѣятельности... Добрый Дитто говорилъ: "Держитесь рука объ руку, поддерживайте одинъ другаго, и будетъ вамъ лучше, будете вы сильнѣй; пусть крѣпкій поддерживаетъ слабаго, пусть каждый будётъ кирпичомъ, а изъ кирпичей составится стѣна. Одна сила, хотя бы она была сила Самсона, меньше соединенныхъ силъ полчища пигмеевъ". Панъ Янъ понималъ это хорошо, пробовалъ говорить въ этомъ духѣ то съ тѣмъ, то съ другимъ, но напрасно, потому что среди общества еще не было сознанія необходимости общности интересовъ. Кто съ кѣмъ долженъ былъ идти рука объ руку, кто кому долженъ былъ помогать? Въ то время землей торговали и спекулировали, какъ водкой, оптомъ изъ розницу. Однихъ владѣльцевъ выгоняли кредиторы, другіе уступали добровольно, чтобы спасти хоть что-нибудь. На мѣстѣ прежнихъ владѣльцевъ появлялись люди, ни съ хозяйствомъ, ни съ землею ничего общаго не имѣющіе. Появлялись на время, на годъ, на два, въ надеждѣ, что покажется какой-нибудь покупатель, что землю можно будетъ перепродать съ барышомъ. И попадался покупатель-аферистъ, истощалъ землю, высасывалъ изъ нея всѣ соки и ждалъ новаго охотника. Тѣ изъ владѣльцевъ, которые уступали добровольно, желая спасти остатки своего достоянія, искали спасенія въ мелкой продажѣ земли, въ колонизаціи. На мѣстѣ фольварковъ появлялись колонійки, новыя деревушки, такъ что вся округа скоро становилась неузнаваемой. На ряду съ этимъ тѣ, которые стояли на мѣстѣ, тѣ, которые работали и боролись съ судьбой, должны были дѣйствовать въ одиночку, въ разбродъ. На нихъ-то и сыпались удары судьбы, на нихъ напиралъ Манелесъ, а за нимъ, сомкнутая, дисциплинированная фаланга, спаянная единствомъ цѣли, жадная, ненасытимая, прожорливая. Она позволяла прозябать своимъ жертвамъ, потому что лучшихъ хозяевъ или управляющихъ, не найти, но на доходы накладывала свою желѣзную лапу и забирала ихъ цѣликомъ, почти до послѣдняго гроша. Каждый изъ этихъ, тружениковъ, предоставленный собственнымъ силамъ, даже и мечтать не смѣлъ о сопротивленіи и подчинялся суровой и неумолимой необходимости, потому что на борьбу съ нею у него не было ни силы, ни возможности... Ему лишь предоставлялось обманывать себя надеждами на необычайные урожаи, на перемѣну обстоятельствъ, сушить свой мозгъ нартъ изобрѣтеніемъ источниковъ новыхъ доходовъ... ему давали и кредитъ, если можно было разсчитывать на извѣстный результатъ. И чего только ни дѣлалъ панъ Янъ? Онъ всѣ свои знанія, всѣ свои способности вкладывалъ въ землю, доходы его возростали съ года на горть, и каждый годъ Манелесъ съ братіей забиралъ эти доходы, какъ свои... Правъ былъ старый еврей, когда говорилъ доктору, что они, замѣтивъ въ комъ-нибудь силу, начнутъ его нагружать все болѣе и болѣе. Имъ извѣстно, что такой человѣкъ не остановится, что существуетъ бичъ, который будетъ подгонять его до послѣдней минуты, до послѣдняго издыханія, до конца.
   Пусть везетъ!
   И панъ Янъ везъ непосильную тяжесть до того, что волосы его посѣдѣли, спина сгорбилась. Везъ... да и что же онъ могъ сдѣлать? Дѣти подростали, нужно было ихъ учить... а откуда взять на это, откуда достать?
   Манелесъ вотъ уже болѣе года поговариваетъ о лѣсѣ. Крестьяне какъ-то устроились, продажѣ мѣшать ничего не можетъ.
   -- Ну, и зачѣмъ вы держите эти деревья?-- спрашиваетъ Манелесъ,-- какой вамъ толкъ въ нихъ?
   -- Имѣніе безъ лѣса не можетъ быть.
   -- Да я всего и не возьму, вамъ останется мелкій лѣсъ, останутся верхи, дровъ покупать не будете, ужь за это я ручаюсь.
   -- Это неизвѣстно.
   -- Извѣстно, дровъ хватитъ... Думать нечего, такъ ли, иначе ли, а лѣсъ продать вамъ придется.
   -- Кто это сказалъ?
   -- Я говорю.
   -- Посмотримъ.
   -- Во всякомъ случаѣ, подержите это въ умѣ.
   Въ умѣ панъ Янъ послалъ своего опекуна и совѣтника въ преисподнюю, а громко сказалъ, что надъ нимъ не каплетъ, лѣсъ не убѣжитъ.
   -- Это вѣрно,-- усмѣхнулся финансистъ,-- онъ стоять будетъ, хотя мужики его немного порубятъ; но будетъ ли стоять такая же цѣна, это другой вопросъ. Цѣна -- это птица быстрокрылая: то взовьется кверху, то спустится книзу, а то и совсѣмъ спрячется, и совсѣмъ ея нѣтъ. Нужно пользоваться временемъ. Надъ вами не каплетъ, я вѣрю этому, но найдутся такіе, которые любятъ все дѣлать скоро, ожиданія не терпятъ, и вотъ для нихъ-то вы и должны поступиться своими вкусами. А, въ сущности, что мнѣ за дѣло?-- лѣсъ не мой, имѣніе не мое. Я вамъ совѣтую изъ расположенія... Мы такъ давно знакомы, такъ давно ведемъ дѣла... Вы, можетъ быть, скажете, что мое расположеніе зависитъ отъ того, что мнѣ самому дрова нужны? Я и не утаиваю, дрова мнѣ нужны, но не исключительно ваши дрова. Нѣтъ, я заключилъ контрактъ на поставку, обязанъ поставить дрова, а откуда я ихъ возьму -- это ужь мое дѣло. Не у васъ куплю, такъ у вашего сосѣда,-- лѣса еще есть.
   -- Не особенно много.
   -- Такъ только говорятъ, а достать можно. Есть паны, которые сами набиваются. Повторяю, я не настаиваю, я только совѣтую, изъ расположенія совѣтую; дѣлайте дѣло, пока есть время, а потопъ, можетъ быть, вамъ придется продавать съ убыткомъ.
   Панъ Янъ сопротивлялся. Онъ видѣлъ, что продажа необходима, что другаго средства нѣтъ, но хотѣлъ обойтись безъ Манелеса, найти другаго покупателя, съ болѣе выгодными условіями. Онъ хотѣлъ бороться съ силой.
   А тѣмъ временемъ "сила" скрылась, исчезла съ горизонта, выѣхала, но ея братія разнесла по своей округѣ, чтобы съ паномъ Яномъ никто не вступалъ въ дѣла и чтобы кредиторы напирали настойчивѣе. Никто не хотѣлъ и слушать объ отстрочкѣ... Бѣдный панъ Янъ потерялъ голову, кидался изъ стороны въ сторону, разсылалъ факторовъ, но все безъ пользы.
   Наконецъ, радъ не радъ, измученный борьбой, выбившійся изъ силъ, онъ отправился къ Манелесу. Еврей принялъ его равнодушно.
   -- Вы сами виноваты,-- сказалъ онъ,-- отчего не послушались меня тогда? Тогда мнѣ нуженъ былъ лѣсъ, очень нуженъ, я предлагалъ хорошую цѣну; начни вы торговаться, еще прибавилъ бы, а теперь... теперь не то. Дровъ мнѣ не нужно, они были бы мнѣ въ тягость. Что я буду съ ними дѣлать? Продайте кому-нибудь другому.
   -- Я и хотѣлъ такъ сдѣлать.
   -- Да?... и не удалось? Васъ это удивляетъ? А меня нѣтъ, я зналъ, что удасться не могло, потому что теперь дрова никто не покупаетъ.
   -- Такъ вы не хотите купить?
   -- Я? Подумаю, посмотрю... во всякомъ случаѣ, такой цѣны, какую давалъ вамъ тогда, теперь дать не могу. Я потерялъ много, а я не люблю терять, да и кто охотникъ до этого?
   Манелесъ тянулъ нѣсколько недѣль, торговался, и, въ концѣ-концовъ, купилъ какъ хотѣлъ и за что хотѣлъ. Онъ былъ господиномъ положенія. Панъ Янъ, благодаря этой сдѣлкѣ, могъ прозябать дальше, могъ подумать о высылкѣ дѣтей въ городъ для науки. Послѣ отъѣзда мальчиковъ въ домѣ сдѣлалось тихо и грустно; ко всѣмъ безпокойствамъ прибавилось еще новое опасаніе за дѣтей.
   Іоель обросталъ пухомъ все болѣе и болѣе. Изъ услужливаго, покорнаго, предупредительнаго еврейчика онъ преобразился въ толстаго, виднаго купца. Одѣвался онъ лучше, носилъ большую бархатную или плисовую шапку, смотря по времени года, завелъ свою бричку и все больше и больше расширялъ сферу своей дѣятельности. Теперь, однако, фольварка ему было мало, теперь онъ закупалъ хлѣбъ вмѣстѣ съ Манелесомъ, спекулировалъ дровами, водкой и богатѣлъ съ каждымъ днемъ.
   На Муховича, которому когда-то онъ кланялся низко, теперь Іоель смотрѣлъ свысока, презрительно, третировалъ его и частенько заставлялъ исполнять свои приказанія.
   -- Что такое?-- возмущался экономъ,-- онъ мнѣ приказываетъ! Ахъ, чтобъ тебя...
   -- Ну, ну, потише! Какой большой панъ! Такихъ за рубль пятокъ купить можно. Подите, прикажите запрягать мою лошадь.
   Муховичъ плевалъ во всѣ стороны, ругался, ежился, но кончалъ тѣмъ, что исполнялъ приказанія еврея, потому что боялся его.
   Экономъ былъ не безъ грѣшковъ, самъ Іоель научилъ его, какъ можно пользоваться посторонними доходами, зналъ о его дѣлишкахъ и держалъ его въ рукахъ. Онъ могъ легко лишить его мѣста, а этого Муховичъ боялся какъ огня, потому что зналъ, что другое мѣсто найти не легко. Панъ Янъ терпѣлъ его отчасти изъ милости, отчасти принимая въ соображеніе его долголѣтнюю службу, но другой кто-нибудь не возьметъ его и задаромъ. И Муховичъ держался Стависокъ, какъ пьяный держится за плетень.
   Этотъ уже совершенно деморализованный человѣкъ былъ вѣрнымъ орудіемъ въ рукахъ Іоеля, дѣлалъ всякую гадость по приказанію еврея, а когда по временамъ чувствовалъ угрызенія совѣсти, то заливалъ водкой грызущаго червяка и глупѣлъ отъ этого еще больше.
   

X.

   Человѣкъ, который имѣетъ много обязанностей и желаетъ ихъ выполнить, чтобы не замарать своей чести,-- человѣкъ, который мучается и борется каждый день, каждую минуту своего существованія, современенъ обращается въ автомата. Движимый пружиной, которая называется любовью и сознаніемъ обязанностей, онъ совершенно утрачиваетъ сознаніе собственнаго существованія, дѣлается машиной, которая работаетъ, работаетъ и работаетъ безъ конца. Ему только жаль, что, вмѣсто двухъ рукъ, у него не шесть, вмѣсто одной головы, не три, что въ суткахъ лишь двадцать четыре часа, а послѣ ночи слѣдуетъ такой короткій день. Въ головѣ такого человѣка представленіе о собственномъ "я" исчезаетъ совершенно,-- оно не существуетъ для него, -- больной не лечится, утомленный не отдыхаетъ, страдающій не жалуется. Онъ несетъ свое бремя съ покорностью, съ убѣжденіемъ, что такъ и должно быть, а не иначе.
   Бѣдный Сизифъ! Тащитъ, тащить онъ свой камень, вносить его на крутую гору, вотъ-вотъ уже достигаетъ цѣли, но вдругъ кайенъ вырывается изъ его рукъ, скатывается внизъ, и опять нужно начинать съизнова.
   Какое счастье, что мы не греки! Если бы на нашу долю выпало создавать миѳологію, то Олимпъ былъ бы совсѣмъ другимъ. Не былъ бы онъ такъ поэтиченъ, не изобиловалъ бы такими чудесами,-- онъ былъ бы унылою, сѣрою, угрюмою обителью. Хорошо, что мы не греки!
   И такъ, панъ Янъ обратился въ автоматамъ машину, доставляющую доходы ростовщикамъ, управляющимъ,-- работникомъ своихъ кредиторовъ. Съ мыслью о Манелесѣ онъ вставалъ, засыпалъ съ мыслью о немъ, а въ прерывистомъ, неспокойномъ снѣ чувствовалъ, что Манелесъ душитъ его, какъ кошмаръ. Для Манелеса онъ сѣялъ, для него собиралъ и былъ несказанно счастливъ, если какія-нибудь крохи оставались его семьѣ.
   Въ это время умеръ отецъ пани Маріи, тотъ самый, который когда то предвѣщалъ молодой парѣ тяжелую жизнь. Человѣкъ этотъ во мнѣніи сосѣдей слылъ за зажиточнаго, но послѣ его смерти оказалось совсѣмъ другое. Съ наслѣдствомъ явились и новыя хлопоты, такъ какъ Янъ, вмѣсто одного бремени, долженъ былъ влачить два.
   Однажды пришло письмо отъ доктора.
   "Любезный панъ Янъ!-- писалъ докторъ,-- и женѣ моей, и мнѣ Варшава опротивѣла, мы отбираемъ фольваркъ у арендатора, возвращаемся въ деревню и я, на старости лѣтъ, записываюсь въ ваши ряды. Хочу отдохнуть, думаю заняться хозяйствомъ, и въ этомъ случаѣ разсчитываю на вашу помощь и добрый совѣтъ, старый другъ. Кажется мнѣ, что я съумѣю справиться, въ особенности съ тѣми деньжонками, что я собралъ во время докторской практики. Хотѣлось бы мнѣ очень, чтобы вы немного стряхнули съ себя уныніе, ободрились бы. Пойдемъ вмѣстѣ, не только мы съ вами вдвоемъ, но всѣ разомъ, и мнѣ кажется, что вамъ будетъ легче. Черезъ нѣсколько дней пріѣду я, а потомъ моя барыня. А затѣмъ до скораго свиданія".
   Панъ Янъ прочиталъ письмо и пожалъ плечами.
   "И этотъ тоже,-- подумалъ онъ,-- и этотъ! Понадобилось ему безпокойство; что-жь, пусть попробуетъ, коли желаетъ".
   Нѣсколько дней спустя обитатели Стависокъ радостно встрѣчали доктора. Послѣ чаю мужчины ушли въ кабинетъ потолковать.
   -- Ну, что вы думаете о моихъ намѣреніяхъ?-- спросилъ докторъ.
   -- Я хорошенько не понимаю ихъ.
   -- Современемъ я все объясню, а теперь пока сдѣлаемъ обзоръ округи. Я ее знаю недурно, но со времени моего отъѣзда въ ней, вѣроятно, произошли не малыя перемѣны... Кто, напримѣръ, живетъ въ Щигловѣ? Я слышалъ, что оно продано?
   -- Двадцать слишкомъ нѣмцевъ-колонистовъ.
   -- Значитъ, имѣніе продано по частямъ?
   -- По мелкимъ частямъ, нѣсколько лѣтъ тому назадъ. Нѣмцы уже успѣли обстроиться.
   -- А панъ Михалъ что дѣлаетъ, гдѣ живетъ?
   -- Переѣхалъ въ Варшаву, купилъ себѣ домъ и говоритъ, что не нарадуется жизнью. Ни дождя ему бояться нечего, ни засухи. Сломковъ тоже проданъ, -- панъ Генрикъ все надѣется получить какое-нибудь мѣсто, но получить никакъ не можетъ. Проѣдаетъ понемногу остатки, а что дальше будетъ -- богъ вѣсть.
   -- Значитъ, онъ все потерялъ?
   -- Почти все. Фольваркъ пошелъ съ молотка, купилъ его зять Манелеса, Шмуль Медовникъ, и хозяйничаетъ по-своему. Домъ разобралъ и продалъ по бревну крестьянамъ, самъ живетъ въ корчмѣ. Лѣсъ рубитъ на дрова, скотъ и орудія распродалъ всѣ, а землю сдаетъ по десятинамъ. Черезъ нѣсколько лѣтъ отъ фольварка ничего не останется.
   -- Ну, ну!... а въ Волѣ?
   -- Въ Волѣ тоже новый владѣлецъ, Файнзиблеръ, кажется, изъ-подъ Люблина, впрочемъ, я его не знаю, онъ недавно прибылъ сюда. Слышно, что строить огромный винный заводъ и пивоварню. Вообще новыхъ сосѣдей много, ихъ прибавляется каждый годъ, а насъ осталось мало, по пальцамъ можно пересчитать.
   Докторъ задумался, покачалъ головой, а панъ Янъ продолжалъ съ горечью въ голосѣ:
   -- Да, да, мой другъ, повторяю, насъ немного, очень немного, и держимся мы послѣдними усиліями воли и энергіи... Каждый защищаетъ свой клочокъ земли какъ можетъ и какъ умѣетъ.
   -- Но, вѣдь, есть такіе, у которыхъ дѣла идутъ хорошо, хотя бы тотъ, страдающій медициной, панъ Кароль.
   -- Да, его дѣла хороши, у него деньги, но такихъ немного; это исключеніе, докторъ. Въ послѣднемъ письмѣ вы совѣтовали мнѣ воспрянуть духомъ, писали, что когда поселитесь между нами, то сдѣлаете что-то такое, отъ чего намъ всѣмъ легче будетъ, что мы пойдемъ вмѣстѣ, и не только мы двое, но и всѣ. Интересно знать, какъ вы за это возьметесь, очень интересно... Можетъ быть, вы посвятите меня въ свои планы? Я человѣкъ молчаливый, тайны вашей никому не выдамъ.
   Докторъ отеръ широкій лобъ, нахмурилъ брови, наконецъ, немного погодя сказалъ нерѣшительно:
   -- Пока я не знаю, но осмотрюсь, увижу... Я долженъ самъ лучше познакомиться съ положеніемъ вещей.
   -- Пожалуйста, смотрите, разслѣдуйте, съ своей стороны я обѣщаю вамъ всякую помощь.
   -- Старый Манелесъ былъ правъ,-- сказалъ докторъ какъ бы про себя, -- нѣтъ у насъ того, что онъ называлъ цементомъ, между нами нѣтъ общности.
   И чѣмъ больше докторъ жилъ въ деревнѣ, чѣмъ больше хозяйничалъ, тѣмъ болѣе убѣждался въ справедливости этихъ словъ и на своемъ опытѣ удостовѣрился, что въ борьбѣ за существованіе можно разсчитывать только на свои силы,-- а ихъ нужно много, очень иного,-- и силъ, и крѣпости, и выносливости.
   Годъ шелъ за годомъ. Были хорошіе годы, были плохіе, одни давали возможность вздохнуть свободнѣе, другіе угнетали невыносимымъ бременемъ; приходили минуты надежды, а за ними минуты отчаянія и сомнѣнія, и снова вдали загорался огонекъ, снова возбуждалъ энергію, наполнялъ сердце упованіемъ... Панъ Янъ посѣдѣлъ совершенно, его жена, когда-то прелестная женщина, состарилась, сгорбилась, поблѣднѣла и страдала отъ приступовъ кашля. Оба они начали хворать.
   Докторъ, ихъ близкій сосѣдъ и другъ, часто говорилъ имъ:
   -- Ради Бога, не шутите съ болѣзнью, лечитесь, а то плохо вамъ будетъ. По-дружески я говорю вамъ и предостерегаю,-- не теряйте времени.
   Тогда панъ Янъ отвѣчалъ ему:
   -- Припомните-ка, докторъ, что вы говорили лѣтъ двадцать тому назадъ о липовомъ цвѣтѣ и ромашкѣ?
   -- Помню... но и эти чудесныя лѣкарства, въ честь которыхъ я, еслибъ умѣлъ, писалъ бы поэмы, не долго будутъ помогать вамъ... Все имѣетъ свои границы.
   -- Подождите, мы начнемъ лечиться основательно, пусть только наши дѣти окончатъ образованіе, выйдутъ въ люди.
   И они ждали. Старшій мальчикъ изучалъ сельское хозяйство, младшій ходилъ въ политехническую школу. Дѣвочка преобразилась въ стройную панну и помогала матери по хозяйству. Павъ Янъ прихварывалъ все чаще, чувствовалъ упадокъ силъ и не могъ уже, какъ прежде, проводить цѣлые дни на фольваркѣ и въ полѣ. Все чаще онъ запирался въ свой кабинетъ, ложился спать раньше, но, несмотря на то, иногда по утрамъ не могъ подняться съ постели и идти на работу.
   Пани Марія первая замѣтила перемѣну въ здоровьѣ мужа и стала настаивать, чтобъ онъ началъ лечиться. Панъ Янъ увѣрялъ, что у него ничего не болитъ; наконецъ, согласился на какіе-то порошки и подкрѣпляющую діэту.
   Однажды, когда пани Марія съ дочерью и панной Граціей поѣхали въ Гезъ навѣстить сосѣдей, панъ Янъ сѣлъ за письменный столъ. Сначала онъ составилъ полный списокъ вещей, находящихся въ его имѣніи, затѣмъ реестръ долговъ и обязательствъ, потомъ взялъ другой листъ бумаги и крупнымъ почеркомъ, хотя слегка дрожащею рукой, написалъ письмо и адресовалъ его "Моимъ сыновьямъ".
   Въ началѣ онъ вкратцѣ объяснилъ имъ все положеніе дѣлъ, потомъ поручилъ ихъ защитѣ мать и сестру и закончилъ письмо такъ:
   "Когда это письмо дойдетъ до васъ, то меня уже не будетъ на свѣтѣ. Я чувствую, что конецъ мой ближе, чѣмъ я думалъ раньше... И такъ, услышьте мой голосъ изъ-за гроба и, насколько возможно, слѣдуйте ему. Любите другъ друга и идите рука объ руку, а если вамъ встрѣтятся люди по душѣ, достойные вашего довѣрія, то соединитесь и съ ними, потому что въ единствѣ -- сила. Любите другъ друга и трудитесь, насколько возможно, вмѣстѣ. Для дѣятельности земледѣльца и техника Стависки представляютъ широкое поле. Стависки принадлежали нашему роду двѣсти лѣтъ слишкомъ; я желалъ бы, чтобъ онѣ и дольше остались у насъ же. Когда-то объемъ ихъ былъ значителенъ, но мало-по-малу уменьшился. Произошло это не по нашей винѣ,-- причина здѣсь кроется въ другомъ. Въ Стависки я вложилъ много, я посвятилъ имъ всю свою жизнь,-- удержите же ихъ, хотя бы вамъ и пришлось пожертвовать частью. Есть обязанности, о которыхъ напоминать нѣтъ надобности. За уменьшеніе пространства земли старайтесь вознаградить усиленнымъ трудомъ. Это будетъ зависѣть отъ тебя, мой старшій сынъ. Можетъ быть, вамъ будетъ легче, чѣмъ мнѣ, а мнѣ было очень тяжело. Но я не ропщу, потому что послѣ себя я оставляю васъ, дѣти мои... Единственною цѣлью моей жизни было воспитать васъ добрыми..."
   Панъ Янъ остановился. Дальше писать онъ не могъ, имъ овладѣло какое-то странное волненіе.
   "Докончу завтра или послѣ-завтра",-- подумалъ онъ и заперъ письмо въ ящикъ стола.
   На другой день онъ всталъ и, по обыкновенію, отправился на фольваркъ, потомъ сѣлъ на лошадь и поѣхалъ въ поле. Несмотря на ровную дорогу, ему показалось, что лошадь идетъ по очень наклонной плоскости, что земля точно исчезаетъ подъ его ногами. Это было странное впечатлѣніе, съ которымъ панъ Янъ сначала никакъ не могъ справиться. Ему казалось, что лошадь не идетъ, а сползаетъ, спотыкается въ пропасть, что земля разступается подъ ея ногами. Машинальнымъ движеніемъ, не сознавая, что дѣлаетъ, онъ схватился за поводья и откинулся назадъ. Перепуганная лошадь, окончательно сбитая съ толку, осѣла на заднія ноги, взвилась на дыбы... и панъ Янъ также машинально ударилъ ее хлыстомъ. Лошадь начала рваться впередъ, но панъ Янъ уже не сознавалъ, гдѣ онъ и что съ нимъ дѣлается. Ему казалось, что онъ теперь во мракѣ, что передъ нимъ раскрывается бездонная пропасть. Въ глазахъ его потемнѣло, силы покинули совсѣмъ.
   Онъ безсильно свалился съ сѣдла и лошадь бѣшенымъ галопомъ помчалась домой. Это видѣли люди, работавшіе на полѣ, и поспѣшили на помощь. Бѣдный панъ Янъ лежалъ на землѣ безъ сознанія, безъ всякихъ признаковъ жизни.
   Муховичъ рвалъ на себѣ волосы и клялся, что застрѣлитъ лошадь собственноручно.
   Пана Яна перенесли домой на рукахъ и тотчасъ же послали за докторомъ.
   Когда панъ Дитто пріѣхалъ, панъ Янъ уже совсѣмъ окоченѣлъ. Онъ пересталъ страдать, надломился подъ тяжестью, которую влачилъ всю жизнь.
   -- Умеръ,-- повторялъ докторъ, изслѣдуя останки своего друга,-- умеръ не потому, что свалился съ лошади,-- онъ былъ мертвъ раньше,-- а потому, что истощенный организмъ пересталъ функціонировать. Собственно говоря, лопнула сердечная жила, и дѣло кончено. Страдали нервы, страдалъ весь организмъ, все портилось медленно, а поправлять было некогда, и развязка наступила скорѣе, чѣмъ можно было разсчитывать.
   И неудивительно. Этотъ человѣкъ страдалъ много, часто въ теченіе одного дня ему приходилось переиспытать больше, чѣмъ другому въ цѣлый годъ. Съ молодости до конца дней своихъ онъ влачилъ бремя, влачилъ, надорвался и палъ.
   Бѣдный Сизифъ!...
   Похоронили его рядомъ съ матерью, въ склепѣ костёла. Съѣхались сосѣди, ксёндзъ сказалъ теплое слово надъ гробомъ и панъ Кароль объяснялъ преждевременную смерть сосѣда негигіеничнымъ образомъ жизни.
   -- Я не разъ предостерегалъ его,-- распространялся панъ Кароль,-- чтобы онъ не принималъ къ сердцу разныхъ мелочей, но онъ не слушался, къ доброму совѣту относился легкомысленно. Все думалъ, все думалъ,-- ну, и умеръ. Чудакъ! не хотѣлъ понять простыхъ вещей... самъ виноватъ!
   Докторъ не спорилъ. Онъ былъ такъ огорченъ смертью друга, что не могъ найти мѣста. Это, впрочемъ, не мѣшало ему утѣшать вдову и дочь покойнаго и вызвать его сыновей.
   Сыновья пріѣхали.
   Старшій взялъ бразды правленія, младшій рѣшилъ открыть при помощи доктора какую-то небольшую фабрику. Можетъ быть, двое молодыхъ людей и подвинутъ камень, подъ тяжестью котораго надорвался ихъ отецъ, можетъ быть, имъ лучше будетъ.
   Дай имъ Богъ!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Они вѣрятъ въ это и съ упованіемъ молодости берутся за дѣло.
   Дай имъ Богъ!
   Читатель, вѣроятно, думаетъ, что прочиталъ романъ. Я буду спорить, что это -- не романъ.
   Это только одна страничка, вырванная изъ сѣрой будничной книги жизни.
   Она сѣра и грустна, какъ жизнь. Мы каждый день смотримъ на эту книгу, потому что исписываемъ ея страницы какъ кто можетъ: иной внесетъ десять строкъ, иной -- сто,-- смотримъ потому, что она постоянно открыта передъ нами. Кто видѣлъ ее только глазами, тотъ проходитъ мимо нея равнодушно, какъ мимо обыкновеннаго предмета, мимо камня или дерева при дорогѣ; кто всмотрится въ нее сердцемъ, тотъ увидитъ многое... и вздохнетъ, можетъ быть, и, можетъ быть, слезы у него на глазахъ навернутся. Не одинъ только Сизифъ влачитъ тяжелый камень жизни,-- велико число такихъ же, какъ онъ. И въ палатахъ, и въ хатахъ, и въ кафтанахъ, и въ сермягахъ, и на полѣ за плугомъ, и въ городскихъ мастерскихъ, и съ перомъ въ рукахъ, и въ мірѣ искусства, и въ мірѣ знанія, и въ мірѣ чернаго труда -- вездѣ, вездѣ много Сизифовъ.

В. Л.

"Русская Мысль", кн.V--VIII, 1891

   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru