Lib.ru/Классика: Юм Дэвид. Естественная история религии

Давидъ Юмъ.

Естественная исторія религіи

Діалоги о естественной религіи.

О безсмертіи души

О самоубійствѣ.

Переводъ съ англійскаго Софіи Церетели.

Юрьевъ.
Печатано въ типо-литографіи Эд. Бергмана.
1909.

Естественная исторія религіи.

Введеніе.

Если вообще всякій вопросъ, касающійся религіи, имѣетъ крайне важное значеніе, то два такихъ вопроса по преимуществу привлекаютъ къ себѣ наше вниманіе, а именно: вопросъ объ основаніи религіи въ разумѣ и вопросъ объ ея происхожденіи въ природѣ человѣка. Къ счастью, на первый вопросъ, наиболѣе важный изъ двухъ, можетъ быть данъ самый очевидный или, по крайней мѣрѣ, самый ясный отвѣтъ. Весь строй природы свидѣтельствуетъ о разумномъ творцѣ, и ни одинъ разсудительный изслѣдователь, по серьезномъ размышленіи, ни минуты не будетъ въ состояніи воздержаться отъ вѣры въ первичные принципы истиннаго теизма, истинной религіи. Но другой вопросъ, касающійся происхожденія религіи въ природѣ человѣка, представляетъ нѣсколько больше трудностей. Вѣра въ невидимую разумную силу, правда, пользовалась очень широкимъ распространеніемъ среди человѣческаго рода во всѣхъ странахъ и во всѣ времена, но, во-первыхъ, она, быть можетъ, не была настолько всеобщей, чтобы не допускать исключеній, а во вторыхъ, вызванныя ею идеи вовсе не отличались единообразіемъ. Съ одной стороны, были открыты нѣкоторые народы, совсѣмъ не обладающіе религіозными взглядами,-- если только можно вѣрить путешественникамъ и историкамъ; съ другой стороны, нѣтъ такихъ двухъ народовъ и врядъ-ли найдутся два такихъ человѣка, которые въ точности сходились-бы въ этихъ своихъ взглядахъ. Итакъ, преконцепція эта {This preconception, т. е. вѣра въ невидимую разумную силу, составляющая основу религіи.} повидимому не порождается какимъ-либо первичнымъ инстинктомъ, или-же первоначальнымъ естественнымъ впечатлѣніемъ, вродѣ тѣхъ, которые даютъ начало себялюбію, половой любви, любви къ потомству, признательности, мстительности,-- вѣдь каждый изъ этихъ инстинктовъ, какъ оказалось, свойственъ безусловно всѣмъ народамъ и всѣмъ эпохамъ, и каждому изъ нихъ всегда отвѣчаетъ точно-опредѣленный объектъ, къ достиженію котораго онъ неукоснительно стремится. Основные-же религіозные принципы [очевидно] должны быть вторичными, т. е. такими, которые легко могутъ быть извращаемы въ силу различныхъ случайностей и причинъ, и дѣйствіе которыхъ въ нѣкоторыхъ случаяхъ, вслѣдствіе необычайнаго стеченія условій, можетъ быть совершенно предотвращено, Разсмотрѣніе тѣхъ принциповъ, которые порождаютъ первичную вѣру, а также тѣхъ случайностей и причинъ, которыя даютъ направленіе ея дѣйствіямъ, и составляетъ предметъ настоящаго изслѣдованія.

Глава I.
Первичной религіей людей былъ политеизмъ.

Мнѣ думается, что если мы разсмотримъ развитіе человѣческаго общества, [переходъ его] отъ грубыхъ началъ [общественности] къ состоянію болѣе совершенному, то окажется, что политеизмъ, или идолопоклонство,-- и былъ и необходимо долженъ былъ быть первичной и самой древней религіей человѣчества. Мнѣніе это я постараюсь подтвердить при помощи нижеслѣдующихъ аргументовъ.

Что около 1700 лѣтъ тому назадъ все человѣчество исповѣдовало политеизмъ -- это фактъ неоспоримый. Принципы сомнѣнія и скептицизма, которыхъ придерживались нѣкоторые философы, а также теизмъ, да и то не вполнѣ чистый, наблюдаемый у одного или двухъ народовъ,-- не представляютъ собою возраженій, достойныхъ вниманія. Обратимся затѣмъ къ ясному свидѣтельству исторіи. Чѣмъ дальше мы углубляемся въ древность, тѣмъ больше находимъ мы человѣчество погруженнымъ въ политеизмъ: никакихъ признаковъ, никакихъ симптомовъ другой, болѣе совершенной религіи. Самыя древнія преданія человѣческаго рода все еще показываютъ намъ эту систему въ роли общенароднаго и господствующаго исповѣданія. Сѣверъ, югъ, востокъ, западъ -- единогласно свидѣтельствуютъ о томъ-же фактѣ. Что-же можетъ быть противопоставлено столь полной очевидности?

Итакъ, въ древнее время, поскольку сохранились намъ отъ него письменныя или историческія свидѣтельства, человѣчество, повидимому, повсемѣстно исповѣдовало политеизмъ. Станемъ-ли мы утверждать послѣ этого, что въ еще болѣе древнія времена, до ознакомленія съ письменами, или-же до изобрѣтенія какихъ-бы то ни было искусствъ и наукъ, люди придерживались принциповъ чистаго теизма? Другими словами, что люди открыли истину, будучи невѣждами и варварами, но впали въ заблужденіе, лишь только пріобрѣли познанія и образованіе?

Утверждая это, мы не только противорѣчимъ всякой вѣроятности, но и тому, что мы знаемъ изъ наличнаго опыта относительно взглядовъ и мнѣній варварскихъ народовъ. Всѣ дикія племена Америки, Африки и Азіи придерживаются идолопоклонства; нѣтъ ни единаго исключенія изъ этого правила. Это настолько вѣрно, что еслибы какой-нибудь путешественникъ перенесся въ нѣкоторую неизвѣстную страну и увидалъ, что жители ея образованы и знакомы съ искусствами и науками, то -- хотя и при данномъ предположеніи есть шансы противъ принадлежности ихъ къ теизму -- онъ тѣмъ не менѣе, до дальнѣйшаго разслѣдованія вопроса, не могъ-бы опредѣленно высказаться по этому поводу; но если-бы онъ увидалъ, что жители эти -- невѣжды и варвары, онъ могъ-бы сразу признать ихъ за идолопоклонниковъ, причемъ возможность ошибки съ его стороны врядъ-ли была-бы допустима.

Повидимому не подлежитъ сомнѣнію, что, согласно съ естественнымъ развитіемъ человѣческой мысли, невѣжественная масса уже должна обладать какимъ-нибудь низменнымъ, незатѣйливымъ представленіемъ о высшихъ силахъ, прежде чѣмъ она въ состояніи будетъ достигнуть понятія о томъ совершенномъ Существѣ, которое внесло порядокъ во все мірозданіе. Мы имѣемъ столько-же основаній воображать, что люди жили во дворцахъ раньше, чѣмъ въ хижинахъ и избахъ, или-же, что они изучали геометрію раньше земледѣлія, какъ и утверждать, будто они представляли себѣ, что Божество есть чистый духъ, всевѣдущій, всемогущій и вездѣсущій, раньше, чѣмъ рисовали его въ образѣ хотя могущественнаго, но ограниченнаго существа, обладающаго человѣческими страстями и стремленіями, человѣческими членами и органами. Духъ нашъ постепенно переходитъ отъ болѣе низменнаго къ болѣе высокому; отвлекаясь отъ того, что несовершенно, онъ образуетъ идею совершенства, а понемногу начиная различать болѣе благородныя стороны своей собственной организаціи отъ болѣе грубыхъ, онъ научается переносить на свое божество только эти первыя, придавая имъ притомъ гораздо большую возвышенность и утонченность. Ничто не въ состояніи нарушить этотъ естественный ходъ мысли, кромѣ развѣ какого-нибудь очевиднаго и неопровержимаго аргумента, который непосредственно могъ-бы ввести духъ въ чистые принципы теизма и заставить его разомъ перескочить то огромное разстояніе, которое отдѣляетъ человѣческую природу, отъ божественной. Но, хотя я и допускаю, что тщательное изслѣдованіе порядка и организаціи вселенной даетъ намъ въ руки такой аргументъ, однако я совсѣмъ не думаю, чтобы это соображеніе могло оказать вліяніе на человѣчество, когда послѣднее строило свои первыя, грубыя представленія о религіи.

Причины тѣхъ объектовъ, которые слишкомъ привычны намъ, никогда не возбуждаютъ нашего вниманія или любопытства, и какъ-бы необычайны или удивительны ни были эти объекты сами по себѣ, грубая и невѣжественная толпа проходитъ мимо, не находя нужнымъ разсматривать или изучать ихъ. Адамъ въ раю, сразу вступающій въ жизнь при полномъ обладаніи всѣми своими способностями, естественно изумился-бы, какъ это и изображено у Мильтона,-- изумился-бы великолѣпію природы, небесъ, воздуха, земли, своихъ собственныхъ органовъ и членовъ, и невольно спросилъ-бы: откуда это удивительное зрѣлище? Но невѣжественное, во всемъ нуждающееся животное (какимъ является человѣкъ при первомъ зарожденіи общества), обуреваемое столь многочисленными потребностями и страстями, не имѣетъ времени восхищаться видимой правильностью природы, или-же задавать вопросы о причинѣ тѣхъ объектовъ, къ которымъ оно постепенно привыкало съ самаго дѣтства. Напротивъ, чѣмъ правильнѣе и единообразнѣе, т. е. чѣмъ совершеннѣе оказывается природа, тѣмъ болѣе человѣкъ къ ней привыкаетъ и тѣмъ менѣе склоненъ онъ изслѣдовать и разсматривать ее. Какое-нибудь уродливое существо выбуждаетъ его любопытство и признается имъ за чудо. Оно тревожитъ его своею новизною, оно тотчасъ-же повергаетъ его въ трепетъ, заставляетъ его приносить жертвы и молиться. Но животное, обладающее всѣми своими членами и органами, кажется ему обычнымъ зрѣлищемъ и не вызываетъ въ немъ никакихъ религіозныхъ представленій или чувствъ. Спросите его: откуда произошло это животное? Онъ скажетъ: отъ совокупленія своихъ родителей. А эти послѣдніе откуда? Отъ совокупленія своихъ родителей. Нѣсколько такихъ отодвиганій удовлетворяютъ его любопытство и удаляютъ объекты на такое разстояніе, что онъ совершенно теряетъ ихъ изъ виду. Не воображайте, что онъ подниметъ вопросъ хотя-бы о томъ, откуда происходитъ первое животное, а тѣмъ менѣе о томъ, откуда произошла вся система, или-же общій строй вселенной. Если вы сами зададите ему подобный вопросъ, не ожидайте, что онъ станетъ безпокоить свой умъ такой чуждой для него, такой неинтересной темой, которая, къ тому-жс, такъ сильно превышаетъ предѣлы его способностей.

Далѣе, еслибы люди съ самаго начала путемъ умозаключенія отъ строя природы пришли къ вѣрѣ въ единое верховное Существо, они-бы никогда уже не могли оставить это вѣрованіе и предаться политеизму,-- вѣдь тѣ-же самые принципы разума, которые съ самаго начала могли-бы породить и распространить среди человѣчества такой величественный взглядъ, должны-бы съ тѣмъ большей легкостью быть въ состояніи и сохранить его. Первое открытіе и обоснованіе какой-нибудь доктрины гораздо труднѣе, чѣмъ поддержаніе и сохраненіе ея.

Между историческими фактами и умозрительными взглядами существуетъ большое различіе, и знаніе первыхъ передается совсѣмъ инымъ путемъ, чѣмъ знаніе вторыхъ. Историческій фактъ, устно передаваемый очевидцами и современниками, при каждомъ послѣдующемъ разсказѣ претерпѣваетъ искаженія и наконецъ можетъ сохранить развѣ едва замѣтное сходство съ первичнымъ истиннымъ фактомъ, на которомъ онъ былъ основанъ. Неустойчивость памяти людей, ихъ любовь къ преувеличеніямъ, ихъ безпечность и беззаботность,-- всѣ эти факторы, если только ихъ воздѣйствіе не исправляется при помощи книгъ и письменныхъ документовъ, вскорѣ извращаютъ разсказы объ историческихъ событіяхъ: вѣдь аргументы и разсужденія не играютъ въ данномъ случаѣ почти никакой роли и не могутъ возстановить истину, разъ послѣдняя исчезла изъ этихъ разсказовъ. Такъ напримѣръ, предполагаютъ, что миѳы о Геркулесѣ, Тезеѣ и Вакхѣ сперва были основаны на дѣйствительныхъ, историческихъ фактахъ, которые были искажены при передачѣ. Съ умозрительными же взглядами дѣло обстоитъ совсѣмъ иначе. Если эти взгляды основаны на аргументахъ достаточно ясныхъ и очевидныхъ, чтобы убѣдить большинство людей, то аргументы эти, сначала способствовавшіе распространенію данныхъ взглядовъ, будутъ способствовать и ихъ сохраненію въ первоначальной чистотѣ. Если-же эти аргументы скорѣе туманны и недоступны обычному пониманію,-- соотвѣтствующіе взгляды навсегда останутся достояніемъ немногихъ лицъ, и лишь только люди перестанутъ разсматривать эти аргументы,-- соотвѣтствующіе взгляды немедленно-же будутъ утрачены и преданы забвенію. Какую-бы сторону этой дилеммы мы ни взяли, должно оказаться невозможнымъ, чтобы обоснованный при помощи разсужденій теизмъ былъ первичной религіей человѣчества, а впослѣдствіи, благодаря своему извращенію, далъ начало политеизму и всѣмъ различнымъ суевѣріямъ языческаго міра. Если обоснованіе при помощи разума очевидно {Reason, when obvious, prevents these corruptions.} -- оно предупреждаетъ такого рода извращенія; еслиже оно туманно -- оно дѣлаетъ соотвѣтствующіе принципы совсѣмъ недоступными познанію толпы, которая одна только и можетъ извратить какой-либо принципъ или взглядъ.

Глава II.
Происхожденіе политеизма.

Итакъ, если мы хотимъ удовлетворить свое любопытство относительно вопроса о происхожденіи религіи, мы должны обратиться мыслью къ политеизму, этой первичной религіи невѣжественнаго человѣчества.

Еслибы люди приходили къ идеѣ о невидимой разумной силѣ при помощи созерцанія произведеній природы, они никогда не могли бы имѣть [объ этой силѣ] иного представленія, кромѣ представленія объ единомъ существѣ, дарующемъ существованіе и строй этому огромному механизму и располагающемъ всѣ его части сообразно единому строго-опредѣленному плану, или-же сообразно связной системѣ. Вѣдь хотя людямъ съ извѣстнымъ складомъ ума и можетъ не показаться полной нелѣпостью возможность того, чтобы нѣсколько независимыхъ другъ отъ друга и обладающихъ высшей мудростью существъ вошли другъ съ другомъ въ соглашеніе съ цѣлью задумать и выполнить одинъ строго-опредѣленный планъ,-- однако это предположеніе остается вполнѣ произвольнымъ: если мы и вправѣ допустить его возможность, то мы должны признать, что вѣроятность или необходимость его ничѣмъ не доказывается. Всѣ вещи въ мірѣ очевидно носятъ на себѣ характеръ цѣльности; все въ немъ ко всему принаровлено; единая цѣль преобладаетъ въ цѣломъ и это единообразіе приводитъ духъ нашъ къ признанію единаго творца, потому что представленіе о нѣсколькихъ творцахъ, не отличающихся другъ отъ друга ни аттрибутами, ни дѣйствіями, только затрудняетъ наше воображеніе, не давая никакого удовлетворенія уму. Статуя Лаокоона, какъ мы узнаемъ изъ Плинія, была твореніемъ трехъ художниковъ, но еслибы намъ этого не сказали, мы безъ сомнѣнія никогда не вообразили-бы, что группа фигуръ, высѣченная изъ одного камня, исполненная по единому плану,-- сработана и задумана не однимъ скульпторомъ. Приписываніе одного какого-нибудь дѣйствія совокупности нѣсколькихъ причинъ -- во всякомъ случаѣ не естественное и не очевидное предположеніе.

Съ другой стороны, если, оставивъ произведенія природы, мы постараемся найти слѣды проявленія невидимой силы въ разнообразныхъ и противорѣчивыхъ событіяхъ человѣческой жизни, мы необходимо будемъ приведены къ политеизму и къ признанію нѣсколькихъ ограниченныхъ и несовершенныхъ божествъ. Бури и грозы разрушаютъ то, что питается благодаря солнцу, солнце уничтожаетъ то, что поддерживаетъ свое существованіе влагою росъ и дождей. Война можетъ идти благопріятно для народа, страдающаго отъ голода вслѣдствіе суровой погоды. Болѣзни и моръ могутъ опустошить цѣлое царство, утопающее въ изобиліи. Одинъ и тотъ же народъ можетъ не пользоваться въ одно и то-же время одинаковымъ успѣхомъ на морѣ и на сушѣ; а народъ, сейчасъ одерживающій верхъ надъ своими врагами, при перемѣнѣ счастья можетъ быть вскорѣ принужденъ сложить передъ ними-же оружіе. Однимъ словомъ, теченіе событій, или-же то, что мы называемъ планомъ частнаго Провидѣнія, такъ полно разнообразія и неустойчивости, что, если мы припишемъ непосредственное руководство имъ разумнымъ существамъ, мы должны будемъ признать наличность противорѣчія въ ихъ намѣреніяхъ и цѣляхъ, постоянной борьбы между противоположными силами, а у одной и той-же силы -- наличность раскаянія или-же измѣненія намѣренія, вызываемыхъ или безсиліемъ или-же непостоянствомъ съ ея стороны. У каждаго народа есть свой богъ-покровитель, каждый элементъ подчиненъ отдѣльной невидимой силѣ, или-же отдѣльному агенту. Вѣдомство каждаго бога отдѣлено отъ вѣдомства другихъ, а поступки одного и того-же бога не всегда опредѣленны и неизмѣнны: сегодня онъ оказываетъ намъ покровительство, завтра -- бросаетъ насъ на произволъ судьбы. Молитвы и жертвоприношенія, обряды и церемоніи, въ зависимости отъ того, хорошо или худо они соблюдаются,-- вотъ источники милости или враждебности бога, а также всѣхъ удачъ и бѣдствій, которыя можно наблюдать среди людей.

Итакъ, мы можемъ вывести отсюда, что первыя религіозныя идеи у всѣхъ народовъ, исповѣдовавшихъ политеизмъ, были вызваны не созерцаніемъ произведеній природы, но заботами о житейскихъ дѣлахъ, а также тѣми непрестанными надеждами и страхами, которые побуждаютъ къ дѣйствію духъ человѣка. Въ связи съ этимъ мы видимъ, что всѣ идолопоклонники, раздѣливъ вѣдомства своихъ божествъ, прибѣгаютъ къ тому невидимому агенту, власти котораго они непосредственно подчинены и въ вѣдѣніи котораго находится надзоръ за кругомъ дѣйствій, совершаемыхъ ими въ тотъ или другой моментъ. Юнона призывается во время бракосочетанія, Люцина при рожденіи, Нептунъ выслушиваетъ молитвы моряковъ, а Марсъ -- моленія воиновъ. Земледѣлецъ обрабатываетъ свое поле подъ покровительствомъ Цереры, а купецъ признаетъ власть Меркурія. Предполагается, что каждое естественное явленіе находится подъ управленіемъ какого-нибудь разумнаго агента, и нѣтъ такого счастливаго или несчастнаго событія въ жизни, которое не могло-бы стать предметомъ особыхъ -- просительныхъ или благодарственныхъ молитвъ {"Fragilis et laboriosa mortalitas in partes ista digessit, infirmitatis suae memor, ut portionibus coleret quisque, quo maxime indigeret". Plin. lib. II, cap. 5.-- Уже во времена Гесіода насчитывались 30000 божествъ (Opera et Dies, v. 252). Но кругъ ихъ обязанностей все еще кажется превышающимъ ихъ число. Вѣдомства различныхъ божествъ были настолько дифференцированы, что существовалъ даже богъ чиханія (Arist. Probl. sect. 33, cap. 7). Вѣдомство совокупленія, сообразно присущимъ ему значенію и важности, было раздѣлено между нѣсколькими божествами.}.

Дѣйствительно, необходимо допустить, что для того, чтобы вывести интересы людей за предѣлы настоящаго или-же привести ихъ къ какому-нибудь заключенію относительно невидимой разумной силы, требуется вліяніе на нихъ какого-либо аффекта, который побуждалъ-бы къ дѣятельности ихъ мысли и разсудокъ, какого-либо мотива, который наталкивалъ-бы ихъ на первый вопросъ [объ этой невидимой, разумной силѣ]. Но къ какому-же аффекту мы прибѣгнемъ здѣсь съ цѣлью объяснить столь важное по значенію дѣйствіе? Очевидно, не къ спекулятивной любознательности или-же чистой любви къ наукѣ. Это -- мотивъ слишкомъ утонченный для столь грубыхъ умовъ; онъ привелъ-бы [первобытныхъ] людей къ вопросамъ о міропорядкѣ, т. е. къ предмету слишкомъ необъятному, слишкомъ широкому для ихъ узкаго кругозора. Итакъ, слѣдуетъ предположить, что на подобныхъ варваровъ не могло повліять ничто иное, какъ обыденные человѣческіе аффекты, тревожныя заботы о счастьѣ, страхъ передъ грядущимъ несчастьемъ, боязнь смерти, жажда мести, стремленіе удовлетворить голодъ и другія потребности. Обуреваемые подобнаго рода надеждами и страхами -- въ особенности-же послѣдними -- люди съ трепетнымъ любопытствомъ изслѣдуютъ теченіе будущихъ причинъ и разсматриваютъ разнообразныя, противорѣчивыя происшествія человѣческой жизни. И въ этомъ безпорядочномъ зрѣлищѣ ихъ смущенныя, изумленныя очи усматриваютъ первыя смутныя проявленія божества.

Глава III.
Продолженіе предыдущаго.

Мы помѣщены въ этотъ міръ какъ-бы въ огромный театръ, причемъ истинныя пружины и причины всего происходящаго въ немъ отъ насъ совершенно скрыты и у насъ нѣтъ ни достаточнаго знанія, чтобы предвидѣть тѣ бѣдствія, которыя безпрестанно угрожаютъ намъ, ни достаточной силы, чтобы предупредить ихъ. Мы вѣчно балансируемъ между жизнью и смертью, здоровьемъ и болѣзнью, избыткомъ и нуждою,-- все это распредѣляется между родомъ людскимъ тайными, невѣдомыми причинами, дѣйствіе которыхъ часто бываетъ неожиданнымъ и всегда -- необъяснимымъ. Такимъ образомъ, эти невѣдомыя причины становятся постояннымъ предметомъ нашихъ надеждъ и страховъ; и если наши аффекты находятся въ постоянномъ возбужденіи благодари тревожному ожиданію грядущихъ событій, то и воображеніе наше также работаетъ, создавая представленія объ этихъ силахъ, отъ которыхъ мы находимся въ такой полной зависимости. Еслибы люди могли расчленить природу согласно требованію самой вѣроятной или, по крайней мѣрѣ, самой понятной философской системы, они нашли-бы, что эти причины ничто иное какъ особый составъ, особое строеніе минимальныхъ частицъ ихъ собственныхъ тѣлъ и внѣшнихъ объектовъ, и что всѣ эти событія, въ которыхъ люди такъ заинтересованы, порождаются правильно и постоянно функціонирующимъ механизмомъ [природы]. Но эта философская система превышаетъ пониманіе невѣжественной массы, которая можетъ составить только общее и смутное представленіе о невѣдомыхъ причинахъ, хотя воображеніе ея, постоянно работающее надъ однимъ и тѣмъ-же предметомъ, и должно стремиться къ образованію объ этихъ силахъ какой-нибудь спеціальной и отчетливой идеи. Чѣмъ больше люди разсматриваютъ, какъ эти причины сами по себѣ, такъ и неустойчивость ихъ дѣйствій, тѣмъ меньше удовлетворенія даютъ имъ эти изысканія, и въ концѣ концовъ они-бы навѣрное -- хотя и неохотно -- оставили попытку, связанную съ такими трудностями, еслибы не воспрепятствовала этому одна, свойственная человѣческой природѣ, склонность, приводящая ихъ наконецъ къ такой системѣ, которая до нѣкоторой степени удовлетворяетъ ихъ.

Въ человѣчествѣ наблюдается общее стремленіе представлять все существующее подобнымъ себѣ и приписывать каждому объекту тѣ качества, съ которыми люди близко знакомы и которыя они непосредственно сознаютъ въ себѣ. Мы усматриваемъ въ лунѣ человѣческія лица, въ облакахъ -- цѣлыя арміи, и если только эта наша естественная склонность не сдерживается опытомъ и размышленіемъ, мы приписываемъ злую или добрую волю каждой вещи, которая причиняетъ намъ страданіе, или-же доставляетъ намъ удовольствіе. Вотъ почему такъ часто употребляется и такъ красива бываетъ prosopopoeia [олицетвореніе] въ поэзіи, гдѣ олицетворяются деревья, горы и потоки, а всѣ неодушевленныя части природы надѣляются чувствами и аффектами. Хотя эти поэтическія фигуры и выраженія не оказываютъ вліянія на вѣру, они однако могутъ послужить доказательствомъ существованія въ нашемъ воображеніи извѣстной склонности, безъ наличности которой они не могли-бы быть ни красивыми, ни естественными. Къ тому-же, какой-нибудь рѣчной богъ или какая-нибудь гамадріада не всегда принимаются за чисто-поэтическія или-же воображаемыя лица,-- иногда они могутъ войти въ совокупность дѣйствительныхъ вѣрованій невѣжественной толпы; вѣдь въ представленіи послѣдней каждая роща, каждое поле находятся во власти особаго генія, или-же особой невидимой силы, обитающей въ нихъ и оказывающей имъ свое покровительство. Даже и философы не могутъ вполнѣ освободиться отъ этой естественной слабости; они часто приписывали неодушевленной матеріи страхъ передъ пустымъ пространствомъ, симпатіи, антипатіи и другіе аффекты человѣческой природы. Неменьшая нелѣпость повторяется, когда мы обращаемъ взоръ свой вверхъ и перенося, какъ это слишкомъ часто бываетъ, человѣческіе аффекты и слабости на божество, представляемъ его себѣ завистливымъ и мстительнымъ, капризнымъ и пристрастнымъ, однимъ словомъ -- подобнымъ злобному и безразсудному человѣку во всѣхъ отношеніяхъ, кромѣ свойственной божеству высшей силы и власти. Поэтому неудивительно, что человѣчество, находящееся въ полномъ невѣдѣніи относительно причинъ и въ то-же время сильно озабоченное своей будущей судьбой, тотчасъ-же признаетъ свою зависимость отъ невидимыхъ силъ, обладающихъ чувствомъ и разумомъ. Невѣдомыя причины, постоянно занимающія мысли людей, проявляясь всегда одинаково, считаются принадлежащими къ одному роду или виду, и немного времени надо для того, чтобы мы приписали имъ мышленіе, разумъ, аффекты, иногда даже члены и обликъ человѣка, съ цѣлью сдѣлать ихъ еще болѣе похожими на насъ.

Всегда замѣчается, что, чѣмъ больше образъ жизни человѣка зависитъ отъ случая, тѣмъ сильнѣе предается человѣкъ суевѣрію; въ частности это наблюдается у игроковъ и мореплавателей, которые изъ всѣхъ людей всего меньше способны къ серьезному размышленію, но зато особенно полны всякихъ легкомысленныхъ и суевѣрныхъ представленій. "Боги", говоритъ Коріоланъ у Діонисія, {[Dion. Halle], ib. VIII, 83.} "оказываютъ вліяніе на всякое предпріятіе, въ особенности-же на войны, исходъ которыхъ столь неопредѣленъ". Такъ какъ вся человѣческая жизнь, особенно до установленія порядка и хорошаго управленія, находится во власти неожиданныхъ случайностей, то естественно, что во времена варварства всюду преобладаетъ суевѣріе, заставляющее людей самымъ серьезнымъ образомъ изслѣдовать тѣ невидимыя силы, которыя распоряжаются ихъ счастьемъ, или-же ихъ невзгодами. Незнакомые съ астрономіей, а также со строеніемъ растеній и животныхъ, и слишкомъ мало любознательные, чтобы быть въ состояніи замѣтить изумительную приспособленность конечныхъ причинъ, люди все еще пребываютъ въ невѣдѣніи первичнаго, верховнаго творца и того безконечно-совершеннаго духа, который одинъ своею всемогущею волей внесъ порядокъ въ весь строй природы. Такая величественная идея слишкомъ превышаетъ ихъ узкія представленія, которымъ не доступны ни наблюденія надъ красотой творенія, ни пониманіе величія творца. Оми признаютъ свои божества, несмотря на все ихъ могущество и незримость, только за особый видъ человѣческихъ существъ, быть можетъ вышедшихъ изъ среды людей и сохранившихъ всѣ человѣческіе аффекты и стремленія, равно какъ члены и органы человѣческаго тѣла. Такія ограниченныя существа, несмотря на то, что они распоряжаются судьбами людей, конечно неспособны, каждое въ отдѣльности, распространить свое вліяніе на все и поэтому число ихъ должно быть сильно умножено для того, чтобы соотвѣтствовать разнообразію событій, случающихся на всемъ протяженіи природы. Такимъ образомъ, каждая страна снабжается толпою мѣстныхъ божествъ, а въ силу этого политеизмъ и преобладалъ раньше и все еще преобладаетъ среди большей части невѣжественнаго человѣчества. {Нижеслѣдующіе стихи изъ Еврипида такъ подходятъ къ данному случаю, что я не могу не привести ихъ:

Οὐκ ἔοτιν οὐδἐν πιστὸν, οὔτ᾽ εὐδοξία,

Οὔτ;᾽ αὖ καλῶς πράσσοντα, μὴ πράξειν κακῶς.

Φύρουσι δ᾽ αὐτὰ ϑεοὶ πάλιν τε καὶ πρόσω,

Ταραγμὀν ἐντιϑέντες, ώς ᾶγνωσᾳ,

Σέβωμεν αὐτούς.

Hecuba 956 sqq.

"Ничто не надежно въ мірѣ -- ни слава, ни счастье. Боги вносятъ смуту вовсе живущее, смѣшиваютъ каждую вещь съ ея противоположностью для того, чтобы мы всѣ, въ силу своего невѣжества и своей неувѣренности, оказывали имъ особое поклоненіе и почтеніе".}

Любой изъ человѣческихъ аффектовъ можетъ привести насъ къ идеѣ невидимой разумной силы: какъ надежда, такъ и страхъ, какъ благодарность, такъ и печаль. Но если мы изслѣдуемъ собственное сердце, или-же будемъ наблюдать то, что происходитъ вокругъ насъ, мы увидимъ, что людей гораздо чаще повергаютъ на колѣна грустные, а не пріятные аффекты. Благополучіе легко принимается нами какъ нѣчто должное и мы не особенно задаемся вопросами объ его причинѣ или авторѣ; оно вызываетъ въ насъ веселое настроеніе, энергію и оживленность и позволяетъ намъ съ живымъ наслажденіемъ предаваться всякимъ удовольствіямъ, какъ общественнымъ, такъ и чувственнымъ, а при такомъ настроеніи духа у людей нѣтъ ни времени, ни охоты думать о неизвѣстныхъ и невидимыхъ сферахъ. Съ другой стороны, каждый несчастный случай тревожитъ насъ и наталкиваетъ на изслѣдованіе вызвавшихъ его причинъ. Въ насъ просыпается страхъ за будущее и духъ нашъ, погруженный въ недовѣріе, ужасъ и меланхолію, прибѣгаетъ ко всевозможнымъ средствамъ, чтобы умиротворить тѣ тайныя разумныя силы, отъ которыхъ, какъ онъ предполагаетъ, исключительно зависитъ наша судьба.

У всего народнаго духовенства нѣтъ болѣе излюбленной темы, какъ выясненіе преимуществъ горя въ томъ смыслѣ, что оно возбуждаетъ въ людяхъ должное отношеніе къ религіи, умѣряя ихъ самоувѣренность и чувственность, которыя, въ дни благополучія, заставляютъ ихъ забывать о божественномъ провидѣніи. И тема эта не составляетъ исключительнаго достоянія современныхъ религій; древніе также ею пользовались. "Судьба, говоритъ одинъ греческій историкъ {Diod. Sic. lib. III, 47.}, никогда не даровала человѣчеству щедро, безъ зависти, полнаго счастья; она всегда примѣшивала ко всѣмъ своимъ дарамъ какое-нибудь бѣдствіе, чтобы путемъ каръ заставить людей почитать боговъ, которыхъ они, при непрерывномъ благополучіи, легко могутъ оставить безъ вниманія и забыть".

Какой возрастъ, или-же какой періодъ жизни всего болѣе преданъ суевѣрію? Самый слабый и робкій. А какой полъ? На это слѣдуетъ дать тотъ-же отвѣтъ: "Проводниками и примѣрами всякаго рода суевѣрій", говоритъ Стравонъ {Lib. VII, 297.}, являются женщины. Онѣ побуждаютъ мущинъ къ благочестію, къ молитвѣ и къ соблюденію религіозныхъ праздниковъ. Рѣдко можно найти человѣка, живущаго вдали отъ женщинъ и тѣмъ не менѣе соблюдающаго всѣ эти обряды. Ввиду этого ничто не можетъ быть менѣе вѣроятнымъ, чѣмъ разсказъ о су шествованіи среди Гетовъ разряда лицъ, пребывавшихъ въ безбрачіи и тѣмъ не менѣе бывшихъ фанатиками религіи." Такой способъ разсужденія могъ-бы привести насъ къ неважному мнѣнію о набожности монаховъ, еслибы мы не знали изъ опыта,-- во времена Стравона быть можетъ и не столь обычнаго,-- что можно пребывать въ безбрачіи, можно исповѣдовать цѣломудріе и тѣмъ не менѣе поддерживать самыя близкія сношенія съ робкимъ и благочестивымъ поломъ и пользоваться съ его стороны самыми полными симпатіями.

Глава IV.
Боги не разсматривались какъ творцы или устроители міра.

Единственное теологическое положеніе, относительно котораго мы встрѣтимся съ почти всеобщимъ согласіемъ человѣчества, состоитъ въ признаніи существованія невидимой разумной силы въ мірѣ. Но относительно того, верховна-ли эта сила, или подвластна чему-нибудь, принадлежитъ-ли она исключительно одному существу, или-же распредѣлена между нѣсколькими, какіе аттрибуты, качества, связи и принципы дѣйствія слѣдуетъ приписать этимъ существамъ, относительно всѣхъ этихъ пунктовъ существуетъ самое крайнее разногласіе среди народныхъ теологическихъ системъ. Наши предки въ Европѣ до возрожденія наукъ вѣрили, какъ и мы теперь вѣримъ, въ существованіе единаго верховнаго Бога, творца природы, власть котораго, сама по себѣ неограниченная, тѣмъ не менѣе часто приводится въ исполненіе при посредствѣ ангеловъ его и [другихъ] подначальныхъ ему исполнителей, осуществляющихъ его святыя намѣренія. Но они вѣрили и въ то, что вся природа полна другихъ, невидимыхъ силъ: фей, лѣшихъ, эльфовъ, призраковъ -- существъ обладающихъ большей силой, большимъ могуществомъ, чѣмъ люди, но во многомъ уступающихъ тѣмъ небеснымъ силамъ, которыя окружаютъ престолъ Бога. Предположимъ однако, что кто-нибудь въ тѣ времена сталъ-бы отрицать существованіе Бога и ангеловъ его: вѣдь неправда-ли, что его нечестіе по справедливости заслуживалось названія атеизма, даже если-бы онъ продолжалъ допускать, съ помощью какого-нибудь страннаго, причудливаго разсужденія, что народные разсказы объ эльфахъ и феяхъ вполнѣ правильны и твердо обоснованы? Разница между такимъ лицомъ и истиннымъ теистомъ неизмѣримо больше, чѣмъ разница между нимъ-же и лицомъ, безусловно отрицающимъ всякую невидимую, разумную силу. И было-бы ошибкой, основываясь на случайномъ сходствѣ названій, безъ наличности совпаденія ихъ значеній, объединять такіе противоположные взгляды подъ однимъ именемъ.

Всякому, кто правильно разсмотритъ этотъ вопросъ, будетъ ясно, что боги политеистовъ нисколько не лучше эльфовъ или фей нашихъ предковъ и такъ-же мало заслуживаютъ благочестиваго поклоненія или почитанія. Эти мнимо-религіозные люди въ дѣйствительности представляютъ собою родъ суевѣрныхъ атеистовъ и не признаютъ такой сущности, которая соотвѣтствовала-бы нашей идеѣ о божествѣ; не признаютъ они въ качествѣ первоначала -- духа или мысли, не признаютъ ни верховной власти, ни верховнаго управленія [міромъ], ни божественныхъ предначертаній или божественной цѣлесообразности въ строѣ вселенной.

Когда молитвы китайцевъ остаются неисполненными, они бьютъ своихъ идоловъ {Père le Compte.}. Лапландцамъ служитъ въ качествѣ бога первый попавшійся камень, имѣющій необычайную форму {Régnant, Voyage de Laponie.}. Египетскіе миѳологи, въ объясненіе почитанія животныхъ, говорили, что боги, спасаясь отъ насилій своихъ враговъ, рожденныхъ отъ земли людей,-- принуждены были сперва скрываться подъ видомъ животныхъ {Diod. Sic., lib. I, 86. Lucian., de sacrificiis, 14. Овидій также упоминаетъ объ этомъ преданіи, Met. lib. V, у. 321. Также и Manilius, lib IV, 800.}. Кавніи, малоазійскій народъ, рѣшивъ не допускать къ себѣ чужеземныхъ боговъ, въ опредѣленныя времена года регулярно собирались, облаченные въ полное вооруженіе, ударяли по воздуху своими копьями и проходили такимъ образомъ вплоть до границъ своей страны: все это, говорили они, дѣлается для того, чтобы изгнать чужеземныхъ боговъ {Herod., lib. I, 172.}. Даже и безсмертные боги, заявляли нѣкоторые германскіе народы Цезарю,-- не чета Свевамъ {Caesar, Comm, de bello Gallico, lib. IV, 7.}.

"Много зла", говоритъ Діона у Гомера Венерѣ, раненой Діомедомъ {II. V, 382.}, "много зла, дочь моя, сдѣлали боги людямъ: и много зла сдѣлали въ отвѣтъ люди богамъ". Стоитъ намъ только раскрыть какого-нибудь классическаго автора, чтобы напасть на подобныя грубыя представленія о богахъ, и Лонгинъ {[De subllmit.], cap. IX.} не безъ основанія замѣчаетъ, что если понимать эти идеи о божественной природѣ буквально, то онѣ заключаютъ въ себѣ истинный атеизмъ.

Нѣкоторые писатели удивлялись {Père Brumoy, Théâtre des Grecs и Fontenelle, Histoire des Oracles.}, что нечестивыя выходки Аристофана не только терпѣлись, но даже публично исполнялись на сценѣ и стяжали рукоплесканія Аѳинянъ, народа до такой степени суевѣрнаго и до того ревниво оберегавшаго общественную религію, что въ это-же самое время онъ предалъ Сократа смерти за его воображаемое невѣріе. Но эти писатели не обращаютъ вниманія на то, что смѣхотворные и пошлые образы, въ которые воплощаетъ этотъ комикъ боговъ, не только не казались древнимъ нечестивыми, но какъ разъ соотвѣтствовали подлиннымъ представленіямъ ихъ объ ихъ божествахъ. Можетъ ли быть болѣе преступный или низкій образъ дѣйствій, чѣмъ поведеніе Юпитера въ "Амфитріонѣ?" Однако, эта пьеса, изображавшая любовныя похожденія Юпитера, считалась настолько пріятной для него, что ее давали въ Римѣ, по постановленію властей, когда государству угрожали чума, голодъ или вообще какое-нибудь общественное бѣдствіе {Arnob., lib. VII, 507 H.}. Римляне предполагали, что, подобно всѣмъ старымъ развратникамъ, Юпитеръ будетъ очень польщенъ разсказами объ его былыхъ подвигахъ, свидѣтельствующихъ объ его прежней доблести и силѣ, и думали, что нѣтъ другой темы, болѣе способной удовлетворить его тщеславіе.

Лакедемоняне, говоритъ Ксенофонтъ {De Laced. Rep. 13.}, во время войны всегда совершали молитвы самымъ раннимъ утромъ для того, чтобы предупредить своихъ враговъ и въ качествѣ первыхъ просителей расположить боговъ въ свою пользу. Мы узнаемъ изъ Сенеки {Epist. XLI.}, что молящіеся въ храмахъ обыкновенно вступали въ соглашеніе съ привратникомъ, или же нисшимъ служителемъ храма, съ цѣлью получить мѣсто поближе къ изображенію божества, въ разсчетѣ на то, что ихъ молитвы и просьбы будутъ такимъ образомъ лучше услышаны. Тирійцы, осажденные Александромъ, надѣли цѣпи на статую Геракла, чтобы помѣшать переходу этого бога на сторону непріятеля {Quint. Curtins, lib. IV, cap. 3 Diod. Sic. Hb. XVII, 41.}. Августъ, дважды потерявшій свой флотъ благодаря бурямъ, запретилъ носить Нептуна вмѣстѣ съ другими богами въ процессіяхъ и воображалъ, что такимъ образомъ онъ достаточно отмстилъ за себя {Suet, in vita Aug., cap. 16.}. Послѣ смерти Германика народъ былъ такъ разгнѣванъ противъ своихъ боговъ, что побивалъ ихъ камнями въ храмахъ и открыто отрекался отъ вѣрноподданичества имъ {Id. in vita Cal., cap. 5.}.

Мысль о приписаніи созданія и устройства вселенной этимъ несовершеннымъ существамъ никогда даже и не возникаетъ въ воображеніи какого-нибудь политеиста или идолопоклонника. Гесіодъ, творенія котораго наравнѣ съ твореніями Гомера заключали въ себѣ каноническую систему небесъ {Herod., lib. II, 53. Lucian., Jupiter confutatus, de luctu, Saturnus etc.}, Гесіодъ, говорю я, предполагаетъ, что и боги и люди одинаково были порождены невѣдомыми силами природы {Ὡς ὁμόϑεν γεγάασι ϑεοὶ ϑνητοί τ᾽ ἄνϑρωποι. Hesiod., Opera et Dies, v. 108.}. На протяженіи всей теогоніи этого автора Пандора является единственнымъ примѣромъ сотворенія или-же произвольнаго созданія, но и она была сотворена богами исключительно въ пику Промеѳею, который снабдилъ людей огнемъ, похищеннымъ имъ изъ небесныхъ сферъ {Theog., v. 570.}. Повидимому, древніе миѳологи всѣ безъ исключенія скорѣе придерживались идеи порожденія, чѣмъ идеи творенія или-же образованія; порожденіемъ-же объясняли они и начало вселенной.

Овидій, жившій въ ученую эпоху и обучившійся у философовъ принципамъ божественнаго творенія или-же образованія міра, найдя, что подобная идея не согласуется съ народной миѳологіей, которую онъ излагаетъ, оставляетъ эту идею такъ сказать не связанной со своей системой, отдѣленной отъ нея. Quisquis fuit ille deorum {Metam., ib. I, v. 32.}, говоритъ онъ. Кто-бы изъ боговъ ни разсѣялъ хаосъ и ни водворилъ порядокъ во вселенной... Онъ знаетъ, что это не могъ быть ни Сатурнъ, ни Юпитеръ, ни Нептунъ, вообще ни одно изъ божествъ, признаваемыхъ идолопоклонствомъ. Его теологическая система ничему не научила его въ данномъ отношеніи и онъ самъ оставляетъ этотъ вопросъ столь-же неопредѣленнымъ.

Діодоръ Сицилійскій {Lib. I, 6 et seq.}, начиная свой трудъ съ перечисленія наиболѣе разумныхъ мнѣній относительно происхожденія міра, не называетъ божества или разумнаго духа [въ качествѣ творца вселенной], хотя, какъ это видно изъ его историческаго труда, онъ былъ гораздо болѣе склоненъ къ суевѣрію, чѣмъ къ нечестію. Въ другомъ мѣстѣ {Lib. III, 20.}, говоря объ Ихтіофагахъ, народѣ, живущемъ въ Индіи, онъ заявляетъ, что ввиду крайней трудности объяснить ихъ происхожденіе, мы принуждены заключить, что они являются аборигенами, т. е. что родъ ихъ не имѣетъ начала и они ведутъ его отъ вѣчности, какъ справедливо выразились нѣкоторые физіологи, трактуя вопросъ о происхожденіи природы. "Но въ такого рода вопросахъ", прибавляетъ историкъ, "вопросахъ, превышающихъ всѣ способности человѣка, легко можетъ случиться, что тѣ, которые всего больше разсуждаютъ, знаютъ всего меньше, достигая въ своихъ разсужденіяхъ лишь видимости истины, въ дѣйствительности-же находясь страшно далеко отъ подлинной истины и отъ фактовъ".

Странное мнѣніе, на нашъ взглядъ, для открытаго и ревностнаго приверженца религіи {Тотъ-же авторъ, способный доказывать происхожденіе міра безъ участія Божества, признаетъ нечестивымъ объясненіе при помощи естественныхъ причинъ обычныхъ житейскихъ происшествій, какъ-то: землетрясеній, наводненій, бурь, и набожно приписываетъ ихъ гнѣву Юпитера или Нептуна -- прямое доказательство того, откуда онъ черпалъ свои идеи о религіи. См. lib. XV, с. 48, р. 364. Ex edit. Rhodomanni.}! Но въ древнія времена вопросъ о происхожденіи міра вообще могъ лишь въ силу случайности войти въ религіозныя системы, или-же трактоваться теологами. Одни философы считали своей задачей созданіе теорій о происхожденіи міра; но и они лишь очень поздно пришли къ мысли воспользоваться въ качествѣ первопричины всего духомъ или высшимъ разумомъ. Въ тѣ дни объясненіе происхожденія вещей безъ помощи божества настолько не считалось нечестивымъ, что Ѳалесъ, Анаксименъ, Гераклитъ и другіе, придерживавшіеся этой космогонической теоріи, не призывались къ отвѣту, тогда какъ Анаксагоръ, первый несомнѣнный теистъ среди философовъ, быть можетъ былъ первымъ изъ всѣхъ, обвиненныхъ въ атеизмѣ {Легко будетъ объяснить, почему Ѳалесъ, Анаксимандръ и тѣ первые философы, которые въ дѣйствительности были атеистами, могли быть въ то-же время очень правовѣрными язычниками, и почему, съ другой стороны, Анаксагоръ и Сократъ, будучи настоящими теистами, въ древнія времена естественно должны были считаться нечестивцами. Слѣпы", никѣмъ не руководимыя силы природы, будучи въ состояніи породить людей, могли породить и такія существа, какъ Юпитера или. Нептуна, которые, въ качествѣ самыхъ разумныхъ, самыхъ могущественныхъ существъ въ мірѣ, были вполнѣ подходящими объектами для почитаніи. Но гдѣ признается существованіе высшаго разума, первопричины псего, тамъ эти своенравныя существа, если они вообще существуютъ, должны казаться слишкомъ подвластными и зависимыми и въ силу этого должны быть исключены изъ разряда божествъ. Плагонъ (dc leg. lib. X, 886 D) указываетъ въ качествѣ причины обвиненія, предъявленнаго къ Анаксагору, тотъ фактъ, что онъ отрицалъ божественность звѣздъ, планетъ и другихъ сотворенныхъ объектовъ.}.

Секстъ Эмпирикъ разсказываетъ {Adversus Matheni. lib. VI, 54.}, что Эпикуръ, еще мальчикомъ, однажды читалъ со своимъ учителемъ слѣдующіе стихи изъ Гесіода:

"Первымъ возникъ хаосъ, старѣйшее изъ существъ, затѣмъ земля, широкоразстилающаяся, земля, опора всего".

Юный ученикъ тутъ впервые проявилъ свойственный ему духъ пытливости, спросивъ: "а откуда-же произошелъ хаосъ?" Учитель сказалъ ему на это, что онъ долженъ обратиться за рѣшеніемъ подобнаго рода вопросовъ къ философамъ; вслѣдствіе этого указанія Эпикуръ бросилъ филологію и всѣ другія научныя занятія, чтобы отдаться той наукѣ, отъ которой онъ только и могъ надѣяться на полученіе удовлетворительнаго отвѣта на эти возвышенные вопросы.

Толпа врядъ-ли когда-либо заходила въ своихъ изысканіяхъ такъ далеко, или-же выводила свои религіозныя теоріи изъ разсужденій, разъ даже филологи и миѳологи, какъ мы видимъ, рѣдко проявляли достаточную для этого проницательность. И даже философы, разсуждавшіе на подобныя темы, охотно принимали наиболѣе грубую теорію и допускали общее происхожденіе боговъ и людей изъ ночи и хаоса, изъ огня, воды, воздуха, вообще изъ всего, что они признавали въ качествѣ главенствующаго элемента.

И не только при первомъ своемъ происхожденіи считались боги зависимыми отъ силъ природы,-- втеченіе всего своего существованія они были подвластны господству судьбы или рока. Вспомните о силѣ необходимости, говоритъ Агриппа римскому народу, о той силѣ, которой должны подчиняться даже боги {Dionys. Halic., lib. VI, 54.}. Согласно съ этимъ взглядомъ и Плиній младшій {Epist. lib. VI, 20.} говоритъ намъ, что во время мрака, ужаса и смятенія, царившихъ при первомъ изверженіи Везувія, нѣкоторые пришли къ заключенію, что вся природа разрушается и что боги и люди гибнутъ одною, общей для всѣхъ гибелью.

Итакъ, съ нашей стороны большая снисходительность, если мы удостаиваемъ названія религіи такую несовершенную теологическую систему и ставимъ ее на одну доску съ позднѣйшими системами, основанными на болѣе вѣрныхъ и болѣе возвышенныхъ принципахъ. Что касается меня, то я едва-ли соглашусь признать достойными почетнаго названія теизма даже принципы Марка Аврелія, Плутарха и нѣсколькихъ другихъ стоиковъ и академиковъ, хотя принципы эти гораздо болѣе угонченны, чѣмъ языческое суевѣріе. Вѣдь если миѳологія язычниковъ похожа на старую европейскую систему духовныхъ существъ, съ исключеніемъ изъ нея Бога и ангеловъ и съ оставленіемъ однихъ эльфовъ и призраковъ, то про вѣру этихъ философовъ по справедливости можно сказать, что она исключаетъ Божество и оставляетъ однихъ ангеловъ и эльфовъ.

Глава V.
Различныя формы политеизма: аллегорія, культъ героевъ.

Но нашей главной задачей въ настоящій моментъ является разсмотрѣніе грубаго политеизма толпы и выведеніе его различныхъ видоизмѣненій изъ тѣхъ принциповъ человѣческой природы, отъ которыхъ эти видоизмѣненія проистекаютъ.

Всякій, кто приходитъ при помощи аргументовъ къ существованію невидимой разумной силы, долженъ исходить въ своемъ разсужденіи изъ удивительной цѣлесообразности объектовъ природы и долженъ предполагать, что міръ есть произведеніе этого божественнаго существа, первичной причины всѣхъ вещей. Но обыкновенный политеистъ, вмѣсто того, чтобы придти къ подобной идеѣ, обоготворяетъ каждую часть вселенной и представляетъ себѣ, что всѣ наиболѣе замѣчательныя произведенія природы сами по себѣ являются реальными божествами. Солнце, луна и звѣзды, все это -- боги, согласно его теоріи; источники обитаемы нимфами, а деревья -- гамадріадами. Даже обезьяны, собаки, кошки и другія животныя часто становятся въ его глазахъ священными и пробуждаютъ въ немъ религіозное благоговѣніе. Такимъ образомъ, какъ ни сильна склонность людей вѣрить въ наличность невидимой разумной силы въ природѣ, у нихъ сказывается столь-же сильная склонность останавливать свое вниманіе на чувственныхъ, видимыхъ объектахъ, а стремленіе примирить эти противоположныя склонности приводитъ ихъ къ соединенію невидимой силы съ какимъ-нибудь видимымъ объектомъ.

Отведеніе различнымъ божествамъ отдѣльныхъ вѣдомствъ также можетъ быть причиной введенія въ обыденныя системы политеизма нѣкоторой доли аллегоріи, какъ физической, такъ и моральной. Богъ войны естественно будетъ представленъ гнѣвнымъ, жестокимъ и необузданнымъ; богъ поэзіи -- изящнымъ, вѣжливымъ и любезнымъ; богъ торговли -- въ особенности въ раннее время -- вороватымъ и плутоватымъ. Я согласенъ съ тѣмъ, что аллегоріи, приписываемыя Гомеру и другимъ миѳологамъ, часто бывали до такой степени натянутыми, что люди здравомыслящіе готовы были совершенно отвергнуть ихъ и разсматривать исключительно какъ продукты воображенія и фантазіи критиковъ и комментаторовъ. Но что аллегорія дѣйствительно играетъ роль въ языческой миѳологіи -- это оказывается неоспоримымъ при малѣйшемъ размышленіи. Купидонъ -- сынъ Венеры; музы -- дочери Памяти; Промеѳей -- мудрый братъ, Епимеѳей -- неразумный. Гигіея, богиня здоровья, происходитъ отъ Асклепія, бога медицины. Кто-же не увидитъ въ этихъ примѣрахъ и во многихъ другихъ ясныхъ слѣдовъ аллегоріи? Когда предполагается, что богъ вѣдаетъ извѣстнымъ аффектомъ, событіемъ, или извѣстной системой дѣйствій, то почти неизбѣжно приходится приписывать ему генеалогію, аттрибуты и приключенія, соотвѣтствующія его предполагаемой силѣ и власти, и вести все дальше аналогію и сравненія, которыя такъ естественно приходятся по душѣ людямъ.

Конечно, мы не должны ожидать безусловно совершенныхъ аллегорій въ качествѣ продуктовъ невѣжества и суевѣрія, ибо трудно найти произведеніе ума человѣческаго, которое требовало-бы болѣе тонкой обработки и рѣже выполнялось-бы съ успѣхомъ, чѣмъ аллегорія. Что Страхъ и Ужасъ являются сыновьями Марса -- это правильно, но почему они рождены имъ отъ Венеры? {Hesiod. Theog., 935.} Правильно и то, что Гармонія -- дочь Венеры, но почему отецъ ея -- Марсъ? {(Hesiod. Theog.), ibid, et Plut, in vita Peiop., 19.} Что Сонъ братъ Смерти -- понятно, но зачѣмъ представлять его влюбленнымъ въ одну изъ Грацій? {Iliad. XIV, 267.} А разъ древніе миѳологи впадаютъ въ такія грубыя и очевидныя ошибки, то, конечно, мы не имѣемъ основаній ждать отъ нихъ тѣхъ тонкихъ и подробно-развитыхъ аллегорій, которыя нѣкоторые пытались выводить изъ ихъ вымысловъ.

Лукрецій видимо былъ прельщенъ сильнымъ аллегорическимъ элементомъ, наблюдаемымъ въ языческихъ вымыслахъ. Онъ сперва обращается къ Венерѣ, какъ къ той производящей силѣ, которая оживотворяетъ, обновляетъ и украшаетъ вселенную, но вскорѣ уже миѳологія вовлекаетъ его въ несообразности, когда онъ, напримѣръ, молитъ это аллегорическое лицо усмирить гнѣвъ ея любовника Марса: идея эта заимствована не изъ аллегоріи, а изъ народной религіи и Лукрецій, будучи эпикурейцемъ, не могъ допустить ее, не впадая въ непослѣдовательность.

Народныя божества такъ мало превосходятъ людей, что, когда люди питаютъ сильное чунство почтенія или благодарности къ какому-нибудь герою или народному благодѣтелю, ничто не можетъ быть съ ихъ стороны болѣе естественнымъ, какъ превратить его въ бога, и постоянно пополнять, такимъ образомъ, небеса рекрутами, набираемыми среди человѣчества. Существуетъ предположеніе, что большинство боговъ древняго міра нѣкогда были людьми и что они обязаны своимъ апоѳозомъ восхищенію и любви къ нимъ народа. Дѣйствительная исторія ихъ приключеній, искаженная преданіемъ и возвышенная примѣсью чудеснаго элемента, сдѣлалась богатымъ источникомъ вымысла, въ особенности-же когда она прошла черезъ руки поэтовъ, аллегористовъ и жрецовъ, которые поочередно старались все сильнѣе и сильнѣе возбуждать удивленіе и изумленіе невѣжественной толпы.

Живописцы и скульпторы тоже внесли свою долю въ священныя тайны религіи: подаривъ людей чувственными изображеніями ихъ божествъ, которымъ они придали человѣческій образъ, они сильно подняли народное благочестіе и дали опредѣленность его объекту. Вѣроятно вслѣдствіе отсутствія этихъ искусствъ въ грубыя и варварскія времена люди обоготворяли растенія, животныхъ и даже грубую, неорганизованную матерію, приписывая божественность такимъ неподходящимъ объектамъ только для того, чтобы не остаться безъ чувственнаго объекта поклоненія. Еслибы какой-нибудь сирійскій скульпторъ въ раннюю эпоху могъ создать вѣрный образъ Аполлона, коническій камень, Геліогабалъ, никогда не былъ-бы предметомъ такого глубокаго поклоненія и не былъ-бы принятъ въ качествѣ изображенія бога солнца {Herodian, lib. V, 3, 10. Юпитеръ Аммонъ быль, по свидѣтельству Курнія, такого-же рода божествомъ (lib. IV, cap. 7). Арабы и Пессинунтцы [жители города Пессинунта въ М. Азіи] также обоготворили безформенныя каменныя глыбы (Arnob., lib. VI, 496 d.): такъ сильно превосходили они безуміемъ египтянъ.}.

Стильпонъ былъ изгнанъ ареопагомъ за утвержденіе, что Минерва, находящаяся на Акрополѣ,-- не божество, а произведеніе скульптора Фидія {Diog. Laert., lib. II, 116.}. Какую-же степень разумности должны мы ожидать отъ религіозной вѣры простого народа у другихъ націй, если даже аѳиняне и ареопагиты въ состояніи были придерживаться такихъ грубыхъ представленій?

Итакъ, вотъ каковы общіе принципы политеизма, имѣющіе свое основаніе въ человѣческой природѣ и почти независящіе отъ каприза или случайности. Такъ какъ причины, ведущія за собою счастье или несчастье, вообще очень мало извѣстны и весьма неустойчивы, то тревожная забота [о нашей судьбѣ] приводитъ насъ къ стремленію составить себѣ опредѣленную идею о нихъ и мы не находимъ лучшаго выхода, какъ представить ихъ въ качествѣ разумныхъ, обладающихъ волею, агентовъ, подобныхъ намъ самимъ и лишь нѣсколько превосходящихъ насъ силою и мудростью. Благодаря ограниченной мощи этихъ агентовъ и сильному приближенію ихъ къ человѣческой слабости, возникаетъ разнообразное раздѣленіе и размежеваніе ихъ власти, въ силу чего и происходитъ аллегорія. Тѣ-же принципы естественно приводятъ къ обоготворенію смертныхъ, выдающихся по силѣ, храбрости или уму, и порождаютъ культъ героевъ, а вмѣстѣ съ тѣмъ и исторію, смѣшанную съ баснями, и миѳологическую традицію, во всѣхъ ея дикихъ и необъяснимыхъ формахъ. А такъ какъ невидимый духовный разумъ -- слишкомъ утонченный объектъ для пониманія толпы, то люди естественно соединяютъ его съ какими-нибудь чувственными представленіями: напримѣръ, съ наиболѣе бросающимися въ глаза явленіями природы, или-же со статуями, изображеніями и картинами, при помощи которыхъ болѣе утонченный вѣкъ олицетворяетъ своихъ боговъ.

Почти у всѣхъ идолопоклонниковъ, къ какой-бы эпохѣ или странѣ они ни принадлежали, замѣчается совпаденіе въ этихъ общихъ принципахъ и представленіяхъ, и даже тѣ частные характеры и вѣдомства, которые они приписываютъ своимъ божествамъ, не слишкомъ отличаются другъ отъ друга {Cp. слова Цезаря по поводу религіи Галловъ. De bello Gallico, lib. VI, 17.}. Греческіе и римскіе путешественники и завоеватели безъ особеннаго труда находили всюду свои собственныя божества и говорили: вотъ Меркурій, вотъ Венера, вотъ Марсъ, а это -- Нептунъ, какими-бы названіями ни обозначались эти незнакомые боги. Богиня Герта, почитавшаяся нашими предками, Саксами, согласно Тациту {De moribus Germ., 40.} является, повидимому, ничѣмъ инымъ, какъ Mater Tellus Римлянъ, и очевидно, что онъ не ошибался въ своемъ предположеніи.

Глава VI.
Происхожденіе теизма изъ политеизма.

Ученіе о единомъ верховномъ божествѣ, творцѣ природы,-- очень древнее; оно распространилось среди великихъ и многолюдныхъ націй и было воспринято всѣми классами и слоями общества. Но всякій, кто подумалъ-бы, что это ученіе обязано своимъ успѣхомъ преобладающей силѣ тѣхъ неоспоримыхъ основаній, на которыхъ оно несомнѣнно зиждется, доказалъ-бы, что онъ мало знакомъ съ невѣжествомъ и ограниченностью людей, а также съ ихъ неискоренимыми предубѣжденіями въ пользу излюбленныхъ ими суевѣрій. Даже въ настоящее время, даже въ Европѣ, если вы спросите простолюдина, почему онъ вѣритъ во всемогущаго творца вселенной, онъ никогда не упомянетъ о красотѣ конечныхъ причинъ, которыхъ онъ совершенно не знаетъ; онъ не выставитъ своей руки и не попроситъ васъ разсмотрѣть гибкость и разнообразіе суставовъ въ его пальцахъ, отмѣтитъ тотъ фактъ, что всѣ они сгибаются въ одну сторону, что противовѣсомъ къ нимъ является большой палецъ, что внутренняя сторона руки мягка и снабжена мясистыми частями,-- вообще отмѣтить всѣ тѣ условія, которыя дѣлаютъ этотъ членъ приспособленнымъ къ той цѣли, для коей онъ былъ предназначенъ. Ко всему этому простолюдинъ давно привыкъ и смотритъ на все это съ равнодушіемъ и безразличіемъ. Онъ разскажетъ вамъ о внезапной, неожиданной смерти такого-то, о паденіи и ушибахъ другого, о чрезмѣрномъ зноѣ одного времени года, о холодѣ и дождяхъ другого,-- все это онъ приписываетъ непосредственному воздѣйствію провидѣнія. И именно такія событія, которыя для правильно-разсуждающихъ людей являются главнѣйшими затрудненіями при допущеніи верховнаго разума, для него оказываются единственными аргументами въ пользу послѣдняго.

Многіе теисты, даже самые ревностные и утонченные среди нихъ, отрицали частное провидѣніе и утверждали, что Верховный духъ или-же первый принципъ всѣхъ вещей, установивъ общіе законы, управляющіе природой, предоставляетъ имъ свободное и непрерывное теченіе и не нарушаетъ каждый разъ установленнаго порядка событій особыми велѣніями. Они говорятъ: мы заимствуемъ главный аргументъ въ пользу теизма изъ стройной связи установленныхъ правилъ и изъ строгаго ихъ соблюденія; при помощи этихъ-же принциповъ мы бываемъ въ состояніи опровергнуть важнѣйшія возраженія противъ теизма. Но большинство людей такъ плохо понимаютъ это, что каждый разъ, какъ они видятъ человѣка, приписывающаго всѣ явленія естественнымъ причинамъ и отрицающаго частное вмѣшательство Божества, они склонны бываютъ подозрѣвать его въ самомъ грубомъ невѣріи. Философія въ небольшой дозѣ, говоритъ лордъ Бэконъ, дѣлаетъ людей атеистами, но философія въ большомъ объемѣ примиряетъ ихъ съ религіей. Люди, подъ вліяніемъ суевѣрныхъ предубѣжденій, придаютъ значеніе не тому, чему слѣдуетъ; когда-же это имъ не удается и когда они, по небольшомъ размышленіи, открываютъ правильность и единообразіе теченія природы, тогда вся ихъ вѣра приходитъ въ колебаніе и рушится. Но когда, послѣ дальнѣйшаго размышленія, они приходятъ къ убѣжденію, что какъ разъ эта правильность и это единообразіе являются сильнѣйшимъ доказательствомъ преднамѣренности и высшаго разума, они возвращаются къ покинутой ими вѣрѣ и оказываются теперь въ силахъ установить ее на болѣе твердомъ, болѣе прочномъ основаніи.

Разные перевороты въ жизни природы, безпорядки, диковинки, чудеса,-- хотя все это и наиболѣе противорѣчитъ плану мудраго управителя, однако оно-то и возбуждаетъ въ человѣкѣ самыя сильныя религіозныя чувствованія, такъ какъ причины явленій именно въ такихъ случаяхъ кажутся наиболѣе неизвѣстными и необъяснимыми. По той-же причинѣ, хотя сумасшествіе, бѣшенство, ярость и воспламененное воображеніе и низводятъ людей почти на уровень животныхъ, однако они-то часто считаются именно такимъ состояніемъ духа, при которомъ мы только и можемъ вступать въ непосредственное общеніе съ Божествомъ.

Такимъ образомъ, мы можемъ придти къ тому общему заключенію, что разъ въ средѣ тѣхъ націй, которыя приняли доктрину теизма, толпа все еще строитъ послѣднюю на ирраціональныхъ и суевѣрныхъ принципахъ, значитъ она приводится къ этому мнѣнію не процессомъ аргументаціи, но нѣкоторымъ теченіемъ мыслей, болѣе соотвѣтствующимъ ея развитію и способностямъ.

Легко можетъ случиться, что, хотя люди, принадлежащіе къ какой-нибудь идолопоклоннической націи и допускаютъ существованіе нѣсколькихъ ограниченныхъ божествъ, однако есть у нихъ какое-нибудь одно Божество, которое они дѣлаютъ объектомъ своего особеннаго почитанія и поклоненія. Они могутъ предположить или, что при распредѣленіи власти и территоріи между божествами ихъ нація была подчинена юрисдикціи именно этого божества, или, судя о небесныхъ объектахъ по образцу земныхъ, они могутъ представить себѣ одного какого-нибудь бога въ качествѣ владыки или верховнаго судьи надъ остальными богами, [притомъ такого владыки), который, хотя и одинаковой природы съ этими послѣдними, тѣмъ не менѣе имѣетъ надъ ними власть, подобную той власти, которою земной владыка пользуется надъ своими подданными и вассалами. Все равно, будетъ-ли этотъ богъ считаться ихъ спеціальнымъ патрономъ, или-же общимъ владыкою неба, въ обоихъ случаяхъ его подданные будутъ стараться всевозможными ухищреніями заслужить его милость, и нѣтъ такой хвалы, или такого преувеличенія, которыми они не воспользовались бы въ своихъ обращеніяхъ къ нему, предполагая, что онъ, подобно имъ самимъ, падокъ на восхваленія и лесть. По мѣрѣ того, какъ страхи или несчастья людей становятся все болѣе крайними, они выдумываютъ все новые способы лести, и всякій, кто превзойдетъ своего предшественника въ придумываніи возвышенныхъ титуловъ для своего божества, въ свою очередь навѣрное будетъ превзойденъ своимъ преемникомъ, который изобрѣтетъ еще болѣе новые и пышные хвалебные эпитеты. Такъ продолжаютъ они, пока наконецъ не будетъ достигнута сама безконечность, которая уже дѣлаетъ невозможнымъ дальнѣйшее движеніе впередъ. И хорошо еще если, стремясь идти все дальше и представить себѣ возвышенную простоту, люди не вовлекутся въ необъяснимую таинственность и не погубятъ разумную природу своего божества, на которой только и можетъ быть основано раціональное поклоненіе или обоготвореніе. Пока они ограничиваются представленіемъ о совершенномъ существѣ, творцѣ вселенной, они случайно приходятъ въ согласіе съ принципами разума и истинной философіи, хотя приходятъ они къ этому представленію не при помощи разума, который въ сильной степени имъ и не свойственъ, но при посредствѣ восхваленій и страховъ, присущихъ самому пошлому суевѣрію.

Мы часто наблюдаемъ среди варварскихъ націй, а иногда и среди цивилизованныхъ, что когда изсякнетъ весь запасъ лести по отношенію къ неограниченнымъ властителямъ, когда каждое человѣческое качество въ нихъ будетъ превознесено до крайности, тогда ихъ подобострастные придворные начинаютъ въ концѣ концовъ приписывать имъ истинную божественность и указывать на нихъ народу, какъ на предметъ обожанія. Тѣмъ болѣе естественно, что ограниченное божество, которое вначалѣ считается лишь непосредственнымъ авторомъ частныхъ благъ и золъ въ жизни, въ концѣ концовъ станетъ представляться людьми въ качествѣ верховнаго творца и преобразователя вселенной.

Даже тамъ, гдѣ это представленіе о верховномъ божествѣ уже установлено, хотя оно должно естественно уменьшить служеніе другимъ божествамъ и унизить всякій (другой) объектъ почитанія,-- однако, если данная нація придерживалась мнѣнія о существованіи какого-либо подчиненнаго бога-покровителя, какого-либо святого или ангела, обращенія людей къ этому божеству мало по малу начинаютъ усиливаться и посягать на обожаніе, подобающее ихъ верховному божеству. Дѣва Марія, будучи сперва только хорошей женщиной, мало по малу узурпировала многіе аттрибуты Всемогущаго, пока реформація не положила предѣла этому процессу. Богъ и св. Николай играютъ одинаковую роль во всѣхъ молитвахъ и просьбахъ Москвитянъ.

Подобнымъ образомъ божество, изъ-за любви превратившееся въ быка для того, чтобы похитить Европу, а изъ-за честолюбія свергшее съ престола своего отца Сатурна, стало затѣмъ Optirmis Maximus у язычниковъ. Подобнымъ-же образомъ, Богъ Авраама, Исаака и Іакова сдѣлался верховнымъ божествомъ или Ягве евреевъ.

Якобинскій орденъ {Названіе доминиканскихъ монаховъ но Франціи; они имѣли въ Парижѣ домъ и капеллу св. Іакова, въ которыхъ находили пріютъ паломники, шедшіе въ Santiago de Compostela; отсюда и названіе этого ордена.}, отрицавшій непорочное зачатіе, никогда не имѣлъ успѣха со своей доктриной, хотя политическія соображенія и мѣшали римско-католической церкви осудить ее. Вся популярность выпала на долю Кордельеровъ {Т. е. Францисканцевъ; называются такъ вслѣдствіе веревки, которой они опоясываются.}. Но въ 15-омъ столѣтіи, какъ мы узнаемъ отъ Булэнвиллье {Histoire abrégée, р. 499.}, одинъ итальянскій Кордельеръ сталъ утверждать, что втеченіе тѣхъ трехъ дней, когда Христосъ былъ погребенъ, связь его упостасей была нарушена, такъ что его человѣческая природа не могла быть истиннымъ объектомъ почитанія втеченіе этого періода. Даже не обладая даромъ предвидѣнія, не трудно было-бы предсказать, что такое грубое и нечестивое богохульство не могло не вызвать анаѳемы со стороны народа. Это послужило поводомъ для сильныхъ нападокъ со стороны Якобинскаго ордена, который, такимъ образомъ, былъ нѣсколько вознагражденъ за свои неудачи въ борьбѣ противъ непорочнаго зачатія.

Вмѣсто того, чтобы отдѣлаться отъ этой склонности къ восхваленію, фанатики религіи всѣхъ временъ запутывались благодаря ей въ самыхъ странныхъ нелѣпостяхъ и противорѣчіяхъ.

Гомеръ въ одномъ мѣстѣ называетъ Океанъ и Тееиду первичными родоначальниками всѣхъ вещей, согласно съ установленной миѳологіей и съ преданіями Грековъ; но въ другихъ мѣстахъ онъ не можетъ удержаться отъ воздаянія этого почетнаго титула Юпитеру, царствующему божеству, которое онъ въ силу этого называетъ отцомъ боговъ и людей. Онъ забываетъ, что каждый храмъ, каждая улица были наполнены предками, дядьями, братьями и сестрами того-же Юпитера, который въ дѣйствительности былъ ничѣмъ инымъ, какъ выскочкой, отцеубійцей и узурпаторомъ. Такое-же противорѣчіе можно найти и у Гесіода, и оно тѣмъ менѣе извинительно, что ясно-высказаннымъ намѣреніемъ послѣдняго было составленіе истинной генеалогіи боговъ.

Еслибы существовала такая религія (и мы дѣйствительно можемъ подозрѣвать въ подобной непослѣдовательности религію магометанскую), такая религія, которая иногда придавала-бы Божеству самыя возвышенныя черты, какъ творцу неба и земли, иногда-же низводила-бы его, съ точки зрѣнія его силъ и способностей, почти на одинъ уровень съ людьми, и въ то-же время приписывала-бы ему сотвѣтственныя немощи -- аффекты и пристрастія -- моральнаго характера, такая религія, исчезнувъ съ лица земли, также стала-бы приводиться какъ примѣръ тѣхъ несообразностей, которыя порождаются грубыми, пошлыми, первобытными представленіями человѣчества, становящимися въ противорѣчіе къ свойственной послѣднему склонности къ лести и преувеличенію. Ничто не могло-бы сильнѣе доказать божественное происхожденіе любой религіи, чѣмъ открытіе того, что она свободна отъ противорѣчій, столь свойственныхъ человѣческой природѣ (къ счастью, такъ и обстоитъ дѣло съ христіанствомъ).

Глава VII.
Подтвержденіе вышеизложенной доктрины.

Несомнѣнно, что хотя толпа, согласно своимъ первоначальнымъ понятіямъ, и представляетъ себѣ Божество, какъ существо ограниченное и считаетъ его лишь частной причиной здоровья или болѣзни, изобилія или нужды, счастья или неудачи, однако, когда ей внушаютъ болѣе возвышенныя идеи, она считаетъ опаснымъ не соглашаться съ послѣдними. Неужели вы скажете, что ваше божество конечно и ограничено въ своихъ совершенствахъ, что оно можетъ быть побѣждено нѣкоторой высшей силой, что оно подвержено человѣческимъ аффектамъ, страданіямъ и немощамъ, что оно имѣетъ начало, а также можетъ имѣть и конецъ? Этого толпа не смѣетъ утверждать и думая, что безопаснѣе согласиться на болѣе возвышенныя панегирики Божеству, она старается пріобрѣсти его милости при помощи притворной восторженности и преданности. Въ качествѣ подтвержденія къ этому мы можемъ замѣтить, что согласіе толпы въ данномъ случаѣ -- чисто словесное, и что она не въ силахъ представить себѣ тѣ возвышенныя качества, которыя она какъ будто приписываетъ Божеству. Ея истинное представленіе о послѣднемъ, несмотря на всѣ ея напыщенныя рѣчи, остается такимъ-же скуднымъ и поверхностнымъ, какъ и раньше.

Первичный разумъ, являющійся первоначаломъ всѣхъ вещей, говорятъ Маги, открывается непосредственно только духу и уму нашему; но онъ помѣстилъ солнце въ качествѣ своего образа въ видимую вселенную и лучи, которые это блестящее свѣтило разсѣиваетъ по землѣ и по небу, являются слабымъ отраженіемъ славы, пребывающей въ болѣе высокихъ сферахъ. Если вы хотите избѣжать неудовольствія этого божественнаго Существа, вы никогда не должны становиться обнаженной ногой на землю, не должны плевать въ огонь и заливать его водою, хотя-бы онъ пожиралъ цѣлый городъ {Hyde, de rel. veterum Persarum.}.

Кто можетъ выразить словами совершенство Всемогущаго? говорятъ магометане. Даже самыя благородныя изъ его твореній по сравненію съ нимъ ничто иное, какъ прахъ и мусоръ. Насколько болѣе недоступными для человѣческихъ представленій должны быть его безконечныя совершенства! Его улыбка и милость навсегда дѣлаютъ людей счастливыми; и наилучшій способъ пріобрѣсти эту милость для вашихъ дѣтей, это -- отрѣзать у нихъ, пока они еще младенцы, кусочекъ кожи, величиною въ полушку. Возьмите, говорятъ католики, два кусочка сукна {Т. н. scapulaire.}, величиною въ одинъ квадратный дюймъ или полтора, прикрѣпите ихъ углами къ двумъ веревочкамъ или тесемкамъ, длиною около 16-и дюймовъ, перекиньте послѣднія черезъ голову такъ, чтобы одинъ изъ кусочковъ сукна лежалъ на вашей груди, а другой на спинѣ, прикасаясь къ вашей кожѣ: нѣтъ лучшаго средства для снисканія милости безконечнаго Существа, пребывающаго во вѣки вѣковъ.

Геты, которыхъ обыкновенно называютъ безсмертными, вслѣдствіе ихъ твердой вѣры въ безсмертіе души, были истинными теистами и унитаріями. Они признавали свое божество, Замолксиса, за единственнаго истиннаго бога и утверждали, что объектомъ почитанія всѣхъ остальныхъ народовъ являются однѣ фикціи и химеры. Но развѣ ихъ религіозные принципы были болѣе утонченными благодаря этимъ претензіямъ на возвышенность? Черезъ каждые четыре года на пятый они приносили въ жертву человѣка, котораго отправляли посломъ къ своему божеству, чтобы извѣстить послѣднее о своихъ нуждахъ и потребностяхъ; а когда гремѣлъ громъ, они бывали такъ возмущены этимъ, что въ отвѣтъ на вызовъ божества пускали въ него стрѣлы и не отказывались отъ борьбы съ нимъ, не считая ея неравной. По крайней мѣрѣ, вотъ что разсказываетъ Геродотъ о теизмѣ безсмертныхъ Гетовъ {Lib. IV, 94.}.

Глава VIII.
Приливъ и отливъ политеизма и теизма.

Замѣчательно, что принципы религіи подвергаются въ человѣческомъ духѣ чему-то вродѣ прилива и отлива и что у людей наблюдается природная склонность подниматься отъ идолопоклонства къ теизму, и отъ теизма снова спускаться къ идолопоклонству. Толпа, т. с. собственно все человѣчество за исключеніемъ немногихъ, будучи невѣжественной и непросвѣщенной, никогда не возноситъ взоръ свой къ небесамъ и не проникаетъ со своими изслѣдованіями въ скрытое строеніе растительныхъ и животныхъ организмовъ настолько глубоко, чтобы открыть верховный духъ или первичное провидѣніе, внесшее порядокъ въ каждую часть природы. Она разсматриваетъ всѣ эти чудесныя произведенія съ болѣе узкой, эгоистической точки зрѣнія и считая, что ея собственное счастье или несчастье зависятъ отъ тайнаго вліянія и непредвидѣннаго стеченія внѣшнихъ объектовъ, она съ постояннымъ вниманіемъ слѣдитъ за неизвѣстными причинами, которыя управляютъ всѣми этими естественными событіями и распредѣляютъ удовольствія и страданія, благо и зло, дѣйствуя властно, но безмолвію. Къ этимъ неизвѣстнымъ причинамъ люди обращаются во всякомъ критическомъ случаѣ и это общее представленіе, этотъ смутный образъ являются постоянными объектами человѣческихъ надеждъ и страховъ, желаній и опасеній. Мало по малу дѣятельное воображеніе людей, не довольствуясь этимъ отвлеченнымъ, непрестанно занимающимъ его, представленіемъ объектовъ, начинаетъ придавать послѣднимъ большую опредѣленность и воплощать ихъ въ образы, болѣе соотвѣтствующіе свойственному людямъ способу представленія. Оно изображаетъ ихъ чувствующими, разумными существами, подобными людямъ, поддающимися любви и ненависти и склоняющимися на подарки и просьбы, на молитвы и жертвы. Отсюда -- начало религіи, и отсюда-же -- начало идолопоклонства или политеизма.

Но та-же безпокойная забота о счастьѣ, которая порождаетъ идею объ этихъ невидимыхъ разумныхъ силахъ, не позволяетъ человѣчеству долго останавливаться на первомъ, простомъ представленіи о нихъ, какъ о могущественныхъ, но ограниченныхъ существахъ, какъ о властелинахъ судьбы людской, но рабски подчиненныхъ року и теченію природы. Преувеличенныя восхваленія и лесть, [воздаваемыя людьми божествамъ], еще болѣе возвышаютъ ихъ идею о послѣднихъ; доведя свои божества до крайнихъ предѣловъ совершенства, они наконецъ создаютъ аттрибуты единства и безконечности, простоты и духовности. Такія утонченныя идеи, въ силу нѣкотораго несоотвѣтствія своего обычному пониманію, не долго остаются въ своей первоначальной чистотѣ; они должны быть поддержаны при помощи представленій о болѣе низко-стоящихъ посредникахъ или о подчиненныхъ агентахъ, которые посредничаютъ между человѣчествомъ и его верховнымъ божествомъ. Эти полубоги или среднія существа, болѣе причастныя человѣческой природѣ и болѣе близкія намъ, становятся главными объектами поклоненія и постепенно вводятъ обратно то идолопоклонство, которое раньше было изгнано при помощи пылкихъ молитвъ и панегириковъ, произносимыхъ боязливыми и немощными смертными. Но такъ какъ эти идолопоклонническія религіи съ каждымъ днемъ вдаются въ болѣе грубыя и пошлыя представленія, онѣ наконецъ сами себя разрушаютъ, и благодаря тѣмъ гнуснымъ представленіямъ, которыя онѣ образуютъ о своихъ божествахъ, онѣ заставляютъ теченіе повернуть снова въ сторону теизма. Но при этомъ поперемѣнномъ поворотѣ человѣческихъ мнѣній такъ велико бываетъ стремленіе возвратиться вновь къ идолопоклонству, что крайняя осторожность оказывается не въ силахъ дѣйствительно предотвратить подобный возвратъ. И это понимали нѣкоторые теисты, въ частности евреи и магометане; это доказывается тѣмъ, что они изгнали скульптуру и живопись и не позволяли изображать даже человѣческія фигуры при помощи мрамора и красокъ, опасаясь какъ бы въ силу слабости, свойственной всему человѣчеству, не возникло отсюда идолопоклонство. Слабый умъ людей не можетъ удовлетвориться представленіемъ божества въ качествѣ чистаго духа и совершеннаго разума, а между тѣмъ присущіе имъ страхи не позволяютъ имъ приписывать этому божеству малѣйшій оттѣнокъ ограниченности и несовершенства. Они колеблются между этими противоположными мнѣніями; одна и та-же слабость влечетъ ихъ внизъ, отъ всемогущаго и духовнаго божества къ ограниченному и тѣлесному, а отъ ограниченнаго и тѣлеснаго божества къ статуѣ или [вообще] къ видимому изображенію послѣдняго. Одно и то-же стремленіе къ возвышенію влечетъ ихъ вверхъ, отъ статуи или матеріальнаго образа къ невидимой силѣ, а отъ невидимой силы къ безконечно-совершенному божеству, творцу и владыкѣ вселенной.

Глава IX.
Сравненіе этихъ религій съ точки зрѣнія преслѣдованій и терпимости.

Политеизмъ или-же идолопоклонство, будучи основаннымъ исключительно на общераспространенныхъ преданіяхъ, страдаетъ тѣмъ крупнымъ недостаткомъ, что онъ можетъ узаконить любой обычай, любое мнѣніе, какими-бы варварскими или извращенными они ни были, и предоставить полный просторъ для эксплуатаціи легковѣрія мошенничествомъ, такъ что наконецъ нравственность и человѣколюбіе [совершенно] будутъ изгнаны изъ религіозныхъ системъ человѣчества. Въ то-же время, идолопоклонство имѣетъ то очевидное преимущество, что, ограничивая силы и функціи своихъ божествъ, оно естественно удѣляетъ долю божественности и богамъ другихъ сектъ, другихъ націй, а также дѣлаетъ возможнымъ согласованіе различныхъ божествъ, обрядовъ, церемоній и преданій {Веррей Флаккъ, цитируемый Плиніемъ (lib. XXVIII, cap. 2), утверждаетъ, что передъ осадой какого-либо города римляне имѣли обыкновеніе призывать бога, патрона данной мѣстности, и обѣщая ему болѣе высокія почести, чѣмъ тѣ, которыми онъ пользовался до сихъ поръ, старались подкупить его на измѣну его старымъ друзьямъ и почитателямъ. Имя бога, патрона Рима, поэтому строго хранилось въ тайнѣ, изъ опасенія, какъ-бы враги республики не сумѣли такимъ-же образомъ переманить этого бога на службу себѣ, ибо считалось, что безъ знанія имени ничего подобнаго не могло-бы быть сдѣлано. Плиній говоритъ, что принятая въ данномъ случаѣ формула воззваніи сохранялась до его времени въ жреческомъ ритуалѣ. А Макробій передалъ намъ образецъ этой формулы, заимствованный изъ "Res reconditae" Саммоника Серена.}. Теизмъ противоположенъ политеизму какъ по своимъ преимуществамъ, такъ и по своимъ недостаткамъ. Такъ какъ эта система предполагаетъ существованіе одного единаго божества, которое является верхомъ разума и благости, то, при правильномъ проведеніи, она должна была-бы изгнать все легкомысленное, неразумное и безчеловѣчное изъ богопочитанія и поставить передъ людьми самый разительный примѣръ и самые увлекательные мотивы справедливости и благожелательности. Эти большія преимущества теизма правда не перевѣшиваются (ибо это невозможно), но нѣсколько ослабляются неудобствами, проистекающими изъ пороковъ и предубѣжденій человѣчества. Разъ признается одинъ единственный объектъ поклоненія, почитаніе другихъ божествъ считается нелѣпымъ и нечестивымъ. Мало того, это единство объекта повидимому естественно требуетъ единства вѣры и религіозныхъ церемоній и даетъ ловкимъ людямъ предлогъ представлять своихъ противниковъ безбожниками, заслуживающими какъ божескаго, такъ и человѣческаго мщенія. Ибо разъ каждая секта увѣрена, что именно ея вѣра и ея богопочитаніе вполнѣ угодны божеству, и разъ никто не можетъ представить себѣ, чтобы одному и тому-же существу доставляли удовольствіе различные и противоположные обряды и принципы, то различныя секты естественно впадаютъ во вражду и взаимно изливаютъ другъ на друга свое священное рвеніе и свою злобу, самыя неистовыя и непримиримыя изъ всѣхъ человѣческихъ страстей.

Духъ терпимости, характеризующій идолопоклонниковъ и въ древности и въ новое время, вполнѣ очевиденъ для всякаго, кто хоть нѣсколько знакомъ съ сочиненіями историковъ или путешественниковъ. Когда Дельфійскаго оракула спросили, какіе обряды, какое служеніе всего угоднѣе богамъ, онъ отвѣтилъ: тѣ, которые закономъ установлены въ каждомъ городѣ {Xen. Memor., lib. I, 3, 1.}. Даже жрецы въ это время были, повидимому, въ состояніи допустить возможность спасенія иновѣрцевъ. Римляне обыкновенно принимали боговъ покоренныхъ народовъ и никогда не оспаривали аттрибутовъ тѣхъ мѣстныхъ и національныхъ божествъ, территорію которыхъ они занимали. Религіозныя войны и преслѣдованія, производившіяся идолопоклонниками египтянами, правда являются исключеніемъ изъ этого правила; но въ ихъ объясненіе древніе авторы приводятъ исключительныя и необычайныя основанія. Различныя египетскія секты обоготворяли различные виды животныхъ и божества эти, пребывавшія въ постоянной враждѣ, вовлекали своихъ приверженцевъ въ такую-же борьбу. Почитатели собакъ не могли долго жить въ мирѣ съ поклонниками кошекъ или волковъ {Plut, de Iside et Osiride, c. 72.}. Но тамъ, гдѣ это основаніе не было налицо, египетское суевѣріе далеко не отличалось особенной непримиримостью, какъ это обыкновенно воображаютъ. Вѣдь мы узнаемъ изъ Геродота {Lib. II, 180.}, что очень богатыя суммы были даны Амазисомъ на возведеніе вновь Дельфійскаго храма.

Нетерпимость почти всѣхъ религій, утверждавшихъ единство Бога, столь-же замѣчательна, какъ противоположный принципъ, свойственный политеистамъ. Непримиримый, узкій духъ евреевъ хорошо извѣстенъ; магометанство выступило съ еще болѣе кровавыми принципами, да и до сихъ поръ оно предаетъ, правда уже не сожженію, не костру, но проклятію, всѣ остальныя секты. Если-же изъ числа христіанскихъ народовъ, англичане и датчане стали придерживаться принциповъ терпимости, то эта особенность была результатомъ твердой рѣшимости гражданскихъ властей, шедшей въ разрѣзъ съ непрестанными усиліями духовенства и фанатиковъ.

Ученики Зороастра закрывали двери неба передъ всѣми, кромѣ Маговъ {Hyde, de relig. vet. Pers.}. Ничто не могло такъ помѣшать распространенію завоеваній Персовъ, какъ неистовства этого народа противъ греческихъ храмовъ и статуй. Послѣ паденія персидскаго царства, Александръ, въ качествѣ политеиста, тотчасъ-же возстановилъ культъ вавилонянъ, который прежніе ихъ владыки постарались уничтожить, будучи монотеистами {Arrian, de Expеd., lib. III, 16. Id., lib. VII, 17.}. Даже слѣпая приверженность этого завоевателя къ греческому суевѣрію не помѣшала ему приносить жертвы согласно вавилонскимъ обрядамъ и ритуалу {Id. ibid.}.

Политеизмъ такъ общителенъ, что даже крайняя свирѣпость и антипатія, съ которою онъ встрѣчается въ противоположныхъ религіяхъ, не въ силахъ вызвать въ немъ отвращеніе и держать его вдали отъ этихъ религій. Августъ сильно хвалилъ своего внука, Кая Цезаря, за то, что послѣдній, проходя черезъ Іерусалимъ, не снизошелъ на принесеніе жертвы по еврейскому закону. Но почему собственно Августъ такъ сильно одобрилъ этотъ поступокъ? Да просто потому, что эта религія признавалась язычниками низменной и варварской {Sueton. in vita Augusti, c. 93.}.

Я осмѣливаюсь утверждать, что никакое извращеніе идолопоклонства и политеизма такъ не гибельно для общества, какъ извращеніе теизма {Corruptio optimi pessima.}, когда оно доведено до крайней степени. Человѣческія жертвы карѳагенянъ, мексиканцевъ и многихъ варварскихъ народовъ {Большинство народовъ повинно въ принесеніи человѣческихъ жертвъ, хотя, быть можетъ, это нечестивое суевѣріе никогда особенно не преобладало среди цивилизованныхъ народовъ, если исключить отсюда карѳагенянъ; ибо тирійцы очень скоро отмѣнили этотъ обычай. Жертва разсматривается въ качествѣ дара, но дли того, чтобы преподнести Божеству лиръ, нужно уничтожить послѣдній и сдѣлать его безполезными для людей; нужно сжечь твердое, пылить жидкое и умертвить живое. Не имѣя лучшаго способа оказать Божеству услугу, мы сами себѣ наносимъ вредъ и думаемъ, будто выражаемъ такимъ путемъ по крайней мѣрѣ искренность своей доброй воли и своего поклоненіи. Такимъ образомъ, наша разсчетливая набожность обманываетъ насъ самихъ, причемъ мы воображаемъ, будто обманываемъ божество.} едва-ли превосходятъ своимъ числомъ жертвы инквизиціи и преслѣдованій, практиковавшихся въ Римѣ и Мадридѣ. Уже помимо того, что пролитіе крови могло быть въ первомъ случаѣ меньшимъ, чѣмъ во второмъ, уже помимо этого, говорю я, въ первомъ случаѣ человѣческія жертвы, будучи выбираемы по жребію, или по какимъ-нибудь внѣшнимъ знакамъ, не въ такой сильной степени наносятъ ущербъ остальной части общества [какъ во второмъ], когда роковое мщеніе инквизиторовъ возбуждается такими качествами, какъ добродѣтель, знаніе и любовь къ свободѣ, и когда по изъятіи [лицъ, отличающихся подобными качествами] изъ общества, послѣднее остается въ состояніи самаго постыднаго невѣжества, развращенія и рабства. Незаконное убійство одного человѣка тираномъ гораздо вреднѣе, чѣмъ смерть тысячи людей благодаря чумѣ, голоду или любому бѣдствію, уничтожающему всѣхъ безъ разбора.

Въ храмѣ Діаны въ Ариціи, около Рима, всякій, убивавшій наличнаго жреца, по закону имѣлъ право стать его преемникомъ {Strabo, lib. V, 1239. Sueton. in vita Cal. 35.}. Весьма странное учрежденіе! Повидимому, если общераспространенныя суевѣрія часто оказываются варварскими и кровавыми но отношенію къ мірянамъ, то для духовенства они по большей части бываютъ выгодными.

Глава X.
То-же съ точки зрѣнія смѣлости или приниженности.

Сравнивая теизмъ и идолопоклонство, мы можемъ сдѣлать еще нѣсколько другихъ замѣчаній, которыя также подтвердятъ общераспространенное наблюденіе, что искаженіе наилучшаго ведетъ къ возникновенію наихудшаго.

Когда божество представляется безконечно превосходящимъ человѣчество, вѣрованіе это -- въ общемъ правильное -- въ связи съ суевѣрными страхами способно бываетъ повергнуть духъ человѣка въ самую крайнюю угнетенность и приниженность, представляя монашескія добродѣтели, какъ то: умерщвленіе плоти, покаяніе, смиреніе и пассивное страданіе, единственными, подобающими человѣку, качествами. Но когда боги признаются лишь немного превосходящими человѣчество, причемъ многіе изъ нихъ считаются вознесенными [на степень божества] изъ этого послѣдняго, нисшаго состоянія, тогда мы бываемъ свободнѣе въ своихъ обращеніяхъ къ нимъ и даже можемъ иногда, не впадая въ богохульство, стремиться къ соперничеству и соревнованію съ ними. Отсюда возникаютъ активность, подъемъ духа, храбрость, великодушіе, любовь къ свободѣ и всѣ тѣ добродѣтели, которыя ведутъ къ возвышенію любого народа.

Герои язычества въ точности соотвѣтствуютъ католическимъ святымъ и магометанскимъ дервишамъ. Мѣсто Геркулеса, Тезея, Гектора, Ромула теперь заняли: Доминикъ, Францискъ, Антоній и Бенедиктъ. Вмѣсто уничтоженія чудовищъ, сверженія тирановъ, защиты родины,-- бичеваніе и постъ, трусость и смиреніе, полное подчиненіе и рабское послушаніе: нотъ что стало теперь средствомъ достигнуть божескихъ почестей среди людей.

Сильнымъ побудителемъ для благочестиваго Александра въ его военныхъ предпріятіяхъ было его соревнованіе съ Геркулесомъ и Вакхомъ, которыхъ онъ по справедливости считалъ превзойденными собою {Arrian. passim.}. Когда Бразидъ, этотъ великодушный и благородный спартанецъ, палъ въ битвѣ, жители Амфиполя, на защиту которыхъ онъ сталъ, чтили его, какъ героя {Thucid., lib. V, II.}. Вообще, всѣ основатели государствъ и колоній у грековъ были возведены на эту нисшую степень божественности тѣми, кто воспользовался плодами ихъ трудовъ.

Это дало поводъ Макіавелли замѣтить {Discorsi, lib. VI.}, что доктрины христіанской религіи (подъ которой онъ подразумѣваетъ католичество, ибо другихъ видовъ христіанства онъ не зналъ), рекомендующія одно пассивное мужество и страданіе, привели къ угнетенію человѣческаго духа и склонили людей къ рабству и подчиненію. Замѣчаніе это несомнѣнно было-бы справедливымъ, еслибы въ человѣческомъ обществѣ; не было много другихъ условій, вліяющихъ на духъ и характеръ религій.

Бразидъ однажды поймалъ мышь, но будучи укушенъ ею, выпустилъ ее. Даже самое презрѣнное изъ существъ, сказалъ онъ, можетъ жить въ безопасности, если только у него хватаетъ мужества для самозащиты {Plut. Apopht.}. Белларминъ терпѣливо и смиренно позволялъ ѣсть себя блохамъ и другимъ отвратительнымъ насѣкомымъ. Мы будемъ на небѣ въ награду за наши страданія, говорилъ онъ, а у этихъ несчастныхъ существъ нѣтъ ничего, кромѣ радостей этой жизни {Bayle, article Bellarmine.}. Такова разница между принципами греческаго героя и католическаго святого.

Глава XI.
То-же, съ точки зрѣнія разумности или нелѣпости.

Я приведу еще одно замѣчаніе, служащее той-же цѣли и являющееся новымъ доказательствомъ того, что извращеніе самаго лучшаго ведетъ къ возникновенію наихудшаго. Если мы разсмотримъ безъ предубѣжденія древнюю языческую миѳологію въ томъ видѣ, какъ ее даютъ намъ поэты, мы не найдемъ въ ней тѣхъ чудовищныхъ нелѣпостей, которыя мы сначала склонны были-бы предполагать въ ней. Развѣ трудно представить себѣ, что тѣ-же самыя силы или начала, каковы-бы они ни были, которыя образовали этотъ видимый міръ, людей и животныхъ, произвели также особый видъ разумныхъ существъ, болѣе тонко организованныхъ и обладающихъ большею властью, чѣмъ всѣ остальныя? Легко представить себѣ, что эти существа могутъ быть капризными, мстительными, страстными, чувственными .. вѣдь и среди насъ ни одно условіе такъ не способно породить подобные пороки, какъ пользованіе безграничной властью. И однимъ словомъ, вся эта миѳологическая система такъ естественна, что кажется болѣе чѣмъ вѣроятнымъ, чтобы она дѣйствительно была осуществлена гдѣ-нибудь среди того огромнаго разнообразія планетъ и міровъ, которое заключено во вселенной.

Главнымъ возраженіемъ противъ этой системы по отношенію къ нашей планетѣ является тотъ фактъ, что она не удостовѣряется никакими безусловными доказательствами, никакимъ авторитетомъ. Древнее преданіе, на которое ссылаются языческіе жрецы и богословы,-- весьма слабое основаніе; кромѣ того, оно передало намъ такую массу противорѣчивыхъ свѣдѣній, причемъ каждое изъ нихъ опирается на одинаковый авторитетъ,-- что, наконецъ, сдѣлалось совершенно невозможнымъ отдать которому-нибудь изъ нихъ предпочтеніе. Такимъ образомъ, всѣ полемическіе труды языческихъ жрецовъ должны содержаться въ немногихъ томахъ, а все ихъ богословіе должно состоять скорѣе изъ преданій и суевѣрныхъ обрядовъ, чѣмъ изъ философскихъ аргументовъ и преній.

Но когда основнымъ принципомъ какой-нибудь народной религіи является теизмъ, то это послѣднее основаніе до такой степени соотвѣтствуетъ здравому разуму, что философія бываетъ въ состояніи вполнѣ слиться съ подобной богословской системой. А если другіе догматы этой системы содержатся въ какой-нибудь священной книгѣ, вродѣ Алькорана, или-же устанавливаются какимъ-нибудь явнымъ авторитетомъ, напримѣръ авторитетомъ Римскаго папы, тогда спекулятивные мыслители естественно соглашаются съ подобной теоріей и принимаютъ ее, тѣмъ болѣе, что она внушается имъ на первыхъ-же ступеняхъ воспитанія и кромѣ того обладаетъ извѣстной степенью связности и единообразія. Но такъ какъ всѣ эти признаки безъ исключенія несомнѣнно окажутся обманчивыми, то философія вскорѣ откроетъ, что ея новый сотоварищъ -- совсѣмъ ей не пара, и вмѣсто того, чтобы регулировать каждый принципъ но мѣрѣ того, какъ они движутся впередъ вмѣстѣ, философія на каждомъ шагу будетъ сбиваться съ пути и служить цѣлямъ суевѣрія. Вѣдь не говоря уже о тѣхъ неизбѣжныхъ противорѣчіяхъ, которыя должны быть согласованы другъ съ другомъ и устранены, можно съ полнымъ основаніемъ утверждать, что всякое народное богословіе, въ особенности-же схоластическое, имѣетъ своего рода склонность къ нелѣпостямъ и противорѣчіямъ. Еслибы это богословіе не выходило за предѣлы разума и здраваго смысла, его доктрины казались-бы слишкомъ легкими и общеизвѣстными. По необходимости приходится возбуждать изумленіе, прибѣгать къ таинственности, стремиться къ темнотѣ и неясности и [такимъ образомъ] давать возможность проявлять свои заслуги тѣмъ приверженцамъ, которые ищутъ только случая укротить свой непокорный разумъ съ помощью вѣры въ самые непонятные софизмы.

Исторія церкви въ достаточной степени подтверждаетъ эти соображенія. Когда возникаетъ какой-нибудь [богословскій] споръ, нѣкоторые люди всегда берутся съ достовѣрностью предсказать исходъ его. То мнѣніе, которое всего болѣе противорѣчитъ здравому смыслу, говорятъ они, безъ сомнѣнія одержитъ верхъ, даже въ томъ случаѣ, если общіе интересы самой системы не требуютъ подобнаго результата. Хотя участники спора могутъ втеченіе нѣкотораго времени перебрасывать другъ другу упрекъ въ ереси,-- въ концѣ концовъ послѣдній всегда останавливается на сторонѣ разума. Утверждаютъ, что всякій, кто только обладаетъ достаточными свѣдѣніями въ этой области, чтобы знать опредѣленіе аріанства, пелагіанства, эрастіанства, социніанства, савелліанства, евтихіанства, несторіанства, моноѳелитства и т. д., уже не говоря о протестантизмѣ, судьба котораго еще неопредѣленна,-- легко убѣдится въ истинѣ этого замѣчанія. Такимъ-то образомъ, любая [теистическая] система становится въ концѣ концовъ особенно нелѣпой только потому, что вначалѣ она была разумной и философской.

Противопоставлять потоку религіозныхъ аргументовъ схоластики такія слабыя положенія, какъ: невозможно, чтобы одна и та-же вещь и была и не была, цѣлое больше части, два и три составляютъ пять,-- это то-же, что претендовать на остановку движенія океана при помощи тростниковаго стебля. Вы хотите противопоставить нечестивый разумъ -- священной тайнѣ? Нѣтъ такого наказанія, которое было-бы слишкомъ велико въ сравненіи съ вашимъ нечестіемъ, и тѣ-же костры, которые нѣкогда зажигались для еретиковъ, теперь послужатъ къ уничтоженію философовъ.

Глава XII.
То-же, съ точки зрѣнія сомнѣнія или убѣжденности.

Мы ежедневно встрѣчаемся съ людьми, которые такъ скептически относятся къ исторіи, что утверждаютъ, будто ни одинъ народъ никогда не могъ вѣрить въ такіе нелѣпые принципы, какими были принципы греческаго и египетскаго язычества; въ то-же время, эти люди такъ догматичны по отношенію къ религіи, что они думаютъ, будто подобныя-же нелѣпости не могутъ быть найдены ни въ какихъ другихъ вѣроисповѣданіяхъ. Такихъ предубѣжденій придерживался Камбизъ; онъ весьма нечестиво осмѣялъ и даже ранилъ Аписа, великаго бога египтянъ, который его непосвященному зрѣнію казался ничѣмъ инымъ, какъ большимъ, пятнистымъ быкомъ. Но Геродотъ {Herod., lib. III, с. 38.} по справедливости приписываетъ этотъ страстный поступокъ настоящему сумасшествію или-же душевному разстройству: иначе, говоритъ онъ, Камбизъ никогда не оскорбилъ-бы публично никакихъ установленныхъ обрядовъ богопочитанія. Ибо, продолжаетъ онъ, каждый народъ бываетъ всегда наиболѣе удовлетворенъ своимъ собственнымъ богопочитаніемъ и думаетъ, что онъ въ данномъ отношеніи превосходитъ всѣ остальные народы.

Надо сознаться, что римско-католическая секта -- очень ученая, и что ни одно другое вѣроисповѣданіе, кромѣ англиканскаго, не можетъ оспаривать того, что римско-католическая церковь -- самая ученая изъ всѣхъ христіанскихъ церквей. Однако, знаменитый арабъ, Аверрозсъ, несомнѣнно слышавшій объ египетскихъ суевѣріяхъ, заявляетъ, что изъ всѣхъ религій самой нелѣпой и безразсудной является та, послѣдователи которой, создавъ свое божество, съѣдаютъ его.

И дѣйствительно, я думаю, что во всемъ язычествѣ нѣтъ такого догмата, который давалъ-бы столько поводовъ для насмѣшекъ, какъ догматъ о пресуществленіи: онъ до такой степени нелѣпъ, что не поддается никакимъ аргументамъ. Существуетъ даже по этому поводу нѣсколько занимательныхъ анекдотовъ; они, правда, до нѣкоторой степени вольнодумны, однако сообщаютъ ихъ, по большей части, сами католики. Однажды, какъ разсказываютъ, священникъ, по недосмотру, вмѣсто причастія далъ причастнику жетонъ, случайно попавшій въ число опрѣсноковъ. Причастникъ терпѣливо прождалъ нѣкоторое время, думая, что жетонъ размягчится у него на языкѣ, но замѣтивъ, что онъ остается цѣлымъ, вынулъ его. "Вы, кажется, ошиблись", вскричалъ онъ, обращаясь къ священнику, "вы, кажется, дали мнѣ Бога Отца: онъ такой крѣпкій и жесткій, что я не могу его проглотить".

Одинъ извѣстный полководецъ, находившійся въ то время на службѣ въ Московіи, явившись въ Парижъ для излеченія своихъ ранъ, привезъ съ собою молодого турка, взятаго имъ въ плѣнъ. Нѣкоторые доктора Сорбонны (которые въ общемъ столь-же догматичны, какъ Константинопольскіе дервиши), жалѣя бѣднаго турка, который долженъ былъ подвергнуться вѣчнымъ мукамъ только потому, что никто его не просвѣтилъ, очень настоятельно предлагали Мустафѣ перейти въ христіанство и ради ободренія обѣщали ему много добраго вина въ этомъ мірѣ и рай въ мірѣ будущемъ. Трудно было устоять передъ столь могучими приманками; итакъ, послѣ того, какъ Мустафа былъ вполнѣ просвѣщенъ и обученъ катехизису, онъ наконецъ согласился принять крещеніе и причаститься св. Тайнъ. Но священникъ, для закрѣпленія и упроченія всего сдѣланнаго, рѣшилъ продолжать свои поученія и на слѣдующій день началъ ихъ съ обычнаго вопроса: "сколько существуетъ боговъ?" "Ни одного," отвѣчаетъ Бенедиктъ,-- ибо таково было его новое имя. "Какъ ни одного!" вскричалъ священникъ. "Конечно," отвѣтилъ добросовѣстный новообращенный; "вы все время говорили мнѣ, что существуетъ только одинъ Богъ, а вчера я его съѣлъ."

Таковы доктрины нашихъ братій, католиковъ, но мы до такой степени привыкли къ этимъ доктринамъ, что никогда не удивляемся имъ, хотя въ какой-нибудь будущій вѣкъ вѣроятно трудно будетъ убѣдить нѣкоторые народы, что человѣческія, двуногія существа могли нѣкогда исповѣдовать подобные принципы. И въ то-же время, тысяча шансовъ противъ одного на то, что у самихъ этихъ народовъ будетъ въ ихъ вѣроисповѣданіи что-нибудь столь-же нелѣпое, къ чему они будутъ относиться съ самой слѣпой и благочестивой вѣрой.

Я жилъ однажды въ Парижѣ, въ одной гостинницѣ съ Тунисскимъ посланникомъ, который, проведя нѣсколько лѣтъ въ Лондонѣ, возвращался къ себѣ чрезъ Парижъ. Какъ-то разъ я увидалъ, что его Мавританское превосходительство стоитъ подъ воротами и забавляется разглядываніемъ проѣзжающихъ мимо пышныхъ экипажей. Случайно тою дорогой проходило нѣсколько капуциновъ, никогда не видавшихъ турка, тогда какъ онъ, со своей стороны, хотя и привыкъ къ европейскимъ костюмамъ, но никогда не видалъ забавной фигуры капуцина: трудно выразить то взаимное восхищеніе, которое они внушили другъ другу! Но еслибы капелланъ посольства вступилъ въ споръ съ этими Францисканцами, ихъ взаимное удивленіе было-бы не меньшимъ. Такимъ образомъ, всѣ люди дивятся другъ на друга и никакъ не вбить имъ въ голову, что африканская чалма нисколько не хуже и не лучше европейскаго капюшона. "Онъ очень хорошій человѣкъ," сказалъ князь Саллійскій [prince of Sallee] про де-Рюйтера {Де-Рюйтеръ -- голландскій адмиралъ, жившій въ XVII в.}, "жалко, что онъ христіанинъ."

Предположимъ, что докторъ Сорбонны говоритъ жрецу изъ Саиса: "какъ можете вы поклоняться порею и луку?" "Если мы имъ и поклоняемся," отвѣчаетъ жрецъ, "мы однако не ѣдимъ ихъ." "Но развѣ кошки и обезьяны -- не странные объекты для обоготворенія?" спрашиваетъ ученый профессоръ. "Они по крайней мѣрѣ столь-же пригодны для этой цѣли, какъ реликвіи или-же истлѣвшія кости мучениковъ," отвѣчаетъ его не менѣе ученый противникъ. "Развѣ не сумасбродство съ вашей стороны," настаиваетъ католикъ, "рѣзать другъ друга изъ-за вопроса: что предпочтительнѣе -- капуста или огурецъ?" "Да," отвѣчаетъ язычникъ, "я соглашусь съ этимъ, если вы сознаетесь, что еще болѣе сумасбродны тѣ, которые сражаются изъ-за предпочтенія того или другого тома софистики, тогда какъ десять тысячъ такихъ томовъ не стоятъ одного кочня капусты или одного огурца {Странно, что египетская религія, несмотря на всю свою нелѣпость, такъ сильно была похожа на еврейскую, что даже самые геніальные писатели древности не были въ состояніи замѣтить между ними какое-нибудь различіе. Въ высшей степени замѣчательно, что и Тацитъ и Светоній, упоминая о сенатскомъ декретѣ, изданномъ при Тиверіи, о декретѣ, которымъ изгонялись изъ Рима всѣ исповѣдовавшіе еврейскую и египетскую религіи, несомнѣнно считаютъ эти религіи одинаковыми, и, повидимому, даже самый декретъ былъ основанъ на этомъ предположеніи. "Actum et de sacris Aegyptiis Judaiclsque pellendis, factumquc patrum consuttum, ut quatuor milia libertini generis ea superstitione infecta, quis idonea actas, in insulam Sardiniam veherentur, coercendis illic latrociniis et, si ob gravitatem coeli interissent, vile damnum; ceteri cederent Italia, nisi certam ante diem profanes ritus exuissent." Tacit, ann. lib. II, c. 85. "Externas caeremonias, Aegyptios Judaicosque ritus compescuit, coactis qui superstitione ea tenebantur religiosas vestes cum instrumento omni comburere, etc." Sueton., Tiber, c. 36. Эти мудрые язычники, замѣтивъ нѣчто тожественное въ общемъ обликѣ, характерѣ и духѣ обѣихъ религій, сочли разницу въ ихъ догматахъ слишкомъ незначительной, чтобы заслуживать вниманія.}".

Всякій посторонній наблюдатель легко придетъ къ заключенію (къ сожалѣнію, постороннихъ наблюдателей очень немного), что еслибы для установленія любой народной религіи не требовалось ничего, кромѣ указанія нелѣпостей другихъ религіозныхъ системъ, то всякій приверженецъ любого суевѣрія могъ-бы привести достаточныя основанія въ пользу своей слѣпой, фанатической привязанности къ тѣмъ принципамъ, въ которыхъ онъ воспитывался. Но и при отсутствіи обширнаго знанія, необходимаго для обоснованія подобной увѣренности (быть можетъ, это даже и лучше, что оно отсутствуетъ) у человѣчества нѣтъ недостатка въ запасѣ религіознаго усердія и вѣры. Діодоръ Сицилійскій {Lib. I, 83.} иллюстрируетъ это при помощи замѣчательнаго примѣра, котораго онъ самъ былъ свидѣтелемъ. Въ то время, какъ Египетъ трепеталъ передъ однимъ именемъ Рима, одинъ легіонеръ случайно совершилъ святотатственный и нечестивый поступокъ, убивъ кошку; весь народъ въ крайнемъ изступленіи напалъ на него и правитель, несмотря на всѣ свои старанія, не въ силахъ былъ спасти его, Я увѣренъ, что какъ римскій сенатъ, такъ и римскій народъ того времени не были-бы столь-же щекотливы по отношенію къ собственнымъ національнымъ божествамъ. Нѣсколько времени спустя, они весьма откровенно предоставили Августу мѣсто въ небесныхъ сферахъ и вѣроятно свергли-бы ради него съ престола любого изъ небожителей, еслибы имъ показалось, что Августъ желаетъ этого. Presens divus habebitur Augustus, говоритъ Горацій. Это весьма важный фактъ: [надо сказать, что и] у другихъ народовъ и въ другія эпохи къ подобному-же факту относились также не вполнѣ безразлично {Когда Людовикъ XIV взялъ подъ свое покровительство Іезуитскую коллегію въ Клермонѣ, община приказала помѣстить королевскій гербъ надъ воротами, а для того, чтобы очистить ему мѣсто, велѣно было снять крестъ. Это дало поводъ для слѣдующей эпиграммы:

Sustutit hinc Christi, posuitque insignia Regis:

Impia gens, alium nescit habere Deum.}.

Несмотря на всю святость нашей священной религіи, говоритъ Туллій {De nat. deor. I, 29.}, ни одно преступленіе такъ не обычно среди насъ, какъ святотатство. Между тѣмъ, развѣ кто-либо слышалъ, чтобы египтянинъ осквернилъ храмъ кошки, ибиса или крокодила? Нѣтъ такихъ мученій, говоритъ тотъ-же авторъ {Tusc. Quaest. lib. V, 27.} въ другомъ мѣстѣ, которымъ не согласился-бы подвергнуться египтянинъ, лишь-бы не нанести вреда ибису, аспиду, кошкѣ, собакѣ или крокодилу. Итакъ, вполнѣ справедливы слова Драйдена, говорящаго; "Какого происхожденія ни былъ-бы ихъ верховный богъ, происходи онъ отъ бревна, или отъ камня, или отъ какого-нибудь иного грубаго матеріала,-- его поклонники столь-же храбро защищаютъ его, какъ еслибы онъ родился отъ листоваго золота". (Absalom and Achitophel).

Мало того, чѣмъ презрѣннѣе матеріалъ, изъ котораго состоитъ божество, тѣмъ большее обожаніе способно оно вызвать въ сердцахъ своихъ обольщенныхъ приверженцевъ; они упиваются тѣмъ, что постыдно [въ ихъ религіи) и кичатся божествомъ своимъ, стойко перенося ради него насмѣшки и презрѣніе его врагомъ. Десять тысячъ крестоносцевъ стекаются подъ священныя знамена и открыто гордятся именно тѣми сторонами своей религіи, которыя ихъ противниками признаются наиболѣе предосудительными.

Я знаю, что въ египетской богословской системѣ встрѣчается одно затрудненіе,-- вѣдь немногія системы такого рода вполнѣ свободны отъ таковыхъ. Принимая во вниманіе способъ размноженія кошекъ, является несомнѣннымъ, что одна ихъ пара втеченіе пятидесяти лѣтъ могла-бы заполнить своимъ потомствомъ цѣлое царство, а еслибы и къ этому потомству стали относиться съ такимъ-же благоговѣйнымъ обожаніемъ, то еще черезъ двадцать лѣтъ не только было-бы легче найти въ Египтѣ бога, чѣмъ человѣка, какъ это и было, по словамъ Петронія, въ нѣкоторыхъ мѣстностяхъ Италіи, но эти боги въ концѣ концовъ уморили-бы съ голоду людей, такъ что у самихъ боговъ не осталось-бы ни жрецовъ, ни поклонниковъ. Поэтому, вполнѣ вѣроятно, что этотъ мудрый народъ, наиболѣе славившійся въ древнія времена своимъ благоразуміемъ и здравой политикой, предусматривая столь опасныя послѣдствія, оставлялъ все свое обожаніе на долю взрослыхъ боговъ и свободно, безъ всякаго сомнѣнія и раскаянія, топилъ священныхъ новорожденныхъ или-же маленькихъ боговъ-сосунковъ. Такимъ образомъ, обычай отступленія отъ принциповъ религіи ради временныхъ интересовъ никоимъ образомъ не долженъ считаться изобрѣтеніемъ новѣйшихъ временъ.

Ученый и философъ, Варронъ, разсуждая о религіи, не претендуетъ на высказываніе чего-либо, кромѣ вѣроятностей и видимостей: таковы были его здравый смыслъ и его умѣренность! Но страстный, ревностный Августинъ поноситъ благороднаго римлянина за его скептицизмъ и сдержанность; самъ-же онъ обнаруживаетъ самую безусловную вѣру и увѣренность {De civit. Dei, lib. III, c. 17.}. Однако, одинъ языческій поэтъ, современникъ этого святого, по неразумію считаетъ религію послѣдняго такою ложной, что даже, какъ онъ говоритъ, дѣти, при всемъ своемъ легкомысліи, не могли-бы повѣрить въ нее {Claudii Rutilii Numitiani iter, lib. I, v. 394.}.

Разъ ошибки -- столь обыденная вещь, то странно-ли, что каждый [вѣрующій] является такимъ положительнымъ и догматичнымъ, и что рвеніе часто растетъ пропорціонально ошибкѣ? Moverunt, говоритъ Спартіанъ, et ея tempestate Judaei bellum quod vetabantur mutilare genitalia {In vita Adriani, 14.}.

Если вообще былъ такой народъ, у котораго -- или такая эпоха, въ которую -- народная религія потеряла весь свой авторитетъ надъ человѣчествомъ, то мы могли-бы считать, что [это случилось] въ Римѣ, во времена Цицерона, что невѣріе открыто -воздвигло тамъ свой тронъ и что самъ Цицеронъ, въ каждой своей рѣчи, въ каждомъ своемъ дѣйствіи оказывался самымъ явнымъ его ревнителемъ. Но повидимому, какія-бы скептическія вольности ни позволялъ себѣ этотъ великій человѣкъ въ своихъ сочиненіяхъ и философскихъ бесѣдахъ, однако въ обыденной жизни онъ избѣгалъ обвиненій въ деизмѣ и нечестіи. Даже передъ собственной своей семьей и передъ женой своей Теренціей, которой онъ въ высшей степени довѣрялъ, ему хотѣлось казаться истинно-религіознымъ человѣкомъ; и отъ него осталось адресованное къ женѣ письмо, въ которомъ онъ серьезно проситъ ее принести жертву Аполлону и Асклепію въ благодарность за его выздоровленіе {Lib. XIV, epist. 7.}.

Набожность Помпея была гораздо болѣе искренней: все его поведеніе во время гражданскихъ войнъ свидѣтельствуетъ о большомъ уваженіи къ предсказаніямъ, снамъ и пророчествамъ {Cicero de divin., lib. II, c. 24.}. Августъ былъ зараженъ всевозможными суевѣріями; подобно тому, какъ о Мильтонѣ сообщаютъ, что его поэтическій геній никогда не расцвѣталъ обильно и пышно весною, такъ и Августъ отмѣчаетъ, что въ это время іода его способность видѣть сны никогда не достигала такого совершенства и никогда не заслуживала такого довѣрія, какъ въ остальную часть года. Кромѣ того, этотъ великій и талантливый императоръ обыкновенно сильно безпокоился, когда ему случалось спутать обувь и надѣть башмакъ съ правой ноги на лѣвую {Sucton. Aug. c. 90, 91, 92. Plin. lib. II. c. 5.}. Однимъ словомъ, нельзя сомнѣваться въ томъ, что приверженцы установленныхъ суевѣрій и въ древнее время были столь-же многочисленны во всѣхъ слояхъ общества, какъ многочисленны въ настоящее время такіе-же приверженцы современной религіи. Вліяніе древняго суевѣрія было столь-же всеобщимъ, хотя и менѣе сильнымъ; такое-же количество людей было привержено ему, хотя ихъ приверженность и не казалась такой сильной, безусловной и положительной, [какою она является теперь].

Мы можемъ отмѣтить, что, несмотря на догматическій, повелительный характеръ всякаго суевѣрія, убѣжденность религіозныхъ людей во всѣ времена бываетъ скорѣе притворной, чѣмъ истинной, и врядъ-ли хоть до нѣкоторой степени приближается къ той твердой вѣрѣ и увѣренности, которыя руководятъ нами въ обыденныхъ жизненныхъ дѣлахъ. Люди даже сами передъ собою не смѣютъ сознаться въ тѣхъ сомнѣніяхъ, которыя мучатъ ихъ по поводу подобныхъ вопросовъ; они придаютъ цѣну [одной] слѣпой вѣрѣ и скрываютъ отъ самихъ себя свое дѣйствительное невѣріе при помощи самыхъ усердныхъ клятвъ и самаго крайняго ханжества. Но природа оказываетъ отпоръ всѣмъ ихъ усиліямъ и не дозволяетъ тому неясному, мерцающему свѣту, который только и можетъ быть достигнутъ въ этой темной области, равняться съ сильными впечатлѣніями, доставляемыми здравымъ смысломъ и опытомъ. Обычное поведеніе людей опровергаетъ ихъ слова и показываетъ, что въ подобныхъ вопросахъ вѣра ихъ является какимъ-то неизъяснимымъ душевнымъ актомъ, среднимъ между невѣріемъ и убѣжденіемъ, но гораздо ближе подходящимъ къ первому, чѣмъ ко второму.

Такимъ образомъ, разъ духъ человѣка является, повидимому, до такой степени шаткимъ и неустойчивымъ, что даже теперь, когда столь многія лица находятъ интересъ постоянно обрабатывать его при помощи рѣзца и молотка, они тѣмъ не менѣе оказываются не въ состояніи выгравировать на немъ богословскіе принципы на сколько-нибудь продолжительное время,-- насколько-же болѣе должно быть приложимо послѣднее къ древнимъ временамъ, когда существовало сравнительно такъ мало носителей священныхъ обязанностей? Неудивительно, что видимость была тогда очень обманчива и что люди въ нѣкоторыхъ случаяхъ казались безусловно невѣрующими и врагами установленной религіи, не будучи таковыми или, по крайней мѣрѣ, не сознавая ясно своихъ собственныхъ взглядовъ на данный предметъ.

Другой причиной, дѣлавшей древнія религіи гораздо болѣе неустойчивыми, чѣмъ современныя, являлось то обстоятельство, что первыя были основаны на преданіи, а вторыя на св. писаніи, причемъ преданія въ этомъ первомъ случаѣ были сложны, противорѣчивы и, во многихъ случаяхъ, сомнительны, такъ что они совершенно не могли быть сведены къ какому-нибудь образцу или канону и дать опредѣленные принципы вѣры. Разсказы о богахъ были столь-же безчисленны, какъ папистскія легенды, и хотя почти каждый вѣрилъ въ часть этихъ разсказовъ, однако никто не могъ вѣрить въ ихъ совокупность, не могъ даже знать ее; но въ то-же время всѣ должны были признавать, что ни одна отдѣльная часть этихъ разсказовъ не обоснована лучше остальныхъ. Преданія разныхъ городовъ и націй тоже были во многихъ случаяхъ совершенно противоположными и нельзя было указать основанія для предпочтенія одного изъ нихъ другимъ. А такъ какъ существовало безконечное число разсказовъ, преданіе о которыхъ было далеко не установленнымъ, то переходъ отъ самыхъ основныхъ принциповъ вѣры къ ненадежнымъ и сомнительнымъ фикціямъ былъ совсѣмъ незамѣтенъ. Поэтому, лишь только кто-либо подходилъ ближе къ языческой религіи и разсматривалъ ее по частямъ, какъ она расплывалась точно облако; она никогда не могла быть построена на твердыхъ догматахъ и принципахъ, и хотя это не отклоняло большинства людей отъ столь нелѣпой вѣры -- вѣдь развѣ могутъ люди быть разумными?-- однако это вызывало въ нихъ большую долю сомнѣнія и колебанія по отношенію къ ихъ принципамъ и даже въ состояніи было побуждать нѣкоторые умы, извѣстнымъ образомъ настроенные, къ дѣйствіямъ и мнѣніямъ, имѣвшимъ всю видимость безусловнаго невѣрія.

Къ этому можно прибавить, что вымыслы языческой религіи были сами по себѣ легкими, изящными и простыми; въ нихъ не было ни дьяволовъ, ни морей изъ сѣры, ни вообще ничего такого, что могло особенно устрашить воображеніе. Кто могъ воздержаться отъ улыбки, думая о взаимной любви Марса и Венеры, или о любовныхъ похожденіяхъ Юпитера и Пана? Въ данномъ отношеніи, это была истинно-поэтическая религія,-- развѣ только что въ ней было слишкомъ много легкомыслія, неподходящаго къ болѣе серьезнымъ родамъ поэзіи. Мы знаемъ, что она была воспринята бардами новаго времени и послѣдніе говорили о богахъ, которыхъ они признавали фиктивными, не съ большей свободой и не съ меньшей непочтительностью, чѣмъ это дѣлали древніе по отношенію къ дѣйствительнымъ объектамъ своего поклоненія.

Совершенно неправильно заключеніе, будто религіозная система, не оказавшая глубокаго впечатлѣнія на духъ народа, по тому самому должна была быть безусловно отвергнута всѣми здравомыслящими людьми и что противоположные принципы, вопреки тѣмъ предубѣжденіямъ, въ которыхъ воспитываются люди, большею частью устанавливались при помощи аргументовъ и разсужденій. Не знаю, не будетъ-ли болѣе вѣроятнымъ обратное заключеніе. Чѣмъ менѣе настоятельнымъ и навязчивымъ является любой видъ суевѣрія, тѣмъ меньше вызываетъ онъ неудовольствіе и негодованіе людей и тѣмъ меньше возбуждаетъ въ нихъ вопросовъ относительно своего обоснованія и происхожденія. Въ то-же время очевидно, что власть всякой религіозной вѣры надъ умомъ человѣка неустойчива и непостоянна, что она подчинена каждому колебанію настроенія и зависитъ отъ наличности разныхъ событій, поражающихъ воображеніе. Разница тутъ только въ степеняхъ; представитель древняго міра на протяженіи цѣлой рѣчи поперемѣнно будетъ переходить отъ нечестія къ суевѣрію {Подтвержденіемъ къ этому является слѣдующее замѣчательное мѣсто изъ Тацита: "Praeter multipliees rerum humanarum casus caelo terraque prodigia et fulminum monitus et futurorum praesagia, laeta tristia, ambigua manifesta, nec enim unquain atrocioribus populi Romani cladibus magisve iustis indiciis approbatum est non esse curae dels securitatem nostram, esse ultionem." Hist. lib. I. 3. Ссора Августа съ Нептуномъ свидѣтельствуетъ о томъ-же; если бы императоръ не вѣрилъ въ то. что Нептунъ дѣйствительно существуетъ и владычествуетъ надъ моремъ, чѣмъ быль-бы обоснованъ его гнѣвъ? А если онъ вѣрилъ въ это, то не безуміемъ-ли съ его стороны было дальнѣйшее раздраженіе этого божества? То-же замѣчаніе приложимо и къ восклицанію Квинтиліана при извѣстіи о смерти его дѣтей. Lib. VI, Praef.},-- современный человѣкъ часто думаетъ то-же, хотя и бываетъ болѣе остороженъ въ выраженіяхъ.

Лукіанъ прямо говоритъ {Philopseudes, 3.}, что всякій, кто не вѣрилъ въ самыя безсмысленныя басни язычества, почитался народомъ за нечестивца и безбожника. И дѣйствительно, развѣ сталъ-бы этотъ изящный писатель направлять всю силу своего остроумія и своей сатиры противъ народной религіи, еслибы религія эта не была общимъ предметомъ вѣры для его соплеменниковъ и современниковъ?

Ливій {Lib. X, cap. 40.} признаетъ столь-же откровенно, какъ это сдѣлало-бы любое духовное лицо нынѣшняго времени, общее невѣріе своего вѣка, но зато онъ столь-же строго и осуждаетъ его. Можно-ли однако воображать, что народное суевѣріе, бывшее въ состояніи ввести въ заблужденіе такого умнаго человѣка, не могло-бы сдѣлать того-же и съ большинствомъ народа?

Стоики наградили своего мудреца множествомъ пышныхъ и даже нечестивыхъ эпитетовъ, признавая, что онъ одинъ является богатымъ, свободнымъ, царемъ и равнымъ безсмертнымъ богамъ. Они забыли добавить, что по уму-разуму онъ не уступаетъ любой старухѣ, ибо ничто не можетъ быть болѣе жалкимъ, чѣмъ тѣ мнѣнія, которыхъ придерживается секта стоиковъ по отношенію къ религіознымъ вопросамъ, напр. когда они серьезно соглашаются съ авгурами, что если воронъ каркаетъ слѣва -- это хорошее предзнаменованіе, а если грачъ шумитъ съ той-же стороны, то это -- предзнаменованіе дурное. Панецій былъ единственнымъ греческимъ стоикомъ, относившимся съ нѣкоторымъ сомнѣніемъ къ предсказаніямъ и вѣщаніямъ {Cicero de divin, lib. I, cap. 3 et 7.}. Маркъ Антонинъ {Lib. I, 17.} разсказываетъ, что онъ самъ получалъ отъ боговъ много совѣтовъ во снѣ. Эпиктетъ {Ench. 17.}, правда, запрещаетъ обращать вниманіе на языкъ грачей и вороновъ, но это не потому, что они не вѣщаютъ истины, а лишь оттого, что они не могутъ предсказать намъ ничего кромѣ того, что мы сломаемъ себѣ шею, или что имѣніе наше будетъ конфисковано, а это, по его мнѣнію, такія событія, которыя вовсе насъ не касаются. Такимъ образомъ, стоики соединяютъ философскій энтузіазмъ съ религіознымъ суевѣріемъ; сила ихъ ума, цѣликомъ направленная въ сторону этики, оказалась истощенной, когда дѣло коснулось религіи {Я согласенъ съ тѣмъ, что стоики не были вполнѣ правовѣрными съ точки зрѣнія установленной религіи, но на основаніи приведенныхъ примѣровъ видно, что они дѣлали ей много уступокъ, народъ-же несомнѣнно принималъ ее цѣликомъ.}. Платонъ {Eutypliro, 6.} влагаетъ въ уста Сократа утвержденіе, что взведенное на него обвиненіе въ нечестіи обосновывалось исключительно тѣмъ, что онъ отрицалъ такія басни, какъ кастрацію Урана его сыномъ Сатурномъ и сверженіе Сатурна съ престола Юпитеромъ. Однако, въ одномъ изъ послѣдующихъ діалоговъ {Phaedo.}. Сократъ признается, что ученіе о смертности души было общераспространеннымъ среди народа мнѣніемъ, Есть-ли здѣсь противорѣчіе? Да, несомнѣнно, но его обнаруживаетъ не Платонъ, а народъ, религіозные принципы котораго вообще всегда бываютъ составлены изъ самыхъ непримиримыхъ элементовъ, въ особенности-же въ такую эпоху, когда суевѣрія такъ легко и свободно воспринимаются имъ {Образъ дѣйствій Ксенофонта, въ его собственной передачѣ, въ одно и то-же время является несомнѣннымъ доказательствомъ общаго легковѣрія людей того времени и свойственной всѣмъ временамъ безсвязности людскихъ мнѣній относительно религіозныхъ вопросовъ. Этотъ великій полководецъ и философъ, ученикъ Сократа, человѣкъ, высказавшій нѣсколько въ высшей степени тонкихъ мыслей относительно божества, обнаружилъ слѣдующіе признаки грубаго языческаго суевѣрія. По совѣту Сократа онъ вопросилъ оракула, прежде чѣмъ рѣшился отправиться въ экспедицію противъ Кира (De exped. lib. III, p. 294, ex edit. Leuncl.). Въ ночь, слѣдующую за захватомъ полководцевъ, онъ видѣлъ сонъ, которому придалъ большое значеніе, признавъ его однако двусмысленнымъ (id. р. 295). И онъ, и вся его армія считаютъ чиханіе за очень счастливое предзнаменованіе (id., р. 300). Затѣмъ, придя къ рѣкѣ Кентриту, онъ видитъ другой сонъ, которому и его товарищъ, полководецъ Хирозофъ, придаетъ большое значеніе (id., lib. IV, p. 323). Греки, страдая отъ холоднаго, сѣвернаго вѣтра, приносятъ ему жертву, послѣ чего онъ сразу утихаетъ, какъ свидѣтельствуетъ объ этомъ историкъ (id., р. 329). Ксенофонтъ тайно гадаетъ на жертвахъ, прежде чѣмъ принимаетъ опредѣленное рѣшеніе относительно основанія колоніи (Lib. V, р. 359). Онъ самъ былъ очень искуснымъ авгуромъ (id. р. 361). Результатъ жертвоприношенія заставляетъ его отказаться отъ единоличнаго командованія арміей, которое ему предлагаютъ (Lib. VI, р. 373). Клеандръ, спартанецъ, хотя и очень желавшій получить это командованіе, отказывается отъ него по той-же причинѣ (id. р. 372). Ксенофонтъ упоминаетъ о нѣкогда видѣнномъ имъ снѣ и объ его толкованіи, при первой своей встрѣчѣ съ Киромъ (id. р. 373). Онъ упоминаетъ также о мѣстѣ схожденія Геракла въ адъ такъ, какъ будто-бы вѣритъ въ это, и говоритъ, что слѣды этого схожденія еще сохранились (id., р. 375). Онъ чуть не уморилъ съ голоду армію, не желая вести ее въ бой вопреки предзнаменованіямъ (id. р. 382, 383). Его другъ Евклидъ, авгуръ, сперва не вѣрилъ, чтобы онъ не принесъ съ собою денегъ изъ экспедиціи, не вѣрилъ до тѣхъ поръ, пока самъ не сотворилъ жертвоприношенія и не убѣдился на основаніи внутренностей жертвенныхъ животныхъ [въ истинѣ его словъ]. (Lib. VII, р. 425). Тотъ-же философъ, составивъ проектъ о копяхъ, имѣвшій цѣлью увеличеніе доходовъ Аѳинъ, посовѣтовалъ аѳинянамъ предварительно обратиться къ оракулу (De rat. red. р. 392). Что все это благочестіе не было простымъ притворствомъ ради политическихъ цѣлей, это явствуетъ какъ изъ самихъ фактовъ такъ и изъ духа данной эпохи, ибо тогда врядъ-ли можно было достигнуть чего-либо при помощи ханжества. Кромѣ того, Ксенофонтъ, какъ это видно изъ его Меморабилій, 6еллъ въ то время чѣмъ-то вродѣ еретика, чѣмъ никогда не бываетъ ни одинъ политическій ханжа. Въ силу того-же основанія я утверждаю, что Ньютонъ, Локкъ, Кларкъ и др., будучи приверженцами аріанства или социніанства, вполнѣ искренне придерживались исповѣдуемой ими вѣры; и я всегда выставляю этотъ аргументъ противъ нѣкоторыхъ вольнодумцевъ, настаивающихъ на томъ, что указанные философы непремѣнно должны были быть лицемѣрами.}.

Тотъ-же Цицеронъ, который въ кругу своей семьи старался выказывать себя истинно-религіознымъ, находясь въ открытомъ засѣданіи суда, безъ стѣсненія отзывался объ ученіи о будущей жизни, какъ о безсмысленной баснѣ, къ которой никто не можетъ относиться серьезно {Pro Cluentio, cap. 61.}. Цезарь, въ изображеніи Саллюстія {De bellо Catil., 51.}, говоритъ такимъ-же языкомъ въ открытомъ засѣданіи Сената {Цицеронъ (Tusc. Quaest. lib. 1, cap. 5), Сенека (Hpist. 24), а также Ювеналъ (Sat. 2, 149) утверждаютъ, что не найдется ни одного ребенка, ни одной старухи, которые были-бы достаточно глупы, чтобы вѣрить въ разсказы поэтовъ о будущей жизни. Но почему-же Лукрецій такъ превозноситъ, въ такомъ случаѣ, своего учителя за то, что онъ избавилъ насъ отъ этихъ ужасовъ? Быть можетъ, большинство людей было тогда такъ-же настроено, какъ описываемый Платономъ Кефалъ (de Rep. lib. 1, 330 D), который, будучи молодымъ и здоровымъ, смѣялся надъ этими разсказами, а состарѣвшись и сдѣлавшись немощнымъ, началъ вѣрить въ ихъ истину. To-же самое нерѣдко можно наблюдать даже и въ настоящее время.}. Но что на основаніи всѣхъ этихъ вольностей нельзя заключать о господствѣ полнаго и безусловнаго невѣрія и скептицизма среди народа,-- это слишкомъ очевидно, чтобы вызывать сомнѣнія. Хотя нѣкоторыя стороны національной религіи и не оказывали прочнаго воздѣйствія на душу людей, зато другія ея стороны тѣснѣе сливались съ послѣдней: и главною задачей философовъ-скептиковъ было доказать, что и тѣ и другія стороны одинаково мало обоснованы. Къ этому искусственному пріему прибѣгаетъ Котта въ діалогахъ о "природѣ боговъ". Онъ опровергаетъ всю систему миѳологіи, постепенно переходя вмѣстѣ съ правовѣрными отъ болѣе значительныхъ миѳологическихъ разсказовъ, въ которые вѣрили всѣ, къ болѣе легкомысленнымъ, надъ которыми всѣ смѣялись. Отъ боговъ -- къ богинямъ, отъ богинь -- къ нимфамъ, отъ нимфъ -- къ фавнамъ и сатирамъ. Его учитель, Карнеадъ, прибѣгалъ къ подобному-же способу разсужденія {Sext. Empir., advers. Mathern. lib. IX, 429.}.

Въ общемъ, самыя крупныя и наиболѣе замѣтныя различія между миѳологической религіей, основанной на преданіи и систематической или-же схоластической религіей, сводятся къ слѣдующимъ двумъ пунктамъ: первая часто оказывается болѣе разумной, такъ какъ состоитъ исключительно изъ множества разсказовъ, причемъ разсказы эти, хотя и не обоснованы, но не заключаютъ въ себѣ явныхъ нелѣпостей и логическихъ противорѣчій; кромѣ того, религія эта оказываетъ такое слабое и поверхностное вліяніе на душу людей, что, хотя-бы она и была принята всѣми, она, къ счастью, не оставляетъ слишкомъ глубокаго впечатлѣнія на ихъ аффектахъ и разсудкѣ.

Глава XIII.
Нечестивыя представленія о Божественной природѣ въ народныхъ религіяхъ того и другого рода.

Первичная религія человѣчества порождается, главнымъ образомъ, тревожнымъ страхомъ за будущее, а какія представленія о невидимыхъ, невѣдомыхъ силахъ естественно возникаютъ у людей, разъ они находятся подъ гнетомъ какихъ-либо мрачныхъ чаяній, это легко себѣ представить. Всевозможныя картины мщенія, строгости, жестокости и лукавства непремѣнно должны представать передъ взоромъ устрашеннаго вѣрующаго и еще болѣе усиливать подавляющіе его отчаяніе и ужасъ. Разъ духомъ уже овладѣла паника, недремлющее воображеніе создаетъ все новые объекты ужаса, тогда какъ та глубокая тьма или -- что еще хуже -- тотъ едва-мерцающій свѣтъ, которымъ мы окружены, рисуютъ намъ эти призраки божества въ самыхъ страшныхъ обликахъ, какіе только можно себѣ вообразить. И нельзя себѣ представить такой извращенности и порочности, которой эти запуганные фанатики не приписали-бы, вполнѣ охотно и безъ колебаній, своему божеству.

Таково, повидимому, естественное состояніе религіи, если ее разсматривать съ одной точки зрѣнія. Но если мы, съ другой стороны, обратимъ вниманіе на тотъ духъ восхваленія и превозношенія, который необходимо входитъ во всякую религію и является результатомъ именно только что описанныхъ ужасовъ, то мы должны будемъ ожидать возобладанія совершенно противоположной системы богословія. Въ ней божеству должны будутъ приписываться всяческія добродѣтели, всякія превосходства, и никакое преувеличеніе не будетъ считаться дѣйствительно соотвѣтствующимъ тѣмъ совершенствамъ, которыми одарено это божество. Какія только хвалебныя выраженія ни будутъ придуманы, они тотчасъ-же принимаются [этой религіей] безъ сообразованія съ какими-либо аргументами или фактами. Достаточнымъ подтвержденіемъ для нихъ считается то обстоятельство, что они даютъ намъ болѣе величественныя идеи о божественныхъ объектахъ нашего почитанія и преклоненія.

Такимъ образомъ, существуетъ какъ-бы противорѣчіе между различными началами человѣческой природы, входящими въ составъ религіи. Свойственный намъ страхъ подсказываетъ намъ представленіе о сатанинскомъ, злобномъ божествѣ; наша склонность къ лести ведетъ насъ къ признанію божества совершеннаго и благого. Вліяніе-же этихъ противоположныхъ началъ на людей различно, въ зависимости отъ различнаго развитія ихъ ума.

Среди очень варварскихъ и невѣжественныхъ народовъ, напр. среди африканцевъ и индѣйцевъ, и даже среди японцевъ, народовъ, не могущихъ образовать высокихъ идей о силѣ и знаніи, можетъ воздаваться поклоненіе существу, которое они сами признаютъ за существо злобное и гнусное, хотя, быть можетъ, они и будутъ воздерживаться отъ произнесенія такого сужденія всенародно, или-же въ храмѣ этого божества, когда есть основаніе подозрѣвать, что оно слышитъ ихъ упреки.

Такія грубыя, несовершенныя представленія о Божествѣ долго держатся у всѣхъ идолопоклонниковъ и можно безусловно утверждать, что сами греки никогда отъ нихъ окончательно не освобождались, Ксенофонтъ {Mem. lib. I, 1, 19.}, въ похвалу Сократу, говоритъ, что этотъ философъ не раздѣлялъ общепринятаго мнѣнія, будто боги знаютъ лишь нѣкоторыя вещи, другихъ-же не знаютъ; онъ утверждалъ, что боги знаютъ все, что дѣлается, говорится и даже думается. Но такъ какъ подобный философскій взглядъ слишкомъ превосходитъ пониманіе его соплеменниковъ {Среди древнихъ необычайнымъ философскимъ парадоксомъ почиталась та мысль, что мѣстонахожденіе боговъ не ограничивается небесами, а распространяется на весь міръ. Это мы узнаемъ изъ Лукіана, Hermotimus sive De sectie, 81.}, то намъ незачѣмъ изумляться, если въ своихъ книгахъ и разговорахъ послѣдніе очень откровенно порицали тѣхъ-же боговъ, которымъ они поклонялись въ храмахъ. Надо отмѣтить, что въ частности Геродотъ во многихъ мѣстахъ своихъ сочиненій не стѣсняясь приписываетъ богамъ зависть, чувство, наиболѣе свойственное низкой и сатанинской натурѣ. Тѣмъ не менѣе, языческіе гимны, исполнявшіеся при общественныхъ богослуженіяхъ, не содержатъ ничего, кромѣ хвалебныхъ эпитетовъ, несмотря на то, что богамъ приписываются въ нихъ самые варварскіе и отвратительные поступки, Когда поэтъ Тимоѳей произносилъ гимнъ въ честь Діаны, въ которомъ онъ перечислялъ съ величайшими восхваленіями всѣ поступки и свойства этой жестокой, капризной богини, одинъ изъ присутствовавшихъ сказалъ: "пусть дочь твоя станетъ подобной той богинѣ, которую ты восхваляешь" {Plut., de superst., 10.}.

Но по мѣрѣ того, какъ люди возвышаютъ свою идею о божествѣ, совершенствуется лишь представленіе ихъ о силѣ и знаніи послѣдняго, но не о его благости. Напротивъ, пропорціонально предполагаемому увеличенію знанія и авторитетности Божества, естественно усиливается страхъ людей передъ послѣднимъ, ибо они увѣрены, что никакая скрытность не можетъ утаить ихъ отъ его испытующаго ока и что ему открыты даже самые затаенные уголки ихъ души. Поэтому, они непремѣнно должны стараться не выражать ему явнаго порицанія или неодобренія: съ ихъ стороны допустимы только похвалы, восхищеніе, восторгъ. И если мрачныя чаянія людей заставляютъ ихъ приписывать божеству такія правила поведенія, которыя среди людей заслужили бы крайнее порицаніе, они все-же должны притворно хвалить это поведеніе и восторгаться имъ, разъ это -- поведеніе объекта ихъ молитвенныхъ обращеній. Такимъ образомъ, можно безусловно утверждать, что народныя религіи, такъ, какъ онѣ понимаются наиболѣе грубыми своими приверженцами, дѣйствительно являются видомъ даймонизма, и чѣмъ выше поднимается уровень силы и знанія божества, тѣмъ ниже опускается, безъ сомнѣнія, уровень его доброты и благожелательности, какими-бы хвалебными эпитетами ни награждали его устрашенные обожатели. Идолопоклонники, быть можетъ, употребляютъ лживыя слова, противоречащія ихъ тайной мысли, но у болѣе экзальтированныхъ вѣрующихъ самая мысль можетъ пріобрѣтать оттѣнокъ лживости, противорѣча, такимъ образомъ, ихъ внутреннему чувству. Сердце ихъ втайнѣ чувствуетъ отвращеніе къ подобнымъ мѣрамъ жестокаго, неумолимаго мщенія, но разсудокъ не осмѣливается не признавать ихъ совершенными и достойными восхищенія. И добавочное страданіе этой внутренней борьбы -- еще усиливаетъ весь тотъ ужасъ, во власти котораго вѣчно томятся эти несчастныя жертвы суевѣрія.

Лукіанъ {Necyomantia, V.} замѣчаетъ, что молодой человѣкъ, читающій исторію боговъ по Гомеру и Гесіоду и видящій, какъ сильно превозносятся ихъ раздоры, войны, несправедливости, совершаемыя ими кровосмѣшеніе, прелюбодѣянія и другіе безнравственные поступки, впослѣдствіи бываетъ очень удивленъ, когда, познакомившись со свѣтомъ, узнаетъ, что законъ караетъ за тѣ самые поступки, которые его учили приписывать высшимъ существамъ. Быть можетъ, существуетъ еще болѣе сильное противорѣчіе между представленіями, которыя даютъ намъ нѣкоторыя позднѣйшія религіи и прирожденными намъ идеями великодушія, кротости, безпристрастія и справедливости; сообразно съ возрастаніемъ ужасовъ этихъ религій, увеличиваются и наши варварскія представленія о божествѣ {

Вакхъ, существо божественное, въ языческой миѳологіи считается изобрѣтателемъ пляски и театра. Театральныя представленія въ древнее время входили даже въ составъ общественнаго богослуженіи въ самыхъ торжественныхъ случаяхъ; во время чумы ими часто пользовались какъ средствомъ умиротворить оскорбленныхъ боговъ. Но въ позднѣйшее время духовенство усердно преслѣдовало ихъ, и театръ былъ признанъ однимъ ученымъ духовнымъ лицомъ за преддверіе ада. Для того, чтобы показать еще очевиднѣе, что религія можетъ изображать божество въ еще болѣе безнравственномъ и суровомъ свѣтѣ, чѣмъ это дѣлали древніе, мы приведемъ одно длинное мѣсто изъ автора, который обладалъ и вкусомъ и воображеніемъ, и безусловно не былъ врагомъ христіанства. Это -- Chevalier Ramsay, писатель, имѣвшій столь похвальную склонность къ правовѣрію, что его разумъ никогда не находилъ затрудненій даже въ тѣхъ доктринахъ, которыя всего болѣе смущаютъ вольнодумцевъ, т. е. въ ученіи о троичности, воплощеніи и искупленіи. Одно его человѣколюбіе, котораго у него, повидимому, былъ большой запасъ, возмущалось противъ доктрины вѣчнаго возмездія и предопредѣленія. Онъ выражается слѣдующимъ образомъ: какія странныя представленія имѣлъ-бы какой-нибудь индусскій или китайскій философъ о нашей святой религіи, еслибы онъ судилъ по тѣмъ ея схемамъ, которыя даются нашими современными вольнодумцами и фарисеями учеными всевозможныхъ сектъ! Согласно гнусной и слишкомъ ужъ вульгарной теоріи этихъ невѣрующихъ насмѣшниковъ и легковѣрныхъ писакъ, "Богъ евреевъ былъ самымъ жестокимъ, несправедливымъ, пристрастнымъ и причудливымъ существомъ. Онъ создалъ, около 6000 лѣтъ тому назадъ, мущину и женщину и помѣстилъ ихъ въ чудный садъ, который находился въ Азіи и отъ котораго не осталось никакихъ слѣдовъ. Этотъ садъ былъ украшенъ всевозможными деревьями, источниками и цвѣтами. Богъ дозволилъ людямъ пользоваться всѣми плодами въ этомъ прекрасномъ саду, за исключеніемъ плодовъ одного дерева, которое было посажено въ самой его серединѣ и обладало тайнымъ свойствомъ сохранять [за людьми] постоянное здоровье, постоянную силу, какъ тѣлесную, такъ и духовную, развивать ихъ природныя силы и дѣлать ихъ мудрыми. Дьяволъ вошелъ въ тѣло змѣя и уговорилъ первую женщину отвѣдать этого запрещеннаго плода; она склонила своего супруга сдѣлать то-же. Въ наказаніе за это пустяшное любопытство, за эту естественную жажду жизни и знанія, Богъ не только выгналъ нашихъ прародителей изъ рая, но приговорилъ все ихъ потомство къ временнымъ бѣдствіямъ, а большую его часть къ вѣчнымъ мученіямъ, хотя души этихъ невинныхъ дѣтей имѣютъ такъ-же мало отношенія къ душѣ Адама, какъ къ душамъ Нерона и Магомета: вѣдь по мнѣнію выдумщиковъ, баснописцевъ и миѳологовъ временъ схоластики, всѣ души создаются чистыми и внѣдряются въ смертныя тѣла, лишь только образуется зародышъ. Чтобы выполнить варварскій, пристрастный декретъ о предопредѣленіи и возмездіи, Богъ оставилъ всѣ народы въ темнотѣ, идолопоклонствѣ и суевѣріи, не давъ имъ никакого спасительнаго знаніи, никакой надежды на милосердіе: только одинъ народъ въ частности намѣтилъ онъ себѣ въ качествѣ избранника. Однако этотъ избранный народъ былъ самымъ глупымъ, неблагодарнымъ, мятежнымъ и вѣроломнымъ народомъ. Послѣ того какъ Богъ продержалъ, такимъ образомъ, большую часть человѣчества втеченіе почти 4000 лѣтъ въ состояніи отверженности, онъ вдругъ измѣнился и почувствовалъ расположеніе и къ другимъ народамъ, кромѣ евреевъ. Тогда онъ послалъ въ міръ своего Единороднаго Сына въ образѣ человѣка, чтобы онъ смягчилъ гнѣвъ Отца, удовлетворилъ его мстительное правосудіе, а затѣмъ умеръ во искупленіе грѣха. Однако очень немногіе народы слышали это евангеліе, остальные-же, хотя и оставленные въ полномъ невѣжествѣ, всѣ безъ исключенія приговорены къ вѣчнымъ мукамъ, безъ всякой возможности помилованія. большинство тѣхъ народовъ, которые слышали евангеліе, измѣнило лишь нѣкоторыя изъ своихъ умозрительныхъ понятій о Богѣ и нѣкоторыя внѣшнія формы богослуженіи; ибо въ другихъ отношеніяхъ огромная масса христіанъ оставалась съ точки зрѣнія нравственности такою-же порочной, какъ остальное человѣчество; она даже была еще болѣе развращенной и преступной, такъ какъ обладала большимъ просвѣщеніемъ. За исключеніемъ очень небольшого числа избранныхъ, всѣ другіе христіане, такъ-же какъ и язычники, останутся навсегда осужденными; великая жертва, принесенная за нихъ, останется недѣйствительной и безполезной. Богъ вѣчно будетъ наслаждаться ихъ мученіями и богохульствами, и хотя онъ можетъ при помощи одного fiat измѣнить ихъ сердца, тѣмъ не менѣе они навсегда останутся необращенными и необратимыми, потому что Ногъ навсегда останется неумиротворимымъ и непримиримымъ. Правда, все это превращаетъ Бога скорѣе въ жестокаго ненавистника душъ, чѣмъ въ существо, любящее ихъ, въ жестокаго, мстительнаго тирана, въ безсильнаго или злобнаго демона, скорѣе чѣмъ но всемогущаго, благодѣтельнаго отца духовъ. Но все это -- тайна. Поступки Божества имѣютъ тайныя, непроницаемыя основанія, и хотя оно кажется намъ несправедливымъ и варварскимъ, однако мы должны вѣрить въ противоположное, ибо то, что въ насъ есть несправедливость, преступленіе, жестокость и самая черная злонамѣренность, въ немъ оказывается справедливостью, милостью и высшей благостью." Вотъ какъ невѣрующіе вольнодумцы, іудействующіе христіане и фаталисты-ученые исказили и обезчестили высокія таинства нашей святой вѣры; вотъ какъ они смѣшали природу добра и зла, преобразили самыя чудовищныя страсти въ божественные аттрибуты и превзошли язычниковъ въ богохульствѣ. приписавъ вѣчному существу въ качествѣ совершенствъ то, что среди людей является самыми страшными преступленіями. Болѣе грубые язычники удовлетворялись обожествленіемъ сладострастія, кровосмѣшенія и прелюбодѣянія; но ученые сторонники предопредѣленія обожествили жестокость, гнѣвъ, ярость, мщеніе и всѣ самые гнусные пороки." (См. "Философскіе принципы естественной и откровенной религіи," трудъ Chevalier Ramsay, ч. II, стр. 401.)

Тотъ-же авторъ утверждаетъ въ другихъ мѣстахъ своего труда, что армянское и молинистское ученія очень мало помогаютъ дѣлу: и такимъ образомъ, отказавшись отъ всѣхъ признанныхъ христіанскихъ сектъ, онъ принужденъ выставить свою собственную теорію, являющуюся видомъ оригенизма и признающую предсуществованіе душъ какъ людей, такъ и животныхъ, а также вѣчное спасеніе и обращеніе всѣхъ людей, животныхъ и дьяволовъ. Но такъ какъ эта идея принадлежитъ исключительно ему, мы можемъ не разсматривать ея. Мнѣнія этого остроумнаго автора показались мнѣ очень любопытными, но я, разумѣется, не ручаюсь за ихъ правильность.}. Только одно и можетъ сохранить въ неприкосновенности истинные принципы морали въ ихъ примѣненіи къ оцѣнкѣ человѣческаго поведенія, а именно: безусловная необходимость этихъ принциповъ для существованія общества. Если по обычному представленію властителямъ дозволяется слѣдовать этической системѣ, нѣсколько отличной отъ той, которая должна руководить поступками частныхъ лицъ, то тѣмъ болѣе это дозволительно тѣмъ высшимъ существамъ, аттрибуты, взгляды и природа которыхъ совершенно намъ неизвѣстны. Sunt superis sua jura {Ovid, Metam., lib. IX, 499.}. У боговъ существуютъ особыя, имъ однимъ присущія, правила справедливости.

Глава XIV.
Дурное вліяніе народныхъ религій на нравственность.

Тутъ я не могу не отмѣтить одного факта, который, быть можетъ, достоинъ привлечь къ себѣ вниманіе тѣхъ, кто дѣлаетъ предметомъ своего изслѣдованія человѣческую природу. Несомнѣнно, что какимъ-бы возвышенными" ни было то словесное опредѣленіе, которое любая религія дастъ своему божеству, однако многіе изъ ея приверженцевъ, даже, быть можетъ, большинство изъ нихъ, всегда стараются снискать милость божества не при помощи добродѣтели и нравственности,-- хотя одно только это и можетъ быть угоднымъ совершенному существу, но или при помощи соблюденія мелочныхъ обрядовъ, безмѣрнаго усердія, восторженнаго экстаза, или путемъ вѣры въ таинственныя и нелѣпыя положенія. Лишь меньшая часть [книги] Седеръ {У Юма Sadder.-- Быть можетъ, Юмъ разумѣетъ подъ этой книгой "Seder Olam rabba" -- родъ комментаріи къ Библіи, начиная съ Адама до Александра Великаго (изд. Neubauer'омъ въ Medieval Jewish Chronicles, II. Anecdota Oxoniensia, Semitic series, vol. I, part. VI; Oxf. 1895, p. 26 67).}, равно какъ и Пятикнижія, посвящена правиламъ нравственности, и мы можемъ быть увѣрены, что именно эта часть всегда менѣе всего соблюдалась и принималась во вниманіе. Когда древнихъ римлянъ посѣщала какая-нибудь эпидемія, они никогда не приписывали своихъ бѣдствій собственнымъ порокамъ и не помышляли о раскаяніи и искупленіи. Они не вспоминали о томъ, что они -- грабители вселенной, что ихъ честолюбіе и скупость разоряютъ землю и повергаютъ богатые народы въ нужду и нищенство. Они только провозглашали диктатора, который долженъ былъ вбить гвоздь въ дверь {Назывался онъ Dictator davis figendae causa. T. Livii, 1. VII, c. 3.} и воображали, что этотъ пріемъ достаточенъ для умиротворенія разгнѣваннаго божества.

Въ Эгинѣ одна изъ партій, составивъ заговоръ, варварски и измѣннически умертвила семьсотъ своихъ согражданъ; убійцы дошли до такой степени бѣшенства, что, когда одинъ несчастный бѣглецъ сталъ искать убѣжища въ храмѣ, ему отрѣзали руки, которыми онъ цѣплялся за ограду, и, вы неся его за предѣлы священнаго мѣста, немедленно-же умертвили. Этимъ нечестивымъ поступкомъ, говоритъ Геродотъ, (а не рядомъ другихъ жестокихъ убійствъ) они оскорбили боговъ и приняли на себя неискупимую вину {Lib. VI, 91.}.

Даже еслибы мы предположили то, чего никогда не бываетъ, т. е., что можно было-бы найти такую народную религію, въ которой прямо заявлялось-бы, что божескую милость можно снискать только одною нравственностью, еслибы былъ основанъ спеціальный орденъ священнослужителей для внѣдренія этого принципа [въ души вѣрующихъ] путемъ ежедневныхъ проповѣдей и при помощи всевозможныхъ пріемовъ убѣжденія, тѣмъ не менѣе предубѣжденія оказались-бы столь укоренившимися въ людяхъ, что, за недостаткомъ какого-либо иного суевѣрія, они сочли-бы за сущность религіи именно посѣщеніе этихъ проповѣдей, а не добродѣтель и нравственность. Возвышенный прологъ къ законамъ Залевка {Онъ приводится у Diod. Sic., lib. XII, 120.} не внушилъ Локрамъ, поскольку намъ это извѣстно, какихъ-либо болѣе здравыхъ понятій о способахъ угодить божеству, чѣмъ тѣ понятія, которыя были свойственны другимъ грекамъ.

Итакъ, отмѣченный нами фактъ имѣетъ всеобщую примѣнимость; но тѣмъ не менѣе -- объяснить его довольно затруднительно. Указанія на то, что люди всегда снизводятъ своихъ боговъ до сходства съ собою самими и смотрятъ на нихъ какъ на видъ человѣческихъ существъ, только нѣсколько болѣе могущественныхъ и разумныхъ,-- указанія на это недостаточно: оно не устраняетъ затрудненія. Ибо нѣтъ такого глупаго человѣка, который, судя при помощи своего природнаго разума, не счелъ-бы добродѣтель и честность за самыя драгоцѣнныя качества, которыми можетъ обладать человѣкъ. Но почему-же не приписать такого-же взгляда божеству? Почему не свести всю религію, или-же главнѣйшую ея - часть, къ этимъ качествамъ?

Недостаточно также будетъ сказать, что нравственность труднѣе примѣняется на практикѣ, чѣмъ суевѣріе, въ силу чего первая и отвергается. Уже не говоря о чрезмѣрныхъ самоистязаніяхъ Браминовъ и Талапойновъ {Сіамское названіе буддійскихъ аскетовъ или монаховъ.}, несомнѣнно, что постъ Рамаданъ, во время котораго несчастные турки втеченіе цѣлаго ряда дней, часто въ самую жаркую пору года, притомъ въ одномъ изъ самыхъ жаркихъ климатовъ всего свѣта, остаются безъ пищи и питья отъ восхода до заката солнца, этотъ Рамаданъ, говорю я, долженъ представляться даже самымъ порочнымъ и испорченнымъ людямъ гораздо болѣе суровымъ, чѣмъ исполненіе какой-либо нравственной обязанности. Четыре поста, принятые у Москвитянъ, и суровыя испытанія, которымъ подвергаютъ себя нѣкоторые католики, должны казаться болѣе непріятными, чѣмъ кротость и благоволеніе. Однимъ словомъ, всякая добродѣтель, разъ только люди хоть немного привыкли осуществлять ее на дѣлѣ,-- пріятна, а всякое суевѣріе всегда непріятно и тягостно.

Быть можетъ, слѣдующій отвѣтъ можетъ считаться за истинное разрѣшеніе затрудняющаго насъ вопроса. Тѣ обязанности, которыя человѣкъ исполняетъ въ качествѣ друга или родителя, какъ будто являются ничѣмъ инымъ, какъ долгомъ его по отношенію къ его благодѣтелю, или къ его дѣтямъ, и онъ не можетъ пренебречь этими обязанностями, не порвавъ всѣхъ узъ природы и нравственности. Сильная склонность можетъ побуждать его къ исполненію этихъ обязанностей, чувства порядка и нравственнаго долга присоединяютъ свою силу къ силѣ этихъ естественныхъ узъ, и человѣкъ, разъ онъ дѣйствительно добродѣтеленъ, склоняется къ исполненію своего долга безъ всякаго усилія или старанія. Даже въ томъ, что касается добродѣтелей болѣе суровыхъ и болѣе основанныхъ на размышленіи, какъ то: духа общественности, сыновняго долга, умѣренности или честности, даже здѣсь, по нашему представленію, сознаніе нравственной обязанности уничтожаетъ всякую претензію на религіозную заслугу и добродѣтельное поведеніе считается не превышающимъ того, что составляетъ нашъ долгъ по отношенію къ обществу и къ намъ самимъ. Во всемъ этомъ суевѣрный человѣкъ не находитъ ничего такого, что онъ совершилъ-бы ради своего божества, или что могло-бы снискать ему особую милость, особое покровительство послѣдняго. Онъ не сознаетъ, что самый надлежащій методъ служенія божеству есть способствованіе счастью его твореній. Онъ продолжаетъ отыскивать болѣе непосредственные способы служенія Верховному Существу, надѣясь успокоить тотъ ужасъ, которымъ онъ терзаемъ; и всѣ предлагаемые ему поступки, если только они не служатъ никакой жизненной цѣли, или-же особенно насилуютъ его естественныя склонности, именно эти поступки онъ и исполняетъ особенно охотно, и какъ разъ въ силу тѣхъ самыхъ причинъ, которыя должны были бы привести его къ безусловному отказу отъ нихъ. Они кажутся ему тѣмъ болѣе чисто-религіозными, чѣмъ меньше въ нихъ примѣси какихъ-либо иныхъ мотивовъ или соображеній; и если ради этихъ поступковъ человѣкъ жертвуетъ большею частью своего покоя и удобствъ, его заслуга выростаетъ въ его глазахъ пропорціонально тому усердію и той преданности, которые онъ проявляетъ. Если человѣкъ отдастъ назадъ заемъ, или возвращаетъ долгъ, этимъ онъ нисколько не одолжаетъ свое божество, потому что онъ былъ обязанъ совершить всѣ эти справедливые поступки и потому что ихъ совершили-бы многіе, даже еслибы во вселенной не существовало Бога. Но если человѣкъ пропостится цѣлый день или подвергнетъ себя суровому бичеванію,-- въ такихъ поступкахъ, по его мнѣнію, скажется прямое служеніе Божеству; никакой иной мотивъ не могъ-бы склонить его къ такимъ суровостямъ [по отношенію къ себѣ]. При помощи этихъ явныхъ знаковъ преданности онъ несомнѣнно пріобрѣтетъ милость Божества и будетъ въ состояніи надѣяться на вознагражденіе ввидѣ божественнаго покровительства и безопасной жизни въ здѣшнемъ мірѣ и вѣчнаго блаженства въ будущемъ.

Благодаря этому, во многихъ случаяхъ величайшія преступленіи оказывались совмѣстимыми съ суевѣрнымъ благочестіемъ и набожностью. Благодаря этому, по справедливости, считается рискованнымъ выводить какія-либо достовѣрныя заключенія о нравственности человѣка на основаніи того усердія или той точности, съ которыми онъ исполняетъ свои религіозныя обязанности, хотя-бы даже самъ онъ вѣрилъ, что дѣлаетъ это искренно. Мало того, было даже подмѣчено, что самые гнусные и черные поступки скорѣе способствовали пробужденію суевѣрныхъ страховъ и возрастанію религіознаго рвенія. Бомилькаръ, составивъ заговоръ съ цѣлью предать смерти весь Карѳагенскій сенатъ и посягнуть на свободу своей страны, пропустилъ удобный случай вслѣдствіе того, что постоянно сообразовался съ разными предзнаменованіями и предсказаніями. Тѣ, кто замышляетъ самыя преступныя и самыя опасныя предпріятія, обыкновенно бываютъ самыми суевѣрными людьми, какъ замѣчаетъ по этому поводу одинъ древній историкъ {Diod. Sic., lib. XX, 43.}. Ихъ набожность и вѣра обыкновенно растутъ параллельно ихъ страхамъ. Катилина не довольствовался установленными божествами и обрядами, принятыми національной религіей: терзаемый страхомъ, онъ искалъ новыхъ изобрѣтеній подобнаго рода {Cic. Catil., I, 6; Sallust., de bello Catil., 22.}, о чемъ онъ навѣрное никогда-бы и не помыслилъ, еслибы оставался хорошимъ гражданиномъ, подчиняющимся законамъ своей страны.

Къ этому можно прибавить, что по совершеніи преступленія пробуждаются угрызенія совѣсти и тайные страхи, не дающіе покоя душѣ и заставляющіе насъ прибѣгать къ религіознымъ обрядамъ и церемоніямъ ради искупленія нашихъ грѣховъ. Все, что ослабляетъ или разстраиваетъ внутреннее равновѣсіе,-- служитъ интересамъ суевѣрія, и ничто такъ не пагубно для нихъ, какъ мужественная, стойкая добродѣтель, которая или предохраняетъ насъ отъ несчастныхъ, печальныхъ случайностей, или-же учитъ насъ переносить ихъ. При такомъ спокойномъ, свѣтломъ состояніи духа никогда не встаютъ эти призраки ложнаго божества. Съ другой стороны, если мы поддадимся естественнымъ, неупорядоченнымъ внушеніямъ нашихъ робкихъ, боязливыхъ сердецъ, тогда Верховному Существу будутъ приписываться всевозможныя жестокости -- вслѣдствіе терзающихъ насъ страховъ, и всевозможные капризы -- вслѣдствіе тѣхъ пріемовъ, къ которымъ мы прибѣгаемъ, чтобы умиротворить его. Жестокости -- капризы: качества эти, какъ-бы они ни были замаскированы словами, составляютъ, какъ мы это можемъ повсюду наблюдать, господствующую, характерную черту божества въ народныхъ религіяхъ. Даже священнослужители, вмѣсто того, чтобы исправлять эти извращенныя представленія человѣчества, часто бываютъ готовы поощрять и развивать ихъ. Чѣмъ страшнѣе рисуется божество, тѣмъ послушнѣе и податливѣе дѣлаются люди по отношенію къ его служителямъ: и чѣмъ непостижимѣе требуемые божествомъ способы снисканія его расположенія, тѣмъ неизбѣжнѣе является для насъ необходимость разстаться съ нашимъ естественнымъ разумомъ и довѣриться руководству и управленію духовенства. Такимъ образомъ, можно заключить, что искусственныя мѣры, къ которымъ прибѣгаютъ люди, только способствуютъ усиленію свойственныхъ намъ [суевѣрныхъ] слабостей и безумствъ, по никогда не порождаютъ ихъ спервоначала. Ихъ корень лежитъ глубже въ нашей душѣ и источникомъ его являются существенныя и всеобщія свойства человѣческой природы.

Глава XV.
Общее заключеніе.

Хотя тупость грубыхъ и невѣжественныхъ людей настолько велика, что они въ состояніи не узрѣть верховнаго творца въ наиболѣе явныхъ произведеніяхъ природы, съ которыми они вполнѣ свыклись: однако кажется невѣроятнымъ, чтобы человѣкъ съ здравымъ умомъ отвергъ эту идею, разъ она ему будетъ внушена. Намѣреніе, цѣль, планъ очевидны во всемъ и лишь только наше пониманіе расширится до разсмотрѣнія первоначальнаго происхожденія этой видимой системы міра, мы принуждены бываемъ принять съ самымъ глубокимъ убѣжденіемъ идею о нѣкоторой разумной причинѣ, или о разумномъ творцѣ. Точно также и единообразные законы, управляющіе всей организаціей вселенной, естественно, если не неизбѣжно внушаютъ намъ представленіе о единствѣ и недѣлимости этого разума,-- если только предубѣжденіи нашего воспитанія не противодѣйствуютъ этой, столь разумной, теоріи. Даже противорѣчія въ природѣ, обнаруживаясь всюду, становятся доказательствами нѣкотораго связнаго плана и свидѣтельствуютъ о единомъ намѣреніи, о единой,-- хотя и необъяснимой и непостижимой,-- цѣли.

Повсюду переплетены и смѣшаны добро и зло: счастье и несчастье, мудрость и глупость, добродѣтель и порокъ; нѣтъ ничего чистаго и безусловно цѣльнаго. Всѣ преимущества сопровождаются невыгодами; всеобщее возмездіе господствуетъ во всѣхъ условіяхъ жизни и существованія и, несмотря на самыя фантастическія желанія съ нашей стороны, мы не въ силахъ составить себѣ представленіе о безусловно-желательномъ состояніи или положеніи. Напитокъ жизни, по образному представленію поэта, всегда бываетъ составленъ изъ содержимаго двухъ сосудовъ, находящихся въ обѣихъ рукахъ Юпитера; если-же дается чаша совершенно чистаго питья, то ея содержаніе черпается, какъ говоритъ намъ тотъ-же поэтъ, исключительно изъ сосуда, находящагося въ лѣвой рукѣ божества.

Чѣмъ изысканнѣе благо, даруемое намъ въ небольшой дозѣ, тѣмъ чувствительнѣе сопровождающее его зло, и этотъ единообразный законъ природы допускаетъ лишь немногія исключенія. Самый блестящій умъ граничитъ съ помѣшательствомъ; высшія проявленія радости порождаютъ глубочайшую меланхолію; самыя упоительныя удовольствія сопровождаются крайней усталостью и отвращеніемъ, самыя обольстительныя надежды уступаютъ мѣсто серьезнѣйшимъ разочарованіямъ. И вообще, ничто не даетъ такого спокойствія (ибо о счастьѣ нечего и мечтать), какъ умѣренный и воздержный образъ жизни, т. с. соблюденіе во всемъ середины -- въ границахъ возможности -- и нѣчто вродѣ безчувственности ко всему.

Такъ какъ въ истинныхъ принципахъ теизма въ сильной степени заключается все благое, великое, возвышенное, упоительное, то, въ силу аналогіи съ природой, можно ожидать, что все низкое, нелѣпое, подлое, ужасающее также найдетъ себѣ мѣсто въ религіозныхъ вымыслахъ и химерахъ.

Если всеобщая склонность вѣрить въ невидимую, разумную силу и не есть первичный инстинктъ, то, будучи все-таки общимъ свойствомъ человѣческой природы, она можетъ разсматриваться какъ родъ отмѣтки или печати, наложенной божественнымъ творцомъ на его творенія, и, конечно, ничто такъ не въ состояніи возвеличить человѣчество, какъ тотъ фактъ, что оно является, такимъ образомъ, избраннымъ изъ всѣхъ другихъ твореній и что на немъ запечатлѣнъ образъ, или-же отпечатокъ Творца вселенной. Но взгляните на этотъ образъ, какъ онъ воплощенъ въ народныхъ религіяхъ вселенной! Какъ искажено божество въ нашихъ представленіяхъ о немъ! Какіе капризы, нелѣпости, какая безнравственность приписываются ему! Вѣдь оно ставится несравненно ниже даже того облика,

который мы естественно должны были-бы приписывать въ обыденной жизни всякому здравомысляющему и добродѣтельному человѣку!

Какое это благородное преимущество для человѣческаго разума -- достигать познанія Верховнаго Существа и быть способнымъ заключать на основаніи видимыхъ произведеній природы о такомъ возвышенномъ началѣ, какимъ является ея Верховный Творецъ! Но переверните медаль обратной стороной: бросьте взглядъ на большинство народовъ и эпохъ; изслѣдуйте тѣ религіозные принципы, которые фактически господствовали въ мірѣ: врядъ-ли васъ можно будетъ убѣдить въ томъ, что они -- нѣчто большее, чѣмъ бредъ больныхъ людей; или-же вы скорѣе будете склонны смотрѣть на нихъ, какъ на игривую фантазію обезьянъ въ образѣ людей, чѣмъ какъ на серьезныя, положительныя, догматическія утвержденія существа, которое величается существомъ разумнымъ.

Вслушайтесь въ словесныя увѣренія людей: ничто такъ недостовѣрно, какъ ихъ религіозные принципы! Разсмотрите ихъ жизнь: и вы врядъ-ли повѣрите, что они хоть сколько-нибудь полагаются на эти принципы.

Самое сильное и искреннее усердіе не дастъ намъ гарантіи противъ лицемѣрія, а самое явное нечестіе сопровождается тайнымъ страхомъ и угрызеніями совѣсти.

Нѣтъ такихъ явныхъ богословскихъ нелѣпостей, которыя не были-бы порою принимаемы людьми величайшаго ума и развитія. Нѣтъ такихъ строгихъ религіозныхъ правилъ, которыя не соблюдались-бы [иногда] самыми сладострастными и самыми опустившимися людьми.

Невѣжество есть мать благочестія: это изрѣченіе стало пословицей и подтверждается всеобщимъ опытомъ. [Съ другой стороны] поищите народъ, совершенно не имѣющій религіи: если вы вообще найдете таковой, будьте увѣрены, что онъ стоитъ лишь на нѣсколько ступеней выше животныхъ.

Есть-ли что-либо болѣе чистое, чѣмъ нравственныя правила, включенныя въ нѣкоторыя богословскія системы? Есть-ли что-либо болѣе извращенное, чѣмъ тѣ поступки, къ которымъ приводятъ эти системы?

Отрадныя картины, рисуемыя вѣрой въ будущую жизнь, упоительны и привлекательны, но какъ быстро разсѣиваются онѣ при представленіи ужасовъ, которые овладѣваютъ человѣческимъ духомъ болѣе прочно и на болѣе продолжительное время!

Въ цѣломъ -- это загадка, энигма, необъяснимая тайна. Сомнѣніе, недостовѣрность, отказъ отъ всякаго сужденія -- вотъ, повидимому, единственный результатъ самаго тщательнаго изслѣдованія даннаго вопроса. Но такова немощь человѣческаго разума и такъ непреодолимо-заразительно общее мнѣніе, что даже это намѣренное сомнѣніе съ трудомъ могло-бы быть выдержано, еслибы мы не расширяли свой кругозоръ и, противопоставляя одинъ видъ суевѣрія другому, не возбуждали ихъ другъ противъ друга, сами-же, пользуясь ихъ взаимнымъ гнѣвомъ и распрями, не удалялись благополучно въ спокойную, хотя и туманную, область философіи.

Оставить комментарий Юм Дэвид (перевод: София Церетели) (bmn@lib.ru) Год: 1757 Обновлено: 13/01/2016. 163k. Статистика. Трактат: Переводы, Философия Сочинения	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: The Natural History of Religion. Перевод Софии Церетели (1909).

Юм Дэвид Естественная история религии

Юрьевъ.Печатано въ типо-литографіи Эд. Бергмана.1909.

Естественная исторія религіи.

Введеніе.

Юм Дэвид
Естественная история религии

Юрьевъ.
Печатано въ типо-литографіи Эд. Бергмана.
1909.