Йокаи Мор
Божья воля

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Egy az Isten.
    Текст издания: журнал "Русскій Вѣстникъ", NoNo 7-11, 1891.

   

БОЖЬЯ ВОЛЯ.

Романъ въ четырехъ частяхъ

Мавра Іокая.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

I.

   Мнѣ было въ то время десять лѣтъ, а старшему брату Роланду исполнялся шестнадцатый годъ. Наша чудесная, добрая матушка была очень моложава, да и отцу едва-ли было больше тридцати шести лѣтъ. Съ нами въ семействѣ жила бабушка, мать отца, старуха лѣтъ шестидесяти, съ густыми и бѣлыми, какъ самый чистый снѣгъ, волосами. Сколько разъ раздумывалъ я объ этихъ волосахъ! Такихъ людей должны очень любить ангелы. Я вѣрилъ тогда, что волоса серебритъ на людяхъ счастье и радость.
   И въ самомъ дѣлѣ: жили мы очень счастливо. Казалось, что въ нашемъ семействѣ существовалъ какой-то таинственный, всѣми принятый, уставъ, по которому каждый изъ насъ старался всѣми силами быть пріятнымъ остальнымъ и избѣгать всего, что могло бы вызвать дома хотя малѣйшую непріятность.
   Никогда не слыхалъ я отголоска ссоры или брани. Не видалъ не только нахмуреннаго лица или слѣдовъ перешедшаго на сегодня вчерашняго гнѣва, но даже не замѣчалъ серьезнаго упрека. Бабушка, мать, отецъ, братъ и я жили между собою такъ, что, казалось, отгадывали мысли другъ друга и спѣшили предупредить малѣйшее желаніе.
   Больше всего любилъ я брата. Я былъ бы въ совершенномъ отчаяніи, еслибъ изъ насъ пяти пришлось бы кого-нибудь потерять и мнѣ предстоялъ бы выборъ. Но еслибы всѣмъ намъ было суждено жить вѣчно, еслибы никому не предстояло умирать или уходить изъ-подъ родной кровли, въ этомъ случаѣ Роландъ пожалуй былъ бы для меня всѣхъ милѣе.
   И онъ любилъ меня всѣмъ сердцемъ. Когда я, еще совсѣмъ маленькимъ, игралъ бывало на пескѣ, онъ бѣжалъ поднимать меня, когда я падалъ, и вообще игралъ со мной, какъ-будто самъ былъ ребенкомъ. Онъ научилъ меня первымъ буквамъ азбуки и провожалъ меня всегда въ школу, гдѣ самъ былъ уже въ старшихъ классахъ. Когда ихъ уроки кончались раньше нашихъ, онъ терпѣливо ждалъ меня въ корридорѣ или на дворѣ, чтобы мнѣ не пришлось идти одному. Онъ дѣлалъ для меня множество самыхъ хитрыхъ и забавныхъ игрушекъ. Казалось, что заботы обо мнѣ составляютъ цѣль его жизни. Онъ прикрывалъ мои шалости и бралъ вину на себя, или защищалъ меня, если результатъ нельзя было скрыть.
   Ребенокъ быстро портится и избаловывается, коль скоро замѣчаетъ, что его очень любятъ. Я, разумѣется, не составлялъ исключенія, и Роланду частенько приходилось переносить отъ меня большія непріятности. Онъ ни разу меня не ударилъ, а я таки частенько трепалъ его прекрасные волоса. Когда кто-нибудь изъ прислуги, выведенный мною изъ терпѣнія, бранился и грозилъ, Роландъ сердился и не щадилъ никого.
   Онъ былъ очень силенъ. Сомнѣваюсь, чтобы сильнѣй его нашелся кто-нибудь въ нашемъ мѣстечкѣ. Но его наружность мало соотвѣтствовала его силѣ. Роландъ былъ худощавъ, и лицо нѣжно и красиво, какъ у дѣвушки. Ахъ, это милое лицо и сейчасъ поднимаетъ тихую радость въ моемъ сердцѣ, какъ только вспоминаю я наши дѣтскіе годы!
   Я остановился на томъ, что въ нашей семьѣ царствовали любовь и согласіе. Жили мы въ полномъ достаткѣ. Домъ былъ свой, большой и хорошо отдѣланный. Прислугу хорошо кормили и одѣвали. Изношенное платье безъ затрудненій смѣнялось новымъ. Такъ было и во всемъ. Такихъ потребностей, какія было бы нельзя удовлетворить, мы не знали совсѣмъ. Друзей и знакомыхъ было множество, что можно было замѣтить на имянинахъ и различныхъ семейныхъ торжествахъ. Тогда весь домъ шумѣлъ, какъ улей, веселыми голосами многочисленныхъ гостей. Что насъ очень уважали въ мѣстечкѣ, я могъ заключить изъ того, что при нашихъ прогулкахъ съ отцомъ всѣ снимали шапки и здоровались. Тогда я придавалъ этому не малое значеніе.
   Отецъ мой былъ человѣкъ серьезный, спокойный и мало разговорчивый. Блѣдное лицо, густые черные волосы и брови цвѣта воронова крыла. Когда эти брови сдвигались, всѣ дрожали передъ нимъ. Но отецъ видимо не любилъ внушать страхъ, и его брови сходились разъ или два въ годъ. И вмѣстѣ съ тѣмъ, я никогда не видалъ его веселымъ. Бывало идетъ какое-нибудь торжество, въ обширной столовой раздаются взрывы веселаго смѣха по поводу неожиданной остроумной шутки, а онъ одинъ сидитъ у конца стола тихій и серьезный, словно ничего не слышитъ.
   Когда его нѣжно цѣловала матушка, или братъ Роландъ, или когда я взбирался къ нему на колѣна и начиналъ задавать дѣтскіе вопросы, на которые отвѣчать такъ вообще трудно, его прекрасные черные глаза смотрѣли на насъ съ невыразимой любовью. Сердечная нѣжность струилась отъ нихъ. Но въ этомъ взглядѣ не было ничего радостнаго, и черты лица моего отца не расходились никогда въ улыбку.
   Бываетъ у людей меланхолическій грустный характеръ. Но иногда вино развязываетъ имъ языкъ, они оживляются, становятся разговорчивыми и изливаютъ все, что накопилось въ сердцѣ, или чѣмъ давитъ ихъ прошлое. Иные впадаютъ въ въ гнѣвъ, грозятъ и волнуются, другіе становятся хвастливыми, третьи расплываются въ доброту и обѣщаютъ всѣмъ все на свѣтѣ. Мой отецъ и въ этихъ случаяхъ не ронялъ лишнихъ словъ.
   Такое же грустное настроеніе замѣтно было еще у бабушки. И она была молчалива, и она старалась не морщить густыхъ бровей, уже совершенно бѣлыхъ. И у ней почти никогда не вырывалось гнѣвное слово, но точно также, какъ и отецъ, она словно разучилась смѣяться и улыбаться. Но за то видалъ я не разъ, какъ ея взглядъ останавливался украдкой на сынѣ.
   Часто, особенно за столомъ, она проницательнымъ взоромъ вглядывалась въ отца, и дѣтская мысль моя старалась вывести заключеніе: ужь ни отъ того ли такъ серьезенъ мой отецъ, что бабушка никогда не выпускаетъ его изъ-подъ своего наблюденія?
   Когда случайно глаза ихъ встрѣчались, казалось, оба они угадываютъ какую-то общую таинственную мысль, погребенную на самомъ днѣ ихъ души. Тогда обыкновенно бабушка клала свое вѣчное вязанье на столъ, подходила къ сыну, сидящему въ задумчивости и какъ бы не замѣчающему ни матери, ни насъ, и нѣжно цѣловала его въ лобъ. Отецъ поспѣшно принималъ обыкновенное выраженіе лица, становился серьезнѣе и начиналъ какой-нибудь разговоръ. Бабушка цѣловала его еще разъ, забирала вновь вязанье и усаживалась, молча, на свое мѣсто.
   Все это припоминается мнѣ такъ живо и разъясняется лишь теперь -- тогда я не видѣлъ въ этомъ ничего особеннаго.
   Однажды вечеромъ мы были очень удивлены, увидя отца въ особенно веселомъ расположеніи духа. Онъ былъ какъ-то особенно возбужденъ и ласковъ съ нами. Пустился съ Роландомъ въ разговоръ, разспрашивалъ его о его ученьи, помогалъ ему переводить древнихъ авторовъ, гдѣ встрѣчались трудности. Меня посадилъ на колѣна, гладилъ рукой мои волоса, задалъ нѣсколько вопросовъ и былъ очень доволенъ моими отвѣтами. Мать нѣсколько разъ нѣжно поцѣловалъ, а за ужиномъ началъ разсказывать разныя смѣшныя исторіи и, что всего удивительнѣе, наконецъ засмѣялся и самъ. Этотъ смѣхъ невыразимо обрадовалъ всѣхъ насъ. Было что-то до такой степени новое и счастливое, что я чуть не плакалъ отъ радости.
   Только бабушка была по-прежнему серьезна и грустна. Чѣмъ болѣе прояснялось лицо отца, тѣмъ ближе сходились ея сѣдыя брови. Съ видимымъ безпокойствомъ смотрѣла она на сына, и я замѣтилъ нѣсколько разъ, какъ дрожали ея губы.
   Наконецъ, повидимому, она была не въ силахъ переносить эту необыкновенную веселость.
   -- Однако ты сегодня развеселился, замѣтила она вдругъ.
   -- Завтра повезу дѣтей въ деревню, отвѣчалъ, смѣшавшись, мой отецъ, оттого мнѣ такъ и весело.
   Такъ вотъ что! Мы ѣдемъ въ деревню. Это была для насъ пріятная новость. Мы живо вскочили съ мѣстъ и бросились цѣловать руку отца. Какая радость! По его лицу уже можно было видѣть, какъ радовала его наша любовь къ деревнѣ.
   -- Сегодня идите спать пораньше, отвѣчалъ онъ намъ, чтобы не проспать завтра. Лошади пріѣдутъ на разсвѣтѣ.
   Онъ попрощался съ нами и поцѣловалъ насъ обоихъ, послѣ чего мы побѣжали въ спальню.
   Но лечь въ постель легко, а каково заснуть, когда обѣщана поѣздка въ деревню!
   У насъ былъ небольшой хорошенькій хуторъ недалеко отъ мѣстечка. Мы съ братомъ его чрезвычайно любили, и для насъ поѣздка туда съ отцомъ была всегда великимъ торжествомъ. Ни мать, ни бабушка почти никогда тамъ не бывали. Почему? Мы этого не знали. Говорили, что не любятъ деревни.
   Это казалось намъ ужасно страннымъ. Не любить деревни, ея полей, лѣса, цвѣтущихъ луговъ! Не любить ея чуднаго живительнаго воздуха. Не видѣть наслажденія въ томъ, что кругомъ все такія милыя, умныя домашнія животныя! Развѣ есть на свѣтѣ люди, которые ничего этого не любятъ. Можетъ быть, но ужь для дѣтей -- такихъ навѣрно нѣтъ!
   Мы съ братомъ не могли заснуть и разговаривали безъ устали. Хорошо ли берегли зимой и весной нашъ садъ? Какъ долженъ былъ вырости прошлогодній пестрый бычекъ, который цѣлое лѣто ходилъ на хуторъ за загородкой! Пожалуй, ужь онъ отвыкъ отъ меня и не станетъ ѣсть изъ рукъ хлѣба съ солью? А сколько вывелось новыхъ голубей! Земляника и вишни пожалуй ужь поспѣли. Мы наберемъ самыхъ лучшихъ и привеземъ мамѣ и бабушкѣ!
   Роландъ сильнѣе всего мечталъ объ охотѣ. Онъ будетъ бродить по лѣсамъ и по тропинкамъ у плотины. Есть ли въ этомъ году утки? Онъ будетъ по-прежнему приносить птичьи яйца.
   -- А меня будешь брать съ собой?
   -- Ну вотъ еще! Такіе маленькіе мальчики развѣ на охоту ходятъ. Мало ли что можетъ случиться? Ты будешь играть въ саду. Ну, можешь удить пискарей въ ручьѣ.
   -- И жарить ихъ будемъ?
   -- Разумѣется, и потомъ ѣсть.
   Спать рѣшительно не хотѣлось, такъ сильно кипѣли наши мечты. Ежеминутно то мнѣ, то Роланду припоминалось что-нибудь новое, что само рвалось изъ устъ и не могло не быть высказано. Завтрашнее утро обѣщало слишкомъ много наслажденій! Когда мы наконецъ заснули, мнѣ, а навѣрно и ему, снилось солнце, зелень и счастье.
   

II.

   Передъ разсвѣтомъ я былъ неожиданно разбуженъ какимъ-то громкимъ звукомъ, эхо котораго заставило вздрогнуть стѣны дома. Что-то подходящее снилось мнѣ; я видѣлъ Роланда на охотѣ; онъ стрѣлялъ, и я очень боялся, чтобы онъ не ранилъ самого себя.
   -- Куда ты, Роландъ? спросилъ я, еще не совсѣмъ проснувшись.
   -- Молчи, молчи! отвѣчалъ онъ.
   Мы спали на одной постели: разбуженный страннымъ звукомъ, онъ уже вскочилъ съ постели и прислушивался.
   -- Пойду посмотрѣть, что случилось, сказалъ онъ съ безпокойствомъ и быстро вышелъ изъ комнаты.
   Между нашей дѣтской и спальней родителей было нѣсколько комнатъ. Ничего больше не было слышно, только хлопали двери.
   Роландъ скоро вернулся. Онъ сказалъ, чтобы я успокоился и спалъ.. Порывомъ вѣтра разбило окно, которое съ вечера забыли запереть. Вотъ откуда происходилъ продолжительный звукъ.
   Голосъ у Роланда былъ совсѣмъ странный. Онъ торопливо одѣвался.
   -- Зачѣмъ ты одѣваешься?
   -- Спи, милый мой, надо пойти помочь. Онъ погладилъ меня рукой по головѣ. Рука была холодна, какъ ледъ, и дрожала.
   -- Развѣ на дворѣ холодно, сказалъ я.
   -- Нѣтъ.
   -- Такъ отчего же у тебя дрожатъ руки?
   -- А можетъ быть и въ самомъ дѣлѣ холодно -- будетъ буря. Спи, Иштвани, пожалуйста!
   Когда онъ выходилъ, черезъ отворенныя двери донесся до меня звукъ похожій на смѣхъ моей матери. Она смѣялась всегда очень звонко, какъ смѣются женщины моложавыя и веселыя, которыя среди своихъ дѣтей кажутся старшими сестрами. Но теперь этотъ смѣхъ звучалъ совсѣмъ иначе, остро и пронзительно. Чему она смѣется въ такое время? Уже не разбитому же бурей окну?
   Я еще не зналъ, что существуетъ ужасная болѣзнь, поражающая нервныхъ женщинъ и вызывающая у нихъ страшный смѣхъ, когда сердце разрывается отъ страданія.
   Я совершенно успокоился, натянулъ одѣяло на голову и постарался заснуть.
   Было уже довольно поздно, когда я проснулся. Передъ постелью снова стоялъ братъ совершенно одѣтый. Мнѣ сразу вспомнилась предстоявшая поѣздка.
   -- Что, лошади уже пришли? Отчего ты меня не разбудилъ раньше? Смотри: самъ ты ужь совсѣмъ готовъ!
   Я быстро вскочилъ съ постели, умылся и началъ одѣваться. Братъ помогалъ мнѣ, не отвѣчая на мой дѣтскій лепетъ. Онъ былъ видимо разстроенъ и избѣгалъ встрѣчаться со мной глазами, постоянно опуская ихъ въ землю.
   -- Роландъ, какой ты странный. Ты сердишься?
   Онъ не отвѣчалъ ни слова, только расправилъ помятый воротничекъ моей рубашки.
   У меня былъ чудесный голубой доломанъ, съ красными отворотами и маленькими стальными пуговицами. Я непремѣнно хотѣлъ его надѣть; но Роландъ вынулъ изъ гардероба темнокоричневый сюртучекъ, который я надѣвалъ по воскресеньямъ. Я рѣшилъ поставить на своемъ.
   -- Идемъ въ деревню, протестовалъ я. Тутъ доломанъ именно и нуженъ, а ты не позволяешь надѣвать. Это ты просто изъ досады, что у тебя нѣтъ голубаго доломана!
   Роландъ снова ничего не отвѣтилъ и только посмотрѣлъ на меня съ горькой усмѣшкой. Другихъ аргументовъ не было нужно; я повиновался и надѣлъ сюртучекъ, но ворчать не пересталъ:
   -- Ты одѣваешь меня, какъ будто мы отправляемся на экзаменъ, или на.... похороны?
   Едва я произнесъ это, какъ Роландъ съ силою прижалъ меня къ себѣ, упалъ на колѣна и, обнявъ меня за шею, громко зарыдалъ. Слезы брызнули такимъ потокомъ, что я ихъ почувствовалъ на своей головѣ.
   -- Роландъ, милый, что случилось?-- закричалъ я пораженный, но громкія рыданія мѣшали ему говорить.
   -- О чемъ ты плачешь? Ты сердишься на меня? Ну, прости меня, не сердись!
   Онъ, все прижимая меня, сдержалъ на секунду рыданія и шепнулъ мнѣ на ухо едва слышно:
   -- У насъ нѣтъ больше отца.
   Какъ это ни странно, но ребенкомъ я не умѣлъ плакать и выучился лишь въ зрѣломъ возрастѣ. Въ лѣта моего дѣтства, когда по обстоятельствамъ я бы долженъ былъ плакать, я чувствовалъ только, что какой-то червь вгрызался въ мое сердце и со мною дѣлается почти столбнякъ. Роландъ зналъ это и, продолжая плакать еще нѣкоторое время, просилъ меня успокоиться.
   Я былъ совершенно спокоенъ, все видѣлъ, все слышалъ. Но я не могъ выразить, что дѣлалось во мнѣ, и стоялъ, какъ истуканъ. А между тѣмъ ударъ былъ жестокъ. Дѣтскій разумъ не въ силахъ былъ справиться съ огромностью представленія: отецъ умеръ!
   Когда ребенкомъ, я въ первый разъ узналъ о смерти, я долго раздумывалъ надъ вопросомъ: что же потомъ? Я зналъ, что мертвыхъ кладутъ въ гробъ, а душа идетъ на небо. Въ небѣ Богъ, но какъ приходятъ къ нему покойники и что дѣлается съ человѣкомъ въ гробу? Передъ мыслью моей разстилался здѣсь сплошной черный мракъ, вызывавшій тяжелое чувство страха передъ смертью. Что это значитъ -- умереть?
   Теперь эти мысли обрушились на меня всей своей тяжестью. Умеръ отецъ. Какъ? Что? Развѣ это возможно?
   -- Пойдемъ къ мамѣ, крикнулъ я, немного придя въ себя.
   -- Она поѣхала впередъ -- скоро поѣдемъ и мы.
   -- Куда?
   -- Въ деревню.
   -- Зачѣмъ же она поѣхала?
   -- Она нездорова.
   -- А почему она ночью смѣялась такъ громко?
   -- Говорю тебѣ, нездорова, больна!
   Понять все это было еще труднѣй.
   Наконецъ меня осѣнила совсѣмъ новая мысль.
   -- Роландъ! Ты шутилъ со мной, ты хотѣлъ меня только испугать? Скажи, правда? Мы поѣдемъ въ деревню, а ты говоришь, что умеръ папа, чтобы только меня испугать.
   При этихъ словахъ Роландъ всплеснулъ руками, и изъ груди его вырвался стонъ.
   -- Не мучь ты меня такими глупостями и не дѣлай такого дурацкаго лица.
   Я былъ окончательно пораженъ, все мое тѣло дрожало и, обнявъ Роланда за шею, я умолялъ его не сердиться,-- я ему вѣрю.
   -- Пойдемъ къ нему, Роландъ.
   Онъ посмотрѣлъ на меня съ изумленіемъ, словно его поразили мои слова.
   -- Къ отцу?
   -- Да! Можетъ быть онъ еще не совсѣмъ умеръ, а только очень крѣпко спитъ. Можетъ быть, онъ проснется.
   На глазахъ Роланда снова показались слезы. Онъ едва удержался отъ новыхъ рыданій. Затѣмъ снова прижалъ меня къ себѣ и сказалъ:
   -- Не проснется онъ никогда.
   -- Я хочу его поцѣловать.
   -- И руку и лицо.
   -- Ему можно цѣловать только руку, отвѣчалъ строго братъ.
   -- Почему?
   -- Потому что я это тебѣ говорю, отвѣчалъ онъ еще строже.
   Этотъ необычный тонъ до того смутилъ меня, что я не могъ сказать ни одного слова больше.
   -- Ну, пойдемъ. Дай руку.
   Держась за руки, мы прошли двѣ комнаты. Въ третьей встрѣтили бабушку.
   Роландъ подошелъ къ ней и шепнулъ нѣсколько словъ, которыхъ я не слыхалъ, но понялъ, что говорятъ обо мнѣ. Бабушка слегка кивнула головой не то утвердительно, не то отрицательно.
   Затѣмъ она подошла ко мнѣ, взяла мою голову обѣими руками и начала пристально смотрѣть мнѣ въ глаза, тихо повторяя:
   -- Точь въ-точь такой былъ ребенкомъ, точь въ точь!
   Она говорила шопотомъ, Роландъ тоже; съ этой страшной минуты всѣ словно боялись говорить громко.
   Вдругъ бабушка бросила меня, опустилась на землю и разразилась страшными рыданіями, отъ которыхъ качалась ея бѣлая голова. Роландъ схватилъ мою руку и спѣшно провелъ меня въ слѣдующую комнату. Тамъ стоялъ гробъ, прикрытый весь саваномъ, едва обрисовавшимъ формы тѣла. Въ комнатѣ не было никого, кромѣ старой стужанки.
   Братъ снова обнялъ меня, и мы долго стояли молча, какъ будто умерло все въ этой комнатѣ, будто умерли мы.
   Наконецъ Роландъ приподнялъ осторожно край савана, и я увидалъ двѣ сложенныхъ, словно восковыхъ руки, въ которыхъ я никогда бы не узналъ сильныхъ, мускулистыхъ рукъ отца, бѣлыми пальцами которыхъ я такъ часто игралъ, разсматривая украшавшіе ихъ перстни и кольца и надѣвая ихъ тона тотъ, то на другой палецъ.
   Я поцѣловалъ обѣ руки и посмотрѣлъ на брата съ нѣмымъ и горькимъ вопросомъ. Мнѣ такъ хотѣлось поцѣловать отца въ лицо. Роландъ сразу понялъ мой взглядъ и молча вывелъ меня изъ комнаты.
   -- Довольно, здѣсь больше быть нельзя.
   Я страшно страдалъ.
   Онъ отвелъ меня въ нашу спальню и велѣлъ никуда не выходить, пока онъ не придетъ за мной, когда пріѣдутъ лошади и экипажъ.
   -- Ѣхать?
   -- Да, въ деревню.
   Выходя, братъ заперъ дверь на ключъ, а я погрузился въ глубокія размышленія.
   Что значитъ все это? Для чего ѣхать въ деревню теперь, когда отецъ умеръ.
   И почему я долженъ сидѣть въ этой комнатѣ подъ замкомъ? Отчего не пришелъ никто изъ знакомыхъ? Отчего прохожіе заглядываютъ такъ подозрительно въ окна и о чемъ они шепчутся? Отчего не звонятъ въ церкви, когда у насъ покойникъ? Вѣдь отецъ былъ богатый человѣкъ и важное лицо въ мѣстечкѣ!
   Всѣ эти мысли путались, какъ стадо птицъ, въ моей дѣтской головѣ. Отвѣта не было ни откуда, и никто не приходилъ, кто бы хоть что-нибудь былъ въ состояніи объяснить.
   Прошли, казалось, цѣлые вѣка моего одиночества, пока я услыхалъ шаги подъ окномъ. Я выглянулъ и увидалъ ту самую старую служанку, которая стояла у гроба отца. Ея лицо приняло свое обыкновенное выраженіе, не такое, какъ тамъ. Правда, глаза были заплаканы, но плакала она вообще такъ часто, даже въ хорошемъ настроеніи духа, что слезы не мѣняли ее нисколько.
   -- Жузи, закричалъ я изъ окна, поди сюда!
   -- Что вамъ нужно?
   -- Скажи мнѣ, Жузи, только, ради Бога скажи правду, отчего мнѣ не позволили поцѣловать папу въ лицо?
   Старуха пожала плечами.
   -- Ахъ, Иштвани, Иштвани! Развѣ можно дѣтямъ все знать?
   Черезъ нѣсколько минутъ вошелъ братъ. Видя, что я весь дрожу, онъ набросилъ мнѣ на плечи плащъ и заявилъ, что мы сейчасъ ѣдемъ.
   Я спросилъ, поѣдетъ ли съ нами и бабушка; Роландъ отвѣчалъ, что она должна еще кое-что сдѣлать и пріѣдетъ позднѣе. Мы усѣлись въ одну бричку, другая осталась у подъѣзда.
   Все это казалось мнѣ какимъ-то непрерывнымъ тяжелымъ сномъ. И хмурый дождливый день, и остающіеся позади насъ дома, и люди, съ любопытствомъ выглядывающіе изъ оконъ, и встрѣчные знакомые, словно забывающіе поклониться.
   Высокія деревья тополевой длинной аллеи за мѣстечкомъ, колеблемыя вѣтромъ, шумящія волны потока подъ мостомъ,-- все, казалось мнѣ, шептало о какой-то мрачной тайнѣ.
   Я едва сдерживалъ себя, чтобы не обратиться къ брату за разъясненіями, которыхъ онъ видимо не желалъ давать. Во всю дорогу ни онъ, ни я не произнесли ни единаго слова.
   Когда мы въѣхали въ усадьбу, насъ встрѣтилъ докторъ съ извѣстіемъ, что матери хуже, чѣмъ утромъ. Присутствіе дѣтей еще сильнѣе могло разстроить ея нервы, а потому будетъ лучше всего, если мы останемся въ нашей комнатѣ и будемъ сидѣть какъ можно тише.
   Черезъ нѣсколько часовъ пріѣхала и бабушка. Съ ея прибытіемъ началось какое-то странное движеніе прислуги и шопотъ, словно готовилось что-то важное, о чемъ не всѣ должны были знать. Торопливо и совсѣмъ не въ обычное время сѣли мы за обѣдъ, но никто не ѣлъ ничего, и кушанья вносили и выносили нетронутыми. Бабушка о чемъ-то тихо совѣщалась съ братомъ. Изъ долетавшихъ отрывочныхъ словъ можно было заключить, что дѣло идетъ о ружьѣ. Бабушка не соглашалась. Наконецъ, было рѣшено ружье взять, но заряжать его только въ случаѣ крайности.
   

III.

   Я переходилъ изъ одной комнаты въ другую, не обращаясь ни къ кому и повидимому не замѣчаемый никѣмъ. Очевидно, что присутствующимъ было не до меня. Но когда я увидалъ Роланда, совсѣмъ собравшагося уходить, отчаяніе взяло верхъ надъ остальными чувствами.
   -- Возьми меня съ собой.
   -- Ты, Иштвани, не знаешь, куда я иду.
   -- Все равно, куда бы ни шелъ. Возьми меня пожалуйста. Я не могу такъ больше...
   -- Спрошу у бабушки.
   Онъ перекинулся съ нею нѣсколькими словами и вернулся ко мнѣ.
   -- Пойдемъ, пожалуй.
   Роландъ вскинулъ двухстволку на плечо и, позвавъ собаку, захватилъ съ собой и ее. Это показалось мнѣ почему-то ужаснымъ.
   -- Боже мой! размышлялъ я. Отецъ умеръ, а мы въ этотъ же день идемъ на охоту, какъ будто ничего не случилось. И бабушка позволила!
   Огородами и глиняными ямами вышли мы въ поле. Словно желая избѣгать встрѣчъ съ крестьянами, братъ нарочно выбиралъ нелюдныя тропинки. Лягавый былъ на шнурѣ, чтобы не бѣгалъ по сторонамъ. Мы прошли черезъ кукурузное поле и вышли въ тростники, причемъ Роландъ ни разу не снялъ ружье съ плеча, словно совсѣмъ о немъ позабывъ. Онъ угрюмо смотрѣлъ на дорогу, придерживалъ собаку и иногда прислушивался. Такимъ образомъ отошли мы отъ хутора довольно далеко.
   Я чувствовалъ страшное утомленіе, но не высказывалъ этого и скорѣе позволилъ бы увести себя на край свѣта, чѣмъ вернуться домой.
   Начинало темнѣть, когда мы вступили въ небольшой осиновый лѣсокъ. Братъ остановился и сказалъ, что здѣсь будетъ отдыхать. Мы сѣли рядомъ на большомъ пнѣ. Роландъ предложилъ мнѣ съѣсть кусочекъ жаркаго, захваченнаго изъ дому, что меня страшно обидѣло. Неужели онъ думаетъ, что я могу быть голоднымъ? Я рѣшительно отказался и жаркое отдалъ лягавому, который отнесъ его на нѣсколько шаговъ и закопалъ въ песокъ. Очевидно, и ему не хотѣлось ѣсть.
   Мы присматривались къ солнечному заходу. Уже нельзя было разобрать даже колокольни нашей сельской церкви,-- такъ далеко мы зашли, а я и не думалъ спрашивать, скоро ли вернемся мы домой.
   Весь день небо было обложено тучами, и только послѣ заката солнца облака порѣдѣли, и на западѣ небо стало багровымъ, обѣщая бурю.
   На мое замѣчаніе, что вѣтеръ усиливается, Роландъ отвѣчалъ, что это очень хорошо.
   Почему хорошо? Что все это значитъ. Опять загадка, опять тайна безъ конца.
   Мало по малу цвѣтъ неба изъ огненно-краснаго перешелъ въ лиловый, изъ лиловаго въ сѣрый и наконецъ совершенно стемнѣло. Роландъ всталъ, зарядилъ двухстволку и спустилъ собаку со шнурка. Затѣмъ онъ обернулся ко мнѣ и велѣлъ не шевелиться и не говорить ни слова.
   Такъ стояли мы долго, очень долго; я безпомощно ломалъ голову, чтобы что-нибудь понять.
   Вдругъ вдали послышался лай собаки. Это былъ не столько лай, сколько своеобразный короткій вой, котораго я никогда еще не слыхалъ отъ нашего лягаваго. Черезъ нѣсколько минутъ онъ вернулся къ намъ, прыгалъ намъ на грудь съ лаемъ и воемъ, лизалъ руки и наконецъ убѣжалъ обратно, въ ту сторону, гдѣ былъ.
   -- Теперь пойдемъ, сказалъ Роландъ, беря ружье.
   Мы быстро двинулись вслѣдъ за собакой и скоро вышли на дорогу. Среди темноты обрисовался огромный возъ сѣна, запряженный четырьмя волами. Кругомъ царила тишина, прерываемая лишь воемъ вѣтра.
   -- Господи Іисусе Христе, помилуй насъ, отозвался старикъ-работникъ, узнавъ Роланда.
   -- Аминь, отвѣчалъ тотъ. А что, никто васъ не замѣтилъ?
   -- Не бойтесь, господинъ Роландъ, все какъ нельзя лучше.
   Мы пошли за возомъ. Братъ снялъ шапку и шелъ молча. На поворотѣ работникъ остановился и обратился къ Роланду.
   -- А вѣдь молодой баринъ совсѣмъ, я думаю, усталъ. Не посадить ли его на возъ?
   -- Господь съ тобой, Яношъ, отвѣчалъ поспѣшно братъ. На этотъ-то возъ?
   -- Да что жъ такого? Дитя малое, не грѣхъ.
   Сказавъ это, Яношъ перекрестился и отошелъ къ воламъ.
   Когда мы подходили къ деревнѣ, старикъ снова обратился къ брату.
   -- Вы бы, господа, прошли теперь домой огородами. Я одинъ спокойнѣй проѣду по деревнѣ.
   -- А ты думаешь, они и сейчасъ еще стерегутъ, спросилъ братъ.
   -- Ну, еще бы! Вся деревня уже знаетъ. Правду сказать, ихъ и винить трудно. За послѣдніе десять лѣтъ два раза у насъ всѣ поля выбивало градомъ.
   -- Глупое повѣрье, проговорилъ Роландъ.
   -- Можетъ быть и глупое, вздохнулъ старикъ, да вѣдь развѣ ихъ вразумишь.
   Роландъ толкнулъ его локтемъ, давая ему понять, чтобы не говорилъ при мнѣ.
   Опять тайна! Но мой умъ уже усталъ и не пытался разгадывать.
   Роландъ сказалъ старику, что мы пойдемъ огородами, но когда Яношъ съ возомъ отъѣхалъ на порядочное разстояніе, мы снова пошли по дорогѣ и такъ добрались до самаго въѣзда въ село. Роландъ шелъ все осторожнѣе, внимательно оглядываясь кругомъ. Я слышалъ, какъ онъ тихонько возвелъ курки двухстволки.
   Возъ тихонько подвигался по улицѣ. Вдругъ изъ-за одной хаты прямо намъ на встрѣчу вышло шестеро людей, вооруженныхъ желѣзными вилами.
   Роландъ шепотомъ приказалъ мнѣ спрятаться за уголъ и зажать морду лягавому, чтобы онъ не вздумалъ залаять, когда эти люди поравняются съ нами.
   Я услыхалъ, какъ говорилъ одинъ изъ нихъ, проходя.
   -- Смотрите, братцы! И вѣтеръ этотъ проклятый все отъ этого же...
   Отчего "отъ этого"? Отчего, отчего?!
   Когда сторожа прошли мимо, не замѣтивъ насъ, братъ схватилъ меня за руку и шепнулъ:
   -- Ну, Иштвани, побѣжимъ скорѣй! Надо быть дома раньше, чѣмъ пріѣдетъ возъ.
   Мы бросились по огородамъ и задворкамъ. Роландъ пересаживалъ меня черезъ изгороди и быстро перескакивалъ самъ, пока мы не добрались до нашего сада.
   Какъ разъ въ это же время подъѣхалъ и возъ съ сѣномъ. Трое работниковъ уже поджидали, и едва заднія колеса прошли во дворъ, они тщательно затворили ворота.
   Бабушка стояла передъ домомъ, и когда мы подошли, поцѣловала насъ обоихъ. Роландъ сталъ о чемъ-то шептаться съ парнями, послѣ чего они взяли вилы и начали быстро скидывать сѣно съ воза.
   -- Боже мой! думалъ я. Зачѣмъ они такъ спѣшатъ? Неужели этого нельзя сдѣлать завтра?
   Бабушка посадила меня около себя на ступенькѣ крыльца и обняла руками мою голову. Роландъ оперся на перила и молча слѣдилъ за работой.
   Сѣно скидывали, а сильный вѣтеръ, подхватывая, разносилъ его по всему двору, забрасывая даже на крыльцо. Никто не обращалъ на это вниманія.
   Я обернулся и замѣтилъ, что Роландъ горько плачетъ. Бабушка вскочила, подбѣжала къ нему, и они съ рыданіемъ бросились другъ другу въ объятія. Я, дрожа, старался протискаться между нихъ. На крыльцѣ фонарь не былъ зажженъ, и было совсѣмъ темно.
   -- Тс! сказала бабушка. Не плачь такъ громко!-- и сама удержала рыданія. Пойдемъ.
   Она взяла меня за руку и, опираясь на плечо Роланда, пошла къ возу. Съ обѣихъ сторонъ фуры, заслоняя ее совсѣмъ, громоздились большія копны сѣна. Подойти можно было только сбоку.
   На днѣ пустой теперь фуры лежалъ гробъ съ останками нашего отца. Такъ это мы его тѣло должны были везти украдкой среди мрачной ночи! Вотъ зачѣмъ нужна была такая осторожность. Вотъ отчего плакалъ Роландъ, вотъ о чемъ шептался онъ съ бабушкой!
   Четверо работниковъ сняли гробъ съ фуры, подняли на плеча и понесли черезъ садъ. Мы шли за ними молча съ открытыми головами.
   Нашъ садъ пересѣкалъ пополамъ небольшой ручеекъ. На берегу стояло небольшое круглое зданіе въ родѣ бесѣдки или часовни. Его массивной желѣзной двери съ хитрыми украшеніями я никогда еще не видалъ отворенной.
   Съ самаго ранняго дѣтства, когда я могъ безъ посторонней помощи добраться до этого мѣста, загадочное зданіе крѣпко врѣзалось въ моей памяти. Я его очень любилъ и вмѣстѣ съ тѣмъ боялся къ нему приближаться, когда въ саду не было никого. Мнѣ страстно хотѣлось узнать, что могло быть тамъ внутри. Еще ребенкомъ я отлѣпилъ какъ-то нѣсколько разноцвѣтныхъ камешковъ, украшавшихъ стѣну, и игралъ ими на пескѣ. Попавъ случайно однимъ такимъ камешкомъ въ желѣзную дверь, я услыхалъ такой странный звукъ, что испугался и убѣжалъ домой. Я помню это такъ живо, какъ будто это случилось вчера...
   Дикій плющъ обвивалъ кругомъ все зданіе, заплетая желѣзную дверь, цѣплялся за ея почернѣлую мѣдную ручку, взбираясь на самую крышу. Я часто терялся, думая, на что былъ выстроенъ этотъ домикъ, у котораго дверь заросла до того, что уже нельзя было войти?
   Въ болѣе поздніе годы дѣтства, часто игралъ я около этого домика; одинъ разъ я замѣтилъ, что на фронтонѣ видны большія буквы полузаросшей плющемъ надписи. Уже умѣя кое-какъ читать, я старался разобрать по складамъ таинственную надпись. Но ея значенія я понять не могъ -- надпись была латинская. Я такъ часто копировалъ ее на пескѣ, что каждая буква врѣзалась въ мою память. Это было:
   "Ne nos inducas in tentationem".
   Наконецъ, я поступилъ въ первый высшій классъ, называемый "студенческимъ", ибо тамъ уже учили по-латыни, Мои первыя свѣдѣнія я примѣнилъ къ тому, чтобы разгадать смыслъ таинственной надписи:
   "Не введи насъ во искушеніе".
   Такъ вотъ что это было! А я повторялъ это тысячи разъ и не могъ понять смысла!
   Теперь мой страхъ передъ этимъ зданіемъ принялъ уже нѣсколько мистическій характеръ.
   Ужь не было ли тамъ какого-нибудь пугала? Извѣстно, что понимаютъ дѣти подъ этимъ выраженіемъ...
   Сегодня я увидалъ, что дверь домика открыта, и понялъ, что это наша родовая усыпальница.
   Маленькія сѣни часовни освѣщала зажженная лампада. Ея свѣтъ снаружи заслоняли двѣ мохнатыя старыя ели. Четверо людей внесли гробъ и стали тихо спускаться внизъ по каменнымъ ступенямъ. Мы шли за ними.
   Если въ этой часовнѣ жили злые духи, то было напрасно молиться Богу: не введи насъ во искушеніе! А если духовъ не было, то зачѣмъ ставить такую надпись?
   Мы очутились въ низкомъ склепѣ со стѣнами, смазанными лишь известью и пескомъ. Плѣсень отъ сырости виднѣлась со всѣхъ сторонъ.
   На двухъ противоположныхъ стѣнахъ глубокія ниши, четыре справа и четыре слѣва. Шесть были уже задѣланы и украшены мраморными досками съ надписями золотыми буквами,-- имена тѣхъ, кто здѣсь покоился.
   Работники вдвинули гробъ въ седьмую глубокую нишу въ нижнемъ ряду. Затѣмъ Яношъ, самый старшій изъ нихъ, сложилъ крестообразно руки и съ сильной выразительностью прочелъ "Отче нашъ". Трое остальныхъ шепотомъ повторяли за нимъ. "Аминь", сказали наконецъ всѣ громко. Затѣмъ удалились, оставя насъ однихъ.
   До самой послѣдней минуты бабушка стояла молчаливая и неподвижная, какъ статуя, держа насъ за руки. Но когда вышли работники, она съ безумнымъ отчаяніемъ бросилась къ отверстію ниши, только-что занятой гробомъ, и упала передъ нею на колѣна.
   Я не въ силахъ повторить тѣхъ ужасныхъ словъ, которыя потокомъ лились изъ устъ этой высокой сѣдой женщины подъ напоромъ душившаго ее невыносимаго страданія.
   Она рыдала, стонала, упрекала покойника. Она бранила его, какъ бранятъ ребенка, поранившаго себя ножомъ. Она съ горечью укоряла его, называла трусомъ и негодяемъ, грозила ему адомъ, Божіимъ гнѣвомъ, вѣчными мученіями. Минуту спустя она такъ же безумно просила у него прощенія, осыпала его выраженіями нѣжной любви, называла благороднымъ и добрымъ. Она говорила ему о томъ, какую вѣрную, любящую жену, какихъ прекрасныхъ сыновей оставилъ онъ сиротами. Она заклинала его полными благочестивой покорности словами, чтобы хоть тамъ, на томъ свѣтѣ, оставался онъ вѣрнымъ Творцу, чтобы вѣровалъ, любилъ, надѣялся на безконечное Божіе милосердіе и терпѣливо сносилъ свою кару.
   И снова овладѣла ею горечь и злоба, и она вновь начинала проклинать землю и небо и рвать свои бѣлые волоса. Въ эту ночь, казалось, совершался страшный судъ! Въ сравненіи съ впечатлѣніемъ, произведеннымъ на мою дѣтскую душу этой ночью, блѣднѣли страшные, дышащіе огнемъ, образы Апокалипсиса, всѣ эти чудовища, всѣ эти мертвецы, выбрасываемые разверзающейся землею...
   Вотъ какъ похоронили мы отца, умершаго такой мрачной смертью. Мы внесли его сюда тревожно, укрываясь отъ людей. Мы погребли его безъ христіанскаго обряда, безъ пѣнія, безъ звона, и надъ его тѣломъ не раздалось ни одного слова священнослужителя, который даже нищаго провожаетъ въ могилу. И наконецъ тутъ, уже въ мѣстѣ вѣчнаго покоя, его прокляла страшною клятвою родная мать, его, уже неживаго! Прокляла его, прокляла минуту его рожденія, прокляла вѣчность, у порога которой мы стояли, и въ безуміи своего отчаянія дико металась по подземелью и ударяла кулакомъ въ забитую крышку гроба...
   Теперь, уже созрѣвшій умомъ, чувствуя на головѣ снѣгъ надвигающейся зимы жизни, я понимаю, что намъ было нужно присутствовать при этихъ страшныхъ похоронахъ, нужно было по каплѣ наполнить ту страшную чашу горечи, которая, увы -- и безъ того была для насъ полна до краевъ.
   

IV.

   Бабушка лежала на землѣ, у подножія ниши, припавъ челомъ къ краю гроба. Ея длинные волоса спадали по сторонамъ головы.
   Она встала не скоро. Но теперь ея лицо уже не было искривлено страданіемъ, очи не блестѣли слезами, тихая дума успокоила ее. Послѣ первыхъ порывовъ горя, она пришла въ себя и, обернувшись къ намъ, велѣла не уходить.
   Она сѣла на верхней ступенькѣ лѣстницы, поставила передъ собой лампаду; мы стали около нея. Въ глубокой задумчивости смотрѣла она на огонь лампады, словно ища въ немъ того, что давно, давно гдѣ-то затеряно. Затѣмъ быстрымъ движеніемъ схватила насъ за руки и усадила рядомъ съ собою на каменную ступеньку.
   -- Вы потомки несчастнаго рода, сказала она глухо. Въ вашей семьѣ всѣ кончали самоубійствомъ.
   Такъ вотъ тайна, покрывающая грустнымъ облакомъ чело всѣхъ взрослыхъ мущинъ въ нашемъ родѣ! Вотъ отчего никогда не смѣялся нашъ отецъ! Надъ нимъ тяготѣло проклятое наслѣдіе!..
   -- Гнѣвъ ли это Божій, или людское проклятіе, продолжала бабушка,-- я ужь не знаю. Началось это съ вашего прадѣда Іова Аронфи, который лежитъ вонъ въ этой первой нишѣ. Это онъ оставилъ такое наслѣдство, а съ него началось изъ-за проклятія его старшаго брата. Знайте, дѣти, что та земля, на которой мы живемъ -- несчастная. Въ другихъ, счастливыхъ странахъ, бываетъ также ненависть между людьми. Распадаются семьи, говоря: "вотъ это твое, а это мое". Зависть, ревность, тщеславіе сѣетъ повсюду злобу между людьми. Но та земля, которую мы зовемъ "дорогой венгерской родиной" -- особенная. Каждое доброе, здоровое зерно, родящееся въ нашемъ сердцѣ, глотаетъ и глушитъ эта земля, каждое злое сѣмя разростается въ цѣлый кустъ и вытѣсняетъ добрый посѣвъ. Вы еще не понимаете, какъ родной братъ можетъ ненавидѣть своего брата. Вашъ прадѣдъ Іовъ жилъ въ ту эпоху, когда готовились великія событія. Нужно было строить вновь зданіе, которое грозило разрушеніемъ. Было много споровъ, ссоръ, разочарованій. Родители воспитали Іова въ одномъ изъ нѣмецкихъ университетовъ. Тамъ его душа окрѣпла на иноземныхъ понятіяхъ о правахъ человѣка. Онъ съ увлеченіемъ мечталъ о счастіи всего человѣчества. Вернувшись домой, онъ засталъ жестокую борьбу именно между этимъ направленіемъ и любовью къ Венгріи. Родину онъ погубилъ и всей душой принадлежалъ космополитически-либеральному теченію. Онъ считалъ грѣхами прошлаго именно то, что въ глазахъ отцовъ было національной святыней. Его старшій братъ состоялъ по убѣжденіямъ во враждебномъ лагерѣ, и вотъ между ними началась страшная борьба. Насколько раньше любили они одинъ другаго и искали взаимной помощи и опоры, настолько теперь возненавидѣли другъ друга. Это было время Іосифа II, и вашъ прадѣдъ всей душой принадлежалъ торжествовавшей тогда партіи германизаторовъ-централистовъ. Онъ занималъ очень высокій постъ, дававшій ему огромную власть, онъ былъ окруженъ блескомъ и почестями -- передъ нимъ трепетало все. Но тѣмъ сильнѣе было всеобщее отъ него отчужденіе. Не осталось ни одной души, въ чьемъ сердцѣ теплилась бы къ нему хоть искра любви; самымъ неумолимымъ его врагомъ былъ его старшій братъ. Онъ не встрѣчался уже съ нимъ никогда. А между тѣмъ оба были прекрасные, благородные, честные люди.
   И вотъ съ грохотомъ упало политическое зданіе, воздвигнутое между 1780 и 1790 годами. На смертномъ одрѣ императоръ Іосифъ II отрекся отъ дѣла всей своей жизни. Венгерская земля, эта дикая, эта жестокая земля венгерская, задрожала отъ криковъ радости и торжества. Бѣдный Іовъ пошелъ однажды въ ванну и, чтобы никогда больше не встрѣчаться съ братомъ, вскрылъ себѣ жилы...
   -- И все-таки, повторяю вамъ, оба они были добрыми, честными людьми, каждымъ движеніемъ которыхъ руководили честь и убѣжденіе. Оба вѣрили въ Бога и служили ему, какъ умѣли. А между тѣмъ, когда одинъ братъ совершилъ самоубійство, чтобы не видать другаго брата, этотъ послѣдній воскликнулъ:
   -- Измѣнникъ! другаго онъ ничего не заслуживалъ! О, проклятая земля, напоенная потоками нашихъ слезъ!
   Бабушка замолчала, словно собираясь съ силами и припоминая другіе страшные удары судьбы. Въ часовнѣ было тихо, какъ въ гробу, дверь была заперта. Слышны были лишь отдаленные порывы вѣтра, да частые удары трехъ человѣческихъ сердецъ.
   Бабушка заглянула въ склепъ, ища взоромъ годъ и число этого событія. Но надпись истребила отсырѣвшая известь.
   -- Въ этомъ самомъ году была построена часовня. Первымъ ея обитателемъ былъ Іовъ. Также какъ и теперь, безъ церковнаго звона и пѣнія, только въ нѣсколько иномъ гробѣ, былъ онъ положенъ сюда. И вотъ съ него начался рядъ страшныхъ жертвъ, которыя, словно цѣпью, тянулись одна за другою. Страшная вещь -- кровь, пролитая собственными руками! Она оросила братьевъ, сыновей и внуковъ. Призракъ отца, направляющаго въ свою грудь острый ножъ, стоитъ вѣчно надъ сыномъ и шепчетъ ему всегда: "твой отецъ былъ самоубійцею, твой братъ тоже и надъ твоей головой виситъ то же проклятіе. И ты не уйдешь, не скроешься отъ него нигдѣ; твой убійца живетъ внутри тебя!"
   Въ каждую минуту тоски, страданія, разочарованія появляется этотъ призракъ и мучаетъ, искушаетъ слабую душу блестящимъ лезвеемъ ножа, взведеннымъ куркомъ пистолета, стклянкой яда, или глубокой пропастью воды. И всѣ эти искушенія играютъ съ нимъ и рвутся неудержимо въ несчастную душу. Ужасъ! Ужасъ!
   Но почему же эти страшныя жертвы неотвратимы ни любовью, ни вѣчнымъ горемъ тѣхъ, кого оставляютъ несчастные самоубійцы послѣ себя, чтобы оплакивать ихъ позорный конецъ? Смотрите: уже семь гробовъ заняли приготовленныя для нихъ мѣста. Семеро людей бросили подъ ноги Провидѣнію тѣ дары, въ которыхъ Богъ отъ нихъ требуетъ отчета!
   У Іова было три сына: Ахаци, Гергель и Кальманъ. Ахаци, старшій, женился раньше другихъ. Это былъ благороднѣйшій, честнѣйшій человѣкъ, но страстный и легкомысленный. Однажды онъ проигралъ все свое состояніе. Но нужда не вызвала въ немъ отчаянія. Онъ возвратился домой сообщить женѣ и дѣтямъ:
   -- До сихъ поръ мы были господами и жили по своей волѣ. Теперь будемъ служить другимъ. Трудъ не унизителенъ, достану мѣсто управляющаго у перваго попавшагося магната и заживемъ счастливо.
   Другіе два брата, узнавъ о несчастіи Ахаци, переговорили между собой и отправились къ нему.
   -- Отъ имущества нашего отца остаются еще двѣ трети. Подѣлимъ ихъ вновь.
   И каждый отдалъ ему третью часть своего имущества, чтобы у всѣхъ было поровну. Въ ту самую ночь Ахаци застрѣлился. Онъ умѣлъ терпѣливо вынести ударъ судьбы, но не вынесъ великодушія братьевъ.
   У Ахаци остались двое сиротъ: сынъ и дочь. Это была рѣдкая красавица и рѣдкой души дѣвушка. Вотъ ея гробъ. Она умерла шестнадцати лѣтъ. Ее погубила несчастная любовь... но вы этого не понимаете!
   Уже трое почивали въ нашей усыпальницѣ. Гергель былъ мой мужъ, а вашъ дѣдъ. Боже, какъ я его любила! Когда я вспоминаю о немъ, я не горюю, не плачу, потому что каждая мысль, каждое воспоминаніе о немъ мнѣ дороги и святы. Другаго такого человѣка нѣтъ и не будетъ на свѣтѣ. Всѣ его поступки были благородны, даже... даже послѣдній! Да! Это послѣднее должно было быть, не могло не быть. И это совершилось на моихъ глазахъ... а я, несчастная, не могла схватить его за руку, не могла остановить его и спасти ему жизнь!
   Глаза бабушки горѣли особеннымъ жаромъ -- въ нихъ свѣтилось таинственное одушевленіе, высокое геройство. Я не знаю что, но что-то незнакомое мнѣ раньше пронизывало меня. Велика сила родныхъ могилъ!
   -- Вашъ дѣдъ былъ совсѣмъ иныхъ убѣжденій, чѣмъ его отецъ. Это повторяется въ жизни очень часто. Этого тоже вамъ пока не понять. Гергель былъ въ тѣсной связи съ безумными людьми, которые въ концѣ прошлаго вѣка стремились приготовить земной рай для людей. Это было въ 1795 г. Однажды послѣ обѣда дѣдъ вашъ сидѣлъ между нами въ своемъ семейномъ кругу, когда появился чиновникъ и предъявилъ приказъ объ его арестованіи. Гергель не смѣшался. Онъ спокойно попросилъ гостя присѣсть и позволить выпить чернаго кофе, который только-что внесли. Чиновникъ согласился. Мой мужъ спокойно мѣшалъ кофе, разговаривалъ съ посѣтителемъ о постороннихъ предметахъ; чиновникъ былъ, повидимому, добрый и порядочный человѣкъ. Онъ даже утѣшалъ мужа, что вся исторія кончится вѣроятно пустяками. Гергель спокойно пилъ кофе. Когда кончилъ, поставилъ чашку на столъ, отеръ свои прекрасные большіе усы, подошелъ и поцѣловалъ меня въ обѣ щеки, избѣгая губъ, и сказалъ взволнованнымъ голосомъ: "воспитай хорошенько нашего сына". Затѣмъ онъ обернулся къ гостю со словами:-- Не трудитесь напрасно. Я умираю и приглашаю васъ на мое погребеніе. Черезъ двѣ минуты его не стало.
   -- И я была здѣсь! Я сидѣла около и видѣла, какъ мой мужъ, ловко открылъ кольцо съ гербовой печатью и всыпалъ въ чашку бѣлый порошокъ. Я видѣла, какъ онъ спокойно мѣшалъ кофе и пилъ ложку за ложкой. Я не могла схватить его за руку, не могла закричать: "не дѣлай этого! Живи!"
   Бабушка остановилась и недвижно смотрѣла передъ собой съ безумной улыбкой. Въ этой улыбкѣ было что-то поразительное.
   Затѣмъ потихоньку она вернулась къ нити разсказа, встряхнула сѣдой головой и продолжала:
   -- Это былъ четвертый! Послѣ его смерти къ намъ переселился его младшій братъ -- Кальманъ. Онъ не хотѣлъ жениться, ибо рано разочаровался, презиралъ людей и ненавидѣлъ женщинъ. Признаки глубокой меланхоліи становились къ каждымъ днемъ сильнѣе. Онъ тщательно избѣгалъ всякаго общества, удовольствій, попоекъ. Больше всего онъ любилъ садъ и вотъ эту часовню. Ухаживалъ за посаженными елями, которыя тогда въ нашихъ мѣстахъ были большой рѣдкостью. Онъ вовсе не скрывалъ отъ насъ, что кончитъ такой же точно смертью, какъ братья. Пистолетъ, которымъ застрѣлился Ахаци, былъ всегда при немъ. Онъ называлъ его, шутя, своимъ наслѣдствомъ.
   Наступила зима, которой онъ вообще не переносилъ. Сидѣть въ четырехъ стѣнахъ было для него величайшей пыткой. Мы уговаривали его поѣхать въ Италію, ибо его настроеніе стало совершенно невыносимымъ. Заботливо приготовили мы все нужное въ дорогу, заперли сундуки и послали за почтовыми лошадьми. Онъ былъ совершенно одѣтъ въ дорогу, когда ему пришла мысль идти въ часовню попрощаться съ братьями. Кальманъ заперъ за собою желѣзную дверь и просилъ, чтобъ его не безпокоили. Мы ждали около часу. Стали звать, отвѣта нѣтъ. Выломали двери и нашли его, распростертаго на землѣ. Онъ застрѣлился прямо въ сердце и изъ того самаго пистолета, который носилъ. Случилось точь въ точь такъ, какъ онъ предсказывалъ.
   Теперь, изо всей нашей семьи осталось только двое мужскихъ потомковъ: сынъ Ахаци и мой сынъ. Оба были еще дѣтьми. Дежо -- такъ звали вашего дядю,-- воспитывала мать съ необычайной нѣжностью. Страшно любила, баловала и, понятно, испортила. Мальчикъ росъ нервнымъ, впечатлительнымъ и страшно капризнымъ. Ему не было еще и одиннадцати лѣтъ, какъ мать увидала, что онъ вовсе не желаетъ ее слушаться. Однажды Дежо провинился въ какихъ-то пустякахъ. Что могъ сдѣлать десятилѣтній ребенокъ? Мать хотѣла его наказать, но онъ смѣялся надъ нею, не допуская и мысли, чтобы она могла прибѣгнуть къ насилію. Но на этотъ разъ она поборола себя и ударила его по лицу. Мальчикъ, какъ безумный, выбѣжалъ изъ комнаты. Тутъ же за садомъ былъ глубокій ставъ. Онъ прыгнулъ въ него съ разбѣгу и утонулъ! Погубилъ жизнь, даже не узнавъ жизни. Да развѣ же матери не бьютъ своихъ дѣтей? Развѣ эти удары любящей руки не заглаживаются тутъ же материнскими ласками и поцѣлуями? Развѣ любящія души не прощаютъ взаимныхъ оскорбленій?
   По моему лицу струился холодный потъ.
   -- Мои годы тѣ же -- десять лѣтъ, подумалъ я, охваченный ужасомъ. И меня не ударили еще ни разу, хотя за шалости мнѣ уже грозили. И я чувствовалъ, какъ во время этихъ угрозъ во мнѣ кипѣла бѣшеная мысль: я убью себя, если меня ударятъ! Такъ я зараженъ, значитъ, тою же болѣзнью, и надо мной сатана протягиваетъ уже свою черную длань. Я обреченъ діаволу, и если несчастье еще не случилось со мной, то только потому, что меня наказывали не ударами, а голодомъ!
   Бабушка скрестила руки на колѣнахъ и продолжала:
   -- Когда случилось это послѣднее несчастіе, вашему отцу, который былъ старше своего двоюроднаго брата, исполнилось шестнадцать лѣтъ. Начиная съ самаго его рожденія, въ Европѣ царили страшныя катастрофы. Казалось, весь свѣтъ сошелъ съ своихъ основъ. Народы вели между собою безпрерывныя тяжелыя войны. Я пламенно желала, чтобы мой единственный сынъ шелъ туда, на войну. Тамъ, гдѣ смерть коситъ богатырей, какъ траву, тамъ, гдѣ дѣти плачущихъ матерей гибнутъ подъ копытами разъяренныхъ коней, тамъ пусть погибнетъ мой сынъ, только не здѣсь, не здѣсь! Богъ свидѣтель, я радовалась, когда получила первое извѣстіе, что вашъ отецъ былъ въ бою! А когда по Венгріи, точно черная туча, разносилась вѣсть о какой-нибудь великой битвѣ, гдѣ нашихъ почти всегда поражали, я мужественно подставляла грудь подъ ударъ и ждала вѣсти: "твой сынъ умеръ смертью героя!" Но увы! Этой вѣсти не приходило! Война кончилась, и мой сынъ вернулся домой. О, не вѣрьте, не вѣрьте, дѣти, если я сказала, что вѣсть о его смерти могла бы меня обрадовать! Я радовалась безумно, я плакала отъ счастья, когда увидала его въ моихъ объятіяхъ! Я благодарила Бога, возвратившаго мнѣ сына. О, зачѣмъ я радовалась, зачѣмъ хвалилась передъ людьми, что у меня сынъ -- герой, что онъ мое счастье, мое все. Вотъ онъ, тоже здѣсь! Онъ! котораго я любила больше всего на свѣтѣ.
   Роландъ плакалъ,-- я дрожалъ, какъ въ лихорадкѣ. Вдругъ бабушка порывисто и дико поднялась съ мѣста.
   -- Смотрите, вотъ еще одно пустое мѣсто въ склепѣ! Вглядитесь хорошенько въ эту черную диру, потомъ идите въ свѣтъ и помните разъ на всегда, что я вамъ разсказывала! Я сначала хотѣла здѣсь же заставить васъ поклясться самой страшной клятвой, что вы никогда не отступитесь отъ Бога и не будете продолжать эту несчастную цѣпь самоубійствъ. Но что значитъ здѣсь клятва? Зачѣмъ? Чтобы одинъ изъ васъ понесъ къ престолу Божію лишній грѣхъ. Развѣ клятва удержитъ того, кто не вѣритъ въ Бога и не хочетъ Его милости? Я разсказала вамъ все. Жизнь доскажетъ все то, чего вы теперь не понимаете. Осмотритесь же хорошенько кругомъ! Теперь вы знаете, что это за часовня, двери которой на цѣлое поколѣніе заростаютъ плющемъ! Здѣсь лежатъ самоубійцы, которымъ больше нѣтъ мѣста нигдѣ. Но знайте также, что и здѣсь остается только мѣсто для одного. Для другаго только ровъ за кладбищемъ!
   Она, какъ безумная, оттолкнула насъ отъ себя, и мы съ братомъ упали другъ другу на грудь. Бабушка еще разъ спустилась въ склепъ, и снова послышались нечеловѣческіе стоны и рыданія изъ ея груди. Она билась о землю, словно въ припадкѣ падучей болѣзни, наконецъ, силы ее оставили, и она безъ признаковъ жизни упала на сырой полъ.
   Мы съ братомъ не безъ труда вынесли ее на рукахъ на свѣжій воздухъ.
   На дворѣ уже разсвѣло, и среди утренней тишины въ воздухѣ разстилался звукъ ранняго колокола.
   -- О будь благословенъ этотъ безконечный просторъ открытаго живущимъ Божьяго міра! Будь благословенна эта земля, освѣщаемая жаркими лучами солнца и оглашаемая пѣньемъ пташекъ въ вольныхъ небесахъ. Боже, спаси насъ!
   

V.

   Въ то время въ вашей мѣстности, да, кажется, и по всей Венгріи существовалъ старый почтенный обычай, можетъ быть, сохраняющійся кое-гдѣ и сейчасъ, обычай "обмѣна дѣтей".
   Въ нашей многоязычной родинѣ однимъ языкомъ обойтись невозможно. здѣсь говорятъ по-венгерски, тамъ по-сербски, въ другомъ мѣстѣ по-нѣмецки, или по-румынски. Необходимость имѣть хоть какой-нибудь общій языкъ заставляла учиться по-нѣмецки
   Дѣлался "обмѣнъ дѣтей" такъ:
   Какъ въ нѣмецкихъ, такъ и въ чисто мадьярскихъ мѣстностяхъ существуютъ школы. Нѣмецкіе родители обращаются, напримѣръ, къ начальству венгерскихъ школъ, или обратно, съ запросомъ: не пожелаетъ ли кто отдать имъ кого-нибудь изъ дѣтей "на обмѣнъ" на нѣсколько лѣтъ? {Самъ Іокаи, родившійся въ 1825 году, въ Коморнѣ, и принадлежавшій старинной дворянской венгерской семьѣ кальвинистскаго исповѣданія, былъ въ 1835 году, вмѣстѣ съ своимъ старшимъ братомъ Королемъ Іокаи, высланъ въ Пресбургъ къ профессору Сигмонди въ "обмѣнъ". Поэтому всѣ черты изъ юношества обоихъ героевъ романа носятъ ясно біографическій характеръ. "Обмѣнъ" для Мавра Іокаи продолжался съ 1835 по 1837 годъ; въ теченіе этихъ двухъ лѣтъ, писатель въ совершенствѣ усвоилъ себѣ нѣмецкій языкъ. Прим. пер.} Затѣмъ, по полученіи согласія наступаетъ и самый размѣнъ. Придумали это, очевидно, матери, какъ огня боящіяся мрачныхъ стѣнъ закрытой школы, или пансіона для своихъ дѣтей. "Твое дитя, отвѣчаетъ мнѣ за мое", говорятъ съ радостной улыбкой матери, и оба сердца бьются спокойно.
   Наше состояніе позволяло намъ держать учителей, и нѣмецкому языку можно было выучиться и дома, но были такія обстоятельства, которыя, по мнѣнію бабушки, дѣлали обмѣнъ необходимымъ. Съ самой той минуты, когда мы осиротѣли, нашъ домъ сталъ понурымъ и скучнымъ, а мать такъ и осталась болѣзненною и убитою горемъ. нервные припадки повторялись у нея при каждомъ потрясеніи, но здоровая, или больная, она требовала, чтобы мы были постоянно при ней. Словно постоянныя звѣзды на небѣ, постоянный живой образъ горя и тоски, сталъ нашимъ неразлучнымъ спутникомъ. Очень часто одинъ взглядъ на котораго-нибудь изъ насъ вызывалъ у бѣдной мамы горькія слезы, нервныя рыданія, а иногда и истерическій смѣхъ. Докторъ началъ предупреждать бабушку, что подобное воспитаніе изъ рукъ вонь плохо, что насъ, во что бы то ни стало, нужно удалить изъ дому. Но мать не хотѣла объ этомъ слышать, и долго нужно было ее упрашивать и уговаривать.
   Наконецъ, она уступила доводамъ бабушки, и насъ рѣшили послать въ Пресбургъ. Роландъ былъ уже въ такомъ возрастѣ, когда "обмѣнъ" невозможенъ, а потому его рѣшили помѣстить за плату въ домѣ нашего дальняго родственника, занимавшаго должность королевскаго совѣтника. Меня же постановили обмѣнить на маленькую нѣмочку, по имени Фанни, какъ говорили, очень хорошенькую дѣвочку, дочь булочника Генриха Фроммъ, годомъ моложе меня. Условились, что насъ повезетъ бабушка. Это значило ѣхать въ своемъ экипажѣ и на своихъ лошадяхъ, такъ какъ тогда еще ничего не слыхали о пароходѣ, которыхъ теперь чуть не сотня плаваетъ между Будапештомъ и Пресбургомъ. На обратномъ пути бабушка должна была привезти мою замѣстительницу.
   Цѣлую недѣлю передъ отъѣздомъ шили, мыли, гладили и укладывали въ сундуки, такъ какъ нужно было снабдить насъ платьемъ и бѣльемъ на цѣлый годъ. Для меня, въ виду моего быстраго роста, шили все особенно просторно. Наканунѣ отъѣзда жарили и пекли столько дорожныхъ запасовъ, что можно было смѣло доѣхать до Африки. Ужинъ подали часомъ раньше, такъ какъ на разсвѣтѣ предстояло выѣхать.
   Это былъ мой первый выѣздъ изъ родительскаго дома.
   Позднѣе, много разъ приходилось мнѣ прощаться съ дорогими сердцу людьми, и позднѣе ощущалъ я тяжелое горе разлуки, но это первое прощанье, должно быть, было особенно горько, такъ какъ я помню ею до сихъ поръ необыкновенно ясно.
   Я тихонько прокрался одинъ въ нашу дѣтскую спаленку, чтобы съ ребяческой сердечностью и наивнымъ горемъ попрощаться съ дорогими, хоть и мертвыми предметами, окружавшими мое дѣтство.-- Храни васъ Богъ, старые часы, которые будили меня утромъ, а въ полдень звали къ обѣду, говорилъ я почти вслухъ. Прощай, мой хорошенькій столикъ, у котораго я всегда писалъ и рисовалъ. Будетъ ли твоя новая хозяйка любить тебя также, какъ я?
   -- Прощайте навсегда, мои игрушки, такъ какъ васъ-то ужь навѣрно я не найду, возвратясь. А ты, моя милая птица, мой воронъ! Передъ кѣмъ будешь ты выдѣлывать свои уморительные прыжки, кому будешь кричать: Роландъ!-- какъ я тебя обучилъ? Нашъ старый песъ, разумѣется, не доживетъ до нашего пріѣзда! Старуха Жузи тоже не доживетъ! Она кричитъ мнѣ: прощай Пишта {Уменьшительное отъ Иштванъ. При.мѣч. пер.}! Не увижу я тебя больше! Странное дѣло. Какъ иногда она меня злила, а теперь я замѣчаю, что мнѣ очень больно съ нею разстаться!
   А бѣдная мама все хвораетъ, а бабушка такъ стара!
   Дѣтская скорбь, переливаясь со струны на струну по моей душѣ, переходя съ мертвыхъ предметовъ на звѣрей и людей, наконецъ, оторвала меня отъ всего, съ чѣмъ срослось мое сердце, и потянула меня къ мертвецамъ. Эта скорбь теперь была особенно велика, такъ какъ намъ не позволено ни на секунду сбѣгать къ уединенной часовнѣ въ саду, дверь которой уже снова успѣлъ заплести плющъ. Даже въ замочную скважину не могли мы прошептать: "Богъ васъ помилуй!" А вѣдь наши сердца на вѣкъ связаны съ этимъ мрачнымъ подземельемъ. Можетъ быть, въ эту минуту, тамъ мечется несчастная душа, не знающая покоя въ неосѣненной молитвой могилѣ, не находящая пути къ небеснымъ вратамъ за то, что не хотѣла ждать, пока ангелъ смерти позоветъ ее къ Богу. О! можетъ быть, для этой души наша любовь и молитва принесли бы хоть минутное облегченіе!
   -- Роландъ! сказалъ я, наконецъ, привставъ на локтѣ. Я не могу заснуть.
   -- Отчего?
   -- Мы не попрощались съ часовней въ саду.
   Онъ быстро поднялъ голову.
   -- Знаешь, Иштвани, я тоже только-что объ этомъ думалъ!
   Мой сонъ былъ всегда крѣпокъ и хорошъ. Здоровыя дѣти не знаютъ безсонницы, но никогда не спалось мнѣ такъ дурно и никогда не просыпался я съ такими черными мыслями, какъ въ то утро.
   Черезъ нѣсколько дней, въ моей кроваткѣ будетъ спать чужой ребенокъ!
   Мы сошлись еще разъ всѣ вмѣстѣ за завтракомъ, который ѣли при свѣчахъ, такъ какъ еще не совсѣмъ разсвѣло. Мама часто вставала и цѣловала Роланда, прижимая его голову къ груди и удерживая готовый ринуться потокъ слезъ. Она говорила ему всевозможныя нѣжныя слова, умоляла его писать часто и подробно, увѣдомлять обо всемъ, въ особенности о всякой непріятности, такъ какъ, сохрани Богъ, если получится дурное извѣстіе не черезъ него: оно убьетъ и ее, и бабушку!
   Меня мама торопила только, чтобы я пилъ поскорѣй кофе и согрѣвался, на дворѣ холодно!
   Бабушка также была занята исключительно Роландомъ. Разспрашивала его, всѣ ли его вещи уложены? Не нужно ли чего-нибудь еще на дорогу? и т. д. Я не завидовалъ, но искренно удивлялся этому особенному вниманію къ Роланду и ласкамъ, такъ какъ по моимъ соображеніямъ нужно было скорѣе приласкать маленькаго, т. е. меня.
   Когда подали лошадей, мы попрощались по очереди со всѣми домашними. Бѣдная мама уцѣпилась за Роланда и насилу могла оторваться. Наконецъ она обняла и крѣпко поцѣловала меня, почти простонавъ тихо надъ моимъ ухомъ:
   -- Иштвани, дорогой! Умоляю тебя смотри за Роландомъ!
   И такъ, я долженъ былъ смотрѣть за старшимъ братомъ? Дитя за юношей? маленькій и слабый за большимъ и сильнымъ?! Я не умѣлъ объяснить себѣ значеніе этого порученія и мучился этимъ добрую половину дороги.
   Впечатлѣній отъ нашего путешествія не сохранилось во мнѣ ровно никакихъ. Ѣхали мы долго, отъ ранняго утра и до поздняго вечера. Вѣроятно, измученный безсонною ночью я большую часть дня проспалъ. И только сумерками явилась у меня новая мысль, которая сразу разогнала остатки сна, хотя раньше вовсе не приходила въ голову: что это за существо, которому предстояло замѣнить меня въ родительскомъ домѣ, жить въ моей комнатѣ, сидѣть у стола, цѣловать маму? Большая она, или маленькая, добрая или злая, послушная, или капризная? Наконецъ, боится ли эта дѣвочка меня и нашего дома такъ, какъ я ее боюсь?
   А я дѣйствительно боялся съ нею даже встрѣтиться! Это было совершенно естественно. Въ самую важную минуту моей жизни эта дѣвочка входила въ мои права и становилась ребенкомъ моей матери. Положимъ, что и она уступала мнѣ свое мѣсто, но развѣ же въ этомъ было утѣшеніе?
   Я долженъ признаться, что находилъ горькую отраду въ той мысли, что эта дѣвочка навѣрно дурное и капризное существо. О, тогда мама будетъ вспоминать обо мнѣ! А если наоборотъ? Если она украдетъ у мамы любовь ко мнѣ? Я дрожалъ отъ этой мысли.
   Подъ вечеръ бабушка сказала, что виденъ Пресбургъ. Я сидѣлъ на передней скамеечкѣ и долженъ былъ обернуться, чтобы увидать наше будущее мѣсто жительства.
   Вдали, на гребнѣ горы виднѣлся скелетъ какого-то зданія, опиравшагося на четыре высокихъ колонны.
   -- Какая гигантская висѣлица, воскликнулъ я.
   -- Господь съ тобой, Иштвани, какая это висѣлица! Это развалины сгорѣвшаго замка.
   Бабушка перекрестилась.
   Странныя развалины. Я мысленно остался при своемъ сравненіи.
   Былъ уже поздній вечеръ, когда мы въѣхали въ городъ. Сравнительно съ нашимъ мѣстечкомъ это былъ большой городъ. Я въ первый разъ увидалъ богатыя выставки магазиновъ, отлично освѣщенныя, но больше всего меня поразили широкіе мощеные тротуары. Я заключилъ, что въ Пресбургѣ должны жить все важные господа.
   Фроммъ, пекарь, къ которому мы ѣхали, предупредилъ насъ заранѣе, чтобы мы остановились у него, а отнюдь не въ гостинницѣ, такъ какъ это очень неудобно, а онъ будетъ радъ намъ отъ всей души.
   Мы очень легко разыскали его большой, красный домъ на Fürstenallée. Вверху жилъ онъ самъ, внизу былъ магазинъ съ длинной вывѣской, на которой два огромныхъ золотыхъ льва держали въ зубахъ булки и крендели.
   Фроммъ ждалъ насъ передъ своимъ магазиномъ и бросился самъ отворять дверцы экипажа. Это былъ маленькій толстый человѣкъ съ круглою, улыбающеюся физіономіею, коротко подстриженными усами, черными бровями и короткими, торчащими, какъ и усы, волосами на головѣ. Волосы его уже начинали сѣдѣть, или были осыпаны мукой, какъ по крайней мѣрѣ мнѣ казалось.
   Онъ помогъ выйти бабушкѣ и пожалъ руку Роланду, говоря съ ними обоими по-нѣмецки. Когда я вышелъ послѣднимъ, онъ погладилъ меня по головѣ и важно спросилъ:
   -- Iste puer?
   Затѣмъ потрепалъ меня по щекѣ:
   -- Bonus, bonus!
   Этотъ его латинскій языкъ имѣлъ большую важность. Я совершенно не понималъ по-нѣмецки, а онъ не говорилъ ни слова по-мадьярски, слѣдовательно только языкъ Цицерона и избавлялъ насъ отъ непріятности быть другъ для друга глухонѣмыми. Затѣмъ мой будущій опекунъ, хотя нѣмецъ и мѣщанинъ, сильно выросталъ въ моихъ глазахъ своимъ классицизмомъ.
   -- Однако, подумалъ я. Пекарь-то ученый!
   Бабушку и Роланда Фроммъ пропустилъ впередъ, провожая ихъ на первый этажъ по узенькой лѣстницѣ и ни на минуту не снимая руки съ моей головы, какъ будто боялся, чтобы я не ушелъ.
   -- Neni puer. Hic puer secundus. Filius meus.
   А, значитъ, есть еще мальчикъ въ домѣ? Новыя опасности для меня.
   -- Est studiosus.
   Значитъ и онъ учится? Ну, слава Богу, по крайней мѣрѣ будемъ вмѣстѣ ходить въ школу.
   -- Meus filius magnus asinus.
   Недурная откровенность со стороны роднаго отца.
   -- Nescit pensum, nunquam seit.
   Дальше у бѣдняги не хватило латинскихъ выраженій, взамѣнъ чего онъ старался показать мнѣ пантомимами, что "meus filius" въ сегодняшній торжественный день оставленъ безъ обѣда и запертъ подъ арестомъ, пока не выучитъ урока.
   Все это не возбуждало во мнѣ большой радости. Но прежде всего я горѣлъ нетерпѣніемъ узнать, какова эта "mea filia"?
   

VI.

   Никогда еще не приходилось мнѣ видѣть такихъ домовъ, какъ тотъ, въ который мы входили. У насъ былъ большой одноэтажный домъ съ широкими сѣнями и большими комнатами, съ большимъ дворомъ и садомъ. Въ этотъ же домъ вели крошечныя сѣни и затѣмъ узенькая крутая лѣстница на другой этажъ, по которой едва было можно идти одному человѣку. Во второмъ этажѣ было множество большихъ и маленькихъ дверей, а когда мы вышли на обширный балконъ, огороженный только съ боковъ желѣзной рѣшеткой, и я заглянулъ въ тѣсный и глубокій дворъ, я рѣшительно не могъ сообразить, какъ мы сюда вошли и ужь, конечно, не нашелъ бы дороги внизъ.
   Съ этого балкона Фроммъ провелъ насъ прямо въ гостиную.
   Тамъ уже было свѣтло. Въ честь нашего пріѣзда горѣли двѣ сальныхъ свѣчи съ красными фитилями, а на столѣ было накрыто къ ужину. Насъ видимо ждали.
   На диванѣ сидѣли двѣ дамы: госпожа Фроммъ и ея мать.
   Госпожа Фроммъ была худая высокаго роста женщина съ крупными голубыми глазами, длиннымъ острымъ нѣмецкаго фасона носомъ, острымъ подбородкомъ и родимымъ пятнышкомъ размѣромъ съ чечевичное зерно. Надъ лбомъ спускались бѣлокурые локоны.
   Бабушка была очень похожа на свою дочь, она была по крайней мѣрѣ на тридцать лѣтъ старше ея, еще худѣе и съ еще болѣе заостренными чертами лица. У ней тоже были бѣлокурые локоны, но не свои, а фальшивые, о чемъ я узналъ, впрочемъ, только десять лѣтъ спустя. Родинка была и у нея, но помѣщалась не на подбородкѣ, а на самомъ кончикѣ носа.
   На маленькомъ низенькомъ креслѣ сидѣла та самая дѣвочка, которую "вымѣнивали" на меня.
   Фанни была, какъ я уже сказалъ, годомъ моложе меня. Она не походила ни на мать, ни на бабку, только семейное родимое пятнышко виднѣлось на щекѣ. Я былъ предубѣжденъ противъ нея, еще не зная ее, чувствовалъ зависть и отвращеніе, теперь же она мнѣ и совсѣмъ была противна.
   Постоянно смѣющееся бѣло-розовое личико, голубые глаза, казавшіеся мнѣ насквозь фальшивыми, маленькій слегка вздернутый носикъ,-- все отталкивало меня отъ нея. Когда она смѣялась, на ея щекахъ обрисовывались ямочки, а губы даже при серьезномъ настроеніи имѣли такіе плутовскіе углы, что казалось, она готова разсмѣяться каждую минуту, причемъ обнажалось два ряда блестящихъ, какъ перламутръ бѣлыхъ, зубовъ. Словомъ, она казалась мнѣ какимъ-то чертенкомъ и притомъ довольно противнымъ.
   Всѣ трое, бабушка, мать и дочь, вязали чулки. Когда отворили двери, всѣ трое точно по командѣ, положили вязанье на столъ, только у Фанни клубокъ покатился подъ диванъ.
   По приказанію бабушки я поцѣловалъ руки у обѣихъ дамъ, за что обѣ сердечно меня обняли. Но все мое вниманіе сосредоточивалось на маленькомъ подвижномъ существѣ, котораго видъ мучилъ меня. Она не дождалась приказанія здороваться съ нами, подбѣжала прямо къ бабушкѣ, смѣло ее расцѣловала, потомъ стала цѣловать Роланда.
   Холодная дрожь пробѣжала по моему тѣлу. Если этотъ курносый бѣсенокъ будетъ настолько смѣлъ, чтобы меня поцѣловать, я за себя не ручаюсь!
   Я не успѣлъ подумать объ этомъ, какъ маленькая нѣмочка, справившись съ другими, уже набросилась на меня, расцѣловала, схватила за обѣ руки, потащила насильно къ своему низенькому креслу и почти втиснула меня въ него. Затѣмъ сѣла рядомъ и быстро защебетала что-то на незнакомомъ языкѣ, изъ чего впрочемъ я прекрасно понялъ, что вмѣсто меня, тихаго и спокойнаго, бѣдная мама получитъ крикливаго бѣсенка. О, эта дѣвочка отравитъ ея жизнь! Смотрите: она трещитъ, не умолкая. А голосъ -- настоящій колокольчикъ!
   Этотъ голосъ былъ повидимому тоже семейной принадлежностью. Госпожа Фроммъ обладала въ сильной степени тѣмъ даромъ, который называется безконечной болтовней. Кромѣ того ея голосъ былъ громокъ и пронзителенъ. Рѣчь ея лилась безъ перерыва, словно вода на мельницѣ. Вставить слова не было возможности. Такова же была и бабушка съ той лишь разницей, что голосъ послѣдней очевидно перекричался и плохо служилъ. У ней были слышны лишь слоги съ удареніемъ, что напоминало попорченную шарманку, нѣкоторыя дудки которой даютъ не звукъ, а только свистъ.
   Намъ оставалось лишь молчать и слушать. Мнѣ это было тѣмъ болѣе легко, что я не понималъ ни слова.
   Въ это время внесли кофе и прекрасное сдобное печенье, приготовленное спеціально для насъ подъ личнымъ наблюденіемъ Фромма. Даже мой курносый бѣсенокъ рѣшительно заявилъ "Isz doch!" и, видя, что я ничего не понималъ, взяла одинъ изъ крендельковъ и безъ церемоніи начала совать мнѣ въ ротъ. Фроммъ, видя, что я не ѣмъ, говорилъ, по-латыни "Comedi, comedi", за что получилъ отъ своихъ замѣчаніе, что это очень хорошее печенье, а вовсе не комедія.
   Угощать Фанни было совершенно излишнимъ. Съ перваго взгляда было видно, что это общая любимица семьи, которой прощается все. Она брала, что хотѣла и сколько хотѣла и, уже схвативъ что-нибудь, спрашивала у матери чисто для формы: "Можно?" Но она не только ѣла сама, но постоянно подкладывала мнѣ на тарелку, за что наконецъ ее выбранила старуха Фроммъ. Я ничего не понималъ, но подозрѣвалъ, что смыслъ ея словъ былъ тотъ, будто меня не надо пріучать къ жадности. Впрочемъ я еще дома привыкъ подозрѣвать, что при всякомъ нѣмецкомъ разговорѣ въ моемъ присутствіи рѣчь идетъ обо мнѣ.
   Я уже потому не прикасался къ тому, что Фанни мнѣ клала на тарелку, что это именно клала она. И эти руки, не больше кошачьей лапки! Онѣ меня приводили въ негодованіе. Какъ смѣть съ такими маленькими руками распоряжаться на моей тарелкѣ!
   Такъ какъ я не ѣлъ, то она отдала мою порцію коту. Но и тутъ она не оставила меня въ покоѣ. Посадивъ у себя на колѣнахъ кота, она завязала ему на шею салфетку, сдѣлала изъ бумаги колпакъ и при этомъ имѣла дерзость просить меня держать кота за переднія лапы, такъ какъ тотъ не сидѣлъ покойно. Нѣтъ, она жестоко ошиблась! Аронфи Иштванъ не будетъ ей игрушкой! Я крикнулъ коту "брысь" и, не смотря на то, что котъ былъ нѣмецкій, понялъ меня отлично и выскочилъ за двери. Это оскорбило моего бѣсенка, и что же! Она отвѣтила мнѣ новой дерзостью: подбѣжала къ бабушкѣ сѣла около нея какъ разъ на мое мѣсто и стала ласкаться, не стѣсняясь моимъ присутствіемъ!
   Я смотрѣлъ на нее, не спуская глазъ. Мнѣ бы хотѣлось теперь, чтобы она сдѣлала и еще что-нибудь ужаснѣе. "Что же, продолжай!" мысленно повторялъ я. "Теперь ужь все равно!"
   Совершенно напрасно усиливался я уловить какой-нибудь смыслъ въ непонятномъ мнѣ разговорѣ. Эти усилія совершенно понятны, если въ человѣкѣ есть хоть капля любопытства, но увы! чаще всего они совершенно напрасны.
   Одна комбинація мнѣ впрочемъ удалась.
   Я обратилъ вниманіе на часто повторяемое слово "Генрихъ". Фромма также звали Генрихъ, а такъ какъ онъ называлъ это имя самъ, то очевидно рѣчь могла идти не о комъ другомъ, какъ о его сынѣ. Моя бабушка видимо выражала свое сочувствіе и какъ будто заступалась за отсутствующаго, наоборотъ Фроммъ выказывалъ неумолимую строгость. Тонъ его рѣчи и проскальзовавшія слова: prosodia, pensum, labor, tocabulario и наконецъ career вразумили меня достаточно. Значило это, что мой будущій товарищъ Генрихъ къ ужину освобожденъ не будетъ, такъ какъ не выучилъ урока, и будетъ сидѣть подъ арестомъ до тѣхъ поръ, пока не выучитъ и не получитъ прощенія.
   Бѣдный Генрихъ!
   Я никогда не могъ выносить, когда кто-нибудь терпитъ голодъ, да еще въ видѣ наказанія. Я бы скорѣе понялъ ударъ, нанесенный подъ первымъ впечатлѣніемъ, а не хладнокровное лишеніе пищи, особенно ребенка. Это казалось мнѣ большой жестокостью, и мой взглядъ на этотъ предметъ не перемѣнился и до сего дня.
   Мнѣ пришло въ голову, что ничего не будетъ дурнаго, если изъ тѣхъ кренделей, которые Фанни наклала на мою тарелку, я штуки двѣ стяну въ карманъ для Генриха. Улучивъ минуту, я такъ и сдѣлалъ. Маневръ былъ опасный и удался только на половину. Фанни вдругъ расхохоталась во все горло. Но она сейчасъ же опомнилась, зажала ротъ рукой и смѣялась только одними глазами, плутовски поглядывая на меня.
   Что она думаетъ? Да то, что я очевидно трусъ: не рѣшаюсь до сыта ѣсть при всѣхъ и вмѣстѣ съ тѣмъ такъ жаденъ, что уношу ѣду съ собой.
   Я не зналъ, куда дѣваться отъ стыда. Я готовъ былъ на всякія жертвы, лишь бы она меня не выдавала; за одну эту увѣренность, я, несмотря на все мое отвращеніе, готовъ бы даже поцѣловать ее.
   Мой ужасъ возросъ еще болѣе, когда бабушка Фроммъ посмотрѣла на пустой подносъ съ печеньемъ, на мою пустую тарелку и подняла глаза къ потолку. Мнѣ показалось даже, что она покачала головой.
   Конецъ, я пропалъ! Только глупецъ этого не пойметъ. Очевидно, она замѣтила, сколько крендельковъ было, сколько съѣдено и сколько должно оставаться. Сложеніе -- вычитаніе -- и за тѣмъ моя пустая тарелка, двухъ штукъ очевидно не хватаетъ. Сейчасъ начнутъ спрашивать, крендели найдутъ, и я замаранъ на всю жизнь! Я такъ и ждалъ, что бѣсенокъ покажетъ на меня пальцемъ и скажетъ: да вотъ ищите въ карманѣ у Иштвана Аронфи!
   Она въ самомъ дѣлѣ подошла къ мнѣ, и все семейство Фроммовъ стало о чемъ-то меня спрашивать. Увы! я не сомнѣвался, о чемъ! И ни бабушка, ни братъ не приходятъ ко мнѣ на помощь!
   Тѣмъ временемъ мой бѣсенокъ, повторивъ еще нѣсколько разъ тотъ же вопросъ, пояснилъ его очень выразительной пантомимой: наклонилъ низко голову на руку и закрылъ глаза.
   Такъ вотъ что: меня спрашиваютъ, не хочу ли я спать? Но что за странность. Эта маленькая дѣвочка одна умѣетъ сдѣлать мнѣ все понятнымъ!..
   Никогда никакой вопросъ не былъ такъ радостенъ для меня и въ сердцѣ моемъ я почувствовалъ къ Фанни живую благодарность.
   Бабушка позволила мнѣ идти, а мать Фанни велѣла ей проводить меня въ комнату Генриха, съ которымъ я долженъ былъ жить.
   По указанію бабушки, я снова перецѣловалъ руки всѣмъ и до того смутился, что поцѣловалъ и маленькую ручку Фанни, причемъ эта послѣдняя не только не остановила меня, но предательски расхохоталась.
   Фанни взяла подсвѣчникъ и повела меня за собой. Въ концѣ корридора вѣтромъ задуло свѣчу, и мы остались въ полной темнотѣ, такъ какъ лампъ здѣсь не зажигали. Виденъ былъ лишь чуть-чуть красноватый отблескъ пламени изъ какой-то глубокой ямы, словно отраженіе топившейся печи. Но и этотъ свѣтъ пропалъ, пока мы дошли до конца корридора.
   Фанни смѣялась. Пробовала было она раздуть тлѣвшійся фитиль свѣчи, но это не удавалось. Тогда она поставила подсвѣчникъ на землю и повела меня за руку, весело щебеча что-то, очевидно увѣренія, что мы доберемся до цѣли и въ темнотѣ. Она шла и свободной рукой ощупывала стѣну, разыскивая лѣстницу, а я былъ почти увѣренъ, что шалунья втолкнетъ меня куда-нибудь въ чуланъ съ мукой, гдѣ и оставитъ до утра, или обмажетъ меня горячимъ тѣстомъ. Отъ нея всего можно ждать. Больше всего удивлялся я, что Фанни до сихъ поръ не пользуется удобнымъ случаемъ выдрать меня за волоса!
   По правдѣ говоря, я и этого боялся.
   Наконецъ мы подошли къ двери, которую легко было отыскать и въ темнотѣ. Изъ-за нея слышались своеобразные звуки -- зубренье, повтореніе скороговоркой одной и той же безсмысленной фразы, которая никакъ не хотѣла уложиться въ головѣ.
   Черезъ дверь непрерывно и все громче и громче раздавалось: Hic atacem, panacem, phylacem, coracemque, facemque, и такъ дальше, неизмѣнно все одно и то же.
   Фанни остановилась у двери и толкнула меня, чтобъ я молчалъ. Потомъ засмѣялась такъ громко, что эхомъ отвѣтили два корридора.
   Ну развѣ же заслуживалъ ея тупой братъ такого издѣвательства надъ собой. Вѣдь онъ добросовѣстно старался, и не его вина, что странная тирада не лѣзла ему въ голову.
   Только такой безсердечной дѣвочкѣ могло это казаться смѣшнымъ. Она отворила дверь, и я вошелъ за нею.
   

VII.

   Это была маленькая комната, у стѣнъ которой одна противъ другой стояли двѣ кровати. Одна изъ нихъ была для меня. На столѣ у окна горѣла свѣча, наросшій на фитилѣ у которой огромный грибъ указывалъ ясно, что тотъ, кто долженъ былъ снимать со. свѣчи, заработался до полнаго изнеможенія и забвенія объ окружающемъ. Опершись обѣими руками на столъ и заткнувъ уши, сидѣлъ мой вѣрный товарищъ и, громко выкрикивая, повторялъ по книжкѣ приведенныя слова. Отрепанные углы книги свидѣтельствовали, что надъ нею пережито было Генрихомъ много тяжелыхъ часовъ.
   Генрихъ обернулся.
   Онъ очень былъ похожъ на мать и бабушку. Такой же длинный, острый носъ. Но волоса торчали какъ у отца, только были черны. Родинка не минула и его.
   При нашемъ входѣ на его лицѣ отразились поочередно испугъ, радость и подозрѣніе.
   Бѣдный малый предполагалъ, что его простили и послали сестру звать на ужинъ. Онъ посмотрѣлъ на Фанни взглядомъ, въ которомъ выражалась мольба о сочувствіи. Увидавъ меня, онъ страшно смутился. Фанни остановилась передъ нимъ въ величественной позѣ, подпершись подъ бока одной рукою. Другой она показала на раскрытую книгу, спрашивая, какъ я догадывался, выучилъ ли онъ урокъ?
   Большой, неловкій малый всталъ покорно передъ дѣвочкой, принявшей чисто профессорскій видъ и едва достигавшей ему до подбородка, и покорно сталъ готовиться къ экзамену. Онъ подалъ книжку Фанни, бросивъ послѣдній бѣглый взглядъ на мучительныя строки, вздохнулъ, откашлялся, заморгалъ глазами и началъ, словно съ разбѣгу:
   -- Hic atacem, phylacem...
   Фанни покачала головой.
   -- Hic atacem, coracem...
   Увы! Дѣло не шло на ладъ. Бѣдняга начиналъ разъ пять или шесть, но слова не ложились въ желаемомъ порядкѣ, а Фанни каждый разъ строго качала головой. Наконецъ языкъ у Генриха сталъ вовсе заплетаться, и онъ безнадежно махнулъ рукой. Затѣмъ озлился, покраснѣвъ, какъ индюкъ, вырвалъ книгу изъ рукъ сестры и началъ снова зубрить, ударяя себя при каждомъ словѣ кулакомъ по затылку: hic atacem, раnacem, phylacem, coracemque facemque...
   Фанни неудержно хохотала.
   Мнѣ было искренно жаль бѣднаго мальчика. У меня была превосходная память, и я смотрѣлъ на него съ нѣсколько презрительнымъ сожалѣніемъ сверху внизъ, какъ смотритъ на нищаго магнатъ изъ окна золоченой кареты. Но добиться у Фанни состраданія было не легко.
   Наконецъ Генрихъ прервалъ на минуту и что-то сказалъ сестрѣ, чего я не понялъ. Но по выраженію лица и тону я догадался, что онъ голоденъ и проситъ ѣсть.
   Я обрадовался случаю показать ей, насколько я былъ лучше ея, а кстати и дать ей понять, что крендели я спряталъ не для себя. Когда она отказала Генриху въ его просьбѣ, я подошелъ къ нему, положилъ руку на плечо и, выгрузивъ изъ кармана сюртучка мою добычу, положилъ предъ нимъ на столѣ.
   Генрихъ посмотрѣлъ на меня, какъ дикій звѣрь, не позволяющій себя погладить. Однимъ движеніемъ руки онъ сбросилъ печенье на полъ и крикнулъ съ озлобленіемъ:
   -- Ахъ ты болванъ глупый!
   Этотъ почетный титулъ былъ первымъ нѣмецкимъ привѣтствіемъ, которое я услыхалъ отъ него. Затѣмъ онъ всталъ, смѣрилъ меня презрительнымъ взглядомъ и, сложивъ средній палецъ, далъ мнѣ по головѣ здоровенный, такъ называемый "студенческій" щелчокъ.
   Хотя Генрихъ былъ на цѣлую голову выше меня ростомъ, я храбро схватилъ его поперекъ, и между нами произошла борьба. Онъ усиливался подтащить меня къ моей кровати, чтобы повалить на нее. Я тащилъ его въ противоположную сторону, и, наконецъ, удачно поваливъ на его кровать, сталъ душить его за горло:
   -- Полѣзай тотчасъ же подъ столъ, кричалъ я, забывъ, что онъ не пойметъ, и подними крендели!
   Бѣдный Генрихъ отбивался съ минуту и даже пробовалъ кусаться. Затѣмъ, видя, что это не помогаетъ, засмѣялся и сталъ по-латыни просить, чтобы я его пустилъ, обѣщая вѣчную дружбу. Мы подали другъ другу руки, и Генрихъ сейчасъ пришелъ въ наилучшее расположеніе духа.
   Мнѣ казалось очень страннымъ, что Фанни не пришла на помощь брату и не выцарапала мнѣ глазъ, когда я повалилъ его на кровать. Наоборотъ, она смѣялась отъ души, била въ ладоши и выражала полное удовольствіе.
   -- Ничего, храбрѣе будешь!
   Когда миръ былъ заключенъ, крендели были подняты съ пола, и добродушный малый съѣлъ ихъ съ величайшимъ аппетитомъ, закусивъ двумя яблоками, украденными для него сестрою, что меня снова поразило.
   Съ этого времени между мною и Генрихомъ завязалась тѣсная дружба, продолжающаяся и по сейчасъ.
   Укладываясь въ постель, я очень интересовался вопросомъ, что мнѣ приснится? Это былъ первый ночлегъ въ чужомъ домѣ, а я слышалъ, что всѣ сны, приснившіеся въ такую ночь, непремѣнно исполняются.
   И что же? Всю ночь снилась мнѣ маленькая нѣмочка со вздернутымъ носикомъ. Она появлялась въ видѣ ангела съ радужными крыльями, точь въ точь, какъ описывается въ поэмѣ Вёрёшмарти, летала надо мной, увлекая меня куда-то за собой. Но хотя я и чувствовалъ, что спасаюсь отъ какой-то грозной опасности, мои ноги были словно прикованы къ землѣ и я едва могъ съ великими усиліями идти за ней. И вдругъ она спустилась и взяла меня за руку. Я почувствовалъ, какъ сразу исчезла вся тяжесть моего тѣла, и понесся за ней, словно у самого явились крылья...
   Я сердился на самого себя за этотъ сонъ. Ангелъ съ вздернутымъ носикомъ! Ну можетъ ли присниться что-нибудь болѣе странное!
   Утромъ мы встали очень рано; было почти темно, такъ какъ наши окна выходили на полутемный дворикъ. Старшій изъ пекарей Марцинъ имѣлъ приказаніе разъ навсегда, лишь только проснется, стучать въ нашу дверь:
   -- Surgendum, discipuli!
   Съ перваго раза, среди прерваннаго сна, услыхавъ этотъ возгласъ, я не сразу могъ опомниться. Но Генрихъ живо вскочилъ и тащилъ меня съ постели, объясняя наполовину по-латыни, наполовину пантомимами, что если я хочу посмотрѣть, какъ пекутъ булки, то надо идти сейчасъ же.
   Разумѣется, я охотно согласился.
   Для этого путешествія не нужно было даже одѣваться, а такъ себѣ, накинуть лишь верхнее платье.
   Въ пекарнѣ все было бѣло, какъ отъ свѣже выпавшаго снѣга, и каждый уголокъ блисталъ необыкновенной чистотой. Въ огромныхъ ящикахъ лежала превосходная мука, въ другихъ подходило тѣсто. Шестеро пекарей, въ бѣлыхъ тужуркахъ и фартукахъ, отрывали ровные куски тѣста, бросали ихъ съ силой на столъ, посыпанный мукою, и выдѣлывали разнообразной формы печенье. Оно подавалось за тѣмъ въ огромную печь, около которой, распространяя аппетитный запахъ, громоздились уже горячіе выпеченные хлѣба.
   Старый пекарь Марцинъ, увидя меня, началъ привѣтствовать ломаннымъ венгерскимъ языкомъ. Генриху довольно сильно далъ толчка локтемъ въ бокъ, смѣясь и приговаривая:
   -- Bonum manum pergo! А вѣдь по-латыни-то я лучше тебя знаю!
   Онъ смѣялся отъ всего сердца съ самымъ добродушнымъ видомъ.
   Я замѣтилъ у него странное свойство. Когда онъ поднималъ или опускалъ брови, одновременно двигалась на его головѣ вся кожа вмѣстѣ съ маленькой ермолкой. Онъ продѣлывалъ это всякій разъ, когда хотѣлъ разсмѣшить кого-нибудь и замѣчалъ, что сказанныя слова дѣйствуютъ недостаточно сильно.
   Генрихъ засучилъ рукава и принялся работать вмѣстѣ съ пекарями.
   Онъ ловко рвалъ, скатывалъ и скручивалъ тѣсто, не уступая лучшимъ мастерамъ, и очень гордился похвалами товарищей.
   -- Посмотрите, молодой баринъ, обратился ко мнѣ Марцинъ, какой бы славный булочникъ вышелъ изъ нашего Генриха! Года два побылъ бы въ подмастерьяхъ, а тамъ и за мастера! А господинъ Фроммъ хочетъ выучить его по-латыни. Будь чиновникомъ и конецъ!
   Съ этими словами Марцинъ продѣлалъ свой обычный маневръ съ кожей и ермолкой.
   -- Да, чиновникъ! Нечего сказать, хорошее занятіе! Да подари они мнѣ цѣлую башню Михаила Архангела, я не пошелъ бы въ чиновники. Эка радость! Перо за ухомъ, чернильница въ карманѣ, бумаги подъ мышкой, пошелъ по булочнымъ свидѣтельствовать вѣсъ булокъ. Благодарю покорно!
   Тутъ Марцинъ затянулъ юмористическую уличную пѣсенку, въ которой сильно доставалось и австрійскому правительству, и всякимъ чиновникамъ, и которая кончалась припѣвомъ: "Грызите, грызите ваши перья!"
   Нѣсколько подмастерьевъ подхватили припѣвъ. Я, понятно, не понималъ смысла пѣсни, но могъ заключить, что, въ глазахъ булочниковъ, чиновникъ большаго уваженія не возбуждаетъ.
   -- Ну, ничего! Пусть Генрихъ учитъ право! продолжалъ онъ. Старикъ нашъ говоритъ, что и онъ самъ могъ бы даже попасть въ совѣтники. Только надо было окончить курсъ. А вотъ тутъ-то и бѣда. Латынь-то наша ужь больно плоха!..
   Чтобы дать представленіе о печальной латыни старика Фромма, Марцинъ продѣлалъ съ своей кожей и ермолкой очень замысловатое движеніе Затѣмъ онъ обратился ко мнѣ:
   -- Ну, а вы, молодой человѣкъ, тоже хотите попасть въ совѣтники?
   Я отвѣчалъ, что меня эта должность совсѣмъ не прельщаетъ и что мнѣ гораздо больше нравится выборная служба въ комитатѣ.
   -- Ага, значитъ, хочется быть поджупаномъ. Недурно, право. Будете ѣздить въ каретѣ. Оно хорошо тѣмъ, что калошъ не надо, будь себѣ грязь хоть по колѣно. Однако, Генрихъ, не довольно ли тебѣ крутить баранки? Иди-ка ты за свой переводъ, а то пожалуй останешься безъ обѣда, какъ вчера безъ ужина!
   Генрихъ притворился, что не слыхалъ сказаннаго.
   -- Видите вы! Будто и не слышитъ, обратился ко мнѣ Марцинъ.-- Оно, конечно, наша работа нравится ему больше! Да и правду сказать: лучше ремесла и быть не можетъ. Мы исполняемъ Господню заповѣдь, готовимъ хлѣбъ насущный. Развѣ въ Священномъ Писаніи говорится гдѣ-нибудь напримѣръ о мясникахъ, или о портныхъ, о сапожникахъ? Нигдѣ! Развѣ кто молится о сюртукѣ или о сапогахъ? А о хлѣбѣ насущномъ каждый молится всякій день. Развѣ не правда? О чиновничествѣ тоже не молятся.
   -- Какъ не молятся? прервали двое подмастерьевъ. Въ "Отче нашъ" говорится: "но избави насъ отъ лукаваго". Это прямо про чиновниковъ!
   Всѣ громко засмѣялись. Только Генриху было видимо не по себѣ. Его мучила необходимость зубрить латынь изъ-за страсти отца къ чиновничьему званію.
   -- Да, да! продолжалъ Марцинъ, становясь совершенно серьезнымъ. Большое несчастіе, что человѣка не спрашиваютъ, какъ онъ хочетъ умереть. А еще хуже, что даже и тѣмъ не интересуются, какъ онъ хочетъ жить. Вотъ и мой отецъ: отдалъ меня въ мясники. Выучился я, положимъ, да ужь и опротивѣло мнѣ мое дѣло. Боже мой! Рѣзать невинныхъ тварей и обдирать съ нихъ шкуры. Какъ проходишь, бывало, около пекарни, посмотришь на хлѣбъ Божій, потянешь носомъ этотъ чудесный запахъ, такъ и беретъ искушеніе: брошу я бойню, пойду въ пекаря. Такъ и сдѣлалъ; прихожу разъ вонъ къ его отцу и говорю: такъ и такъ, возьмите меня въ работники. И вотъ, какъ видите... и не жалѣю! Разные таланты Богъ даетъ людямъ. Вотъ изъ меня, напримѣръ, вышелъ пекарь, а рѣзникъ не вышелъ, а вотъ изъ Генриха тоже ученый не выходитъ. Правда? обратился онъ къ мальчику.
   -- Вѣрно, дядя, отвѣчалъ грустно Генрихъ. Было очевидно, что къ такому ученью у него не было ни желанія, ни способностей.
   Тѣмъ временемъ Марцинъ заключилъ свои философскія разсужденія тѣмъ соображеніемъ, что даже мясникъ настолько же лучше чиновника, насколько откормленный каплунъ бабушки Фроммъ лучше мѣднаго пѣтуха на башнѣ Архангела Михаила. Затѣмъ, онъ началъ сажать булки въ печь, а подмастерья затянули хоромъ какую-то пѣсню, смыслъ которой былъ мнѣ чуждъ, но которая, какъ оказалось, служила указателемъ времени, ибо съ послѣдней строфой булки стали вынимать изъ печи.
   Генрихъ подтягивалъ съ другими. Я понялъ, что не написать ему сегодня заданнаго перевода, такъ какъ пѣсню затянули снова и этому не было конца. Я вышелъ изъ пекарни и потихоньку прошелъ въ нашу комнату.
   На столѣ была раскрыта несчастная тетрадь Генриха съ латинскими упражненіями, испещренная помарками краснымъ карандашомъ. Послѣдняго перевода бѣдняга едва успѣлъ написать одну строку.
   Отыскавъ въ словарѣ нужныя слова, я скоро сдѣлалъ переводъ на клочкѣ бумаги. Только черезъ часъ вернулся мой товарищъ и тревожно схватился за тетрадь. Радость его, когда онъ нашелъ заготовленную для него работу, которую оставалось лишь переписать, была очень велика. Онъ взглянулъ на меня со смущеннымъ лицомъ и что-то пробормоталъ себѣ подъ носъ. Затѣмъ быстро началъ писать.
   Едва успѣлъ окончить послѣднюю строку, какъ послышались шаги Фромма. Генрихъ быстро сунулъ въ карманъ мою бумажку и, раскрывъ книгу, сталъ повторять вчерашнюю фразу. Еще не успѣлъ Фроммъ отворить дверей, какъ уже раздавалось на весь корридоръ:
   -- Hic atacem, panacem, phylacem...
   -- Ergo quomodo? спросилъ старикъ, поглаживая свои волоса, что, какъ я замѣтилъ, было признакомъ добраго расположенія духа. Пользуясь этимъ, я отважился произнести первое въ жизни слово по-нѣмецки:
   -- Guten Morgen!
   Старикъ громко разсмѣялся, и я до сихъ поръ не знаю, надъ моимъ ли дурнымъ выговоромъ, или просто отъ удовольствія.
   -- Ergo? quid ergo? quid seis? обратился онъ къ Генриху довольно сурово.
   Генрихъ сдѣлалъ такую мину, какъ бы хотѣлъ повторить жестъ Марцина съ кожей на головѣ, но ничего не вышло, и онъ подалъ отцу сначала письменный переводъ, приберегая, очевидно, устный отвѣтъ, для большей безопасности, къ концу.
   Старикъ Фроммъ терпѣливо прочелъ весь переводъ отъ перваго слова до послѣдняго, и на этотъ разъ долженъ былъ сдаться.
   -- Bonus, bonus!
   Оставался устный отвѣтъ.
   Отецъ взялъ книгу... это бы еще ничего, но кромѣ того, въ другую руку линейку, съ явнымъ намѣреніемъ угостить его при первой же ошибкѣ.
   Бѣдный Генрихъ! Разумѣется, онъ не могъ связать даже первыхъ трехъ словъ. Онъ запинался, искоса поглядывая на зловѣщее оружіе, которое уже начинало подниматься.
   И вдругъ, несмотря на свой высокій ростъ, быстро согнувшись, Генрихъ юркнулъ подъ кровать. Никакія увѣщанія и угрозы не заставили его сдаться на капитуляцію, пока, наконецъ, Фроммъ, не далъ торжественнаго обѣщанія не только его не трогать, но и не оставлять безъ обѣда.
   Фроммъ вѣрно исполнилъ условія договора и ограничился лишь одной словесной, повидимому, весьма острой бранью, когда сынъ выползъ, наконецъ, на четверенькахъ изъ своей крѣпости. Изъ тона и выраженія физіономіи отца, я догадался, что если на этотъ разъ Генриху сошло съ рукъ благополучно, то причиной этого, въ сильной степени, было мое присутствіе.
   

VIII.

   Все утро, до самаго обѣда, было посвящено на разъѣзды по учителямъ.
   Директоръ высшей школы, въ которую долженъ былъ ходить Голандъ, былъ высокій, сильный, худощавый человѣкъ, съ открытымъ лбомъ, огромными усами и широкой грудью. Голосъ у него былъ громкій, и онъ не понижалъ его даже въ обыкновенномъ разговорѣ, такъ что, казалось, все время, будто онъ читаетъ лекцію многочисленной аудиторіи, или командуетъ полкомъ.
   Наши школьныя свидѣтельства его вполнѣ удовлетворили, чего онъ вовсе не скрывалъ. Онъ увѣрилъ бабушку, что будетъ держать насъ строго и не допуститъ, чтобы изъ-подъ его руководства мы вышли лѣнтяями и невѣждами. Онъ обѣщалъ посѣщать насъ на дому, какъ это онъ дѣлаетъ относительно всѣхъ учениковъ, причемъ добавилъ, что, найдя малѣйшій непорядокъ въ чемъ бы то ни было, будетъ строго наказывать.
   -- Играютъ ли они на какихъ-нибудь инструментахъ? спросилъ онъ неожиданно и строго.
   Бабушка отвѣчала съ видимымъ удовольствіемъ:
   -- Какже, какже! Одинъ учится на скрипкѣ, другой на фортепьяно.
   Директоръ положилъ на столъ свои обѣ могучія руки.
   -- Играть на скрипкѣ я не позволю ни при какихъ условіяхъ и никому.
   Роландъ нашелъ въ себѣ довольно смѣлости, чтобы спросить:
   -- Почему же, господинъ директоръ?
   -- Почему? Почему? А потому, что я смотрю на это, какъ на помѣху наукѣ. Ты куда готовишься? Въ цыгане, или въ ученые? А потому скрипку въ печку, а книги на столъ! Такъ братецъ! каждую скрипку, которую я найду у студента, я бью на куски. Я не спрашиваю, сколько она стоитъ, дорого, или дешево, это мнѣ все равно. Я ломалъ и такія, за которыя было плачено по пяти гульденовъ. Студентъ не долженъ быть настолько осломъ, чтобы пиликать на скрипкѣ, или плясать съ дѣвчонками.
   Бабушка боялась, очевидно, чтобы Роландъ не затѣялъ спора, и потому поспѣшно возразила сама:
   -- Но, господинъ директоръ, на скрипкѣ играетъ не старшій, а младшій. Затѣмъ, оба они такъ воспитаны, что не пойдутъ въ такія мѣста, гдѣ могутъ встрѣтить что-нибудь неприличное.
   -- Это все равно. Маленькому ребенку скрипка тѣмъ болѣе не къ лицу. И потомъ я знаю студентовъ! Дома сидятъ, какъ зайцы, а вышли на волю, сейчасъ покажутъ когти. Я знаю ихъ! Года не пройдетъ, а ужь малый реветъ въ хорѣ съ другими: Gaudeamus igitur! Поэтому я, положительно, не допускаю, чтобы студенты играли на скрипкѣ, или носили плащи. Скрипки ломаю, а изъ плащей велю шить сюртуки. Для чего, я васъ спрашиваю, студентамъ плащи? Плащи хороши для офицеровъ. Затѣмъ, я не выношу такъ называемыхъ кордуанскихъ сапогъ. Это годится только для танцоровъ въ балетѣ. Всѣ порядочные люди носятъ сапоги съ широкими носками. У меня правило: какъ явится въ школу такой франтъ съ острыми носками, я ему сейчасъ ногу на парту и собственноручно, безъ всякаго милосердія, обрѣзаю носки.
   Снова опасаясь Роланда, на лицѣ котораго уже читались горячія возраженія, бабушка поспѣшила распрощаться съ этимъ почтеннымъ педагогомъ, который въ своихъ заботахъ о нравственности доходилъ до разбиванія скрипокъ, укороченія плащей и обрѣзанія сапогъ.
   Уже когда мы выходили, я тихонько замѣтилъ Роланду:
   -- Мнѣ кажется, что у твоихъ сапогъ носки какъ будто узковаты.
   -- Съ этихъ поръ я буду заказывать еще уже, отвѣчалъ онъ, къ моему великому безпокойству.
   -- Ахъ, Роландъ... прошепталъ я, и здѣсь, въ первый разъ пришла мнѣ въ голову мысль, что мама была совершенно права, поручая мнѣ смотрѣть за Роландомъ.-- Да, за нимъ надо глядѣть въ оба.
   Затѣмъ мы отправились къ моему директору.
   Это была совершеннѣйшая противоположность первому. Прошу читателя вѣрить, что я не преувеличиваю нисколько.
   Низенькій, маленькій, худой человѣчекъ, съ длинными волосами, зачесанными назадъ, гладко выбритымъ подбородкомъ и такимъ тоненькимъ, медово-сладкимъ голосомъ, что, казалось, онъ не говорилъ, а пѣлъ. Мы застали его въ халатѣ, среди его семейства. Онъ быстро ушелъ и вернулся уже въ сюртукѣ. Затѣмъ, извинившись, что мы застали его врасплохъ, онъ началъ гнать изъ комнаты цѣлую толпу маленькихъ дѣтишекъ, что, впрочемъ, ему плохо удавалось. Они цѣплялись ему за ноги, за руки и за сюртукъ, и всѣ его усилія оказывались безполезными. Тогда несчастный хозяинъ началъ звать на помощь кого-то, на чьей обязанности лежало, очевидно, надзирать за дѣтьми. Черезъ полуоткрытую дверь показалась голова женщины въ ночномъ чепцѣ и тотчасъ же скрылась назадъ, замѣтивъ чужихъ. Наконецъ, послѣ долгихъ просьбъ бабушки, профессоръ Шмуккъ рѣшился оставить дѣтей въ покоѣ и дать намъ аудіенцію при нихъ.
   Видно было, что это добрый отецъ и большой баловникъ своихъ дѣтей. Комната была наполнена всевозможными игрушками, валявшимися повсюду, даже на его письменномъ столѣ. Меня, какъ сейчасъ помню, онъ ласково погладилъ по головѣ и даже потрепалъ по щекѣ. Бабушка, видимо, почувствовала къ нему гораздо больше довѣрія, чѣмъ къ его старшему коллегѣ. Любитъ своихъ дѣтей, значитъ -- добръ и ласковъ и къ чужимъ, вѣроятно, заключила она.
   Бабушка раскрыла передъ нимъ свое наболѣвшее сердце. Она обратила его вниманіе на то, что мы сироты, только-что лишившіеся отца, единственное утѣшеніе и надежда больной матери. Наше поведеніе было, по ея словамъ, превосходно. Въ заключеніе она просила относиться ко мнѣ отечески.
   Профессоръ сердечно поцѣловалъ меня и началъ увѣрять бабушку, что изъ меня выйдетъ замѣчательный человѣкъ, въ особенности, если я буду брать у него частные уроки на дому, причемъ, конечно, еще лучше разовьются тѣ способности, которыя онъ во мнѣ замѣтилъ съ перваго взгляда. Стоитъ это пустяки, всего два гульдена ассигнаціями въ мѣсяцъ.
   Бабушка, испуганная еще предъидущимъ разговоромъ, едва рѣшилась упомянуть, что у меня есть склонность къ музыкѣ и истинный талантъ. Она не знала только, позволяется ли скрипка ученикамъ.
   Профессоръ не далъ ей окончить.
   -- Помилуйте! Отчего же? Музыка облагороживаетъ душу, умѣряетъ страсти. Греческіе философы еще во времена Пиѳагора читали свои лекціи подъ акомпаниментъ музыки. Самыя испорченныя дѣти, на которыхъ уже не дѣйствовала ни розга, ни карцеръ, ни даже плетка, исправлялись скрипкою. Кромѣ того, я могу помогать ему и въ этомъ. Къ моимъ дѣтямъ приходитъ учитель музыки, и вашъ внукъ можетъ учиться вмѣстѣ. Это стоитъ тоже пустяки, всего шесть гульденовъ ассигнаціями въ мѣсяцъ!
   Обрадованная такой неожиданностью, бабушка рѣшила непремѣнно ею воспользоваться, и уже смѣло спросила на счетъ танцевъ.
   -- Конечно, конечно! отвѣчалъ предупредительный профессоръ. Танцы идутъ рука объ руку съ музыкой. Вѣдь и у грековъ tibicini сопровождали корифеевъ. Классики много и подробно писали о танцахъ. У римлянъ это былъ священный ритуалъ, а въ Священномъ Писаніи мы читаемъ, что самъ царь Давидъ плясалъ передъ Ковчегомъ. Въ нынѣшнее время танцы необходимы для молодежи. Кромѣ того, вѣдь это вполнѣ невинное занятіе, своего рода гимнастика. Каждый порядочно воспитанный человѣкъ долженъ умѣть красиво ходить, стоять, кланяться дамѣ и танцевать. Надо слѣдить за вѣкомъ. Всѣ мои дѣти учатся танцовать, и вашъ внукъ можетъ учиться вмѣстѣ съ ними. Это будетъ стоить не больше пяти гульденовъ въ мѣсяцъ.
   Бабушка была чрезвычайно довольна и находила цѣны очень умѣренными.
   -- Ассоціація позволяетъ намъ все имѣть дешево, воскликнулъ профессоръ. Геніальная мысль нашего вѣка! Собираются отдѣльныя единицы, каждый даетъ часть и получаетъ цѣлое, какъ-будто заплатилъ за все вмѣстѣ. Если вамъ угодно, сударыня, наши молодые друзья могутъ учиться также и рисованію, что обойдется въ четыре гульдена, разумѣется, ассигнаціями, добавилъ онъ. А можетъ быть вы пожелали бы для нихъ французскій языкъ по три часа въ недѣлю? Вмѣстѣ съ другими учениками это будетъ стоить три гульдена. Но я думаю, что у вашихъ внуковъ все еще будетъ слишкомъ много свободнаго времени. Я бы предложилъ гимнастику. Это великое упражненіе, развивающее тѣло, а слѣдовательно, и душу. Это не стоитъ ничего, только единовременно при записи вы изволите внести шесть гульденовъ.
   Бабушка была въ восторгъ, имѣя возможность за столь дешевую цѣну купить для насъ столько различныхъ наукъ и искусствъ, согласилась на все и заплатила всю сумму впередъ, выразивъ, впрочемъ, маленькое сомнѣніе въ пользѣ гимнастики, считая ее опасной. Но нашъ директоръ совершенно ее успокоилъ. Онъ объяснилъ, что ни о какой опасности не можетъ быть рѣчи, и кстати предложилъ уроки плаванія, и это стоило всего два гульдена... Но здѣсь онъ встрѣтилъ рѣшительный отпоръ со стороны бабушки, которая никакъ не могла понять, для чего разумный человѣкъ станетъ кидаться головой внизъ въ глубокое мѣсто, гдѣ такъ легко утонуть?
   -- Нѣтъ, никогда не слѣдуетъ выпускать земли изъ-подъ ногъ, закончила она, и уроки плаванія были оставлены безъ послѣдствій.
   Если изъ моего разсказа кто-нибудь вздумаетъ вывести заключеніе, что я получилъ очень многостороннее образованіе, должно добавить тутъ же, что я не знаю и четверти того, что бабушка внесла въ мою программу. Свое любезное вниманіе профессоръ Шмуккъ -- увы! простиралъ не на одного меня. Нѣсколько десятковъ дѣтей должны были учиться всему тому, чему и я, но намъ не везло на учителей. Одни изъ нихъ были хронически больны, другіе подвергались постоянно разнымъ случайностямъ, и мы видали ихъ не чаще, чѣмъ черезъ девять лекцій въ десятую. Насъ затворяли обыкновенно въ огромной пустой комнатѣ, гдѣ, ожидая напрасно учителей, мы дрались такъ усердно, что гимнастика становилась совершенно излишней.
   Чему я, впрочемъ, отлично научился -- это плаванью. Тихонько, украдкой и безплатно, если не считать въ качествѣ взноса ту массу воды, которую я разъ проглотилъ, когда чуть не утонулъ въ Дунаѣ. Объ этомъ случаѣ никто не рѣшился написать ни бабушкѣ, ни матери, а спасъ меня, разумѣется, братъ Роландъ, который не имѣлъ привычки хвалиться сдѣланнымъ.
   Въ этотъ день, уходя изъ дома милаго и любезнаго моего директора, который такъ очаровалъ и бабушку, и меня, Роландъ обернулся ко мнѣ и сказалъ:
   -- Нѣтъ, Иштвани, тотъ мой директоръ молодчина! Вотъ настоящій порядочный человѣкъ. Я его уважаю! А не этотъ!
   Я удивился, а такъ какъ мнѣ уже говорили раньше, что ученики высшихъ школъ всегда смотрятъ враждебно на учениковъ низшихъ, я началъ размышлять -- неужели и Роландъ успѣлъ уже заразиться этимъ чувствомъ, и мнѣ стало грустно.
   

IX.

   Насъ пригласили на обѣдъ къ совѣтнику Бальнокхази, у котораго Роланду приходилось жить. Онъ былъ, какъ я уже говорилъ, нашъ дальній родственникъ. Кромѣ того, условились платить за Роланда 700 гульденовъ въ годъ, что для того времени составляло большую сумму.
   Я ужасно гордился, что моему брату выпала честь жить у совѣтника, да еще надворнаго -- Hofrath! Каждый разъ, когда кто-нибудь изъ товарищей спрашивалъ меня, у кого я живу, я всегда отвѣчалъ, что братъ живетъ у надворнаго совѣтника Бальнокхази и уже затѣмъ добавлялъ: а я "имѣю квартиру" у пекаря Фромма.
   Этотъ добрѣйшій человѣкъ искренно сожалѣлъ, что въ первый же день нашего пріѣзда мы обѣдаемъ не у него и просилъ, чтобы оставили хотя меня. Не моя вина, что я при этомъ не окаменѣлъ, но посмотрѣлъ я на него взоромъ василиска. Какова претензія! Ради его прекрасныхъ глазъ я долженъ былъ отказаться отъ обѣда у совѣтника! Къ счастію, бабушка сочла необходимымъ мое тамъ присутствіе.
   Въ половинѣ втораго послали за наемнымъ экипажемъ, такъ какъ пѣшкомъ идти было неприлично.
   Бабушка велѣла мнѣ надѣть мою лучшую рубашку съ шитымъ воротничкомъ, причемъ я былъ настолько тщеславенъ, что позволилъ вздернутому носику завязать мнѣ галстухъ. Надобно отдать ей справедливость -- она прекрасно завязала бантикъ, что я замѣтилъ въ зеркало. Надѣвъ чамарку съ серебряными шнурками и пуговицами, я убѣдился, что моя фигура очень эффектна и что пожалуй другой такой чамарки не найдется во всемъ городѣ. Досадно было лишь, что вздернутый носикъ не отходила отъ меня ни на минуту. Она заходила съ разныхъ сторонъ, чтобы мною полюбоваться, и не думала вовсе скрывать, что я ей нравлюсь. Это оскорбляло одновременно и мою скромность, и мою гордость...
   Внизу на крыльцѣ ждалъ Генрихъ, снова пришедшій въ наилучшее расположеніе духа. Въ рукахъ у него была щетка, и онъ настойчиво убѣждалъ меня, что моя чамарка испачкана мукой вѣроятно отъ фартука Фанни, и что меня было необходимо вычистить. Мнѣ едва удалось уговорить навязчиваго малаго, чтобы по крайней мѣрѣ не трогалъ воротника чамарки, который былъ изъ "настоящаго бархата". По моимъ тогдашнимъ понятіямъ это было обстоятельство очень важное.
   Садясь въ экипажъ, я увидалъ стоявшаго у входа въ пекарню Марцина, который съ иронической улыбкой произнесъ:
   -- Добраго аппетита, господинъ поджупанъ!
   И съ этими словами, страшно наморщивъ брови, онъ нѣсколько разъ привелъ въ движеніе свою ермолку. О, съ какимъ бы удовольствіемъ я показалъ ему языкъ! Зачѣмъ компрометтировать меня такъ передъ Роландомъ? Я думаю, что одѣтый такъ парадно я заслуживалъ бы немного поменьше этой глупой фамильярности. Впрочемъ, это бываетъ всегда, если не соблюдать надлежащей осторожности въ обращеніи съ низшимъ классомъ.
   О нашемъ бѣдномъ хозяинѣ не буду и вспоминать. Мы переносимся теперь въ высшую, аристократическую сферу.
   Экипажъ остановился близъ комитатскаго дома. Недалеко отъ него стоялъ красивый двухъ-этажный домъ нашего родственника, совѣтника Бальнокхази.
   Лакей, виноватъ, камердинеръ, уже ожидалъ насъ на крыльцѣ. Очень можетъ быть, впрочемъ, что онъ и не думалъ насъ ждать, а оказался здѣсь случайно. Онъ помогъ намъ выйти и показалъ внизу комнату, предназначенную для Роланда. Это была прехорошенькая комнатка, драгоцѣнная въ особенности для студента, не желающаго быть подъ постояннымъ надзоромъ. Затѣмъ мы поднялись по лѣстницѣ во второй этажъ, прошли черезъ переднюю и вступили въ гостиную, гдѣ должны были встрѣтить насъ родственники.
   До сихъ поръ я былъ убѣжденъ, что наша обстановка была щегольская и что вообще мы живемъ по-барски. Какъ оскорбительно грустно стало у меня на душѣ при видѣ роскошной обстановки Бальнокхази! Я очень любилъ нашу гостиную съ мебелью, обитою шерстяною матеріею, со шкафами вишневаго дерева и бѣлыми занавѣсями. Увы! Куда годилось это убранство въ сравненіи съ этой мебелью краснаго дерева, обитой роскошнымъ бархатомъ. А эти огромныя окна съ тяжелыми шелковыми занавѣсами, обшитыми широкой дорогой бахрамой? Затѣмъ у насъ по стѣнамъ висѣли за стекломъ кое-какія гравюрки, здѣсь же виднѣлись огромныя масляныя картины въ прекрасныхъ золотыхъ рамахъ. Наконецъ, въ нашемъ домѣ только въ комнатѣ матери былъ небольшой скромный коврикъ, а здѣсь нога утопала въ толстыхъ, мягкихъ коврахъ, пестрѣвшихъ цвѣтами, словно живые цвѣтники.
   Впрочемъ, я не столько огорчался всѣмъ этимъ, сколько недоумѣвалъ: отчего не жили мы такъ же роскошно? Наше состояніе позволяло имѣть обстановку ничуть не хуже. А между тѣмъ, человѣкъ, который ходитъ по коврамъ, производитъ совсѣмъ иное впечатлѣніе и пользуется совсѣмъ инымъ почетомъ...
   Появленіе хозяевъ вызвало также немалое удивленіе съ моей стороны. Они вошли одновременно изъ трехъ дверей. Изъ среднихъ, ведущихъ въ кабинетъ, вышелъ самъ совѣтникъ, изъ лѣвыхъ тетка, наконецъ изъ правыхъ -- моя двоюродная сестра Meлена съ гувернанткой.
   Совѣтникъ былъ высокаго роста, широкоплечій мущина, съ черными бровями и румяными щеками, на которыхъ величественно обрисовывались превосходные черные, какъ вороново крыло, усы, соединявшіеся въ видѣ полумѣсяца съ бакенбардами, расчесанными очень старательно. Въ его фигурѣ было нѣчто рыцарское, онъ казался настоящимъ сановникомъ и совершенно отвѣчалъ типу королевскаго совѣтника, сложившемуся въ моемъ воображеніи.
   Дядя поздоровался съ нами ласковымъ сердечнымъ тономъ. Бабушкѣ онъ почтительно поцѣловалъ руку, брату далъ дружески пожать свою, мнѣ протянулъ для поцѣлуя другую руку съ огромнымъ бирюзовымъ перстнемъ на указательномъ пальцѣ.
   Затѣмъ мы попали по очереди къ теткѣ. Я долженъ признаться, что до тѣхъ поръ не видалъ женщины красивѣе ея. Она казалась совсѣмъ еще молоденькой. Красивое продолговатое лицо съ замѣчательно свѣжей матовой кожей и почти дѣвической, невинной улыбкой было украшено густыми свѣтлыми локонами. Темно-голубые, постоянно готовые улыбаться глаза, опушенные длинными рѣсницами, маленькія коралловыя губки. Она, казалось, не шла, а плыла по воздуху. Рука, которую она мнѣ протянула для поцѣлуя, была нѣжна и прозрачна, какъ мраморъ.
   Кузина Мелена очаровала меня съ перваго раза. Право, это было, какъ мнѣ показалось, совсѣмъ идеальное, неземное существо, нѣчто въ родѣ ангела, нечаянно надѣвшаго городской костюмъ. Ей было всего, какъ я уже зналъ, восемь лѣтъ, но высокій ростъ дѣлалъ ее старше. Она была замѣчательно стройна, и невольно являлось подозрѣніе, отъ котораго было трудно отдѣлаться, не спрятаны ли у нея подъ платьицемъ за спиной два свернутыхъ бѣлыхъ крылышка?
   Ея личико было замѣчательно нѣжно, большіе умные глаза свѣтились кроткимъ и радостнымъ свѣтомъ, а маленькій ротикъ не только говорилъ на трехъ, или четырехъ языкахъ, но умѣлъ говорить даже, не раскрываясь, молча, что очаровывало меня всего больше. Этотъ ротикъ умѣлъ уже замѣчательно улыбаться, выражая то ласку, то презрѣніе, то равнодушіе, онъ умѣлъ уже молча просить, любить и ненавидѣть!
   Сколько разъ мерещились мнѣ эти глазки и этотъ ротикъ! Сколько разъ вглядывался я съ упоеніемъ въ это личико, сколько отвратительныхъ греческихъ фразъ выучилъ я наизусть, думая единственно объ этихъ глазкахъ!
   Я положительно не съумѣю описать этого перваго въ моей жизни обѣда среди людей высшаго общества. Кузина Мелена сидѣла около меня и потому, понятно, что все мое вниманіе было сосредоточено на ней. Какъ свободно она двигалась! Какая грація была во всѣхъ ея движеніяхъ! Когда она брала ножикъ или вилку, ея мизинчикъ поднимался и сгибался полукругомъ, а за нимъ чуть отдѣлялся и слѣдующій пальчикъ. Когда она подносила къ губамъ салфетку, мнѣ казалось, что она обмѣнивается поцѣлуемъ съ бѣлымъ облакомъ!..
   Какимъ простакомъ, какимъ медвѣженкомъ казался я тогда самъ себѣ! Мои руки дрожали, когда я бралъ тарелку, и я обмиралъ отъ одной мысли, что ножъ можетъ выскользнуть у меня изъ рукъ и запачкать соусомъ ея бѣлое муслиновое платьице...
   Кузина наоборотъ не обращала повидимому никакого вниманія на мою особу, или вѣрнѣе, была совершенно убѣждена, что успѣла покорить и поработить совершенно сидѣвшее около нея живое существо. Когда я подавалъ ей что-нибудь, или наливалъ воды въ ея стаканъ, она благодарила легкимъ движеніемъ глазъ, отъ котораго я чувствовалъ себя на седьмомъ небѣ.
   Подростокъ мужескаго пола -- несчастнѣйшее существо въ свѣтѣ. Онъ уже не настолько малъ, чтобы обходиться съ нимъ, какъ съ ребенкомъ, и не настолько великъ, чтобы относиться къ нему серьезно. Это непріятно и больно особенно потому, что сознаешь свое положеніе вполнѣ отчетливо. Вотъ почему двѣнадцатилѣтнія дѣти такъ стремятся возмужать. Съ какой бы радостью отдалъ я все, чтобы стать снова двѣнадцатилѣтнимъ мальчикомъ! А тогда наоборотъ: мои несчастныя двѣнадцать лѣтъ были мнѣ просто невыносимы. Сколько предстояло вынести вступительныхъ въ жизнь тяжелыхъ испытаній!
   Мнѣ удалось обратить на себя нѣкоторое вниманіе лишь при концѣ обѣда, когда позволено было и дѣтямъ макать пирожное въ маленькіе стаканчики съ виномъ. Случилось это довольно курьезно:
   Камердинеръ, прислуживавшій за столомъ, наполнилъ мой стаканчикъ золотистымъ токаемъ. Вино такъ весело свѣтилось въ стаканѣ, а коралловый ротикъ моей сосѣдки такъ мило улыбался, что мнѣ въ голову пришла безумная мысль поднять стаканъ, чокнуться и выпить за здоровье кузины.
   При одной мысли объ этомъ кровь бросилась мнѣ въ голову. Я уже протянулъ руку къ стакану, когда мой взглядъ встрѣтился со взглядомъ Мелены, полнымъ гордаго сознанія своего достоинства и преимуществъ надо мною. Рука моя сама собой опустилась.
   Можетъ быть, это сомнительное движеніе обратило на себя вниманіе совѣтника, ибо онъ произнесъ ободряющимъ тономъ:
   -- Выпей вина, Иштвани!
   Я отвѣчалъ очень рѣшительно:
   -- Благодарю васъ, дядя!
   -- То-есть, что значитъ -- благодарю? Или можетъ быть ты уже далъ зарокъ трезвости?
   Катонъ не говорилъ съ большей самоувѣренностью своего извѣстнаго изреченія: "Уісѣгіх causa cliis placuit, sed victa Catoni", чѣмъ я, когда словно подталкиваемый бѣсомъ отвѣчалъ величественно.
   -- Да!
   -- Вотъ какъ! Такъ значитъ зарокъ? Гм! Ну, посмотримъ, какъ-то ты его выдержишь!
   И представьте, что съ этого дня я дѣйствительно не пью вина! Что дѣлать -- такая ужь неудача вышла при первомъ стаканѣ и мое венгерское отечество потеряло во мнѣ можетъ быть знаменитаго застольнаго оратора.
   -- Полно, Иштвани, это глупости, ну какой тамъ зарокъ. Ты помочи въ винѣ этотъ пресбургскій сухарикъ. Это вѣдь знаменитые сухарики изъ булочной Фромма...
   Я вспыхнулъ. Пекарь Фроммъ -- мой будущій хозяинъ и благопріобрѣтенный родитель!.. Сейчасъ начнется разговоръ, что у этого Фромма я буду жить, разскажутъ пожалуй, что въ обмѣнъ на меня возьмутъ его дочку со вздернутымъ носикомъ. О! я бы охотно провалился сквозь землю, лишь бы гордая кузина Мелена не услыхала этого!
   Но я уже привыкъ къ тому, что достаточно было мнѣ чего-нибудь опасаться, чтобы именно это и случилось: бабушка такъ-таки прямо и попала въ мою мысль.
   -- Мы съ этимъ самымъ Фроммомъ размѣниваемся. Иштванекъ остается у него, а дочку его мы беремъ къ намъ, сказала она.
   -- Ха, ха, ха! весело засмѣялся дядя, и этотъ смѣхъ пронизалъ меня сотнею иголъ. У пекаря Фромма, хохоталъ онъ. Теперь онъ вывѣдаетъ секретъ, какъ печь пресбургскіе сухарики...
   Я былъ обращенъ въ ничто передъ гордой кузиной Меленой. Теперь я погибъ, думалось мнѣ. Никогда не воскреснуть мнѣ и не подняться...
   И я съ тревогой посмотрѣлъ на Роланда. Онъ сидѣлъ мрачный и смотрѣлъ на меня съ такимъ выраженіемъ, которое я отлично понималъ. Это выраженіе было неизмѣнно, когда Роландъ былъ на меня золъ. Очевидно, теперь онъ молча называлъ меня трусомъ, тщеславнымъ мальчишкой, готовымъ отречься отъ знакомства съ честными людьми, чтобы не вызвать аристократической улыбки. Я отлично зналъ его демократическія воззрѣнія.
   Видя мое смущеніе и безпомощность, Роланцъ съ вызывающей миной посмотрѣлъ на Бальнокхази, очевидно, желая отвѣтить ему за меня. Но его мысль, кромѣ меня, угадала еще одна личность. Красавица-тетка, словно предупреждая Роланда, отвѣчала за меня съ большимъ достоинствомъ.
   -- По-моему пекарь совершенно такой же человѣкъ, какъ и королевскій совѣтникъ.
   Я немножко изумился смѣлости этого замѣчанія. Но Бальнокхази, ничуть не смущаясь, наклонился, поцѣловалъ руку жены и ласково отвѣчалъ.
   -- Разумѣется, моя милая, и очень можетъ быть даже, что пекарь Фроммъ гораздо лучшій пекарь, чѣмъ я -- королевскій совѣтникъ.
   Теперь яркимъ румянцемъ загорѣлось лицо Роланда. Его благодарный взглядъ потонулъ во взглядѣ тетки. Между тѣмъ нашъ высокопоставленный дядя закончилъ споръ еще однимъ поцѣлуемъ, отпечатлѣннымъ на бѣлоснѣжной ручкѣ тетки, что убѣдило меня въ безконечной любви обоихъ другъ къ другу.
   Вообще все въ этомъ домѣ нравилось мнѣ необыкновенно, начиная съ людей и кончая послѣднею мелочью обстановки. Больше всѣхъ нравился мнѣ однако дядя, жившій въ такомъ прекрасномъ домѣ и имѣвшій титулъ, едва умѣщавшійся на трехъ строчкахъ, какъ я успѣлъ замѣтить по конверту. Я спрашивалъ себя: Есть ли еще на свѣтѣ знаменитѣйшій мужъ и красивѣйшій мужчина, какъ Бальнокхази, исключая, понятно, Роланда? Его жена казалась мнѣ прекраснѣйшею и счастливѣйшею женщиною въ цѣлой Венгріи, его анекдоты, которые онъ разсказывалъ за столомъ, имѣли достовѣрности больше, чѣмъ истинныя происшествія... Наконецъ, кузина Мелена! Въ ней-то ужь навѣрно видѣлъ я цѣликомъ неземное существо и, казалось, пересталъ бы надѣяться попасть когда-нибудь на небо, еслибъ этотъ ангелъ отказался унести меня туда на своихъ крыльяхъ...
   О, еслибъ тогда разсказалъ мнѣ кто-нибудь, чего все это стоитъ въ дѣйствительности! Но не будемъ забѣгать впередъ! Пусть всякія тайны остаются пока тайнами, какъ запечатанное письмо.
   Послѣ обѣда родные были настолько милы, что позволили кузинѣ съиграть для насъ на фортепьяно.
   Меленѣ едва исполнилось восемь лѣтъ, а между тѣмъ играла она такъ мило, что привела меня въ восхищеніе. Правда, что мнѣ мало доводилось слышать игры на фортепьяно. Мать играла въ молодости, но уже давно не подходила къ роялю и совсѣмъ забросила музыку. Роландъ упражнялся въ гаммахъ, но особеннаго удовольствія эта музыка доставить не могла.
   Кузина Мелена исполняла уже хорошенькія легкія пьески и знала цѣлую французскую кадриль, мнѣ необыкновенно понравившуюся. У меня тутъ же составился довольно смѣлый планъ, Мелена играетъ на фортепьяно, я на скрипкѣ. Было бы совершенно естественно, еслибъ я приходилъ со скрипкой и аккомпанировалъ ей.
   Я подсѣлъ къ маленькой кузинѣ, переворачивая ей ноты, и чувствовалъ себя глубоко оскорбленнымъ, что никто изъ ея родныхъ не спросилъ у бабушки, играетъ ли кто-нибудь изъ насъ!
   Бабушка стала наконецъ прощаться. Ласковые хозяева оставляли было насъ ночевать, но она отвѣтила рѣшительно, что должна уѣхать съ разсвѣтомъ и не хочетъ обижать Фромма, у котораго мы остановились. Кромѣ того послѣднюю ночь ей хотѣлось бы провести съ младшимъ внукомъ.
   Мнѣ бы ноги цѣловать бабушкѣ за ея любовь и милое желаніе провести эту ночь со мною... а я наоборотъ отъ всего сердца завидовалъ Роланду, остававшемуся у Бальнокхази, какъ полноправный членъ ихъ семьи.
   При прощаньи я поцѣловалъ руки у родныхъ. Дядя сунулъ мнѣ въ руку новый серебряный талеръ и проговорили, съ чисто барскимъ великодушіемъ:
   -- Вотъ тебѣ, милый! Купи себѣ маковниковъ.
   Нѣтъ никакого сомнѣнія, что въ Пресбургѣ пекутъ превосходные маковники и что за талеръ ихъ можно пріобрѣсти огромное количество; кромѣ того раньше въ моемъ обладаніи никогда не было такой большой суммы. И между тѣмъ я съ удовольствіемъ далъ бы самъ десять талеровъ, чтобы не получить такъ унизительно этого одного въ присутствіи Мелёны. Очевидно, чаша моихъ испытаній еще не была полна. Я не смѣлъ поднять глаза на кузину, которая впрочемъ была совершенно равнодушна.
   Въ сѣняхъ Роландъ схватилъ меня за руку.
   -- Слушай, строго сказалъ онъ, какъ только лакей отворитъ дверцы, отдай ему этотъ талеръ -- слышишь?
   Когда я исполнилъ этотъ совѣтъ и втиснулъ мой талеръ лакею, я до того былъ переполненъ сознаніемъ собственнаго благородства, что можно было подумать, ужь не лакей ли сдѣлалъ мнѣ какой-нибудь очень дорогой подарокъ. Одно, что смущало меня,-- это неувѣренность, какъ отнесется къ этому поступку дядя: а ну какъ онъ приметъ это за оскорбленіе и не велитъ меня принимать. Пустяки, пусть по крайней мѣрѣ знаетъ, кто я.
   Знакомство съ родными развернуло въ одну минуту надъ моей головой новое знамя и дало моему самолюбію самую опредѣленную окраску.
   И я буду такимъ же сановникомъ, какъ дядя-совѣтникъ! Я буду прилежно учиться. Пойду первымъ ученикомъ -- пусть на экзаменахъ профессора говорятъ: "этотъ юноша будетъ великимъ человѣкомъ!" Сдамъ адвокатскій экзаменъ съ отмѣткою "praeсіаrum", поступлю на практику въ канцелярію поджупана, буду зачисленъ въ комитатскіе чиновники. Сдѣлаю знакомства съ вліятельными лицами, заручусь ихъ расположеніемъ и протекціей. Буду избѣгать всякихъ подозрительныхъ обществъ и лицъ, не стану заводить знакомства въ кругу неблагонадежныхъ людей, не имѣющихъ достаточнаго уваженія къ властямъ, и такимъ образомъ быстро сдѣлаю карьеру. Сначала секретарь, затѣмъ септемвиръ, а тамъ и совѣтникъ, какъ дядя-Бальнокхази.
   Вечеромъ меня ужасно мучила глупыми вопросами Фанни. Ну до нея ли мнѣ теперь? Какъ я радъ, что наконецъ завтра ее увезутъ, и мы будемъ представлять два противуположныхъ никогда не встрѣчающихся полюса!
   Оставимъ на нѣкоторое время Пресбургъ и дѣтскія записки Аронфи Иштвана, такъ какъ намъ придется познакомиться поближе съ другими его родными. Совѣтника Бальнокхази мы уже знаемъ, теперь очередь за благороднымъ Топанди Шими, помѣщикомъ и владѣльцемъ Ланкадомбы, родственникомъ какъ Аронфи, такъ и Бальнокхази. Съ послѣднимъ, впрочемъ, ему не приходилось имѣть никакихъ сношеній вслѣдствіе весьма дурныхъ привычекъ и безнравственнаго поведенія Топанди, за что его всѣ единогласно осуждали. Безъ всякаго колебанія считала его вся мѣстность за кутилу и безбожника.
   Въ эту минуту застаемъ мы въ усадьбѣ Топанди Ланкадомбѣ цѣлую экзекуціонную коммисію, составленную изъ подсудка нижняго суда, вѣжливо выражаясь, вице-судьи и его "присяжнаго", въ сопровожденіи вооруженной силы въ лицѣ двѣнадцати комитатскихъ служителей, именуемыхъ пандурами.
   Топанди предложилъ чиновникамъ трубки, наложенныя добрымъ венгерскимъ табакомъ, предлагая "господамъ братьямъ" закурить.
   Вице-судья Дарсёги Миклошъ былъ человѣкъ лѣтъ тридцати, но на видъ казался моложе, чему способствовали бѣлокурые волоса и розовый цвѣтъ кожи. Онъ былъ назначенъ отъ комитата замѣщать въ данномъ дѣлѣ судью именно по своей молодости. Новая метла мететъ чище, и отъ вице-судьи Дарсёги, энергичнаго малаго, ожидали въ этомъ щекотливомъ дѣлѣ неуклонной строгости и ненарушимаго достоинства.
   -- Мы пріѣхали не раскуривать трубки, domine Топанди, важно отвѣчалъ молодой чиновникъ. Наша задача произвести судебную экзекуцію.
   -- Пожалуйста, урамъ-öчемъ {Urambàtyam -- буквально господинъ старшій братецъ, uramöcsem -- господинъ младшій братецъ -- фамильярныя обращенія мадьяръ даже высшаго общества, употребляемыя примѣнительно къ годамъ и общественному положенію бесѣдующихъ. Прим. пер.}, не титулуй ты меня domine, воскликнулъ весело Топанди. Чортъ побери ваши всѣ задачи... Пойдемте выпьемъ по стаканчику вина, или сливовицы. Пусть твой присяжный переговоритъ съ моимъ управляющимъ -- чего тамъ комитату нужно? Если у васъ пуста domestica {Комитатская касса.}, то штука нехитрая: отворите амбаръ и продайте столько хлѣба, сколько нужно на покрытіе моего штрафа. А мы пока пообѣдаемъ. Можетъ быть, и еще подойдетъ кто-нибудь, когда заиграетъ музыка на хорахъ. А протоколъ напишемъ завтра утромъ.
   Сказавъ это, веселый хозяинъ взялъ вице-судью подъ руку и взялъ такъ крѣпко, что вырватьcя не было никакой возможности, тѣмъ болѣе, что при богатырскомъ ростѣ Топанди обладалъ соотвѣтствущей силой. Такимъ образомъ начальникъ осаждающихъ съ перваго же шага попалъ въ плѣнъ.
   -- Извините, пожалуйста, прошу васъ меня пустить... Я протестую противъ такой фамильярности. Мы прибыли сюда оффиціально, и шутки совершенно неумѣстны, возражалъ несчастный вице-судья совершенно напрасно, такъ какъ Топанди безжалостно тащилъ его за собой. Тогда вторая половина legalis testimonii, Букаи Ференцъ, присяжный комитата, невысокій толстякъ, до сихъ поръ сохранявшій нейтралитетъ, поспѣшилъ на помощь своему начальнику въ борьбѣ съ causa vocata.
   -- Spectabilis domine! воскликнулъ онъ, не извольте оказывать сопротивленія власти, иначе мы закуемъ вамъ руки и ноги.
   При этихъ словахъ его круглое хорошо выкормленное лицо съ длинными остро-закрученными усами было похоже на луну, пересѣченную узенькимъ облачкомъ.
   -- Меня вы прикажете заковать, радостно закричалъ Топанди. Господи, хоть разъ дождусь я чего-нибудь новаго! Пожалуйста, милѣйшій урамъ-öчемъ, заковывай меня сейчасъ. По крайней мѣрѣ я могу тогда разсказывать, что былъ въ кандалахъ. Валяй, милый, ну хоть на одну руку и на одну ногу.
   -- Domine Топанди! отозвался вице-судья, освобожденный наконецъ отъ гостепріимнаго принужденія.-- Научитесь уважать въ насъ чиновниковъ святой короны {Т. е. Короны св. Стефана Прим. пер.}. Мы представляемъ здѣсь вашихъ судей, высланныхъ преславнымъ комитатомъ, дабы положить конецъ вашимъ злоупотребленіямъ.
   Топанди, взглядомъ, полнымъ удивленія, смотрѣлъ на чиновника.
   -- Такъ, значитъ, вы не за штрафомъ только?
   -- О нѣтъ! Дѣло гораздо важнѣе. Преславный комитатъ рѣшилъ не допускать болѣе вашихъ неприличныхъ выходокъ и принять мѣры строгости.
   -- Такъ что же? Вамъ поручено говорить мнѣ поученіе? Теперь ужь я серьезно имѣю честь просить васъ на счетъ кандаловъ и притомъ прикажите меня сковать покрѣпче, а то поученія вашего я не дослушаю! Извольте сначала пустить вооруженную силу, а потомъ валяйте ваши проповѣди, иначе я за себя не отвѣчаю. Я могу, напримѣръ, взбѣситься и васъ всѣхъ перекусать...
   Несмотря на свое юное усердіе, Дарсеги все-таки отступилъ въ смущеніи шагъ назадъ и выручилъ его только Букаи.
   -- Какъ вамъ угодно, domine, но мы имѣемъ такое приказаніе: въ случаѣ вашего сопротивленія, надѣть на васъ длинную рубашку и отвезти въ госпиталь св. Роха.
   Кто всмотрѣлся бы поближе въ лицо присяжнаго, тотъ, конечно, замѣтилъ бы ироническую улыбку, тихо игравшую подъ его усами.
   -- Такъ вотъ оно куда пошло! гнѣвно закричалъ Топанди, и повидимому, хотѣлъ уже броситься на чиновниковъ суда, но сдѣлалъ усиліе и удержался. Затѣмъ, онъ началъ жалобнымъ голосомъ:
   -- Но въ чемъ же обвиняютъ меня передъ комитатомъ? Можетъ быть, я воровалъ, или поджигалъ? Или, наконецъ, ужь не убилъ ли я кого, что мнѣ угрожаютъ даже лишеніемъ свободы?
   Этимъ шутовствомъ вице-судья былъ сильно сбитъ съ позиціи, и онъ гнѣвно наморщилъ брови:
   -- Мнѣ больше нечего говорить. Мнѣ остается лишь приступить при помощи данной мнѣ вооруженной силы, къ исполненію комитатскаго постановленія.
   -- Подчиняюсь комитатскому постановленію и уступаю вооруженной силѣ, заявилъ съ невозмутимой покорностью Топанди.
   -- Въ числѣ вашей дворни есть лица, выросшія здѣсь въ усадьбѣ, которыя носятъ языческія имена. Всѣ эти лица будутъ доставлены въ ком.итатъ и должны на протоколѣ сдѣлать заявленіе, къ какому вѣроисповѣданію они принадлежатъ и какія имена носятъ въ дѣйствительности. Затѣмъ, они должны дать подписку, что будутъ называться отнынѣ христіанскими именами и вести себя, какъ надлежитъ добрымъ христіанамъ.
   -- Ну, а какъ же быть съ цыганами, спросилъ Топанди.
   -- Каждый долженъ заявить, къ какому исповѣданію онъ принадлежитъ. Никому не навязываютъ религіи, но въ книгахъ гражданскаго состоянія должно же быти обозначено, кто гдѣ родился, чѣмъ живетъ и во что вѣруетъ. У насъ есть списокъ такихъ подозрительныхъ людей. Четверо мужчинъ и двѣ дѣвушки. Ихъ мы должны арестовать. Вотъ они: дѣвочка, по прозванію Цынка, дѣвочка, служащая во дворѣ...
   -- Знаю, знаю! рѣзко перебилъ Топанди. Затѣмъ Маеранекъ, потомъ пастухъ, по прозвищу Пирогъ, затѣмъ другой пастухъ...
   -- Прозвищемъ Пѣтухъ, продолжалъ читать Дарсеги. Затѣмъ -- Курослѣпъ и другіе, всего шесть человѣкъ. Всѣ эти люди, со странными именами, должны явиться къ комитату, а вы, domine, должны теперь же дать отвѣтъ, нѣтъ ли у васъ еще подобныхъ личностей. Вы должны будете присягнуть въ этомъ передъ судомъ.
   -- Spectabilis domine, отозвался присяжный въ примирительномъ тонѣ. Вы, какъ дворянинъ, можете дать просто честное слово, и оно будетъ равносильно присягѣ.
   По лицу Топанди мелькнуло что-то похожее на колебаніе. Онъ гордо поднялъ голову, и въ его глазахъ показалась серьезная мысль, которая просилась высказаться. Но тутъ же вновь овладѣло имъ шутовское настроеніе. Онъ посмотрѣлъ на подсудка и присяжнаго, и спросилъ:
   -- И такъ, я могу дать честное слово, что между моей прислугой нѣтъ ни одной личности въ родѣ тѣхъ, которыхъ души преславный комитатъ рѣшился спасать.
   -- Можете!
   -- Ну, такъ даю честное слово дворянина, что между прислугой никого подобнаго не имѣется, провозгласилъ торжественно Топанди.
   Говоря это, онъ солгалъ, т. е. уклонился отъ заявленія полной правды. Въ самомъ дѣлѣ, въ его домѣ жило существо, на которое въ сущности съ полнымъ правомъ могло падать обвиненіе въ язычествѣ. Лѣтъ десять назадъ стояла въ Ланкадомбѣ банда цыганъ. Случилось, что умерла неожиданно молодая цыганка, и Топанди купилъ у банды шестилѣтнюю дѣвочку-сироту. Эта-то дѣвочка, купленная за пятнадцать крейцеровъ, выросшая въ красавицу-дѣвушку, носила тоже языческое имя, какъ и въ цыганскомъ станѣ. До сихъ поръ звали ее Ципра.
   Она росла во дворѣ Топанди, какъ дикая роза среди лѣсовъ, съ тѣмъ запасомъ религіозныхъ и нравственныхъ элементовъ, которые принесла съ собою изъ-подъ цыганской палатки. Венгерскій магнатъ, дѣйствительно чуть не всемогущій человѣкъ въ границахъ своей куріи, производилъ надъ этой юной душою такія же точно изслѣдованія, какъ натуралистъ надъ животнымъ, опыты in anima vili.
   Но честное слово дворянина съ нѣкоторой натяжкой могло быть дано. Ципра дѣйствительно не принадлежала къ прислугѣ, а была воспитана, какъ пріемная дочь Топанди. Затѣмъ вице-судьѣ предстояло сейчасъ же ее увидать, а слѣдовательно, никакого укрывательства тоже не было.
   -- Судъ вполнѣ справедливо взглянулъ на ваши дѣла, сказалъ судья, какъ на кощунство, а потому осудилъ васъ по второй степени на денежный штрафъ и кромѣ того постановилъ взыскать съ васъ убытки, т. е. судебныя издержки.
   -- Кто были мои адвокаты на судѣ?
   -- Это вопросъ посторонній. Убытки, которые судъ съ васъ взыщетъ, пожертвованы истцомъ въ пользу бѣдныхъ по усмотрѣнію комитата. Затѣмъ, хотя судъ происходилъ и въ сокращенномъ порядкѣ, но судебныя издержки присуждены въ порядкѣ обычной...
   -- Обычной волокиты, быстро вставилъ Топанди.
   Глаза вице-судьи пылали гнѣвомъ, но Топанди, не обращая на это вниманія, придвинулся къ нему и спросилъ:
   -- Что же вы со мною предполагаете дѣлать?
   Вице-судья смутился, словно чувствуя подъ ногами не твердую почву. Онъ началъ морщиться, кашлять и поводить желтыми усами, пока къ нему не явился на помощь присяжный.
   -- Что касается до насъ, spectabilis domine, то этотъ вопросъ насъ нисколько не затрудняетъ. Комитатъ получитъ свое при распредѣленіи доходныхъ статей. И пеню взыщетъ.
   Топанди покачалъ головой.
   -- Вотъ оно какъ? Да вы за меня, кажется, принялись вплотную. Ну что же дѣлать, Богъ съ вами. А позвольте спросить, какъ же велика вся сумма, которая съ меня слѣдуетъ?
   Отвѣтъ на этотъ разъ былъ легокъ. Вице-судья вынулъ изъ кармана бумагу и прочиталъ, что за прозываніе подданныхъ святой короны языческими именами, за оскорбленіе общественной нравственности и проч., наложенъ штрафъ въ 200 гульденовъ.
   Къ этому присоединялись расходы по экзекуціи, т. е. суточныя членамъ коммисіи, поверстныя пандурамъ, за написаніе протокола, наконецъ убытки Шарвельди. Все это въ сложности доходило до 400 гульденовъ.
   Топанди вздохнулъ, покачалъ головой и, вынувъ одинъ изъ ящиковъ стариннаго тяжелаго бюро, высыпалъ изъ него на большой круглый столъ все его содержимое.
   Это была огромная куча разноцвѣтныхъ бумажекъ перемѣшанныхъ съ такимъ количествомъ сору, что пыль поднялась столбомъ, и чиновники машинально отступили. Большую часть бумажекъ составляли ассигнаціи, выпущенныя въ Австріи въ 1813 году для выкупа избытка кредитныхъ билетовъ. Но было множество и другихъ бумажекъ, какъ бывшихъ еще въ обращеніи, такъ уже и изъятыхъ: черныхъ, красныхъ, синихъ, длинныхъ, короткихъ, узкихъ. Между ними попадались порванныя карты венгерскія, французскія и швейцарскія, старые театральные билеты, различныя этикетки; все это было согнуто или скручено и смято отъ долгаго ношенія въ карманѣ.
   -- Вотъ моя сберегательная касса, мои единственныя деньги. Приходится съ ними разставаться, -- другаго способа отъ васъ избавиться нѣтъ. Ну, что же, берите, государи мои! Товаръ легкій, кармановъ не разорвете. Клянусь моимъ дворянствомъ, чудесная штука эти бумажныя деньги! Дукаты, талеры -- все это круглое и катится прочь съ большой быстротой. Всякій беретъ и цѣлуетъ руку. Глядь, и нѣтъ ничего. Ну, а эти деньги такъ легко не уйдутъ. Намѣстничество знало, что дѣлало, выпуская эти деньги и силой заставляя ихъ брать. Да вотъ хоть бы я, столбовой дворянинъ, чистой крови мадьяръ, я бы былъ въ ужасномъ затрудненіи, еслибъ не эти деньги. Берите, берите, господа, пожалуйста!
   -- Неужели вы хотите, чтобы я искалъ денегъ въ этомъ сѣнѣ? спросилъ оскорбленный чиновникъ.
   -- А вы затрудняетесь? Вы говорите, сѣно? Пожалуй, потому что я дѣйствительно плохо могу различить, какія здѣсь деньги остались деньгами и какія обратились въ сѣно. Я все сплошь берегу, по моему невѣжеству. Держатся кусочки вмѣстѣ, ну, и берегу. Впрочемъ, вы правы. Разъ комитатъ представилъ мнѣ счетъ къ уплатѣ, я обязанъ достать деньги и заплатить.
   Съ этими словами Топанди разсунулъ всю кучу по столу и началъ ее перебирать: замѣтивъ ассигнацію, онъ съ торжествомъ ее развертывалъ и выкрикивалъ: пять гульденовъ! Или: десять гульденовъ! Затѣмъ клалъ найденное въ особую кучку, изъ которой присяжный выбрасывалъ то одну, то другую бумажку. Иная уже не имѣла законной силы, у другой не хватало нумера, наконецъ Топанди включалъ и такія бумажки, которыя съ деньгами ничего общаго не имѣли. Такъ произошелъ живой споръ по поводу ярлыка отъ бутылки шампанскаго, который Топанди требовалъ принять въ уплату въ 10 франкахъ, утверждая, что это настоящія деньги вдовы Клико и что достаточно предъявить ихъ въ Парижѣ, чтобы получить оплату.
   Эта операція продолжалась такъ долго, что наконецъ и Дарсеги, постоянно призывавшій Топанди къ порядку, рѣшился принять въ ней участіе и самъ началъ вылавливать ассигнаціи изъ кучи бумажекъ. Безъ этого вмѣшательства со стороны вице-судьи, Топанди былъ бы способенъ продержать ихъ надъ своей "сберегательной кассой" до утра, постоянно находя различный матеріалъ для анекдотовъ и дѣйствительныхъ случаевъ изъ своей жизни, всегда смѣшныхъ и пикантныхъ, но рѣдко поучительныхъ. То онъ вытаскивалъ смятаго туза и увѣрялъ, что онъ стоитъ дороже всѣхъ ассигнацій австрійскаго правительства, такъ какъ былъ полнымъ гульденомъ оплаченъ со стороны добраго венгерскаго дворянина и притомъ только на честное слово, то добывалъ политическую каррикатуру и объяснялъ ея содержаніе.
   Чиновники кое-какъ набрали наконецъ требуемую сумму, и Дарсеги, вынувъ фуляровый платокъ, началъ оттирать запачканныя пылью руки. Присяжный прямо попросилъ воды.
   Поведеніе Топанди совершенно измѣнилось. Онъ приказалъ гайдуку подать умыться и сказалъ весело гостямъ:
   -- Ну-съ, друзья мои. Обрядъ исполненъ. Я больше не judicatus, вы не legale testimonium. Теперь я хозяинъ -- вы гости, а потому позвольте..
   Онъ хотѣлъ сердечно обнять молодаго чиновника, но тотъ недовѣрчиво попятился къ дверямъ.
   -- Извините, извините, мы здѣсь власть и, кончивъ наши обязанности, не должны дѣлать вамъ лишнихъ непріятностей,
   -- Непріятностей? крикнулъ Топанди и расхохотался такъ сердечно, что ни въ какомъ актерствѣ заподозрить его было невозможно.
   -- Такъ вы, урамъ-очомъ, думаете, что сдѣлали мнѣ непріятность? Увѣряю васъ, что это было для меня такое наслажденіе, котораго я не отдалъ бы за тысячу гульденовъ, и притомъ настоящими, а не вѣнскими деньгами. Вы только подумайте: взбѣсить до такой степени моего почтеннѣйшаго сосѣда Янчи-Бачи, чтобы тотъ побѣжалъ на меня жаловаться и взбѣсить комитатъ до такой степени, что ко мнѣ выслали экзекуціонную коммисію. Ха-ха-ха! Чортъ возьми! Brachium! Да это мнѣ на цѣлый годъ удовольствіе! Погодите, друзья мои! Я что-нибудь такое еще придумаю, что комитатъ дѣйствительно закуетъ меня въ кандалы и пошлетъ цѣлый батальонъ для экзекуціи. Вы увидите: посадятъ меня на годъ въ тюрьму и заставятъ рубить комитатскія дрова, или чистить сапоги поджупану. Боже мой, да это же наслажденіе!
   Въ эту минуту вошелъ лакей съ серебрянымъ тазомъ для умыванья и роскошнымъ шитымъ полотенцемъ черезъ плечо. Не успѣлъ вице-судья ополоснуть рукъ, какъ въ другихъ дверяхъ показался другой гайдукъ въ парадномъ платьѣ и доложилъ:
   -- Ея милость просятъ кушать.
   -- Это ваша супруга? спросилъ присяжный.
   -- Нѣтъ, дружище. Я не женатъ. Это моя сестра, которую я воспитываю, какъ пріемную дочь, отвѣчалъ хозяинъ съ достоинствомъ.
   Присяжный также съ достоинствомъ поклонился.
   -- Мы ужь не будемъ стѣснять вашу сестрицу, такъ какъ приглашены на обѣдъ по сосѣдству.
   -- Къ Непомуку Яношу? закричалъ Топанди. О! Ужь этотъ-то баринъ васъ, разумѣется, накормитъ по-царски; а я васъ прошу на самый маленькій завтракъ, вѣрнѣе на простую закуску, да и то не я прошу, а моя сестра. Неужели же вы откажете дамѣ? Вѣдь это невѣжливо.
   Топанди съ истинно венгерскимъ гостепріимствомъ упрашивалъ чиновниковъ не поступать съ нимъ несправедливо, т. е. не уходить голодными.
   -- Вѣдь я же, урамъ-очомъ, ничего худаго вамъ не сдѣлалъ. Право, комитатъ хуже обо мнѣ думаетъ, чѣмъ я того стою. Я старый шутникъ и только...
   Дарсеги Миклошъ начиналъ успокоиваться. Дѣло сдѣлалось значительно легче и проще, чѣмъ онъ ожидалъ. Ѣхалъ онъ къ Топанди не безъ тайнаго страха, который теперь окончательно прошелъ. Ославленный безбожникъ и скандалистъ казался ему дѣйствительно только веселымъ бариномъ. Не было никакой причины относиться къ нему недовѣрчиво, или грубо, и отказываться отъ приглашенія дамы; особенно дамы изъ рода Топанди, считавшагося однимъ изъ стариннѣйшихъ дворянскихъ родовъ. Для мадьяра, кромѣ того, приглашеніе дамы равносильно закону. Вотъ почему на этотъ разъ Дарсёги Миклошъ позволилъ произвести надъ собой насиліе, т. е. взять себя подъ руку и повести въ столовую.
   Отправляясь туда, Топанди громко приказалъ гайдуку, чтобы и комитатскую вооруженную силу угостили, какъ слѣдуетъ. Вице-судья хотѣлъ было протестовать, или выразить какое-то предостереженіе, но въ эту минуту боковыя двери отворились, и Топанди сказалъ:
   -- Ну вотъ и моя сестренка!
   

X.

   Ея милость, согласно возгласу гайдука, сестра Топанди, показалась разбѣжавшимся глазамъ Дарсеги Миклоша дѣвушкой не старше лѣтъ шестнадцати. На ней было красивое гладкое бѣлое шелковое платье, обшитое дорогимъ кружевомъ. Стройную талію опоясывала блѣдно-розовая лента, завязанная сзади большимъ бантомъ. Цвѣтъ лица дѣвушки былъ блѣдный, но за то тѣмъ ярче выступали на немъ коралловыя губки, маленькія и полныя, причемъ верхняя немного приподнятая по серединѣ обнаруживала при малѣйшей улыбкѣ два ряда жемчужно-бѣлыхъ зубовъ. Рѣзко вырисованныя черныя брови почти сходились, а подъ ними, опушенные необычайно длинными рѣсницами сверкали большіе, черные, какъ уголь, глаза.
   Вице-судья немного смѣшался и удивился. Его поразила не столько эта рѣдкая красота, сколько самый типъ красоты, немного странный для сестры венгерскаго дворянина. Но Топанди не далъ обоимъ чиновникамъ времени выражать свое удивленіе. Онъ представилъ сестрѣ сначала Дарсеги, затѣмъ присяжнаго.
   Молодая дѣвушка мило и весело улыбнулась.
   -- Я уже давно знаю, что вы, господа, здѣсь, знаю также, зачѣмъ вы пріѣхали, сказала она.-- Право, я очень довольна, что шутки брата хоть немного наказаны.
   Ея голосъ былъ сладкій, музыкальный и симпатичный. Въ смѣхѣ, которымъ она закончила свою фразу, слышалась дѣтская свѣжесть и веселость, и все-таки звуки этого смѣха, такъ ласкавшаго ухо вице-судьи, показались ему почему-то немного странными.
   Дѣвушка посадила Дарсеги за столомъ около себя и начала его угощать, накладывая на его тарелку лучшіе куски. Обѣдъ былъ приготовленъ прекрасно, сервировка поистинѣ барская, а угощавшая ручка такъ мила, что Дарсеги совсѣмъ разнѣжился, и его недовѣріе пропало безслѣдно.
   -- Вы давно живете въ Ланкадомбѣ? спрашивалъ съ любопытствомъ вице-судья.
   -- Уже десять лѣтъ, отвѣчала она.
   Топанди, положимъ, уже сообщилъ, что считаетъ ее пріемною дочерью, но гдѣ же и какъ она воспитывалась? Разумѣется, богатый магнатъ нанималъ для нея гувернантокъ и учителей. Но все-таки, домъ стараго чудака и шутника не совсѣмъ подходящее мѣсто для воспитанія молодой дѣвушки. По всей вѣроятности, это была сирота, не имѣвшая кромѣ Топанди ровно никого изъ родныхъ. Разницу въ возрастѣ брата и сестры можно было объяснить тѣмъ, что Топанди происходилъ отъ перваго, она отъ втораго гораздо позднѣйшаго брака. Это бываетъ нерѣдко въ Венгріи, и въ такихъ случаяхъ чаще всего сироты поступаютъ на попеченіе старшаго брата.
   Между тѣмъ на другой сторонѣ стола шла забавная сцена: Топанди показывалъ присяжному дѣйствіе новоустроеннаго въ виноградникѣ птичьяго пугала. Ланкадомба была монастырскимъ имѣніемъ, проданнымъ съ торговъ во времена Іосифа II. Между остатками движимости прежнихъ владѣльцевъ сохранилась большая деревянная статуя римлянина. Топанди приказалъ отпилить у бѣднаго римлянина голову и приставить ее вновь на пружинѣ. При малѣйшемъ вѣтрѣ чучело прекомично качало головой, и на эту штуку не могъ безъ смѣха смотрѣть Букёи Ференцъ.
   Дарсеги не нуждался въ угощеніи. Онъ ѣлъ съ большимъ аппетитомъ и пилъ, причемъ его хозяйка неутомимо подливала ему въ стаканъ. Вина были старыя и крѣпкія. Молодая дѣвушка чокалась съ своимъ сосѣдомъ и тоже мочила губы въ винѣ. И чѣмъ дальше пилъ и ѣлъ у Топанди вице-судья, тѣмъ слабѣе преслѣдовала его совѣсть, ибо обѣдъ у богобоязненнаго Шарвельди Яноша слѣдовало считать погибшимъ. Кушаньямъ не было конца, и одно было лучше другаго.
   -- Позвольте, я положу вамъ кусочекъ еще вотъ этого орѣховаго торта -- это я дѣлала сама, угощала молодая дѣвушка.
   Тортъ расплывался во рту, а на душѣ у Дарсеги накоплялись новыя сомнѣнія. Сама дѣлала тортъ: Богъ знаетъ что! Нѣтъ, дѣвицы высшаго общества у насъ такъ не воспитываются и въ такія низменныя сферы, какъ кухня, не спускаются. Дарсеги, кончившій университетъ въ Пештѣ, былъ не только элегантнымъ кавалеромъ и поклонникомъ дамъ, но и имѣлъ о дамахъ весьма поэтическое представленіе. По его мнѣнію, какъ ни хорошъ былъ этотъ несчастный тортъ, но было бы неизмѣримо лучше, еслибы прекрасныя ручки, его мѣсившія, занимались инымъ, напримѣръ: рисованьемъ, вязаньемъ, или хоть бы просто перелистывали альбомы и кипсеки съ золотымъ обрѣзомъ.
   -- Вы много читаете? спросилъ онъ черезъ минуту, -- Какіе поэты нравятся вамъ всего болѣе.
   -- Я люблю музыку, отвѣчала дѣвушка простодушно.
   Дарсеги опять шевельнулъ недовѣрчиво бровью, а Топанди поспѣшилъ замѣтить сестрѣ:
   -- Ты намъ споешь что-нибудь?
   -- Съ удовольствіемъ. Перейдемте ко мнѣ.
   -- Вы знакомы съ венгерскимъ фортепіано? спросилъ хозяинъ у Дарсеги, когда они вставали изъ-за стола.
   Миклошъ немного смѣшался и не зналъ, что отвѣтить.
   -- Знаете, я немножко долго засидѣлся въ нашемъ комитатскомъ городѣ и дурно слѣдилъ за новыми изобрѣтеніями...
   -- Ну, такъ вотъ, урамъ-öчомъ, услышишь у меня. Моя сестра классически играетъ на венгерскомъ фортепіано.
   Вице-судья подалъ руку молодой дѣвушкѣ. Топанди невозмутимо-серьезно взялъ подъ руку присяжнаго, и такимъ образомъ устроившись парами, тронулись въ комнату хозяйки.
   Это была роскошно отдѣланная большая комната. Артистической работы рѣзная мебель была, согласно обычаю, покрыта обильной позолотой. Огромныя зеркала украшали стѣны, тяжелыя бархатныя занавѣсы спускались по сторонамъ оконъ. На противуположной стѣнѣ возвышались огромные стеклянные шкафы, въ родѣ книжныхъ, но значительно шире. Стекла были задрапированы шелковой тафтой. Шкафы эти немного безобразили роскошное убранство. Но еще болѣе странное впечатлѣніе производилъ ручной ткацкій станокъ съ кардами, сдѣланный весь изъ краснаго дерева съ перламутровыми украшеніями. На немъ было навито начатое узорчатое полотенце изъ прекрасныхъ тонкихъ льняныхъ нитокъ.
   -- Моя любимая работа, произнесла дѣвушка, замѣтивъ, что взглядъ гостя остановился на кроснахъ.-- Вы обратили вниманіе на полотенце, которымъ вы вытирали руки передъ обѣдомъ?
   Недоумѣнія Миклоша накоплялись одно на другое.-- Странное воспитаніе, размышлялъ онъ. Какой-то патріархальный оттѣнокъ.
   -- А вотъ, урамъ-öчомъ, библіотека моей сестры.
   Топанди слегка отбросилъ тафтяную занавѣску уродливаго шкафа, и предъ изумленными глазами Дарсеги предстали цѣлые ряды банокъ, графиновъ и флаконовъ, наполненныхъ разноцвѣтными вареньями, ликерами, фруктовыми и ягодными желе, соками и т. п.
   -- Вотъ это библіотека! воскликнулъ въ восхищеніи Букаи. Онъ былъ толстъ, женатъ и имѣлъ дѣтей; его восторгъ поэтому былъ понятенъ.
   -- Ахъ, еслибъ всѣ наши барышни умѣли составлять такія библіотеки! восклицалъ онъ.
   Молодая дѣвушка улыбнулась на этотъ косвенный комплиментъ, но, замѣтивъ, что ея кавалеръ не раздѣляетъ восторговъ своего подчиненнаго, отошла отъ шкафа съ вареньями и подвела своихъ гостей къ огромной золоченой клѣткѣ, въ которой вмѣсто попугая помѣщался громадный черный пѣтухъ.
   -- Мой сторожъ и будильникъ, говорила она. Любитъ меня ужасно и когда я выпускаю его на дворъ, бѣгаетъ за мной, какъ собака.
   Въ углу недалеко отъ окна на треногомъ столикѣ чернаго дерева стоялъ своеобразный инструментъ, который Топанди не совсѣмъ справедливо назвалъ венгерскимъ фортепіано. Это былъ чисто-цыганскій инструментъ -- цимбалы. По работѣ это былъ своего рода шедёвръ. Цимбалы имѣли ящикъ также чернаго дерева, весь выложенный перламутровыми инкрустаціями, колки были высеребрены, а дека склеена изъ тончайшихъ сосновыхъ пластинокъ. Ударныя палочки имѣли коралловыя рукоятки. Около цимбаловъ стоялъ обитый пестрымъ бархатомъ, высокій табуретъ, ножки котораго изображали лапы какого-то миѳологическаго животнаго.
   Этотъ своеобразный инструментъ вносится обыкновенно въ корчму подъ грязной полой дырявой бунды и устанавливается на перевернутую кадь изъ-подъ муки. Сокровища звуковъ, въ немъ заключающіяся, добываютъ обыкновенно почернѣлыя закорувлыя руки меланхолической бородатой фигуры, которая начинаетъ обыкновенно свою работу совершенно равнодушно, среди клубовъ табачнаго дыма, и въ концѣ концовъ разгорячается до такой степени, что слезы у слушателей капаютъ на полъ, а мѣдные крейцеры сыплются дождемъ въ цыганскую шапку.
   Даже въ Венгріи, на родинѣ цыганской музыки, было вещью не совсѣмъ обыкновенною, чтобы молодая дѣвушка высокаго происхожденія играла на цимбалахъ. Независимо отъ того, что эта игра ужасно трудна и требуетъ отъ виртуоза большой ловкости, она сопровождается не особенно красивыми движеніями тѣла, genre grotesque, какъ бы сказали въ Пештѣ. Руки до плечъ находятся въ быстромъ движеніи, локтями приходится "гасить" струны, тѣло въ верхней части мимовольно дрожитъ, это дрожаніе сообщается головѣ и т. д. Здѣсь нельзя играть однѣми кистями рукъ, какъ на клавишахъ фортепіано. Игра на фортопіано есть аристократическое добываніе звуковъ изъ послушнаго, преданнаго намъ инструмента. Цимбалы -- это твердое, дикое, непослушное существо, съ которымъ приходится бороться изо всей силы, чтобы насильно вырвать у него желанный звукъ. Инструментъ сопротивляется, и его нужно покорить и усмирить.
   Черноокая дѣвушка видимо этого желала и ни мало не тревожилась.
   Лишь только взяла она въ руки коралловые молоточки, ея лицо и, можно сказать, вся фигура совершенно измѣнились. Милое и улыбающееся ея личико носило слѣды какого-то равнодушія, что молодой чиновникъ радъ былъ считать признакомъ хорошаго тона. Теперь по этому личику разлились волны яркой внутренней жизни. Было похоже это чувство на то, которое овладѣваетъ человѣкомъ, вернувшимся изъ долгихъ странствій и погрузившимся въ родной міръ, въ родную обстановку.
   Аккомпанируя себѣ, она запѣла пѣсню, ставшую исторической начиная съ царствованія Леопольда I. Сложенная молодыми студентами, эта пѣсня носила гордый и вмѣстѣ съ тѣмъ печальный характеръ и пѣлась по всей Венгріи. Она начиналась словами:
   
   Морозный вѣтеръ съ востока и запада
   Изъ Вѣны, изъ цесарскаго города.
   
   И кончалась такъ:
   
   Горькую воду пьютъ въ Венгерскомъ краѣ,
   Отъ слезъ стала вода горькая въ Дунаѣ,
   Отъ тѣхъ слезъ, что льются въ Ножони.
   
   Въ настоящее время венгерскіе патріоты были гораздо скупѣе на слезы, но все-таки Дарсеги Миклошъ чувствовалъ себя глубоко растроганнымъ. Выраженіе лица Топанди стало также серьезнымъ, и онъ нѣсколько разъ гнѣвно морщилъ брови.
   Послѣ этой первой пѣсни молодая дѣвушка запѣла другую, тоже грустную, но съ болѣе поэтическимъ оттѣнкомъ.
   
   Розовыя почки, лавровыя вѣточки,
   Когда васъ сплетутъ въ вѣнокъ прекрасныя руки,
   Когда перевяжутъ золотой лентой, кому вы достанетесь?
   
   Исполненіе обѣихъ пѣсенъ какъ со стороны вокальной, такъ и въ смыслѣ декламаціи не оставляло желать ничего лучшаго.
   Голосъ молодой виртуозки звучалъ, какъ серебряный колокольчикъ, выраженіе словъ было живое, трогательное, полное внутренняго чувства и глубокаго пониманія. Очарованные слушатели видѣли передъ собой истинно-поэтическую натуру.
   Затѣмъ Топанди попросилъ молодую дѣвушку спѣть еще одну пѣсню, болѣе веселаго характера. Это была яркая, живая изъ сердца идущая сатира надъ всѣмъ и всѣми. Казалось, эта пѣсня издѣвалась надъ первыми двумя, хотя исполнительница спѣла ее съ одинаковымъ одушевленіемъ и совершенствомъ. Странно немного звучали въ устахъ этого чистаго и невиннаго созданія злая и порою жесткая иронія и надменный вызовъ. Топанди ощущалъ высокое наслажденіе, кивалъ въ тактъ головой и заставлялъ повторять нѣкоторыя мѣста. Дарсеги былъ совершенно очарованъ и музыкой и самой исполнительницею.
   А молодая дѣвушка, словно сама проникаясь все сильнѣе музыкой, воодушевлялась все болѣе и болѣе. Палочки въ ея рукахъ летали съ изумительной быстротой съ одной стороны цимбалъ на другую, дорогіе браслеты съ камнями блистали, какъ фейерверкъ. Въ этихъ маленькихъ нѣжныхъ ручкахъ оказывалась почти мужская сила. Разгорѣвшееся молодымъ румянцемъ вдохновенное лицо становилось божественно прекраснымъ. Дарсеги, какъ мадьяръ чистой крови, не былъ въ силахъ сдержать своего восхищенія. Когда молодая дѣвушка, заканчивая нумеръ, пробѣжала по струнамъ необыкновенно красивымъ, сложнымъ и быстрымъ финаломъ, онъ почти закричалъ:
   -- Боже мой! Гдѣ могли вы научиться такъ играть на этомъ инструментѣ?
   -- Гдѣ я научилась? Ха-ха-ха!
   Она быстро обернула голову къ судьѣ, но въ это время выскочила изъ ея прически à la Giraffe большая черепаховая гребенка, и двѣ пышныя косы, освободившись, упали почти до земли. Молодая дѣвушка снова засмѣялась, но теперь уже весело, почти по-дѣтски. Дарсеги бросился поднимать гребенку, но модная куаффюра рѣшительно не желала налаживаться. Однако сестра Топанди была не изъ такихъ, чтобы долго надъ чѣмъ-нибудь задумываться. Она быстро подбѣжала къ стоявшей недалеко прялкѣ (также краснаго дерева, какъ и кросна) и, выхвативъ свободное веретено изъ слоновой кости, заткнула имъ сложенныя въ простую и необыкновенно оригинальную прическу косы. Эта прическа сдѣлала ее еще красивѣе, такъ какъ дала волосамъ ихъ естественное положеніе, а не изуродованное модой.
   Еще смѣясь надъ приключеніемъ съ прической, молодая дѣвушка вновь схватила палочки и вспрыгнула на табуретъ.
   -- Слушайте, что я вамъ теперь съиграю, крикнула она, и вслѣдъ за тѣмъ полилась музыка такая же оригинальная, какъ и самъ инструментъ. Это была импровизація и притомъ не на какой-либо народный мотивъ, или спеціальную музыкальную тему, это была какая то летучая неопредѣленная фантазія, воспроизведеніе приснившагося сна. Словно жаловался и страдалъ кто-то въ этихъ звукахъ, что не удается ему удержать и запомнить поэтическаго сна. Дорогія черты блѣднѣютъ и пропадаютъ, несмотря ни на какія усилія. И вотъ горе стискиваетъ сердце, а слезы бѣгутъ изъ очей.
   Минутами въ этихъ звукахъ слышалась словно пролетающая горькая иронія, но глубокая серьезная грусть быстро ее прогоняла, сообщая струнамъ тайну никому невидимаго горя и словно умоляя ихъ снести эту тайну туда, куда самъ музыкантъ уже вернуться не можетъ. То слышалась подъ ударами дѣвушки пѣснь нищаго, который когда-то былъ царемъ и скрываетъ это какъ страшную тайну. И только измѣняетъ этой тайнѣ мимовольное благородство пѣсни и величіе словъ. Въ иныя минуты слушателямъ казалось, что въ пѣснѣ несется степной вихрь, невѣдомо откуда и куда, дикій и свирѣпый. И въ этомъ вихрѣ звучало безъисходное горе какого-то страннаго существа, не обладающаго ровно ничѣмъ своимъ, не имѣющаго ни родины, ни дома, ни вѣры, ни родныхъ. Эхо безлюдной пустыни разносило эти звуки, и пѣсня, какъ живой стонъ, наполняла совершенно онѣмѣвшія сердца.
   Дарсеги Миклошъ слушалъ бы эту музыку до глубокой ночи и даже не вспомнилъ бы ни разу, что его ждетъ обѣдъ у добродѣтельнаго и богобоязненнаго мужа, которому законъ покровительствуетъ уже за то одно, что своими долгими молитвами и постами подаетъ онъ добрый примѣръ; но въ это время, на дворѣ Топанди, колоколъ зазвонилъ къ обѣду, а черный пѣтухъ въ клѣткѣ, расправивъ крылья, дико и протяжно запѣлъ. Словно въ домѣ стараго безбожника этотъ пѣтухъ былъ часовымъ на башнѣ, обязаннымъ повторять наружные сигналы.
   Прекрасная виртуозка поднялась съ табурета, словно пробужденная отъ сна.
   -- А... сказала она, кладя палочки,-- я, должно быть, долго играла.
   -- Чья это была музыка? спросилъ Дарсеги Миклошъ, растроганнымъ, дрожащимъ голосомъ.
   Сестра Топанди посмотрѣла на него съ удивленіемъ.
   -- Моя, отвѣчала она наивно.
   -- Но на чемъ же она построена? На какихъ мелодіяхъ? Вѣроятно, на народныхъ!
   Черноокая дѣвушка посмотрѣла на спрашивавшаго взглядомъ, еще полнымъ вдохновенія, уста ея дрогнули, и она не сразу дала отвѣтъ:
   -- Это были мелодіи... воспоминаній!
   -- Да развѣ у васъ могутъ быть такія воспоминанія? спросилъ молодой юристъ. Но въ эту минуту присяжный настойчиво напомнилъ ему, что пора уходить и что ихъ ждетъ Шарвельди Яношъ.
   -- О, конечно, конечно, подхватилъ Топанди, мой милѣйшій Непомукъ ждетъ васъ съ нетерпѣніемъ. Завидую вамъ отъ всего сердца...
   -- Урамъ-батямъ {Урамъ-батямъ -- родственное обращеніе къ старшему, какъ урамъ-öчомъ -- къ младшему.}, сказалъ вице-судья хозяину на прощанье; мнѣ безконечно жаль, что знакомство съ вашимъ милымъ семействомъ и домомъ вызвано такимъ печальнымъ обстоятельствомъ...
   -- Ну, вотъ еще, наоборотъ! Какимъ бы образомъ я ни удостоился этой чести, ваше знакомство мнѣ очень пріятно и дорого, и я поручаю себя вашей памяти. До свиданія, урамъ-öчомъ, т. е. до слѣдующей экзекуціи.
   Дарсеги Миклошъ покраснѣлъ до самыхъ бѣлковъ глазъ, а Топанди, весело смѣясь, крѣпко стиснулъ ему обѣ руки.
   Наступала очередь прощаться съ молодой дѣвушкой. Ужасно робѣя, Миклошъ почтительно поцѣловалъ маленькую ручку. Эта ручка дрогнула и отвѣтила ему легкимъ пожатіемъ! Горячая волна молодой крови облила ему все сердце. Топанди громко расхохотался, и этотъ смѣхъ долго раздавался по высокимъ покоямъ, когда комитатская исполнительная власть была уже на дворѣ, раздавался раскатисто и звонко, словно труба, возвѣщавшая отступленіе побѣжденнаго врага.
   

XI.

   Чтобы попасть изъ палаццо Топанди въ усадьбу Шарвельди, приходилось перейти канаву по перекинутой доскѣ, затѣмъ пересѣчь широкое поле, засѣянное клеверомъ. Поле цвѣло полнымъ цвѣтомъ, тысячи пчелъ и шмелей жужжали на немъ, но солнце пекло невыносимо, и путешествіе, предпринятое нашими чиновниками, едва-ли могло принадлежать къ числу пріятныхъ, особенно въ виду сопровождавшихъ его побочныхъ обстоятельствъ.
   Комнаты въ домѣ Топанди были высокія и прохладныя, и выпитое вино не бросалось такъ въ голову и не разгорячало такъ замѣтно, какъ на чистомъ воздухѣ. Кромѣ того вице-судья пилъ вообще немного, а сегодня отважился на весьма серьезное число стакановъ, затѣмъ его пештское платье, сшитое въ обтяжку, давало ему чувствовать всю жертву, приносимую имъ изяществу своей фигуры. Вовсе не ожидая, что на него будутъ смотрѣть такіе чудные черные глаза, Дарсеги Миклошъ, желая съ честью представить преславный комитатъ, одѣлся на экзекуцію въ новую съ иголочки "аттилу" {Черный сюртукъ съ черными шнурками, расположенными вмѣсто пуговицъ.}, повязалъ вмѣсто галстуха черный шелковый платокъ бантомъ и натянулъ высокіе сапоги, блестѣвшіе такъ, что передъ ними можно было бриться.
   Очень понятно, что среди клевернаго поля въ нестерпимый лѣтній зной, да еще съ виномъ въ головѣ, такой костюмъ можетъ причинить серьезныя неудобства, а потому Дарсеги скоро началъ отирать потъ со лба, а затѣмъ понемногу уменьшать шагъ. Онъ наконецъ совсѣмъ измаялся, и когда Букаи напомнилъ ему, что ихъ ждутъ и нужно двигаться поскорѣе, отъ всей души послалъ къ чорту и богобоязненнаго мужа и его званый обѣдъ.
   -- Ахъ, еслибъ не этотъ обѣдъ...
   -- Какъ бы мы сидѣли хорошо на холодкѣ у Топанди... вставилъ присяжный.
   -- Да, да, сидѣли бы на холодкѣ...
   -- Смотрѣли бы въ такіе славные глаза...
   -- Ахъ, какіе глаза! отвѣчалъ со вздохомъ вице-судья.
   Букаи Ференцъ шелъ по тропинкѣ за своимъ начальникомъ и усиливался не разсмѣяться.
   -- Какъ жаль, что все это испорчено его шутовствомъ! сказалъ присяжный, глубоко вздохнувъ.
   Вице-судья быстро обернулся.
   -- Что это испорчено?
   -- Да Топанди.
   -- Ахъ, да! спохватился судья и отвѣтилъ въ раздумьи.-- Это вѣрно: Топанди старый шутъ!
   Онъ не испустилъ такого глубокаго вздоха, какъ Букаи, но при этой мысли почувствовалъ на сердцѣ тихую грусть. Онъ отошелъ нѣсколько шаговъ и снова присталъ:
   -- А эта его сестра чудо что такое!
   -- Да, ничего себѣ!
   -- Какое ничего! Это красавица, это рѣдкая красавица.
   -- Я не спорю: красавица рѣдкая.
   -- Каковы эти глаза! Какой въ нихъ огонь и вмѣстѣ съ тѣмъ какая нѣга.
   -- Есть и нѣга.
   Теперь и вице-судья громко вздохнулъ.
   -- Что, вамъ очень жарко! участливо спросилъ присяжный.-- Ну, ужь теперь немного осталось. Обойдемъ вотъ эту насыпь, затѣмъ направо -- и мы пришли.
   -- Жарко, ужасно жарко. Да я, впрочемъ, не объ этомъ думалъ. Какая жалость, что эта барышня такого знатнаго рода!
   Присяжный неожиданно разсмѣялся, и притомъ такимъ смѣхомъ, какъ будто въ немъ сидѣлъ Топанди. Онъ присѣлъ на валъ насыпи и заливался, хватаясь за бока.
   -- Чему вы? спросилъ обиженнымъ тономъ судья.
   -- Ничего, ничего, это я такъ... Не обращайте вниманія, урамъ-батямъ, это я такъ...
   Дарсеги Миклошъ пожалъ плечами, но въ глубинѣ души почувствовалъ себя оскорбленнымъ. Было очевидно, что его товарищъ смѣялся надъ нимъ.
   -- Нужно быть такимъ глупцомъ, какъ этотъ толстый Букаи, подумалъ онъ,-- чтобы смѣяться надъ тѣмъ, что подобное прелестное существо могло произвести впечатлѣніе.
   И онъ гнѣвно пошелъ впередъ. Шелъ онъ тихо, чтобы Букаи Ференцъ могъ его догнать, ибо безъ него онъ все равно не попалъ бы никуда, такъ какъ не зналъ дороги. Онъ постепенно уменьшалъ шагъ. Его одолѣвала грусть по оставленной чудной дѣвушкѣ и жара. Къ стыду нашего героя, мы должны признаться, что когда путники вступили наконецъ подъ тѣнь деревьевъ усадьбы Шарвельди, глаза молодаго юриста совершенно слипались. Онъ протиралъ глаза и мучился въ душѣ, что долженъ явиться къ Шарвельди въ довольно невеличественномъ видѣ.
   -- Я пожалуй и въ самомъ дѣлѣ выпилъ лишнее у Топанди, а этотъ идіотъ Букаи пьянъ совершенно. Лучшее доказательство -- его глупый смѣхъ.
   Однако, хотя Букаи Ференцъ и не отказывался ни отъ бѣлыхъ, ни отъ красныхъ винъ изъ магнатскихъ погребовъ, онъ былъ значительно трезвѣе своего юнаго товарища, когда они очутились, наконецъ, у воротъ усадьбы почтеннѣйшаго Шарвельди Яноша.
   Дарсеги не мало удивился, замѣтивъ, что и дворъ Шарвельди былъ окруженъ такою же высокою стѣною, какъ и садъ. Мало того. На гребнѣ стѣны красовался частый рядъ желѣзныхъ гвоздей остріемъ вверхъ, чтобы нельзя было перелѣзть. Подобная предосторожность въ венгерскомъ помѣстьѣ была крайней рѣдкостью. У насъ обыкновенно ворота любой усадьбы стоятъ день и ночь открытыми и единственную стражу изображаютъ нѣсколько кудлатыхъ псовъ, которымъ приходится въ сущности гораздо чаще прыгать отъ радости и махать хвостами, чѣмъ лаять и злиться.
   У Шарвельди не было ни одного изъ этихъ благородныхъ представителей венгерской усадьбы, и потому некому было доложить о прибытіи членовъ комитатскаго суда. Рядомъ съ запертыми воротами виднѣлась запертая же калитка и около нея заржавѣвшая проволока отъ звонка. Долго понапрасну дергалъ за нее Букаи Ференцъ; хотя звонокъ гдѣ-то внутри и былъ явственно слышенъ, отворить калитку никто не торопился. Не раньше, какъ черезъ четверть часа, наши путники услыхали сначала шаги, а затѣмъ женскій голосъ, долго разспрашивавшій ихъ, кто они и по какой надобности. Дарсеги съ христіанскимъ смиреніемъ стоялъ, прислонившись къ стѣнѣ, пока его товарищу не удалось закончить благополучно переговоры и калитка не отворилась.
   У входа по той сторонѣ стояла экономка и домоправительница Шарвельди -- Боришъ.
   -- Что же вы не отворяете? довольно невѣжливо спросилъ Букаи.-- Развѣ вы не знаете, что насъ ждутъ къ обѣду?
   Экономка отвѣчала, что о прибытіи ихъ знала и даже слышала звонокъ, но не могла бросить кухни, гдѣ какъ разъ жарились къ обѣду окуни. Впрочемъ, Боришъ не считала себя виновной въ опозданіи, такъ какъ гости могли пока отдохнуть въ тѣни. Она объявила также, что калитка не стоитъ отворенною потому, что иначе не оберешься отъ нищихъ, которыхъ ея милостивый господинъ вовсе не желаетъ пріучать къ праздности и развращать постоянной подачей милостыни.
   -- Ну, милая, идите къ своимъ окунямъ, мы ужь сами найдемъ дорогу, замѣтилъ Букаи.
   Такъ какъ по объясненію Боришъ ея милостивый господинъ былъ въ эту минуту занятъ молитвой за умершихъ, ибо въ приходской церкви только-что звонили къ заказной заупокойной службѣ, экономкѣ пришлось принимать гостей самой и провожать ихъ въ домъ. Вслѣдъ за ней прошли они въ длинную комнату, служившую столовой. Шарвельди вышелъ не скоро, что сначала безпокоило вице-судью, выражавшаго свое нетерпѣніе, затѣмъ онъ задремалъ, сидя на узкомъ и твердомъ стулѣ. По крайней мѣрѣ было прохладно и до того тихо, что даже не жужжали мухи, неизбѣжное украшеніе средней руки венгерскаго помѣстья.
   Наконецъ показался и хозяинъ, который такъ широко разставилъ руки, что можно было подумать, будто, при извѣстіи о гостяхъ, онъ сразу сорвался съ мѣста и побѣжалъ имъ на встрѣчу. Букаи имѣлъ честь знать его и раньше, для вице-судьи это была минута перваго знакомства, и вотъ Шарвельди, облобызавъ на ходу и прижавъ къ сердцу Букаи Ференца, обратился къ его начальнику:
   -- Милостивый государь, я необыкновенно счастливъ, видя васъ. Вы не можете себѣ представить всю мою радость, когда я узналъ!
   Насколько Топанди производилъ внушительное впечатлѣніе своей огромной фигурой, настолько плюгавымъ казался Шарвельди. Маленькій, худой, лысый, бѣлокуро-сѣдой, съ желтой кожей, напоминавшей пергаментъ, съ бѣгающими безпокойно сѣрыми глазками и пискливымъ голосомъ и вдобавокъ съ остроконечной головой, онъ производилъ отталкивающее впечатлѣніе.
   Дарсеги Миклошъ, глубоко сожалѣя въ душѣ, что попалъ сюда, коротко отвѣтилъ на цвѣтистые комплименты Шарвельди, и присяжному досталось объяснять все происходившее хозяину и удовлетворять пожиравшему его любопытству.
   Но какъ ни горѣлъ онъ нетерпѣніемъ узнать, что вышло изъ экзекуціи у Топанди, Шарвельди первый не задалъ этого вопроса. Его "дорогой, милый и любезный" другъ Букаи Ференцъ порадовалъ его доброю новостью, что Топанди сразу же покорился властямъ; заплатилъ 400 гульденовъ наличными и доставитъ на свой счетъ шесть своихъ слугъ въ комитатскій городъ.
   Сѣрые глазки Шарвельди обыкновенно тусклые теперь радостно блестѣли, а на щекахъ выступилъ неоппедѣленный, можно бы сказать, ржавый румянецъ.
   -- Такъ какже? Заплатилъ 400 гульденовъ! восклицалъ онъ, потирая руки. Да еще подводу и харчи для шестерыхъ людей. А, безбожникъ! Такъ, такъ тебѣ и слѣдуетъ!.. Ха-ха-ха!
   Но вдругъ среди радостнаго смѣха онъ остановился и, сдѣлавъ грустную физіономію, обратился къ вице-судьѣ.
   -- Боже мой! Какъ отвратительна природа человѣка и какъ силенъ нечистый духъ! Я долженъ буду со слезами молиться, чтобы омыть тяжкій грѣхъ, въ который я впалъ. Я возрадовался несчастію ближняго. Пусть только комитатъ также, какъ до сихъ поръ, стоитъ на сторожѣ общественной нравственности и караетъ соблазнителей... Ну, а ужь я буду поститься и молиться, чтобы Господь помиловалъ моего сосѣда и направилъ его на истинный путь. И больше не будетъ моихъ жалобъ въ комитатскій судъ.
   -- Гм... проворчалъ присяжный и прибавилъ:-- Безбожникъ Топанди такъ насъ накормилъ и напоилъ, что мы охотно попостимся вмѣстѣ съ вами...
   -- Ахъ, вотъ что! съ любопытствомъ замѣтилъ Шарвельди;-- вы говорите, накормилъ и напоилъ? Да, да, у него всегда такъ. Столы накрыты, приходи кто хочешь, набивай утробу и уходи...
   -- Тѣмъ лучше для сосѣдей, прибавилъ весело Букаи.-- А впрочемъ, знаете что: я, пожалуй, готовъ съ вами и попоститься, да неразсердилась бы почтеннѣйшая Боришъ, если мы не попробуемъ ея обѣда? Вонъ господинъ Миклошъ, тотъ очень утомился, и пожалуй, предпочелъ бы заснуть, а я ужь готовъ поститься...
   -- Господинъ судья утомился! Ахъ, Боже мой! Правда, правда! Служба вещь тяжелая. Усердіе и ревность къ добру легко изнуряютъ человѣка. Люди этого не понимаютъ, но я понимаю...
   Кончилось на томъ, что Дарсеги Миклоша проводили въ маленькую, сосѣднюю, полутемную комнату, гдѣ онъ могъ опочить на довольно жесткой скамьѣ, обитой коленкоромъ и называвшейся поэтому софой. По крайней мѣрѣ, въ утѣшеніе ему, оставалась возможность снять съ себя цѣпи собственной элегантности въ видѣ тѣсной въ обтяжку аттилы и еще болѣе тѣсныхъ сапогъ и мечтать, привалившись спиной къ стѣнѣ о прекрасной сестрѣ Топанди, вплоть до той минуты, когда имѣли появиться пандуры съ докладомъ, что шесть душъ, которыя комитатъ постановилъ вырвать изъ тьмы язычества, готовы тронуться въ путь.
   Букаи Ференцъ, соглашаясь обѣдать съ Шарвельди, не предвидѣлъ одного обстоятельства.
   Чистокровный мадьяръ, за весьма ничтожными исключеніями, обладаетъ однимъ свойствомъ, котораго до сихъ поръ не касались ни поэты, ни историческіе изслѣдователи. Эта особенность заключается въ томъ, что его желудокъ не можетъ воспринимать нѣкоторыхъ предметовъ, которые, служа очень хорошей пищей для другихъ народовъ, для него составляютъ ядъ. Вотъ почему, между прочимъ, еще Верешмарти, великій венгерскій поэтъ, пѣлъ венгру:
   
   Здѣсь твое законное мѣсто,
   Ибо кромѣ этого, нѣтъ для тебя мѣста на всей землѣ!
   
   На чужбинѣ мадьяръ сохнетъ и страдаетъ, хотя бы его окружала сказочная роскошь, хотя бы люди носили его на рукахъ, какъ жупана при принятіи должности. Его постоянно нѣчто несокрушимое, непреодолимое гонитъ на родину. Это нѣчто -- масло!
   Масло для мадьярскаго желудка -- ядъ. Отъ масла, по убѣжденію мадьяра, идутъ всѣ болѣзни, и если ему доведется попасть къ хозяйкѣ, которая вмѣсто венгерскаго свинаго сала, или говяжьяго жира, жаритъ и варитъ на маслѣ, можно быть увѣреннымъ, что въ этомъ домѣ мадьяръ больше обѣдать не будетъ.
   Начиная отъ раковаго супа и до тѣхъ окуней, которые жарились въ то время, когда чиновники короны стояли у забаррикадированной калитки Шарвельди, все было на маслѣ! Даже "знаменитыя венгерскія клюски" или какъ зовутъ ихъ славяне "галушки", чудное блюдо, основанное на тѣхъ же элементахъ, что у италіанцевъ макароны съ сыромъ, было приготовлено не на поджаренныхъ кусочкахъ сала, а отравлено масломъ. Милосердый Боже! Неужели эти люди творятъ подобное безобразіе ради угожденія Тебѣ!
   Грустный сидѣлъ надъ "клюсками" Букаи Ференцъ, пошевеливая ихъ вилкой и не рѣшаясь положить въ ротъ, когда вернулся вице-судья, которому не удалось даже задремать отъ жесткости лавки, и Боришъ внесла черный кофе.
   -- Ага, милостивые господа мои! Даже "клюсокъ" не изволили попробовать, язвительно начала почтенная домоправительница.
   Напрасно присяжный толковалъ ей, что въ такой жаръ не можетъ быть аппетита и т. п., не помогло ничего. Боришъ гнѣвно схватила со стола блюдо съ знаменитымъ венгерскимъ пирожнымъ, всмотрѣлась пытливымъ взоромъ въ господъ legale testimonium и сказала:
   -- Знаю, знаю, отчего у васъ нѣтъ аппетита, и ничего не нашли вы себѣ по вкусу. Васъ тамъ должно быть хорошо накормила проклятая цыганка!
   Цыганка! Черный кофе сталъ неожиданно костью поперекъ горла обоимъ чиновникамъ. Букаи едва не поперхнулся имъ отъ смѣха, Дарсеги -- отъ изумленія.
   Цыганка! Дарсеги Миклошъ окаменѣлъ на своемъ стулѣ и устремилъ пораженный взоръ на мстительную Эвмениду, которой напрасно Шарвельди дѣлалъ знаки.
   -- Еще бы! цыганка конечно лучше можетъ вамъ услужить, чѣмъ добрая католичка. Она и на цимбалкахъ вамъ съиграетъ, и споетъ. Ну ужь мнѣ, разумѣется, куда же!
   Богъ вѣсть, чего еще не наговорила бы нашимъ героямъ почтенная католичка, еслибы вдругъ ея гнѣвъ не принялъ другаго направленія, и Шарвельди не оказался своего рода громоотводомъ. Онъ рѣшился замѣтить ей, что неловко въ присутствіи членовъ комитатскаго суда выражаться такимъ образомъ, и вѣроятно былъ не радъ, что это сказалъ. Боришъ набросилась на него, какъ львица:
   -- Еслибъ вы не были такимъ скрягой и фарисеемъ, меня бы такъ не осрамили, повѣрьте. Съ чего вы ѣдите постное?
   Гнѣвная рѣчь домоправительницы была прервана появленіемъ старшаго пандура съ заявленіемъ, что все готово въ путь и что экипажъ, подмазанный его стараніемъ и мазью высокоблагороднаго господина Топанди, поданъ къ воротамъ. Боришъ набросилась и на это скромное орудіе власти. Съ блюдомъ "клюсокъ" въ рукахъ она повернулась къ капралу и начала изливать на него остатокъ своего гнѣва, называя его пьяницей, который готовъ и еще просить вина, несмотря на то, что цыганка у Топанди налила ему уже полные глаза.
   Когда оффиціальный поѣздъ трогался отъ воротъ, Боришъ не утерпѣла, чтобъ не крикнуть на прощанье.
   -- Въ другой разъ, господа, вамъ сюда заѣзжать не зачѣмъ. Нечего пускать пыль людямъ въ глаза, а ужь вы поѣзжайте прямо къ цыганкѣ, тамъ и пируйте.
   Хотя Дарсеги Миклошъ, сидя въ экипажѣ, и чувствовалъ себя въ положеніи человѣка, спрятавшагося подъ крышу во время неожиданнаго ливня, но страшный камень давилъ ему сердце, и какъ только кони, хорошо подкормленные овсомъ Топанди, вывезли изъ усадьбы Шарвельди на большую дорогу обратился несмѣло къ присяжному.
   -- Урамъ-батямъ, да неужели же эта прекрасная дѣвушка дѣйствительно цыганка?
   -- Вѣрно, урамъ-öчомъ!
   -- Но какже Топанди представлялъ ее какъ сестру?
   -- Да такъ! Сестра по Христу, вѣрнѣе сестра по человѣчеству, потому что именно она то кажется и есть язычница.
   -- Боже мой! вздохнулъ Миклошъ и прибавилъ жалобно: Отчего же вы мнѣ раньше этого не сказали?
   -- Да вѣдь вы же меня не спрашивали!
   -- Такъ вы надъ этимъ смѣялись тогда на лугу?
   -- Надъ этимъ самымъ, урамъ-öчомъ.
   -- Ахъ, урамъ-батямъ, убитымъ тономъ произнесъ судья и покраснѣлъ. Не разсказывайте пожалуйста никому, что я у нея цѣловалъ руку.
   

XII.
Опять разсказъ Иштванека.

   "...Сначала дядя Бальнокхази приглашалъ меня каждое воскресенье. Затѣмъ я приходилъ, не дожидаясь приглашенія. Находилась свободная минута, и я отправлялся туда.
   Я оправдывалъ свои частыя посѣщенія необходимостью видѣться съ братомъ. Но были и другіе не менѣе важные поводы; такъ мнѣ было нужно упражняться въ музыкѣ и лучше всего для этого было акомпанировать кузинѣ Меленѣ съ шести до восьми вечера. Но самымъ притягательнымъ для меня было -- улучить случай потанцовать съ нею.
   У Бальнокхази бывало множество гостей, большею частію молодежь. Я не помню теперь даже и половины фамилій, также какъ совершенно не знаю, что это были за люди и откуда. Но все это были прекрасные танцоры, элегантные и веселые молодые люди. Танцы поэтому устраивались чуть не каждый день.
   Мелена была довольно часто моею дамой. Больше всего любилъ я танцовать съ нею вальсъ, который она также любила и въ которомъ была чрезвычайно изящна. Совсѣмъ еще юный, я предпочиталъ вальсъ напримѣръ кадрили, потому что въ немъ тѣснѣе и ближе сходишься съ своей дамой, и не чувствуешь никакой посторонней помѣхи. Какъ кажется, и моя крошка-кузина любила вальсъ по этой же причинѣ.
   Танцовали, повторяю, у Бальнокхази часто уже потому, что въ нашемъ тѣсномъ кружкѣ было шестеро танцующихъ: m-lle Матильда, Мелена, Роландъ, я и еще молодой человѣкъ Джали-Пэпи, сынъ товарища и друга дяди.
   Этотъ Пэпи (уменьшительное отъ Іосифъ) былъ собственно не мадьяръ, а полурумынъ, полунѣмецъ. Отецъ его занималъ какое-то мѣсто въ дипломатическомъ корпусѣ въ Вѣнѣ, мать была раньше балетной танцовщицей придворнаго театра, о чемъ, впрочемъ, я узналъ позднѣіе.
   Джали-Пэпи можно бы было назвать очень красивымъ молодымъ человѣкомъ, еслибъ онъ не былъ такъ миніатюренъ. Вмѣстѣ съ Роландомъ, онъ слушалъ право и былъ уже на послѣднемъ курсѣ. Ростомъ онъ былъ съ меня. Ловкая фигурка, личико крошечное и совершенно женское, маленькій ротъ и розовыя губы дѣлали его похожимъ на барышню и, однако, ни изъ чьихъ устъ не слыхалъ я столько самыхъ отборныхъ гадостей, какъ изъ этихъ нѣжныхъ коралловыхъ губокъ.
   Въ сущности я ужасно завидовалъ этому маленькому человѣчку. Онъ умѣлъ замѣчательно себя держать и не былъ въ затрудненіи ни при какихъ обстоятельствахъ. Въ особенности былъ онъ свободенъ, изященъ и непринужденъ съ женщинами. Да и вообще, что бы онъ ни дѣлалъ, гдѣ бы ни находился, какую бы позу ни принималъ, все и всегда къ нему шло. И онъ понималъ, и сознавалъ это, не впадая ни въ искусственность, ни въ кокетство.
   Я завидовалъ ему и считалъ его до извѣстной степени идеаломъ свѣтскаго человѣка.
   Одно, что мнѣ ужасно не нравилось въ Пэпи, это то, что онъ слишкомъ любовался моей маленькой кузиночкой и даже ухаживалъ за ней. Ухаживанье было, разумѣется, самое невинное, но оно оскорбляло меня тѣмъ, что въ немъ я видѣлъ нарушеніе товарищескаго чувства. Вѣдь долженъ же былъ Пэпи и понимать, въ какихъ отношеніяхъ нахожусь я съ Меленой.
   Я рѣшительно не помню, что у насъ вышло однажды, но я не вытерпѣлъ и, взявъ Пэпи за плеча довольно безцеремонно, отстранилъ его отъ кузины. Пэпи смолчалъ, а я и Мелена были очень довольны моимъ геройствомъ. Въ самомъ дѣлѣ, я былъ простымъ гимназистомъ низшихъ классовъ, онъ былъ студентомъ послѣдняго курса. Развѣ же это не геройство?
   Въ этотъ вечеръ мы долго танцовали, а когда гости разошлись, зашли на минуту въ комнату Роланда.
   Я былъ увѣренъ, что Пэпи мнѣ этого не спуститъ, и потому на всякій случай готовился къ борьбѣ, намѣреваясь хорошенько оттузить моего соперника. Но, къ моему удивленію, онъ обратилъ все дѣло въ шутку и, растянувшись комфортабельно на братниной постели, сказалъ улыбаясь Роланду:
   -- Вообрази себѣ, этотъ мальчишка уже ревнуетъ къ Меленѣ!
   Роландъ также разсмѣялся.
   Да пожалуй и въ самомъ дѣлѣ было смѣшно. Ребенокъ ревнуетъ къ другому ребенку. Но однако во мнѣ сидѣлъ не только ревнивецъ, но и рыцарь. Я не помню, гдѣ, но я уже читалъ, что порядочные люди такихъ шутокъ не допускаютъ.
   -- Вотъ что, господинъ Джали, воскликнулъ я, дрожа отъ гнѣва, если вы еще разъ произнесете подобнымъ тономъ имя моей кузины...
   Взрывъ хохота обоихъ Роланда и Пэпи прервалъ мою грозную рѣчь.
   -- Ей Богу, Роландъ, изъ этого Пишты выйдетъ современемъ молодчина. Посмотри, еще тебѣ придется выпутывать его изъ разныхъ исторій. Вотъ погоди, научится курить трубку и станетъ ревнивъ, какъ Отелло.
   Вмѣсто отвѣта я подошелъ къ комоду, гдѣ стояла коллекція трубокъ Роланда и прекрасный табакъ въ круглой коробкѣ, набилъ одну изъ трубокъ и закурилъ.
   -- Эй, эй, дитя, перестань, издѣвался надо мной Пэпи. Роландъ, отбери у него, дружище, трубку, смотри, уже онъ блѣднѣетъ!
   Но я и не думалъ перестать. Дымъ одурялъ меня, щппалъ языкъ и глаза, но я мужественно тянулъ изъ чубука, пока не захрипѣло на днѣ и не кончился весь табакъ.
   Такимъ образомъ я переступилъ грань, сзади которой лежитъ дѣтство, а впереди безъ всякаго промежуточнаго перехода -- мужество. Но признаюсь, мнѣ было скверно, и я усиливался удержать тошноту.
   -- Выпей стаканъ воды, замѣтилъ Роландъ, все время смотрѣвшій на меня пристально, но спокойно.
   -- Совершенно лишнее, отвѣчалъ я.
   -- Ну, такъ иди домой, и такъ ужь поздно.
   Я чувствовалъ себя совершенно пьянымъ. Въ головѣ кружилось, виски стучали, грудь ныла, я едва не падалъ отъ слабости.
   -- Можетъ быть, куренье пробудило въ тебѣ аппетитъ? Не хочешь ли ты съѣсть чего-нибудь?
   -- Совершенно вѣрно! Я бы съ удовольствіемъ закусилъ такимъ пряничнымъ джентльменомъ, какъ Джали-Пэпи.
   Роландъ покатился отъ хохота.
   -- Пряничнымъ джентльменомъ! Ну, признаюсь, охарактеризовалъ! Замѣчательно мѣтко!
   Заставить Роланда такъ одобрить и такъ разсмѣяться было большимъ для меня счастіемъ, и я почувствовалъ приливъ гордости. Наоборотъ, Пэпи былъ видимо смущенъ.
   -- Ахъ, старикъ, старикъ! (такъ звалъ онъ меня всегда, когда переходилъ на болѣе серьезный тонъ) пожалуйста не ревнуй ты меня къ своей дѣвочкѣ! Вотъ еслибъ меня ревновалъ Роландъ, это бы было другое дѣло. Съ нимъ мы дѣйствительно соперники, потому что намъ обоимъ нравится одна и та же особа. Да только это не дочь, а мамаша. Ужь если старикъ дядя съ подвитымъ паричкомъ и крашеными усами не ревнуетъ, то тебѣ-то безпокоиться не изъ-за чего.
   Вотъ когда поразилъ онъ меня въ самое сердце! Я былъ увѣренъ, что за подобныя слова, столь оскорбительныя для нашей родственницы, Роландъ по меньшей мѣрѣ вышвырнетъ нахала за дверь. Но вмѣсто этого онъ произнесъ недовольнымъ тономъ:
   -- Ну для чего говорить подобныя вещи?
   На это Пэпи не обратилъ никакого вниманія.
   -- Такъ, такъ, другъ мой Пишта, продолжалъ онъ. Вѣрь мнѣ, что и твоя роль около Мелены будетъ когда-нибудь гораздо благодарнѣе. Пусть только выйдетъ замужъ за какого-нибудь совѣтника!..
   Я схватилъ шапку и выбѣжалъ на улицу. Подобный цинизмъ былъ для меня совершенной новостью. Я былъ глубоко оскорбленъ, опозоренъ, несчастливъ. Табакъ отравилъ мое тѣло, слова -- душу.
   Развѣ я могъ относиться спокойно къ мысли, что Роландъ любитъ женщину, которая принадлежитъ другому? Среди порядочнаго круга, въ которомъ я былъ воспитанъ, я никогда не слыхалъ ни о чемъ подобномъ.
   Роландъ былъ очевидно немного смущенъ послѣдними словами Пэпи. Онъ бѣгло взглянулъ на меня, когда я уходилъ, и въ смущеніи опустилъ глаза. Онъ не возражалъ, онъ не сердился!!.. Эта мысль обдавала меня холодомъ.
   Почти шатаясь, дошелъ я до дому. Ворота съ улицы были уже давно заперты. Я долженъ былъ обойти къ дверямъ булочной, которыя я надѣялся отворить потихоньку, чтобы не зазвонилъ звонокъ. Но пекарь Фроммъ былъ лично тамъ и ждалъ меня, мрачный, какъ туча.
   -- Discipulus negligens! Знаешь ли ты, quota hora? Шляться Богъ знаетъ гдѣ и ежедневно просиживать до десяти часовъ вечера, hoc non pergit. Scio, scio, что ты скажешь въ свое оправданіе? Что ты былъ у господина совѣтника? Для меня это ununi et idem. Твоя обязанность -- сидѣть дома и учить уроки. Тотъ вонъ другой asinus съ самаго обѣда долбитъ заданное, а ты даже и въ книжку не заглянулъ! Хуже его осломъ желаешь быть? Говорю тебѣ въ послѣдній разъ semel propter semper, кончена твоя масляница. Больше на танцы не смѣть ходить. Если ты еще разъ вернешься въ такую пору, ego tibi musicabo. А теперь маршъ на верхъ! Dixi.
   Старый Марцинъ, нетерпѣливо подвигавшій свою ермолку движеніемъ кожи на головѣ, тронулся послѣ этой проповѣди наверхъ съ подсвѣчникомъ въ рукѣ, чтобы посвѣтить мнѣ по крутымъ ступенямъ лѣстницы и темному корридору. Онъ шелъ и мурлыкалъ себѣ подъ носъ юмористическую пѣсенку изъ своего неистощимаго запаса. Въ этой пѣсенкѣ гимназистамъ-классикамъ совѣтывалось танцовать до утра, ибо кто приходитъ въ одиннадцатомъ часу домой, тотъ теряетъ хорошую компанію и получаетъ нагоняй.
   -- Спокойной ночи, господинъ поджупанъ, крикнулъ онъ, уходя.
   Генрихъ сидѣлъ надъ своими уроками, которые по-прежнему не укладывались въ его головѣ. Но я не чувствовалъ къ нему ни малѣйшаго сожалѣнія. Я былъ самъ глубоко несчастенъ и нравственно убитъ.
   -- Servus, Иштвани, привѣтствовалъ меня весело Генрихъ. Однако, братъ, возвращаешься ты поздненько, а тутъ для тебя приготовлена куча работы. Я свою ужь почти кончилъ. Признаться сказать, я боялся, что ты не успѣешь ничего сдѣлать, и потому написалъ за тебя extemporalia. На, получи!
   И онъ протянулъ мнѣ исписанную бумажку.
   -- Ты только просмотри, хорошо ли?
   Дальше мое униженіе идти не могло. Этотъ тупица, которому все давалось съ такими усиліями, на котораго я смотрѣлъ съ презрѣніемъ, уже обгонялъ меня и писалъ за меня extemporalia!
   До чего же это дойдетъ, если такъ?
   -- А кромѣ того, тебя ждетъ пріятный сюрпризъ, прибавилъ Генрихъ, вынувъ что-то изъ комода и тщательно зажимая въ рукѣ. Ну-ка, угадай!
   -- Ахъ, оставь шутки! Ну какое мнѣ дѣло?
   Я былъ такъ нравственно измученъ, что желалъ лишь одного -- поскорѣе заснуть.
   -- Какъ какое дѣло? почти закричалъ Генрихъ. Мы получили отъ Фанни большое письмо; тамъ есть для тебя приписка по-венгерски. Пишетъ, что ужасно полюбила твою мать.
   Это извѣстіе сразу привело меня въ себя и заставило мгновенно перенестись всѣмъ сердцемъ домой.
   -- Давай, давай скорѣй!
   -- Ага! Я зналъ, что тебѣ это будетъ пріятно.
   Я вырвалъ у него письмо
   Взглянувъ на вторую страницу, написанную по-венгерски, я былъ удивленъ быстрыми успѣхами Фанни. Она извѣщала, что меня по-прежнему любитъ, что бѣдная матушка очень скучаетъ, особенно потому, что такъ рѣдко получаетъ письма. Ее это такъ разстраиваетъ, что когда приходятъ письма изъ дома Фромма къ ней, она, чтобы утѣшить мать, рѣшается на маленькій подлогъ: пишетъ нѣсколько словъ по-нѣмецки, какъ будто отъ меня и несетъ ихъ показать матери. Моего нѣмецкаго почерка все равно дома еще не видали. Фанни умоляла писать чаще и обстоятельнѣе.
   Мое сердце лопалось отъ горя и стыда. Наконецъ, я не выдержалъ и заплакалъ надъ письмомъ. Бѣдная мать! Я становлюсь большою дрянью, забывая тебя, бабушку и нашъ родной домъ. Простите ли вы меня, мои дорогія?
   Слезы облегчили меня. Я прижалъ къ губамъ это дорогое письмо и попросилъ Генриха мнѣ его отдать совсѣмъ. Добродушный малый согласился, за что я его расцѣловалъ.
   Съ тѣхъ поръ погибло много историческихъ документовъ, но это письмо я храню свято.
   Я все исправлю, все заглажу, воскликнулъ я въ припадкѣ энтузіазма. Хоть ночь просижу, но работу всю кончу. Спасибо, дорогой, за твои хлопоты, но твои extemporalia я принять не могу. Конецъ! Теперь я совсѣмъ другой человѣкъ!
   -- Все это хорошо и дай тебѣ Богъ выдержать, да вотъ бѣда, свѣча кончается, бабушка спитъ, и новой достать не откуда, Если хочешь учиться, иди въ булочную. Тамъ свѣтло и будутъ работать всю ночь.
   Я пошелъ къ колодцу, умылся холодной, какъ ледъ, водой и облилъ ей голову и затѣмъ упросилъ стараго Марцина очистить мнѣ уголокъ стола въ пекарнѣ. Моя барская гордость исчезла безслѣдно, во мнѣ совершался какой-то нравственный переворотъ.
   Къ утру моя работа была окончена, хотя мнѣ мѣшали -- Марцинъ своими остротами, рабочіе хоровымъ пѣніемъ. Это утро было, какъ сейчасъ помню, воскресенье.
   Колокола весело звонили, звонъ этотъ разстилался у меня по душѣ. Я вышелъ на улицу и какъ разъ встрѣтился съ Джали-Пэпи.
   -- Ну что, старикъ, придешь сегодня къ своей Дульчинеѣ?
   -- Нѣтъ, отвѣчалъ я. У меня много работы.
   Пэпи громко расхохотался.
   -- Похвально, старикъ, похвально!
   Странно. Этотъ смѣхъ меня не волновалъ вовсе и не раздражалъ.
   -- Приходи попозднѣе, когда кончишь, крикнулъ онъ весело.
   -- Нѣтъ. Потомъ я буду писать къ матери.
   Должно быть какой-нибудь добрый духъ подшепнулъ ему не засмѣяться и не сдѣлать никакого юмористическаго замѣчанія. Иначе ему не миновать бы крѣпчайшей оплеухи, даромъ что я былъ всего гимназистъ, а онъ уже студентъ, да еще на послѣднемъ курсѣ.

КОНЕЦЪ ПЕРВОЙ ЧАСТИ.

   

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

I.

   Однажды вечеромъ пришелъ ко мнѣ Роландъ и, положивъ на столъ порядочно-толстую тетрадку, исписанную мелкимъ письмомъ, сказалъ:
   -- Перепиши это пожалуйста получше; никому не показывай, а когда кончишь, запри и копію и оригиналъ въ свой сундучекъ. Утромъ рано я зайду.
   Я сейчасъ же сѣлъ за работу и не вставалъ отъ стола, пока не кончилъ всего, а переписывать приходилось больше пяти листовъ.
   Утромъ рано пришелъ Роландъ, просмотрѣлъ мою работу, похвалилъ и подалъ мнѣ пять серебряныхъ цваацигеровъ.
   -- Что это значитъ? спросилъ я.
   -- Получай безъ церемоніи, отвѣчалъ онъ. Это плачу не я, а другая личность и притомъ это не подарокъ, а условленная плата за работу. Каждый трудъ долженъ быть вознагражденъ. Мы условились, что ты будешь получать по цванцигеру за листъ, конечно, если будетъ переписано порядочно и безъ ошибокъ. Работаешь не ты одинъ, но также нѣсколько твоихъ товарищей.
   Эти объясненія удовлетворили меня, и я радовался моему заработку. Вообще въ денежныхъ дѣлахъ я былъ очень щекотливъ и мнѣ было ужасно трудно принять что-нибудь отъ кого-нибудь за исключеніемъ, понятно, матери и бабушки. Но за то какая прелесть -- заработанныя деньги! Я былъ ужасно счастливъ, сорвавъ собственными руками этотъ первый плодъ съ древа жизни.
   Поэтому я охотно принялъ работу, и съ тѣхъ поръ Роландъ постоянно приходилъ ко мнѣ черезъ день въ семь часовъ. Онъ передавалъ мнѣ оригиналъ, писанный его почеркомъ, а на другое утро забиралъ по-прежнему и оригиналъ, и копію.
   Писалъ я по ночамъ, когда Генрихъ спалъ, хотя въ сущности эта предосторожность была излишнею, ибо мой товарищъ не понималъ ни слова по-венгерски.
   Но что же заключали въ себѣ эти таинственныя бумаги?
   Это были протоколы засѣданій сейма.
   Происходило это въ 1836 году. Тогда не въ обычаѣ было оглашать то, что происходило на сеймѣ, и страна узнавала только о принятыхъ постановленіяхъ. Немногочисленныя, едва влачившія свое существованіе венгерскія газеты преподносили своей публикѣ такія вещи, напримѣръ, подробное описаніе дѣяній убитаго въ 1835 году испанскаго карлиста донъ-Томмазо Зумала Каррекви и ничего не сообщали о томъ, что дѣлалось въ Венгріи.
   Поэтому интересовавшаяся дѣлами свой родины публика должна была помогать себѣ, какъ умѣла.
   Такъ какъ въ то время стенографія въ Венгріи была еще неизвѣстна, то обыкновенно четверо молодыхъ людей, умѣвшихъ быстро записывать, усаживались на галлереѣ и записывали рѣчи, насколько хватало умѣнья. По окончаніи засѣданія всѣ четыре записи свѣрялись между собою, взаимно поправлялись и пополнялись. Затѣмъ добровольные секретари переписывали все въ четырехъ экземплярахъ, и каждый старался свой экземпляръ дать переписать возможно большему числу лицъ. Такимъ образомъ протоколы парламента расходились по всей странѣ, усердные политики ихъ тщательно сохраняли, и во многихъ домахъ эти тетрадки существуютъ и до сихъ поръ.
   Эта переписка произвела на меня чарующее впечатлѣніе. Передо мною открывался совершенно иной міръ, въ головѣ рождались новыя идеи, въ сердцѣ шевелились новыя чувства.
   Новый міръ, поднимавшій передо мною свою завѣсу, назывался венгерской родиной. Съ любопытствомъ прислушивался я къ голосамъ изъ этого міра. До сихъ поръ обо всемъ этомъ я не имѣлъ ни малѣйшаго понятія, теперь же пристрастился до того, что съ наслажденіемъ просиживалъ надъ работой цѣлыя ночи. Выраженія, которыя я переписывалъ, вырѣзались, какъ на мраморѣ, въ впечатлительной душѣ ребенка. Это было серьезное политическое воспитаніе, и не одинъ я получилъ его въ ту эпоху.
   До сихъ поръ еще живо представляется мнѣ картина совершавшагося переворота въ умахъ молодежи. Тѣ самые юноши, которые когда-то ничего инаго не знали, кромѣ пьянства и сомнительныхъ развлеченій, собирались теперь на серьезныя бесѣды и обсуждали текущіе политическіе вопросы. Появлялись въ изобиліи политическія стихотворенія, которыя, разумѣется, также переписывались. Нужно было видѣть, съ какимъ одушевленіемъ читали и декламировали ихъ не только взрослые, но даже дѣти.
   Одного мѣсяца было для меня совершенно достаточно, чтобы я съ презрѣніемъ сталъ смотрѣть на мои прежніе бюрократическіе идеалы и мечтать о совершенно иномъ, по тогдашнему моему взгляду, неизмѣримо болѣе возвышенномъ и благородномъ. Пусть даже чинъ королевскаго совѣтника могъ покорить для меня сердце кузины Мелены, для меня, въ моемъ новомъ настроеніи, даже она утратила повидимому цѣну. Равнымъ образомъ, потерялъ для меня всякое обаяніе мой недавній предметъ зависти, Джали-Пэпи.
   Но вотъ, совершенно неожиданно, школьное начальство открыло происхожденіе многочисленныхъ протоколовъ сейма. Сначала напали на слѣдъ только переписчиковъ-лицеистовъ. Сдѣланъ ли былъ доносъ, или узнали наши почерки, но вызвали двадцать съ чѣмъ-то человѣкъ, въ томъ числѣ и меня. Намъ приходилось предстать передъ смѣшанной судебной коммисіей, такъ какъ въ намѣстничествѣ къ дѣлу отнеслись очень серьезно.
   -- Вотъ какія сѣмена разсѣваются между молодежью, говорили въ нѣкоторыхъ консервативныхъ кругахъ.
   -- Если мальчишки будутъ заниматься политикой и контролировать власти, то до чего мы дойдемъ?
   Словомъ, переполохъ былъ большой. Помнится, лично я ничуть не струсилъ и не упалъ духомъ. Не буду хвалиться своимъ мужествомъ, такъ какъ моя храбрость проистекала отъ двухъ причинъ. Во-первыхъ, хоть и ребенокъ, я отлично понималъ, что за переписку чего бы то ни было, ради заработка, никакого серьезнаго наказанія быть не можетъ, во-вторыхъ, университетская молодежь, которая могла ожидать наказаній гораздо болѣе строгихъ, ибо являлась въ настоящемъ случаѣ зачинщицей, вела себя съ большимъ достоинствомъ и не пугалась ничего. Это обстоятельство неотразимо дѣйствовало и на насъ, младшихъ.
   Въ день перваго засѣданія коммисіи, городъ принялъ торжественный видъ. По улицамъ были даже разставлены войска, такъ какъ прошелъ слухъ, будто парламентская молодежь имѣетъ намѣреніе силой освободить обвиняемыхъ.
   Въ нашемъ лицеѣ лекціи были прекращены, въ корридорахъ было пусто, и только большая зала была приготовлена для обвиняемыхъ и судей.
   Я почти удивлялся себѣ, что не ощущалъ никакого страха, даже въ тѣ минуты, когда въ ожиданіи допроса сидѣлъ подъ стражей въ вестибюлѣ лицея, а между тѣмъ мнѣ приходилось бояться не только за себя, но и за Роланда, ибо насъ обоихъ могли по-просту исключить.
   Когда-то эта мысль приводила меня въ трепетъ. Разсказывали, что при подобныхъ экзекуціяхъ было въ обычаѣ бить въ разбитый колоколъ для объявленія всему городу, что въ тотъ моментъ товарищи провожаютъ за городскую черту изгоняемаго, распѣвая хоромъ особую покаянную пѣсню. Разсказывали дальше, что такой выгнанный становится скитальцемъ на всю жизнь, такъ какъ ни въ какую другую школу его не примутъ, а въ родительскій домъ онъ не смѣетъ вернуться отъ стыда.
   Теперь, при этой мысли я только пожималъ плечами.
   Я твердо рѣшился вынести все, не унижаться и не просить снисхожденія.
   Я сидѣлъ, а мимо меня проходили профессора, направляясь въ совѣщательный домъ. Каждаго изъ нихъ, по привычкѣ, я привѣтствовалъ вѣжливымъ поклономъ. Многіе проходили, не обращая на меня никакого вниманія. Но когда появился Шмуккъ и увидѣлъ меня стоящаго у окна, онъ подошелъ ко мнѣ, ласково улыбнулся, погладилъ меня по головѣ и сказалъ:
   -- Ахъ, ахъ! дорогое дитя мое, и ты сюда попалъ? Ну будь покоенъ и не бойся ничего. Только слѣди за мной и слушайся моихъ указаній. Я сдѣлаю для тебя все, что будетъ возможно; такъ я обѣщалъ твоей бабушкѣ. Боже мой, какъ бы горевала и плакала твоя бѣдная мама, еслибъ знала, въ какое положеніе ты попалъ! Ну, однако, не робѣй, дитя мое, ничего худаго не случится. Я буду оберегать тебя, какъ родной отецъ.
   Я былъ очень доволенъ, когда Шмуккъ ушелъ, такъ какъ у него была способность растрогать меня, а мнѣ именно теперь хотѣлось быть твердымъ.
   Черезъ нѣсколько времени появился самъ директоръ. Увидавъ меня, онъ закричалъ сурово:
   -- Ага! Знаменитый скрипачъ! Ну-съ, посмотримъ твою цыганскую натуру!
   Это обращеніе было мнѣ въ тысячу разъ пріятнѣе.
   -- Вотъ я вамъ покажу ужо мою цыганскую натуру, подумалъ я, и ко мнѣ сразу вернулось полное присутствіе духа.
   Началось засѣданіе. Обвиняемыхъ вызывали къ судьямъ по одному, и по одному же выпроваживали изъ залы и запирали отдѣльно отъ другихъ, вѣроятно, чтобы не разсказали товарищамъ, о чемъ ихъ спрашивали. Изъ обвиняемыхъ я не былъ знакомъ почти ни съ кѣмъ, такъ какъ все это были ученики по классамъ старше меня. Но у меня было довольно времени, чтобы наблюдать за выраженіемъ лицъ возвращающихся. Всѣ они были необычайно возбуждены и взволнованы. Каждое лицо видимо сохраняло то выраженіе, которое имѣло въ моментъ допроса. У нѣкоторыхъ это выраженіе было смѣлымъ и вызывающимъ, у другихъ -- тревожнымъ и безпокойнымъ. Нѣкоторые горько улыбались, другіе, повидимому, не смѣли поднять глазъ и взглянуть на товарищей. Но волненіе и возбужденное нервное состояніе всей молодежи безъ исключенія составляли рѣзкій контрастъ съ равнодушнымъ, почти сонливымъ настроеніемъ профессоровъ.
   Я былъ очень обрадованъ, узнавъ, что Роланда между обвиняемыми не было. Значитъ, одинъ изъ главныхъ зачинщиковъ остался неизвѣстнымъ.
   Меня оставили почти къ самому концу допроса. Очевидно, старались узнать, кто давалъ оригиналъ для переписки. Я стоялъ послѣднимъ въ этой цѣпи. Дальше шелъ уже Роландъ.
   И вотъ, именно на мнѣ-то оборвется эта цѣпь. Роландъ будетъ спасенъ. Такъ было безповоротно рѣшено мной въ первую же минуту.
   Когда, наконецъ, дошла до меня очередь, я не помышлялъ уже ни о матери, ни о бабушкѣ, чувствуя всѣмъ существомъ своимъ, только одно, именно, что я обязанъ выгородить и защитить Роланда. Мнѣ казалось въ эту минуту, что мое "я" и физическое и нравственное было выковано изъ желѣза. Пусть куютъ меня хоть десятью молотами. Такъ размышлялъ я, входя въ залу и чувствуя себя гордымъ и спокойнымъ, какъ тріумфаторъ.
   -- Аронфи Иштванъ, началъ торжественно директоръ, кто это писалъ?
   -- Я.
   -- Пріятно слышать, что ты признался сразу; по крайней мѣрѣ не приходится доказывать тебѣ, что ты лжешь, какъ другіе. Зачѣмъ ты это писалъ?
   -- Я этимъ заработывалъ деньги.
   Одинъ изъ профессоровъ громко засмѣялся, другой гнѣвно ударилъ кулакомъ по столу, третій, сморщивъ брови, чинилъ перо. Шмуккъ сидѣлъ въ креслѣ, сладко улыбаясь и играя жирными пальцами сложенныхъ рукъ.
   -- Аронфи Иштванъ, снова обратился ко мнѣ директоръ, ты не понялъ вопроса. Намъ не то важно знать, получалъ ли ты деньги за работу, или нѣтъ; намъ важно знать, на какомъ основаніи рѣшился ты принять подобную работу?
   -- Извините, господинъ директоръ, отвѣчалъ я,-- я отвѣчалъ именно на вашъ вопросъ. Мнѣ предлагали заработокъ, и я его принялъ, не видя въ этомъ ничего противузаконнаго.
   -- Развѣ ты не зналъ, что это вещи запрещенныя?
   -- Помилуйте, господинъ директоръ, я даже представить себѣ не могу, чтобы было запрещено переписывать то, что разрѣшено говорить въ присутствіи намѣстника, высшихъ чиновниковъ имперіи и многочисленной публики!
   При этомъ отвѣтѣ одинъ изъ профессоровъ помоложе закашлялся довольно неестественно, какъ бы заглушая вырвавшійся смѣхъ. Директоръ строго посмотрѣлъ на него и сердито оборвалъ меня:
   -- Безъ разсужденій!
   Но это гнѣвное восклицаніе имѣло въ результатѣ лишь то, что я еще смѣлѣе посмотрѣлъ ему въ глаза. Когда-то я дрожалъ передъ этимъ человѣкомъ по маленькому вопросу о скрипкѣ. Теперь я не чувствовалъ передъ нимъ ни малѣйшаго страха, и это мнѣ самому казалось даже немного страннымъ.
   -- Кто поручилъ тебѣ это переписывать?
   Я молчалъ, какъ будто вопросъ былъ обращенъ не ко мнѣ.
   -- Аронфи Иштванъ, изволь отвѣчать!
   Я могъ, разумѣется, выдумать какую-нибудь сказку о неизвѣстномъ господинѣ съ большими черными усами въ очкахъ и зеленомъ плащѣ. Пусть себѣ ищутъ его по городу! Но разсказавъ что-либо подобное, я уже не былъ бы въ состояніи смотрѣть спрашивающему въ глаза такъ же прямо, какъ передъ этимъ.
   -- Нѣтъ, и лгать не буду, и Роланда тоже не выдамъ, мысленно рѣшилъ я.
   -- Будешь ли ты отвѣчать? возвысилъ голосъ директоръ.
   -- На этотъ вопросъ я отвѣтить не могу.
   -- Это очень любопытно. Можетъ быть, ты не знаешь того, кто давалъ тебѣ переписывать?
   -- Нѣтъ знаю, но выдавать его не имѣю права.
   Я полагалъ, что директоръ при этихъ словахъ схватитъ чернильницу со стола и по меньшей мѣрѣ разобьетъ ее объ мою голову. Ничего подобнаго однако не случилось. Онъ спокойно вынулъ табакерку, спокойно вынюхалъ огромную щепоть табаку и искоса поглядѣлъ на Шмукка, какъ бы желая сказать:-- этого я отъ него ждалъ.
   Шмуккъ пересталъ играть пальцами; онъ обратился ко мнѣ съ сладкой физіономіей и началъ мягкимъ вкрадчивымъ голосомъ:
   -- Дорогой Иштванъ! Дѣло далеко не такъ страшно, какъ тебѣ представляется; будь увѣренъ, что ни тебѣ, ни тому, кто тебѣ далъ эту работу, не грозитъ ничего ужаснаго. То, что вы сдѣлали, разумѣется, проступокъ, но никакъ не преступленіе. За то преступленіемъ съ твоей стороны будетъ, если ты теперь станешь запираться и скрывать правду. Я обѣщаю тебѣ сдѣлать все, чтобы добиться полнаго прощенія вамъ обоимъ, но для этого необходимо условіе, чтобъ ты искренно и безъ увертокъ отвѣчалъ на наши вопросы.
   Этотъ ласковый тонъ страннымъ образомъ размягчалъ меня и почти колебалъ въ принятомъ рѣшеніи. Я испытывалъ крайне мучительное состояніе. Шмуккъ говорилъ такимъ отечески добрымъ голосомъ, что я готовъ уже былъ ему повѣрить.
   На счастье вмѣшался директоръ.
   -- Перестаньте пожалуйста! воскликнулъ онъ. Дѣло стоитъ какъ разъ наоборотъ. Я долженъ замѣтить вамъ, что ваше потворство совершенно неумѣстно. Юноша долженъ знать правду и умѣть отвѣчать за то, что онъ сдѣлалъ. Его вина очень велика, и послѣдствія могутъ быть тяжелыя. Не зачѣмъ завертывать правду въ хлопчатую бумагу. Кто умѣетъ мѣшаться не въ свое дѣло, тотъ долженъ умѣть становиться и къ отвѣту.
   Какъ ни сурово, почти грубо звучали эти слова, я въ одно мгновеніе понялъ все. Этотъ, на видъ такой суровый, безжалостный человѣкъ желаетъ насъ спасти и вывести изъ опасности, въ которую именно толкаетъ насъ Шмуккъ, этотъ сладко улыбающійся и полный доброжелательства отецъ семейства.
   Шмуккъ снова началъ перебирать пальцами, а директоръ снова обратился ко мнѣ, наморщивъ брови.
   -- Почему не желаешь ты назвать того лица, которое поручило тебѣ переписку?
   Теперь уже никто и ничто не могли бы меня сбить. Ко мнѣ вернулось все мое хладнокровіе и, не глядя вовсе на Шмукка, а обращаясь только къ директору, я отвѣчалъ, что переписываніе публичныхъ и оффиціальныхъ актовъ я вовсе не считалъ преступленіемъ; но если это такъ, то тѣмъ болѣе не подобаетъ мнѣ выдавать человѣка, поручившаго мнѣ это дѣло, коль скоро мнѣ стало извѣстно, что ему угрожаетъ опасность.
   -- Но подумай, дорогое дитя мое, какую ужасную отвѣтственность ты берешь на себя, отозвался снова Шмуккъ голосомъ полнымъ участія. Помни, что, скрывая правду, ты становишься активнымъ участникомъ преступленія, о которомъ ты раньше, можетъ быть, и не зналъ.
   -- А развѣ не вы сами, господинъ профессоръ, сказалъ я, обращаясь къ нему, проходили съ нами "Romanus cum civis"? Пусть дѣлаютъ со мной, что хотятъ, предателемъ я не буду. Коль скоро великій римлянинъ имѣлъ мужество выразить это мнѣніе, то и я повторяю за нимъ: longus post me ordo idem petentium decus!"
   -- Пошелъ вонъ! закричалъ директоръ, и вслѣдъ затѣмъ педель повелъ меня изъ залы.
   Черезъ два часа мнѣ объявили, что я свободенъ и могу вернуться домой. Суровый директоръ, подвергаясь опасности поссориться съ властями, лично добился того, что насъ всѣхъ простили. Лишь нѣсколько учениковъ четвертаго класса за слишкомъ неловкое вранье были посажены на нѣсколько дней подъ арестъ. Я думалъ, что этимъ уже кончилась вся исторія, а потому гордый и счастливый тѣмъ, что удалось спасти брата, побѣжалъ къ Роланду.
   

II.

   Красивая, изящная Эрминія Бальнокхази играла съ своей любимой комнатной собачкой, когда къ ней вошелъ ея супругъ, величественный королевскій совѣтникъ.
   Послѣ попугая эта собачка была самымъ дорогимъ существомъ для Эрминіи, а потому и совѣтникъ, увидавъ жену, ласкавшую свою любимицу, постарался улыбнуться. Онъ присѣлъ на диванъ около Эрминіи и сказалъ:
   -- Знаешь ли ты, душа моя, что императоръ совсѣмъ неожиданно распустилъ сеймъ?
   -- Какое это имѣетъ отношеніе ко мнѣ? спросила Эрминія.
   -- Положимъ, прямаго отношенія не имѣетъ, но съ распущеніемъ сейма разъѣдутся по домамъ наши лучшіе танцоры.
   -- Господь съ ними!
   -- Ну конечно; вѣдь Роландъ во всякомъ случаѣ останется. Ну, а что, еслибы такъ случилось, напримѣръ, что ему пришлось бы удирать?
   -- Что это значитъ? Ты знаешь, что я не люблю твоихъ шутокъ въ этомъ родѣ... Живо перебила госпожа Бальнокхази.
   -- Это совсѣмъ не шутки. Это правда, которую я не долженъ сообщать никому и если сообщаю тебѣ, то только согласно нашему договору. Ты понимаешь меня?
   -- Не совсѣмъ! Въ чемъ тутъ собственно дѣло? Опять эти парламентскіе протоколы?
   -- Да, и потомъ еще кое-что другое, о чемъ, если помнишь, говорила ты же сама.
   -- Вы меня разспрашивали о томъ, въ чемъ мнѣ открылся Роландъ и что вамъ нужно было знать, какъ чиновнику. Но вѣдь разсказала я вамъ все это подъ единственнымъ условіемъ, именно, что нашему родственнику не будетъ угрожать изъ-за этого ни малѣйшей опасности. И наоборотъ, ты же обязался тотчасъ увѣдомить меня, еслибы случайно такая опасность наступила. Развѣ Роландъ дѣйствительно скомпрометтированъ?
   Бальнокхази наклонился къ уху жены и шепнулъ.
   -- Сегодня ночью будутъ аресты...
   -- Кого будутъ арестовывать?
   -- Зачинщиковъ. Молодыхъ делегатовъ и вообще всѣхъ, кто тайно распространялъ рѣчи на сеймѣ.
   -- Такъ чегоже бояться Роланду? Онъ сжегъ все, что могло его компрометтировать, и въ его комнатѣ найдутся лишь совершенно невинныя бумаги. Затѣмъ его нынѣшній почеркъ совершенно измѣнился, и выдать его могъ бы развѣ одинъ его братъ Пишта, который, разумѣется, этого не сдѣлаетъ ни за что въ свѣтѣ. Онъ его страшно любитъ и самъ по себѣ прекрасный мальчикъ.
   -- Все это прекрасно, но вотъ въ чемъ дѣло, душа моя: Роландъ имѣлъ неосторожность вписать въ одинъ альбомъ очень красивое, положимъ, но чрезвычайно опасное стихотвореніе, и подписался подъ нимъ. И вотъ этотъ альбомъ находится теперь въ рукахъ властей.
   -- Какимъ же образомъ онъ могъ туда попасть? вскричала Эрминія, поблѣднѣвъ.
   -- Вѣроятно его передалъ самъ владѣлецъ альбома.
   -- Догадываюсь. Это Джали?
   -- Ты отгадала. Да, этотъ молодой человѣкъ основательно усвоилъ себѣ мысли, что всѣ пути позволительны и что цѣль оправдываетъ средства. Онъ навѣрное сдѣлаетъ себѣ карьеру.
   Эрминія до крови закусила свои красивыя зубы. Затѣмъ она быстро обернулась къ мужу и спросила:
   -- А что, еще можно спасти Роланда?
   -- Именно затѣмъ я и пришелъ къ тебѣ.
   -- Ты можешь это сдѣлать?
   -- Могу помочь ему убѣжать.
   -- Какъ убѣжать?
   -- Такъ, убѣжать. Выбора никакого нѣтъ: или быть арестованнымъ или убѣжать.
   -- Какъ кажется, между нами было иное условіе. Ты обѣщалъ мнѣ совсѣмъ другое.
   -- Прости меня, дорогая, но дипломатамъ нельзя немного не покривить душой. Ты обманываешь меня, я обманываю тебя. Ты нечаянно выдала Роланда, и по дѣломъ ему: держи языкъ за зубами. Я думаю, впрочемъ, ты должна признать, что лучшаго мужа, чѣмъ я, не найдется въ цѣломъ свѣтѣ. На моихъ глазахъ молодой человѣкъ ухаживаетъ за моей женой, я объ этомъ отлично знаю и между тѣмъ не злюсь, не выбрасываю его за окно, не показываю ему пистолетнаго дула, а только при подходящихъ обстоятельствахъ хлопаю его по плечу и говорю ему: послушай, братецъ, тебя собираются сегодня ночью выбросить изъ-подъ одѣяла и посадить подъ замокъ, а потому ежели можешь, удирай туда, гдѣ растетъ перецъ. Развѣ въ подобномъ образѣ дѣйствій можно найти хотя тѣнь злобы или мести?
   Бальнокхази считалъ себя большимъ острякомъ и всегда награждалъ себя сердечнѣйшимъ смѣхомъ. При этомъ онъ показывалъ два ряда ослѣпительно бѣлыхъ зубовъ, вглядѣвшись въ которые, можно было замѣтить также штифтики, служившіе для ихъ прикрѣпленія къ челюсти.
   Жена королевскаго совѣтника, сильно взволнованная, поднялась съ дивана.
   -- Вы прикидываетесь невиннымъ, а я положительно увѣрена, что если Джяли представилъ свой альбомъ слѣдственному судьѣ, то это дѣло вашихъ рукъ!
   -- Душа моя, ты стараешься сама себя въ этомъ увѣрить, чтобы найти предлогъ не сердиться на хорошенькаго Джали. Иначе ты была бы осуждена на большую скуку, когда Роланда не будетъ.
   -- Я знаю, ты способенъ даже оскорблять меня!
   -- И не воображаю. Я думаю, ты знаешь, что я употребляю и буду употреблять всѣ старанія, чтобы доставить тебѣ удовольствіе, насколько, разумѣется, допускаютъ обстоятельства и позволяютъ приличія. Скажи пожалуйста сама: бывалъ ли я когда ревнивъ?
   -- Ахъ, мой другъ, я знаю твое великодушіе. Какъ только ты замѣчаешь, что кто-нибудь относится ко мнѣ съ большимъ расположеніемъ и любезностью, чѣмъ другіе, ты сейчасъ же стараешься удалить его изъ нашего общества. Да, нашъ домъ открытый, но уже во всякомъ случаѣ ты это дѣлаешь не для меня. Я поняла твою игру, и теперь больше ты меня не обманешь. Ты или выживаешь людей, или стараешься сдѣлать ихъ мнѣ ненавистными. Вотъ твоя тактика. Такъ ужь лучше ты бы заперъ меня въ какомъ-нибудь монастырѣ. Но я тебя предупреждаю: ты играешь въ опасную игру! Неожиданно можетъ, подвернуться кто-нибудь такой, кто перевернетъ всю твою политику вверхъ ногами и кого ты ни удалить, ни поссорить со мной не будешь въ состояніи.
   -- Тогда, милостивая государыня, вы будете поступать по вашему усмотрѣнію, а теперь я совѣтовалъ бы вамъ предупредить Роланда, чтобы онъ не позднѣе десяти часовъ сегодняшняго вечера уѣзжалъ изъ Пресбурга потихоньку, иначе пойдетъ подъ замокъ.
   Эрминія быстрыми шагами ходила взадъ и впередъ по комнатѣ.
   -- И все-таки я убѣждена, что это все ты устроилъ; пожалуйста не отпирайся.
   Она быстрымъ движеніемъ руки сбросила на полъ съ кресла шляпу мужа и сѣла.
   -- Да я и не думаю отпираться, отвѣчалъ Бальнокхази, находившійся очевидно въ прекраснѣйшемъ настроеніи духа, поднимая свою шляпу самымъ спокойнымъ образомъ:-- Я дѣйствительно принималъ въ этомъ небольшое участіе, но для тебя, я думаю, это не новость. По-моему человѣкъ обязанъ прежде всего любить себя, а потомъ уже ближнихъ. Я просто пользуюсь счастливымъ обстоятельствомъ, чтобы улучшить мое, а слѣдовательно и твое, положеніе. Еслибъ я дѣйствовалъ иначе, я бы до сихъ поръ корпѣлъ маленькимъ чиновникомъ въ какомъ-нибудь уѣздномъ городишкѣ и долженъ бы былъ каждое трехлѣтіе цѣловать руки у комитатскихъ господъ, чтобы удержаться на службѣ. Нынѣшній королевско-венгерскій канцлеръ двора, Ревицкій Адамъ, былъ въ той же самой гимназіи, что и я, только классомъ выше. Оба мы были постоянно первыми. Каждый годъ подвигался я за нимъ слѣдомъ и, садясь на скамью, находилъ на ней вырѣзанное перочиннымъ ножомъ его имя. Я тщательно его уничтожалъ и вырѣзалъ свое. Теперь Ревицкій забрался очень высоко, но его положеніе, какъ кажется, начинаетъ колебаться. Кто знаетъ, что еще можетъ случиться? Въ подобныхъ случаяхъ не стоитъ обыкновенно сокрушаться надъ тѣмъ, что нѣсколько горячихъ головъ пойдутъ не совсѣмъ той дорогой, какъ бы они желали. Имъ немножко поостудятъ кровь, и, ручаюсь тебѣ, это послужитъ имъ на пользу. Изъ нихъ выйдутъ знаменитые и славные венгерскіе патріоты. Раздѣлъ между нами очень простъ: я черезъ нихъ получу мѣсто королевскаго венгерскаго канцлера, они черезъ меня прославятся и попадутъ въ исторію. Что ты на это скажешь?
   -- Не забывай, что Роландъ твой родственникъ...
   -- И твой также!
   -- Но вѣдь это страшная вещь -- уничтожить такимъ образомъ жизнь молодаго человѣка!
   -- Ничего ему не сдѣлается. Уѣдетъ онъ въ деревню къ кому-нибудь изъ родныхъ, гдѣ его никто не будетъ искать; ну не сдастъ экзамена на королевскаго судью, это ничуть не помѣшаетъ ему на первыхъ же выборахъ получить мѣсто комитатскаго присяжнаго. Наконецъ, Роландъ красивый мальчикъ, и то, что въ его судьбѣ будетъ испорчено мужчинами, очень охотно возьмутся поправить и поправятъ женщины.
   -- Хорошо. Я васъ выслушала, и теперь можете меня оставить. Роландомъ я займусь сама.
   -- Буду тебѣ безконечно обязанъ, душа моя, только не забудь одного условія: чтобы сегодня же къ десяти часамъ вечера милаго племянника въ нашемъ домѣ не было.
   Эрминія была сильно взволнована и не стала долго размышлять о томъ, что ей слѣдуетъ дѣлать. Уходя изъ комнаты и оглянувшись въ дверяхъ, мужъ замѣтилъ, что она дрожащей рукой схватилась за шкатулку съ драгоцѣнностями. Бальнокхази усмѣхнулся и подумалъ, что его племянникъ не будетъ ни въ чемъ нуждаться дорогою, благодаря чрезмѣрно-доброму сердцу тетки.
   И дѣйствительно, Эрминія выбрала изъ шкатулки всѣ принадлежавшія ей драгоцѣнности и набила ими дорожную сумку. Затѣмъ она сѣла къ письменному столику и на весьма изящной лиловой бумажкѣ, съ вензелемъ изъ ея иниціаловъ, написала нѣсколько строкъ, вложила въ изящный конвертъ, запечатала и послала съ горничной въ комнату Роланда.
   Въ этотъ день Роландъ никуда не выходилъ, такъ какъ у него было много работы по приведенію въ порядокъ своихъ бумагъ. Онъ не зналъ поэтому, что много молодыхъ депутатовъ, узнавъ о предстоящихъ арестахъ, спѣшно разъѣхались по домамъ.
   Прочитавъ письмо тетки, Роландъ сейчасъ же послалъ лакея къ Джали-Пэпи съ просьбою прибыть немедленно по очень важному дѣлу, такъ какъ самъ онъ нездоровъ и не можетъ выйти изъ дому, а между тѣмъ ему необходимо поговорить съ нимъ сегодня же.
   Отославъ лакея, онъ началъ быстро ходить по комнатѣ, словно ища чего-то и не находя. Онъ былъ въ такомъ настроеніи, что чувствовалъ себя какимъ-то политическимъ дѣятелемъ, котораго преслѣдуетъ правительство, и гордился.
   Черезъ минуту онъ сѣлъ на диванъ и опустилъ голову на руки, но, не просидѣвъ такъ и трехъ минутъ, вскочилъ и подбѣжалъ къ окну въ нетерпѣливомъ ожиданіи. Надо было сдѣлать еще одно гражданское дѣло: наказать доносчика!
   Вдругъ онъ сдѣлалъ рѣзкое движеніе, какъ бы принявъ важное рѣшеніе.
   Онъ досталъ бѣлыя перчатки и началъ ихъ старательно надѣвать, застегивая ихъ на всѣ пуговицы. Кончивъ эту операцію, онъ крѣпко сжалъ кулакъ, какъ бы желая испытать, выдержитъ ли тонкая кожа перчатки.
   Для чего онъ все это сдѣлалъ? Къ какому дѣйствію готовился онъ, которое нельзя было исполнить голыми руками?
   Вскорѣ послышались шаги и въ комнату вошелъ Иштванъ.
   -- Наконецъ-то ты пришелъ, вскричалъ Роландъ, но это восклицаніе относилось не къ брату, а къ вошедшему непосредственно за нимъ Джали. Прибытіемъ брата Роландъ былъ видимо недоволенъ. Между тѣмъ послѣдній имѣлъ восторженную физіономію и съ размаха бросился брату на шею.
   -- Что съ тобою, чему ты обрадовался? спросилъ Роландъ недовольнымъ тономъ.
   -- Меня освободили! вскричалъ радостно Иштванъ и прибавилъ гордо: несмотря на всѣ угрозы, я умѣлъ молчать.
   -- Я думаю, ты не будешь ждать отъ меня похвалъ, строго отвѣтилъ Роландъ, порядочнымъ человѣкомъ обязанъ быть даже ребенокъ. Согласись, что только подлецъ поступилъ бы иначе. Не правда ли, дружище Пэпи, что только послѣдній негодяй измѣняетъ довѣрію и спасаетъ себя, губя другаго?
   Джали-Пэпи полагалъ, что Роландъ не скоро узнаетъ о его измѣнѣ и притомъ узнаетъ лишь тогда, когда будетъ въ надежномъ мѣстѣ, то-есть въ тюрьмѣ. Поэтому онъ отвѣчалъ совершенно твердо:
   -- Разумѣется, подлѣе измѣны ничего быть не можетъ! Но скажи мнѣ пожалуйста, для чего вызвалъ ты меня такъ спѣшно?-- сказалъ онъ черезъ минуту съ обычной самоувѣренностью, протягивая Роланду руку, которую тотъ взялъ, ибо именно для этой цѣли надѣвалъ перчатку.
   -- Я хотѣлъ тебя спросить: на сегодняшнемъ прощальномъ балу можешь ли ты танцовать со мной визави?
   -- Разумѣется, объ этомъ нечего было и спрашивать, ты можешь располагать мною; если ты будешь на балу, то, конечно, буду и я.
   -- Пишта,-- сказалъ Роландъ мягкимъ, почти нѣжнымъ голосомъ, сходи пожалуйста наверхъ и спроси у m-lle Матильды: будетъ ли она сегодня на балу, или пріѣдетъ только одна тётя.
   Иштванъ неохотно вышелъ изъ комнаты брата; ему казалось совершенно недостойнымъ заканчивать баломъ подобный день.
   Гувернантка отвѣтила, что ни она, ни Мелена на балъ сегодня не поѣдутъ, такъ какъ имъ нужно разучивать сегодня какую-то новую каватину, поѣдетъ Эрминія, а провожать ее будетъ старая тетка Бальнокхази.
   Эта тетка являлась на сцену единственно тогда, когда у Эрминіи не было провожатаго кавалера.
   По уходѣ Иштвана изъ комнаты брата, Роландъ всталъ и, скрестивъ руки на груди, подошелъ къ своему гостю.
   -- Ты знаешь, о какомъ танцѣ я желалъ съ тобой говорить?
   -- О какомъ, душа моя? повторилъ весело Пэпи.
   -- О такомъ, за который одинъ изъ насъ разсчитается жизнью.
   Сказавъ это, онъ показалъ ему лиловую записочку Эрминіи.
   -- Читай!
   Джали прочиталъ слѣдующія строки:
   "Все обнаружено. Пэпи выдалъ альбомъ, въ которомъ ты написалъ стихи".
   Молодой человѣкъ странно улыбнулся и отступилъ шагъ назадъ; но въ ту же минуту онъ овладѣлъ собой и почти хладнокровно произнесъ, злобно посмотрѣвъ Роланду въ глаза.
   -- Ну-съ, что будетъ дальше?
   -- А ты какъ полагаешь?
   -- Предупреждаю тебя заранѣе, что если ты вздумаешь сдѣлать какое-нибудь насиліе, я закричу, люди услышатъ на улицѣ, и это только повредитъ тебѣ.
   -- Ничего подобнаго. Смотри, я надѣлъ перчатки, чтобы не замарать рукъ о такого мерзавца, какъ ты. Неужели ты думаешь, что я стану тебя бить? Но съ другой стороны ты знаешь, что подобныя вещи даромъ не проходятъ.
   -- Что жъ, ты желаешь дуэли?
   -- Да, и притомъ сію минуту. Я тебя не выпущу изъ комнаты, пока нашъ споръ не будетъ разрѣшенъ судьбой, иначе ты опять донесешь на меня.
   -- Ты думаешь, что я желаю избѣжать дуэли -- пожалуйста успокойся, и хотя ты сравнительно со мною Геркулесъ, но я не боюсь твоихъ наморщенныхъ бровей. Принимаю твой вызовъ. Можемъ начинать хоть сію минуту. Я готовъ.
   -- Вотъ это хорошо. По крайней мѣрѣ, я вижу, что въ тебѣ осталась хоть капля порядочности.
   -- Но имѣй въ виду, что, какъ вызванный, я имѣю право выбирать оружіе.
   -- Выбирай!
   -- Ты также признаешь совершенно естественнымъ, что съ такимъ силачемъ, какъ ты, который можетъ меня переломить одной рукой, я не имѣю ни малѣйшей охоты драться по-англійски, боксомъ.
   -- Какъ тебѣ угодно, можемъ стрѣляться черезъ платокъ.
   -- И этого я не сдѣлаю, а предлагаю тебѣ американскую дуэль. Бросимъ въ шапку билетики съ нашими именами, и чей билетъ вынется, тотъ долженъ покончить съ собой въ условленный срокъ.
   Роландъ невольно вздрогнулъ. Ему пришла на мысль страшная ночь, проведенная въ фамильномъ склепѣ.
   -- Одинъ изъ насъ долженъ погибнуть, это ты сказалъ, продолжалъ Джали.-- Хорошо. Я смерти не боюсь, кинемъ жребій. Кому судьба назначитъ, пусть умираетъ.
   Роландъ молчалъ, тупо смотря передъ собою въ пространство, какъ будто созерцая знакомыя туманныя фигуры.
   -- Я понимаю твое колебаніе! Есть особы, которымъ бы ты не желалъ причинять горя. Установимъ срокъ подлиннѣе. Какъ долго могутъ жить тѣ, о которыхъ ты сейчасъ думаешь? Допустимъ, десять лѣтъ. Ну и пусть тотъ, чье имя выпадетъ, застрѣлится черезъ десять лѣтъ отъ сегодняшняго дня.
   -- А! гнѣвно вскричалъ Роландъ. Это только подлая увертка, чтобы уйти отъ опасности!
   -- Ахъ ты, герой! Тебѣ страшно десять лѣтъ жить съ мыслью о томъ, что долженъ убить себя? Знаю теперь, откуда у тебя взялось столько смѣлости! Ты думалъ, что меня, маленькаго слабаго человѣка, приколешь булавкой, какъ бабочку къ листу бумаги. Конечно, это очень спокойно и безопасно. А когда оказался вдругъ передъ тобой совершенно равносильный противникъ и опасность обоимъ грозитъ одинаковая, ты пятишься.
   -- Хорошо, я согласенъ, вскричалъ взволнованный Роландъ, и въ эту минуту передъ его глазами исчезли туманные образы, словно грозившіе ему издали поднятыми къ небу руками. Тѣни самоубійцъ скрылись въ семи знакомыхъ нишахъ. Открывалась восьмая и ждала свою жертву.
   -- Если такъ, то пиши поскорѣй наши имена, замѣтилъ Джали и сталъ искать бумаги. Но бумаги не было. Не имѣя времени разбирать, Роландъ сжегъ все подрядъ, даже чистую бумагу, которой было немного. Но въ рукѣ у него было письмо Эрминіи. Онъ быстро разорвалъ его пополамъ, одну половину подалъ Джали, на другой написалъ свое имя. Затѣмъ оба свернули записочки въ трубку и бросили въ шляпу.
   -- Кто будетъ брать? гордо спросилъ Роландъ.
   -- Ты меня вызвалъ,-- отвѣчалъ Джали съ ироніей.
   -- Но ты выбиралъ способъ борьбы, протестовалъ Роландѣ.
   -- Пусть вынимаетъ кто-нибудь третій.
   -- Кто же?
   -- Ну братъ твой Иштванъ.
   -- Пишта?
   Сердце Роланда болѣзненно сжалось. Что дѣлать? Приходилось пережить и это: родной братъ вынималъ ему смертный приговоръ.
   Роландъ невольно поблѣднѣлъ и хотѣлъ закричать: нѣтъ! Но Джали-Пэпи цинически засмѣялся.
   -- Во всѣхъ лоттереяхъ принято употреблять невинныхъ дѣтей. Иштванъ вовсе не долженъ знать, о чемъ мы бросаемъ жребій. Я ему что-нибудь сочиню.
   Въ эту минуту въ комнату вошелъ Иштванъ. Онъ разсказалъ брату, что сообщила ему гувернантка, но умолчалъ о томъ, что, сходя съ лѣстницы, разорвалъ въ сердцахъ на мелкіе куски данный ему Матильдой изящно переписанный порядокъ танцевъ.
   При упоминаніи о теткѣ совѣтника Пэпи громко расхохотался и съ притворнымъ ужасомъ воскликнулъ.
   -- Вотъ несчастье, Роландъ, что это старая вѣдьма будетъ яабалу! Кажется, всѣ семь жирныхъ коровъ фараона соединились въ одной особѣ, и съ этой кучей мяса обязательно придется танцовать. Вообрази себѣ, каково намъ будетъ приводить въ движеніе эту гору, которую даже Магометъ едва-ли ухитрился бы сдвинуть съ мѣста. Пожалуйста -- ты, какъ сильнѣйшій, возьми на себя эту жертву.
   -- Къ чему эти шутки? гнѣвно отвѣчалъ Роландъ, не понимая, что все это говорится единственно ради Иштвана.
   -- Я подобной жертвы добровольно приносить не буду! воскликнулъ Пэпи. Давай лучше кинемъ жребій. Пусть рѣшаетъ судьба, кому танцовать съ башней святаго Стефана.
   -- А, такъ? отвѣчалъ Роландъ,-- ну хорошо!
   -- Пишта, сказалъ онъ нѣсколько сдавленнымъ голосомъ, ты будешь вынимать намъ билеты. Только пожалуйста выйди на минутку изъ комнаты, чтобы не видать, кто какую бумажку напишетъ.
   Мальчикъ бросилъ на Роланда взглядъ, полный упрека, и молча вышелъ изъ комнаты.
   -- Онъ не долженъ знать, что наши билетики уже написаны, шепнулъ Роландъ и, подождавъ минуту громко крикнулъ:-- Готово, иди!
   -- Здѣсь въ шляпѣ оба наши билетика, сказалъ Джали, подавая Иштвану шляпу; вынь одинъ изъ нихъ, прочитай вслухъ и затѣмъ брось оба въ каминъ. Чье имя выйдетъ, тотъ будетъ изображать бѣлаго слона Кохинхинской царицы.
   Оба противника отошли къ окнамъ на другой конецъ комнаты. Роландъ смотрѣлъ на улицу, Джали поигрывалъ цѣпочкою.
   Бѣдный ничего не знающій мальчикъ взялъ шляпу, ставшую роковой урной, и вынулъ билетикъ.
   -- Аронфи Роландъ, раздалось въ комнатѣ.
   -- Бросай ихъ въ каминъ, быстро приказалъ Джали.
   Въ каминѣ догорали остатки Роландовыхъ бумагъ, и брошенные клочки сгорѣли въ одно мгновеніе.
   Но сгорѣвшіе лоскутки были не тѣ, которые вынималъ Иштванъ. Какъ ни былъ онъ молодъ, но какое-то тайное чувство подсказало ему быстро спрятать несчастные билеты въ карманъ и вмѣсто нихъ бросить въ огонь кусочки разорванной программы танцевъ, которые раньше некуда было выбросить.
   Впрочемъ онъ имѣлъ полное основаніе такъ поступить, равно какъ и умолчать объ этомъ передъ братомъ.
   -- Благодарю тебя, Пишта, сказалъ ласково Роландъ.
   Братъ благодарилъ брата за смертный приговоръ!
   Джали Пэпи взялъ шляпу и, иронически улыбаясь Роланду, сказалъ.
   -- Итакъ, тебѣ предстоитъ играть роль бѣлаго слона; bonne nuit!
   И онъ вышелъ изъ комнаты здравъ и невредимъ.
   -- Иди, голубчикъ, и ты домой, сказалъ Роландъ Иштвану, стискивая его руку крѣпче обыкновеннаго.
   -- Но вѣдь я только-что пришелъ!
   -- У меня очень спѣшная работа, которую нужно кончить сегодня.
   -- Ну и кончай; я сяду въ уголокъ и не буду говорить ни слова. Я припіелъ съ тобой повидаться, я столько пережилъ сегодня... Я буду смотрѣть на тебя и молчать. Неужели я тебѣ помѣшаю?
   Взволнованный Роландъ крѣпко обнялъ и поцѣловалъ брата.
   -- Послушай, мой дорогой, сказалъ онъ, я сейчасъ долженъ сходить въ одно мѣсто, куда я ни подъ какимъ видомъ не могу тебя взять съ собою...
   Иштванъ неохотно протянулъ руку за шапкой.
   -- А какъ мнѣ хотѣлось провести сегодня вечеръ съ тобой, сказалъ онъ брату съ упрекомъ.
   -- Ничего, завтра увидимся, отвѣчалъ Роландъ съ принужденной улыбкой. Онъ боялся, что каждую минуту можетъ нагрянуть полиція и арестовать его. За себя онъ не боялся, но ему хотѣлось удалить брата.
   Бѣдный мальчикъ грустно пошелъ домой, а Роландъ остался одинъ въ своей комнатѣ.
   Одинъ -- нѣтъ! Его окружали близкіе, близкіе, теперь болѣе, чѣмъ когда-нибудь. Это были духи самоубійцъ.
   Значитъ, невозможно уйти отъ предназначенія?
   Страшное проклятіе, упавшее на голову отца, переходитъ на сына, убиваетъ внуковъ и достигаетъ до правнуковъ. Правнукъ Аронфи Іова, котораго собственный его братъ назвалъ измѣнникомъ венгерской родины, вынулъ теперь жребій, обрекавшій его на самоубійство. О какъ ты зла и мстительна, какъ ты страшна, какъ жаждешь ты крови и слезъ, моя венгерская родина!
   Восьмой гробъ нашелъ своего владѣльца. Еще пустой, онъ уже однако занятъ. Слѣдующій, кто послѣ тебя, Аронфи Роландъ, постучится въ фамильный склепъ; уже не найдетъ тамъ себѣ мѣста, и если ему вздумается умереть также, какъ умрешь ты. его мѣстомъ погребенія можетъ быть только ровъ за кладбищемъ.
   А ты, бѣдный ребенокъ, что будетъ съ тобою, когда ты подростешь и узнаешь, какую участь приготовилъ себѣ и тебѣ твой старшій братъ?..
   Но вѣдь десять лѣтъ это долгій, очень долгій срокъ! Можетъ наступить война и открыть почетное поле, гдѣ смерть коситъ ряды богатырей, падающихъ съ оружіемъ въ рукахъ. Можетъ быть, сынъ тамъ найдетъ то, че то напрасно искалъ его отецъ,-- спасенія отъ несчастнаго дома смерти, надъ дверьми котораго зеленый плющъ скрываетъ высѣченную надпись:
   -- Ne nos inducas in tentationem.
   

III.

   Прекрасна весна природы, прекрасна весна жизни -- юность.
   Юности принадлежатъ жизнь, счастье, надежда, для нея расцвѣтаютъ луга цвѣтами, ее окружаетъ чуднымъ ореоломъ свѣтъ міра -- любовь. Тебѣ, о юность, ввѣряетъ свою будущность родина, человѣчество, на тебя смотрятъ старцы съ гордостью, а женщины -- съ любовью.
   Я страстно люблю весну и юность. Въ первой я вижу возрожденіе лучшаго изъ Божьихъ твореній -- земли, во второй -- возрожденіе лучшаго изъ произведеній человѣка -- возрожденіе общества.
   Тогда я не принадлежалъ еще даже къ молодежи, я былъ ребенкомъ; я не помню съ тѣхъ поръ лучшей весны, какъ въ этомъ году; съ другой стороны никогда старики не смотрѣли на молодежь съ такой радостью, какъ на молодежь тогдашнюю.
   Весна началась необыкновенно рано. Уже въ концѣ февраля зазеленѣли луга, и показались первые цвѣты. Въ началѣ мая на всѣхъ деревьяхъ уже висѣли плоды величиной по орѣху. На улицахъ гораздо раньше, чѣмъ обыкновенно, продавались розы и фіалки.
   Вотъ что говоритъ исторія Венгріи о тогдашней молодежи.
   "Молодежь того времени была чрезвычайно серьезна и полна горячаго и глубокаго чувства. Смотря на нее, говорили всѣ: никогда еще въ Венгріи молодежь не стояла такъ высоко. Счастливая Венгрія. Новыя теченія, проявившіяся во всемъ народѣ, отразились съ удвоенной силой, можно сказать даже нѣсколько преувеличенно на этихъ горячихъ благородныхъ умахъ. Модное легкомысліе, низменное препровожденіе времени среди сомнительныхъ развлеченій, уступили мѣсто ревностному труду, истинной наукѣ, стремленію къ саморазвитію. Въ вопросахъ политическихъ молодежь выработала себѣ ясные, самостоятельные, здравые взгляды и убѣжденія, провозглашаемыя съ достоинствомъ и смѣлостью".
   Такъ пишетъ маститый венгерскій историкъ {Хорватъ, Михалъ.} о прекраснѣйшемъ и благороднѣйшемъ времени въ исторіи Венгріи. Я могу лишь съ завистью читать эти безпристрастныя похвалы, ибо не имѣю права ни одной частицы ихъ приписать себѣ. Я былъ тогда, повторяю, еще маленькимъ ребенкомъ.
   Въ одну изъ ночей послѣ чуднаго майскаго дня погода рѣзко измѣнилась. Зима, смотрѣвшая, повидимому, равнодушно на теплую весну, раньше срока завладѣвшую ея достояніемъ -- неожиданно вернулась вновь съ такимъ гнѣвомъ и мщеніемъ, что въ теченіе трехъ дней уничтожила все, веселившее человѣческое сердце. Не осталось ни одного цвѣтка, ни одного зеленаго листика.
   То, что мы разсказали, произошло въ самый холодный изъ этихъ трехъ майскихъ дней. Проводивъ брата, Роландъ стоялъ у окна и сквозь стекло, покрытое ледяными узорами, смотрѣлъ на улицу.
   Эти ледяные цвѣты словно падали ему на душу, и она застывала подъ ними.
   Онъ размышлялъ, что черезъ десять лѣтъ ему придется или умереть, или покрыть себя несмываемымъ позоромъ. Послѣдняго случая онъ почти даже не предполагалъ. Въ его голову не приходила мысль попытаться избѣжать смерти. Онъ думалъ лишь, что жить ему осталось только десять лѣтъ.
   Сначала ему представились въ воображеніи тѣ, кого онъ долженъ былъ оставить такъ рано: мать, бабушка, младшій братъ. Потомъ мысль его остановилась на немъ самомъ. Онъ долженъ былъ умереть черезъ десять лѣтъ, въ самомъ разгарѣ жизненной весны. Что же долженъ былъ онъ дѣлать въ эти десять лѣтъ? Будь что будетъ! Пусть гремятъ громы. Главный камень изъ-подъ фундамента вынутъ, скоро разрушится и все зданіе.
   Въ комнатѣ начало уже смеркаться, но онъ не зажигалъ огня. Въ каминѣ еще нѣсколько времени перебѣгали по углямъ огоньки, словно высматривая, есть ли въ комнатѣ какое-либо живое существо, затѣмъ погасли и они.
   Въ этомъ полумракѣ Роландъ разсуждалъ о тѣхъ, которые погибли раньше его.
   Теперь только онъ понялъ, какъ страшны должны быть страданія его предшественниковъ, какъ боролись они сами съ собой, поднимая руку для самоубійства; какому необъятному Божьему могуществу объявляли войну, съ какимъ мощнымъ духомъ тьмы вступали въ союзъ!
   Ахъ, хоть бы скорѣй приходили они, тѣ, кто должны были, подобно холодному дыханію зимы, сбросить съ дерева преждевременно отцвѣтшій и завязавшійся плодъ. Пусть лучше придутъ ужь они и отведутъ его въ темный крѣпостной казематъ, пусть явятся съ оружіемъ въ рукахъ усатые пандуры, съ трескомъ выламывающіе двери, лишь бы исчезли эти носящіяся въ туманѣ блѣдныя окровавленныя тѣни предковъ, такъ жалобно и, вмѣстѣ съ тѣмъ, страшно смотрящія въ очи потомку и взывающія знакомымъ и дорогимъ, но замогильнымъ и страшнымъ голосомъ:
   -- Роландъ!
   -- Кто тамъ? спросилъ онъ, вздрогнувъ, и словно пробуждаясь отъ тяжелаго кошмара.
   Но хоть и вся въ бѣломъ, это была не тѣнь изъ міра духовъ. Это была молодая красивая женщина.
   Тихо, неслышными шагами, вошла Эрминія въ комнату Роланда. На ней было бальное платье и цвѣты.
   -- Ты готовъ, Роландъ?
   -- Ахъ, это вы, тетя? Простите, я зажгу свѣчу.
   -- Не нужно этого, шепнула она.-- Здѣсь видно. Сегодня свѣту у тебя не должно быть.
   -- Вы ѣдете на балъ? спросилъ Роландъ, желая улыбкой замаскировать отчаяніе, переполнявшее его душу.-- Вы желаете, чтобы я васъ провожалъ?
   -- Что ты говоришь, Роландъ? Можно ли думать о балѣ въ такую минуту? отвѣчала Эрминія и придвинулась такъ близко къ Роланду, что шепнула ему почти въ самое ухо:
   -- Получилъ ты мою записку?
   -- Получилъ. Будьте покойны, опасности нѣтъ ни малѣйшей.
   -- Наоборотъ, опасность есть, страшная опасность. Мой мужъ тебя погубитъ, это навѣрно!
   -- Но что жъ такого ужаснаго можетъ быть?
   Эрминія положила руку на плечо юноши и прошептала прерывающимся отъ волненія голосомъ:
   -- Сегодня ночью тебя арестуютъ...
   -- Пускай себѣ!
   -- Ахъ! Но этого не должно быть! Ради Бога, не говори такъ, Роландъ! Ты долженъ бѣжать сейчасъ, сію минуту!
   -- Да неужели же въ самомъ дѣлѣ меня арестуютъ?
   -- Въ этомъ нѣтъ ни малѣйшаго сомнѣнія, вѣрь мнѣ!
   -- А если такъ, то я тѣмъ болѣе не тронусь съ мѣста.
   -- Что ты говоришь? Но почему же, ради Бога, почему?
   -- Да потому, что я сгорѣлъ бы со стыда, еслибъ тѣ, кто будетъ меня искать, вытащили бы меня изъ-подъ кровати у матери, словно нашалившаго и струсившаго ребенка.
   -- Кто говоритъ о матери! Ты, Роландъ, долженъ бѣжать далеко, заграницу.
   -- Зачѣмъ? спросилъ Роландъ холодно.
   -- Зачѣмъ? Боже мой! Ты задаешь странные вопросы. Я не съумѣю тебѣ отвѣтить, но развѣ ты не видишь, въ какомъ я отчаяньи за тебя? Неужели я могу допустить, чтобы на моихъ глазахъ тебя взяли и затворили въ казематъ, гдѣ я не увижу тебя, можетъ быть, долгіе годы?
   Чтобы Роландъ лучше чувствовалъ, какъ сильно дрожали ея руки, она сорвала съ себя бальныя перчатки и, схвативъ его руки, крѣпко сжимала ихъ въ своихъ, словно умоляя о пощадѣ.
   Среди этихъ горячихъ пожатій, Роландъ почувствовалъ въ своемъ мозгу, вмѣсто прежняго гробоваго холода, опьяняющій чувства жаръ, какъ-будто вырвавшись изъ ледяныхъ объятій смерти онъ попалъ подъ горячее дыханіе ада.
   -- Зачѣмъ я поѣду заграницу? У меня тамъ нѣтъ никого и мнѣ не съ чѣмъ туда ѣхать. Всѣ, кого я люблю, здѣсь на родинѣ. Тамъ я пропаду съ тоски.
   -- Но ты будешь не одинъ. Съ тобой будетъ та, которая тебя невольно погубила, которая полюбила тебя съумасшедшей любовью, которой ты дороже и неба, и Бога, и вѣчнаго спасенія, и которая тебя никогда не броситъ.
   А чтобы юноша окончательно не могъ сомнѣваться, что слѣдуетъ разумѣть подъ этими выраженіями, Эрминія обвила свои бѣлыя руки вокругъ его шеи и, припавъ головой къ его груди, разразилась неудержимыми рыданіями.
   Съ этой минуты Роландъ не принадлежалъ болѣе себѣ.
   Всего въ какой-нибудь часъ онъ потерялъ сердце, родину, будущность, отдавъ все это существу, тихо, въ бѣломъ платьѣ, прокравшемуся въ его комнату, чтобы разогнать витавшихъ вокругъ него духовъ предковъ и обмануть пандуровъ Палатина.
   

IV.

   Былъ уже поздній вечеръ, когда камердинеръ Бальвокхази принесъ мнѣ письмо и поспѣшно удалился, прежде чѣмъ я успѣлъ его распечатать.
   Я узналъ почеркъ брата. Письмо было коротенькое и гласило буквально слѣдующее:
   "Дорогой Пишта, намъ измѣнили и на меня сдѣланъ доносъ, а потому я немедленно долженъ бѣжать. Успокой дорогихъ маму и бабушку. Господь съ тобой".
   Я быстро вскочилъ съ постели, такъ какъ, желая завтра рано встать, улегся пораньше, и началъ спѣшно одѣваться.
   Я хотѣлъ идти прямо къ Бальнокхази. Онъ былъ нашимъ родственникомъ и очень насъ любилъ. Онъ могъ сдѣлать все, что только хотѣлъ, ибо имѣлъ большія связи и вліяніе. Я думалъ разсказать ему все откровенно и попросить, чтобы онъ спасъ моего брата. Онъ навѣрно устроитъ, что Роландъ выпутается, не будетъ арестованъ и не попадетъ въ крѣпость. Если даже онъ провинился чѣмъ-нибудь противъ Палатина, ему могутъ простить ради дяди, ибо можно ли отказать такому высокому сановнику, какъ королевскій совѣтникъ?
   Я просилъ стараго Марцина выпустить меня изъ дома, такъ какъ ворота были уже заперты.
   -- Ахъ ты, discipulus negligens! Ни за что не пущу! Куда это ты вздумалъ идти, чуть не въ полночь? Это не дѣло. Кто шляется по улицамъ въ такой часъ, тотъ въ поджупаны не попадетъ.
   -- Пожалуйста, не глупи со мной, мой братъ въ опасности. Я долженъ немедменно его видѣть, бѣжать ему на помощь.
   -- Ну, такъ бы сразу и говорилъ! Твой братъ въ опасности? А кто же ему угрожаетъ? Ужь не мальчишки ли отъ мясниковъ? Въ такомъ случаѣ мы всѣ шестеро возьмемъ палки и пойдемъ выручать господина Роланда.
   -- Ахъ совсѣмъ не мясники! Причемъ тутъ мясники?
   -- Да вотъ въ прошломъ году студенты-юристы отчаянно дрались съ мясниками, поэтому мнѣ и пришло это въ голову.
   -- Нѣтъ, нѣтъ! Его преслѣдуютъ пандуры и хотятъ арестовать, шепнулъ я на ухо булочнику: Роландъ записывалъ рѣчи на сеймѣ...
   -- Ага, отвѣчалъ Марцинъ, и быстрымъ движеніемъ бровей передвинулъ свою ермолку на затылокъ. Такъ вотъ въ чемъ дѣло! Ну, тутъ ужь я ничѣмъ помочь не могу. А ты, diseipulus, что предполагаешь дѣлать?
   -- Хочу идти къ дядѣ Бальнокхази и просить его выручить брата.
   -- Это, пожалуй, самое умное. Пойду и я съ тобою. Не потому, чтобы ты боялся ходить ночью одинъ, но я, братъ, долженъ разсказать нашему старику, куда и зачѣмъ ты ходилъ.
   Марцинъ живо надѣлъ сюртукъ и проводилъ меня до самаго дома Бальнокхази. Идти со мной наверхъ онъ, однако, не захотѣлъ и только попросилъ, чтобы, возвращаясь домой, я постучалъ въ двери пивной на углу улицы, гдѣ онъ обѣщалъ меня дожидаться.
   Я поспѣшно побѣжалъ къ Бальнокхази. Грустно защемило мое сердце, когда я увидалъ двери Роландовой комнаты запертыми. Обыкновенно, прежде всего я заходилъ къ нему.
   Изъ гостиной донеслись звуки фортепьяно, и я вошелъ туда.
   Кузина Мелена играла съ гувернанткой въ четыре руки. Мой поздній визитъ не вызвалъ никакого удивленія, но мнѣ показалось, что меня приняли нѣсколько холоднѣе, чѣмъ обыкновенно. Кузина Мелена углубилась въ ноты. Я спросилъ, можно ли увидать дядю.
   -- Онъ еще не вернулся изъ клуба, отвѣчала гувернантка.
   -- А тетя?
   -- Поѣхала на балъ.
   Послѣднее извѣстіе меня просто ошеломило.
   -- Когда же они вернутся?
   -- Господинъ совѣтникъ въ одиннадцатомъ часу, какъ обыкновенно, послѣ партіи виста. Госпожа Эрминія вернется гораздо позднѣе. Хотите подождать вмѣстѣ съ нами?
   -- Въ такомъ случаѣ, вы съ нами поужинаете, не правда ли? сказала кузина Мелена своимъ мелодичнымъ голосомъ.
   -- Благодарю васъ, я уже ужиналъ.
   -- Неужели въ булочной ужинаютъ такъ рано?
   -- Да, рано.
   Я сѣлъ въ углу комнаты за узкимъ концомъ фортепьяно и цѣлый часъ разсуждалъ о томъ, какой смѣшной инструментъ фортепьяно! Пусть у человѣка голова полна самыми важными и серьезными мыслями, эти журчащіе безпрерывно, какъ вода, звуки быстро разносятъ ихъ одна за другой.
   А у меня было много, надъ чѣмъ приходилось думать! Что сказать дядѣ, когда вернется изъ клуба? Съ чего начать? Какъ разсказать все то, что я зналъ, о чемъ именно его просить?
   Но какъ могло случиться, что въ такую критическую минуту ихъ обоихъ нѣтъ дома? Нельзя же думать, чтобы они не знали о случившемся несчастіи!..
   При гувернанткѣ я не хотѣлъ разспрашивать о Роландѣ. Кто знаетъ, что это за женщина? И кромѣ того, я вообще не любилъ гувернантокъ, которыя казались мнѣ всегда очень легкомысленными.
   Въ комнатѣ висѣли большіе стѣнные часы, которые меня ужасно мучили. Какъ безобразно медленно двигались ихъ стрѣлки! А когда, наконецъ, они начали бить одиннадцать, то ударяли до того монотонно и неохотно, какъ будто сами состояли на австрійской придворной службѣ.
   Нѣсколько разъ гувернантка громко смѣялась, когда Мелена дѣлала ошибку. Смѣялась и кузина, поглядывая на меня черезъ ноты, не смѣюсь ли также и я? Выходило ужасно глупо.
   Наконецъ, внизу, въ передней, раздался звонокъ, и послышались шаги. Эти шаги звучали необыкновенно величественно, и по нимъ я догадался, что пріѣхалъ дядя.
   Вскорѣ затѣмъ, въ салонъ вошелъ камердинеръ и доложилъ, что я могу идти къ господину совѣтнику.
   Дрожа всѣмъ тѣломъ, я схватилъ шапку и попрощался съ дамами.
   -- Вы не вернетесь, кузенъ, дослушать конецъ каватины? спросила Мелена съ легкой улыбкой.
   -- Не могу, отвѣчалъ я, и быстро вышелъ изъ комнаты.
   Мой высокопоставленный дядя былъ въ своемъ кабинетѣ, на другомъ концѣ дома. Камердинеръ проводилъ меня со свѣчой въ рукѣ, поставилъ свѣчу на столъ и вышелъ.
   -- Что скажешь, милый Пишта? спросилъ меня дядя веселымъ, заботливымъ голосомъ, которымъ обыкновенно говорятъ съ дѣтьми, желая дать имъ понять, что имъ не придаютъ еще никакого значенія.
   -- Дядя, Роланда нѣтъ!..
   -- Ахъ, ты уже объ этомъ знаешь? спросилъ онъ, поправляя на себѣ пестрый шелковый халатъ.
   -- Такъ и вы это знаете? переспросилъ я, сильно смѣшавшись.
   -- Что Роландъ убѣжалъ? произнесъ равнодушно Бальнокхази; затѣмъ, не торопясь, подвязалъ свой халатъ шелковымъ снуркомъ и прибавилъ:
   -- Разумѣется. Знаю и еще кое-что. Вмѣстѣ съ нимъ убѣжала моя жена, унесла съ собой всѣ драгоцѣнности и захватила нѣсколько тысячъ гульденовъ, которыя были въ домѣ наличными. Все это убѣжало вмѣстѣ съ твоимъ братцемъ Роландомъ!
   Какъ послѣ этихъ словъ очутился я на улицѣ, кто мнѣ отворилъ дверь, выпроводили меня или попросту выгнали,-- по правдѣ говоря, я объ этомъ не имѣю ни малѣйшаго понятія! Пришелъ я въ себя только тогда, когда на улицѣ старый Марцинъ схватилъ меня за руку и крикнулъ:
   -- Эге-ге, господинъ поджупанъ! Проходите мимо и даже не изволите обращать вниманія! А мнѣ надоѣло сидѣть въ корчмѣ; ужь я думалъ, не заперли ли тебя? Ну, разсказывай, какъ дѣла? Господи, да онъ шатается и едва стоитъ на ногахъ.
   -- Марцинъ, милый Марцинъ, простоналъ я, мнѣ очень скверно!
   -- Да что же случилось такое?
   -- Я никому не могу сказать.
   -- Никому, никому! Ну, конечно, ни своему профессору, ни полицейскому коммисару не скажешь. А развѣ старый Марцинъ выдалъ кого-нибудь, или разболталъ что лишнее? Старый Марцинъ много знаетъ, многое бы могъ разсказать, а развѣ кто отъ меня слышалъ что-нибудь? Поэтому, если ты думаешь, что я могу тебѣ пригодиться, то не бойся ничего и разсказывай.
   Въ этихъ упрекахъ и въ этомъ предложеніи было столько сердечнаго благородства, съ другой стороны я радъ былъ схватиться за первую соломинку, чтобы спасти Роланда.
   -- Ну, и что жъ тебѣ сказалъ мой старый коллега, господинъ королевскій совѣтникъ. Я считаю его коллегой потому, что мои волосы также играютъ, какъ его парикъ.
   -- Онъ мнѣ сказалъ... едва могъ выговорить я, но тутъ подступили рыданія, и я невольно бросился старику на шею.
   -- Онъ мнѣ сказалъ, что знаетъ о моемъ братѣ больше, чѣмъ я. Роландъ не только убѣжалъ, но убѣжалъ вмѣстѣ съ дядиной женой...
   При этихъ словахъ Марцинъ громко расхохотался, началъ качать головой, какъ сумасшедшій, хватался за животъ и даже оборачивался назадъ, какъ будто желая, чтобы его слышала вся улица. Наконецъ, немного успокоившись, онъ заявилъ, что Роландъ выкинулъ мастерскую штуку...
   Оскорбленный этимъ смѣхомъ, я гнѣвно схватилъ его за руку и прошепталъ:
   -- Дядя сказалъ еще, что Роландъ укралъ драгоцѣнности и нѣсколько тысячъ денегъ.
   При этихъ словахъ, словно отъ электрической искры, Марцинъ выпрямился, сталъ серьезнымъ и гордо поднялъ голову.
   -- Вотъ ужь это совсѣмъ другое дѣло, сказалъ онъ. Это скверно! Что же ты думаешь дѣлать?
   -- Я думаю, что это ложь. Такой подлости Роландъ сдѣлать не можетъ. Нужно его во что бы то ни стало отыскать, хоть на концѣ свѣта, хоть бы мнѣ самому пропасть.
   -- Ну, розыщешь, а потомъ?
   -- А потомъ пусть эта женщина схватитъ его за одну руку, а я за другую, и посмотримъ, кто сильнѣе.
   Булочникъ Марцинъ дважды и притомъ довольно сильно потрепалъ меня по плечу.
   -- Молодецъ ты, Пишта! Отлично, ей-Богу отлично! Значитъ, будемъ розыскивать Роланда? Только откуда же мы начнемъ?
   -- Не знаю.
   -- Ну-ка, покажи теперь, чему тебя учили въ школѣ. Что ты начнешь дѣлать? Куда пойдешь, направо, или налѣво? Или, можетъ быть, будешь спрашивать у всѣхъ встрѣчныхъ: не видалъ ли кто моего брата?
   И дѣйствительно, я не имѣлъ ни малѣйшаго понятія, какъ надлежало дѣйствовать.
   -- Вотъ видишь, discipulus, что и старый Марцинъ можетъ на что-нибудь пригодиться. Положись же совершенно на меня и слушай меня, какъ самого твоего директора. Разъ они удрали, то должны были для этого имѣть экипажъ. А такъ какъ они своихъ лошадей не держатъ, то пришлось нанять извощика. Твоя тетка ѣздитъ всегда въ каретѣ съ No 7-мъ. Этого извощика я отлично знаю, зовутъ его Мозли, и живетъ онъ въ предмѣстьи. Это чортъ знаетъ какъ далеко, мы придемъ туда поздно, но это ничего не значитъ. Тѣмъ вѣрнѣе застанемъ его дома.
   -- Ну, а если они поѣхали на его лошадяхъ дальше?
   -- Не философствуй, ученый господинъ, лошадей этихъ я отлично знаю; далеко на нихъ не уѣдешь. Вѣрнѣе всего, что они заѣхали на какой-нибудь постоялый дворъ въ предмѣстьи, куда обыкновенно пріѣзжаютъ ямщики. Кого-нибудь изъ ямщиковъ они и наймутъ, а карета Мозли, тѣмъ временемъ, преспокойно вернется домой.
   Я съ удивленіемъ спросилъ его, почему онъ думаетъ, что мы непремѣнно застанемъ ихъ на постояломъ дворѣ? Они могли выѣхать изъ Пресбурга давнымъ давно и, быть можетъ, теперь уже Богъ знаетъ гдѣ.
   -- Господинъ поджупанъ, прервалъ меня старикъ, желаешь ты быть большимъ чиновникомъ, а до сихъ поръ не знаешь, что кто желаетъ ѣхать заграницу, тотъ обязанъ выправить себѣ паспортъ. Отъ Пресбурга до Вѣны, положимъ, не болѣе шести часовъ ѣзды, но безъ паспорта все же ѣхать нельзя, тѣмъ болѣе, что мужъ украденной красавицы можетъ отправиться въ погоню. Надо думать, что паспорта у нихъ не было, а потому вѣрнѣе всего, что барыня отослала Мозли назадъ, чтобы привезти ей какого-нибудь барина, съ чьимъ паспортомъ они могли бы безопасно удрать.
   -- Какого барина?
   -- Да кого-нибудь изъ актеровъ. Здѣсь вѣдь у насъ труппа заѣзжая. Онъ такъ перекраситъ Роланда, что тотъ съ его паспортомъ проѣдетъ черезъ всякія заставы и границы.
   -- Но почему разсчитываешь ты все это такъ навѣрно?
   Старый пекарь замолчалъ на минуту, прищурилъ лѣвый глазъ, а правымъ посмотрѣлъ на меня такъ, какъ будто деликатно желалъ дать понять, что дѣтямъ нельзя говорить всего.
   Минуту спустя, онъ однако измѣнилъ свое рѣшеніе.
   -- Вотъ что, милый, хочешь ты быть поджупаномъ, такъ надо ума-разума набираться пораньше, сказалъ онъ шутливымъ тономъ.-- Знай же, что твоя тётенька разъ уже такъ удирала отъ мужа.
   -- Неужели?
   -- Вотъ тебѣ и неужели, сказалъ Марцинъ, придавъ лицу комическое выраженіе. Госпожа совѣтница женщина опытная, мнѣ Мозли все разсказалъ. Только кромѣ него, ея мужа, да меня объ этомъ никто не знаетъ. Мужъ простилъ, видимое дѣло имѣлъ для этого резоны, Мозли было заплачено какъ слѣдуетъ, ну а старому Марцину какое до этого дѣло? Вотъ мы всѣ трое и молчимъ, какъ жареные окуни. А вообще твоя тетушка до такихъ вещей охотница.
   Это открытіе сняло большую тяжесть съ моей души. Я понялъ, что главная часть вины падаетъ совсѣмъ не на Роланда...
   -- Однако пойдемъ поскорѣе, весело сказалъ Марцинъ.-- Только предупреждаю тебя заранѣе: съ Мозли не говорить ни одного слова, толковать съ нимъ буду я. Этотъ Мозли -- шельма страшная. Какъ только догадается, что мы отъ него вывѣдываемъ, сейчасъ начнетъ врать, какъ нанятой. А вотъ я озадачу его прямо, что называется въ лобъ, чтобы онъ не могъ вывернуться ни направо, ни налѣво. Какъ я его огорошу, что все знаю, онъ намъ и разскажетъ все съ начала до конца. А ты на меня смотри и учись. Будешь поджупаномъ -- пригодится, когда придется ставить на допросъ разныхъ каналій.
   Болтая такимъ образомъ безпрерывно, Марцинъ провожалъ меня внизъ по Дунаю. Приподнявъ воротникъ сюртука, чтобы прикрыть шею отъ холоднаго вѣтра съ рѣки, онъ шелъ со мной веселый, добродушный, какъ будто все приключеніе доставляло ему несказанное удовольствіе.
   У подножія горы, на которой расположена крѣпость, близъ самаго берега Дуная, тянется длинный рядъ старыхъ полуразрушенныхъ домиковъ. Нѣтъ ничего удивительнаго, что эти домики были полуразрушены, такъ какъ во время половодья вода заливаетъ ихъ чуть не до крыши, и льдины съ трескомъ ломятся въ ихъ стѣны; жители этихъ хижинъ по большей части ямщики и извощики. Въ убогихъ конюшняхъ, сколоченныхъ изъ старыхъ досокъ, стоятъ несчастныя извощичьи лошади. Когда-то дорогіе заводскіе рысаки, запрягавшіеся въ аристократическія кареты, нынѣ кліенты общества покровительства животнымъ, жуютъ они свой скудный кормъ и мечтаютъ о счастливомъ прошломъ. Въ эту ночь въ Пресбургѣ былъ балъ, поэтому въ окнахъ почти всѣхъ домиковъ и хижинъ извощичьяго предмѣстья было освѣщено, возницы ждали назначеннаго часа, чтобы вновь запречь лошадей и ѣхать за своими измученными и усталыми сѣдоками.
   Къ одному изъ такихъ освѣщенныхъ оконъ подошелъ старый Марцинъ, взобрался, какъ могъ, къ высокому подоконнику -- болѣе высокому, чѣмъ обыкновенно, ради наводненій, и заглянулъ внутрь комнаты.
   -- Дома, шепнулъ онъ мнѣ, спускаясь снова внизъ, но сидитъ совсѣмъ одѣтый, вѣрно скоро поѣдетъ!
   Ворота во дворъ были настежь отворены, карета была запряжена, лошади, прикрытыя попонами, грустно опустили головы, на которыя были навѣшаны пустыя овсяныя торбы.
   -- Лошади не распряжены, видимое дѣло, онъ только-что пріѣхалъ и опять долженъ уѣзжать, замѣтилъ Марцинъ, направляясь къ дверямъ домика и дѣлая мнѣ знакъ слѣдовать за нимъ.
   Чтобы отворить эти двери и войти, нужно было прежде всего сильно нажать щеколду, затѣмъ приподнять дверь кверху плечомъ и крѣпко толкнуть колѣномъ. Иначе она не отворялась, несмотря ни на какія усилія. Марцинъ должно быть хорошо зналъ секреты этого замка, такъ какъ въ одну минуту счастливо овладѣлъ заколдованнымъ входомъ, и мы попали въ маленькую комнатку, наполненную сильнымъ, почти удушающимъ запахомъ ворвани и колесной мази.
   На столѣ, прислоненномъ къ стѣнѣ вслѣдствіе недостатка одной ноги, стояла пустая пивная бутылка съ воткнутымъ въ горлышко сальнымъ огаркомъ. Освѣщенный такимъ образомъ, Мозли ужиналъ съ большимъ апетитомъ, засовывая себѣ въ ротъ огромные куски колбасы и заѣдая сильно соленымъ хлѣбомъ, носившимъ въ то время латинское названіе "bicla". Его массивную фигуру покрывалъ широкій бронзоваго цвѣта плащъ съ семиэтажной пелеринкой, а шляпа съ огромными полями была такъ надвинута на глаза, что изъ всего лица были видны лишь работающія челюсти. Стѣны холодной и сырой комнаты блестѣли, какъ стѣны пещеры. Мозли былъ хорошо сложенный, высокій, сильный мужчина съ большими на выкатъ глазами, которые вытаращились еще сильнѣе, когда онъ увидалъ насъ, входившихъ безъ церемоніи и даже не постучавшихъ.
   -- Что тамъ пожаръ, что ли? крикнулъ онъ.
   -- Полегче, пріятель! Не горячись, случилось кое-что похуже. Все открыли и молодаго барина арестовали!
   Въ первую минуту Мозли былъ страшно пораженъ. Онъ только-что засунулъ въ ротъ огромный кусокъ колбасы, но не успѣлъ его прожевать и съ этимъ кускомъ во рту и широко раскрытыми глазами смотрѣлъ на насъ съ минуту, какъ ошалѣвшій, но вскорѣ его челюсти зашевелились, онъ дожевалъ и кое-какъ проглотилъ кусокъ, запилъ нѣсколькими глотками пива изъ стоявшаго передъ нимъ массивнаго куфеля и, пристально всматриваясь въ меня, сказалъ.
   -- А, я думалъ ужь не пожаръ ли, чего добраго, придется опять запрягать лошадей въ проклятую трубу. Всегда меня такъ поймаютъ. Чуть гдѣ-нибудь пожаръ, мои лошади ужь никакъ не отвертятся.
   -- Слушай, Мозли, прервалъ его Марцинъ, не болтай пустяковъ и не заливай себѣ брюхо, потому что тамъ еще не горитъ, а можетъ загорѣться пониже спины, если ты меня не послушаешь. Совѣтникъ знаетъ обо всемъ. Молодаго барина выслѣдили, поймали и какъ разъ теперь отправляютъ назадъ въ городъ.
   -- Какой совѣтникъ, какой молодой баринъ? отвѣчалъ Мозли уклончиво, хотя видимо сильно струсилъ.
   Марцинъ наклонился къ его уху и шепнулъ, но такъ, что было слышно во всей комнатѣ:
   -- Не представляйся пожалуйста невиннымъ! Развѣ ты не возилъ жену королевскаго совѣтника Бальнокхази съ однимъ молодымъ бариномъ. Небойсь, нумеръ-то твой извѣстенъ, найти-то легко.
   -- Ну и что же изъ того? Возилъ барыню съ молодымъ бариномъ на балъ!
   -- Хорошъ балъ! А ты развѣ не зналъ, что молодаго студента хотѣли арестовать! Весь городъ уже объ этомъ знаетъ. Смотри, братъ, не проѣхать бы тебѣ на такой балъ, гдѣ играетъ нехорошая музыка. Вотъ этотъ молодой баринъ -- младшій братъ того студента, и пришелъ онъ прямо отъ господина Бальнокхази. Самъ совѣтникъ разсказалъ ему, что его барыня убѣжала со студентомъ, котораго съ десяти часовъ ищутъ по всему городу.
   Мозли началъ искать какого-нибудь предмета, который бы могъ ему замѣнить зубочистку. Сначала онъ дѣйствовалъ языкомъ, потомъ ногтями наконецъ нашелъ лучинку. Исполнивъ эту гигіеническую операцію, онъ принялъ спокойную позу хорошо поужинавшаго человѣка и сказалъ:
   -- Но, а какое мнѣ до всего этого дѣло? Пусть себѣ ищутъ его, гдѣ хотятъ и кто хочетъ, -- это до меня не касается. Никого я не видалъ, никого не возилъ и квитъ, а еслибъ даже и возилъ, то что же изъ этого? Развѣ я обязанъ знать, что задумалъ такой-то, или такая-то? Да хоть бы я и зналъ, что кто-нибудь увозитъ чужую жену, развѣ я обязанъ ихъ ловить? Слава Богу, я не полицейскій коммисаръ, чтобы заниматься подобными глупостями. Вожу я разныхъ господъ, куда прикажутъ; беру съ нихъ по таксѣ и забочусь только о томъ, чтобы мнѣ заплатили. А на все остальное мнѣ наплевать.
   -- Ну если такъ, то прощай, сказалъ Марцинъ, поспѣшно направляясь къ двери. Если не знаешь ты, то долженъ знать кто-нибудь другой. Мы пришли въ твою скверную берлогу не затѣмъ, чтобы любоваться твоими прекрасными глазами, а чтобы спасти брата вотъ этого барина, потому что это можетъ быть еще и не навѣрно, что его схватили. Мы пойдемъ теперь по извощикамъ отъ одного къ другому и будемъ разспрашивать каждаго, пока не попадемъ на того, кто намъ объяснитъ дѣло. Это, братъ, вещь не пустая, тутъ можетъ быть замѣшана жизнь человѣческая. Ну а ужь когда полиція сама найдетъ извощика, который въ это дѣло вмѣшался, придется ему плохо, и я бы не желалъ быть въ его шкурѣ!
   -- Въ чьей шкурѣ?
   -- Да ужь конечно не въ конской, а въ извощичьей. Лошадки-то порядочно поотдохнутъ, пока онъ будетъ сидѣть въ тюрьмѣ. Однако прощай, милѣйшій!
   Мы тронулись къ двери.
   Мозли живо вскочилъ съ лавки и бросился къ Марцину.
   -- Постой, подожди! Не дѣлай глупостей. О такихъ вещахъ не трубятъ по улицамъ. Карета запряжена, садитесь въ нее съ молодымъ бариномъ, и я отвезу васъ куда нужно. Только помни, Марцинъ, что я ни о чемъ не знаю, ничего не слыхалъ и никому ни о чемъ не говорилъ.
   Онъ поспѣшно сорвалъ торбы съ головъ лошадей и взнуздалъ ихъ. Я сѣлъ въ карету, Марцинъ взобрался на козлы, и мы шибко поѣхали въ городъ.
   Довольно долго видѣлъ я отраженіе фонарей набережной въ Дунаѣ. Затѣмъ мы свернули куда-то въ сторону. По ужаснымъ толчкамъ и выбоинамъ, среди абсолютной темноты, я могъ заключить, что мы заѣхали въ такую улицу, гдѣ мостовая считалась проклятой выдумкой цивилизаціи, а установка фонарей была предоставлена будущимъ поколѣніямъ. Кони сразу пошли тише, и возницѣ приходилось сильно работать бичемъ, такъ какъ карета едва тащилась. Наконецъ мы остановились.
   Мозли началъ посвистывать; на этотъ свистъ, точно на условный знакъ, отворились ворота, и мы въѣхали во дворъ. Мозли соскочилъ съ козелъ и сказалъ мнѣ, отворяя дверцы кареты.
   -- Это постоялый дворъ. Вонъ тамъ съ того угла, гдѣ свѣтится въ окошкѣ, есть комната. Вашъ студентъ тамъ.
   -- А совѣтница съ нимъ? спросилъ я вполголоса.
   -- Нѣтъ, она ждетъ подъ "Бѣлымъ Волкомъ". Тамъ останавливаются ямщики, и туда я привезу къ ней другаго барина, съ которымъ она желаетъ поговорить передъ отъѣздомъ.
   -- Да, да! Только онъ не можетъ пріѣхать, потому что представленіе въ театрѣ еще не кончилось.
   Мозли съ удивленіемъ посмотрѣлъ на меня и сказалъ:
   -- А! вы ужь и это знаете?
   Я быстро пробѣжалъ по длинному темному двору и остановился передъ указаннымъ мнѣ освѣщеннымъ окномъ. Свѣтъ падалъ сзади, и я сразу замѣтилъ Роланда, приложившаго лицо къ самому стеклу и всматривавшагося въ темноту очевидно въ нетерпѣливомъ ожиданіи своей возлюбленной.
   -- Господи, какъ онъ ее любитъ, подумалъ я, и какая мнѣ предстоитъ борьба!
   Очевидно Роландъ замѣтилъ меня, потому что быстро отступилъ отъ окна и бросился мнѣ на встрѣчу. Мы столкнулись лицомъ къ лицу въ сѣняхъ. Роландъ вскрикнулъ отъ изумленія.
   -- Ты какъ сюда попалъ?
   Я молча схватилъ его за руку и поклялся въ душѣ, что не отойду отъ него, хоть бы меня рѣзали на куски.
   -- Зачѣмъ ты пришелъ за мной и какъ ты узналъ, что я здѣсь? спрашивалъ Роландъ дрожащимъ голосомъ.
   Я замѣтилъ, что мой приходъ его сильно смутилъ и разсердилъ.
   -- Я узналъ о тебѣ отъ тѣхъ, кто тебя видѣлъ, когда ты садился въ экипажъ.
   Роландъ смутился еще больше.
   -- А кто меня видѣлъ?
   -- Не бойся, тотъ, кто тебя видѣлъ, доносить на тебя не будетъ.
   -- Но что же тебѣ нужно? Зачѣмъ ты здѣсь?
   -- Помнишь, Роландъ, какъ при выѣздѣ нашемъ изъ дому мама шепнула мнѣ: береги Роланда? Помнишь, какъ бабушка, прощаясь здѣсь съ нами, повторила эти слова и прибавила: смотри за нимъ? Я обязанъ дать за тебя отчетъ. Что, еслибы меня не было здѣсь около тебя въ эту минуту, какъ посмотрѣлъ бы я имъ въ глаза и какъ отвѣтилъ бы имъ на ихъ вопросъ: что сдѣлалъ ты, чтобъ спасти Роланда?
   Роландъ сильно поблѣднѣлъ, его рука сильно сжимала мою руку. Онъ произнесъ глухимъ голосомъ:
   -- Ты знаешь, почему я вынужденъ бѣжать; чѣмъ же ты можешь мнѣ помочь?
   -- Этого я не знаю; знаю только одно, что куда ни пошелъ бы ты, пойду и я съ тобою.
   Мой наивный отвѣтъ снова разсердилъ Роланда.
   -- Какое ребячество! воскликнулъ онъ. Можно ли себѣ представить, чтобы кто-нибудь въ положеніи, подобномъ моему, захотѣлъ повѣсить себѣ еще на шею камень и таскать за собой ребенка, когда и самъ не знаетъ, куда ему дѣваться.
   Онъ хотѣлъ вырваться отъ меня, такъ какъ одна моя рука была въ его рукѣ, а другой я обвивалъ его за талію; такъ мы дѣлывали иногда, гуляя по комнатѣ или по саду. Но я крѣпко уцѣпился за него, и освободиться онъ не могъ.
   -- А если я тебя охраню, братъ, сказалъ я ласково, желая смягчить его гнѣвъ.-- Если я тебя спасу?..
   -- Ты? спросилъ онъ насмѣшливо, мѣряя меня блестящими глазами. Ты меня спасешь?
   -- Да, спасу. По крайней мѣрѣ спасу твою честь.
   Это выраженіе поразило Роланда.
   -- Честь? Что это значитъ?
   -- Да честь, и мою, и твою, потому что ее раздѣлить нельзя; она вяжетъ насъ съ тобой также сильно, какъ и наша любовь. Нашъ отецъ, Роландъ, хоть и умеръ страшной смертью, но оставилъ намъ чистое, незапятнанное имя, и оно столько же принадлежитъ тебѣ, сколько и мнѣ.
   Роландъ нетерпѣливо пожалъ плечами:
   -- Пожалуйста бери его исключительно себѣ. Мнѣ оно вовсе не нужно.
   Это равнодушіе къ священному для меня понятію страшно меня уязвило. Я забылъ обо всемъ и рѣзко крикнулъ.
   -- Такъ вотъ какъ! Ты бросаешь, какъ старую тряпку, наше фамильное имя! Понятно, уходить съ женщиной, которая бросила для тебя мужа и ребенка, гораздо удобнѣе подъ именемъ странствующаго комедіанта.
   -- Кто тебѣ сказалъ это? закричалъ Роландъ, вырвавшись на этотъ разъ отъ меня и грозя мнѣ сжатыми кулаками.
   Но я не испугался этого невидѣннаго никогда раньше припадка гнѣва.
   -- Сказалъ мнѣ это покинутый мужъ, отвѣчалъ я.
   Роландъ замолчалъ и началъ быстро ходить взадъ и впередъ по маленькой комнатѣ, въ которой мы находились. Затѣмъ онъ вдругъ остановился и, обратившись ко мнѣ, сказалъ голосомъ, дрожащимъ отъ глубокаго волненія:
   -- Пишта, вѣдь ты совсѣмъ еще ребенокъ!
   -- Знаю.
   -- Съ тобой нельзя говорить о многихъ вещахъ.
   -- Такъ и не говори о нихъ.
   -- Ты разговаривалъ съ мужемъ той... которую я люблю?
   -- Да, и онъ мнѣ сказалъ, что его жена находится у тебя и что вы бѣжали вмѣстѣ.
   -- Ну что же? Ты пришелъ, чтобы меня удержать.
   -- Именно для этого.
   -- Чего же ты хочешь? Чтобы я остался?
   -- Хочу, чтобы ты отсталъ отъ этой женщины.
   -- Отъ женщины, которая для меня пожертвовала всѣмъ? Пишта!
   -- Роландъ, отвѣчалъ я, я желаю и требую отъ тебя, чтобы ты не связывалъ своей судьбы съ судьбою той, которая уже принадлежитъ другому. Пусть она вернется домой, къ мужу, къ ребенку. Если она для тебя всѣмъ готова пожертвовать, какъ ты говоришь, то этимъ ты отблагодаришь ее лучше всего.
   -- Не можетъ этого быть, Пишта, не можетъ быть!
   -- Еслибъ ты только могъ размыслить спокойно, сказалъ я съ искренней грустью, наполнявшей мое сердце, ты бы такъ не сдѣлалъ!
   Эта грусть тронула наконецъ Роланда, и онъ отвѣчалъ, мнѣ почти со стономъ:
   -- Ты думаешь, что я уже не могу разсуждать спокойно, да? Впрочемъ, ты правъ! Я дѣйствительно сошелъ съ ума. Я разсуждать не могу.
   Сказавъ это, онъ сѣлъ къ столу и, подперши голову руками, началъ пристально смотрѣть на пламя свѣчи, какъ будто и вправду помѣшанный.
   Я приблизился къ нему и положилъ ему руку на плечо:
   -- Роландъ, милый, спросилъ я, ты очень на меня сердишься?
   -- Не сержусь я на тебя вовсе, а ты мнѣ разскажи лучше, что ты знаешь еще? Что онъ тебѣ еще говорилъ?
   Мнѣ уже нечего было разсказывать, или, вѣрнѣе, нѣкоторыхъ вещей я передавать не хотѣлъ.
   -- Братъ, сказалъ я черезъ минуту, неужели ты хочешь, чтобы я отъ тебя ушелъ?
   -- Дѣлай какъ знаешь!
   -- Скажи мнѣ только, что я долженъ отвѣтить мамѣ, когда она спроситъ о тебѣ?
   Роландъ нетерпѣливо отвернулся отъ меня, а я продолжалъ:
   -- Ты мнѣ писалъ, чтобы я успокоилъ маму; научи же меня, какъ это сдѣлать?
   Роландъ быстро перебилъ меня.
   -- Напиши ей, что я умеръ...
   Вся кровь вскипѣла во мнѣ. Я схватилъ Роланда за руку и, весь дрожа, крикнулъ ему:
   -- До сихъ поръ въ нашемъ роду были самоубійцами только отцы. Или ты желаешь, чтобы теперь начали стрѣляться и матери?
   Это были ужасныя слова, я чувствовалъ это самъ. Роландъ стоялъ передо мной, блѣдный, какъ смерть. Мнѣ стало страшно его жаль, я понизилъ голосъ и снова началъ говорить нѣжно:
   -- Милый, дорогой Роландъ, подумай, наша мама не бросила бы насъ ни для какого возлюбленнаго на свѣтѣ. А эта женщина бросаетъ свою дочь и семью, значитъ, она дурная. Неужели ты бросишь маму для нея?
   Роландъ началъ ломать руки и застоналъ какъ бы отъ страшнаго страданія.
   -- Пишта, прошепталъ онъ, еслибъ ты только зналъ, что твои невинныя слова рѣжутъ меня хуже ножа!
   Онъ вымолвилъ это съ такимъ страшнымъ выраженіемъ, котораго я не могу забыть до сихъ поръ.
   -- Скажи мнѣ лучше, Пишта, что тебѣ извѣстно еще? началъ онъ, немного успокоившись.-- Господи, какой ты счастливый, Пишта, прибавилъ онъ съ глубокой грустью. Твое сердце знаетъ лишь одни чистыя чувства. Ты еще не знакомъ съ тѣмъ адскимъ огнемъ, который называется страстью. Этотъ огонь можетъ сжечь живаго человѣка.-- Какъ онъ ее любитъ! снова подумалъ я.
   Я могъ бы сказать нѣсколько словъ, которыя навѣрно сумѣли бы оторвать его отъ его божества, но мнѣ было жаль терзать его еще въ эту минуту. У меня оставалось еще средство, которымъ я надѣялся его воскресить къ новой жизни и разогнать проклятый кошмаръ.
   Роландъ былъ правъ, называя меня ребенкомъ. Мои романтическія мечты о хорошенькой кузинѣ были чистымъ ребячествомъ сравнительно съ тѣмъ пожаромъ, которымъ пылала Роландова душа. Мнѣ странно было видѣть со стороны разрушительное дѣйствіе силы, мнѣ совершенно непонятной. Но въ моей груди были уже разбуждены другія чувства мущины, и ими-то я собирался дѣйствовать на Роланда.
   -- Братъ, началъ я снова, я помогу понять, какими чарами околдовала тебя эта женщина и приковала къ себѣ, но я знаю, что есть вещи, передъ которыми безсильны всякія чары и которыя должны поставить непреодолимую преграду между вами.
   -- Ты опять будешь говорить о матери?-- воскликнулъ Роландъ. Напоминая о ней, ты хочешь удержать меня... Хорошо, продолжай меня мучить. Но предупреждаю тебя: ты можешь добиться только того, что я застрѣлюсь у тебя на глазахъ, но никогда не добьешься, чтобы я оставилъ эту женщину. Это ангелъ, а если и падшій ангелъ, то падшій черезъ меня и для меня.
   -- Роландъ, отвѣчалъ я по наружности спокойно, я не буду тебѣ больше говорить ни о матери, ни о родительскомъ домѣ, ни о всемъ томъ, что намъ обоимъ было когда-то свято и дорого. Не буду говорить также о томъ, что не слѣдуетъ важныхъ политическихъ дѣлъ мѣшать съ личными дѣлами, которыя всегда придаютъ имъ эгоистическій оттѣнокъ. Не удивляйся, что ты слышишь отъ меня такія вещи, я вычиталъ это въ тѣхъ самыхъ рѣчахъ, которыя ты давалъ мнѣ переписывать. Я хотѣлъ умолчать объ одной вещи, но не могу. Вотъ что мнѣ сказалъ Бальнокхази еще:-- Однако Роландъ малый практичный и умѣлъ себя обезпечить заранѣе про черный день.
   -- Что это значитъ? Что смѣлъ предполагать подъ этимъ этотъ мерзавецъ, спросилъ Роландъ, гордо поднявъ голову.
   -- А то, что его жена разломала замки въ его бюро и шкафахъ и забрала всѣ драгоцѣнности и деньги съ собой! Вотъ что!
   Словно укушенный змѣею, Роландъ подскочилъ ко мнѣ.
   -- Тебѣ это сказалъ Бальнокхази? Да?
   -- Бальнокхази самъ, отвѣчалъ я, прямо смотря въ изумленные глаза Роланда.-- Онъ говорилъ мнѣ съ презрительнымъ смѣхомъ, что тебѣ не придется играть въ любовь голодному, потому что денегъ захвачено порядочно.
   Роландъ зашатался и машинально протянулъ руку, ища опоры.
   -- Молчи, ни слова больше, крикнулъ онъ, собравшись съ силами.-- Это наглая ложь!
   -- Нѣтъ, я молчать не буду, крикнулъ я въ свою очередь.-- Я своими глазами видѣлъ разломанные замки въ бюро. Слышалъ отъ извощика, который выносилъ въ экипажъ дорожный сундукъ совѣтницы, что тамъ должно быть довольно золота, потому что онъ былъ страшно тяжелъ.
   Лицо Роланда пылало огнемъ, какъ вечернее небо передъ бурей.
   -- Ты не попробовалъ самъ этого сундука? спросилъ я.
   -- Молчи, Пишта, произнесъ или вѣрнѣе простоналъ Роландъ и такъ крѣпко стиснулъ мою руку, что я чуть не вскрикнулъ отъ боли. Довольно, эта женщина больше меня никогда не увидитъ!
   Высказавъ это, онъ упалъ на стулъ, стоявшій у стола, и громко зарыдалъ. Я стоялъ около него, счастливый тѣмъ, что удалось вызвать эти благородныя слезы. Черезъ нѣсколько минутъ онъ всталъ, поднялъ заплаканное лицо, приблизился ко мнѣ и обнялъ меня крѣпко обѣими руками.
   -- Спасибо тебѣ, Пишта, ты дѣйствительно спасъ меня! Скажи же теперь, чего ты дѣйствительно отъ меня хочешь.
   Я не могъ выговорить ни слова. Мое сердце разрывалось отъ радости и отъ страданія. Поставленный новый вопросъ уже превышалъ слабыя силы ребенка. Такая борьба рѣдко выпадаетъ на долю недозрѣлымъ бойцамъ.
   -- Братъ, дорогой братъ, повторялъ я, не находя иныхъ словъ.
   Я былъ, какъ кажется, въ томъ самомъ состояніи, въ которомъ былъ Роландъ въ ту минуту, когда меня утопающаго вынесъ изъ волнъ Дуная. Обнявъ Роланда одной рукой, я прижалъ свою голову къ его груди. Онъ нервно дрожалъ.
   -- Пишта, сказалъ онъ, сильно взволнованный, будешь ли ты меня защищать также передъ другими, какъ защитилъ передо мной самимъ?
   -- Можешь быть въ этомъ увѣренъ!
   -- Ты не допустишь, чтобы меня унижали передъ мамой и бабушкой.
   -- Я буду тебя защищать, отвѣчалъ я съ гордостью. Но не забывай, что времени у насъ нѣтъ ни минуты. Ты знаешь, что тебя ищутъ, поэтому ты долженъ бѣжать и бѣжать сію минуту безъ разсужденій.
   -- Куда? Теперь ужь я и самъ не знаю. Всѣ мои планы разрушены, а новыхъ несчастій и горя я матери дѣлать не хочу.
   -- Роландъ, сказалъ я.-- Ѣхавши сюда, я думалъ объ этомъ. У насъ есть родные въ дальнихъ комитатахъ: никому не придетъ въ голову тебя тамъ искать. Мнѣ пришелъ въ голову одинъ родственникъ по отцу; съ нимъ, какъ тебѣ извѣстно, у насъ почти не было никакихъ сношеній. Едва-ли даже кто и знаетъ, что онъ намъ родня. Я говорю про дядю Топанди.
   -- Ахъ, сказалъ Роландъ неохотно. Этотъ сумасшедшій богачъ? А впрочемъ, Пишта, ты правъ. Домъ этого чудака, издѣвающагося надъ всѣмъ, пожалуй для меня теперь самое подходящее мѣсто. И я сегодня порвалъ всѣ связи и съ небомъ и съ землею! Съ сегодняшняго дня для меня нѣтъ прошлаго.
   Странное чувство овладѣло мной при этихъ словахъ, но я не придалъ имъ особаго значенія и приписалъ ихъ горю разлуки съ любимой женщиной.
   -- Тамъ ты будешь, по крайней мѣрѣ, хорошо спрятанъ, прибавилъ я.
   -- Хорошо и навсегда.
   -- Зачѣмъ ты такъ говоришь? Современемъ опасность пройдетъ, и ты можешь вернуться.
   -- Послушай, Пишта, грустно сказалъ Роландъ. Я принимаю твой совѣтъ и уйду, даже ни разу не оглянувшись. Скроюсь такъ, что меня никто не найдетъ, но подъ однимъ условіемъ. И если ты этого условія не исполнишь, то я тотчасъ же вернусь, зайду въ первый полицейскій участокъ и выдамъ себя властямъ,
   -- Какое же это условіе? опросилъ я, сильно испугавшись.
   -- А вотъ какое: чтобы ни мама, ни бабушка ни подъ какимъ предлогомъ не узнали, гдѣ я.
   -- Какъ, никогда?
   -- Нѣтъ, а только въ теченіе десяти лѣтъ; считай это время отъ сегодняшняго дня.
   -- Зачѣмъ это?
   -- Объ этомъ не спрашивай. Дай мнѣ только слово, что ты исполнишь мою просьбу. Если ты этого не сдѣлаешь, изъ этого для всѣхъ насъ можетъ выйти страшное несчастіе!
   -- Но вѣдь обстоятельства могутъ перемѣниться?
   -- Я тебѣ сказалъ, что ты долженъ молчать десять лѣтъ. Пусть во всей Венгріи ходятъ хоть на головахъ, ты не упоминай обо мнѣ и никоимъ образомъ не наводи маму на мой слѣдъ. Повѣрь мнѣ, что у меня есть очень важная причина требовать этого отъ тебя.
   -- А если она будетъ требовать, плакать, ломать руки? Ахъ, Роландъ! бабушка такъ стара!
   -- Скажи имъ, что я живъ, здоровъ и нахожусь въ безопасномъ мѣстѣ. Съ нынѣшняго дня я перемѣняю имя и называюсь Татраи Винце. Подъ этимъ именемъ я представлюсь и дядѣ Топанди. Поступлю къ нему на службу прикащикомъ, или писаремъ, а то и простымъ работникомъ, лишь бы только онъ меня принялъ и каждый мѣсяцъ буду тебѣ писать. Ты будешь разсказывать дома о томъ, что со мной дѣлается, а мама и бабушка будутъ любить тебя вдвое сильнѣе, и за себя, и за меня.
   Я колебался и не зналъ, что дѣлать. Условіе было страшна тяжело.
   -- Если ты, Пишта, меня любишь, если хочешь спасти мнѣ жизнь, ты исполнишь мою просьбу.
   Я упалъ въ его объятія и отвѣчалъ, что принимаю условіе и не скажу ни слова ни матери, ни бабушкѣ.
   -- Боюсь только за одно, прибавилъ я, проживутъ ли онѣ эти десять лѣтъ!
   -- Братъ, сказалъ Роландъ, пристально смотря мнѣ въ глаза. Ты принялъ на себя обязательство не только, какъ братъ относительно брата, но и какъ человѣкъ относительно другаго человѣка. Ты уже не дитя, Иштванъ! Сегодняшняя ночь сдѣлала тебя взрослымъ. Къ несчастію, это я, твой родной братъ, похитилъ у тебя твои спокойные отроческіе годы и преждевременно далъ тебѣ отвѣдать изъ страшной чаши познанія добра и зла. Да, я былъ плохой братъ, зло поступилъ я съ твоимъ дѣтскимъ возрастомъ, но прости меня: такъ случилось... Помни, что теперь ты одинъ носишь имя Аронфи и чистотой этого имени ты долженъ мнѣ поклясться, что ни мама, ни бабушка ничего не узнаютъ.
   -- Клянусь тебѣ, отвѣчалъ я безъ колебанія, такъ какъ чувствовалъ, что отступать уже невозможно. Онъ горячо пожалъ руку; очевидно, моя клятва имѣла для него большую важность.
   -- А теперь спѣши, лошади ждутъ.
   -- Лошади? Куда я на нихъ поѣду? У меня молодыя здоровыя ноги; онѣ унесутъ меня куда угодно и даже безплатно.
   Я вынулъ изъ кармана маленькій кошелекъ, собственноручно вышитый мамой, и хотѣлъ его незамѣтно положить въ боковой карманъ Роланда. Но онъ поймалъ меня на мѣстѣ преступленія.
   -- Что это такое?
   -- Немножко денегъ; тебѣ понадобятся дорогой.
   -- Откуда у тебя деньги?
   -- У тебя же заработалъ. Ты забылъ, что ты мнѣ платилъ по двадцати крейцеровъ за листъ. Я вѣдь не тратилъ ни копѣйки.
   Роландъ открылъ кошелекъ и увидалъ въ немъ свыше двадцати гульденовъ бумажками. Онъ сердечно засмѣялся. О, какъ я былъ счастливъ, видя его смѣющимся. Этого чувства я не могу и выразить. Я засмѣялся тоже самъ, не зная чему. Мы оба смѣялись, по-дѣтски, счастливые и развеселившіеся. Еще и сейчасъ, послѣ столькихъ протекшихъ лѣтъ, припоминая эту сцену, чувствую, какъ слезы выступаютъ у меня на глаза.
   -- Ты, Пишта, сдѣлалъ меня милліонеромъ, сказалъ Роландъ.
   Онъ весело опустилъ портмоннэ въ карманъ, а я едва не подпрыгнулъ съ радости, что Роландъ принялъ деньги.
   -- Теперь, коллега, я могу смѣло идти хоть на край свѣта. Не придется играть роли странствующаго подмастерья.
   Выйдя задними дверями на узкій темный дворъ, мы увидали тамъ стараго Марцина, ожидавшаго насъ съ нетерпѣніемъ. Мозли и его лошади ждали также; послѣднія, очевидно, съ удовольствіемъ.
   -- Я здѣсь, баринъ, отозвался Мозли, прикладывая руку къ шляпѣ. Куда прикажете?
   -- Поѣзжай туда, куда тебѣ сказано, отвѣчалъ Роландъ твердымъ тономъ, привезешь того господина, котораго тебѣ приказано, къ барынѣ. Я не поѣду.
   При этихъ словахъ старый Марцинъ ущипнулъ меня такъ сильно за бокъ, что я едва не крикнулъ. Это былъ его оригинальный способъ выражать свое удовольствіе.
   -- Слушаю-съ, отвѣчалъ Мозли, и не спрашивая больше ни о чемъ, поспѣшно взобрался на козлы.
   -- Подожди, крикнулъ Роландъ, вынимая кошелекъ изъ кармана. За твою услугу никто не долженъ тебѣ платить, кромѣ меня.
   -- Что это? крикнулъ Мозли голосомъ оскорбленнаго человѣка -- вы мнѣ хотите платить? Неужели я такой жадный, чтобъ обирать студента, которому приходится бѣжать? Прощайте, баринъ, счастливой дороги!
   И сильно вытянувъ бичемъ обоихъ коней, Мозли быстро выѣхалъ со двора.
   -- Вотъ удираетъ-то! замѣтилъ Марцинъ, смѣясь во все горло -- молодецъ, Мозли, молодецъ! О, я знаю, Мозли, это вполнѣ порядочный человѣкъ. Еслибъ не онъ, ни за что бы не нашли мы одинъ другаго. Ну, а теперь куда же, господинъ студентъ?
   Этотъ вопросъ относился къ Роланду, который хорошо зналъ стараго мастера, и, бывая у меня, наслушался много его анекдотовъ.
   -- Во всякомъ случаѣ и прежде всего, вонъ изъ Пресбурга, сказалъ онъ, пожимая его руку.
   -- Хорошо, только какой дорогой? Я бы совѣтовалъ пѣшеходнымъ мостомъ и болотами.
   -- Да, но тамъ всегда много народу. Могутъ, пожалуй, меня узнать.
   -- Ну, такъ въ такомъ случаѣ, лучше всего внизъ по Дунаю. Къ утру вы придете къ перевозу около Мюлау; за два крейцера перевезутъ васъ на другой берегъ. Есть ли у васъ мелкія деньги? ихъ необходимо имѣть. Кто путешествуетъ пѣшкомъ, долженъ вездѣ расплачиваться мѣдяками, иначе можетъ возбудить подозрѣніе. Жаль, что я не зналъ этого раньше; я бы, пожалуй, далъ бы вамъ и мой паспортъ. Могли бы идти какъ булочный подмастерье.
   -- Нѣтъ, я буду выдавать себя за семинариста, кончившаго курсъ, за бѣднаго протестантскаго кандидата.
   -- И это хорошо!
   Тѣмъ временемъ мы дошли до конца улицы, и здѣсь Роландъ хотѣлъ съ нами попрощаться.
   -- Ну нѣтъ, сказалъ Марцинъ, мы съ вами такъ не разстанемся, а ужь проводимъ васъ за городъ. Кто знаетъ, что можетъ случиться? лучше ужь намъ держаться вмѣстѣ, пока студентъ не выберется на безопасное мѣсто, то-есть на большую дорогу за заставой. Знаете ли, господа, что? ступайте вы себѣ оба впередъ, а я пойду сзади и прикинусь пьянымъ. Патрули ходятъ по улицамъ. Я буду пѣть во все горло и приму полицейскихъ на себя, а тѣмъ временемъ васъ никто не замѣтитъ. Если нужно, я имъ разыграю отличную комедію. Подерусь съ патрульными, а пока меня будутъ арестовывать, вы отлично пройдете. Но прежде всего, господинъ Роландъ, возмите-ка на дорогу вотъ эту палку. Это здоровая и почтенная дубинка; съ ней я исходилъ всю Венгрію и Германію. Ну а теперь благослови васъ Богъ, молодые люди!
   Старый булочникъ крѣпко пожалъ руку Роланду своей корявой рукой.
   -- Знаете что? Могъ бы я вамъ еще кое-что сказать, да ужь лучше не говорить! Кончилось все отлично, оба вы славные ребята и Богъ васъ благослови.
   И милый старикъ, отставши отъ насъ десятка на два шаговъ, пошелъ, шатаясь на всѣ стороны, какъ настоящій пьяный и затянулъ во все горло:
   -- Гей-дья-до гай-гай!..
   Мы же оба, взявши другъ друга за руки, быстрыми шагами подвигались по улицамъ предмѣстья, погруженнаго почти въ полный мракъ и тишину.
   Въ концѣ города стояли казармы, мимо которыхъ намъ необходимо было пройдти. Еще издали доносились до насъ громкіе крики часовыхъ: "кто идетъ?" А вскорѣ за тѣмъ послышался сзади стукъ копытъ коннаго разъѣзда, возвращавшагося въ казармы, вѣроятно на смѣну.
   Марцинъ дѣйствительно сдѣлалъ такъ, какъ говорилъ: онъ затѣялъ ссору съ патрульными, попавъ, вѣроятно, подъ лошадей, такъ какъ нѣсколько минутъ слышенъ былъ сильный шумъ, покрываемый рѣзкими криками Марцина.
   -- Я гражданинъ города Пресбурга, оралъ онъ по-пьяному, -- Фигіашъ Матэ (это названіе нарочно было придумано ради насъ). Выпилъ я десять куфелей пива, разсчитался благородно, за что же меня братъ подъ арестъ? Что же это? развѣ въ Венгріи нельзя пить пива? я венгерскій подданный Фигіашъ Матэ и плачу собственными деньгами! Если я разбилъ бутылку, наплевать, заплачу, въ долгу не останусь. Кто говоритъ, что я ору? Я не ору, а пою, а кому не нравится мой голосъ, пусть поетъ лучше! Гей-дья-до...
   Мы уже порядочно отошли отъ заставы, когда, наконецъ, прекратился шумъ, и замолкли возгласы нашего друга.
   Теперь мы вздохнули свободно. Сводъ небесъ -- наилучшій покровъ для такихъ несчастныхъ, какими были мы въ эту минуту.
   Ночная свѣжесть помогала быстрому ходу; мы подвигались впередъ посреди виноградниковъ. Черезъ четверть часа пути Роландъ вдругъ остановился.
   -- Докуда же, Пишта, думаешь ты меня провожать?
   -- Пойду съ тобой, братъ, до разсвѣта. Ночью, да еще такой темной, опасно одному возвращаться домой.
   Роландъ задумался. Что дѣлать со мной? Пустить меня одного въ глухую полночь черезъ безлюдное предмѣстье? или вести съ собой дальше, за нѣсколько миль, откуда все-таки я долженъ былъ возвращаться одинъ?
   Насъ выручилъ изъ затрудненія стукъ колесъ подъѣзжавшаго экипажа. Мы обернулись, и когда бричка поровнялась съ нами, кто-то быстро соскочилъ съ нея и подбѣжалъ къ намъ.
   Мы узнали стараго Марцина.
   -- Вотъ видите, догналъ васъ, отозвался старикъ. Ахъ какое я имъ устроилъ представленіе! Они, дураки, повѣрили въ самомъ дѣлѣ, что я былъ пьянъ. Прелесть какъ вышло, стоило посмотрѣть. Трясли меня и толкали на всѣ стороны, а одинъ такъ здорово хватилъ меня прикладомъ по спинѣ. Эдакіе глупые ослы!
   -- Ну какъ же ты освободился, дружище? спросилъ Роландъ, не раздѣляя, повидимому, его веселости по поводу того, что его трясли и били.
   -- Да такъ, проѣзжала бричка, я вскочилъ на козлы и былъ таковъ. И догонять не стали. За то я васъ догналъ.
   -- Ну вотъ теперь разстанемся, сказалъ онъ; только вы, господинъ Роландъ, не идите по большой дорогѣ, по которой проѣхала бричка, а сверните на проселокъ прямо чрезъ горы. Къ разсвѣту вы придете въ корчму "Подъ Львомъ" и тамъ можете перекусить. А затѣмъ валите дальше и держитесь все на востокъ.
   Мы снова обнялись и расцѣловались съ глубокимъ чувствомъ. Разставались надолго и не знали, когда придется свидѣться.
   Марцинъ начиналъ терять терпѣніе.
   -- Коли идти, такъ идите, вмѣшался онъ. Чѣмъ скорѣе вы, господинъ Роландъ, перестанете смотрѣть на городскія трубы, тѣмъ будетъ лучше для васъ.
   -- Десять лѣтъ, шепталъ я тѣмъ временемъ Роланду. Господи, какъ это долго, какъ страшно долго! За десять лѣтъ мы оба посѣдѣемъ.
   -- Люби и за себя и за меня дорогую маму, и будь къ ней добръ за двоихъ. Это были послѣднія слова Роланда: затѣмъ онъ еще разъ поцѣловалъ меня и черезъ нѣсколько минутъ исчезъ среди густой заросли, окружавшей подножіе горы.
   Увижусь ли я съ нимъ когда-нибудь?
   Отъ моего глубокаго горя пробудилъ меня громкій смѣхъ стараго булочника. Онъ повидимому неожиданно сошелъ съ ума, такъ какъ хохоталъ изступленно.
   -- А знаешь, Пишта, почему я посовѣтовалъ Роланду не идти той дорогой, по которой поѣхала бричка?
   -- Почему? спросилъ я съ неудовольствіемъ.
   -- А ты развѣ не узналъ кучера? Вѣдь это былъ мерзавецъ Мозли. Карету оставилъ въ городѣ, нанялъ ямскихъ лошадей и покатилъ.
   -- Мозли?
   -- А знаешь, кто сидѣлъ въ бричкѣ? ну-ка отгадай! Нѣтъ, братъ, небыть тебѣ долго поджупаномъ -- мозговъ не хватаетъ... Да твоя тетка!
   -- Она?
   -- Ну конечно она, госпожа королевская совѣтница, а съ ней и новый попутчикъ, молоденькій актеръ.
   -- Это тотъ самый, съ чьимъ паспортомъ хотѣлъ бѣжать Роландъ?
   -- Такъ-то, мой милый! Я эту барыньку знаю. Ужь коли она разъ выбралась изъ дому, то назадъ скоро не вернется. Только и разницы, что, за неимѣніемъ Роланда, увезла съ собой актера. Ну все равно, онъ его роль сыграетъ.
   Все это казалось мнѣ сказкой, но такой ужасной сказкой, что я почувствовалъ холодъ даже въ костяхъ.
   -- Куда же они поѣхали?
   -- Куда? да заграницу, и будутъ тамъ прохлаждаться, пока совѣтница не выпотрошитъ свой тяжелый сундукъ, тотъ самый, который Мозли выносилъ въ карету.
   -- Ну а потомъ?
   -- Ну ужь объ этомъ ты меня не спрашивай. Ручаюсь, что и сама твоя тетушка не знаетъ, что будетъ потомъ. Такъ, такъ, господинъ поджупанъ! Поживи-ка ты въ свѣтѣ, много такихъ вещей узнаешь, о которыхъ тебѣ у матери подъ крыломъ и не снилось.
   -- Ахъ, Марцинъ, горестно воскликнулъ я, лучше бъ эта женщина вернулась къ своему мужу!
   Марцинъ сдѣлалъ уморительную гримасу.
   -- Къ мужу-то? отвѣчалъ онъ -- ужь очень онъ скверно вымазанъ!
   -- Да, прибавилъ онъ черезъ минуту, но уже серьезно и безъ смѣха: еслибъ ты зналъ, какъ онъ ваксится, ты бы расплевался; а жена все это должна видѣть. Черный тараканъ, который родится у насъ подъ печкой, чище его. Какъ же женщинѣ не брезговать имъ и не возненавидѣть на смерть такого человѣка? Будь я женщиной, да я бы скорѣе залѣзъ въ болото по уши, чѣмъ согласился жить подъ одной крышей съ такимъ человѣкомъ! Какова бы она тамъ ни была, твоя, тетка, а за такимъ, прости меня Господи, надобно и ее пожалѣть. Можетъ быть, изъ нея была бы порядочная женщина, выйди она замужъ за хорошаго человѣка. Пусть ужь лучше мужъ печетъ баранки или крендели съ макомъ, а даже когда-нибудь и опохмѣлится въ пивной, чѣмъ вотъ этакій-то придворный! Такъ-то, братъ Пишта!..
   

V.

   Черезъ нѣсколько дней послѣ бѣгства Роланда у дома Фроммовъ остановился запыленный экипажъ. Съ перваго взгляда я узналъ нашу карету, лошадей и кучера и во мгновеніе ока сбѣжалъ внизъ, гдѣ засталъ уже старика Фромма, отворяющаго дверцы.
   Кто же это пріѣхалъ? Неужели бабушка!
   Да, пріѣхала бабушка, но не одна.
   И мама, бѣдная мама, пріѣхала также отыскивать старшаго сына, котораго неожиданно потеряла. Казалось, что она постарѣла на десять лѣтъ за время недолгой разлуки съ нами и такъ ослабѣла, что ее почти вынесли изъ кареты на рукахъ. Она опиралась одною рукою на меня, другою на стараго Марцина, который выбѣжалъ также, когда услыхалъ экипажъ.
   Фроммъ высадилъ бабушку и Фанни, которую также взяли съ собой. Никто не вымолвилъ ни-слова, никто ни съ кѣмъ не здоровался, и наша встрѣча носила чисто погребальный характеръ. Только бабушка сказала мнѣ по-венгерски, чтобы я какъ можно скорѣе провелъ маму на верхъ, пока она еще не совсѣмъ ослабѣла и могла кое-какъ двигаться. Я провелъ ее одинъ, ибо лѣстница была настолько узка, что третьему уже не было мѣста. Фанни шла за нами, какъ будто была вѣрной собакой моей матери; затѣмъ она проскользнула мимо меня впередъ, чтобы отворить намъ дверь. Мы провели маму въ гостиную, гдѣ на этотъ разъ жена и теща Фромма уже не вязали чулки. Онѣ удерживали слезы, чтобы не разстраивать новоприбывшую, которая смотрѣла на нихъ въ глубокомъ молчаніи. Казалось совершенно неприличнымъ обращаться къ этому разбитому существу съ обычными свѣтскими церемоніями, какъ невозможно притрогиваться пальцемъ къ предметамъ, которые отъ одного прикосновенія могутъ разсыпаться въ прахъ.
   Усадили ее въ кресла; она смотрѣла кругомъ себя и дѣлала страшныя усилія, чтобы не плакать; меня, казалось, она и не замѣчала, а я грустный сидѣлъ въ углу, какъ будто это я выгналъ Роланда, какъ будто изъ-за меня онъ сейчасъ не въ объятіяхъ матери. За то Фанни стояла какъ разъ около нея словно на стражѣ. Когда она сняла дорожное пальто, я замѣтилъ, что одѣта она въ венгерскомъ костюмѣ и что платьице на ней голубаго цвѣта, любимаго цвѣта мамы.
   -- Отдохни, дитя мое! сказала бабушка матери серьезнымъ по ласковымъ голосомъ, и постарайся быть спокойной. Тебѣ нужна твердость. Вспомни, что ты мнѣ обѣщала.
   И мама исполнила обѣщаніе: она не плакала. А черезъ минуту притянула къ себѣ Фанни и поцѣловала ее въ голову, чему я теперь не завидовалъ, хотя и мнѣ былъ бы дорогъ материнскій поцѣлуй! Фанни нѣжно приникла къ ея груди, и моя мать, съ своей пріемной дочерью въ объятіяхъ, смотрѣла на хозяевъ этого дома, которые ее такъ ласково принимали, какъ-будто были близкіе родные. Грустнымъ, слабымъ голосомъ извинялась она за свой пріѣздъ и недостатокъ силъ, измѣнившихъ ей во время долгой дороги. Не умѣя говорить бѣгло по-нѣмецки, она произносила слова тихо, что придавало имъ трогательную торжественность. Словно къ королевѣ подходили къ ней обѣ хозяйки и цѣловали ее по-очереди въ плечо. Мама благодарила ихъ, не упоминая за что, и при этомъ снова цѣловала Фанни въ голову. Я догадывался, что она благодаритъ ихъ за нѣжную заботливость обо мнѣ, но мое имя такъ и не произносилось. А мнѣ такъ хотѣлось упасть къ ея ногамъ.
   Старуха Фроммъ спросила, не желаютъ ли путешественницы закусить чего-нибудь, или выпить кофе, но бабушка извинилась за себя и за невѣстку.
   -- Благодарю васъ, мы совсѣмъ не голодны.
   Мамѣ предложили раздѣться, но она посмотрѣла пристально на бабушку и тихо сказала:
   -- Маменька, вы видите, что я сильна и совершенно спокойна, нельзя ли теперь же? Она смотрѣла въ бабушкины глаза, похожіе на глаза ея покойнаго мужа, такимъ умоляющимъ взоромъ, что бабушка не могла отказать и, въ знакъ согласія, кпинула головой.
   -- Хорошо, дочь моя, отвѣчала она,-- поѣдемъ сейчасъ, если ты этого желаешь!
   Никто не спрашивалъ ее: куда, такъ какъ всѣ сразу увидали и отгадали, куда несчастная торопилась. Генрихъ стоялъ въ углу, страшно перепуганный всѣмъ тѣмъ, что видѣлъ. Его мало выразительное лицо изображало, насколько могло, удивленіе и сочувствіе къ такому большему несчастью, равно какъ и страхъ за то, что будетъ. Ничего подобнаго онъ еще не видалъ, а потому ему было очень неловко и томительно, и онъ почта обрадовался, когда отецъ велѣлъ ему идти за экипажемъ.
   -- Пишта! сказала бабушка, ты поѣдешь съ нами.
   Еслибъ она этого и не сказала, я бы самъ попросился ѣхать съ ними, и не потому только, что мама нуждалась въ поддержкѣ, а я былъ ея единственною опорой. Бабушка была сильна и могла провести маму. Но у меня была другая обязанность какъ относительно ихъ, такъ въ особенности относительно Роланда. Я былъ обязанъ оберегать его честь и зналъ, что тамъ именно противъ него поднимется подлый голосъ клеветника. Моей обязанностью было опровергнуть ложь и громко доказать, что Роландъ выше всякихъ подозрѣній. Это было нужно, какъ я думалъ, также и для мамы.
   Нанятый Генрихомъ извощикъ скоро пріѣхалъ. Фроммъ проводилъ маму съ лѣстницы и усадилъ въ карету, затѣмъ, когда бабушка и я усѣлись въ нее, захлопнулъ за нами дверцы и крикнулъ кучеру:
   -- Къ королевскому совѣтнику Бальнокхази!
   Во все время недолгаго пути мы всѣ трое не говорили ни слова. У матери нѣсколько разъ выступали слезы на глаза., но она молча ихъ проглатывала. Я прижался къ углу кареты противъ того мѣста, гдѣ сидѣла бабушка, чтобы не разстраивать мать моимъ видомъ. Такимъ образомъ, противъ нея освободилось одно мѣсто, какъ-будто это было мѣсто Роланда. Какое странное сочетаніе! Я украдкой посмотрѣлъ на бабушку, и мнѣ показалось, что она поняла мою мысль.
   Скоро мы остановились передъ знакомымъ мнѣ домомъ. Съ памятнаго вечера прошло нѣсколько дней, въ теченіе которыхъ я не видѣлъ дядю Бальнокхази, но наслушался о немъ такихъ вещей, что мнѣ стало стыдно самого себя за мое недавнее преклоненіе передъ нимъ.
   Было ли это особенно удачная случайность, или королевскій совѣтникъ послѣ скандала, о которомъ шептался цѣлый городъ, старался не показываться въ люди, но мы застали его дома, какъ намъ сообщилъ у подъѣзда камердинеръ.
   Онъ проводилъ насъ въ гостиную, куда хозяинъ дома сейчасъ же вышелъ.
   Во всей фигурѣ Бальнокхази было разлито величественное спокойствіе съ оттѣнкомъ грусти и покорности судьбѣ. Я былъ увѣренъ, что это выраженіе онъ репетировалъ передъ зеркаломъ, хотя я долженъ признаться, что оно было внушительно и производило впечатлѣніе.
   Бабушка, войдя, сѣла на кресла, но мать осталась стоять, на одинъ шагъ отъ нея. Ея волненіе было ужасно, хотя въ моемъ письмѣ я и не могъ сообщить ей всего. Я писалъ только, что Роланда въ Пресбургѣ нѣтъ, что онъ долженъ былъ бѣжать, а по какой причинѣ, извѣстно дядѣ Бальнокхази.
   Войдя, королевскій совѣтникъ для пущаго эффекта остановился на минуту въ дверяхъ. Но моя мать, которой переживаемое горе удваивало энергію нетерпѣнія, быстро подступила къ нему.
   -- Гдѣ Роландъ? Что съ Роландомъ? Дядя вздрогнулъ, подался нѣсколько назадъ, и подъ парикомъ у него быстро пробѣжалъ румянецъ. Но это смущеніе продолжалось не болѣе нѣсколькихъ секундъ. Онъ сейчасъ же оправился и съ достоинствомъ поднялъ голову.
   -- Милая сестра, отвѣчалъ онъ важно. Пусть это будетъ доказательствомъ моихъ родственныхъ чувствъ: я не желаю отвѣчать на вашъ вопросъ. Другой на моемъ мѣстѣ, можетъ быть, поступилъ бы иначе, но я не знаю, я не желаю знать, гдѣ находится этотъ... несчастный.
   Впалые глаза моей матери заблестѣли, и она быстро окинула взоромъ Бальнокхази. Уже лаконической формы моего письма было достаточно, чтобы возбудить въ ней подозрѣнія относительно дяди. Прочитавъ письмо, она вообразила, что Бальнокхази, какъ сановникъ короны, могъ и не захотѣлъ ничего сдѣлать для Роланда. Теперь она думала, что отвѣтъ его ей носитъ тотъ же холодно-оффиціальный характеръ. Это оскорбляло ее до глубины души, и она гордость противупоставила гордости.
   -- А! сказала она. Мой сынъ не нуждается ни въ чьемъ сожалѣніи, и я, даже я, осиротѣлая мать, не называю его несчастнымъ. Я привыкла называть несчастными людей инаго сорта...
   Бабушка встала при этихъ словахъ и стала около нея. А бѣдная мама какъ будто переродилась! Ея глаза метали искры, щеки горѣли давно невиданнымъ румянцемъ, станъ выпрямился, и она, казалось, стала выше ростомъ.
   Бальнокхази понялъ, что она еще не знала того, что, по его мнѣнію, нужно было ей знать, чтобы не спрашивать во второй разъ "гдѣ Роландъ, гдѣ мой сынъ?" Кстати же, какъ ловкій человѣкъ, онъ хотѣлъ воспользоваться Роландомъ, чтобы очиститься отъ скандала и разыграть роль обманутаго и обокраденнаго. На послѣднія слова матери онъ еще выше поднялъ голову и отвѣчалъ уже съ замѣтнымъ высокомѣріемъ:
   -- Сестра! Я назвалъ этого блуднаго сына несчастнымъ единственно изъ уваженія къ вамъ. Я имѣлъ бы право назвать его болѣе жесткимъ словомъ. Вы не знаете ничего, и тотъ, кто вамъ сообщилъ о бѣгствѣ Роланда, не сказалъ всей правды. Да, онъ убѣжалъ изъ моего дома, но, къ сожалѣнію, не одинъ... Какъ змѣя жалить согрѣвшую ее грудь, такъ и вашъ сынъ поступилъ со мной. Едва вышедшій изъ дѣтскаго возраста, онъ уже цинически отрекся отъ священнѣйшихъ понятій, раздулъ преступный огонь въ сердцѣ моей жены, и вотъ мой домъ стоитъ теперь пустыней, а у моей дочери нѣтъ матери!
   Моя мать постепенно блѣднѣла, ея глаза все болѣе впивались въ лицо этого человѣка, который, подобно провинціальному трагику, выпускалъ свои страшныя слова, не торопясь, Пронизывая ими сердце несчастной женщины. Она уже схватила бабушку за руку, чтобы не зашататься и не упасть на землю.,
   Бальнокхази видѣлъ производимое имъ впечатлѣніе.
   -- Да, продолжалъ онъ все съ возрастающимъ непріятнымъ паѳосомъ, -- мой домъ обратился въ пустыню, мое дитя осиротѣло; но и здѣсь еще не конецъ позора... Мое бюро разломано, изъ моего дома украдены всѣ драгоцѣнности и деньги на сумму не менѣе пяти тысячъ гульденовъ -- на пять тысячъ гульденовъ обокрали мою дочь...
   -- Ахъ! простоналъ голосъ, выходившій изъ груди почти умирающей женщины.
   -- Скажите же, развѣ я не имѣлъ права употребить болѣе рѣзкаго выраженія?-- произнесъ Бальнокхази въ отвѣтъ на этотъ стонъ.
   Я хотѣлъ закричать: "нѣтъ, не имѣлъ!.." но бабушка предупредила меня. Блѣдная, почти какъ ея волосы, но мощная, какъ закаленная сталь, она одна не ослабѣла. Сильно сжимая руку невѣстки, она выставилась впередъ, какъ бы заслоняя ее отъ ударовъ, на нее падавшихъ:
   -- Все вамъ будетъ возвращено, успокойтесь, крикнула она гордо.
   Это была благородная натура, знавшая очень хорошо, чтотакія вещи не оплачиваются никакими деньгами; если у ней вырвалась подобная фраза, то только потому, что какой-тосмутный инстинктъ далъ ей понять всю игру нашего родственника.
   -- Только ни слова больше! прибавила она. Не мучайте этой несчастной.
   Бальнокхази бросилъ на нее взглядъ по истинѣ уничтожающій.
   -- Если этотъ ударъ такъ мучителенъ для материнскаго сердца, виноватъ въ этомъ тотъ, кто, сообщая о случившемся, не написалъ правды.
   Разумѣется, ему было досадно, что ребенокъ не пожелалъ стать въ его рукахъ орудіемъ для разглашенія того, что было въ его интересахъ, но чего самъ онъ не хотѣлъ бы говорить.
   -- Въ моемъ письмѣ была чистая правда, воскликнулъ я, чувствуя, что именно теперь я могу и долженъ выступить,-- я не скрылъ и не солгалъ ничего! Мама! бабушка! прибавилъ я, стараясь быть какъ можно спокойнѣе, хотя каждый нервъ во мнѣ трепеталъ; все, что вы слышали здѣсь о Роландѣ, не правда! Я лучше знаю, что было, и вѣрнѣе. Роландъ ни у кого ничего не взялъ: когда Роландъ уходилъ, у него, кромѣ палки, ничего не было въ рукахъ.
   -- Что, что?! поднялъ голосъ удивленный Бальнокхази.-- Однако, ты, пріятель, научился лгать! Только лжешь ты ужь слишкомъ нахально, чтобъ повѣрить тебѣ хоть на минуту.
   Но мать и бабушка не раздѣляли этого мнѣнія. Онѣ схватили меня за руки и впились въ меня глазами. Взглядъ матери выражалъ глубокую благодарность и вмѣстѣ съ тѣмъ нѣмую просьбу скорѣе высказать все; бабушка же успокоилась сразу, и ея глаза говорили мнѣ: я была въ тебѣ увѣрена.
   -- Говори, мой милый, сказала она, разсказывай все, что знаешь о твоемъ братѣ.
   Я отвѣчалъ, что самую суть дѣла онѣ уже знаютъ. Когда господинъ совѣтникъ въ ту памятную ночь сказалъ мнѣ, что братъ мой Роландъ обокралъ его и убѣжали, съ соблазненной имъ женщиной,-- я говорилъ, смѣло смотря въ глаза сановному дядюшкѣ,-- то, не имѣя возможности среди темной ночи бѣжать и спасти Роланда, я обратился къ честному, трудолюбивому человѣку, который пусть будетъ свидѣтелемъ, что я говорю правду. Это Швартъ Марцинъ, булочный мастеръ у Фромма; онъ провелъ меня къ такому же бѣдняку, какъ псамъ, и оба вмѣстѣ помогли мнѣ найдти Роланда. И этотъ другой можетъ подтвердить мои слова. Это извощикъ Флекъ-Маттяшъ, живетъ онъ въ предмѣстьѣ Цукермандль.
   -- Это тотъ самый извощикъ, съ которымъ ѣздила постоянно моя жена, воскликнулъ Бальнокхази, на этотъ разъ съ сильнымъ любопытствомъ.
   -- Да, продолжалъ я, и вотъ этотъ-то Флекъ Мозли и показалъ мнѣ мѣсто, куда свезъ моего брата, объяснивъ при этомъ, гдѣ искать госпожу совѣтницу, еслибъ это понадобилось. Но въ этомъ нужды не было! Этотъ же Мозли повезъ совѣтницу до границы, только уже не вмѣстѣ съ Роландомъ. Роландъ остался въ Венгріи. Онъ одинъ и пѣшкомъ пошелъ въ глубь страны, чтобы среди бѣдности и неизвѣстности прокормиться своимъ трудомъ и скрыться отъ преслѣдованія. Все его богатство состояло изъ нѣсколькихъ гульденовъ, которые я съэкономилъ и отдалъ ему. Мы съ старымъ Марциномъ проводили его за городъ и шли съ нимъ до самаго разсвѣта, а когда разстались, то Марцинъ отдалъ ему свою палку, кромѣ этого у него съ собой не было ничего.
   Въ глазахъ бабушки блестѣли двѣ большія слезы, но это не были слезы горя, или отчаянія, мать стала на колѣни и уже успѣла поцѣловать мою руку. Я бросился къ ней на шею, и на моихъ устахъ запечатлѣлся ея первый горячій поцѣлуй.
   -- Мама, сказалъ я въ волненіи, поцѣлуй меня еще разъ; этотъ первый поцѣлуй былъ для Роланда, такъ я его и принимай!
   Неожиданно всѣ трое мы почувствовали себя настолько счастливыми, что почти позабыли о существованіи Бальнокхази. Но королевскій совѣтникъ скоро напомнилъ о себѣ.
   -- Нѣтъ, этого не можетъ быть! воскликнулъ онъ, это ложь, съ начала до конца!.. я знаю очень хорошо изъ донесеній полиціи, что моя жена переѣхала границу въ сопровожденіи молодаго человѣка. Это и былъ Роландъ.
   Я покачалъ головой.
   -- Совѣтница была дѣйствительно въ сопровожденіи молодаго человѣка, но только это былъ не Роландъ, а первый любовникъ изъ здѣшняго театра, -- вы его знаете. Вѣдь нужно же было кому-нибудь съ нею ѣхать, хотя бѣжать изъ дому ей приходится и не первый разъ.
   Теперь стрѣла попала прямо въ сердце Бальнокхази, если только у него было сердце. Въ всякомъ случаѣ она попала въ самое больное мѣсто его самолюбія и эгоизма. Казалось, что онъ вотъ-вотъ сейчасъ бросится на меня и начнетъ меня душить. Но пусть бы попробовалъ кто-нибудь въ эту минуту тронуть меня!.. Моя мать стояла около меня оживленная, гордая своимъ дѣтищемъ и готовая ежеминутно обратиться въ тигрицу, еслибы кто вздумалъ посягнуть на ея сокровище...
   -- Пойдемъ отсюда, вдругъ сказала бабушка, дѣлать намъ здѣсь больше нечего, узнавать тоже. Новаго ничего не будетъ. Прощайте!
   Бальнокхази холодно поклонился. Только теперь замѣтилъ я. что изъ другой комнаты доносился до насъ звукъ фортепьяно. Кузина Молена въ четыре руки съ гувернанткой играла ту же самую каватину, которую онѣ репетировали въ ту минуту, когда родная мать Мелены бѣжала изъ дому, оставляя дочь сиротой.
   Когда мы усѣлись наконецъ въ экипажъ, моя мать протянула ко мнѣ руки:
   -- Дорогой мой. разскажи мнѣ еще что знаешь о Роландѣ, куда онъ пошелъ, въ какую сторону?
   Въ ту же минуту мнѣ представилась вся опасность подобныхъ вопросовъ, о которой я совершенно позабылъ подъ впечатлѣніемъ иныхъ пережитыхъ волненій. Я могъ отвѣтить, что не знаю, но не въ силахъ былъ лгать, да еще передъ матерью. Поэтому я отвѣчалъ чуть не съ отчаяніемъ.
   -- Мама, ради Бога, не спрашивай меня объ этомъ: я не могу тебѣ сказать ничего.
   Бабушка, молча, обратила вниманіе матери на кучера, который могъ слышать нашъ разговоръ.
   -- Дома поговоримъ о дѣлѣ, прибавила она.
   Это было для меня минутной отсрочкой, я могъ по крайней мѣрѣ обдумать, что буду говорить; но какъ ни ломалъ голову, ничего ровно не выходило. Я могъ повторять тысячу разъ только одно: не могу, не смѣю ничего говорить.
   Мнѣ предстояла страшная дилемма: лгать передъ матерью, или нарушить данную Роланду клятву. И то и другое казалось мнѣ отвратительнымъ. Притомъ, Роландъ сказалъ мнѣ тогда еще: "Какъ только ты скажешь матери, гдѣ я нахожусь, и какъ только мать вздумаетъ войти со мной въ сношенія, будетъ большое несчастіе".
   Поэтому мнѣ оставалось лишь молчать. Можно себѣ представить, какъ мучительны были для меня эти нѣсколько минутъ, проведенныя въ экипажѣ подъ испытующимъ взоромъ матери, который она не отводила отъ меня ни на минуту,-- какъ, выходя изъ кареты у дома Фромма, я чувствовалъ себя страшно взмученнымъ. До сихъ поръ всѣ окружающіе говорили мнѣ: "ты еще дитя", и мнѣ страшно захотѣлось протянуть руки и крикнуть: "Да, я дѣйствительно еще дитя! Не мучьте же вы меня, я не въ силахъ выносить все это".
   Но мнѣ вдругъ припомнились слова Роланда о томъ, что мое дѣтство кончилось въ моментъ прикосновенія къ моей душѣ сердечной бури взрослыхъ, что я сразу сравнялся съ ними по лѣтамъ, и у меня явились обязанности, уклониться отъ которыхъ я не смѣлъ. Одной изъ такихъ ближайшихъ обязанностей -- было дать матери мужественный отпоръ.
   Когда карета остановилась, я самъ высадилъ маму и самъ провелъ ее наверхъ, въ комнату, нарочно приготовленную для насъ гостепріимными Фроммами. Фанни прибѣжала въ ту же минуту, но она мнѣ уже не мѣшала. Я смотрѣлъ на нее, какъ на дочь мамы, какъ на сестру. Голубой доломанъ и распущенные по плечамъ волосы совершенно преображали маленькую нѣмочку, а профессію ея отца я не только не презиралъ болѣе, но искренно уважалъ. Развѣ же не бѣдный пекарь спасъ отъ позора моего брата, а мою мать, бабушку и меня отъ стыда и отчаянія?
   Вотъ почему, когда шедшая за нами бабушка сказала было суетившейся около насъ Фанни: "Оставь насъ на минуту, дитя мое", я вступился и заявилъ, что Фанни нисколько не мѣшаетъ, а наоборотъ, поможетъ мамѣ раздѣться.
   Но она быстро начала раздѣваться сама, видимо торопясь разспросить меня.
   -- Мама, сказалъ я, предупреждая ее. Ради Бога, не безпокойся о Роландѣ. Дойдетъ онъ до мѣста благополучно: тамъ же, куда онъ пошелъ, онъ будетъ въ полной безопасности и спокойствіи. Какъ только онъ прибудетъ на мѣсто, онъ сейчасъ же напишетъ мнѣ и будетъ писать аккуратно каждый мѣсяцъ.
   -- Но я хочу знать, гдѣ онъ, въ чьемъ домѣ, чей ѣстъ хлѣбъ, кто объ немъ заботится!
   -- Мама, отвѣчалъ я, -- о немъ заботится Богъ и его собственная честь. Вѣрь этому: Богъ милосердъ, а братъ силенъ духомъ. Вотъ все, что я могу тебѣ сказать.
   -- Какъ это? Такіэ что же я, несчастная, такъ и должна ничего не знать о моемъ сынѣ? воскликнула она съ жалобнымъ упрекомъ.
   -- Могу сказать тебѣ, мама, еще только одно. Черезъ десять лѣтъ Роландъ или вернется, или иначе дастъ о себѣ знать.
   -- Черезъ десять лѣтъ! закричала она, и я почувствовалъ, что вотъ-вотъ сейчасъ раздастся тотъ страшный хохотъ, который я уже разъ слышалъ.
   -- Да черезъ десять лѣтъ я уже буду въ могилѣ. Да я не въ десять лѣтъ, а въ одинъ годъ умру отъ муки неизвѣстности...
   Къ счастью, вмѣсто истерическаго хохота у ней полились горькія слезы, падавшія мнѣ на сердце, какъ свинецъ. Я чуть не убѣжалъ, чтобы не видѣть этихъ слезъ въ глазахъ, уже и безъ того такъ много плакавшихъ.
   Теперь приступила ко мнѣ бабушка.
   -- Иштвани, сказала она серьезно, пристально смотря мнѣ въ глаза.-- Ты долженъ мнѣ сказать, на какомъ основаніи, ради какихъ причинъ ставишь ты такой ужасный срокъ, какъ десять лѣтъ? Помни, что ждать будетъ не одна твоя мать; развѣ ты забылъ обо мнѣ? Я уже стара, Иштвани, и моя жизнь, какъ тебѣ извѣстно, не была устлана розами. Я, во всякомъ случаѣ, десяти лѣтъ не проживу. Неужели же мой внукъ отказался придти ко мнѣ, умирающей, чтобы закрыть мнѣ глаза? Нѣтъ, Иштвани, ты долженъ сказать, гдѣ твой братъ, иначе надо подозрѣвать, что его заперли куда-нибудь въ каменный гробъ, въ родѣ Шпильберга.
   -- Нѣтъ, бабушка! Передъ тобой и мамой я лгать не буду. Почему Роландъ назначилъ такой срокъ, я рѣшительно не знаю! Но онъ дѣйствительно поставилъ между собой и нами стѣну не хуже ІІІпильберга или Шпандау. Знаете ли, какое условіе поставилъ онъ на случай, если я нарушу клятву? Онъ сказалъ мнѣ: "Если ты когда-нибудь измѣнишь данной клятвѣ, или дашь себя обмануть и проболтаешься, гдѣ я"...
   Я не смѣлъ докончить, не смѣлъ произнести страшной угрозы Роланда, но обѣ: и бабушка и мать, догадались, какова она была. Бабушка снова поблѣднѣла, какъ тогда, когда Бальнокхази взвелъ на Роланда позорное обвиненіе, мать разразилась страшными рыданіями. Фанни плакала, сидя у ея ногъ.
   Черезъ минуту бабушка положила руку на плечо матери и сказала:
   -- Милая невѣстка, или ты забыла, что женщина, которая выйдетъ замужъ за человѣка изъ этого проклятаго рода, должна быть вдвое тверже и сильнѣе, чѣмъ другія. Развѣ ты забыла, о чемъ я тебя предупреждала, когда ты была влюблена въ своего жениха? "Знаешь ли ты, спрашивала я тебя тогда, что-за люди эти потомки Аронфи Іова?" Что отвѣтила ты мнѣ тогда?
   Бѣдная мать подняла голову и устремила заплаканные глаза на бабушку.
   -- Помню, отвѣчала она.-- Я сказала тогда, что люблю твоего сына гораздо сильнѣе, чѣмъ могла бы любить кого бы то ни было другаго, именно потому, что на немъ лежитъ проклятіе, что онъ несчастный.
   -- Ну такъ помни же это и не позволяй себѣ впадать въ слабость, чтобы твои слезы не падали на головы твоихъ дѣтей и не увеличивали ихъ и безъ того тяжелаго бремени.
   -- Знаю я все это, но что же мнѣ дѣлать, если я такъ страшно страдаю?
   И она снова начала плакать, рыдать, стонать.
   -- О я несчастная, несчастнѣйшая изъ всѣхъ женщинъ! восклицала она.
   Бабушка скрестила руки на груди и стала передъ нею.
   -- Невѣстка, сказала она строго.-- Если ты такъ плачешь и страдаешь теперь, то что было бы съ тобою часъ назадъ, еслибы, сохрани Богъ, оказалось, что Бальнокхази говорилъ правду и что мой внукъ, а твой сынъ, негодяй и воръ! Спрашиваю тебя, какъ бы убивалась ты тогда?!
   Мать сразу перестала плакать и посмотрѣла на насъ глубоко пораженная. Она поняла, что есть несчастія еще болѣе тяжкія и страданія еще болѣе жестокія.
   -- Ахъ, прошептала она и задумалась вѣроятно надъ тѣмъ, какая страшная участь могла постигнуть ее, еслибы минутное страданіе, причиненное ей, растянулось бы на мѣсяцы, годы, на всю ея остальную жизнь?
   -- Такъ-то, моя дорогая, продолжала бабушка, но уже нѣжнымъ, ласковымъ тономъ.-- И. я пережила все это; но я знала хотя одно утѣшеніе: наши мужья и дѣти были хоть и несчастными, но честными и чистыми людьми. Не убивайся же такъ!..
   Слезы снова потекли изъ глазъ матери, но это были спокойныя слезы облегченія. Она обняла меня и прижала къ себѣ съ невыразимой любовью.
   -- Пишта, дорогое дитя мое, ты близко, онъ далеко, скажи мнѣ: вы никогда не причините такихъ страданій?
   Я обнялъ ее одной рукой и попробовалъ приподнять съ кресла. Она до того исхудала, что была легка, какъ дитя. Я былъ очень сильнымъ ребенкомъ, а потому безъ труда приподнялъ ее и почти отнесъ на постель. Мы уложили маму поудобнѣе, бабушка поправила ей подушки; Фанни, ставъ на колѣни, начала ее разувать. Я взглянулъ на нее съ сердечной признательностью, и мнѣ почему-то вдругъ вспомнилась кузина Мелена съ ея аристократическими манерами, а въ ушахъ зазвучала проклятая каватина.
   -- Спасибо тебѣ, Пишта, сказала мама нѣжнымъ, прямо изъ сердца идущимъ голосомъ.
   -- Ты не сердишься на меня, что я не хотѣлъ нарушить клятвы? сказалъ я.
   -- Ахъ, простонала она, матери очень часто требуютъ отъ своихъ дѣтей безумныхъ жертвъ, но тогда дѣти не должны ихъ слушать.
   Я сталъ на колѣни у постели, чтобы поцѣловать ея блѣдную, раньше времени высохшую и сморщенную руку, я благодарилъ ее въ душѣ за эти геройскія слова.
   -- Постарайся уснуть, дорогая, сказала бабушка и прибавила, обращаясь ко мнѣ: -- проси ее, Пишта, и ты, потому что сна не спитъ вотъ уже третью ночь, съ самаго полученія твоего письма.
   Я прижалъ губы къ ея рукѣ, и она поняла эту нѣмую просьбу.
   -- Хорошо, хорошо, мой милый! Я постараюсь заснуть, только ты останься со мною. Сядь здѣсь на постели. Я буду чувствовать хоть сквозь сонъ, что у меня еще цѣлъ мой послѣдній ребенокъ.
   -- Мама, отвѣчалъ я быстро, повѣрь мнѣ, что и Роландъ цѣлъ. Онъ даже не въ изгнаніи, онъ на родинѣ; ему не придется тосковать, его окружаютъ не чужіе люди...
   -- Пишта, дорогой мой, прошептала несчастная умоляющимъ тономъ, позабывъ о сказанномъ. Прошу тебя...
   Она смотрѣла мнѣ въ глаза съ выраженіемъ такого страшнаго страданія, что я смѣло могу считать эту минуту самою тяжелою изъ всѣхъ мною пережитыхъ.
   Я снова прижался къ ея рукѣ и молча глазами умолялъ въ. свою очередь сжалиться надо мной.
   Она закрыла глаза, какъ будто желая уснуть, но слезы выступали изъ-подъ рѣсницъ и капали на подушку. Бабушка тихо вышла, уводя за собою Фанни, а я усѣлся въ ногахъ у матери.
   Начинало уже темнѣть, наступала ночь. Наконецъ я услыхалъ ровное, спокойное дыханіе спящей. Я всталъ и на цыпочкахъ вышелъ изъ комнаты, чтобы сообщить бабушкѣ, что наша бѣдная мама наконецъ заснула. На балконѣ я увидѣлъ голубой доломанъ. Фанни оперлась на рѣшетку, положила на руку бѣлокурую головку и задумалась.
   Я подошелъ къ ней.
   -- Тебѣ жаль бѣдную маму? спросилъ я. Я знаю, что ты ее очень любишь.
   -- Да, отвѣчала она, я очень люблю твою маму и жалѣю о ней, но теперь я думала о другомъ. Я думала о томъ, что это за проклятой родъ, у котораго надъ всѣми мужчинами виситъ какое-то несчастіе, а всѣ женщины должны страдать, вотъ, какъ твоя мама и бабушка...
   Боже мой, воскликнулъ я въ душѣ, и для нея кончилось дѣтство, и она созрѣетъ раньше времени!
   

VI.

   Погода измѣнилась снова, и притомъ такъ быстро, какъ будто два бѣса издѣвались надъ бѣдной землей, бросая другъ въ друга одинъ огнемъ, другой льдомъ.
   Съ половины мая наступили снова ужасные жары. Путешественникъ, котораго мы уже долгое время потеряли изъ вида, находится теперь на широкой равнинѣ Нижней Венгріи, среди безконечныхъ степей, гдѣ разстилается столько же дорогъ, сколько проѣхало экипажей.
   Вечеръ наступаетъ надъ этой дикой безбрежной пустыней. Солнце только-что закатилось, оставивъ небо краснымъ и чистымъ безъ малѣйшаго облачка.
   На горизонтѣ видны два или три шпиля сельскихъ колоколенъ, но на такомъ далекомъ разстояніи, что одинокому путнику не дойти сегодня ни до которой изъ нихъ.
   Его не запылила настолько пыль, его не сожгло настолько солнце, чтобы съ перваго же взгляда мы не могли узнать пресбургскаго красавца-студента, Аронфи Роланда.
   Долгій путь, пройденный имъ, ничуть не ослабилъ силы его мускуловъ, онъ подвигается такъ быстро, что ѣдущій за нимъ верховой употребляетъ довольно много времени, чтобы его догнать.
   Догонявшій сидѣлъ на конѣ по-гусарски, то-есть на коротко подтянутыхъ стременахъ. Онъ былъ одѣтъ въ венгерскую куртку, застегнутую на серебряныя пуговицы, и въ старые красные штаны. На головѣ у него была засаленная широкополая шляпа, съ плечъ спускалась небрежно наброшенная волчья шкура, прикрывавшая ружье, изъ-за пояса выглядывала пара пистолетовъ, а изъ праваго сапога торчала серебряная рукоятка ножа. Сѣдло и уздечка блестѣли серебряной отдѣлкой, также какъ и лохмотья самого ѣздока. Съ минуту верховой молча слѣдовалъ за пѣшеходомъ, который спокойно подвигался впередъ, даже не обернувъ головы, чтобы посмотрѣть, кто его нагоняетъ.
   -- Servus, студентъ! крикнулъ наконецъ громко ѣздокъ, поровнявшись съ Роландомъ. Тотъ обернулся, быстро окинулъ взглядомъ своего спутника и отвѣчалъ:
   -- Servus, цыганъ!
   Цыганъ какъ бы нечаянно перебросилъ-волчью шкуру съ одного плеча на другое, чтобы дать Роланду хорошенько полюбоваться ружьемъ и пистолетами и показать ему, что хотя онъ былъ и цыганъ, но не музыкой занимался {Венгерскіе цыгане въ огромномъ большинствѣ музыканты.}.
   Роландъ отнесся ко всему этому настолько равнодушно, что даже не снялъ съ плеча дорожной палки, на которой висѣла пара изящныхъ пресбургскихъ сапогъ.
   Бѣдняга шелъ босикомъ, жалѣя обуви.
   -- Экъ, ты разносился съ своими красными сапогами, крикнулъ цыганъ, поглядывая на босыя ноги путника.
   -- Какъ ты съ своимъ краденымъ конемъ, спокойно отвѣчалъ Роландъ.
   -- Вотъ и врешь; мой вороной доморощенный, гордо отвѣчалъ цыганъ и прибавилъ:
   -- Ты, студентъ, куда путь держишь?
   -- Въ Цегаръ, на проповѣдь.
   -- Сколько же ты заработаешь?
   -- Двадцать гульденовъ серебромъ.
   -- Знаешь что, студентъ, не ходи ты въ Цегаръ, а подожди вонъ тамъ у овчара въ кустахъ до утра, а завтра я вернусь, и ты скажешь свою проповѣдь мнѣ. Я тебѣ заплачу сорокъ гульденовъ. Я богатъ и тароватъ, кстати никогда не слыхалъ проповѣди.
   -- Знаешь что, цыганъ? Не ѣзди туда, куда ты ѣдешь, а подожди вотъ здѣсь у дороги съ недѣлю, пока я вернусь. Ты сыграешь мнѣ чардашъ, а я уже такъ и быть тебѣ гульденъ въ шапку кину.
   -- Я не музыкантъ, отвѣчалъ цыганъ, выпрямляясь.
   -- А для чего же болтается у тебя флейта?
   Цыгана страшно оскорбила острота, такъ какъ Роландъ подъ флейтою разумѣлъ двустволку.
   -- Не желаю тебѣ слышать эту флейту. За эту музыку дорого расплачиваются.
   Нѣсколько времени шли молча, затѣмъ цыганъ отозвался снова:
   -- Нѣтъ, ты, студентъ, молодецъ! Хочешь потянуть винца изъ моей фляжки?
   -- Благодарствую, отвѣчалъ Роландъ, я не пью.
   -- Ну такъ спокойной ночи тебѣ, крикнулъ цыганъ и, давъ шпоры вороному, пустился галопомъ вдоль степи, поднимая облако пыли.
   Тѣмъ временемъ почти совсѣмъ стемнѣло. Роландъ дошелъ до маленькаго холмика, покрытаго густой травой и нѣсколькими кустиками ивняка. Онъ облюбовалъ себѣ это мѣсто на ночлегъ, предпочитая спать подъ открытымъ небомъ, чѣмъ въ душныхъ корчмахъ, которыя встрѣчались по пути.
   Онъ натянулъ сапоги, вынулъ изъ котомки хлѣбъ и сало и сталъ ужинать съ отчаяннымъ апетитомъ молодаго пѣшехода. Едва успѣлъ онъ проглотить послѣдній кусокъ, какъ съ той стороны, откуда догналъ его цыганъ, показалась карета, запряженная пятью рослыми и сильными лошадьми. Тройка была на уносѣ, пара запряжена въ дышло, къ которому были привѣшаны бубенчики, слышные издали.
   Когда карета поравнялась съ Роландомъ, онъ крикнулъ кучеру:
   -- Эй любезный, постой!
   Кучеръ остановился.
   -- Ну, господинъ студентъ, только полѣзай живѣй. На козлахъ мѣсто есть, не задерживай же.
   -- Нѣтъ, я не объ этомъ, сказалъ Роландъ, я хотѣлъ тебѣ только сказать, что тутъ сейчасъ проѣхалъ бродяга-цыганъ, съ которымъ бы я не совѣтовалъ встрѣчаться, очень ужь подозрительна у него рожа.
   -- А у тебя, студентъ, видно денегъ много?
   -- Какія у меня деньги!
   -- У меня тоже маловато. Такъ чего жъ намъ съ тобой бояться разбойниковъ?
   -- Да не ты, а твои господа...
   -- А у меня сидитъ въ каретѣ барышня и спитъ преспокойно. Еслибъ я ее разбудилъ и перепугалъ, а потомъ бы никакихъ разбойниковъ не оказалось, мнѣ бы потомъ дома досталось по шеѣ. Поэтому я о цыганахъ и молчу. И потомъ цыгане страшны какъ для кого. Садись-ка лучше, студентъ, съ нами и поѣдешь до самой Ланкадомбы.
   -- А ты изъ Ланкадомбы? спросилъ Роландъ съ любопытствомъ.
   -- Я служу у ихъ милости, господина Топанди. Хорошій баринъ, особенно любитъ студентовъ съ проповѣдями, вотъ какъ ты.
   -- Слыхалъ я о немъ.
   -- Что слыхалъ! Ты самъ его посмотри, будешь доволенъ. Ну садись что-ли?
   Роландъ видѣлъ въ этомъ счастливую случайность. Топанди дѣйствительно любилъ зазывать къ себѣ молодыхъ семинаристовъ, глумился и издѣвался надъ ними, какъ только могъ.
   А Роланду было необходимо во что бы то ни стало пробраться туда.
   Поэтому онъ вскочилъ на козлы, и добрая пятерка пустилась крупной рысью дальше по степи при слабомъ свѣтѣ мигавшихъ на небѣ звѣздъ.
   Кучеръ -- разговорчивый и хорошій малый -- разсказалъ Роланду, что они возвращаются изъ Дебречина домой, куда надѣются попасть рано по утру. На полдорогѣ отъ Ланкадомбы стоитъ чарда, гдѣ будутъ кормить лошадей, а госпожа поужинаетъ изъ своей провизіи. Она не любитъ ѣздить днемъ, потому что очень жарко, а разбойниковъ и цыганъ не боится вовсе.
   Было уже около полночи, когда карета остановилась передъ упомянутой чардой. Роландъ быстро соскочилъ съ козелъ и проскользнулъ во дворъ, такъ какъ не хотѣлъ, чтобы его увидала сидѣвшая въ каретѣ дама. Онъ вздрогнулъ, увидавъ на дворѣ воронаго съ окованными серебромъ уздечкой и сѣдломъ. Конь не былъ привязанъ, а ходилъ свободно. Какъ только подъѣхала карета, онъ страннымъ образомъ заржалъ, и на порогѣ показался вышедшій изъ чарды цыганъ.
   Казалось, послѣдній сильно удивился, увидавъ Роланда.
   -- А ты ужь тутъ, студентъ?
   -- Какъ видишь, цыганъ.
   -- Какимъ чортомъ тебя принесло такъ скоро?
   -- А вотъ видишь эти сапоги? Это я досталъ у твоего кума сатаны; что шагъ, то миля!..
   Тѣмъ временемъ изъ кареты вышли путешественницы: молоденькая барышня и румяная горничная. Первая стройная и высокаго роста была одѣта въ длинное дорожное пальто, застегнутое на множество мелкихъ пуговокъ. Голова ея была обернута шалью. Вторая была одѣта въ короткую красную юбку и шитую кофточку, на плечахъ у ней былъ яркій пестрый платокъ, а въ обѣихъ рукахъ корзинки и узелки съ провизіей.
   -- Ага, сказалъ смѣясь цыганъ, это онѣ тебя подвезли! Затѣмъ онъ взялъ коня подъ уздцы и повелъ его къ колодцу поить.
   Роландъ подумалъ, что цыганъ можетъ быть вовсе и не разбойникъ, какимъ онъ себѣ его представилъ сначала, и, осмотрѣвшись еще разъ кругомъ себя, вошелъ въ чарду.
   Это была большая комната, соединенная простѣнкомъ съ другой маленькой, до такой степени набитой дѣтьми, уже спавшими, какъ птицы въ своихъ гнѣздахъ, что путешественницы порѣшили лучше занять мѣсто у стола въ большой комнатѣ. Служанка быстро разостлала салфетку, разставила серебряныя тарелки и выложила различныя холодныя кушанья, а также серебряные ножи и вилки. Госпожа сбросила плащъ, сняла шаль и приказала горничной зажечь двѣ восковыхъ свѣчи.
   Освѣщенная такимъ образомъ, молодая барышня оказалась чрезвычайно красивой: большіе огненные черные глаза, рѣзко обведенныя дугой брови и полныя коралловыя губки чрезвычайно гармонировали съ смуглымъ цвѣтомъ кожи и энергичной, дышащей здоровьемъ фигуркой. На темномъ фонѣ корчмы картина при этомъ освѣщеніи выходила очень эффектною.
   Въ глубинѣ комнаты въ густой тѣни, у противоположнаго конца стола сидѣлъ Роландъ. Онъ спросилъ себѣ бутылку вина, не столько чтобы смаковать этотъ кислый продуктъ венгерскихъ степей, сколько чтобы не сидѣть безъ дѣла.
   У стойки, въ самомъ углу комнаты, расположились на постланной соломѣ: словакъ, торгующій образками, и какой-то странствующій нѣмецкій подмастерье. Надъ ними за стойкой сидѣлъ заспанный хозяинъ чарды, очень любившій такихъ гостей, которые всю провизію привозятъ съ собой, ничего не требуютъ, а только приказываютъ и платятъ.
   У Роланда было довольно времени, чтобы хорошо присмотрѣться къ молодой дѣвушкѣ, въ экипажѣ которой онъ пріѣхалъ безъ ея вѣдома и съ которой ему придется вѣроятно жить подъ одной кровлей.
   Повидимому это было очень веселое и доброе существо. Каждымъ кускомъ она дѣлилась со своей горничной и даже отсутствующему кучеру послала обильный ужинъ. Знай она, что у нея былъ еще спутникъ, она навѣрно пригласила бы къ ужину и его. Но увы, она и не подозрѣвала о его существованіи и ѣла одна съ такимъ апетитомъ и такъ работая бѣлыми зубками, что мило было смотрѣть. Въ серединѣ ужина она налила на тарелку старой сливовицы, бросила нѣсколько винныхъ ягодъ, сахару и мушкатнаго орѣха и зажгла все это. Напитокъ, получающійся такимъ образомъ, любили встарину въ Венгріи. Пили его обыкновенно въ дорогѣ, въ холодное время, когда онъ отлично согрѣваетъ душу и тѣло продрогшаго правовѣрнаго мадьяра.
   Едва успѣла окончить ужинъ молодая дѣвушка, какъ со двора отворилась дверь, и въ комнатѣ появился цыганъ. Въ правой рукѣ у него былъ пистолетъ съ взведеннымъ куркомъ.
   -- Прячьтесь подъ столъ и подъ лавки, кому дорога жизнь! крикнулъ онъ громовымъ голосомъ, ставъ на порогѣ комнаты.
   При этихъ словахъ, торговецъ-словакъ и нѣмецъ-портной однимъ скачкомъ проскочили около самыхъ ногъ цыгана на дворъ. Хозяинъ моментально скрылся въ погребъ и захлопнулъ за собой крышку, стоявшую отворенной, а горничная при видѣ приближающагося разбойника заползла подъ лавку.
   Взмахомъ шляпы цыганъ погасилъ обѣ свѣчи, и въ комнатѣ не осталось инаго свѣта, кромѣ горящаго на тарелкѣ фіолетово-желтымъ пламенемъ спирта. Это было по истинѣ странное освѣщеніе. Роландъ замѣтилъ здѣсь въ первый разъ, что въ пламени сахара, горящаго въ спирту, все принимаетъ совершенно мертвенный оттѣнокъ. Живыя лица кажутся трупами, краски мѣняются или исчезаютъ, розовыя губы становятся сине-зелеными. Люди дѣлаются похожими на выходцевъ съ того свѣта, поднявшихся изъ гробовъ, чтобы поглядѣть другъ другу въ глаза.
   Пораженный Роландъ смотрѣлъ и ждалъ, что будетъ дальше.
   Веселое личико минуту назадъ улыбавшейся дѣвушки стало вдругъ лицомъ трупа, а высокая бородатая фигура съ всклокоченными волосами сдѣлалась страшною, какъ сама смерть.
   Въ первую минуту Роланду показалось, что эти трупы и смерть взглянули другъ на друга такъ, какъ будто были давно знакомы. Но это впечатлѣніе было такъ коротко, что онъ принялъ его за оптическій обманъ.
   Затѣмъ разбойникъ громко произнесъ:
   -- Давай деньги!
   Дѣвушка вынула кошелекъ и молча бросила его передъ цыганомъ на столъ. Лицо ея выражало не тревогу, а лишь гордое презрѣніе. Цыганъ жадно схватилъ свою добычу, поднесъ ее къ тарелкѣ съ огнемъ и заглянулъ въ средину кошелька.
   -- Что это значитъ? спросилъ онъ сердито.
   -- Тутъ всѣ деньги, какія у меня съ собой, отвѣчала дѣвушка спокойно и съ полнымъ хладнокровіемъ.
   -- Всѣ, всѣ!.. Этого мнѣ мало! крикнулъ презрительно разбойникъ.
   -- Тутъ четыреста гульденовъ.
   -- Четыреста гульденовъ, отвѣчалъ онъ почти съ бѣшенствомъ. Для такой малости не стоило скакать сюда и болтаться здѣсь цѣлую недѣлю. Остальное гдѣ?
   -- Остальное? повторила путешественница съ ироніей: -- остальное еще додѣлываютъ въ Вѣнѣ.
   -- Не шути со мной! закричалъ цыганъ. Я знаю навѣрно, что въ этомъ кошелькѣ было двѣ тысячи гульденовъ.
   -- Даже гораздо больше! Мы бы съ тобой были очень богаты, еслибъ могли имѣть все, что перебывало въ этомъ кошелькѣ.
   -- Сорокъ чертей! Крикнулъ разбойникъ и такъ ударилъ кулакомъ по столу, что серебряная тарелка подпрыгнула, и пламя снопомъ вспыхнуло кверху. Подавай деньги! Здѣсь въ кошелькѣ было третьяго дня двѣ тысячи гульденовъ за шерсть, проданную въ Дебречинѣ. Гдѣ остальныя деньги?
   -- Прикажете подать вамъ счетъ? смѣло спросила дѣвушка и начала кончикомъ ножа высчитывать на пальцахъ.
   -- Портнихѣ за доломанъ двѣсти гульденовъ, въ модномъ магазинѣ -- четыреста, триста...
   -- На чорта мнѣ твой счетъ, давай деньги. Всѣ деньги! приставалъ разбойникъ.
   Дѣвушка расхохоталась.
   -- Слушай ты, ваша милость, грозно приступилъ къ ней цыганъ. Это добромъ не кончится. Начну обыскивать и если найду, будетъ плохо!
   -- Прекрасно! Поди и перетряси всю карету и что найдешь, то и твое.
   -- Я перетрясу не одну карету!
   -- Что? Крикнула дѣвушка съ негодованіемъ, и въ эту минуту лицо ея блеснуло, какъ лицо миѳологической фуріи. Не совѣтую этого пробовать никому, -- прибавила она и взмахомъ руки ударила ножемъ въ столъ такъ, что конецъ углубился на цѣлый дюймъ.
   Разбойникъ нѣсколько понизилъ тонъ.
   -- Что жъ ты мнѣ дашь еще?
   -- Что жъ я тебѣ дамъ? отвѣчала путешественница, снова усѣвшись на лавкѣ. У меня больше нѣтъ ничего.
   -- Давай золотую браслетку!
   -- Бери! крикнула дѣвушка, растегивая смарагдовую браслетку и бросая ее цыгану, который съ жадностью началъ разсматривать камень у огня.
   -- Что она можетъ стоить?
   -- Я получила ее въ подарокъ и цѣны ей не знаю; могу только поручиться, что въ любой чардѣ дадутъ за нее вина сколько угодно.
   -- Вонъ у тебя еще перстень на пальцѣ.
   -- Онъ тамъ и останется.
   -- Вотъ какъ!
   -- Да, останется, потому что я перстня не отдамъ!
   Въ эту минуту разбойникъ быстрымъ и неожиданнымъ движеніемъ схватилъ дѣвушку за ту руку, въ которой она держала ножъ, и пока она энергически вырывалась, усиливаясь освободиться изъ желѣзной руки, цыганъ другою рукою всунулъ ей дуло пистолета чуть не въ самый ротъ.
   До сихъ поръ вся эта сцена казалась Роланду своего рода театральнымъ представленіемъ. Путешественница ни чуть не была поражена, а разбойникъ вовсе не казался такимъ страшнымъ, чтобы можно было ожидать серьезнаго нападенія и опасности для одинокой женщины.
   Въ самомъ дѣлѣ, разбойникъ нападаетъ ночью въ пустынной чардѣ на беззащитную женщину, и вдругъ они ведутъ подобные разговоры! Нѣтъ, это вещь невозможная!
   Однако, когда цыганъ, схвативъ молодую дѣвушку за руку, началъ съ нею бороться, угрожая заряженнымъ пистолетомъ, когда путешественница, чувствуя превосходство его силъ и вѣроятно обезсилѣвъ сама, вдругъ закричала и стала звать на помощь, когда въ ея голосѣ послышалось искреннее отчаянье женщины, подвергшейся насилію, Роландъ не могъ больше выдержать. Оставивъ свой темный уголъ, онъ однимъ прыжкомъ очутился около борющихся и, схвативъ цыгана за правую руку, державшую пистолетъ, быстрымъ движеніемъ выхватилъ изъ его кармана другой пистолетіэ и нацѣлилъ имъ прямо въ лобъ противнику.
   Пораженный неожиданнымъ нападеніемъ, цыганъ быстро обернулся къ нападающему и усиливался освободить руку, стиснутую, какъ въ клещахъ. Но онъ тутъ же почувствовалъ, что имѣетъ дѣло съ противникомъ, по крайней мѣрѣ равносильнымъ.
   -- Ахъ это ты, проклятый студентъ! крикнулъ разбойникъ, бѣшено извиваясь и вывертывая руку.
   -- Ни съ мѣста! закричалъ Роландъ, наводя все время пистолетъ на разбойника.
   Но цыганъ быстро замѣтилъ, что курокъ у пистолета не былъ взведенъ. Дѣйствуя съ быстротою молніи, Роландъ не имѣлъ времени этого сдѣлать, да кстати въ пылу борьбы и не замѣтилъ этого.
   Пользуясь этимъ, неожиданно благопріятнымъ для него обстоятельствомъ, цыганъ нагнулъ свою лохматую голову и такъ сильно ударилъ ею въ грудь Роланда, что тотъ мимовольно упалъ на лавку и выпустилъ изъ своей лѣвой руки правую руку цыгана, а правою, державшею пистолетъ оперся о стѣну, такъ какъ не могъ выдержать сильнаго удара.
   Тогда освободившійся разбойникъ направилъ свой пистолетъ на юношу.
   -- Теперь я тебѣ говорю: ни съ мѣста, студентъ!
   Въ теченіе той короткой минуты, пока Роландъ смотрѣлъ на дуло пистолета, находившееся отъ него едва въ нѣсколькихъ дюймахъ, у него молніей мелькнула мысль: "вотъ, когда я могу обмануть свою судьбу и найти болѣе достойную смерть, чѣмъ самоубійство. Погибну смѣло, какъ порядочный человѣкъ." И онъ, не обращая вниманія на пистолетъ, быстро вскочилъ съ лавки.
   -- Ни съ мѣста, или я тебя застрѣлю, повторилъ цыганъ
   Роландъ совершенно спокойно взвелъ курокъ своего пистолета.
   Увидавъ это, цыганъ отскочилъ назадъ, до того ошеломленный, что началъ изъ всей силы толкать дверь наружу, когда она отворялась внутрь.
   Теперь Роландъ въ свою очередь наступилъ на него.
   Но въ ту минуту, когда юноша прицѣлился изъ пистолета въ цыгана, путешественница, сидѣвшая все время за столомъ, вдругъ вскочила съ мѣста, подбѣжала къ своему защитнику и, схвативъ его за плечо, строго произнесла:
   -- Не стрѣляй.
   Роландъ посмотрѣлъ на нее съ изумленіемъ.
   Каждый мускулъ прекрасной дѣвушки дрожалъ отъ внутренняго волненія. Глаза были широко раскрыты и метали искры, пронизавшія Роланда. Въ ея прикосновеніи чувствовалась наполовину мольба, наполовину усиліе опустить поднятую руку Роланда съ пистолетомъ, направленнымъ въ убѣгающаго.
   Разбойникъ, видя, что имѣетъ время уйти, нашелъ, наконецъ, щеколду и проскочилъ въ дверь.
   Сейчасъ же послѣ смертельнаго страха къ нему вернулась обычная цыганская наглость. Онъ снова пріотворилъ дверь и, просунувъ до половины свою лохматую голову и еще дрожа, началъ кричать озлобленнымъ голосомъ:
   -- Чтобы ты издохъ, чтобъ ты высохъ въ прутъ и околѣлъ, проклятый студентъ! Еслибъ мой пистолетъ былъ также заряженъ, какъ тотъ, что у тебя въ рукахъ, я бъ тебя отучилъ мѣшаться въ чужія дѣла. Но попадись ты еще разъ въ мои руки...
   Роландъ освободилъ руку, которую держала дѣвушка, и снова поднялъ пистолетъ. Цыганъ быстро спряталъ голову и черезъ нѣсколько секундъ послышался стукъ копытъ коня и страшныя проклятія цыгана, выбравшагося въ безопасное мѣсто среди темноты. Онъ уже былъ довольно далеко, а въ тихомъ ночномъ воздухѣ все еще раздавались его возгласы, отзываясь эхомъ въ болотахъ, окружавшихъ Ланкадомбу, среди которыхъ этотъ звѣрь въ человѣческомъ образѣ устроилъ свое логовище.
   Все видѣнное Роландомъ было для него совершенно непонятнымъ. Какъ ни ломалъ онъ голову, ключа къ рѣшенію загадки не было; въ самомъ дѣлѣ, разбойникъ, нападающій ночью на путешественниковъ, въ чардѣ, держитъ заряженный пистолетъ въ карманѣ, а угрожаетъ незаряженнымъ. Еще большей загадкой для Роланда была молодая дѣвушка почти ребенокъ, смѣющаяся прямо въ глаза разбойнику, дразнящая его ироническими отвѣтами, бросающаяся на него съ ножемъ, съ совершенно не свойственной ея возрасту силой. И эта же дѣвушка, видя злодѣя въ опасности, бросается на своего освободителя и такъ-сказать своимъ тѣломъ заслоняетъ разбойника отъ смертельнаго удара.
   Роландъ напрасно ломалъ себѣ голову; онъ не могъ понять ничего.
   Между тѣмъ путешественница зажгла свѣчу, и въ комнатѣ почти совершенно темной стало вновь свѣтло. Роландъ посмотрѣлъ на дѣвушку. Вмѣсто синяго лица трупа, смотрѣвшаго на него минуту назадъ искаженнымъ взглядомъ, онъ видѣлъ передъ собой прелестное улыбающееся личико и слышалъ ласковый, почти веселый, спрашивавшій у него голосъ:
   -- Такъ вы студентъ? Откуда же вы и какъ попали сюда?
   -- Я пріѣхалъ вмѣстѣ съ вами, вашъ кучеръ подсадилъ меня на козлы.
   -- Вы хотите попасть въ Ланкадомбу?
   -- Вы угадали.
   -- Вы можетъ быть къ Шарвельди Непомуку? Это очень почтенный человѣкъ...
   Въ ея голосѣ слышалась иронія, но она тотчасъ же сдѣлалась серьезною, когда Роландъ, объяснивъ ей, что онъ кальвинистскій легатъ, сказалъ, что направляется къ Топанди.
   -- Не совѣтую вамъ, отвѣчала она. Онъ очень дурно обращается съ людьми вашей профессіи. Вы вѣроятно говорите проповѣди? Въ такомъ случаѣ самое лучшее вовсе не трогать Топанди.
   -- Нѣтъ, ужь я все равно пойду; если вы не позволите мнѣ сѣсть къ вамъ на козлы, пойду пѣшкомъ, какъ шелъ изъ Пресбурга.
   -- Вѣрьте мнѣ, что въ Ланкадомбѣ вы заработаете немного, а непріятностей испытаете кучу. Деньги, которыя вы отняли у цыгана, принадлежатъ по-настоящему вамъ. Я вамъ съ удовольствіемъ ихъ отдамъ и дамъ вамъ короткій совѣтъ: возвращайтесь вы въ свою школу!
   -- Я милостыней не живу и даромъ ничего не беру, гордо отвѣчалъ Роландъ, отстраняя услужливо подвинутый ему кошелекъ.
   Дѣвушка удивилась и подумала: "странный однако этотъ кандидатъ богословія, отказывающійся отъ денегъ".
   Она посмотрѣла на него пристально, и только теперь бросилось ей въ глаза то нѣчто, которое выдѣляется изъ толпы недюжинныхъ личностей. На его загорѣломъ и запыленномъ лицѣ она прочла слѣды его происхожденія и невольно должна была придти къ заключенію, что человѣкъ, съ голыми руками бросающійся на вооруженнаго разбойника для спасенія посторонней ему женщины, долженъ быть или героемъ или воплощеннымъ дьяволомъ.
   По ея удивленному лицу и смущенію онъ сообразилъ, что нечаянно выдалъ себя и что его спутница можетъ сдѣлать о немъ ненадлежащее заключеніе. Поэтому онъ поспѣшилъ поправить ошибку.
   -- Я не принимаю вашего великодушнаго дара, потому что хочу просить у васъ гораздо больше. Я вовсе не кальвинистскій легатъ и съ проповѣдями не хожу. Я студентъ юристъ и меня выгнали изъ коллегіи. Мнѣ хочется найти мѣсто, гдѣ бы я могъ прокормиться собственнымъ трудомъ. Когда я защищалъ васъ отъ разбойника, я подумалъ, что вы вѣроятно дочь какого-нибудь богатаго помѣщика и можете представить меня вашему отцу, чтобы онъ опредѣлилъ меня на свое хозяйство прикащикомъ или конторщикомъ. Я буду ему вѣрно служить, буду стараться. А насчетъ моей отважности вы, я думаю, сомнѣваться не будете. Одно только очень жаль, что у меня съ собой нѣтъ никакихъ бумагъ.
   -- А, такъ вы хотите служить у Топанди? спросила дѣвушка. Но вѣдь вы слыхали, какой у него странный характеръ?
   -- Именно затѣмъ я и иду къ нему, отвѣчалъ Роландъ.-- Меня также выгнали изъ коллегіи. Никто, кромѣ Топанди, меня пожалуй и не приметъ.
   -- Что же вы сдѣлали? живо спросила дѣвушка.-- Можетъ быть, вы надругались надъ начальниками? Или, можетъ быть, сдѣлали что-нибудь еще хуже. Я слышала отъ одной старой женщины, что невѣріе приводитъ ко всякимъ преступленіямъ. Ужь не убили ли вы кого-нибудь? Что вы ничего не украдете и не ограбите никого, это уже я знаю, но, можетъ быть, вы въ самомъ дѣлѣ убили? Пырнули въ горячности ножомъ или всадили кому-нибудь пулю -- а?
   Роландъ слушалъ ее съ удивленіемъ. Элегантная, красивая, свѣтская дѣвушка по вопросу о невѣріи ссылается на какую-то "старую женщину". Это было для него странно. За то ея увѣренность въ томъ, что онъ не украдетъ и не ограбитъ, доставляла ему удовольствіе. Поэтому на вопросъ: "не убилъ ли онъ кого?" Роландъ отвѣчалъ почти весело:
   -- Нѣтъ, сударыня, никого не убивалъ.
   -- Ну такъ что же? Можетъ быть, вы подняли руку на отца или на мать? спросила снова дѣвушка, заглядывая въ глаза Роланду, съ наивнымъ и серьезнымъ любопытствомъ.-- Можете мнѣ смѣло довѣриться, я васъ не выдамъ никому. А что касается до службы въ Ланкадомбѣ, то я вамъ обѣщаю мѣсто заранѣе. Вы мнѣ оказали большую услугу, и я умѣю быть благодарной. Притомъ вы мнѣ будете нужны... Только будьте со мной откровенны и скажите, что вы тамъ надѣлали?
   Роландъ съ невольной улыбкой отвѣчалъ ей, что его преступленіе другаго рода -- политическое.
   -- Это что же такое: политическое?
   -- Какъ вамъ сказать? Ну вотъ, напримѣръ, возмущеніе противъ власти...
   -- Противъ какой власти, жупана?
   -- Выше, чѣмъ жупана!
   -- Значитъ, противъ духовенства... грустно сказала дѣвушка и сейчасъ же прибавила:
   -- Да вы, можетъ быть, и не молитесь? Вы умѣете молиться по книжкѣ?
   Роландъ былъ до такой степени изумленъ, что не могъ этого скрыть. Путешественница, вѣроятно почувствовавъ странное впечатлѣніе, произведенное ея вопросами, смѣшалась и затѣмъ сказала быстро:
   -- Мы поговоримъ потомъ, а теперь пора ѣхать. Собирайтесь, я васъ посажу съ собой въ карету. Мѣсто есть.
   Роландъ поблагодарилъ, но предпочелъ остаться на козлахъ. Дѣвушка не настаивала.
   -- Ваша правда, тамъ, на свѣжемъ воздухѣ, лучше, сказала она -- я бы сама съ удовольствіемъ поѣхала на козлахъ.
   Появившаяся тѣмъ временемъ служанка быстро уложила вещи. Путешественница расплатилась съ хозяиномъ чарды, и вскорѣ затѣмъ выѣхали въ дорогу, размѣстившись, бто въ каретѣ, кто на козлахъ.
   Во всю дорогу они невольно думали одинъ о другомъ. Роландъ думалъ о молодой дѣвушкѣ, не боящейся ночнаго грабителя и готовой вступить съ нимъ въ рукопашную изъ-за перстня; затѣмъ его мысли перешли на самого разбойника, котораго поведеніе и нападеніе съ незаряженнымъ пистолетомъ было для него совершенно непонятнымъ. Наконецъ ему снова начала представляться очаровательная брюнетка въ дорогой индѣйской шали и съ золотыми браслетами на рукахъ, задающая ему нелѣпый вопросъ, умѣетъ ли онъ молиться по книжкѣ!
   А путешественница размышляла о молодомъ человѣкѣ, геройски бросающемся на защиту слабыхъ, готовомъ работать, какъ поденщикъ, не желающемъ брать деньги, такомъ красивомъ и обольстительномъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, скромномъ, какъ дѣвушка.
   

VII.

   Раннимъ утромъ карета въѣхала во дворъ замка Ланкадомбы.
   Топанди ждалъ на крыльцѣ и, подойдя къ каретѣ, помогъ выдти молодой дѣвушкѣ, причемъ съ глубокимъ уваженіемъ поцѣловалъ ея руку. Затѣмъ онъ остановилъ удивленный взглядъ на Роландѣ, соскочившемъ съ козелъ.
   Дѣвушка поспѣшила объяснить.
   -- Я привезла съ собой выгнаннаго студента -- онъ хочетъ поступить къ намъ въ прикащики. Его, урамъ-батямъ, слѣдуетъ принять, потому что онъ мнѣ оказалъ большую услугу.
   Она быстро распорядилась, указавъ прибѣжавшимъ лакеямъ, куда и какія вещи, нести, и упорхнула по лѣстницѣ, оставя хозяина и гостя вдвоемъ.
   Топанди обратился къ Роланду съ своей обычной ироніей:
   -- Ну, фратеръ, тебя отрекомендовали недурно: выгнанный студентъ -- должно быть, богословъ? Начало многообѣщающее! Что же, ты хочешь быть у меня прикащикомъ? А дѣло понимаешь?
   -- Я выросъ въ деревнѣ и не думаю, чтобы это было такъ трудно. Можно научиться всему, стоитъ только захотѣть.
   -- Хорошо, фратеръ; только я тебѣ долженъ разсказать, что у меня дѣлаетъ прикащикъ. Сѣять "въ квадратъ" умѣешь? Стоги складывать вонъ такіе, какъ тамъ стоятъ, можешь? А передомъ косить съ двѣнадцатью косарями можешь? А цѣпами молотить вшестеромъ умѣешь?
   Роландъ, казалось, нисколько не затруднялся этими вопросами и съ полной увѣренностью отвѣчалъ, что скоро надѣется постичь всю эту премудрость.
   -- Прекрасно, прекрасно, господинъ сельскій хозяинъ, отвѣчалъ Топанди, посмотримъ! Много вашего брата перебывало у меня! и все такіе славные и ученые агрономы. Приходили вотъ въ такихъ же сапогахъ, какъ у тебя, разсказывали просто чудеса; а какъ спросишь его, какъ накладываются на возъ снопы, такъ и драло! Посмотримъ, какъ-то долго выдержишь ты. А кстати, ты знаешь, сколько будешь получать жалованья?
   -- Знаю.
   -- Откуда же ты можешь это знать?
   -- Пока отъ меня не будетъ настоящей пользы -- ничего! а затѣмъ вы мнѣ будете платить столько, чтобы я былъ сытъ и одѣтъ.
   -- Это очень скромно. Затѣмъ каковы твои требованья насчетъ квартиры, конторы и тому подобнаго? Я моимъ прикащикамъ предоставляю полную свободу. Прикащикъ у меня можетъ спать въ овчарнѣ, на скотномъ дворѣ, или если ему угодно въ конюшнѣ. Мѣста вездѣ довольно.
   Топанди говорилъ съ невозмутимой серьезностью и, высказавъ послѣднія слова, искоса посмотрѣлъ на Роланда, чтобы оцѣнить произведенное на него впечатлѣніе этими странными предложеніями.
   Но Роландъ былъ невозмутимо серьезенъ и отвѣчалъ, что, по его мнѣнію, нужнѣе всего его присутствіе въ овчарнѣ, а потому онъ тамъ и полагаетъ устроиться.
   -- Такъ?.. ну такъ по рукамъ! сказалъ Топанди, весело расхохотавшись. Значитъ, будемъ мы съ тобой, дружище, жить въ любви и согласіи? Ну а если тебѣ надоѣстъ или ты здѣсь соскучиться, то мнѣ объ этомъ пожалуйста не докладывай. Это лишнее: ворота у меня всегда отворены.
   -- Не имѣю ни малѣйшаго желанія удирать.
   -- Браво! Высоко чту энергію и постоянство. А теперь пойдемъ, дружище, на верхъ... Барышня выдастъ тебѣ провизіи на цѣлую недѣлю. Что ты не будешь голодать, могутъ удостовѣрить круглыя рожи моихъ работниковъ. Получишь два каравая ржанаго хлѣба, кукурузной муки для галушекъ и боченокъ прошлогодняго вина. Приварокъ въ застольной. Овчаръ тебя проведетъ и все покажетъ.
   Роландъ даже не повелъ бровью при исчисленіи этихъ странныхъ условій жизни для прикащика, представляющаго на барскомъ дворѣ все-таки нѣкоторымъ образомъ персону. Онъ былъ совершенно спокоенъ, точно выслушивая самыя обыденныя вещи.
   -- Ну-съ, господинъ ишпанъ, пожалуйте за мной!..
   Топанди провелъ Роланда въ комнаты, даже не спросивъ, какъ его зовутъ, такъ какъ не сомнѣвался, что новоназначенный ишпанъ удеретъ не дальше, какъ завтра же.
   Молодая дѣвушка сидѣла въ маленькой столовой, гдѣ обыкновенно обѣдали, когда не было гостей.
   Пока Топанди и Роландъ разговаривали внизу, тамъ уже былъ приготовленъ завтракъ: принесенъ кофе, сливовица и различныя холодныя блюда. Накрыто было три прибора.
   Когда Топанди и Роландъ входили, молодая хозяйка наливала кофе. Топанди сѣлъ къ столу напротивъ нея и приказалъ юношѣ подождать, пока барышня освободится, чтобы выдать ему провизію. Но она, не обращая вниманія на это приказаніе, сказала, обращаясь къ Роланду:
   -- Садитесь вотъ сюда; ваше мѣсто будетъ съ этой стороны.
   Топанди сердито наморщилъ брови и всталъ изъ за стола.
   -- Чье это будетъ здѣсь мѣсто?
   -- А вотъ его, отвѣчала она, указывая головой на Роланда, такъ какъ обѣ руки были заняты серебрянымъ кофейникомъ.
   -- Сдѣлайте милость садитесь, покорнѣйше васъ прошу! сказалъ съ ироніей хозяинъ, приглашая Роланда на свое собственное мѣсто.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, вы будете сидѣть вотъ здѣсь, налѣво отъ меня, повторила, возвысивъ голосъ, молодая дѣвушка; она поставила машинку на столъ и показала рукой на кресло;-- здѣсь вы будете и за завтракомъ, и за обѣдомъ, и за ужиномъ...
   Это было уже совсѣмъ иное, чѣмъ предшествующія объясненія Топанди.
   -- Ваша комната будетъ вотъ эта -- направо отъ столовой; здѣсь вамъ будетъ удобнѣе всего, продолжала она тономъ царствующей особы,-- гайдукъ Дьердь и лакей Яношъ будутъ вамъ прислуживать.
   Изумленіе Роланда росло все больше. Онъ хотѣлъ было сдѣлать какое-то замѣчаніе, но промолчалъ, а Топанди разразился гомерическимъ смѣхомъ:
   -- Эхъ, братище, что жъ ты мнѣ раньше не сказалъ, что вы ужь спѣлись? Я бы тебя по крайней мѣрѣ не мучилъ своими условіями. Ну, а теперь ужь дѣло кончено, нужно покориться высшей власти.
   Роланду хотѣлось показать себя гордымъ бѣднякомъ, и онъ отвѣчалъ, поднявъ голову:
   -- Я уже сказалъ, что буду жить въ овчарнѣ, а ѣсть буду то, что и другіе служащіе.
   -- А я прошу васъ повиноваться моимъ распоряженіямъ и не нарушать порядка, который я завела...
   -- Вѣрно, вѣрно, голубчикъ, подтвердилъ Топанди, лучшаго совѣта и я тебѣ дать не могу. Всегда слушайся женщинъ! Сядемъ-ка мы съ тобой поудобнѣе, да выпьемъ въ честь твоего прибытія.
   Роландъ больше не сопротивлялся и сѣлъ на указанное мѣсто рядомъ съ хозяйкой дома, къ которой вернулось ея прекрасное расположеніе духа. Изящная, граціозная, улыбающаяся и розовая, какъ утренняя заря, она была такъ мила, что Топанди не могъ удержаться, чтобы не расцѣловать ея маленькую ручку.
   Дѣвушка смѣясь протянула другую Роланду.
   -- Можете и вы...
   Поколебавшись одно мгновеніе, Роландъ поцѣловалъ ея руку. Шалунья съ тріумфомъ захлопала въ ладоши.
   -- Ну скажите, видано ли гдѣ, чтобы такъ чествовали бѣднаго цыганенка!
   -- Ахъ кстати, тебѣ есть письмо изъ города, спохватилась она вдругъ, вынимая изъ кармана бумажникъ и обращаясь къ Топанди. Счастье, что разбойникъ не отнялъ у меня денегъ, а то бы пропало и письмо.
   -- Разбойникъ? спросилъ удивленно Топанди -- что это за разбойникъ?
   -- Ахъ, правда, ты еще ничего не знаешь! Въ чардѣ, гдѣ мы остановились на ночлегъ, на меня напалъ разбойникъ и хотѣлъ ограбить. Я. уже было отдала ему деньги и браслетъ, но онъ кромѣ того хотѣлъ стащить мой перстень. Я на это не соглашалась. Тогда онъ схватилъ меня за руку, а чтобы я не кричала, наставилъ мнѣ въ ротъ пистолетъ...
   Она разсказывала объ этомъ приключеніи съ такой веселой миной, что Топанди рѣшительно не могъ понять, шутка это или дѣйствительность.
   -- Что это? воскликнулъ онъ -- сонъ?
   -- Какой сонъ?-- воскликнули одновременно два голоса, съ одной стороны госпожа, съ другой появившаяся въ дверяхъ служанка, которая тоже принялась разсказывать о приключеніи. Въ это время дѣвушка отвернула рукавъ платья и показала Топанди обнаженную выше локтя руку.
   -- Вотъ, не угодно ли посмотрѣть, какой синякъ оставилъ мнѣ на память разбойникъ!
   -- Ну, кончайте, кончайте! съ безпокойствомъ крикнулъ Топанди. Кто же васъ выручилъ, кто пришелъ къ вамъ на помощь?
   -- Да вотъ этотъ господинъ! Онъ явился въ самую рѣшительную минуту, вырвалъ у разбойника пистолетъ и заставилъ его бѣжать.
   Топанди продолжалъ качать головой, такъ невѣроятной казалась ему разсказываемая исторія.
   -- Вотъ у нихъ въ карманѣ даже пистолетъ, отнятый у разбойника! воскликнула служанка. Покажите-ка его барину, только осторожно, чтобы онъ не выстрѣлилъ и не убилъ кого-нибудь изъ насъ.
   Роландъ передалъ Топанди пистолетъ. Его дуло было бронзовое, а ложе украшено богатой рѣзьбой.
   -- Странное дѣло, сказалъ Топанди, присматриваясь съ любопытствомъ къ рѣзьбѣ на ложѣ: я вижу здѣсь гербъ фамиліи Шарвельди.
   Дальше на эту тему онъ не распространялся, спряталъ пистолетъ въ карманъ и протянулъ руку Роланду:
   -- Спасибо тебѣ отъ души, урамъ-öчемъ, ты мужественный и благородный молодой человѣкъ, и я искренно радъ жить съ тобой подъ одной кровлей, если ты только не боишься, что за мои грѣхи эта кровля когда-нибудь обвалится надъ твоей головой. Но каковъ же изъ себя былъ этотъ разбойникъ? спросилъ онъ, снова обращаясь къ женщинамъ.
   -- Я не успѣла разсмотрѣть, потому что онъ прежде всего погасилъ свѣчи. Кромѣ того все это произошло очень быстро.
   Роландъ невольно обратилъ вниманіе на то, что дѣвушка какъ будто не желала описывать черты лица грабителя, которыя она, хотя и при спиртовомъ освѣщеніи, могла разсмотрѣть очень хорошо, тѣмъ болѣе, что была къ разбойнику очень близко и разговаривала съ нимъ довольно долго. Роландъ замѣтилъ также, что она избѣгала называть его цыганомъ.
   Она посмотрѣла на Роланда съ многозначительнымъ выраженіемъ лица и прибавила:
   -- Я думаю, что его и вы не разсмотрѣли, потому что было почти совсѣмъ темно; поэтому же нельзя было и стрѣлять. Вы могли не попасть и, тогда разбойникъ навѣрно перерѣзалъ бы всѣхъ насъ.
   Здѣсь Роландъ уже окончательно увидѣлъ, что разсказъ молодой дѣвушки сильно расходился съ правдой; но онъ молчалъ.
   -- Однако это мнѣ нравится! сказалъ Топанди. Въ слѣдующій разъ ѣздить ночью я не позволю.
   -- Въ слѣдующій разъ я сама возьму пистолеты...
   -- Кромѣ того мнѣ уже порядочно надоѣло это сосѣдство. Я все время слышу объ этомъ таинственномъ разбойникѣ и положительно убѣжденъ, что онъ проживаетъ у меня на болотахъ. Я часто вижу дымъ за большимъ стогомъ. Вотъ какъ только Тисса спадетъ, велю поджечь тростники и пускай себѣ пропадаетъ вмѣстѣ съ этимъ проклятымъ стогомъ.
   Тѣмъ временемъ молодая дѣвушка достала письмо, о которомъ она вспомнила, и подала его Топанди.
   -- Что за странность, женскій почеркъ! воскликнулъ онъ, смотря на адресъ.
   -- Неужели можно узнать по почерку, мужчина или женщина писала? наивно спросила красавица, наклонившись и присматриваясь къ письму.
   Роландъ также бросилъ взглядъ на письмо, и почеркъ ему показался знакомымъ. Въ немъ было что-то иностранное; такъ не писала нй одна изъ близкихъ ему женщинъ, а вмѣстѣ съ тѣмъ онъ былъ убѣжденъ, что видѣлъ гдѣ-то эти мелкія, тонкія, словно нанизанныя буквы.
   -- Это почеркъ даже не женщины, подумалъ онъ, невольно заинтересовавшись письмомъ до такой степени, что даже не обратилъ вниманія на странный вопросъ хозяйки дома. Я видѣлъ этотъ почеркъ, повторялъ онъ самъ себѣ, но когда и гдѣ? Кто изъ моихъ знакомыхъ будетъ писать Топанди и именно теперь.
   Бѣдный юноша могъ бы долго ломать себѣ голову и не добиться толку, ибо пишущая особа въ свое время почти не обратила на себя его вниманія. Между тѣмъ письмо касалось его, было написано по его дѣлу, живо, горячо и имѣло авторомъ маленькую нѣмочку, которая въ обмѣнъ на Пишту жила теперь въ родномъ домѣ Роланда. Онъ видѣлъ когда-то письмо, писанное этой самой рукой, которое Иштванъ показывалъ ему со слезами на глазахъ, ибо тамъ рѣчь шла о горѣ матери. И вотъ теперь маленькая нѣмочка, полюбивъ ихъ мать и во имя этой любви превращаясь въ венгерскую дѣвушку, рѣшилась на большое дѣло: не подписывая своего имени, она въ горячемъ письмѣ умоляла Топанди, чтобы въ случаѣ, если къ нему явится молодой человѣкъ, пришедшій пѣшкомъ, можетъ быть изнуренный, оборванный, голодный, онъ принялъ его ласково, оказалъ ему участіе и помѣстилъ у себя, не спрашивая, кто онъ и зачѣмъ пришелъ. Она просила только взглянуть на его прекрасныя, благородныя черты лица, чтобы удостовѣриться, что не простое преступленіе заставило его бѣжать отъ своихъ и скрываться у чужихъ людей.
   Прочитавъ письмо, Топанди былъ тронутъ и согласно приглашенію автора взглянулъ въ лицо молодаго человѣка, затѣмъ взглянулъ еще пристальнѣй и глубже и долго не могъ отвести глазъ отъ красиваго нѣжнаго лица юноши съ высокимъ лбомъ и прекрасными грустными глазами.
   -- Онъ это или не онъ, все равно, подумалъ Топанди, во всякомъ случаѣ это нашего поля ягода.
   Онъ зналъ уже исторію послѣдняго Пресбургскаго сейма и не сталъ ни о чемъ разспрашивать новоопредѣлившагося ишпана.

-----

   Такимъ образомъ письмо достигло своей цѣли. Но какимъ образомъ могла написать его Фанни? Неужели Пишта оказался настолько слабымъ и малодушнымъ, что проболтался, или Фанни была настолько хитра, что вывѣдала его тайну сама?
   Да! Фанни узнала тайну, которую Иштванъ не рѣшился открыть даже ломающей въ отчаяніи руки матери; но пусть никто не обвиняетъ ее въ хитрости или предательствѣ. Эта дѣвочка становилась уже женщиной, и все подсказала ей ея пробуждающаяся женственность.
   Успокоивая мать, иштванъ сообщилъ ей, что братъ находится въ безопасности, скрывшись въ домѣ ихъ дальняго родственника. Бѣдная женщина долго ломала себѣ голову, къ кому именно могъ отправиться Роландъ? Въ Венгріи родственныя отношенія поддерживаются очень старательно, а потому у всѣхъ, а въ особенности у провинціальныхъ дворянъ, имѣется огромное количество родни. По одному только этому указанію мать никогда бы не дошла до разрѣшенія своего вопроса. Но человѣческое сердце всегда раньше всего останавливается на томъ, чего боится. На другой же день по прибытіи въ Пресбургъ, собираясь уѣзжать назадъ, бѣдная женщина сказала Иштвану:
   -- Дорогой Пишта, мнѣ бы хоть только то знать, что твой братъ находится въ хорошей семьѣ. У меня бы за него не болѣло сердце. А ну какъ онъ попадетъ къ такому безбожнику, какъ Топанди?
   Иштванъ покраснѣлъ, какъ зарево, и чтобъ скрыть свое смущеніе, обнялъ колѣни матери.
   -- Мама, дорогая, вѣрь ты своимъ дѣтямъ, воскликнулъ онъ, и тогда ты будешь за нихъ спокойна!
   Она заплакала и начала цѣловать его въ голову, а Фанни, стоявшая тутъ же и смотрѣвшая на обоихъ, поняла сразу, что Роландъ отправился именно къ Топанди.
   Она знала, что неожиданно стала участницей великой тайны, и голосъ ея совѣсти подсказалъ ей разсказать объ этомъ Иштвану.
   -- Я знаю все, сказала она, улучивъ передъ отъѣздомъ минуту, чтобы остаться съ нимъ наединѣ -- я знаю, гдѣ твой братъ Роландъ, но не бойся, отъ меня этого никто, никто не узнаетъ.
   -- Но кто же тебѣ объ этомъ сказалъ, спросилъ пораженный Пишта?-- Ужь не говорилъ ли я во снѣ, а ты подкралась и подслушала?
   -- Нѣтъ, отвѣчала спокойно Фанни, я не подкрадывалась и не подслушивала. Мнѣ что-то подсказало, что Роландъ у Топанди...
   -- Молчи!... прошепталъ бѣдняга, дрожа всѣмъ тѣломъ; но она подняла на него глаза и посмотрѣла взглядомъ уже серьезной женщины.
   -- Не бойся, милый, повторила она: вѣрь мнѣ, никакой бѣды изъ этого не будетъ.
   И дѣйствительно бѣды никакой не вышло, а польза вышла не малая. Въ первый же день по пріѣздѣ въ деревню къ Аронфи, она сѣла за тотъ самый столикъ, съ которымъ такъ трогательно прощался маленькій Пишта передъ своимъ отъѣздомъ изъ деревни, интересуясь знать, что будетъ дѣлать за нихъ та, которая его замѣнитъ въ родной семьѣ, и написала своимъ мелкимъ тонкимъ сбивающимся на нѣмецкій почеркомъ такое письмо, которое могла написать лишь венгерка и кровная Аронфи.
   

VIII.

   Сразу, съ перваго же дня домъ Топанди показался Роланду гораздо болѣе близкимъ и своимъ, чѣмъ домъ Бальнокхази. Старый магнатъ обращался съ нимъ, какъ отецъ съ сыномъ, или скорѣе, какъ владѣтельный князь съ наслѣдникомъ престола. Въ тѣ времена и при тогдашнихъ политическихъ обстоятельствахъ почти каждый порядочный венгерскій дворянинъ жилъ въ своей усадьбѣ и если Богъ послалъ ему дѣтей, все свое вниманіе обращалъ на ихъ воспитаніе.
   Но Роландъ, хотя и пріобрѣлъ сердечное расположеніе къ своему хозяину и дядѣ, въ роль наслѣдника престола не вступалъ, а держалъ себя, какъ бѣднякъ-пріемышъ.
   Поживъ нѣкоторое время вмѣстѣ, оба почувствовали, что въ характерѣ каждаго изъ нихъ есть вещи совершенно непонятныя для другаго. Это связывало ихъ еще большимъ интересомъ другъ къ другу. Подъ грубой корой цинизма и ироніи Роландъ замѣтилъ у Топанди какое-то сильное и глубокое, жившее въ самой глубинѣ сердца, чувство, не открывавшееся еще никому. Вглядываясь пристально въ племянника, Топанди чувствовалъ присутствіе въ немъ странной, тихой, несвойственной его лѣтамъ и фигурѣ меланхоліи, притомъ столь глубокой, что когда мимовольно минутами она выдавала себя, доброе сердце старика сжималось отъ боли, и онъ подолгу смотрѣлъ на Роланда, смущавшагося передъ его испытующимъ взглядомъ. У обоихъ постепенно наростало желаніе заглянуть другъ другу въ душу, но пока всѣ попытки къ этому были напрасны.
   За то молодая хозяйка съ перваго же дня посвятила Роланда въ свою маленькую тайну. Когда вечеромъ послѣ ужина Роландъ взялъ ея руку, чтобы поцѣловать, она быстро ее отдернула.
   -- Не цѣлуйте мнѣ руку и не называйте меня "сударыней". Я простая бѣдная цыганка. Мои отецъ, мать и я сама родились въ полѣ подъ шатромъ. Зовутъ меня Ципра. Господинъ Топанди купилъ меня сиротой и взялъ въ домъ изъ милости. Онъ для шутки одѣваетъ меня въ шелкъ и кружева и велитъ прислугѣ называть меня барышней, а тѣ надо мной смѣются, конечно не въ глаза, этого они не смѣютъ, но за спиной у меня навѣрно! Я не хочу, чтобы когда-нибудь и вы засмѣялись надо мной, а потому я вамъ прямо говорю: я бѣдная цыганка и если попала въ такое положеніе, то только благодаря вонъ ему. Онъ меня пожалѣлъ и пріютилъ, и за это я люблю его всѣмъ сердцемъ, какъ роднаго отца... Я бы съ радостью умерла за него каждую минуту, еслибы это понадобилось...
   Сказавъ это, дѣвушка со слезами на глазахъ взглянула на Топанди, который, слушая ее съ улыбкой, казалось, одобрялъ это искреннее признаніе. Затѣмъ, убѣдившись, что слова ея не произвели дурнаго впечатлѣнія, она обратилась къ Роланду и продолжала.
   -- А потому пожалуйста называйте меня по-просту Ципрой.
   -- Хорошо, вы будете моя сестра Ципра, такъ я и буду васъ и звать, сказалъ Роландъ, сердечно пожимая ей руку.
   -- Сестра? Вотъ это хорошо! Это я съ удовольствіемъ принимаю.
   И еще разъ пожавъ руку юношѣ, она ушла къ себѣ, а Топанди перевелъ разговоръ на другой предметъ и больше о Ципрѣ не говорилъ. Ему хотѣлось посмотрѣть, какое впечатлѣніе произведетъ на Роланда это открытіе.
   Съ первыхъ же дней все это совершенно выяснилось.
   Съ момента признанія, Роландъ сталъ оказывать бѣдной цыганской дѣвушкѣ, ставшей по странному капризу хозяйкой магнатскаго дома, не только глубокое уваженіе, но и сердечную, искренную пріязнь. Онъ старался соблюдать въ обращеніи съ нею самую осторожную деликатность, зная очень хорошо, что иногда ничтожная мелочь можетъ глубоко оскорбить существо, не имѣющее никакихъ правъ, но не лишенное жгучаго самолюбія.
   Подъ личиной шутки и веселости Роландъ угадывалъ на душѣ Ципры глубоко таящееся горькое чувство. Чужіе смотрѣли на нее, какъ на самозванную хозяйку дома, знакомые видѣли въ ней любовницу Топанди, поднятую изъ грязи. Изъ самомъ дѣлѣ, развѣ странная, а можетъ быть и злая шутка стараго магната не создала для нея исключительно тяжелаго и фальшиваго положенія?
   Роландъ понималъ это и обходился съ ней, какъ съ сестрой.
   И дядя и племянникъ внимательно наблюдали другъ за другомъ. Роландъ замѣчалъ, что старикъ вовсе не стерегъ дѣвушку, и не ревновалъ. Онъ пускалъ ее путешествовать одну, довѣрялъ иногда значительныя деньги, дѣлалъ богатые подарки, но все это съ такимъ чувствомъ, какое можетъ имѣть лишь отецъ или старшій братъ, желающій доставить сестрѣ удовольствіе и не требующій въ отплату ничего. И все-таки Роланду казалось, что привязанность Топанди къ Ципрѣ была чувствомъ гораздо болѣе глубокимъ, чѣмъ простая привычка. Онъ строго наказывалъ за малѣйшую невѣжливость, оказанную дѣвушкѣ; поэтому вся прислуга боялась гораздо болѣе Ципры, чѣмъ самаго барина, а потому, если ихъ приказанія иногда разнорѣчили, то исполнялось то, чего желала Ципра.
   Съ другой стороны Топанди скоро вывелъ изъ своихъ наблюденій, что Роландъ вовсе не ухаживалъ за красивой дѣвушкой, хотя покорить ея сердце было бы не трудно и хотя эту побѣду надъ простой цыганкой очень многіе не сочли бы даже преступленіемъ. Поэтому отказывающійся отъ подобнаго развлеченія среди сельской скуки и однообразія и не желавшій играть съ чувствомъ безправной сироты юноша пріобрѣталъ въ глазахъ Топанди все болѣе и болѣе репутацію порядочнаго человѣка. Топанди догадывался кромѣ того, что если чарующая красота Ципры не зажгла въ сердцѣ юноши любовнаго пожара, то значитъ, или въ этомъ сердцѣ уже жило что-нибудь другое, имъ безраздѣльно владѣвшее, или оно представляло безнадежную пустыню, наполнить которую уже ничто не могло.
   При чужихъ, при посѣщеніи близкихъ, или далекихъ сосѣдей Топанди, какъ мы уже видѣли, разыгрывалъ роль стараго циника и шутника. Но въ тѣсномъ кругу своихъ это былъ совсѣмъ иной человѣкъ.
   Съ полной страстью и неутомимостью юноши онъ предавался естественнымъ наукамъ. Въ большой комнатѣ нижняго этажа были устроены роскошный физическій кабинетъ и химическая лабораторія, стояли дорогіе микроскопы и гальваническія баттареи, и здѣсь Топанди, строго не допуская никого изъ постороннихъ, просиживалъ иногда не только цѣлые дни, но и ночи, то ломая себѣ голову надъ какимъ-нибудь приспособленіемъ для наблюденія, то пытаясь разрѣшить научные вопросы, которые самъ себѣ ставилъ его пытливый умъ.
   Въ эту уединенную комнату имѣлъ свободный доступъ только одинъ Роландъ. Въ немъ нашелъ Тои-анди товарища, способнаго раздѣлить его страсть и товарища, достаточно подготовленнаго научно, хотя Роландъ и совершенно не раздѣлялъ его матеріалистическихъ взглядовъ и всеразрушающаго скептицизма.
   -- Матерія, только матерія! Вотъ лозунгъ огромнаго числа естествоиспытателей нашихъ дней, говорилъ Топанди, и казалось, что всѣ его работы только и имѣли цѣлью насыщать его душу сомнѣніями и поддерживать въ немъ пламень невѣрія въ духовный міръ. Онъ постоянно говорилъ въ этомъ духѣ съ Роландомъ, и часто заставала Ципра обоихъ среди жаркаго ученаго спора.
   Ничего не понимая, дѣвушка подпирала голову рукой, садилась и слушала, стараясь не проронить ни одного слова, а потомъ радовалась, какъ наивное дитя, когда Роландъ, чтобы доставить ей удовольствіе, продѣлывалъ для нея какой-нибудь эффектный физическій опытъ. Но самымъ большимъ наслажденіемъ было для нея, когда Роландъ, открывъ и установивъ для нея большой дорогой телескопъ, стоявшій въ комнатѣ, усаживалъ ее къ окуляру. Она готова была просиживать цѣлые часы, мечтательно любуясь, какъ разноцвѣтныя звѣзды, крупныя и мелкія, словно путешественники, цѣлыми вереницами двигались все въ одну сторону по полю телескопа.
   Однажды, когда Роландъ разсказалъ ей про спутниковъ Юпитера и направилъ телескопъ на эту большую красную планету, Ципра совершенно неожиданно глубоко вздохнула и, наклонившись къ его уху, шепнула ему:
   -- Научите лучше меня читать.
   Роландъ чуть не вскрикнулъ отъ удивленія, а Топанди опросилъ съ цинической улыбкой':
   -- На кой чортъ тебѣ грамота?
   Дѣвушка сложила руки на груди и прошептала почти со слезами:
   -- Я бы могла по крайней мѣрѣ молиться...
   -- Молиться? О чемъ же ты хочешь молиться? Чего тебѣ не хватаетъ? Развѣ есть что-нибудь такое, чего бы ты хотѣла и не могла получить?
   -- Есть.
   -- Въ самомъ дѣлѣ, что же это такое?
   -- А вотъ, помолившись, я бы и узнала.
   -- Значитъ, ты сама не знаешь, чего тебѣ хочется?
   -- Можетъ быть я не умѣю только высказать.
   -- Ого! Кто же можетъ дать тебѣ то, чего ты и назвать не умѣешь? сказалъ Топанди, смѣясь.
   Ципра показала рукой на небо. Старый магнатъ досадливо пожалъ плечами.
   -- Оставь, дитя мое! Читаютъ пусть ужь барышни. По-моему настоящая женщина та, которая ничего не знаетъ.
   Сказавъ это, Топанди снова цинически разсмѣялся, а Ципра встала и съ глазами, полными слезъ, пошла изъ комнаты.
   Роландъ почувствовалъ страшную жалость къ бѣдному существу, наряжавшемуся въ шелкъ и бархатъ и не умѣвшему не только читать, но даже подняться мыслью до неба. Среди деревенской тишины умъ юноши уже настолько освѣжѣлъ, а сердце настолько окрѣпло, что Роландъ могъ чувствовать жалость къ другимъ, и даже больше -- могъ многое забыть.
   Незнаемый никѣмъ, скрывшись въ полной безопасности отъ свѣта, онъ началъ постепенно забывать даже о тѣхъ высокихъ мечтахъ, которыя когда-то открывали передъ нимъ широкій горизонтъ жизни и обѣщали будущность, полную благородной, почти геройской, дѣятельности. Судьба жестока посмѣялась надъ нимъ у самаго порога его политической карьеры. Ему пришлось разстаться съ мыслью стать когда-нибудь великимъ гражданиномъ венгерской родины, великимъ сыномъ своего народа. Но кому не суждено быть великимъ, тотъ еще не лишенъ возможности быть полезнымъ. Пусть, напримѣръ, возьмется за плугъ... О, и на этой дорогѣ можно дойти до величія, хотя это величіе будетъ безславно и не эффектно. Есть на свѣтѣ истинные великіе люди, такого титула вовсе не носящіе.
   И при томъ, неужели же всегда долженъ сниться человѣку одинъ и тотъ же сонъ, должна преслѣдовать одна мысль -- о величіи? Маленькимъ людямъ лучше на свѣтѣ, ихъ путь легче, и не такими измученными приходятъ ойи къ цѣли. Человѣкъ, идущій за плугомъ, окруженный всей прелестью пышной сельской природы, можетъ съ полнымъ правомъ смѣяться надъ запыхавшимися, бѣгающими взадъ и впередъ, въ страшныхъ хлопотахъ, людьми, воображающими, что они совершаютъ какую-то, необыкновенно важную, работу, но которые, въ концѣ концовъ, прибѣгутъ туда же, куда тихо придетъ и мирный земледѣлецъ...
   Съ теченіемъ времени Роландъ сталъ даже относиться довольно равнодушно къ мысли о томъ, какое страшное обязательство тяготѣетъ надъ нимъ къ исходу десятилѣтняго срока. Но вѣдь это время еще такъ велико, такъ длинно. Пока эти десять лѣтъ пройдутъ, можетъ легко умереть онъ самъ, или тотъ -- другой. А затѣмъ за десять лѣтъ тяжелаго труда земледѣльца и кожа рукъ, и оболочка души могутъ загрубѣть настолько, что взрослый серьезный человѣкъ попросту разсмѣется надъ страннымъ обязательствомъ, принятымъ на себя экзальтированнымъ юношей. Поступи Роландъ такъ, каждый разсудительный сосѣдъ одобритъ его безусловно, а еслибы и нашелся среди окружающихъ кто-нибудь, думающій иначе, то вѣдь не выскажетъ же онъ этого ему въ глаза, а съ самимъ собою, можетъ быть, будетъ возможно устроить такой компромиссъ, при которомъ будутъ и волки сыты, и овцы цѣлы...
   Постепенно улеглось на душѣ Роланда и безпокойство за покинутую семью. Отъ Иштвана письма приходили часто подъ условнымъ адресомъ. Дома всѣ были здоровы, а мать и бабушка, сверхъ всякаго ожиданія, терпѣливо сносили разлуку. Изъ писемъ брата узналъ онъ также, что совѣтница такъ и не вернулась къ мужу, а продолжаетъ проживать съ тѣмъ самымъ актеромъ, съ которымъ уѣхала изъ Пресбурга. И эта рана заживала мало-по-малу, пока, наконецъ, сердце Роланда не стало снова похожимъ на бѣлый листъ бумаги, на которомъ было достаточно мѣста для новыхъ письменъ.
   Тѣмъ временемъ, однако, становилось совершенно очевиднымъ, что молодая дѣвушка, около которой судьбѣ угодно было помѣстить Роланда, сильно подвергалась производимому имъ вліянію. Съ самаго водворенія Роланда въ Ланкадомбѣ, она совершенно перемѣнилась. Прежде веселая, шаловливая и даже вызывающая, теперь она стала робкой, почти трусливой, и уже начинала стыдиться, когда въ присутствіи Роланда кто-нибудь изъ гостей Топанди, разогрѣтыхъ виномъ, позволялъ себѣ самую невинную шутку на ея счетъ.
   А Роландъ... Роландъ по-прежнему глубоко сожалѣлъ объ ней.
   Однажды, послѣ необычно долгихъ занятій въ лабораторіи, гдѣ вмѣстѣ съ Топанди Роландъ работалъ надъ новополученнымъ оптическимъ приборомъ, между ними завязался, наконецъ, разговоръ о Ципрѣ.
   -- Неужели вы въ самомъ дѣлѣ, урамъ-батямъ, воспитали Ципру совсѣмъ безъ всякихъ знаній и даже безъ религіи? спросилъ Роландъ.
   -- Да, она не имѣетъ ни малѣйшаго понятія о религіи и не училась ровно ничему.
   -- Но, по крайней мѣрѣ, отчего не выучили вы ее хоть бы только простой грамотѣ?
   -- Грамотѣ? А потому, что это для нея совершенно лишнее. Видите ли: лѣтъ десять тому назадъ мнѣ встрѣтилась совершенно нагая цыганская дѣвочка, и мнѣ пришла въ голову сумасбродная мысль: выработать совершенно счастливое существо. Спрашиваю себя, что такое высшее счастье? Незнаніе. Еслибы у меня.былъ собственный ребенокъ, я бы сдѣлалъ съ нимъ то же самое. Тайна жизни заключается въ томъ, чтобы у человѣка былъ всегда хорошій сонъ, хорошій аппетитъ и доброе сердце. Какъ только я припомню себѣ всѣ тѣ мученія, которыя я перенесъ въ моей жизни, я вижу ясно, что всѣ они происходили отъ знанія, или, такъ или иначе, были связаны съ знаніемъ. Я мучился по цѣлымъ ночамъ надъ книгами въ то время, какъ мои служащіе съ наслажденіемъ храпѣли на своихъ постеляхъ. Я спрашиваю тебя, урамъ-öчемъ, какой толкъ вышелъ изъ всего этого? Во-первыхъ, я ничего не знаю, потому что то, что я раньше считалъ знаніемъ, меня лишь терзаетъ и мучитъ, а между тѣмъ я не обладаю и на-половину такимъ прекраснымъ здоровьемъ, какъ мои служащіе или работники. Вотъ я и захотѣлъ видѣть около себя хоть одно единственное существо, которое среди незнанія и полнаго довольства избѣжало бы тѣхъ изысканныхъ мученій, что найдены цивилизаціей для преслѣдованія бѣднаго рода человѣческаго, и что мы называемъ этической философіей. Вотъ почему Ципрѣ я не показывалъ даже азбуки.
   -- Ну, а идея о Небѣ?
   Топанди отодвинулся отъ инструмента, на которомъ работалъ, и сказалъ, пожавъ плечами:
   -- А ты, урамъ-öчемъ, вѣришь?
   Роландъ съ видимой неохотой отвернулся отъ негоэтопанди замѣтилъ это и пристально посмотрѣлъ на юношу,
   -- Молодъ ты еще, мой милый, а тебѣ уже кажется, что знаешь больше меня, старика.
   -- Странно мнѣ это, медленно, словно вынимая изъ себя слова, началъ Роландъ.-- Вы не вѣрите, вы, естествоиспытатель. Да неужели же не довольно одинъ разъ заглянуть въ микроскопъ, да одинъ разъ въ телескопъ, чтобы не склониться тутъ же предъ безконечностью Творца?..
   -- Ага, я тебя понимаю, прервалъ его старый атеистъ, оживившись и смотря ему прямо въ глаза.-- Обычный способъ доказательства: съ одной стороны міръ безконечно малаго, идущій безъ границъ въ одну сторону. Съ другой -- міръ безконечно большаго, разстилающійся во вселенную также безъ границъ -- и надъ всѣмъ этимъ одна Рука!
   Лицо Роланда прояснилось. Топанди какъ разъ продолжилъ его мысль.
   -- Слушай, урамъ-öчемъ, продолжалъ Топанди, вставъ съ мѣста и кладя обѣ руки на плечи юноши.-- Въ томъ, что ты говоришь, для меня нѣтъ ровно ничего новаго. Всѣ эти вещи я давно знаю, и при томъ гораздо лучше тебя. Повѣрь мнѣ, и я въ умиленіи преклоняюсь предъ этой дивной безконечностью направо и налѣво, и я отлично понимаю, что человѣкъ стоитъ какъ разъ посерединѣ между вонъ тѣми звѣздами на небесахъ и вонъ этимъ паразитнымъ червячкомъ, котораго мы вытащили изъ-подъ крыла у комара и разсматривали съ тобой въ микроскопъ. Да дѣло-то вотъ въ чемъ:.и комаръ, и его паразитъ были навѣрно убѣждены, что именно они-то и составляли центръ мірозданія. Я убѣжденъ, что этотъ комаръ, умирая, испускалъ точно такой же трагическій вопль и точно также взывалъ объ отомщеніи, какъ и триста спартанцевъ подъ Ѳермопилами.
   -- Нѣтъ, это не то. Трагедія комара -- это всего одинъ моментъ, исторія человѣка есть уже рядъ лѣтъ, исторія народа -- рядъ вѣковъ, а исторія всего человѣчества -- вѣчность.
   -- Погоди, погоди, такъ мы ни до чего не договоримся. Пропустимъ все лишнее, то, что мы оба давно уже знаемъ. Ты вѣришь, что всѣмъ руководитъ Провидѣніе. Ну такъ вотъ, всмотрѣвшись въ его заботу о насъ, я вижу, что до насъ, людей, ему ровно столько же дѣла, какъ и до комара, попавшаго подъ мои щипчики.
   -- Урамъ-батямъ, я молодъ, положимъ, но въ моей жизни я перенесъ такіе удары, передъ которыми можетъ быть не устоялъ бы и человѣкъ старше меня лѣтами. И вотъ эти удары не только не пошатнули, но, наоборотъ, только укрѣпили мою вѣру.
   -- Ну, а меня сдѣлали скептикомъ не личныя несчастія, сказалъ Топанди. Моя жизнь была безъ ударовъ и трагедій. Однако еслибы венгерскую землю дѣлили пропорціонально возносимыхъ нами молитвъ, я увѣренъ, что мнѣ не досталось бы ни клочка. Но если я утратилъ вѣру и сталъ скептикомъ, знаешь, что натолкнуло меня на эту дорогу? Мерзавцы и атеисты! Вездѣ готовъ я согласиться, что Провидѣніе существуетъ, и готовъ видѣть его руку, но здѣсь отказываюсь. Вѣрь мнѣ, голубчикъ, что не будь я такъ плотно окруженъ ими, я, можетъ быть, и не сталъ бы задумываться надъ ихъ ролью и не пересталъ бы вѣрить; но, всмотрѣвшись въ нихъ, я пришелъ къ тому выводу, что все атеисты, что изъ тысячи людей едва-ли найдется кто-нибудь одинъ, который бы относился къ Провидѣнію иначе, чѣмъ мужики относятся къ богатому землевладѣльцу, то-есть считаютъ его обязаннымъ выручать ихъ и давать имъ взаймы безъ конца и затѣмъ совершенно забываютъ о расплатѣ. Укажи мнѣ изъ милліона хоть одного, который въ той или другой степени не относился бы къ Провидѣнію чисто по-коммерчески?
   -- Для торжества вѣры и этого одного на милліонъ совершенно достаточно.
   -- Одного? Ужь не думаешь ли ты быть этимъ однимъ?
   -- А почему бы и не я? спросилъ Роландъ удивленно.
   -- А потому, что поживи ты подольше со мной, ты станешь совершенно такимъ же невѣрующимъ, какъ я.
   Роландъ улыбнулся.
   -- Ахъ ты, богобоязненный юноша, не торжествуй раньше времени и знай только одно, что не я испорчу тебя и не сдѣлаю невѣрующимъ. Я, положимъ, невоздерженъ на языкъ, но кощунства ты отъ меня не услышишь. Переработаютъ твои убѣжденія другіе изъ иной породы.
   -- Это кто же, Шарвельди?
   -- Да хоть бы тотъ же Шарвельди! Всмотрись-ка ты въ него хорошенько да оцѣни всѣ его слова и поступки, и ты непремѣнно скажешь со мной: если только такой дорогой можно попасть въ рай, то я предпочитаю остаться дома.
   -- Я этого Шарвельди совсѣмъ не знаю, сказалъ Роландъ.
   -- Это, мой милый, мерзавецъ, обманывающій всѣхъ по очереди, негодяй, который, бы вытащилъ или выколупалъ даже глаза у дѣтей, еслибы они неосторожно заснули у него по сосѣдству.
   -- Однако вы его таки ненавидите!..
   -- Да я его ненавижу и эту ненависть считаю лучшей стороной моего сердца, или ума, какъ тамъ знаешь.
   -- Только потому, что онъ набоженъ? Да вѣдь по нынѣшнимъ временамъ необходимо имѣть порядочную долю мужества. чтобы открыто заявлять себя вѣрующимъ передъ нашимъ насквозь пропитаннымъ скептицизмомъ поколѣніемъ. Потомъ, можетъ быть, онъ и дурный человѣкъ, но причемъ тутъ вѣра или невѣріе? Знаете, мнѣ любопытно бы попробовать защитить передъ вами этого человѣка!
   -- Ахъ, вотъ какъ? Превосходно! Сейчасъ мы увидимъ, хватитъ ли у тебя духу его защищать. Подвинь свое кресло, сядь и слушай. Я буду, какъ это говорится? Advocatus diaboli и разскажу тебѣ одну исторійку изъ жизни этого человѣка. Предупреждаю тебя, что лично я здѣсь ничуть не заинтересованъ, такъ какъ игралъ роль только простаго свидѣтеля. Меня Шарвельди никогда и ничѣмъ не оскорбилъ, да и не могъ оскорбить. Ну, подвигайся же ко мнѣ, урамъ-öчемъ!
   Роландъ поправилъ огонь въ каминѣ и погасилъ газовую горѣлку, такъ что лабораторія осталась лишь освѣщенной догорающими головнями въ каминѣ, да робкими лучами восходящаго мѣсяца. Затѣмъ онъ усѣлся противъ Топанди на плетеномъ креслѣ, и послѣдній началъ:
   -- Былъ у меня въ молодости родственникъ и большой другъ, съ которымъ вмѣстѣ поступили мы въ школу и, не разлучаясь, прошли ее всю. Мой родственникъ былъ постоянно первымъ ученикомъ, а я вторымъ. Иногда между нами въ качествѣ несносной перегородки втирался этотъ самый Шарвельди, который и тогда уже былъ большимъ мерзавцемъ, такъ какъ занимался шпіонствомъ и доносами. Нѣсколько разъ и притомъ всегда подлымъ манеромъ, удавалось ему обогнать меня. Ты знаешь, какое значеніе придается этому въ школѣ. Я и тогда имѣлъ за мой языкъ дурную репутацію, что конечно сильно вредило мнѣ въ глазахъ школьнаго начальства. Этому мнѣнію я впрочемъ обязанъ въ значительной степени все тому же Шарвельди. Когда наступили наполеоновскія войны, наша школа была закрыта, и насъ обоихъ послали въ Гейдельбергъ. Поистинѣ чортъ понесъ за нами и Шервёльди. Его родители были ужасно тщеславные люди. Они во всемъ копировали своихъ болѣе богатыхъ сосѣдей, и вотъ почему ихъ сынъ не отставалъ отъ насъ ни на шагъ.
   -- Но вы мнѣ еще не сказали, урамъ-батямъ, имя вашего друга, прервалъ Роландъ, слушавшій съ большимъ вниманіемъ.
   -- Ахъ да!.. Но зачѣмъ тутъ имя? Онъ былъ моимъ другомъ и родственникомъ, довольно этого. Впрочемъ, чтобы ты не подумалъ, что я разсказываю тебѣ выдуманную исторію, я тебѣ пожалуй назову его. Это былъ Аронфи Кальманъ...
   Роландъ почувствовалъ во всѣхъ нервахъ электрическое сотрясеніе, такъ какъ это было имя его покойнаго отца. Его сердце забилось быстрѣе, и передъ нимъ мелькнули въ туманѣ двери семейнаго склепа, страшную тайну котораго онъ такъ долго и напрасно стремился разгадать.
   -- Никогда въ жизни не видалъ я болѣе рыцарственной фигуры, благороднѣйшей души и пламеннѣйшаго сердца, чѣмъ было у него, продолжалъ Топанди. Я любилъ его и удивлялся ему не потому, что онъ былъ мнѣ родственникъ, но потому, что видѣлъ въ немъ идеалъ молодаго человѣка. Мы дѣлились съ нимъ каждой мыслью, и эта духовная близость создала между нами крѣпчайшую дружескую связь, такую связь, какая не разрывается до глубокой старости.
   "Въ то время въ Европѣ начиналась какъ разъ эпоха новыхъ либеральныхъ идей, производившихъ впечатлѣніе особенно на нѣжные умы молодежи. Старая міровая философія перестраивалась сверху до низу, старыя понятія сталкивались съ новыми повсюду и въ частной, и въ общественной жизни. Все это дѣлало нашу дѣтскую привязанность еще болѣе тѣсной.
   "Уже два года были мы въ университетѣ. Время проходило бурно и весело. Мы были почти нераздѣльны: вмѣстѣ жили, имѣли общую кассу, вмѣстѣ дрались и бражничали. Вмѣстѣ даже сидѣли подъ арестомъ, что случалось таки частенько. Съ Шарвельди встрѣчались мы очень рѣдко и, признаюсь тебѣ, сторонились отъ него, особенно Аронфи, который не могъ выносить его присутствія, глубоко презиралъ его и называлъ неиначе, какъ гадиной. Но вѣдь университетъ не гимназія, и связь между студентами тамъ далеко не такъ сильна.
   "Какъ разъ въ самый разгаръ наполеоновскихъ войнъ пришла нѣкоторымъ изъ насъ мысль издавать періодическій журналъ, редактируемый самими студентами".
   Роландъ началъ слушать съ удвоеннымъ вниманіемъ. Топанди продолжалъ:
   -- Разумѣется, въ нашемъ журналѣ не было ровно ничего опаснаго, или противнаго идеѣ государства, или общественному порядку. Мы просто пародировали фарисейскую "Augsburger Allgemeine Zeitung". То, что она провозглашала съ великимъ паѳосомъ, мы передѣлывали на шутливый тонъ, причемъ получались пресмѣшныя вещи. Однако, наше литературное предпріятіе продолжалось недолго и кончилось тѣмъ, что нѣсколькимъ студентамъ, намъ съ Кальманомъ въ томъ числѣ, было приказано выѣхать изъ Гейдельберга.
   "Для меня, положимъ, это было рѣшительно все равно. Меня такъ окормили страшными количествами трансцедентальныхъ наукъ, я такъ былъ отравленъ всякими философскими умозрѣніями, что жестоко тосковалъ по родной деревнѣ и съ удовольствіемъ очутился бы въ обществѣ нашего сельскаго кантора, который и до сихъ поръ совершенно увѣренъ, что проглотилъ всю ученую премудрость.
   "Намъ дали сроку только два дня, чтобы уложиться и свести счеты съ филистерами. Въ эти два дня я только два раза видѣлся съ Аронфи. Утромъ въ первый день онъ былъ страшно взволнованъ и сказалъ мнѣ:
   "-- Я поймалъ того, кто насъ выдалъ и донесъ на насъ. Если я не вернусь, ты долженъ за меня сдѣлать то, что мнѣ не удалось, именно истребить съ лица земли гадину, осрамившую насъ, мадьяръ. Не думай пожалуйста, что я прошу отомстить за мою смерть, если суждено этому быть. Лично за себя я не сталъ бы мстить этому негодяю, но его шпіонство -- это позоръ для всей нашей родины, и поэтому пока здѣсь останется хотя одинъ венгръ, его обязанность убить Шарвельди, чтобы показать передъ цѣлымъ свѣтомъ, что мы презираемъ измѣнниковъ.
   "Я обѣщалъ Кальману исполнить его желаніе и тутъ же спросилъ его, почему онъ не выбралъ меня секундантомъ? Онъ отвѣчалъ, что я также заинтересованъ въ этомъ дѣлѣ, какъ и онъ, коль скоро замѣню его послѣ смерти.
   "На другой день вечеромъ Аронфи вернулся домой грустный, словно убитый, и едва отвѣчалъ на мои разспросы. Наконецъ, когда я съ безпокойствомъ сталъ допытываться, что съ нимъ случилось и ужь не убилъ ли онъ случайно противника, Кальманъ отвѣчалъ, что дѣйствительно убилъ человѣка, не Шарвельди, прибавилъ онъ, а совсѣмъ, совсѣмъ другаго".
   -- Кого же? съ живостью спросилъ Роландъ.
   -- Пожалуйста не перебивай меня, узнаешь все по порядку, коротко отвѣчалъ Топанди и продолжалъ:
   "Съ этого самаго дня мой Кальманъ совершенно перемѣнился.
   "Живой весельчакъ-юноша сталъ вдругъ серьезнымъ, молчаливымъ, я бы даже сказалъ мрачнымъ. Онъ началъ прятаться отъ людей и, какъ я замѣтилъ, главнымъ образомъ отъ меня. Мнѣ казалось, что я догадывался опричинѣ. Онъ убилъ человѣка и, хоть это была дуэль, но его мучаютъ упреки совѣсти. У него не хватаетъ хладнокровія, чтобы справиться съ тяжелымъ воспоминаніемъ. Другіе гордятся подобными дѣлами и боятся развѣ лишь властей. Сердце Кальмана было совсѣмъ иное, но все-таки я думалъ, что время его излѣчитъ. Переболѣетъ и забудетъ. Между тѣмъ, Кальманъ, несмотря на долгое время, не излѣчивался. Мы встрѣчались съ нимъ позднѣе нѣсколько разъ, но я видѣлъ, что его сердце продолжаетъ оставаться для меня запертымъ, а самъ онъ сторонится и избѣгаетъ меня, и съ грустью на душѣ пересталъ искать встрѣчи съ нимъ.
   "Я забылъ тебѣ передать, что, вернувшись изъ заграницы, Кальманъ женился. Еще раньше Гейдельберга онъ уже былъ обрученъ съ очень красивой, милой, доброй дѣвушкой. Они крѣпко любили другъ друга и были еще друзьями дѣтства. Говорили, будто бы, возвратясь изъ университета, Аронфи хотѣлъ уклониться отъ женитьбы, но молодая дѣвушка любила слишкомъ сильно и не допустила этого. Кальманъ женился и остался все такимъ же мрачнымъ, какъ и до свадьбы. Черезъ годъ у него родился сынъ, а черезъ нѣсколько лѣтъ другой. Я слышалъ, что оба они отличные ребята, но и ихъ присутствіе не излѣчило душевнаго горя отца. Черезъ нѣсколько недѣль послѣ свадьбы, онъ пошелъ добровольцемъ въ армію и дрался такъ, какъ будто нарочно искалъ смерти. Затѣмъ каждое извѣстіе, которое доходило до меня о немъ, только укрѣпляло во мнѣ мысль, что бѣдный Аронфи страдаетъ какой-то непонятной душевной болѣзнію".
   -- Но какже все-таки назывался тотъ, кого онъ убилъ? снова прервалъ Роландъ съ лихорадочнымъ нетерпѣніемъ.
   -- Я уже сказалъ тебѣ, будь терпѣливъ и не прерывай! Однажды,-- это было уже черезъ двѣнадцать лѣтъ по выѣздѣ изъ Гейдельберга, я получилъ оттуда чрезъ полицію пакетъ съ бумагами при увѣдомленіи, что эти бумаги поручилъ мнѣ передать въ своемъ духовномъ завѣщаніи нѣкій докторъ Штоппельфельдъ.
   "Штоппельфельдъ, Штоппельфельдъ! Я долго ломалъ себѣ голову, что это за птица? Наконецъ я припомнилъ, что вмѣстѣ съ нами ходилъ на курсы высокій блондинъ-медикъ, извѣстный въ свое время, какъ старинный буршъ, страшный драчунъ и крѣпчайшій пьяница во всемъ Гейдельбергѣ. Если мнѣ не измѣняетъ память, мы нѣсколько разъ пьянствовали съ нимъ въ студенческой кнайпѣ и, кажется, дрались разъ на старыхъ тупыхъ рапирахъ. Я разорвалъ конвертъ и нашелъ длинное адресованное на мое имя письмо. Оно у меня цѣло, но искать его я теперь не буду. Я его такъ много разъ читалъ, что знаю почти на память.
   "Вотъ что онъ приблизительно писалъ:
   "Ты еще помнишь, конечно, уважаемый коллега, что наканунѣ выѣзда изъ Гейдельберга нашъ товарищъ Коломанъ Аронфи искалъ секундантовъ для одного дѣла чести? Случайно первымъ попался я и, разумѣется, принялъ предложеніе, спросивъ только о противникѣ и о причинѣ дуэли. Такъ какъ ты, коллега, знаешь всѣ обстоятельства подробно и такъ какъ Аронфи одновременно объяснилъ мнѣ, что въ случаѣ его смерти ты будешь продолжать дуэль за него, то я и опускаю эти подробности. Тотчасъ же послѣ разговора съ Аронфи я пошелъ къ вызванному. Мы считали его всѣ за каналью и труса, а потому я сообщилъ ему безъ дальнихъ околичностей, что онъ долженъ или драться, или оставить университетъ. Сверхъ всякаго моего ожиданія онъ вовсе не отговаривался, а только заявилъ, что по своему слабому тѣлосложенію, близорукости и неумѣнью драться ни на чемъ, онъ выбираетъ американскую дуэль".
   Здѣсь Топанди остановился и, мелькомъ взглянувъ на Роланда, увидалъ страшную перемѣну въ его лицѣ. Но онъ приписалъ ее то гаснувшему, то разгоравшемуся пламени камина и спокойно продолжалъ разсказъ.
   Въ нашемъ университетѣ былъ тогда въ модѣ этотъ безобразный способъ поединка, при которомъ два противника кидали жребій, причемъ тотъ изъ нихъ, котораго имя выпадало, обязывался застрѣлиться въ теченіе извѣстнаго, заранѣе опредѣленнаго времени. Какое безуміе! Я уже и тогда былъ настолько не глупъ, что никогда бы не согласился на подобный поединокъ, еслибы былъ секундантомъ Кальмана. Штоппельфельдъ былъ того же мнѣнія; но такъ какъ убѣдить другихъ не всегда легко, то онъ хотѣлъ лишь по возможности умѣрить опасность и, являясь секундантомъ въ поединкѣ, старался заставить противниковъ назначить какъ можно болѣе длинный срокъ. Онъ отлично понималъ, что время лучшій врачъ и дѣлаетъ иногда друзьями заклятыхъ враговъ. Обладатель счастливаго жребія станетъ великодушнымъ и перестанетъ желать смерти противника, а побѣжденный растолстѣетъ и забудетъ объ обязательствѣ, данномъ въ юношескіе годы. Штоппельфельдъ такъ и сдѣлалъ. Онъ назначилъ шестнадцатилѣтній срокъ. Разсчитывалъ онъ такъ: въ теченіе шестнадцати лѣтъ подлый доносчикъ будетъ имѣть достаточно шансовъ попасть на висѣлицу, а благородный рыцарскаго характера юноша успѣетъ набраться хладнокровія и оцѣнить жизнь.
   "Сначала, какъ писалъ мнѣ Штоппельфельдъ, Аронфи ничего не хотѣлъ слушать. Онъ повторялъ лишь одно: стрѣляться теперь или никогда, но въ концѣ концовъ долженъ былъ уступить обоимъ секундантамъ. Написали два билетика, и жребій палъ на Аронфи."
   Роландъ смотрѣлъ на разсказчика дикимъ взглядомъ. Онъ весь обратился въ слухъ, и казалось, что никакое явленіе внѣшняго міра уже не можетъ его отвлечь отъ страшной семейной хроники, напрягавшей всѣ его нервы.
   "Вынутый билетикъ, продолжалъ Топанди, былъ по обычаю переданъ Шарвельди; у него въ рукахъ было право надъ жизнью и смертью Аронфи, и еслибы послѣдній вздумалъ черезъ шестнадцать лѣтъ уклониться отъ страшной обязанности, онъ могъ напомнить ему, какого рода залогъ находится у него въ рукахъ.
   "Сначала Штоппельфельдъ старался увѣрить себя, что и противники, и онъ самъ забудутъ въ концѣ концовъ объ этомъ юношескомъ дурачествѣ, но ошибся. Дѣло Аронфи камнемъ лежало у него на совѣсти, напоминало о себѣ безпрерывно и мучило его даже на смертномъ одрѣ. Наведенныя черезъ посредство знакомыхъ въ Венгріи справки только усиливали это безпокойство. Больше всего пугала его гордость Аронфи, и хотя самоубійство есть страшное безуміе особенно для того, кто счастливъ и спокоенъ, но гордое сердце предпочтетъ всегда, чтобы червь точилъ тѣло, а не душу, и не перенесетъ мысли, что тотъ негодяй, котораго человѣкъ презиралъ вчера, будетъ завтра имѣть право презирать его самого. Онъ скорѣе умретъ, чѣмъ унизится! Пусть это будетъ самое послѣднее безуміе, но въ логикѣ и послѣдовательности этому разсужденію отказать нельзя".
   На лбу у Роланда выступилъ холодный потъ. Топанди разсказывалъ дальше, какъ Штоппельфельдъ заболѣлъ и какъ, зная, въ качествѣ врача, что долженъ умереть, терзался и мучился этимъ дѣломъ. Еслибы только онъ могъ подняться съ постели и пуститься въ дорогу, онъ сейчасъ же отправился бы къ Шарвельди, чтобы заставить его примириться съ Аронфи и мирно уладить дѣло. Но это уже было невозможно! На немъ самомъ тяготѣлъ смертный приговоръ и притомъ безапелляціонный. Онъ умиралъ въ чахоткѣ. Можетъ быть въ предсмертный часъ онъ понялъ истинную цѣну человѣческой жизни, ибо именно мысль о томъ, что онъ когда-то приложилъ руку къ акту, вычеркивающему человѣка изъ списка живыхъ, отравляла его послѣднія минуты. Въ такомъ состояніи онъ рѣшилъ обратиться къ соотечественнику и товарищу Аронфи Кальмана, и вотъ когда Топанди получилъ письмо, умолявшее его отправиться къ Шарвельди и устроить такъ, чтобы онъ отрекся отъ своихъ правъ на жизнь Кальмана.
   -- Штоппельфельдъ заклиналъ меня самыми священными для человѣка вещами, говорилъ взволнованный Топанди, исполнить его порученіе. Онъ тоже зналъ, что Шарвельди славится своей набожностью, и именно на этомъ обстоятельствѣ основывалъ всѣ свои надежды.
   Доводя разсказъ до этого мѣста, Топанди всталъ, подошелъ къ окну и отворилъ его на обѣ половинки, такъ какъ въ комнатѣ было душно. Блѣдный свѣтъ мѣсяца освѣтилъ блѣдное лицо Роланда.
   Топанди, стоя у окна, разсказывалъ дальше и дальше. Онъ былъ слишкомъ взволнованъ и сидя говорить не могъ. Казалось кромѣ того, что теперь онъ говоритъ уже не для одного Роланда, но желаетъ, чтобы его слышали и молчаливое небо, и удивленный мѣсяцъ и дрожащія звѣзды, словомъ -- вся природа, весь міръ...
   Прочитавъ письмо Штоппельфельда, онъ тотчасъ же побѣжалъ къ человѣку, котораго порога онъ никогда раньше не переступалъ и съ которымъ никогда не кланялся при встрѣчѣ.
   -- А теперь, говорилъ Топанди, задыхаясь отъ волненія, я побѣжалъ къ нему, сдѣлавъ дружеское и сердечное выраженіе лица. Я подошелъ къ нему первый и подалъ ему руку, прося, чтобы онъ забылъ все дурное, что было между нами. Я прославлялъ его набожность и добродѣтель, говорилъ ему, что искренно прошу у него прощенія за всѣ непріятности, какія ему сдѣлалъ, и готовъ дать удовлетвореніе, какое онъ только пожелаетъ. Онъ принялъ меня и мои слова съ сокрушеніемъ истиннаго христіанина, клялся Богомъ и своимъ душевнымъ спасеніемъ, что не питаетъ ко мнѣ ни малѣйшаго злаго чувства, но что наоборотъ онъ мнѣ благодаренъ за многое, за добрый примѣръ и вліяніе въ дѣтскіе и учебные годы.
   "Это вліяніе, увѣрялъ онъ, помогло ему исправить много прирожденныхъ недостатковъ характера. Была минута, когда я повѣрилъ ему и приступилъ къ изложенію цѣли моего прибытія. Я говорилъ ему о священной обязанности относительно школьнаго товарища и закончилъ просьбой прочитать письмо, полученное изъ Гейдельберга.
   "Шарвельди внимательно читалъ, а я слѣдилъ за выраженіемъ его лица. Его ни на минуту не покидало обычное, сладко спокойное, стереотипное выраженіе, припоминая которое, я до сихъ поръ дрожу отъ гнѣва и негодованія. Когда Шарвельди кончилъ, онъ хладнокровно сложилъ письмо, подалъ его мнѣ и сказалъ:
   "-- Вы, разумѣется, сразу же догадались, что этотъ несчастный, написавшій это письмо, былъ, очевидно, сумасшедшій?
   "-- Сумасшедшій? спросилъ я въ изумленіи.
   "-- Безъ малѣйшаго сомнѣнія, отвѣчалъ Шварвёльди; самъ же онъ пишетъ, что страдаетъ нервами, что его мучатъ видѣнія и разные призраки. Вся эта исторія кажется мнѣ попросту плодомъ его разстроеннаго воображенія. Никогда въ жизни я не имѣлъ съ нашимъ другомъ, Аронфи, ни одного недоразумѣнія, которое привело бы къ дуэли, особенно въ варварской, не христіанской формѣ. Повторяю, все, что здѣсь написано, есть просто результатъ разстроеннаго воображенія. Но еслибъ даже въ лѣта неразумной молодости и могло бы случиться со мной что-нибудь подобное, прибавилъ онъ мягко,-- я бы, конечно, давнымъ-давно простилъ всякое оскорбленіе, какъ этому учитъ законъ Христовъ.
   "Его слова ничуть меня однако не успокоили. Я чувствовалъ, что и прежній, и нынѣшній Шарвельди одно и то же, то-есть негодяй и мерзавецъ. Мнѣ хотѣлось во что бы ни стало кончить дѣло моего друга въ его пользу, и я далъ себѣ слово не дать вывернуться этой хитрой бестіи. Я сказалъ ему, что въ свое время и мнѣ было извѣстно о его дуэли съ Кальманомъ. Разсказалъ также, какое обязательство возложилъ на меня Аронфи, а именно замѣнить его послѣ его смерти и продолжать поединокъ. Я напомнилъ ему, что кромѣ американской дуэли можетъ быть еще и венгерская дуэль, при которой противникъ будетъ до тѣхъ поръ втыкать въ тѣло другаго булавку за булавкой, пока тотъ не испуститъ духа. Я сказалъ ему, что вмѣсто рыцарственнаго и безумно благороднаго Аронфи Кальмана, онъ будетъ имѣть дѣло съ язычески озлобленнымъ и язычески мстительнымъ человѣкомъ, который, какъ его ближайшій сосѣдъ, знаетъ отлично всѣ его слабыя стороны. Шарвельди призывалъ въ свидѣтели Бога и всѣхъ святыхъ, что я оскорбляю его понапрасну. Онъ клялся, что у него дѣйствительно было столкновеніе съ Аронфи Кальманомъ, но что недоразумѣніе было покончено тутъ же и безъ всякихъ послѣдствій.
   "Шарвельди говорилъ такъ спокойно, такимъ увѣреннымъ тономъ, что я былъ почти готовъ ему повѣрить. Я думалъ, что Штоппельфельдъ могъ не знать, чѣмъ кончилось дѣло между двумя противниками послѣ того, какъ онъ съ ними разстался. Шарвельди могъ сейчасъ же послѣ поединка освободить Кальмана отъ его ужаснаго обязательства и подарить ему жизнь. Но въ такомъ случаѣ, что значили слова Кальмана, которыми онъ отвѣчалъ на мой вопросъ объ его угнетенномъ настроеніи: "я убилъ человѣка?" Если онъ не убилъ Шарвельди, то кого же?
   "Или это могло имѣть то значеніе, что принять милость отъ противника было равносильно смертному приговору? Это легко могло быть, такъ какъ мой кузенъ былъ чрезвычайно гордъ, и всякое униженіе передъ презираемымъ человѣкомъ было для него равносильно смерти...
   "Я все еще, впрочемъ, хотѣлъ бороться съ Шарвельди и не рѣшался вѣрить ему сразу. Я молчалъ въ задумчивости, когда этотъ мерзавецъ пододвинулся ко мнѣ поближе и прошепталъ вкрадчивымъ тономъ:
   "-- Какъ кажется, есть еще одно обстоятельство, которое повліяло не мало на настроеніе духа нашего товарища. Вы слышали, что, вернувшись домой, онъ колебался жениться, хотя предложеніе уже было сдѣлано раньше и принято? Положимъ, что онъ очень любилъ свою невѣсту, но, должно быть, въ его отсутствіе что-нибудь произошло! Впрочемъ, въ подобныхъ вещахъ пусть судитъ Богъ!.. Онъ женился и затѣмъ чуть не на другой же день, какъ сумасшедшій, бросился въ армію и провелъ тамъ всю французскую кампанію. Вернувшись домой, онъ живетъ съ женой, кажется, хорошо, но надо думать, что въ его сердцѣ остался червякъ, который его и грызетъ".
   Счастье, что огонь въ каминѣ погасъ, счастье, что пробѣгавшая тучка закрыла неожиданно ясный дискъ мѣсяца, а въ особенности счастье, что старый магнатъ, совершенно углубившись въ свой разсказъ и взволнованный навѣянными имъ горькими чувствами, не смотрѣлъ на своего слушателя, иначе Роландъ не удержался бы и выдалъ себя. Онъ переживалъ такую страшную душевную муку, какой не испытывалъ еще никогда въ жизни; красивое лицо его было блѣдно, какъ у мертвеца, и совершенно искажено страданіемъ.
   Топанди продолжалъ:
   "Впрочемъ, и это могло быть!.. Сколько красивыхъ женщинъ умѣютъ впустить такого червяка въ сердце любящаго мужчины и какъ мало такихъ, которыя умѣли бы воздержаться отъ легкомысленной игры въ любовь во время долгаго отсутствія того, кто состоитъ оффиціально ихъ женихомъ, а, можетъ быть и мужемъ! Много я видѣлъ подобныхъ вещей на свѣтѣ, жизнь познакомила меня съ женщинами, и я могъ повѣрить Шарвельди, особенно зная Кальмана. Твердый, какъ сталь, въ другихъ случаяхъ, съ женщинами онъ былъ мягокъ, какъ воскъ; притомъ же я зналъ, что онъ обожаетъ свою невѣсту. Онъ могъ примириться ради ея слезъ, а потомъ всю жизнь носить въ сердцѣ сомнѣніе и отравлять себѣ жизнь подозрѣніями".
   Топанди смолкъ на минуту, какъ бы измученный тяжелыми воспоминаніями, угнетавшими его, но вскорѣ началъ снова:
   "Могло и это быть. Я былъ обманутъ и въ концѣ повѣрилъ словамъ негодяя. Но все-таки голосъ обязанности вопіялъ во мнѣ, чтобы я не останавливался на этомъ и велъ дѣло дальше. Мать Аронфи Кальмана была замѣчательною, рѣдкою женщиной; я хотѣлъ поговорить съ ней наединѣ и разсказать ей о томъ безпокойствѣ, которое меня угнетало. Мнѣ удалось это сдѣлать. Я говорилъ съ нею съ глазу на глазъ, прочиталъ ей письмо Штоппельфельда, разсказалъ все, что зналъ самъ про столкновеніё ея сына съ Шарвельди. Бѣдная женщина блѣднѣла, слушая меня, но я зналъ, что это отличная мать съ мужественнымъ сердцемъ, и мнѣ хотѣлось ея материнскую заботливость и чуткость поставить на стражѣ около Кальмана. Но и это не было еще для меня успокоеніемъ, хотя больше сдѣлать я уже буквально ничего не могъ. Повѣривъ на минуту словамъ Шарвельди, я скоро опять началъ сомнѣваться со всей силой. Я зналъ, что этотъ человѣкъ лгалъ, онъ могъ солгать и теперь. Я задавалъ себѣ невыразимо мучительный вопросъ: неужели все это ложь? Никто, кромѣ Аронфи, не могъ разрѣшить этой загадки, но развѣ же мыслимо было спросить у него?
   "Если то, что писалъ Штоппельфельдъ передъ смертью, было вѣрно, то Кальману оставалось жить еще четыре года, такъ какъ съ нашего возвращенія изъ Гейдельберга прошло двѣнадцать лѣтъ. Я хорошо помнилъ день нашего выѣзда. Это былъ срокъ, съ котораго и Кальману приходилось считать шестнадцать лѣтъ. Я сталъ подчеркивать въ календарѣ этотъ день краснымъ карандашомъ. На пятый день послѣ шестнадцатой годовщины я получилъ извѣстіе, что Аронфи Кальманъ умеръ. Онъ застрѣлился ночью".
   Разсказчикъ умолкъ и, опустивъ руки, отвернулся, и смотрѣлъ въ глубину темной ночи. Въ комнатѣ было совершенно тихо, и только маятникъ старинныхъ большихъ часовъ глухо отсчитывалъ секунды.
   Топанди слегка отвернулся отъ окна.
   -- Ну-съ, премудрый молодой человѣкъ,-- сказалъ онъ съ горькой ироніей въ голосѣ,-- неугодно ли послушать теперь, какъ этотъ человѣкъ, зарѣзавшій того прекраснаго, добраго, благороднаго человѣка, постится и молится, и какъ толпа чтитъ его, называетъ набожнымъ, смотритъ на него, какъ на святаго. И кто знаетъ, можетъ быть монахи канонизуютъ его современенъ, формально докажутъ, что онъ былъ святой, будутъ ему молиться и крестить его именемъ дѣтей. А того, высочайшую и благороднѣйшую душу, которую я когда-либо зналъ на землѣ, будутъ считать безбожникомъ, возмутившимся противъ воли Создателя и въ послѣднюю минуту жизни вмѣсто раскаянья во грѣхахъ совершившаго самый тяжкій грѣхъ...
   -- Да, да! Шарвельди Непомуценъ -- это добродѣтель. Аронфи Кальманъ -- нѣтъ! О еслибы этотъ человѣкъ могъ тогда попасть въ мои руки, я бы навѣрно носилъ уже теперь кандалы на рукахъ и на ногахъ, такъ какъ я зарѣзалъ бы его, изрубилъ бы его на куски или нѣтъ, нѣтъ! Съ него живаго нарѣзалъ бы ремней. Ужь я бъ дѣйствительно сдѣлалъ его мученикомъ, патрономъ всѣхъ трусовъ, боящихся смерти... Но онъ удралъ отъ меня, онъ уѣхалъ заграницу съ филантропическими цѣлями.
   Изъ глубины темной комнаты не отозвался никто, не послѣдовало никакого отвѣта. А Топанди было нужно услыхать чей-нибудь голосъ, такъ тяжело и горько было ему оставаться съ самимъ собой. Онъ отошелъ отъ окна и сдѣлалъ нѣсколько шаговъ въ глубину:
   -- Ну-съ, повторилъ онъ, не по лѣтамъ умникъ, отвѣть же мнѣ теперь! Ну-ка дай отвѣтъ.
   Но въ комнатѣ по-прежнему царило молчаніе. Роландъ лежалъ безъ чувствъ, вытянувшись въ креслѣ, неподвижный, какъ изваяніе.
   Мѣсяцъ, выплывшій изъ-за тучъ и остановившійся на чистомъ небѣ, обливалъ его побѣлѣвшее лицо своимъ серебрянымъ свѣтомъ.
   -- Эй, кто тамъ есть?-- крикнулъ Топанди, сюда, живѣй!
   Конецъ второй части.
   

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

I.

   Прошло восемь лѣтъ.
   Изъ юноши, зарывшагося въ глухой венгерской деревушкѣ, вышелъ красивый взрослый мужчина, съ окладистой бородой. Мало кто изъ. прежнихъ знакомыхъ узналъ бы его теперь, да и онъ самъ совершенно отвыкъ отъ своего прежняго имени.
   Въ домѣ у Топанди все шло по-старому: Ципра была повелительницей всѣхъ и предсѣдала за столомъ; Роландъ велъ хозяйство, жилъ въ замкѣ и былъ друженъ со всѣми сосѣдями и гостями Топанди: ѣлъ, пилъ и охотился вмѣстѣ съ ними.
   Ѣилъ, пилъ и охотился!
   А что же дѣлать больше человѣку, у котораго не осталось никакой цѣли въ жизни?
   Наединѣ онъ обходился съ Ципрой какъ братъ съ сестрой, при людяхъ титуловалъ ее: "nagysäd", то-есть "сударыня".
   Однажды за ужиномъ Топанди сказалъ, обращаясь къ нимъ:
   -- Дѣти мои, васъ теперь у меня двое, а скоро будетъ трое. На этихъ дняхъ пріѣдетъ сюда одна барышня. Былъ у меня нѣкій дорогой родственникъ, такой дорогой, что мы съ нимъ всю жизнь почти не видались и не сказали за все время, кажется, и десяти словъ. Вотъ этого родственника наконецъ взялъ чортъ. Сегодня утромъ я получилъ отъ дочери покойнаго раздирательное письмо, впрочемъ, написанное чрезвычайно элегантно, въ безукоризненномъ стилѣ и, разумѣется, съ точки зрѣнія орѳографіи -- неуязвимое. Барышня эта пишетъ, что тотчасъ же послѣ смерти отца, цѣлая стая разбойниковъ, не знающихъ ни Бога, ни совѣсти, которыхъ на крючкотворскомъ языкѣ называютъ кредиторами, произвела нападеніе на ихъ домъ. Опечатали все, наложили арестъ на все, даже на ея рояль. Пустили съ аукціона даже картинки, рисованныя ею собственноручно, и любимый ея альбомъ, въ которомъ множество извѣстныхъ и знаменитыхъ людей понаписали столько глупостей и лжи, сколько могло помѣститься. Все это продали безъ милосердія, причемъ альбомъ ради его металлической обложки, купилъ за десять крейцеровъ какой-то ничтожный табачный торговецъ. Несчастная барышня находилась до сихъ поръ у монахинь въ пансіонѣ, но оставаться ей и тамъ нельзя, такъ какъ она задолжала за полтора полугодія. Такимъ образомъ, она покинута всѣми и кромѣ маленькаго зонтика не имѣетъ никакого крова надъ головой. Положимъ, гдѣ-то у ней есть мать, но по многимъ основательнымъ причинамъ жить съ нею молодой дѣвушкѣ не подобаетъ. Обращалась она ко всѣмъ по очереди роднымъ и знакомымъ, но увы! Эти каменныя сердца не отозвались, и не одинъ изъ родныхъ не предложилъ ей поселиться у него. Наконецъ, она припомнила, что гдѣ-то на концѣ свѣта, почти что въ Азіи, есть у ней еще одинъ полусумасшедшій родственникъ. Она обратилась ко мнѣ съ предложеніемъ дать ей въ Ланкадомбѣ службу, по всей вѣроятности такую, какую въ глупыхъ романахъ исполняютъ переодѣтыя княжны. Я нашелъ разсужденія милѣйшей племянницы весьма логичными, заплатилъ за нее долгъ въ монастырѣ и послалъ ей на дорогу денегъ, чтобы она могла явиться сюда въ обстановкѣ, приличествующей ея высокому званію.
   Топанди сердечно смѣялся надъ собственной рѣчью, посмѣялся одинъ, такъ какъ ни Роландъ, ни Ципра не раздѣляли его веселаго настроенія.
   -- Итакъ, дѣти мои, у насъ въ домѣ будетъ дѣвица, высокообразованная, деликатная и сентиментальная, въ присутствіи которой нужно будетъ прежде, чѣмъ высказать что-нибудь, тщательно взвѣсить каждое слово, такъ какъ наше здѣшнее поведеніе будетъ подлежать строжайшей критикѣ великосвѣтской особы.
   Услыхавъ это, Ципра вся покраснѣла и съ силой отодвинула кресло, чтобы встать изъ-за стола.
   -- Подожди, дорогая, и слушай дальше. Тебя не выживетъ она ни съ твоего теперешняго мѣста, ни изъ нашихъ сердецъ. Будешь по-прежнему самодержавной хозяйкой дома. Какъ ты рѣшишь и прикажешь, такъ и будетъ дѣлаться. Противъ твоей воли не зарѣжутъ даже двухнедѣльнаго поросенка. Ты останешься тѣмъ, чѣмъ была, то-есть властительницей нашей жизни и смерти. Когда ты назначишь мытье бѣлья, то каждый изъ насъ обязанъ по первому твоему приказанію стащить со своего хребта хотя бы послѣднюю рубашку. Что тебѣ не понравится, ремомендую прямо выбрасывать за окно; чего захочется, прошу покупать, не отдавая никому отчета. Пріѣзжая барышня не сниметъ у тебя съ серебрянаго колечка ни одного даже самаго маленькаго ключика изъ тѣхъ, которые такъ мило звенятъ у тебя на фартучкѣ и если только ей не удастся вырвать у тебя сердце твоего кавалера, то я увѣренъ, что между вами будетъ миръ и благодать, тѣмъ болѣе, что я во всякомъ случаѣ буду непоколебимо на твоей сторонѣ.
   Ципра съ неудовольствіемъ пожала плечами.
   -- Пусть эта барышня дѣлаетъ, что ей нравится. Я ужь, конечно, ничего непріятнаго ей не сдѣлаю, сказала Ципра съ гордостью и съ скрытымъ неудовольствіемъ.
   -- Хорошо, хорошо. Значитъ, все останется по-прежнему? спросилъ Топанди весело.
   -- Вы, господа, оба, какъ ни толкуйте, а будете дѣлать всегда то, чего захочетъ эта барышня, сказала Ципра, пристально вглядываясь своими черными глазами въ Роланда. Объ этомъ я готова держать пари. Какъ только она появится здѣсь, вы будете стараться одинъ передъ другимъ ей понравиться Она улыбнется, и вы всѣ станете смѣяться. Она заговоритъ по-нѣмецки и вы тоже, а когда у ней заболитъ голова, то навѣрно оба будете ходить на цыпочкахъ, не такъ, какъ съ бѣдной Ципрой...
   Топанди засмѣялся еще громче, чѣмъ прежде, а дѣвушка посмотрѣла на Роланда такъ пристально и такимъ жаркимъ взглядомъ, что наконецъ у ней выступили двѣ слезы. Затѣмъ она вскочила изъ-за стола и выбѣжала изъ комнаты. Она была такъ взволнована, что даже зацѣпила и опрокинула кресло, на которомъ сидѣла.
   Топанди повидимому съ полнымъ хладнокровіемъ поднялъ и поставилъ его на мѣсто, затѣмъ вышелъ вслѣдъ за Ципрой и черезъ минуту привелъ ее въ столовую подъ руку, сдѣлавъ комически важную физіономію испанскаго гранда. Но въ глазахъ у него еще былъ остатокъ растроганнаго чувства, съ которымъ онъ очевидно только-что говорилъ съ Ципрой, а Ципра, какъ истинный цыганенокъ, насколько быстро приходила въ раздраженіе, настолько же быстро умѣла успокоиваться. Она снова усѣлась за столъ и скоро уже шутила и смѣялась насчетъ своей будущей великосвѣтской подруги.
   Роландъ пожелалъ узнать имя новаго члена семьи.
   -- Это дочь покойнаго королевскаго совѣтника Бальнокхази, а зовутъ ее Мелена.
   Роландъ былъ пораженъ -- старое знакомство! Нужно же было такъ случиться, чтобы ему пришлось встрѣтиться именно съ дочерью той женщины, которая для него составляла мучительное воспоминаніе? Положимъ, что съ ихъ послѣдняго свиданія протекло много времени, и она, конечно, Роланда не узнаетъ. Вѣдь Мелена была тогда совсѣмъ ребенкомъ!
   Разсчитали время -- она должна была пріѣхать завтра вечеромъ.
   Раннимъ утромъ Ципра постучалась и вошла въ комнату Роланда. Восемь лѣтъ совмѣстной жизни пріучили ихъ къ полному взаимному довѣрію. Роландъ стоялъ передъ зеркаломъ.
   -- Бачи {Ласковое обращеніе къ старшему брату. Прим. пер.}, бачи, закричала она смѣясь. Ты разсматриваешь себя въ зеркало, чтобы узнать, понравишься ли городской барышнѣ? Но вѣдь я тебя такъ часто называла красавцемъ, что ты долженъ же былъ наконецъ мнѣ повѣрить и спокойно ждать ея пріѣзда.
   Но Роландъ совсѣмъ не потому смотрѣлъ въ зеркало: ему хотѣлось узнать, насколько измѣнилось его лицо за восемь лѣтъ, и сильно ли въ немъ сходство съ прежнимъ пресбургскимъ юношей.
   -- Позволь, братецъ, сказала Ципра, смѣясь, можетъ быть, немножко неестественно, я тебя уберу такъ, чтобы ты былъ еще красивѣе. Пусть влюбляется въ тебя великосвѣтская барышня. Сядь, я завью тебѣ волосы.
   У Роланда были превосходные темно-каштановые волосы, тонкіе и блестящіе, какъ шелкъ, и притомъ вьющіеся сами собой. Въ эти кудри влюбилась когда-то госпожа Бальнокхази и этими кудрями любовалась въ тишинѣ Ципра, втайнѣ желая найти случай когда-нибудь ихъ расчесать. Она артистически чесалась сама, а такъ какъ ни въ домѣ Топанди, ни по близости, не было парикмахера, то ей приходилось иногда исполнять его обязанности, именно подстригать посѣдѣвшіе уже, но все еще густые волосы стараго магната. Она наконецъ добилась своего, ей удалось начать подрѣзывать и чесать волосы Роланда, и она испытывала жгучее наслажденіе, чувствуя подъ руками ихъ мягкія волны. Теперь невольно пришло ей въ голову, что съ такимъ же точно чувствомъ будетъ заглядываться на нихъ и та, пріѣзжая.
   -- Не бойся, не бойся, бачи, ручаюсь тебѣ за полный успѣхъ, продолжала она въ своемъ обычномъ шутливомъ тонѣ. Ты сегодня необыкновенно хорошъ и сразу побѣдишь барышню.
   Роландъ посмотрѣлъ на нее и слегка улыбнулся.
   -- Только никакъ не сегодня, отвѣчалъ онъ въ томъ же тонѣ; сегодня молотьба, и меня всего напудрятъ мякиной; а вотъ, не будешь ли ты добра немножко подстричь меня?
   -- А какъ вашей милости угодно? Немножко сзади, или всю голову?
   -- Вотъ, сестрица, я покажу тебѣ самъ,-- сказалъ Роландъ и, взявъ изъ ея рукъ ножницы, отрѣзалъ сразу огромный клокъ волосъ надо лбомъ, другой съ лѣвой стороны надъ ухомъ, почти до самой кожи и безъ милосердія бросилъ на землю. Вотъ такимъ образомъ валяй дальше.
   Ципра въ первую минуту онѣмѣла отъ изумленія при видѣ этой злодѣйской расправы, а потомъ такъ вскрикнула, когда увидала волосы на землѣ, какъ будто кто-нибудь отрѣзалъ ея собственныя косы.
   Роландъ смѣялся. Теперь уже было неизбѣжно остричь его совершенно на голо. Онъ сѣлъ на кресло, съ котораго могъ видѣть себя въ зеркало, и съ улыбкой просилъ Ципру остричь его.
   Она едва могла преодолѣть невольное чувство и заставить себя такъ ужасно обезобразить эту прекрасную голову, которой она такъ часто и долго любовалась. Остричь его подъ гребенку словно арестанта!
   Но въ этомъ горѣ было для нея и сильное утѣшеніе. Значитъ же, Винце-бачи не желаетъ нравиться этой аристократкѣ!.. Ну, такъ долой скорѣй эту чародѣйскую шевелюру Самсона! Прочь ее до послѣдняго волоска!
   При этой мысли ножницы въ ея рукахъ бѣгали съ удвоенной силой.
   Когда операція стрижки была кончена, голова Роланда оказалась почти безъ волосъ и высматривала такъ комично, что молодой человѣкъ, оглядѣвшись въ зеркалѣ, невольно расхохотался самъ надъ собой. Смѣялась и Ципра вмѣстѣ съ нимъ, но если этотъ смѣхъ былъ веселый, пока она смотрѣла ему въ глаза, то его едва стало можно отличить отъ рыданій, когда, продолжая хохотать, Ципра отвернулась отъ Роланда и склонилась къ окну.
   -- Спасибо, сестрица, отвѣчалъ Роландъ -- къ обѣду меня не ждите, я не уйду изъ-подъ ригъ.
   Сказавъ это, онъ вышелъ.
   Оставшись одна, Ципра быстро заперла дверь на задвижку и, ставъ на колѣни, подобрала разбросанные волосы до послѣдняго. Пусть не потеряется ни одинъ даже самый маленькій волосокъ! Затѣмъ она завернула свое сокровище въ листъ бумаги и опустила въ карманъ.
   Цѣлый день она себя чувствовала взволнованной совершенно чуждымъ ей прежде волненіемъ. Что дѣлалось въ ея сердцѣ? До сихъ поръ сирота-цыганка иногда тосковала, но теперь вдругъ почувствовала ревность, страстную, чисто языческую ревность. Впрочемъ, развѣ же она не была язычницей? И вмѣстѣ съ тѣмъ несчастная была женщиной и любила безъ взаимности. Бѣдная Ципра! Въ ея сердцѣ вдругъ открылись двѣ раны, сквозь которыя могъ свободно протекать въ него ядъ ревности. Новоприбывающая могла, во-первыхъ, похитить ея страстно, хотя и безнадежно, желанное сокровище -- любовь Роланда, во-вторыхъ, могла унизить ее своимъ высшимъ надъ нею положеніемъ. Уже и мужчины давали ей иногда невольно это чувствовать, но какъ дастъ ей это почувствовать женщина!
   Женщина! Въ глазахъ бѣдной Ципры эта другая не могла не оказаться соперницей, а слѣдовательно -- врагомъ.
   Цѣлый день Ципра отравляла себя одной и той же мыслію: какова должна быть эта ея будущая соперница?
   Можетъ быть это гордая, величественная, разыгрывающая роль великосвѣтской дамы, кукла? Если такъ, то унизить и осмѣять эту тщеславную банкротку ничего не стоитъ. Ее можно довести до того, что или уйдетъ изъ дому, или заболѣетъ разлитіемъ желчи, пожёлтѣетъ и состарится раньше времени.
   Или, быть можетъ, это сентиментальная, вздыхающая нѣженка, которая пріѣдетъ сюда оплакивать прежнюю роскошь! Ничѣмъ недовольная, она будетъ видѣть въ каждомъ словѣ намеки, постоянно обижаться на всѣхъ. Тогда она можетъ быть увѣрена, что ея подушки будутъ каждую ночь мокры отъ слезъ, такъ какъ жалѣть ее навѣрно никто не будетъ!
   Или, какъ разъ наоборотъ, это беззаботная, веселая, легкомысленная птичка, умѣющая приспособиться ко всякой клѣткѣ? Можетъ быть, она не будетъ ни оплакивать вчерашняго, ни думать о завтрашнемъ, а будетъ довольна тѣмъ, что есть сегодня. Въ такомъ случаѣ Ципра найдетъ средство подрѣзать ей крыльяі То-то будетъ побѣда, когда эту смѣющуюся и веселую она заставитъ плакать! Ревность очень находчивый совѣтчикъ, и Ципра втайнѣ наслаждалась приступами этого мучительно-предательскаго чувства.
   А что, если эта барышня не больше, какъ простая, гостинная мебель, умѣющая только одѣваться передъ зеркаломъ, улыбаться, да читать романы?
   О, какое наслажденіе будетъ надоѣдать ей, втягивать ее въ хозяйство, чтобы она испортила свои нѣжные пальцы, и смѣяться надъ ея неумѣньемъ и неловкостью!
   А если это пресмыкающаяся, льстивая и фальшивая кошечка? Ну, такая здѣсь далеко не уйдетъ! Ципра немедленно сорветъ съ нея маску и разоблачитъ ее раньше, чѣмъ ей удастся показать свои острые когти.
   Наконецъ, если это какая-нибудь бѣдная, худосочная, эфирная особа, которая будетъ себя считать выше ихъ, простыхъ деревенскихъ жителей, если она захочетъ разыгрывать роль неземной богини, то авось найдется и у ней слабое мѣстечко, въ которое Ципра съ удовольствіемъ вонзитъ нѣсколько шпилекъ.
   Какъ бы тамъ ни было, добрая или злая, красивая или безобразная, грустная или веселая, она можетъ быть увѣрена, что найдетъ въ Ципрѣ смертельнаго, ничѣмъ непримиримаго врага!
   И пусть эта новая гостья бережется Ципры! У нея, собственно говоря, не одно сердце, а два: одно доброе, другое злое. Однимъ она любитъ, другимъ ненавидитъ и чѣмъ больше любитъ однимъ, тѣмъ сильнѣе ненавидитъ другимъ. Ципра -- цыганка; съ сегодняшняго дня она особенно настаиваетъ на этомъ; Ципра язычница; она можетъ долго, очень долго оставаться милымъ, добрымъ существомъ, въ которомъ даже въ увеличительное стекло нельзя замѣтить никакого пятнышка. Но разбудите въ ней другое сердце, и тогда не найдете ни слѣда того прежняго прекраснаго существа. Ангелъ станетъ чортомъ.
   Съ этой минуты каждая капля крови Ципры страшно желала, чтобы каждая капля крови ея соперницы стала слезой.
   Вотъ какъ ждали въ Ланкадомбѣ пріѣзда Мелены.
   Передъ вечеромъ подъѣхалъ экипажъ, который посылали за Меленой на ближайшую почтовую станцію Тисса-Фюредъ.
   Прибывшая не стала ждать, чтобы кто-нибудь вышелъ къ ней на встрѣчу, вышла изъ экипажа сама и пошла на веранду, гдѣ встрѣтила дядю, шедшаго къ ней навстрѣчу. Она поцѣловала ему руку. Онъ поцѣловалъ ее въ лобъ и повелъ въ переднюю. Здѣсь ожидала ее Ципра.
   На ней было надѣто легкое бѣлое платье, бѣлый фартукъ, и ни малѣйшаго золотаго украшенія. Она умышленно одѣлась какъ можно скромнѣе, чтобы этой простотой составить контрастъ съ шикарнымъ костюмомъ горожанки, а между тѣмъ, она могла бы одѣться совсѣмъ иначе: ея сундуки и шкафы ломились отъ шелка и кружевъ. Но она по хотѣла надѣвать ничего дорогаго, и это было началомъ перваго даннаго ею сраженія.
   Но она забыла, что пріѣзжая была сиротой, только-что надѣвшей трауръ, и уже потому не могла быть эффектно одѣтой. Мелена предстала передъ ней въ простомъ черномъ платьѣ, тоже безъ всякаго украшенія. И она была одѣта одинаково просто, но эта простота была печальная и возбуждала сожалѣніе. Волосы Мелены были также свѣтлы, она была также бѣла и нѣжна, какъ прежде, но въ иныхъ отношеніяхъ сильно перемѣнилась. На красивомъ продолговатомъ личикѣ не было ни слѣда прежняго высокомѣрія и кокетства, ея выраженіе было грустное и симпатичное, располагающее къ себѣ съ перваго взгляда. Мелена была свѣжа, какъ только-что распустившійся цвѣтокъ, и, несмотря на свое черное платье, напоминала собою лилію. Она была тонка и худощава, какъ Ципра роскошна по своимъ формамъ и сильна. Каждая черта, каждый взглядъ одной были полной противуположностью другой, и насколько вся фигура Ципры дышала страстью и огнемъ, настолько же Мелена казалась мечтательной и меланхоличной.
   -- Моя пріемная дочь Ципра, сказалъ Топанди, ставя дѣвушку въ черномъ противъ дѣвушки въ бѣломъ.
   Мелена съ вѣжливой предупредительностью, свойственной хорошо воспитаннымъ женщинамъ, умѣющимъ найти для каждаго нѣсколько подходящихъ словъ, подала руку Ципрѣ и отвѣчала ласковымъ мелодичнымъ голосомъ:
   -- Я очень, очень рада, что вы здѣсь.
   Ципра отвѣчала съ грустнымъ выраженіемъ лица:
   -- У меня имя такое смѣшное; его нужно запомнить. Неправда ли?
   -- О, нѣтъ, совсѣмъ нѣтъ! Я буду называть васъ дорогой Ципрой. Это имя напоминаетъ богиню.
   Богиню -- это что-то языческое! Ципра сжала брови и принужденно улыбнулась.
   -- А затѣмъ это имя очень похоже на библейское Ципоры (Сепфоры), жены Моисея.
   Прибывшая говорила все это чрезвычайно спокойно и мило. Ципра смотрѣла на нее съ любопытствомъ и вмѣстѣ съ тѣмъ строго, не отводя глазъ. Послѣдняя фраза очень ее заинтересовала.
   -- Жена Моисея? живо повторила она и блестящими глазами посмотрѣла на Топанди, какъ будто желая сказать ему:ты слышишь?
   Природная гордость цыганки отозвалась въ этомъ бѣдномъ сердцѣ, которое радостно забилось, узнавъ, что нашлась хоть небольшая связь между ея кочевымъ именемъ и болѣе счастливыми народами. Она почти дружески взяла за руку Мелену.
   "О, она разскажетъ мнѣ, много разскажетъ про эту святую женщину изъ библіи, да и вообще, я много отъ нея узнаю", подумала она и сказала:
   -- Не угодно ли вамъ будетъ пройти въ вашу комнату, я васъ проведу.
   -- Пожалуйста не обращайтесь со мной такъ церемонно; мы будемъ сестрами, не правда ли? сказала Мелена, слегка опершись на ея плечо.
   Ципра не могла себѣ представить, какъ это случилось, но обѣ дѣвушки сердечно расцѣловались; Топанди пожалъ плечами, улыбнулся и оставилъ ихъ вдвоемъ.
   Новоприбывшая вовсе не оказалась ни гордой, ни предубѣжденной относительно Ципры. Она обходилась съ ней такъ, какъ будто Ципра была настоящимъ членомъ семьи, въ которую Мелена вступала. Топанди же и рекомендовалъ ее, какъ свою пріемную дочь.
   Когда онѣ вошли въ комнату, предназначенную для гостьи, Мелена заговорила даже слегка заискивающимъ тономъ,
   -- Милая Ципра, вначалѣ я вамъ надѣлаю много хлопотъ; я не имѣю никакого понятія о домашнемъ хозяйствѣ. Почти съ самаго дѣтства я просидѣла въ монастырѣ и совершенно не знаю жизни.
   Она вздохнула и прибавила черезъ минуту:
   -- Только теперь, когда мое положеніе перемѣнилось, я убѣдилась, что не знаю ровно ничего, чѣмъ бы могла быть полезна себѣ и другимъ. Вы навѣрно отлично знаете все, что должна знать женщина, и поэтому позвольте мнѣ у васъ учиться. Правда, вы мнѣ. въ этомъ не откажете? Только не браните меня очень, если при началѣ моей практики я вамъ что-нибудь испорчу. А впрочемъ, если вы на меня поворчите иногда, то ничего; женщина отъ женщины можетъ выслушать все, не обижаясь. И такъ, значитъ, вы согласны обучить меня хозяйству?
   -- Зачѣмъ это вамъ?
   -- О, очень, очень нужно, не могу же я согласиться быть вѣчной тяжестью для родныхъ и жить у нихъ изъ милости Если я не выйду замужъ, конечно, за такого же бѣднаго, какъ и я, я должна буду служить у чужихъ. И въ томъ, и въ другомъ случаѣ хозяйство необходимо знать. Все же это лучше, чѣмъ учить дѣтей. Это ужасно тяжелый трудъ.
   Въ словахъ Мелены звучало горькое чувство, но сирота обанкротившагося сановника высказала ихъ такъ мягко, съ такимъ грустнымъ спокойствіемъ, что Ципра поневолѣ почувствовала себя растроганною.
   Тѣмъ временемъ внесли дорожный сундукъ Мелены. У нея только и былъ одинъ, да и то небольшой. Не было ни картонокъ, ни шкатулокъ, что просто казалось невѣроятнымъ.
   -- Ну, начнемъ нашу науку съ того, что разложимся, сказала Ципра такъ спокойно и ласково, какъ будто дѣйствительно была хозяйкой и принимала гостью.-- Вотъ два гардероба, вотъ комодъ для бѣлья. Если хотите хозяйничать, наблюдайте за ними сами, я тоже обхожусь безъ горничной и одѣваюсь сама. Впрочемъ, мнѣ едва-ли бы кто и угодилъ, такъ какъ я немножко... фантастична! По крайней мѣрѣ, такъ говорятъ...
   Мелена опустилась на колѣни около сундука, открыла его и вынула сначала только платья. Ихъ было всего четыре, и всѣ траурныя: одно бумажное, одно батистовое и два шерстяныхъ: одно простое и другое получше -- праздничное.
   -- Немножко помялись дорогой... Будьте добры, милая Ципра, прикажите мнѣ принести горячій утюгъ. Я ихъ переглажу, прежде чѣмъ повѣсить.
   -- Вы хотите гладить сами? спросила удивленная Ципра, не обладавшая этимъ искусствомъ и сама, и тѣмъ менѣе ожидавшая чего-нибудь подобнаго отъ Мелены Бальнокхази.
   -- Я попробую, сказала она съ улыбкой;-- это будетъ торжественное начало моего обученія; и кромѣ того, тутъ есть еще одна причина: у меня такъ мало платьевъ, что я должна ихъ ужасно беречь; служанка не будетъ обходиться съ ними такъ осторожно, какъ я сама, а мнѣ ихъ нужно надолго. Поэтому, дорогая Ципра, вы ничего не будете имѣть противъ моего глаженья?
   -- Отчего же вы не привезли больше платьевъ? спросила Ципра.
   На лицѣ Мелены выступилъ яркій румянецъ, но она спокойно отвѣчала на нескромный вопросъ,
   -- А потому, милая Ципра, что остальное продали съ аукціона.
   -- А вы развѣ не могли припрятать?
   Мелена серьезно посмотрѣла на нее.
   -- Это было бы нечестно съ моей стороны, отвѣчала она.-- Покупалъ платья мой отецъ, и имущество продавали за его долги...
   Теперь покраснѣла Ципра и отвѣчала, поправляя свою неловкость.
   -- Да, правда, это вѣрно!
   Она помогла Меленѣ развѣсить платья въ шкафу, объяснивъ ей, что, повисѣвъ, они расправятся сами собою. Затѣмъ приступили къ раскладкѣ бѣлья. Ципра осмотрѣла его глазами знатока. Тонкость полотна не особенно удовлетворила ее, но за то шитье очень понравилось.
   Это шитье было собственноручной работы Мелены, какъ она это тутъ же узнала. Этимъ работамъ обучали дѣвицъ въ монастырѣ, и Мелена ихъ прекрасно знала.
   На днѣ сундука лежала всего одна единственная книжка. Это былъ молитвенникъ. Ципра развернула его и начала съ любопытствомъ перелистывать загадочныя для нея страницы, пока, наконецъ, не встрѣтила картинку. Фигура прекрасной женщины, съ головой, окруженной вѣнкомъ изъ семи звѣздъ и полными слезъ глазами, была устремлена къ небу. На другой картинкѣ былъ изображенъ стоявшій на колѣняхъ мущина, покорно склонившій голову, и надъ нею яркій лучъ съ небесъ. Долго и жадно всматривалась въ эти картинки Ципра и догадывалась: кого могли онѣ представлять!
   Во всемъ имуществѣ пріѣзжей не было ни малѣйшей драгоцѣнности. Взглянувъ на Мелену, Ципра замѣтила только теперь, что у ней не было даже серегъ.
   -- Неужели и серьги остались тамъ? прошептала Ципра, желая хоть шопотомъ ослабить неловкость вопроса.
   -- Я отдала ихъ сама; вѣдь и серьги были куплены на деньги кредиторовъ.
   -- Но у васъ вѣдь заростутъ дырочки въ ушахъ, быстро замѣтила Ципра съ женской заботливостью: я вамъ дамъ свои.
   Она быстро побѣжала въ свою комнату и вернулась черезъ минуту, неся пару прекрасныхъ сафировыхъ серегъ.
   Мелена не скрывала своей радости по поводу подарка и сказала, разсматривая серьги:
   -- Въ моихъ тоже были сафиры, хоть и поменьше этихъ. Я ужасно люблю драгоцѣнные камни, а сафиры особенно, хотя носила я ихъ еще немного. Мнѣ говорили, что я еще молода для этого.
   Съ каждымъ словомъ Мелены, Ципра узнавала что нибудь новое. Она съ дѣтства любила украшать себя драгоцѣнностями, которыя страстно любила и которыя дарилъ ей Топанди, смѣясь отъ всей души, когда она въ нихъ наряжалась. Ей стало грустно. Мелена поцѣловала ее, благодаря за щедрость, Ципра подумала, что при серьгахъ слѣдуетъ подарить и брошку. Она тотчасъ же принесла ее и хотѣла надѣть на Мелену но та ласково отстранила подарокъ.
   -- Нѣтъ, дорогая, сказала она, теперь мнѣ этого носить нельзя -- трауръ.
   -- Ахъ, воскликнула Ципра, вы во всемъ находите причины отказывать себѣ!
   -- Что дѣлать -- таковы условія жизни! Иначе нельзя.
   Мелена ласково, но горько улыбнулась. Ципра посмотрѣла на нее со вниманіемъ.
   Снова была здѣсь наука для дѣвушки-цыганки, и снова смутилась она. Условія жизни? Это что же такое? Постоянно во всемъ себѣ отказывать?
   Она въ задумчивости опустила руку и машинально вынула изъ сундука элегантный воротничекъ, обратившій на себя ея вниманіе оригинальнымъ рисункомъ. Онъ былъ похожъ на кружевной, но это не было кружево. Ципра стала приглядываться съ женскимъ любопытствомъ.
   -- Какъ это сдѣлано? просила она наконецъ.
   -- Это вязано крючкомъ, отвѣчала Мелена, выражая живое удивленіе. Неужели вы не знаете этой работы? Да это же самая простая работа, которую у насъ знаетъ всякая маленькая дѣвочка!
   -- Меня воспитывали здѣсь иначе, грустно отвѣчала Ципра.
   -- Я эту работу ужасно люблю и васъ ей научу, сказала Мелена, вынула крючокъ и нитки, и начала показывать Ципрѣ. Та поняла сразу и еще болѣе окрѣпла въ своемъ убѣжденіи, что должна многому научиться у Мелены.
   Когда онѣ пробыли вмѣстѣ нѣсколько часовъ, Ципрѣ пришло на мысль, что хоть она и давно была барышней, но только теперь начинала себя держать, какъ слѣдуетъ. Къ ужину обѣ дѣвушки вышли уже нѣжно обнявшись.
   Итакъ, пріѣзжая не имѣла ни малѣйшаго сходства ни съ одной изъ фигуръ, представлявшихся обезпокоенному воображенію Ципры. Не была она ни соперницей, ни великосвѣтской куклой, но такой же бѣдной сиротой, какъ и она, пріятной, милой подругой, съ которой можно было поговорить, пріятно провести время не стѣсняясь, по душѣ, не взвѣшивая своихъ словъ, такъ какъ Мелена не была ни обидчива, ни раздражительна, и при этомъ, ея радость, высказанная Ципрѣ въ первомъ привѣтствіи, что она видитъ ее здѣсь, оказывалась совершенно искреннею. Мелена въ душѣ побаивалась дяди.
   Съ другой стороны, Ципра могла быть совершенно довольна поведеніемъ Мелены относительно Роланда. Ея красивые глаза не останавливались на взглядѣ Роланда, но и не избѣгали его. Они встрѣчалась обыкновенно за обѣдомъ, и весь разговоръ ихъ ограничивался тѣмъ, что они здоровались и прощались, обмѣнивались словами безъ значенія, или благодарили другъ друга за разныя мелкія услуги. Кромѣ того, Роландъ представился красивой гостьѣ обстриженнымъ и умышленно небрежнымъ по костюму. Онъ усвоилъ себѣ грубоватыя и неловкія движенія людей, которыхъ горожане зовутъ гречкосѣями. Такимъ образомъ, Мелена не имѣла повода обращать особеннаго вниманія на Татраи Винце, да и вообще глаза восемнадцатилѣтнихъ дѣвушекъ рѣдко умѣютъ подъ неловкой внѣшностью открывать и оцѣнивать истинную красоту.
   Роландъ былъ совершенно увѣренъ, что Мелена его не узнала. Онъ не замѣтилъ въ ней ни признака удивленія, и ни одинъ, украдкой брошенный испытующій взглядъ не выдалъ ему, что ея память сохранила слѣды прошлаго знакомства. Лицо, голосъ, движенія Роланда были ей совершенно чужды. Лицо это возмужало и загорѣло, движенія грубы и небрежны, прежній альтъ смѣнился красивымъ баритономъ. Они проводили другъ съ другомъ такъ мало времени, что, можно сказать, встрѣчались только за столомъ. Весь остальной день Мелена была безъотлучно съ Ципрой.
   Принятая Ципрой немного покровительственная роль была естественной. Она была на шесть лѣтъ старше Мелены, живая по природѣ и воспитавшаяся въ самовольную деспотическую хозяйку Ланкадомбы, въ полномъ расцвѣтѣ женской красоты и энергіи, такъ что Топанди въ шутку называлъ ее съ полнымъ правомъ perpetuum mobile.
   Но и нѣжная, часто несмѣлая и неловкая, среди новой для нея дѣятельности, великосвѣтская дѣвушка не теряла ничего отъ сопоставленія съ Ципрой. Иногда ея неловкость и хозяйственныя ошибки вызывали всеобщій веселый смѣхъ, не только не обижавшій Мелену, но заставлявшій ее смѣяться надъсобой.
   Двѣ молодыхъ дѣвушки способны, какъ извѣстно, долгое время занимать другъ друга самыми неуловимыми пустяками.. Серьезные люди только удивляются, сколько могутъ онѣ нащебетать буквально ни о чемъ, особенно, когда окна въ садъ отворены ш блѣдный свѣтъ мѣсяца, какъ магнитъ, притягиваетъ и черные, и голубые глаза. Но у Ципры и кромѣ простаго щебетанья было слишкомъ много вещей, о которыхъ она хотѣладознаться отъ Мелены. Въ особенности занималъ ее одинъ предметъ, чтобы напасть на который, Ципра ловко наводила Мелену, заводя рѣчь издалека. И вотъ однажды, когда Мелена, неизвѣстно почему, вздохнула, Ципра спросила ее:
   -- Вѣрно по комъ-нибудь далекомъ.
   -- Да, отвѣчала Мелена, но очень далекомъ,
   -- А значитъ есть такой далекій?
   Ципра была крайне обрадована этимъ открытіемъ.
   На другой же день вечеромъ, когда онѣ снова остались одни, Ципра снова вернулась къ этому предмету.
   -- Скажите, дорогая, кто же этотъ далекій, о которомъ вы вчера вздыхали?
   Мелена покраснѣла.
   -- Какъ вамъ его описать?.. Но.... Я вамъ, пожалуй, скажу. Онъ очень красивый и добрый, и очень умный вдобавокъ. Хоть онъ и очень молодъ, но занимаетъ уже высокое положеніе. Онъ служитъ въ министерствѣ иностранныхъ дѣлъ, и отецъ говорилъ всегда, что онъ пойдетъ далеко. Онъ постоянно бывалъ у насъ въ домѣ и меня еще съ дѣтства предназначали за него.
   -- Вы говорите, онъ красивъ? спросила Ципра, съ живымъ любопытствомъ смотря въ глаза подруги. Для нея это было самое важное.
   Мелена отвѣчала наклоненіемъ головы, улыбкой и взглядомъ, который Ципра вполнѣ поняла и осталась довольна. Значитъ, въ глазахъ Мелены онъ былъ такой же красавецъ, какъ для нея Роландъ!
   -- А вы надѣетесь, что онъ васъ возьметъ? спросила она.
   Мелена протянула къ ней лѣвую руку; на безымянномъ пальцѣ блестѣло гладкое золотое колечко. Ципра сняла его и начала разсматривать съ любопытствомъ. На внутренней сторонѣ были вырѣзаны буквы. Но увы! Ципра не умѣла читать и потому спросила, подумавъ минуту:
   -- Это его имя?
   -- Да иниціалы.
   -- Какъ же его зовутъ?
   -- Джали Іожефъ.
   Ципра надѣла колечко обратно на палецъ Мелены. О какъ она была счастлива! Значитъ, существовалъ далекій возлюбленный, и это былъ добрый, прекрасный человѣкъ и вдобавокъ съ положеніемъ. Она почувствовала, что Мелена можетъ быть ея истиннымъ другомъ, и перемиріе обратилось въ настоящій миръ.
   Съ этой минуты она совершенно довѣрилась Меленѣ. Она была увѣрена, что ея равнодушіе къ Роланду вполнѣ искренно; въ ея сердцѣ уже не было мѣста. Оно было занято другимъ.
   Но все-таки Ципра была спокойна лишь наполовину: она была увѣрена въ Меленѣ, но далеко не увѣрена въ Роландѣ. Развѣ любящее сердце ошибется во взглядѣ?
   О эти взгляды! Какъ грѣшили они передъ бѣдной Ципрой! Положимъ, нельзя осуждать человѣка за то, что ему нравится прекрасное. Наслаждаться красотой женщины -- старинная привилегія мущины. Ему вольно любоваться, кѣмъ угодно. Но женскій глазъ обладаетъ магическимъ даромъ взвѣшивать и опредѣлять эти взгляды въ малѣйшихъ подробностяхъ. Сквозь призму ревности ихъ лучи разлагаются на свои составные цвѣта, и этотъ оптическій анализъ подсказалъ ей: вотъ любопытство, вотъ опасеніе, вотъ страстное желаніе, вотъ жгучая любовь....
   Ципра не изучала оптики, но отлично знала всю эту разницу. Казалось, что она даже вовсе не наблюдаетъ, а смотритъ совсѣмъ въ другую сторону, но она видѣла и знала все.
   Глаза Роланда просто пожирали Мелену. Съ каждымъ взглядомъ они пили наслажденіе, какъ пчела пьетъ невидимый медъ изъ чашечки цвѣтка и относитъ его въ ячейки сота. Каждый взглядъ Роланда былъ именно такой пчелой, возвращающейся въ улей и складывающей свой медъ въ глубину горячаго, страстнаго сердца.
   Не укрылось отъ Ципры и то, что вскорѣ послѣ прибытія Мелены Роландъ сильно измѣнился относительно прежней своей подруги, сталъ неразговорчивымъ и скрытнымъ. Наступало время спѣшныхъ полевыхъ работъ, его присутствіе тамъ было необходимо, и это составляло прекрасный предлогъ для долгихъ отлучекъ изъ дома.
   Ципра не могла долго вынести этого мученія. Встрѣтившись однажды наединѣ съ Роландомъ, она сказала въ шутливомъ тонѣ:
   -- Несчастье наше съ тобой, Винце-бачи, напрасно мы стрѣляемъ глазами въ одну красавицу -- у ней есть женихъ.
   -- Не можетъ быть! вскричалъ Роландъ въ такомъ же шутливомъ тонѣ и взялъ дѣвушку за руку.
   Откуда взялась у него такая сердечность для бѣдной Ципры? Но она только разсмѣялась и продолжала шутить.
   -- Милѣйшій мой братецъ, еслибъ я такъ долго заглядывалась на нѣкоторую барышню, то давно могла бы замѣтить обручальное кольцо на ея пальцѣ.
   -- Такъ по-твоему, я часто на нее смотрю? сказалъ Роландъ съ принужденнымъ смѣхомъ.
   -- Да, по крайней мѣрѣ также часто, если еще не чаще, чѣмъ я на тебя, Винце-бачи.
   Здѣсь было и признаніе и упрекъ; Ципра спохватилась, и чтобъ загладить произведенное впечатлѣніе, начала смѣяться и быстро говорить:
   -- Ты вѣроятно сгораешь отъ любопытства узнать, кто это такой? О, бачи, это очень большая персона, это какой-то знаменитый дипломатъ, которому вся будущность отворена настежь. Какъ только Мелена выиграетъ какое-то тамъ судебное дѣло и снова разбогатѣетъ, онъ сейчасъ же на ней женится. Это уже у нихъ покончено, слышишь ты? А хотѣлось бы мнѣ посмотрѣть на этого дипломата? Это навѣрно умница, воспитанный, свѣтскій, а не такой мужикъ, какъ тутъ у насъ нѣкоторые...
   -- Ну и поздравляю ее, весело разсмѣялся Роландъ.
   -- Я вовсе не шучу. Винце-бачи, сказала она, переставъ смѣяться. Мелена мнѣ сама все это разсказывала. Я даже знаю имя и фамилію того, по комъ она вздыхаетъ: зовутъ его Джали Іожефъ.
   -- Ха, ха, ха!..
   Роландъ сердечно расхохотался, расцѣловалъ нѣсколько разъ руку Ципры, какъ бы въ благодарность за сообщенную новость, и весело вышелъ изъ комнаты.
   

II.

   А все-таки слова Ципры глубоко потрясли все существо Роланда.
   Мелена -- невѣста его смертельнаго врага! Невѣста того человѣка, изъ-за котораго онъ долженъ умирать! И этотъ мерзавецъ разсмѣется съ злораднымъ торжествомъ, когда узнаетъ, что въ семейную усыпальницу Аронфи отнесли новую жертву, будетъ весело плясать на своей свадьбѣ и упиваться нѣжными взглядами тѣхъ самыхъ очей, которыя не прольютъ по умершемъ ни одной слезы.
   Эта ужасная мысль приводила его въ бѣшенство. Позволить отнять у себя жизнь и съ нею счастье на землѣ и стать еще при этомъ предметомъ посмѣянія для торжествующаго негодяя! Его гордая душа не мирилась съ этимъ...
   Все его прежнее спокойствіе, вѣрнѣе омертвѣніе и отупѣніе сердца прорвалось въ одну минуту, какъ ледъ, который, вчера еще сильный и твердый, лопается вдругъ надъ водной пропастью, и снова вздуваются и закипаютъ волны и лѣнится пучина...
   -- Нѣтъ, сказалъ себѣ однажды Роландъ,-- такъ кончиться не можетъ.
   Но не одна личная ненависть къ врагу, погубившему его жизнь, возмущала его сердце. Съ жгучимъ сожалѣніемъ размышлялъ онъ о Меленѣ и, представляя ее себѣ женою Джали Пэпи, спрашивалъ самъ себя: развѣ не повторяется здѣсь тяжелая драма ея Матери? Страшная вещь для женщины -- стать женой подобнаго человѣка и найти послѣ свадьбы комъ грязи вмѣсто того сердца, которое она называла своимъ. Наступитъ отчаяніе, изъ котораго можно выйти героиней и святой. Но можно кончить также, какъ и Бальнокхази Эрминія, то-есть убѣжать отъ мужа съ первымъ подвернувшимся любовникомъ.
   Зародившаяся въ Роландѣ страсть доказывала ему, что относительно Мелены у него есть священная обязанность; что онъ, тоже слегка виновный въ ея сиротствѣ и отчаяніи, обязанъ защищать ее отъ грозящаго ей удара судьбы. Но что же ему дѣлать?
   Наилучшимъ шагомъ на этомъ пути было не только не сторониться отъ нея, но, наоборотъ, стараться сдѣлаться ея другомъ, пріобрѣсти ея довѣріе. Тогда только можетъ онъ имѣть надлежащее вліяніе на сироту.
   Съ этой минуты его образъ жизни совершенно измѣнился. Полевыя работы стали менѣе спѣшными и не требующими личнаго непрерывнаго надзора. Роландъ началъ больше сидѣть дома, не избѣгая общества обѣихъ дѣвушекъ. Онъ сбросилъ съ себя маску грубости и неловкости, которую носилъ со дня пріѣзда Мелены. Понемногу получили отставку высокіе сапоги, смазываемые саломъ, широкіе сюртуки и манеры гречкосѣя, и прежній Роландъ сталъ появляться передъ глазами Мелены, выходя изъ своей роли, какъ улитка изъ раковины.
   Топанди сразу замѣтилъ это, но продолжалъ улыбаться; онъ не рѣшался становиться на сторону ни одной изъ героинь драмы, начинавшейся въ его домѣ. Любя сердечно Ципру, онъ не былъ равнодушенъ и къ Меленѣ, которая нравилась ему за ея симпатичность и тактъ, и возбуждала сочувствіе своимъ горькимъ положеніемъ. Но дороже всѣхъ былъ для него все-таки Роландъ, котораго теперь любилъ онъ, какъ роднаго сына. Со времени трагической сцены въ лабораторіи онъ зналъ почти навѣрно, что это старшій сынъ Аронфи Кальмана, роднаго ему и сердечнаго его друга. Уже при поверхностномъ изслѣдованіи юноши, послѣ письма Фанни его вниманіе остановили черты лица Роланда, напоминавшія Аронфи; но это могло быть случайностью, на которой нельзя было построить ничего основательнаго. Обморокъ Роланда при разсказѣ Топанди о судьбѣ его отца открылъ ему все. Тогда еще Топанди мысленно усыновилъ Роланда и назначилъ своимъ наслѣдникомъ. Приходило также въ голову Топанди, что Роландъ можетъ жениться на Ципрѣ. Что же? Это не новость даже и въ самыхъ аристократическихъ венгерскихъ домахъ. Дворянскіе роды Топанди и Аронфи были достаточно высоки, чтобы позволить себѣ капризъ подобнаго смѣшенія расъ. Вѣдь рыцарственный мадьяръ все-таки стоитъ еще такъ близко къ востоку, что въ немъ не трудно разгадать азіата, не признающаго ничего высшаго красивой женщины. Все равно, вѣдь сынъ его будетъ такимъ же дворяниномъ, какъ и онъ самъ, кто бы ни была его мать... Поэтому Топанди относился совершенно спокойно къ возможности того факта, что Роландъ полюбитъ черноокую Ципру и обвѣнчается съ ней.
   Какъ извѣстно, этого не случилось. Топанди слегка пожималъ плечами, удивляясь и разсуждая по-своему: должно быть,, ему нравятся блондинки!
   И вотъ когда появилась въ домѣ блондинка и владѣлецъ Ланкадомбы началъ со стороны присматриваться къ молодежи, отъ него не могло укрыться горячее чувство ревности Ципры.
   -- Гм, гм! ворчалъ онъ по временамъ, покачивая головой. Но не предпринималъ ничего съ цѣлью перетянуть ту, или другую чашку вѣсовъ. Онъ убѣжденъ, что судьба людей есть своего рода лоттерея, при которой женитьба является непремѣнно счастливымъ, или пустымъ билетомъ, и полагалъ, что не слѣдъ чужой рукѣ вытаскивать номера изъ колеса.
   -- Пусть каждый спитъ, какъ самъ себѣ постлалъ, философствовалъ онъ по-своему. Тотъ, кому будетъ жестко, по крайней мѣрѣ не будетъ никого упрекать.
   Ципра однако не увлекалась ни на минуту надеждой, чтобы въ лоттереѣ Роланда была она какимъ-нибудь билетикомъ. Нѣтъ, не для нея Роландъ неожиданно такъ полюбилъ домъ, забросилъ ружье и коня, пересталъ сидѣть подъ ригами и ходить на охоту, а всего ужаснѣе для нея было то, что на глазахъ у нея Мелена съ каждымъ днемъ пріобрѣтала надъ нею всѣ преимущества и не только у Роланда, но и у всѣхъ окружающихъ. Ея вліяніе оказалось какъ разъ такимъ, какое предчувствовала и котораго боялась Ципра. Дѣйствительно, всѣ, какъ предсказывалъ и Топанди, начинали обдумывать передъ нею свои слова. Спокойный умъ, ровное обращеніе и большой тактъ Мелены покорили понемногу и начали управлять всѣмъ и всѣми, и даже веселые гости изъ сосѣдства, позволявшіе себѣ ранѣе различныя двусмысленныя шутки въ присутствіи Ципры, теперь никогда бы не осмѣлились на это. Казалось, что только теперь въ замкѣ Топанди появилась женщина. И хоть это была молоденькая дѣвушка, почти ребенокъ, которая и не воображала показывать какой-либо характеръ, или стремиться къ господству, но ея воспитаніе, природная нѣжность, чистота и невинность, отражавшіяся на всей фигурѣ сироты, порождали сами собой окружавшее ее всеобщее уваженіе. Очень скоро Мелена стала настоящей хозяйкой дома, въ которомъ за Ципрою оставалась лишь роль экономки.
   Она почувствовала это и впала въ глухое отчаяніе. Борьба, о которой она недавно мечтала, казалась ей теперь безполезной и напрасно мучительной.
   -- Ничего изъ этого не будетъ, размышляла она съ горечью. Всѣмъ она кажется только милою, прекрасною, ласковою и доброю. А между тѣмъ, я чувствую, я знаю, что я лучше, честнѣе ея!.. А вѣдь между тѣмъ меня первую она обошла, знаю отлично, что не настоящее это золото, не то она, чѣмъ кажется людямъ. О еслибы вынуть наши оба сердца и сравнить ихъ между собою! Но вѣдь невозможно это, невозможно...
   И что ни день, то больше Ципрѣ начинаетъ казаться, что въ то время, какъ къ Меленѣ растетъ всеобщее уваженіе, съ нею начинаютъ обращаться вольнѣе и грубѣе.
   Душа Ципры пила потихоньку отраву, пока не наполнилась ею совершенно. Безъ всякаго умственнаго воспитанія, съ запасомъ нравственныхъ понятій въ предѣлахъ унаслѣдованнаго отъ природы и подсказываемаго инстинктомъ, едва слышавшая о Богѣ и добрѣ, бѣдная цыганка была способна зарѣзать ту, которую любили и цѣнили больше, чѣмъ ее. Словно королева въ сказкѣ, спрашивавшая у своего зеркала о красотѣ и получавшая въ отвѣтъ, что ея падчерица еще красивѣе, Ципра искренно готова была казнить ту, которая, водворившись въ замкѣ Ланкадомбы, ловко обманула людей блескомъ фальшивой добродѣтели. О, какъ сорвала бы она съ нея искусно носимую маску и показала бы дорогимъ ей и хорошимъ людямъ, что такое Бальнокхази Мелена! Но кромѣ смутнаго предчувствія, хотя и окрѣпшаго въ непоколебимую увѣренность, у Ципры не было ничего, ровно ничего...
   Ципра, повторимъ еще разъ, была цыганкой и женщиной, любившей безъ взаимности. Страданіе доводило ее до отчаянія. Отчаяніе -- до безумныхъ мыслей, пока въ бѣдномъ, ничѣмъ не защищенномъ сердцѣ не поселился дикій дьяволъ и не началъ вдохновлять несчастную сироту такими мыслями и странными намѣреніями, которыя могутъ зародиться лишь подъ цыганскимъ шатромъ.
   Однажды началась общая переборка всего дома. Чистили, освѣжали, чинили въ домѣ все съ самаго фундамента. Весь обычный строй жизни измѣнился. Прислугу выселили изъ ея помѣщеній. Господъ перевели изъ ихъ комнатъ, такъ какъ оказалось, что обои загрязнились и закоптѣли отъ табачнаго дыма. Ципра велѣла ихъ ободрать и оклеить новыми; даже сама она выбралась изъ своей роскошной спальни и перешла въ одну изъ комнатъ для гостей, рядомъ съ Меленой. Она выказывала при этомъ столько энергіи, подняла такой страшный безпорядокъ, что Топанди, имѣвшій какъ разъ дѣло въ городѣ, удралъ изъ дому и объявилъ, что увидятъ его лишь тогда, когда порядокъ будетъ совершенно возстановленъ.
   Замокъ въ Ланкадомбѣ представлялъ изъ себя четырехугольное зданіе, пересѣченное крестъ на крестъ двумя корридорами. Главныя двери вели во дворъ. На противуположномъ концѣ былъ садъ. Съ обѣихъ сторонъ этихъ корридоровъ направо и налѣво шелъ рядъ дверей въ разныя комнаты.
   Во время общей перетасовки въ домѣ, Ципра нарочно помѣстила Роланда въ комнатѣ, двери которой были расположены какъ разъ напротивъ дверей временнаго помѣщенія Мелены. Все это было сдѣлано лишь на самое короткое время. Уже послѣ завтра кончались работы, послѣ чего всѣ возвращались на старыя мѣста. Но эти нѣсколько дней близкаго сосѣдства могли сильно подвинуть завязавшійся романъ.
   -- Если онъ ее любитъ, то пусть любитъ! Она такая нѣжная и идеальная! Пусть-ка покажетъ своему жениху, умѣетъ ли она такъ любить и быть такой вѣрной, какъ я, еслибъ только..
   Она не кончила, не сказала: еслибъ я была невѣстой Роланда, и только покраснѣла, хоть и была одна.
   Отъѣздъ Топанди чрезвычайно благопріятствовалъ ея замысламъ. Выѣхалъ онъ подъ вечеръ, и за ужиномъ они оставались втроемъ. Роландъ былъ особенно печаленъ и молчаливъ и едва обмѣнялся нѣсколькими фразами съ дѣвушками. Когда Ципра попробовала заговорить съ нимъ, стало ясно, что онъ принуждалъ себя отвѣчать. Ципра, наоборотъ, была въ прекраснѣйшемъ расположеніи духа.
   -- Ахъ, Винце-бачи, какъ жаль, что ты сегодня боленъ или не выспался, а сегодня ночью надо бы хорошенько посторожить, чтобы насъ не обокрали. Я думаю, разбойники уже знаютъ, что хозяинъ уѣхалъ и взялъ съ собой двухъ гайдуковъ.
   -- А ты запрись, сестрица Ципра. Что это на тебя напала такая трусость?
   -- Прекрасный совѣтъ, воскликнула Ципра, весело смѣясь. Запереться? Да развѣ ты не знаешь, что всѣ ключи потерялись вчера въ суматохѣ, и ни одинъ замокъ не запирается? Этотъ старый домъ просто казарма! Только-что уберешь одно, приходится убирать другое? Ахъ, хоть бы нашъ старикъ не возвращался подольше. Я бы собрала цѣлую команду кузнецовъ и слесарей и поправила бы всѣ замки, а то въ самомъ дѣлѣ, того и гляди заберутся "бѣдные парни" {Бѣдные парни -- szegény legényck -- народное названіе разбойниковъ.}, гуляющіе около береговъ Тиссы.
   Она смѣялась, а Мелена была серьезно перепугана,
   -- Боже мой, воскликнула она -- однако же это въ самомъ дѣлѣ можетъ случиться! Здѣсь у васъ только и слышно о подобныхъ нападеніяхъ, и разбойники въ этихъ мѣстахъ ужасно наглые.
   -- Слышишь, бачи? сказала Ципра съ ироніей.
   -- Ну зачѣмъ ты ее напугала, Ципра? отвѣчалъ Роландъ съ упрекомъ. Во всякомъ случаѣ, прошу васъ обѣихъ быть покойными: я уже постараюсь васъ оберечь.
   Сказавъ это, онъ всталъ, поклонился и вышелъ изъ комнаты.
   Въ этотъ вечеръ обычный разговоръ у окна не состоялся. Дѣвушки попрощались и разошлись по своимъ комнатамъ.
   Онѣ спали рядомъ. Когда Мелена заперла свою дверь, Ципра сейчасъ же погасила у себя свѣчу и осталась въ полной темнотѣ. Она бросилась на постель, но и не думала спать, а прислушивалась къ каждому звуку.
   Вдругъ показалось ей, что дверь Роландовой комнаты тихо отворилась. Сердце несчастной ревнивой дѣвушки забилось такъ сильно, что, казалось, пробьетъ грудь. Если онъ ее любитъ, то пусть любитъ! мысленно вскрикнула она. Пусть упадетъ къ ея ногамъ и выскажетъ ей все, что у него на сердцѣ. Посмотримъ, какъ-то она останется вѣрна тому, чье кольцо носитъ на пальцѣ. Ха-ха-ха!
   Она смѣялась, а въ ея душѣ былъ адъ. Дикія мысли перегоняли одна другую.
   -- Пусть онъ ее любитъ, и пусть она въ него влюбится. Вотъ посмотримъ, что будетъ, когда пріѣдетъ ея ученый дипломатъ. Какъ она броситъ тогда прикащика господина Топанди и бросится къ своему жениху. Ха-ха-ха!
   Мысль о томъ, что Мелена должна из.уіѣнить Роланду, и онъ будетъ страдать, словно ножомъ рѣзала ея сердце и вмѣстѣ съ тѣмъ наполняла его дикимъ наслажденіемъ. Она вслушивалась въ ночную тишину, но не слыхала ничего, кромѣ біенія собственнаго сердца. Но черезъ минуту она не выдержала, соскользнула съ постели, притаивъ дыханіе, подкралась къ сосѣднимъ дверямъ и заглянула въ замочную скважину.
   Тамъ еще горѣла свѣча, но Мелену она не видала, а только по шелесту платья могла догадаться, что та еще не раздѣвалась. Такъ продолжалось съ минуту; но вотъ Мелена подошла къ столу, на которомъ стояла зажженая свѣча. Она была въ бѣлой блузѣ, и полураспущенные волоса падали по плечамъ; въ рукахъ держала она ту самую черную книжку, въ которой Ципрѣ такъ понравились двѣ картинки. Мелена подошла къ столу, прислонила молитвенникъ къ маленькой, стоявшей тамъ шкатулочкѣ, опустилась на колѣни и начала горячо молиться.
   Вся ея фигура была словно озарена какимъ-то особеннымъ свѣтомъ, и въ эту минуту она показалась Ципрѣ прекрасною, какъ ангелъ.
   Бѣдная цыганка съ отчаяньемъ опустила голову. Она не была вовсе приготовлена къ этому, и ее безконечно смутило это видѣніе изъ другаго міра. Мысли ея спутались, силы оставили...
   Черезъ нѣсколько минутъ она снова подняла голову и посмотрѣла въ замочную скважину. Дѣвушка въ бѣломъ все еще продолжала молиться. На ея глазахъ, обращенныхъ къ небу, наливались и блестѣли крупныя слезы и скатывались, какъ перлы, по щекамъ.. Со страшной болью сердца Ципра въ безсиліи опустилась на полъ.
   -- Такъ вотъ она какова! Она можетъ, когда хочетъ, даже улетать отъ земли на крыльяхъ своей вѣры!
   Но почему же Ципра, такъ жаждавшая вѣрить и хоть что-нибудь узнать о Богѣ, не обратилась къ тому обильному источнику, который былъ непосредственно около нея? Да потому, что даже въ тотъ короткій промежутокъ времени, когда Ципра еще не успѣла отравить себя ревностью, она была слишкомъ горда, чтобы открыть передъ своей новой подругой самыя глубокія изъ своихъ сердечныхъ ранъ. Она говорила громко: "я цыганка", но не прибавляла: "мой хозяинъ воспиталъ меня, какъ простую цыганку".
   Окончивъ молитву, Мелена вынула изъ книжки обѣ картинки и поцѣловала каждую съ глубокимъ чувствомъ. Такъ цѣлуютъ несчастныя руку своево благодѣтеля. Такъ цѣлуютъ сироты оставшіеся у нихъ портреты дорогихъ покойныхъ родителей.
   Въ страшномъ припадкѣ отчаянія Ципра металась по полу, извиваясь, какъ червь.
   Вѣроятно она толкнула нечаянно дверь Мелены, потому что та вскрикнула и бросилась къ дверямъ. Но Ципра уже вскочила, и прежде чѣмъ Мелена успѣла отворить дверь, выскочила въ корридоръ.
   Здѣсь ожидала ее другая неожиданность. Въ глубинѣ длиннаго корридора, почти на самой его срединѣ, гдѣ онъ пересѣкался съ другимъ корридоромъ,-- за столомъ сидѣлъ Роландъ. Предъ нимъ горѣла лампа и лежала раскрытая книга, а къ ручкѣ кресла было прислонено ружье.
   -- Что ты здѣсь дѣлаешь? спросила она, подходя къ нему.
   -- Какъ видишь, стерегу васъ, отвѣчалъ Роландъ. Ты же мнѣ сама говорила, что эти двери не затворяются. Я останусь здѣсь до утра, а вы можете себѣ спокойно спать.
   Ципра вернулась въ свою комнату и застала Мелену стоящею въ дверяхъ съ зажженной свѣчей въ рукѣ.
   -- Что случилось? Что это былъ за шумъ? спросила она.
   -- Ничего, ничего, мнѣ послышались шаги, и я испугалась.
   Ей не нужно было притворяться, такъ какъ она и безъ того дрожала всѣмъ тѣломъ.
   -- Ты боишься? Такъ я приду спать къ тебѣ...
   Утромъ рано Топанди совершенно неожиданно вернулся изъ города. Никто его не видалъ, а Мелена даже еще не вставала. Только Ципра выбѣжала ему навстрѣчу и съ необыкновеннымъ оживленіемъ, провела въ его комнату. Онъ началъ было ей разсказывать, почему вернулся такъ скоро, но она его не слушала.
   -- Батямъ {"Батямъ" (Bàtyam) обращеніе въ старшему родственнику. Прим. пер.}, закричала она. Я больше не могу жить такъ, какъ жила до сихъ поръ! Я умру, я застрѣлюсь, или брошусь въ Тиссу, если ты не научишь меня молиться.
   Топанди посмотрѣлъ на нее съ удивленіемъ и спросилъ своимъ обычнымъ насмѣшливымъ тономъ:
   -- Что такое, что случилось? Ты меня чуть не сбила съ ногъ. Ты думаешь, что я возвращаюсь съ богомолья и привезъ полные карманы четокъ и образковъ! Или ты ошибкой приняла меня за капуцинскаго монаха, что просишь учить тебя молиться?
   -- Ахъ! Все это глупости! Ты умѣешь читать, батямъ, и если захочешь, то съумѣешь и молиться, крикнула Ципра. Я знаю, что ты только изъ упрямства отпираешься отъ вѣры, а я хочу молиться, я съ ума схожу.
   -- Голубушка моя, я помню только одну молитву: "гусарскій Отче Нашъ".
   -- Гусарскій Отче Нашъ, повторила въ раздумьи сбитая съ толку Ципра, но тутъ же пришла ей въ голову мысль, что гусары -- такіе же люди и что всѣ люди должны молиться одинаково.
   -- Ну хорошо, батямъ! Я стану на колѣни, а ты мнѣ прочти эту гусарскую молитву.
   И дѣвушка, сложивъ руки, уже готовилась опуститься на полъ, но Топанди невольнымъ движеніемъ остановилъ ее. Какое-то горькое чувство удержало у него на языкѣ совсѣмъ уже готовую сорваться кощунственную молитву. Ему сдѣлалось тяжело на сердцѣ и было искренно жаль Ципры, но именно, чтобы заглушить непріятное и вмѣстѣ съ тѣмъ необычное для него чувство, несчастный старикъ все же не хотѣлъ отступить отъ своего обыкновенія острить и издѣваться. Онъ сдѣлалъ ироническую улыбку, посмотрѣлъ на дѣвушку и сказалъ:
   -- Молитва-то хороша, да только, знаешь, слѣдовало бы ее немножко измѣнить. Видишь, господа гусары молятся о такихъ вещахъ, о которыхъ молодымъ дѣвушкамъ молиться не совсѣмъ подобаетъ.
   -- Батямъ, воскликнула бѣдная дѣвушка въ отчаяньи.
   Онъ разсмѣялся.
   -- Ну, а другія молитвы пусть тебѣ уже читаютъ попы!..
   Онъ не кончилъ, Ципра подбѣжала къ нему и схватила его за плечо.
   -- Глупый, отвратительный человѣкъ, пусть тебя Богъ за это накажетъ! закричала она, тряся его въ отчаянномъ порывѣ.
   Смущенный Топанди пробовалъ еще улыбаться, но она съ силою оттолкнула его отъ себя и выбѣжала изъ комнаты съ глухимъ стономъ, похожимъ на ревъ раненой львицы.
   Топанди не пошелъ за ней. На его лицѣ не было и признаковъ гнѣва. Онъ только глубоко задумался и сказалъ вполголоса.
   -- Однако тутъ что-нибудь вышло!..
   

III.

   Время бѣжитъ, какъ вода. Еще быстрѣе бѣжало оно для жителей венгерской усадьбы на Тиссой. Шелъ уже второй годъ пребыванія Мелены въ Ланкадомбѣ. Трауръ былъ давно снятъ, а, благодаря любезности дяди, оба шкафа, предусмотрительно поставленные Ципрой въ ея комнатѣ, были биткомъ набиты, и ей не приходилось гладить въ видахъ экономіи и портить своихъ изящныхъ ручекъ.
   На одной изъ нихъ еще блестѣло золотое колечко, но Мелена уже больше не вспоминала о своемъ женихѣ, ибо этотъ женихъ поступалъ очень странно: онъ не подавалъ никакихъ признаковъ жизни и не писалъ ни слова, что было хорошо извѣстно Ципрѣ; да и вообще Мелену забыли всѣ, и никто къ ней не писалъ.
   Но Мелена уже не вздыхала, какъ тогда, стоя у окна съ Ципрой при серебряномъ свѣтѣ мѣсяца, обливавшемъ берега Тиссы...
   Можетъ быть, Мелена Бальнокхази была слишкомъ горда, чтобы вздыхать и казаться брошенной, или можетъ быть и она, подобно далекому жениху, разлюбила и забыла настолько, что вздохи стали излишними.
   Трудно было бы отвѣтить на эти вопросы. По крайней мѣрѣ ихъ себѣ не задавала Ципра, которая пріобрѣтала все больше увѣренности въ усиливавшейся дружбѣ Мелены и Роланда. По крайней мѣрѣ они все чаще и чаще оставались вдвоемъ.
   Ципра не ошибалась. Роландъ нравился Меленѣ все больше и больше, и она сблизилась съ нимъ душевно.
   Это была разсудительная, спокойная дѣвушка, и въ ея сердцѣ не было мѣста глубокимъ страстямъ. Ея тонко развитая натура подсказала ей, что не стоитъ отдаваться всѣмъ сердцемъ тому, въ комъ нельзя быть увѣренной, что будетъ любить завтра также горячо, какъ и сегодня. Во всякомъ случаѣ тактичная, серьезная и спокойная, Мелена была настолько благоразумнѣе Ципры, что не подчинялась мимолетнымъ ощущеніямъ и не давала повода называть ея отношенія къ Роланду иначе, какъ сильной привязанностью.
   А онъ, несчастный, онъ, еще не отвѣдавшій мудрости жизни, любилъ ее горячо, страстно, всей душой...
   А между тѣмъ, шелъ уже десятый годъ его пребыванія въ Ланкадомбѣ, и приближался страшный срокъ.
   Казалось, Роландъ и не думалъ объ этомъ. Его совершенно ослѣпляла любовь. Онъ дошелъ до такого состоянія, что не могъ уже ни о чемъ думать, ни размышлять, кромѣ Мелены.
   Мелена съ своей стороны была къ нему чрезвычайно любезна и охотно просиживала съ нимъ цѣлые часы, которые бѣдная Ципра проводила уединенно въ своей комнатѣ около цимбалъ изъ чернаго дерева и слоновой кости.
   Тихо капали ея слезы на струны инструмента, нѣжно рокотавшія подъ коралловыми палочками, и она не мѣшала такимъ образомъ никому и ни въ чемъ. Въ тѣ часы, когда Ципра занималась музыкой, Мелена уходила гулять въ тѣнистыя аллеи стариннаго парка, раскинутаго надъ широкой площадью водъ, составляющихъ рукава Тиссы; она любила гулять по этимъ холоднымъ прекраснымъ аллеямъ, а Роландъ ухитрялся всегда найти время, чтобы быть около нея. Ципрѣ не нужно было затѣвать большаго ремонта, ни измѣнять домашняго порядка, чтобы облегчать имъ свиданія. Эти свиданія устраивались сами собой. Мелена стала настоящей хозяйкой въ Ланкадомбѣ и уже не бѣгала больше за Ципрой, какъ тѣнь.
   Роланду понемногу начинало казаться, что все прошлое было лишь сномъ, и только настоящія минуты дѣйствительностью. Эта дѣйствительность поглощала его безъ остатка.
   Кольцо продолжало красоваться на безымянномъ пальцѣ Мелены, и это обстоятельство заставляло Роланда невыносимо страдать. Онъ догадывался, что и у Мелены на сердцѣ есть скрытая рана, ибо счастливые не знаютъ такихъ минутъ томительной грусти, какія онъ часто видалъ у ней.
   Однажды Роландъ нашелъ въ себѣ отвагу и среди уединенной прогулки взялъ Мелену за руку. Они стояли на мостикѣ, переброшенномъ черезъ ручей, протекавшій по срединѣ парка. Оба наклонились надъ перилами и смотрѣли въ воду.
   -- Мелена, спросилъ неожиданно Роландъ, отчего вы постоянно такъ грустны?
   Она посмотрѣла на него своими большими умными глазами и поняла, что вопросъ идетъ изъ самой глубины его сердца.
   -- Да развѣ одно это уже не достаточная причина моей грусти, что съ тѣхъ поръ, какъ я сюда пріѣхала, мнѣ никто не задалъ такого вопроса, отвѣчала она.-- А наконецъ, еслибъ даже меня и спросили объ этомъ, что могла бы я отвѣтить?
   -- Значитъ, это тайна?
   -- Передъ вами я не скрываюсь. Вы знаете, что у меня есть мать, а вмѣстѣ съ тѣмъ, какъ будто ея и не было.
   Она отвернулась, чтобы скрыть слезы. Роландъ отлично ее понималъ, и сердце его сжалось, но какое-то странное любопытство подтолкнуло его спросить о судьбѣ Эрминіи Бальнокхази.
   -- Ваша мать, вѣроятно, гдѣ-нибудь далеко?
   -- Да, отвѣчала она, далеко, очень далеко! Насъ раздѣляетъ чрезвычайно тяжелое прошлое.
   Роландъ молчалъ. Его взглядъ былъ устремленъ на Мелену. Черезъ минуту она продолжала:
   -- Въ этомъ году исполнится какъ разъ десять лѣтъ, какъ однажды вечеромъ моя мать ушла изъ дома навсегда. Были слухи, связывавшіе ея отъѣздъ съ бѣгствомъ одного молодаго человѣка, жившаго у насъ, который въ тотъ же день по политическимъ причинамъ долженъ былъ оставить Венгрію.
   -- Какъ его звали? спросилъ Роландъ, блѣднѣя.
   -- Аронфи Роландъ -- нашъ дальній родственникъ.
   -- А съ тѣхъ поръ вы ничего не слыхали о вашей матери?
   -- Нѣтъ, она мнѣ не пишетъ. Я думаю, что она подъ другимъ именемъ играетъ на сценѣ въ какомъ-нибудь нѣмецкомъ городѣ. Въ глазахъ свѣта моя мать умерла.
   -- А что же сдѣлалось съ молодымъ человѣкомъ?
   -- Насколько я слышала, онъ уѣхалъ въ Индію. Кажется, писалъ оттуда младшему брату, Иштвану, и передалъ ему свою часть имущества. Съ тѣхъ поръ я о немъ не слыхала ничего -- онъ вѣроятно умеръ.
   У Роланда свалился огромный камень съ души. О счастье! Всѣ думаютъ, что онъ умеръ. Пусть же умеръ Аронфи Роландъ, и да здравствуетъ Татраи Винце! Онъ будетъ жить и будетъ счастливъ.
   -- Черезъ нѣсколько недѣль будетъ какъ разъ годовщина этого несчастнаго дня, когда я потеряла мою мать, живую мать! продолжала Мелена. Въ этотъ день я всегда страшно тоскую. Горе, стыдъ, сознаніе своего сиротства... Ну, вотъ теперь вы знаете мою тайну, вы не будете осуждать дочь за мать?
   Сильно взволнованный и вмѣстѣ съ тѣмъ даже среди жестокихъ упрековъ совѣсти, невыразимо счастливый, онъ прижалъ къ губамъ красивую ручку Мелены, а его глаза говорили безъ словъ о томъ, что наполняло его сердце. Онъ не былъ въ силахъ выпустить эту руку и едва удерживался, чтобы не прижать къ своей груди Мелену и не закричать ей: "будь моей навсегда"!
   Но вдругъ онъ вздрогнулъ. Его взглядъ упалъ нечаянно на золотое колечко на лѣвой рукѣ Мелены. Она поняла безъ словъ.
   -- Не правда ли, вы хотите узнать, нѣтъ ли у меня другой, еще болѣе глубокой тайны?
   Роландъ опустилъ глаза.
   Мелена спокойно сняла кольцо и, держа его концами пальцевъ, сказала съ тихой грустью:
   -- Вотъ это кольцо было когда-то цѣпью, вязавшей меня на всю жизнь. Теперь это лишь грустное воспоминаніе. Я была обручена съ человѣкомъ, который мнѣ очень нравился; но я была слишкомъ молода тогда, и это не было настоящей любовью. Онъ любилъ меня, можетъ быть, пока я была дочерью сановника, а теперь я сирота... Поэтому обо мнѣ было позволительно забыть.
   Въ эту минуту колечко выскользнуло изъ дрожащей, можетъ быть, отъ волненія, руки и, ударившись о край мостовой, упало въ ручей.
   -- Прикажете мнѣ броситься въ ручей, чтобы достать кольцо? глухо спросилъ Роландъ.
   Мелена посмотрѣла на него въ раздумьи и сказала черезъ минуту:
   -- Оставимъ его тамъ. Ручей глубокъ.
   Обезумѣвшій отъ счастья Роландъ сначала прижалъ къ губамъ забытую въ его рукѣ ручку и покрывалъ ее тысячами горячихъ поцѣлуевъ. Затѣмъ онъ прижалъ эту ручку къ своей груди, а наконецъ привлекъ за нею и ея хозяйку.
   Деревья были въ полномъ цвѣту, и нѣжный ароматъ лился на нихъ съ высоты.
   Обвѣянные весною, они вернулись домой счастливые, какъ женихъ и невѣста.
   

IV.

   Въ этотъ самый вечеръ, разговаривая съ Топанди, Роландъ какъ будто мимоходомъ замѣтилъ, что пора, въ самомъ дѣлѣ, подумать о разрѣшеніи такъ и не рѣшеннаго до сихъ поръ вопроса: гдѣ собственно долженъ жить управляющій Ланкадомбы?
   -- Ага! отвѣчалъ Топанди, весело улыбнувшись. Понимаю, въ чемъ дѣло! Мой управляющій можетъ въ одно прекрасное утро жениться и тогда, разумѣется, ему потребуется отдѣльная квартира. Что же? Очень хорошо! Черезъ мѣсяцъ домъ будетъ готовъ...
   Роландъ чувствовалъ себя необыкновенно счастливымъ. Его любовь встрѣтила полную взаимность, его жизнь была освобождена отъ страшныхъ угрозъ въ будущемъ.
   Мелена не только вернула ему жизнь, вселивъ въ него убѣжденіе, что никто никогда не узнаетъ въ немъ прежняго Аронфи Роланда, но кромѣ того, успокоила всѣ болѣзненныя сомнѣнія благороднаго сердца юноши сообщеннымъ ею извѣстіемъ, что всѣ считаютъ этого Роланда давно умершимъ. Въ самомъ дѣлѣ, никто о немъ не думаетъ, родовое имѣніе получилъ братъ, и, конечно, никому не приходитъ въ голову, что Иштванъ аккуратно, изъ года въ годъ, посылаетъ брату его часть дохода. Ясно, что кромѣ брата никто и не подозрѣваетъ о его существованіи, а на Пишту можно положиться, какъ на каменную скалу.
   Подъ лучами любви, душа Роланда растаяла настолько, что справиться съ совѣстью и убѣдить то, другое, грозное когда-то я, уже не представлялось особенно труднымъ.
   Развѣ не чистѣйшее безуміе -- выполнять обязательство, не только противуестественное, но оскорбляющее всѣ Божескія и человѣческія права? Кто посмѣетъ упрекнуть его въ томъ, что онъ не наложилъ руки на свою молодую, счастливую жизнь? И кто узнаетъ его, въ его нынѣшнемъ положеніи, перемѣнившагося совершенно, какъ по лицу, такъ и по имени?
   Развѣ теперь это не совершенно иной человѣкъ, ведущій совершенно иную жизнь? Прежней жизни нѣтъ. Она проиграна въ Пресбургѣ. Роландъ умеръ, Татраи Винце родился вновь и никому никакихъ не давалъ на себя правъ.
   Онъ былъ бы безумцемъ, еслибы ради фальшивой гордости рѣшился довести чувство чести до злодѣйства надъ самимъ собою. Наконецъ, еслибы и нашелся человѣкъ, который подобное нарушеніе даннаго слова назвалъ бы подлостью, милосердный Богъ взглянетъ иначе и причтетъ это къ его добрымъ дѣламъ.
   И при томъ, развѣ въ фамильномъ склепѣ, гдѣ оставалась еще одна пустая ниша, не далъ онъ клятвы своей старухѣ-бабушкѣ, что никогда не посягнетъ на свою жизнь, кромѣ случая полнаго безумія и невмѣняемости; развѣ это клятва, какъ данная раньше, не важнѣе позднѣйшаго нелѣпаго обязательства? Слѣдовало, поэтому, держать то слово, которое былодано сознательно и съ честною цѣлью, а не то, которое подлымъ образомъ было у него вырвано презрѣннымъ шпіономъ.
   Но какихъ объясненій ни пріискивалъ Роландъ для своей сдѣлки съ совѣстью, главнымъ аргументомъ были все-таки -- чудные глаза Мелены. Сколько было въ нихъ очарованія и сладкихъ обѣщаній! Могъ ли добровольно умереть тотъ, передъ кѣмъ засіяли эти двѣ голубыхъ звѣзды? Можно ли желать смерти у открывающихся вратъ рая, да еще какого рая! Рая, отнятаго у своего смертельнаго, заклятаго врага, уже готоваго заколотить соперника преждевременно гробовой доской.
   Постепенно началъ Роландъ поддаваться своей судьбѣ; онъ жилъ и страшно хотѣлъ жить. Теперь только началъ онъ предчувствовать и понимать, какъ велико можетъ быть человѣческое счастье. Тихое, спокойное счастье, старательно укрытое отъ свѣта, счастье, которое только вкушаютъ двое людей, взаимно отдавшихъ другъ другу свою жизнь.
   Роланду не хватало только одного: увѣренности, что братъ будетъ вѣчно молчать.
   Слѣдовало ли разсказать ему все: и о дуэли, и о предполагаемой свадьбѣ, и просить его хранить дольше страшную тайну, скрывающую брата отъ брата и изгоняющую первороднаго сына изъ родительскаго дома?
   Глубоко задумывался Роландъ надъ этимъ вопросомъ, который колебался передъ нимъ, словно вѣсы. Здѣсь взвѣшивалась вся его судьба. На одной чашкѣ лежало его безумное обязательство и всѣ тяжелыя нравственныя послѣдствія на случай, еслибы его личность была обнаружена, на другой лежало все его личное счастье вмѣстѣ со счастьемъ любимаго существа. Теперь уже нельзя было быть ни легкомысленнымъ, ни юношески отважнымъ. Его любовь дѣлала его серьезнымъ, предусмотрительнымъ и безпокойнымъ; онъ трепеталъ за свое счастье, задумывался и доходилъ до тихой меланхоліи.
   Однажды, послѣ обѣда, Ципра взяла его за руку и, весело улыбаясь, сказала:
   -- Съ нѣкотораго времени я замѣчаю, Винце-бачи, что ты сильно поблѣднѣлъ и сталъ задумываться... Не хочешь ли, я тебѣ погадаю?
   -- Погадаешь?
   -- Ну, да, погадаю на картахъ. Узнаю все твое настоящее и будущее. Ты вѣдь, знаешь, бачи:
   
   Моя мать была простой цыганкой,
   Въ полѣ чистомъ подъ шатромъ родилась,
   Людямъ ихъ судьбу на картахъ ворожила
   И меня людей морочить научила.
   
   запѣла она.
   -- Ну, хорошо, сестренка, погадай, только пожалуйста, говори одно хорошее,-- дурныхъ предсказаній я не хочу.
   Ципрой овладѣло невыразимо сладкое чувство, что хоть на нѣсколько минутъ останется она наединѣ съ Роландомъ. Она провела его въ свою спальню, посадила на бархатномъ табуретѣ, сѣла сама на коверъ и вынула изъ кармана карты. Уже двѣ недѣли, какъ она носила постоянно карты при себѣ; больше у ней не было ни друга, ни совѣтника.
   Ципра стасовала карты и протянула Роланду снять:
   -- Самъ, непремѣнно самъ! Иначе ничего не выйдетъ. Не такъ, лѣвой рукой нельзя! снимай правой и къ себѣ.
   Роландъ, улыбаясь, исполнилъ ея требованіе.
   Ципра быстро разложила карты на коврѣ передъ собою и, опершись локтями на колѣняхъ, а красивую головку опустивъ на ладони рукъ, внимательно и серьезно вглядывалась въ знакомыя фигуры.
   Червонный валетъ помѣстился какъ разъ на самой срединѣ.
   -- Скоро, бачи, ты долженъ отправиться въ путешествіе, начала она важно и серьезно.-- О тебѣ думаетъ трефовая дама, но ты о ней не думаешь. Червонная дама лежитъ въ томъ же самомъ ряду, и это очень хорошо, это означаетъ счастье, но между тобой и ею легла еще бубновая дама. Это ревность... такъ вотъ отъ червонной дамы тебя отдѣляютъ двѣ -- ревнивая и злодѣйка. Собака обозначаетъ вѣрность, кошка хитрость. У бубновой дамы собачка, у трефовой кошка; бубновая будетъ тебѣ вѣрна, а трефовая собирается тебѣ сдѣлать большое зло... она очень, очень зла.
   Роландъ не безъ сожалѣнія посмотрѣлъ на Ципру; онъ зналъ, что она къ нему очень неравнодушна, и въ ея гаданьѣ слышались ему скрытыя угрозы.
   Она поняла этотъ взглядъ и сильно покраснѣла, глаза ея блеснули, но тутъ же подернулись слезами. Она посмотрѣла на Роланда съ нѣмымъ упрекомъ и, качая головой, тихо сказала:
   -- Ты ошибаешься. Трефовая дама это не я; злодѣйка въ желтомъ платьѣ и съ кошкой это кто-то другая; я ее не знаю. А вотъ эта въ зеленомъ платьѣ съ собачкой...
   Только теперь замѣтилъ Роландъ, что Ципра за послѣдніе дни одѣвалась исключительно въ зеленое, словно желая быть, похожей на бубновую даму, выражающую въ цыганской ворожьбѣ одновременно и страданіе, и ревность.
   Ципра быстро собрала карты и вновь ихъ стасовала.
   -- Давай, бачи, еще разъ! Сними три раза и положи одни на другихъ. Вотъ такъ!
   Она вновь быстро разложила карты и стала къ нимъ присматриваться. Роландъ замѣтилъ, что она вдругъ сильно покраснѣла, и ея глаза загорѣлись особеннымъ блескомъ.
   -- Смотри, смотри! воскликнула она,-- теперь бубновая дама около тебя, а тѣ другія легли далеко на самомъ краю. Надъ твоей головой горитъ домъ. Надо ждать какого-нибудь большаго несчастья. Кто-то ненавидитъ тебя всей душой и непремѣнно желаетъ погубить, но вотъ этотъ, другой, охраняетъ тебя, и охранитъ!
   Роландъ, несмотря на правдоподобіе предсказанія, чуть не разсмѣялся въ лицо ворожеѣ за такую наивность, но удержался, не желая ее оскорблять, и сказалъ только:
   -- Спасибо, милая, довольно; больше ты мнѣ ничего не разскажешь!
   Съ грустной миной Ципра собрала карты и встала съ ковра, не опершись на любезно протянутую ей руку Роланда.
   -- Ты смѣешься надъ гаданьемъ, сказала она;-- но что жъ дѣлать, когда я больше ничего не умѣю?
   -- Сыграй мнѣ лучше на своихъ цимбалахъ. Я такъ давно не слыхалъ твоей игры...
   Ципра никогда ни въ чемъ не отказывала Роланду и потому покорно усѣлась къ инструменту, и коралловые молоточки забѣгали по струнамъ; она играла вообще превосходно, но на этотъ разъ, казалось, превзошла самоё себя. Роландъ припомнилъ сказанныя кѣмъ-то въ шутку слова, что въ струнахъ этого цимбала Ципра, навѣрное, закляла душу какого-нибудь великаго музыканта или поэта.
   Какъ только раздались первые звуки, изъ сосѣдней комнаты показался Топанди, а за нимъ вошла Мелена. Послѣдняя стала сзади Ципры, а Топанди усѣлся въ креслѣ съ трубкою въ рукахъ.
   Ципра продолжала играть. Она чувствовала устремленный на нее взглядъ Роланда, и это доставляло ей невыразимое наслажденіе. Но когда Мелена стала сзади, этотъ взглядъ сейчасъ же перемѣнилъ направленіе. Черезъ голову Ципры онъ смотрѣлъ куда-то выше.
   Вдругъ Ципра выпустила изъ рукъ молоточки, закрыла лицо обѣими руками и жалобно произнесла:
   -- Ахъ, я задохнусь отъ этого дыма! вѣдь я просила не курить въ моей комнатѣ!
   Топанди улыбнулся и подмигнулъ Роланду, глазами приглашая его выйти.
   -- Охъ, ужь эти нервы! Женщина -- всегда женщина. Кто хочетъ быть поистинѣ свободнымъ, тотъ долженъ держаться отъ нихъ подальше, сказалъ онъ, когда они съ Роландомъ вышли въ садъ.
   По уходѣ мущинъ Ципра быстро схватила ключъ и начала ослаблять колки.
   -- Зачѣмъ ты разстраиваешь свое фортепіано? спросила Мелена, употребляя это, въ шутку данное, названіе цимбаламъ.
   -- Я больше не играю, коротко отвѣчала Ципра.
   -- Но почему же?
   -- Потому что... потому что я скоро умру! Пожалуйста не смѣйтесь; въ картахъ мнѣ всегда выходитъ гробъ. Онъ ложится всегда или сбоку или внизу, но непремѣнно около меня. Вы не вѣрите? Смотрите сами.
   Ципра разложила карты.
   -- Вотъ, видите: бубновая дама, а вотъ и гробъ.
   -- Ахъ, это совсѣмъ не вы, воскликнула Мелена, принужденно-шутливо, желая утѣшить Ципру, -- скорѣе этотъ гробъ вотъ этой дамѣ.
   Она показала рукой на червонную даму.
   Но въ эту минуту Ципра увидала нѣчто гораздо болѣе важное. Съ быстротою молніи она схватила лѣвую руку Мелены и, показывая на безъимянный палецъ, почти крикнула:
   -- Гдѣ же колечко?
   Лица обѣихъ дѣвушекъ измѣнились. Мелена страшно покраснѣла, Ципра поблѣднѣла. Адскимъ огнемъ засверкали ея широко раскрытые черные глаза.
   

V.

   Роландъ все никакъ не могъ рѣшить, какъ ему поступить съ Иштваномъ, когда наконецъ наступитъ страшная десятилѣтняя годовщина. А принять какое-нибудь рѣшеніе и написать брату заранѣе было необходимо.
   По прошествіи того срока, въ теченіе котораго мать и бабушка не имѣли права видѣться съ своимъ сыномъ и внукомъ, онѣ, разумѣется, станутъ требовать, чтобы имъ было открыто его пребываніе. Затѣмъ онѣ, конечно, пожелаютъ его увидать, явятся къ нему, и все будетъ кончено. Тайна раскроется, и счастливецъ въ лицѣ Татраи Винце долженъ будетъ уступить свое мѣсто Аронфи Роланду, у котораго имѣется два выхода: умереть или быть опозореннымъ.
   Когда Роландъ десять лѣтъ тому назадъ требовалъ отъ брата не сообщать матери и бабушкѣ о его мѣстопребываніи, онъ разсчитывалъ на то, что исполнитъ безъ всякаго колебанія принятое на себя страшное обязательство.
   О своей смерти онъ увѣдомилъ бы одного лишь Иштвана, чтобы тотъ могъ скрывать и дольше отъ бѣдныхъ женщинъ судьбу своего старшаго брата. Онѣ привыкли бы мало-по-малу къ разлукѣ и сохраняли бы до конца жизни счастливую надежду, что, рано или поздно, Роландъ вернется въ родительскій домъ. Можно было заранѣе заготовить письма, которыя Иштванъ прочитывалъ бы старушкамъ въ то время, какъ Роландъ уже находился бы тамъ, откуда невозможна никакая корреспонденція.
   Очевидно, все это были однѣ мечты и совершенно фантастическіе разсчеты; Роландъ совершенно упустилъ изъ виду главное -- силу человѣческихъ страстей, которымъ открывался такой широкій просторъ, какъ десять лѣтъ молодой жизни.
   Еслибъ Роландъ и остался жить, какъ Татраи Винце, развѣ возможно бы было для него отречься навсегда отъ матери и бабушки, этихъ двухъ тихихъ ангеловъ его дѣтства?
   Мучимый подобными мыслями, шелъ однажды Роландъ по широкой улицѣ ближайшаго села, надвинувъ шапку глубоко на глаза, какъ вдругъ какая-то незнакомая дама, шедшая ему на встрѣчу, остановилась въ двухъ шагахъ передъ нимъ и радостно вскрикнула:
   -- Кого я вижу! Роландъ!
   Неожиданно услыхавъ свое давнее, почти имъ самимъ позабытое имя, молодой человѣкъ остановился, пораженный, и мрачно посмотрѣлъ въ лицо стоявшей передъ нимъ дамы.
   Она съ веселой улыбкой, вызванною встрѣчей со старымъ знакомцемъ, схватила его за руку.
   -- Да, да это ты, продолжала она, я тебя узнала съ перваго взгляда. Неужели же ты меня не узнаешь? Ахъ, Роландъ!
   Къ несчастью, Роландъ узналъ ее сразу. Это была Бальнокхази Эрминія. Ея лицо сохраняло до сихъ поръ слѣды прежней красоты, перемѣнилось лишь его выраженіе; измѣнилась и вся ея чарующая прежде фигура, утратившая не одну только молодость. Въ прежней элегантной безупречной аристократкѣ было замѣтно нѣчто странное, какая-то рѣзкость движеній и преувеличенная вольность обращенія, словно все время Эрминія находилась въ самомъ дурномъ обществѣ.
   Она была одѣта по-дорожному; ея костюмъ былъ очень изященъ и свѣжъ, и снова бросалась въ немъ въ глаза не то излишняя погоня за модой, не то эксцентричность.
   Роландъ не могъ да и не желалъ уже отпираться передъ ней отъ своего тождества.
   -- Такъ это вы! сказалъ, или вѣрнѣе прошепталъ онъ.
   Эрминія не стала разспрашивать его ни о томъ, откуда онъ взялся въ этихъ краяхъ, ни о томъ, что онъ здѣсь дѣлаетъ, а начала разсказывать ему сама, что пріѣхала она въ Ланкадомбу по очень важному дѣлу. Она выиграла процессъ объ имѣніяхъ своего покойнаго мужа и объявила въ газетахъ, что желаетъ ихъ продать. Здѣшній житель, ея старый знакомый, Шарвельди Непомукъ выразилъ желаніе ихъ купить; кстати же она пріѣхала и за дочерью.
   -- Такъ, сказалъ Роландъ глухимъ голосомъ.
   -- Да бѣдняжкѣ пришлось такъ долго вести сиротскую жизнь и зарыться въ деревнѣ, чтобы погубить свою молодость...-- Однако, что же вы, невѣжливый кавалеръ, не предложите мнѣ руку? Ты какъ будто меня и сейчасъ боишься?... Нѣтъ, ни за что на свѣтѣ не буду жить въ деревнѣ! продамъ имѣнія, хоть бы даже съ убыткомъ и поселюсь съ Меленой въ Вѣнѣ.
   -- Такъ?
   -- Да, женихъ Мелены тоже живетъ въ Вѣнѣ. Ты долженъ его помнить,-- вы когда-то были друзьями, это Джали-Пэпи.
   -- Вотъ какъ!..
   -- Онъ сдѣлалъ отличную карьеру и теперь занимаетъ очень важное мѣсто; рѣдкій молодой человѣкъ, съ выдающимся талантомъ!
   -- Такъ...
   -- Ахъ, Роландъ, что это за отвѣты! воскликнула вдругъ Эрминія, остановившись и пристально вглядываясь въ лицо Роланда -- ну, а ты откуда здѣсь взялся? Ты здѣсь живешь? Что ты здѣсь дѣлаешь?
   -- Я служу прикащикомъ у Топанди.
   -- Прикащикомъ, ты!.. впрочемъ я забыла, что Топанди твой родственникъ, да и намъ тоже; значитъ, ты живешь вмѣстѣ съ Меленой? Ну, и какъ же вы съ ней? Что, моя бѣдная дѣвочка узнала тебя сразу?
   -- Нѣтъ, и до сихъ поръ не знаетъ.
   -- То-есть какъ это, почему не знаетъ? Развѣ ты скрываешься? или и тебѣ, какъ и мнѣ, нужно сохранять инкогнито? Да, много именъ пришлось мнѣ перемѣнить въ моихъ странствіяхъ по свѣту!.. но какъ странно и неожиданно-мы съ тобой встрѣтились! Впрочемъ тѣмъ лучше. Ты представишь меня этому сумасшедшему безбожнику, у котораго пришлось моей дѣвочкѣ просидѣть такъ долго...
   Помолчавъ минуту, Эрминія съ лукавой улыбкой посмотрѣла на Роланда и прибавила:
   -- Ну, а тыне убѣжишь отъ меня, какъ тогда?
   Роландъ чувствовалъ себя отвратительно. Тяжелое впечатлѣnie производила на него эта женщина, представшая передъ нимъ, какъ мстящая Немезида и смѣло, безъ краски въ лицѣ, вызывающая воспоминаніе о томъ, что, казалось бы, слѣдовало на вѣки позабыть.
   И все-таки ему приходилось быть съ нею предупредительнымъ и вѣжливымъ; онъ подалъ ей руку и внимательно переводилъ ее черезъ лужи, каменья и иныя препятствія, пока не подошли они къ воротамъ замка.
   Топанди и обѣ дѣвушки стояли на верандѣ какъ разъ въ ту минуту, когда Роландъ подводилъ прибывшую къ дому. Топанди видѣлъ Эрминію очень давно и то лишь мелькомъ, Ципра никогда ее не видала, а Мелена не узнала. Всѣ съ любопытствомъ приглядывались къ незнакомкѣ.
   Роландъ, все еще блѣдный и мрачный, подвелъ свою даму прежде всего къ Меленѣ и сказалъ:
   -- Ваша матушка!
   Ударъ грома не заставилъ бы молодую дѣвушку вздрогнуть такъ, какъ эти два слова. Она съ недовѣріемъ устремила взглядъ на прибывшую, какъ будто Роландъ могъ рѣшиться на злую мистификацію, а неожиданно объявившаяся, словно въ мелодрамѣ, мать мелодраматически-преувеличенно бросилась къ дочери, обняла ее, прижала къ груди и покрывала безчисленными поцѣлуями: она плакала, рыдала, становилась передъ ней на колѣни, лишалась чувствъ, снова вскакивала и обнимала ее. Было въ самомъ дѣлѣ похоже на пятый актъ плохой драмы на подмосткахъ провинціальнаго театра.
   -- Ахъ, какъ ты чудно хороша, моя дорогая, моя единственная, мой обожаемый ангелъ! Цѣлые дни я молилась о тебѣ, по цѣлымъ ночамъ снилась ты мнѣ во снѣ. Ну, скажи же мнѣ, скажи, вспоминала ли ты также обо мнѣ?
   Наконецъ Мелена сильно сжала руку матери и сказала грустнымъ и серьезнымъ голосомъ:
   -- Мама, пойдемъ... Она показала глазами на домъ.
   Бѣдная! она хотѣла бы скрыть отъ людей свою неожиданно вернувшуюся мать и наединѣ выпить чашу, для нея приготовленную. Но тутъ вмѣшался Топанди и тоже довольно настойчиво попросилъ ее въ домъ.
   Госпожа Бальнокхази неожиданно обратилась съ изліяніями своихъ чувствъ въ другую сторону. Она разсыпалась въ тысячахъ благодарностей Топанди за убѣжище, данное ея обожаемой дочери, за сохраненіе ея единственнаго сокровища на землѣ. Затѣмъ она оглянулась кругомъ, словно отыскивая кого-нибудь еще, кого слѣдовало бы благодарить, и тутъ взглядъ ея упалъ на Ципру.
   -- Боже мой, какая красавица! вскричала она. Ахъ, ахъ, mademoiselle, вы просто ослѣпительны.
   -- Моя пріемная дочь, сказалъ Топанди, которому страшно надоѣлъ этотъ дѣланный паѳосъ;-- ничего, мы смотримъ и не слѣпнемъ!..
   -- Какъ, и ты, Роландъ? Это не вѣроятно.
   -- Роландъ! вскрикнули сразу три голоса.
   -- Ахъ, Господи, трагическимъ тономъ снова закричала госпожа Бальнокхази, -- я выдала нечаянно великую тайну!.. а впрочемъ, къ чему же теперь тайна? прибавила она измѣнившимся ласковымъ и вкрадчивымъ тономъ. Мы, надѣюсь, здѣсь всѣ свои... Да, да, вотъ вамъ Аронфи Роландъ, который такъ долго пропадалъ.
   Мелена страшно поблѣднѣла, а Роландъ молча подошелъ къ Топанди и протянулъ ему руку. Тотъ ее сердечно пожалъ и задержалъ въ своей рукѣ. Старый магнатъ былъ удивленъ меньше всѣхъ.
   Госпожа Бальнокхази и здѣсь никому не дала сказать слова.
   -- Я васъ, мой милый родственникъ, долго безпокоить не буду. Я пріѣхала по сосѣдству къ Шарвельди; онъ покупаетъ наши имѣнія... Да, прибавила она: судьба наконецъ намъ улыбнулась: мы выиграли большой процессъ.
   Она не разсказывала о ближайшихъ подробностяхъ, да и Топанди не выказывалъ ни малѣйшаго любопытства; онъ спокойно слушать ея театрально-патетическія восклицанія о томъ, что она не хочетъ зарыться гдѣ-то въ глуши подъ самыми Карпатами и потому продаетъ имѣнія.
   -- Вы не разсердитесь на меня, кузенъ, что я заберу съ собой и Мелену? закончила она; позднѣе я ее, можетъ быть, вамъ опять возвращу и оставлю у васъ до той минуты, когда судьбѣ угодно будетъ разлучить ее съ нами окончательно...
   Здѣсь госпожа Бальнокхази сдѣлала скорбную физіономію матери, приносящей жертву: ей хотѣлось, чтобы ее всѣ поняли.
   -- Признаю ваше желаніе совершенно естественнымъ, коротко отвѣчалъ Топанди и посмотрѣлъ на свою гостью такъ, какъ бы желалъ спросить:
   -- Имѣете ли вы разсказать еще что?
   -- Я никогда не забуду, дорогой кузенъ, что вы сдѣлали для бѣдной покинутой сироты, воскликнула Эрминія, возвращаясь къ прежнему тону и не находя иной темы для разговора. Пусть милосердный Богъ сторицей заплатитъ за вашу доброту.
   -- Ничего, мы ужь безплатно...
   Госпожа Бальнокхази нѣжно улыбнулась.
   -- Ахъ, дорогой кузенъ; вы все такой же, какъ и были...
   Она хотѣла докончить: "благородный". Но Топанди не далъ ей долго ораторствовать надъ его добродѣтелями.
   -- Все такой же безбожникъ, хотите вы сказать? Да, это вѣрно! Я съ лѣтами ни чуть не перемѣнился. Вотъ про васъ это сказать нельзя.
   Онъ лукаво посмотрѣлъ въ лицо Эрминіи, на которомъ время уже наложило серьезный отпечатокъ.
   Госпожа Бальнокхази сдѣлала видъ, что не слыхала послѣднихъ словъ, и продолжала свои сладкія театральныя фразы.
   -- Отнимутъ у насъ мое бѣдное дитя, говорила она съ нѣжной улыбкой.-- Дорогой кузенъ, будьте отцомъ для сироты и въ ту торжественную минуту передайте ее тому, кто предъявитъ на нее святыя права любви...
   Съ лица Топанди сбѣжало его обычное ироническое выраженіе; совершенно серьезно и голосомъ полнымъ достоинства онъ отвѣчалъ Эрминія:
   -- Тяжелое сиротство Мелены сдѣлало то, что она рано развилась; а затѣмъ, оставляя въ сторонѣ риторическія фразы, никто не будетъ передавать ее въ руки того, кто предъявитъ какія-то тамъ святыя права любви. Никто, кромѣ нея самой, не долженъ распоряжаться ея судьбой. Въ этомъ дѣлѣ хозяйка только она, а совѣтникомъ ея должно быть только ея собственное сердце; инаго взгляда на это дѣло я не допускаю.
   Топанди говорилъ съ вѣсомъ, какъ бы давая понять Эрминіи, что въ случаѣ, еслибы она вздумала распоряжаться судьбой Мелены противъ ея желанія, онъ станетъ на сторону дочери.
   А эта дочь стояла неподвижная, какъ изваяніе, и казалась автоматомъ безъ души. Неужели такъ могло подѣйствовать на нее появленіе матери?
   Посидѣвъ нѣсколько минутъ, Эрминія поднялась и, взявъ Мелену за руку, торжественно заявила, что больше онѣ уже не разстанутся, противъ чего дочь не возразила ни словомъ, ни жестомъ. Забирать съ собой ей ничего не было нужно, и поэтому мать съ дочерью могли отправляться сейчасъ же. Ципра принесла подругѣ зонтикъ и легкую накидку, та попрощалась съ ней довольно равнодушно; Топанди нѣжно поцѣловалъ ее въ голову; съ Роландомъ прощаться не приходилось, такъ какъ, по просьбѣ Эрминіи, онъ провожалъ ихъ до Шарвельди.
   Всю дорогу Эрминія говорила одна; но убѣдить Роланда зайдти съ ними въ Шарвельди ей не удалось. Роландъ сталъ прощаться въ воротахъ усадьбы богобоязненнаго мужа.
   -- Какой вы упорный! упрекнула его Эрминія. На эти слова онъ не обратилъ никакого вниманія. Онъ былъ занятъ совсѣмъ другимъ и напряженно слѣдилъ глазами за Меленой, желая встрѣтить ея взглядъ.
   Но напрасно! Мелена была холодна, какъ ледъ, и стояла съ опущенными глазами, которые такъ и не поднимались на Роланда.
   -- Прощайте, mademoiselle Мелена, сказалъ наконецъ Роландъ грустно и коротко, приподнялъ шляпу, повернулся и пошелъ.
   Мелена и тутъ не взглянула на него, но за то на него устремленъ былъ другой взглядъ, полный ненависти. Да, ненависть виднѣлась въ этихъ глазахъ, которые когда-то смотрѣли на Роланда съ такой упоительной нѣгой любви; ненависть ядовитая, какъ укушеніе змѣи. Казалось, что этотъ взглядъ преслѣдовалъ Роланда до самыхъ стѣнъ замка и радъ бы сжечь въ пепелъ и недавняго возлюбленнаго, и эти стѣны, красиво вырисовывающіяся изъ густой зелени.
   Когда Роландъ взошелъ на крыльцо, поджидавшая его Ципра съ безпокойствомъ подбѣжала къ нему.
   -- Вотъ она, трефовая дама! шепнула она.
   

VI.

   Въ ужасномъ отчаяніи Роландъ добрелъ до своей комнаты и бросился въ кресло.
   Значитъ, все, все кончено! О спасеніи нечего и думать; его открыли,-- и нуженъ же такой капризъ судьбы!-- открыла та самая женщина, которая имѣетъ поводъ его смертельно ненавидѣть.
   Онъ бросилъ эту женщину на пол-дорогѣ къ позору; теперь она перегораживаетъ ему пол-дороги жизни.
   На спасенье нѣтъ надежды! Цѣною какихъ униженіи могъ бы Роландъ его получить и изъ чьихъ рукъ долженъ бы былъ его принять? Нѣтъ, еслибъ даже впереди разстилалось вѣчное счастье, онъ все-таки долженъ бы былъ съ презрѣніемъ отвергнуть подобный даръ.
   Прощай же на вѣки, тихое спокойное будущее! Остается одна, коротенькая дорога, туда, къ незанятой нишѣ.
   Вѣдь и отецъ не избѣжалъ этой самой дороги, хотя у него и была преданная любящая жена и малютки-дѣти. А Роландъ былъ одинъ во всемъ свѣтѣ, на немъ не лежало никакихъ обязанностей, которыя бы могли его удержать.
   Да! страшное предназначеніе должно совершиться! Потомкиt Аронфи Іова, несчастнаго отступника, прокляты и не могутъ кончить иначе. Безуміе, или несчастіе властвуетъ надъ ихъ жизнію, но каждый кончаетъ самоубійствомъ и падаетъ, какъ отступникъ отъ Бога и людей.
   У Роланда оставалось по исчисленію едва лишь нѣсколько дней.
   Эти послѣдніе дни нужно казаться веселымъ и спокойнымъ; нужно обмануть всѣ взгляды и сердца. Никто не долженъ догадаться о его рѣшеніи.
   Оставалась, впрочемъ, еще одна опасность, которую нужно было предупредить.
   Иштванъ могъ пріѣхать ранѣе назначеннаго дня,-- на это намекало послѣднее полученное отъ него письмо. Этого Роландъ не могъ допустить. Ихъ встрѣча должна была совершиться иначе.
   Сейчасъ же онъ написалъ брату письмо, въ которомъ извѣщалъ его, что наканунѣ назначеннаго дня онъ выѣдетъ къ нему на встрѣчу въ Сольнокъ и будетъ ждать его въ гостинницѣ. Роландъ пояснялъ, что цѣль этого путешествія увидаться съ братомъ наединѣ и переговорить безъ чьей-либо помѣхи. Оттуда они вмѣстѣ поѣдутъ домой, къ матери и бабушкѣ.
   Придуманный имъ планъ былъ очень разуменъ и правдоподобенъ, а потому Роландъ, не теряя времени, отправилъ письмо на почту.
   Такъ разсудительный путешественникъ устраняетъ всякія препятствія, которыя могли бы задержать необходимое и спѣшное путешествіе.
   Едва управился онъ съ письмомъ, какъ вошелъ Топанди.
   Роландъ вскочилъ и побѣжалъ на встрѣчу. Дядя его сердечно обнялъ и поцѣловалъ.
   -- Спасибо тебѣ, мой милый, что въ минуту опасности ты вспомнилъ обо мнѣ и выбралъ убѣжище въ моемъ домѣ. Ты знаешь, чѣмъ былъ для меня твой отецъ и легко поймешь, что я люблю тебя, какъ роднаго сына; теперь, я думаю, тебѣ ужь нѣтъ больше причины скрываться. Что случилось десять лѣтъ назадъ, то давнымъ давно забыто, и ты можешь вернуться въ свѣтъ совершенно спокойно подъ своимъ настоящимъ именемъ. А у тебя отличное благородное имя, мой милый!
   -- Я давно зналъ по газетамъ, что опасности больше никакой нѣтъ, но у васъ въ домѣ мнѣ было такъ хорошо... За эти десять лѣтъ я былъ счастливѣйшимъ человѣкомъ...
   -- Но вѣдь у тебя бабушка, мать, братъ; ты вѣроятно поспѣшишь съ ними увидѣться?
   -- Еще бы! Только мнѣ хотѣлось бы увидаться съ ними лишь тогда, когда моя судьба будетъ окончательно рѣшена.
   -- Это зависитъ вполнѣ отъ тебя.
   -- Я надѣюсь порѣшить это дѣло въ нѣсколько дней.
   -- Да, мой милый, надо спѣшить. Не забудь, что Мелена находится въ домѣ у Шарвельди. Право, я ощущаю истинное наслажденіе при одномъ представленіи о томъ, какъ поблѣднѣетъ и вытянется рожа этого фарисея, когда безпутная мамаша разскажетъ ему, что въ непосредственномъ его сосѣдствѣ находится сынъ Аронфи Кальмана! Но съ другой стороны я ужасно безпокоюсь за тебя. Будь увѣренъ, мой милый, что этотъ ханжа употребитъ всѣ мѣры, чтобы выкурить тебя отсюда. Помнишь ту ночь, когда мы съ тобой разсуждали о безконечно малыхъ и безконечно большихъ вещахъ? Такъ вотъ, дружище, на ряду съ безконечнымъ величіемъ существуетъ и безконечная низость. Мнѣ кажется, что эта низость живьемъ воплотилась въ Шарвельди. Повѣрь мнѣ, что онъ придумаетъ какую нибудь необычайную мерзость, приложитъ всѣ старанія, чтобы отнять у тебя Мелену...
   Роландъ улыбнулся и пожалъ плечами...
   -- Дядя, Мелена на свѣтѣ не одна!
   -- Я очень радъ, мой милый, что ты такъ спокойно къ этому относишься, отвѣчалъ Топанди нѣсколько удивленный.-- Разъ навсегда помни, что я смотрю на тебя, какъ на своего сына и на комъ бы ты ни женился, твоя жена всегда будетъ моею дочерью. Но ты все-таки спѣши, потому что старики нетерпѣливы, и заставлять ихъ ждать грѣшно.
   -- Спѣшу, спѣшу, дядя, и надѣюсь, что въ теченіе недѣли все будетъ готово.
   -- Прекрасно, прекрасно! медленность въ такихъ дѣлахъ самое дурное, нужно рѣшаться быстро: теперь или никогда. Только быстрота и смѣлость.
   -- Повѣрьте, дядя, я не изъ трусливыхъ.
   Топанди говорилъ о свадьбѣ, Роландъ о смерти.
   -- Ну, такъ помни же, что черезъ недѣлю я долженъ пить за здоровье твоей невѣсты.
   -- Хорошо, дядя!
   Топанди не желалъ вовсе вывѣдывать тайну юноши. Онъ догадывался, что Роландъ до сихъ поръ колебался въ выборѣ между двумя дѣвушками и даже не подозрѣвалъ, что его племянникъ, отказавшись и отъ той и отъ другой, выбралъ себѣ третью -- печальную дѣву, изъ руки которой выпадалъ на землю погашенный факелъ,-- Психею.
   Въ теченіе послѣдующихъ дней Роландъ былъ очень веселъ и велъ себя вообще такъ, какъ женихъ всю послѣднюю недѣлю передъ свадьбой. Также веселъ былъ и его отецъ наканунѣ своей ужасной смерти.
   Наступилъ наконецъ и послѣдній день передъ несчастной годовщиной. Какъ и десять лѣтъ назадъ, на дворѣ стоялъ май, хотя и не такой холодный. Въ паркѣ цвѣли тысячи цвѣтовъ, наполняя воздухъ весеннимъ ароматомъ, а вокругъ звенѣли хоромъ пѣсни днемъ жаворонковъ, а ночью соловьевъ.
   Съ той минуты, какъ Мелена покинула замокъ, къ Ципрѣ вернулось ея прежнее беззаботно-счастливое настроеніе. Она словно ожила вмѣстѣ съ птицами и бабочками, такъ что даже Роландъ мимовольно заражался ея звонкимъ смѣхомъ.
   -- Хороша я въ этихъ гіацинтахъ? спрашивала она.
   -- Ты прелестна.
   Бѣдная цыганка снимала съ Роланда шляпу, быстро сказала вѣнокъ изъ цвѣтовъ и надѣвала ему на голову, или подавала ему руку и вела гулять съ собой по парку. Она уже все забыла и простила.
   Уже шесть дней, какъ ея соперница удалилась изъ дому, а ея названный братъ не затосковалъ, не выражалъ никакого сожалѣнія, но, наоборотъ, шутилъ, смѣялся и былъ въ прекраснѣйшемъ расположеніи духа. И Ципра уже начала снова вѣрить, что ихъ звѣзды сходятся на небѣ.
   А ея товарищъ, веселый и смѣющійся около нея, размышлялъ только о томъ, что ему оставался всего одинъ день жизни и, увѣнчанный майскими цвѣтами, говорилъ въ душѣ:
   -- Прощайте, мои милые, ароматно-зеленые луга! Прощайте, веселыя пѣвуньи-пташки, прощай и ты, моя бѣдная, влюбленная цыганочка.
   Они шли по памятному Роланду мостику, переброшенному дугой черезъ чистый журчащій ручей. Рука Ципры довѣрчиво опиралась на руку Роланда. На мостикѣ они остановились и, опершись на перила, стали задумчиво смотрѣть въ то самое мѣсто, куда Мелена уронила свое обручальное кольцо. На Ципрѣ и сейчасъ было зеленое платье, отдѣланное розовыми лентами. Роландъ словно не чувствовалъ ея присутствія, и воды ручья отражали ему одну лишь Мелену.
   На этомъ самомъ мѣстѣ онъ держалъ ея руку въ своихъ рукахъ. Здѣсь сказала она, уронивъ колечко: "пусть оно останется тамъ". Здѣсь, наконецъ, обмѣнялись они первымъ и единственнымъ поцѣлуемъ... Всеравно, завтра онъ уже ничего чувствовать не будетъ.
   Топанди присоединился къ нимъ.
   -- Знаешь что, Роландъ?-- сказалъ онъ весело,-- поѣду я самъ съ тобою въ Сольнокъ! Надо отпраздновать поторжественнѣе твою встрѣчу съ братомъ и выпить при этомъ случаѣ, какъ надлежитъ добрымъ мадьярскимъ патріотамъ.
   -- Возьмите и меня съ собою, -- съ жаромъ подхватила Ципра.
   -- Нѣтъ, нѣтъ!-- отвѣчали оба въ одинъ голосъ,-- дѣвушкѣ тамъ быть не полагается.
   -- А когда же вы вернетесь?-- спросила она грустнымъ голосомъ.
   -- Роланду придется еще ѣхать домой, -- отвѣчалъ Топанди.
   -- Но вѣдь не останется же онъ тамъ на вѣкъ?
   Роландъ улыбнулся и подумалъ:
   -- Что-за странное выраженіе въ устахъ такого непрочнаго существа, какъ человѣкъ.
   -- Что же ты мнѣ привезешь, когда вернешься?-- спросила Ципра съ дѣтской наивностью.
   Роландъ былъ такъ жестокъ, что рѣшился пошутить надъ ней въ эту минуту; онъ наклонился къ землѣ, сорвалъ маленькій круглый листикъ травы не шире пальца, положилъ его на ладонь и сказалъ, улыбаясь:
   -- У меня будетъ тогда одна вещица, размѣромъ не болѣе этого листка.
   И Топанди и Ципра поняли, что эта вещица -- обручальное кольцо, тогда какъ Роландъ думалъ о свинцовой пулѣ, которою уже рѣшилъ пронзить свое сердце.
   Разговоръ прервалъ гайдукъ, пришедшій доложить, что въ замокъ прибылъ какой-то молодой баринъ, желающій видѣть господина Роланда.
   Сердце Роланда страшно забилось. Безъ сомнѣнія, это Пишта, онъ, очевидно, не получилъ письма, или пріѣхалъ днемъ раньше, чтобы сдѣлать сюрпризъ...
   Живо побѣжалъ онъ въ замокъ; Топанди крикнулъ ему вслѣдъ:
   -- Если это кто-нибудь изъ твоихъ друзей, то не пускай его: онъ долженъ съ нами обѣдать.
   -- Будемъ ждать васъ здѣсь, на мосту,-- прибавила Ципра.
   Она осталась на мѣстѣ и, сама не зная, почему, упорно вглядывалась въ воду какъ разъ въ то самое мѣсто, гдѣ на днѣ ручья лежало колечко Meлены. Словно магнетической силой приковывалъ ея взглядъ этотъ маленькій невидимый предметъ.
   А Роландъ спѣшилъ въ замокъ грустный и задумчивый. Если это дѣйствительно пріѣхалъ братъ, то послѣдніе часы жизни будутъ для Роланда вдвойнѣ мучительны. Еще можно кое-какъ притворяться и изображать веселое настроеніе духа передъ людьми, къ которымъ приглядѣлся и привыкъ; но каково продѣлывать эту игру съ братомъ при встрѣчѣ послѣ десяти-лѣтней разлуки?
   Гость ожидалъ Роланда въ залѣ. Когда Роландъ отворилъ двери и вошелъ въ комнату, его встрѣтилъ сюрпризъ совершенно инаго рода.
   Молодой господинъ, пріѣхавшій его навѣстить, былъ не братъ Иштванъ, а Джали Пэпи.
   Онъ нисколько не выросъ и почти не возмужалъ въ эти десять лѣтъ. То же самое дѣтское личико, тѣ же миніатюрные размѣры, тѣ же изящныя самоувѣренныя движенія. Одѣтъ онъ былъ такъ же, какъ и прежде, по самой послѣдней модѣ. Вся перемѣна, которую внимательный зритель могъ замѣтить въ Пэпи, состояла лишь въ томъ, что въ немъ явился нѣкоторый покровительственный тонъ и замѣтная важность, обыкновенно пріобрѣтаемая людьми, занимающими маленькое положеніе въ большихъ сферахъ.
   -- Милѣйшій Роландъ, какъ ты поживаешь?-- отозвался веселымъ и сердечнымъ тономъ гость, двигаясь на встрѣчу Роланду и предупреждая его привѣтствіе:-- ты меня узнаешь?
   -- А,-- подумалъ Роландъ,-- ты пріѣхалъ напомнить мнѣ о срокѣ!
   -- Я не могъ отказать себѣ въ удовольствіи повидаться съ тобою. Какъ только я услыхалъ отъ госпожи Бальнокхази, что ты здѣсь, я сейчасъ же пошелъ къ тебѣ.
   -- Такъ и есть!-- подумалъ Роландъ.-- Это она навела его на слѣдъ.
   -- Пріѣхалъ я собственно къ Шарвельди по дѣлу семейства Бальнокхази. Нужно совершить одну формальность.
   Пока Джали говорилъ, въ головѣ Роланда пробѣгали тысячи мыслей, изъ которыхъ главная была: какъ держать себя относительно этого человѣка?
   -- Я надѣюсь, сказалъ снова гость, сердечно протягивая руку Роланду,-- что ты давно позабылъ о нашемъ глупомъ дѣтскомъ столкновеніи, которое насъ съ тобою поссорило?
   -- Ага! Ты пріѣхалъ мнѣ о немъ напомнить на случай, еслибы я позабылъ?-- подумалъ Роландъ.
   -- Я надѣюсь, что мы будемъ искренними друзьями,-- продолжалъ Пэпи...
   Въ мозгу Роланда съ быстротой молніи произошелъ мысленный процессъ, разрѣшившій его мучительный вопросъ. Еслибы теперь онъ выбросилъ за дверь этого человѣка, какъ на это онъ имѣлъ право, завтра всѣ узнали бы о причинѣ этого поступка, и Роландъ могъ попасть въ крайне зазорное положеніе. Джали могъ бы съ полнымъ правомъ торжествовать надъ нимъ.
   -- О, нѣтъ! не видать ему этого торжества! Пусть увидитъ этотъ мерзавецъ, что Роландъ не труситъ передъ смертью и умретъ съ веселой улыбкой...
   Поэтому Роландъ сдержалъ закипавшій въ немъ порывъ гнѣва, не принялъ вызывающаго тона, не сдѣлалъ ни грустной, ни задумчивой физіономіи, а наоборотъ, по-старому, по-студенчески, крѣпко пожалъ руку маленькаго великосвѣтскаго льва.
   -- Здравствуй, старый товарищъ! неужели ты могъ подумать, что я тебя не узнаю съ перваго же взгляда? Ты до такой степени не измѣнился, что, смотря на тебя, такъ и хочется спросить: а какія завтра лекціи?
   -- Сердечно радъ, что ты меня не забылъ и на меня не сердишься, отвѣчалъ Джали.-- Меня ужасно мучила проклятая мысль, что мы съ тобой разстались врагами, поссорившись изъ-за сущаго пустяка. Ну, будь въ самомъ дѣлѣ серьезный предлогъ, а то ссориться изъ-за какого-то писанья, чортъ его возьми! Всѣ писанья на свѣтѣ не стоятъ того, чтобы ссориться изъ-за нихъ двумъ добрымъ друзьямъ. И поэтому, пожалуйста, не будемъ объ этомъ больше вспоминать.
   -- Отлично, мой милый, совершенно съ тобою согласенъ; здѣсь въ деревнѣ мы не злопамятны. Сегодня война, завтра миръ, разумѣется, хорошо вспрыснутый. Ха, ха, ха!
   -- Представь меня пожалуйста твоему старику. Я слышалъ, что это замѣчательный чудакъ и чертовски богатый человѣкъ. Ненавидитъ, кажется, поповъ? А я, кстати, знаю множество интереснѣйшихъ анекдотовъ о монахахъ и попахъ. Увидишь, какъ онъ будетъ хохотать.
   -- Ты понятно погостишь у насъ?
   -- Разумѣется. Шарвельди уже дѣлаетъ кислую мину по поводу того, что къ нему наѣхало такъ много гостей. Ахъ какая у него отвратительная экономка! я не видывалъ такихъ уродовъ! Вообще я долженъ тебѣ признаться, ужасно трудна роль единственнаго кавалера при двухъ дамахъ. Оттого-то я и ненавижу деревню; однообразіе ужаснѣйшее. Кстати, я слышалъ, что у васъ здѣсь цыганка замѣчательной красоты?
   -- Смотрите пожалуйста! онъ уже и объ этомъ знаетъ!
   -- Надѣюсь, что ты меня ревновать не будешь?
   -- За кого же ты меня принимаешь? Ревновать къ цыганкѣ! весело воскликнулъ Роландъ, иронически взглянувъ на Джали и прибавилъ про себя: "попробуй-ка за ней приволокнуться; удостоишься той самой оплеухи, которой я тебѣ не могу дать сейчасъ".
   -- Значитъ, изъ-за цыганки на дуэли драться не будемъ?
   -- Да и вообще не изъ-за какой женщины...
   -- Ну, братъ, я вижу, что ты окончательно сталъ умнымъ человѣкомъ; это мнѣ ужасно нравится. Въ самомъ дѣлѣ, говоря между нами: что такое женщина для мущины? Не годится одна, найдется другая... а кстати, что ты думаешь о мамашѣ Эрминіи? По-моему она и сейчасъ красивѣе своей дочери. Ma foi, говорю тебѣ, не шутя. За тѣ десять лѣтъ, которые она провела на сценѣ, у ней выработался чертовскій шикъ... ты знаешь, что она до сихъ поръ влюблена въ тебя? Счастливецъ!
   Роландъ громко расхохотался.
   Разговаривая такимъ образомъ, они дошли до парка, гдѣ Топанди и Ципра поджидали ихъ на условленномъ мѣстѣ. Роландъ представилъ Джали Пэпи, какъ своего стараго товарища по университету.
   Услыхавъ это имя, Ципра едва могла удержаться отъ громкаго выраженія своей радости. Такъ вотъ онъ женихъ Мелены! Онъ явился за своей невѣстой. Въ эту минуту онъ показался ей и красивымъ, и добрымъ, и милымъ настолько, что она его сразу полюбила.
   Отъ Джали не укрылось пріятное впечатлѣніе, произведенное имъ на Ципру, но онъ приписалъ его своей собственной внѣшности и манерамъ, ослѣпившимъ сельскую красавицу.
   Быстро познакомившись съ хозяиномъ, Джали безъ малѣйшаго колебанія, словно по заранѣе установленной программѣ, все свое вниманіе сосредоточилъ на Ципрѣ и началъ говорить ей самые изысканные комплименты, ухаживая за ней весьма не двухсмысленно. По его глубокому убѣжденію было бы большимъ преступленіемъ не поиграть немного съ такимъ пышнымъ цвѣткомъ, неожиданно объявившимся на его дорогѣ. Да и къ чему стѣсняться? Вѣдь это была простая цыганка, а Роландъ объявилъ заранѣе, что ревновать не будетъ.
   -- Въ продолженіи какой-нибудь минуты, говорилъ Джали,-- вы мнѣ объяснили одну вещь, надъ которой я напрасно ломаю голову уже нѣсколько лѣтъ.
   -- Что же это такое? весело спросила Ципра.
   -- Я никакъ не могъ понять, откуда явилась легенда о саламандрѣ. Теперь я понялъ: ее выдумали счастливые люди, въ родѣ тѣхъ, которые живутъ подъ огнемъ вашихъ глазъ. Въ самомъ дѣлѣ, этотъ огонь одновременно и убиваетъ и оживляетъ. Да, да! Теперь я понимаю чудное существованіе саламандры: сгорать и оживать въ огнѣ...
   Ципра слушала сначала внимательно, затѣмъ покраснѣла и сдѣлала строгое лицо. Женихъ Мелены сразу упалъ въ ея глазахъ, которые онъ такъ немилосердно восхвалялъ. Ципру оскорбляло въ особенности то, что такое восхищеніе выражалъ человѣкъ, который, по ея убѣжденію, долженъ бы былъ всею душою и всѣми помыслами принадлежать той, кого онъ любилъ. Она не удержалась, чтобы не напомнить ему о Меленѣ.
   -- Я и не знала, что у меня въ глазахъ такой огонь. Я думаю, впрочемъ, что въ нѣжныхъ голубыхъ глазахъ гораздо больше притягательной силы. Вамъ, конечно, эти глаза больше нравятся, чѣмъ черные?
   -- Ахъ, это ужасный вопросъ! Вы безжалостны. Развѣ въ вашемъ присутствіи можно думать о какой-нибудь иной красотѣ? Ея не существуетъ, она уничтожается, улетучивается безъ слѣда...
   -- Ахъ, какъ было бы дурно, еслибъ вы говорили правду, воскликнула Ципра;-- но я предпочитаю думать, что вы говорите по-столичному.
   -- Я высказалъ совершенно искренно то, что чувствовалъ, а если вы мнѣ не вѣрите, то только взгляните въ зеркало.
   Ципра съ неудовольствіемъ отвернулась и стала смотрѣть въ спокойныя воды ручья, а Роландъ, стоявшій сзади Джали, подумалъ про себя:
   -- Еслибъ я тебя сейчасъ схватилъ за шиворотъ и бросилъ бы, какъ собаку, въ воду, то, во-первыхъ, ты получилъ бы то, что заслужилъ, а во-вторыхъ, я доставилъ бы себѣ несказанное удовольствіе. Но тогда узнали бы всѣ, что я тебя ненавижу; а этого именно я и не хочу. Твое имя даже послѣ моей смерти не должно прикасаться къ моему.
   -- Вотъ что, коллега Пэпи, сказалъ Роландъ громко, положивъ руку на плечо франта;-- я тебѣ предложу одну вещь: мнѣ сегодня обязательно ѣхать въ Сольнокъ.
   -- Такъ поѣзжай себѣ, а обо мнѣ не безпокойся...
   -- Хорошо, только я не думаю, чтобы ты остался здѣсь это время?
   -- Чортъ возьми! ты точно меня выгоняешь.
   -- Нѣтъ, это было бы уже черезчуръ. Выслушай меня: Топанди справляетъ въ Сольнокѣ цѣлый пиръ въ честь моего возрожденія. Приглашены всѣ сосѣди и товарищи. Ты долженъ тоже ѣхать.
   -- А, въ честь твоего возрожденія? сказалъ Джали нѣсколько страннымъ голосомъ.-- Ну, въ такомъ случаѣ, хотя меня и притягиваетъ здѣсь очень сильный магнитъ, приходится ѣхать. Надѣюсь сказать нѣсколько тостовъ и я, дружище Роландъ.
   -- Мой младшій братъ тоже пріѣдетъ въ Сольнокъ. Ты помнишь Пишту?
   -- Маленькаго Пишту?
   -- Еще бы! Это отлично, что и онъ пріѣдетъ, онъ и тогда былъ молодецъ. Вспомнимъ старину; онъ и тогда былъ большой умницей и съ характеромъ. Дѣлать нечего, сдаюсь и принимаю приглашеніе. Значитъ, сегодня ѣдемъ.
   Для внимательнаго наблюдателя было бы въ эту минуту совершенно очевидно, что Джали Пэпи пріѣхалъ сюда съ единственною цѣлью насладиться гибелью врага. Эта же мысль пришла въ голову и Роланду. Онъ сказалъ громко:
   -- Спасибо тебѣ, Пэпи! Сегодня въ Сольнокѣ будетъ такъ же весело, какъ и десять лѣтъ назадъ. Давно я не веселился, а теперь чувствую страшную потребность кутнуть чтоназывается во всю! гуляй, душа!
   -- Отлично, отлично! только ужь прикажи принести отъ этого стараго Тартюфа мое дорожное пальто...
   При этихъ словахъ Джали Пэпи сверкнулъ глазами, какъ обласканный звѣрь, скрывшій на время свои зубы и когти.
   А Ципра продолжала стоять задумавшись и размышляла про себя:
   "Такъ вотъ какъ они разсуждаютъ о любимыхъ женщинахъ! Какая дрянь эти мущины! А молодыя дѣвушки такъ мечтаютъ о нихъ и такъ грезятъ любовью!"
   Топанди, молчавшій до сихъ поръ, вмѣшался въ разговоръ и далъ ему иной оборотъ. Старая лисица, какъ онъ самъ себя называлъ, онъ однимъ взглядомъ взвѣсилъ гостя и сразу открылъ его слабыя стороны; онъ началъ съ самой невозмутимой серьезностью называть его meltósàgos ùram, т. е. превосходительствомъ, и разспрашивать о разныхъ высокопоставленныхъ лицахъ, съ которыми Пэпи, по его словамъ, былъ въ интимной дружбѣ.
   Юный дипломатъ сейчасъ же преобразился; онъ принялъ настолько величественный видъ, насколько позволяла его маленькая фигурка; надвинулъ шляпу на глаза, заложилъ руки за полы фіолетоваго фрака, а на губахъ его заиграла дипломатически-хитрая улыбка.
   -- Я совершенно заваленъ дѣломъ, разсказывалъ Пэпи.-- Кромѣ занятій въ министерствѣ иностранныхъ дѣлъ, очень многія вліятельныя особы поручаютъ мнѣ свои личныя дѣла. Такъ, именно теперь я занятъ огромнымъ процессомъ моего довѣрителя, его свѣтлости князя Гогенгеймъ-Вейтбрейтштейнъ...
   -- Это, что же, владѣтельный князь? спросилъ Топанди съ наивнымъ удивленіемъ.
   -- Я думалъ, что это вамъ извѣстно!
   -- Да, да, конечно. Его государство находится, сколько помню, тамъ, гдѣ сходятся владѣнія князей Липпе-Детмольдъ, Шварцбургъ-Зондерсгаузенъ и старшей линіи Рейсъ, не правда ли?
   Джали немножко сконфузился; онъ былъ убѣжденъ въ простотѣ и глупости провинціаловъ надъ Тиссой и не могъ сразу понять, говоритъ ли Топанди серьезно, или издѣвается надъ нимъ?
   -- Ну, вы, конечно, занимаете выдающееся мѣсто при дворѣ этого государя, спросилъ Топанди черезъ минуту, не сморгнувъ глазомъ.
   -- Я состою камеръ-юнкеромъ его свѣтлости.
   -- Но вѣдь вы, конечно, пойдете дальше?
   -- О, разумѣется! Какъ только я выиграю процессъ объ имѣніяхъ князя, на которыя онъ имѣетъ безспорныя права послѣ матери, я надѣюсь получить ключъ.
   -- Въ княжествѣ Гогенгеймъ-Вейтбрейтттейнъ?
   -- О нѣтъ, въ Венгріи.
   -- А я думалъ, что въ Вейтбрейтштейнѣ? Вѣдь и это знаменитое государство!
   Тутъ Джали окончательно понялъ, что Топанди смѣется надъ нимъ, а когда еще черезъ минуту старый магнатъ все съ той же серьезностью спросилъ, по какому параграфу конституціи князь Гогенгеймъ-Вейтбрейтштейнъ считается венгерскою владѣтельною особой и раздаетъ венгерскія придворныя должности, юный дипломатъ окончательно смѣшался и поспѣшилъ перевести разговоръ на то, какой благородный, великодушный и либеральный человѣкъ этотъ, его владѣтельный князь, какія разумныя мѣры принимаетъ онъ для блага своихъ подданныхъ, какъ изгналъ онъ іезуитовъ изъ своихъ владѣній и тому подобное. Затѣмъ пошли анекдоты, отъ которыхъ, впрочемъ, не поздоровилось бы ни князю, ни княжеству Гогенгеймъ-Вейтбрейтштейнъ, еслибы таковой князь и княжество и существовали въ самомъ дѣлѣ въ нѣмецкомъ политическомъ муравейникѣ.
   Разговоръ на эту тему продолжался въ теченіе всего обѣда.
   Ципра рѣшилась въ этотъ день превзойти самое себя: прощальный обѣдъ былъ изысканно хорошъ и состоялъ почти исключительно изъ любимыхъ блюдъ Роланда. Этотъ послѣдній, однако, казался неблагодарнымъ и предоставилъ хвалить искусство хозяйки Джали, а самъ молчалъ, какъ убитый. А между тѣмъ кто могъ знать, не послѣдній ли разъ сидѣлъ онъ за этимъ столомъ?
   Послѣ обѣда Роландъ сейчасъ же ушелъ: у него было много дѣла, нужно было отдать приказанія и распорядиться работами на цѣлыхъ двѣ недѣли впередъ: онъ оставлялъ все въ образцовомъ порядкѣ, роздалъ служащимъ жалованье и освободитъ на утро всѣхъ отъ работъ, предоставивъ имъ пить и гулять за его здоровье.
   Топанди также удалился сейчасъ же послѣ обѣда: ему нужно было собраться въ дорогу. Ципра, какъ хозяйка дома, должна была занимать гостя, который, между прочимъ, смертельно надоѣлъ Топанди. Старый магнатъ полагалъ, что исполнилъ слишкомъ достаточно свою обязанность, накормивъ и напоивъ Джали.
   Тѣмъ временемъ вернулся посланный къ Шарвельди гайдукъ и вмѣстѣ съ дорожнымъ пальто Джали принесъ Роланду письмо.
   Это писала Мелена.
   Роландъ схватилъ письмо, а пальто приказалъ отнести гостю. Онъ быстро пошелъ въ свою комнату и, затворивъ за собой дверь на ключъ, нѣжно поцѣловалъ красивый розовый конвертъ съ мелко написаннымъ адресомъ.
   Что могла ему писать Мелена?
   Роландъ положилъ письмо передъ собой на столъ и долго вглядывался въ него, не рѣшаясь распечатать.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, я не въ силахъ его прочесть: пусть лучше я останусь въ неизвѣстности! А если она пишетъ, что любитъ меня одного на свѣтѣ, что можетъ быть счастлива только со мною и что отдаетъ мнѣ свою любовь безъ колебанія? Джали вѣроятно разсказалъ ей все: что, если она отдается мнѣ безусловно, лишь бы меня спасти, и согласна будетъ идти за мной на край свѣта, за моря и океаны, презирая мнѣніе подлыхъ и глупыхъ людей, и обѣщаетъ быть вѣрной моей подругой на всю жизнь? Нѣтъ, не буду распечатывать письмо, пусть мой послѣдній шагъ будетъ рѣшителенъ и безъ колебаній.
   -- Ну, а что. если мы собрались здѣсь всѣ разомъ не случайно? Если съ ихъ стороны это лишь дьявольская игра, лишь бы унизить меня и посмѣяться надо мной? Что, если они сговорились, надѣясь, что я стану унижаться и просить ихъ снисхожденія изъ-за любви къ Меленѣ, а когда этого достигнутъ, разсмѣяться мнѣ въ глаза и выдать меня на всеобщее посмѣяніе? Нѣтъ, этого не будетъ!
   Роландъ всталъ и заперъ въ ящикъ бюро нераспечатанное и непрочитанное письмо.
   -- Пусть ужь лучше моей послѣдней мыслью будетъ, что можетъ быть меня любятъ! Это можетъ бытъ усладитъ мои послѣднія минуты.
   Онъ сталъ собираться въ дорогу.
   Обыкновенно онъ бралъ съ собою пару двухствольныхъ пистолетовъ. На этотъ разъ онъ зарядилъ ихъ особенно тщательно, положивъ двойной зарядъ пороха и коническія пули, со стальнымъ наконечникомъ, драгоцѣнныя на охотѣ, такъ какъ безъ ошибки пробиваютъ черепъ кабану, не расплюскиваясь о твердую кость, какъ это бываетъ иногда съ круглыми пулями. Затѣмъ онъ спряталъ пистолеты въ дорожную кожаную торбу и приказалъ гайдуку уложить въ чемоданъ столько бѣлья и платья, сколько было нужно по его разсчету на двѣ недѣли, такъ какъ именно столько времени онъ собирался проѣздить.
   Топанди распорядился запречь карету и бричку. Когда экипажи были поданы, Роландъ накинулъ плащъ, закурилъ короткую пѣнковую трубочку и вышелъ на крыльцо.
   Ципра была уже здѣсь и наблюдала за упаковкой трехъ дюжинъ превосходнаго стараго вина, какимъ могъ щегольнуть только Топанди.
   -- Ну, прощай, сестричка! славное, хорошее ты существо! сказалъ Роландъ, сердечно пожавъ ей руку.
   -- Это потому, что я такъ забочусь о винѣ?
   Роландъ такъ углубился въ свою трубку, что не сказалъ больше ни слова, а между тѣмъ Ципра имѣла право разсчитывать на что-нибудь болѣе сердечное.
   -- Пэпи, ты сядешь въ карету съ дядей. Со мною въ бричкѣ ты рискуешь сломать шею и испортить всю твою дипломатическую карьеру.
   Затѣмъ Роландъ сѣлъ на переднее мѣсто брички, посадилъ гайдука сзади и взялъ возжи въ руки.
   -- Ципра, прощай! крикнулъ онъ еще разъ и бросилъ на бѣдную цыганку такой нѣжный взглядъ, какого она не видала еще ни разу за время ихъ совмѣстнаго пребыванія въ Ланкадомбѣ.
   Карета тронулась впередъ, за нею бричка. Ципра закрыла рукою глаза отъ солнца и слѣдила за отъѣзжавшими, пока экипажи не скрылись изъ вида.
   Роландъ ни разу не обернулся.
   

VII.
Изъ дневника Иштвана.

   Одинъ мудрецъ, который вмѣстѣ съ тѣмъ былъ и поэтомъ, сказалъ, что лучшая изъ женщинъ та, о которой говорятъ меньше всего. Я прибавилъ бы, что лучшая исторія человѣческой жизни та, гдѣ не о чемъ вовсе разсказывать.
   Еслибъ я вздумалъ разсказывать о моей жизни, или о жизни Фанни, я былъ бы въ ужасномъ затрудненіи...
   Прошло восемь лѣтъ съ тѣхъ поръ, какъ моя мать взяла въ обмѣнъ за меня эту дѣвочку, дочь булочника, изъ Фюрстеналеи въ Пресбургѣ. Съ тѣхъ поръ маленькая дѣвочка выросла въ большую дѣвушку, но все еще продолжала занимать мое мѣсто около мамы.
   Сначала я сильно страдалъ, вынужденный уступить чужому ребенку это святое мѣсто въ нашемъ печальномъ домѣ, полномъ трогательныхъ воспоминаній и въ израненномъ сердцѣ моей матери. А впослѣдствіи я благословлялъ судьбу, что именно Фанни заняла это мѣсто.
   И мнѣ пришлось однажды уѣхать въ далекіе края, и меня долго не было подъ родимой кровлей. Кто знаетъ, можетъ быть мама давно умерла бы, а бабушка сошла бы съ ума въ этомъ страшномъ одиночествѣ, еслибъ небо не послало имъ этого ангела.
   Я чувствую, что я -- ея вѣчный, неоплатный должникъ.
   Каждая улыбка на лицѣ мамы, каждый лишній день жизни бабушки,-- все это ея заслуга, ея подвигъ, глубоко записанный въ моемъ сердцѣ.
   Пріѣзжая ежегодно съ вакаціи, я находилъ дома прочный, сладкій, ни чѣмъ не смущаемый миръ. Этотъ миръ царствовалъ тамъ, гдѣ люди имѣли полное основаніе горько жаловаться на судьбу и обстоятельства, гдѣ горечь и боль должны были примѣшиваться къ каждой мысли.
   Въ этомъ-то домѣ Фанни умѣла поселить терпѣніе и надежду. Она утѣшала всѣхъ, разгоняла тоску, вносила спокойствіе, укрѣпляла слабѣющихъ духомъ и поддерживала надежду.
   О себѣ, казалось, Фанни вовсе не думала.
   По истинѣ, геройскимъ подвигомъ съ ея стороны было провести у насъ эти восемь лѣтъ! Достаточно себѣ представить только молодую, красивую, полную жизни расцвѣтающую дѣвушку, около двухъ старыхъ сломленныхъ жизнью и горемъ женщинъ. Жить съ ними, видѣть ихъ грустныя фигуры, ежедневно выслушивать въ сотый и тысячный разъ воспоминанія объ ихъ несчастіяхъ и при этомъ никогда не выразить нетерпѣнія, ни сдѣлать гримасы, показывать всегда спокойную, веселую улыбку и имѣть на-готовѣ слово успокоенія и утѣшенія! И она восемь лѣтъ сряду исполняла все это съ высшей, идеальной добросовѣстностью, хотя вовсе не была къ тому обязана, ибо даже не принадлежала къ семьѣ, а была только "обмѣненной дѣвочкой".
   Когда я кончилъ курсъ и, покинувъ домъ Фроммовъ, уѣхалъ изъ Пресбурга, мама, хоть и съ большой грустью, рѣшила отвезти Фанни обратно къ ея родителямъ. Но милая дѣвочка со слезами умоляла, чтобы ее оставили еще на годъ, такъ какъ не могла перенести мысли, что ея старухи, къ которымъ она привязалась всей душой, останутся въ одиночествѣ. Такъ повторялось изъ году въ годъ, пока Фанни не стала взрослой дѣвушкой.
   Пресбургъ живой веселый городъ; въ домѣ Фроммовъ жили открыто, были постоянно гости и всякія развлеченія. Для Фанни начиналась ея весна, а въ нашей семьѣ было мрачно и тихо, какъ въ монастырѣ. Но Фанни любила этотъ монастырь и не только не стремилась въ свѣтъ, но какъ бы сознательно избѣгала его.
   Существуютъ дѣвушки, подобнымъ же образомъ добровольно приносящія себя въ жертву, отъ которыхъ также не услышишь ни вздоха, ни жалобы. Но если не жалуются онѣ сами, то эти жалобы невольно рисуются въ ихъ затуманившихся очахъ и на поблекшихъ увядшихъ лицахъ; и не ошибется наблюдатель, если заключитъ о заглушенныхъ ими горячихъ страстяхъ и глубоко погребенныхъ въ сердцѣ жгучихъ желаніяхъ.
   Фанни не принадлежала къ ихъ числу. Розовыя щеки, ясные веселые глаза и ровное, спокойное настроеніе духа свидѣтельствовали совершенно искренно о томъ, что ея тѣло было также здорово, какъ и ея душа, и что въ глубинахъ ея сердца не скрыто никакихъ затаенныхъ страданій,
   Неизмѣнно изъ году въ годъ пріѣзжая на вакаціи, я заставалъ ее такою же, и каждый годъ въ насъ обоихъ утверждалась все крѣпче и крѣпче все та же мысль.
   Мы не высказывали эту мысль ни себѣ, ни кому, а между тѣмъ всѣ думали совершенно одинаково.
   И я, и она, и ея родители, и моя мать не только знали эту мысль, но даже не могли себѣ представить, чтобы могло случиться иначе. Вопросъ очевидно былъ только о времени. Мы до такой степени были далеки отъ всякихъ сомнѣній, что даже и не обсуждали этого вопроса. Моя мать отбросила всѣ сословные предразсудки или, вѣрнѣе, позабыла ихъ, позабыла, что Фанни была простой мѣщанкой.
   Забыли мы и о томъ, что Фанни не была венгеркой. Но если она не родилась ею, то трудно было бы себѣ и представить лучшую дочь нашего народа. Она думала и чувствовала по-венгерски.
   -- Я родилась подъ венгерскимъ небомъ и лягу когда-нибудь въ венгерскую землю, а потому должна быть вѣрной дочерью этого края.
   Такъ опредѣляла она свои національныя убѣжденія.
   Мы не преподносили другъ другу цвѣтовъ, не берегли на память волосъ, не дарили никакихъ сувенировъ, не давали клятвъ при лунѣ и звѣздахъ. Мы даже не обмѣнялись кольцами. Все это было совершенно излишнимъ. Насъ связывало нѣчто болѣе прочное, чѣмъ нѣжныя слова и золотыя вещицы...
   Наконецъ я кончилъ курсъ и приготовился къ своей спеціальности. Я выбралъ карьеру адвоката, ибо, какъ младшій братъ, не могъ наслѣдовать недвижимаго имущества и современемъ долженъ былъ все передать Роланду. Въ одинъ прекрасный день я взялъ Фанни за руку и спросилъ ее:
   -- Милая Фанни, ты помнить исторію патріарха Іакова?
   -- Помню.
   -- Не правда ли, что этотъ Іаковъ былъ отличный человѣкъ, такъ какъ онъ прослужилъ цѣлыхъ семь лѣтъ, чтобы получить руку Рахили?
   -- Значитъ, онъ любилъ и былъ постояннымъ.
   -- Въ такомъ случаѣ ты должна признать, что я постояннѣе его и люблю еще сильнѣй; мое сердце не семь, а уже восемь лѣтъ служитъ тебѣ, лишь бы получить тебя въ будущемъ.
   Фанни посмотрѣла на меня своими прекрасными глазами, напоминающими ясное весеннее утро, и отвѣчала съ дѣтской веселостью.
   -- Нѣтъ, этого мало, ты долженъ быть еще постояннѣе и подождать еще два года.
   -- Почему это?
   -- И ты меня спрашиваешь? отвѣчала она серьезно. Ты забываешь, что за нашимъ столомъ есть еще пустое мѣсто и пока это мѣсто не будетъ занято, истинное счастье вѣдь у насъ невозможно. Неужели могъ бы ты быть счастливъ, читая ежедневно въ глазахъ у мамы нѣмой вопросъ: А гдѣ же твой братъ? Нѣтъ, мой милый! Пока не снимется трауръ, о моей свадьбѣ нечего и думать.
   Чтобъ утѣшить меня, она прибавила:
   -- А ты въ это время постарайся меня любить поменьше.
   -- Славная ты, Фанни, ты много лучше меня! воскликнулъ я.
   -- Два года быстро пройдутъ. Я этихъ восьми лѣтъ почти и не замѣтила... Знаемъ мы другъ друга не со вчерашняго дня, до сѣдыхъ волосъ намъ еще очень и очень далеко, а потому быть счастливыми еще успѣемъ. Я, по крайней мѣрѣ, могу ждать долго.
   Право, всякій на моемъ мѣстѣ не удержался бы, чтобы тутъ же не расцѣловать Фанни. Но я выдержалъ и не поддался искушенію. Для нашей любви это было бы слишкомъ грубо.
   -- Значитъ, рѣшено? Ждемъ два года?
   -- Хорошо, будемъ ждать!
   -- И, пожалуйста, больше объ этомъ ни слова, пока не кончится изгнаніе Роланда. Не понимаю, для чего ему нужно скрываться такъ долго? Я никогда не старалась проникнуть въ эту тайну. Я знаю, что ты далъ Роланду клятву, и долженъ ее свято выполнить. А между тѣмъ, этой клятвой ты наложилъ ужасную тяжесть на себя и на всѣхъ насъ.
   Я пожалъ ей руку и отдалъ ей мысленно полную справедливость. Со спокойнымъ, веселымъ выраженіемъ лица, она убѣжала отъ меня, и никто не угадалъ бы по ней, что всего минуту назадъ она была такъ благородно серьезна въ пониманіи жизни и ея обязанностей.
   Но вопросъ этотъ все-таки продолжалъ меня безпокоить, и я рѣшился еще на одинъ шагъ: я написалъ Роланду, что обстоятельства измѣнились и что, еслибы онъ вздумалъ теперь даже съ трубнымъ звукомъ пройдти всю Венгрію и объявить о себѣ всѣмъ, никто бы и не подумалъ его арестовать. Поэтому, такъ какъ его дальнѣйшее укрывательство перестало быть необходимостью, то я спрашивалъ у него, не подаритъ ли онъ себѣ и намъ этихъ послѣднихъ двухъ лѣтъ и не вернется ли въ родительскій домъ?
   На это письмо Роландъ отвѣтилъ коротко:
   -- Разъ дано слово, нужно его держать и не разсуждать.
   Отвѣтъ былъ настолько категориченъ, что я больше уже не обращался къ брату и терпѣливо ждалъ назначеннаго срока.
   Ахъ Роландъ, Роландъ, какихъ чудныхъ два года потерялъ я ради тебя!
   

VIII.

   Наконецъ срокъ прошелъ, и наступилъ такъ давно ожидаемый день.
   За недѣлю до срока, я получилъ отъ Роланда письмо, въ которомъ онъ просилъ меня не пріѣзжать въ Ланкадомбу, а выѣхать къ нему на встрѣчу въ Сольнокъ, гдѣ и подождать его. Роландъ хотѣлъ, чтобы мы встрѣтились только вдвоемъ и могли переговорить совершенно наединѣ.
   Я былъ съ этимъ совершенно согласенъ.
   У насъ уже все было готово въ дорогу. Чтобы доставить удовольствіе Роланду и показать, насколько я его помню, я захватилъ всѣ мелочи его студенческой жизни, не забылъ даже и книжки съ отмѣтками о баллахъ Роланда.
   Что касается нашихъ дамъ, то я даже и не пробовалъ ихъ отговаривать; было бы совершенно безполезно разсказывать имъ, что въ эту пору года дороги въ Нижней Венгріи ужасны и что, если онѣ останутся дома, то увидятъ Раланда всего однимъ днемъ позднѣе.
   Развѣ мыслимо было, чтобы которая-нибудь изъ нихъ осталась дома и отложила хотя на минуту свиданіе съ Роландомъ?
   Мы поѣхали всѣ трое.
   Пріѣхали мы въ Сольнокъ на цѣлые сутки раньше; я едва могъ упросить мать и бабушку, чтобы, по крайней мѣрѣ, онѣ не шли къ Роланду до тѣхъ поръ, пока я съ нимъ не переговорю. Онѣ обѣщали и цѣлый день просидѣли у себя въ номерѣ гостинницы, никуда не выходя; а я въ величайшемъ волненіи ходилъ по двору или, остановившись передъ воротами, провожалъ глазами каждый подъѣзжавшій экипажъ.
   Въ этотъ день пріѣздъ гостей былъ особенно великъ, и большая часть изъ нихъ были сосѣди Топанди, приглашенные имъ на ужинъ. Отъ нечего дѣлать я перезнакомился съ ними почти со всѣми.
   Гости подъѣзжали веселые, въ надеждѣ хорошо провести ночь и надлежащимъ образомъ почтить возвращеніе въ свѣтъ Роланда, откуда онъ долженъ былъ удалиться, какъ жертва собственнаго патріотизма.
   Для меня было въ высшей степени странно: зачѣмъ писалъ Роландъ, что желаетъ видѣться со мной наединѣ, когда онъ пригласилъ такое многочисленное общество? Поговорить съ нимъ основательно и по душѣ, при этихъ условіяхъ, оказывалось совершенно невозможнымъ.
   Но что же дѣлать? Пиръ, такъ пиръ, а я хотя и не пьющій, самъ люблю веселое общество, какъ истый мадьяръ.
   Былъ уже поздній вечеръ, когда, наконецъ, во дворъ гостинницы въѣхала дорожная карета, запряженная пятью прекрасными гнѣдыми конями.
   Въ первомъ, вышедшемъ изъ нея, пассажирѣ я узналъ... маленькаго Джали!
   Какъ! онъ опять между нами?
   За нимъ вышелъ изъ кареты старый, высокій господинъ, съ огромными, закрученными вверхъ усами и бровями, напоминающими кусты терновника. Это былъ нашъ дядюшка Топанди.
   Что-за странность! Роландъ привезъ сюда и дядю, и Джали, и чуть не половину комитата гостей!
   Топанди, замѣтивъ меня, прямо подошелъ ко мнѣ. Онъ съ такой вѣжливостью посмотрѣлъ на меня и такъ взялъ меня за руку, что я въ первую минуту смѣшался.
   -- Вотъ онъ Аронфи Иштванъ? сказалъ онъ, беря меня за плечи и придвигая къ себѣ, чтобы хорошенько разсмотрѣть мое лицо -- не нужно ни спрашивать, ни знакомиться. Ты вылитый портретъ отца!
   Это говорили мнѣ, впрочемъ, всѣ знавшіе покойнаго.
   Топанди обнялъ меня и долго, крѣпко цѣловалъ, видимо взволнованный.
   -- А гдѣ же Роландъ? спросилъ я съ маленькимъ безпокойствомъ,-- развѣ онъ съ вами не пріѣхалъ?
   -- Онъ сейчасъ будетъ. Роландъ не любитъ ѣздить въ крытыхъ экипажахъ. Онъ ѣздитъ или верхомъ, или въ бричкѣ; подожди, мой милый, нѣсколько минутъ.
   Его голосъ слегка дрожалъ, и я замѣтилъ, что онъ поспѣшно смахнулъ слезу, катившуюся по запыленному въ дорогѣ румяному лицу.
   Должно быть, онъ очень любилъ нашего отца, если воспоминаніе о немъ такъ его взволновало!
   Тѣмъ временемъ во дворъ сбѣжались одинъ за однимъ пріѣхавшіе раньте сосѣда Топанди. Старикъ послѣ первыхъ привѣтствій заговорилъ съ живостью.
   -- Милостивые государи, пойдемте въ залу. Оставимъ сихъ двухъ юнцовъ наединѣ, ибо Роландъ вонъ уже подъѣзжаетъ. Вамъ извѣстно, что братья не видались десять лѣтъ. Въ такихъ случаяхъ присутствіе постороннихъ совершенно излишне. Итакъ, маршъ, гусары!
   И онъ потѣснилъ всѣхъ въ сѣни, не давъ Джали времени даже поздороваться со мной и объяснить, какимъ образомъ онъ очутился здѣсь.
   Почти тотчасъ же крупной рысью въѣхала во дворъ легкая бричка, запряженная парой прекрасныхъ, сильныхъ коней. Правилъ самъ Роландъ.
   Я едва могъ его узнать. Густая борода, коротко остриженные волосы и запыленное лицо... Это былъ совсѣмъ не тотъ Роландъ, который врѣзался въ моей памяти и котораго я такъ часто набрасывалъ карандашемъ. Мама и бабушка всегда восхищались моими портретами, находя впрочемъ постоянно, что въ каждомъ изъ нихъ до полнаго сходства не хватаетъ той, или другой черточки. Онѣ утверждали единогласно, что Роландъ въ дѣйствительности красивѣе, чѣмъ выходилъ у меня. О, эта его красота! Какъ мы часто о ней разсуждали!
   Представившійся теперь моимъ глазамъ Роландъ не имѣлъ уже совсѣмъ ничего общаго ни съ однимъ изъ моихъ рисунковъ. Сильный, мускулистый, крѣпкій, съ мужественной фигурой и почти военной выправкой, съ загорѣлымъ бородатымъ лицомъ -- вотъ каковъ былъ теперешній Роландъ.
   Онъ соскочилъ съ брички и пошелъ ко мнѣ, я къ нему. Мы встрѣтились.
   -- Здравствуй, Роландъ! сказалъ я спокойно.
   -- Здравствуй, братъ, отвѣчалъ онъ.
   Вотъ все, что мы сказали въ первую минуту, пожали руки, и одинъ разъ сердечно поцѣловались; Роландъ сейчасъ же повелъ меня въ залу къ гостямъ.
   Тамъ его встрѣтили громогласнымъ, потрясающимъ стѣны, крикомъ: "Эльенъ!" {Да здравствуетъ!} и начали цѣловать по очереди.
   Какой-то горячій комитатскій ораторъ, пользуясь случаемъ, началъ было уже говорить рѣчь, но Роландъ попросилъ его обождать, пока подадутъ вино на столъ, такъ какъ рѣчи, не облитыя виномъ, также дешево стоятъ, какъ и вино молча выпитое.
   Затѣмъ онъ снова обернулся ко мнѣ и, взявъ мою голову обѣими руками, воскликнулъ:
   -- Ахъ, братище, какъ ты возмужалъ и обросъ! Чортъ возьми! я представлялъ тебя все время маленькимъ Пиштой, а ты вонъ какой: на полголовы выше меня. Можетъ быть, ты уже и женился безъ моего вѣдома и позволенія?
   Что-то неестественное было во всей фигурѣ Роланда, какая-то не то неискренность, не то натянутость. Его шумная веселость сразу показалась мнѣ дѣланной. Я взялъ его подъ руку и отошелъ съ нимъ въ уголъ залы къ окну.
   -- Роландъ, сказалъ я, я долженъ тебя предупредить; мама и бабушка тоже пріѣхали...
   Онъ страшно измѣнился въ лицѣ, вырвалъ руку и гнѣвно спросилъ:
   -- Какъ рѣшился ты это сдѣлать?
   -- Только пожалуйста не горячись. Своего слова я не нарушилъ, и даже самый строгій формалистъ не могъ бы здѣсь ни къ чему придраться. Завтра кончается десять лѣтъ, и я имѣю полное право сказать мамѣ, гдѣ ты. Ты писалъ мнѣ, чтобы я сегодня пріѣхалъ въ Сольнокъ. Хорошо, этимъ я исполняю свою обязанность относительно тебя, но завтра я долженъ буду дать отвѣтъ матери. А такъ какъ отъ насъ до Сольнока два дня ѣзды, то я не могъ отказать бѣднымъ женщинамъ, которыя такъ хотѣли тебя увидать, и долженъ былъ ихъ взять съ собою.
   Роландъ былъ внѣ себя отъ гнѣва. Я совершенно ничего не понималъ.
   -- Къ чорту всѣхъ юристовъ и адвокатовъ, закричалъ онъ въ безсильной злобѣ, вмѣстѣ со всѣми казуистами и крючками на свѣтѣ!
   -- Ахъ, братъ, братъ! Неужели же ты сердишься на то. что бѣдная мама увидитъ тебя однимъ днемъ раньше?
   -- Да, да! шепталъ онъ, задыхаясь. Днемъ раньше! Чортъ бы побралъ этотъ глупый день...
   -- Если ты боишься, что они помѣшаютъ твоему веселью, то пожалуйста успокойся. Онѣ не шевельнутся съ мѣста и тебя искать не будутъ.
   -- Да? А только я пьяный долженъ буду идти къ мамѣ и бабушкѣ?
   -- Роландъ! прежде, кажется, ты не пилъ...
   -- Ахъ, что ты знаешь! Не пилъ? А вотъ сегодня напьюсь, именно сегодня... Ахъ, Пишта!
   -- Послушай, голубчикъ, сходи ты сначала къ мамѣ, а потомъ, если -- ужь безъ этого обойтись нельзя, пей себѣ на здоровье.
   Казалось, что мои слова, самыя спокойныя и простыя, имѣли свойство приводить Роланда въ бѣшенство.
   -- Я уже тебѣ сказалъ одинъ разъ и теперь повторяю: кто далъ слово, тотъ долженъ свято его исполнять, а не разсуждать и не выворачивать его на изнанку, какъ адвокатъ...
   -- Во всякомъ случаѣ я не думаю, чтобы ты имѣлъ право дѣлать мнѣ упреки, сказалъ я грустно, ибо могу сказать по совѣсти, я не понималъ, или вѣрнѣе, не узнавалъ Роланда. Боже мои! неужели же обстоятельства и окружающая обста новка могутъ такъ радикально мѣнять людей?
   -- Подожди, Пишта, остановилъ меня Роландъ, когда я отходилъ отъ него.
   -- Если ты ужь такъ чертовски точенъ въ разсчетахъ, то я тебя совершенно удовлетворю. Вынь свои часы и поставь ихъ по моимъ. Когда я тебѣ давалъ слово въ Пресбургѣ десять лѣтъ тому назадъ, то, какъ ты припомнишь, на колокольнѣ у Капуциновъ било какъ-разъ полночь. Сегодня въ этотъ самый часъ ты будешь свободенъ отъ твоего слова и затѣмъ дѣлай со мной, что тебѣ угодно.
   Эти слова, и въ особенности тонъ, которымъ они были сказаны, казались мнѣ очень оскорбительными, и я отвернулся.
   -- Не удивляйся, милый братъ, моимъ странностямъ, сказалъ Роландъ неожиданно-мягко и, обнявъ меня за шею, сердечно поцѣловалъ;-- мы съ тобой до сихъ поръ никогда не ссорились, прибавилъ онъ.-- Но ты самъ видишь, въ какомъ я положеніи. Дядя пригласилъ такое множество знакомыхъ и сосѣдей, а я совершенно не имѣлъ въ виду, что ты привезешь сюда маму и бабушку. Эти люди были моими добрыми друзьями въ теченіе десяти лѣтъ, и не могу же я сказать имъ ни съ того, ни съ сего: поѣзжайте, братцы, по домамъ, такъ какъ ко мнѣ пріѣхала мать и сидитъ здѣсь въ гостинницѣ.
   -- Разумѣется, прибавилъ онъ, сидѣть съ ними за столомъ, пить и декламировать какіе-нибудь пошлые стихи -- тоже совершенно нелѣпо!
   Онъ хотѣлъ засмѣяться, но смѣхъ вышелъ фальшивымъ и принужденнымъ.
   -- Говорю тебѣ, голубчикъ, коротко: не могу я поступить иначе, понимаешь ли, не могу! Скоро пройдетъ этотъ проклятый срокъ, и тогда будетъ совсѣмъ иначе. Да даже, еслибъ я не напился до-пьяна, мнѣ все-таки будетъ нужно отдохнуть часа два, прежде чѣмъ пойдти къ нашимъ. Пожалуйста, помоги ужь ты мнѣ и объясни имъ это какъ-нибудь.
   -- Будь покоенъ! я ужь ихъ предупредилъ; до утра никто тебя не позоветъ: онѣ будутъ дожидаться.
   Роландъ нахмурился, но лицо его сейчасъ же прояснилось.
   -- И такъ, значитъ, дѣло кончено? спросилъ онъ.-- Миръ заключенъ?
   Когда общество увидало, что нашъ разговоръ оконченъ и мы подали другъ другу руку, всѣ понемногу начали окружать насъ, и затѣмъ наступилъ такой шумъ, что я уже рѣшительно не знаю, кто о чемъ говорилъ и кто что кричалъ, такъ какъ говорили и кричали всѣ вмѣстѣ. Помню лишь, что Джали Пэпи нѣсколько разъ пытался начать со мной разговоръ, но я каждый разъ уклонялся и, обратившись къ ближайшему изъ окружающихъ, начиналъ разспрашивать про пшеницу и овесъ. Очень можетъ быть, что мои вопросы были сбивчивы, такъ какъ сельское хозяйство для меня, адвоката, было предметомъ постороннимъ, но объясниться со мною Джали такъ и не удалось.
   Между тѣмъ, по срединѣ залы накрыли длинный столъ, разставили бутылки съ виномъ и внесли горячія благоухающія блюда. Въ сосѣдней комнатѣ раздались звуки цыганскаго оркестра.
   Гости поспѣшили занять мѣста за столомъ.
   Меня принудили сѣсть на почетное мѣсто рядомъ съ Роландомъ; слѣва расположился Топанди, Вправо отъ меня, рядомъ со мною таки протиснулся Джали.
   -- Ну, а пить ты сегодня съ нами будешь? спросилъ меня Роландъ съ улыбкой.
   -- Конечно, не буду. Ты вѣдь знаешь, что я не пью ничего.
   -- Ничего? Никогда? И даже сегодня? Неужели же ты не выпьешь за мое здоровье?
   -- Ужь ты меня, братъ, извини, сказалъ я серьезно.-- Ты знаешь, что я далъ себѣ слово не пить вина, а порядочный человѣкъ долженъ свято исполнять данное слово, хотя бы и не разсудительное.
   Никогда не забуду того взгляда, который бросилъ на меня Роландъ послѣ этихъ словъ.
   -- Вѣрно, голубчикъ, вѣрно! и онъ крѣпко пожалъ мнѣ руку.-- Честное слово -- святая вещь, какъ и кому бы оно ни было дано.
   Сказавъ это, онъ сталъ снова серьезнымъ и злобно-холоднымъ взглядомъ посмотрѣлъ на сидящаго около меня Пэпи. Тотъ продолжалъ улыбаться своей обворожительной, чисто дѣвической улыбкой.
   Роландъ сдѣлалъ принужденную улыбку, перегнулся черезъ меня, потрепалъ моего сосѣда по плечу и сказалъ громко:
   -- Ты слышалъ, Пэпи: честное слово нужно исполнять свято даже тогда, когда оно дано мерзавцу?
   Затѣмъ началось то, что въ обычномъ разговорѣ называется пьянствомъ, а у венгерскихъ патріотовъ -- банкетомъ.
   Первый актъ этой драмы начинается съ торжественныхъ тостовъ.
   Въ славной родинѣ венгерской Господь никого не обидѣлъ даромъ слова, и потому каждый, очутившись въ обществѣ добрыхъ товарищей и бутылки вина, поднимаетъ стаканъ, проситъ слова и -- среди тишины или шума, это рѣшительно все равно,-- начинаетъ съ серьезнымъ лицомъ говорить пышныя фразы. Одинъ уснащаетъ ихъ цвѣтами краснорѣчія, другой впадаетъ въ неистовый паѳосъ, третій цитуетъ классиковъ четвертый смѣшитъ юморомъ, но каждый кончаетъ звонкимъ чоканьемъ, сердечными рукопожатіями и еще болѣе сердечными поцѣлуями.
   Затѣмъ наступаютъ вдохновенныя огненныя рѣчи, содержаніе коихъ приблизительно всегда одинаково: любовь къ Венгріи въ разныхъ видахъ и выраженіяхъ. При этомъ обязательный, какъ кажется, въ другихъ земляхъ обычай -- говорить по очереди вовсе не соблюдается. Наоборотъ, всѣ говорятъ разомъ, словно въ перегонку, взаимно прерывая другъ друга.
   Затѣмъ кто-нибудь изъ собутыльниковъ затягиваетъ старинную мелодію, ее подхватываетъ весь столъ, и въ эту минуту всѣ готовы поклясться, что нигдѣ не поютъ такъ прекрасно, какъ въ благословенной землѣ мадьярской.
   Тѣмъ временемъ, понятно, столъ наполняется пустыми бутылками.
   Постепенно пароксизмъ доходитъ до высшей степени.
   Кто прежде говорилъ тихо, реветъ теперь громче всѣхъ, сыплетъ проклятія и стучитъ кулаками по столу. Вонъ сидитъ господинъ, который уже три раза начиналъ говорить, но какая-то внутренняя боль, какая-то невыразимая скорбь, наполняющая его сердце, давитъ ему горло и до такой степени растрогиваеть бѣднягу, что онъ начинаетъ громко рыдать среди всеобщаго хохота. Вотъ другой, уже перецѣловавшій всѣхъ собутыльниковъ, прошелъ къ цыганамъ, обнимаетъ и цѣлуетъ ихъ одного за другимъ, а басисту и кларнетисту клянется въ вѣчной дружбѣ. Вонъ на другомъ концѣ стола усѣлся молодой человѣкъ холерическаго темперамента, заканчивающій всякую, даже маленькую пирушку, подъ столомъ. Онъ уже придирается ко всѣмъ, бьетъ стаканы и клянется небомъ и адомъ, что перваго, кто его оскорбитъ, убьетъ на мѣстѣ, какъ собаку. Счастье, что онъ никакъ не можетъ разобрать, на кого собственно онъ сердитъ. А вотъ этотъ веселый патріотъ, наоборотъ, находится въ прелестнѣйшемъ настроеніи духа: кричитъ во все горло, что только идіоты грустятъ и тоскуютъ, безпрестанно звонитъ стаканами о бутылки и топаетъ ногами подъ столомъ. Затѣмъ онъ начинаетъ швырять пустыя бутылки и тарелки въ стѣну и съ восторгомъ смотритъ, какъ накопляется груда черепковъ и торжествуетъ его идея. Затѣмъ онъ вскакиваетъ изъ-за стола, надвигаетъ шапку на бекрень и начинаетъ отплясывать въ одиночку героическій чардашъ, наслаждаясь сознаніемъ, что весь міръ пляшетъ вмѣстѣ съ нимъ. А на другомъ концѣ сидитъ почтенный господинъ такой мягкій, что, кажется, родился безъ костей. Его совѣсть, очевидно, совершенно чиста, такъ какъ онъ спокойно положилъ голову на столъ и поднимаетъ ее только тогда, когда къ нему подходятъ чокаться, при чемъ аккуратно выпиваетъ со всякимъ, хотя рука уже совершенно отказывается вѣрно подносить стаканъ къ губамъ, а языкъ рѣшительно не въ состояніи разобрать, вино ли глотаетъ онъ, или скипидаръ. Еще минута, и мягкотѣлый патріотъ храпитъ и сопитъ, какъ дырявый мѣхъ цыганской кузницы.
   Горячка этого венгерскаго развлеченія, какъ и всякая горячка вообще, имѣетъ свой кризисъ, послѣ котораго сразу наступаетъ реакція.
   Къ полночи утихъ раздирающій уши гвалтъ. Вино потеряло свое первоначальное возбуждающее свойство. Двое или трое патріотовъ, не могшихъ держаться на ногахъ, уже покорились своей судьбѣ и были отнесены и уложены на предусмотрительно приготовленныя постели. Остальные еще сидятъ на своихъ мѣстахъ и пьютъ, но уже не потому, чтобы вино имъ доставляло удовольствіе, а, такъ сказать, по обязанности, кто кого перепьетъ. Каждый утверждаетъ, что онъ трезвѣе всѣхъ на свѣтѣ, и что не существуетъ такого вина, которое могло бы его свалить съ ногъ.
   Въ то же время начинаются героическія продѣлки тѣхъ, кому первые стаканы не успѣли развязать языка, но за то и десятые не были въ силахъ его парализовать.
   Эти пьютъ спокойно и разсказываютъ о вещахъ, иногда дѣйствительно необыкновенныхъ.
   Теперь уже никто никого не прерываетъ, а лишь только кончитъ одинъ, сейчасъ отзывается другой:
   -- Нѣтъ, господа, это что! А вотъ я вамъ разскажу...
   Самый разсказъ начинается обыкновенно такимъ образомъ:
   -- Случилось это, господа, тамъ-то и тамъ-то, тогда-то и тогда-то. Я самъ былъ очевидцемъ.
   Господи! Чего только не было разсказано здѣсь. Какъ легкомысленно относились эти господа и къ чести женщины, и къ достоинству мужчины! У меня болѣло сердце, слушая ихъ, а въ особенности слыша странный, дикій смѣхъ Роланда.
   Наконецъ, овладѣвъ разговоромъ, онъ выбралъ предметъ, весьма подходящій къ случаю. Именно, Роландъ поставилъ вопросъ: кто изъ народовъ лучше всего пьетъ, и тутъ же выразилъ собственное убѣжденіе, что нѣмцевъ никому не перепить.
   Это мнѣніе, какъ и слѣдовало ожидать, встрѣтило горячія патріотическія возраженія.
   Нѣкоторые, желая примирить спорящихъ, называли поочереди, кто закарпатскихъ сосѣдей-поляковъ, кто, наконецъ, сербовъ, но все это не удовлетворяло защитниковъ національной чести. А Роландъ былъ настолько смѣлъ, что продолжалъ утверждать одинъ противъ всѣхъ, что именно нѣмцы -- наилучшіе пьяницы подъ солнцемъ. Для подтвержденія этого мнѣнія, онъ разсказалъ слѣдующее.
   -- Графъ Баттяни Филиппъ пожертвовалъ какъ-то одному нѣмецкому монастырю двѣ бочки отличнаго токайскаго вина. Монастырь находился у самой границы Венгріи, неподалеку отъ таможни. Тогда съ венгерскихъ винъ брали огромную пошлину. Монахамъ приходилось платить двадцать процентовъ со стоимости, что составляло порядочную сумму. И вотъ, господа фратры, чтобы не платить пошлины, а съ другой стороны, чтобы не упустить дорогого вина, посовѣщались между собою и выпили обѣ бочки тутъ же, на таможенномъ дворѣ.
   -- Ну, и что жъ тутъ удивительнаго?-- запротестовали нѣкоторые.-- По эту сторону Дейты нашлись бы такіе, которые выпили бы и четыре бочки.
   Но Роландъ не уступалъ.
   -- Если вамъ этого мало, то я разскажу вамъ еще одну штуку. Теска твой,-- обратился онъ къ Джали,-- Пэпи Геннебергъ, ввелъ у себя за пирами замѣчательный обычай. За длиннымъ столомъ хозяину и всѣмъ гостямъ пропускался черезъ серьги длинный шнурокъ. Когда хозяинъ поднимался и пилъ свой кубокъ, всѣ должны были дѣлать то же самое, такъ какъ иначе были бы прорваны ихъ уши.
   -- У насъ эта штука не пойдетъ,-- заявили оппоненты.-- Кстати, мы и серегъ не носимъ.
   -- Это нѣмца нужно принуждать пить, а ужь мадьяра не придется.
   -- Вообще, я вамъ скажу: все, что сдѣлаетъ нѣмецъ, мадьяръ навѣрно сдѣлаетъ,-- крикнулъ кто-то. Ему громко заапплодировали.
   -- Вотъ какъ! Ну, не знаю, многіе ли рѣшатся пить по вартбургскому способу, -- сказалъ Роландъ, торжествующе улыбнувшись.
   -- Какой это еще, чортъ побери, вартбургскій способъ?-- раздались голоса.
   -- А вотъ какой: вартбургскіе собесѣдники, когда хорошо выпьютъ и придутъ въ веселое расположеніе духа, заряжаютъ пистолетъ пулей, посыпаютъ порохъ на полку и наливаютъ полное дуло вина.
   -- Ну, дальше, дальше!
   -- Ну, а потомъ пьютъ по-очереди, держась за собачку...
   -- Роландъ! Роландъ!-- закричалъ я.
   Но онъ, не обращая на меня вниманія, продолжалъ:
   -- Такъ вотъ, милостивые государи, неугодно ли кому изъ васъ выпить со мною такимъ образомъ?
   Топанди отвѣчалъ съ видимой неохотой:
   -- Я пить не буду, да и тебѣ совѣтую не сходить съ ума.
   -- А я бы попробовалъ!..
   Слова эти были, однако, произнесены не Роландомъ. Ихъ произнесъ маленькій, изящный Джали Пэпи.
   Я посмотрѣлъ на него. Онъ былъ совершенно трезвъ. Я все время наблюдалъ за нимъ. Пока другіе пили, онъ только мочилъ губы въ стаканѣ.
   -- Хорошо,-- сказалъ Роландъ, вставая.
   Его взоръ засвѣтился невыразимымъ презрѣніемъ, когда онъ взглянулъ на своего соперника.
   Тотъ отвѣчалъ:
   -- Съ большимъ удовольствіемъ, если ты выпьешь первый.
   -- Хорошо, а ты сейчасъ же за мной?-- Идетъ!
   Въ эту минуту молніей промелькнула въ моей головѣ мысль, которая заставила меня задрожать всѣмъ тѣломъ и, вѣроятно, поблѣднѣть, какъ мертвеца. Въ одну минуту все стало для меня яснымъ, я понялъ все. Десятилѣтняя тайна открылась въ одно мгновеніе: передо мной были палачъ и жертва, но я чувствовалъ, что держу ихъ обоихъ въ рукахъ съ такой страшной силой, какъ будто милосердный Богъ вручилъ мнѣ на минуту огненный мечъ архангела. Лицо Роланда горѣло лихорадочнымъ румянцемъ.
   -- Идетъ!-- повторилъ онъ громогласно.-- Не угодно ли поставить закладъ?
   -- Какой?
   -- Я ставлю двѣ дюжины шампанскаго. Разопьемъ ихъ сейчасъ же!
   -- Держу!
   Оба вынули бумажники и выбросили на столъ по ассигнаціи въ сто гульденовъ.
   Роландъ крикнулъ гайдука и приказалъ принести торбу съ пистолетами.
   Черезъ минуту пистолеты были поданы.
   -- Они заряжены? спросилъ Джали.
   -- Можешь посмотрѣть въ дуло и увидишь стальное остріе пули, отвѣчалъ Роландъ спокойно.
   Я дрожалъ, какъ листъ, отъ страшнаго усилія выдержать до конца. Мнѣ хотѣлось посмотрѣть, докуда дойдетъ подлая жестокость Джали, который, однако, повѣрилъ Роланду на слово и не сталъ заглядывать въ опасное отверстіе.
   -- И такъ, закладъ лежитъ. Кто не рѣшится выпить вино до послѣдней капли, тотъ ставитъ шампанское.
   Роландъ взялъ стаканъ, чтобы вылить въ пистолетъ.
   Въ залѣ воцарилось глубокое молчаніе. Непріятное безпокойное ожиданіе виднѣлось на лицахъ красныхъ отъ вина; всѣ глаза были устремлены на Роланда, и во всѣхъ взглядахъ чувствовалось желаніе остановить его, не дать довести безумную забаву до конца. На лбу у Топанди крупными каплями выступилъ потъ.
   Въ эту минуту я спокойно положилъ свою руку на руку брата, державшую заряженное оружіе и, среди всеобщей тишины, громко спросилъ:
   -- А не лучше ли бы было, господа, еслибъ вы бросили жребій, кому пить первому?
   Оба съ замѣшательствомъ посмотрѣли на меня, когда я упомянулъ о жребіи.
   Неужели ихъ тайна могла быть открыта?
   -- Но только, если вы будете кидать жребій, какъ десять лѣтъ назадъ, продолжалъ я совершенно серьезно и спокойно, то ужь будьте добры, хорошенько провѣрить, что будетъ написано на билетикахъ, а то какъ бы снова не повторилась шутка, какъ тогда, когда вы кидали жребій, кому танцовать съ бѣлымъ слономъ кохинхинской царицы.
   Я не безъ торжества посмотрѣлъ на Джали, который поблѣднѣлъ, какъ стѣна.
   -- Какая шутка? прошепталъ онъ, задыхаясь, и поднялся съ мѣста.
   -- Ты, Пэпи, былъ всегда большой весельчакъ и шалунъ. Помнишь, какъ ты мнѣ велѣлъ вынуть билетикъ, прочесть его, а затѣмъ оба бросить въ огонь? Съ полицейской точки зрѣнія, это была очень похвальная предосторожность, но только я вмѣсто этихъ билетиковъ бросилъ въ каминъ совсѣмъ другую бумажку: у меня въ карманѣ лежала разорванная программа танцевъ, которую мнѣ передала гувернантка Мелены. Не знаю, что ужь мнѣ подсказало, но я сберегъ эти билетики. И вотъ тутъ-то твоя шалость и выяснилась. Твоего имени, мой милый Пэпи, не было ни на одной бумажкѣ, а на обѣихъ стояло: Аронфи Роландъ. При этомъ ты очень искусно на своей карточкѣ написалъ подъ почеркъ Роланда. Вотъ, не угодно ли посмотрѣть: обѣ бумажки со мной. Сомнѣній быть не можетъ, такъ какъ на другой сторонѣ находится письмо, писанное къ Роланду теткой Бальнокхази...
   Пока я говорилъ, Джали, позеленѣвшій, какъ мертвецъ, не шевелился и смотрѣлъ на меня широко открытыми глазами.
   Между тѣмъ, я вовсе не думалъ грозить ему. Я сдѣлалъ страшное усиліе воли и говорилъ шутливо-добродушнымъ тономъ, весело улыбаясь. Я разложилъ на столѣ билетики и показалъ, какъ хорошо приходятся обѣ половинки письма.
   Роландъ долго вглядывался въ нихъ сверкающими глазами, затѣмъ, быстро обернувшись къ изящному дипломату, выплеснулъ ему въ лицо полный стаканъ крымскаго вина, который держалъ въ рукѣ. Вино потекло лиловой струей по новомодному воротничку и бѣлому шитому жилету Джали
   Тотъ взялъ салфетку, стеръ съ лица остатки жидкости и сказалъ съ полнымъ хладнокровіемъ благовоспитаннаго человѣка:
   -- Съ тѣмъ, кто находится въ подобномъ состояніи, не разсуждаютъ и на оскорбленіе, нанесенное пьянымъ, не отвѣчаютъ.
   Затѣмъ всталъ и направился къ дверямъ.
   Никто его не удерживалъ, такъ какъ эта неожиданная сцена опѣшила всѣхъ. Всѣ смотрѣли на уходящаго, не понимая, въ чемъ дѣло и не зная, что будетъ дальше.
   Однако хмѣль сразу вышелъ у всѣхъ: было ясно, что тутъ уже не шутки.
   А я... я одинъ не былъ пьянъ изъ всей компаніи, и вытрезвляться мнѣ не приходилось.
   Я быстро сорвался съ мѣста, однимъ прыжкомъ догналъ негодяя, уже отворявшаго дверь, и схватилъ его за шиворотъ, какъ тигръ.
   -- Я не пьянъ, я никогда не пью, ты хорошо знаешь, Джали Пэпи! кричалъ я ему надъ самымъ ухомъ и въ бѣшеномъ гнѣвѣ такъ прижималъ его къ стѣнѣ, что тотъ совершенно посинѣлъ отъ боли и страха.
   -- Вотъ я тебѣ покажу, какъ дѣлать подлоги, мерзавецъ!
   И хорошій ударъ, который я собирался уже ему нанести, навѣрно закончилъ бы тутъ-же его бренную жизнь,-- что не было бы большимъ несчастіемъ для него, -- еслибы небеса не сжалились надъ нимъ, и въ эту критическую минуту совершенно неожиданно не послали ему избавителя.
   Я почувствовалъ, что кто-то схватилъ сзади мою, уже поднятую руку; я оглянулся, и рука опустилась сама.
   Это была Фанни.
   -- Пишта! закричала моя невѣста, блѣдная и взволнованная. Эта рука принадлежитъ мнѣ и пачкать ее ты не имѣешь права!
   Я понялъ, что она права, и мой гнѣвъ сразу утихъ. Лѣвой рукой я выпихнулъ негодяя въ отворенную имъ дверь и услыхалъ, какъ онъ покатился по лѣстницѣ. Что было съ нимъ дальше, я не знаю, такъ какъ Фанни, быстро захлопнувъ дверь, стала къ ней спиной. Я взялъ ея руку и крѣпко поцѣловалъ. Она глазами показывала мнѣ на залу. Тогда я оглянулся еще разъ и увидалъ маму и бабушку.
   Бѣдныя женщины давно уже спрятались въ сосѣдней комнатѣ и сидѣли тихо, чтобы не выдать своего присутствія и услыхать хотя бы голосъ дорогаго изгнанника. Онѣ не пропустили ни одного слова изъ происходившей отвратительной сцены, и можно себѣ представить, какую муку пришлось имъ пережить, когда Роландъ собирался пить изъ заряженнаго пистолета. Когда раздался мой голосъ и поднялся шумъ, вызванный моимъ нападеніемъ на Джали, обѣ несчастныя не могли больше выдержать. Онѣ бросились въ залу, несмотря на присутствіе постороннихъ мущинъ съ громкимъ воплемъ.
   -- Дорогой Роландъ! Сынъ мой!
   Присутствующіе почтительно встали, тронутые нѣжнымъ зрѣлищемъ двухъ женщинъ, изъ которыхъ одна, сѣдая, какъ, лунь, упала къ нему на грудь, а другая обнимала его колѣни.
   Вся эта смѣна впечатлѣній была такъ неожиданна и быстра, что вытрезвила совершенно всѣхъ присутствующихъ. Глубоко взволнованные собесѣдники стояли въ почтительномъ молчаніи.. Топанди утиралъ набѣгавшія слезы.
   Роландъ постарался успокоить обѣихъ взволнованныхъ женщинъ и, подведя ихъ ко мнѣ, сказалъ:
   -- Вотъ кого благодарите: онъ спасъ насъ всѣхъ!
   Только теперь замѣтилъ я мою дорогую Фанни, которая оперлась на мое плечо и прижимала къ моей рукѣ одновременнаплачущее и смѣющееся лицо. Она понимала, что выдала нечаянно нашу съ ней тайну и была въ сильномъ смущеніи.
   -- Смотрите, смотрите! воскликнулъ Роландъ, показывая глазами на Фанни:-- да ты, Иштвани, ужь, кажется, вознагражденъ! Значитъ, маму и бабушку можешь оставить мнѣ?
   И повернувшись къ нимъ, онъ въ сильномъ душевномъ порывѣ бросился передъ ними на колѣни, соединилъ вмѣстѣ, крѣпко сжималъ и цѣловалъ ихъ руки, шепча:
   -- Мои милыя, безцѣнныя, простите ли вы меня?
   

IX.

   Что перечувствовали, что пережили, что переговорили въ эту памятную ночь тѣ, которыя съ такимъ нетерпѣніемъ ожидали этой минуты -- описывать не беремся. Есть вещи, которыя блѣднѣютъ и становятся банальными отъ неловкаго прикосновенія. Пусть эту картину подскажетъ читателю его собственное воображеніе.
   Роландъ сознался во всемъ и получилъ полное прощеніе, какъ блудный сынъ, вернувшійся въ отчій домъ. Ему дѣйствительно казалось теперь, что онъ возродился и начинаетъ новую жизнь, послѣ другой жизни, собственноручно разорванной имъ пополамъ десять лѣтъ назадъ.
   Минувшее казалось только тяжелымъ страннымъ сномъ, послѣ котораго остались лишь его возмужалость да длинная, густая борода ишпана изъ глухой провинціи.
   На другой день оба брата проснулись рано. На этотъ разъ сонъ Роланда былъ спокоенъ и хорошо подкрѣпилъ его. Сонъ вмѣсто смерти!
   -- Слушай, старикъ! сказалъ Роландъ младшему брату: -- у меня есть еще одинъ довольно смѣлый проектъ, который для тебя будетъ большою неожиданностью.
   Угроза была высказана съ такой веселой улыбкой, что Иштванъ остался довольно спокойнымъ и отвѣчалъ.
   -- Я тебя слушаю.
   Роландъ заранѣе смѣялся надъ тѣмъ впечатлѣніемъ, которое должно было произвести его сообщеніе.
   -- А вѣдь домой я съ вами не поѣду! сказалъ онъ.
   Иштванъ даже вздрогнулъ.
   -- А куда же ты?
   -- Удеру опять.
   -- Проектъ дѣйствительно смѣлый, покачалъ головой Иштванъ, представившій себѣ въ эту минуту, что будетъ съ матерью и бабушкой.-- Но по крайней мѣрѣ ты намъ скажешь, куда?
   -- Не только скажу, но даже возьму тебя съ собой, чтобы ты, мой премудрый братецъ, охранялъ меня и впредь, какъ до сихъ поръ.
   -- На этотъ разъ это будетъ вѣроятно нѣчто разсудительное, сказалъ, улыбаясь, Иштванъ. Куда же мы поѣдемъ?
   -- Назадъ въ Ланкадомбу.
   -- Развѣ ты тамъ оставилъ что-нибудь?
   -- Оставилъ, голубчикъ, оставилъ весь мой разумъ. Пожалуйста, не смотри на меня съ такимъ выраженіемъ, какъ будто сомнѣваешься, есть ли у меня разумъ. Ты, мой милый, кажется, уже устроился съ своей блондинкой? Я вижу, что не только ты, но и мама и бабушка влюблены въ нее по уши. Но пожалуйста, не забывай, что моего благословенія ты еще не получилъ.
   -- Осмѣлюсь надѣяться, что намъ удастся преклонить и твое жестокое сердце.
   -- Погоди, погоди, мой милый, не сразу! выслушай прежде, что я тебѣ скажу..
   -- Слушаю, урамъ-батямъ..
   -- Я тебѣ прислалъ запечатанный конвертъ. Тамъ мое духовное завѣщаніе, по которому я передаю тебѣ все наше состояніе. Насколько я тебя знаю, ты будешь очень радъ, если теперь я это духовное завѣщаніе разорву и сдѣлаю тебя на цѣлую половину бѣднѣе.
   -- Отлично я это знаю, только не понимаю, къ чему такое обширное предисловіе? Какое отношеніе имѣетъ твое завѣщаніе къ Фанни и моимъ сердечнымъ дѣламъ?
   -- Ахъ, старикъ, какъ ты отупѣлъ! Неужели ты меня не понимаешь? Вотъ тебѣ мой ультиматумъ: я рѣшительно не согласенъ, чтобы ты женился прежде меня.
   Иштванъ понялъ, наконецъ, и бросился на шею брату.
   -- Ты любишь кого-нибудь?
   Роландъ улыбнулся.
   -- Ну, конечно! но ты не знаешь еще, что этотъ негодяй, котораго ты вчера чуть не придушилъ, перемѣшалъ всѣ мои планы. Изъ-за него я не могъ кончить ничего... За то теперь надобно спѣшить. Полчаса довольно, чтобы объяснить все мамѣ и бабушкѣ, еще полчаса уйдетъ на сборы въ дорогу. Онѣ подождутъ здѣсь, а мы съ Топанди помчимся въ Ланкадомбу. Къ вечеру покончимъ все и послѣ завтра будемъ здѣсь. Бѣдныя лошади!
   Съ этой радостной новостью Иштванъ не рѣшился самъ, идти къ матери, а послалъ Фанни, чтобы ее приготовить, такъ какъ бѣдная женщина была сильно взволнована, и новая неожиданность могла быть ей опасна.
   Поэтому ей сказали только, что Роланду необходимо исполнить какую-то очень важную судебную формальность и для этого съѣздить на одинъ день въ Ланкадомбу, куда онъ и отправится втроемъ съ Иштваномъ и Топанди.
   Этотъ послѣдній, посвященный въ заговоръ, подтвердилъ съ своей стороны, что кромѣ присутствія Роланда, необходимо быть, также и ему.
   Цѣлый міръ, казалось Роланду, переродился вокругъ него, а между тѣмъ перемѣна совершилась только въ его душѣ.
   Онъ дѣйствительно возродился и сталъ совершенно инымъ человѣкомъ, чѣмъ былъ вчера. Какъ недавно шумная веселость плохо прикрывала его мрачную готовность къ смерти, такъ теперь радостная улыбка не могла достаточно выразить всего избытка его счастья.
   Во время пути Иштвану едва удалось вытянуть изъ него нѣсколько словъ, а между тѣмъ по его лицу было ясно видно, что онъ упорно о чемъ-то думаетъ. Только раза два онъ, какъ, бы выходя изъ своего забытья, похвалилъ чудную весеннюю погоду,-- видно было, что и въ его душѣ царила весна.
   Да, онъ жилъ новой жизнью и былъ счастливъ, у него были надежды и ожиданія въ будущемъ; у него была вѣра въ завтрашній день, не омрачаемая сомнѣніями. Кромѣ того онъ любилъ и теперь, въ своемъ свѣтломъ настроеніи, былъ дажа увѣренъ, что любимъ и самъ.
   Около полудня пріѣхали въ Ланкадомбу.
   Ципра выбѣжала къ нимъ навстрѣчу и радостно всплеснула руками.
   -- Какъ, вы уже вернулись?! Не случилось ли чего-нибудь съ вами? Боже мой! а я совсѣмъ не ждала васъ къ обѣду..
   -- Какъ видишь, сестричка Ципра, мы очень торопились, отвѣчалъ Роландъ и прибавилъ, что, хотя къ обѣду ихъ и на ждали, но голодными они, конечно, не останутся.
   -- Наоборотъ, будете голодны, чуть не плакала хозяйка. Вы вѣдь знаете, когда васъ нѣтъ дома, у меня варится очень мало. А вы еще привезли гостя... кто это? шепнула она Роланду.
   -- Мои младшій братъ Пишта, рекомендую. Отличный малый, можешь его расцѣловать.
   Ципра послушалась безъ колебанія, и Иштванъ получилъ искренній сестринскій поцѣлуй.
   -- Отведи ему комнату получше, онъ пробудетъ у насъ цѣлый день, а я побѣгу переодѣться. Я страшно запылился, а сегодня еще хочется показаться красавцемъ.
   -- Вотъ какъ, сказала Ципра съ улыбкой и, взявъ Иштвана подъ руку, повела его въ комнаты для гостей, разспрашивая по дорогѣ, гдѣ онъ живетъ, отчего не пріѣзжалъ сюда раньше, женатъ ли онъ и т. п.
   Изъ писемъ Роланда Иштванъ уже настолько зналъ Ципру, что отвѣчалъ на всѣ ея вопросы совершенно чистосердечно. Мало того, при этомъ первомъ же разговорѣ онъ открылъ сердечную тайну и даже самъ сталъ называть ее сестрой.
   Ципра была на седьмомъ небѣ.
   Роландъ, совершенно не думая о томъ, что бросилъ брата, быстро прибѣжалъ въ свою комнату.
   Письмо, письмо! мысль о немъ мучила его всю дорогу. Вынулъ онъ его изъ ящика бюро и, не колеблясь, не раздумывая долго, разорвалъ конвертъ и сталъ читать.
   Письмо гласило:
   "Минута, въ которую я узнала ваше настоящее имя, вырыла между нами глубокую, непроходимую пропасть. Прошлое не позволяетъ мнѣ даже подумать о возможности нашей связи въ будущемъ. Человѣкъ, толкнувшій мою мать на скользкій путь, измѣнническимъ образомъ ее покинувшій и заставившій ее страдать, не можетъ ни дать счастья дочери, ни требовать отъ нея вѣрности. Я буду оплакивать Татраи Винце, какъ умершаго" Онъ жилъ для моего сердца такъ кратко, какъ сладкая мечта юности, которую дѣйствительность убиваетъ, Аронфи Роландъ не только чужой мнѣ, но и ненавистный человѣкъ. Считаю моей святой обязанностью заявить вамъ, что если, какъ я полагаю, въ васъ сохранилось еще чувство справедливости, вы никогда, если только намъ суждено встрѣтиться, не напомните мнѣ, чѣмъ былъ для меня Татраи Винце.
   "Господь съ вами. Мелена".
   Съ отчаяніемъ въ сердцѣ, Роландъ упалъ въ кресло.
   Такъ вотъ, каково было содержаніе того письма, которое онъ такъ горячо цѣловалъ и прижималъ къ сердцу!
   Такъ вотъ, что находилось въ этомъ конвертѣ, который онъ не рѣшался распечатать у двери гроба, боясь, чтобы заключающееся въ немъ счастье не поколебало его силы воли.
   -- Ахъ! видимое дѣло, что они хотѣли всѣми мѣрами помочь моему самоубійству! Написать такое письмо! бросить такія слова въ лицо тому, кого когда-то любили! Впрочемъ, она права. Я не умѣлъ быть прекраснымъ Іосифомъ съ этой женой Пентефэрія, которую она называетъ своей матерью. Но развѣ же любовь не прощаетъ? Развѣ я обвинялъ ее за ея прошлое, гдѣ стоялъ такой негодяй, какъ Джали? И кто сказалъ ей, что мой грѣхъ былъ тяжелѣе грѣховъ того, чье кольцо брошено въ воду?
   -- А, наконецъ, еслибы я даже и погрязъ по уши въ томъ грѣхѣ, въ которомъ меня обвиняютъ, развѣ ангелъ, какимъ она себя воображаетъ, можетъ язвить подобными выраженіями? О, эти люди хотѣли убить меня! Они охотно захлопнули бы за мною дверь жизни, какъ Іоанна Неаполитанская за своимъ несчастнымъ мужемъ, когда тотъ боролся съ убійцами. Моя смерть была необходима для спокойствія ихъ жизни и, однако, они старались заранѣе обезпечить себя въ глазахъ свѣта, бросая на меня подозрѣнія, что я покончилъ съ собой изъ-за отвергнутой любви. Какъ умно и съ какимъ хладнокровіемъ они сообразили всѣ эти безжалостныя подробности! Они выждали опредѣленный моментъ и совали мнѣ въ руку отточенное оружіе, А все-таки я не въ силахъ ее ненавидѣть. Она вонзила мнѣ въ сердце кинжалъ, а я -- я помню лишь ея поцѣлуй.
   Вдругъ онъ почувствовалъ чью-то руку на своемъ плечѣ.
   Роландъ смущенный оглянулся. За нимъ стояла Ципра. Бѣдная цыганка не хотѣла, чтобы кто-нибудь другой услужилъ Роланду, и сама принесла ему холоднаго лимонаду. Удивленіе виднѣлось на ея лицѣ. Уже нѣсколько минутъ, незамѣченная имъ, она пристально вглядывалась въ его лицо.
   -- Что съ тобою, бачи? спросила она взволнованнымъ голосомъ.
   Роландъ не въ силахъ былъ говорить и только молча показалъ ей на письмо.
   Ципра не умѣла читать и не знала того, что, при помощи невинныхъ буквъ, можно нанести страшную рану въ сердце, убить человѣка. Она видѣла только, что Роландъ былъ блѣденъ изъ-за этого несчастнаго письма.
   Ципрѣ была знакома эта розовая бумага и этотъ почеркъ.-- Это писала Мелена!
   Вмѣсто отвѣта, Роландъ бросилъ на письмо долгій взглядъ, полный сердечной муки.
   Бѣдная дѣвушка поняла этотъ взглядъ. Она догадалась, каково было содержаніе этого письма; съ бѣшенствомъ дикаго звѣря вырвала она его у Роланда, разорвала на мелкіе куски и, бросивъ на землю, стала топтать ихъ ногами, какъ топчутъ вредную гадину.
   Роландъ подошелъ къ ней, взялъ ея обѣ руки и сказалъ съ грустной серьезностью:
   -- Дорогая сестричка! не тѣхъ слѣдуетъ называть цыганками, у кого смуглая кожа, кто родился въ шатрѣ и гадаетъ на картахъ...
   Словно братъ, жаждущій утѣшенія отъ сестры, онъ взялъ Ципру подъ руку и началъ ходить съ ней по комнатѣ. Оба, и онъ и она, думали объ одномъ: какъ успокоить это раненое сердце, и оба не могли придумать ничего.
   Звучный голосъ Топанди, раздавшійся невдалекѣ, прервалъ ихъ грустныя размышленія.
   -- Теперь, дорогая сестра, если ты меня любишь, ты должна мнѣ обѣщать одну очень важную вещь, быстро шепнулъ ей Роландъ.
   Если она его любитъ!
   -- Ни слова никому о томъ, что ты здѣсь видѣла. То, что со мной случилось, нельзя называть несчастіемъ. Это маленькая боль, которая быстро пройдетъ. А ты все-таки не удивляйся, если увидишь меня иногда грустнымъ. Даю тебѣ слово сказать тебѣ всегда совершенно откровенно обо всемъ, что будетъ у меня на сердцѣ. А это пустяки. Я ошибался, меня вылѣчили отъ увлеченія, вотъ и все.
   Эти слова успокоили Ципру.
   -- Узналъ, какова эта Мелена! подумала она.-- Теперь перестанетъ ее любить.
   -- А при дядѣ и братѣ будемъ веселы, какъ ни въ чемъ не бывало. Никто не долженъ видѣть того жала, которое въ меня вонзили, прибавилъ Роландъ.
   -- Ты знаешь, бачи, когда ужалитъ пчела, она умираетъ сама. Кто знаетъ, пройдетъ ли даромъ это той пчелѣ, которая тебя ужалила?
   Сказавъ это, Ципра быстро пошла изъ комнаты. У дверей она обернулась еще разъ и сказала:
   -- Вотъ ты смѣялся надъ гаданьемъ, а я обо всемъ этомъ узнала по картамъ. Я гадала чуть не всю ночь. Твой злодѣй все еще стоитъ около тебя, а бубновая дама тебя бережетъ, какъ видишь; насмѣшки меня не исправили. Что жъ дѣлать? Вѣрить въ Бога меня не научили, надо же вѣрить хоть во что-нибудь!
   -- Будь покойна, дорогая, будешь вѣрить и въ Бога, утѣшалъ ее Роландъ.-- Теперь я уѣзжаю на свадьбу брата и сейчасъ же буду назадъ.
   Этого было совершенно довольно, чтобы утѣшить Ципру и привести ее въ самое лучшее расположеніе духа. Къ ней сразу вернулась веселость, искренняя, живая веселость.
   Бѣдная! какъ мало было нужно, чтобъ сдѣлать ее счастливой!
   Когда Ципра ушла, Роландъ сталъ на колѣни, старательно подобралъ разбросанные по землѣ клочки письма, уложилъ ихъ въ порядкѣ на столѣ и читалъ, читалъ безъ конца.
   Наконецъ передъ его дверьми послышались шаги и громкій смѣхъ. Это были Топанди и Иштванъ, которые пришли его навѣстить. Роландъ быстро вскочилъ, сдунулъ со стола несчастное письмо, отворилъ дверь и засмѣялся вмѣстѣ съ ними...
   

X.

   Чему же они смѣялись?
   -- Ты слышалъ, что намъ посовѣтовала Ципра? вскричалъ Топанди.-- Она не приготовила никакого обѣда и предложила, чтобы мы шли обѣдать къ Шарвельди. Тамъ, говорятъ, готовится пиръ и ждутъ какого-то гостя.
   -- Который къ обѣду не пріѣдетъ, весело подхватилъ Иштванъ.-- Ципра, бывшая на дворѣ, вмѣшалась въ разговоръ и крикнула черезъ открытое окно:
   -- Старая экономка Шарвельди была сейчасъ у меня; она просила дать ей форму для пирожнаго и льду, такъ какъ сегодня долженъ вернуться изъ Сольнока господинъ Джали Пэпи.
   -- Ура! крикнулъ Топанди, громко расхохотавшись.
   -- А такъ какъ вы, продолжала Ципра, -- оставили этого барина въ Сольнокѣ, и на обѣдъ онъ не попадетъ, поэтому ваша обязанность его замѣнить и съѣсть пирожное, которое состряпаетъ Боришъ.
   -- Отлично, сестричка! Пойдемте въ самомъ дѣлѣ къ нему, воскликнулъ Роландъ, у котораго въ головѣ сложился неожиданно цѣлый планъ мщенія.-- Да, да, господинъ Пишта, не извольте смѣяться, а берите шапку и пойдемъ! Для деревенскаго визита твой костюмъ слишкомъ хорошъ... и такъ, впередъ къ господину Шарвельди Яношу!
   Услыхавъ послѣднія слова, Ципра съ недоумѣніемъ посмотрѣла вверхъ и, обратившись къ Роланду, спросила:
   -- Неужели ты это говоришь серьезно?
   -- Собственно говоря, мы идемъ не къ Шарвельди Яношу, отвѣчалъ онъ важно и съ совершенно серьезнымъ лицомъ,-- хотя это очень почтенный и набожный человѣкъ. Мы идемъ къ его гостямъ, старымъ друзьямъ Пишты. Да, мой милый, ужь разъ ты попалъ въ Ланкадомбу, такъ необходимо сдѣлатьвизитъ тетушкѣ Бальнокхази и кузинѣ Меленѣ.
   -- Положимъ, что безъ этого можно бы и обойтись, отвѣчалъ тотъ равнодушно;-- впрочемъ, мнѣ все равно: если хочешь, пойдемъ, пусть не думаютъ, что мы ихъ умышленно избѣгаемъ. А ты уже видѣлся съ ними?
   -- Еще бы! и даже нахожусь съ ними въ самыхъ лучшихъ отношеніяхъ.
   Роландъ въ глубинѣ души благодарилъ Бога за то, что былъ остороженъ въ письмахъ и ни разу даже не упомянулъ брату про Мелену. Съ другой стороны, Иштванъ вовсе не интересовался, что сталось съ идоломъ его дѣтства, такъ какъ совершенно иной образъ давно занялъ мѣсто у него въ сердцѣ.
   -- Наконецъ, мой милый, сказалъ Роландъ брату,-- Джали состоитъ повѣреннымъ Бальнокхази и ея дочери; въ Сольнокѣ ты собственными руками выбросилъ его за дверь, послѣ чего онъ сейчасъ же, конечно, на почтовыхъ укатилъ въ Пештъ, а можетъ быть и дальше. Поэтому твоя святая обязанность объяснить дамамъ, какъ ты поступилъ съ ихъ адвокатомъ, чтобы онѣ его не ждали. У тебя на это хватитъ духу?
   Сначала Иштванъ соглашался очень неохотно идти туда, но послѣдній аргументъ, а въ особенности сомнѣніе, хватитъ ли у него духу, покончили его колебанія.
   -- Хватитъ ли у меня духу? А вотъ увидишь. Я имъ такъ изложу дѣло по всѣмъ правиламъ нашей техники, что, я увѣренъ, въ концѣ концовъ, онѣ со мной совершенно согласятся.
   -- О, умоляю тебя, сказалъ Роландъ театральнымъ тономъ,-- исполни свое благое намѣреніе.
   -- Вотъ увидишь, какъ все выйдетъ гладко.
   Иштванъ пошелъ за шляпой, а Топанди нервно схватилъ Роланда за руку.
   -- Еслибъ я вѣрилъ въ небесныхъ духовъ, я бы сказалъ, что ангелъ мститель могъ подсказать тебѣ такую мысль. Ты знаешь ли, что Иштванъ поразительно похожъ на вашего покойнаго отца въ молодости? Ростъ, лицо, голосъ, блестящіе огненные глаза и эти олимпійски сжатыя брови. И ты, именно ты, проведешь его къ Шарвельди, чтобы онъ разсказалъ ему страшную исторію о человѣкѣ, который хотѣлъ подлымъ дьявольскимъ способомъ зарѣзать своего друга... Точь въ точь, какъ когда-то самъ Шарвельди.
   -- Тсс, дядя! Иштванъ ничего объ этомъ не знаетъ...
   -- Тѣмъ лучше! Сынъ убитаго появится передъ убійцей, даже и не воображая, что одно его появленіе есть уже страшная небесная кара для этого негодяя. Убитый отецъ воскреснетъ передъ убійцей въ лицѣ сына. О, въ эту минуту я готовъ увѣровать... въ существованіе ада.
   Въ эту минуту въ комнату вошелъ Иштванъ, а за нимъ Ципра.
   -- Посмотри-ка на насъ, сестричка, достаточно ли мы красивы, чтобъ понравиться дамамъ.
   -- Ну, какъ тебѣ не стыдно, бачи, такъ кокетничать! отвѣчала Ципра съ комическимъ гнѣвомъ. Смотрите лучше за собой, чтобъ вамъ самимъ не потерять тамъ сердецъ. Такихъ красавцевъ всякая женщина постарается поймать.
   -- Нѣтъ, сестричка, за наши сердца можешь быть совершенно спокойна.
   При этихъ словахъ Роландъ взялъ и съ такимъ чувствомъ поцѣловалъ ей руку, что Иштванъ сразу догадался, для чего привезъ его братъ въ Ланкадомбу. И тутъ же въ душѣ онъ одобрилъ выборъ Роланда: дѣвушка произвела на него впечатлѣніе прекраснаго, милаго, добраго существа, а главное видно съ перваго раза, какъ сильно она его любитъ. И чего же нужно больше?
   -- Будь покойна, сестричка Ципра, глаза тамошнихъ красавицъ для насъ ничуть не опасны, воскликнулъ Роландъ весело.
   -- По правдѣ сказать, за глаза-то я покойна, ну, а вотъ ужь насчетъ торта, которымъ васъ угоститъ госпожа Боришъ, тутъ я дѣйствительно немножко трушу.
   Всѣ трое смѣялись настолько сердечно, что Иштванъ засмѣялся и самъ, хотя онъ не имѣлъ никакого понятія, какія миѳологическія кушанья выходили иногда изъ-подъ рукъ госпожи Боришъ.
   Топанди обнялъ обоихъ племянниковъ, выразивъ сожалѣніе, что не могъ идти съ ними, и прося Роланда, чтобъ онъ не обращалъ на него вниманія и оставался у Шарвельди, пока не наскучитъ.
   Ципра проводила ихъ до воротъ и на прощанье подала каждому руку. Иштванъ пожалъ ее, а Роландъ съ чувствомъ поцѣловалъ. Бѣдная дѣвушка не знала, слѣдуетъ ли ей радоваться, и покраснѣла, какъ маковъ цвѣтъ.
   Иштванъ видѣлъ все это и не требовалъ никакихъ объясненій. Ему казалось, что онъ прекрасно понимаетъ положеніе дѣла.
   

XI.

   Тѣмъ временемъ госпожа Боришъ бѣсновалась и сыпала проклятіями на всю кухню.
   -- Только сумасшедшій человѣкъ могъ завести обычай, чтобы звать гостей обѣдать и не знать точно часа, когда они пріѣдутъ.
   Такъ волнуясь, почтеннѣйшая госпожа Боришъ выбѣгала разъ двадцать за двери, чтобъ посмотрѣть, не ѣдетъ ли гость. Каждый шумъ на дворѣ, каждый лай собаки заставляли ее бѣжать отъ плиты, чтобы возвратиться черезъ минуту въ самомъ злѣйшемъ расположеніи духа.
   -- Вѣсь обѣдъ пошелъ къ чорту, ворчала она. Омлетъ высохъ, какъ подошва, каплунъ пережарился, пирожное совсѣмъ опало. Счастье еще, что печенье я приготовила вчера! И куда дѣвался нашъ молодой баринъ? Чортъ его побери, неужели до этого часа онъ не успѣлъ проголодаться?
   Отъ времени до времени сковороды и кастрюли шипѣли ей въ уста ужасную мысль.
   -- Что, если опять эта цыганка? Проклятая колдунья! Интриганка! Она умѣетъ заманивать къ себѣ людей и если нашъ молодой баринъ заѣхалъ въ замокъ, конецъ! Тамъ навѣрное останется и обѣдать. Господи! Какой стыдъ! Убѣжать отъ невѣсты!.. А впрочемъ, у этой цыганки чертовскіе глаза и кромѣ того она знаетъ разныя штуки, пошепчетъ какое-нибудь дьявольское заклятіе, и сейчасъ же поднимается у ней тѣсто, а у меня хоть убей, не подходитъ и кончено! А кажется, и мука та же, и дрожжи тѣ же. Нѣтъ, эта шельма на все способна...
   Остальные служащіе разбѣжались, кто куда зналъ, чтобъ только не попасться на глаза разгнѣванной экономкѣ, иначе она обругала бы каждаго, какъ послѣднюю собаку.
   -- Ужь приглашалъ бы ихъ мой красавецъ на вчера, что ли, вопила Боришъ.-- Авось бы съѣхались сегодня въ пору. Надо признаться, хорошо выходитъ замужъ Мелена: женихъ о ней и думать забылъ. Ну, ужь помучается она съ обѣдами, когда выйдетъ замужъ... а впрочемъ, какой чортъ! будутъ жить въ Вѣнѣ, тамъ время не разбираютъ! тамъ ѣдятъ больше ночью. Эту моду завели подлецы трактирщики. Ночью подай что угодно, человѣкъ все съѣстъ, даже жареную мышь. А ужь собакъ и кошекъ навѣрное готовятъ: разбери-ка ихъ въ какомъ-нибудь рагу!...
   Наконецъ послышался лай собакъ, на который обманувшаяся нѣсколько разъ Боришъ не обратила было вниманія. Ея надежды воскресли лишь тогда, когда въ сѣняхъ раздались мужскіе шаги. Она быстро выбѣжала изъ кухни, чтобы прочесть вѣнскому барину хорошую лекцію относительно венгерскихъ обычаевъ и правилъ вѣжливости. Но каково же было ея удивленіе, когда, вмѣсто ожидаемаго жениха Мелены, она увидала молодаго барина изъ замка вмѣстѣ съ какимъ-то другимъ неизвѣстнымъ ей господиномъ!..
   -- Господа дома? спросилъ Роландъ.
   -- Конечно, дома, и сидятъ всѣ въ гостиной. А развѣ съ вами не пріѣхалъ тотъ вѣнскій господинъ?
   -- О, онъ пріѣдетъ, отвѣчалъ Роландъ, который рѣшился быть веселымъ во что бы то ни стало и не отказывался подшутить даже надъ экономкой: -- пріѣдетъ навѣрно, только послѣ обѣда.
   И они пошли дальше, оставивъ бѣдную Боришъ совершенно растерянную и смущенную.
   -- Шутилъ онъ что-ли или въ самомъ дѣлѣ. Да вѣдь онъ же поѣхалъ съ ними? Куда же они его дѣли? А сами-то они останутся обѣдать? О, чортъ бы взялъ всѣхъ ихъ вмѣстѣ! заключила окончательно разгнѣванная домоправительница дома Шарвельди.
   Хозяинъ и гости, какъ объяснила Боришъ, сидѣли всѣ вмѣстѣ въ гостиной; услыхавъ шаги, они тоже были увѣрены, что прибылъ тотъ, кого они поджидали, и, надо признаться, съ большимъ нетерпѣніемъ; Джали далъ имъ знать съ гайдукомъ, что пріѣдетъ тотчасъ же, какъ только окончится ужинъ въ Сольнокѣ.
   Мать и дочь сидѣли рядомъ. Въ убранствѣ дочери легко было угадать артистическую руку матери, да и сама госпожа Бальнокхази выглядывала замѣчательно свѣжей и красивой въ своемъ элегантномъ костюмѣ и съ прекрасно подвитыми локонами. Даже Шарвельди, ради этого торжественнаго дня, вытащилъ и надѣлъ старомоднаго покроя черный фракъ, по всей вѣроятности, унаслѣдованный еще отъ покойнаго отца.
   Очевидно, готовились къ какому-то чрезвычайному торжеству.
   Поэтому, когда отворились двери и въ нихъ показались входящіе два брата, улыбающіяся лица всѣхъ трехъ смѣнились выраженіемъ крайняго удивленія.
   -- Неужели онъ воскресъ?-- воскликнулъ невѣдомый голосъ въ глубинѣ души Шарвельди при видѣ Иштвана.
   -- Позвольте вамъ представить моего младшаго брата, -- сказалъ Роландъ совершенно свободно и развязно.-- Узнавъ отъ меня, что вы, mesdames, здѣсь, онъ захотѣлъ непремѣнно засвидѣтельствовать свое почтеніе. Я надѣюсь, что господинъ Шарвельди проститъ намъ это нашествіе?
   -- Очень радъ, очень радъ, садитесь, пожалуйста, -- промолвилъ Шарвельди такимъ голосомъ, какъ будто невидимая рука душила его за горло.
   -- Не правда ли, почтеннѣйшая тетушка, вы съ трудомъ признаете въ этомъ усачѣ маленькаго Пишту?-- весело спрашивалъ Роландъ, садясь между Меленой и ея матерью, въ то время, какъ Иштванъ помѣстился напротивъ хозяина дома.
   Послѣдній впился въ него глазами и просто не могъ оторваться.
   -- Онъ замѣчательно похорошѣлъ,-- любезно увѣряла госпожа Бальнокхази,-- и какъ выросъ! А какой онъ былъ маленькій, когда танцовалъ съ Меленой.
   -- А помните, тетушка, какъ онъ ее ревновалъ?
   При этихъ словахъ три пары глазъ устремились на Роланда съ одинаковымъ многозначительнымъ выраженіемъ, словно желая сказать: "ни слова больше".
   Какъ не деликатны эти провинціалы!
   Въ особенности непріятно было это щекотливое напоминанье Иштвану. Роландъ, наоборотъ, былъ въ прекраснѣйшемъ расположеніи духа. Онъ видѣлъ женщину, еще вчера его любившую, одѣтую самымъ старательнымъ образомъ для другаго, на другой же день послѣ разрыва съ первымъ возлюбленнымъ. Это зрѣлище возбуждало въ немъ жестокую иронію и, вмѣстѣ съ тѣмъ, желаніе острить и язвить. Несмотря на предостереженіе, онъ прибавилъ:
   -- Знаете, тетушка? Вотъ этотъ самый Пишта былъ до такой степени влюбленъ, что ревновалъ mademoiselle Мелену даже ко мнѣ. Право! Чуть-было даже меня не убилъ. О, я отлично помню всѣ подробности этого чуднаго времени!..
   Иштванъ рѣшительно не могъ понять, что-за бѣсъ овладѣлъ Роландомъ. По лицу госпожи Бальнокхази пробѣгала улыбка, выражавшая одновременно иронію и презрѣніе. Смотря на Роланда, она, казалось, говорила:
   -- Ага, мой милый! Значитъ, любовь къ жизни пересилила въ тебѣ чувство чести? Ты пережилъ день своей смерти и тебя можно поздравить: хоть ты физически и живъ, но нравственно ты убитъ. Да, очень скоро объ этомъ всѣ узнаютъ... ужь я постараюсь!
   И, дѣйствительно, это было бы его нравственнымъ убійствомъ въ глазахъ свѣта и даже въ глазахъ тѣхъ людей, которые порицаютъ дуэль, какъ варварскій и языческій обычай. Именно эти люди имѣли бы полное основаніе осудить Роланда, такъ какъ дуэль онъ принялъ, а слѣдовательно, согласился съ ней въ принципѣ, и лишь отступилъ передъ ея послѣдствіями. Здѣсь была, значитъ, чистѣйшая трусость, пятнающая мужчину вездѣ и всегда и не смываемая ничѣмъ.
   Кромѣ того, вызывающимъ былъ онъ, Роландъ; еслибы приговоръ судьбы обратился въ его пользу, развѣ его противникъ теперь не застрѣлился бы уже!
   Такъ могли разсуждать люди, не знающіе Джали Пэпи; впрочемъ, такъ же разсуждали бы и всѣ, и для всѣхъ Роландъ былъ бы трусомъ и подлецомъ.
   -- Сударыня,-- прибавилъ между тѣмъ серьезно Иштванъ: -- кромѣ желанія засвидѣтельствовать вамъ наше уваженіе, насъ привелъ сюда еще одинъ поводъ: я долженъ былъ увидаться съ вами и объяснить, почему вашъ повѣренный не пріѣхалъ сегодня и, вѣроятно, прибудетъ не скоро.
   -- Боже мой, ужь не случилось ли съ нимъ какого несчастія? воскликнула госпожа Бальнокхази съ волненіемъ.
   -- О, за него будьте покойны; господинъ Джали совершенно здоровъ; только и перемѣнилось всего, что вмѣсто того, чтобы ѣхать сюда къ вамъ, онъ долженъ былъ спѣшно удирать въ противоположную сторону.
   -- Что это значитъ?
   -- Я долженъ признаться, что причиною его быстраго бѣгства былъ нѣкоторымъ образомъ я.
   -- Вы? спросила Бальнокхази съ удивленіемъ.
   -- Если вы, сударыня, позволите и будете имѣть терпѣніе выслушать всю исторію, я долженъ буду начать ее съ очень отдаленнаго времени.
   Роландъ замѣтилъ, что Мелена все время была совершенно равнодушна, какъ будто дѣло, касавшееся Джали, не занимало ее вовсе.
   -- Десять лѣтъ тому назадъ, началъ Иштванъ, подсѣвъ ближе къ Эрминіи, при закрытіи сейма въ Пресбургѣ, разыгралась, какъ вы припомните, исторія по поводу переписки протоколовъ сейма. Власти узнали обо всемъ; не могли дознаться только одного, а именно: кто записывалъ рѣчи и отдавалъ въ переписку протоколы. Наконецъ, главнаго иниціатора дѣла выдалъ властямъ его же другъ и товарищъ.
   -- Все это ужасно старо, мой милый, перебила госпожа Бальнокхази разочарованнымъ тономъ.
   -- Вы совершенно правы: старо! но это находится въ тѣсной связи съ настоящимъ моментомъ и очень близко касается васъ. Такъ вотъ: иниціаторомъ былъ братъ мой, Роландъ, а измѣнникомъ, выдавшимъ его, былъ Джали Пэпи.
   -- Но вѣдь это одни предположенія, прибавила снова госпожа Бальнокхази. Въ такихъ случаяхъ, обыкновенно, страсти распалены, и ошибиться очень легко. Что касается до меня, то я совершенно этому не вѣрю и считаю болѣе вѣроятнымъ, что Роланда выдалъ кто-нибудь другой, напримѣръ, какая-нибудь легкомысленная женщина, которой онъ довѣрилъ свою тайну. Вѣдь онъ тогда былъ молодъ и вѣтренъ, всѣ это знаютъ.
   Она говорила нагло, не краснѣя, но Иштванъ прервалъ ее:
   -- Нѣтъ, сударыня, я знаю навѣрно, что мои слова совершенно справедливы.
   Онъ помолчалъ и затѣмъ прибавилъ:
   -- Чтобъ васъ убѣдить, мнѣ придется разсказывать болѣе подробно, чѣмъ я предполагалъ. Въ дѣлѣ Роланда, дѣйствительно, была замѣшана женщина, но измѣнила не она; наоборотъ, она хотѣла его спасти и, узнавъ объ измѣнѣ, сейчасъ же, собственноручно написала Роланду.
   Госпожа Бальнокхази до крови закусила губы; это напоминаніе о прошломъ ничуть ее не тронуло, слишкомъ уже сильно она ненавидѣла Роланда. Прежняя любовь перешла у нея въ совершенно противуположное чувство.
   -- Ну, хорошо, хорошо, положимъ, отвѣчала она нетерпѣливо. Итакъ: господа Роландъ и Джали были въ то время юношами, и одинъ изъ нихъ измѣнилъ другому. Ничего особеннаго въ ихъ возрастѣ это не представляетъ.
   -- Видите ли, это какъ кто смотритъ, сказалъ Иштванъ и продолжалъ:
   -- Такъ вотъ, десять лѣтъ тому назадъ, прихожу я разъ къ Роланду и засталъ у него Джали. Оба были въ самомъ веселомъ расположеніи духа и спорили о томъ, кому танцовать съ вашей родственницей. Эта дама была очень толста и танцовать съ нею было скорѣе обязанностью, нежели удовольствіемъ. Въ концѣ концовъ, рѣшили бросить жребій. На столѣ лежалъ кусокъ бумаги, единственный имѣвшійся въ комнатѣ, такъ какъ, опасаясь обыска, Роландъ сжегъ все до послѣдняго лоскутка. Вотъ этотъ-то клочекъ лиловой бумаги разорвали пополамъ, каждый изъ спорящихъ написалъ на одной изъ половинокъ свое имя, затѣмъ обѣ карточки положили въ шляпу и заставили меня тянуть жребій. Бумажка, которую я вынулъ, была съ именемъ Роланда.
   -- Вамъ угодно, вѣроятно, будетъ разсказать, какъ прекрасно провелъ время вашъ братъ на этомъ балу.
   -- О, нѣтъ, сударыня, ничего подобнаго! Я перескачу сразу черезъ десять лѣтъ, а здѣсь прибавлю только, что жребій бросали они вовсе не о томъ, кому танцовать съ вашей кузиной; это былъ скрытый отъ меня самый подлый и безумный поединокъ, такъ называемая американская дуэль. Вамъ, сударыня, вѣроятно извѣстно, что это такое: тотъ, кому достанется несчастный жребій, обязуется заранѣе убить себя самъ.
   Иштванъ и не замѣтилъ, какъ при словахъ "американская дуэль" землистое лицо Шарвельди покрылось сначала густымъ румянцемъ, затѣмъ вдругъ поблѣднѣло.
   -- Прошу извиненія, мой милый, прервала снова госпожа Бальнокхази, но прежде, чѣмъ слушать васъ дальше, я предложу одинъ маленькій вопросъ: развѣ теперь въ модѣ, чтобы мущины разсказывали о дуэляхъ еще не оконченныхъ?
   -- Совершенно вѣрно, сударыня; и теперь и всегда была не только въ модѣ, но даже обязательно разсказывать о дуэли, прерванный какимъ-либо подлымъ поступкомъ одного изъ противниковъ.
   -- Подлымъ поступкомъ? спросила Бальнокхази, бросивъ ироническій взглядъ на Роланда.
   Но Роландъ, казалось, ничего не слыхалъ; онъ горячо разсказывалъ Меленѣ о какихъ-то новыхъ цвѣтахъ, полученныхъ по ея рекомендаціи Топанди и какъ разъ начинавшихъ расцвѣтать теперь въ ея отсутствіе. Мелена тоже была, повидимому, поглощена разговоромъ съ Роландомъ.
   -- Да, отвѣчалъ Иштванъ,-- въ этой дуэли одинъ изъ противниковъ сдѣлалъ такую колоссальную подлость, что его навсегда исключили изъ общества порядочныхъ людей. Знаете ли вы, что сдѣлалъ Джали? Онъ написалъ на своемъ билетикѣ, поддѣлываясь подъ руку Роланда, его имя вмѣсто своего!
   -- Извините меня, перебила госпожа Бальнокхази; вы взводите такое тяжелое обвиненіе и притомъ противъ личности отсутствующей, что обязанность всякаго порядочнаго человѣка вступиться, хотя бы это заступничество грозило, ну хоть тѣмъ, что васъ дурно поймутъ. Я у васъ спрошу: есть ли у васъ какое-нибудь доказательство справедливости вашихъ словъ. Кто и чѣмъ можетъ доказать, что Джали поддѣлалъ на своемъ билетикѣ подпись Роланда?
   Въ ея словахъ слышалось одновременно торжество и иронія. Но у Иштвана было чѣмъ отвѣтить и на то и на другое.
   -- Вамъ угодно знать, кто открылъ все это? сказалъ онъ спокойно:-- я.
   -- Ахъ, вы! но вѣдь ваше свидѣтельство не можетъ имѣть большой цѣны, такъ какъ вы братъ одного изъ спорящихъ, а слѣдовательно безпристрастнымъ быть не можете.
   -- Ну, конечно, конечно! вы были бы совершенно правы... еслибъ судьба не дала мнѣ въ руки очень вѣрнаго документа, который вы, сударыня, признаете раньше всѣхъ. У меня было какое-то предчувствіе спрятать оба билетика; я берегъ ихъ цѣлыхъ десять лѣтъ, какъ воспоминаніе, не понимая ихъ ужаснаго значенія. Наконецъ, я о немъ догадался. Провѣрить справедливость моихъ словъ вы можете легко: оба билетика писаны на двухъ половинкахъ вашего собственноручнаго письма къ Роланду.
   Госпожа Бальнокхази вспыхнула, глаза ея заблестѣли невыразимымъ бѣшенствомъ. Иштванъ давилъ ее своимъ спокойствіемъ. Онъ былъ до такой степени хладнокровенъ, какъ будто проводилъ на судѣ самое обыкновенное дѣло. Онъ вынулъ изъ бумажника оба билетика и началъ методически укладывать ихъ на столѣ.
   -- Вѣрю, вѣрю, вскричала, задыхаясь, Бальнокхази. Чего же вы хотите отъ меня?
   Она встала съ дивана и отошла къ открытому окну, Иштванъ поднялся также, ибо онъ увидалъ, что главное засѣданіе кончилось. Но на душѣ у него накопилось такъ много горечи, ему такъ хотѣлось излить передъ кѣмъ-нибудь избытокъ волновавшихъ его чувствъ, что остановиться и замолчать онъ уже не могъ. Мелена была занята разговоромъ съ Роландомъ и, повидимому, вовсе не интересовалась тѣмъ, о чемъ Иштванъ разсказывалъ ея матери, и только все увеличивающаяся блѣдность ея лица доказывала, что не пропустила ни слова изъ разговора. Оставался единственный слушатель, къ которому могъ обратиться Иштванъ; это былъ Шарвельди, сидѣвшій словно очарованный и не спускавшій глазъ съ разскащика.
   Тотъ повернулся къ нему и съ паѳосомъ молодаго адвоката продолжалъ:
   -- Скажите же мнѣ, развѣ я не имѣю права назвать послѣднимъ негодяемъ того, кто изъ трусости рѣшился на подобный поступокъ и у котораго хватило эгоизма допустить, чтобы его пріятель оставался цѣлыхъ десять лѣтъ въ положеніи осужденнаго на смерть. Десять лѣтъ долженъ былъ этотъ несчастный скитаться въ изгнаніи вдали отъ дома и родныхъ, и за все это время совѣсть ни разу не уколола этого негодяя и не заставила его придти и сказать: милый другъ, не сокрушайся и не волнуйся, мы были оба дѣтьми, играли огнемъ и доигрались; живи себѣ на здоровье и смотри на это, какъ на шутку.
   Лицо Шарвельди перемѣнялось ежеминутно и выражало ужасъ и невыносимое страданіе. Молодой адвокатъ, увлеченный собственной рѣчью, ничего не замѣчалъ и продолжалъ напирать на Шарвельди.
   -- Я спрашиваю васъ, какъ христіанина: есть въ аду достаточно мукъ для наказанія подобной низости и подлости?
   Шарвельди, дрожа всѣмъ тѣломъ, хватался за столъ, усиливаясь встать. Онъ думалъ, что пробилъ уже его послѣдній часъ и что передъ нимъ стоитъ живой, вставшій изъ могилы, Аронфи Кальманъ, пришедшій отомстить ему за свой ужасный смертный часъ.
   -- Нѣтъ, продолжалъ Иштванъ, отвѣчая на свой собственный вопросъ; въ аду ничего подобнаго не найдется; и тамъ едва-ли имѣютъ понятіе о той ненависти, которую питалъ къ своей жертвѣ этотъ негодяй, за то только, что Роландъ имѣлъ несчастіе его разгадать. Онъ не преминулъ явиться къ сроку, чтобы напомнить своему противнику его ужасное обязательство и какъ палачъ насладиться зрѣлищемъ его смерти.
   -- Извѣстно ли вамъ, милостивый государь, какая страшная судьба тяготѣетъ надъ нашимъ родомъ? Страшной смертью самоубійцы кончилъ нашъ прадѣдъ: такъ же умеръ нашъ дѣдъ; самоубійствомъ кончилъ нашъ отецъ, и притомъ чрезвычайно страннымъ: онъ застрѣлился, повидимому, безъ малѣйшаго повода, среди любимаго семейства и наслаждаясь полнымъ счастьемъ. Ночью, скрывась отъ людей, мы перевезли его трупъ въ деревню и похоронили въ фамильномъ склепѣ безъ священника, безъ церковнаго напутствія; это былъ седьмой самоубійца въ нашемъ родѣ...
   Лицо Шарвельди начинало уже подергиваться, словно черезъ него пускали электрическій токъ. Иштванъ приписывалъ это волненію, испытываемому имъ отъ потрясающаго разсказа, и сердечному сочувствію Шарвельди къ судьбѣ его семьи. Онъ начиналъ проникаться уваженіемъ къ почтенному старику, воодушевлялся еще болѣе и съ жаромъ продолжалъ:
   -- Джали зналъ обо всемъ этомъ прекрасно; зналъ о несчастной участи нашей семьи и хладнокровно толкалъ Роланда къ восьмому гробу. И этотъ негодяй вчера еще садился съ нами за дружный ужинъ, который долженъ былъ кончиться смертью Роланда. Онъ принялъ пари, въ значеніи котораго не имѣлъ возможности сомнѣваться...
   Когда Иштванъ яркими красками изобразилъ происшедшую въ гостинницѣ сцену и разсказалъ, какъ онъ вскочилъ и погнался за Джали, госпожа Бальнокхази, стоявшая у окна, быстро повернулась къ разскащику и съ пылающимъ лицомъ крикнула:
   -- Вы убили его?! А понимаю! вотъ почему его и нѣтъ съ нами!
   Иштванъ смѣрялъ ее взглядомъ, полнымъ спокойнаго презрѣнія, и съ достоинствомъ отвѣчалъ.
   -- Нѣтъ, я только выбросилъ его за двери, чтобы онъ своимъ присутствіемъ не осквернялъ общества честныхъ людей. Двадцать человѣкъ были свидѣтелями...
   Всматриваясь въ лица участниковъ этой сцены, Роландъ чувствовалъ жгучее наслажденіе. Нѣмое бѣшенство, блестящіе глаза и пылающія щеки Эрминіи вполнѣ соотвѣтствовали безжизненному, конвульсивно искривленному лицу убійцы ихъ отца.
   А Мелена? Что чувствовала она при этомъ разсказѣ о низости человѣка, съ которымъ должна была соединиться неразрывными узами?
   Глаза Роланда невольно слѣдили за ней больше, чѣмъ за всѣми остальными.
   Кровь постепенно отливала отъ ея щекъ, начиная съ перваго появленія гостей, пока наконецъ лицо ея не сдѣлалось похожимъ на мраморное. И все-таки, въ противоположность матери, она умѣла остаться спокойной. Она словно окаменѣла и можетъ быть страдала головой больше, чѣмъ сердцемъ. Она ухитрялась поддерживать разговоръ въ продолженіи цѣлаго часа съ очевиднымъ намѣреніемъ показать, что она вовсе не интересуется разсказомъ Иштвана. И только когда послѣдній сталъ говорить съ большимъ паѳосомъ, обращаясь уже къ Шарвельди, она повернула голову и устремила глаза на говорившаго. По ея лицу никакъ нельзя было догадаться, что чувствовала она, когда жениха ея назвали подлецомъ и негодяемъ; но когда Иштванъ, въ отвѣтъ на восклицаніе ея матери, сказалъ, что онъ не убивалъ Джали, въ глазахъ Мелены что-то блеснуло.
   Что это было, Роландъ никакъ не могъ догадаться: радость ли при извѣстіи, что Джали живъ, или удовольствіе, что негодяй понесъ заслуженное наказаніе,-- кто знаетъ?..
   Чѣмъ дальше говорилъ Иштванъ, тѣмъ болѣе оживлялись глаза Мелены, и тѣмъ внимательнѣе слѣдила она за выраженіемъ его лица и жестами. Быть можетъ, въ эту минуту припоминала она веселые дни своего дѣтства и вздыхала въ глубинѣ души по своемъ давнемъ кавалерѣ на бальныхъ танцахъ Былъ моментъ, когда Роландъ замѣтилъ ясно пробѣжавшее по ней облачко нѣжной грусти, но она тотчасъ же вернулась къ прежнему ледяному спокойствію. Ея глаза какъ-то встрѣтились съ глазами Роланда и снова блеснули, замѣтивъ, что тотъ пристально наблюдаетъ за ней. Эти прекрасные, кроткіе, спокойные, голубые глаза блеснули въ этотъ моментъ страшной ненавистью, той самой ненавистью, которой смотрѣла ея мать на оттолкнувшаго ее когда-то человѣка. Но за что же ненавидѣла Роланда Мелена?
   -- Господи, воскликнула вдругъ госпожа Бальнокхази: нашъ милый хозяинъ заболѣлъ!
   Глаза всѣхъ устремились на Шервёльди, который лежалъ, откинувшись на спинку кресла, съ посинѣлымъ неподвижнымъ лицомъ и закрытыми глазами. Впрочемъ, онъ сейчасъ же пришелъ въ себя и поднялся съ кресла.
   -- Нѣтъ, я не заболѣлъ, но мнѣ очень, очень дурно... Меня совершенно разстроилъ вашъ разсказъ. Вы знаете ли, сказалъ онъ, обращаясь въ Иштвану, что ваша родственница должна была выйдти замужъ за этого...?
   Существительнаго Шервёльди никакъ подобрать не могъ.
   -- Негодяя, подсказалъ Иштванъ. Ну, слава Богу, что я могъ сдѣлать мой кузинѣ такую серьезную услугу, удержавъ ее отъ самаго несчастнаго брака.
   -- Вы дѣйствительно безгранично добры, прервала его Эрминія лихорадочно нервнымъ тономъ. Она думала въ эту минуту о такой же услугѣ, оказанной Иштваномъ ей десять лѣтъ назадъ.
   -- И если ужь вамъ такъ блестяще удалось и въ этотъ разъ спасти насъ отъ стыда и позора, то вы вѣроятно полагаете, что обязали насъ вѣчной благодарностью? Неправда ли? Вы бы желали, чтобы я называла васъ "дорогимъ племянникомъ", или можетъ быть попросила васъ занять праздное мѣсто того, кого въ эту минуту нѣтъ съ нами? Говорите прямо: вы претендуете на это вакантное мѣсто?
   Это циническое издѣвательство, непростительное даже и при нервномъ состояніи Эрминіи Бальнокхази, обозначало для гостей приглашеніе уходить.
   -- Мы крайне признательны вамъ за вашу оцѣнку заслугъ моего брата, сказалъ Роландъ.
   Цинизмъ этой женщины, съ которымъ она поднимала завѣсу давно прошедшаго, выводилъ его изъ себя. Онъ хотѣлъ отомстить ей, уколоть ее въ самое сердце, унизить ее.
   -- Я ужасно люблю брата Пишту, продолжалъ Роландъ,-- за его всегдашнюю трезвость и здравый смыслъ. Онъ всегда умѣетъ подать помощь человѣку, попавшему въ западню. Господи! Я никогда не буду въ силахъ отплатить ему за то, что онъ для меня сдѣлалъ, и не въ эту только ночь. Подумать только: не спаси онъ меня десять лѣтъ назадъ, чѣмъ бы могъ я стать! Бррр!
   Онъ вымолвилъ эти слова съ такой гадливостью, что Эрминія поблѣднѣла отъ невыразимой злобы. Но Роландъ гордо поклонился матери и дочери, взялъ брата подъ руку и сказалъ:
   -- Пишта! Намъ здѣсь дѣлать нечего...
   Госпожа Бальнокхази, хоть и разбитая, не сдавалась.
   -- Спѣшите, спѣшите, господа, прибавила она.-- Прекрасная цыганка давно ждетъ васъ съ нетерпѣніемъ. Ха-ха-ха!
   -- Это правда! Ее грѣшно заставлять ждать! Эта цыганка не только прекрасна, она достойна всякаго уваженія, такъ какъ честна и чиста не только въ словахъ и поступкахъ, но даже въ мысляхъ...
   Они вышли. Иштванъ, совершенно не подозрѣвая, какая драма разыгрывалась за минуту, былъ очень доволенъ униженіемъ друзей Джали, а главное, успѣхамъ своей рѣчи.
   -- Этотъ маленькій человѣчекъ, разсказывалъ онъ потомъ Топанди,-- былъ дѣйствительно взволнованъ, болѣе того, потрясенъ. Онъ блѣднѣлъ, дрожалъ и, наконецъ, упалъ въ обморокъ. Мнѣ даже стало его жаль. Онъ въ сущности, должно быть, очень добрый человѣкъ и, повидимому, никогда не слыхалъ порядочнаго адвоката.
   Молодой юристъ гордо покрутилъ едва пробившіеся усы и вышелъ изъ комнаты, а Топанди обратился къ Роланду:
   -- Скажи, мой милый, зачѣмъ ты скрываешь отъ Пишты причину смерти вашего отца?
   -- Нѣтъ, дядя! Пусть его лучше остаётся въ невѣдѣніи,-- отвѣчалъ Роландъ, -- Слишкомъ различна наша съ нимъ судьба. Пусть его хранитъ свой душевный покой и не смущается ничѣмъ. Посмотрите, какъ онъ счастливъ! Я одинъ знаю, я одинъ и отомщу. Кромѣ васъ, меня, бабушки, до самого этого фарисея не знаетъ никто; тѣмъ лучше! Я самъ сведу съ Шарвельди недоконченный счетъ...
   

XII.

   -- Теперь домой, скорѣй домой! сказалъ Иштвану на другое утро Роландъ.-- Мое дѣло кончено, и я могу вернуться съ чистымъ сердцемъ.
   Сказавъ это, Роландъ невольно улыбнулся. Онъ чувствовалъ себя съ такимъ же "легкимъ сердцемъ", какъ путешественникъ, начисто обобранный разбойниками и уже не имѣющій причинъ безпокоиться насчетъ своего багажа. Ничего этого Иштванъ не понималъ, такъ какъ ему даже не приходило въ голову, что это "легкое сердце" Роланда всего еще недѣлю назадъ было полно любовью къ Меленѣ.
   Теперь эта любовь испарилась безслѣдно.
   Хотя уничтожить Роланда и не удалось, но его враги до извѣстной степени своей цѣли достигли. Это былъ уже не тотъ Роландъ, что прежде. Нравственно это былъ трупъ. Онъ двигался, жилъ растительной жизнью, принималъ участіе въ житейскихъ дѣлахъ и въ то же время чувствовалъ, что онъ умеръ, только не зналъ, когда это случилось и сколько съ тѣхъ поръ прошло времени.
   У Иштвана вырвалось восклицаніе:
   -- А какое твое-то дѣло? Вѣдь мы пріѣхали...
   Онъ подразумѣвалъ женитьбу брата на Ципрѣ. Роландъ покачалъ головой.
   -- Это ужь по возвращеніи.
   -- Откуда?
   -- Съ твоей свадьбы.
   -- Какъ такъ? Вѣдь ты же говорилъ, что женишься раньше, или ты уже раздумалъ?
   -- Нѣтъ, голубчикъ, отвѣчалъ Роландъ, не раздумалъ; только видишь ли, я ужасно усталъ и измученъ, и мнѣ хотѣлось бы отдохнуть.
   -- Да, да, прибавилъ онъ черезъ минуту. Хоть и стыдно въ этомъ признаваться мужчинѣ, но я ужасно измученъ и потому свою свадьбу долженъ отложить, пока основательно не отдохну, тѣмъ болѣе, что мнѣ хотѣлось бы отпраздновать ее повеселѣе.
   Иштвану думалось, что онъ понялъ брата, хотя онъ въ сущности не понималъ ничего. Ему казалось, что эта горечь въ голосѣ, этотъ печальный взглядъ представляетъ отголосокъ пережитыхъ мученій, отъ которыхъ трудно оправиться сразу. Онъ подумалъ про себя: "ничего, пусть Роландъ отдохнетъ. Моя свадьба вытрясетъ изъ него старую меланхолію. Онъ увидитъ, какая славная вещь семья, веселая здоровая любовь и прочее. Его сердце отдохнетъ поправится и будетъ стремиться къ тому же".
   Въ тотъ же день около полудня братья выѣхали домой, направляясь черезъ Сольнокъ.
   Домой! Какъ ни хорошо живется человѣку въ иныхъ мѣстахъ, какъ высоко ни возноситъ его честолюбіе, но родной домъ, родное гнѣздо блистаетъ для него всю жизнь, какъ свѣтлая точка. Сладкое волненіе охватываетъ сердце, когда человѣкъ вступаетъ подъ родимый кровъ, гдѣ заботливая рука матери тщательно сберегла каждую мелочь, давнымъ давно оставленную имъ позади, на его жизненномъ пути. Онъ убѣждается во очію, что въ то время, когда онъ пережилъ цѣлый длинный періодъ жизни, полный событій и движенія, сердце матери остановилось какъ разъ въ моментъ его выѣзда изъ дому и провело все это время въ летаргическомъ снѣ.
   Вонъ въ уголкѣ дѣтской собраны его разнообразныя игрушки, онѣ остались въ томъ самомъ видѣ, какъ онъ ихъ покинулъ. Бери ихъ хоть сейчасъ и начинай играть! Вотъ лежатъ его полуизорванныя школьныя тетрадки. То, чему онъ учился по нимъ, имъ уже давно позабыто, а тогда казалось ему чуть не вѣнцомъ премудрости. Сохранились даже его ребяческія платья, маленькія, странныя. И съ улыбкой примѣряетъ ихъ мысленно человѣкъ на себя, невольно удивляясь: да неужели же это былъ я, неужели же это я протеръ вотъ здѣсь въ колѣнкахъ, или прорвали, въ плечѣ, лазая по деревьямъ? Едва-ли въ какой-либо другой моментъ жизни способенъ человѣкъ посмотрѣть на себя такъ объективно и представить себѣ свое собственное "я", какъ нѣчто совершенно постороннее.
   Роландъ провелъ въ родительскомъ домѣ цѣлую недѣлю, окруженный совершенно тѣми же людьми и предметами, какъ передъ своимъ выѣздомъ въ Пресбургъ. Всѣ были на лицо, и лишнихъ не было никого. Даже Фанни отсутствовала. Получивъ предложеніе Иштвана, ея родители не сочли умѣстнымъ ея пребываніе въ домѣ жениха и взяли ее къ себѣ въ Пресбургъ.
   Черезъ недѣлю все семейство Аронфи тронулось въ путь за невѣстой Иштвана. Дома осталась одна лишь мать.
   И въ маленькомъ двухъ-этажномъ домѣ на Фюрстеналлэ, нашихъ путниковъ встрѣтили тѣ же самыя лица, только постарѣвшія на цѣлыхъ десять лѣтъ. Какъ и тогда, старый Марцинъ выскочилъ отворять дверцы кареты; кожа на его черепѣ попрежнему шевелилась, но его покрывали бѣлые, какъ снѣгъ, волоса. Какъ и прежде, старикъ Фроммъ ласково улыбался прибывшимъ, стоя въ дверяхъ, но бѣжать къ нимъ на встрѣчу онъ уже не могъ,-- ноги старика утратили прежнюю прыткость. Онъ съ трудомъ подошелъ къ каретѣ, опираясь на худаго высокаго юношу, величайшей гордостью котораго былъ повидимому клочекъ шерсти, росшей на верхней губѣ; эту шерсть онъ такъ старательно при помощи фиксатуара усиливался сдѣлать похожей на усы, что не могъ даже улыбнуться, какъ бы это ему хотѣлось. Въ этомъ юношѣ не трудно было узнать Генриха Фромма младшаго.
   -- Здравствуйте, здравствуйте! раздалось со всѣхъ сторонъ.
   Старикъ Фроммъ подалъ бабушкѣ ослабѣвшую руку; Генрихъ бросился на шею Иштвану, а старикъ Марцинъ сердечно обнялъ Роланда, послѣ чего фамильярно толкнулъ его въ б окт. локтемъ и спросилъ съ своей прежней ироніей:
   -- Такъ какже, хорошо прогулялись, молодой баринъ?
   -- Хорошо, дядя, хорошо... Могло бы быть и хуже, еслибъ вотъ не эта палка, отвѣчалъ Роландъ, вынимая изъ кареты дубинку Марцина. Только теперь вмѣсто костяной ручки, къ ней былъ придѣланъ красивый серебряный набалдашникъ.
   -- Возвращаю тебѣ твою собственность съ благодарностью, Старикъ чуть не расплакался при этомъ знакѣ вниманія.
   -- А правда ли, что вы этой дубинкой убили двухъ разбойниковъ? Мнѣ говорилъ объ этомъ господинъ Иштванъ.
   -- Нѣтъ, дядя, только одного.
   -- Ну и то слава Богу! Что жъ до смерти убили?
   -- Нѣтъ не до смерти, ушелъ!
   Старикъ Марцинъ съ торжествомъ понесъ свой трофей въ пекарню и тутъ же при полномъ собраніи мастеровъ разсказалъ, какъ господинъ Аронфи Роландъ въ глухой степи этой самой палкой поразилъ на смерть цѣлыхъ трехъ разбойниковъ. Теперь эту палку онъ не отдастъ за весь Мекленбургъ со всѣми его лѣсами.
   Бабушка Фромма была еще жива. Она утѣшалась чрезвычайно, что какъ разъ вчера окончила сотую пару чулокъ въ приданое своей милой Фанни.
   Нужно ли говорить, съ какой сердечной радостью привѣтствовала эту скромную милую дѣвушку бабушка Аронфи. Казалось, что она не видала ее цѣлую вѣчность.
   -- Теперь уже ты будешь и вправду нашей дочерью, говорила старуха, прижимая къ сердцу дѣвушку.
   -- Какой красавецъ вышелъ изъ нашего Иштвана, повторяла въ восторгъ бабушка Фроммъ.
   -- И какой онъ ученый, прибавлялъ съ гордостью старикъ.
   -- Вотъ должно быть силенъ-то, замѣтилъ Генрихъ, завистливо вглядываясь въ мускулистую фигуру Иштвана и любуясь его шелковистыми усами, не требовавшими фиксатуара.
   -- Помнишь, какъ ты меня въ первый же вечеръ повалилъ на кровать?
   -- А помнишь, прервалъ его отецъ,-- какъ я тебя на слѣдующее утро высаживалъ изъ-подъ кровати?
   -- Ахъ, сколько воспоминаній! вмѣшалась Фанни.-- А меня помнишь, Пишта?
   -- Какъ не помнить, разсмѣялся Иштванъ,-- ты меня для перваго привѣтствія расцѣловала ни съ того, ни съ сего.
   Оба сердечно засмѣялись. Фанни покраснѣла. Роландъ подошелъ къ нимъ.
   -- Какъ жаль, мои дорогіе, что я ничего не могу вамъ припомнить, кромѣ тѣхъ непріятностей, которыя я вамъ причинилъ, заставивъ васъ такъ долго ждать.
   -- Ну, что вы, что вы, Роландъ, прервалъ его старый Фроммъ,-- это все пустяки; успѣютъ они быть счастливыми. А вотъ у меня горе, вотъ съ этимъ, сказалъ онъ, показывая на Генриха; учись ты вотъ, какъ онъ, прибавилъ онъ, обращаясь къ сыну,-- давно бы уже былъ архиваріусомъ. А что ты теперь? Вышелъ изъ тебя asinus, quintas asinus. Ну что хорошаго быть пекаремъ? Эхъ ты тупица, homo perversus!
   Роландъ счелъ необходимымъ заступиться за будущаго зятя;
   -- Вы, папа Фроммъ, Генриха не обижайте. Въ нашихъ семьяхъ будетъ хоть по одному дѣйствительно полезному члену; это мысъ тобой, Генрихъ: я земледѣлецъ, ты пекарь. Я буду выращивать зерно, ты будешь печь хлѣбъ, а вамъ, милостивые государи, останется только кушать.
   Это замѣчаніе вызвало всеобщую веселость. Наконецъ и самъ папа Фроммъ долженъ былъ примириться съ своей судьбой видѣть сына продолжающимъ отцовское ремесло. Его честолюбіе было достаточно удовлетворено и тѣмъ, что его дочь вступаетъ въ старинную дворянскую семью.
   Иштвана ожидала еще одна радость; его бывшій профессоръ и директоръ Роланда былъ еще живъ и хотя сильно постарѣлъ, но не утратилъ ни своей воинственной осанки, ни своего рѣзкаго сердитаго тона, Наконецъ-то мода сошлась съ его вкусомъ, и всѣ франты въ Пресбургѣ, бросивъ острые носки, носили сапоги съ такими широкими носками, что сердце старика играло отъ радости. Затѣмъ хотя и теперь еще онъ неукоснительно собственноручно продолжалъ ломать попадавшіяся ему скрипки учениковъ, но эта строгость принциповъ не помѣшала ему оставаться цѣлый вечеръ на свадебномъ балу Фанни, которую онъ же велъ подъ вѣнецъ, и смотрѣть на танцующую молодежь.
   Роландъ былъ шаферомъ Иштвана. Стоя по обычаю съ лѣвой стороны жениха, онъ слушалъ, какъ тотъ давалъ клятву вѣчной вѣрности своей будущей женѣ; слушалъ, какъ она смѣло и громко повторяла вслѣдъ за священникомъ торжественныя слова, которыя обыкновенно молодыя дѣвушки произносятъ тихо и дрожащимъ голосомъ. Онъ же поднялъ первый тостъ за будущее счастье новобрачныхъ и съ радостнымъ сердцемъ повелъ на балу молодую въ первой парѣ, а на другое утро, торжественно вводя ее подъ кровъ родительскаго дома, обратился къ ней съ слѣдующими знаменательными словами.
   -- Дорогая Фанни! Ты входишь въ этотъ домъ, какъ дочь и хозяйка. Съ тобой приходитъ веселье и радость. Обними нашу и свою мать, которая сегодня въ первый разъ послѣ долгихъ лѣтъ сняла свой вдовій трауръ и надѣла, чтобы встрѣтить тебя, то самое голубое платье, въ которомъ мы помнили ее счастливою. Никогда ни одна невѣста, вѣрь мнѣ, не вносила въ домъ жениха болѣе богатаго приданаго, чѣмъ ты; пусть же Богъ благословитъ тебя, Фанни, за все, что ты для насъ сдѣлала!
   А все-таки Роландъ не зналъ самаго главнаго изъ того, что сдѣлала Фанни. Это главное -- было памятное читателю письмо къ Топанди. Объ этомъ письмѣ Фанни даже теперь не сказала никому, и эта тайна была ея лучшей наградой.
   -- Пусть дѣти проведутъ въ деревнѣ свой медовой мѣсяцъ. Потомъ могутъ переселяться въ городъ и работать для будущаго.
   Таково было мнѣніе бабушки, которое однако встрѣтило оппозицію со стороны молодой женщины. Она не можетъ и не желаетъ бросить свекрови, а будетъ служить ей до самой смерти. Развѣ она не дочь ея теперь?
   Бѣдная мать со слезами благодарила ее за доброту. О еслибъ это было дѣйствительно такъ, какъ счастлива была бы ея измученная душа! О черныхъ траурныхъ платьяхъ не было бы больше и помину...
   Такъ и было рѣшено на семейномъ совѣтѣ. Иштванъ съ женою должны были поселиться въ родовомъ имѣніи Аронфи.
   -- А намъ съ тобою придется уѣхать отсюда, шепнула потихоньку бабушка Роланду.
   Старушка понимала, что красивое грустное лицо ея старшаго внука составляетъ живой контрастъ съ веселымъ, счастливымъ выраженіемъ молодой пары, созданной для тихихъ семейныхъ радостей. Если онъ улыбался и старался казаться веселымъ, то это было только для нихъ. Старый опытный глазъ бабушки не могъ здѣсь ошибаться.
   Однажды, когда всѣ, поглощенные своей радостью, разсуждали надъ проектами будущаго счастья, бабушка тихо взяла Роланда за руку и повела его за собой. Хотя она и не сказала куда, но Роландъ понялъ это по одному выраженію ея лица. Они молча вышли въ садъ, молча перешли ручей и остановились передъ семейнымъ склепомъ Аронфи.
   Въ эти десять лѣтъ плющъ совершенно закрылъ входъ; подъ его густыми клумбами совершенно исчезла предостерегающая надпись на фронтонѣ, а ели разрослись до такой степени, что закрыли своими вѣчно зелеными вѣтвями и самый куполъ. Кругомъ царствовала глубокая тишина, а внутри каплички чувствовался за запертыми, заросшими плющемъ и покрытыми ржавчиной дверями, тихій рѣдкій стукъ, словно кто-нибудь, невидимый снаружи, стучалъ пальцемъ въ двери, припоминая старшему Аронфи, что на немъ, какъ на первородномъ, лежитъ ужасное заклятіе.
   Когда бабушка съ внукомъ, возвращаясь назадъ, подходили къ дому, до нихъ издалека еще донеслись веселые голоса.
   -- Однако, мама, надо ѣхать, сказалъ Роландъ.
   -- Куда?
   -- Назадъ въ Ланкадомбу.
   -- Что же, ты мнѣ привезешь новую радость?
   -- Да, мама, привезу тебѣ новую радость, а также, вѣроятно, и тебѣ.
   Послѣднія слова относились къ бабушкѣ.
   Поняла ли ихъ старушка, поняла ли она, что хотѣлъ выразить ими Роландъ?
   Убійца еще живъ, и отецъ не отомщенъ, слѣдовательно, счетъ не конченъ.
   Роландъ сердечно попрощался со счастливой парой, со слезами на глазахъ поцѣловалъ руки матери и бабушки. Старуха проводила его до экипажа и поцѣловала въ лобъ.
   -- Поѣзжай...
   Въ этомъ поцѣлуѣ и въ этихъ словахъ звучало приказаніе:
   -- Иди и отомсти за отца.

КОНЕЦЪ ТРЕТЬЕЙ ЧАСТИ.

   

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ.

I.

   Оставимъ счастливыхъ наслаждаться ихъ счастьемъ и заслуженными ими минутами наслажденія и направимся вслѣдъ за другимъ братомъ, котораго вся жизненная энергія, всѣ чувства и помыслы сосредоточились теперь на одномъ, на мести убійцѣ ихъ отца.
   Былъ поздній вечеръ, когда Роландъ пріѣхалъ въ Ланкадомбу.
   Топанди ждалъ его съ нетерпѣніемъ; онъ и не представлялъ себѣ, до какой степени онъ его любитъ,-- кратковременная разлука дала ему это понять. Человѣческое сердце жаждетъ сочувствія, и старикъ, нашедшій все это въ Роландѣ, тосковалъ по немъ, какъ по родномъ сынѣ. Онъ любилъ Ципру, но Ципра не могла и не умѣла замѣнить ему Роланда, ибо съ нею онъ не могъ дѣлиться ни зарождавшимся сомнѣніемъ, ни складывавшимся убѣжденіемъ.
   Поэтому, онъ даже не далъ Роланду времени отдохнуть и, взявъ его за руку, повелъ въ свою лабораторію, гдѣ они не сидѣли вмѣстѣ такъ давно.
   Старикъ-дядя былъ въ прекраснѣйшемъ расположеніи Духа.
   -- Ну, мой милый, обратился онъ къ Роланду,-- теперь уже кончено дѣло! влопался я по самыя уши и не миновать мнѣ ареста при комитатскомъ домѣ. Ты знаешь, что комитатская кутузка меня всегда ужасно интересовала. И вотъ, наконецъ, я въ нее попаду. Это уже дѣло рѣшеное: или мнѣ обрѣютъ половину головы и посадятъ въ сумасшедшій домъ, или закуютъ и сведутъ въ комитатскую тюрьму.
   -- Что такое, дядя, что случилось?
   -- А вотъ что, мой милый: въ одно прекрасное утро я или собственноручно застрѣлю Шарвельди Непомуцена Яноша или прикажу моимъ людямъ поймать его и избить до полусмерти.
   -- Опять что-нибудь онъ вамъ сдѣлалъ?
   -- Ахъ, ты только послушай! Впрочемъ, это надо разсказывать довольно долго, а потому будь тер цѣливъ. Начну съ того, что твоя прекрасная кузина Мелена вышла замужъ.
   Роландъ почувствовалъ, какъ по всему его тѣлу пошелъ огонь, но онъ не выдалъ себя ничѣмъ и остался такимъ же спокойнымъ, какъ и былъ.
   -- А! сказалъ онъ. Значитъ, Джали-Пэпи вернулся?
   -- Да, вернулся, но исторія на этомъ не кончается, а только начинается. Ты долженъ выслушать ее въ томъ видѣ, какъ ее передавала Ципрѣ Боришъ, а Ципра мнѣ, и отчасти то, что я видѣлъ самъ.
   -- Я васъ слушаю, дядя, сказалъ Роландъ, твердо рѣшившись быть совершенно равнодушнымъ во время этого разсказа.
   -- Такъ вотъ, мой милый: не успѣли вы уѣхать, какъ мамаша Бальнокхази говоритъ своей дочери: теперь уже ты должна бросить всякія колебанія и выходить за Джали. Роландъ и все это гнѣздо теперь для меня не больше, какъ одна огромная гадина, которую я съ удовольствіемъ растоптала бы ногами. Пэпи ловкій и умный человѣкъ и исправитъ свое испорченное положеніе гораздо скорѣе и лучше, чѣмъ мы объ этомъ думаемъ. Я увѣрена, что онъ пойдетъ очень далеко и навѣрно блестяще отомститъ имъ за свое униженіе. Я вовсе не осуждаю его за то, что онъ ненавидитъ Роланда. Наоборотъ, я сама раздѣляю это чувство и ненавижу его также сильно. Ты, я думаю, какъ моя дочь, также. Вотъ почему ты и должна выйти за Джали. Брось свою сентиментальность и не ставь ему въ вину то, что онъ отказался было отъ тебя, когда мы разорились. Не называй этого измѣной; повѣрь, бываетъ гораздо ужаснѣе.
   -- Очень скоро Мелена согласилась съ матерью, и госпожа Бальнокхази написала Джали письмо, вызывая его въ Ланкадомбу, гдѣ его ждутъ съ нетерпѣніемъ. Бояться братьевъ Аронфи ему нѣтъ основанія. Наоборотъ, ему слѣдуетъ прямо смотрѣть имъ въ глаза, какъ приличествуетъ человѣку высшаго общества, и вести себя такъ, какъ будто не случилось ничего. Нужно быть лишь предусмотрительнымъ и на всякій случай никуда не выходить безъ оружія.
   -- Черезъ нѣсколько дней Джали дѣйствительно явился въ Ланкадомбу, разумѣется, узнавъ заранѣе, что васъ здѣсь нѣтъ и съ большимъ апломбомъ проѣхалъ нѣсколько разъ у меня подъ окнами. Онъ самъ правилъ, а въ шарабанѣ сидѣли еги дамы. Онъ очевидно былъ убѣжденъ, что его наглость причинитъ мнѣ большія страданія и выведетъ меня изъ себя, а я наоборотъ хохоталъ отъ всей души, думая про себя: если тебѣ нравится быть негодяемъ, то я ничего не имѣю противъ этого. Я былъ совершенно спокоенъ присматриваясь со стороны къ его глупой подлости и не вмѣшиваясь ни во что. Я только разорвалъ мое прежнее духовное завѣщаніе, въ которомъ обезпечивалъ на всякій случай Мелену и притомъ довольно щедро, и написалъ другое, гдѣ о ней, разумѣется, не было ни полслова. У нихъ тамъ шли приготовленія къ свадьбѣ на широкую ногу. Шарвельди позабылъ о своемъ скряжничествѣ и не жалѣлъ расходовъ. Вѣроятно на зло мнѣ, онъ назвалъ множество гостей; между прочимъ и я получилъ литографированный пригласительный билетъ. Вотъ онъ, кстати, можешь полюбоваться.
   Топанди вынулъ изъ бумажника и подалъ Роланду прекрасно напечатанный на веленевой бумагѣ пригласительный билетъ съ дворянской короной, украшенной позолотой. Тотъ прочелъ:
   "Имѣю честь покорнѣйше просить высокоуважаемаго господина Топанди вмѣстѣ съ племянникомъ его Аронфи Роландомъ пожаловать на бракосочетаніе моей дочери, Бальнокхази Мелены, съ господиномъ фонъ-Джали Іожефомъ. Свадебный ужинъ будетъ въ домѣ нашего друга, высокоуважаемаго Шарвельди Непомуцена Яноша.

Бальнокхази Эрминія,

   вдова королевскаго совѣтника".
   -- Можешь взять себѣ на память половину.
   -- Merci, дядюшка, не желаю даже цѣлаго. Зачѣмъ лишать васъ подобной драгоцѣнности,
   -- Ну, вотъ, слушай дальше: было это какъ разъ въ воскресенье. Какъ кажется, этотъ день былъ нарочно выбранъ Шарвельди, чтобы устроить все и эффектнѣе и дешевле. Съ ранняго утра начался звонъ въ сельской церкви и въ усадьбѣ у Шарвельди. Во дворѣ передъ окнами собралось множество дѣвокъ. Крестьяне позабрались на крыши и на деревья, чтобы видѣть свадебный поѣздъ. Я расположился на крыльцѣ и тоже приготовился наблюдать. Показалась длинная процессія. Впереди женихъ вмѣстѣ съ Шарвельди со старшимъ шаферомъ; женихъ въ роскошномъ бархатномъ плащѣ, отдѣланномъ лебяжьимъ пухомъ, съ перомъ отъ цапли на шапкѣ; молодая съ своими подругами въ бѣломъ атласномъ платьѣ и маменька въ розовомъ...
   Роландъ нетерпѣливо прервалъ дядю:
   -- Если вы думаете, что я состою сотрудникомъ какого-нибудь моднаго журнала, то пожалуй можете разсказывать и еще подробнѣе объ ихъ костюмахъ.
   -- Ахъ, мой милый; этому я научился у англійскихъ романистовъ; они всегда описываютъ подобныя вещи очень подробно, чтобы ихъ разсказъ казался сущей правдой, но такъ и быть я тебя избавлю отъ описанія коней, экипажей и прочаго; довольно сказать, что все это было великолѣпно. Ну, вотъ представь же себѣ, когда этотъ поѣздъ выѣхалъ на середину деревни, на встрѣчу ему показался экипажъ, запряженный четверкой съ комитатскимъ пандуромъ на козлахъ. Въ экипажѣ сидѣло двое господъ: толстый и худощавый. Поровнявшись съ коляской жениха, худощавый приказалъ кучеру Шарвельди остановиться и остановилъ своихъ лошадей. Затѣмъ онъ вышелъ изъ экипажа, за нимъ вышелъ толстякъ. Съ козелъ слѣзъ пандуръ, и всѣ трое направились къ жениху.
   -- Вы господинъ Джали Іожефъ? спрашиваетъ худощавый.
   -- А надо тебѣ замѣтить, что это былъ собственной особой Дарсёги Миклошъ, комитатскій судья.
   -- Да это я, отвѣчалъ нашъ молодчикъ довольно смѣло, мѣряя представителя власти гнѣвнымъ взглядомъ, хотя въ душѣ, разумѣется, сильно перетрусилъ, такъ какъ началъ то краснѣть, то блѣднѣть. Но судья не испугался этого гнѣва, а, взявшись за ручку коляски, строго спросилъ нашего барина.
   -- Неужели у васъ хватаетъ совѣсти связывать свою судьбу съ судьбой невинной молодой дѣвушки, когда вы отлично знаете, что вамъ готовится?
   -- Что это значитъ? кричитъ нашъ молодчикъ, прикидываясь ничего не знающимъ и кто вы такой?
   -- Я Дарсёги Миклошъ, комитатскій судья и явился сюда, чтобы арестовать васъ, вслѣдствіе распоряженія вѣнскаго слѣдственнаго судьи, утвержденнаго министерствомъ иностранныхъ дѣлъ. Вотъ приказъ о немедленномъ арестованіи васъ, гдѣ бы вы ни оказались, и о доставленіи васъ въ Вѣну, такъ какъ вы обвиняетесь въ поддѣлкѣ документовъ, въ обманахъ и подлогахъ. При этомъ предписано не принимать отъ васъ никакихъ залоговъ и поручительствъ, а только арестовать и выслать.
   -- Но позвольте...
   -- Никакихъ "позвольте". Вы уже въ Вѣнѣ отлично знали, что противъ васъ возбуждено слѣдствіе, и бросились поскорѣе въ Венгрію. Вы думали, что, женившись на венгерской землевладѣлицѣ, все получите prime Holins, и это избавитъ васъ отъ личнаго задержанія? Не въ такихъ дѣлахъ, милостивый государь, не въ такихъ дѣлахъ! Вотъ почему я и спросилъ васъ, какъ у васъ хватило совѣсти портить жизнь молодой, невинной дѣвушки?
   -- Бѣдная Мелена! вздохнулъ Роландъ.
   -- Ну, разумѣется, бѣдная Мелена закрыла глаза и въ обморокъ! Мамаша закрыла глаза и тоже въ обморокъ, а Шарвельди Яношъ взвылъ, какъ бѣлуга. Бѣдные гости поразбѣжались, кто куда зналъ, а господина жениха посадили на грязную комитатскую бричку, въ томъ самомъ видѣ, какъ былъ, а сверхъ плаща, отдѣланнаго лебяжьимъ пухомъ, накинули на него арестантскую бунду. Только шапки съ перомъ цапли замѣнить было нечѣмъ, и она такъ и осталась. Мнѣ было сердечно жалъ всѣхъ тѣхъ добрыхъ людей, но что же дѣлать? Я долженъ былъ покориться волѣ Провидѣнія... И вдобавокъ, случись это гдѣ-нибудь въ уединенномъ мѣстѣ, все бы ничего, а то какъ разъ посреди селенія, въ двухъ шагахъ отъ моего замка. Будь это подальше, можно бы облечь все дѣло въ болѣе или менѣе драматическую оболочку, но тутъ, тутъ вышелъ скандалъ безъ всякихъ прикрасъ. Еслибъ ты зналъ, какъ объ этомъ разсказываютъ наши крестьяне! Я думаю, что не одна изъ молодыхъ дѣвушекъ, мечтающая о вѣнскихъ франтахъ, проснулась послѣ этого ночью въ страшномъ испугѣ: въ самомъ дѣлѣ, не дурная перспектива идти къ вѣнцу съ арестантомъ...
   -- Такъ, значитъ, Мелена, все же его женой не стала? Живо прервалъ Роландъ. Значитъ, она замужъ не вышла?
   -- Значитъ, что ты очень нетерпѣливый слушатель. Но своими восклицаніями ты меня торопиться на заставишь. Подожди минуту, я выпью рюмку полынной водки, а то боюсь, какъ бы мой дальнѣйшій разсказъ не испортилъ мнѣ желудка.
   Въ голосѣ Топанди слышалось менѣе шутливой ироніи, чѣмъ онъ бы этого желалъ. Онъ всталъ, досталъ изъ буфета бутылку полынной настойки, выпилъ рюмку и подалъ Роланду.
   -- Выпей и ты.
   -- Ахъ, не хочу я, отвѣчалъ Роландъ, задумавшійся совсѣмъ о другомъ.
   -- Пей, пей, иначе я не буду разсказывать дальше. То, что я тебѣ скажу, будетъ очень сильный ядъ, и потому необходимо заранѣе принять.противоядіе.
   Роландъ покорился и выпилъ.
   -- Теперь приготовься! Ты услышишь самую необыкновенную вещь: черезъ два дня послѣ этого Мелена вышла замужъ за Шарвельди.
   -- Это насмѣшка! воскликнулъ Роландъ, вскочивъ съ мѣста.
   -- Вѣрно, вѣрно, мои милый, насмѣшка! Насмѣшка надъ Богомъ и людьми, насмѣшка надъ природой и человѣческимчі достоинствомъ, а между тѣмъ, къ несчастію, это было такъ. Ну, развѣ же не въ насмѣшку Шарвельди говорилъ матери Мелены приблизительно такъ:
   -- Милостивая государыня! Случился скандалъ, и ваша дочь жестоко скомпрометтирована. Кромѣ тяжелаго разочарованія, вы должны имѣть въ виду издѣвательства и насмѣшки. О томъ, что случилось, знаетъ уже цѣлый комитатъ, и выхода никакого нѣтъ. Мнѣ пришла въ голову слѣдующая мысль. Я ссужалъ вамъ деньги, чтобы спасти тѣ имѣнія, которыя вы выиграли судомъ. Теперь я хочу спасти вашу дочь и предлагаю ей руку и сердце.
   -- Развѣ же не въ насмѣшку совѣтовала мамаша Бальнокхази своей дочери приблизительно такъ:
   -- Ангелъ мой! Мы залѣзли въ грязь по самыя уши, и поэтому намъ не приходится быть особенно брезгливыми насчетъ той руки, которая можетъ насъ вытащить. Роландъ уже не вернется. Джали насъ обманулъ, хотя, въ сущности, онъ лишь отплатилъ намъ тою же монетой, такъ какъ вѣдь и мы обманывали его, разсказывая ему сказки насчетъ выигранныхъ имѣній. Въ эти имѣнія вѣритъ теперь, кажется, одинъ только человѣкъ -- это нашъ почтеннѣйшій Шарвельди. Если ты выйдешь за него, ты останешься такой же дворянкой, какъ и за Джали, а что касается до имѣній, то можно будетъ свалить все на Джали. Если ты не согласна на мое предложеніе, тебѣ не останется ничего другаго, какъ идти вмѣстѣ со мною въ странствующія комедіантки. Между тѣмъ, тутъ представляется возможность отомстить какъ Роланду, такъ и Топанди, который навѣрно вычеркнулъ тебя изъ твоего духовнаго завѣщанія. Пусть ихъ лопаются со злости! Съ другой стороны, вѣрь мнѣ, что молодая, красивая жена можетъ легко загальванировать даже такого благочестиваго человѣка, какъ Шарвельди, который постится четыре раза въ недѣлю. Начнется совсѣмъ иная жизнь, и ты увидишь тогда, что будетъ съ Аронфи Роландомъ! Да еще кто знаетъ? Шарвельди не оказался бы лучшимъ мужемъ, чѣмъ Джали Пэпи.
   -- Разумѣется -- продолжалъ Топанди, помолчавъ съ минуту, что и Мелена насмѣхалась надъ Шарвельди, священникомъ и свидѣтелями, когда черезъ три дня потомъ клялась Шарвельди передъ алтаремъ въ вѣчной любви и вѣрности...
   -- Вполнѣ согласенъ я, урамъ-öчомъ, что все это одна сплошная насмѣшка, закончилъ Топанди и, однако -- это фактъ!
   Роландъ закрылъ лицо руками.
   -- Да, это насмѣшка, подлая, отвратительная, возмутительная насмѣшка, воскликнулъ Топанди, давая волю своему гнѣву. Дѣвушка, которую я такъ любилъ, на которую смотрѣлъ, какъ на собственнаго ребенка, которую я считалъ идеаломъ женственности и чистоты, продалась моему ненавистнѣйшему врагу, мерзкому трупу, котораго тѣло и душа насквозь прогнили заживо. Еслибы даже послѣ всего, что случилось, она въ раскаяньи прибѣжала бы ко мнѣ и сказала: "дядя, простите, виновата", я бы съ радостью раскрылъ ей объятія, простилъ и забылъ обо всемъ. Но броситься такъ безъ разбора въ бездну подлости, остаться тамъ съ легкимъ сердцемъ навсегда... Нѣтъ! Вѣрь мнѣ, сынъ мой, что нѣтъ ничего отвратительнѣе и гаже, чѣмъ женщина, ставшая достойною презрѣнія.
   Молчаніе Роланда подтвердило этотъ приговоръ.
   -- Но позволь, голубчикъ, это еще не конецъ, сказалъ Топанди. Теперь я тебѣ разскажу, что я сдѣлалъ.
   -- Вы? вскричалъ Роландъ
   -- Я, сказалъ Топанди. Когда это все продѣлывалось, я сказалъ самъ себѣ:
   -- Здѣсь всѣ шутятъ, отчего бы не пошутить и мнѣ? Ну вотъ, мой милый, и пошутилъ! Теперь ужь буду держать какое хочешь пари, что не миновать мнѣ комитатскихъ кандаловъ. Знаешь, что я сдѣлалъ? Я самъ имъ устроилъ довольно оригинальную процессію. Помнишь нашего стараго осла? Вотъ я велѣлъ сшить для него парадный костюмъ, ну понимаешь и прочіе приличные случаю аксессуары и двинулъ эту мою свадебную процессію на встрѣчу молодымъ...
   Роландъ съ неудовольствіемъ прервалъ дядю.
   -- Не сердитесь на меня, но я, право, не могу понять, какъ можетъ такой высокій умъ, какъ вашъ, находить удовольствіе въ подобныхъ шуткахъ. Или вамъ было пріятно услыхать хохотъ глупой толпы? Но я вамъ больше скажу: грѣшно подобными шутками деморализовать эту самую глупую толпу.
   -- Вѣрно, вѣрно, голубчикъ, грѣшно.
   Почтеннѣйшій Шарвельди Непомуценъ уже сдѣлалъ на меня доносъ комитатскому суду. Меня обвиняютъ въ кощунствѣ, въ оскорбленіи нравовъ и чортъ знаетъ еще въ чемъ. Кутузки мнѣ на этотъ разъ не избѣжать, если только не быть предусмотрительнымъ и не удрать заранѣе.
   Роландъ живо сорвался съ мѣста.
   -- Дядя, ради Бога поговоримъ серьезно. Мы вѣдь другъ друга отлично понимаемъ, чуть-ли не съ перваго дня нашего знакомства. Я отлично знаю, что у васъ болѣла душа и вы устроили всю эту штуку, чтобы хоть на чемъ-нибудь сорвать сердце... Вѣрно?
   -- Вѣрно, мой милый, я тутъ съ ума сходилъ! Міръ устроенъ до такой степени подло, что я бы отъ всей души желалъ пустить къ чорту весь порядокъ и хоть бы какъ-нибудь устроить иначе. Ты подумай только, какъ ни гадка Мелена, какъ ни мерзокъ Джали Пэпи, но для нихъ нашлась хоть нѣкоторая кара: этого посадили въ тюрьму, ту обвѣнчали съ гнилымъ фарисеемъ; но вѣдь самъ-то Шарвельди, который гаже и подлѣе ихъ въ тысячу разъ, остался не только безнаказаннымъ, но торжествуетъ и какъ будто вознагражденъ. Около него красивая молодая жена, у него будутъ дѣти!.. Понятно, они выростутъ такими же негодяями, какъ и отецъ, но вѣдь это когда-то еще будетъ, а пока... За что ему все это? Ну развѣ же не подло устроенъ міръ?
   Роландъ, блѣдный, слушалъ полныя горькой ироніи слова старика-дяди, и въ сердцѣ его болѣзненно отдавался этотъ поистинѣ трагическій вопль. Топанди нѣсколько разъ прошелся молча по комнатѣ, затѣмъ сѣлъ въ кресло и продолжалъ болѣе спокойнымъ тономъ:
   -- Вотъ что, мой милый, жизнь за послѣднее время стала мнѣ невыносимо надоѣдать. Я вообще не очень охотно занимался дѣлами, а теперь мнѣ хочется и вовсе уйти отъ этого подлаго свѣта и совершенно уединиться. Я уже тебѣ говорилъ, что составилъ новое духовное завѣщаніе, по которому ты получишь рѣшительно все мое состояніе. Я передамъ тебѣ все теперь же. Ты будешь мнѣ выплачивать ежегодно опредѣленную сумму; затѣмъ дашь пенсіи кое-кому изъ старыхъ служащихъ. Затѣмъ я сдѣлаю еще одно распоряженіе насчетъ той доли, которая назначена Ципрѣ. Все остальное твое: бери и распоряжайся! Ты управишься лучше меня, потому что въ сущности какой же я былъ хозяинъ? Итакъ, пусть Иштванъ получаетъ все состояніе Аронфи, а ты мое.
   -- Спасибо вамъ, дядя, отъ души, отвѣчалъ взволнованный Роландъ, крѣпко пожавъ руку старика. Я отъ вашего дара не отказываюсь, потому что считаю васъ за отца и могу вполнѣ замѣнить вамъ сына, но я поставлю одно условіе: никакой передачи мнѣ не должно быть. Я буду по-прежнему распоряжаться отъ вашего имени, а вы до самой смерти своей должны быть здѣсь единственнымъ и полнымъ хозяиномъ.
   -- Видишь ли, почему я хотѣлъ освободиться отъ всѣхъ этихъ вещей: Во-первыхъ, я весь безраздѣльно отдался бы наукѣ и сидѣлъ бы не отрываясь никуда вотъ въ этой лабораторіи. Во-вторыхъ, я бы сдѣлалъ послѣднюю вылазку изъ моей крѣпости и попробовалъ бы выйти на послѣдній поединокъ съ моимъ почтеннѣйшимъ сосѣдомъ. Если я и ошибаюсь въ моихъ предположеніяхъ, то отъ того, что я сдѣлаю, никто не пострадаетъ. А если я правъ, о, какъ же я буду тогда торжествовать! Помнишь ли ты тотъ пистолетъ, который когда-то ты отнялъ у цыгана?
   -- Помню. Онъ у васъ, дядя.
   -- Да, я его спряталъ и признаюсь тебѣ не безъ цѣли. Припоминаешь ты, что на немъ былъ вырѣзанъ гербъ Шарвельди?
   -- Какъ же, вы мнѣ тогда же это показали.
   -- Хорошо. Теперь я задамъ тебѣ вопросъ: какимъ образомъ этотъ пистолетъ могъ попасть къ цыгану, разбойничающему въ степи?
   -- Надо думать, что цыганъ заграбилъ, или укралъ этотъ пистолетъ.
   -- Возможно и это, но могло быть и иначе. Цыгану очень трудно достать оружіе; ему во всей Венгріи никто его не продастъ. Поэтому эти бродяги и вынуждены довольствоваться или ножами или плохимъ оружіемъ, которое выковываютъ ихъ собственные кузнецы.
   -- Обыкновенно такъ и бываетъ, если только цыганъ не пронесетъ откуда-нибудь оружія контрабандой или, попросту, не украдетъ его.
   -- Или не купитъ у того, кто хотя и не торгуетъ оружіемъ, но оружіе имѣетъ.
   -- То-есть у дворянина?
   -- То-есть у дворянина. Хорошій пистолетъ для цыгана вещь первостепенной важности, и за него онъ можетъ заплатить очень дорого. Для жаднаго человѣка, которому до общественнаго спокойствія нѣтъ никакого дѣла, вѣдь это находка.
   -- Положимъ и такъ. Значитъ, ты предполагаешь, что Шарвельди такъ и поступилъ?
   -- Ты отгадалъ, но только на половину. Я предполагаю дальше. Шарвельди не старьевщикъ; какимъ образомъ цыганъ могъ бы явиться къ нему и предложить ему продать пистолетъ? Согласись, что это немного странно? Значитъ, надо предположить, что у нихъ были сношенія и раньше?
   -- Положимъ.
   -- Я очень радъ, что ты со мною соглашаешься. Теперь пойдемъ дальше. Обратилъ ли ты вниманіе, что разбойники облюбовали именно нашу мѣстность? Положимъ, что болота на Тиссѣ даютъ имъ отличное убѣжище, гораздо лучше, чѣмъ въ другихъ мѣстахъ, но вѣдь наши разбойники неизмѣримо смѣлѣе и наглѣе всѣхъ остальныхъ?
   -- Ахъ, они вездѣ одинаковы!
   -- Нѣтъ, голубчикъ, не вездѣ! Совсѣмъ иное дѣло нашъ разбойникъ-мадьяръ и разбойникъ-цыганъ. Бетяровъ вездѣ много въ нижней Венгріи, но эти ребята держатъ себя совсѣмъ иначе. Они не совсѣмъ еще отказались отъ общества и грабятъ не безъ разбора. Это просто разудалые ребята, которымъ жизнь въ деревнѣ показалась тѣсна и которые пошли искать болѣе легкаго заработка. Нападетъ на тебя такой бетяръ, и если ты съумѣешь обойтись съ нимъ по-человѣчески, онъ тебя не тронетъ. Дашь ему гульденъ и поѣзжай себѣ съ Богомъ. Цыганъ совсѣмъ иное дѣло. Это дикій звѣрь, объявившій войну обществу. У этого человѣка нѣтъ никакихъ связей ни съ кѣмъ, и единственной уздой на него служитъ лишь его трусость, да и то не всегда. Я подозрѣваю, что около насъ разбойничаютъ именно цыгане и держатся они гдѣ-нибудь не-подалеку. Ахъ, еслибъ только Ципра могла быть откровенной: о многомъ бы она могла намъ разсказать!
   Роландъ съ изумленіемъ взглянулъ на дядю.
   -- Ципра? Что вы говорите?
   -- Да, мой милый, я объ этомъ съ тобой никогда не говорилъ. Банда, изъ которой я ее взялъ, поддерживаетъ съ нею постоянныя сношенія. Это я знаю навѣрное. Они съ нею видятся и пользуются отъ нея различнаго рода помощью, разумѣется, потихоньку. Они бы охотно пошли конечно и дальше, но дѣвушка держитъ ихъ строго и воли имъ не даетъ. Помнишь вашу первую встрѣчу? Да развѣ такъ держалъ бы себя съ нею цыганъ, зная, что она везетъ крупную сумму денегъ, еслибъ у нихъ не было никакихъ сношеній? Тебѣ не пришло это тогда въ голову? Развѣ бы онъ пошелъ въ одиночку? Развѣ бы онъ сталъ щадить дѣвушку, когда та стала сопротивляться? Этотъ мошенникъ давно еще похаживалъ около замка, когда Ципра была маленькая. Я его видалъ нѣсколько разъ, и онъ мнѣ казался ужасно похожимъ на ея отца, у котораго я ее купилъ. А когда Ципра стала подрастать, и онъ и другіе цыгане просто не давали намъ покоя и шлялись здѣсь постоянно. Не знаю, что ужь имъ нужно было, замокъ ли ограбить, дѣвочку ли украсть. Она съ ними не очень нѣжничала, да и я за этимъ крѣпко смотрѣлъ, а все-таки изъ нашей мѣстности они не уходили. И вотъ лѣзутъ мнѣ въ голову подозрѣнія, да и только.
   -- Подозрѣнія насчетъ чего? глухо спросилъ Роландъ.
   -- А вотъ насчетъ сношеній этихъ цыганъ.
   -- Съ кѣмъ?
   Роландъ высказалъ это и поблѣднѣлъ. Онъ боялся и ждалъ, что Топанди назоветъ ему Ципру. Но тотъ спокойно выдержалъ пристально устремленный на него взглядъ племянника и отвѣчалъ:
   -- Съ Шарвельди.
   Роландъ даже вздрогнулъ.
   -- Съ Шарвельди! повторилъ онъ.
   Въ его голосѣ слышалось сомнѣніе и удивленіе, но Топанди не обратилъ на это вниманія и продолжалъ:
   -- Я увѣренъ, что пистолетъ передалъ цыгану Шарвельди. Увѣренъ также, что этотъ цыганъ -- отецъ Ципры или ея братъ. Между нимъ и Шарвельди заключенъ союзъ, какой -- вотъ это-то и надо изслѣдовать.
   -- Что же вы предполагаете, дядя?
   -- Участіе въ грабежѣ, вотъ что! Какъ это ни кажется неправдоподобнымъ, но приходится допустить. Домъ Шарвельди есть дворянская курія, по нашей конституціи неприкосновенная. Шарвельди очень легко могъ войти съ цыганомъ въ договоръ и прятать награбленное имъ.
   -- Ужасное предположеніе! вскричалъ Роландъ.
   -- Но совершенно правдоподобное, по крайней мѣрѣ у насъ въ Венгріи, вѣдь это не то, что гдѣ-нибудь въ остальной Европѣ! Тамъ цивилизація, а у насъ еще въ полномъ блескѣ царятъ средніе вѣка. Мы еще едва выходимъ изъ простаго варварства.
   -- Хорошо, хорошо, дядя, а все-таки ваше предположеніе неслыханно смѣло.
   -- Пистолетъ я считаю первымъ найденнымъ нами слѣдомъ; теперь надо поискать другихъ слѣдовъ. Въ домѣ Шарвельди ихъ быть не можетъ, а потому надо ихъ искать гдѣ-нибудь еще. Надо поэтому обратиться къ цыганамъ. Всѣ здѣсь въ окрестностяхъ знаютъ очень хорошо, что въ большомъ стогѣ на болотахъ живетъ кто-то.
   -- Да, объ этомъ говорятъ.
   -- И я это знаю. Очень часто я видалъ надъ стогомъ дымъ. Ты думаешь что банда тамъ и живетъ? Нѣтъ, на такомъ болотѣ банда жить не можетъ, банда должна скитаться по мѣстамъ населеннымъ, чтобы воровать и добывать себѣ кормъ. Въ стогѣ можетъ жить кто-нибудь одинъ, вѣрнѣе всего ихъ предводитель, какой-нибудь король Море, не дающій никому отчета и самовластно всѣми повелѣвающій...
   -- Дядя, голубчикъ, все это старыя сказки!
   -- Нѣтъ, мой милый, совсѣмъ не сказки! Я тебѣ говорю, что мы живемъ въ средніе вѣка. Въ нашемъ комитатѣ мнѣ пришлось видѣть нѣсколько цыганскихъ дѣлъ, и я съ полной увѣренностью утверждаю, что цыганскій король вовсе не сказка, а живая дѣйствительность. Множество фактовъ будутъ иначе совершенно необъяснимыми.
   -- Ну, хорошо, предположимъ. Какъ же онъ живетъ тамъ одинъ?
   -- Я ужь не знаю, какъ онъ тамъ живетъ, но я давно собирался сдѣлать на него облаву и взять его живьемъ. Къ сожалѣнью, это оказалось невозможнымъ: болота эти высыхаютъ въ двадцать лѣтъ разъ. Дорогъ никакихъ нѣтъ. Отъ этого же остался не перевезеннымъ и стогъ. Остается его поджечь и только.
   -- Помните, дядя, это мы собирались сдѣлать еще давно? Я подошелъ-было довольно близко, но дальше было нельзя. Въ первое время моего пребыванія въ Ланкадомбѣ я постоянно мечталъ объ этомъ. Это была бы преинтересная эскурсія. Если хотите, дядя, я готовъ. Устроимъ облаву.
   -- Нѣтъ, нѣтъ! это совсѣмъ не соотвѣтствуетъ моей цѣли. Пойдутъ разговоры, и все дѣло пропадетъ. Намъ надо устроить все исключительно вдвоемъ.
   -- Вы знаете, дядя, что съ вами я готовъ на все!
   Они условились не брать съ собой никого изъ служащихъ и отправиться каналомъ на маленькой лодкѣ, а затѣмъ постараться проникнуть въ глубину болота по цѣлой сѣти рукавовъ, прорѣзавшихъ на огромномъ пространствѣ низменный берегъ Тиссы. Какъ разъ вслѣдствіе дождей всѣ каналы и ручьи поднялись, и къ стогу можно было подъѣхать довольно близко. Но отъ послѣдняго пункта, куда могла добраться лодка и до стога оставалось еще по меньшей мѣрѣ двѣсти шаговъ, и здѣсь угрожала имъ двойная опасность: глубокая трясина, укрытая подъ зеленью травы, и пуля дикаря, могшаго стрѣлять по нимъ въ полной безопасности изъ-за своего прикрытія.
   -- Поджечь стогъ можно только однимъ путемъ -- ракетой; я когда-то интересовался артиллеріей и нашелъ у себя въ библіотекѣ старое австрійское руководство съ рисунками, по которому тутъ безъ тебя смастерилъ нѣсколько ракетъ и станокъ. Штукъ десять я уже сжегъ въ саду и убѣдился, что дѣйствуютъ онѣ не дурно. Вонъ ихъ приготовлена цѣлая баттарея.
   Роландъ оглянулся и увидѣлъ въ углу десятка полтора большихъ размѣровъ полувоенныхъ ракетъ, тщательно оклеенныхъ глянцовитой бумагой, съ длинными желѣзными наконечниками въ головахъ и длинными, тонкими, гладко выстроганными, хвостами.
   -- А вотъ и станокъ.
   Роландъ увидалъ легкій деревянный треножникъ съ гладкимъ металлическимъ желобомъ, укрѣпленнымъ горизонтально и могущимъ подниматься вверхъ и внизъ при помощи винта.
   -- Ай, да дядя, да вы настоящій артиллеристъ! воскликнулъ Роландъ.
   -- Вотъ видишь ли, мой милый, пущенная съ этого станка ракета, пролетѣвъ восемьсотъ шаговъ, попадала у меня въ деревянныя ворота, вонзалась въ нихъ вонъ этимъ шпилемъ и горѣла больше десяти минутъ. Въ сѣно она должна углубиться совсѣмъ, съ головой и непремѣнно его поджечь. Значитъ, мы можемъ быть покойными за успѣхъ.
   Въ тотъ же вечеръ Топанди и Роландъ, забравъ станокъ и ракеты, пустились въ дорогу, по направленію къ стогу. Ночь была мѣсячная, въ замкѣ все спало. Легкая лодка катилась по каналу въ глубину безлюдныхъ болотъ, изрѣдка задѣвая за кустарники. Къ Топанди вернулось его веселое шутливое настроеніе.
   -- Однако, согласись, мой другъ, сказалъ онъ, что рѣдко приходится выселять съ квартиры жильцовъ подобнымъ образомъ.
   -- Что же дѣлать, но вѣдь вашъ жилецъ квартиры у васъ не нанималъ и условія не заключалъ.
   Чѣмъ дальше подвигались къ стогу, тѣмъ вода становилась мельче. Ручей извивался, какъ ужъ, то теряясь совершенно, то разбиваясь на десятки мелкихъ протоковъ. Очень часто пустившись по одному изъ нихъ, наши путники дѣлали большой кругъ и незамѣтно возвращались къ тому же мѣсту, откуда выѣхали. Красноватый отъ легкаго тумана мѣсяцъ, ихъ единственный руководитель, кружился вокругъ нихъ; въ отдаленіи протяжно выли волки и кричали какія-то птицы; болото тихо дышало.
   -- Проклятіе! вскричалъ Топанди. Здѣсь положительно можно потеряться. Еслибъ я вѣрилъ въ злыхъ духовъ, я бы сказалъ, что это они проводятъ передъ нашимъ носомъ кривые ручьи и канавы, чтобы не подпустить насъ къ стогу.
   -- Стрѣляйте отсюда! сказалъ Роландъ. Стогъ виденъ хорошо, и разстояніе не больше трехсотъ шаговъ.
   Топанди приблизилъ лодку къ берегу и попробовалъ установить ракетный станокъ.
   -- Не годится, повторилъ онъ, послѣ нѣсколькихъ безплодныхъ попытокъ: болото засасываетъ ножки, и тростникъ мѣшаетъ цѣлиться.
   -- Стрѣляйте съ лодки.
   Кое-какъ установили станокъ, и первая ракета съ шипѣніемъ и свистомъ пронеслась по воздуху. Яркая огненная полоса освѣтила стогъ, оставшійся далеко подъ нею.
   -- Перелетъ! крикнулъ Топанди, понижая желобъ станка.
   Вторая ракета попала какъ разъ въ середину стога и черезъ четверть часа онъ ярко запылалъ. Стада водяныхъ птицъ, перепуганныхъ ракетами и пожаромъ, съ шумомъ поднимались съ разныхъ сторонъ болота, и ярко освѣщенныя снизу, кружились надъ стогомъ, словно снопъ раскаленныхъ искръ.
   Дядя и племянникъ, стоя на лодкѣ, долго любовались величественнымъ зрѣлищемъ.
   Наконецъ Топанди сказалъ:
   -- Дѣло сдѣлали, теперь надо возвращаться.
   Снова пришлось маленькой лодкѣ кружиться по ручьямъ и протокамъ, расползавшимся въ разныя стороны.
   Яркое зарево освѣщало путь. Чѣмъ дальше подвигались они, тѣмъ спокойнѣе становилось все вокругъ, умолкали голоса встревоженныхъ болотныхъ обитателей, уменьшался яркій свѣтъ зарева. Скоро они выплыли въ каналъ, начинавшійся отъ болота и проходившій между владѣніями Топанди и Шарвельди. На мосту, перекинутомъ черезъ этотъ каналъ, лицемъ къ горѣвшему стогу и подплывавшей лодкѣ, стояла неподвижно человѣческая фигура. Сначала можно было подумать, судя по ея небольшому росту, что это какой-нибудь мальчикъ изъ деревни, но, подъѣхавъ ближе, наши путники убѣдились, что это былъ самъ Шарвельди. Пожаръ разбудилъ его и вызвалъ изъ дому.
   Сидѣвшіе въ лодкѣ и стоявшій на мосту переглянулись между собой и узнали другъ друга.
   -- А, сказалъ Шарвельди про себя, это они возвращаются, какъ будто съ охоты, и ружья на плечахъ, однако, не стрѣляли ни разу. Неужели это они ѣздили поджигать стогъ?
   Топанди и Роландъ успѣли уже привязать лодку и пройти половину сада, какъ вдругъ надъ стогомъ поднялся огромный снопъ огня, разлетѣвшійся въ безчисленныя искры, и въ слѣдъ за тѣмъ, черезъ нѣсколько секундъ, послышался звукъ, похожій на пушечный выстрѣлъ.
   -- Что, я вѣдь говорилъ правду, сказалъ Топанди, у этого негодяя было припрятано не меньше десяти фунтовъ пороху.
   

II.

   Обѣ половины Ланкадомбы, казалось, перемѣнились ролями. Въ усадьбѣ Шарвельди царило шумное веселье, въ замкѣ была невозмутимая тишина. Госпожа Бальнокхази гостила еще у дочери и хотя, повидимому, не собиралась оставаться совсѣмъ, но не торопилась и уѣзжать, прежде чѣмъ дочь и зять окончательно не устроятся и все не войдетъ въ привычную колею. Мелену хорошо знали всѣ сосѣди и любили ее; случай съ Джали Пэпи не набросилъ на нее никакой тѣни; никто ни обвинялъ ее; а всѣ жалѣли:-- бѣдная сирота, Провидѣніе спасло ее отъ ужаснаго брака.
   Орудіемъ Провидѣнія считался нашъ старый знакомый Дарсеги Миклошъ, повысившійся изъ вице-судей въ настоящаго комитатскаго судью и пользовавшійся всеобщими симпатіями. Вдругъ разнеслась вѣсть о новой свадьбѣ Мелены. Она выходила за Шарвельди. Однако закричали и теперь:-- бѣдная сирота, ее окрутила мать.
   А мать потихоньку старалась свалить все на другихъ. По ея разсказамъ, во всемъ оказывался виновнымъ Топанди. Онъ такъ ненавидѣлъ своего добродѣтельнаго и набожнаго сосѣда, что эту ненависть перенесъ на невинныхъ, укрывшихся у него женщинъ. О себѣ Бальнокхази Эрминія говорила, что она явилась такъ скоро, какъ только могла, за своей дочерью; сначала ее оклеветалъ мужъ, затѣмъ преслѣдовала ее мужнина родня, отнявъ всякую возможность спасти что-нибудь изъ оставшагося послѣ покойнаго имущества и заставивъ ее скитаться заграницей. Но она поспѣшила воспользоваться первымъ же случаемъ, чтобы вырвать свою дочь изъ дома этого злодѣя и безбожника и его сомнительной пріемной дочери-цыганки. Положимъ, Мелена ангельски чиста, и пребываніе въ домѣ Топанди испортить ее не могло, но развѣ въ глазахъ свѣта оно ее не компрометтируетъ? Поэтому, когда свадьба, еще давно задуманная заботливой матерью, стала невозможна, а Топанди рѣшительно отказался въ чемъ-нибудь помогать бѣдной сиротѣ, если только она не согласится вернуться къ нему въ домъ, что оставалось дѣлать? Не лучше ли было для такого молодаго и нѣжнаго существа встать подъ защиту почтеннаго и набожнаго мужа, который въ этомъ супружествѣ видѣлъ лишь доброе дѣло и спасеніе бѣдной дѣвушки отъ злаго вліянія, чѣмъ оставаться въ необезпеченномъ сиротствѣ?
   Бальнокхази Эрминія сдѣлала съ дочерью визиты всѣмъ сосѣдямъ, и сосѣди отдали визиты. Шарвельди, одержавъ нѣкоторую побѣду надъ Топанди, немного измѣнилъ свой образъ жизни и поборолъ до нѣкоторой степени свое скряжничество, такъ что жизнь новобрачныхъ сложилась по крайней мѣрѣ по наружности довольно гладко, а что дѣлалось въ глубинѣ сердца молодой женщины, носившей теперь фамилію Шарвельди, знать никто не могъ.
   Мелена и вправду не была похожа на несчастную жертву судьбы и людей. Наоборотъ, она носила голову высоко, не склоняя ее подъ тяжестью своей новой доли. Роландъ встрѣтился съ нею раза два и былъ удивленъ ея равнодушнымъ, спокойнымъ и почти довольнымъ выраженіемъ лица. Вся перемѣна заключалась лишь въ томъ, что Мелена немного похудѣла и поблѣднѣла.
   Но за то она стала еще красивѣе. Въ ея глазахъ засвѣтилось какое-то новое чувство, котораго Роландъ никакъ не могъ понять.
   Онъ внимательно наблюдалъ за собой и чувствовалъ, что мало по малу изъ его сердца совершенно испарялись какъ любовь, такъ и ненависть. Понемногу онъ пришелъ къ убѣжденію, что поступокъ Мелены съ нимъ былъ вовсе не такъ дуренъ, какъ это ему казалось. Развѣ же не было бы нарушеніемъ великаго порядка природы и божескихъ законовъ, чтобы человѣкъ, любившій когда-то мать, могъ стать возлюбленнымъ и мужемъ дочери? Это было бы оскорбленіемъ идеалу любви и надругательствомъ надъ нѣжнѣйшими чувствами человѣческаго сердца. Еслибы даже Бальнокхази Эрминія и ненавидѣла Роланда, еслибы она не ради счастья дочери пренебрегла своими собственными чувствами и отдала Мелену за Роланда, развѣ, въ этой семьѣ было бы возможно настоящее счастье, настоящія честныя и чистыя отношенія, развѣ могъ бы Роландъ называть свою тещу сладкимъ и священнымъ словомъ мать и развѣ между этими двумя женщинами не зародилась бы ревность въ самомъ ужасномъ и неестественномъ ея видѣ?
   Разсуждая объ этомъ спокойнѣе, чѣмъ прежде, Роландъ, давалъ поступку Мелены съ нимъ совершенно иную оцѣнку. Онъ обвинялъ ее лишь въ томъ, что она оттолкнула его слишкомъ безжалостно, хотя могла бы и должна бы была это сдѣлать, щадя всѣми мѣрами его искреннее сердечное чувство. Но вѣдь не могла же она знать, что вина Роланда, не такъ велика, какъ ей это казалось! Она приписывала ему едва-ли не. одно желаніе ее обмануть, и. оскорбленная въ своемъ первомъ лучшемъ чувствѣ, она спокойно разыграла роль грозной и неумолимой Немезиды.
   А затѣмъ Мелена уже повиновалась одному чувству -- своей врожденной гордости. Ни словомъ, ни жестомъ не хотѣла она. показать, какъ жестоко она страдаетъ сама, отказавшись отъ близкаго уже счастья.
   Спрятать глубоко въ сердцѣ это страданіе и показаться по наружности спокойной и веселой значитъ удвоить казнь отвергнутаго Роланда, и Мелена достигла этого вполнѣ. Она согласилась сначала на бракъ съ Джали, а затѣмъ не поколебалась выйти замужъ за Шарвельди и изображать спокойную счастливую супругу, отвѣчая улыбкой на пытливо обращенные къ ней взгляды, лишь бы разыграть роль до конца.
   Теперь Роландъ понималъ все это, прощалъ Меленѣ и даже жалѣлъ ее.
   Шарвельди былъ счастливъ по-своему. У него въ жизни были тоже свои планы, и эти планы начинали наконецъ приходить къ осуществленію. Онъ подходилъ къ цѣли, поставленной имъ себѣ еще въ студенческіе годы. Мелкопомѣстный дворянинъ незнатнаго роду, еще на школьной скамьѣ завидовавшій магнату и втайнѣ боровшійся съ нимъ, Шарвельди дожилъ наконецъ до момента, когда, какъ ему казалось, онъ обогналъ его и сталъ выше его. Положимъ, что госпожа экс-совѣтница. безбожнымъ образомъ обманула его на счетъ своихъ имѣній, но этотъ обманъ былъ открыть имъ какъ разъ во-время, чтобы уйти безъ большихъ убытковъ. Но Шарвельди самъ не захотѣлъ уходить. Женитьба его на Меленѣ наносила Топанди жестокій ударъ и обѣщала Шарвельди долгое торжество надъ старымъ магнатомъ. Молодая красавица жена, хорошаго происхожденія, прекрасно принимаемая повсюду, создавала ему неожиданно цѣлый рядъ отношеній, глубоко подкапывавшихъ вліяніе и значеніе Топанди.
   Судьба поднесла наконецъ къ его губамъ чашу полную сладкаго и опьяняющаго нектара. Свыше силъ Шарвельди было бы отъ него отказаться.
   И вотъ старый скряга, хищный и жадный фарисей, соразмѣрилъ свои силы и средства и убѣдился, что наступилъ моментъ воспользоваться трудомъ всей жизни. Онъ развязалъ свои мѣшки, отворилъ сундуки и, подсчитавъ все накопленное, воскликнулъ радостно:
   -- Ага! Теперь и я такой же аристократъ и богачъ, какъ и ты, который смотрѣлъ на меня всю жизнь, какъ на червяка, ползающаго гдѣ-то у ногъ. Я одолѣлъ тебя, мой другъ, и теперь посмотримъ, кто изъ насъ первый будетъ проходить въ любыя двери.
   Женившись, Шарвельди охотно позволилъ тещѣ какъ дѣлать визиты по сосѣдству, такъ и приглашать гостей къ нимъ. Люди узнаютъ быстро, гдѣ можно покормиться на чужой счетъ, и къ Шарвельди стали собираться сосѣди, словно шмели на медъ. Даже разсыпанныя по сосѣднимъ деревнямъ банды цыганъ-музыкантовъ узнали вскорѣ, что достаточно увидать на дворѣ чью-нибудь заѣхавшую карету или коляску, имъ уже стоитъ настраивать инструменты, являться подъ окнами и играть, такъ какъ хозяинъ не откажетъ выслать угощеніе и денежную подачку.
   Черезъ мѣсяцъ послѣ свадьбы наступалъ день святаго Яна Непомука, и Шарвельди праздновалъ свои именины. Съ тѣхъ поръ какъ сахаръ, масло, яйца и другіе предметы, нужные для кухни, перестали отмѣриваться съ прежнимъ скряжничествомъ, тортъ и другія печенья у почтенной домоправительницы Шарвельди начали выходить лучше, и гостей угощали уже не такъ, какъ когда-то явившихся членовъ суда. Вся обстановка приняла эффектный и парадный видъ, для чего Бальнокхази Эрминія не жалѣла усилій.
   Въ Венгріи такъ уже водится, что гдѣ гости, тамъ являются и цыгане, а гдѣ раздается цыганская музыка, тамъ тотчасъ же начинаются танцы.
   Пусть будетъ всего нѣсколько паръ, пусть будетъ двѣ или даже одна пара. Мадьяръ не обойдется безъ танца. Огненные страстные звуки цыганской скрипки могущественнымъ образомъ дѣйствуютъ на такую же страстную огненную природу мадьяра, и, бросаясь въ бѣшеный плясъ, онъ считаетъ себя царемъ міра.
   Поэтому и въ куріи Шарвельди танцовали очень часто. Молодая хозяйка танцовала визави съ своей матерью, точь въ точь какъ въ тѣ времена, когда мы въ первый разъ познакомились съ семействомъ Бальнокхази. Только кавалеры были уже не тѣ, да грустное выраженіе лица, сообщавшее прежде своеобразную прелесть Эрминіи Бальнокхази, перешло теперь на дочь.
   Не танцовалъ только одинъ счастливый супругъ. Подобной рѣзвости отъ него трудно было ожидать, да ея никто и не требовалъ. Онъ съ достоинствомъ проходилъ между гостями съ очаровательной улыбкой на губахъ, и вмѣстѣ съ тѣмъ мысленно, повинуясь старой привычкѣ, считалъ съѣденные куски и рюмки выпитаго вина. Онъ начиналъ уже ужасаться тому, поистинѣ разбою, который безчисленные гости производили въ его подвалахъ и кладовыхъ. Новая прислуга не помнила и не понимала прежнихъ традицій скромности и экономіи, царствовавшихъ у Шарвельди. Въ кухнѣ готовился ужинъ, и поваръ тратилъ столько провизіи, сколько прежде не пошло бы и на пять обѣдовъ. Въ погребѣ наливали вино, не обращая вниманія на дорогія бочки, изъ которыхъ Шарвельди не позволилъ бы прежде угощать самого палатина.
   Въ день своихъ именинъ, Шарвельди былъ особенно разстроенъ, по поводу своего безобразнаго, какъ онъ называлъ, веденія хозяйства, и хотя улыбка не сходила съ его губъ, но глаза безпокойно бѣгали, а сердце сжималось, при видѣ того, какъ въ комнатѣ рядомъ со столовой лакеи устанавливали корзины съ виномъ. Въ одной изъ этихъ корзинъ Шарвельди съ ужасомъ увидѣлъ старыя заплеснѣвшія бутылки, собственноручно запечатанныя имъ болѣе десяти лѣтъ назадъ, которыя онъ хранилъ какъ драгоцѣнность.
   -- Нѣтъ, ужь это слишкомъ! прошепталъ онъ и, незамѣтно отдалившись отъ гостей, пошелъ въ ту комнату.
   Изъ прислуги никого не было. Шарвельди, безпокойно оглянувшись кругомъ, схватилъ пару корзинъ и побѣжалъ въ свою спальню, находившуюся на другомъ концѣ дома.
   -- Подлецы, подлецы! шепталъ онъ; пьютъ, ѣдятъ, какъ голодныя собаки; мало того, готовы пробить мой полъ своими каблуками. Какже! Попробуете вы у меня этого вина!
   Онъ осторожно поставилъ вино на полъ и началъ отворять дверь, прислушиваясь къ доносившемуся издали неистовому топоту гостей, гуденію контрабасовъ, писку рожковъ и трескотнѣ цимбалъ.
   Едва Шарвельди отворилъ дверь и нагнулся надъ корзинами, какъ изъ полумрака корридора высунулась черная бородатая фигура и подошла къ нему.
   -- Позвольте я вамъ помогу!
   Шарвельди поспѣшилъ войти въ комнату и хотѣлъ захлопнуть за собою дверь, но цыганъ ловко вскочилъ за нимъ.
   -- Ступай къ чорту! Что тебѣ нужно здѣсь? крикнулъ гнѣвно Шарвельди,
   -- Виноватъ, nagysàgos ùram {Высокоблагородный господинъ.}, спокойно замѣтилъ цыганъ. Вы такъ милостивы и великодушны, что не отказываете бѣднымъ въ кускѣ хлѣба.
   -- Что тебѣ нужно, негодяй? снова крикнулъ Шарвельди.
   -- Позвольте съиграть и нашимъ людямъ для вашей чести.
   Шарвельди хотѣлъ уже было его оттолкнуть, но, всмотрѣвшись пристально въ лицо цыгана, вдругъ отступилъ назадъ пораженный.
   -- Боже мой, да это же ты! вскричалъ онъ.
   -- Къ вашимъ услугамъ собственной особой, расхохотался цыганъ.
   -- А вы меня не узнали?
   Шарвельди тревожно посмотрѣлъ на цыгана: смѣхъ его былъ неестественный и не предвѣщалъ ничего добраго.
   -- Говорю, что тебѣ нужно? нерѣшительно началъ онъ.
   -- Что мнѣ нужно? повторилъ цыганъ. Ты мнѣ нуженъ, старый мошенникъ! Добрался я до тебя! Узнаешь меня теперь?
   Онъ схватилъ Шарвельди за плечи и началъ его душить и встряхивать. Шарвельди сразу притихъ и почти прошепталъ:
   -- Ради Бога, чего ты отъ меня хочешь, въ чемъ я предъ тобой провинился?
   -- Мошенникъ, разбойникъ, змѣй! кричалъ въ бѣшенствѣ цыганъ. Говори, кто сжегъ мои домъ, кто обокралъ меня, кто поджегъ стогъ?
   -- Боже мой, простоналъ Шарвельди, да развѣ же это я?
   -- А то кто же? Кто могъ знать еще, что у меня тамъ хранятся деньги? Кто зналъ про порохъ? Ты одинъ зналъ, ты меня поджегъ! Ты мнѣ продавалъ порохъ, ты мѣнялъ мнѣ деньги, ты считалъ каждый разъ, сколько ихъ у меня было, и ты теперь обокралъ меня. Ты все время обманывалъ меня. Какъ ты мѣнялъ тѣ ассигнаціи, которыя я тебѣ приносилъ? Ты давалъ мнѣ за нихъ, что вздумается, а теперь обокралъ меня совсѣмъ! И теперь ты даешь балы и пляшешь, какъ ни въ чемъ не бывало.
   Придерживая одной рукой Шарвельди, цыганъ сбросилъ съ головы мѣшавшій ему красный платокъ, которымъ она была повязана. Его глаза метали искры, а рука гнѣвно потрясала старикомъ и ударяла его о кресло.
   -- Да не я же это, не я! стоналъ Шарвельди.
   Но цыганъ не слушалъ ничего.
   -- Ты, ты! продолжалъ бѣшено кричать онъ.-- Ты ограбилъ меня и мою дочь! Ты укралъ то, что я собиралъ всю жизнь для нея. Тотъ большой господинъ взялъ ее къ себѣ въ домъ для своей прихоти и думалъ изъ нея сдѣлать себѣ любовницу, но она осталась чистою, прекрасною, какъ ангелъ. Ну и что же изъ этого? Развѣ кто-нибудь изъ нихъ взялъ ее замужъ? Нѣтъ, ее всѣ презирали! Она могла быть въ домѣ прислугой, могла ихъ забавлять, надъ ней могли издѣваться всѣ, кому угодно, она должна была имъ пѣть, и никто не протянулъ ей руки. Она мнѣ ничего не говорила, да я-то все знаю! Довольно было, чтобъ явилась другая изъ ихняго роду, чтобы всѣ начали ей кланяться и влюбляться въ нее, а моя бѣдная Ципра... Вотъ зачѣмъ собиралъ я цѣлый гарнецъ золота. Я. думалъ себѣ. Соберу полный гарнецъ. Этого будетъ довольно. Потомъ вырву у нихъ мою Ципру. Повезу ее далеко, далеко, въ нашъ край, посажу ее на тронъ подъ золотымъ балдахиномъ и заставлю ей служить однѣхъ красавицъ.
   Восточное воображеніе цыгана рисовало ему въ реальномъ образѣ тотъ заколдованный цыганскій край, о мѣстоположеніи котораго до сихъ поръ ломаютъ свои головы ученые этнографы.
   -- И ты все это у меня укралъ, измѣнникъ! Отдай мое золото! И цыганъ снова принялся душить Шарвельди.
   Чувствуя, что приходитъ его конецъ, Шарвельди собрался съ послѣдними силами и, выскользнувъ вновь изъ рукъ цыгана, закричалъ ему:
   -- Глупый человѣкъ! Говорятъ же тебѣ, что это не я... Это они!
   -- Кто они?
   -- Они изъ замка, Топанди съ племянникомъ...
   -- Ты лжешь! крикнулъ цыганъ, вглядываясь пристально въ лицо Шарвельди, какъ тигръ въ свою жертву.
   -- Они, они! Клянусь тебѣ Богомъ въ небесахъ, клянусь тебѣ моей жизнью и счастьемъ. Я самъ ихъ видѣлъ. подплыли на лодкѣ, обокрали тебя и подожгли стогъ.
   -- Ты врешь! продолжалъ упорствовать цыганъ.-- Они не могли знать о деньгахъ.
   Цыганъ снова хотѣлъ схватить Шарвельди за горло, но у него уже не было прежней энергіи, и Шарвельди не дался.
   -- Безумная скотина! Оставь меня въ покоѣ! Я тебѣ клянусь присягою, что это они! Шарвельди сложилъ два пальца и поднялъ ихъ къ верху.
   -- Я самъ ихъ видѣлъ, какъ они возвращались на лодкѣ безъ гайдука или кого-нибудь изъ людей. Твоя Ципра можетъ быть и чистая и невинная, да только она сходитъ съ ума по Роланду и, конечно, разсказала ему о твоихъ деньгахъ. Ну вотъ они тебя и ограбили.
   У цыгана опустились руки. Да, это было похоже на правду. Цыганъ припомнилъ, какъ еще недавно въ то время, когда Топанди и Роландъ уѣзжали въ Сольнокъ, онъ видѣлся съ Ципрой въ саду и разсказалъ ей, что собрано имъ ей на приданое и что спрятано въ стогѣ. Онъ умолялъ ее согласиться выйти къ нему ночью, чтобы онъ могъ провести ее на болото и лично показать ей свои сокровища. Она не соглашалась, а когда цыганъ хотѣлъ схватить и увести ее силой, то чуть не заколола его кинжаломъ, который былъ у нея постоянно при себѣ. Да, она влюблена въ Роланда, это вѣрно! Отъ этого-то она и не хотѣла провести съ отцомъ ни одной ночи. Кричала только, что она не цыганка и знать о насъ больше не хочетъ. Разумѣется, это она разсказала Роланду о моихъ деньгахъ, тотъ сказалъ старику, и они вмѣстѣ меня обокрали...
   Цыганъ задумчиво поникъ головой.
   -- Я убью ихъ обоихъ, какъ они убили меня! воскликнулъ онъ, вдругъ поднявъ голову, и сожгу ихъ проклятый замокъ. Пусть вѣтеръ разнесетъ его пепелъ также, какъ разнесъ мой несчастный стогъ.
   Теперь заблестѣли глаза у Шарвельди.
   -- Ты ихъ убьешь, обоихъ? радостно вскричалъ онъ.
   -- Убью!
   Цыганъ продолжалъ стоять около кресла Шарвельди, загораживая ему выходъ, но теперь Шарвельди уже не боялся цыгана. Онъ отстранилъ его повелительнымъ движеніемъ руки и выпрямился во весь ростъ:
   -- Убей его, убей ихъ обоихъ, и я тебѣ дамъ столько золота, сколько у тебя было въ стогѣ. Убей этого стараго безбожника, и я разсчитаюсь съ тобой по царски!
   -- А сколько же ты дашь? спросилъ цыганъ.
   -- Сколько у тебя было? Гарнецъ золота?
   -- Гарнецъ, большой гарнецъ!
   -- Хорошо, хорошо, согласенъ.
   -- Давай задатокъ!
   Цыганъ оглянулся по комнатѣ и увидалъ висѣвшую на стѣцѣ большую лисью шапку Шарвельди, которую теперь, женившись, тотъ уже не надѣвалъ. Онъ схватилъ ее со стѣны, встряхнулъ и подставилъ Шарвельди:
   -- Сыпь полную!
   -- А если ты не сдѣлаешь того, за что берешься.
   -- Отвѣчаю! крикнулъ цыганъ. Хоть бы у нихъ въ тѣлѣ было не двѣ души, а сто, я ихъ выдеру всѣхъ!.. Когда онъ купилъ у меня дочь за двадцать крейцеровъ, онъ меня выгналъ и обѣщалъ затравить собаками. Цыганъ памятливъ и не прощаетъ обиды.
   Выраженіе лица разбойника было такъ страшно, что Шарвельди, заглянувъ ему въ лицо, вздрогнулъ и отступилъ.
   -- Ну, что же твой задатокъ? продолжалъ цыганъ.
   Шарвельди снялъ съ шеи ключъ и отворилъ стоявшую въ спальнѣ несгораемую желѣзную кассу. Цыганъ съ наивнымъ удивленіемъ слушалъ, какъ звучно щелкали разнообразные замки кассы. Наконецъ ея дверь отворилась.
   -- Держи свою шапку! приказалъ Шарвельди.
   Тотъ обѣими руками широко растянулъ шапку и вытянулъ голову, вглядываясь во внутренность кассы, но въ эту минуту на лицѣ Шарвельди показалась ироническая улыбка. Одной рукой онъ схватилъ цыгана за волосы, другой приставилъ къ его груди двухствольный пистолетъ съ взведенными курками.
   Но это продолжалось всего одну минуту. Шарвельди освободилъ лохматую голову цыгана и спряталъ пистолетъ.
   -- Я не въ тебя, сказалъ онъ, улыбнувшись, и не обращаюсь такъ со старыми друзьями.
   Поблѣднѣвшій, какъ стѣна, цыганъ не сразу пришелъ въ себя. Онъ грустно покачалъ головой.
   -- Да, потому что я тебѣ нуженъ. Ты ждешь, пока я убью Топанди...
   Шарвельди понялъ, что ему не удастся обмануть своего вѣрнаго союзника. Онъ насыпалъ до краевъ протянутую шапку и прибавилъ только:
   -- Смотри же!
   -- Остальное по окончаніи дѣла. Если буду живъ, приду къ тебѣ самъ. Когда все приготовлю и назначу день, я тебя увѣдомлю.
   -- Имѣй въ виду, что Топанди очень богатъ. Денегъ у него спрятано много, но тебѣ ихъ не найти. Одна дочь твоя тебѣ можетъ ихъ показать.
   -- Ципра не покажетъ ни за что, покачалъ головой цыганъ.-- Она совсѣмъ перешла на сторону этихъ блѣднокожихъ Ципра не скажетъ. Да ты не безпокойся: онъ самъ скажетъ и покажетъ все. Мы умѣемъ пытать такъ, какъ имъ никогда не придумать въ комитатскихъ тюрьмахъ. Самъ все отдастъ: и золото, и серебро, и бумаги.
   Шарвельди задумался.
   -- Слушай, цыганъ, сказалъ онъ.-- То, что ты потерялъ, сущіе пустяки сравнительно съ настоящими большими богатствами. Эхъ, еслибы ты могъ разыскать въ замкѣ одну небольшую вещь и принести ее ко мнѣ. У Топанди въ комнатѣ спрятанъ гдѣ-нибудь большой конвертъ съ черной печатью. Еслибъ ты досталъ и принесъ мнѣ этотъ конвертъ, я бы тебѣ не пожалѣлъ за него и двухъ полныхъ гарнцевъ золота.
   -- Это что же за письмо такое?
   -- А вотъ какое это письмо: если ты, убивши Топанди, принесешь мнѣ этотъ пакетъ, то сразу же половина всего его состоянія переходитъ въ мои руки.
   -- Такъ зачѣмъ же я тебѣ отдамъ этотъ пакетъ? Я же лучше захвачу все это самъ.
   -- Какъ ты глупъ, братецъ! Для тебя этотъ конвертъ не годенъ ни на что.
   -- Это, что же? Потому что я цыганъ?
   -- Нѣтъ, не потому! А потому, что въ этомъ конвертѣ духовное завѣщаніе. Ты знаешь, что значитъ духовное завѣщаніе?
   -- Слыхалъ немножко.
   -- Ну, такъ вотъ: Топанди написалъ духовное завѣщаніе и отказалъ половину своего состоянія Меленѣ Бальнокхази, теперешней моей женѣ. Онъ думалъ, что на ней женится Роландъ. Завѣщаніе это лежитъ сейчасъ у предсѣдателя комитатскаго суда. Когда Мелена вышла за меня, онъ лишилъ ее наслѣдства и сдѣлалъ новое духовное завѣщаніе, но перемѣнить его не успѣлъ. Понялъ ты теперь, что если я разорву этотъ пакетъ, то завѣщаніе, которое сдано на храненіе въ комитатъ, остается въ полной силѣ, и моя жена получаетъ наслѣдство?
   -- Понялъ, хоть и темно тутъ что-то.
   -- Что же тутъ темнаго? Пойми ты! Топанди ни за что не хотѣлъ, чтобы Роландъ женился на Ципрѣ, и поэтому давалъ за Меленой приданое, только бы Роландъ ее взялъ. Онъ хотѣлъ сдѣлать Ципру своей любовницей, а потому и не позволялъ Роланду на ней жениться.
   У цыгана сверкнули глаза и скрипнули зубы. Шарвельди продолжалъ:
   -- Пойми ты, глупый человѣка., отчего Топанди отнялъ все отъ Мелены и записалъ на Роланда? Да только оттого, что тотъ обѣщалъ не жениться на Ципрѣ!
   -- Да развѣ тотъ обѣщалъ?
   -- Въ томъ-то и дѣло, что обѣщалъ. Роландъ женится на другой и уѣдетъ за Тиссу къ своимъ, а Ципра останется и, можетъ быть, и согласиться стать его любовницей. А умретъ Топанди, все имущество законнымъ порядкомъ комитатская власть передастъ Роланду.
   У цыгана глаза наливались кровью, по мѣрѣ того какъ говорилъ Шарвельди.
   -- Да, мои милый! Пріѣдутъ судьи и самъ поджупанъ съ пандурами и передадутъ все Роланду изъ рукъ въ руки; а твоя Ципра можетъ тогда идти на всѣ четыре стороны, и всѣ надъ ней будутъ смѣяться и показывать пальцемъ...
   -- Глупости говоришь! прервалъ цыганъ.-- Ципра никогда не согласится сдѣлаться любовницей Топанди; не такая она дѣвушка! Да она скорѣй умретъ. Положимъ, ее научили презирать роднаго отца, но повѣрь мнѣ, если ужь придется ей плохо, то скорѣй она уйдетъ къ намъ, цыганамъ, чѣмъ потеряетъ свою честь.
   -- Ну ужь тамъ я не знаю, а по крайней мѣрѣ старикъ этого добивается.
   Цыганъ завязалъ свою добычу въ красный платокъ и разстался съ Шарвельди, направляя свою месть и ненависть въ другую сторону.
   

III.

   Есть тайны, о которыхъ не только не снится мудрецамъ, какъ говоритъ у Шекспира мечтательный датскій принцъ, но которыя даже не всегда сумѣютъ разгадать поэты. Тайны эти, словно миѳы, переходятъ изъ поколѣнія въ поколѣніе, никогда не ослабѣвая и не теряя своей свѣжести и силы. Создается цѣлая миѳологія, которую ни за что не опредѣлить ученому и въ которой едва-едва, да и то въ минуту высокаго вдохновенія, разбирается поэтъ. Это тайны любящаго сердца женщины, это миѳологія любви.
   Послушайте только:
   -- Если я незамѣтно поднесу твой стаканъ къ губамъ моимъ и потомъ дамъ тебѣ изъ него напиться, вмѣстѣ съ этимъ питьемъ войдетъ въ тебя незамѣтно моя любовь, и ты будешь тосковать и страдать по мнѣ, какъ я тоскую о тебѣ. О, мой возлюбленный!
   -- Если, увидавъ тебя во снѣ, я проснусь ночью и поверну на другой бокъ мою жаркую подушку, тогда и ты проснешься, увидавъ меня во снѣ, какъ я тебя, о мой возлюбленный!
   -- Если я подрублю твой платокъ и въ рубчикъ заложу мой волосъ, каждый разъ, вынимая этотъ платокъ, ты невольно вспомнишь обо мнѣ, о мой возлюбленный!
   -- Если, думая о тебѣ, я уколю палецъ булавкой, или иголкой, это будетъ значить, что ты мнѣ измѣняешь. Никогда, никогда постараюсь не уколоться, о мой возлюбленный!
   -- Если случайно отворится сама собой дверь, я буду знать, что ты вздохнулъ обо мнѣ, и твой вздохъ отворилъ мою дверь, о мой возлюбленный!
   -- Если упадетъ съ неба звѣздочка и я во время ея короткаго полета успѣю произнести твое имя, я буду знать, что эту звѣздочку увидалъ и ты и вспомнилъ обо мнѣ, о мой возлюбленный!
   -- Если зазвенитъ въ моемъ ухѣ, я буду ждать извѣстія о тебѣ: въ правомъ ухѣ -- хорошаго, въ лѣвомъ -- дурнаго. Пусть же никогда, никогда не звенитъ у меня въ лѣвомъ ухѣ, о мой возлюбленный!
   -- Если я случайно покраснѣю, я буду знать, что ты съ кѣмъ-нибудь говоришь обо мнѣ, о мой возлюбленный!
   -- Если я уроню ножницы и они воткнутся острымъ концомъ въ землю, буду знать, что скоро увижусь съ тобою, о мой возлюбленный!
   -- Если расплетется моя коса и упадетъ на плечо, горе мнѣ! Я. услышу о тебѣ дурное, о мой возлюбленный!
   -- Если свѣча передо мной начнетъ оплывать и огонь отклонится въ противную отъ меня сторону, горе мнѣ!-- такъ и ты, пламень жизни моей, отклонишься отъ меня, о мой возлюбленный!
   -- А если, сохрани Богъ, лопнетъ твое колечко на моемъ пальцѣ, это будетъ значить, что ты станешь причиной моей смерти, о мой возлюбленный!
   Все, что существуетъ и живетъ, поетъ свой гимнъ любви влюбленной женщинѣ. Лепестки цвѣтовъ говорятъ ей: "любитъ -- не любитъ"; птичка, щебечущая на крышѣ, сорока, кричащая на заборѣ, моющаяся лапкой кошка,-- все имѣетъ тѣсное соотношеніе къ любящему сердцу...
   Бѣдныя женщины!
   Еслибъ только знали онѣ, какъ мало заслуживаемъ мы, мущины, того, чтобы онѣ изъ-за насъ населяли нашъ прозаическій міръ своимъ политеизмомъ любви!
   Бѣдная Ципра!
   Мало по малу красавица-цыганка, дышавшая только однимъ своимъ чувствомъ, стала рабыней этого жгучаго чувства.
   Это было рабство во сто разъ горшее, чѣмъ рабство невольницы у американскаго плантатора, каждый мускулъ которой долженъ служить исключительно хозяину. У Ципры служили Роланду каждая мысль, каждый вздохъ, каждое біеніе сердца.
   Съ утра и до вечера въ головѣ онъ, одинъ лишь онъ. Надежда, ревность, безпрерывно грызущая тоска, минуты воображаемаго торжества, минуты нестерпимыхъ страданій, горячая страсть и ледяное отчаяніе, -- все это безпрерывно боролось между собою въ душѣ бѣдной цыганки, раздѣлившись на два лагеря. И тотъ и другой лагерь то падали, то побѣждали, смотря потому, какъ держалъ себя Роландъ. И эта невыносимая пытка постоянно одна и та же, не уставая ни на минуту, продолжалась цѣлый день и не покидала Ципру даже ночью. Ночью борьба шла во снѣ.
   -- Еслибъ я была его собакой, мнѣ было бы легче, восклицала не разъ наболѣвшая душа Ципры.
   Она едва не сказала этого однажды вслухъ при Роландѣ. Это восклицаніе готово было вырваться потому, что онъ прошелъ мимо нея, не взглянувъ на нее и не пожавъ ей руки.
   Но вотъ онъ улыбнулся ей издали, и въ ея сердцѣ звучитъ уже совсѣмъ обратное:
   -- Боже! Кажется, въ небѣ нѣтъ такого счастья!
   Однажды послѣ обѣда во дворѣ замка появилась старая цыганка.
   Въ венгерскихъ усадьбахъ не принято выгонять никого, ни нищихъ, ни цыганъ, ни бродягъ. Имъ бросаютъ обыкновенно въ торбу гарнецъ кукурузной муки, кусокъ сала, творогу и т. п. Надо же кормиться и бѣднякамъ!
   За это венгерскому дворянину нищіе желаютъ, а цыгане предсказываютъ счастье. Можно ли отказываться отъ счастья, которое въ добавокъ стоитъ такъ дешево?
   А быстрые черные глаза цыганки отгадываютъ сразу, кому счастья нужно.
   Ципра не охотно разговаривала съ цыганками. Ей было не по себѣ, когда ея убогія сестры протягивали къ ней свои руки. Щедрая для всѣхъ вообще бѣдняковъ, она колебалась только здѣсь. Ахъ! Она боялась, не подумали бы, что она дастъ имъ слишкомъ много. Поэтому, завидѣвъ цыгана, Ципра старалась обыкновенно скрыться.
   На этотъ разъ, однако, скрыться Ципрѣ не удалось. Цыганка поймала ее посреди двора и начала разсыпаться въ нѣжныхъ словахъ, титулуя Ципру "высокородной барышней".
   -- Какая тамъ высокородная! недовольно прервала ее Ципра.-- Я здѣсь просто экономка и больше ничего; хожу на погребъ, распоряжаюсь въ кухнѣ, какъ и всякая другая...
   -- Что вы, барышня, говорите? Да развѣ простая экономка умѣла бы такъ гнѣваться и головку поднимать? Да на васъ посмотрѣть довольно разъ, чтобы сразу же опознать настоящую барыню и домашнюю хозяйку! Что вы, миленькая!.. Позвольте-ка ручку, я вамъ разскажу что-нибудь хорошее...
   -- Ну, хорошо! Если ужь ты такая умная, скажи мнѣ, о чемъ я сегодня ночью думала?
   -- Скажу, скажу, сейчасъ скажу!
   Цыганка внимательно посмотрѣла на протянутую смуглую ручку Ципры и потомъ пытливо и съ ироніей заглянула ей въ глаза.
   -- А вотъ, барышня миленькая, о чемъ ты думала: черезъ эти двери отъ тебя молодчикъ-красавецъ почиваетъ. Вотъ ты, сударыня, легла спать, да и думала все время: какъ бы было хорошо, кабы вотъ эту головку да ему на ручку положить, а другой ручкой кабы онъ тебя обнялъ, да твоими кудряшками поигралъ!
   Цпира вспыхнула, какъ макъ, и гнѣвно прервала цыганку:
   -- Ничего ты не знаешь и болтаешь пустяки.
   -- А ты не сердись, барышня миленькая. Что правда, то правда. Зачѣмъ покраснѣла вся? Мы, цыганки, отлично знаемъ, кто кого любитъ и кто кому нравится. А ты вотъ что мнѣ скажи: хочешь, я тебя научу, какъ твоего молодчика приворожить? Такъ приворожить, что сохнуть по тебѣ начнетъ, мѣста себѣ нигдѣ не найдетъ...
   -- Не нужно, не нужно!
   -- Какъ не нужно? Развѣ жъ лучше самой засохнуть? Я вѣдь знаю, миленькая, что значитъ, когда сердце любитъ, а отвѣта не находитъ. Такъ научить тебя, что ли?
   -- Нѣтъ, нѣтъ!
   Ципра вбѣжала на кухню и стала быстро мѣшать у плиты первое стоявшее кушанье, словно желая показать, что румянецъ ея вызванъ не словами цыганки, а жаромъ отъ огня.
   Старуха вошла за ней.
   -- Сюда нельзя, нельзя сюда! крикнула Ципра. Ступайте...
   -- Что ты, что ты, Богъ съ тобой, барышня золотая! Я тебѣ отъ души помочь хочу, а ты вонъ какъ на меня! Дѣвушки, миленькія, скажите вы барышнѣ, чтобы она послушалась старой цыганки, и все ея горе какъ рукой сниметъ.
   Двѣ красивыхъ деревенскихъ дѣвушки, прислуживавшихъ на кухнѣ, перемигнулись и засмѣялись.
   -- Ступайте, ступайте! настаивала Цпира.
   -- Что ты думаешь, барышня, что я тебѣ стану давать корешки какіе-нибудь, или питье? Богъ съ тобой! Мое средство не вредное и самое простое, проще чего и быть не можетъ. А дѣйствуетъ навѣрняка.
   Дѣвушки пристали къ Ципрѣ, чтобы позволила цыганкѣ разсказать объ ея средствѣ.
   -- И вамъ, и вамъ, миленькія, пригодится! Кто жъ откажется хорошаго молодчика въ себя влюбить?
   Цпира опустила руку въ карманъ, поискала съ минуту и вынула мелкую серебряную монетку.
   -- Вотъ вамъ, только идите съ Богомъ!
   -- Богъ пусть наградитъ тебя, добрая барышня! Эхъ-ма! И у меня есть дочка, вотъ какъ разъ такая же, какъ и ты. Полюбила она цыганскаго молодца-красавца, и онъ ее любитъ больше жизни своей. Да вотъ горе: не хватаетъ цѣлаго гульдена идти къ попу повѣнчаться...
   Ципра еще разъ опустила руку въ карманъ, достала большой серебряный талеръ и сунула его цыганкѣ. Та разсыпалась въ благодарностяхъ.
   -- Ну и уходите, сейчасъ же!
   -- Ахъ, барышня! Сколько вы ей дали! Пусть же по крайней мѣрѣ разскажетъ свой секретъ, приставали дѣвушки.
   -- Ну, слушайте, мои красавицы. До Петрова дня поютъ соловьи каждую ночь. Тутъ у васъ ихъ въ паркѣ видимо-невидимо. Ночи теперь звѣздныя. Какъ ты услышишь соловья около полночи, выйди и замѣть хорошенько ту вѣтку, на которой онъ сидитъ, а только самого его не спугни. Потомъ сними башмачки и подойди къ этой вѣточкѣ босикомъ. Отломи ее и положи своему милому подъ подушку. Вотъ и все. Видишь, какъ просто? И самъ архіерей ничего сказать тутъ не можетъ...
   -- Да какъ же сломить вѣточку, когда на ней соловей сидитъ, и чтобъ его не спугнуть, сказала младшая дѣвушка.
   -- А ты, миленькая, постой около, подожди. Теперь тепло, не простудишься. Онъ по поетъ-попоетъ, да и перескочитъ на другую вѣточку, вотъ ты эту и ломай!
   -- Глупости это все, сказала задумчиво Ципра.
   Старуха ушла, получивъ въ добавокъ къ деньгамъ еще кой-что изъ съѣдобнаго Ея благодарныя вычурныя похвалы раздавались долго еще на дворѣ. Дѣвушки молчали. Наконецъ одна отозвалась.
   -- Много эти цыганки знаютъ, барышня. Вотъ одна изъ нихъ такъ приворожила Яноша къ птичницѣ, что тотъ отъ любви совсѣмъ высохъ бѣдный! И тоже вѣдь -- ничѣмъ не поила, никакихъ корешковъ не клала!
   Старуха-цыганка обошла всѣ избы, гдѣ жили кучера, работники и скотники. Поговорила вездѣ, заглянула въ каждую топившуюся печку и у всѣхъ женщинъ умѣла что-нибудь выпросить. Было немножко странно видѣть, что эта старуха, появлявшаяся въ усадьбѣ не особенно часто и не остававшаяся никогда подолгу, на этотъ разъ затягивала повсюду свое посѣщеніе насколько было возможно, обходила всѣ до единой жилыя постройки и словно нечаянно старалась хоть на минуту остаться одна въ комнатѣ. Чего добивалась она -- Богъ ее знаетъ, но всѣ стряпухи и скотницы, оглядѣвшись хорошенько послѣ ея ухода, могли по совѣсти сказать, что ни у кого не пропало ничего.
   Вотъ развѣ не прибавилось ли что-нибудь?
   Послѣ ухода цыганки на душѣ Ципры стало еще тяжелѣй. Она не могла себѣ объяснить, что сдѣлалось съ нею, но ее мучила невыразимая тоска. Грудь разрывалась, она не находила себѣ мѣста и говорила сама съ собой чуть не вслухъ:
   -- Зачѣмъ ты такой, скажи? Отчего ты не принадлежишь другой? Зачѣмъ ты такой? Это невыносимо. Люби, или ненавидь меня, будь льдомъ, или огнемъ, но не такимъ, всегда милымъ, любезнымъ и всегда... равнодушнымъ! Проходишь мимо меня -- не смотри! Говорить со мной, будь суровъ и сердитъ! Но твой нѣжный, братній взглядъ жжетъ меня хуже огня. Ты берешь мою руку и цѣлуешь, ты говоришь мнѣ: "сестричка Ципра", а я, кажется, готова убить тебя! Развѣ это поцѣлуй? Развѣ это ласка, которой я жажду. Это кандалы, это оковы, это какая-то подлая милостыня. Ахъ, Роландъ, я горю, я задыхаюсь, мнѣ не хватаетъ воздуху, я едва борюсь съ собой, чтобъ не упасть къ твоимъ ногамъ. Не любишь меня, возьми и растопчи меня, ударь меня, схвати меня за косу и вырви ея половину -- я перенесу это съ наслажденіемъ! Но твоей тихой, кроткой доброты я не вынесу! Ты увидишь! Ты доведешь меня до безумства!
   -- Нѣтъ! Нѣтъ! ломала руки бѣдная дѣвушка.-- Говорятъ, что мои глаза хороши! Неправда, въ нихъ нѣтъ никакой силы. Они не могутъ его разбудить. Выколоть ихъ, или вырвать, о, я несчастная!
   -- Я наконецъ скажу ему, признаюсь, и затѣмъ убью и его и себя! Нѣтъ, нѣтъ! Только себя! Пусть живетъ, пусть будетъ счастливъ! Нѣтъ, нѣтъ! Даже передъ смертью я не въ силахъ буду сказать ему, что я его люблю.
   Бѣдная Ципра! Но хотя на ея устахъ шевелились слова отчаянія, а въ сердцѣ бушевалъ цѣлый адъ, она не сидѣла со сложенными руками, не смотрѣла меланхолически на мѣсяцъ или звѣзды. Цпира, назвавъ себя старой цыганкѣ экономкой, сказала правду. Трудно бы было найти болѣе дѣятельную хозяйку, чѣмъ она. Ципра работала за десятерыхъ, словно запоемъ, словно желая забыться въ трудѣ и бѣготнѣ. Избытокъ кипѣвшей въ ея душѣ молодой силы и энергіи она стремилась вылить въ хозяйство. И вотъ подъ ея руками все кипѣло такъ же, какъ у нея на сердцѣ.
   Съ засученными рукавами Ципра, несмотря на воскресенье, пересыпала и сортировала огромное количество накопившагося за зиму гусинаго пуха, когда мимо нея прошелъ Роландъ. Онъ улыбнулся ей, знакомой, милой улыбкой и сказалъ: "Помогай Богъ". Она улыбнулась ему и долго провожала его глазами.
   -- "Помогай Богъ"! Только-то? Только это у него и есть для меня? думала бѣдная цыганка, жадно впиваясь глазами въ фигуру своего возлюбленнаго.-- Или, можетъ быть, это потому, что я вся въ пуху? Можетъ быть, его отталкиваетъ отъ меня это хозяйство? Да, я не умѣю такъ гулять и разсуждать ни о чемъ, какъ эта Мелена, но за то я умѣю любить, какъ ей и не снилось. Да только пойметъ ли, пойметъ ли онъ наконецъ?!
   А Роландъ, войдя въ домъ и подойдя къ перекрестку двухъ корридоровъ, неожиданно остановился и задумался. Было ли какое-нибудь особенное выраженіе во взглядѣ Цпиры, или его сердце само напоминало ему о чувствахъ къ нему бѣдной цыганки, но ему вдругъ стало ее невыносимо жаль. Онъ окинулъ мысленнымъ взоромъ всѣ мелочи послѣднихъ дней. Образъ влюбленной тоскующей дѣвушки всталъ передъ нимъ, какъ живой..
   -- Она покорилась своей судьбѣ, какъ покорялась всегда! подумалось ему.. Боже! Это я заставилъ ее пережить?
   Кровь горячей волной облила его сердце. Это была не пробудившаяся неожиданно земная любовь, это было высшее, благороднѣйшее чувство сочувствія и состраданія. Ему неудержимо захотѣлось вернуться къ Ципрѣ, упасть передъ ней на колѣна и обнять ея ноги:
   -- Прости меня, прости! Довольно этихъ мученіи! Если ты можешь быть со мною счастлива, будь! Я сдѣлаю все, чтобы дать тебѣ счастье!
   Слезы подступали къ его горлу, сердце было переполнено нѣжностью къ бѣдной сиротѣ, такъ беззавѣтно ему преданной.
   Но Роландъ не пошелъ къ Ципрѣ. Онъ вздохнулъ, провелъ рукой по лбу, словно пробуждаясь изъ забытья, и скорымъ шагомъ направился въ кабинетъ Топанди.
   Старый магнатъ сидѣлъ, углубившись въ газеты. Это было его обыденное послѣобѣденное занятіе. Хотя онъ и бранилъ самымъ сердечнымъ образомъ всѣхъ журналистовъ въ мірѣ, а венгерскихъ въ особенности, называя ихъ хамами и лжецами, но газеты прочитывалъ неукоснительно, приговаривая каждый разъ:
   -- Ну, ребята, что-то вы мнѣ еще налжете!
   -- Ты за газетами? Вотъ возьми, я кончилъ, сказалъ Топанди, когда Роландъ подошелъ.
   -- Нѣтъ, дядя! У меня другое дѣло. Я пришелъ съ вами говорить объ очень серьезномъ предметѣ.
   Брови старика, напоминавшія, по образному выраженію Иштвана, кусты терновника, слегка приподнялись.
   -- Я тебя слушаю.
   -- Дядя! Я пришелъ просить у васъ руку Ципры.
   Старикъ вскочилъ было съ кресла, но тотчасъ же усѣлся опять. Глаза его заблестѣли.
   -- Вы какой же съ нею танецъ полагаете танцовать?
   -- Женюсь на ней, вотъ и все!
   Топанди строго посмотрѣлъ на Роланда и сказалъ холодно:
   -- Почему же ты хочешь жениться именно на Ципрѣ?
   -- Она добрая и честная дѣвушка.
   -- Это еще не резонъ, мой милый.
   -- Потомъ я знаю, что она меня очень любитъ. Я ей глубоко благодаренъ. Помните, какъ она ходила за мной, когда я былъ боленъ? Родная сестра не была бы нѣжнѣе и заботливѣе.
   -- Голубчикъ мой! И это еще не резонъ, чтобы на ней жениться.
   -- Ну, вы конечно понимаете, что я выше сословныхъ предразсудковъ...
   -- Понимаю, понимаю! Ты великодушенъ и либераленъ. Но вѣдь и этого, мой милый, еще недостаточно. Вотъ въ сосѣднемъ комитатѣ мой знакомый графъ женился на своей работницѣ. Правда, онъ сдѣлалъ это ради одной оригинальности. Разумѣется, о немъ заговорила вся Венгрія. Надѣюсь, что твои намѣренія не въ этомъ родѣ?
   -- Боже мои! Чего вы хотите отъ меня, дядя?Ну, наконецъ, я ее люблю!
   -- Вотъ это самое я и желалъ услыхать! сказалъ Топанди съ иронической улыбкой, сквозь которую засвѣтилось однако доброе сердечное чувство. Вотъ, это совсѣмъ другой разговоръ! Только позволь задать тебѣ нескромный вопросъ: эта любовь началась котораго мѣсяца и числа?
   -- Не смѣйтесь, дядя! У этой любви начало очень отдаленное, да только я не умѣлъ отдать себѣ, какъ слѣдуетъ, отчета. Ту, другую я любилъ совсѣмъ иначе. Я влюбился въ Мелену, какъ мальчикъ. Это было безуміе. Когда я увидалъ, что она совсѣмъ не такой ангелъ, какимъ я ее себѣ представлялъ, моя любовь кончилась. Отъ этого чувства не осталось теперь ничего. Она оказалась самою обыкновенною женщиною съ сердцемъ можетъ быть даже болѣе холоднымъ, чѣмъ у многихъ другихъ! Ципра совсѣмъ иное дѣло. Когда я оглядываюсь въ наше долгое знакомство, я вижу, что у меня никогда не было къ ней инаго чувства, чѣмъ искренняя братская привязанность и глубокое уваженіе. Я знаю отлично всѣ ея недостатки и могу судить о Ципрѣ совершенно спокойно, такъ какъ увлеченія ею у меня никогда не было. Но за то и любить Ципру я могу вѣрно и глубоко. Я женюсь на ней не только изъ благодарности, не только за ея любовь ко мнѣ -- а вы знаете, какъ она меня любитъ!-- я женюсь на ней по моему собственному къ ней чувству. Я знаю, что лучшаго сердца я не найду въ мірѣ, и знаю также, что буду съ ней очень счастливъ. Чего я ищу въ женѣ? Вѣрнаго сердца, честной души и добраго искренняго друга... вотъ и все.
   -- Если ты этого ищешь, то въ Ципрѣ, понятно, все это найдешь. Кстати: ты уже говорилъ съ нею?
   -- Нѣтъ еще. Я сначала думаю написать къ матери. Разскажу ей подробно о томъ, какой я нашелъ у васъ, дядя, брилліантъ въ лицѣ Ципры. Положимъ, что этотъ брилліантъ не совсѣмъ хорошо отшлифованъ, но пусть ужь за это возьмется мама. Я буду просить ее принять Ципру, какъ свою родную дочь. Затѣмъ я ее свезу къ мамѣ, и пусть побудетъ она тамъ до свадьбы. Вы не думайте, дядя, чтобы я боялся, или нерѣшался привезти ее прямо домой! Нѣтъ! Но, согласитесь сами, ей необходимо побыть нѣкоторое время около заботливаго и нѣжнаго материнскаго сердца. Нужно укрѣпить и развить въ ней извѣстную сторону... вѣдь она еще до сихъ поръ язычница!
   Топанди молчалъ. Это былъ уже не тотъ циникъ и невѣрующій, котораго мы застали въ началѣ нашего повѣствованія. Сжившись съ Роландомъ, найдя въ немъ свѣтлый умъ, и чуткое сердце, старый магнатъ сильно измѣнился. Его душа была смягчена постояннымъ любовнымъ общеніемъ съ преданнымъ молодымъ другомъ. Кощунства, насмѣшки надъ вѣрой и людь. мы уже не сыпались такъ съ его языка. Вліяніе Роланда было благотворнымъ. И эти послѣднія его слова не вызвали въ старикѣ никакой ироніи, никакого злаго чувства. Онъ серьезно посмотрѣлъ на Роланда и серьезно отвѣчалъ:
   -- Дѣлай, милый мой, какъ знаешь. Женщина, которую ты выбралъ, принадлежитъ тебѣ.
   Топанди всталъ отъ стола. Повидимому, разговоръ съ Роландомъ былъ тяжелъ старику, хотя онъ и не желалъ этого показать. Онъ прошелся по комнатѣ и остановился противъ Роланда, словно что-то вспомнивъ:
   -- Имѣй въ виду, мой милый, если твоя мать станетъ говорить, что ей можетъ быть непріятною невѣстка безъ фамиліи, ты ей объясни, что ты женишься на Топанди Ципрѣ, такъ какъ на дняхъ же я думаю ее формально усыновить.
   Бѣдная Ципра! Отчего не слыхала она этого разговора? Отчего счастливую новость не сообщилъ ей Роландъ сейчасъ же, а отложилъ до утра?
   Ахъ это утро, предательское утро! Его отдѣляетъ отъ вечера ночь всего въ нѣсколько короткихъ часовъ, и между тѣмъ иногда оно отстоитъ на цѣлую вѣчность.
   

IV.

   Въ маленькомъ уѣздномъ городишкѣ Альшо-сэнъ-Дьердь у окружнаго судьи Полошкаи сидѣлъ въ предварительномъ заключеніи молодой цыганъ прозвищемъ Ворона, оффиціально эксъ-цимбальмошъ маленькаго оркестра въ сосѣднемъ комитатѣ, въ дѣйствительности первоклассный разбойникъ и воръ.
   Его арестовали въ одной деревушкѣ по подозрѣнію въ очень дерзкой кражѣ и доставили въ Альшо-сэнъ-Дьердь къ добродушному старику-судьѣ.
   Шла уже вторая недѣля со дня его арестованія. Первые допросы и добытыя улики показывали, что арестантъ причастенъ ко многимъ грабежамъ, случившимся въ послѣдніе два года, а потому Полошкаи, постепенно расширявшій производимое дознаніе, безпокоился съ каждымъ днемъ все больше и больше и распорядился крѣпко наблюдать за цыганомъ. Это былъ очень важный арестантъ, и почтеннѣйшій ярашъ-биро {Уѣздный или окружный судья. Прим. пер.} потиралъ руки и хвалился, что окажетъ комитату большую услугу, если выведетъ на свѣжую воду и переловитъ всю разбойничью шайку, невидимо предводительствуемую изъ стога на болотахъ Тиссы.
   Но если Ворона былъ интересенъ и важенъ окружному судьѣ, имъ еще болѣе интересовался и нуждался въ немъ тотъ самый старый цыганъ, котораго Топанди и Роландъ лишили собраннаго богатства и квартиры и котораго мы видѣли на балу у Шарвельди.
   Старый Буйволъ -- такъ звали цыгана -- былъ до такой степени разстроенъ арестомъ Вороны, что даже по-своему затосковалъ. Тоска эта выражалась крѣпкими проклятіями по адресу ярашъ-биро Полошкаи и его пандуровъ. Буйволъ, у котораго Ворона былъ повсюду правой рукой, дѣлалъ попытки освободить товарища, но пока безуспѣшно. Повинуясь приказанію судьи, пандуры, охранявшіе арестанта, не позволяли ему ни малѣйшихъ сношеній съ цыганами, а изъ мѣстныхъ жителей-мадьяръ Буйволъ не могъ въ этомъ дѣлѣ разсчитывать ни на кого. Когда онъ попробовалъ заикнуться объ этомъ Шарвельди, тотъ, разумѣется, прогналъ его и назвалъ сумасшедшимъ. Подъ какимъ предлогомъ онъ, Шарвельди, землевладѣлецъ и дворянинъ, пойдетъ выручать у судьи подслѣдственнаго и совершенно скомпрометированнаго бродягу-цыгана?
   -- Но вѣдь пойми же ты, что безъ Вороны я не сдѣлаю ничего! вопіялъ Буйволъ. Кстати же у меня только онъ одинъ грамотный и есть.
   -- Ухитрись какъ-нибудь написать ему, чтобъ онъ удиралъ изъ-подъ ареста.
   -- То-то, что у меня даже написать некому!
   -- Написать, положимъ, могу и я.
   -- Хорошо! Только ужь если будешь писать, пиши по-печатному. Онъ знаетъ читать только печатныя буквы.
   -- Тѣмъ лучше! Что же ему написать?
   -- Напиши, чтобы въ воскресенье, какъ онъ знаетъ и хочетъ, но чтобы непремѣнно удралъ и къ десяти часамъ вечера былъ у часовни на Дебрецинской дорогѣ. Тамъ я его буду ждать.
   -- Это почему же въ воскресенье?
   -- А вотъ почему: я какъ-нибудь устрою, что пандуры перепьются. Судья поѣдетъ въ гости верстъ за восемь отъ города. Насчетъ гайдуковъ Топанди будутъ уже приняты предосторожности, и ночью въ воскресенье мы погуляемъ въ замкѣ.
   Сердце Шарвельди шибко забилось.
   -- Хорошо, хорошо! Пора! Смотри же не забудь про конвертъ.
   Буйволъ остался у окна, гдѣ онъ стоялъ, разговаривая съ Шарвельди, а благородный мадьярскій дворянинъ сталъ исполнять обязанности разбойничьяго секретаря.
   -- Пиши на узенькой бумажкѣ, говорилъ цыганъ. Такъ и пиши: приказъ.
   Шарвельди вывелъ по-печатному:
   "Приказъ тебѣ":
   -- Ну дальше!
   -- Пиши: Какъ на монастырской колокольнѣ пробьетъ девять часовъ, бѣги, хоть умри. Жду у часовни. Больше ничего.
   Шарвельди оторвалъ отъ листа узкую полоску съ приказомъ и передалъ цыгану. Тотъ послюнилъ палецъ, скрутилъ ее въ тоненькую палочку и, вынувъ изъ кармана трубку, засунулъ записку внутрь коротенькаго чубука.
   -- Какъ же ты ее передашь?
   -- А ужь это мое дѣло!
   Цыганъ бережно уложилъ трубку въ карманъ и покинулъ курію Шарвельди.

* * *

   Въ венгерскихъ усадьбахъ ложатся и встаютъ рано. Городскихъ развлеченій, заполняющихъ празднымъ людямъ долгіе вечера, въ деревнѣ нѣтъ. Развѣ карты? Но въ Ланкадомбѣ не было картежниковъ. Топанди давнымъ давно бросилъ карты, Роландъ почти никогда не игралъ. Читать? но какъ тутъ читать, когда весенній, длинный день проходитъ весь въ хозяйственныхъ хлопотахъ, икъ вечеру человѣкъ устаетъ такъ, что едва таскаетъ ноги?..
   Послѣ разговора съ Топанди, въ которомъ рѣчь шла о Цпирѣ, Роландъ попрощался со старикомъ, крикнулъ Ципрѣ сквозь затворенную дверь: "спокойной ночи" и, запершись въ своей комнатѣ, усѣлся за письмо къ матери.
   Если для кого изъ жителей Ланкадомбы ночи казались безконечными, томительными и тоскливыми, если кто съ вечера и до разсвѣта, несмотря на дневное утомленіе, не могъ иногда ни на минуту сомкнуть глазъ, то это была -- читатель легко угадаетъ -- красавица-цыганка.
   Что могло бы утѣшить бѣдную дѣвушку ночью? Ну, днемъ, положимъ, она могла работать, работать безъ конца, бѣгать по хозяйству, и если не было особеннаго дѣла, то находить, создавать его и забываться. Но ночью... Существуетъ, положимъ, для обездоленныхъ и несчастныхъ утѣшеніе и ночью: это молитва. Въ горячей молитвѣ можно не только излить самое сильное горе, но до извѣстной степени залѣчить и заживить и глубокую рану сердца.
   Съ каждой ночью Ципра чувствовала все живѣе и настоятельнѣе потребность молитвы. Вотъ что спасло бы ее! Вотъ на чемъ облегчила бы она свою грудь, уже не вмѣщающую накопившагося горя и тоски.
   Она чувствовала страшную пустоту вокругъ себя. Она не умѣетъ подойти къ Богу, не знаетъ тѣхъ словъ, какими заговорить къ Нему, Она знала, что молитва отгоняетъ искушенія и не допускаетъ злыхъ помысловъ. Передъ нею носилась постоянно фигура Мелены, склонившейся надъ молитвенникомъ, съ лицомъ, сіявшимъ неземнымъ чувствомъ мира и успокоенія. Она вчужѣ видѣла, какъ молитва создаетъ вокругъ молящагося цѣлую неприступную крѣпость, защищаемую самимъ Богомъ. Кто молится, тотъ ввѣряетъ себя непосредственно Его защитѣ и не боится ничего. У него есть надежное прибѣжище.
   У Ципры не было никого и ничего. Она, углубляясь въ себя, не могла даже отвѣтить на свой вопросъ: чья она собственно? Ея одиночество было такъ полно и такъ ужасно, ужасно, тѣмъ болѣе, что въ матеріальной обстановкѣ не чувствовалось никакого недостатка! Но ей не передъ кѣмъ выплакаться, некому раскрыть наболѣвшее сердце -- у нея, въ самомъ дѣлѣ, нѣтъ никого! Ее любятъ, ее хвалятъ; съ нею вѣжливы, сердечны, но ея уста словно зашиты, или завязаны, ея языкъ нѣмѣетъ, она не въ силахъ высказать слова, не смѣетъ задать никому вопроса, касающагося ея души. У нея въ памяти еще тяжелая сцена съ Топанди...
   Прежде она еще кое-какъ сносила свое положеніе. Но въ послѣднее время душевныя силы ея начали ей измѣнять. Нѣтъ ничего ужаснѣе разочарованія. Улыбнется надежда, и эта улыбка, пропавъ, только сдѣлаетъ окружающій мракъ чернѣе и неприглядную и безъ того жизнь горше.
   Ципра пережила этотъ моментъ. Роландъ никогда не переходилъ границъ обыкновенной нѣжности, братской дружбы. Любя его, она покорялась своей судьбѣ, и эта любовь, не увѣнчанная взаимностію, давала ей часы полные тихой меланхоліи. Явилась Мелена. Положеніе Ципры ухудшилось. Въ ея до сихъ поръ спокойную душу, ворвалась разомъ цѣлая буря: безпокойство, ревность, потребность хитрости, коварства и вѣчной, ежеминутной борьбы съ счастливой соперницей. Все это ранило ежеминутно душу Ципры; но самая тяжелая рана была еще впереди.
   Мелена исчезла. Она оказалась не тѣмъ ангеломъ, въ кого былъ влюбленъ Роландъ. Для Ципры наступило минутное торжество, Роландъ видимо возвращался къ ней. Съ нею онъ отводилъ наболѣвшую душу, ея руки онъ пожималъ такъ горячо...
   Ципра невольно поддалась иллюзіи. Да! Теперь онъ принадлежитъ ей, теперь его ничто не оторветъ отъ нея...
   Но дни идутъ за днями, а Роландъ становится холоднѣе и вновь возвращается къ этой ненавистной роли преданнаго и любящаго брата. Въ его сердцѣ нѣтъ Ципры! Ея любовь не заразила, даже не согрѣла его! Опять эти дружескія улыбки, эти ласковые взгляды, эти теплыя, но не горячія рукопожатія. Опять Ципра одна, одна во всемъ Божьемъ мірѣ, но на сердцѣ уже не прежняя тихая грусть, а невыносимо тяжкое чувство обиды, униженія, разочарованія.
   И чѣмъ дальше бѣгутъ дни за днями, тѣмъ рѣже поддается Ципра даже минутному самообману, тѣмъ яснѣе видитъ она, что въ сердцѣ у Роланда праздное мѣсто, но не ей, не бѣдной цыганской сиротѣ, его занять. Чего ждать Ципрѣ? Чтобы на ея глазахъ появилась откуда-нибудь новая Мелена и сразу, безъ труда, сѣла на этотъ тронъ, у котораго Ципра едва осмѣливалась мысленно цѣловать подножіе!
   Въ самомъ дѣлѣ, ничего больше не оставалось...
   И вотъ на Ципру начали нападать припадки дикаго, страшнаго отчаянія. И среди этихъ припадковъ, ночью она чувствовала ежеминутно свое полное одиночество, свое полное отчужденіе отъ живыхъ людей и полную же невозможность придти къ всемогущему Богу и Ему излить свою душу.
   Она знала, что Богъ въ небесахъ, что Онъ отецъ людей и властвуетъ надъ ихъ судьбой... Но больше не знала ничего. Ей не сказали эти злые эгоисты-люди, какъ идти къ этому Отцу всѣхъ, что говорить Ему, и вотъ бѣдная язычница безсильно бьется головой о мраморный подоконникъ, безсильно поднимаетъ къ небу руки и безсмысленно смотритъ въ темное, звѣздное небо.
   Гдѣ тотъ талисманъ, по которому можно говорить къ Богу и знать, что Богъ услыхалъ? Какія слова отворятъ небо и сводятъ или Божество на землю, или духъ человѣческій возносятъ къ Божеству? Еслибъ она обладала этимъ талисманомъ, еслибъ она знала эти слова... О! она съумѣла бы молиться. А умѣй молиться, она молилась бы такъ жарко, что тронула бы своей мольбой Бога и выпросила бы у него хоть минуту счастья. Но люди ограбили ее, она ничего не знаетъ и не видитъ дороги въ небо...
   А милосердный Богъ уже выслушалъ нѣмую молитву язычницы. Уже готовится, зрѣетъ ея счастье... Еслибы Ципра могла видѣть сквозь толстыя стѣны замка, чѣмъ занятъ Роландъ у себя въ комнатѣ въ эту глухую ночь!
   Онъ пишетъ письмо къ своей матери, такъ долго носившей трауръ, печальной вдовѣ Аронфи. Онъ сообщаетъ ей, что привезетъ ей скоро другую дочь. Но увы! Эта дочь не будетъ милымъ, сладкимъ утѣшеніемъ семьи, какъ та, которую ввелъ въ домъ его младшій братъ. Наоборотъ: она удивитъ все и всѣхъ на первыхъ же шагахъ, начиная отъ священника, который долженъ будетъ ее прежде окрестить, чѣмъ повѣнчать, и кончая старыми портретами предковъ, между которыми ни одной Аронфи-цыганки не было никогда. За то будетъ теперь!..
   Письмо затягивается... въ тишинѣ уединенной комнатки, исписанный листъ ложится на другой исписанный листъ, и ихъ накопляется уже много. Роландъ пишетъ матери, но мысленно разговариваетъ съ бабушкою, словно на ея любовь и попеченіе передаетъ Ципру.
   О, еслибы Ципра знала это, знала, о чемъ пишетъ Роландъ въ эту тихую майскую ночь, среди нѣмой окружающей замокъ тишины, которую каждую минуту можетъ нарушить трель соловья...
   Но дѣвушка не знаетъ объ этомъ. Она въ глухомъ отчаяніи стоитъ на колѣняхъ у окна, вперивъ болѣзненно-недоумѣвающій взглядъ въ темное небо, усѣянное звѣздами. Тамъ въ вышинѣ, за этими звѣздами Богъ, но сердце Ципры не знаетъ къ нему дороги...
   Злые, безсовѣстные люди!..

* * *

   Въ это воскресенье Шарвельди постарался подъ благовиднымъ предлогомъ еще съ утра отправить обѣихъ дамъ верстъ за двадцать въ гости и оставался въ усадьбѣ одинъ, въ обществѣ своей домоправительницы Боришъ. Чѣмъ болѣе приближался вечеръ, тѣмъ волненіе старика-фарисея становилось сильнѣе. Онъ буквально не находилъ себѣ мѣста, обошелъ все хозяйство, долго придирался къ служащимъ, чтобы доставить себѣ хотя какое-нибудь развлеченіе и замаскировать леденившій его страхъ. Наконецъ, отпустилъ ихъ всѣхъ спать. Оставался одинъ ночной сторожъ, который, завернувшись въ широкую, насквозь проношенную цѣлымъ рядомъ предшественниковъ, бунду и вооружившись огромной палкой съ библейскимъ, выгнутымъ наподобіе крюка, набалдашникомъ, похаживалъ около ограды.
   Этого свидѣтеля нужно было удалить, такъ какъ Шарвельди ждалъ вѣстей, и ему было бы зазорно разговаривать ночью съ бродягами.
   Долго придумывалъ Шарвельди подходящій предлогъ удалить сторожа и ничего не могъ найти. Наконецъ, собравшись съ духомъ, онъ подозвалъ его и отпустилъ по-просту спать, сказавъ, что у него сегодня безсонница, и онъ будетъ караулить усадьбу самъ.
   Сторожъ началъ-было представлять возраженія на тему, гдѣ же, молъ, вамъ самимъ безпокоиться и т. д., но Шарвельди, нервно волнуясь, прикрикнулъ наконецъ на него, чтобъ онъ исполнялъ приказанія, не разсуждая.
   Сторожъ ушелъ, а Шарвельди началъ поминутно смотрѣть на часы.
   -- Девять.. девять съ половиной... девять и три четверти... никого! Что это значитъ? Алыпо-сэнъ-Дьердь отстоитъ всего на одну милю. Двадцать минутъ совершенно достаточно. Неужели же ему не удалось уйти?
   Волнуясь все больше и больше, Шарвельди отворилъ ворота и вышелъ на шоссе. Минуты бѣжали нестерпимо долго. Въ воздухѣ стояла нѣмая тишина, только слышались тамъ и сямъ древесныя лягушки, да съ болота доносился отрывистый вой волковъ.
   Въ нижней Венгріи не бываетъ, какъ на сѣверѣ, свѣтлыхъ ночей, когда заря сходится съ зарей и вечеръ словно протягиваетъ руку утру. Майская ночь хоть и коротка, но темна, особенно въ новолуніе. Шарвельди долго вглядывался въ мрачную даль, куда тоненькой лентой уходило бѣлесоватое шоссе, прислушивался и ждалъ.
   Никого и ничего!
   Вдругъ изъ-за кустовъ около дороги почти передъ самымъ Шарвельди показались два всадника, ѣхавшіе крупною рысью. Онъ не слыхалъ ихъ, такъ какъ ѣхали они не по камню, а по травѣ. Онъ догадался, что, во-первыхъ, имъ не хотѣлось дѣлать шума и возбуждать вниманія деревенскихъ сторожей топотомъ копытъ по камню, а во-вторыхъ, цыгане обыкновенно не куютъ лошадей, развѣ въ гололедицу, а потому ѣхать по шоссе и безъ того не удобно.
   -- Ну, ваша честь, освободилъ! крикнулъ Буйволъ, остановившись противъ Шарвельди, котораго сразу замѣтилъ.
   -- Это хорошо! Это хорошо! Какъ же тебѣ это удалось?
   -- Да вотъ цѣлый день провозился съ нимъ проклятымъ. Нужно было ухитриться передать ему трубку. Часа три бился, наконецъ, передалъ. А затѣмъ пришлось ждать его за городомъ.
   -- Ну, и какже онъ удралъ?
   -- Ворона откуда угодно убѣжитъ. Пришлось разломать печку. Сдѣлали убытокъ на десять гульденовъ...
   -- А не хватятся его?
   -- Нѣтъ! До утра не хватятся, а тамъ лови! Сторожа пьяны, а его честь, господинъ Полошкаи, жарится въ карты. А еслибъ и спохватились, то куда же гнаться? Изъ города дорога не одна!..
   -- Куда же вы?
   -- На болото, ко мнѣ. Тамъ уже, я думаю, собрались наши. Оттуда прямо въ гости къ господину Топанди...
   Цыгане уѣхали крупной рысью.
   

V.

   Глубокая тихая ночь. Двери и ворота замка заперты. Роландъ имѣлъ обыкновеніе передъ тѣмъ, какъ лечь спать, лично удостовѣриться, что все благополучно, всѣ засовы и крюки заложены, всѣ ключи въ замкахъ. Затѣмъ онъ подходила къ дверямъ въ комнату Ципры, говорилъ ей "спокойной ночи" и, получивъ такой же отвѣтъ, шелъ къ себѣ наверхъ, и скоро въ домѣ гасъ послѣдній огонь и наступала мертвая тишина.
   Среди этой теплой весенней ночи бодрствовало только одно наболѣвшее сердце, разрывалась жгучею тоскою одна лишь грудь. Ципра усиливалась заснуть и не могла -- пыталась молиться и не умѣла...

* * *

   Тѣмъ временемъ на болотахъ около Тиссы одиннадцать вооруженныхъ людей, подъ предводительствомъ стараго цыгана, сидѣли, развалившись въ кружокъ, и покуривали короткія трубочки, очевидно кого-то нетерпѣливо поджидая...
   -- Проклятая Ворона, безпокоился старый Море. Сказано, долженъ уйти, во что бы то ни стало, хоть собственными зубами разгрызи стѣну. Сегодня единственный удобный день, потому что никто и ни откуда помощи дать не можетъ. Завтра будетъ уже нельзя, а тамъ начнется покосъ, и усадьба будетъ полна народу. Проклятая Ворона!
   -- Да, что, ужь будто безъ него не обойдемся? лѣниво отозвался дюжій молодой цыганъ.
   -- Дуракъ ты, вотъ что! Изъ вашей всей глупой компаніи только я да Ворона и умѣемъ кое-какъ стрѣлять. А остальные, куда вы годны? Хоть и есть у васъ ружья, а много ли они лучше палокъ!
   -- А топоры? Ломы?
   -- Да на черновую работу: двери разбить -- вотъ это ваше дѣло. Ужь вы хоть деревенскимъ-то дорогу загородите въ случаѣ чего!..
   Въ кустахъ послышался крикъ совы.
   -- Ну, вотъ и онъ, слава тебѣ, Господи!
   Всѣ машинально поднялись съ мѣста. Черезъ минуту изъ-за кустовъ выбѣжалъ запыхавшійся, оборванный молодой цыганъ. Его черты едва было можно разглядѣть въ темнотѣ, но и при вспыхивавшихъ то тамъ, то здѣсь трубкахъ товарищей, можно было замѣтить его густую растительность и искрящіеся глаза.
   -- Опоздалъ, братецъ, привѣтствовалъ подошедшаго старый цыганъ. Ужь мы тутъ сидѣли больше часу.
   -- Нельзя было. Ждалъ, пока всѣ разойдутся, да два часа ломалъ печку. Кабы было свѣтло, я бы тебѣ показалъ. Всѣ ногти обломаны и пальцы въ крови...
   -- Чисто вышло все?
   -- Чисто. Тамъ, положимъ, мусору да кирпича полная арестантская, да сейчасъ не замѣтятъ. А утромъ лови, гдѣ знаешь! Такъ-то.
   -- Ну, братцы, времени нельзя терять ни минуты. Полночь ужь пробила и черезъ три часа разсвѣтъ. За дѣло! Слушайте мой приказъ; я еще разъ повторю каждому, что ему дѣлать:
   -- Лисъ и Забіяка! Вамъ сторожить оба выхода изъ людской, еслибы кто-нибудь захотѣлъ выйти, пали ему прямо въ лобъ!
   Піявка и Свиняръ! Вамъ стать у кучерской. Если кто вздумаетъ пошевелиться, или идти на помощь въ замокъ, убить его, какъ собаку.
   -- Не тронется никто!
   -- Знаемъ!
   -- Почемъ знать! Можетъ быть, Марушино средство не подѣйствовало на всѣхъ, или кто-нибудь пришелъ позднѣе..
   -- Ты, Ворона, станешь у главныхъ воротъ. Изъ деревни не прибѣжитъ никто, но -- на всякій случай. Твое ружье порядочное и стрѣляетъ ты лучше другихъ. Можешь управиться черезъ ворота съ цѣлой толпой... А потомъ со мной въ замокъ...
   -- Могу.
   -- Вы, Пауки и Волки, станете подъ деревьями у главнаго крыльца. Если кто попробуетъ выйти, стрѣляй прямо, да цѣльтесь лучше и даромъ не жгите заряды. Остальные спрячетесь въ клумбахъ въ саду и будете лежать, пока я не дамъ сигналъ. Когда я свистну разъ -- выходите. Лучше всего, кабы удалось мнѣ пробраться во внутрь потихоньку, безъ выстрѣловъ и шума. Дорогу я хорошо знаю и надѣюсь, что пройти съумѣю. Тогда трое пойдете со мной, а четвертый останемся снаружи. Петли держать на готовѣ; сейчасъ же, какъ войдемъ туда, на шею, валить на землю и вязать! Знайте, что этотъ молодой, съ черной бородой, очень ловокъ и силенъ. Съ нимъ придется повозиться. Въ крайнемъ, случаѣ, если ужь иначе нельзя, бить его топоромъ прямо въ лобъ. Но стараго надо, во что бы то ни стало, достать живымъ. Онъ намъ долженъ кое-что разсказать. Это самое главное. За этимъ мы собственно и идемъ.
   -- Ужь въ этомъ, положись на меня, сказалъ Ворона, оскаливая зубы.
   -- Да, да, а главное, я ужь тутъ самъ займусь, отвѣчалъ старикъ.-- Ну, а если наше дѣло не выгоритъ, и потихоньку влѣзть будетъ нельзя, вы по первому моему свистку, выходите всѣ четверо. Двое будутъ высаживать двери. Гдѣ ломы и топоры?
   -- Вотъ все здѣсь.
   -- Піявка, наблюдай; если увидишь, что сверху, изъ оконъ, кто-нибудь будетъ цѣлиться и захочетъ стрѣлять, пали сейчасъ же по немъ.
   -- Объ этомъ нечего и говорить.
   -- Ничего, ничего! Слушайте дальше. Если я свистну два раза, это значитъ опасность. Тогда бѣгите всѣ, что есть мочи, ко мнѣ на помощь. Если намъ не удастся выломать дверей, или эти канальи будутъ ужь отчаянно защищаться, мы подожжемъ замокъ надъ ихъ головами и сожжемъ ихъ живьемъ. Смоленыя стружки съ вами?
   -- Вотъ онѣ.
   -- Что-то холодно, замѣтилъ одинъ изъ шайки, постарше.
   -- Погоди, погрѣемся! Піявка, давай-ка боченокъ съ водкой, хлебнемъ на дорожку! Пей самъ и передавай кругомъ. Пей, Ворона! Небось тамъ водочки не давали?
   -- Двѣ недѣли рюмки не видалъ.
   -- Ну, такъ, вотъ, проглоти. Работа, братцы, будетъ горячая.
   Боченокъ обошелъ весь кругъ и почти пустой вернулся къ старому Море.
   -- Чортъ побери, для тебя-то почти ничего и не осталось, сконфуженно объяснялъ послѣдній изъ пившихъ.
   -- Да, ужь вы оставите! Ну, да чортъ съ вами. Я водку пить бросилъ. Теперь кровь пить будемъ. Ну, давайте, братцы, принарядимся, какъ слѣдуетъ, чтобы идти съ визитомъ къ его милости, господину Топанди.
   Разбойники, очевидно, понимая значеніе этого приказа, быстро раздѣлись, вывернули свои лохмотья и бунды и надѣли все на-изнанку. Затѣмъ вымазали жиромъ лица и затерли ихъ сажей. Въ этомъ видѣ эти добрые подданные венгерской короны были очень похожи на чертей, своихъ братьевъ.
   Остался въ прежнемъ своемъ видѣ только старый Море.
   -- Меня пускай узнаютъ! А если даже кто и не узнаетъ, я самъ скажу, кто я такой. Ахъ, съ какимъ наслажденіемъ посмотрю я имъ въ глаза, когда ихъ свяжемъ и положимъ рядышкомъ на землю. Какъ сладко скажу я господину Роланду:-- что, сынокъ милый: красива ли моя дочь, хочешь ли ты быть цыганскимъ зятемъ? А, проклятый песъ! Я бы съ удовольствіемъ выпилъ у тебя всю кровь изъ горла!
   Разбойники кончили туалетъ.
   -- Ну, маршъ теперь!
   Шесть легкихъ челноковъ были спрятаны за кустами. Легкія и изящныя лодочки, выдолбленныя каждая изъ одного куска дерева могли едва-едва вмѣстить по двое. Въ случаѣ нужды челнокъ могли свободно двое перенести на плечахъ.
   Цыгане спустили лодки, сѣли и поплыли узкими водоточинами, не нарушая ночной тишины никакимъ шумомъ. Мѣрно, безъ звука опускались весла. Выплыли на большой каналъ, проходившій сквозь Ланкадомбу, и стали грести еще тише, еще внимательнѣе.
   Когда разбойники подходили къ замку со стороны сада, изъ сосѣдней деревушки громко доносилось лаянье собаки. Но мохнатые сторожа усадьбы Топанди не отвѣчали своимъ товарищамъ. Имъ всѣмъ было "задано".
   Безъ шума привязали разбойники свои лодки въ саду и быстро размѣстились на назначенныхъ каждому мѣстахъ. Все спало глубокимъ сномъ; ни въ людской, ни въ кучерской не было слышно ни малѣйшаго звука. Людямъ на сонъ грядущій было "задано" тоже, и цыгане могли "работать" на полной свободѣ.
   Когда всѣ размѣстились, старикъ Море осторожно, безъ шума прокрался въ густую клумбу жасмина, разбитую подъ самымъ окномъ Ципры, сорвалъ листикъ акаціи, уложилъ его между двумя пальцами, прижалъ къ губамъ и началъ подражать соловью.
   Это былъ цѣлый концертъ чудныхъ звуковъ, до того вѣрныхъ и схожихъ, что казалось, они выходили прямо изъ горла одного изъ лучшихъ, старыхъ соловьевъ надъ Тиссой. Чародѣйски сладкая мелодія съ неожиданными и капризными колѣнами, то нѣжными и меланхолическими, то грозными и страстными, ввела даже въ заблужденіе непредупрежденныхъ цыганъ.
   -- Проклятый! Вотъ распѣлся, шепнулъ недовольно стоявшій около кучерской цыганъ своему товарищу.
   Ципра только-что начала дремать. Невидимая небесная сила, передъ которой она склонялась съ тоской, сжалилась надъ ней, сомкнула ея вѣжды и послала чудный поэтическій сонъ. Ахъ, еслибъ этотъ сонъ, не прерываясь, протянулся до утра, онъ слился бы прямо съ дѣйствительностью и не пришлось бы уже Ципрѣ испытать на этотъ разъ ни разочарованія, ни болѣзненнаго вытрезвленія!
   Но сонъ оборвался вдругъ, когда подъ окномъ раздались чарующія трели.
   Соловей! Пѣвецъ любви! Зачѣмъ предназначено ему выводить свои сладкія мелодіи среди ночной тишины въ то время, какъ всѣ другія пташки спокойно спятъ на своихъ гнѣздахъ, уткнувъ голову подъ крыло? Кто будитъ его и не даетъ ему сомкнуть очей? Или онъ въ самомъ дѣлѣ иначе любитъ, чѣмъ все остальное шумное птичье царство, и эта его горячая любовь вѣчно бодрствуетъ? Или въ самомъ дѣлѣ соловей -- поэтъ?
   Да, онъ будитъ спящихъ, Говорится же въ пѣснѣ:
   
   Слаще сонъ любви кипучей,
   Вѣдь любовь -- одно страданье,
   Сонъ же -- сладкое забвенье,
   Отъ сердечной боли отдыхъ...
   
   -- Улетай, улетай, ночной пѣвецъ!
   Ципра полураскрыла отяжелѣвшія вѣки. Сладкіе тоны не позволяли уже ей заснуть. Долго слушала она, и припомнились ей слова цыганки:
   -- Когда въ полночь соловей запоетъ подъ окномъ, выйди босикомъ, замѣть и сломи вѣточку, на которой онъ сидитъ...
   Да, но кто же босикомъ выходитъ ночью въ садъ!
   А соловей поетъ-разливается...
   -- Выйди, сломи вѣточку, шепчетъ ей что-то внутри ея.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, это безуміе! А если бы, сохрани Богъ, замѣтилъ кто-нибудь и разсказалъ: ее бы засмѣяли всѣ...
   Ахъ, этотъ ужасный рокотъ, эти трели. Она не заснетъ больше.
   А какъ это легко: подкрасться, подсмотрѣть и отломить вѣточку. Кто пойметъ, что это за вѣточка? А если и поймутъ, то что же? Невинная дѣвическая шутка, не вредная и не обидная никому. Маленькій предразсудокъ любви...
   Это было такъ просто, такъ легко, что попробовать не сто пло ничего.
   А еслибы средство оказалось въ самомъ дѣлѣ вѣрнымъ? Развѣ же этого не бываетъ? Развѣ же не говорятъ каждый день: она его околдовала, приворожила? Развѣ не бываетъ такъ, что мущина влюбляется вдругъ, влюбляется безумно, слѣпо, до того, что не видитъ въ любимомъ существѣ даже вопіющихъ недостатковъ? Что, если все это правда?
   Значитъ, существуютъ такіе духи, которыхъ можно вызвать и приказать исполнить свое желаніе.
   Ципра задрожала всѣмъ тѣломъ. Невѣдомое раньше чувство наполнило ее всю и разлилось по жиламъ.
   -- Нѣтъ, нѣтъ! Я не сдѣлаю этого! Если самъ онъ не отдастъ мнѣ своего сердца въ обмѣнъ на мое, не хочу добывать его ни силой, ни хитростью! Если онъ не полюбилъ меня ради меня самой, не хочу я его любви, добытой чарами!.. Онъ меня не любитъ, пусть же я буду все-таки достойна его любви. Улетай, крылатый пѣвецъ, улетай! Ты мнѣ не нуженъ...
   Ципра закуталась въ одѣяло и рѣзкимъ движеніемъ отвернулась къ стѣнѣ. Но напрасно! Сонъ не возвращался, соловей не умолкалъ.
   Онъ перелетѣлъ почти къ самому окну, и въ его голосѣ слышалось такъ ясно: "Ципра, Ципра, Ципра!"
   Огненный туманъ страсти все болѣе и болѣе обволакивалъ дѣвушку. Сердце билось такъ сильно, что было больно груди. Стучали виски, кровь клокотала во всемъ ея тѣлѣ.
   Ея воля исчезла, исчезла и сила.
   Она встала съ постели, не слушаясь совѣтовъ сердца и разсудка.
   -- Иди, или тихонько, босикомъ! шепталъ внутренній голосъ.
   -- Ципра, Цпира, Ципра! звалъ соловей.-- Ципра, приди!
   Вѣдь это всего въ нѣсколькихъ шагахъ отъ двери! Кто можетъ увидать? Что можетъ случиться? Кто можетъ за это разсердиться?
   Она шла сломать маленькую вѣточку жасмина, а ей казалось, что она дѣлаетъ ужасное преступленіе, которое нужно скрывать въ темную, глухую ночь.
   Осторожно отворила она дверь своей комнаты, боясь, чтобы та не скрипнула. Тихо прошла по корридору мимо лѣстницы, ведшей наверхъ, въ комнату Роланда. Одинъ онъ могъ ее услыхать, одного его она боялась.
   Но ради его одного она же и шла.
   Босикомъ пробѣжала она до двери въ садъ. Тихо, безъ малѣйшаго шума, отодвинула тяжелый засовъ и повернула ключъ въ замкѣ. Ясный металлическій звонъ пробѣжалъ по корридору и эхомъ отозвался въ глубинѣ. Сердце дѣвушки замерло. Не дыша прислушивалась она минуты двѣ. Но все было попрежнему тихо.
   Тогда она тихонько пріотворила дверь и выглянула въ садъ.
   Была глубокая тишина. Роса густо пала на траву, и звѣзды, какъ всегда въ майскую влажную ночь, трепетали тихимъ свѣтомъ, мѣняя цвѣтъ съ зеленаго на красный и играя лучами.
   Соловей пѣлъ тихо, словно замирая, или уже подкликавъ возлюбленную и лаская ее.
   Ципра оглянулась тревожно кругомъ себя. Но кто же могъ слѣдить за ней, или подглядывать? Вѣдь это всего одна минута...
   Она плотно прижала тонкую рубашку къ обнаженной шеѣ и остановилась на крыльцѣ, словно боясь ступить на землю и показать звѣздамъ свои босыя ножки.
   Но травка, разстилавшаяся отъ самаго крыльца и до клумбы, была покрыта такой чистой росой, дорожка усыпана такимъ мелкимъ и чистымъ пескомъ, что ни камешекъ не могъ повредить ноги, ни сухой листокъ нескромно зашуршать.
   Она пошла потихоньку впередъ, оставивъ дверь открытой, дрожа, какъ листокъ въ бурю и тревожно оглядываясь, какъ человѣкъ, идущій воровать въ первый разъ въ жизни.
   Тихонько прокралась она до самой клумбы.
   А соловей все продолжаетъ пѣть.
   Цпира внимательно вглядывается въ клумбу, чтобы замѣтить птичку. Но нѣтъ! Надо раздвинуть кусты и протиснуться дальше. Не видно ничего.
   Она осторожно, шагъ за шагомъ, углубляется въ клумбу, прислушиваясь и приглядываясь. Пѣніе соловья уже слышно немножко дальше отъ нея. Но онъ здѣсь, здѣсь, она его сейчасъ увидитъ, она замѣтитъ вѣточку, на которой онъ сидитъ...
   И она дальше и дальше раздвигаетъ кусты. Но вдругъ съ земли поднимается во весь ростъ страшная черная фигура и хватаетъ ее за протянутую руку.
   

VI.

   Страшный человѣкъ, похожій на злаго духа, схватившій Ципру за руку, грозно заглянулъ въ глаза своей жертвѣ, когда первый ея испугъ быстро миновалъ.
   -- Что тебѣ нужно? простонала Ципра едва слышнымъ голосомъ.
   -- Что нужно? также шопотомъ отвѣчалъ разбойникъ. Прежде всего хочу знать, зачѣмъ ты здѣсь ходишь ночью? Сумасшедшая! Соловья ей захотѣлось!..
   Заложивъ палецъ въ ротъ, цыганъ издалъ пронзительный свистъ.
   По этому знаку двое его товарищей быстро выскочили изъ клумбы, гдѣ они были скрыты. Но эта минута вернула Ципрѣ покинувшую ее силу, а опасность даже удвоила ее. Быстро вырвала она руку у цыгана и однимъ прыжкомъ очутилась на порогѣ раскрытой двери.
   Но разбойникъ бросился за нею съ такой же быстротой и догналъ Ципру въ ту самую минуту, когда она уже захлопнула дверь. На это послѣднее у нея уже не хватило времени.
   -- Молчи, не пискни, или я тебя задушу! грознымъ шепотомъ крикнулъ старый цыганъ, одной рукой крѣпко сжавъ плечо обороняющейся Ципры, другой усиливаясь зажать ей ротъ.
   Но испугъ придалъ ей богатырскую силу. Она оторвала отъ своихъ устъ его грубую руку и, конвульсивно борясь съ нимъ и не пуская его проникнуть въ дверь, закричала раздирающимъ, полнымъ отчаянія голосомъ, который разнесся далеко среди ночной тишины:
   -- Роландъ! Роландъ! Помоги! Скорѣй!
   -- Молчи! Ахъ, негодяйка! Молчи, прошепталъ цыганъ, приставляя ножъ къ груди дѣвушки.
   Но острая сталь не пугала ее. Она продолжала бороться, изъ всей мочи крича.
   -- Роландъ! Скорѣй! Разбойники!..
   Цыганъ пришелъ въ бѣшенство. Онъ забылъ, кто былъ передъ нимъ, и видѣлъ лишь противника, ускользающаго изъ его рукъ. Сдѣлала ли сама Ципра неловкое движеніе, или рука цыгана дѣйствовала сознательно, но въ одну секунду ножъ углубился въ грудь дѣвушки.
   Съ быстротой молніи схватила она ножъ обѣими руками. Въ эту минуту сзади подскочилъ Роландъ. Онъ выскочилъ изъ своей комнаты какъ былъ, безоружный, и бросился на помощь Ципрѣ.
   Обливаясь кровью, она еще боролась со своимъ убійцею, стараясь не пустить его въ домъ.
   Роландъ быстро схватилъ ее и оттолкнулъ за себя и затѣмъ вытянутымъ кулакомъ нанесъ такой ударъ цыгану прямо въ лицо, что у того вылетѣли два переднихъ зуба.
   Въ ту же минуту сверху одинъ за однимъ раздались два громкихъ выстрѣла, повторенные съ разныхъ сторонъ эхомъ. За ними послышался безумный крикъ ужаса и паденіе тѣла на землю.
   Это былъ Топанди, выстрѣлившій изъ окна изъ своей двухстволки и однимъ выстрѣломъ положившій молодаго цыгана на мѣстѣ, а другимъ сильно ранившій его товарища, подходившихъ изъ-за кустовъ къ дверямъ.
   Этотъ крикъ сзади, выстрѣлы, ужасная боль и ошеломленность отъ удара заставили стараго цыгана отступить на шагъ отъ двери, пользуясь чѣмъ, Роландъ быстро захлопнулъ ее, затворилъ ключомъ и заперъ желѣзнымъ засовомъ. Едва успѣлъ онъ это сдѣлать, какъ за дверью раздались удары топоровъ и глухой стукъ лома.
   -- Иди отсюда, иди! крикнулъ Роландъ, хватая за руку Ципру.
   Дѣвушка отвѣчала сдавленнымъ голосомъ:
   -- Не могу, силы нѣтъ.
   -- Ты ранена? въ ужасѣ закричалъ Роландъ. Въ темнотѣ онъ не видалъ ничего.
   Она прислонилась къ стѣнѣ, но Роландъ быстрымъ движеніемъ схватилъ ее въ объятія и отнесъ въ свою комнату.
   На столѣ еще горѣла лампа. Роландъ только-что кончилъ письмо и собирался ложиться.
   Онъ осторожно опустилъ дѣвушку на постель и тутъ только увидалъ, что ея рубашка и тѣло сильно залиты кровью.
   -- Гдѣ рана?
   -- Здѣсь, въ груди...
   И Ципра разжала руки, конвульсивно сжимавшія ножъ.
   Изъ груди Роланда вырвался вопль отчаянія. Онъ схватилъ платокъ, лежавшій на креслѣ.
   -- Прижми рану покрѣпче, не давай крови течь!
   -- Иди туда, спѣши, говорила Ципра -- они выломаютъ дверь и васъ перерѣжутъ. Ты еще ихъ не знаешь! Это звѣри...
   Но у него не было силъ ее покинуть. Онъ досталъ другой платокъ и сложилъ его, прижималъ къ ранѣ, изъ которой алой струей лилась кровь.
   -- Лягъ спокойно, просилъ Ципру Роландъ, положи голову вотъ такъ, невысоко! Сюда, сюда! Очень болитъ?
   На шеѣ дѣвушки висѣлъ шнурокъ, сплетенный изъ волосъ. Роландъ хотѣлъ его снять, такъ какъ онъ мѣшалъ ему ухаживать за раной.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, оставь! Я не разстанусь съ нимъ, пока жива, умоляла Ципра.-- Иди, ради Бога, защищай себя и дядю.
   Страшные удары раздавались все чаще и сильнѣе, покрываемые выстрѣлами и звономъ разбитыхъ стеколъ.
   -- Роландъ! крикнула вдругъ Ципра съ усиліемъ. Погаси лампу скорѣй!
   И дѣйствительно, стрѣляя въ освѣщенную комнату, разбойники могли легко попасть въ Роланда.
   -- Гдѣ ты, Роландъ, раздался въ ту же минуту голосъ Топанди.
   -- Бери ружье и иди, крикнулъ старикъ, впрочемъ довольно спокойнымъ голосомъ. Онъ стоялъ въ дверяхъ, но еще не успѣлъ замѣтить Ципры, лежавшей на постели Роланда.
   -- Нечего тутъ одѣваться! прибавилъ онъ нетерпѣливо. Такихъ гостей можно выпроводить въ чемъ застали. Гдѣ Ципра? Она должна заряжать ружья.
   -- Дядя, Ципра намъ не помощница. Она ранена.
   Только теперь замѣтилъ онъ дѣвушку, лежавшую протянувшись во весь ростъ.
   -- Чѣмъ ранена? Пулей?
   -- Нѣтъ, ножомъ.
   -- Ну, это не такъ опасно. Ципра молода, сильна и эту штуку выдержитъ. Правда, дѣточка моя? Но за то ужь мы заплатимъ этимъ мерзавцамъ съ процентами. Ну, дорогая, лежи спокойно, мы справимся и вдвоемъ! Роландъ, бери ружье, порохъ и свинецъ. Лампу вынеси въ корридоръ, чтобы не стрѣляли сюда въ комнату. Счастье наше, что эти канальи не умѣютъ обходиться съ ружьями, какъ слѣдуетъ, и только понапрасну тратятъ заряды.
   -- Да вѣдь нельзя же оставить Цацру одну? съ безпокойствомъ сказалъ Роландъ.
   Ципра подняла руки и умоляюще взглянула на своего возлюбленнаго.
   -- Иди, иди! говорила она ослабѣвающимъ голосомъ. Идите оба, иначе я встану и сама поползу въ корридоръ.
   -- Будь покоенъ, они сюда не ворвутся, сказалъ Топанди и, взявъ лампу со стола, другой рукой потянулъ Роланда за собою.
   На перекресткѣ двухъ корридоровъ они остановились посовѣщаться.
   -- Ихъ мерзавцевъ много, сказалъ Топанди, хотя двухъ я кажется уже уложилъ изъ окна. Я осмотрѣлся на всѣ стороны и вижу, что они обложили насъ отовсюду и уйти некуда. Сюда они не ворвутся, положимъ. Двери толстыя, дубовыя и отлично окованы, а въ нижнемъ этажѣ ты знаешь, въ окнахъ очень крѣпкія рѣшетки. Да, наконецъ, еслибы который-нибудь и пролѣзъ сюда, онъ въ ту же минуту отправился бы на тотъ свѣтъ. Въ этакую цѣль каждый изъ насъ, во всякомъ случаѣ, попадетъ, а зарядовъ у насъ довольно. Но, видишь, голубчикъ, здѣсь есть другая опасность. Когда эти скоты убѣдятся, что имъ сюда не пролѣзть и что мы обороняемся, какъ слѣдуетъ, они, чего добраго, подожгутъ замокъ, Тогда, очевидно, намъ пришлось бы удирать наружу, а такъ какъ ихъ много, то наше положеніе было бы не изъ особенно пріятныхъ. Такъ вотъ, мой милый, чтобы не допустить до этого, тебѣ нужно взять ружье, заряды и выйти на крышу черезъ чердакъ. Наши гайдуки и работники, очевидно, чѣмъ-нибудь опоены, потому что ихъ не слышно, а ужь они бы такъ не сидѣли, сложа руки. Приходится намъ, дружище, поработать однимъ, да я думаю, выдержимъ осаду!
   Удары топоровъ и ломовъ о дубовыя двери раздавались все чаще и громче.
   -- Сейчасъ, сейчасъ, канальи! насмѣшливо крикнулъ Топанди.-- Точно не можете подождать.
   -- А что же я буду дѣлать на крышѣ?
   -- Подожди минутку, я тебѣ все разскажу: спѣшить особенно нечего. Ты выйдешь на чердакъ. Тамъ у трубъ посрединѣ есть подъемный лазъ на крышу. По краю крыши идетъ мѣдный жолобъ. За нимъ ты будешь въ полной безопасности. Не дѣлай ничего и пусть ихъ лупятъ топорами по всѣми, четыремъ дверямъ. А я къ ихъ музыкѣ прибавлю свою флейту, когда придетъ время. Но только ты наблюдай одно: какъ увидишь, что они подносятъ огонь, чтобы поджечь стѣну, старайся моментально застрѣлить поджигателя. Мѣдный жолобъ тебя отлично закроетъ, и ты можешь по нимъ стрѣлять, какъ въ цѣль.
   -- Хорошо, отвѣчалъ Роландъ, надѣвая на шею патронташъ.
   -- Пожалуйста, смотри не стрѣляй пулей, мой милый, а только картечью. Во-первыхъ, ночью цѣлиться очень мѣтко нельзя, а, во-вторыхъ, стрѣляя сразу по двумъ или тремъ, ты имѣешь больше шансовъ попасть не въ одного. А, главное, полнѣйшее хладнокровіе. Вѣдь ты знаешь, что людская жизнь пустяки!
   Роландъ подалъ руку дядѣ и спѣшно направился на указанное мѣсто.
   Поднявшись на чердакъ, онъ очутился въ полной темнотѣ и долго ощупью отыскивалъ подъемную дверцу отъ лаза на крышу. Наконецъ онъ ее нашелъ и безъ усилія выбрался наверхъ. Наклонившись, чтобы не быть замѣченнымъ снизу, онъ поползъ на четверенькахъ къ жолобу.
   Подъ нимъ внизу продолжался шумъ и грохотъ; удары топоровъ, трескъ дубовыхъ тяжелыхъ дверей и громкія проклятія разбойниковъ сливались въ дикій концертъ. Отъ времени до времени раздавались выстрѣлы то изнутри, то снаружи. Не будучи въ силахъ выломать двери и затупивъ о желѣзную оковку свои топоры, разбойники видимо приходили въ отчаяніе. Между тѣмъ вдали за замкомъ все было тихо. Жители деревушки, хотя и должны были ясно слышать выстрѣлы и удары, очевидно спрятались по домамъ и никому не приходило въ голову идти на выручку.
   Что дѣлать? Было бы странно осуждать этихъ трусливыхъ и въ добавокъ совершенно безоружныхъ бѣдняковъ. Выстрѣлы всегда приводятъ земледѣльца въ трепетъ...
   Присматриваясь къ людскимъ и кучерской, Роландъ напрасно ожидалъ вылазки оттуда. Онъ понялъ наконецъ, что бравые и дѣльные гайдуки не просидѣли бы сложа руки, когда опасность грозитъ ихъ господамъ, еслибы не были обезоружены предательскимъ образомъ и прикованы къ тяжелому сну. Изъ всѣхъ обитателей Ланкадомбы оставалось лишь трое настоящихъ борцовъ, да и изъ нихъ мужественная храбрая дѣвушка лежала раненая на смерть.
   При этой послѣдней мысли кровь горячей волной прилила, къ сердцу Роланда и застучала на вискахъ. Онъ почувствовалъ, что не въ силахъ будетъ усидѣть на своемъ возвышенномъ посту, и ощущалъ въ себѣ приливъ страшной силы и злобы. Онъ готовъ былъ соскочить съ крыши, чтобы броситься на подлыхъ убійцъ и покончить съ ними хотя бы одному противъ десятерыхъ.
   Соскочить съ крыши! Даже на это онъ былъ бы способенъ въ переживаемую минуту смертельной тоски. Но его мысль работала и нарисовала ему страшно рискованный способъ борьбы, способъ возможный лишь въ его исключительномъ психическомъ настроеніи.
   Роландъ снова поползъ на четверенькахъ по направленію къ лазу на крышѣ, изъ котораго только-что вышелъ. На чердакѣ онъ нащупалъ толстую и крѣпкую веревку, растянутую для сушки бѣлья. Онъ снялъ эту веревку, привязалъ къ ней найденный тамъ же тяжелый кусокъ желѣза и вернулся на крышу.
   Невдалекѣ отъ дома стоялъ старый яворъ съ развѣсистыми вѣтвями, достигавшими крыши. При помощи веревки Роландъ могъ перебраться на яворъ и спуститься на землю. И вотъ ловкими размахами руки Роландъ кинулъ конецъ веревки съ желѣзомъ на толстую вѣтвь дерева. Желѣзо обвилось вокругъ сука и плотно прикрѣпило веревку. Другой конецъ, остававшійся у него въ рукахъ, Роландъ укрѣпилъ къ выступу крыши и крѣпко началъ натягивать веревку, испытывая ея прочность.
   Испытаніе его вполнѣ удовлетворило. Повѣсивъ черезъ плечо ружье, Роландъ повисъ руками на веревкѣ и началъ осторожно спускаться на дерево, совершенно незамѣченный разбойниками за шумомъ ударовъ и густотой вѣтвей дерева. Послышался только одинъ слабый трескъ и шелестъ листьевъ, когда Роландъ схватился за дерево и надавилъ на сукъ тяжестью своего тѣла, но и этотъ звукъ былъ тотчасъ же покрытъ громкимъ трескомъ у дверей.
   Съ явора Роландъ благополучно спустился на землю напротивъ самаго осажденнаго крыльца и шагахъ въ двадцати пяти отъ двери. Но отсюда видѣть разбойниковъ онъ не могъ, такъ какъ южная сторона веранды была вся заплетена дикимъ виноградомъ, скрывавшимъ нападающихъ.
   Нужно было подойдти ближе.
   Клумба подъ окномъ комнаты Ципры казалась Роланду наилучшей позиціей. Она была шагахъ въ десяти отъ дверей, и находящійся внутри мея былъ вмѣстѣ съ тѣмъ совершенно скрытъ отъ нападающихъ.
   Ни минуты не колеблясь, Роландъ взвелъ курокъ своей двухстволки и пощупалъ пальцемъ пистоны. Затѣмъ онъ твердо, но осторожно двинулся впередъ, одинъ съ двумя зарядами противъ цѣлой шайки разбойниковъ.
   Попавъ въ средину клумбы, Роландъ могъ отлично разсматривать негодяевъ.
   Ихъ было четверо.
   Двое работали топорами, третій напиралъ ломомъ, четвертый, раненый выстрѣломъ Топанди, тоже не отказывался отъ участія въ борьбѣ. Лежа у двери, онъ просовывалъ пистолетъ въ продѣланное уже отверстіе и стрѣлялъ вдоль корридора, чтобы помѣшать подойдти къ двери изнутри дома. Отъ времени до времени на его выстрѣлы отвѣчали выстрѣлы изнутри, но также безъ результата.
   На другомъ концѣ двора Роландъ увидалъ еще двухъ бандитовъ, вооруженныхъ и стоящихъ передъ людской.
   И такъ онъ уже имѣлъ шесть противъ себя одного. Но онъ догадывался, что ихъ было больше и что видѣлъ онъ лишь часть банды.
   Двери были уже сильно повреждены. Массивныя петли погнуты и отчасти разбиты и выворочены. Роланду показалось, что кто-то изнутри окликнулъ его по имени.
   -- А ну-ка всѣ втроемъ! крикнулъ одинъ изъ разбойниковъ, и всѣ вмѣстѣ еще разъ начали выламывать двери.-- Ну, разъ! Еще разъ!
   Роландъ тихо приложилъ двухстволку къ щекѣ, прицѣлился и выстрѣлилъ разъ за разомъ изъ обоихъ стволовъ по цѣлой группѣ.
   Ни одинъ крикъ не раздался послѣ выстрѣловъ. Было слышно лишь тяжелое паденіе двухъ тѣлъ. Раненый раньше, лежавшій на землѣ съ пистолетомъ, началъ громко звать на помощь.
   Старый цыганъ, державшійся поодаль и наблюдавшій за работой, быстро подбѣжалъ къ нему:
   -- Молчи, болванъ, перепугаешь другихъ!
   Онъ засунулъ въ ротъ два пальца и громко свистнулъ два раза. Тотчасъ же на этотъ сигналъ цыгане изъ-подъ людской поспѣшили къ верандѣ. Затѣмъ Роландъ услыхалъ шумъ на другой сторонѣ двора, что показывало, что и оттуда подходитъ подкрѣпленіе. Такимъ образомъ онъ оказывался осажденнымъ съ трехъ сторонъ.
   Но онъ не потерялъ присутствія духа. Пока тѣ бѣжали, ему оставалось какъ разъ столько времени, чтобы зарядить ружье и дать по выстрѣлу направо и налѣво. Кромѣ того, его заслонялъ густой кустъ жасмина и цѣлиться въ него разбойники не могли.
   Отвага! Хладнокровіе! Осторожность! вотъ каковъ былъ теперь его лозунгъ.
   Роланду много приходилось читать о страшныхъ опасностяхъ львиной охоты, о приключеніяхъ славнаго Жерара, и онъ часто сомнѣвался въ правдоподобіи этихъ разсказовъ. Въ самомъ дѣлѣ, развѣ было правдоподобно, чтобы одинъ человѣкъ, едва прикрытый жалкими кустарниками, изъ цѣлой группы кровожадныхъ звѣрей могъ выбрать самаго страшнаго и послать ему пулю въ сердце на всемъ скаку, въ десяти шагахъ? Это было совсѣмъ невѣроятно. Но теперь это оказывалось дѣйствительностью. И ему приходилось попадать въ сердце, ибо, не попади онъ теперь, не оправдалось бы никакой надежды на спасеніе. Но Роландъ былъ увѣренъ въ своемъ выстрѣлѣ и зналъ также, что побѣжитъ цѣлая кучка, если упадетъ одинъ.
   И вотъ въ эту минуту онъ вполнѣ убѣдился, что безуміе отваги не только возможная, но и очень простая вещь. Онъ убѣдился, что эта отвага рождается въ минуту необычайной смертельной опасности, когда человѣкъ предоставленъ только самому себѣ и не можетъ ждать помощи ни откуда.
   И онъ также былъ на охотѣ, на охотѣ на самаго опаснаго изъ дикихъ звѣрей -- дикаго человѣка.
   Двухъ цыганъ онъ уже положилъ на мѣстѣ, какъ африканскій охотникъ разбойниковъ пустыни. Но вотъ топотъ бѣгущихъ со двора становится все громче. Они бѣгутъ въ самомъ дѣлѣ, какъ дикіе звѣри, чтобы разомъ броситься на добычу.
   Одного изъ бѣгущихъ Роландъ уже различалъ между деревьями, другой, немного отставъ бѣжалъ сзади. Роландъ хладнокровно взялъ цѣлью перваго и долженъ былъ долго прикладываться, чтобы не промахнуться въ полумракѣ.
   Совѣтъ Топанди оказался чрезвычайно практичнымъ: заряжать не пулей, а крупной картечью. Раздался выстрѣлъ и зарядъ попалъ разбойнику въ обѣ ноги. Тотъ упалъ на колѣна и началъ ползать по кустамъ. Бѣгущій за нимъ остановился и выстрѣлилъ по направленію Роланда.
   Но послѣдній догадался тотчасъ же послѣ своего выстрѣла присѣсть на землю, что было большимъ счастьемъ, такъ какъ непосредственно за этимъ надъ его головой просвистали двѣ пули стараго Море, видимо отлично направленныя, такъ какъ на Роланда посыпались обитые листья.
   Но была еще третья сторона.
   Оттуда на вызовъ старшаго бросились разомъ трое. Это былъ Ворона и два его товарища, сторожившіе главныя ворота и кучерскую. Они подбѣжали какъ разъ въ ту минуту, когда ихъ товарищъ Лисъ, увидавъ падающаго Забіяку, выстрѣлилъ въ Роланда. Имъ показалось, что это была помощь со стороны людской, а потому они пріостановились, и всѣ трое дали залпъ по направленію Лиса.
   -- Негодяи! Вы съ ума сошли! Стрѣляете по своимъ, гнѣвно крикнулъ старикъ. Сюда, ко мнѣ!
   Но разбойники потеряли присутствіе духа и уже не понимали ничего. Лисъ въ свою очередь видѣлъ въ нихъ своихъ враговъ и далъ по нимъ выстрѣлъ изъ другаго ствола.
   Старикъ внѣ себя отъ бѣшенства кинулся было къ нимъ.
   -- Скоты! Дураки!
   Роландъ поспѣшилъ разсѣять недоразумѣніе. Онъ прицѣлился въ группу изъ трехъ бандитовъ и пустилъ свои зарядъ имъ въ бокъ, оттуда, откуда они меньше всего ожидали опасности.
   Былъ ли этотъ выстрѣлъ очень удаченъ и ранилъ всѣхъ троихъ, или только одного, но его впечатлѣніе было ужасно. Роландъ видѣлъ, какъ одинъ зашатался, а другіе бросились бѣжать, но замѣтивъ, что ихъ товарищъ валится съ ногъ, пріостановились, подхватили его подъ руки и быстро вмѣстѣ съ нимъ скрылись въ глубинѣ парка.
   Старый Море оставался теперь одинъ. Вся его шайка или легла здѣсь, или разбѣжалась. Но вотъ при блескѣ послѣдняго выстрѣла онъ увидалъ Роланда и сразу узналъ его въ лицо, это былъ тотъ самый врагъ, при мысли о которомъ челюсти цыгана скрежетали и чью кровь старый разбойникъ радъ бы высосать по каплѣ. Онъ одинъ справился съ цѣлой шайкой и теперь стоитъ передъ нимъ, какъ грозный архангелъ.
   Море отлично понималъ, что успѣй Роландъ еще разъ зарядить ружье -- пропало все. Поэтому, не заряжая ружья и самъ, онъ бросился на Роланда безоружный, готовясь къ страшной борьбѣ руками и зубами.
   Это была борьба тѣла съ тѣломъ, страшная, безпощадная, смертельная. Они схватились и заглянули другъ другу въ глаза.
   -- Сатана! прохрипѣлъ разбойникъ, скрипнувъ зубами, какъ дикій звѣрь.
   -- Ты обокралъ меня, отнялъ мои сокровища, ты укралъ мою дочь, и я тебя изгрызу живаго!..
   Роландъ узналъ теперь окончательно, что Ципра -- дочь стараго цыгана. Такимъ образомъ онъ убилъ собственное дитя!
   Эта мысль привела его въ такое нечеловѣческое бѣшенство, что однимъ ударомъ кулака онъ свалилъ цыгана на землю.
   Но Море вскочилъ въ ту же секунду, какъ ни въ чемъ не бывало.
   -- Ага! Ты, братецъ, силенъ! Вы, господа, ѣдите хорошо, и силы въ васъ много. Да только это не поможетъ. Волы тоже кормятся хорошо и сильны, а придетъ волкъ и зарѣжетъ вола.
   И онъ съ удвоенной силой бросился на Роланда.
   Но молодой человѣкъ былъ превосходнымъ гимнастомъ и боксёромъ, и умѣлъ держать противника вдали на длину цѣлой руки.
   -- Я перегрызу тебѣ горло! бѣшено ревѣлъ цыганъ, усиливаясь достать лицо Роланда.-- Я вырву зубами кусокъ мяса изъ твоей росписной рожи!
   Страшная борьба продолжалась. Силы Роланда удваивали: любовь, хладнокровіе, тѣлесное развитіе и ловкость, но разбойника одушевляла адская ненависть и жажда безумной мести. Его мускулы казались выкованными изъ стали, его удары были быстры, неожиданны и трудно предупредимъ!.
   Долго боролись они въ тишинѣ. Роландъ не звалъ на помощь, боясь, чтобы его голосъ не привлекъ новыхъ разбойниковъ. Море не былъ увѣренъ, что Роланду не явится помощь изъ замка, и тоже молчалъ.
   Впрочемъ возможно также, что ни одинъ изъ нихъ объ этомъ и не подумалъ, увлеченный борьбой и надѣясь справиться съ врагомъ одинъ на одинъ.
   Они боролись среди густыхъ кустовъ, не имѣя возможности развить всю свою силу изъ опасенія запутаться въ густой зелени.
   -- Выходи, сатана, на чистое мѣсто! крикнулъ наконецъ цыганъ, усиливаясь вытащить Роланда на траву.
   Роландъ ничего не имѣлъ противъ этого, и мало по малу они оба высунулись изъ куста. Здѣсь цыганъ напалъ на Роланда съ новымъ бѣшенствомъ. Но тутъ же въ его головѣ родилась адская мысль. Онъ уже не старался повалить Роланда на землю, а только тянулъ его за собой все дальше и дальше.
   Сначала Роландъ не понималъ намѣренія разбойника. Два раза уже удалось ему повалить его на землю, но цыганъ вскакивалъ, какъ гуттаперчевый, снова впивался въ Роланда и тащилъ его дальше и дальше.
   Наконецъ Роландъ отгадалъ намѣреніе разбойника. Онъ припомнилъ, что, послѣ разговора съ Топанди нѣсколько дней назадъ насчетъ дома для управляющаго, были сдѣланы первыя приготовленія къ постройкѣ, привезенъ кирпичъ, выкопано огромное творило и уже засыпано известью. Эту известь только-что успѣли погасить.
   Цыганъ видимо тащилъ Роланда по направленію къ этому мѣсту.
   Отгадавъ этотъ планъ, Роландъ началъ упираться изо всѣхъ силъ и направлять единоборство въ другую сторону.
   Адская радость показалась въ глазахъ у стараго Море, когда онъ понялъ, что противникъ разгадалъ намѣреніе.
   -- Что, баринъ? Нравится тебѣ мой танецъ? Славно выкупаешься, чортъ побери! Придется должно быть намъ лѣзть въ известку вмѣстѣ! Тамъ мы съ тобой помѣняемся шкурами.
   Разбойникъ дико захохоталъ.
   Роландъ напрягъ послѣднія силы, чтобы не дать Море исполнить его адскій замыселъ. Но тотъ съ удвоенной силой схватилъ его за плеча и, сжимая, какъ въ тискахъ, тащилъ къ творилу, уже бѣлѣвшемуся въ нѣсколькихъ шагахъ. Страшные удары, наносимые Роландомъ по головѣ цыгана, не имѣли никакого результата, такъ какъ его черепъ былъ твердъ, какъ камень.
   Тогда Роландъ, собравъ послѣдніе остатки силъ, сдѣлалъ совершенно необыкновенную штуку. Они были уже почти у самаго края творила. Онъ осторожно запустилъ руку за спину цыгана, ловкимъ движеніемъ вырвался изъ его клещей, присѣвъ къ землѣ, и быстрымъ размахомъ перебросилъ разбойника черезъ голову прямо въ творило.
   Эта необычайная аккробатическая штука удалась Роланду только потому, что ничего подобнаго цыганъ не ожидалъ и не успѣлъ изготовиться. Уже поднятый кверху, онъ пытался было схватить Роланда за волоса, но рука безсильно скользнула, и онъ погрузился съ головой въ мягкую страшную купель, а Роландъ, совершенно обезсилѣвшій, свалился на землю у самаго края ямы и почти потерялъ сознаніе. Онъ не видалъ и не слыхалъ, какъ страшная бѣлая фигура выползла изъ творила на противуположный край и съ нечеловѣческимъ крикомъ бросилась бѣжать по направленію къ дорогѣ, ведшей изъ усадьбы Топанди въ поле.
   Роландъ приподнялся съ земли и ощупалъ себя. Онъ не былъ раненъ, но все платье на немъ было изорвано въ клочки, а члены до того избиты и истерзаны, что онъ едва могъ идти. Его оставляли послѣднія силы. Постоявъ немного у ближайшаго дерева и почти безсмысленно оглянувшись кругомъ, Роландъ съ легкимъ стономъ поплелся къ замку.
   

VII.

   Шарвельди Непомуценъ Яношъ, получивъ отъ Вороны, направлявшагося на болото, радостное извѣстіе, что тотъ благополучно убѣжалъ, и отлично понимая, что вслѣдъ за этимъ должно быть сегодня же произведено нападеніе на замокъ Топанди, поторопился отослать жену и тещу спать подъ тѣмъ предлогомъ, что имъ на другой день приходилось рано вставать и ѣхать въ Пештъ, а самъ, словно паукъ остался въ тихую ночь на стражѣ, съ замираніемъ сердца прислушиваясь къ малѣйшему шороху и отъ нетерпѣнія, смѣшаннаго со страхомъ, едва находя себѣ мѣсто.
   Уложивъ семейство спать, Шарвельди обошелъ по своему обыкновенію весь домъ, собственноручно удостовѣряясь, что всѣ двери и окна хорошо заперты, всѣ крюки и засовы заложены. Затѣмъ онъ прошелъ по усадьбѣ, осмотрѣлъ главныя ворота и калитки и, нѣсколько успокоившись, вернулся въ свой кабинетъ. Здѣсь онъ заботливо снялъ со стѣны и зарядилъ два ружья, пару пистолетовъ и положилъ все это на столѣ.
   -- Береженаго Богъ бережетъ, разсуждалъ онъ, а имѣя дѣло съ этими мерзавцами цыганами, необходима величайшая осторожность. Кровавый пиръ могъ разжечь ихъ аппетитъ; затѣмъ они явятся сюда, не угодно ли съ ними разговаривать, особенно если они попробуютъ токайскаго изъ погребовъ Топанди!
   Вообще сношенія съ дюжиной дикихъ вооруженныхъ людей казались небезопасными даже для ихъ сообщника.
   Сторожъ въ деревушкѣ прокричалъ полночь и отправился на покой, а Шарвельди открылъ окно кабинета, обращенное къ замку, и сѣли, на него, вслушиваясь въ окружающій мракъ.
   Все было тихо. Природа, казалось, заснула, даже листья на деревьяхъ не шевелились и не шелестѣли въ тепломъ весеннемъ воздухѣ. Изрѣдка изъ груди матери-земли словно раздавался тихій вздохъ; отъ этого вздоха шевелилась трава, и легкій трепетъ пробѣгалъ по верхушкамъ осинъ и липъ. Затѣмъ все снова погружалось въ тишину, среди которой чуднымъ оркестромъ звенѣли соловьи и за деревней, и въ паркѣ замка, и на болотахъ.
   Вдругъ по всей деревушкѣ поднялся неистовый лай собакъ.
   Ночной лай въ деревнѣ вещь самая обыкновенная и даже усыпляющая. Но когда вѣрныя животныя чуютъ опасность, этотъ лай пріобрѣтаетъ совсѣмъ иной характеръ. Онъ становится острымъ и переходитъ почти въ вой, заставляя хозяина тревожно подниматься съ постели, прислушиваться и говорить: "должно быть, бродятъ волки". Одинъ лишь паукъ на стражѣ радуется приближающейся грозѣ и торжествуетъ...
   Долго не умолкали обезпокоенныя кѣмъ-то собаки, наконецъ онѣ замолкли, и вновь наступила глубокая тишина, нарушаемая лишь трелями и переливами безчисленныхъ соловьевъ...
   Вдругъ среди этой тишины раздался со стороны замка страшный крикъ, похожій на крикъ женщины, увидавшей привидѣніе. Черезъ минуту этотъ крикъ повторился, но еще громче, еще болѣзненнѣе. Такъ кричитъ женщина, подвергшаяся насилію, или смертельному удару ножомъ.
   Затѣмъ раздались два выстрѣла почти одновременно, послышалось нѣчто въ родѣ проклятій, и снова наступила тишина. Затѣмъ вскорѣ опять выстрѣлы.
   Паукъ вздрогнулъ. Онъ уже зналъ теперь, что нападеніе врасплохъ не удалось, и что осажденные будутъ храбро обороняться. Но вѣдь нападающая шайка такъ многочисленна, а ихъ такъ мало, что сомнѣваться въ исходѣ борьбы почти невозможно. Насчетъ дворовыхъ людей цыгане, конечно, позаботились, а крестьяне не побѣгутъ туда, гдѣ свищутъ пули. Ясное дѣло, что помощи не можетъ явиться ни откуда!
   Вскорѣ выстрѣлы стали совсѣмъ рѣдкими, но за то дружно раздались тупые удары топоровъ и ломовъ, покрываемые иногда выстрѣломъ.
   -- Очевидно, заключалъ Шарвельди, это они ломаютъ двери, а тѣ стрѣляютъ въ нихъ изъ оконъ... но какъ долго, какъ страшно долго это тянется. Не могутъ негодяи справиться всего на всего съ двумя людьми!
   По его лбу стекалъ каплями холодный потъ.
   -- Не могутъ пробиться внутрь! Не могутъ высадить несчастныхъ дверей!
   Вдругъ среди наступившей тишины громко раздались два выстрѣла. Шарвельди обмеръ. Этого звука нельзя было не отличить сразу: такъ бьетъ только дорогой дамасскій стволъ, а никакъ не жалкія цыганскія флинты.
   -- Вотъ это ихнее мерзкое оружіе! То совсѣмъ другое. Вотъ это оно! Ошибиться невозможно! Но что же это значитъ? Эти звуки уже не изъ замка? Неужели осажденные вышли и стрѣляются снаружи? Или къ нимъ подоспѣла помощь?
   Выстрѣлы продолжались еще нѣсколько минутъ, и снова все стихло.
   -- Неужели конецъ?
   Ни вблизи, ни вдали не было слышно ни малѣйшаго шума.
   Шарвельди свѣсился въ темноту и слушалъ, затаивъ дыханіе. На востокѣ небо начинало бѣлѣть; вдругъ почти подъ самымъ его окномъ мелькнула страшная черная фигура въ вывороченномъ платьѣ и съ лицомъ эѳіопа.
   -- Пропали мы! Наши перебиты всѣ. Пусти, спрячь меня! задыхаясь шептала фигура.
   На лбу у Шарвельди потъ, казалось, превращался въ ледъ.
   -- Куда я тебя пущу? шепталъ Шарвельди. Бѣги куда знаешь!
   -- Пусти, тамъ слышенъ топотъ. Боюсь, не пандуры ли это. Берегись.
   -- Ну такъ уходи скорѣй! Уходи, схватятъ.
   -- Будь ты проклятъ! прохрипѣлъ цыганъ и бросился бѣжать въ направленіи, противуположномъ деревнѣ и замку.
   Слова цыгана обдали Шарвельди смертельнымъ страхомъ.
   Пандуры! Значитъ, власть уже на слѣду. Значитъ, прежде чѣмъ страшное дѣло кончено, невидимая рука, его направлявшая, уже открыта?
   А можетъ быть ушедшему изъ шайки трусу только померещилось, что двое людей могли справиться съ цѣлымъ отрядомъ? Можетъ быть, въ эту минуту остальные уже ворвались въ замокъ, увѣчатъ и жгутъ на медленномъ огнѣ Топанди и Роланда, допытываясь, гдѣ большой конвертъ съ пятью печатями? И вдругъ ихъ тамъ захватятъ всѣхъ? Зачѣмъ тогда передъ висѣлицей будутъ укрывать его, Шарвельди, злодѣи?
   Непомуценъ Яношъ до того испугался этой картины, что всѣ члены его затряслись, какъ въ лихорадкѣ, а зубы быстро и часто застучали.
   Что значитъ эта страшная тишина? Какую тайну скрываетъ эта ночь, уже умирающая при первыхъ лучахъ предразсвѣтной своей агоніи?
   И вдругъ вдали раздается страшное рычаніе звѣря. Нѣтъ! Это не звѣрь! Это рычаніе человѣка, ставшаго звѣремъ въ припадкѣ лютой боли и смертнаго отчаянія и потерявшаго человѣческій голосъ.
   Страшное рычанье, необыкновенный вой озвѣрѣвшаго человѣка послышался еще далеко и, казалось, выходилъ со двора замка, или откуда-то изъ сада. Но этотъ вой начинаетъ приближаться, страшный, проникающій душу въ ея сокровенныхъ убѣжищахъ, неутомимый и не умолкающій.
   Уже вой этотъ совсѣмъ близко. Теперь Шарвельди можетъ разсмотрѣть даже страшное существо, изъ груди котораго идетъ этотъ вой.
   Что-то ужасное бѣжитъ полемъ, минуя задворки селенія и направляясь прямо къ усадьбѣ Шарвельди.
   Человѣкъ весь бѣлый, отъ костлявыхъ пальцевъ до всклокоченныхъ волосъ и оборваннаго платья. Все на немъ бѣло, бѣло до невыносимаго блеска; онъ словно оставляетъ за собою бѣлый слѣдъ въ туманномъ воздухѣ.
   Духъ ли это, проклятый Богомъ и несущійся въ адъ, или человѣкъ?
   Но проклятое привидѣніе со всего разбѣга бросается на ворота Шарвельди, словно желая ихъ пронизать, и начинаетъ стучать въ безумномъ отчаяніи:
   -- Отвори! впусти! Умираю!
   Конвульсивная дрожь пробѣжала по лицу Шарвельди. Онъ поблѣднѣлъ такъ, что сталъ похожимъ на своего товарища и сообщника. Это голосъ стараго Море, онъ узналъ его!
   Цыганъ безумно рвался въ ворота и кричалъ:
   -- Впусти меня! Дай воды! Горю, умираю! Сорви мою одежду, вымажи меня масломъ, скорѣй, скорѣй!
   Страшный голосъ раздавался въ предразсвѣтной тишинѣ, какъ завываніе бури.
   И вдругъ, повернувъ голову къ окну, старый Море увидалъ господина Шарвельди Яноша Непомуцена, поднявшаго ружье и старательно прицѣливавшагося въ него.
   -- А-а! Такъ будь же ты проклятъ на вѣки вѣчные! Пусть душа твоя сгоритъ въ аду, какъ я горю здѣсь! Ну что же? Убей меня, убей скорѣй! Скорѣй, говорю я!
   И съ конвульсивнымъ хохотомъ цыганъ повалился на пыльную дорогу, катаясь, какъ раненый звѣрь.
   Но Шарвельди не могъ выстрѣлить, такъ сильно дрожали его руки. Онъ боялся промахнуться, хотя цыганъ былъ всего въ пяти шагахъ. Не дрожи такъ проклятыя руки, Шарвельди не задумался бы убить цыгана. Какое бы это было счастье! Съ нимъ бы умерло все. Оставалось одно: отворить ворота, выйти и выстрѣлить въ упоръ.
   Что же? Еслибъ и увидали, это было бы простое самосохраненіе!..
   Но Шарвельди не рѣшался. Онъ могъ промахнуться и тутъ, и очутиться лицомъ къ лицу съ разъяреннымъ дикаремъ въ агоніи...
   Въ эту минуту послышался громкій топотъ копей.
   Шарвельди машинально захлопнулъ окно.
   Ярашъ-биро Полошкаи съ шестью пандурами приближался крупнымъ галопомъ. Нужно было такое стеченіе обстоятельствъ, окружной судья вернулся съ партіи тарока раньше, чѣмъ думалъ, и, ложась уже спать, поинтересовался узнать, въ сохранности ли важный арестантъ...
   Высланные въ погоню пандуры вернулись съ извѣстіемъ, что въ Ланкадомбѣ слышны выстрѣлы
   Господинъ Полошкаи воскликнулъ:
   -- Это грабятъ моего старика Шарвельди!
   Затѣмъ онъ быстро отрядилъ пандура извѣстить комитатскаго судью, господина Дарсэги Миклоша, а самъ вшестеромчэ бросился спасать своего друга...
   Изъ деревни начали понемногу показываться крестьяне съ цѣпами и вилами.
   

VIII.

   Разсвѣтало.
   Топанди сидѣлъ у постели Ципры, свѣсивъ голову на руки и погруженный въ мрачныя думы.
   Онъ былъ одинъ около нея.
   Страшный безпорядокъ царилъ въ усадьбѣ. Прислуга разбѣжалась, или ходила больная и разбитая. Часть была вызвана къ слѣдственному судьѣ, для очныхъ ставокъ съ пойманными разбойниками.
   -- Гдѣ Роландъ? прошептала Ципра.
   -- Поѣхалъ за докторомъ, дитя мое.
   -- Онъ не раненъ?
   -- Вѣдь ты же слышала его голосъ! Зайти сюда онъ не могъ, потому что каждая секунда дорога, а онъ прежде всего думаетъ о тебѣ.
   Дѣвушка слабо вздохнула.
   -- Только бы не было поздно...
   -- Ахъ, милая моя, не говори такъ, сказалъ Топанди съ чувствомъ. Рана твоя вовсе не смертельна. Только старайся быть совершенно покойной.
   -- Знаю я лучше, что со мной, отвѣчала Ципра, разрумяненная горячкой, столь обыкновенной у тяжело раненыхъ. Чувствую я, что моя смерть близка!
   -- Ради Бога, молчи! Зачѣмъ это думать? Ты выздоровѣешь и будешь счастлива.
   Топанди взялъ ея руку и наклонился, чтобы поцѣловать. Но дѣвушка схватила его за руку и начала дѣлать усиліе, чтобы приподняться:
   -- Батямъ, дорогой батямъ! воскликнула она вдругъ -- я чувствую, что я почти уже въ гробу. Но я не могу умереть: что будетъ тамъ съ моей бѣдной душой? Я знаю, что Богъ есть и люблю Его, и вѣрю Ему, но я не умѣю ни назвать Его, ни помолиться. Батямъ! Ты мнѣ былъ отцомъ, больше чѣмъ отцомъ! Хоть я и изъ низкаго цыганскаго племени, а хочу я молиться вашему Богу. Видишь: этотъ ножъ попалъ въ мою грудь вмѣсто твоей -- хоть за это -- заплати мнѣ, научи меня молиться...
   Топанди чувствовалъ, какъ слезы подступаютъ къ его горлу. Онъ былъ тронутъ до глубины сердца.
   -- Хорошо, хорошо, дорогая, я тебя научу. Повторяй за мною.
   И онъ, громко-торжественнымъ голосомъ прочелъ "Отче нашъ", внутренно боясь, какъ-бы не сбиться.
   Дѣвушка, съ горячимъ чувствомъ, шопотомъ повторяла за нимъ.
   -- Еще разъ, еще разъ!
   Въ третій разъ она съ радостью повторяла святыя слова, уже почти предупреждая Топанди.
   Поддерживало ли ее религіозное возбужденіе, или это былъ запасъ здоровыхъ, молодыхъ силъ, боровшихся со смертью, но Ципра необыкновенно оживилась. Она чувствовала въ себѣ силу говорить и спѣшно разспрашивала Топанди: "что значитъ: Царствіе Твое?" "что значитъ: воля Твоя?" и т. д., останавливаясь надъ каждымъ реченіемъ всемірной молитвы. Какъ наивное дитя, спрашивала она: слышитъ ли Господь каждый "Отче нашъ"?
   -- Слышитъ, дорогая, слышитъ! шепталъ Топанди, не будучи въ силахъ удержать слезы..
   -- Слышитъ? Наконецъ-то! Какъ я счастлива. Богъ на небесахъ услыхалъ меня...
   Топанди отвернулся и заплакалъ. Слезы, давнымъ давно не орошавшія этого толстаго, краснаго лица, съ бровями наподобіе куста терновника, теперь потекли неудержимымъ потокомъ.
   -- Батямъ, милый! Вѣдь и ты вѣришь въ Бога? Скажи...
   -- Вѣрю, дорогая моя! Теперь вѣрю. Я очень несчастный человѣкъ...
   -- Отчего же ты не молился? Богъ бы слушалъ и тебя, также какъ теперь услышалъ меня...
   Лучи выходящаго солнца начинали проникать въ комнату и обливали стѣну надъ ложемъ смертельно раненой дѣвушки.
   -- Что это, ужь солнце заходитъ? спросила Ципра.
   -- Нѣтъ, дитя мое, еще только восходитъ.
   -- Боже мой! А ужь я думала, что это вечеръ.
   Топанди всталъ и отворилъ окно, чтобы солнце освѣтило и обогрѣло Ципру.
   -- Скоро, скоро Роландъ вернется, утѣшалъ онъ ее.
   -- Ахъ, онъ меня уже не застанетъ! шептала несчастная задыхающимся отъ внутренняго жара губами.
   Время шло, Роландъ не возвращался. Ципра перестала спрашивать про него, но было видно, что, борясь съ овладѣвавшей ею болѣзненной дремотой, уже начинавшей подтасовывать ей окружающіе предметы, она всѣмъ своимъ существомъ вслушивалась въ каждый раздававшійся шорохъ. Наконецъ, послѣ долгаго ожиданія, ею овладѣло отчаяніе.
   -- Боже мой, Боже мой! шептала она. Я не увижу его, я не доживу до его возвращенія.
   Между тѣмъ, Роландъ гналъ лошадей, не жалѣя бича. Но воображеніе больной летѣло еще шибче.
   -- Съ нимъ навѣрно случилось что-нибудь въ дорогѣ, шептала Ципра. На него напали опять разбойники, или, можетъ быть, онъ провалился на старомъ мосту...
   Одно предположеніе слѣдовало за другимъ. Она дрожала за жизнь Роланда.
   На вдругъ Ципра припомнила, что теперь она уже имѣетъ защиту противъ всякаго возможнаго зла -- молитву. Она сложила руки на груди, насколько позволяла рана и, поднявъ глаза къ небу, начала шопотомъ: "Отче нашъ"...
   -- Батямъ... забыла, подскажи!
   Топанди нетерпѣливо подсказывалъ ей, какъ маленькому ребенку. Когда она произнесла "аминь", на дворѣ послышался стукъ колесъ подъѣхавшей брички, и черезъ минуту шумъ знакомыхъ шаговъ по лѣстницѣ. Въ сознаніи Ципры это было истинное чудо, совершенное молитвой.
   Дверь отворилась, и вошелъ ея возлюбленный. Онъ подбѣжалъ къ постели и осторожно взялъ Ципру за руку.
   -- Дорогая моя! Какъ удачно вышло! Я встрѣтилъ доктора въ дорогѣ. Это отличный знакъ.
   Дѣвушка грустно улыбнулась:
   -- Ты вернулся, значитъ, все хорошо...
   Ея глаза, казалось, спрашивали: не случилось ли съ тобой чего-нибудь дурнаго?
   Докторъ осмотрѣлъ и перевязалъ рану и предписалъ больной лежать спокойно, а главное, не волноваться, и не говорить.
   Роландъ отвелъ его въ сторону и спросилъ:
   -- Есть надежда?
   Докторъ пожалъ плечами.
   -- Богъ и ея молодость могутъ совершить чудо.
   Сказавъ это, онъ слегка поклонился Ципрѣ и пошелъ внизъ осмотрѣть раненыхъ разбойниковъ. Роландъ и Топанди остались въ комнатѣ Ципры. Первый сѣлъ на стулъ у ея постели, второй усѣлся къ письменному столу Роланда, вынулъ бумагу и началъ писать.
   -- Кому вы, дядя? спросилъ Роландъ.
   -- Священнику, отвѣчалъ коротко старый магнатъ.
   До сихъ поръ они никогда еще не переписывались.
   Ципра догадалась сразу, что это ради нея. Вѣдь она не была крещена! При этой мысли легкая дрожь пробѣжала по ея тѣлу. Танственныя врата отворялись передъ ней. Она узнала лишь входъ, сѣни этого великаго зданія, и это уже дало ей столько счастья. Что же будетъ тамъ внутри! Тотъ свѣтъ ее совсѣмъ ослѣпитъ...
   Прошло нѣсколько времени. Въ сосѣдней комнатѣ раздались шаги.
   Нѣтъ, она ошиблась. Это не былъ священникъ! Она узнала во входившемъ давно невиданнаго гостя -- Букаи Ференца, комитатскаго присяжнаго.
   На его кругломъ, румяномъ лицѣ виднѣлось на этотъ разъ искреннее горе и смущеніе.
   Онъ отозвалъ Топанди на сторону, и они о чемъ-то долго говорили шопотомъ. Ципра не слыхала ни одного слова, но по сострадательнымъ взглядамъ, которые отъ времени до времени они на нее бросали, догадывалась о предметѣ разговора.
   Слѣдственный судья, производящій дознаніе, выслушиваетъ и обвиняемыхъ, и свидѣтелей. Онъ долженъ знать все до мельчайшихъ подробностей. Всѣ прикосновенные къ дѣлу уже показали, кто что зналъ. Разбойники были допрошены также. Оставался самый важный свидѣтель, который долженъ былъ дать ключъ ко всему дѣлу. Это была Ципра. Важнѣйшими вопросами цѣлаго слѣдствія были: куда и зачѣмъ выходила она ночью изъ своей комнаты? Зачѣмъ отворила наружныя двери? Чего искала въ саду?
   Что должна отвѣтить она на эти ужасные вопросы?
   А вмѣстѣ съ тѣмъ возможно подумать, чтобы передъ лицомъ Бога, котораго она только-что познала, въ виду священнаго таинства, которое сейчасъ будетъ совершено надъ ней, возможно ли, чтобы она дала ложную клятву?
   Нѣтъ, она должна признаться во всемъ, во всемъ.
   Она должна разсказать, какъ сильно она любила, какъ въ безуміи страсти она хотѣла волшебствомъ овладѣть любовью своего возлюбленнаго...
   Но она не можетъ, не въ силахъ этого разсказать! Лучше отдастъ она послѣднюю каплю крови изъ своего бѣднаго сердца, чѣмъ дастъ такія показанія!
   А если, не желая быть клятвопреступницей, она рѣшится молчать, развѣ то страшное обстоятельство, что она дочь главнаго злодѣя, не наброситъ на нее подозрѣнія, не заставитъ подумать, что пожалуй она умышленно отворила двери разбойникамъ?
   Какое страшное положеніе! Какое жестокое испытаніе для нея въ послѣдніе часы передъ смертью! Эти часы отравлены...
   Но она опять вспомнила о возможности во всякую минуту жизни и со всякимъ горемъ обратиться къ небесному Отцу, зная, что Онъ и пойметъ и услышитъ, особенно теперь, когда она уже умѣетъ призывать Его имя.
   И снова несчастная складываетъ руки на груди и шепчетъ единственную извѣстную ей молитву, вперивъ глаза въ небо и рѣшаясь пополнить священныя слова своими личными мольбами примѣнительно къ обстоятельствамъ.
   "Отче нашъ, иже еси на небесѣхъ... Поддержи меня несчастную въ страшную эту минуту.. Да будетъ воля Твоя... А меня спаси отъ позора и униженія... Дай мнѣ, Господи, чтобы хоть память обо мнѣ въ людскихъ сердцахъ осталась чистая и незапятнанная!"
   Чистыя слезы наростаютъ на черныхъ рѣсницахъ и скатываются по щекамъ. Молитва Господня пополняется и удлинняется, и христіанская покорность чудной струей вливается въ раненое сердце недавней язычницы.
   "Яко твое есть царство, и сила и слава... и доброта, Господи, шепчетъ всѣ звуки умирающая. Спаси же меня!
   Вошелъ Дарсэги Миклошъ, судья, вотъ сейчасъ начнется этотъ ужасный допросъ; но Ципра чувствуетъ, какъ милосердный Богъ услыхалъ ея молитву и посылаетъ ей защиту.
   -- Докторъ безусловно запретилъ ей говорить, замѣчаетъ Топанди вполголоса.
   Ципра почувствовала, какъ съ ея души свалилась страшная тяжесть.
   -- Да ее собственно не о чемъ и спрашивать. Я могу совершенно точно показать за нее, замѣчаетъ Роландъ, обращаясь къ судьѣ. Цпира услыхала шумъ и шаги въ саду и храбрая, какъ всегда, рѣшилась выйти, чтобы посмотрѣть, что тамъ дѣлается. но какъ только она отворила двери, на нее бросился разбойникъ, желая ее оттолкнуть и ворваться въ домъ. Цпира начала громко кричать и звать на помощь, а сама вступила съ нимъ въ борьбу, пока я не подбѣжалъ. Тутъ же онъ ударилъ ее ножомъ. Вотъ все, что она могла бы показать.
   Развѣ же не самъ милосердный Богъ тутъ же, тотчасъ послѣ ея пламенной молитвы, подсказалъ эти слова и дядѣ, и возлюбленному?
   -- Въ такомъ случаѣ я васъ безпокоить не буду, сударыня, обратился Дарсэги къ Ципрѣ, кланяясь ей съ большимъ уваженіемъ и чувствуя въ душѣ едва преодолимое желаніе поцѣловать ея руку. Нужды нѣтъ, что она была цыганка! Теперь бы онъ не покраснѣлъ и не застыдился...
   -- И такъ слѣдствіе закончено, обратился онъ къ Топанди.
   -- Какъ закончено?
   -- Предводитель шайки, цыганъ Море передъ смертью -- ужасной смертью сказать между прочимъ, при которой онъ вынесъ гораздо больше, чѣмъ могъ бы вынести отъ руки палача,-- показалъ повидимому весьма правдиво нѣкоторыя подробности, которыя въ сильнѣйшей степени скомпрометтировали вашего сосѣда.
   -- Шарвельди? воскликнулъ Топанди.
   -- Да, да и притомъ настолько, что я долженъ былъ тотчасъ же распространить слѣдствіе и на его личность. Вмѣстѣ съ моимъ товарищемъ и Ярамъ-биро Полошкаи мы взялись за него и пожелали его видѣть. Его жена и мать приняли насъ съ ужаснымъ безпокойствомъ. Онѣ объяснили, что Шарвельди скрылся, и его нигдѣ не могутъ найти: что его комната отворена и пуста, какъ и его спальня, что на столѣ лежатъ разбросанныя ружья и пистолеты, а въ несгараемой кассѣ торчитъ ключъ. Куда же онъ могъ дѣваться? спрашиваемъ мы. Пошли въ столовую на другомъ концѣ дома. Дамы увѣряли, что она все время была заперта, но посмотрѣвъ въ замочную скважину, мы увидали, что ключъ торчитъ изнутри. Обошли съ другой стороны, отъ кухни; и оттуда было заперто и также торчалъ ключъ. Значитъ, кто-нибудь тамъ былъ. Я громко сталъ требовать, чтобы двери отворили во имя закона. Никакого отвѣта не было. Тогда я распорядился выломать двери, и когда совершенно темная комната была освѣщена, страшная картина представилась нашимъ глазамъ. Хозяинъ дома висѣлъ надъ столомъ на крюкѣ отъ жирандоли. Тутъ же валялся опрокинутый стулъ. Ясно, что это было самоубійство.
   Топанди стоялъ блѣдный, вперивъ неподвижный взглядъ въ лицо Роланда, казалось, говорившее:
   -- Ты сомнѣвался въ небесномъ правосудіи? Вотъ оно!
   Но сердце Роланда было мягко. Въ его взорѣ кромѣ этой мысли свѣтилось искреннее сожалѣніе къ Меленѣ, уже успѣвшей овдовѣть. Странная вещь носить трауръ по подобной личности, какъ Шарвельди!
   Даже дочь стараго цыгана Море не могла похвастаться такимъ ужаснымъ наслѣдствомъ. Ея отецъ, хоть и дикарь, всеже не былъ такимъ мерзавцемъ!..
   Дарсэги удалился вмѣстѣ съ своимъ товарищемъ, а Топанди, позабывъ, что Ципру нельзя волновать и тѣмъ паче вызывать на разговоръ, грузно опустился на колѣни у самаго ея изголовья и воскликнулъ.
   -- Дочь моя! Есть Богъ, великій и справедливый! Вѣрю Ему, Творцу міра и людей и да проститъ Онъ мнѣ мою подлую, безбожную жизнь.
   Глаза умирающей заблестѣли. Она улыбнулась и промолвила.
   -- Мое сердце всегда Его чувствовало. А теперь ты меня, батямъ, научилъ какъ слѣдуетъ... Какъ хорошо, смотри!
   И снова устремивъ глаза къ небу, дѣвушка начала выразительно и сладко все ту же единственную молитву. Теперь Топанди шопотомъ повторялъ за нею святыя слова, а жаркія слезы текли по его щекамъ и скатывались съ сѣдыхъ усовъ...
   Онъ не устыдился своего порыва и не вскочилъ съ колѣнъ, когда тихой поступью въ комнату вошелъ приходскій священникъ.
   

IX.

   Почтенный старикъ остановился въ двухъ шагахъ отъ постели, не нарушая торжественной минуты и устремивъ добрый пристальный взглядъ на лучезарно-сіяющее лицо Ципры, оканчивавшей послѣднія слова молитвы.
   -- Amen, громко произнесъ онъ.
   Топанди поднялся, вытеръ слезы и молча пожалъ руку прибывшему.
   -- Я вижу, что подготовлять ее мнѣ не придется, тихо сказалъ онъ и обратился къ дѣвушкѣ.
   -- Ты вѣруешь, дочь моя, въ Бога Отца, всемогущаго Творца неба и земли, и въ Сына Его, искупившаго людей своею кровію, и въ Духа Святаго, сходящаго съ небесъ и освящающаго нашъ грѣшный міръ земной? Если вѣруешь, то церковь уже считаетъ себя христіанкой, и мнѣ остается лишь тебя принять въ ея лоно.
   -- Я такъ счастлива, прошептала Ципра.
   -- А кто же будутъ воспріемники? спросилъ священникъ, оглянувшись.
   -- Я могу? спросилъ смущенно Топанди.
   -- Разумѣется, подтвердилъ священникъ.
   По тому, что онъ видѣлъ и слышалъ за минуту, онъ имѣлъ полное право сказать это.
   -- А еще кто?
   Ципра быстро перевела взглядъ на Роланда и прошептала.
   -- Нельзя ли его?
   -- Нельзя, дорогая! Во-первыхъ нужна крестная мать, женщина, а во-вторыхъ... еслибъ онъ сталъ твоимъ крестнымъ отцомъ, онъ уже не могъ бы быть для тебя тѣмъ, чѣмъ онъ задумалъ и на что я его благословляю. Личико Ципры омрачилось. Она неясно поняла послѣднія слова. Нужно было объяснять подробнѣе.
   Топанди спохватился, что такое волненіе страшно опасно для умирающей. Но съ другой стороны кто знаетъ, возможно ли было бы сообщить ей все это позднѣе? А между тѣмъ, если ей суждено было умереть, эта новость могла осчастливить ея послѣднія минуты.
   -- Дорогая моя, тихо началъ Топанди.-- По церковнымъ правиламъ крестный отецъ не можетъ жениться на своей духовной дочери. А не дальше, какъ вчера вечеромъ, Роландъ просилъ у меня твоей руки.
   Яркій румянещь залилъ щеки дѣвушки, но тотчасъ же смѣнился смертельной блѣдностью. Она съ сердечной признательностью взглянула на обоихъ, Топанди и Роланда, протянула къ нимъ руки и съ усиліемъ прошептала:
   -- О, какъ вы добры, какъ добры! Вы хотите усладить смерть бѣдной сироты-цыганки... Спасибо вамъ...
   И слезы, о которыхъ она не могла бы сказать, радостныя ли онѣ, или горькія, заблестѣли на ея рѣсницахъ.
   Топанди отгадалъ, что происходило въ ея душѣ.
   -- Ципра! сказалъ онъ торжественнымъ голосомъ.-- Клянусь тебѣ передъ всемогущимъ Богомъ, что я говорю правду. Вчера вечеромъ Роландъ сказалъ мнѣ: дядя, позволь мнѣ жениться на Ципрѣ, такъ какъ эта дѣвушка милѣе для меня всѣхъ на свѣтѣ женщинъ...
   Роландъ, боясь вызвать какое бы то ни было волненіе со стороны Ципры, стоялъ молча, какъ-бы отстраняя себя. Но теперь ему было нужно вмѣшаться.
   -- Да, Ципра, это правда. Неужели же ты отвѣтила бы отказомъ?
   Слезы потекли по ея щекамъ. Въ голосѣ Роланда она почуяла правду болѣе убѣдительную даже, чѣмъ клятва Топанди. Вотъ когда стало ей жаль ея уходящей жизни. Чтобы побороть это чувство, она словно не хотѣла пускать въ свою душу вѣру въ возможное счастье.
   -- Роландъ, дорогой братъ мой, это невозможно... Я бы никогда не рѣшилась... Никогда! Ты знаешь, что я изъ проклятаго, презрѣннаго племени?
   Вмѣсто отвѣта Роландъ подошелъ къ своему письменному столу, взялъ оконченное ночью и запечатанное письмо и показалъ его Ципрѣ. Затѣмъ обратился къ священнику.
   -- Будьте добры, отецъ, прочтите вслухъ сначала адресъ, а потомъ распечатайте и прочтите самое письмо.
   Священникъ взялъ конвертъ и прочелъ адресъ матери Роланда. Роландъ опустился на колѣна около постели и прижалъ охладѣвшую руку Ципры къ своимъ жаркимъ губамъ, словно согрѣвая ее. Сердце его щемила страшная боль. Онъ впивался взглядомъ въ Ципру и ловилъ каждое выраженіе ея глазъ по мѣрѣ того, какъ священникъ читалъ длинное и трогательное посланіе Роланда къ матери.
   Каждая фраза, каждое слово этого письма наполняли душу Ципры невыразимымъ счастьемъ. Она уже не думала о томъ, что можетъ быть приходитъ черезъ чуръ поздно это желанное счастье, что не суждено ему осуществиться. Нѣтъ нужды. Развѣ въ томъ мірѣ, куда идетъ она, эта любовь не будетъ съ нею? Роландъ ее любитъ! Наконецъ-то она узнала это изъ его собственныхъ устъ, безъ всякихъ чаръ и колдовства, добровольно, безъ принужденія.
   -- Господи, прошептала она, обливаясь на этотъ разъ слезами тихаго счастья, благодарю тебя!
   Священникъ кончилъ, подошелъ къ Цпирѣ и положилъ руку на ея горячій лобъ. Въ эту минуту дверь открылась, и на порогѣ показалась почтенная домоправительница Шарвельди, Боришъ.
   -- Дозвольте посмотрѣть на барышню...
   -- Вы очень кстати, Боришъ, сказалъ Топанди, беря ее за руку.-- Не будемъ терять времени, обратился онъ къ священнику.-- Вотъ вамъ крестная мать. Становитесь, Боришъ, сюда, дѣло ужасно спѣшное.
   Священникъ надѣлъ ризу, и начался обрядъ крещенія. Роландъ сталъ у постели и не спускалъ глазъ съ Ципры.
   Ея глаза начинали свѣтиться лихорадочнымъ блескомъ, ея губы шевелились, а лицо горѣло. Онъ чувствовалъ, что съ нею долженъ сейчасъ начаться бредъ и только страшное усиліе воли удерживаетъ сознаніе. Боже, какъ долго, какъ невыносимо долго тянется священнодѣйствіе!
   Роландъ стоялъ и почти впадалъ въ галлюцинацію. Онъ уже видѣлъ надъ Ципрой ангела смерти, распростиравшаго свои черныя крылья...
   Обрядъ окончился, Топанди и священникъ отошли къ окну. Роландъ поспѣшилъ къ своей невѣстѣ, чтобы подать ей ложку прохладительнаго питья, оставленнаго докторомъ. Но она отвела его руку и сказала чуть слышно:
   -- Дай мнѣ воды, холодной воды...
   Горячими губами прильнула она къ стакану, и эти нѣсколько глотковъ, казалось, вернули ей силы. Ея глаза блестѣли, любовно слѣдя за движеніями Роланда. Бредъ разрѣшался въ сладкій живой экстазъ.
   -- Ты служишь мнѣ, потому что ты мой, а я твоя, вдохновенно шептали ея губы.
   Еще немного, и она стала бы повторять чудныя поэтическія слова Пѣсни Пѣсней...
   Сердце Роланда сжалось.
   -- Ципра, воскликнулъ онъ,-- позволь совершить и другое таинство! Пусть священникъ, не снимая своего облаченія, соединитъ насъ съ тобою навсегда.. Ципра! Пусть онъ насъ обвѣнчаетъ...
   Цпира вздрогнула и подняла голову. Искра жгучей страсти засвѣтилась въ ея взглядѣ.
   -- Обвѣнчать? Ты хочешь?
   Собравъ послѣднія силы, она поднялась на постели и крѣпко, обѣими руками охвативъ Роланда за шею, съ неестественной силой прижала его грудь къ своей и впилась губами въ его губы. Ея щеки горѣли, дыханіе остановилось.
   Долго и страстно цѣловала она своего возлюбленнаго, словно всю душу свою отдавала въ этомъ поцѣлуѣ. Когда наконецъ обезсиленная, она почти безъ сознанія упала на подушки, Роландъ увидалъ, что и онъ и она совершенно залиты теплою кровью...
   -- Боже мой! закричалъ онъ въ отчаяніи -- рана раскрылась!..
   Ципра слабо улыбнулась.
   -- Какая рана? Милый мой, никакой раны больше нѣтъ....
   Началась агонія.
   

ЭПИЛОГЪ.

   Наступаетъ 1848-й годъ. Никогда люди не созрѣвали и не старились такъ быстро, какъ передъ этимъ фатальнымъ въ исторіи Венгріи годомъ. Проживя годъ, вздыхали съ облегченіемъ:
   -- Ахъ, еще годъ прошелъ! Наступилъ новый!
   Никто не задавался вопросомъ: а можетъ быть этотъ наступившій годъ будетъ еще хуже, еще тяжелѣе минувшаго.
   Что дѣлать? Люди ждали чего-то новаго, что навѣрно должно было перемѣнить и небо, и землю, и воздухъ въ Венгріи.
   Передъ этимъ годомъ Топанди и Роландъ, снова вернувшійся къ старику въ Ланкадомбу, частенько сиживали уединенно въ своей лабораторіи за прежними философскими разговорами съ тою лишь разницею, что собесѣдники теперь помѣнялись ролями. Топанди вѣрилъ, почти вылѣчился отъ своего пессимизма и словно помолодѣлъ, Роландъ, наоборотъ, замѣтно постарѣлъ, осунулся и сдѣлался непоправимымъ пессимистомъ. Что дѣлать? Смерть Ципры совершенно разбила его жизнь.
   -- Ахъ, дядя! Еслибъ не клятва, данная мною вамъ и мамѣ, давно уже не было бы меня на свѣтѣ, говорилъ иногда Роландъ.
   -- Вотъ что, мой милый: не пой ты мнѣ этой своей пѣсенки, отвѣчалъ обыкновенно Топанди. Это, голубчикъ, непростительный эгоизмъ. Ты поставь-ка лучше свой носъ по вѣтру, да посмотри, что дѣлается кругомъ. Замѣчаешь ли ты, какое электричество разливается въ нашей родинѣ? Замѣчаешь ли ты, какъ перемѣнились наши лѣнтяи и лоботрясы? Я вслушиваюсь и молодѣю съ каждымъ часомъ. Чего добраго, придется мнѣ на старости лѣтъ тряхнуть стариной и покомандовать, ну хоть эскадрономъ. Теперь, братъ, не время разводить меланхолію.
   И точно: могущественные подспудные электрическіе токи на чинали пронизывать и конвульсивно встряхивать Венгрію, магнетизируя мадьяръ и старыхъ, и молодыхъ. Степи нижней Венгріи начинали оживать новой, дотолѣ неизвѣстной, жизнью. Разбои прекратились, ибо безлюдныя прежде "пусты" стали похожими на большія торныя дороги, наполненныя путниками. Въ самомъ дѣлѣ грабежи кончились, словно былъ данъ новый лозунгъ.
   Въ замкѣ Ланкадомбы снова стало оживленно и людно. Появились безчисленные гости. Пили, впрочемъ, меньше, такъ какъ было бы безразсудно лить огонь на огонь: сердца и головы горѣли и безъ вина.
   Да, горѣли. Впрочемъ, казалось, горѣлъ и самый воздухъ, горѣла подъ ногами земля.
   Безъ тостовъ держали долгія пламенныя рѣчи, виноватъ,-- пламенныя, но не долгія, ибо всѣ перебивали говорившаго, всѣмъ хотѣлось говорить самимъ.
   Пьяны они были, или трезвы, кто разберетъ? 1848-й годъ -- это такая близкая и страшная страница венгерской исторіи, которую безпристрастно прочтетъ лишь потомство; ему принадлежитъ судъ надъ дѣятелями и страстями этой эпохи.
   Топанди не дожилъ до кроваваго пира, не успѣлъ тряхнуть, по его выраженію, стариной и покомандовать эскадрономъ лихихъ гусаръ. Онъ умеръ скоропостижно при довольно странныхъ обстоятельствахъ.
   Вскорѣ послѣ мартовскихъ событій въ Пештѣ, Ланкадомба сама собою стала центромъ, подготовлявшимъ въ своей мѣстности возстаніе. Въ обширныхъ погребахъ Топанди крутили патроны, лили пули. Нужно же было, чтобы капля расплавленнаго свинца попала на ноготь одного изъ пальцевъ лѣвой руки проходившаго случайно Топанди. Черезъ нѣсколько часовъ половина кисти стараго магната была уже черно-синяя. Начиналась гангрена.
   Когда старикъ показалъ руку Роланду, тотъ въ ужасѣ закричалъ, что нужно сейчасъ же послать за докторомъ. Затѣмъ велѣлъ гайдуку сѣсть на своего любимаго жеребца и летѣть въ Сольнокъ сколько хватало духу. Топанди замѣтилъ:
   -- Напрасно, мой милый! Еслибы онъ даже летѣлъ со скоростью вѣтра, не поможетъ. Пока докторъ пріѣдетъ, все будетъ кончено. Ты знаешь, что значитъ въ мои лѣта подобная штука?
   По странной игрѣ случая еще раньше доктора въ Ланкадомбу явились гости совершенно инаго сорта. Капитанъ австрійскаго драгунскаго эрцгерцогини Стефаніи полка былъ посланъ съ отрядомъ сдѣлать обыскъ въ Ланкадомбѣ и арестовать стараго магната. Дарсэги Миклошъ, какъ комитатскій судья, долженъ былъ при этомъ присутствовать.
   Когда объяснили Топанди цѣль ихъ прибытія, грустная, но вмѣстѣ съ тѣмъ насмѣшливая улыбка показалась на его лицѣ:
   -- Ну, что ты скажешь, мой милый судья? обратился онъ къ Дарсэги, развѣ я не пророкъ? Хоть передъ самой смертью, а таки сподобился я погулять въ наручникахъ! Но ужь комитатской куртки не увижу; и радъ бы, да не успѣю, голубчикъ!
   -- Послушайте, domine, сказалъ Дарсэги:-- дѣло гораздо серьезнѣе, чѣмъ вы думаете. Было бы гораздо лучше, еслибы...
   -- Еслибы чортъ побралъ твоихъ драгунъ прежде, чѣмъ они попали ко мнѣ въ ворота? Вѣрно, голубчикъ, и я тоже думаю, да вотъ горе: чортъ очевидно держитъ ихъ сторону! Въ концѣ концовъ онъ ихъ возьметъ, конечно, въ этомъ я увѣренъ и потому спокойно себѣ покручиваю усъ. Я, мой милый, ухожу изъ этого грѣшнаго міра въ хорошемъ настроеніи духа и ужь во всякомъ случаѣ не изъ страха передъ нѣмцами. Пожалуйста, голубчикъ, скажи имъ, пусть разсѣдлаютъ пока-что коней да зададутъ имъ корму. Долго ихъ не задержу, честное слово! А тамъ господинъ капитанъ можетъ отрапортовать своему начальству, что я ушелъ -- abgemarscht къ Господу Богу.
   Съ тоской въ душѣ убѣдился Дарсэги Миклошъ, что шутки стараго магната были къ несчастію горькой правдой. Потолковавъ съ капитаномъ, рѣшили подождать нѣсколько часовъ, такъ какъ о бѣгствѣ въ самомъ дѣлѣ не могло быть и рѣчи. Драгуны расположились на дворѣ. Роландъ приказалъ выдать имъ водки и закуски, а лошадямъ овса. Прибывшій докторъ осмотрѣлъ руку Топанди и подтвердилъ справедливость его словъ: смерть была неминуема.
   Но онъ все же хотѣлъ попробовать свое искусство. Паціентъ не согласился:
   -- Ахъ, мой милый! Ну къ чему дѣлать то, во что ни я, ни ты самъ не вѣришь? Знаю я, что пришелъ мой конецъ, и, видитъ Богъ, не сокрушаюсь объ этомъ. Пожилъ таки я на свѣтѣ. Оно, положимъ, дни наступаютъ любопытные. Но что же дѣлать: зоветъ Богъ къ себѣ стараго грѣшника, надо идти.
   Жгучая боль прерывала его слова; докторъ утверждалъ, что Топанди долженъ былъ страшно страдать, но онъ не давалъ побѣдить себя слабымъ нервамъ и бодрился:
   -- Смотрите пожалуйста, шутилъ онъ, какъ этотъ кусокъ мяса, который мы называемъ тѣломъ, сопротивляется и не хочетъ лѣзть подъ землю! А вѣдь знаетъ, шельма, что оно было здѣсь только въ гостяхъ, что его одолжили человѣку только на одинъ разъ, чтобы побывать на житейскомъ маскарадѣ! Такъ, мои милые, такъ! Человѣкъ въ своемъ тѣлесномъ убранствѣ здѣсь только гость: "Animula vagula, blandula!.."
   Топанди не кончилъ своей латинской цитаты, такъ какъ боль усиливалась и становилась невыносимой. Но твердый духъ не давалъ себя одолѣть:
   -- Дорогой мой, обратился онъ къ Роланду, протягивая ему здоровую правую руку.-- Я знаю, что тебѣ будетъ безъ меня скучно, ты вѣдь немножко любишь стараго чудака-дядю? Ну такъ прошу тебя -- траура по мнѣ не носи. Удивительно глупый обычай! Подумай только: если умираетъ несчастный, чего же тутъ жалѣть? А если умираетъ счастливый, еще лучше! Да это же отлично, что его Господь Богъ прибираетъ раньше, чѣмъ дожилъ до бѣды! Навѣрно такъ бы было и со мной. Вотъ теперь я вижу, настаетъ для нашей родины что-то въ родѣ прекрасной зари... Я ухожу съ улыбкой, съ вѣрой въ будущее, счастливый... Помогай вамъ Богъ! Засіяй надъ тобой солнце, венгерская земля!
   -- Кажется, я здѣсь со всѣмъ покончилъ, продолжалъ Топанди минуту спустя. Все сдѣлалъ, всѣмъ распорядился. Богъ, надѣюсь, меня проститъ, а нашъ старина-пробстъ похоронитъ меня на кладбищѣ, на святой землѣ...
   Онъ улыбнулся какой-то внутренней мысли:
   -- Буду по крайней мѣрѣ не по сосѣдству съ моимъ покойнымъ другомъ Шарвельди...
   Топанди намекалъ на то, что Шарвельди, какъ самоубійцу, похоронили не на кладбищѣ, а на перекресткѣ двухъ дорогъ, гдѣ Бальнокхази Эрминія поставила надъ нимъ черный крестъ. Между крестьянами распространилось повѣрье, что душа повѣсившагося не находитъ себѣ покоя и въ мѣсячныя ночи бродитъ вокругъ могилы.
   Гангрена пожирала старика. Но онъ прожилъ еще нѣсколько часовъ, оставшись и передъ смертью вѣренъ своему характеру шутника.
   Топанди не захотѣлъ лечь, а усѣлся на креслѣ и велѣлъ придвинуть себя къ окну. Драгунскій капитанъ, наслышавшись о Топанди всякихъ нелѣпостей, не могъ повѣрить увѣреніямъ Дарсэги и потому какъ только лошади немного отдохнули, велѣлъ сѣдлать и садиться.
   Топанди, уже умирающій, увидалъ въ окно эту сцену, услыхалъ пугливо произносимыя нѣмецкія слова и шепнулъ Роланду:
   -- Посмотри: что-за трусы! Эка, мерзавцы! Дай подшучу надъ ними въ послѣдній разъ въ жизни!
   И собравъ остатокъ силъ, умирающій магнатъ высунулся въ окно и громко, отчетливо закричалъ по-венгерски команднымъ тономъ:
   -- Въ атаку, гусары,-- маршъ-маршъ!!
   Нужно было видѣть магическое дѣйствіе этихъ словъ. Драгуны въ ужасѣ вскочили на коней и нестройною толпою поспѣшили выбраться со двора. За воротами командиръ кое-какъ началъ выстраивать ихъ въ боевой порядокъ.
   -- Салютуйте, канальи, душѣ венгерскаго дворянина!
   Это были его послѣднія слова. Топанди опрокинулся въ кресло, и началась мучительная агонія.
   Приближался несчастный въ нашей исторіи день Вилагоша.
   Дня за три передъ этимъ маленькій отрядъ гусаръ, предводимый Роландомъ и состоявшій изъ отчаянныхъ храбрецовъ, наткнулся на пѣхотный отрядъ, провожавшій транспортъ. Противъ двухъ ротъ пѣхоты съ нашей стороны было едва пятьдесятъ всадниковъ.
   Но слово "капитуляція" уже носилось въ воздухѣ. Мы были окружены такъ, что выбора не оставалось: сложить оружіе, или дать врагу истребить цвѣтъ венгерскаго народа. Пусть Богъ, читающій въ сердцахъ, разсудитъ положеніе и намѣренія Гёргея Артура, но Роландъ со своими храбрецами рѣшился погибнуть.
   Воодушевивъ нѣсколькими пламенными словами своихъ товарищей, Роландъ скомандовалъ атаку и во главѣ отряда бросился на враговъ, едва успѣвшихъ построиться въ каре. Убійственный залпъ почти въ упоръ уменьшилъ отрядъ на цѣлую треть. Оставшіеся отступили и выстроились внѣ выстрѣловъ.
   -- Слушайте меня! Я врублюсь въ средину и смѣшаю ряды. За мной!
   И снова понеслась горсть людей.
   Роландъ, жертвуя конемъ, врубился въ каре и дѣйствительно произвелъ безпорядокъ. Онъ отчаянно рубилъ направо и налѣво, не чувствуя ранъ отъ прокалывавшихъ его штыковъ и не замѣчая въ пылу битвы, что баттарея конной артиллеріи, шедшая параллельно транспорту, уже успѣла выскочить на позицію, сняться съ передковъ и дать съ фланга по аттакующимъ нѣсколько залповъ, послѣ которыхъ отъ маленькаго отряда гусаръ не осталось никого.
   Роландъ рубился въ густой толпѣ, пока не свалился замертво вмѣстѣ съ своимъ конемъ.
   -- Жаль молодца! покачалъ надъ нимъ головой закопченный дымомъ и сожженный солнцемъ старый маіоръ. Его бы, братцы, можно взять живьемъ. Эка, красавецъ!..
   На тѣлѣ Роланда оказалось двѣ свѣжихъ огнестрѣльныхъ раны и восемнадцать холодныхъ.
   Его похоронили съ воинскими почестями.

* * *

   Проклятіе, тяготившее надъ несчастнымъ родомъ Аронфи, было, наконецъ, снято этой славной смертью. Братъ Роланда Иштванъ вскорѣ послѣ 1849 года долженъ былъ бросить адвокатуру, не имѣвшую смысла при новыхъ наступившихъ порядкахъ, и отдался цѣликомъ сельскому хозяйству, воспитанію дѣтей, которыхъ у него было уже трое, и больной матери.
   Бабушка умерла вскорѣ послѣ Роланда. Она умерла гордою и спокойною. Проклятіе въ самомъ дѣлѣ было снято. Насколько была черна измѣна перваго Аронфи, настолько же свѣтла и хороша смерть послѣдняго. Божья воля свершилась.

Конецъ

"Русскій Вѣстникъ", NoNo 7--11, 1891

   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru