Ярнефельт Арвид
Родина

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Isänmaa.
    Перевод с финского проф. П. О. Морозова.
    Текст издания: журнал "Міръ Божій", NoNo 8-12, 1894.

   

Родина.

Романъ Гернефельда.

Переводъ съ финскаго проф. П. О. Морозова.

   

I.

   Старый хуторъ на склонѣ Сосновой горы прозывался "Нагорнымъ", а такой же хуторъ на другой сторонѣ горы -- "Подгорнымъ". Могучій водопадъ изливался въ лѣсистую долину между этими хуторами: это былъ высокій водопадъ Тайвалькоски, съ шумомъ стремившійся изъ верхняго озера.
   Владѣльцы этихъ хуторовъ переселились сюда много лѣтъ тому назадъ, изъ дальнихъ мѣстъ, наскучивъ вѣчными ссорами изъ-за раздѣла земли между родственниками и рѣшившись завести собственное независимое хозяйство. Съ теченіемъ лѣтъ по крутымъ склонамъ горъ и въ углахъ долинъ стали появляться и другіе переселенцы: кто получилъ избу по наслѣдству, кто сѣлъ, въ качествѣ дальняго родственника, на необмежеванной землѣ селенія, примыкавшаго къ Нагорному. Подгорное было менѣе многолюдно; оно почти совсѣмъ затерялось среди высокаго сосноваго лѣса, на расчистку котораго не хватало силъ.
   Въ тяжелые неурожайные 60-е годы Подгорное чуть было не погибло совсѣмъ. На его жителей обрушилось тяжкое бѣдствіе, и только нѣсколько лѣтъ спустя снова появились тамъ признаки жизни. Нагорное развивалось быстрѣе и прочнѣе. Его населеніе было самое здоровое во всей округѣ. Его лѣсъ стоналъ подъ ударами топора, вѣковыя сосны горѣли, посылая къ небу клубы синяго дыма, вокругъ домовъ все шире и шире становились поля, и лѣсная опушка отодвигалась все дальше и дальше. Во всей округѣ не знали болѣе неутомимыхъ борцовъ съ лѣсовиками, чѣмъ жители Нагорнаго. Подъ ихъ защитой оживало и Подгорное.
   Въ тѣ начальныя времена появился въ этихъ мѣстахъ неизвѣстный человѣкъ, низколобый и востроносый. Разсказывали, что онъ приплылъ на одномъ изъ плотовъ, которыхъ въ то лѣто много сплавляли по рѣкѣ: спрыгнулъ съ плота на землю, раскланялся съ своими товарищами и покинулъ ихъ.
   Онъ былъ очень невоздерженъ на языкъ, позволялъ себѣ неумѣстныя шутки насчетъ старой приходской церкви и смѣялся надъ почтеннымъ сѣдымъ пасторомъ.
   Никто не могъ понять, за какимъ дѣломъ собственно онъ явился сюда. Онъ сталъ ходить по лѣсамъ съ записной книжечкой, началъ понемногу скупать ихъ и скоро скупилъ всѣ самыя высокія сосны. Во время покупокъ у него всегда была въ карманѣ бутылка водки, и въ Подгорномъ ее усердно пробовали. Большая часть крестьянъ просто влюбилась въ этого человѣка. У него всегда было много, о чемъ поразсказать, и ему лучше, чѣмъ всякому другому, было извѣстно все, что творится на свѣтѣ.
   Наконецъ онъ заключилъ съ хозяиномъ Подгорнаго законную купчую и снялъ у него водопадъ въ аренду на 50 лѣтъ.
   Съ этихъ поръ онъ сталъ жить тихо, какъ кротъ. Только ходилъ по своимъ лѣсамъ, да посвистывалъ.
   Нѣкоторое время спустя настала въ этой мѣстности шумная и безпокойная пора. Появились разные господа съ инструментами подъ мышкой. Стали спрашивать, чей водопадъ. Имъ указали на новаго поселенца -- арендатора. "А лѣса чьи?" -- Все того же арендатора. У господъ вытянулись лица. Они поняли этого человѣка съ головы до ногъ, понизили голосъ и потихоньку завели съ нимъ переговоры о продажѣ водопада и лѣсовъ. Продажа состоялась; но постороннимъ о ней ровно ничего не было извѣстно.
   Съ наступленіемъ зимы начали рубить лѣсъ. И для рубки, и для свозки на берегъ понадобилось много людей. По веснѣ также много народу ушло съ большими плотами въ дальнія страны, и у многихъ поля остались несжатыми. Сорная трава выглянула на свѣтъ Божій изъ-за полегшаго ячменя, увидала, что ей нечего бояться, торопливо созвала всѣхъ своихъ подругъ, и обѣтованная земля скоро была ими завоевана. Сѣятеля и пахаря было и не видно, и не слышно. Только сверчки, кузнечики да бабочки беззаботно наслаждались лѣтомъ въ густой зелени.
   А крестьяне тѣмъ временемъ громко распѣвали пѣсни, спускаясь на плотахъ внизъ по рѣкамъ. О многихъ даже никто и не зналъ, куда они ушли; а если кто изъ нихъ и возвращался, такъ разсказывалъ, что на всемъ свѣтѣ ничего и нѣтъ, кромѣ рубленаго лѣса, лѣсоторговцевъ да плотовъ. У вернувшихся были кое-какія деньги; а у оставшихся, по слухамъ, денегъ было еще больше.
   Но пріѣзжіе господа не ограничились одной только покупкой лѣса. Они начали строить подъ водопадомъ лѣсопильный заводъ. На эту работу они стали звать всѣхъ, кого только можно было найти въ округѣ, и каждую субботу вечеромъ выплачивали каждому работнику по двадцати марокъ. Скалу подъ водопадомъ сверлили насквозь; заостренными молотками обтесывали каменныя глыбы въ правильные кубы; землю гладко выравняли; навезли большія кучи угля. По всей округѣ пошелъ такой шумъ и громъ, какого раньше и не слыхивали и какого никто не могъ ожидать отъ слабыхъ человѣческихъ силъ. И всѣ стали такіе веселые, такъ громко смѣялись и шутили, что птицы улетѣли съ давно насиженныхъ мѣстъ, и сосны, стоя на опушкѣ лѣса, съ удивленіемъ смотрѣли на людей.
   А когда начали класть фундаментъ большого зданія лѣсопильни, тогда на работу стали брать и женщинъ, и дѣтей, кого только можно было достать: женщины мѣсили глину, а дѣти убирали мусоръ. Кто приходилъ съ лошадью, тому давали такое жалованье, какое раньше никому и во снѣ не снилось.
   Всѣ словно одурѣли отъ этой новой работы. Работа была, въ самомъ дѣлѣ, никогда раньше не слыханная, и цѣль ея никому не была извѣстна навѣрное. Но она всѣхъ манила и привлекала къ себѣ.
   И что это была бы за жизнь, если бы кто-нибудь остался пахать новь, когда сосѣдъ уже ушелъ въ сторону, когда все способное къ работѣ населеніе собиралось, точно муравейникъ, вокругъ одного дѣла, -- туда, гдѣ веселились, распѣвали пѣсни и не знали заботы о завтрашнемъ днѣ?
   Многіе изъ новыхъ поселенцевъ побросали свои участки; у многихъ луга поросли кустарникомъ, и прежняя огороженная дорога обратилась въ лисью тропинку.
   Въ ту пору Подгорное совсѣмъ захудало. Его слабохарактерный хозяинъ, попробовавшій водочки у новаго пришельца, до такой степени полюбилъ это угощеніе, что окончательно сдѣлался пьяницей. Онъ постоянно шатался около лѣсопильни. Говорили, что онъ и умеръ пьяный Отъ его жены никто не могъ добиться болѣе подробныхъ объясненій; извѣстно было только, что у нея въ туже ночь преждевременно родилась дѣвочка, которая, все-таки, осталась въ живыхъ и была названа Лизой.
   Вскорѣ затѣмъ умерла и мать, и сиротка осталась на попеченіи дальняго родственника, Иски, бывшаго на лѣсопильнѣ помощникомъ машиниста.
   Нагорное, наоборотъ, оставалось въ прежнемъ своемъ положеніи. Населеніе не покидало хутора, и онъ понемногу разростался на своей горѣ. Одиноко и тихо стоялъ онъ на своемъ высокомъ мѣстѣ, какъ бы уравновѣшивая собою красныя строенія лѣсопильни, пріютившіяся внизу, на берегу рѣки.
   Хозяинъ Нагорнаго гордился своей семьей и доброй славой. До него нѣсколько поколѣній медленно, шагъ за шагомъ созидали благосостояніе хутора. Многолѣтнимъ упорнымъ трудомъ и потомъ прежніе владѣльцы Сосновой горы расширили свои нивы, -- и нынѣшній хозяинъ не хотѣлъ отставать отъ нихъ; его стараніями хуторъ былъ приведенъ въ цвѣтущее состояніе.
   Но тотъ же самый "лѣсной человѣкъ", который такъ неожиданно проявился въ этихъ мѣстахъ, купилъ оставшіяся впустѣ казенныя земли Подгорнаго и сталъ хозяйничать на хуторѣ, который съ этихъ поръ началъ прозываться Ново-Подгорнымъ.
   Этого отъ новаго поселенца уже никто не могъ ожидать, потому что старый хуторъ находился въ полномъ упадкѣ, и, чтобы привести его въ хорошее состояніе, нужно было потратить очень много труда.
   Теперь стало видно, что у новаго поселенца была гибель денегъ, которыя онъ выручилъ за лѣсъ; оказалось, что ему принадлежитъ почти половина лѣсопильни, которую онъ получилъ взамѣнъ высокаго водопада Тайвалькоски, словомъ -- что онъ почти изъ ничего создалъ себѣ богатство.
   Онъ женился на своей скотницѣ и затратилъ большія деньги на то, чтобы обратить пустую землю въ луга. Всѣ строенія хутора онъ обнесъ изгородью, выстроилъ хорошій каменный хлѣвъ и началъ выводить крупную породу скота.
   То, чего другіе достигали неустанной, въ потѣ лица, работой цѣлаго ряда поколѣній,-- здѣсь было сдѣлано въ какіе-нибудь два года, большею частью пришлыми, наемными рабочими силами. Ново-Подгорное стало и въ самомъ дѣлѣ совсѣмъ новымъ. А его владѣльцы -- бывшій плотовщикъ и его скотница -- были самыми богатыми людьми во всей округѣ. Вокругъ нихъ стали селиться новые поселенцы,-- народъ большею частью пришлый, чужой. Хозяинъ Ново-Подгорнаго привелъ себя въ приличный видъ, пригладилъ и примазалъ волосы, сталъ носить суконное платье и накрахмаленные воротнички. Онъ получалъ всякія газеты и вокругъ него стала собираться молодежь, которая охотно вѣритъ всему новому и любитъ новизну. Въ Ново-Подгорномъ знали и разсказывали о томъ, что дѣлается на свѣтѣ гораздо дальше ограды хутора; словомъ, здѣсь проявился новый духъ.
   Хозяинъ Нагорнаго, видя вокругъ себя такъ много перемѣнъ, такъ много несбывшихся и погибшихъ надеждъ, безпомощности и бѣдствій, оставался по прежнему на своей горѣ. Онъ не потерялъ равновѣсія, хотя и видѣлъ, что Ново-Подгорное напрягаетъ всѣ силы, чтобы опередить его. Если молодежь и отдалялась отъ него, онъ объ этомъ не тужилъ, потому что зналъ перемѣнчивый характеръ молодежи. Онъ былъ убѣжденъ, что въ свое время, когда молодые люди подрастутъ, они сами увидятъ, кто относится къ нимъ справедливѣе, и признаютъ, что не все то золото, что блеститъ. Притомъ другіе люди, болѣе пожилые и серьезные, тѣмъ охотнѣе собирались въ Нагорномъ, чѣмъ больше Ново-Подгорное старалось распространить свою власть.
   Здѣсь не могли допустить даже и мысли о томъ, что въ Ново-Подгорномъ все дѣлается по правдѣ. Человѣкъ пришелъ туда, какъ воръ, воровски завладѣлъ хуторомъ, скупилъ лѣсъ и потомъ продалъ его! Все, что ни творилось тамъ на хуторѣ,-- всѣ эти господскія затѣи, папироски, ученые разговоры, все это было жителямъ Нагорнаго какъ нельзя болѣе противно.
   Хозяинъ Нагорнаго, самъ продавшій свой лѣсъ за безцѣнокъ и теперь бывшій предметомъ насмѣшекъ со стороны сосѣдей, хотя и считалъ себя ограбленнымъ, но былъ убѣжденъ, что честный трудъ въ концѣ-концовъ приведетъ къ доброй цѣли, и что недалеко время, когда его хуторъ будетъ первымъ во всей округѣ по своему образцовому хозяйству.
   Хозяева Ново-Подгорнаго не имѣли наслѣдниковъ. Они были бездѣтны. У хозяина Нагорнаго было единственное, горячо любимое дитя. Его звали Хейкки.
   Для матери мальчикъ былъ дороже зѣницы ока. Часто, сидя на крыльцѣ, вечеромъ, когда день уходилъ за горы, и бѣлая стѣна каменнаго амбара горѣла какимъ-то грустно-багровымъ свѣтомъ, мать убаюкивала свое дитя и тихо напѣвала ему колыбельную пѣсню, грустную пѣсню о томъ, какъ просторно на свѣтѣ, какъ долго длятся злые дни, и какъ быстро проходятъ хорошіе...
   Они любили свое единственное дѣтище всей душой; только въ немъ одномъ видѣли они смыслъ и цѣль своей жизни. И мальчикъ росъ, окруженный ихъ любовью, какъ цвѣтовъ, освѣщаемый горячимъ сіяніемъ солнца.
   И всѣ крестьяне любили Хейкки, качали его на колѣняхъ, носили на рукахъ. Среди своихъ домашнихъ работъ они часто останавливались послушать, какъ отецъ или мать разсказывали ему сказки. Казалось, весь хуторъ только имъ и одушевлялся, только имъ и жилъ. Хейкки былъ для всѣхъ общею надеждою.
   А дитя смотрѣло вокругъ себя большими синими глазами, словно прислушиваясь къ какой-то чудной сказкѣ и о чемъ-то мечтая, точно устремляясь куда-то въ невѣдомую даль...
   Лѣсопильню онъ увидѣлъ въ первый разъ, когда насъ воровъ. Золотой утренній туманъ вокругъ горы только-что разсѣялся. Между двумя большими соснами лежалъ высокій камень. Съ этого-то камня онъ и увидѣлъ лѣсопильню -- и позабылъ о коровахъ. Его сердце какъ-то странно забилось. Онъ увидѣлъ высокую кирпичную трубу, пѣнящійся водопадъ, какія-то чудныя строенія и людей, двигавшихся тамъ,-- много людей, которые ходили взадъ и впередъ. Что это были за люди? знали ли они что-нибудь о домѣ, гдѣ жилъ Хейкки, и посадили ли бы они его къ себѣ на колѣни, если бы онъ пришелъ туда, къ нимъ? Тамъ, конечно, былъ ихъ домъ,-- и они всегда расхаживали посреди сложенныхъ въ кучи досокъ и смотрѣли на большую трубу и на водопадъ, ворочающій мельницу... У, какой тамъ былъ шумъ! онъ слышался то громче, то тише... Вотъ, если бы туда забраться!..
   Вѣтеръ игралъ волосами мальчика; его широко раскрытые глаза были неподвижно устремлены на лѣсопильню...
   Но вдругъ маленькое сердечко всколыхнулось: а коровы?
   Хейкки сбѣжалъ внизъ. А вдругъ эти негодницы ужъ забрались въ клеверъ? Да и въ самомъ дѣлѣ забрались! Онъ сталъ было выгонять ихъ оттуда кнутомъ, но онѣ и ухомъ не вели. Тогда онъ, что было мочи, пустился бѣжать домой. Бѣлые волосенки развѣвались по вѣтру, а маленькія ножонки быстро мелькали по каменистой дорогѣ.
   Мать уже издали замѣтила его и вышла на встрѣчу.
   -- Что случилось, сыночекъ?
   Едва переводя духъ, Хейкки пролепеталъ о коровахъ и клеверѣ.
   -- Ну, ничего, ничего!-- сказала мать, поднимая его на крыльцо.-- Эй, Лена! поди-ка, прогони коровъ изъ клевера!
   Она посадила сынка къ себѣ на колѣни и стала обмывать ему ноги, исцарапанныя до крови каменьями.
   -- А гдѣ же твои сапоги-то?-- спросила она, повернувъ его къ себѣ лицомъ.
   -- А тамъ, на большомъ камнѣ.
   -- Что же ты тамъ дѣлалъ, на большомъ камнѣ?
   -- Съ большого камня виденъ заводъ, большой заводъ и высокая труба...
   Мать поставила его на землю.
   -- Все тотъ же заводъ, все тотъ же, въ какую сторону ни взглянешь,-- все одинъ чортъ!..
   У Хейкки широко раскрылись глаза, и онъ вопросительно посмотрѣлъ на мать. Но она этого не замѣтила.
   Когда она, уже въ сумерки, вернулась домой изъ деревни, она замѣтила, что на крышѣ двигается что-то черное. Присмотрѣлась: да ужъ не Хейкки ли это забрался туда?
   -- Хейкки! что ты дѣлаешь тамъ, на крышѣ, золото мое?
   -- На заводѣ въ окнахъ свѣтится...
   Съ тѣхъ поръ его уже не посылали пасти коровъ у большого камня. Старый Ману далъ совѣтъ не дѣлать этого.
   Ману былъ старый работникъ на хуторѣ. Въ молодости и онъ тоже побывалъ на лѣсопильнѣ -- и неохотно разсказывалъ о томъ, что его заставило оттуда уйти. На этотъ счетъ ходили разные разсказы; надъ нимъ подшучивали и посмѣивались: надъ заводскими всегда посмѣиваются,-- "имъ отъ этого веселѣе живется",-- говорилъ Ману. Подъ старость онъ опять вернулся въ Нагорное и пользовался здѣсь такимъ довѣріемъ, что его сдѣлали старшимъ работникомъ. Его любили даже и тѣ, кто ненавидѣлъ заводъ, а заводъ ненавидѣли въ Ворелѣ почти всѣ; но старый Ману терпѣть не могъ даже и разговора о немъ.
   Ману говорилъ, что онъ уже и прежде замѣчалъ у Хейкки странныя мысли и настоятельно совѣтовалъ не говорить при мальчикѣ ни слова о лѣсопильнѣ. Взамѣнъ этого онъ надѣлалъ для Хейкки разныхъ флюгеровъ, мельницъ и водяныхъ колесъ, такъ что вниманіе ребенка было отвлечено въ другую сторону, и онъ сталъ веселѣе; но зато на все другое, что дѣлалось дома, онъ смотрѣлъ разсѣянно и равнодушно.
   Однажды старый приходскій пасторъ, проѣздомъ бывшій въ Нагорномъ, увидалъ у Хейкки мельницы и зубчатыя колеса. Пасторъ удивился. Онъ посадилъ мальчика къ себѣ на колѣни, посмотрѣлъ ему въ глаза и погладилъ по головкѣ.
   -- Вамъ слѣдовало-бы въ школу отдать этого мальчика,-- сказалъ онъ хозяйкѣ. Та улыбнулась.-- "Да ужъ и мнѣ сыночекъ надоѣлъ, рада бы съ нимъ разстаться!"
   Но пасторъ, хотя и замѣтилъ, что хозяйка неохотно выслушала его замѣчаніе, все-таки, не переставалъ объ этомъ говорить, и всякій разъ, какъ ему случалось бывать въ Нагорномъ, повторялъ свой совѣтъ.
   Ману сердито ворчалъ себѣ подъ носъ.
   Наконецъ и мать начала внимательнѣе присматриваться къ сыночку. "Что они говорятъ о тебѣ, цыпленочекъ?" -- сказала она однажды, обнимая его.-- "Тебѣ скучно одному? Да, да, тебѣ скучно одному. Мама пойдетъ, поищетъ тебѣ товарища, мама дойдетъ".
   Хозяйка пошла на лѣсопильню переговорить съ Иской, и, не смотря на предостереженія Ману, взяла съ собою Хейкки, говоря: "Пусть наглядится тамъ на все вдоволь".
   Когда мать ушла въ Искѣ, Хейкки остался одинъ на улицѣ. Мимо него проходило много людей, и Хейкки только на нихъ и смотрѣлъ, забывъ и о заводѣ, и о колесахъ, и о большой трубѣ. И никто-никто не взялъ его къ себѣ на колѣни... Когда потомъ дома стали разспрашивать о колесахъ и о трубѣ, онъ ничего не могъ разсказать, какъ будто бы и не бывалъ на лѣсопильнѣ.
   Нѣсколько дней спустя послѣ этого посѣщенія лѣсопильни, Хейкки сидѣлъ у большой канавы, за своей маленькой мельницей, такъ низко нагнувшись надъ нею, что только бѣлые волосенки чуть-чуть виднѣлись въ травѣ. Вдругъ онъ подпрыгнулъ на мѣстѣ и выпрямился: по дорогѣ, по направленію къ дому, шелъ какой-то чужой человѣкъ.
   Мальчикъ сразу узналъ, что этотъ чужой былъ съ лѣсопильни; у всѣхъ людей, служившихъ тамъ, была особенная походка: они какъ-то поджимали лѣвую ногу. Говорили, что они ходятъ такъ оттого, что на заводѣ приходится осторожно пробираться между колесами; надо поджимать ногу, и это обращается въ привычку. Но хозяйка Нагорнаго говорила, что они переняли эту походку у старшаго изъ рабочихъ, мастера Иски, который отъ рожденія немного прихрамывалъ. Какъ бы то ни было, они всѣ ходили на этотъ ладъ, даже и маленькія дѣти, у которыхъ не было другой работы, кромѣ сгребанія угольевъ въ кучи.
   Хейкки смотрѣлъ изъ-за канавы на человѣка, который подходилъ все ближе и ближе. Наконецъ, онъ повернулъ прямехонько въ Нагорное. За нимъ шла маленькая дѣвочка, перебирая босыми ножонками. Хейкки сейчасъ же побѣжалъ домой, чтобы предупредить о приходѣ чужого, посѣщеніе котораго казалось ему большою честью.
   Мать сбивала масло въ избѣ, когда мальчикъ ворвался туда.
   -- Мама, мама! кто-то съ завода идетъ сюда!
   -- Ну, и пускай его идетъ!
   -- Онъ уже возлѣ краснаго забора!
   -- Ну, такъ что-же?
   Но Хейкки не могъ успокоиться. Онъ то теребилъ мать, то выглядывалъ въ окно.
   Гость вошелъ на дворъ. Мать продолжала сбивать масло.
   -- Идетъ, идетъ -- ужъ на дворѣ! Мама, мама, да встань же! Хейкки готовъ былъ уже заплакать.
   Гость вошелъ въ избу. Мать взглянула на него, не отрываясь отъ маслобойни, и тотчасъ же его узнала.
   -- Да это Иска! Ну, вотъ и ладно. А это Лиза съ тобой? Мать подала вошедшему руку и пригласила его сѣсть.
   Отца не было дома. Мать приказала Ленѣ приготовить кофе и подать въ чистую горницу, сказавъ, что придетъ туда, какъ только кончитъ сбивать масло.
   Хейкки застыдился гостя и забился въ уголъ.
   Гость сталъ говорить съ хозяйкой о разныхъ дѣлахъ, которыхъ мальчикъ совсѣмъ не понималъ. Онъ слышалъ только, какъ мать два раза Сказала: "Такъ пусть останется, будетъ Хейкки товарищемъ".
   Дѣвочка, пришедшая вмѣстѣ съ гостемъ, какъ только вошла въ избу, сейчасъ же взобралась на скамейку и стала смотрѣть въ окно, не обращая никакого вниманія на бывшихъ въ избѣ. Хейкки во время разговора тихонько подошелъ къ дѣвочкѣ и осмотрѣлъ ее со всѣхъ сторонъ, особенно ея ноги, совсѣмъ темнокрасныя и сплошь покрытыя рубцами и ссадинами. Дѣвочка покосилась на него, но сейчасъ же отвернулась: такихъ мальчиковъ она уже видѣла немало.
   Хейкки вышелъ на дворъ. Тамъ онъ сначала сталъ что-то дѣлать съ обвалившимися воротами въ плетнѣ, потомъ пошелъ черезъ дворъ въ молочную, вынесъ оттуда старый ушатъ и снова прошелъ черезъ дворъ, будто дѣлая какую-то домашнюю работу. Дѣвочка все смотрѣла въ окно. Хейкки отнесъ ушатъ въ конюшню, взялъ оттуда топоръ, опять пошелъ въ молочную и оттуда, изъ окна, сталъ наблюдать, смотритъ ли дѣвочка по прежнему. Она смотрѣла и какъ будто улыбалась,-- можетъ быть, впрочемъ, въ избѣ сказали что-нибудь смѣшное. Хейкки подождалъ, пока она перестанетъ смотрѣть; но, когда ея головка скрылась изъ окна, ему захотѣлось, чтобы она показалась снова. Онъ вышелъ изъ молочной и сталъ сильно качаться на веревочныхъ качеляхъ, которыя Ману смастерилъ изъ перекладинъ старой лѣстницы. Дѣвочка тоже вышла на дворъ, постояла немного, глядя на качающагося Хейкки, потомъ подошла ближе и сказала: "Дай и мнѣ покачаться". Хейкки хотѣлъ сойти съ качелей, но дѣвочка предупредила его, и сама взобралась на нихъ. Они стали качаться такъ сильно, что если бы это видѣли старшіе, то навѣрное запретили бы. Наконецъ, оба устали и сошли на землю. Дѣвочка спросила:
   -- Какъ тебя зовутъ?
   -- Меня зовутъ Хейкки. А тебя?-- спросилъ онъ въ свою очередь.
   -- А меня -- Лизой.
   -- Ты останешься у насъ?
   -- Нѣтъ.
   -- А мама говорила, что останешься.
   -- Нѣтъ, не останусь. Я пойду домой.
   -- А гдѣ твой домъ?
   Лиза хотѣла показать рукой въ направленіи къ лѣсопильнѣ, но не знала, въ какой сторонѣ находится лѣсопильня. Когда Хейкки узналъ, что Лиза живетъ тамъ, то стиль разспрашивать ее о большой трубѣ. Лиза не поняла, о чемъ собственно онъ спрашиваетъ, и стала разсказывать о большихъ колесахъ.
   Скоро вышелъ на дворъ, и Иска, а вмѣстѣ съ нимъ мать, Ману и работники. Иска со всѣми ними попрощался и собрался уходить. Лиза побѣжала за нимъ и уцѣпилась ему за руку. Иска наклонился къ ней и, остановившись, что-то сказалъ. Дѣвочка посмотрѣла вокругъ себя удивленными и испуганными глазами и еще сильнѣе уцѣпилась за него; но онъ вырвался отъ нея. Тогда она громко заплакала. Мать и всѣ другіе стали ее утѣшать и ласкать, Иска же ушелъ и скоро пропалъ изъ виду за поворотомъ дороги.
   Лиза долго плакала, наконецъ успокоилась. Ее повели въ избу, стали ласкать и говорили всѣ вмѣстѣ.
   Еще въ продолженіе нѣсколькихъ дней Лиза, время отъ времени, вдругъ разражалась неудержимыми рыданіями. Хейкки издали нѣжно смотрѣлъ на нее широко раскрытыми глазами. Прошло довольно много времени прежде, чѣмъ они снова начали играть вмѣстѣ, и Хейкки опять сталъ разспрашивать о большой трубѣ. Лиза начала было разсказывать, но вдругъ расплакалась и убѣжала отъ него.
   Тогда Хейкки отыскалъ самую лучшую свою водяную мельницу, побѣжалъ въ Лизѣ, сталъ ей показывать и опять просить, чтобы она разсказала ему о колесахъ на лѣсопильнѣ. Съ глазами, еще красными отъ слезъ, но уже не плача болѣе, дѣвочка стала разсказывать о водяныхъ колесахъ и еще о другомъ большомъ колесѣ, по которому съ двухъ сторонъ идетъ широкій ремень подъ самый потолокъ. Взявъ съ собою мельницу, они пошли въ большой канавѣ и установили мельницу въ травѣ, на берегу. Съ этихъ поръ они стали друзьями. Хейкки все больше и больше привязывался въ Лизѣ, да и она стала понемногу привыкать къ своему новому дому, тѣмъ болѣе, что всѣ ее полюбили и ухаживали за нею не меньше, чѣмъ за Хейкки.
   Такъ и росли эти два ребенка рядомъ другъ съ другомъ, точно два цвѣтка, наклоненные одинъ къ другому вѣтромъ. Всѣ жители Багорнаго были вполнѣ увѣрены, что современемъ, когда Хейкки сдѣлается хозяиномъ хутора, Лиза будетъ его хозяйкой.

* * *

   Хейкки было девять лѣтъ, а Лизѣ -- семь въ ту осень, когда хлопотливая хозяйка Нагорнаго вдругъ захворала и умерла.
   Этотъ ударъ сильно поразилъ отца Хейкки. Смерть пришла совсѣмъ нежданно-негаданно, и именно въ. такое время, когда въ домѣ всего больше была нужна дѣятельная хозяйка. Раздоръ съ ново-подгорными былъ во всей своей силѣ; необходимо было не отставать отъ "непріятельскаго лагеря", силы котораго увеличивались наемными поденщиками и разными бродягами. Внезапная смерть жены словно отняла у хозяина весь умъ. Всѣ дѣла остановились: хозяинъ ни за что не брался, даже почти ничего не говорилъ. Ману старался его утѣшать и успокоивать, но все напрасно. Домъ безъ хозяйки былъ точно мертвый.
   Когда, наконецъ, дѣло пошло изъ рукъ вонъ плохо, Ману отправился посовѣтоваться съ пасторомъ,-- тихонько, такъ что никто этого не зналъ.
   Жители Нагорнаго не часто бывали у пастора. Они видали его только въ церкви. На это была своя причина.
   Въ то время, какъ въ этой мѣстности былъ поднятъ вопросъ объ основаніи народныхъ школъ, хозяинъ Нагорнаго выступилъ ихъ рѣшительнымъ противникомъ, а за нимъ и другіе, которые иначе навѣрное промолчали бы. Этотъ школьный вопросъ былъ поднять сначала въ Подгорномъ. Но хозяинъ Нагорнаго недовѣрчиво смотрѣлъ на все, что исходило отъ безпокойнаго сосѣда и былъ вообще врагомъ всякихъ перемѣнъ.
   Сходка, созванная для рѣшенія вопроса о школахъ, была очень бурная. Между Нагорнымъ и Подгорнымъ загорѣлся сильный споръ. Подгорный, котораго поддерживалъ пасторъ, какъ искренняго сторонника народнаго просвѣщенія, былъ особенно въ ударѣ и говорилъ удивительно краснорѣчиво. Не раздражаясь и не торопясь, онъ подробно изложилъ всѣ свои доводы въ пользу школы. Онъ сравнивалъ свой округъ съ другими, и указывалъ, какъ далеко другіе опередили его, такъ какъ тамъ повсюду уже давно открыты школы, а здѣсь -- словно какая-то пустыня.-- Съ горечью указывалъ онъ, что въ послѣднее время замѣчаются "признаки регресса" и, между прочимъ, коснулся прогрессивныхъ стремленій вообще. Онъ цѣлилъ прямо въ нагорныхъ: эту маленькую, но упрямую кучку людей слѣдовало, по его мнѣнію, "вырвать съ корнемъ", потому что она позоритъ всю округу, и т. д.
   Въ прежнее время Подгорный никогда не рѣшился бы высказать все это публично; но теперь онъ позволилъ себѣ это, зная, что пасторъ на его сторонѣ. Онъ уже давно старался свести съ пасторомъ знакомство, усердно интересовался его дѣлами, всегда заявлялъ о своей готовности служить ему и, подражая ему, началъ заниматься "народнымъ просвѣщеніемъ", школами и библіотеками. Пасторъ съ каѳедры называлъ его "передовымъ человѣкомъ".
   И вотъ, теперь онъ впервые публично выступилъ противъ Нагорнаго. Тотъ сидѣлъ молча и только пристально смотрѣлъ ему въ глаза, покручивая между пальцами соломенку.
   Наконецъ, Подгорный окончилъ свою рѣчь, кашлянулъ, выпилъ стаканъ воды и утерся платкомъ. Но прежде, чѣмъ сѣсть рядомъ съ пасторомъ, онъ спросилъ у него вслухъ, не безпокоитъ ли его сквозной вѣтеръ изъ открытаго окна. Пасторъ отвѣчалъ, что не безпокоитъ, но все-таки всталъ, чтобы закрыть окно, потому что, можетъ быть, вѣтеръ безпокоитъ кого-нибудь другого. Подгорный, не желая, чтобы пасторъ самъ закрывалъ окно, поспѣшилъ предупредить его; сидѣвшіе ближе къ окну вскочили съ мѣстъ; кто-то опрокинулъ стулъ... Этотъ шумъ изъ за пустяковъ длился долго, и прежде, чѣмъ пастору удалось возстановить тишину, Нагорный уже успѣлъ сказать все, что хотѣлъ. Большинство такъ и не слыхало его словъ.
   Онъ закусилъ губу. Въ первый разъ въ жизни его слова пошли на вѣтеръ.
   Такъ какъ больше никто ничего не сказалъ, то приступили къ голосованію. Но при этомъ оказалось, что противниковъ школы было больше, чѣмъ защитниковъ, и школьный вопросъ на этотъ разъ былъ рѣшенъ, согласно желанію Нагорнаго, отрицательно. Зато Подгорный поѣхалъ въ гости къ пастору въ собственной его бричкѣ.
   Нѣсколько недѣль спустя, Нагорный прочелъ въ гельсингфорсской газетѣ корреспонденцію изъ своей мѣстности. Авторъ корреспонденціи съ прискорбіемъ разсказывалъ о послѣдней сходкѣ, хвалилъ пастора за его возвышенныя просвѣтительныя стремленія и насмѣшливо упоминалъ о "старожилахъ", которые хорошо умѣютъ блюсти за своими интересами, но ни за что не раскроютъ кошелька, когда зайдетъ рѣчь о высшихъ интересахъ всей общины.
   Кровь бросилась Нагорному въ лицо. Неужели онъ равнодушно относился въ интересамъ своей общины,-- онъ, ея первый и самый дѣятельный членъ, стоящій во главѣ первоначальныхъ жителей этой мѣстности и ея первыхъ земледѣльцевъ,-- когда еще и помину не было объ этихъ подгорныхъ, приплывшихъ Богъ вѣсть откуда на бревнахъ? И неужели пасторъ могъ написать эту корреспонденцію? Подгорный, конечно, не посмѣлъ бы этого сдѣлать, да и редакція никогда не напечатала бы статьи такого человѣка...
   Съ этихъ поръ прежнія добрыя отношенія между Нагорнымъ и пасторомъ прекратились.
   Неудивительно поэтому, что старый пасторъ былъ пораженъ приходомъ Ману,-- этого стараго, преданнаго друга Нагорнаго. Его густыя сѣдыя брови высоко поднялись на сморщенномъ лбу.
   -- Поклонъ отъ Нагорнаго? Вотъ какъ, вотъ какъ...
   Старый пасторъ, котораго всѣ прихожане, еще задолго до появленія Подгорнаго, единогласно избрали въ свой приходъ, былъ сердечно расположенъ къ жителямъ Нагорнаго. Они были коренными жителями этой мѣстности, они, такъ сказать, вросли въ нее, какъ дернъ въ землю. Но въ послѣднее время стремленія пастора все больше и больше расходились съ образомъ мыслей этихъ любимыхъ его прихожанъ. Онъ и самъ былъ этимъ недоволенъ, и сознавалъ, что вина отчасти лежитъ въ немъ самомъ, такъ какъ онъ самъ въ значительной степени измѣнилъ свои прежніе взгляды на приходскія и общественныя дѣла. Онъ сдѣлался горячимъ сторонникомъ народнаго просвѣщенія, заботился о школахъ и о распространеніи знаній въ народѣ. Движеніе, поднятое знаменитымъ финскимъ патріотомъ Снельманомъ, коснулось и его, одушевило его старое сердце и вызвало къ новой дѣятельности. При этомъ онъ, разумѣется, не могъ не поддерживать Подгорнаго, какъ человѣка, въ которомъ видѣлъ ревностнаго помощника во всѣхъ своихъ начинаніяхъ. Но сердце его, все-таки, больше лежало къ нагорнымъ.
   Пасторъ усадилъ Ману, долго бесѣдовалъ съ нимъ о Нагорномъ и его сынѣ, и, наконецъ, рѣшилъ сейчасъ же ѣхать на хуторъ: можетъ быть, и удастся что-нибудь устроить.
   Нагорный очень обрадовался пріѣзду пастора, какъ стараго друга, но не хотѣлъ ничего говорить съ нимъ о приходскихъ дѣлахъ. О корреспонденціи, которая черной кошкой пробѣжала между ними, также не было сказано ни слова; оба избѣгали непріятныхъ воспоминаній. Пасторъ повелъ рѣчь о семейныхъ дѣлалъ Нагорнаго и, между прочимъ, напомнилъ, что онъ уже не разъ совѣтовалъ его покойной женѣ отдать Хейкки въ школу. Нагорный усмѣхнулся.
   -- Что же, она соглашалась?
   -- Ну, ты самъ знаешь,-- отвѣчалъ, покашливая, пасторъ. Она была противъ этого. Материнское сердце не соглашалось на разлуку съ сыномъ. Но я хочу спросить тебя, что ты думаешь объ этомъ дѣлѣ?
   Нагорный отвѣтилъ не сразу.
   -- Ты не замѣчаешь знаменій времени,-- продолжалъ пасторъ.-- Ты думаешь, что исполнилъ все, что отъ тебя требуется, если окопалъ свои поля, вспахалъ и удобрилъ ихъ. Но ты не сознаешь своего гражданскаго долга. Человѣкъ не долженъ ограничивать свои попеченія только своимъ собственнымъ полемъ, лугомъ и огородомъ, но, какъ гражданинъ, долженъ заботиться о благѣ всей земли, нашей общей родины, и жертвовать всѣмъ ради ея просвѣщенія и преуспѣнія. Мы должны посылать своихъ дѣтей въ школы, которыя теперь открываются повсюду, благодаря патріотическимъ усиліямъ друзей народа;-- мы должны стараться сдѣлать своихъ дѣтей умными и учеными людьми, которые могли бы быть передовыми дѣятелями просвѣщенія. Съ большими пожертвованіями мы основали въ Гельсингфорсѣ финскую гимназію, откуда ученики, пройдя восьмилѣтній курсъ, могутъ поступать прямо въ университетъ. А изъ университета открыта широкая дорога, куда хочешь, -- и въ духовное званіе, и въ чиновники, и въ учителя... Много денегъ, милый другъ, потребовалось на это дѣло,-- много жертвъ принесено финскими крестьянами, и даже простыми безграмотными крестьянками: многія изъ нихъ охотно разставались съ своими дорогими украшеніями, снимали съ себя ожерелья, вынимали серьги изъ ушей, только бы принять участіе въ этомъ великомъ дѣлѣ любви къ родинѣ. И Господь благословилъ эти жертвы! Но неужели же тѣ, ради кого онѣ принесены, останутся равнодушными? Неужели есть какая-нибудь причина опасаться, что финская гимназія останется безъ учениковъ?
   Нагорный задумчиво смотрѣлъ въ уголъ. Въ его сердцѣ вдругъ со всею силою проснулась и заныла скорбь о покойной женѣ, и слезы подступили къ горлу. Но онъ овладѣлъ собой и продолжалъ начатый разговоръ.
   -- Конечно,-- сказалъ онъ,-- все такъ и должно быть, какъ вами сказано. Теперь больше прежняго намъ нужны люди, которые заботились бы о нашемъ духовномъ и матеріальномъ благѣ,-- и пасторы, и учителя и дѣльные администраторы. Но, вѣдь, и у насъ, въ крестьянствѣ, тоже люди нужны. Не годится отпускать отъ себя единственнаго наслѣдника: если я это сдѣлаю, всѣ мои труды и заботы пропадутъ даромъ. Вѣдь это все равно, что взять мальчика, да и подарить его Гельсингфорсу: какой же будетъ изъ этого прокъ? Можетъ быть, я слишкомъ тупоуменъ и плохо понимаю это дѣло,-- но я человѣкъ старый, и хочу видѣть плоды своихъ трудовъ здѣсь, у себя дома.
   Пасторъ долго сидѣлъ молча. Раза два онъ собирался заговорить и искоса взглядывалъ на своего себесѣдника, но не сказалъ ни слова до тѣхъ поръ, пока Нагорный самъ не сдѣлалъ попытки перемѣнить разговоръ.
   -- Погоди, -- сказалъ онъ, -- я хочу еще поговорить о томъ же дѣлѣ.
   Онъ откашлялся и придвинулся ближе.
   -- Какъ ты думаешь, милый другъ, почему Подгорный взялъ надъ тобою верхъ,-- и тогда, на сходкѣ, и во всѣхъ другихъ спорахъ?
   Пастору стало ясно, что онъ попалъ въ цѣль: Нагорный подскочилъ, какъ лошадь, которую хлестнули кнутомъ.
   -- Ты спалъ, мой другъ, -- продолжалъ пасторъ: -- ты спалъ долгимъ медвѣжьимъ сномъ, и теперь, проснувшись, не видишь и не понимаешь, что въ міръ пришла новая сила,-- сила просвѣщенія, и что, съ патріотической точки зрѣнія, просвѣщеніе является теперь новымъ мѣриломъ для оцѣнки людей. И если бы ты захотѣлъ открыть глаза, то увидѣлъ бы, что самъ Господь благословилъ это новое мѣрило, ибо самъ Онъ помогаетъ людямъ, стремящимся къ знанію и просвѣщенію, и отвращаетъ лицо Свое отъ людей, желающихъ оставаться во тьмѣ и невѣжествѣ.
   И, пристально смотря на смущеннаго собесѣдника, пасторъ возвысилъ голосъ и продолжалъ, отчеканивая каждое слово:
   -- Почему же,-- какъ ты думаешь, почему Подгорному живется хорошо и счастливо? Почему люди такъ охотно его слушаютъ? Не потому ли, что онъ говоритъ такія вещи, которыя слышалъ отъ просвѣщенныхъ учителей и которыя здѣшнему народу еще незнакомы? Вѣдь, люди всегда охотно слушаютъ новое слово. И вотъ, онъ былъ слабѣе тебя, гораздо слабѣе, а все-таки взялъ надъ тобою верхъ. Ну, что ты на это скажешь?
   Нагорный задумался. Пасторъ далъ ему время собраться съ мыслями и затѣмъ, какъ будто угадывая самую затаенную его думу, сказалъ:
   -- Конечно, конечно,-- ты уже слишкомъ старъ, чтобы начинать новую борьбу съ Подгорнымъ; изъ тебя не выйдетъ ни прилежнаго читателя газетъ, ни писателя. Но ты, разумѣется, читалъ его корреспонденцію?
   -- Такъ это онъ?..
   -- Да онъ же! Но оставимъ это. Я уже сказалъ, ты слишкомъ старъ для того, чтобы взять въ этихъ дѣлахъ надъ нимъ верхъ. Но если ты старъ, зато твой сынъ молодъ. Отдай его въ гимназію,-- и онъ, разумѣется, всегда догонитъ Подгорнаго. Да у того и наслѣдника нѣтъ. Пусть мальчикъ поучится въ гимназіи и потомъ въ университетѣ; вернувшись сюда, на отцовскую землю, онъ докончитъ начатое тобой.
   Нагорный всталъ и пошелъ къ печкѣ, выколотить трубку. Когда онъ опять вернулся къ пастору и раскурилъ ее, лицо его прояснилось, и что-то живое блеснуло въ его потухшихъ глазахъ.
   -- Не могу сказать, что я не согласенъ съ вами, господинъ пасторъ,-- тихо сказалъ онъ.-- Но развѣ Хейкки захочетъ остаться подъ нашею низкою кровлею, сдѣлавшись ученымъ господиномъ?
   -- Напрасно ты такъ думаешь объ ученыхъ людяхъ. Вотъ, я тоже ученый человѣкъ; а развѣ я не люблю этого захолустья? Я весь вѣкъ здѣсь работалъ, да здѣсь же меня и похоронятъ.
   -- Вы -- другое дѣло, господинъ пасторъ; тоже, конечно, было бы и съ Хейкки, если бы онъ сдѣлался пасторомъ; я бы хотѣлъ послушать его съ каѳедры нашей приходской церкви; да лучшаго я и не желалъ бы.
   -- Ну, пусть такъ и будетъ: если онъ не захочетъ взяться за плугъ, посмотримъ, можетъ быть, онъ займетъ и мое мѣсто, если до тѣхъ поръ живы будемъ. Будущаго не знаетъ никто.
   Разъ напавши на вѣрный путь, пасторъ уже и не покидалъ его. Онъ частенько сталъ заѣзжать къ Нагорному, и они снова стали друзьями, еще дружнѣе прежняго.
   Наконецъ, Нагорный заявилъ пастору о своемъ рѣшеніи отдать Хейкки въ гимназію.
   -- Прекрасно, прекрасно дѣлаешь,-- повторялъ пасторъ, пожимая ему руку.
   Было рѣшено, что Хейкки поступитъ въ гимназію, окончитъ въ ней курсъ и зачислится въ университетъ, но, не оставаясь дольше въ Гельсингфорсѣ, вернется на родину и займется хозяйствомъ. Тогда, разумѣется, вліянію Подгорнаго придетъ конецъ.
   Съ этого времени Нагорный сталъ словно другимъ человѣкомъ: въ его образѣ мыслей появилось что-то новое. Веселье вернулось къ нему въ домъ,-- и все вокругъ оживилось.
   А пасторъ потиралъ себѣ отъ удовольствія руки. Его всего больше радовало то, что ему опять удалось "добыть гимназиста". Троихъ онъ уже "добылъ" изъ сосѣдней общины, а теперь является и четвертый, да еще изъ такого мѣста, которое всѣми считалось гнѣздомъ самаго рѣшительнаго застоя. "Надо умѣть обращаться съ крестьянами", думалъ онъ, тихонько посмѣиваясь: "чего бы только не наговорили эти старики тамъ, въ Гельсингфорсѣ! вѣдь недаромъ они повторяли: поглядите на нашего пастора,-- онъ совсѣмъ точно большой ребенокъ!.."
   

II.

   Въ тѣ времена, когда сѣрыя скалы и зеленые острова Финляндіи были еще покрыты вѣковыми соснами, среди которыхъ слышалось только постукиванье дятла, маленькіе города на берегахъ внутреннихъ озеръ или на приморьѣ, почти лишенные путей сообщенія между собою, влачили, можно сказать, безсознательное, совершенно обособленное, существованіе подъ сѣнью своихъ приходскихъ церквей. Ихъ духовныя нужды вполнѣ удовлетворялись праздничною проповѣдью пастора, а матеріальныя -- добросовѣстными лавочниками. Единственнымъ отличіемъ горожанъ была грамотность, а единственною заботою всего населенія -- ненарушимое соблюденіе старинныхъ дѣдовскихъ и прадѣдовскихъ обычаевъ.
   Приморская столица княжества, съ своимъ шведскимъ, университетомъ и шведскими же школами, жила своею особою жизнью, не сознавая никакой связи съ остальною страной, на счетъ которой она развивалась.
   Но именно среди этого мертваго затишья въ числѣ образованныхъ и просвѣщенныхъ людей нашлось нѣсколько такихъ, у которыхъ въ сердцѣ загоралась искра Божья. Они начали говорить о родинѣ и о любви къ народу. Они искали словъ, чтобы передать другимъ ту животворную силу, которую чувствовали въ себѣ самихъ,-- и всѣ слова казались имъ недостаточно сильными и выразительными; но искра, все-таки, росла и мало-по-малу раздувалась въ пламя. По душѣ людей шелъ точно трепетъ пробужденія. Это было новое ученіе. Съ безсознательною, но крѣпкою силою отзывалось оно въ сердцахъ и говорило: люби свой народъ!
   Ученіе Гегеля, побѣдившее завоевателей Европы и возродившее Германію, выражалось этими же завѣтными словами: люби свой народъ!
   Когда оно появилось въ нашихъ краяхъ, оно встрѣтило здѣсь піетизмъ, разросшійся въ долгіе зимніе вечера и крѣпко овладѣвшій сердцами. Но новое ученіе проложило себѣ путь среди молодежи. Въ глазахъ молодого поколѣнія черствая проповѣдь піетизма нисколько не противорѣчила новымъ идеямъ; напротивъ, эти идеи только дополняли и разъясняли ее. Мать учила: "слѣдуй волѣ Божіей"; дочь прибавляла: "люби свой народъ". Обѣ эти заповѣди легко соединялись въ одну: "воля Божія именно въ томъ и заключается, чтобы любить ближняго, то-есть, свой народъ".
   И вотъ, насажденное заботами матери ученіе о Богѣ и Его святой волѣ освѣтило умы ясно и отчетливо, какъ огонь среди сѣверной зимней ночи. Оно обратилось въ животворную силу, двигающую міръ; оно явилось уже не только закономъ совѣсти для тихой, избѣгающей мірскихъ треволненій, душевной жизни, но указало людямъ новыя, возвышенныя, стремленія и сдѣлало гражданскій долгъ жизненнымъ закономъ для всякаго. Люди, захваченные вліяніемъ этихъ идей, почувствовали въ себѣ приливъ новыхъ силъ; передъ ними раскрылась новая сторона жизни, объявились новыя жизненныя задачи, требовавшія всего человѣка, и они сами дивились тому безграничному вліянію на умы, какое они вдругъ пріобрѣли. Всюду, гдѣ они появлялись, тотчасъ же чувствовалось вѣяніе новаго духа; ледяныя оковы жизни таяли, старыя заскорузлыя понятія и обычаи органически измѣнялись; начиналось прогрессивное развитіе. Упорный и дружный трудъ этихъ дѣятелей и радостно приносимыя ими жертвы быстро приводили къ такимъ плодотворнымъ результатамъ, о которыхъ они даже и не мечтали. Повсюду занималась заря новой жизни. Пустыннныя скалы стали покрываться растительностью; послышались давно замолкшія пѣсни; появилась финская школа, яркимъ пламенемъ вспыхнула финская поэзія, возникла финская наука, и звучный финскій языкъ, какъ новый пришелецъ, занялъ мѣсто въ ряду цивилизованныхъ языковъ. Рядъ новыхъ пріобрѣтеній казался безконечнымъ... Новые герои и вожди стояли среди пробужденнаго ими народа съ твердой вѣрой въ лучезарное будущее.

* * *

   Хейкки воспитался въ школѣ, бывшей однимъ изъ первыхъ результатовъ этого новаго движенія, и сдѣлался студентомъ именно въ то время, когда университетская молодежь всего болѣе пылала патріотическимъ одушевленіемъ.
   Въ отпоръ чисто-народному финскому движенію, нѣкоторые представители администраціи и наиболѣе вліятельные сторонники шведской культуры обнародовали программу "либеральной" партіи (впослѣдствіи названной псевдо-либеральною) и съ помощью газетъ и брошюръ распространили ее по всей Финляндіи. Въ этой программѣ были изложены разныя хорошія идеи, украшенныя всевозможными цвѣтами краснорѣчія, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, она имѣла цѣлью, путемъ "отеческой" оффиціальной опеки, если не вовсе остановить, то, по крайней мѣрѣ, затруднить то свѣжее и самобытное народное движеніе, которое, какъ весенняя трава, начинало пробиваться повсемѣстно.
   Тогда среди людей уже не молодыхъ, но горячо преданныхъ народному дѣлу, поднялся Іоганъ-Вильгельмъ Снельманъ,-- этотъ пророкъ финскаго возрожденія. Онъ напечаталъ въ "Утренней Газетѣ" свою знаменитую программу и однимъ ударомъ уничтожилъ всю псевдо-либеральную партію.
   Либералы старались привлечь на свою сторону представителей оффиціальнаго міра и указывали имъ путь, по которому слѣдуетъ вести народъ. Снельманъ обратился къ патріотическому чувству финской молодежи, которая, выйдя изъ новыхъ школъ, именно въ это время наполнила университетъ.
   Либералы проповѣдывали старую, традиціонную шведскую культуру. Снельманъ доказывалъ, что финской культуры еще нѣтъ, что ее нужно создать. Онъ открывалъ передъ глазами молодого поколѣнія новое, почти безграничное, поле дѣятельности и внушалъ новыя стремленія, ведущія къ народному благу.
   И молодежь, пришедшая въ школу изъ дальнихъ финскихъ деревень, -- эти застѣнчивые крестьянскіе мальчики съ дѣтскими еще лицами, горѣвшіе любовью къ правдѣ и еще безсознательно, ощупью искавшіе жизненныхъ идеаловъ,-- всѣмъ сердцемъ откликнулись на призывъ Снельмана. Онъ и самъ, пожалуй, не ожидалъ того могучаго порыва, какой былъ вызванъ его проповѣдью именно среди дѣтей народа, пробившихъ себѣ дорогу въ университетъ. Снельманъ говорилъ, что для практическаго осуществленія идей необходимо, чтобы образованные люди шли въ народъ и старались съ нимъ слиться. Но эти слова толковались различно. Теоретики больше всего говорили о финской "народности" и ея "гегемоніи"; другіе понимали подъ "народомъ" всю совокупность населенія страны. Впрочемъ, молодежь не придавала этимъ толкованіямъ особеннаго значенія. Она довольствовалась тѣмъ, что, при имени "народа", въ умѣ тотчасъ же возникала яркая и увлекательная картина родной земли съ ея нивами и пастбищами и съ трудящимся на нихъ людомъ. Въ университетъ они пришли только затѣмъ, чтобы научиться служить народу. такъ какъ все просвѣщеніе должно существовать только ради него. Въ народъ не только надо идти, но слѣдуетъ совсѣмъ погрузиться въ него и жить съ нимъ одною жизнью. Въ проповѣди Снельмана они слышали властный, могучій призывъ оставить всѣ помыслы о суетныхъ общественныхъ почестяхъ и приманкахъ, о власти, богатствѣ, личномъ счастьѣ, и посвятить себя на служеніе народу, считать его интересы цѣлью всей своей дѣятельности, отдавать ему всю свою жизнь, всѣ надежды и стремленія и любить его до смерти больше всего на свѣтѣ.
   Это восторженное настроеніе университетской молодежи обратило на себя общее вниманіе. Люди пожилые стали пристально слѣдить за студенческими сходками, на которыхъ финскій языкъ и финскій патріотизмъ впервые вступили въ рѣшительную борьбу съ языкомъ и патріотизмомъ шведскимъ. Въ честь одержанныхъ въ этой борьбѣ побѣдъ устраивались торжественныя собранія и говорились рѣчи, въ которыхъ патріотическое одушевленіе било черезъ край. Ни одинъ посторонній наблюдатель не могъ предсказать, что случится завтра или послѣ завтра: молодежь шла своей дорогой, которой посторонніе наблюдатели не видѣли; она шла впередъ, къ истинѣ и новой жизни, шла съ такимъ восторгомъ, какъ будто уже имѣла возможность завтра же явить міру нѣчто великое, нежданное и неслыханное...

* * *

   Хейкки, сдѣлавшись студентомъ, поспѣшилъ вернуться въ родное гнѣздо. Отецъ непремѣнно хотѣлъ, чтобы онъ сейчасъ же остался въ Нагорномъ. Но вслѣдъ затѣмъ пріѣхалъ старый пасторъ,-- взглянуть на молодого студента, прислушался въ его восторженнымъ рѣчамъ, тронувшимъ его до слезъ, и уговорилъ отца оставить его въ Гельсингфорсѣ еще на годъ.
   Хейкки возвратился въ Гельсингфорсъ. Именно въ этомъ году студенческая жизнь кипѣла всего сильнѣе. Юноша радостно бросился въ ея водоворотъ; товарищи полюбили его и приняли въ свой интимный кружокъ, въ которомъ говорились самыя пылкія патріотическія рѣчи, и задумывались самые смѣлые планы.
   Въ началѣ весны финноманы одержали, наконецъ, рѣшительную побѣду. Всѣ, даже самые крайніе скептики, прониклись патріотическимъ духомъ, и студенчество огромнымъ большинствомъ голосовъ рѣшило устроить торжественную сходку, на которой всѣ рѣчи должны были быть произнесены по фински, а шведскій языкъ былъ совсѣмъ устраненъ.
   Итакъ, шведы или "свевоманы", были свергнуты. Понуривъ голову, выходили они изъ студенческаго клуба, гдѣ до сихъ поръ они были главными распорядителями, и казалось, что вмѣстѣ съ ними удаляются изъ этого клуба всѣ старыя шведскія традиціи, воспоминанія и легенды. Въ сѣняхъ то тотъ, то другой кивалъ головою, прощаясь съ кѣмъ-нибудь изъ знакомыхъ, примкнувшихъ къ толпѣ побѣдителей, которые бросились теперь въ обширную, ярко освѣщенную залу справлять свое побѣдное торжество.

* * *

   Хейкки поздно вернулся къ себѣ домой, въ маленькую комнатку третьяго этажа. Онъ находился подъ сильнымъ впечатлѣніемъ только-что пережитыхъ происшествій. Патріотическое одушевленіе въ этотъ вечеръ такъ сильно овладѣло его мыслями и привело его въ такое торжественное настроеніе, что онъ совсѣмъ не могъ заняться обычными ежедневными дѣлами, не могъ даже раздѣться и лечь въ постель. Онъ подошелъ къ окну и отворилъ его. Въ комнату ярко свѣтилъ мѣсяцъ. Въ воздухѣ чувствовалось теплое дуновеніе весны... Онъ облокотился на подоконникъ и сталъ смотрѣть на улицу.
   Улица, залитая луннымъ свѣтомъ, тихо спала, и ея покой не нарушался никакимъ, даже отдаленнымъ, звукомъ. Тамъ и сямъ блестѣли мокрыя плиты мостовой, и на бѣлыя стѣны домовъ падали рѣзкія тѣни крышъ, съ ихъ трубами и лѣстницами. На безпредѣльномъ темномъ небѣ теплились звѣзды, и мѣсяцъ медленно нырялъ сквозь рядъ пушистыхъ облаковъ.
   Хейкки еще разъ припомнилъ по порядку все, происшедшее въ этотъ вечеръ. Нѣсколько разъ, фодъ вліяніемъ воспоминаній его сердце начинало сильно биться. Онъ тоже произнесъ рѣчь,-- свою первую рѣчь, потребовавшую отъ него большого самообладанія. Въ началѣ онъ смутился, но затѣмъ быстро оправился и овладѣлъ собой. Его рѣчь была восторженной импровизаціей. Въ особенности удался ему конецъ. Всѣ слушали его съ напряженнымъ вниманіемъ.-- "Господа",-- сказалъ онъ,-- "знаменитое Сампо, то сокровище, которое герои Калевалы считали источникомъ счастья и котораго они тщетно искали, -- сокровище, которое съ начала міра всегда было предметомъ жаркихъ желаній и неустанныхъ поисковъ, теперь отыскано! Его нашелъ Снельманъ. Это -- не желѣзо, не мѣдь, не серебро и не золото; это -- наша любовь къ народу!"
   Эти слова понравились всѣмъ. Кое-кто изъ старшихъ подошелъ къ Хейкки пожать ему руку и чокнуться бокаломъ. Въ то же время съ эстрады раздалась патріотическая пѣсня.
   Анти, одинъ изъ ближайшихъ друзей Хейкки, бывшій въ числѣ распорядителей, сказалъ, что въ его рѣчи выразилась "великая идея".
   Этою рѣчью Хейкки точно далъ своей родинѣ обѣтъ, рѣшительную и безповоротную клятву служить только ей одной и, кромѣ ея блага, не знать иной цѣли.
   Дрожащимъ отъ волненія голосомъ, наединѣ самъ съ собою, среди тихой лунной, ночи онъ запѣлъ ту самую пѣсню, въ которой его рѣчь послужила сигналомъ:
   "Если ты чистъ сердцемъ, твердъ и неустрашимъ въ своихъ рѣшеніяхъ, -- останься здѣсь, соединись съ нами и дадимъ вмѣстѣ святой обѣтъ финской землѣ отдать всѣ свои силы и только для нея трудиться всю жизнь, до смерти!"
   ..."Итакъ, впередъ, все впередъ! Ни направо, ни налѣво, а прямо впередъ, вмѣстѣ съ родной землей!"
   И онъ мысленно повторялъ этотъ обѣтъ, какъ святую молитву. О, какимъ блаженствомъ казалась ему эта жизнь, полная труда на пользу родины! Какую силу, какую готовность на всякія жертвы чувствовалъ онъ въ себѣ, и какою пошлостью и ничтожествомъ казались ему теперь всѣ мелочныя заботы о личномъ счастьѣ!
   Онъ началъ мысленно говорить рѣчь. Онъ вообразилъ себя стоящимъ на высокой трибунѣ передъ огромною толпою слушателей: это были -- освѣщенныя луною трубы на крышахъ домовъ. Вотъ одинъ слушаетъ, склонивъ голову; вотъ другой задумчиво смотритъ впередъ. И всѣ въ мертвой тишинѣ нетерпѣливо ждутъ, когда ораторъ начнетъ говорить,-- ждутъ перваго слова.
   -- "Господа!"
   Толпа дрогнула, подступила ближе -- и точно замерла, вся обратившись въ слухъ. Ораторъ заговорилъ сначала тихо, потомъ громче, ясно отчеканивая каждое слово:
   -- "Вы. собравшіеся здѣсь въ этотъ поздній часъ, чтобы сговориться относительно великаго дѣла, которое начнется съ первыми лучами дня,-- выслушайте, чтоя скажу вамъ!"
   Толпа замираетъ еще больше, жадно ловя каждый звукъ его рѣчи... Но вотъ, тамъ, позади, виднѣется труба выше остальныхъ,-- и оратору представляется, будто самъ Снельманъ пришелъ его послушать и говоритъ окружающимъ: "Смотрите туда, вонъ на трибунѣ молодой человѣкъ: берите съ него примѣръ, онъ отмѣченъ перстомъ избранія, слушайте, что онъ будетъ говорить!"
   И Хейкки живо представилъ себѣ, какъ онъ бросается къ Снельману, падаетъ предъ нимъ на колѣни и со слезами говоритъ ему:
   -- "Возьмите меня, возьмите меня совсѣмъ! Я -- вашъ, я поклялся посвятить себя вамъ! Я оправдаю тѣ надежды, какія вы на меня возлагаете; я сдѣлаю еще больше,-- я отдамъ вамъ всю мою жизнь!"
   По улицѣ съ грохотомъ проѣхалъ извозчикъ. Хейкки вздрогнулъ, какъ будто проснувшись. Глаза его были мокры отъ слезъ. Онъ почувствовалъ холодъ, взглянулъ еще разъ на мѣсяцъ, закрылъ окно, и зажегъ свою зеленую лампу.
   Онъ былъ такъ счастливъ, такъ доволенъ... Онъ съ нѣжностью смотрѣлъ на старыя, приглядѣвшіяся, мелкія вещицы на столѣ,-- ножикъ, чернильницу, перья, бумагу, книгу въ синей обложкѣ,-- и ему казалось, что всѣ эти вещи словно привѣтствуютъ его... Въ особенности бросилась ему въ глаза старая скрипка, на которой онъ игралъ съ дѣтства. Она словно стыдилась своего присутствія здѣсь и старалась висѣть на стѣнѣ какъ можно незамѣтнѣе.
   И въ самомъ дѣлѣ, какая безграничная разница -- забавляться игрою на скрипкѣ, или посвятить свою жизнь великимъ идеямъ!
   Если бы Анти, бывшій однимъ изъ распорядителей сегодняшняго торжества, пришелъ сюда и случайно увидѣлъ эту скрипку, онъ навѣрное усмѣхнулся бы и спросилъ: а, ты поигрываешь на скрипочкѣ? Хейкки, разумѣется, засмѣялся бы и сказалъ, что взялъ скрипку только на память объ отцѣ... Испугавшись этой возможности, онъ снялъ скрипку со стѣны, уложилъ ее въ футляръ и сунулъ подъ кровать.
   Подойдя еще разъ къ столу, онъ замѣтилъ на немъ что-то новое. Это было письмо, которое принесли въ его отсутствіе.
   Онъ нетерпѣливо разорвалъ конвертъ.
   "Любезный Хейкки!
   "Пишу тебѣ, милый сынъ мой, и снова требую, чтобы ты пріѣхалъ домой такъ скоро, какъ только позволятъ твои дѣла; у насъ съ будущей недѣли начинаются весенніе посѣвы, и я желаю, чтобы ты скорѣе былъ дома, иначе -- изъ тебя никогда не будетъ хозяина, если ты самъ не будешь на работѣ; а я уже старъ и много работать не могу. Лиза тебѣ кланяется; она у насъ теперь хозяйкой и тоже проситъ тебя скорѣе пріѣхать домой. Твой отецъ".
   Хейкки словно вдругъ упалъ съ высоты. О, какую боль почувствовалъ онъ отъ этого паденія!
   Весенніе посѣвы, журчащіе ручьи грязной воды, свиньи, бараны, разломанная изгородь, канавы, кучи навозу и грязные мужики съ загорѣлыми лицами, съ ножомъ въ одной рукѣ и дымящейся картошкой въ другой, и весь этотъ народъ, съ его обычаями и присловьями...
   Все это, какъ грубая разрушительная сила, внезапно ворвалось въ свѣтлый міръ идей, все уничтожило и безжалостно поднялось надъ обломками...
   Слезы душили юношу, точно кто схватилъ его за горло...
   Хейкки хорошо зналъ отца и теперь живьемъ видѣлъ его передъ собою, съ его ровнымъ, спокойнымъ, но непреклоннымъ, нравомъ. Съ нимъ ничего не подѣлаешь,-- надо повиноваться. Предъ этой спокойной натурой разлетѣлся въ дребезги, какъ воздушный замокъ, весь идеальный патріотизмъ; все разсѣялось въ одно мгновеніе, и осталась одна несомнѣнная дѣйствительность: глинистыя поля Нагорнаго и вопросительный взглядъ отца.
   И вѣдь Хейкки зналъ навѣрное, съ самаго начала, что ему придется вернуться въ деревню Вѣдь ему было хорошо извѣстно, что эта рѣшительная минута рано или поздно должна наступить! Отчего же именно теперь онъ чувствовалъ такую горечь униженія, какъ будто его уста были замкнуты навѣки и не было возможности вздохнуть?
   Эта рѣшительная минута подошла такъ неожиданно; она явилась, какъ зима среди лѣта, какъ рабство среди свободы,-- явилась со всѣми своими обязательствами и раскрыла неприглядную картину скучной обыденной дѣйствительности...
   Ахъ, если бы можно было уговорить этого упрямаго, непреклоннаго отца! Вѣдь въ его взглядѣ видна не только же безграничная власть, но и какая-то скрытая нѣжность. Если бы можно было выбрать удачную минуту, охватить обѣими руками его сѣдую голову и тихо-тихо прошептать ему на ухо: "батюшка, позволь мнѣ быть тамъ, куда меня такъ неудержимо влечетъ!" И отецъ, проникшись святой идеей, навѣрное не отказалъ бы.
   Старикъ остался бы тамъ, въ своемъ Нагорномъ, вмѣстѣ съ Лизой. Хейкки, разумѣется, помнилъ бы о нихъ и писалъ бы имъ; онъ никогда не забылъ бы о нихъ, даже и тогда, когда его стали бы, какъ сегодняшняго распорядителя, съ торжественными восклицаніями носить вокругъ залы. Онъ даже хотѣлъ бы, время отъ времени, навѣщать ихъ. А они такъ гордились бы имъ и считали бы его такимъ добрымъ!
   Хейкки вдругъ почувствовалъ себя такъ хорошо... Онъ тихо улыбнулся, вспомнилъ кое-что изъ своего дѣтства, подумалъ о Лизѣ... Конечно, будь Лиза здѣсь, она нашла бы средство помочь ему. И онъ опять улыбнулся, вспомнивъ что-то про нее.
   О, если бы только удалось убѣдить отца оставить его здѣсь на нѣсколько лѣтъ! Больше ему ничего бы и не хотѣлось: когда онъ будетъ постарше, онъ, все равно, поѣдетъ въ деревню, и тамъ можетъ работать на пользу народа. Вѣдь вотъ, напримѣръ, Меурманъ большую часть своей жизни провелъ въ деревнѣ, занимаясь земледѣліемъ, что не помѣшало ему сдѣлаться вторымъ Снельманомъ...
   12-го мая студенческое общество рѣшило устроить грандіозный народный праздникъ въ честь Снельмана. На этотъ праздникъ было рѣшено пригласить гостей со всѣхъ концовъ Финляндіи, въ томъ числѣ много и крестьянъ. Распорядительный комитетъ, завѣдывавшій приглашеніями, только что открылъ свои дѣйствія. Хейкки стоило только заявить, чтобы пригласили его отца...
   Быть можетъ, если отецъ пріѣдетъ, увидитъ это величественное торжество и услышитъ всѣ рѣчи, какія тамъ будутъ сказаны,-- быть можетъ, и онъ также воодушевится и перемѣнитъ свои мысли относительно будущности сына; быть можетъ, онъ пойметъ, что все народное просвѣщеніе пошло бы прахомъ, если бы всѣ отцы, подобно ему, зарывали своихъ дѣтей, какъ кротовъ, въ землю...
   И Хейкки сейчасъ же сѣлъ писать письмо къ отцу, прося его непремѣнно пріѣхать. Письмо вышло длинное и краснорѣчивое. Хейкки писалъ, что готовится такое торжество, которому подобнаго до сихъ поръ еще и не видывали, и не слыхивали. Оно имѣетъ цѣлью сблизить между собою интеллигенцію и крестьянство и заключить между ними вѣчый союзъ для совмѣстной, дружной работы на пользу родины. Кромѣ того, отецъ будетъ имѣть случай познакомиться съ товарищами Хейкки, къ которымъ онъ уже успѣлъ сильно привязаться,-- услышитъ самого Снельмана, увидитъ Коскинена, Меурмана и многихъ другихъ лучшихъ людей родной земли... А за хозяйствомъ, въ его отсутствіе, конечно, присмотритъ Лиза.
   Окончивъ письмо, онъ облегченно вздохнулъ, раздѣлся и бросился въ постель, все еще вспоминая объ отцѣ, Лизѣ и далекомъ деревенскомъ домѣ.
   Онъ весь ушелъ въ эти воспоминанія. Передъ его глазами прошло все дѣтство; его мысль останавливалась на многихъ отдаленныхъ событіяхъ и съ особенно пріятнымъ чувствомъ увивалась вокругъ Лизы, подруги его дѣтскихъ лѣтъ, которую въ послѣдній разъ, ненадолго пріѣхавъ домой уже студентомъ, онъ видѣлъ уже взрослой дѣвушкой-хозяйкой.
   Были минуты, когда Хейкки чувствовалъ себя совсѣмъ другимъ человѣкомъ. Въ такія минуты ему всегда приходила на память покойница-мать, и Лиза, и отецъ, и весь домъ съ его обычаями и ежедневными мелочами. Всѣ эти оригинальные, неуклюжіе мужики и всѣ ихъ мелочныя заботы казались ему теперь понятными и близкими сердцу... Такое теплое, доброе семейное чувство и теперь вдругъ точно съ неба упало въ его сердце и ярко освѣтило всѣ, самые сокровенные, его изгибы. И наоборотъ,-- всѣ высокія, идеальныя, восторженныя патріотическія рѣчи сразу показались чѣмъ-то чужимъ и далекимъ, и на память о нихъ осталось въ сердцѣ только какое-то тяжелое похмелье...
   Но Хейкки не успѣлъ еще заснуть, какъ всѣ событія этого вечера снова промелькнули у него передъ глазами. Онъ вспомнилъ и свою клятву при лунномъ свѣтѣ... Все это словно упрекало его въ слабости, которой онъ поддался, увлекшись нѣжными мечтами о родномъ домѣ...
   Конечно, конечно, не можетъ быть и рѣчи ни о чемъ иномъ, кромѣ того, чтобы дать отцу прямой отвѣтъ: не могу ѣхать въ деревню,-- и все тутъ. Вѣдь забота о благѣ родины, безъ сомнѣнія, важнѣе всякихъ вопросовъ личной жизни.
   Хейкки не поколеблется разорвать связь съ роднымъ домомъ, и не только не считаетъ этого несправедливымъ, а напротивъ,-- видитъ въ этомъ свой высшій домъ. Но онъ почти со стыдомъ сознавался себѣ, что ему невыразимо тяжело начать съ отцомъ разговоръ объ этомъ дѣлѣ. Вѣдь отецъ не допускаетъ даже мысли, что Хейкки захочетъ бросить Нагорное! Вѣдь онъ всегда былъ убѣжденъ, что Хейкки вернется домой! А между тѣмъ, избѣжать этого объясненія -- невозможно.
   -- Что за странная двойственность въ моей натурѣ!-- думалъ юноша.-- Мои идеи о борьбѣ за народное благо, о моей будущности -- и я самъ! Если бы знали товарищи! если бы они знали, что я, когда я совсѣмъ, совсѣмъ одинъ, думаю совершенно иное... о, это ужасно! они ни за что не стали бы уважать меня! Если бы они знали, что я, въ глубинѣ души, не больше, какъ смирное, покорное дитя, которое хотѣло бы послушаться отца и поѣхать къ Лизѣ, и любить скрипку, и все мелкое, невидное, на что другіе не обращаютъ вниманія... да, да! и что мнѣ, въ сущности, было ужасно жалко свекомановъ, когда они, одинъ за другимъ, выходили вонъ изъ клуба, что я даже усомнился, на чьей сторонѣ въ самомъ дѣлѣ справедливость! Ахъ, что я за человѣкъ! сколько во мнѣ противорѣчій! Я, право, точно какой-то недодѣланный!..
   О, родина, родина! Къ тебѣ, подъ твое святое знамя!.. Ахъ, если бы они знали все это!.. Господи, благослови и соблюди меня!..
   Онъ засыпалъ. Непогашенная лампа тихо жужжала на столѣ. Около нея лежало свернутое въ трубку письмо отца. На стулъ возлѣ кровати было брошено платье.
   Хейкки проговорилъ еще что-то о родинѣ -- и заснулъ глубокимъ сномъ.
   У него была красивая голова съ лицомъ, скорѣе похожимъ на женское, съ тонкими синими жилками на вискахъ. Свѣтлорусые волосы немножко вились на затылкѣ и около ушей. Только нижняя часть лица чѣмъ-то напоминала крестьянскаго мальчика.
   -- Спѣшите подъ знамя родины!-- вскричалъ онъ -- и проснулся. Всталъ, потушилъ лампу, и снова повалился, какъ убитый.

* * *

   За нѣсколько дней до праздника пріѣхалъ въ Гельсингфорсъ отецъ Хейкки.
   Хейкки сразу убѣдился, что отецъ пріѣхалъ не столько за тѣмъ, чтобы посмотрѣть на Снельмановское торжество, сколько за тѣмъ, чтобы увезти сына домой. Но это не встревожило юношу: пусть старикъ только побываетъ на праздникѣ,-- сильное впечатлѣніе навѣрное сдѣлаетъ свое дѣло.
   Отецъ тоже вовсе не былъ озабоченъ. Напротивъ, онъ шутилъ и посмѣивался все время, пока они шли съ вокзала въ квартиру Хейкки. Въ столицѣ онъ былъ не чужой: у него были здѣсь разные знакомые и родственники.
   -- А что, встрѣчался ты здѣсь съ Вендлемъ Фриманомъ?-- спросилъ онъ.
   Велдль Фриманъ! Ахъ, отецъ, отецъ! о чемъ только онъ думаетъ? Другіе теперь живутъ только мыслью о предстоящемъ великомъ торжествѣ, нетерпѣливо дожидаются его, а у старика на умѣ какой-то Вендль Фриманъ!
   -- Послушай, Хейкки, не знаешь, гдѣ здѣсь водяное правленіе?
   "Водяное правленіе"? подумалъ Хейкки: что-то въ этомъ родѣ онъ дѣйствительно слышалъ. Если оно имѣетъ что-нибудь общее съ водопроводомъ, такъ должно быть недалеко отъ площади...
   Въ другой разъ отецъ заговорилъ о какой-то "государственной конторѣ". Хейкки ея совсѣмъ не зналъ, и не могъ даже сообразить, что это за контора такая.
   Въ тѣ немногія минуты, которыя Хейкки проводилъ съ отцомъ, разговоръ всегда шелъ о подобныхъ вещахъ, которыя были ему совсѣмъ незнакомы. Отецъ спрашивалъ то о дняхъ засѣданій городского суда, то о сельскохозяйственномъ департаментѣ сената... Вотъ, если бы онъ заговорилъ о народной идеѣ, тогда сынъ нашелъ бы, что ему сказать. Но старикъ о ней даже и не заикнулся. Они бесѣдовали о Лизѣ и о другихъ деревенскихъ знакомыхъ, какъ будто бы ни о чемъ другомъ не стоило и говорить.
   Поговоривъ немного, онъ опять отправлялся навѣстить знакомыхъ и исчезалъ до ночи. У него былъ свой особый міръ.
   -- Какъ мало отецъ понимаетъ меня!-- думалъ Хейкки, и мрачное чувство беззащитности камнемъ лежало у него на сердцѣ.
   Къ наступающему празднеству дѣлались большія приготовленія. Приглашенія были разосланы всей Финляндіи, людямъ всѣхъ классовъ общества; никто не былъ оставленъ безъ вниманія. Торжеству слѣдовало придать такой характеръ, чтобы въ немъ приняли участіе, безъ различія, всѣ слои народа,-- "весь народъ". Здѣсь должны были встрѣтиться земледѣльцы и администраторы, крестьяне и аристократы, рабочіе и чиновники; на этомъ торжествѣ общаго единенія однимъ горячимъ рукопожатіемъ должна была быть уничтожена вся рознь, въ продолженіе вѣковъ раздѣлявшая общественные классы.
   Не было недостатка въ людяхъ, которые вѣрили въ возможность такого общаго порыва къ единенію -- въ одинъ вечеръ, однимъ рукопожатіемъ, однимъ бокаломъ... Отчего же, въ самомъ дѣлѣ, тотъ безграничный энтузіазмъ, который объединилъ всю молодежь въ одно дружное цѣлое, не могъ бы распространиться на всѣхъ и охватить весь народъ?
   И вотъ, были созваны отовсюду знакомые и незнакомые крестьяне, всѣ наиболѣе выдающіеся представители администраціи, наиболѣе вліятельные члены общества,-- всѣ должны были единодушной дружиной идти, среди горячей молодежи, по слѣдамъ великаго Снельмана!
   Число гостей дошло до нѣсколькихъ сотъ, и, благодаря энергичнымъ усиліямъ распорядителей, праздникъ удался какъ нельзя лучше.
   Зала студенческаго клуба, разукрашенная цвѣтами, гирляндами, портретами и флагами, къ вечеру стала быстро наполняться. Гости приходили пѣшкомъ, пріѣзжали въ экипажахъ; между ними были и простые мужики въ сѣрыхъ кафтанахъ, и господа во фракахъ и бѣлыхъ перчаткахъ, и дамы въ бальныхъ туалетахъ, быстро выскакивавшія изъ каретъ и одна за другой взбѣгавшія по широкой лѣстницѣ.
   Стройныя, красивыя женщины, въ платьяхъ, убранныхъ цвѣтами, ослѣпительно блистали въ яркомъ свѣтѣ газа. Онѣ сознавали себя главнымъ украшеніемъ праздника; въ ихъ сіяніи исчезали всѣ остальные гости. Опьяняющій запахъ духовъ поднимался къ высокимъ сводамъ залы вмѣстѣ съ шелестомъ платьевъ и тихимъ гуломъ разговоровъ.
   Все было готово. Ждали только почетнаго гостя.
   Съ хоръ грянулъ торжественный маршъ. Двери широко растворились, и на порогѣ появился сѣдовласый старецъ,-- Іоганъ-Вильгельмъ Снельманъ.
   Онъ спокойно вошелъ въ залу, тихо кланяясь направо и налѣво. Въ глазахъ его блестѣли слезы умиленія.
   Тѣсная толпа почтительно разступалась передъ нимъ. Въ его фигурѣ не было ни малѣйшей позировки. Это былъ простой, самый обыкновенный старикъ, чувствующій, что скоро наступитъ конецъ его тяжелому рабочему дню. Но въ лицѣ его была видна увѣренность,-- и всѣ ясно сознавали, что онъ является могучимъ духовнымъ руководителемъ окружающей его толпы. Онъ былъ безусловнымъ идеаломъ этой молодежи, ея кумиромъ, предметомъ ея восторженнаго поклоненія. И когда онъ, уже немного согнутый старостью, проходилъ по ея рядамъ,-- всѣ слѣдили за самыми малѣйшими его движеніями, какъ бы стараясь какъ можно глубже запечатлѣть въ своемъ умѣ всѣ черты этого великаго человѣка, чтобы впослѣдствіи разсказать о немъ будущимъ поколѣніямъ...
   Послѣ ряда восторженныхъ привѣтствій и рѣчей въ его честь, старецъ поднялся на эстраду.
   Онъ поблагодарилъ за оказанную ему честь и въ простыхъ словахъ разсказалъ главныя событія своей молодости, зрѣлаго возраста и старости.
   Молодежь жадно впивала въ себя каждое его слово. Конечно, всѣ хорошо знали біографію Снельмана, съ восторгомъ читали ее и обсуждали ея событія; но они никогда еще не слыхали отъ него самого разсказа о томъ, какъ онъ сталъ великимъ человѣкомъ. Конечно, всякій желалъ достигнуть того же, чего достигъ этотъ боготворимый старецъ, и достигнуть именно танъ, какъ онъ, а не танъ, какъ другіе,-- потому что кто же другой могъ бы сравниться съ нимъ въ величіи? что въ сравненіи съ нимъ всѣ Наполеоны всего міра?
   Да здравствуетъ, тысячу разъ да здравствуетъ Снельманъ! Ура!
   И они съ энтузіазмомъ носили своего героя вокругъ залы, наперерывъ другъ передъ другомъ стараясь показать ему свое обожаніе. Въ его лицѣ они горячо привѣтствовали идеалы и надежды своего собственнаго будущаго.
   Когда шумъ и движеніе, наконецъ, прекратились, въ залу были внесены длинные столы и начался ужинъ. Полились безконечныя рѣчи о родинѣ, какъ бы наглядное свидѣтельство безграничной любви къ ней. Всѣ эти рѣчи отличались какимъ-то особеннымъ оттѣнкомъ, похожимъ на то чувство, которое испытываетъ человѣкъ, только что подавшій милостыню; каждый какъ будто хотѣлъ сказать: "Бѣдная родина, какъ можешь ты быть такъ любимой?"
   А родина -- бѣдная, погруженная въ темную ночь и ни о чемъ не вѣдавшая, спала глубокимъ сномъ тамъ, далеко-далеко отъ этой ярко освѣщенной залы...

* * *

   Хейкки все время заботился о томъ, чтобы отцу все было хорошо видно и слышно. Самъ онъ былъ въ безграничномъ восторгѣ: впечатлѣнія этого вечера превзошли всѣ его ожиданія. Конечно, и на отца все это также должно было сильно подѣйствовать.
   Во время ужина Хейкки нашелъ случай познакомить отца съ Анти. Онъ немножко побаивался за старика, какъ бы тотъ не началъ говорить съ Анти о какихъ-нибудь пустякахъ: Анти такъ строго и насмѣшливо судилъ о людяхъ, въ особенности объ ихъ умѣ. Да и какимъ же мелкимъ показался отецъ на ряду съ нимъ!
   Анти былъ молодой человѣкъ высокаго роста, коренастый, смуглый, длинноволосый и въ очкахъ. Онъ былъ любимцемъ всѣхъ женщинъ. Молодыя въ него влюблялись, а старухи его баловали. Повсюду и всѣ имъ восхищались, не смотря на его крайнія убѣжденія,-- не смотря на то, что онъ былъ краснѣйшимъ изъ красныхъ и восторженнѣйшимъ изъ восторженныхъ. Онъ былъ хорошо принятъ въ старинныхъ аристократическихъ семьяхъ и чувствовалъ себя тамъ, какъ дома. Въ этомъ кругу про него говорили, что онъ -- драгоцѣнный камень, но еще не отшлифованный.
   О его происхожденіи никто ничего не зналъ; да и самъ онъ неохотно говорилъ объ этомъ. Хейкки, впрочемъ, слышалъ, что и онъ тоже "дитя народа". Его родители жили гдѣ-то далеко; это были люди незначительные и совсѣмъ неизвѣстные, о которыхъ никто не могъ ничего сообщить. Въ то время между студентами было не въ обычаѣ допытываться, откуда кто происходитъ или на какія средства живетъ. Вся молодежь жила любовью въ народу.
   Хейкки оставилъ отца и Анти: они разговорились между собой.
   Пробираясь въ толпѣ, онъ вдругъ увидѣлъ въ дальнемъ углу двоихъ товарищей, Олли и Эмиля. Развалившись въ креслахъ, они спокойно бесѣдовали между собою, какъ будто были на какомъ-нибудь самомъ обыкновенномъ, скучномъ вечерѣ. Они не слушали восторженныхъ рѣчей и, видимо, вовсе не увлекались общимъ настроеніемъ. Хейкки почувствовалъ невыразимое презрѣніе къ этимъ жалкимъ скудоумцамъ. Онъ хотѣлъ пройти мимо, но, замѣтивъ, что они ему улыбаются и киваютъ головой, изъ жалости подошелъ къ нимъ.
   -- Что вы тутъ?
   -- Ничего. Мы думаемъ о томъ, какъ ты будешь насъ презирать, когда узнаешь, о чемъ мы только что разговаривали,-- сказалъ Эмиль. И оба дружески засмѣялись.
   -- Ну, да я знаю васъ. О чемъ же вы говорили?
   -- Мы говорили о томъ, какъ грубо это ваше обоготвореніе человѣка. Посмотрѣть такъ, со стороны,-- выходитъ совсѣмъ точно поклоненіе золотому тельцу. Вы шумите и бѣснуетесь, какъ самые грубые язычники передъ своимъ кумиромъ!
   -- О, вы не понимаете, вы не цѣните его заслугъ, вы не знаете, что онъ сдѣлалъ для нашего народа! сердито сказалъ Хейкки. Ихъ тонъ глубоко оскорбилъ его. И это могли говорить молодые люди, оставаясь спокойными среди такого внушительнаго народнаго торжества, въ такую торжественную минуту, когда всѣ великія міровыя силы, правящія міромъ идеи и движущія начала исторіи какъ будто заключаютъ между собою союзъ въ этой залѣ; когда самъ великій Снельманъ находится всего въ нѣсколькихъ шагахъ отъ нихъ!
   Ихъ слова показались Хейкки оскорбленіемъ святыни, и онъ поспѣшилъ отойти прочь.
   По окончаніи оффиціальной части торжества, оставшіеся въ клубѣ гости собрались въ столовую и усѣлись за вино пиво. Здѣсь снова начались рѣчи и тосты за распорядителей, за комитетъ, за товарищей и т. д. Всѣ эти рѣчи вызывали шумное одобреніе слушателей. Каждый изъ распорядителей говорилъ по очереди, кромѣ Анти, который все еще продолжалъ разговаривать съ отцомъ Хейкки. Наконецъ, они простились, и Нагорный отправился домой.
   Анти подошелъ къ Хейкки и налилъ свой стаканъ до краевъ.
   -- Я говорилъ съ твоимъ отцомъ о тебѣ. Ну, такъ ты задумалъ бросить университетъ и сдѣлаться земледѣльцемъ? Безъ сомнѣнія, ты поступаешь очень благородно. Но погоди, сейчасъ услышишь: я еще не говорилъ рѣчи.
   И прежде чѣмъ Хейкки успѣлъ что-нибудь отвѣтить, Анти уже постучалъ въ стаканы, прося слова.
   -- Господа!
   Всѣ подошли ближе,-- всѣ хотѣли послушать, что онъ скажетъ.
   -- Между нами находится одинъ товарищъ, который, по всей вѣроятности, еще очень мало извѣстенъ большей части здѣсь присутствующихъ, но зато очень хорошо извѣстенъ непосредственно связанному съ нимъ товарищескому кружку. Господа! это -- человѣкъ, отъ котораго товарищи имѣютъ право ожидать чего-нибудь великаго,-- человѣкъ, принадлежащій къ той, уже довольно многочисленной группѣ въ рядахъ современнаго студенческаго поколѣнія, которая когда-нибудь выполнитъ нашу программу во всемъ ея объемѣ...
   -- Да здравствуетъ K. P. Т. {Kansan Puhä Tahto,-- "Святая воля народа" -- девизъ группы "красныхъ" финномановъ.} -- вскричалъ кто-то на другомъ концѣ стола, и къ оратору отовсюду стали подходить товарищи съ стаканами въ рукахъ: "да здравствуетъ!" -- Но, увидавъ, кто говорилъ рѣчь, всѣ притихли и остановились, внимательно слушая, что будетъ дальше.
   -- Господа! теперь этотъ товарищъ выходитъ изъ нашихъ рядовъ!..
   -- Что, что? Кто это? О комъ рѣчь?-- пронеслось въ толпѣ. Но никто ничего не зналъ. Хейкки стоялъ блѣдный, держа стаканъ въ дрожащей рукѣ. Его грудь едва поднималась, углы рта судорожно подергивались...
   -- Господа! Его призываютъ иныя обязанности. Онъ покидаетъ насъ, покидаетъ научныя занятія, оставляетъ надежду на вліятельное положеніе въ обществѣ, и удаляется туда, далеко, въ сердце Финляндіи, далеко отъ столичнаго шума: онъ становится въ ряды простыхъ земледѣльцевъ. И принять такое рѣшеніе его побуждаетъ, конечно, та же самая идея, которая одушевляетъ всѣхъ насъ,-- идея, которая требуетъ, чтобы мы сливались съ народомъ, становились плотью отъ плоти его и костью отъ костей его. Будемъ надѣяться, что этому юношѣ посчастливится заронить и возрастить въ сердцѣ страны, въ глубоко лежащихъ слояхъ народа, идею, представителями которой мы являемся здѣсь. Будемъ надѣяться также, что его прекрасному примѣру послѣдуютъ еще многіе, такъ что, наконецъ, настанетъ время общаго пробужденія самого знанія въ народѣ. И велика, и могуча будетъ та сила, которая проявитъ себя, когда эти два элемента,-- мы здѣсь и ряды народа тамъ -- соединятся воедино!
   -- Хорошо... хорошо... хорошо!..
   -- И такъ, господа, будемъ всѣ, по мѣрѣ нашихъ силъ и возможности, слѣдовать примѣру нашего молодого и самоотверженнаго товарища! Постараемся еще ближе узнать свой народъ; постараемся отдать себѣ ясный отчетъ въ его скорбяхъ, трудахъ, страданіяхъ; постараемся устранить тѣ ненормальныя условія, которыя многовѣковымъ игомъ тяготѣютъ на его плечахъ! Но прежде всего, товарищи, дадимъ обѣтъ навсегда отказаться отъ всякихъ попытокъ пріобрѣсти себѣ общественное положеніе ради только самого этого положенія. Другими словами,-- дадимъ обѣтъ, что изъ насъ никогда не выйдетъ чиновниковъ!
   -- Хорошо... хорошо!-- Ура, ура-а-а!!
   -- Наша главная задача, наша жизненная цѣль не въ томъ, чтобы удовлетворять своимъ личнымъ, единичнымъ потребностямъ, подъ какимъ бы названіемъ онѣ ни являлись; во всякое время и на всякомъ мѣстѣ единственно достойною цѣлью всѣхъ общественныхъ стремленій, единственною путеводною звѣздою во мракѣ должна быть та великая задача, имя которой: "святая воля народа!"
   Ораторъ разбилъ свой стаканъ въ дребезги; многіе послѣдовали его примѣру среди долго неумолкавшихъ, бурныхъ, восторженныхъ восклицаній.
   Когда все смолкло и слушатели разошлись, Анти съ улыбкой обернулся къ Хейкки.
   -- Ну, теперь мнѣ нечѣмъ съ тобой чокнуться, но позволь, вмѣсто того, пожать тебѣ руку. Желаю тебѣ счастья отъ всей души!
   Многіе уже и забыли, о комъ говорилось въ началѣ рѣчи. Но другіе, знакомые Хейкки, стали подходитъ къ нему.
   -- Хейкки, возможно ли? ты насъ оставляешь?
   -- Это мое неизмѣнное рѣшеніе,-- отвѣчалъ растроганный юноша.
   Въ толпѣ товарищей былъ одинъ, котораго это дѣло въ особенности задѣло за живое. Это былъ Артуръ. Онъ происходилъ изъ извѣстной аристократической семьи, одѣвался гораздо лучше и изящнѣе многихъ, но, не смотря на то, былъ однимъ изъ самыхъ пылкихъ демократовъ-народниковъ. Онъ прямо-таки завидовалъ Хейкки, котораго товарищи окружали, точно героя, поздравляли, жали ему руки...
   Въ залѣ уже начиналъ показываться дневной свѣтъ. Высокія сводчатыя окна становились все свѣтлѣе и свѣтлѣе; всѣ очертанія предметовъ словно измѣнились. Никто не замѣтилъ, когда потушили газъ. Окна казались какими-то огромными глазами, испуганно смотрѣвшими на густыя облака синяго дыма, носившіяся по залѣ. А въ этихъ облакахъ все еще мелькали группы людей съ разгорѣвшимися щеками и блестящими глазами, и все еще слышались нескончаемые разговоры о происшествіяхъ этого вечера...
   Когда Хейкки вернулся домой, отецъ спалъ. Онъ легъ, не раздѣваясь, только набросивъ на себя пальто, и при входѣ сына проснулся.
   -- Ну, батюшка, когда же ѣдемъ?-- твердымъ голосомъ, почти весело спросилъ Хейкки.-- Я готовъ ѣхать, когда угодно, я даже съ нетерпѣніемъ жду того дня, когда буду, наконецъ, въ деревнѣ.
   -- А вотъ, какъ только приведу въ порядокъ свои дѣла, такъ сейчасъ и поѣдемъ.
   Хейкки началъ разсказывать отцу, что про него говорили и что онъ теперь намѣренъ дѣлать. Во-первыхъ, ему слѣдуетъ какъ можно ближе познакомиться съ положеніемъ народа. Для этого онъ желаетъ работать вмѣстѣ съ другими крестьянами и своими руками дѣлать все, что нужно земледѣльцу; такимъ образомъ, онъ можетъ постепенно узнать народную жизнь и ея потребности. Но, работая въ рядахъ народа, онъ желаетъ, вмѣстѣ съ тѣмъ, и вліять на народъ въ смыслѣ его пробужденія. Ему легче, чѣмъ кому-нибудь другому, пріобрѣсти довѣріе народа; нѣтъ сомнѣнія, что крестьяне ему повѣрятъ и пойдутъ за нимъ. Это движеніе будетъ понемногу разростаться, народъ будетъ все больше и больше Сознавать себя и, наконецъ, совершенно созрѣетъ для просвѣщенія и пойдетъ уже своимъ, самостоятельнымъ путемъ. Если Хейкки и не придется видѣть все это самому, то, по крайней мѣрѣ, онъ положитъ начало этой работѣ. Задачею Снельмана было пробужденіе патріотической идеи среди образованнаго общества; теперь очередь за Хейкки: онъ долженъ добиться осуществленія этой могучей идеи среди народа. Но очень многіе изъ тѣхъ, кто желалъ послѣдовать за великимъ Снельманомъ, ошибались и не могли найти настоящей дороги. Дѣло Снельмана нельзя дѣлать двояко. Надо идти впередъ!
   -- И такъ, батюшка,-- сказалъ, наконецъ Хейкки,-- теперь я нашелъ свой жизненный путь!
   Но, когда онъ замолчалъ, въ отвѣтъ ему послышалось только легкое всхрапываніе крѣпко спавшаго отца.
   

III.

   Въ тѣ годы, когда единственный наслѣдникъ Нагорнаго учился на чужой сторонѣ, далеко отъ родного дома, на хуторѣ все время шла работа невпримѣръ энергичнѣе прежняго. Старикъ Нагорный, прежде такъ упорно державшійся отцовскихъ и дѣдовскихъ обычаевъ, теперь сталъ заводить разныя новости, накупилъ земледѣльческихъ машинъ, окопалъ поля по новому образцу, ввелъ въ широкихъ размѣрахъ перемѣнный сѣвооборотъ и, работая безъ устали, постоянно придумывалъ какое-нибудь новое дѣло. Въ особенности много труда стоило ему окапываніе и осушеніе большого болота. Это болото находилось въ участкѣ, который былъ почти насильно выкупленъ Нагорнымъ у родственника-сосѣда. Сосѣдъ уже запродалъ участокъ Подгорному, и тотъ былъ такъ увѣренъ въ своемъ пріобрѣтеніи, что уже началъ осматривать и мѣрять болото и рыть канаву. Но Нагорный вызвалъ его въ волостной судъ, которому предстояло окончательно рѣшить вопросъ о правѣ собственности на спорный участокъ.
   Въ судъ онъ опоздалъ, и Подгорный думалъ уже, что онъ не явится; но онъ пріѣхалъ въ послѣднюю минуту, во всю прыть гоня лошадь съ горы и заметая слѣдъ медвѣжьей полостью своихъ саней; пріѣхалъ и выложилъ на столъ деньги. Участокъ присудили ему.
   Съ этого дня слава Нагорнаго начала опять рости, а слава Подгорнаго умалилась.
   Большая часть болота была высушена и обращена подъ пашню. Въ ту весну, когда ждали возвращенія Хейкки, на этой пашнѣ долженъ былъ быть впервые посѣянъ хлѣбъ.
   Всѣ нетерпѣливо ждали единственнаго наслѣдника Нагорнаго; его ждала молодая дѣвушка-хозяйка, красавица Лиза, и весь рабочій народъ, трудами котораго создавалось благосостояніе хутора, и который, конечно, зналъ, для кого все это готовится.
   Отецъ, привезши сына домой, словно торжествовалъ побѣду. Да и въ самомъ дѣлѣ, вѣдь теперь созрѣвалъ плодъ многолѣтнихъ посѣвовъ, и сердце уже не дрожало отъ безпокойнаго страха, что эти посѣвы погибнутъ.
   Вся округа заговорила о молодомъ хозяинѣ Нагорнаго, объ его учености и о радости старика-отца. Крестьяне приходили посмотрѣть на Хейкки, словно на какое-то заморское чудо. Старый Ману весь сіялъ: во-первыхъ, былъ нанесенъ ударъ высокомѣрію Подгорнаго, а во-вторыхъ, ему приходилось теперь быть до нѣкоторой степени руководителемъ неопытнаго Хейкки.
   Весь хуторъ зажилъ новою жизнью. Молодая Лиза стала вдвое ретивѣе и поминутно перебѣгала изъ избы въ сарай, въ хлѣвъ или въ молочную.

* * *

   Хейкки пріѣхалъ въ деревню совсѣмъ бодрымъ и веселымъ. Въ дорогѣ и въ первые дни по пріѣздѣ онъ все еще былъ полонъ студенческаго духа. Его надежды на будущее развертывались во всемъ своемъ блескѣ. Чѣмъ болѣе онъ привыкалъ къ своему новому образу мыслей, который такъ рѣшительно расходился съ прежнимъ, тѣмъ лучше онъ себя чувствовалъ. Онъ хотѣлъ понемногу разъяснить народу лежащую на немъ великую историческую задачу. Его энтузіазмъ хотя и улегся, но нисколько не потерялъ своей прежней силы; онъ сдѣлался только спокойнѣе. Онъ былъ готовъ начать сибе дѣло, и часто себя испытывалъ. Передъ его глазами стала рисоваться ясная картина прекрасной, ровной и энергичной жизни, которая должна быть результатомъ не безпорядочныхъ восторженныхъ попытокъ, а спокойнаго и внимательнаго труда. Конечно, невѣрно понимаютъ Гегеля тѣ, кто говоритъ, будто онъ признавалъ за настоящую только такую жизнь, отъ которой Хейкки уѣхалъ прочь. Когда Гегель говорилъ, что "ничто великое не рождается безъ энтузіазма", онъ, конечно, зналъ, что бываетъ еще энтузіазмъ иного рода,-- спокойный. И сила этого спокойнаго энтузіазма такъ велика, что онъ можетъ обнаруживаться на каждомъ шагу человѣческой жизни. Это именно и есть тотъ энтузіазмъ, который порождаетъ великое.
   Картина будущаго, которую рисовалъ себѣ Хейкки, измѣнилась только въ очертаніяхъ. Въ той синей дали, гдѣ кончался горизонтъ, мерцала та же самая главная жизненная задача, которая воспламенила его сердце, когда восторженная толпа привѣтствовала Снельмана. Въ этомъ туманномъ отдаленіи ему видѣлся прекрасный образъ могучаго дѣятеля: онъ стоялъ, высоко поднявъ голову и указывая рукою на громадную толпу народа, готовую повиноваться малѣйшему его знаку...
   Съ такими-то чувствами и мыслями пріѣхалъ Хейкки въ отцовскій домъ. Его пріѣздъ дотого всѣхъ обрадовалъ, что и самъ онъ чувствовалъ себя какъ нельзя лучше,-- точно каждый день были его именины.
   Съ рабочимъ народомъ онъ хотѣлъ быть совсѣмъ наравнѣ, и при этомъ хотѣлъ пользоваться всякимъ удобнымъ случаемъ, чтобы вліять на народъ. Онъ рѣшилъ дѣйствовать неутомимо, и былъ увѣренъ, что его скоро поймутъ. Вскорѣ онъ началъ понемногу разъяснять крестьянамъ "народный вопросъ",-- и раньше, чѣмъ самъ могъ этого ожидать, замѣтилъ, что попалъ на вѣрную дорогу: онъ видѣлъ вокругъ себя такой же одушевленный интересъ ко всему, что онъ говорилъ, какъ и среди студенчества; его щеки разгорались и голосъ, утомленный длинными рѣчами, часто измѣнялъ ему...
   Когда онъ говорилъ, -- всѣ молчали, слушая съ напряженнымъ вниманіемъ и благодаря за каждое сказанное имъ слово. Послѣ него уже никто не говорилъ,-- всѣ словно ждали, что еще онъ скажетъ или сдѣлаетъ новаго. А между собою они разговаривали большею частью шепотомъ.
   Это немного стѣсняло Хейкки. Часто случалось, что крестьяне за работой оживленно шутили между собой, Яшка по обыкновенію поддразнивалъ Лену, а та безъ церемоніи колотила его, или всѣ разговаривали о чемъ-нибудь; но когда мимо нихъ случайно проѣзжалъ Хейкки, всѣ сразу умолкали, на всѣхъ лицахъ появлялось серьезное выраженіе; Лена въ послѣдній разъ говорила Яшкѣ: "ну, тише!" -- мужчины снимали шапки, женщины обдергивали платки, и всѣ принимались за дѣло. А когда Хейкки уѣзжалъ прочь, они сейчасъ же сбрасывали съ себя эту принужденную серьезность и снова начинали разговаривать, шутить и пересмѣиваться.
   Замѣтивъ это, Хейкки постарался побольше сблизиться съ ними. Онъ захотѣлъ принять участіе въ ихъ работѣ, спросилъ себѣ заступъ и сталъ копать землю.
   Это привело крестьянъ въ очень веселое настроеніе. Они стали учить его, точно ребенка, показывать, какъ надо копать, чтобы не запачкать платья, и, слѣдя за его успѣхами, всѣ собирались вокругъ него, даже дѣвочки, такъ что ему было очень стыдно, хотя онъ и старался все это обратить въ шутку. Онъ почти сердился на нихъ, а потомъ сталъ подозрѣвать, что за спиной они надъ нимъ смѣются. Тогда онъ и самъ сталъ смѣяться надъ своей работой. Крестьяне, съ своей стороны, поняли это такъ, что онъ считаетъ все это забавой, и стали подшучивать надъ его неловкими попытками. Такъ изъ этого дѣла ничего путнаго, и не вышло. Хейкки не могъ помириться съ тѣмъ, что они надъ нимъ подсмѣиваются, когда ему кажется, что онъ дѣлаетъ настоящее дѣло,-- и это отдаляло его отъ. нихъ.
   Однажды за обѣдомъ онъ съ удивленіемъ замѣтилъ, что ему уже не о чемъ больше говорить,-- какъ будто онъ уже сказалъ все, что могъ сказать. Крестьяне сначала немного подождали; но, такъ какъ онъ молчалъ, то они и начали разговоръ о своихъ домашнихъ дѣлахъ,-- о постройкѣ сарая на большомъ лугу. Въ первый разъ случилось, что въ присутствіи Хейкки и помимо него заговорили о ежедневныхъ хозяйственныхъ вопросахъ. Это произвело на него совсѣмъ особенное впечатлѣніе. Онъ попробовалъ сказать какую-то шутку, но на него никто не обратилъ вниманія; тогда онъ внимательно прислушался къ разговору и, наконецъ, высказалъ свое мнѣніе; но и на этотъ разъ его оставили безъ вниманія, какъ будто теперь настала его очередь молчать.
   То же самое случилось и на другой, и на третій день. Хейкки долженъ былъ сознаться, что онъ въ самомъ дѣлѣ уже высказалъ все, что могъ, и что все его вліяніе теперь уже кончилось.
   Онъ какъ будто бы только теперь открылъ глаза на окружающихъ. Мужики сидѣли вокругъ стола, ѣли картофель руками и рѣзали хлѣбъ карманными ножами. Всѣ они другъ друга понимали съ полу-слова и говорили между собой мало. Къ отцу всѣ они относились съ искреннимъ уваженіемъ. Онъ за столомъ всегда сидѣлъ молча; да и другіе тоже большею частью молчали.
   Хейкки съ удивленіемъ осмотрѣлся вокругъ себя. Такъ это его домъ,-- этотъ чужой, непонятный ему міръ, -- его родное гнѣздо?
   Да въ самомъ ли дѣлѣ ему было необходимо, для того чтобы пріобрѣсти вліяніе на этихъ людей, изучить всѣ тѣ мелочи, изъ которыхъ складывалась ихъ жизнь между полемъ, заборомъ, хлѣвомъ и конюшней, -- и изучить до такой степени, чтобы стать впереди ихъ и имѣть право давать имъ совѣты?
   Нѣтъ, никогда! Это просто невозможно. Онъ совсѣмъ бы погибъ среди такой мелочной обыденной жизни, навѣки погубилъ бы свой идеальный міръ...
   Но что же думалъ онъ на самомъ дѣлѣ о своемъ вліяніи въ этой средѣ? Отдавалъ ли онъ себѣ когда-нибудь ясный отчетъ въ этомъ вопросѣ? "Будить народъ",-- то-есть, стараться лично вліять на каждаго мужика въ отдѣльности? Но вѣдь на это мало и цѣлой жизни. Находить и исправлять ненормальныя явленія народнаго быта? Но когда ему показалось, что онъ нашелъ одну такую ненормальность, и онъ заговорилъ съ школьнымъ учителемъ о необходимости ея устраненія, то на другой чашкѣ вѣсовъ всегда оказывались препятствія: "да... да... конечно... но..." О просвѣщеніи народа они уже заботились настолько, насколько позволяли ихъ скромныя силы. Когда Хейкки сдѣлалъ открытіе, что слѣдовало бы завести такую библіотеку, въ которой были бы собраны всѣ лучшія литературныя произведенія, чтобы народъ могъ всегда ими пользоваться, учитель отвѣчалъ, что библіотека у нихъ уже есть, и что Подгорный пожертвовалъ на нее большія деньги. И во всѣхъ дѣлахъ всегда стоялъ впереди этотъ Подгорный, этотъ противникъ отца, человѣкъ, котораго имени даже никто не смѣлъ назвать въ домѣ Нагорнаго!
   Можетъ быть, слѣдовало бы стараться пріобрѣсти вліяніе на общественныя дѣла? слѣдовало бы понемногу заручиться общимъ довѣріемъ и сдѣлаться виднымъ дѣятелемъ въ своемъ приходѣ, а затѣмъ его выбрали бы депутатомъ въ сеймъ и т. д.
   Но этого Хейкки никогда не сталъ бы добиваться: для этого прежде всего нужна практичность и та особенная буржуазность воззрѣній, которая всегда была ему противна. Нѣтъ, все это не можетъ быть главною цѣлью; это можетъ быть лишь естественнымъ слѣдствіемъ общаго направленія дѣятельности. Выдающійся человѣкъ всегда найдетъ сферу для своего вліянія; а тотъ, для котораго главной задачей является отыскиваніе этой сферы, вовсе не выдающійся человѣкъ...
   Дома косили сѣно. Крестьяне были веселы, шутили и смѣялись, работая на лугу, а Хейкки ходилъ грустный, словно придавленный.
   Въ одинъ ясный день, когда онъ сидѣлъ у себя наверху, въ маленькой комнаткѣ, нарочно для него устроенной, дверь тихо отворилась, и вошла Лиза.
   Она, по обыкновенію, принесла ему кофе, и на этотъ разъ немного смутилась, потому что пришла въ рабочемъ платьѣ, съ засученными рукавами, платкомъ на затылкѣ и нѣсколько растрепанными волосами. Съ ея приходомъ по комнатѣ распространился сильный запахъ свѣжаго сѣна: она пришла прямо съ дуга.
   Подавъ кофе, она сказала, краснѣя:
   -- Слушай, Хейкки, можетъ быть, тебѣ что-нибудь нужно? или, можетъ быть, эта комнатка слишкомъ мала? Это я придумала устроить ее для тебя; но, можетъ быть, лучше было бы внизу?
   Хейкки дружески улыбнулся ей и сказалъ:
   -- Нѣтъ, нѣтъ, добрая Лиза! Ты замѣтила, что я часто сижу наединѣ съ своими мыслями? Но, видишь ли, мнѣ нужно сдѣлать такъ много новаго, о чемъ вы даже и не подозрѣваете. Вы здѣсь живете, совсѣмъ не зная того, что дѣлается на свѣтѣ...
   -- Да, Хейкки,-- застѣнчиво сказала Лиза, -- мнѣ надо многому у тебя поучиться. Вѣдь мы съ такимъ нетерпѣніемъ ждали тебя домой!-- И она снова покраснѣла и ушла.
   Хейкки стало ужасно досадно: и съ чего это онъ вздумалъ говорить ей такія глупыя слова, да еще такимъ противнымъ тономъ? Вѣдь это все равно, что сказать: вы не умѣете достаточно цѣнить меня, вы слишкомъ со мной фамильярны, вы недостаточно молчаливы въ моемъ присутствіи...
   И чему могла бы научиться отъ него эта дѣвушка, которая такимъ спокойнымъ и умнымъ взоромъ смотритъ на міръ изъ-подъ сроихъ длинныхъ рѣсницъ, и которой самая неловкость служитъ только доказательствомъ ея скромности и простоты?
   Да и вообще -- кто здѣсь въ немъ нуждается? Всѣ они веселы и здоровы, у нихъ свой собственный міръ и свои стремленія, совершенно чуждыя понятіямъ Хейкки.
   Имъ овладѣло горькое чувство отчужденности. Сначала это было сожалѣніе къ самому себѣ: никто о немъ не заботится, всѣ его бросили и оставили въ одиночествѣ... Потомъ заговорила оскорбленная гордость: но, вѣдь, и у меня есть свой особенный міръ идей!
   Въ этомъ мірѣ невозмутимо и властно царилъ Гегель. И такъ -- туда, подъ знамя его глубокихъ идей, гдѣ чувствуешь себя словно посреди боговъ. "Мое время еще не пришло".
   И Хейкки снова взялся за Гегеля, стараясь въ него погрузиться.
   Но онъ забылъ, что уже много разъ видѣлъ передъ собою тѣ же самыя страницы. Здѣсь было трудное мѣсто, передъ которымъ Хейкки всегда останавливался, точно на распутіи. Именно, здѣсь было сказано: "Философское изслѣдованіе показываетъ, что интеллектъ, своею безпредѣльною силою, есть субстанція, безконечный основной элементъ всей жизни природы и духа; это его внутреннее свойство доказывается точно такъ же его безпредѣльною способностью къ измѣненіямъ". И затѣмъ слѣдовало еще многое другое въ томъ же родѣ, чего Хейкки не понималъ.
   Будь на его мѣстѣ Анти, онъ только провелъ бы пальцемъ вдоль этихъ строкъ и въ двухъ словахъ разъяснилъ бы всѣ трудности. Но здѣсь, въ деревнѣ, было не то, что въ Гельсингфорсѣ... Всѣ эти страницы, которыя тамъ вызывали оживленные споры и воодушевленіе, здѣсь оставались только предметомъ сухого анализа. Иногда ихъ было невозможно понять, иногда хотѣлось ихъ обсудить и осудить, а иногда холодная усмѣшка являлась невольно именно тамъ, гдѣ философъ говорилъ съ особеннымъ воодушевленіемъ... Здѣсь, въ деревнѣ, Хейкки относился въ Гегелю совсѣмъ такъ же, какъ въ Гельсингфорсѣ относились къ нему "безучастные".
   И мало-по-малу въ его душу закрадывалось сомнѣніе въ своей способности понимать и мыслить...
   Это сомнѣніе относилось ко всему окружающему, ко всему прошлому и будущему. Все идеальное зданіе, воздвигнутое съ такимъ восторгомъ, падало въ прахъ, и отъ него не оставалось даже слѣдовъ.
   Силы, силы!.. Но силы не было.
   Сила, въ которой такъ нуждался Хейкки, должна была бы быть великой и самостоятельной энергіей; она должна была бы быть настолько жизненной, чтобы здѣсь, въ деревнѣ, въ одиночествѣ, въ разлукѣ съ товарищами, поддержать въ его душѣ тотъ энтузіазмъ, который одинъ только можетъ нарождать великое...
   Но такой силы здѣсь не было. Она осталась тамъ, среди товарищей, въ залѣ студенческаго клуба. Здѣсь же -- только тишина, вѣковая, безграничная тишина. Эта тишина, по временамъ, совсѣмъ сбивала Хейкки съ пути. Онъ не могъ ни за что взяться, и только сидѣлъ, задумчиво смотря передъ собою. Онъ не могъ собрать своихъ мыслей: онѣ своевольничали -- одна приходила, другая уходила, одна издѣвалась надъ прошлымъ, другая осмѣивала будущее; часто между ними начиналась какая-то странная борьба, въ которой онѣ словно задыхались отъ недостатка воздуха; это былъ какой-то тяжелый кошмаръ... А тишина понемногу охватывала его и навѣвала на него сонъ.
   Ахъ, если бы можно было бросить все, все, всѣ идеи, всякія мечты о будущемъ! Если бы можно было пойти къ отцу и Айзѣ и сказать имъ: возьмите меня со всѣмъ моимъ ничтожествомъ; не считайте меня лучшимъ, чѣмъ я есть на самомъ дѣлѣ; я ничтожный человѣкъ, изъ мелкихъ самый мелкій!
   Тогда все было бы рѣшено, все ясно и радостно. Тогда одержало бы побѣду то чувство любви къ всему простому и маленькому, та "женственность", которая жила въ душѣ Хейкки, и которой не подозрѣвалъ никто изъ его товарищей. И тогда -- прощай всѣ идеи! Онѣ бы даже и не шевельнулись...
   Силы, силы!..
   Солнце жгло немилосердно. На краю неба собирались грозовыя тучи. Въ углу открытаго окна жалобно жужжала муха, попавшаяся въ паутину. Больше ничего не было слышно; не замѣтно было даже ни малѣйшаго дыханія вѣтерка.
   Вдали раздался первый глухой ударъ грома. И затѣмъ все такъ замерло, что Хейкки даже испугался: словно онъ былъ одинъ на одинъ съ какой-то невѣдомой силой...
   Зачѣмъ эти грозныя тучи съ такой быстротой спѣшатъ сюда? Онѣ поднялись безконечною цѣпью, раздѣлились вдали, и потомъ опять стали сходиться. Все небо точно поднялось, и вся земля кругомъ потемнѣла.
   Только еще ржаное поле весело блеститъ на солнцѣ, да половина озера отряжаетъ свѣтлое синее небо.
   Но вотъ, и они потемнѣли. Сильный вихрь проносится по поверхности озера, и рожь начинаетъ волноваться, низко преклоняясь къ землѣ. Отдаленный гулъ приближается, подходитъ со всѣхъ сторонъ, слышится все громче и громче... Вотъ, почернѣла на лугу одинокая ель; вотъ задрожала береза на краю канавы. А гулъ все ближе да ближе; онъ словно наполняетъ собою все вокругъ... Ярко блеснула молнія, земля вздрогнула отъ сильнаго удара грома,-- и грохотъ перекатился далеко-далеко въ горы.
   Хейкки закрылъ окно и сбѣжалъ внизъ, чтобы смотрѣть на грозу вмѣстѣ съ другими. Но внизу не было никого, ни души, хотя время было обѣденное.
   Онъ остановился посрединѣ избы. Очевидно, всѣ ушли, не докончивъ обѣда. На длинномъ столѣ валялся чей-то головной платокъ, видимо брошенный мимоходомъ; въ горшкѣ съ простоквашей валялась ложка; другія ложки были торопливо брошены на столъ, гдѣ попало. Дверь стояла настежь.
   Что все это значило?
   Хейкки сразу все понялъ: крестьяне побѣжали на лугъ, собирать сѣно, пока не пошелъ дождь.
   А онъ, Хейкки, сидѣлъ у себя наверху, безъ всякаго дѣла, проводя цѣлый день въ дремотѣ и неясныхъ мечтахъ!
   -- Да самъ же я устроился такъ, что здѣсь во мнѣ никто не нуждается,-- подумалъ онъ.-- Они даже ничего и не сказали мнѣ про сѣно...
   Онъ побѣжалъ на лугъ. Удары грома слышались все чаще и чаще, но дождя еще не было. Весь народъ былъ на лугу, и всѣ наперерывъ собирали сѣно и складывали въ копны. Хейкки схватилъ грабли и подбѣжалъ къ толпѣ. Всѣ были такъ заняты спѣшной работой, что его никто и не замѣтилъ, кромѣ Лизы.
   -- Подними-ка со мной эту копну, Хейкки, -- сказала она. И Хейкки сталъ помогать ей.
   -- Скорѣе, скорѣе, Хейкки!-- со смѣхомъ повторяла она. Вѣтеръ растрепалъ ея косы, сорвалъ съ головы платокъ и высоко закружилъ его въ вихрѣ. Яшка ухватилъ его граблями и сказалъ какую-то шутку, которой Хейкки не понялъ; всѣ засмѣялись. Лиза покраснѣла и шутя ударяла Яшку граблями по спинѣ, а затѣмъ сейчасъ же опять принялась сгребать сѣно.
   Какое-то особенное чувство овладѣло Хейкки, когда ему пришлось въ первый разъ серьезно работать вмѣстѣ съ крестьянами. Рядомъ съ нимъ работалъ и отецъ, забирая огромныя охапки сѣна. Хейкки сталъ помогать ему и почувствовалъ, что онъ еще никогда не былъ къ нему такъ близокъ. Въ эти нѣсколько минутъ онъ сознавалъ себя гораздо ближе къ отцу, чѣмъ въ продолженіе многихъ долгихъ лѣтъ. Вотъ этими самыми сильными руками отецъ велъ его шагъ за шагомъ впередъ, выучилъ его, далъ ему все то образованіе, которымъ Хейкки теперь такъ гордился, и которое онъ такъ высоко цѣнилъ. Какъ много работы, сверхъ необходимости, бралъ на себя отецъ ради него! И теперь, стараясь работать наряду съ нимъ, Хейкки не жалѣлъ своихъ силъ. Но отецъ все еще былъ сильнѣе его.
   Въ Лизѣ онъ почувствовалъ себя также гораздо ближе, чѣмъ прежде, хотя еще не успѣлъ сказать ей ни одного слова...
   Наконецъ-то случай помогъ ему подойти къ этимъ людямъ и принять, участіе въ ихъ трудѣ. Теперь онъ былъ ихъ помощникомъ и могъ непринужденно смѣяться и безъ стѣсненія вмѣшиваться въ ихъ разговоръ. Эти минуты были для него минутами великаго счастья; онѣ словно давали ему новую жизнь. Ахъ, если бы только можно было поддержать эти простыя, непосредственныя, счастливыя отношенія! Въ нихъ -- и только въ нихъ -- была правда и жизнь, и всѣ высокія идеи наряду съ ними падали...
   Дождь сразу пошелъ ливнемъ, среди раскатовъ грома и блеска молніи. Работу пришлось оставить; но большая часть сѣна была уже собрана. Народъ укрылся въ сараѣ, а когда дождь пересталъ, всѣ вернулись домой и со смѣхомъ и шутками принялись доканчивать прерванный обѣдъ. Солнце снова засіяло на небѣ, и воздухъ наполнился свѣжимъ дыханіемъ оживленной природы.

* * *

   Послѣ этого случая Хейкки сталъ часто работать вмѣстѣ съ крестьянами. Теперь его задача стала ему ясна: слѣдовало постараться сдѣлать себя нужнымъ человѣкомъ; слѣдовало наблюдать и замѣчать, что можетъ быть полезно; тамъ, гдѣ людей было довольно, не надо было навязываться на работу, а идти только туда, гдѣ лишній работникъ необходимъ. Хейкки ошибался, желая имъ что-то дать и не спрашивая, чего имъ собственно нужно; онъ хотѣлъ дать имъ только то, что самъ считалъ нужнымъ и полезнымъ. Теперь онъ рѣшилъ не разговаривать съ ними больше о "народныхъ идеяхъ", а только присматриваться къ ихъ собственнымъ потребностямъ и, по мѣрѣ возможности, удовлетворять ихъ. Онъ хотѣлъ быть самымъ меньшимъ среди малыхъ,-- и если бы прежняя гордость снова подняла голову,-- бороться съ нею всѣми силами. Такова теперь должна была быть его жизненная дорога.
   Мало-по-малу Хейкки сталъ замѣчать, что онъ начинаетъ сживаться съ ежедневными домашними, хозяйственными, заботами, которыя мирно и спокойно слѣдовали одна за другою, не оставляя времени для праздной лѣни. Раздражающія воспоминанія о прошломъ все рѣже и рѣже приходили на умъ. Они начали уже обростать травой, какъ старая могила, надъ которою повѣяло животворнымъ дыханіемъ весны. Среди этой, ежедневно возобновляющейся, дѣйствительности было трудно жить памятью прошлаго: для этого нужно было закрыть глаза и представить себѣ ярко освѣщенную залу студенческаго клуба; тогда все являлось по-прежнему, -- и Снельманъ, и родина, и товарищи, и будущность... Но все это являлось какой-то внѣшней, особой, картиной, которую какъ будто можно было взять въ руки. Вся прежняя жизнь, съ ея идеями, уходила далеко въ туманъ и разсѣевалась, какъ облако. А новая, свѣжая деревенская жизнь подвигалась все ближе и ближе, и оказывалась шире и глубже, чѣмъ ожидалъ Хейкки. Въ ней открывались все новыя и новыя стороны, новые пути именно тамъ, гдѣ Хейкки видѣлъ сначала одно только первобытное состояніе.
   Въ началѣ зимы Хейкки получилъ въ свое распоряженіе маленькую гнѣдую, черноглазую, лошадку. Вскорѣ между ними установились своеобразныя, сердечныя, отношенія. Хейкки правилъ лошадью, но дѣлалъ это, какъ ученикъ, и чаще всего поддавался ея нраву и волѣ. Когда же онъ хотѣлъ заставить ее сдѣлать по-своему, лошадь оглядывалась на него, и они пристально смотрѣли другъ другу въ глаза. Только когда Хейкки привыкъ къ лошади, и она почувствовала въ немъ господина, она безъ сопротивленія стала его слушаться.
   Уходъ за лошадью заставилъ Хейкки полюбить это животное. Ея большіе черные глаза смотрѣли такъ умно, и въ нихъ всякій разъ можно было замѣтить что-нибудь новое. При этомъ, изучая натуру своей лошади, онъ внимательно присматривался и ко всѣмъ другимъ лошадямъ. И какъ непохожи были онѣ одна на другую по своимъ привычкамъ и сноровкамъ! У каждой было свое особенное отношеніе ко всему окружающему, -- свое, такъ сказать, міросозерцаніе, котораго нельзя было разъяснить словами, а можно было только почувствовать. Точно такъ же и большое стадо коровъ, которое Хейкки до сихъ поръ представлялъ себѣ какъ одно цѣлое, если присмотрѣться къ нему ближе, распадалось на отдѣльныя существа, изъ которыхъ каждое отличалось отъ другихъ своей особенной натурой, своими особенными качествами и привычками. Скотница Лена знала ихъ всѣхъ, знала возрастъ, породу и происхожденіе каждой изъ нихъ, и каждую называла особеннымъ именемъ, и съ каждой обращалась на особенный ладъ; и когда ее начали разспрашивать о нихъ, она была готова разсказывать безъ конца и говорила съ такимъ удовольствіемъ, съ такой радостью и любовью, что иногда на глазахъ у нея появлялись слезы...
   Хейкки все больше и больше присматривался къ тому своеобразному міру, который раскрывался передъ нимъ при ближайшемъ знакомствѣ съ народомъ. Прежде онъ считалъ ихъ всѣхъ заодно "мужиками" и соединялъ въ одно цѣлое; но это понятіе оказалось несостоятельнымъ въ первый же разъ, когда ему пришлось отправиться вмѣстѣ съ ними далеко въ лѣсъ. Когда они туда пришли,-- вокругъ него были Калле, Яшка, Ренни, Исакъ и старикъ Ману, котораго всѣ прочіе уважали, но "мужиковъ" уже не было. Ему пришлось идти съ ними тѣмъ же самымъ путемъ, которымъ онъ пришелъ къ уразумѣнію своей лошади: онъ отбросилъ всѣ притязанія на господство и пошелъ за ними, какъ ученикъ, и смотрѣлъ имъ въ глаза, и видѣлъ въ этихъ глазахъ ихъ душу. Они были люди, такіе же, какъ и онъ самъ. Они всѣ были старше это, и онъ не могъ не уважать этого старшинства. Какъ ошибались тѣ, кто говорилъ, что знаніе оправдываетъ господство! навѣрное, они никогда не смотрѣли въ глаза людямъ, господами которыхъ они себя считали.
   Въ зимніе вечера, при огнѣ, Хейкки старался заниматься, вмѣстѣ съ крестьянами, разными домашними работами. Однажды онъ пришелъ къ нимъ со скрипкой и сталъ играть. Онъ снова полюбилъ эту старую скрипку, которую совсѣмъ-было забросилъ.
   Звуки скрипки съ какой-то особенной ясностью раздавались въ просторной избѣ, и въ этой чуждой имъ обстановкѣ вызывали связанныя ими воспоминанія объ иномъ мірѣ.
   Оглянувшись, онъ увидѣлъ вокругъ себя лица, полныя напряженнаго ожиданія. Никто и никогда еще не слушалъ такъ внимательно игру Хейкки. Они слушали, точно присутствуя при какомъ-то священнодѣйствіи, въ глубокомъ молчаніи, съ раскрытыми ртами. Работа была брошена, инструменты замерли въ рукахъ.
   Послушавъ его одинъ разъ, они уже не давали ему покоя своими просьбами. Ему приходилось играть еще и еще; на эти вечера стали собираться слушатели отовсюду: слава объ его игрѣ разошлась по всей округѣ, и по праздникамъ все населеніе Нагорнаго собиралось въ его домѣ.
   Скрипка была для нихъ большою рѣдкостью: только старики когда-то слыхали ее; что касается молодежи, то. она и не видывала, и не "слыхивала ничего, кромѣ гармоники..
   Когда Хейкки игралъ, всѣ удивлялись ему, а когда, онъ переставалъ играть, старики начинали хвалить его чуть не со слезами умиленія, а молодые просили дать имъ скрипку въ руки, разсматривали ее и пробовали сами играть на ней.
   Итакъ, въ теченіе этой зимы для Хейкки стало ясно, что онъ становился все болѣе и болѣе нужнымъ человѣкомъ для всѣхъ его. окружающихъ. Чѣмъ больше онъ, хотѣлъ, быть незначительнымъ, тѣмъ чаще они собирались вокругъ него, тѣмъ больше они его разспрашивали, и хотѣли у него учиться. Они какъ нельзя болѣе внимательно слушали его и старались ему подражать даже въ мелочахъ.
   Отецъ и Лиза однажды замѣтили, что народъ совсѣмъ перемѣнился, словно переродился.
   Святая тишина и глубокое спокойствіе господствовали въ Нагорномъ. Хуторъ покоился подъ снѣжнымъ покровомъ зимы. Но подъ этимъ нѣмымъ покровомъ чувствовалось біеніе жцзни...

* * *

   Хейкки прожилъ у себя на хуторѣ два года, и только на третій вмѣстѣ съ отцомъ попалъ въ Подгорное. Ихъ пригласили туда на свадьбу.
   Это было во время жатвы; лѣтнія работы были въ полномъ ходу. У молодого Нагорнаго была, кромѣ того, еще своя отдѣльная работа: онъ началъ копать новый колодезь, такъ какъ лѣтній зной грозилъ погубить всю траву, и самъ принялся, дѣлать срубъ, въ то время, какъ двое рабочихъ рыли землю. Мѣсто для колодца было указано извѣстнымъ мастеромъ этого дѣла, оборваннымъ бродягой. Хейкки хотѣлъ было отойти немного въ сторону, но мастеръ на это не согласился, сказалъ, что тамъ вода будетъ гораздо глубже. Впрочемъ, и подъ его руководствомъ до воды еще не добрались, хотя онъ и взрылъ уже яму сажени въ три. По этому поводу между крестьянами было не мало смѣху и разговоровъ, когда они, по вечерамъ возвращались съ работы; каждый подавалъ свой совѣтъ, опираясь на свою опытность и знаніе. А вода все-таки не показывалась.
   Хейкки былъ какъ разъ на работѣ, когда пришло приглашеніе изъ Подгорнаго. Это произвело на него странное впечатлѣніе: точно кто толкнулъ его подъ локоть. Топоръ выпалъ у него изъ рукъ, и работа показалась какимъ-то смѣшнымъ ребячествомъ. Теперь, наконецъ, ему приходится выступить молодымъ хозяиномъ Нагорнаго, показаться на свѣтъ Божій и на судъ общества. Неужели же имъ овладѣваетъ застѣнчивость? Неужели онъ уже успѣлъ отвыкнуть отъ людей?

* * *

   Въ Подгорное было созвано много гостей, изъ ближнихъ и дальнихъ мѣстъ. Всѣ наиболѣе зажиточные и извѣстные хозяева цѣлой округи получили приглашенія; по этой же причинѣ не былъ забытъ и Нагорный.
   Хейкки поѣхалъ съ отцомъ въ старой телѣжкѣ.
   Такой богатой свадьбы въ этихъ мѣстахъ еще и не видывали, да и обычаевъ такихъ не слыхали: Подгорный все устроилъ по новой модѣ, по-господски. Обрядъ былъ совершенъ въ обѣденную пору, такъ что, потомъ сейчасъ же пошли за столъ; за столомъ не сидѣли, а стояли, какъ это водится у господъ. Разсказывали, что, когда хозяинъ лѣсопильни выдавалъ свою дочь, свадьба была совсѣмъ такая же. Въ комнаты не былъ допущенъ никто, кромѣ приглашенныхъ гостей; почетное мѣсто было отведено семьѣ пастора, и госпожа Подгорная (бывшая скотница), въ черномъ шелковомъ платьѣ, занимала гостей разговоромъ, вертя большими пальцами сложенныхъ на животъ рукъ. Другіе гости стояли большею частью вдоль стѣнъ и по очереди подходили закусывать въ длинному столу.
   У Подгорнаго уже давно жили въ услуженіи двѣ городскія дѣвушки. Онѣ-то и познакомили его съ этими новыми обычаями и устроили свадьбу на небывалый манеръ. Они то и дѣло перебѣгали изъ кухни въ столовую, и обратно, а хозяинъ и хозяйка, не трогаясь съ мѣста, только слѣдили за ихъ указаніями.
   Прочая прислуга и работники не были допущены въ комнаты. Столпившись у дверей, они видѣли только, какъ пришла невѣста въ бѣломъ платьѣ и съ зеленымъ вѣнкомъ на головѣ.
   Эта прислуга въ Подгорномъ состояла изъ разнаго сброда. Хозяинъ и побранивалъ ее, и побаивался, но не могъ найти болѣе пригодныхъ людей. Онъ дѣлалъ для нихъ много хорошаго; устроилъ сберегательную кассу, страховалъ отъ несчастныхъ случаевъ, выписывалъ газеты и книги; но никакого толку изъ этого не выходило. Они только и знали, что бѣгать на лѣсопильнѣ, пьянствовать и орать пѣсни, ухаживали за блѣдными, истощенными заводскими работницами и распространяли въ Подгорномъ болѣзни, а на хуторѣ работали черезъ пень въ колоду. Хорошо еще, что страхъ удерживалъ ихъ отъ варварства.
   "Бѣдность и невѣжество еще сильны въ нашемъ народѣ", говорили въ утѣшеніе пасторъ и хозяинъ лѣсопильни. Пасторъ совѣтовалъ по праздникамъ читать рабочимъ книгу проповѣдей, а хозяинъ говорилъ, что единственное средство противъ зла -- строгая дисциплина. Подгорный вздыхалъ и думалъ, что ни проповѣди, ни дисциплина горю не помогутъ. Онъ брался и за то, и за другое,-- и мысли его невольно обращались къ Нагорному. Тамъ хозяинъ не читалъ рабочимъ проповѣдей, зато и суровыя взысканія были тамъ тоже неизвѣстны; тамъ люди, отвѣдавшіе просвѣщенія, не разрушали стариннаго склада жизни; всѣ жили по старинѣ, хозяинъ и рабочіе ѣли кашу изъ одного горшка, и вмѣстѣ ходили на работу, въ мирѣ и дружномъ согласіи. Рабочіе Нагорнаго боялись заводовъ, и ни за что не поставили бы у себя махового колеса и высокой трубы.
   Неужели въ самомъ дѣлѣ ученому сыну сосѣда удалось повліять на нихъ такимъ образомъ? Сначала Подгорный думалъ, что изъ этого юноши не выйдетъ ничего путнаго, такъ какъ про него говорили, что онъ очень скроменъ и застѣнчивъ, и такъ какъ онъ вовсе не хотѣлъ вмѣшиваться въ приходскія дѣла и споры. Но и старикъ Нагорный тоже держался въ сторонѣ отъ приходскихъ дѣлъ, а между тѣмъ Подгорному теперь болѣе чѣмъ когда-либо ясно, что сосѣдъ побѣдилъ его.
   Пріѣхавъ въ Подгорному, Хейкки былъ удивленъ необычнымъ видомъ его дома. Здѣсь все было устроено на господскій манеръ. Въ залѣ фортепьяно, кругомъ -- цвѣты, диваны, круглые столы, ковры, альбомы съ фотографіями. При входѣ въ комнату ему прежде всего бросились въ глаза гипсовые бюсты Снельмана и Ирьо Коскинена, которые, повидимому, чувствовали себя очень хорошо на своихъ высокихъ подставкахъ, среди цвѣтовъ.
   Хейкки чуть не задрожалъ, увидя знакомое лицо старца Снельмана; ему казалось, что этотъ гипсовый бюстъ громко говоритъ ему: "Юноша, ставь свою цѣль выше!" А онъ довольствовался тѣмъ, что дѣлалъ какой-то срубъ для колодца!..
   Нѣтъ, нѣтъ, прочь эту мысль! она въ состояніи отравить все спокойствіе, всю радость и счастье жизни!
   Хейкки было въ этомъ домѣ очень не по себѣ. Зачѣмъ онъ чувствовалъ себя такимъ неувѣреннымъ и застѣнчивымъ? Онъ не хотѣлъ пройти у всѣхъ на виду черезъ залу и чуть не покраснѣлъ, когда къ нему подошелъ пасторъ. Такъ смутило его это общество полуобразованной мужицкой аристократіи. Онъ замѣтилъ, что ведетъ себя вовсе не такъ, какъ отъ него ожидали. Сначала онъ былъ предметомъ общаго вниманія, всѣ на него смотрѣли, о немъ перешептывались; но мало-по-малу гости стали веселѣе и заговорили громче. Раскатистый хохотъ Подгорнаго носился по комнатамъ; отовсюду слышался смѣхъ... А Хейкки одиноко стоялъ въ углу и думалъ только объ одномъ: какъ хорошо было бы все это сейчасъ же бросить и бѣжать отсюда прочь. Имъ овладѣла неудержимая тоска по дому. Тамъ такъ хорошо, такъ тепло... На Сосновой горѣ свѣтитъ. солнышко: Лиза бѣжитъ черезъ дворъ, и овцы съ блеяніемъ тянутъ къ ней свои морды изъ-за плетня, хватая у нея изъ рукъ свой кормъ...
   Подгорный проходилъ въ это время мимо Хейкки и остановился передъ нимъ со стаканомъ водки въ рукѣ.
   -- Ну, любитъ ли молодой хозяинъ водочку? Ха-ха-ха!
   Всѣ молча смотрѣли на нихъ. Хейкки чокнулся и покраснѣлъ. Онъ замѣтилъ, что отецъ внимательно смотритъ на него и какъ будто говоритъ: "Да ну же, Хейкки, развернись, покажи себя!" И онъ еще больше смутился.
   -- Ну, каково идутъ полевыя работы? Ха-ха-ха!-- продолжалъ, подбоченившись, Подгорный.-- Я думаю, молодому хозяину приходится многому учиться,-- а? Вѣдь въ Гельсингфорсѣ-то, чай, не пашутъ? Что? Да, да, привыкать надо,-- папа строгій, папа строгій, ха-ха-ха!
   Хейкки ничего не отвѣчалъ; тогда Подгорный повернулся къ нему спиной, подошелъ къ другимъ гостямъ и съ важностью сталъ говорить о томъ, что дѣлается въ Гельсингфорсѣ; онъ разсказывалъ о весеннихъ студенческихъ сходкахъ и о побѣдѣ финномановъ, какъ будто самъ былъ тамъ. А гости слушали его, окружали его толпой, съ любопытствомъ разспрашивая о всевозможныхъ мелочахъ, и совсѣмъ забыли о Хейкки.
   Хейкки показалось, будто какой-то мертвецъ тяжело перевернулся съ боку на бокъ въ своей могилѣ.
   Бюстъ Снельмана былъ очень похожъ. Хейкки живьемъ видѣлъ передъ собою "великаго старика" такимъ же, какимъ онъ былъ на памятномъ студенческомъ вечерѣ. Все такъ отчетливо припомнилось ему... Но здѣсь не мѣсто этому бюсту: развѣ Снельманъ такъ понимаетъ народное просвѣщеніе, какъ понимаютъ его здѣсь?
   Нѣтъ, никогда! Снельманъ покраснѣлъ бы отъ стыда и скорби, если бы зналъ, въ какомъ обществѣ находится здѣсь его изображеніе. Бюстъ словно умолялъ Хейкки: выбрось меня отсюда, разбей меня въ куски! я не хочу быть въ этой средѣ, я никогда не любилъ полу-образованныхъ. никогда не желалъ создавать мужицкой аристократіи; моя идея -- идея равенства; я -- съ тѣми, кто стоитъ тамъ, за дверями; а эти, что здѣсь меня окружаютъ, эти -- не мои!
   Возвращаясь вечеромъ домой вмѣстѣ съ отцомъ, Хейкки жалѣлъ о потерянномъ времени и вмѣстѣ съ тѣмъ былъ немного смущенъ: что-то думаетъ о немъ отецъ?
   Онъ и удивился, и невыразимо обрадовался, замѣтивъ, что отецъ вовсе не былъ имъ недоволенъ, а напротивъ, сталъ дружески бесѣдовать съ нимъ о домашнихъ дѣлахъ. Хейкки почувствовалъ приливъ нѣжной благодарности; ему хотѣлось обнять старика. Теперь онъ хорошо понялъ всю разницу между нимъ и Подгорнымъ и всю ихъ упорную борьбу между собою...
   Ахъ, если бы можно было совсѣмъ выбросить изъ памяти эту поѣздку! Она тяжелымъ гнетомъ легла на душу, она разбередила давно закрывшіяся раны, она снова, хоть и на короткое время, раздула едва тлѣвшія подъ пепломъ давнишнія мечты...
   Но видъ родного гнѣзда, навѣрное, скоро опять успокоитъ его. Скоро, скоро, -- вотъ, за этимъ сосновымъ лѣсомъ -- уже будутъ видны: рабочій колоколъ хутора и длинное коромысло колодца. Скорѣй туда, назадъ, въ эту тихую жизнь! Скорѣй сбросить съ себя это городское платье, взяться за топоръ и рубить смолистыя сосновыя бревна...
   Въ этой жизни не было будущаго. Это былъ только непрерывный рядъ моментовъ настоящаго. Ея главная идея заключалась въ томъ, что Хейкки и Лиза будутъ когда-нибудь мужемъ и женою. Зачѣмъ же это откладывать? Вѣдь онъ уже успѣлъ добиться правильныхъ отношеній къ своимъ домашнимъ, и между нимъ и Лизой нѣтъ уже никакихъ препятствій; а если бы еще и были, такъ надо ихъ скорѣе устранить...
   Вотъ уже и сосновый лѣсъ. Еще маленькій пригорокъ...
   -- Батюшка, дай-ка мнѣ возжи!-- сказалъ Хейкки.
   Отецъ весело передалъ ему возжи и полѣзъ въ карманъ за трубкой.
   Когда они въѣзжали въ ворота, Лиза бѣжала черезъ дворъ, и овцы тянули къ ней свои морды изъ-за изгороди.
   -- Хейкки, тебѣ есть письмо,-- оно тамъ, въ избѣ, на столѣ,-- сказала Лиза.
   Онъ поспѣшно вошелъ въ избу и разорвалъ конвертъ.
   

IV.

   Письмо было отъ университетскихъ товарищей, которые предприняли путешествіе по Финляндіи и теперь собирались, мимоѣздомъ, на короткое время остановиться у Хейкки.
   Ихъ было трое. Двое первыхъ -- Лулле и Бруно -- были близкими товарищами Хейкки; третій -- Артуръ -- хотя и былъ въ одно время съ нимъ въ университетѣ, но, принадлежа къ богатой аристократической семьѣ, не могъ сойтись съ нимъ очень близко. Онъ взялъ съ собой свою сестру Фанни, которой Хейкки никогда не видалъ.
   Всѣ они были веселые ребята, съ восторженными мечтами о будущемъ. Лулле былъ естественникъ, геологъ, Бруно -- философъ; что касается до Артура, то онъ и самъ еще не рѣшилъ хорошенько, по какой спеціальности пойти; онъ былъ "свободный ученый", дилеттантъ.
   Прочитавъ ихъ веселое письмо, въ которомъ каждый изъ нихъ, по очереди, написалъ по нѣскольку строкъ, Хейкки почувствовалъ какое-то особенное безпокойство. Письмо пахло знакомыми духами, и этотъ тонкій, раздражающій запахъ, уже давно забытый Хейкки, вдругъ воскресилъ въ его памяти одинъ вечеръ, яркое освѣщеніе, танцы... Въ каждой строкѣ этого письма живой струей била рѣзвая молодость, веселая беззаботность, не знающая никакихъ трудностей, никакой внутренней сердечной борьбы. Какъ много воспоминаній пробудилось въ душѣ Хейкки въ тѣ короткія минуты, когда онъ, стоя у стола, читалъ это письмо! Недаромъ же его руки замѣтно дрожали, и сердце такъ сильно билось. Онъ былъ бы готовъ ѣхать въ товарищамъ куда угодно, хоть за тысячи верстъ, лишь бы только они теперь не пріѣзжали къ нему. Нѣтъ, нѣтъ, это невозможно! Ему хотѣлось бы навѣки спрятаться отъ нихъ, какъ заяцъ, уткнуться головой въ кустъ и притаиться неподвижно, будто сѣрый камень, такъ, чтобы прохожій и не подумалъ, что предъ нимъ -- живое существо. Что они подумаютъ, когда увидятъ его теперь, когда увидятъ, какъ онъ перемѣнился? Да онъ не съумѣетъ уже и разговаривать съ ними: онъ даже и не помнитъ тѣхъ смѣлыхъ оборотовъ рѣчи, тѣхъ словъ, которыми выражались тогдашнія мысли. Они, навѣрное, захотятъ узнать, что онъ тутъ сдѣлалъ; конечно, они думаютъ, что онъ пробудилъ здѣсь, въ сердцѣ страны, спящія народныя силы...
   -- Ну, что же ты успѣлъ сдѣлать?-- спросятъ они его.
   -- А вотъ, въ послѣднее время копалъ этотъ колодецъ,-- придется ему отвѣтить. И вся его измѣнившаяся натура ясно раскроется передъ ними.
   Нѣтъ, не такъ. Онъ знаетъ, что имъ отвѣтить. Онъ ни за что не поддастся ихъ сужденіямъ. И если кто-нибудь изъ нихъ напомнитъ о той ночи, послѣ Снельмановскаго праздника, о его рѣшеніи и о рѣчи Анти, -- тогда Хейкки все имъ объяснитъ. Они не знаютъ народа и не понимаютъ мужика. Они думаютъ, что всѣ мужики -- совершенно однородныя существа, что о нихъ нельзя и судить иначе, какъ о стадѣ; они не понимаютъ, что мужики могутъ быть молодые и старые, одни -- пылкіе, другіе -- хладнокровные, одни -- способны понимать духовные интересы, другіе стремятся только къ наживѣ. Они не знаютъ, что "народъ" есть только отвлеченное понятіе; что когда подойдешь къ нему ближе, то его не оказывается, а есть только отдѣльные люди, какъ и вездѣ.
   Въ обществѣ своихъ товарищей Хейкки хотѣлъ показать, что онъ все еще остается вѣренъ прошлому. При удобномъ случаѣ онъ скажетъ имъ съ улыбкой, но твердо: "Нѣтъ, мои милые,-- прежде всего надо пріобрѣсти довѣріе крестьянъ; а для этого надо самому стать крестьяниномъ,-- иначе ничего путнаго не выйдетъ!"
   Тогда они убѣдятся, что въ душѣ Хейкки все еще живетъ старая идея, и подивятся его упорству и твердости его воли.
   Итакъ, Хейкки совладалъ съ своимъ безпокойствомъ. Онъ сталъ даже подсмѣиваться надъ своимъ внезапнымъ страхомъ. Вся эта исторія послужитъ ему только полезнымъ опытомъ. Онъ снова сталъ веселъ, въ его рѣчахъ явилась прежняя твердость и увѣренность; онъ разсказалъ отцу и Лизѣ, въ чемъ дѣло, и описалъ своихъ товарищей.

* * *

   Гости пріѣхали въ назначенный день.
   Первыми въѣхали на дворъ Бруно и Лулле,-- запыленные, но шумно-веселые. Завидѣвъ Хейкки, они начали кричать и хохотать, выскочили изъ телѣжки, схватили его и сейчасъ же засыпали цѣлымъ градомъ вопросовъ, такъ что онъ даже не могъ и отвѣчать. Они сразу завладѣли имъ, и все заранѣе обдуманное поведеніе относительно нихъ оказалось невозможнымъ; ему пришлось просто отдаться имъ въ руки и дѣйствовать подъ вліяніемъ минуты.
   -- Ну, какъ же ты голубчикъ, тутъ поживаешь?
   -- Скажи, пожалуйста, да ты совсѣмъ точно старый земледѣлецъ!
   -- А покажи-ка руки! Совсѣмъ жесткія,-- попробуй-ка, Лулле!
   -- Ну, что же, Хейкки, хорошо тебѣ живется?
   -- Да ты совсѣмъ, совсѣмъ перемѣнился, -- ничего не осталось прежняго. И какой сталъ смирный!
   Они объѣхали всю Финляндію и были очень довольны своимъ путешествіемъ. Ихъ вездѣ принимали, какъ князей. Артуръ срисовалъ въ свой альбомъ всѣ самыя красивыя мѣста.
   Вслѣдъ за двумя первыми гостями пріѣхали Артуръ и Фанни.
   Хейкки совсѣмъ растерялся, увидѣвъ передъ собою городскую барышню, да еще такую веселую и рѣзвую.
   -- Такъ это вы -- тотъ самый Хейкки?-- встрѣтила она его.-- Они мнѣ совсѣмъ надоѣли разговорами о васъ!
   Она засмѣялась и протянула ему бѣленькую ручку, съ которой только-что сняла перчатку.
   Хейкки подумалъ о своемъ потертомъ сюртукѣ и покраснѣлъ.
   Артуръ, поздоровавшись съ нимъ, сказалъ:
   -- Во все наше путешествіе я еще не видалъ такого красиваго мѣста, какъ здѣсь. Это прелестно, это очаровательно! Мы всѣ ужасно любимъ именно вотъ такія горы. Послушай, Хейкки,-- мнѣ бы теперь немножко умыться, а сестрѣ отвести какую-нибудь комнатку... Извини, что мы тебя такъ затрудняемъ!
   -- Лиза!-- въ смущеніи и вполголоса позвалъ Хейкки. Лиза явилась.-- Проводи барышню въ комнату.
   Пріятели переглянулись между собой и посмотрѣли вслѣдъ Лизѣ.
   -- Это моя пріемная сестра,-- объяснилъ Хейкки.
   Всѣ пошли въ домъ. Въ дверяхъ Лулле шепнулъ Хейкки на ухо:
   -- Признайся, другъ: твоя обрученная невѣста?
   Хейкки смѣшался и засмѣялся такъ неестественно, что отвѣтъ оказался уже лишнимъ. Да Лулле и не сталъ больше допытываться.
   Войдя въ комнату Хейкки, Артуръ увидѣлъ на стѣнѣ скрипку. Онъ ее снялъ, настроилъ и съ большомъ искусствомъ сыгралъ нѣсколько веселыхъ пѣсенъ, прерывая ихъ, время отъ времени, грустными мотивами.
   Скрипка словно ожила въ его рукахъ; ея струны радостно звучали, вся она нервно вздрагивала...
   -- Ахъ, какъ въ одно лѣто можно отвыкнуть отъ игры,-- сказалъ Артуръ, вѣшая ее на стѣну:-- у меня пальцы точно окоченѣли.
   Отецъ принялъ гостей очень радушно. Бруно помнилъ его еще со Снельмановскаго праздника. Всѣ удивились остроумію старика, когда онъ началъ разсказывать о своихъ наблюденіяхъ въ Гельсингфорсѣ. Въ особенности Фанни съ большимъ удовольствіемъ слушала его разсказъ. Она скоро съ нимъ подружилась и охотно стала подсаживаться къ нему.
   Потомъ начались разговоры болѣе серьезные. Мужчины стали спорить о сельскомъ хозяйствѣ; о наукѣ, о народности и многихъ другихъ вещахъ, о которыхъ они говорили, какъ о самыхъ обыкновенныхъ предметахъ.
   Фанни стало скучно. Она подошла къ Хейкки.
   -- Господинъ Нагорный, не будете ли такъ добры показать мнѣ окрестности хутора, пока тѣ господа будутъ разговаривать. Вѣдь это васъ не затруднитъ?
   Выйдя за ворота, она сказала ему:
   -- Я слышала, что вы думаете навсегда остаться здѣсь, въ деревнѣ,-- совсѣмъ отказаться отъ городской жизни. Правда это?
   Хейкки не ожидалъ такого прямого вопроса: какъ будто она неожиданно прыгнула ему въ самое сердце! Онъ совсѣмъ смѣшался и нѣсколько времени не могъ ничего сказать. Фанни посмотрѣла на него изъ-подъ своей соломенной шляпки и вдругъ засмѣялась и стала извиняться за свой вопросъ.
   -- Они, навѣрное, шутили надо мной,-- сказала она, и потомъ серьезно продолжала:-- какъ могла я повѣрить, что вы останетесь здѣсь,-- вы, такой восторженный идеалистъ!
   И она опять засмѣялась и начала разспрашивать его обо всемъ окружающемъ. Не было ни одного инструмента, ни одной вещи, на которую она не обратила бы вниманія; она разсматривала все наполовину съ любопытствомъ, наполовину со смѣхомъ; о земледѣльческихъ орудіяхъ она говорила, точно объ игрушкахъ, которыя далеки отъ всякой серьезной, настоящей жизни. Ея воззрѣнія отразились и на Хейкки: и онъ сталъ говорить о сельскомъ хозяйствѣ полу-шутя.
   Они шли къ Сосновой горѣ. Хейкки не могъ отдѣлаться отъ овладѣвшаго имъ волненія. Онъ смѣялся, отвѣчая на разспросы Фанни, но все время думалъ о томъ, первомъ ея вопросѣ.
   Они поднялись на гору, гдѣ стояла сдѣланная самимъ Хейкки скамья. Отсюда открывался обширный видъ на гористую мѣстность.
   Фанни взглянула на своего спутника и сказала:
   -- Эту скамейку сдѣлали вы; это -- ваше любимое мѣсто. Я угадала?
   -- Да,-- отвѣчалъ онъ.
   Фанни сѣла, молча любуясь красивымъ и мирнымъ видомъ. Дрожащимъ отъ волненія голосомъ Хейкки рѣшился, наконецъ, спросить ее:
   -- Почему же вы думаете, что я навсегда не могъ бы здѣсь остаться?
   -- А развѣ это въ самомъ дѣлѣ возможно?
   -- Я такъ рѣшилъ.
   -- Ахъ, господинъ Нагорный, значитъ, у васъ, навѣрное, есть какая-нибудь великая идея, какая-нибудь великая жизненная задача, которая васъ одушевляетъ. Ну, въ такомъ случаѣ я, можетъ быть, васъ пойму. Объясните мнѣ только, что это за идея, ради которой вы готовы на такую жертву?
   Этотъ вопросъ произвелъ на Хейкки сильное впечатлѣніе. Онъ зналъ, что въ его отвѣтѣ непремѣнно будетъ ложь; но онъ зналъ тоже, что не можетъ не солгать. И его отвѣтъ прозвучалъ въ его ушахъ какимъ-то замогильнымъ голосомъ.
   -- Идея та самая, какая одушевила Снельмана...
   -- Ахъ, господинъ Нагорный, вы въ моихъ глазахъ -- великій человѣкъ,-- сказала Фанни. Она положила обѣ руки на спинку скамьи, прислонилась къ нимъ щекою и долго молча смотрѣла впередъ.
   -- Да, да,-- сказала она въ поэтически-мечтательномъ тонѣ.-- Можетъ быть!.. Отчего же нѣтъ?.. Я думаю только, что вы еще такъ молоды. Я понимаю, что человѣкъ пожилой можетъ всецѣло пожертвовать себя другимъ; но молодому хочется жить... дышать!.. Впрочемъ, я не знаю,-- я сужу по себѣ... Послушайте,-- съ улыбкой прибавила она:-- вы вѣрите въ сродство душъ? Конечно, вѣрите. Оттого, можетъ быть, намъ все ровно, гдѣ бы ни жить. Часто, когда я думаю о своихъ далекихъ друзьяхъ, мнѣ кажется, что ихъ души находятся здѣсь, со мною. Можетъ быть, и вы тоже можете такъ думать о своихъ друзьяхъ! Въ такомъ случаѣ, отчего же вамъ и не остаться здѣсь? Ведь здѣсь такъ хорошо! И стоитъ ли печалиться о томъ, что вы здѣсь въ одиночествѣ, что вокругъ васъ нѣтъ ни одной живой души, которая бы понимала васъ? Да, да, господинъ Нагорный, почему бы вамъ здѣсь и не остаться? Ахъ, какъ здѣсь хорошо!
   Она встала и провела рукой по лбу, словно отгоняя излишнюю сентиментальность!
   Хейкки тоже всталъ. Онъ былъ очень тронутъ. Ему казалось, что онъ уже давно-давно знакомъ съ Фанни.
   Они молча пошли домой. На дворѣ Фанни протянула ему руку.
   -- Благодарю васъ за эту прогулку,-- сказала она, и вошла въ домъ.
   Дома она точно переродилась: стала смѣяться, громко болтать и шутить.
   Мужчины начали между собою длинный споръ о наукѣ и искусствѣ и о ихъ значеніи для прогресса. Геологъ Лулле высказалъ мнѣніе, что наука и искусство имѣютъ только посредственную цѣль: служить человѣчеству сообразно съ его потребностями въ разное время, въ особенности -- съ помощью открытій и изобрѣтеній, облегчающихъ ходъ прогресса. Бруно, съ своей стороны, горячо защищалъ совсѣмъ иную точку зрѣнія: наука и искусство, говорилъ онъ, имѣютъ свою собственную, непосредственную цѣль, которая стоитъ выше всѣхъ другихъ. Стремленія человѣчества не могутъ ограничиваться заботами объ одномъ только матеріальномъ благосостояніи; люди всегда стремятся къ какой-нибудь идеальной цѣли. Эти идеальныя стремленія и находятъ свое высшее выраженіе именно въ наукѣ и искусствѣ: а потому всѣ великіе люди въ то же время были и великими учеными или великими художниками. Мы не можемъ представить себѣ великаго человѣка иначе, какъ въ первомъ ряду дѣятелей науки или искусства. Но люди бываютъ двухъ сортовъ: у однихъ душа глубокая, а у другихъ -- мелкая. Мелкія души удовлетворяются такою дѣятельностью, которая доставляетъ имъ насущный хлѣбъ и окружаетъ ихъ довольствомъ и спокойствіемъ. Для такихъ людей всѣ науки и искусства служатъ только средствомъ. Но глубокія души никогда не удовлетворяются подобными результатами; ихъ цѣль стоитъ выше обыденной жизни; онѣ созданы для высокихъ духовныхъ стремленій, для служенія великимъ идеямъ, для неустаннаго исканія истины. Для такихъ людей въ наукѣ заключается вся сущность жизни, въ искусствѣ -- вся ея тайна.
   -- Прекрасно ты говоришь,-- сказалъ Артуръ, закрывая свой альбомъ, въ которомъ онъ рисовалъ то, что было видно изъ окна.-- Я всегда былъ того же мнѣнія. Настоящій ученый никогда не задается вопросомъ, какая практическая польза можетъ выйти изъ его работы. Онъ работаетъ единственно ради науки, ради научной истины,-- работаетъ потому, что чувствуетъ къ этому внутреннее призваніе, внутреннюю потребность...
   -- Однимъ словомъ,-- подхватилъ Бруно,-- потому, что онъ служитъ высшимъ идеямъ. Великіе люди стремятся къ тому, что полезно для всего народа, и не могутъ, подобно мелкимъ душамъ, довольствоваться ближайшимъ окружающимъ. А потому и наградою за ихъ труды должна быть любовь всего народа.
   -- Да, да, совершенно вѣрно,-- сказалъ Артуръ:-- глубокія и мелкія души именно и узнаются по тому, чѣмъ онѣ довольствуются.
   Слушая энергичныя рѣчи товарищей, Хейкки забывалъ весь міръ. Заснувшія чувства снова зашевелились въ его сердцѣ...
   Но вдругъ, среди разговора, за дверью послышался торопливый топотъ шаговъ. Дверь съ шумомъ отворилась, и въ комнату вбѣжала Лиза. Вбѣжала -- и словно подстрѣленная, такъ и замерла на порогѣ; ея веселый смѣхъ сразу оборвался, и она покраснѣла до ушей: она не знала, что въ комнатѣ были гости.
   -- Какая красавица!-- сказалъ по шведски Лулла.
   Фанни поднесла къ глазамъ лорнетъ и пристально посмотрѣла на нее.
   -- Въ самомъ дѣлѣ?-- спросила она на томъ же языкѣ, прищуривъ глаза.
   -- Молчи, ради Бога,-- вѣдь это будущая хозяйка,-- шепнулъ Артуръ, покосившись на Хейкки.
   -- О!-- удивилась Фанни и въ свою очередь взглянула на Хейкки.
   Они и не подозрѣвали, что онъ все слышалъ. Онъ покраснѣлъ, какъ огонь, и нервно прищурившись, уставился въ землю. Въ восклицаніи Фанни, въ ея протяжномъ: "О!" ему ясно послышалось: "Такъ вотъ гдѣ твоя великая идея!"
   Наконецъ, оправившись отъ смущенія, Лиза вошла въ комнату.
   -- Что такое?-- тихо спросилъ старикъ.
   -- Вода въ колодцѣ идетъ: Яшка поднялся мокрый по поясъ...
   -- Ага, хорошо,-- сказалъ отецъ, и Лиза вышла изъ комнаты.
   Бруно былъ не совсѣмъ доволенъ тѣмъ, что его прервали въ серединѣ рѣчи. Онъ, все-таки, сталъ продолжать и говорилъ еще много, но уже безъ увлеченія.
   Лиза опять выглянула изъ за дверей. Отецъ кивнулъ ей головой и вышелъ. Узнавъ отъ Хейкки, въ чемъ дѣло, всѣ гости тоже пошли къ колодцу.
   "Колодезный мастеръ", оборванный бродяга, сидѣлъ на кучѣ песку, гордый, словно князь, и дѣлалъ распоряженія объ установкѣ сруба. Съ хозяиномъ они обмѣнялись только взглядами и ничего другъ другу не сказали.
   Рабочіе одинъ за другимъ вылѣзали изъ ямы.
   Лулле все осмотрѣлъ съ видомъ знатока: все совершенно правильно, слои почвы расположены одинъ надъ другимъ именно въ томъ порядкѣ, въ какомъ слѣдуетъ.
   Фанни дернула его за рукавъ: "Послушай-ка, ты, инженеръ! Ты умѣешь находить мѣста для колодцевъ? Кажется, долженъ бы умѣть: вѣдь ты такъ хорошо знакомъ съ земляными слоями и водяными жилами!"
   Лулле разсердился: не могъ же онъ, въ самомъ дѣлѣ, сейчасъ же приняться за научное объясненіе этого вопроса!
   Говорятъ, что у "колодезнаго мастера* имѣется пузырекъ съ ртутью и какая-то жестяная "машинка", которыми онъ и орудуетъ по своей спеціальности. Что это за машинка,-- этого онъ никому не сказываетъ. Геологъ сталъ увѣрять, что все это -- глупости и что гдѣ ни копай землю, всегда дороешься до воды. Но Фанни смѣялась такъ заразительно, что и всѣ другіе тоже начали смѣяться. Она подбѣжала къ старику Нагорному, тихонько взяла его подъ руку и сказала: "Не правда ли, хозяинъ, эти ученые никуда не годятся, словно они ничего и не знаютъ?"
   -- Они держатъ свое знаніе въ секретѣ, -- шутя отвѣчалъ Нагорный,-- вотъ, какъ нашъ "колодезный мастеръ".
   Всѣ перешли на другую сторону ямы; Фанни осталась одна.
   -- Ахъ,-- вскричала она:-- гдѣ же мой рыцарь? Кто мой рыцарь? Кого мнѣ выбрать изъ васъ?
   Лулле и Бруно подскочили къ ней.
   -- Нѣтъ, нѣтъ,-- сказала она,-- вы никуда не годитесь. Могу я просить васъ, молодой господинъ Нагорный? Дайте мнѣ руку, я хочу перепрыгнуть черезъ колодезь.
   Всѣ испугались: что вы затѣваете, Фанни? Вѣдь земля можетъ обвалиться и вы упадете въ колодецъ!
   Нѣкоторые хотѣли перейти на другую сторону, чтобы удержать ее; но она этого не позволила и въ самомъ дѣлѣ собралась прыгать. Тогда у Хейкки сразу пропала вся застѣнчивость. Онъ перебросилъ черезъ яму доску, твердо сталъ на серединѣ ея, приподнялъ Фанни за талію и легко перенесъ черезъ колодецъ, прежде чѣмъ она успѣла даже вскрикнуть. Она почти присѣла на землю, но сейчасъ же ловко вспрыгнула.
   -- Вотъ это хорошо! Господинъ Нагорный, если бы у меня былъ лавровый вѣнокъ, я бы сейчасъ увѣнчала васъ.
   На самомъ краю колодца лежалъ большой камень. Она подошла къ нему и хотѣла столкнуть его въ яму.
   -- Удастся или нѣтъ?
   -- Попробуйте,-- съ улыбкой сказалъ Хейкки.
   И камень съ плескомъ шлепнулся въ воду, къ великому удовольствію Фанни.

* * *

   Гости не долго прожили на хуторѣ. Съ ихъ отъѣздомъ снова началось прежнее мирное житье, на время нарушенное вторженіемъ иного міра...
   Товарищи съ сожалѣніемъ прощались съ Хейкки. "Тебѣ, навѣрное, будетъ здѣсь очень скучно, -- говорили они, -- по крайней мѣрѣ, до тѣхъ поръ, пока ты не сдѣлаешься старой бабой. Пріѣзжай-ка, братъ, въ Гельсингфорсъ!"
   А Фанни сказала: "Если вы очень заскучаете, -- добро пожаловать къ намъ, въ Гельсингфорсъ!"
   И когда лошадь уже тронулось, Фанни еще разъ оглянулась и съ грустной улыбкой кивнула ему головой. Но, выѣхавъ за ворота, на большую дорогу, она опять начала весело смѣяться... Хейкки остался одинъ... Ему казалось, что товарищи увезли съ собой его сердце!
   Наступала осень. Однажды, въ холодный вечеръ, Хейкки поднялся на Сосновую гору и замѣтилъ, что открывающійся съ нея видъ успѣлъ уже совершенно измѣниться. Листья на деревьяхъ уже пожелтѣли; облака безформенными хлопьями бѣжали по небу; по озеру ходили мелкія сѣрыя волны; безпокойныя стада утокъ, то опускаясь въ кусты, то поднимаясь высоко надъ берегомъ, улетали вдаль. А тамъ, на дальнемъ югѣ, еще ярко свѣтило солнце, воздухъ казался болѣе теплымъ, и рѣки весело стремились туда, отражая блестящіе солнечные лучи. Рѣки уходятъ въ синѣющую даль, -- и на ихъ быстромъ пути земля становится все богаче и привѣтливѣе, люди живѣе и подвижнѣе, и, наконецъ, на морскомъ побережьѣ появляются города съ высокими церквами и красивыми домами...
   Облако прошло передъ солнцемъ. Ближайшія окрестности потемнѣли, зато ярче заблестѣли на горизонтѣ далекія рѣки съ тысячами мелкихъ волнъ, перегоняющихъ одна другую... И всѣ эти волны спѣшатъ, всѣ онѣ весело, радостно бѣгутъ туда,-- на югъ!
   Вѣтеръ прошумѣлъ въ верхушкѣ сосны, потомъ всколыхнулъ дальнюю березу, потомъ -- еще дальше -- покачнулъ другое дерево. И онъ тоже мчится на югъ!
   Птичка присѣла на вѣтку, оглянулась, чирикнула и, словно чего-то испугавшись, быстро полетѣла -- на югъ!
   Всѣ туда и все туда,-- на дальній югъ!
   А здѣсь, на Сосновой горѣ, гдѣ, понуривъ голову, сидѣлъ Хейкки, осталось только грустное, безжизненное одиночество...
   Недаромъ Фанни пожалѣла о немъ: "вокругъ васъ нѣтъ ни одной живой души, которая могла бы васъ понять",-- сказала она.
   А потомъ вдругъ она узнала, что Лиза -- будущая хозяйка хутора, будущая жена Хейкки... Онъ не могъ безъ краски стыда въ лицѣ вспомнить объ этомъ случаѣ. Фанни воображала, что онъ рѣшилъ навсегда остаться въ деревнѣ ради великой патріотической идеи, что онъ пожертвовалъ собой ради "народа",-- и вдругъ оказывается, что онъ просто-на-просто хочетъ жениться и сдѣлаться самымъ зауряднымъ хуторяниномъ!
   Фанни имѣла право его презирать.
   Однако, она простилась съ нимъ дружески, словно между ними все-таки осталась какая-то неразрывная связь. Въ ея послѣднемъ рукопожатіи, въ ея послѣднемъ взглядѣ чувствовались слова: "Уѣзжай, уѣзжай отсюда, Хейкки! Бойся того, будущаго, съ которымъ ты хочешь навѣки связать себя! Посмотри, куда мы ѣдемъ, -- посмотри, какъ мы весело стремимся къ нашему неизвѣстному, но все-таки привлекательному, будущему! Ты молодъ, тебѣ слѣдуетъ любить то, что мы любимъ. Ты не можешь любить такой будущности, въ которой каждый шагъ опредѣленъ заранѣе, весь путь намѣченъ во всѣхъ подробностяхъ. Мы живемъ только одинъ разъ; отчего же не воспользоваться всѣми сторонами жизни? зачѣмъ разбивать на мелкіе куски ея цѣльную, заманчиво-прекрасную картину, зачѣмъ сглаживать ея оригинальныя черты въ однообразный рядъ ежедневныхъ мелочей?"
   Бруно и Артуръ въ своемъ спорѣ не вполнѣ ясно высказали свою мысль; теперь Хейкки представлялъ ее себѣ совершенно отчетливо. Они должны были бы сказать: "мелкія" души -- тѣ, которыя, будучи предоставлены самимъ себѣ, погружаются въ свою мелочность;-- тѣ, которыя могутъ быть чѣмъ-нибудь только тогда, когда постоянно видятъ передъ собою и вокругъ себя людей съ высшими стремленіями.
   Могъ ли Хейкки всецѣло и навсегда отказаться отъ высшихъ духовныхъ стремленій?
   -- Мелкія души узнаются по тому, чѣмъ онѣ удовлетворяются,-- сказалъ Артуръ.
   Что за дѣло было Хейкки до того, что его полюбили здѣсь эти простые деревенскіе люди? Развѣ онъ не жаждалъ всегда большаго? развѣ его умственный горизонтъ не былъ гораздо шире ближайшаго окружающаго?
   И Хейкки, къ ужасу своему, замѣтилъ, что онъ теперь ни о чемъ не думаетъ, кромѣ того, какъ бы выбраться изъ дому. Вопросъ о необходимости уѣхать представился ему уже рѣшеннымъ. Только бы найти удобный предлогъ,-- онъ не поколебался бы ни минуты; если бы не было необходимости сказать отцу: я уѣзжаю,-- онъ уѣхалъ бы сейчасъ же. Но такъ уѣхать было невозможно; надо было, во что бы то ни стало, найти средство...

* * *

   Пока осеннее небо было еще ясно, Хейкки часто ходилъ гулять на Сосновую гору. Его глаза точно подернулись какимъ-то траурнымъ флеромъ: все, что онъ видѣлъ здѣсь, у себя дома, представлялось ему далекимъ и потемнѣвшимъ. Домашніе замѣчали въ немъ эту перемѣну и вопросительно поглядывали другъ на друга и на него, но ничего не говорили.
   Однажды онъ сидѣлъ на своей любимой скамьѣ, и вдругъ увидалъ, что къ нему подходитъ Лиза. Увидалъ -- и смутился отъ неожиданности. Лиза зашла сюда случайно, во время прогулки, и тоже не ожидала этой встрѣчи. Она покраснѣла и потупилась, перебирая руками свой передникъ. Они такъ рѣдко разговаривали между собою, что и теперь не знали, что бы такое сказать.
   Хейкки ужасно захотѣлось упасть передъ нею на колѣни, спрятать свою голову у нея на груди и признаться во всемъ своемъ ничтожествѣ,-- совсѣмъ такъ, какъ онъ хотѣлъ сдѣлать это прежде: сказать прямо, что въ немъ нѣтъ ничего великаго, ничего, что стоило бы вниманія и уваженія, что онъ, напротивъ, самый ничтожный изъ всѣхъ ничтожныхъ. Онъ глубоко чувствовалъ рѣшительную неизбѣжность такого признанія, -- чувствовалъ теперь яснѣе, чѣмъ когда бы то ни было. Онъ всячески старался приблизиться къ Лизѣ, старался прогнать отъ себя мысль о томъ, что она необразованная дѣвушка, а онъ -- образованный человѣкъ, но все еще не могъ вполнѣ овладѣть собою. Теперь же онъ сознавалъ, что онъ долженъ сдѣлать это признаніе,-- что онъ словно обязанъ просить прощенія за какую-то вину. Это сознаніе съ особенной силой пробудилось въ немъ при неожиданной встрѣчѣ съ Лизой..
   -- Ты, Хейкки, опять что-то заскучалъ,-- сказала, наконецъ, дѣвушка.
   -- Да, Лиза,-- мнѣ очень тяжело, мнѣ приходится выдерживать сильную душевную борьбу...
   Хейкки почувствовалъ, что именно теперь настала рѣшительная минута и все зависитъ отъ того, что имъ будетъ сказано. Онъ до послѣдней минуты колебался, но теперь уже не было времени на размышленіе. Онъ и самъ не замѣтилъ, какъ началъ говорить, но съ первымъ же словомъ убѣдился, что его душевная борьба кончена.
   Это первое слово ему было очень тяжело сказать.
   -- Лиза, я... я ужасно страдаю!..
   Дальше было уже легче: чѣмъ больше онъ говорилъ, тѣмъ свободнѣе лилась его рѣчь.
   -- Я вижу, я убѣдился, что я не созданъ для жизни здѣсь, въ деревнѣ. Здѣсь я никогда ничего не достигну. Всѣ тѣ возвышенныя стремленія, съ какими я сюда явился, совсѣмъ заглохли. Я не могу жить среди этой захолустной тишины, вдали отъ общественнаго движенія; мнѣ необходимо дышать воздухомъ большого общества. Я и самъ сначала думалъ, что здѣсь мнѣ можно будетъ осуществить по крайней мѣрѣ хоть часть тѣхъ плановъ, о которыхъ я мечталъ; но теперь вижу, что это невозможно. Здѣсь у меня нѣтъ никакого вліянія, никакой энергіи, никакихъ духовныхъ стремленій; здѣсь для меня все мертво. Я не могу успокоиться, не могу помириться съ этою замкнутою жизнью, въ которой я не вижу никакихъ высшихъ духовныхъ цѣлей. Здѣсь, въ деревнѣ, невозможно никакое движеніе впередъ; мало-по-малу я останусь далеко назади и сдѣлаюсь безполезнымъ существомъ, никому и ни на что не нужнымъ...
   Во время этой рѣчи онъ впервые вспомнилъ данную имъ когда-то клятву въ вѣчной вѣрности своей идеѣ, -- и это воспоминаніе теперь неожиданно придало ему такую самоувѣренность, что онъ былъ вполнѣ и горячо убѣжденъ въ непреложной истинности всего, сказаннаго имъ Лизѣ. Теперь онъ могъ въ самомъ дѣлѣ говорить долго и убѣдительно. Но Лиза слушала его такъ серьезно, что ему стало какъ-то неловко продолжать въ томъ же духѣ. Вѣдь она знала, что у него были возвышенныя идеи, и что онъ стремился къ чему-то такому, чего домашніе не могли понять. Объ этомъ и раньше былъ у нихъ разговоръ. Но Лиза до сихъ поръ думала, что всѣ эти стремленія могутъ осуществиться здѣсь, дома; она мечтала о томъ времени, когда Хейкки поднимется на вершину своей славы, и люди будутъ приходить въ Нагорное, чтобы подивиться на молодого хозяина и поучиться у него уму-разуму. А теперь Хейкки говоритъ, что ему необходимо уѣхать въ какой-то другой міръ, далеко отъ родного дома... И зачѣмъ только она пришла сюда, на Сосновую гору, къ этой уединенной скамейкѣ? Вѣдь она знала, что встрѣтитъ его здѣсь...
   Она опустила голову на грудь и не рѣшалась взглянуть на него.
   -- Такъ вотъ, Лиза,-- сказалъ Хейкки, -- я хотѣлъ бы тебя кое о чемъ попросить. Ты знаешь, что отецъ будетъ противъ моего отъѣзда... Конечно, я думалъ самъ переговорить съ нимъ,-- но это мнѣ ужасно тяжело! Не согласишься ли ты подготовить его къ этому разговору?
   Лиза не нашлась, что отвѣтить.
   -- Ты, вѣдь, поняла меня, не правда ли?-- продолжалъ Хейкки.-- Я вовсе не думаю покинуть васъ навсегда; напротивъ, я думаю сюда вернуться впослѣдствіи. Теперь же меня призываютъ болѣе высокія жизненныя задачи. Мнѣ необходимо уѣхать,-- это мой долгъ! Скажи, Лиза, ты поговоришь съ отцомъ?
   -- Да, поговорю,-- тихо сказала Лиза.
   Домой они вернулись вмѣстѣ. Дорогой Хейкки старался быть веселѣе и все убѣждалъ Лизу въ своей правотѣ. Такимъ образомъ, первый шагъ, который онъ считалъ невозможнымъ и на который у него никогда не хватило бы силы, если бы не эта дѣвушка, былъ теперь сдѣланъ. Весь вопросъ заключался въ томъ, удастся ли продолжать такъ же, какъ было начато. У него сильно билось сердце при мысли о возможности уѣхать въ Гельсингфорсъ... Хейкки чувствовалъ, что онъ опять можетъ освободиться отъ этой мелочной, будничной жизни, отъ этихъ скучныхъ обязанностей, къ которымъ онъ напрасно старался привыкнуть въ деревнѣ. Конечно, именно такое сѣренькое существованіе имѣлъ въ виду Снельманъ, говоря, что бываютъ люди, которые довольствуются вопросомъ объ удобреніи полей и ради него готовы забывать о высокихъ идеяхъ. Вотъ и Хейкки былъ именно такой "мелкой душой". Но теперь онъ покажетъ, что онъ еще въ состояніи освободиться отъ этой мелочности, что у него еще, слава Богу, не совсѣмъ потухли высокія чувства!..
   Подойдя къ двору, Хейкки вдругъ замѣтилъ, что въ одномъ мѣстѣ плетень едва держится.
   -- Погляди-ка, это надо поправить!-- сейчасъ же сказалъ онъ и съ особеннымъ стараніемъ сталъ укрѣплять плетень. Но Лиза, не останавливаясь, пошла впередъ. Хейкки съ удивленіемъ посмотрѣлъ ей вслѣдъ. Да что же такое случилось? Неужели она плачетъ? Не можетъ быть!.. Зачѣмъ же она такъ низко опустила голову?..
   Хейкки словно упалъ съ высоты. Въ его сердцѣ дрогнуло какое-то смутное сознаніе, что, можетъ быть, лучше было бы все это бросить и зажить по прежнему,-- и кровь бросилась ему въ лицо. Нѣтъ, теперь ужъ поздно: все прежнее однимъ ударомъ было разбито въ дребезги...
   Скорѣе, чѣмъ можно было этого ожидать, Хейкки встрѣтилъ серьезный, пристальный взглядъ отца. Старикъ сначала ничего не сказалъ, но Хейкки понялъ его мысли и не нашелъ въ себѣ силы взглянуть ему въ глаза.
   -- Я хочу о твоемъ дѣлѣ поговорить съ пасторомъ,-- сказалъ, наконецъ, старикъ.-- Если ты желаешь сдѣлаться ученымъ, такъ я хотѣлъ бы, чтобы ты былъ пасторомъ.
   Онъ сказалъ это такъ убѣжденно и строго, что Хейкки сразу почувствовалъ невозможность что-либо возразить; напротивъ, ему стало ясно, что отецъ сказалъ нѣчто такое, о чемъ онъ думалъ нѣсколько лѣтъ и, наконецъ, рѣшился привести въ исполненіе. Для Хейкки эти слова звучали неотмѣнимымъ приказомъ и приговоромъ.
   Оставшись наединѣ съ самимъ собою, онъ удивлялся этому сильному впечатлѣнію. Онъ принялъ отцовское рѣшеніе совсѣмъ какъ ребенокъ, судьбою котораго распоряжаются старшіе, не спрашивая его мнѣнія; онъ упрекалъ себя за это ребяческое малодушіе, и видѣлъ въ немъ главную причину своей неспособности къ какому-нибудь важному, самостоятельному, дѣлу. Хорошъ былъ бы Снельманъ, если бы во всѣхъ своихъ поступкахъ справлялся съ тѣмъ, что будетъ угодно отцу или приходскому пастору!
   Впрочемъ, Хейкки, въ сущности, не придавалъ словамъ отца рѣшительнаго значенія. Пасторомъ онъ ни въ какомъ случаѣ не будетъ:-- это просто невозможно; это противорѣчитъ всѣмъ его наклонностямъ!
   Но, когда отецъ въ самомъ дѣлѣ отправился къ пастору, Хейкки, все-таки, сильно встревожился. А что, если старикъ дѣйствительно потребуетъ, чтобы онъ готовился къ духовному званію? Его воля всегда была такъ непреклонна; его поведеніе -- особенно въ послѣднее время -- было такъ сухо, а лицо такъ строго... Можетъ быть, въ эту минуту онъ съ пасторомъ уже безповоротно рѣшаютъ всю его будущность!..

* * *

   Не только старикъ Нагорный, но и все населеніе хутора какъ-то сразу притихло и стало серьезнѣе. Всѣ знали намѣренія стараго хозяина, такъ какъ онъ уже сказалъ крестьянамъ, что Хейкки опять поѣдетъ учиться.
   Старый Ману тотчасъ же одобрилъ это. "Да, да,-- говорилъ онъ, вздыхая, -- Богъ дастъ, придетъ время, этотъ самый Хейкки будетъ говорить проповѣди въ нашей церкви, а я стану слушать его своими старыми ушами!"
   Этого именно и желалъ отецъ. Если изъ Хейкки не вышло пахаря, и если онъ хочетъ продолжать начатое ученье,-- что же, пусть продолжаетъ, пусть идетъ впередъ по этой дорогѣ. Есть и другія средства привязать его къ родному углу,-- если и не такъ крѣпко, какъ привязало бы хозяйство, то все-таки настолько, что онъ будетъ полезенъ своимъ землякамъ. Пасторъ, безъ сомнѣнія, поможетъ ему въ этомъ. Онъ возьметъ Хейкки себѣ въ помощники, а потомъ Хейкки можетъ остаться здѣсь и викаріемъ, лишь бы было на то его желаніе.
   Этою новою мыслью старикъ былъ почти доволенъ; онъ былъ увѣренъ, что пасторъ совершенно одобритъ ее: вѣдь самъ же онъ настоялъ на томъ, чтобы Хейкки отдали въ гимназію; самъ онъ такъ привязанъ къ своему приходу, и, конечно, пойметъ желаніе старика-отца удержать своего единственнаго наслѣдника въ родномъ углу, и съ своей стороны сдѣлаетъ для него все, что можно.
   И Нагорный весело поѣхалъ въ старый домъ пастора.
   Когда онъ подъѣхалъ къ дому, пасторъ работалъ у себя въ саду. На немъ была круглая черная шапочка, изъ подъ которой падали на плечи длинные и мягкіе сѣдые волосы, Онъ былъ усердно занятъ выкапываніемъ отцвѣтшихъ розовыхъ кустовъ, чтобы сохранить ихъ на зиму, и, какъ кротъ, рылся въ своихъ грядкахъ, всецѣло поглощенный этимъ дѣломъ.
   Замѣтивъ Нагорнаго, старикъ весело посмотрѣлъ на него, поднявъ свои густыя, сѣдыя брови.
   -- Ба, да никакъ это Нагорный? Онъ и есть! Ну, здравствуй, старый пріятель,-- добро пожаловать! Навѣрное, у тебя есть дѣло, хе-хе-хе! Вѣдь безъ этого ты такъ и не собрался бы навѣстить стараго пастора, я знаю, знаю тебя! Ну, или же, или въ домъ! А я тутъ все возился съ цвѣтами, вотъ, даже спина заболѣла... Да, да!.. Ну, такъ иди же, иди!
   Онъ привелъ Нагорнаго въ домъ, усадилъ на диванъ и сталъ набивать трубку.
   Сердечный пріемъ пастора очень обрадовалъ Нагорнаго и разогналъ всѣ его тревоги. Вѣдь вотъ,-- подумалъ онъ,-- этотъ старикъ могъ же на вѣки вѣчные душевно привязаться къ своему приходу; отчего хе и Хейкки не можетъ сдѣлаться такимъ же другомъ своихъ прихожанъ?
   -- Ну, вотъ, Хейкки опять хочетъ ѣхать въ Гельсингфорсъ,-- сказалъ Нагорный послѣ двухъ-трехъ незначительныхъ фразъ.
   -- Въ Гельсингфорсъ?-- спросилъ пасторъ.-- Ну, да, такъ; это можно было угадать. Ну, а ты, пріятель, что ты на это ему сказалъ?
   -- Я не хочу держать его здѣсь насильно; я хотѣлъ бы, чтобы онъ готовился въ пасторы.
   -- Гм, въ пасторы... А развѣ твой сынъ въ самомъ дѣлѣ хочетъ быть пасторомъ?
   Пасторъ уже забылъ, что онъ самъ когда-то говорилъ то же самое. Нагорный не понялъ его вопроса. Тогда пасторъ постарался объяснить ему свою мысль.
   -- Видишь ли, другъ мой, для того, чтобы въ наше время сдѣлаться пасторомъ, нужно особенное призваніе, сильное внутреннее желаніе, которое только и можетъ дать энергію для исполненія трудной обязанности духовнаго пастыря. Я ничего не говорю о твоемъ сынѣ. Можетъ быть, онъ и въ самомъ дѣлѣ способенъ на это, -- можетъ быть; но я хочу только спросить, самъ ли онъ по своей волѣ выбираетъ эту дорогу?
   -- Да почему же ему и не выбрать ее?-- сказалъ Нагорный. Онъ никакъ не могъ взять въ толкъ, что такое говорилъ пасторъ о "призваніи* и о "желаніи*: кто же могъ бы не желать себѣ такого мѣста, на которомъ можно спокойно прожить весь вѣкъ,-- и кто не чувствуетъ къ нему призванія? А если бы Хейкки этого не чувствовалъ, такъ онъ постарался бы какъ-нибудь избавиться отъ исполненія отцовской воли; но вѣдь онъ не возражалъ ни слова!
   Пасторъ и Нагорный, очевидно, говорили на разныхъ языкахъ; но для пастора стало ясно, что желанія сына и отца не сходятся между собою.
   -- И я думалъ,-- не безъ робости прибавилъ Нагорный,-- что мой Хейкки, сдѣлавшись пасторомъ, могъ бы остаться здѣсь вашимъ помощникомъ...
   Прежде чѣмъ пасторъ успѣлъ отвѣтить, въ комнату вошла его жена. Она плохо говорила по фински, но старалась выражаться какъ можно понятнѣе. Увидя Нагорнаго, она ласково протянула ему руку.
   -- Ну, Нагорный,-- сказала она,-- скоро мы долженъ сказать все прощай: пасторъ теперь находилъ другой мѣсто, далеко отсюда; весной должны ѣхать прочь.
   Нагорный съ удивленіемъ посмотрѣлъ на пастора. Тотъ, какъ будто, сначала немного смѣшался, но потомъ сталъ торопливо объяснять, въ чемъ дѣло.
   -- Да, да, вотъ видишь ли, Нагорный,-- мнѣ никогда и въ голову не приходило перебираться на другое мѣсто; но я не могу: я не одинъ, я -- человѣкъ семейный, у меня много дѣтей; на новомъ мѣстѣ у меня будетъ доходу почти на тысячу марокъ въ годъ больше. Ты, конечно, понимаешь, что я долженъ тоже заботиться и о своей семьѣ, и что я не могу думать только о прихожанахъ. Жена и дѣти -- прежде всего! Но, разумѣется, я и въ радости, и въ горѣ всегда буду вспоминать здѣшній приходъ, который былъ для меня роднымъ, и всѣхъ васъ, моихъ милыхъ прихожанъ, и тебя, Нагорный!
   Слеза блеснула на глазахъ у стараго пастора.
   Нагорный поспѣшно поднялся съ мѣста, распрощался и уѣхалъ.

* * *

   На обратномъ пути онъ нагналъ пѣшехода. Это былъ поселенецъ, крѣпко державшійся старыхъ обычаевъ и когда-то бывшій въ большой дружбѣ съ Нагорнымъ; но въ послѣднее время они какъ-то разошлись.
   -- Садись, Густавъ, подвезу,-- намъ по дорогѣ,-- сухо сказалъ Нагорный.
   Густавъ сѣлъ къ нему въ повозку. Долго они перекидывались другъ съ другомъ незначительными фразами, но потомъ вдругъ разговоръ перешелъ на то дѣло, изъ-за котораго они когда-то почти поссорились. Густавъ слышалъ, что Хейкки собирается уѣзжать.
   -- Что же, сынку твоему здѣсь не нравится? Ну, да вѣдь онъ -- студентъ, ученый господинъ!..
   -- Да, да, сказалъ Нагорный и закашлялся.
   Густавъ пристально и ласковѣе прежняго посмотрѣлъ на него.
   -- У меня сынокъ тоже ужъ большой,-- сказалъ онъ.-- Такой же, какъ и я, мужикъ: я его держалъ далеко отъ школы, да и не жалѣю объ этомъ, потому что теперь онъ отлично продолжаетъ дѣло, начатое мною. А ты, вотъ, не послушался меня, старика, да и выпустилъ сыночка!..
   -- Да, вѣдь ты знаешь, что меня уговорилъ пасторъ,-- сказалъ Нагорный.-- Я и теперь отъ него ѣду.
   -- Что же онъ теперь говоритъ?
   -- Говоритъ, что онъ самъ собирается отсюда уѣхать.
   -- Вотъ какъ! Нашъ пасторъ уѣзжаетъ!..-- Густавъ долго молчалъ и, наконецъ, сказалъ:
   -- Вотъ, теперь ты видишь. Ты всю жизнь гонялся за земными благами, за хлѣбными магазинами да за такими пасторами. Только тотъ истинный пастырь духовный, который никогда не броситъ своего стада; только то истинное благо, котораго ни тля не точитъ, ни ржавчина не поѣдаетъ. Фарисеи наговорили тебѣ красныхъ словъ, а ты имъ и повѣрилъ. Всѣ эти новыя рѣчи о "родинѣ" и о "народѣ" -- одно пустословіе! Ученіе познается по плодамъ его: ушелъ отъ насъ и школьный нашъ учитель, уходитъ теперь и нашъ пасторъ, да и коренные здѣшніе жители, какъ только научатся чему-нибудь, тоже разбѣгаются, кто куда, искать себѣ новаго счастья на чужой сторонѣ... Онъ опять помолчалъ, а потомъ спросилъ:
   -- Что же, ты, значитъ, одинъ останешься, съ своей воспитанницей Лизой?
   А на прощанье прибавилъ:
   -- Мой сынъ Иванъ -- хорошій работникъ, и парень неглупый и смирный. Старые пріятели крѣпко пожали другъ другу руки.

* * *

   Настала осень, вѣтреная и дождливая. Въ нѣсколько дней буря сорвала съ деревьевъ почти всѣ пожелтѣвшіе листья. Вѣтеръ уныло завывалъ въ трубахъ и злобно встряхивалъ обнаженныя верхушки деревьевъ. Сѣрое небо тяжело нависло надъ землей, и грязная дорога тоскливо уходила вдаль...
   Старикъ Нагорный долго говорилъ съ сыномъ и, наконецъ, сказалъ ему: "ты -- совершеннолѣтній; дѣлай, что хочешь!"
   Объясненій отца по хозяйственнымъ дѣламъ Хейкки не сталъ даже и слушать. Онъ былъ такъ доволенъ этимъ признаніемъ своей свободы и правоспособности, что пропустилъ мимо ушей все, что говорилъ отецъ о правѣ наслѣдства, о выкупѣ обязательствъ и т. д., и когда отецъ замолчалъ, онъ съ благодарностью схватилъ его руку. Но старикъ строго посмотрѣлъ на него и не сказалъ ни слова.
   Наконецъ, Хейкки уѣхалъ. День отъѣзда выдался ясный и тихій.-- словно отдыхъ послѣ осеннихъ бурь. Въ домѣ все притихло. Лиза по прежнему смотрѣла за работницами, возившимися около скота, по прежнему бѣгала она черезъ дворъ, по прежнему овцы блеяли ей вслѣдъ, высовываясь изъ-за плетня, и по прежнему сіяло вечернее солнце, накладывая золотистыя полосы на поросшій травою дворъ, на широкую скамью и большую темно-красную дверь сарая, которая никогда не затворялась.
   Эта дверь лѣтомъ всегда стояла настежь, и днемъ, и ночью. Широкая скамейка около нея была любимымъ мѣстомъ отдыха крестьянъ. Здѣсь же, около этой двери, Хейкки и Лиза когда-то, въ дѣтствѣ, играли и рѣзвились. Дверь никогда не затворялась.
   Но въ этотъ вечеръ Лиза, покончивъ вечернія работы и проходя мимо нея, остановилась и вздумала попробовать, затворится ли она.
   Это было не легко: дверь не сразу вышла изъ своего привычнаго положенія, но, наконецъ, подалась съ какимъ-то грустнымъ визгомъ и тяжело ударилась въ притолоку...
   Изъ сарая послышались громкія рыданія... Потомъ все смолкло.
   

V.

   Прощаясь съ Лизой, Хейкки почувствовалъ, что слезы подступаютъ у него къ горлу. Зачѣмъ всѣ домашніе такъ торжественно провожали его? Вѣдь онъ много разъ старался говорить о своемъ отъѣздѣ весело и небрежно, старался обратить все въ шутку; но отецъ и Лиза стояли передъ нимъ въ мрачномъ молчаніи, какъ будто бы дѣло шло о вѣчной разлукѣ. Они совсѣмъ не обращали вниманія на увѣренія Хейкки, что онъ вовсе не намѣренъ уѣзжать отъ нихъ навсегда.
   Когда наступило время отъѣзда, у Хейкки болѣзненно сжалось сердце; особенно ему было жаль Лизы, которая неловко и неумѣло старалась скрывать свое горе и дѣлала надъ собою всѣ усилія, чтобъ не разрыдаться. Хейкки еще никогда не видалъ ея такою. Уѣзжая теперь изъ дому на чужую сторону, онъ впервые взглянулъ на себя, какъ на человѣка посторонняго, и ему вдругъ ясно представилась его тѣсная связь съ этимъ домомъ; онъ понялъ, почему всѣ домашніе такъ сильно желали, чтобы онъ остался съ ними; вонялъ, какое вліяніе онъ имѣлъ на всѣхъ этихъ людей, насколько ему удалось просвѣтить ихъ и пробудить въ нихъ высшія духовныя стремленія, безъ всякихъ особенныхъ усилій, а только тѣмъ, что онъ жилъ въ ихъ средѣ и держалъ себя съ ними, какъ равный съ равными. Онъ понялъ также, что будь онъ на мѣстѣ отца, онъ строго-на-строго запретилъ бы сыну даже и думать объ отъѣздѣ и сказалъ бы ему: "Ты нашъ, ты выросъ въ этомъ домѣ, на этомъ дворѣ, ты не смѣешь уѣзжать; если ты уѣдешь, ты будешь несчастенъ; тайное проклятіе всюду будетъ преслѣдовать тебя!"
   Но всѣ эти мысли представлялись Хейкки умѣстными только здѣсь, въ этомъ захолустномъ углу. Остальной міръ не знаетъ Нагорнаго хутора; ему нѣтъ дѣла до здѣшнихъ мелочныхъ интересовъ. Большому кораблю -- большое и плаваніе.
   Отчего же никто изъ нихъ не хочетъ вѣрить, что Хейкки еще вернется домой? Какъ будто бы и въ самомъ дѣлѣ онъ, самъ того не сознавая, уѣзжаетъ навсегда. Что, если бы онъ теперь повернулъ лошадь назадъ и вернулся бы на отцовскій дворъ? Конечно, всѣ бы ему обрадовались, и отецъ, и Лиза,-- Лиза навѣрно расплакалась бы отъ радости,-- да и самъ онъ долго былъ бы въ самомъ веселомъ расположеніи духа, и все "ходилъ бы здороваться" со всѣми мѣстами, съ каждой березкой, съ каждой канавкой.
   Около перелѣска Хейкки остановилъ лошадь. Провожавшій его мальчикъ вопросительно взглянулъ на него.
   Хейкки провелъ рукою по лбу и по глазамъ, словно отгоняя надоѣдливую мысль, отдалъ мальчику возжи и велѣлъ ѣхать впередъ.
   Проѣзжая мимо Подгорнаго, онъ увидѣлъ хозяина на дворѣ; тотъ издали узналъ Хейкки, снялъ шапку и, улыбаясь, замахалъ ею въ знакъ прощанія. Хейкки окончательно рѣшилъ, что теперь о возвращеніи не можетъ быть и рѣчи.
   Когда ему пришлось перемѣнить свою лошадь на почтовую, и когда своя лошадь повернула по знакомой дорогѣ домой, и мальчикъ въ послѣдній разъ обернулся назадъ, Хейкки такъ горько почувствовалъ свое одиночество, что чуть не разрыдался, какъ ребенокъ.
   Однако, что за странное чувство? всего только года два тому назадъ онъ ѣхалъ по этой же самой дорогѣ, и въ то время ни мѣстность, ни люди вовсе не казались ему до такой степени чужими, какъ теперь. Неужели же онъ за эти два года настолько отвыкъ отъ людей и отъ всего, что было за оградой его дома? Куда же дѣвалась его прежняя смѣлость и самоувѣренность, съ какою онъ шелъ на встрѣчу кому угодно?
   На станціи желѣзной дороги, куда онъ, наконецъ, пріѣхалъ, онъ почувствовалъ себя точно оскорбленнымъ: всѣ проходили мимо него, не здороваясь и не обращая на него никакого вниманія, какъ будто въ немъ не было ничего замѣчательнаго. Это холодная невнимательность чужихъ людей заставила Хейкки снова глубоко почувствовать свое ничтожество. Ему показалось почти смѣшнымъ, что и онъ тоже заботился о какихъ-то тамъ своихъ дѣлахъ, и задавалъ себѣ вопросы, правильно или неправильно онъ поступилъ въ томъ или другомъ дѣлѣ. Много ли значилъ весь его трудъ и всѣ его заботы, и кто могъ бы замѣтить ихъ среди общаго движенія?
   Притомъ, здѣсь, въ виду этой желѣзной дороги, таинственно убѣгающей въ невѣдомую даль, всѣ его мысли какъ-то смѣшались. То, что дома казалось вполнѣ рѣшеннымъ, здѣсь снова становилось вопросомъ; то, что дома считалось важнымъ, требовало большихъ заботъ и стоило большого труда, теперь утрачивало свое значеніе, какъ растеніе, вырванное изъ почвы, на которой оно росло. Мирная, домашняя тишина смѣнялась безпокойнымъ шумомъ чужбины.
   Здѣсь, на станціи, некогда было раздумывать о своихъ сердечныхъ дѣлахъ, некогда было ставить и рѣшать вопросы,-- нужно было торопиться такъ же, какъ и всѣ. Хейкки чувствовалъ только, что какое-то начатое дѣло приходится бросать на полъ-пути и приниматься за новое, совсѣмъ неизвѣстное. Имъ овладѣло отчаянное сознаніе своей безпомощности. О, если бы онъ могъ теперь быть гдѣ-нибудь въ уединеніи, далеко отъ этихъ чужихъ, непривѣтливыхъ людей, гдѣ-нибудь у себя на горѣ, на скамейкѣ, куда вѣтеръ, перебирая его волосы, доносилъ бы звонки стада...
   Но поѣздъ, замедляя свой ходъ, уже надвигался на станцію. Раздался звонокъ; пассажиры, толкая другъ друга, бросились въ вагоны, и поѣздъ, остановившійся только на минуту, снова тронулся въ путь. Для Хейкки было все окончательно рѣшено, вернуться назадъ теперь было уже невозможно, и онъ старался только, ни о чемъ не думая, отдаваться на волю судьбы.

* * *

   Въ поѣздѣ было много студентовъ, возвращавшихся въ Гельсингфорсъ. Учебный годъ уже начался. Между ними было много знакомыхъ Хейкки, хотя близкихъ товарищей не было. Всѣ они, въ глазахъ Хейкки, страшно перемѣнились. Ему казалось, что только онъ одинъ измѣнилъ высокимъ идеямъ юности, идеямъ Снельмана, и погрузился въ пошлую, ежедневную, жизнь; онъ совсѣмъ не ожидалъ такихъ рѣчей, какія теперь ему пришлось услышатъ. Студенты еще могли разговаривать о Снельманѣ съ большимъ жаромъ; но они вели этотъ разговоръ не по собственному почину, а только потому, что его завелъ Хейкки. Сами же они охотнѣе говорили о той борьбѣ, въ которой имъ удалось взять верхъ надъ своими противниками. Идеи Снельмана уже перестали имѣть для нихъ безусловно руководящее значеніе; о многихъ вещахъ они говорили такъ, какъ будто Снельмана никогда и не бывало,-- говорили совсѣмъ въ другомъ тонѣ, несравненно легкомысленнѣе, чѣмъ прежде. А когда Хейкки напоминалъ имъ о Снельманѣ, имъ становилось какъ-то неловко. Многіе изъ нихъ усердно потягивали пуншъ и, придя въ веселое настроеніе, разсказывали забавные анекдоты и шутили другъ надъ другомъ, словомъ, пьянствовали безъ всякой "идеи", чего въ прежнее время не бывало...

* * *

   Хейкки очень хотѣлось встрѣтить кого-нибудь изъ близкихъ товарищей. Наконецъ, на одной станціи въ поѣздъ вошелъ Эмиль. Онъ ѣхалъ на одну изъ ближайшихъ станцій. Онъ разцѣловалъ Хейкки и засыпалъ вопросами, на которые тотъ не успѣвалъ отвѣчать. О себѣ онъ сообщилъ, что онъ уже успѣлъ жениться на маленькой толстушкѣ, такой же веселой, какъ и онъ самъ; что у него, или, лучше сказать, у нихъ, есть въ Гельсингфорсѣ маленькое коммерческое занятіе. Доходовъ оно даетъ мало, такъ что едва можно прокормиться, но зато радостей и веселья -- черезъ край, и хватитъ на всѣхъ. Онъ говорилъ все это громко, со смѣхомъ, постоянно перескакивая съ одного предмета на другой, ни на чемъ особенно не останавливаясь и словно придумывая, что бы такое еще сказать.
   Вдругъ онъ остановился среди разговора и пристально поглядѣлъ прямо въ глаза Хейкки: "Послушай, голубчикъ, да съ тобой творится что-то неладное!"
   Хейкки не чувствовалъ желанія изливать передъ нимъ свою душу. Хотя Эмиль перемѣнилъ выраженіе своего лица, серьезно нахмурилъ брови и принялъ озабоченный видъ, но все-таки въ его голосѣ и во всей фигурѣ было видно полное безучастіе къ чужому горю, какъ будто бы онъ прежде, чѣмъ помогать другому, желалъ подробно разузнать о его страданіяхъ.
   Эмиль былъ одинъ изъ тѣхъ студентовъ, которые на снельмановскомъ праздникѣ сидѣли въ углу и посмѣивались надъ восторгомъ толпы. Съ тѣхъ поръ у Хейкки оставалось къ нему все еще непріязненное чувство.
   Хейкки нарочно завелъ рѣчь о тѣхъ временахъ, чтобы посмотрѣть, каковы теперь убѣжденія Эмиля; но едва только онъ назвалъ имя Снельмана, какъ Эмиль тотчасъ же вскричалъ:
   -- Ахъ, ты еще до сихъ поръ этимъ живешь?
   У Хейкки сильно забилось сердце, но онъ нѣсколько замедлилъ отвѣтомъ.
   -- Ученіе Снельмана произвело на меня такое глубокое впечатлѣніе,-- сказалъ онъ наконецъ,-- что я всю жизнь буду жить имъ; онъ все еще остается моимъ идеаломъ; до сихъ поръ онъ -- величайшій изъ нашихъ соотечественниковъ; среди финновъ все еще нѣтъ ни одного, это былъ бы достоинъ развязать ремень у ноги его!
   -- Гм,-- сказалъ Эмиль,-- и я тоже удивляюсь энергіи Снельмана, и не отрицаю, что онъ имѣлъ широкое вліяніе. Но самого Снельмана я считаю не больше, какъ обыкновеннымъ честнымъ работникомъ, на ряду со всѣми нами.
   Такимъ образомъ Эмиль не только не перемѣнилъ своихъ убѣжденій, но еще болѣе въ нихъ утвердился.
   -- Ты хочешь сказать,-- шутливо замѣтилъ Хейкки,-- что передъ Господомъ Богомъ мы всѣ равны?
   -- Конечно такъ,-- сказалъ Эмиль;-- но я прибавлю, что намъ слѣдовало бы считать другъ друга равными не только передъ Господомъ Богомъ, но и передъ самими собою.
   Эти слова чуть не взбѣсили Хейкки. Откуда Эмиль могъ взять эту мысль? Вѣдь самъ Хейкки пришелъ почти къ такому же заключенію послѣ долгихъ и мучительныхъ тревогъ и сомнѣній!
   -- Но нельзя же отрицать разницы между людьми по ихъ умственному развитію, по способностямъ, по внутренней силѣ?-- снова иронически спросилъ Хейкки.
   -- А я отрицаю,-- горячо отвѣтилъ Эмиль.-- Способности могутъ быть различны; но это различіе не раздѣляетъ насъ: насъ раздѣляетъ внѣшнее, чужое мнѣніе. Люди привѣтствуютъ золотопромышленника, потому что золото блеститъ, и забываютъ о черномъ рудокопѣ. Я не могу считать себя и большую часть моихъ земляковъ за какое-то малоспособное стадо, надъ которымъ будутъ возвышаться немногія, болѣе способныя, личности. Я долженъ считать всѣхъ людей одинаково способными служить обществу.
   -- Но вѣдь не рѣшишься же ты поставить Снельмана, великаго финскаго героя, на одну доску съ какимъ-нибудь газетнымъ писакой?
   -- Ты забываешь,-- сказалъ Эмиль,-- что если Снельманъ поднялъ Финляндію, то и его Финляндія подняла. Насъ обманываетъ то, что результаты труда часто бываютъ весьма различны. Но вѣдь результаты часто не зависятъ отъ работника. Мы превозносимъ людей до небесъ, какъ будто бы безъ нихъ общество ничего не достигнетъ; а между тѣмъ, ихъ личный трудъ нисколько не больше, чѣмъ трудъ любого, обыкновеннаго, честнаго рабочаго.
   Хейкки не успѣлъ еще ничего возразить, какъ Эмиль уже перемѣнилъ тему разговора и сталъ разсказывать о новомъ изобрѣтеніи -- телефонѣ, который уже заводится въ Гельсингфорсѣ. Онъ съ восторгомъ распространялся о тѣхъ благодѣяніяхъ, которыя оказываетъ телефонъ человѣчеству, и говорилъ, не переставая, до тѣхъ поръ, пока поѣздъ не остановился у станціи, гдѣ ему нужно было выходить. Онъ ни слова не спросилъ у Хейкки объ его житьѣ въ деревнѣ и теперешнемъ путешествія.
   На станціи его встрѣтила жена. Онъ чувствовалъ себя вполнѣ довольнымъ и счастливымъ и, повидимому, вовсе не боялся прозаической стороны брака. Его жизненная теорія была очень проста: будьте всѣ веселы и довольны, какъ я, дѣлайте всѣ свое маленькое дѣло,-- и будетъ намъ всѣмъ хорошо, безъ всякой декламаціи. Безъ сомнѣнія, Эмиль былъ "мелкая душа".
   "Мелкія души познаются потому, чѣмъ онѣ довольствуются ".
   Онъ не можетъ понять, что есть люди, которые не довольствуются мелкою, черною работою и личною любовью, а жаждутъ великаго дѣла и великой любви всего народа, всего человѣчества. Къ числу именно такихъ людей принадлежитъ Снельманъ, котораго Эмиль никогда не могъ оцѣнить. Хейкки все больше и больше хотѣлось встрѣтить кого-нибудь изъ "настоящихъ" дѣятелей, которые въ его время стояли во главѣ студенчества. И вотъ, какъ нарочно, на одной изъ большихъ станцій онъ совершенно неожиданно встрѣтилъ Анти. Онъ, очевидно, ѣхалъ также въ Гельсингфорсъ съ сѣвера.
   Анти стоялъ у буфета, торопливо и жадно закусывая и поминутно поправляя очки, не хотѣвшіе держаться у него на носу. На немъ была широкополая шляпа итальянскаго разбойника, которая очень шла къ его плотной фигурѣ. Хейкки подождалъ, пока онъ кончитъ закусывать, и подошелъ къ нему.
   -- Ба, кого я вижу! да это Хейкки!-- вскричалъ онъ, прожевывая послѣдній кусокъ и бросая на столъ деньги и салфетку.
   Хейкки нетерпѣливо ожидалъ, когда Анти начнетъ разспрашивать его объ его деревенской жизни и теперешней поѣздкѣ. У него уже заранѣе былъ приготовленъ отвѣтъ: онъ хотѣлъ сказать, что вовсе не думаетъ навсегда оставлять деревню, а хочетъ только еще немного поучиться.
   Но Анти ни о чемъ подобномъ не сталъ его спрашивать, какъ будто обо всемъ позабылъ. Напротивъ, онъ заговорилъ съ Хейкки такимъ тономъ, словно тотъ былъ обязанъ ѣхать въ Гельсингфорсъ.
   Они ходили взадъ и впередъ по платформѣ, а затѣмъ перешли въ буфетъ и спросили себѣ пуншу. Въ этой тѣсной, дымной комнатѣ, среди чужихъ, равнодушныхъ людей, Хейкки снова почувствовалъ приливъ тоски по оставленному дому. Ему стало не по себѣ. Анти шутилъ и смѣялся, дѣлая разныя замѣчанія о проходившей мимо публикѣ, какъ будто бы они разстались только вчера, и ничего особеннаго не случилось. Наконецъ, когда они сѣли уже въ вагонъ, и поѣздъ тронулся, Хейкки не выдержалъ.
   -- Да, Анти,-- сказалъ онъ:-- вотъ, теперь я здѣсь, и опять хочу привыкнуть къ здѣшнему обществу; но не забывай, что я прожилъ въ деревнѣ полтора года,-- понимаешь, полтора года въ полномъ одиночествѣ!
   Анти взглянулъ но него, какъ будто что-то припоминая.
   -- Ахъ, да, и въ самомъ дѣлѣ, ты вѣдь былъ у себя дома; ну, что же, это хорошо; зато теперь съ свѣжими силами примешься за дѣло.
   -- Конечно, за дѣло,-- за великое, единственное, дѣло! Хейкки чувствовалъ свое возвращеніе въ новый міръ.
   Анти былъ, конечно, такой же, какъ и прежде, хотя и казался немного поопустившимся. Онъ сдѣлался замѣчательно неразговорчивъ и разсѣянъ и, повидимому, вовсе не хотѣлъ заводить рѣчь о "великихъ вопросахъ".
   -- Да, да, милыя тетушки,-- сказалъ онъ, наконецъ, словно проснувшись.-- Знаешь ли, Хейкки, что здѣсь такое?-- Онъ указалъ на свой большой чемоданъ.-- Четыре бутылки пунша, братецъ, для освѣженія мозговъ, въ свободное отъ работы время! Тетушки собственноручно завернули ихъ въ газеты и уложили между книгами. Четыре бутылки! а кромѣ того, разный провіантъ; такъ вотъ и ухитрись не выпить.
   Онъ принялся развязывать ремни чемодана.
   -- Эта, братъ, штука въ путешествіи дорогого стоитъ,-- сказалъ онъ, доставая одну бутылку.
   Осторожно снявши съ горлышка металлическую капсюлю, онъ отдалъ ее Хейкки: "Держи стаканъ", а самъ принялся откупоривать бутылку. Они стали поочередно пить изъ этого импровизированнаго стакана и весело болтали другъ съ другомъ, припоминая прошлое. Хейкки высказалъ, что у него было на душѣ; товарищъ внимательно выслушалъ его и вполнѣ одобрилъ его планы. Хейкки разсказалъ также о своей встрѣчѣ съ Эмилемъ и объ его теоріяхъ. Анти усмѣхнулся.
   -- А вотъ, пріѣдешь въ Гельсингфорсъ, такъ тамъ увидишь много такихъ Эмилей,-- сказалъ онъ.-- Послѣднее время они у насъ какъ грибы растутъ. Да, надо сказать правду, многіе изъ лучшихъ нашихъ людей успѣли замѣтно перемѣниться. Какъ-то опустились и обезсилѣли.
   Анти назвалъ нѣсколько именъ.
   -- Но вѣдь это очень печально,-- сказалъ Хейкки.-- Какую же цѣну послѣ этого можно придавать всѣмъ ихъ словамъ, всѣмъ торжественнымъ обѣщаніямъ и клятвамъ?
   -- Вотъ еще!-- сказалъ Анти, пожимая плечами;-- это значитъ только то, что не всѣ могутъ быть Снельманами. Такъ все идетъ на свѣтѣ. Всегда есть много людей, которымъ нравится говорить красивыя, восторженныя рѣчи, а затѣмъ первый же вѣтеръ унесетъ слова, и все забудется.
   Это объясненіе непріятно поразило Хейкки, но онъ радовался, что самъ остался неизмѣннымъ, такимъ же, какъ прежде, и внимательно прислушивался къ словамъ товарища, который, все больше и больше разгорячаясь, снова становился прежнимъ ораторомъ.
   -- Нельзя сердиться на то,-- говорилъ Анти,-- что не всѣ идеи сразу становятся достояніемъ массы. Прогрессъ вездѣ и всегда заключается въ томъ, что массу ведутъ впередъ немногія выдающіяся личности, такъ-называемые народные герои. Въ своемъ развитіи масса стоитъ всегда ниже меньшинства. Все, о чемъ мы мечтали во времена нашей восторженной юности, что намъ казалось возможнымъ осуществить завтра или послѣ завтра,-- все это, конечно, дѣло далекаго будущаго. Это дѣло не для насъ, а для тѣхъ, которые пойдутъ слѣдомъ за нами и которымъ сначала нужно еще открыть глаза, чтобы они научились видѣть. Снельманъ имѣлъ вліяніе на насъ; но это еще вовсе не значитъ, что онъ имѣлъ такое же вліяніе и на другихъ. Придетъ время, когда его вліяніе распространится на весь народъ, и весь народъ будетъ участникомъ цивилизаціи; но это задача будущаго, и для того, чтобы ее осуществить, понадобится еще не одинъ Снельманъ.
   Анти говорилъ восторженно, едва успѣвая переводить духъ. О, какъ онъ былъ правъ! Что пользы было бы изъ того, если бы Хейкки остался въ деревнѣ просвѣщать своихъ мужиковъ и ближайшихъ сосѣдей? А что же вся остальная Финляндія? и какъ могъ онъ, Хейкки, проспать такую великую идею?
   Въ этихъ разговорахъ время прошло незамѣтно. Поѣздъ приближался къ Гельсингфорсу. Между прочимъ, Анти сообщилъ товарищу, что онъ женихъ. Имя невѣсты было незнакомо Хейкки; при упоминаніи о ней все лицо Анти просіяло довольной улыбкой. Они выпили за здоровье дѣвушки, и Хейкки искренно пожелалъ товарищу счастья.
   -- Такъ вотъ оно что, Анти женится!.. но вѣдь все, что дѣлаетъ этотъ идеальный человѣкъ,-- все безусловно прекрасно...
   Хейкки и самъ не могъ себѣ отдать яснаго отчета, почему онъ такъ обрадовался этому извѣстію. Оно подѣйствовало на него какъ-то особенно утѣшительно и пробудило такія мысли, въ которыхъ онъ едва ли рѣшился бы самъ себѣ признаться.
   Раздался продолжительный свистокъ, поѣздъ пошелъ тише, и, наконецъ, остановился.

* * *

   Хейкки вышелъ на платформу уже совсѣмъ новымъ человѣкомъ. Разгорѣвшійся отъ выпитаго пунша, бодрый и веселый, онъ встрѣтилъ Олли, пріѣхавшаго за нимъ на вокзалъ.
   Анти простился съ нимъ и пошелъ къ себѣ.
   Олли тоже былъ въ веселомъ расположеніи духа, хохоталъ во все горло и бѣшено обнялъ Хейкки, не обращая вниманія на толпу пассажировъ.
   На вокзалѣ оказалось много другихъ знакомыхъ Хейкки. Начались привѣтствія, разспросы, поцѣлуи, рукопожатія...
   Все прежнее нелюдимство Хейкки исчезло; привольно и привѣтливо повѣяло на него воздухомъ большого города съ его вѣчно суетливымъ движеніемъ и неяснымъ гуломъ голосовъ. Имъ овладѣло какое-то особенное чувство, когда онъ пробирался впередъ сквозь густую толпу, въ пріятномъ свѣтѣ лампъ и фонарей. Ему было пріятно даже слышать, какъ звенѣли шпоры генерала, шедшаго впереди него, -- пріятно было видѣть лоснящіеся цилиндры на головахъ почтенныхъ господъ съ серьезными лицами, наконецъ, пріятно было полюбоваться на красивыхъ и изящныхъ дамъ въ модныхъ костюмахъ. Товарищи не обращали на нихъ ни малѣйшаго вниманія: они уже ко всему присмотрѣлись. Но на Хейкки вся эта толпа, и въ особенности женщины, произвела сильное впечатлѣніе. Онъ разсѣянно отвѣчалъ на разспросы своихъ товарищей, то и дѣло оглядываясь вокругъ.
   -- О чемъ ты думаешь, Хейкки?-- сказалъ кто-то.-- На тѣхъ барышенъ заглядѣлся, что ли?
   Всѣ обернулись въ сторону двухъ уходившихъ барышенъ, которыя, звонко постукивая каблучками по каменному полу вокзала, скоро пропали изъ виду въ его широкихъ дверяхъ.
   -- Да, ты долго пробылъ въ деревнѣ?
   Всѣ громко захохотали. Хейкки страшно сконфузился и покраснѣлъ. Онъ сразу потерялъ все свое равновѣсіе и бодрость. Покраснѣть передъ товарищемъ! Какой позоръ!..
   Теперь это снова былъ прежній застѣнчивый и ничтожный въ собственныхъ глазахъ Хейкки. Его мучилъ вопросъ: зачѣмъ собственно онъ пріѣхалъ сюда, въ Гельсингфорсъ?
   

VI.

   Пробывъ въ Гельсингфорсѣ нѣсколько дней, Хейкки началъ замѣчать что въ сравненіи съ прежнимъ все значительно измѣнилось. Въ руководящихъ кружкахъ финноманской партіи среди студенчества, на улицахъ и въ клубѣ жизнь шла гораздо тише прежняго; о сближеніи и сліяніи съ народомъ какъ будто никогда не было и помину. На всѣхъ лицахъ замѣчалось озабоченное и дѣловитое выраженіе. Разговоры шли только о городскихъ и сеймовыхъ выборахъ и о ихъ результатахъ. Народнымъ вопросомъ перестали интересоваться даже тѣ студенческіе кружки, которые прежде афишировали свое народничество синими кокардами и восторженными рѣчами. Онъ уступилъ свое мѣсто вопросамъ общественнымъ и политическимъ. Но и въ этой области обнаружилось совершенно новое направленіе: борьба между финноманами и свевоманами велась исключительно на почвѣ матеріальныхъ интересовъ. Надъ восторженными идеями подсмѣивались, какъ надъ ребячествомъ: дѣло было вовсе не въ восторгѣ и не въ идеяхъ, а въ томъ, какъ бы получше подставить противнику ножку и самому занять его мѣсто.
   Студенты, видимо, совсѣмъ охладѣли въ сходкамъ и патріотическимъ рѣчамъ. Взамѣнъ этого, они стали больше говорить о своихъ "обязанностяхъ" и старались заработывать себѣ, кто чѣмъ могъ. "Любовь къ народу -- штука хорошая,-- говорили они:-- но ею сытъ не будешь".
   Кое-гдѣ, впрочемъ, еще попадались восторженные юноши, которые говорили зажигательныя рѣчи и пили "за родину". Они вѣрили, что благородный патріотизмъ еще вспыхнетъ яркимъ пламенемъ, что еще не все погасло, и проводили цѣлыя ночи, слушая другъ друга и всякій разъ встрѣчая восходъ солнца такъ радостно, какъ будто бы оно впервые появилось, на небѣ нарочно для того, чтобы ихъ привѣтствовать. "
   Затѣмъ были и такіе, которые на все смотрѣли съ совершенно новой точки зрѣнія. Это были уже не тѣ прежніе студенты, которые, захлебываясь отъ восторга, распѣвали патріотическіе гимны и почти не заботились о личной жизни, такъ какъ на первомъ планѣ всегда ставили общее дѣло. Они, напротивъ, самую важную задачу видѣли въ развитіи и совершенствованіи личности. Они не вѣрили ни въ какія идеи, пока эти идеи не представились имъ, такъ сказать, осязательно; внимательно присматриваясь къ окружающей ихъ жизни, они рѣдко находили въ чемъ-нибудь удовлетвореніе и потому большею частью были настроены пессимистически. Они говорили что все основывается только на эгоизмѣ, на личномъ интересѣ, искали такихъ людей, которые основывали бы свои дѣйствія на альтруизмѣ,-- и не находили ихъ.
   Объ "общемъ дѣлѣ" они говорили мало; но самые смѣлые между ними открыто признавали себя космополитами. Патріотизму они не придавали большой цѣны, считая его тоже за одно изъ проявленій эгоизма; они указывали, въ видѣ примѣра, на тѣхъ или другихъ политическихъ или общественныхъ дѣятелей, для которыхъ слово "родина" служило только красивымъ флагомъ, прикрывающимъ властолюбивыя стремленіи, жажду извѣстности или богатства.
   Къ числу людей этого образа мыслей принадлежалъ Олли, съ которымъ Хейкки поселился въ одной комнатѣ. Когда-то, на снелльмановскомъ праздникѣ, онъ, сидя въ углу съ Эмилемъ, подсмѣивался надъ восторгами своихъ товарищей. Но затѣмъ онъ не пошелъ по одной дорогѣ съ Эмилемъ. Никакого разговора объ "идеяхъ" онъ не хотѣлъ и слушать: онъ уже не вѣрилъ ни въ идеи, ни въ кумировъ.
   Олли былъ на медицинскомъ факультетѣ, и съ товарищами встрѣчался большею частью въ ресторанахъ. Иногда онъ исчезалъ на нѣсколько дней въ какой-нибудь компаніи, такъ что Хейкки и не видалъ его; но. это не помѣшало Хейкки чуть не съ первой же встрѣчи привязаться къ нему. Когда имъ случалось бесѣдовать между собою, сейчасъ же обнаруживалось, что нѣтъ такого вопроса, о которомъ они были бы одинаковаго мнѣнія,-- и Хейкки, никогда не удавалось въ чемъ-нибудь его убѣдить: Олли всегда повторялъ вполголоса: "ну, да; ну, да, понимаю", но, видимо, не обращалъ на его слова никакого вниманія.
   Когда Хейкки разговаривалъ съ Анти, они вполнѣ понимали другъ друга, и Анти сейчасъ же усваивалъ всѣ идеи своего собесѣдника. Но тѣ же самыя идеи, которыя такъ сильно дѣйствовали на Анти, Олли выслушивалъ съ самымъ спокойнымъ и разсѣяннымъ видомъ, даже ни разу не взглядывая на Хейкки,-- и послѣдній всегда чувствовалъ, какъ обрывается нить его мыслей и какъ изъ высшихъ идеальныхъ сферъ онъ падаетъ на землю, въ область чисто-практическаго дѣйствія, въ которой онъ всегда былъ какъ-то не на мѣстѣ. Въ практическихъ, житейскихъ дѣлахъ онъ ничего не зналъ и ничего не могъ сказать; здѣсь всякій мальчишка легко взялъ бы., надъ нимъ верхъ. Онъ чувствовалъ, какъ безнадежно опускались его крылья,-- и уже не въ силахъ былъ попрежнему подняться надъ мелочами жизни.
   Когда Олли бывалъ дома, онъ обыкновенно читалъ, лежа на постели и положивъ ноги на спинку кровати. Иногда же онъ просто валялся безъ всякаго дѣла, не зная, чѣмъ прогнать убійственную скуку, которая, повидимому, всегда его мучила. Въ такія минуты онъ часто становился ядовитымъ. Онъ откладывалъ книгу, снималъ очки, протиралъ себѣ глаза и, повернувшись въ сторону Хейкки, который, обыкновенно, читалъ, сидя за столомъ у окна, отпускалъ что-нибудь злое, язвительное, нарочно придуманное для того, чтобы взбѣсить товарища.
   Гегеля онъ терпѣть не могъ, и вообще изъ философовъ признавалъ только Шопенгауэра, а изъ историковъ -- только Бокля. Кромѣ нихъ, онъ могъ говорить только объ ученыхъ натуралистахъ и, какъ завзятый дарвинистъ, высоко ставилъ Геккеля и Бюхнера. Хейкки былъ увѣренъ, что Олли въ своихъ выводахъ шелъ дальше этихъ ученыхъ. И въ самомъ дѣлѣ, по мнѣнію Олли, человѣкъ не только произошелъ отъ обезьяноподобнаго существа, но и въ дальнѣйшемъ своемъ развитіи совсѣмъ не далеко ушелъ отъ обезьяны; всѣ человѣческія чувства, самыя тонкія и благородныя, онъ объяснялъ матеріально, какъ происходящія изъ побужденій чисто физіологическихъ.
   Хейкки не разъ хотѣлъ ему замѣтить, что обезьяны не знаютъ патріотическаго чувства, но боялся, что Олли будетъ надъ нимъ смѣяться, такъ какъ онъ и прежде подшучивалъ надъ патріотическимъ восторгомъ и говорилъ, что люди всѣ одинаковы: за что же любить однихъ больше, а другихъ меньше? Это ведетъ только къ народному самообожанію и поселяетъ въ людяхъ противный бисмарковскій духъ, особенно противный въ такихъ маленькихъ людяхъ, каковы народные учителя. Ничто не было ему такъ ненавистно, какъ оффиціальный патріотизмъ. Патріотическихъ пѣсенъ онъ просто не выносилъ, говоря, что въ нихъ всегда слышится какое-то пошлое хвастовство геройствомъ, свойственное величайшимъ трусамъ, которые всегда воображаютъ себя героями я отъ этого воображенія приходятъ въ восторгъ.
   Однажды онъ даже и Анти представилъ большимъ трусомъ, говоря, что "трусость -- главное свойство его натуры". Хейкки былъ просто пораженъ этими словами. Анти -- трусъ! Анти, который на всѣхъ смотритъ сверху внизъ, который всегда смѣлъ, какъ сама смѣлость!
   Но Олли возразилъ, что эта воинственная внѣшность служитъ только прикрытіемъ внутренней трусости. Все это -- напускное, придуманное только для того, чтобы пускать пыль въ глаза не особенно проницательнымъ людямъ.
   Вліяніе Олли было просто удивительно. Въ его рѣчахъ была очевидная, вопіющая несправедливость по отношенію къ Анти,-- и, не смотря на это, Хейкки чувствовалъ, что уже не можетъ смотрѣть на Анти, какъ прежде,-- словно кто-то сбилъ его съ пьедестала, на которомъ онъ до сихъ поръ стоялъ. Его мощная фигура какъ-то съежилась и принизилась,-- и Хейкки уже не могъ не улыбнуться, слушая его высокопарныя рѣчи и видя, какъ онъ простираетъ руки впередъ и загадочно смотритъ вдаль, словно передъ нимъ раскрывается все великое будущее горячо-любимой родины.
   И это -- тотъ самый Анти, который имѣлъ такое рѣшительное вліяніе на всю жизнь Хейкки!.. О, какъ все это было со стороны Олли безжалостно и жестоко!..
   -- Ужъ если ты объ Анти такого мнѣнія, интересно было бы послушать, что ты скажешь обо мнѣ?
   Олли удивился, за что Хейкки такъ разобидѣлся и, взглянувъ на него, сказалъ съ усмѣшкою:
   -- А тебѣ, милый другъ, слѣдовало бы родиться женщиною!
   Всталъ, потянулся, посвисталъ и вышелъ вонъ.

* * *

   Женщиной!.. Да, въ самомъ дѣлѣ,-- женщиной!
   Если бы Олли зналъ по какому мѣсту онъ ударилъ!
   Хейкки не былъ мужчиною даже настолько, чтобы рѣшиться жить одному, отдѣльно отъ Олли. Когда Олли ушелъ, все въ комнатѣ показалось Хейкки чужимъ и непригляднымъ... Ахъ, если бы захворать, слечь въ постель! Тогда Олли, навѣрное, съѣхалъ бы отсюда: "Вотъ еще", сказалъ бы онъ:, "Кому же пріятно жить въ лазаретѣ?" По его словамъ, "законъ природы" требовалъ, чтобы всякій самъ о себѣ заботился и самъ за себя отвѣчалъ; онъ всегда жилъ только для себя и не зналъ никакой чувствительности; ко всему онъ относился холодно и безсердечно... Неужели же, думалъ. Хейкки,-- неужели же не найдется ни одного друга, отъ котораго можно было бы ждать участія? Какъ безотрадно это сознаніе отчужденности!.. Нѣтъ, друзья должны быть! Прочь, прочь изъ этого одиночества!
   Хейкки вышелъ изъ дому и сталъ разсѣянно бродить по улицамъ. На Александровской улицѣ онъ встрѣтилъ много знакомыхъ студентовъ: они только что вышли изъ университета и, весело болтая между собою, расходились въ разныя стороны. Съ Хейкки они здоровались, не останавливаясь: что имъ за дѣло было до него? У каждаго изъ нихъ были собственныя думы и заботы...
   Хоть бы Олли встрѣтить! Уходя, онъ такъ привѣтливо улыбнулся, и даже пріостановился въ дверяхъ, какъ будто хотѣлъ сказать: пойдемъ вмѣстѣ! Можетъ быть, онъ и въ самомъ дѣлѣ дружески расположенъ къ Хейкки, и можетъ-быть, иногда вспоминаетъ о немъ, работая въ анатомической препаровочной или сидя съ товарищами въ пивной... Если онъ и не хотѣлъ взять Хейкки съ собою, то, по всей вѣроятности, только потому, что не хотѣлъ смущать его стыдливости: вѣдь онъ всегда подсмѣивался надъ Хейкки, какъ надъ ребенкомъ!
   Въ этомъ-то и заключалось словно какое-то проклятіе, которое Хейкки чувствовалъ надъ собою. Эта застѣнчивость, эта женственность, отъ которой онъ совсѣмъ было отдѣлался у себя въ деревнѣ, теперь снова овладѣвали имъ и мучили его: вѣдь ни Снельманъ, ни другія великія историческія личности вовсе не знали этого чувства! Развѣ отъѣздъ изъ родного дома былъ для кого-нибудь изъ нихъ жизненнымъ вопросомъ? Развѣ кто-нибудь изъ нихъ дорожилъ въ такой степени своею ближайшею обстановкою и искалъ сочувствія друзей и товарищей? Для нихъ на первомъ планѣ всегда стояла великая идея; Хейкки же не могъ оставаться равнодушнымъ къ вопросамъ личной жизни, не могъ помириться съ своимъ одиночествомъ: ему было обидно, что Олли его не любитъ, что студенты, встрѣченные имъ на улицѣ, совершенно равнодушно прошли мимо него. Что ему за дѣло до великой идеи и до любви къ родинѣ, когда его самого никто не любитъ.
   И Хейкки снова почувствовалъ, что ему остается только одна дорога: смириться, принизиться и усердно приняться за простое, маленькое дѣло, какъ это уже было въ деревнѣ. Это успокоило бы его совѣсть и облегчило бы ему жизнь.
   Но, въ такомъ случаѣ, зачѣмъ же было уѣзжать изъ родного угла?
   Нѣтъ, вернуться туда онъ не можетъ. Онъ долженъ побѣдить свое малодушіе, долженъ пріучить себя къ холодному одиночеству и оставить безцѣльное раздраженіе личнаго чувства!

* * *

   Мимо него проѣхалъ открытый экипажъ, въ которомъ сидѣла Фанни съ Артуромъ. Они его не замѣтили.
   Фанни была въ черномъ платьѣ и мало похожа на ту, которую онъ видѣлъ въ деревнѣ. Черный цвѣтъ особенно оттѣнялъ ея блѣдность, которая къ ней очень шла.
   Нужно же было имъ встрѣтиться именно въ эту минуту! Эта встрѣча рѣшила многое,-- и Хейкки тотчасъ же это почувствовалъ. Фанни была именно тѣмъ другомъ, о которомъ Хейкки мечталъ въ своемъ одиночествѣ. Онъ помнилъ ея дружеское рукопожатіе; онъ помнилъ, что она -- одна изъ всѣхъ -- попыталась заглянуть ему въ душу... Что-то она скажетъ, когда увидитъ его теперь?
   Фанни хорошо его понимаетъ; она сказала, что вѣритъ въ невидимое сродство душъ; навѣрно, теперь она скажетъ: ну, не права ли я была, когда говорила, что здѣсь вамъ будетъ лучше, чѣмъ въ деревнѣ, гдѣ васъ не понимаютъ?
   А онъ, улыбаясь, отвѣтитъ ей: лучше мнѣ можетъ быть только въ одномъ мѣстѣ.-- Въ какомъ?-- Тамъ, гдѣ вы.
   Или что-нибудь въ этомъ родѣ...

* * *

   Нѣсколько дней спустя, Хейкки встрѣтилъ Фанни на студентскомъ балу.
   Съ тѣхъ поръ, какъ онъ увидѣлъ ее на улицѣ, онъ сталъ совсѣмъ другимъ человѣкомъ: въ немъ появилась небывалая до того времени самоувѣренность. Войдя въ знакомую, ярко освѣщенную залу, онъ вспомнилъ Снельмановскій праздникъ и восторженныя рѣчи и задумался о себѣ и о товарищахъ. Чего ему нужно? Вѣдь вотъ, умѣютъ же другіе прекрасно устраивать свою жизнь: не печалятся они о томъ, что они -- люди маленькіе и незамѣтные; они вѣрятъ въ будущее, и хотя кажутся ничтожными, но въ сердцѣ каждаго изъ нихъ живетъ зародышъ будущаго величія. Хейкки чувствовалъ, что шевелилось въ душѣ каждаго изъ этихъ людей, когда они поспѣшно натягивали перчатки на свои неуклюжія руки и, совѣтуясь другъ съ другомъ, поправляли воротнички и галстухи и обдергивали свои фраки. "Я неуклюжъ, не умѣю кланяться, непринужденно держать себя, ловко танцовать; но будущее принадлежитъ мнѣ: всему этому я научусь и буду свободно расхаживать по этой блестящей залѣ; я хочу быть извѣстнымъ въ кругу высшаго общества,-- хочу и добьюсь этого!"
   Вотъ что думали эти молодые люди. Хейкки пошелъ другимъ путемъ: онъ хотѣлъ завоевать себѣ вниманіе толпы, не унижаясь передъ нею, а наоборотъ,-- возвышаясь надъ нёй. Все дѣло было только въ томъ, чтобы побороть свою робость; это ему уже удалось на Снельмановскомъ праздникѣ, когда онъ впервые выступилъ ораторомъ. А теперь,-- теперь какъ много могъ бы онъ сказать этой толпѣ! Онъ могъ бы привлечь ее къ себѣ,-- и всѣ эти люди поняли бы и почувствовали бы его, потому что онъ раскрылъ бы передъ ними самые завѣтные тайники своего сердца. Онъ, безъ сомнѣнія, сдѣлался бы общимъ любимцемъ, и на него обратилась бы и любовь толпы, и ея надежды,-- и тогда уже никакой подвигъ не былъ бы для него невозможнымъ и даже на смерть онъ пошелъ бы съ восторгомъ, зная, что всѣ будутъ его славить и оплакивать...
   "Стремись къ высшей цѣли!" прозвучалъ въ душѣ его голосъ Снельмана.
   Да,-- настоящею жизнью живетъ только тотъ, кто живетъ для будущаго! А Фанни и любовь въ ней -- все это совсѣмъ иное дѣло.
   И всѣ эти люди, которые толпятся теперь въ залѣ; не обращая на Хейкки никакого вниманія,-- всѣ они скоро будутъ жадно слѣдить за каждымъ его движеніемъ, ловить каждое его слово, съ восторгомъ его привѣтствовать.
   Концертъ уже начался, но въ залу все еще входили новые гости. Наконецъ, явилась и Фанни вмѣстѣ съ своимъ братомъ. Всѣ сразу ее замѣтили. Она была, повидимому, въ нѣсколько нервномъ настроеніи и съ недовольнымъ видомъ пробиралась сквозь стоявшую у дверей толпу. Хейкки пошелъ слѣдомъ за нею и снова почувствовалъ приливъ прежней робости и растерянности, отъ которой напрасно старался избавить себя, рисуя, за минуту передъ тѣмъ, блестящую картину своихъ успѣховъ...
   Послѣ концерта начались танцы. Хейкки, поборовъ свое смущеніе, рѣшился подойти въ Фанни. Она сидѣла недалеко отъ эстрады, разговаривая съ какимъ-то высокимъ, черноусымъ господиномъ. Тотъ поклонился и хотѣлъ отойти отъ нея, но она удержала его за руку и о чемъ-то еще спросила. Выждавъ, когда кончится этотъ разговоръ, Хейкки подошелъ ближе и поклонился. Фанни какъ-то странно и серьезно взглянула на него: видимо, она его не узнала. Онъ долженъ былъ напомнить ей свое имя.
   -- Ахъ, да,-- сказала она, словно припоминая что-то изъ очень далекаго прошлаго:-- это было во время нашей лѣтней поѣздки!
   Она встала и положила руку ему на плечо: его поклонъ она приняла за приглашеніе къ вальсу!
   Хейкки и вообще танцовалъ плохо, а на этотъ разъ до того растерялся, что едва могъ сдѣлать одинъ туръ. Фанни это замѣтила, поторопилась поблагодарить его и сейчасъ же подала руку подошедшему къ ней офицеру.
   Офицеръ отнялъ ее у Хейкки, точно у гимназиста, слишкомъ рано попавшаго въ общество взрослыхъ людей! И Фанни, покидая Хейкки, даже и не взглянула на него, она только нервно передернула плечами и ласково улыбнулась своему новому кавалеру...
   Хейкки былъ совсѣмъ уничтоженъ. Густая краска стыда залила ему все лицо.
   И что онъ, въ самомъ дѣлѣ, вообразилъ? Что Фанни все еще помнитъ его и помнитъ разговоръ, происходившій между ними тамъ, на скамейкѣ, на Сосновой горѣ?
   Очевидно, теперь настала рѣшительная минута: или бѣжать отъ этого стыда, вырваться изъ этой залы на улицу и пить,-- пить до тѣхъ поръ, пока не замолкнетъ голосъ совѣсти и не заглохнетъ сознаніе,-- или подавить въ себѣ стыдъ, отложить свою гордость и попытаться еще разъ. Необходимо овладѣть собою: вѣдь отъ этого зависитъ все будущее! Если Фанни теперь не обратитъ на него вниманія, то имъ уже никогда не сблизиться.
   А между тѣмъ, Хейкки никогда и ни въ чемъ не былъ такъ твердо увѣренъ, какъ въ томъ, что Фанни должна его полюбить. Эта мысль до такой степени овладѣла имъ, что онъ совсѣмъ позабылъ и о родинѣ, и обо всѣхъ великихъ идеяхъ, какъ будто бы ихъ вовсе и не существовало. Внѣ любви къ Фанни для него не было жизни!
   Стало быть, объ униженіи, о стыдѣ нечего было и говорить. Онъ долженъ, во что бы то ни стало, встрѣтить Фанни еще разъ, и сегодня же вечеромъ! И она должна вспомнить обо всемъ и снова пережить тѣ минуты, которыя она провела на Сосновой горѣ, внимательно прислушиваясь къ его рѣчамъ.
   Теперь или никогда!

* * *

   Въ самомъ дѣлѣ, ему удалось въ тотъ же вечеръ еще разъ увидѣть Фанни. Она была въ передней.
   -- Ахъ, г. Нагорный,-- сказала она, увидавъ его,-- скажите, пожалуйста, брату, что мы уѣзжаемъ.
   Хейкки бросился исполнять порученіе. Артуръ сидѣлъ въ кругу товарищей и, въ свою очередь, попросилъ его передать сестрѣ, что онъ еще не думаетъ уѣзжать.
   Фанни поморщилась, но сейчасъ же съ улыбкой поблагодарила Хейкки.
   -- Такъ вы бросили свою деревню?-- спросила она, обвязывая себѣ голову платкомъ.
   -- Да, бросилъ,-- сказалъ Хейкки, и не могъ уже ничего прибавить, потому что она, привѣтливо кивнувъ ему головой, скрылась въ дверяхъ вмѣстѣ съ своей подругой.
   Такъ, значитъ, она вспомнила лѣтній разговоръ. Можетъ быть, она только не хотѣла говорить объ этомъ въ танцовадьной залѣ?
   Боже, какъ она хороша! въ ея лицѣ видно что-то нервное,-- какое-то страданіе свѣтится во взглядѣ ея большихъ глазъ, безпокойно озирающихся вокругъ. Они вспыхиваютъ тѣмъ привѣтливымъ огонькомъ, который доказываетъ, что она способна быстро понять самыя задушевныя мысли своего собесѣдника... О, если бы она знала всѣ душевныя тревоги Хейкки, всю его внутреннюю борьбу, она навѣрное полюбила бы его,-- полюбила бы то, что составляетъ самую суть его сердца. Вѣдь не можетъ быть никакого сомнѣнія въ томъ, что они созданы другъ для друга...
   Да, нѣтъ сомнѣнія,-- когда она его узнаетъ, она его полюбить.
   Передъ нимъ, открылся новый, словно очарованный міръ, съ яркими картинами будущаго счастья, съ чудными звуками любви и радости...

* * *

   Когда Хейкки вернулся домой, Олли еще не было дома. Между тѣмъ и на балу его тоже не было; куда же онъ могъ запропаститься?
   Было уже два часа ночи. Сколько разъ уже Хейкки приходилось дожидаться поздняго возвращенія Олли, съ досадой смотря на его пустую постель и сердясь на него за то, что онъ предпочелъ компанію товарищей бесѣдѣ съ нимъ. Но теперь Хейкки только посмѣивался: теперь это не имѣло для него рѣшительно никакого значенія. Да и въ самомъ дѣлѣ, почему онъ долженъ серьезно смотрѣть на свои отношенія къ товарищу?
   Хейкки заснулъ, мечтая о Фанни.
   Олли явился только на разсвѣтѣ -- и совсѣмъ пьяный. Проснувшись, Хейкки съ досадой отвернулся лицомъ къ стѣнѣ и притворился спящимъ; но Олли это замѣтилъ.
   -- Да, да, милый другъ, -- заговорилъ онъ, не снимая пальто и держа руки въ карманахъ,-- да, голубчикъ,-- помѣняемся, давай мѣняться: возьми себѣ мою жизнь, а мнѣ отдай свою! У меня нѣтъ дома,-- дай мнѣ домъ, а отъ меня возьми все, что хочешь! Я бездомный бродяга! Помѣняемся! In vino veritas!
   И, сбросивъ съ себя верхнее платье, онъ грохнулся на кровать и разразился рыданіями.
   Такой случай былъ съ нимъ прежде только одинъ разъ. Тогда Хейкки отнесся къ нему очень серьезно и принялся утѣшать его; они всю ночь просидѣли, обнявшись; Олли разливался ручьемъ и проклиналъ свою горькую долю, а Хейкки все придумывалъ чѣмъ бы его успокоить. На другой день Олли стало до нельзя стыдно своей пьяной чувствительности; онъ избѣгалъ разговора съ Хейкки и даже не рѣшался взглянуть ему въ глаза.
   Теперь Хейкки почти-что разсердился на изліянія своего пріятеля. Притомъ же, его появленіе именно теперь было такъ неумѣстно, такъ рѣзко нарушало новое настроеніе нашего героя. Хейкки не отозвался ни однимъ словомъ, и Олли, поговоривъ еще нѣсколько времени, скоро затихъ и заснулъ.

* * *

   Этотъ вечеръ и слѣдовавшая за нимъ ночь имѣли въ жизни Хейкки рѣшительное значеніе. Сознаніе своего безсилія и недостижимости своихъ идеаловъ по прежнему продолжало мучить его,-- но теперь оно обусловливалось уже другими причинами. Фанни вовсе не казалась расположенною сблизиться съ нимъ и не выказала никакого желанія узнать его завѣтныя мысли; но это только еще больше его разжигало; Онъ сдѣлался рабомъ своей страсти; у него появились такія качества, которыя его раздражали и были просто несогласимы съ его натурой.
   : Чтобы добиться сближенія съ Фанни, онъ постарался сблизиться съ Артуромъ,-- и это ему удалось, какъ и все, къ чему онъ стремился всѣми силами. Артуръ очень полюбилъ его и ввелъ въ свою семью, словно какую-то новую находку. Въ ихъ домѣ обыкновенно собиралось избранное общество,-- постоянные посѣтители равныхъ клубовъ и аристократическихъ салоновъ. Отецъ Артура былъ важный чиновникъ, стариннаго дворянскаго рода, и принадлежалъ къ числу тѣхъ немногихъ людей, которые, несмотря на свое общественной положеніе, были ревностными финноманами и называли себя "демократами". Въ теоріи онъ былъ очень либераленъ, но на практикѣ вовсе не былъ расположенъ сливаться съ "плебеями" и терпѣть не могъ, что всякій мастеровой или унтеръ-офицеръ лѣзетъ въ финскій клубъ. Отъ подобной публики, по его мнѣнію, всегда слѣдовало держаться на извѣстномъ разстояніи, такъ какъ она; всегда стремится къ фамильярности. И потомъ, что можетъ быть непріятнѣе напомаженнаго писаря или вырядившагося во фракъ, мастерового?
   Собиравшаяся у Артура молодежь толковала объ умственной аристократіи, къ которой должны принадлежать всѣ умственно развитые люди, безъ различія сословій. Крестьянинъ, такъ же какъ и другіе, можетъ быть интеллигентнымъ человѣкомъ, тѣмъ болѣе, что между крестьянами очень много умныхъ людей; но всѣ тѣ, кто только "примазывается" къ просвѣщенію, желая только разыгрывать изъ себя образованнаго человѣка,-- всѣ такіе люди составляютъ настоящую "чернь".
   Во время этихъ разговоровъ о томъ, что интеллигентные крестьяне должны пользоваться въ обществѣ полною равноправностью съ представителями всѣхъ другихъ сословій, Хейкки чувствовалъ, что говорящіе хотѣли указать на него, какъ на "умственнаго аристократа". Онъ вполнѣ присоединялся къ ихъ мнѣнію и начиналъ перебирать цѣлую массу людей, указывая на однихъ, какъ на "аристократовъ", а на другихъ -- какъ на "чернь", а слушатели удивлялись и говорили, что онъ выбираетъ очень удачные примѣры. Ясно было, что они думаютъ о самомъ Хейкки.
   Это новое и непривычное общество, было для Хейкки совершенно новымъ міромъ. Здѣсь всѣ были проникнуты сознаніемъ того, что они представляютъ собою передовую общественную группу, къ которой всѣ остальные только стремятся, и что одна уже принадлежность къ этой группѣ составляетъ благородную цѣль жизни. Понятно, что всѣ эти люди смотрѣли на "чужихъ" не иначе, какъ сверху внизъ.
   Но, несмотря на то, что они очень радушно приняли Хейкки въ свой кругъ, онъ, все-таки, чувствовалъ въ этомъ обществѣ неловкость и всегда боялся, какъ бы о немъ не подумали, что онъ "примазывается" или позволяетъ себѣ неумѣстную фамильярность. Въ концѣ-концовъ, весь его умственный аристократизмъ сводился въ умѣнью быть сдержаннымъ и скромнымъ. Онъ вслушивался въ ихъ разговоры, наблюдалъ за ходомъ ихъ мыслей и всегда былъ готовъ сдѣлать какое-нибудь легкое замѣчаніе; но если бы онъ сказалъ хоть одно слово отъ души, если бы онъ безъ разбора сталъ говорить о своихъ внутреннихъ, тревогахъ или разсказывать что-нибудь о своей жизни, то, конечно, онъ поступилъ бы неосторожно, потому что въ его словахъ увидѣли бы желаніе стать въ болѣе близкія отношенія съ чуждымъ ему кругомъ.
   Однажды Фанни при всѣхъ сказала ему:
   -- Хейкки, научите меня любить народъ. Признаюсь, я даже не понимаю, какъ можно этого достигнуть... Если нужно любить крестьянъ,-- такъ я не знаю, какъ это сдѣлать, потому что между ними у меня нѣтъ ни одного знакомаго, и всѣ они вообще представляются мнѣ какими-то особенными существами!..
   Хейкки съ первыхъ же ея словъ вспыхнулъ, какъ огонь: такъ неожиданно напомнила она ему о его крестьянствѣ. Онъ не сказалъ ни слова, и потомъ искусно перевелъ разговоръ на другую тему.
   Другой разъ Фанни начала тотъ же разговоръ съ нимъ наединѣ. Она и не догадывалась о томъ, какой глубокой ироніей звучали ея вопросы и какъ тяжело ему было ихъ выслушивать. Она сама не знала, о чемъ спрашиваетъ, она не знала о существованіи совсѣмъ иной жизни, которой она еще не могла понять,-- не знала, кого она спрашиваетъ,-- не знала, что Хейкки бросилъ эту жизнь именно для того, чтобы стать ближе къ любимой дѣвушкѣ.
   Но Хейкки воздерживался отъ всякаго намека на свои чувства,-- и о нихъ никто не догадывался. Только сама Фанни, повидимому, понимала все, но, какъ будто жалѣя Хейкки, не давала ему этого замѣтить. Наединѣ съ нимъ она была холодна, какъ ледъ, а. при другихъ относилась къ нему любезно и внимательно. Онъ не могъ понять, отчего это происходитъ, и невозможность болѣе близкихъ отношеній раздражала его.
   На лѣто Хейкки былъ приглашенъ семьей Артура въ деревню, въ качествѣ учителя младшихъ братьевъ. Тамъ, въ деревнѣ, Фанни оказалась очень расположенною къ дружескому сближенію съ нимъ: она сдѣлалась такой откровенной и разговорчивой, какою никогда еще не была. Но когда лѣто прошло и всѣ.опять переѣхали въ городъ,-- все снова измѣнилось. Фанни сдѣлалась прежней холодной недотрогой. Общество Хейкки даже какъ будто раздражало ее; ей было непріятно, что его чувства видимо переходили границу простой дружбы, и она начала сторониться отъ него и въ особенности избѣгать разговоровъ наединѣ.
   Въ тѣ времена, когда Хейкки еще всецѣло жилъ мечтами о будущемъ, онъ всегда рѣзко смѣялся надъ тѣми взрослыми людьми, которые, влюбившись, бросали всѣ свои дѣла, словно продавали все свое прошлое за улыбку хорошенькой дѣвушки. Теперь онъ самъ сдѣлался во всѣхъ отношеніяхъ такимъ же безразсуднымъ. Всѣ его мечты о великомъ подвигѣ, за который наградою была бы любовь всего народа, разлетѣлись, какъ дымъ; онъ стремился только къ тому, чтобы заслужить любовь Фаиии. Народъ, родина,-- все обратилось для него въ пустые звуки, и у него не осталось никакихъ завѣтныхъ мыслей, кромѣ мысли о Фанни: или ея любовь, или -- смерть!
   Но для того, чтобы заслужить эту любовь, необходимо было сдѣлаться полноправнымъ членомъ того общества, къ которому принадлежала Фанни,-- необходимо занять въ этомъ обществѣ выдающееся положеніе, чтобы имѣть право смотрѣть на другихъ сверху внизъ. И вотъ, Хейкки рѣшилъ во что бы то ни стало этого добиться.
   Въ этихъ попыткахъ прошелъ цѣлый годъ. Цѣлый годъ Хейкки жилъ не настоящимъ, а только будущимъ: это были, во-первыхъ, тѣ мечты о будущемъ, которыя давали тонъ и смыслъ всей работѣ, затѣмъ -- сомнѣнія, нападавшія на него въ свободное отъ работы время и наводившія на него уныніе и, наконецъ, ближайшее будущее, мысль о которомъ не давала ему покоя,-- ожиданіе лѣта.
   Лѣто, наконецъ, пришло; но Фанни, въ несчастью, провела почти всю вакацію за границей, и Хейкки оставался въ деревнѣ одинъ.
   Затѣмъ, послѣ долгой и тягостной зимы, настало третье лѣто. И оно подходило уже къ концу.
   Въ это третье лѣто отношенія между Фанни и Хейкки стали лучше прежняго. Они мало говорили между собой и меньше всего говорили о чувствахъ; но все-таки между ними установилась прежняя дружба и взаимное пониманіе. Хейкки зналъ, что эта нравственная связь легко можетъ разорваться отъ какой-нибудь неосторожности, и потому былъ очень сдержанъ. Если бы можно было навсегда остаться въ деревнѣ и никогда не возвращаться въ безпокойный городъ, онъ считалъ бы себя вполнѣ счастливымъ... Но лѣто уже кончалось, день отъѣзда неумолимо близился. Опять осенніе туалеты, шляпы, перчатки, бульваръ съ музыкой, электрическій свѣтъ... Опять эта томительная зима, опять эта надоѣвшая и забытая роль, выжиданіе случая поговорить съ Фанни, поймать ея взглядъ или мимолетное слово, -- и горькое чувство своей отчужденности...
   Вечеромъ, наканунѣ отъѣзда въ городъ, они сидѣли всѣ вмѣстѣ на большой верандѣ, съ которой была видна спокойная поверхность озера и отражавшіяся въ ней красноватыя облака... Легкій вѣтерокъ доносилъ изъ сада ароматъ отцвѣтавшихъ розъ. Солнце уже зашло; рабочіе разошлись по домамъ; скромныя ночныя бабочки время отъ времени залетали на балконъ.
   Изъ комнаты слышались звуки фортепьяно. Всѣ сидѣли тихо, не говоря между собою ни слова, въ разныхъ углахъ балкона. У каждаго были свои думы. Фанни сидѣла вдали отъ всѣхъ, опершись локтями на столъ и положивъ голову на руки.
   На фортепьяно играла тетка Фанни, длиннолицая старая дѣва. У нея была привычка играть по вечерамъ, и она могла просиживать за музыкой цѣлые часы, не обращая ни малѣйшаго вниманія на окружающихъ. Она перебирала клавиши своими длинными, сухими пальцами, безъ нотъ и безъ свѣта, закрывши глаза и покачиваясь въ тактъ музыкѣ. Въ общемъ она была похожа на Фанни, только гораздо старше ея; ея волосы уже начинали сѣдѣть. Играла она очень хорошо, и, можно сказать, только въ это время и жила настоящею жизнью.
   Она любила въ особенности старинную музыку,-- боготворила Бетховена и съ благоговѣніемъ играла Шопена и Шумана. Новой музыки -- особенно Вагнера -- она не одобряла, говоря, что новые композиторы вводятъ въ музыку слова, т.-е. элементъ, ей совсѣмъ чуждый, такъ какъ настоящая музыка -- искусство безсловесное. Слова въ музыкѣ производятъ такое же впечатлѣніе, какъ нагота -- на картинѣ: пробуждая посторонніе инстинкты, то и другое нарушаетъ художественную чистоту. Новѣйшая музыка унизилась до матеріализма; она можетъ выражать только такія чувства, которыя возбуждаются словами; она служить чужимъ богамъ...
   Младшіе члены семьи не спорили съ нею, хотя иногда и позволяли себѣ немножко ее подразнить, потому что въ такихъ случаяхъ она, желая доказать справедливость своего мнѣнія, обыкновенно играла самыя лучшія, любимыя свои пьесы. И по окончаніи музыки общая бесѣда оживлялась и затягивалась до поздней ночи.
   Благодаря этому, Хейкки познакомился понемногу чуть не со всѣми замѣчательнѣйшими музыкальными произведеніями. Музыка производила на него очень сильное впечатлѣніе; нерѣдко, слушая эти звуки, онъ чувствовалъ, что передъ нимъ открывается новый, невѣдомый міръ,-- и его сердце начинало биться сильнѣе, и на глазахъ невольно выступали слезы... Во время музыки онъ не могъ разговаривать; онъ даже не всегда понималъ то, что говорили другіе, и не могъ слѣдить за ихъ мыслями и намеками. Да и они, съ своей стороны, въ это время какъ-будто совсѣмъ забывали о его существованіи.
   Такъ было и теперь, въ этотъ послѣдній вечеръ передъ отъѣздомъ.
   Хейкки сидѣлъ въ сторонѣ отъ другихъ, въ углу веранды, гдѣ музыка была хорошо слышна. У него было какое-то смутное предчувствіе, что въ этотъ вечеръ должно что-то случиться.
   Артуръ взялъ скрипку и началъ играть, съ аккомпаниментомъ фортепьяно, "Сны" Вагнера. Онъ игралъ прекрасно. Пѣвучіе звуки скрипки разносились въ тихомъ вечернемъ воздухѣ и терялись въ таинственной темнотѣ сада.
   Что-то непріятное шевельнулось въ сердцѣ Хейкки. Ему показалось, что онъ наслаждается чѣмъ-то запрещеннымъ, чѣмъ-то такимъ, на что ему не дано права, въ этотъ аристократическій вечерній часъ, когда всѣ бѣдные дѣти земли,-- пахари, косари, землекопы и пастухи,-- всѣ эти "существа иного міра" -- давно уже спятъ, утомленные тяжелой дневной работой, въ своихъ низенькихъ, душныхъ хижинахъ...
   И ему почудилось, будто за нимъ стоитъ цѣлая толпа этихъ незваныхъ слушателей, которые, еще не понимая музыки, жадно ловятъ ея звуки, настороживъ уши и открывъ рты. Глаза у нихъ какъ-то особенно блестятъ, и на лицахъ выражается полное удовольствіе вмѣстѣ съ серьезнымъ и сосредоточеннымъ вниманіемъ. Лица -- все знакомыя: все свои, земляки; Лиза и старикъ-отецъ тоже пришли. Нѣкоторые явились, словно въ церковь, съ молитвенниками въ рукахъ,-- и всѣ стоятъ неподвижно, въ глубокомъ молчаніи... Бѣдные деревенскіе люди!...
   Но вотъ на верандѣ кто-то заговорилъ,-- и Хейкки вздрогнулъ и постарался скорѣе, скорѣе избавиться отъ этихъ призраковъ, чтобы никто не увидалъ ихъ здѣсь... Но страхъ его былъ напрасенъ, потому что и о немъ самомъ всѣ окружающіе позабыли, словно его никогда и на свѣтѣ не было. Онъ боялся пошевельнуться въ своемъ углу, чтобы не обратить на себя вниманія этихъ людей, среди которыхъ онъ чувствовалъ себя совсѣмъ, совсѣмъ одинокимъ. Эти люди обставляли совсѣмъ особую группу, члены которой могли понимать только другъ друга, да только другъ друга могли, кажется, и любить: они были "существами міра", а мѣсто Хейкки было не здѣсь, не на этой верандѣ, а тамъ, въ темной глубинѣ сада, среди тѣхъ людей, которые пришли сюда съ молитвенниками...
   Да, здѣсь, въ этой семьѣ онъ не только былъ чужимъ,-- здѣсь съ пренебреженіемъ и злобой относились къ тому народу, изъ среды котораго онъ вышелъ, и готовы были держать этотъ народъ какъ можно дальше отъ просвѣщенія...
   Впрочемъ, отчего бы и не простить этимъ людямъ? Вѣдь ихъ злоба -- непрочное чувство! они не вѣдаютъ, что творятъ, и не виноваты, что выросли въ такихъ условіяхъ. Ихъ убѣжденія могутъ перемѣниться, лишь бы только представился случай горячимъ словомъ подѣйствовать на ихъ сердце и пробудить въ немъ добрыя чувства... Сама же Фанни просила научить ее любить народъ. Она говорила это не ради шутки; нѣтъ сомнѣнія, что она чувствуетъ смутное, неопредѣленное влеченіе къ народу,-- потребность избавиться отъ этой праздной жизни и быть полезной родинѣ...
   Да, конечно, онъ ей поможетъ, отъ всей души, отъ всего сердца! Но не теперь,-- а потомъ, когда Фанни будетъ принадлежать ему.
   И вдругъ онъ почувствовалъ въ себѣ небывалую смѣлость и увѣренность и, воспользовавшись первой удобной минутой; подошелъ къ Фанни и сказалъ ей:
   -- Фанни, мнѣ нужно съ вами переговорить. Не пройдемся ли мы по саду?
   Она съ удивленіемъ взглянула на него, но потомъ улыбнулась!
   -- Ого, какой торжественный тонъ!
   Набросивъ на плечи платокъ и подавая ему руку, она сказала: "Пойдемте!"
   Спускаясь съ лѣстницы, она еще напѣвала мелодію только что слышанной пьесы. Но въ саду, когда Хейкки остановился и попросилъ ее сѣсть на скамью, она вдругъ замолчала, и Хейкки, не смотря на вечерній сумракъ, замѣтилъ, что она поблѣднѣла.
   -- Я знаю,-- сказалъ онъ,-- что мои слова для васъ будутъ неожиданностью. До сихъ поръ я не рѣшался говорить съ вами объ этомъ, -- для меня это было слишкомъ трудно; но теперь я уже не могу откладывать; я прошу самаго короткаго отвѣта на мой вопросъ, такъ что отъ васъ самихъ зависитъ сократить этотъ разговоръ...
   Фанни молчала.
   -- Болѣе чѣмъ кто-нибудь другой,-- продолжалъ онъ,-- я хотѣлъ бы избавить васъ отъ этой, можетъ быть, непріятной для васъ, минуты. Для меня самого она мучительна. Такъ помогите же мнѣ пережить ее,-- скажите прямо и просто: да или нѣтъ.
   -- Я васъ не понимаю, Хейкки,-- сказала она наконецъ, и въ ея голосѣ зазвучала кадая-то досада.-- Я не знаю, что вамъ нужно отъ меня...
   Она отвернулась..
   Хейкки вздрогнулъ, выпрямился, провелъ рукою по лбу и сказалъ, медленно выговаривая каждое слово:
   -- Что мнѣ нужно,-- это сказать легко. Я хочу спросить у васъ, любите ли вы...
   Фанни испугалась: она еще никогда не видала его такимъ, и впервые почувствовала на себѣ его вліяніе... Она отвѣчала, словно прося прощенія:
   -- Вы ошибаетесь, Хейкки, если думаете, что я васъ не уважаю... Я никого такъ не цѣню, какъ васъ... Я часто думаю, что я ни съ кѣмъ не могла бы такъ подружиться, какъ съ вами; никто не въ состояніи такъ понять меня, какъ вы, никто не былъ ко мнѣ такъ добръ... Но...
   -- Но вы все-таки не можете меня любить?
   -- Любить я еще не могу. Да, Хейкки,-- даже и васъ любить я не могу.
   -- И вы думаете, что никогда не могли бы меня полюбить?
   -- Да... я... я уже знаю... Можетъ быть, оттого, что мы выросли въ неодинаковыхъ условіяхъ... Но въ васъ есть что-то такое... что-то такое, что дѣлаетъ для меня любовь къ вамъ -- невозможною. Ахъ, Хейкки! не сердитесь на меня, вѣдь вы же сами требовали прямого отвѣта,-- я не могу, не могу!.

* * *

   Такъ они и разстались.
   Итакъ, Фанни его не любила!
   Онъ не сказалъ ей только объ одномъ, что теперь тяжелымъ гнетомъ лежало у него на сердцѣ. Но есть вещи, которыя не выражаются словами. Тутъ дѣло было въ поступкѣ, въ такомъ поступкѣ, который самъ будетъ говорить за себя и откроетъ передъ Фанни его сердце. Да, Фанни всегда будетъ помнить его и эту краткую, но страшную минуту!...
   Все это -- только вопросъ времени. Не сегодня, такъ завтра, не завтра, такъ послѣзавтра.
   Другой вопросъ: какъ это сдѣлать? Но на него отвѣтъ уже ясенъ: конечно -- застрѣлиться.
   

VII.

   По возвращеніи въ Гельсингфорсъ, позднею осенью, первымъ дѣломъ Хейкки было розыскать Олли, съ которымъ, какъ и съ другими своими товарищами, онъ въ послѣдніе два года встрѣчался очень рѣдко.
   Никто хорошенько не зналъ, гдѣ Олли живетъ. Говорили, что онъ это держить въ секретѣ, что онъ рѣшилъ, наконецъ, серьезно заняться наукой и потому, когда бываетъ дома, предпочитаетъ сидѣть одинъ; но что, впрочемъ, онъ попрежнему часто бываетъ и въ кабакахъ. Однако, тамъ Хейкки его не удалось встрѣтить.
   Наконецъ, ему посчастливилось достать вѣрный адресъ. Въ холодный и дождливый вечеръ онъ постучался у дверей товарища, въ четвертомъ этажѣ большого каменнаго дома. Олли, повидимому, собиравшійся уходить, отворилъ дверь въ ту же минуту.
   -- Да это Хейкки!-- вскричалъ онъ, отступивъ назадъ съ удивленнымъ видомъ.
   -- Какъ видишь. Ты живешь одинъ?
   -- Входи же, входи! Ну, здравствуй, пріятель! Да откуда ты, съ чемоданомъ?
   -- Изъ деревни, съ уроковъ. Пустишь меня переночевать?
   -- Вотъ тебѣ диванъ, а вотъ -- кровать; выбирай любое.
   Онъ сбросилъ съ себя пальто и сталъ помогать Хейкки, выбирая вещи изъ его чемодана. Нѣкоторое время прошло въ молчаніи; но потомъ Олли, внимательно наблюдавшій за товарищемъ, спросилъ его:
   -- Дослушай-ка, Хейкки, да ты здоровъ ли?-- и взялъ его за пульсъ.
   -- Я здоровъ, у меня ничего не болитъ.
   И опять оба замолчали.
   Никогда еще Олли не относился къ Хейкки съ такой внимательностью. Подозрѣвая, что у него какое-то тяжкое горе, онъ ходилъ около него чуть не на ципочкахъ.
   Когда они опорожнили чемоданъ, Хейкки сказалъ:
   -- Ты, кажется, собирался уходить? Такъ не стѣсняйся, пожалуйста. Ты, вѣдь, видишь, въ какомъ я состояніи,-- я теперь говорить не могу...
   Олли совсѣмъ не зналъ, что ему дѣлать.
   -- Ты, можетъ быть, усталъ, Хейкки?-- спросилъ онъ.-- Такъ я пришлю дѣвушку постлать тебѣ постель,-- лягъ, усни.
   -- Ахъ, нѣтъ,-- отвѣчалъ Хейкки,-- я и самъ постелю. Лучше скажи дѣвушкѣ, чтобы она не входила сюда весь вечеръ. Я хотѣлъ бы остаться одинъ,-- понимаешь, Олли?
   Олли, собиравшійся уходить, остановился, съ безпокойствомъ осмотрѣлся вокругъ, снова внимательно поглядѣлъ на чемоданъ Хейкки и потомъ нѣсколько разъ тихо прошелся взадъ и впередъ.
   Хейкки стоялъ у окна, смотря на темную улщу и какъ будто ожидая, скоро ли Олли уйдетъ.
   Олли подошелъ къ нему, взялъ его за руку и хотѣлъ что-то сказать, но, видимо, былъ такъ смущенъ этимъ своимъ порывомъ участія къ товарищу, что не могъ сказать ни слова. Хейкки замѣтилъ, что его поблѣднѣвшія губы дрожали и что вообще онъ находился въ сильномъ волненіи. Навѣрное, это случилось съ нимъ въ первый разъ въ жизни. Наконецъ, онъ сказалъ дрогнувшимъ голосомъ:
   -- Хейкки, по крайней мѣрѣ, не дѣлай этого теперь!
   Хейкки, въ отвѣтъ, только пожалъ ему руку. Олли выбѣжалъ изъ комнаты, словно чего-то стыдясь...
   Хейкки глубоко вздохнулъ. Его лицо прояснилось, и на губахъ появилась даже какъ будто улыбка.
   Да въ самомъ ли дѣлѣ это былъ Олли? Олли разчувствовался,-- онъ, который всегда былъ готовъ издѣваться надъ "сентиментами" и никогда не терялъ хладнокровія! И вдругъ...
   Участіе со стороны Олли! Да что же могло быть утѣшительнѣе для Хейкки? А что, если Хейкки разскажетъ ему все, выложитъ передъ нимъ всю свою душу, все свое горе? можетъ быть, тогда Олли даже заплачетъ!
   Правда, Хейкки однажды уже видѣлъ его плачущимъ; но то было совсѣмъ другое: Олли въ то время былъ просто пьянъ, и для слезъ едва ли даже и была другая причина.
   Но если онъ не почувствуетъ всей силы скорби Хейкки? Ну, что жъ? послѣ смерти товарища онъ яснѣе пойметъ все дѣло -- и эта смерть, навѣрное, заставитъ его погрустить и смягчитъ его сердце...

* * *

   Когда Олли вернулся домой, онъ нашелъ Хейкки лежащимъ въ постели. На стулѣ стояла, зажженная лампа и ярко освѣщала его. Въ первую минуту Олли сильно испугался. Онъ поспѣшно подошелъ къ кровати и прислушался. Хейкки дышалъ, глубоко и ровно: онъ спалъ.
   Лицо Олли просвѣтлѣло. Онъ тихо сѣлъ въ кресло, вытянулся и долго сидѣлъ, не двигаясь.
   Вотъ уже скоро три года, какъ они разстались. Олли зналъ только, что Хейкки всегда очень прилежно занимался наукой; но какой именно,-- это въ точности ему не было извѣстно. По всей вѣроятности,-- философіей. Потомъ Олли сталъ догадываться, что Хейкки влюбленъ.
   По внѣшности онъ нисколько не измѣнился,-- остался совершенно такимъ же, какъ прежде. Такъ же, какъ прежде,
   Спалъ онъ теперь и такъ же, какъ прежде, Олли сидѣлъ передъ нимъ въ креслѣ, вернувшись ночью домой. Лампа была поставлена на стулѣ,-- тоже по давнишней привычкѣ Хейкки, никогда не оставлявшаго ее на ночь на столѣ.
   Въ лицѣ Хейкки была, впрочемъ, замѣтна нѣкоторая перемѣна: его черты стали какъ будто тоньше, носъ заострился и виски обозначались рѣзче. На этомъ лицѣ были какъ будто замѣтны слѣды продолжительныхъ страданій... Впрочемъ, общій складъ лица остался тотъ же, что и Прежде. Олли обратилъ вниманіе на его прическу: та же небрежность, тѣ же длинныя пряди волосъ. Въ особенности забавна, была одна изъ нихъ: она спускалась ниже другихъ, свернувшись кольцомъ, на шею, и обыкновенно закрывала низенькій отложной воротничекъ рубашки. Эти пряди волосъ придавали лицу Хейкки какой-то своеобразный видъ, и въ то же время выдавали его крестьянское происхожденіе.
   Олли впервые замѣтилъ эту оригинальную особенность прически своего товарища. Сидя въ креслѣ, онъ долго и чрезвычайно внимательно смотрѣлъ на Хейкки.
   На спинку стула былъ брошенъ сѣрый пиджакъ,-- "вѣчный" пиджакъ, который Олли видѣлъ на Хейкки уже три года. Когда-то онъ назывался праздничнымъ и надѣвался только въ "торжественныхъ" случаяхъ; но это время, видимо, уже давно миновало: локти поистерлись и складки, сдѣланныя временемъ, обозначились рѣзко; очевидно, въ послѣдніе мѣсяцы этотъ праздничный костюмъ обратился уже въ ежедневный.
   Олли улыбнулся, взялъ пиджакъ и началъ внимательно его разсматривать. Въ его воротникѣ былъ маленькій изъянъ, придававшій ему какой-то странный видъ: именно, воротникъ сзади былъ вырѣзанъ слишкомъ низко, такъ что изъ-подъ него былъ видѣнъ почти весь воротничекъ рубашки, а спереди поднимался слишкомъ высоко. Съ тѣхъ поръ, какъ Олли зналъ Хейкки, на послѣднемъ всегда были такіе пиджаки,-- вѣроятно, потому, что онъ заказывалъ ихъ у дешеваго портного, и всегда у одного и того же.
   Олли подошелъ къ платяному шкапу, отворилъ его и вынулъ оттуда старательно обернутую простынею новенькую черную визитку. Взглянувъ на нее съ видомъ знатока, онъ сталъ мѣрять ее вмѣстѣ съ пиджакомъ Хейкки: и ширина плечъ, и длила таліи оказались совершенно одинаковыми; можно было держать пари, что визитка придется на Хейкки какъ разъ впору, точно на него сшитая.
   Олли снова завернулъ ее въ простыню, но уже не повѣсилъ въ шкапъ, а положилъ на столъ. Потомъ раздѣлся, легъ въ постель и потушилъ лампу.

* * *

   Утромъ, когда Хейкки проснулся, погода перемѣнялась и солнце весело свѣтило въ окна. Олли, полуодѣтый, стоялъ возлѣ кровати и смотрѣлъ на него.
   Все время, пока Хейкки одѣвался, они не сказали другъ другу ни слова. Хейкки совсѣмъ не могъ начать разговора, зная, что ему будетъ и тяжело, и стыдно пускаться въ сердечныя изліянія. Онъ чувствовалъ, что Олли уже догадался обо всемъ, до мельчайшихъ подробностей, и готовъ дать случившемуся безжалостное названіе: для Хейкки этотъ случай имѣлъ громадное, глубокое значеніе, котораго онъ не могъ разъяснить сразу, въ одинъ присѣстъ; а Олли, навѣрное, устранилъ бы всѣ пространныя объясненія и сказалъ бы просто: "словомъ, голубчикъ, тебѣ подали салазки!.."
   Наконецъ, Олди прервалъ молчаніе:
   -- Эге, братецъ, да твой костюмчикъ порядочно-таки поистерся. Я его помню давнымъ-давно.
   Не получивъ отвѣта, онъ продолжалъ:
   -- Ты могъ бы мнѣ сдѣлать большое одолженіе. Купи у меня вотъ эту визитку,-- она ко мнѣ вовсе не идетъ...
   И показалъ ему визитку, очевидно, заботясь о томъ, чтобы какъ можно болѣе отдалить разговоръ о сердечныхъ дѣлахъ.
   -- Если это будетъ одолженіемъ,-- такъ изволь; но у меня сейчасъ нѣтъ денегъ,-- сказалъ Хейкки.
   -- Объ этомъ и не заботься: мнѣ теперь не нужно. Ну-ка, примѣрь.
   Визитка оказалась впору какъ нельзя лучше: ни одной складочки! Но Хейкки въ этихъ вещахъ ничего не смыслилъ. Взглянувъ въ зеркало, онъ даже испугался.
   -- Нѣтъ, голубчикъ, это ко мнѣ совсѣмъ нейдетъ, какъ къ коровѣ сѣдло!
   Но Олли ничего и слушать не хотѣлъ. Онъ только поворачивалъ товарища то направо, то налѣво, и затѣмъ, отойдя на нѣсколько шаговъ, вскричалъ: "Великолѣпно! превосходно! я такъ и думалъ! Да изъ тебя выйдетъ совсѣмъ другой человѣкъ! Подними-ка голову немножко выше,-- взгляни черезъ плечо,-- вотъ такъ! Восхитительно!"
   -- Да ты съ ума сходишь, Олли!
   -- А надѣнь-ка вотъ этотъ воротничекъ!
   Хейкки пристегнулъ поданный ему стоячій воротничекъ.
   -- Посмотри-ка въ зеркало. Вотъ, я такъ и зналъ, что тебѣ некуда дѣвать свои кудри!
   Хейкки началъ было снимать воротничекъ.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, не снимай, -- лучше сними свою шевелюру: надо, братецъ, разстаться съ этими священными прядями волосъ!
   Хейкки, точно дитя, поддавался всѣмъ прихотямъ товарища, который, съ своей стороны, старался быть какъ можно веселѣе, чтобы разогнать его горе. И горе, въ самомъ дѣлѣ, затихло...
   Они пообѣдали въ отдѣльномъ кабинетѣ большого ресторана. Послѣ обѣда, когда подали кофе и ликеры, у Хейкки явилось желаніе поговорить по душѣ. Олли охотно и съ участіемъ выслушалъ его и затѣмъ съ обычною откровенностью высказалъ свое мнѣніе: во всемъ виноватъ только самъ же Хейкки,-- виноватъ тѣмъ, что смотритъ на жизнь слишкомъ по-дѣтски, слишкомъ сентиментально. Онъ никогда не былъ настоящимъ мужчиной,-- всегда жилъ какъ-то ни съ чѣмъ несообразно. А между тѣмъ, мужество именно и заключается въ томъ, чтобы быть мужчиной и перестать ребячиться. "Послушайся меня", сказалъ онъ: "я буду твоимъ руководителемъ, и вѣрь, что все пойдетъ хорошо".
   Хейкки молчалъ, но въ глубинѣ души чувствовалъ справедливость этого пріятельскаго выговора.
   -- Ну, теперь пойдемъ къ парикмахеру,-- сказалъ Олли.
   -- Куда хочешь,-- отвѣчалъ Хейкки, и въ ту же минуту почувствовалъ, что Олли принялъ его слово, какъ отвѣтъ на всякіе другіе вопросы.
   Они отправились прямо къ парикмахеру, который, по распоряженію Олли, срѣзалъ машинкою всѣ кудри Хейкки и остригъ его какъ нельзя короче. Теперь эти кудри валялись на полу, и мальчикъ смелъ ихъ въ одну кучу съ другими, чужими волосами, темными и свѣтлыми...
   Внѣшній видъ Хейкки до такой степени измѣнился, что онъ, взглянувши на себя въ зеркало, даже испугался. Форма черепа рѣзко обозначилась, носъ, ротъ, глаза получили какое-то особенное выраженіе; уши словно сдѣлались больше и торчали по обѣ стороны головы, подпертой высокимъ стоячимъ воротничкомъ. Хейкки не рѣшался въ такомъ видѣ выйти на улицу; онъ скорѣе готовъ былъ спрятать голову въ мѣшокъ и провалиться сквозь землю. Но, къ великому для него утѣшенію, въ парикмахерскую вошли два господина, остриженные совершенно такъ же, какъ и онъ, съ такими же ушами и воротничками. Это были гельсингфорскіе "львы", представители самой послѣдней моды и законодатели вкуса. Одинъ изъ нихъ нечаянно задѣлъ стоявшаго передъ зеркаломъ Хейкки, но сейчасъ дае извинился съ такой любезностью, что Хейкки покраснѣлъ отъ смущенія.
   Уходя, Олли надѣлъ войлочную шляпу Хейкки, а ему оставилъ свой цилиндръ, не слушая никакихъ возраженій. Хейкки, волей-неволей, повиновался.
   Когда они вышли на улицу, проходившая мимо красивая дѣвушка пристально посмотрѣла на Хейкки. Пройдя нѣсколько шаговъ, онъ оглянулся; въ то же время и она оглянулась на него и улыбнулась.
   Прежде всѣ встрѣчные обыкновенно смотрѣли на Олли; теперь же предметомъ общаго вниманія сдѣлался Хейкки.
   Наступилъ темный осенній вечеръ. На улицахъ загорѣлся газъ, на бульварѣ ярко вспыхнули электрическіе фонари. Толпа гуляющихъ тихо двигалась по длинной аллеѣ и главнымъ улицамъ, надъ которыми стоялъ веселый, оживленный гулъ. Товарищи пошли къ капеллѣ. Тамъ играла музыка и всѣ мѣста были заняты публикой; отовсюду слышался беззаботный говоръ и смѣхъ. Они поднялись наверхъ и повернули направо. Хейкки поборолъ свою обычную застѣнчивость и чувствовалъ себя гораздо лучше прежняго, не смотря на то, что высокій воротничекъ стягивалъ ему шею и подпиралъ голову. Многіе изъ встрѣчавшихся мужчинъ съ любопытствомъ смотрѣли на него: видимо, онъ производилъ впечатлѣніе своимъ блестящимъ цилиндромъ и щегольской визиткой, виднѣвшейся изъ-подъ разстегнутаго пальто.
   Среди слушавшихъ концертъ была и Фанни съ семействомъ. Но Хейкки не сдѣлалъ движенія, чтобы подойти къ нимъ, а только приподнялъ шляпу.
   Въ верхней залѣ оказалась цѣлая толпа пріятелей Олли, съ которыми Хейкки до сихъ поръ велъ только шапочное знакомство. Они заняли почти всѣ столики и шумно болтали между собою. Всѣ они были въ цилиндрахъ; только на одномъ была обыкновенная шляпа. Этого Хейкки зналъ ближе, чѣмъ другихъ: это былъ Эмиль.
   Увидавъ Хейкки, онъ вскочилъ съ мѣста.
   -- Ба! Хейкки! Добро пожаловать! Да какимъ ты сталъ франтомъ, я едва тебя узналъ!
   Эмиль привѣтствовалъ его такъ шумно, что Хейкки стало неловко среди мало знакомыхъ ему людей. Эмиль говорилъ всегда такъ громко и безцеремонно, словно всѣ окружающіе его были членами одной и той же семьи. Одержаннаго и холоднаго отношенія къ людямъ онъ вовсе не признавалъ и чувствовалъ себя совершенно одинаково какъ среди своихъ, такъ и среди чужихъ, называя всѣ вещи по именамъ и съ первой же встрѣчи предлагая выпить "на ты".
   Къ счастью; Эмиль оставался около Хейкки недолго. Онъ отыскалъ въ жилетномъ карманѣ какую-то бумажку, взглянулъ на нее, кивнулъ товарищамъ головою и исчезъ въ толпѣ.
   Остальные приняли Хейкки совсѣмъ иначе: они по очереди привставали съ мѣста, здороваясь съ нимъ, и внимательно слушали, что онъ говорилъ, словомъ, относились къ нему очень вѣжливо и любезно; при этомъ они, видимо, были имъ очень заинтересованы, точно въ первый разъ его видѣли. Хейкки ясно видѣлъ, что они составили себѣ о немъ совершенно ложное понятіе, какъ о человѣкѣ свѣтскомъ, который всякую свою фразу произнесетъ не иначе, какъ съ оттѣнкомъ легкой ироніи надъ свѣтомъ и людьми; потому-то они и прислушивались къ нему такъ внимательно. Хейкки это видѣлъ, но не хотѣлъ выводить ихъ изъ заблужденія: зачѣмъ? ну, и пусть составятъ себѣ ложное понятіе, соотвѣтственно его измѣнившейся внѣшности.
   Когда онъ замѣтилъ, что они къ нему присматриваются, ему стало ясно, чѣмъ именно онъ обращаетъ на себя ихъ вниманіе, и вмѣстѣ съ тѣмъ пришла охота еще болѣе усилить это впечатлѣніе,-- явиться инымъ, чѣмъ онъ есть на самомъ дѣлѣ,-- совсѣмъ другимъ человѣкомъ, начиная съ мелочей и кончая самымъ важнымъ, начиная съ манеры брать стаканъ, или поворачивать голову или улыбаться, и кончая мнѣніями объ общественныхъ вопросахъ и о дорогихъ для него идеяхъ. Образцомъ для этой новой картины долженъ былъ послужить идеалъ окружающихъ его людей, къ которому всѣ они всѣми силами стремились.
   Хейкки взялъ предложенную ему сигару, закурилъ ее такъ, какъ это дѣлали "идеальные" люди, и во время разговора старался иногда удерживать ее въ зубахъ. Что касается до идей, то онъ прежде всего постарался произвести впечатлѣніе человѣка съ солидными убѣжденіями. Съ этою цѣлью надо было говорить сдержанно и ни въ какомъ случаѣ не воодушевляться предметомъ разговора. Въ особенности же слѣдовало избѣгать "мальчишества" и не позволять себѣ вмѣшиваться въ чужой разговоръ и перебивать его. О собственныхъ стремленіяхъ также не слѣдовало ничего говорить; но выражаться такъ, чтобы слушателямъ было видно, что они имѣютъ дѣло съ человѣкомъ, серьезно заинтересованнымъ общественными дѣлами. Никто не долженъ былъ знать, какова именно та цѣль, къ которой этотъ человѣкъ стремится, но всѣ должны были видѣть, что онъ къ чему-то стремится. Горячія рѣчи о "народной идеѣ" и о "родинѣ" могли бы только совсѣмъ скомпрометтировать его; напротивъ, слѣдовало поставить на видъ, что подобные возгласы умѣстны только на сходкахъ какихъ-нибудь гимназистовъ и улыбаться, пожимая плечами, когда рѣчь заходила о людяхъ, еще позволяющихъ себѣ такое ребячество.
   Хейкки самому стало нравиться такое "идеальное" поведеніе, въ особенности, когда онъ убѣдился, что возбуждаетъ общее любопытство. Ему стало какъ-то особенно легко на сердцѣ. Передъ нимъ развернулась новая, еще небывалая до сихъ поръ, картина будущаго, гораздо болѣе близкаго и легче достижимаго, чѣмъ всѣ прежнія мечты. Привѣтливо улыбаясь, онъ чокался черезъ столъ съ своими собесѣдниками и гналъ прочь эти прежнія, ребяческія фантазіи... Олли былъ правъ!
   Мимо стола прошла Фанни съ своими спутниками. Хейкки всталъ и приподнялъ шляпу. Фанни нерѣшительно приостановилась, словно ожидая, что онъ протянетъ ей руку,-- и вспыхнула, какъ огонь, когда онъ этого не сдѣлалъ.

* * *

   Возвращаясь домой вмѣстѣ съ Олли, Хейкки замѣтилъ, что товарищъ говоритъ съ нимъ совсѣмъ иначе, чѣмъ прежде: теперь они стали другъ другу гораздо ближе. Они весело шли, взявшись подъ руку. О сердечныхъ мученіяхъ не было и помину.
   

VIII.

   Прошло два года. Хейкки уже сдалъ всѣ свои экзамены и готовилъ диссертацію.
   Работа давалась ему легко. Тѣхъ трудностей, которыхъ онъ пугался въ началѣ, теперь какъ не бывало: онъ уже убѣдился, что въ философіи всѣ затрудненія происходятъ только отъ неясности въ мысляхъ самого ученаго. Съ философіей, говорилъ онъ, надо обращаться, какъ съ ребенкомъ: смѣяться надъ нею, когда она, напрягая всѣ силы, старается выпутаться изъ умственныхъ сѣтей, въ которыхъ сама же запуталась, иной разъ дать ей нагоняй, иногда же ласково погладить по головкѣ, если она добралась до яснаго вывода.
   Но подобнаго рода трудности встрѣчаются, вѣдь, не въ одной только философіи, а и въ другихъ сферахъ жизни. Совсѣмъ такъ же, какъ философъ пытается скрыть за трудными учеными терминами неясность и запутанность собственной мысли, и такимъ образомъ производитъ устрашающее впечатлѣніе на новичковъ,-- также точно и жизнь пугала Хейкки своими общественными вопросами и оффиціальными отношеніями. Люди властные и чиновные представлялись ему существами какого-то иного, высшаго, міра, котораго онъ не понималъ, но къ которому относился съ боязливымъ уваженіемъ. Самъ онъ всегда причислялъ себя только къ "стаду управляемыхъ".
   Теперь онъ совсѣмъ перемѣнился. Это пришло какъ-то само собой, въ то время, когда онъ сидѣлъ за работой, обложивъ себя книгами. Онъ вдругъ началъ понимать, что все его философское спокойствіе -- не болѣе, какъ одинъ обманъ, миражъ, что оффиціальность -- только отвлеченное понятіе, и что въ оффиціальномъ мундирѣ обрѣтается самый обыкновенный человѣкъ, только привыкшій болѣе или менѣе ловко скрывать свои слабости, развившій въ себѣ самоувѣренность и научившійся отдавать приказанія. А если это такъ, то отчего же и Хейкки не могъ бы тоже попытаться стать въ ряды "управляющихъ"?
   Онъ однажды близко видѣлъ Анти и пришелъ въ восторгъ отъ той энергіи, которая, безъ сомнѣнія, была характернымъ качествомъ этого человѣка, и безъ которой немыслимо создать себѣ видное положеніе въ обществѣ. Теперь такую же энергію онъ чувствовалъ въ себѣ самомъ.
   Многіе изъ товарищей уже успѣли опередить его,-- а онъ остался назади изъ за своихъ ребяческихъ идей, которыя удерживали его въ деревнѣ. Но это не бѣда: теперь онъ сталъ старше и опытнѣе, а стало быть, и скорѣе можетъ достигнуть намѣченной цѣли. Все зависитъ только отъ времени; какимъ путемъ идти,-- не все ли равно? это дѣло второстепенное. Кажется, прежде всего слѣдовало бы стремиться въ матеріальному благосостоянію; но передъ нимъ открытъ и другой путь, болѣе короткій, по которому онъ уже успѣлъ значительно подвинуться впередъ: это -- стремленіе къ славѣ. Идя этимъ путемъ, онъ, безъ сомнѣнія, достигнетъ цѣли гораздо скорѣе и съ такимъ блескомъ, что навѣрное возбудитъ общее вниманіе и удивленіе...
   Это стремленіе къ славѣ, къ извѣстности и сдѣлалось теперь, можно сказать, злѣйшимъ его врагомъ. Мысль о славѣ мѣшала его научнымъ занятіямъ: она проглядывала между строкъ книги, она напоминала о себѣ среди размышленій о философскихъ истинахъ, мѣшала правильному ходу мыслей и останавливала перо; она росла, и зажигала умъ, и заставляла сердце биться сильнѣе...

* * *

   Однажды вечеромъ онъ сидѣлъ за своимъ рабочимъ столомъ, окруженный густымъ облакомъ табачнаго дыма и погруженный то въ чтеніе, то въ мечты. Вдругъ на улицѣ послышался какой-то стукъ. Онъ вскочилъ со стула, подбѣжалъ къ окну, прислонился къ стеклу и, закрывши виски руками, сталъ смотрѣть на улицу. Ему показалось, что за окномъ стоитъ женщина, закутанная въ шубу.
   Хейкки тотчасъ же накинулъ на себя шубу, потушилъ лампу и выбѣжалъ на улицу.
   Онъ очень удивился, и даже испугался, увидѣвъ, кого онъ встрѣтилъ, и хотѣлъ было пройти мимо, только приподнявъ шапку: Этой встрѣчи онъ вовсе не ждалъ. Но его остановилъ знакомый голосъ Фанни.
   -- Ахъ, г. Нагорный! Я очень рада, что встрѣтила васъ. Я ужъ давно ищу случая съ вами поговорить.
   Ея голосъ замѣтно дрожалъ, хотя она и старалась говорить спокойно и казаться беззаботною.
   -- Да,-- отвѣчалъ Хейкки,-- мы уже давно не встрѣчались; года два, кажется?
   И оба молча пошли по улицѣ.
   -- Ну, какъ поживаютъ ваши домашніе?-- нерѣшительно спросила Фанни, чтобы хоть что-нибудь сказать.
   -- Я не ѣздилъ домой съ тѣхъ поръ, какъ поселился въ Гельсингфорсѣ, и не имѣю никакихъ извѣстій. А вы еще помните Нагорное?
   -- Да, помню очень хорошо.
   И они снова довольно долго шли молча. Хейкки ждалъ, что будетъ; Фанни, въ видимомъ безпокойствѣ, ускоряла шагъ. Наконецъ, дойдя до угла, она остановилась и сказала:
   -- Здѣсь мы разстанемся. Да, я хотѣла вамъ сказать, что я часто думала... мнѣ часто вспоминался тотъ случай въ нашемъ саду.
   -- Ну, что объ этомъ вспоминать,-- холодно прервалъ ее Хейкки:-- это ужъ давно было и прошло.
   Фанни простояла съ минуту молча, потомъ протянула ему свою маленькую, теплую ручку безъ перчатки.
   -- Ну, такъ прощайте, Хейкки!
   -- Прощайте!
   И она торопливо пошла своей дорогой.
   Хейкки очень хорошо понялъ ее: теперь настала ея очередь!
   Онъ самъ удивился своей холодности. Разсудокъ говорилъ ему, что въ подобномъ случаѣ слѣдовало бы выказать участіе; но въ душѣ его не пробудилось ни малѣйшаго признака участія или сочувствія; онъ почувствовалъ только мимолетное сожалѣніе, когда онъ посмотрѣлъ вслѣдъ Фанни, и увидѣлъ, какъ при каждомъ шагѣ вздрагивала шуба на ея плечахъ.
   Домой ему уже не хотѣлось идти.
   Куда же дѣваться? Идти въ ресторанъ, и тамъ снова слушать уже тысячу разъ сказанныя слова, тысячу разъ передуманныя мысли, и самому говорить, и казаться увлеченнымъ, а въ душѣ смѣяться надъ этой пустотой?..
   Хейкки пошелъ въ концертъ. Въ этотъ вечеръ ему не хотѣлось быть въ обществѣ; онъ хотѣлъ послушать музыку и отрѣшиться, хоть на минуту, отъ своихъ обычныхъ мыслей и заботъ.
   Въ концертѣ онъ не встрѣтилъ никого изъ знакомыхъ, хотя зала была полна: здѣсь была совсѣмъ не та публика, среди которой Хейкки пользовался извѣстностью. Когда онъ проходилъ черезъ залу, на него никто даже и не взглянулъ.
   На эстрадѣ появился молодой скрипачъ,-- почти мальчикъ. Его внѣшность была такъ изящна, онъ поклонился такъ граціозно и съ такимъ достоинствомъ, что по залѣ сейчасъ же пробѣжалъ одобрительный шепотъ.
   Онъ игралъ все грустныя, трогательныя, мелодіи, одну за другою, почти не обращая вниманія на шумныя одобренія. Самодовольная улыбка, появлявшаяся на его лицѣ во время рукоплесканій, исчезала тотчасъ же, какъ только онъ начиналъ играть.
   Въ послѣдней пьесѣ его скрипка звучала особенно грустно: это была горькая жалоба, мучительный стонъ отвергнутой души, напрасно жаждущей любви...
   Откуда ему знакомо это чувство? Невозможно допустить, чтобы этотъ мальчикъ могъ самъ испытать такую глубокую печаль! А между тѣмъ, его скрипка говорила о чемъ-то пережитомъ,-- словно въ ея звукахъ вылились всѣ давно минувшія, напрасно погибшія, стремленія, заглохшія надежды, похороненное горе и никѣмъ не услышанныя мольбы давно-давно погибшихъ людей...
   Эти звуки шли прямо въ сердце и пробуждали въ немъ глубокую, могучую скорбь,-- скорбь, еще неизвѣданную и безмѣрную.
   Какъ давно уже не испытывалъ Хейкки ничего подобнаго! Онъ не находилъ ничего, что могло бы облегчить эту скорбь, онъ не хотѣлъ вызвать въ своемъ воображеніи образъ Фанни, которому было бы не мѣсто среди этихъ воспоминаній; ему хотѣлось бы вызвать видѣніе давно минувшей поры,-- тѣхъ своихъ земляковъ -- крестьянъ, съ лицами, полными напряженнаго вниманія и съ молитвенниками въ рукахъ, которыхъ онъ видѣлъ когда-то въ темномъ саду, при звукахъ фортепіано. Если бы передъ нимъ явилась теперь эта картина, въ немъ проснулись бы забытыя чувства... Но его память была нѣма, и воображеніе отказывалось служить ему...
   Скрипачъ умолкъ. Раздались бурныя рукоплесканія; публика не находила достаточно громкаго выраженія для своихъ восторговъ: всѣ кричали, топали ногами, чуть не ломали стулья...
   Неужели же всѣ эти люди чувствовали тоже самое, что и Хейкки? Неужели молодой скрипачъ сумѣлъ найти такую же прямую дорогу къ сердцу этихъ сотенъ людей, какую онъ нашелъ къ сердцу Хейкки? Онъ, этотъ мальчикъ, который теперь не могъ даже разстаться съ своей шаблонной самодовольной улыбкой, который навѣрное ни о чемъ такомъ не думалъ, ничего не пережилъ, ничего не выстрадалъ! А они всѣ полюбили его, всѣ готовы были измучить его своими ласками, особенно -- женщины, съ раскраснѣвшимися лицами... Его полюбили -- а въ душѣ Хейкки проснулась зависть: о, какъ полюбили бы его самого въ томъ кругу, гдѣ онъ былъ своимъ человѣкомъ!
   Но ему уже было поздно мѣнять свою публику...

* * *

   Весною Хейкки покончилъ всѣ свои дѣла въ университетѣ. Его диссертація имѣла блестящій успѣхъ. Въ кругу товарищей онъ сталъ являться гораздо чаще и веселѣе прежняго; всюду только и рѣчи было, что о немъ; всѣ говорили, что онъ "далеко пойдетъ".
   Тѣ, кто зналъ его ближе, хвалили его за другое: они удивлялись его "натурѣ", его мужеству и твердости. Гдѣ бы онъ ни появлялся, онъ тотчасъ же овладѣвалъ общимъ вниманіемъ,-- и всѣ не только его слушали, но и слушались. О своей личной жизни онъ никогда не говорилъ ни слова, и самымъ любезнымъ, но настойчивымъ, образомъ отклонялъ всѣ попытки даже близкихъ къ нему людей проникнуть въ эту невѣдомую имъ область. У него не было ни одного такого друга, которому онъ довѣрился бы всецѣло, несмотря на то, что многіе старались заслужить имя близкаго друга Хейкки. Правда, говорили, будто Олли знаетъ его лучше другихъ; но отъ Олли ничего толкомъ нельзя было добиться: онъ совсѣмъ опустился, началъ запивать, часто давалъ обѣты трезвости, и еще чаще нарушалъ ихъ...
   Весна была ранняя. Черный, рыхлый ледъ еще стоялъ въ гельсингфорской гавани, гдѣ чинились и готовились къ открытію навигаціи зимовавшія суда; работа на нихъ шла живо и весело.
   Синія волны дальняго моря уже катились къ берегу, и скоро на горизонтѣ показалась поднимавшаяся къ небу струйка дыма. Большой заграничный пароходъ пробилъ себѣ дорогу черезъ льдину и вошелъ въ гавань. Его рѣзкій свистокъ привелъ въ движеніе весь городъ, и толпа, любуясь моремъ, долго не расходилась съ набережной и съ бульвара. Солнце медленно опускалось въ море, еще играя своими красноватыми лучами въ верхнихъ окнахъ домовъ; легкое дыханіе весны вѣяло свѣжимъ вѣтеркомъ, а въ городѣ раздавался стукъ колесъ по мостовой, напоминая лѣто.
   Особенно оживилась и обрадовалась веснѣ молодежь. Цѣлыми толпами высыпала она на улицу со смѣхомъ и шутками; весельемъ дышало каждое слово, радость блестѣла въ глазахъ, и нигдѣ не видно было ни малѣйшаго слѣда горя или заботы.
   Одиноко бродилъ Хейкки посреди этой толпы. Вокругъ него слышались радостныя восклицанія, веселыя шутки, каламбуры, намеки,-- говоръ, похожій скорѣе на птичье щебетанье, чѣмъ на человѣческую рѣчь... Во всемъ сказывалась молодость и свѣжесть,-- и все это проходило мимо него, все это было ему уже чужимъ...
   Какое горькое разочарованіе! какое безотрадное чувство! Ему казалось, что эти люди словно что-то у него украли. Никто изъ нихъ не хотѣлъ его знать, на него не обращали вниманія: онъ былъ для нихъ уже старикомъ, человѣкомъ иного, отживающаго поколѣнія. Имъ не нужна была его извѣстность,-- имъ нужна была только юность!
   На бульварѣ показалась кучка людей, знакомыхъ Хейкки. И они тоже были въ веселомъ, весеннемъ, настроеніи. На минуту избавившись отъ своего бумажнаго дѣлопроизводства, они беззаботно спрыгнули съ оффиціальнаго пьедестала, на которомъ имъ такъ долго приходилось стоять въ неестественномъ и утомительномъ положеніи. Впрочемъ, они съ этимъ положеніемъ такъ уже свыклись, что считали его цѣлью жизни. Когда имъ случалось на минуту выйти изъ него, (эти короткіе эпизоды бывали только вводными и точно ставились въ скобки), они, всеже, имѣли такой видъ, какъ будто хотѣли сказать прохожимъ: понимаете, вѣдь это -- только случайность!
   Когда Хейкки поровнялся съ ними, никто изъ нихъ не остановился поговорить съ нимъ. "Здравствуйте!" -- "Здравствуйте!" -- и мимо. Съ Хейкки надо было бы разговаривать "о матеріяхъ важныхъ", а на это ни у кого изъ нихъ не было охоты. Хейкки былъ для нихъ только "извѣстною личностью", съ которою они охотно знакомились; но среди веселья и развлеченій они о немъ даже и не вспоминали. Онъ всегда стоялъ внѣ сферы ихъ жизни. Никто и не подозрѣвалъ, что на днѣ его души жило женственно-нѣжное чувство, жажда любви, ласки, участія, скрытая подъ серьезною внѣшностью. И не только въ его душѣ жило это дѣтское чувство, но и въ душѣ всѣхъ тѣхъ, которые такъ усиленно старались казаться серьезными, учеными, общественными дѣятелями. Оно только не показывалось наружу...
   Извѣстный своимъ богатствомъ старый коммерсантъ проѣхалъ по бульвару въ открытой коляскѣ, на парѣ красивыхъ лошадей, поминутно здороваясь съ знакомыми. Всѣ засматривались на его лошадей и экипажъ, всѣ повторяли его фамилію.
   Вотъ жизненный путь, вступивъ на который, человѣкъ уже никогда не захочетъ сойти съ него. Сдѣлаться богатымъ -- легче всего для человѣка, который отважится поставить эту задачу единственною цѣлью своей жизни. Отчего же Хейкви не выбралъ этой дороги?
   Какъ бы то ни было, и теперь было еще не поздно. Кто хочетъ, тотъ и можетъ!
   Хейкки прекрасно понималъ натуру этого богача, каждое его движеніе, каждую улыбку, каждый поклонъ. Онъ улыбается и кланяется вамъ, пѣшеходамъ, точно изъ милости; но на самомъ дѣлѣ онъ -- вашъ рабъ. Онъ созываетъ васъ въ свои роскошныя палаты, сыплетъ передъ вами Цвѣты и золото и милостиво унижается до вашего общества, желая позабавить себя вашими шутками. А вы улыбаетесь, и въ тоже время чувствуете смущеніе въ присутствіи такой особы. Вы и не подозрѣваете, что его старое сердце на самомъ дѣлѣ льститъ вамъ, что онъ готовъ упасть къ вашимъ ногамъ, что онъ поитъ и кормитъ васъ въ надеждѣ, что вы, покинувъ его домъ, хоть на минутку о немъ вспомните... Всѣ богачи, всѣ сильные міра желаютъ только того, чтобы вы, незначительные люди, какъ можно чаще о нихъ думали и говорили. Собирая вокругъ себя все новыя и новыя толпы людей, они не имѣютъ никакой надежды на пріобрѣтеніе вашей любви: они довольствуются только выраженіемъ почтенія. Да,-- даже и тиранъ, сверкающій передъ глазами толпы окровавленнымъ мечомъ,-- даже и онъ ищетъ того же самаго. Онъ, бѣдняга, не можетъ надѣяться даже на уваженіе -- и ограждаетъ себя ужасомъ; но и у него на днѣ души, навѣрное, кроется таже женственная жажда участія, то же неугасимое стремленіе къ любви... О, какъ хорошо понималъ Хейкки его дикую угрозу: "если не можете меня любить, такъ бойтесь!.."

* * *

   На встрѣчу попался старый университетскій товарищъ, Пекка,-- одинъ изъ прежнихъ "восторженныхъ", которыхъ и теперь еще можно встрѣтить кое-гдѣ, словно остатки давно минувшаго.
   Хейкки обрадовался этой встрѣчѣ, но ему стало и неловко за потертое пальто и грязные воротнички своего товарища.
   -- А мы собираемся ныньче вечеромъ къ тебѣ, поиграть въ карты,-- сказалъ Пекка.
   -- Кто же съ тобой?
   -- Калле и Юсси-Микко; Ласси тоже хотѣлъ зайти.
   "Хорошій подборъ нравственныхъ уродовъ!" -- подумалъ про себя Хейкки.
   -- Странно,-- сказалъ онъ вслухъ:-- я только что думалъ, что хорошо было бы теперь встрѣтить кого-нибудь изъ добрыхъ старыхъ собутыльниковъ!
   Пекка засмѣялся и такъ благодарно-довѣрчиво взглянулъ на товарища, что Хейкки стало его жаль. Онъ взялъ Пекку подъ руку.
   -- Только надо разыскать Олли,-- сказалъ онъ.
   -- А если Олли теперь не пьетъ?
   -- Ну, при такой торжественной оказіи не удержится! Пекка расхохотался. Рѣшили, что онъ разыщетъ и "притащитъ" не только Олли, но и всѣхъ "стариковъ", чтобы вспомнить, какъ слѣдуетъ, доброе старое время.
   Оставшись одинъ, Хейкки долго ходилъ взадъ и впередъ по улицѣ. Только поздно вечеромъ онъ вспомнилъ о своихъ гостяхъ и поспѣшилъ домой.
   Они были уже всѣ въ сборѣ, когда онъ вошелъ. Весело со всѣми поздоровавшись, напѣвая и посвистывая, онъ началъ зажигать лампы и откупоривать бутылки.
   -- Я не пью!-- рѣшительно заявилъ Олли.
   -- Да здравствуетъ свобода! Ну, а вы, господа, навѣрное, не откажетесь отъ сихъ благородныхъ напитковъ?
   Никто не возражалъ.
   Когда стали садиться за карты, Хейкки увидалъ на столѣ письмо. Онъ взялъ его, прочелъ, сложилъ по прежнему, спряталъ въ боковой карманъ и спокойно началъ игру.
   Справа отъ него сидѣлъ Калле, до сихъ поръ не сказавшій еще ни одного слова. Это былъ alter ego Пекки. Въ прежнія времена онъ былъ однимъ изъ самыхъ "восторженныхъ", участвовалъ во всевозможныхъ кружкахъ и торжествахъ, говорилъ рѣчи, призывалъ товарищей въ идеальнымъ цѣлямъ, къ самопожертвованію во имя родины... Но все это въ немъ уже давно заглохло. Мало-по-малу онъ жестоко задолжалъ; пришлось все время бѣгать за заработками. Пекка помогъ ему; потомъ онъ помогъ Пеккѣ, и наконецъ, оба они, съ величайшими усиліями, дѣля время между ученьемъ и заработками, сдали кандидатскій экзаменъ, и были очень довольны тѣмъ, что получили право выдавать самостоятельные векселя. Этимъ правомъ они и стали пользоваться, покуда не запутались, какъ мухи въ паутинѣ. Другъ другу помочь они уже не могли, а потому и отдѣлились другъ отъ друга. Юсси-Мекко еще раньше отдѣлился отъ нихъ. У него тоже не было, къ кому обратиться за помощью, но онъ еще не потерялъ надежды. Онъ бѣжалъ отъ долговъ въ деревню и предоставилъ товарищамъ за него расплачиваться; но они вернули его назадъ, и теперь онъ сдавалъ лекарскій экзаменъ. Хуже всего шли дѣла у Ласси. Онъ уже разъ отсидѣлъ въ долговомъ,-- но это нисколько не поколебало его надеждъ на лучшее будущее. Кредиторы, словно коршуны, кружились надъ нимъ,-- и ему волей-неволей приходилось рѣдко встрѣчаться съ прежними пріятелями.
   Но во всѣхъ этихъ людяхъ жила какая-то внутренняя потребностъ сойтись вмѣстѣ хоть на короткое время. О денежныхъ, дѣлахъ между ними не было и рѣчи. Вся ихъ теперешняя жизнь представлялась имъ не имѣющею никакого значенія, чѣмъ-то жалкимъ, ничтожнымъ, не настоящимъ; настоящая жизнь проявлялась лишь изрѣдка, на пріятельскихъ пирушкахъ, гдѣ они могли отдохнуть душой и поговорить по душѣ, какъ прежде, позабывая всѣ эти глупые и досадные денежные счеты. Карты были, конечно, только предлогомъ.
   Калле всегда первый начиналъ разговоръ, и всегда рѣзкими нападками на нынѣшнее студенчество. Да, теперь не то, что было прежде! Нынѣшніе студенты еще не успѣютъ поступить въ университетъ, какъ уже разсуждаютъ о томъ, какую выгоду они отъ этого получатъ; они и учатся-то только ради экзамена!
   -- А слышали вы о послѣднемъ скандалѣ?-- спросилъ Пекка:-- среди этихъ господъ явилось предположеніе, что студентамъ слѣдовало бы ограничить свою свободу, что профессора должны были бы наблюдать за ихъ занятіями и слѣдить за правильнымъ посѣщеніемъ лекцій,-- ни дать, ни взять, благонравныя дѣти, которыя прыгаютъ отъ восторга, если учитель поставитъ четверку!
   -- Ну, такое предположеніе не осуществится, пока хоть на одной финской головѣ останется студенческая фуражка!
   -- Однако, оно нашло сильную поддержку. Чего добраго, а это они сдѣлаютъ: таковъ теперь духъ времени; теперь общій идеалъ -- вицмундиръ и свѣтлыя пуговицы.
   -- Qualis rex, talis grex,-- сказалъ Калле.-- Теперь всѣ наши руководители стремятся къ власти. Они внушили себѣ, что человѣкъ, не имѣющій общественнаго положенія, не имѣетъ никакой цѣны. Примѣръ заразителенъ. Наглядные идеалы всегда привлекаютъ людей.
   -- Но для чего, спрашивается, для чего они стремятся къ власти, наши руководители?-- сказалъ Ласси.
   Юсси-Микко, сидѣвшій молча, при этомъ вопросѣ разсмѣялся: какъ, для чего? да, разумѣется, для того, чтобы получать больше денегъ.
   -- Ты къ нимъ несправедливъ,-- сказалъ Пекка.-- Припомни, какіе это были люди!
   Калле сдѣлалъ большой глотокъ изъ стакана съ пуншемъ. Онъ начиналъ уже хмелѣть. Всѣ замолчали, чтобы послушать его, потому что знали, что въ это время онъ можетъ хорошо говорить о чемъ угодно.
   -- Послушайте,-- сказалъ онъ,-- я это знаю. Я тоже прежде обвинялъ ихъ, но теперь я ихъ понимаю. Все это я пережилъ собственнымъ сердцемъ. Я знаю, какъ и отчего все это происходитъ, знаю, почему человѣкъ мало-по-малу соблазняется стремленіемъ къ власти. Величайшее проклятіе судьбы лежитъ на томъ человѣкѣ, которому въ чемъ-нибудь посчастливится! Да, да; но это дѣло -- въ сторону: я теперь хочу говорить не о себѣ, а о нихъ.
   Онъ еще разъ глотнулъ изъ своего стакана.
   -- Когда они впервые начинали свое дѣло,-- въ ту пору они вовсе и не думали о стремленіи къ власти. Вовсе нѣтъ! эти мысли приходятъ позже всего. Они только любили народъ, свой бѣдный, униженный финскій народъ, и старались сдѣлать что-нибудь ему на пользу. Для народа они готовы были жертвовать и своимъ трудомъ, и своимъ достояніемъ, и всей жизнью. Примѣръ заразителенъ,-- какъ уже было сказано. Все хорошее началось именно въ ту пору! тогда создалась вся идеальная Финляндія, тогда въ нашей исторіи воочію стали совершаться чудеса, словно сами боги сошли съ неба для того, чтобы принять участіе въ добромъ трудѣ людей. Но вотъ, смотрите,-- вотъ тутъ-то и случилось то, о чемъ я сказалъ, что я пережилъ собственнымъ сердцемъ. Я все это пережилъ, все знаю по опыту. "Если нашъ непринужденный трудъ", думали они, "вызвалъ такія важныя послѣдствія, то чего же не достигнетъ сплоченный строй бойцовъ подъ нашимъ предводительствомъ,-- чего не достигнетъ наша политическая предусмотрительность, если мы примемъ непосредственное участіе въ управленіи народомъ?" Ветхій Адамъ шепталъ имъ: "все. что теперь сдѣлано, сдѣлано вами!" -- и они забыли, что все было сдѣлано только ихъ любовью. Я все это самъ пережилъ и испыталъ. Пекка знаетъ меня. Въ этой политической борьбѣ они научились только злобствовать; они только и дѣлали, что злились на своихъ противниковъ, да выискивали способъ, какъ имъ навредить: ни на что другое имъ уже не хватало времени. И вотъ, вся прежняя любовь обратилась въ старыя, изношенныя тряпки, прикрывающія только снаружи, и перестала быть внутреннею, душевною силою. Нынѣшнее поколѣніе ея даже и не понимаетъ. У него еще и усы не выросли, а онъ уже мечтаетъ о будущей пенсіи. Любовь къ родинѣ, любовь къ народу -- вотъ еще! Все это, можетъ быть, и очень хорошо; что же? ну, и пусть себѣ любятъ народъ и сливаются съ нимъ тѣ, у кого есть на это досугъ; намъ некогда! Молодые люди пріучились мало-по-малу подсмѣиваться надъ "идеями" и "восторгами". Холодная уравновѣшенность гораздо лучше идей, а политика гораздо полезнѣе восторговъ. Ну, подумалъ Богъ, коли вы недовольны моимъ правленіемъ, такъ управляйтесь сами!-- и отвратилъ лицо свое отъ нихъ: я испыталъ это на собственной моей душѣ! И вотъ, съ тѣхъ поръ все остановилось и умерло. И напрасно старики стремятся къ власти, а молодежь -- къ вліятельному положенію въ обществѣ!
   -- А въ этомъ Калле все еще сидитъ ораторъ!-- засмѣялся Ласси, стараясь стряхнуть съ себя и другихъ тяжелое настроеніе.
   -- Ахъ молчи, пожалуйста! что это за рѣчь? Я вѣдь сказалъ, что я самъ все это пережилъ!
   Ласси боялся, какъ бы Калле не сталъ продолжать.
   -- А кто сочинилъ эту пѣсню,-- сказалъ онъ,-- будто
   
   Такъ внятно и сильно въ душѣ отдается
   Голосъ природы, шумъ сосенъ родныхъ,--
   И весело, радостно сердце забьется,
   И громкая пѣсня свободно польется
             Изъ устъ молодыхъ!
   
   И у всѣхъ тоже радостно забилось сердце, и всѣ въ одинъ голосъ подхватили припѣвъ:
   
   Ой, пари-пари-ля, ой, пари-пари-ля,
   Откликнется милая наша земля!
   
   -- Вотъ это хорошо!-- сказалъ Калле.-- А случалось ли вамъ внимательно прислушиваться къ шуму сосноваго лѣса? Какъ онъ шумитъ? Вѣдь это -- чистѣйшая финская рѣчь, это -- нашъ родной языкъ во всей его прелести! чистый, коренной финскій языкъ!
   -- Да вѣдь и кукушка на соснѣ кукуетъ по фински!-- сказалъ Пекка.
   -- Вешняя кукушка!
   Ласси припомнилъ стихи изъ Калевалы:
   
   Ахъ ты, матушка-горюша,
   Не заслушайся кукушки:
   Какъ кукушка закукуетъ,--
   Въ тебѣ сердце затоскуетъ,
   Изъ очей польются слезы,
   Потекутъ онѣ по щечкамъ,
   Руки силу потеряютъ
   И все тѣло ослабѣетъ,
   Какъ заслышишь въ темной рощѣ
   Вешней пташки кукованье!
   
   -- Ахъ, какъ это хорошо! Какъ хорошо!-- повторялъ Калле, хлопая въ ладоши.
   Они уже не сидѣли на мѣстѣ, а ходили взадъ и впередъ по комнатѣ, говорили между собою намеками и понимали другъ друга съ двухъ словъ: въ нихъ проснулось веселое настроеніе давно минувшихъ студенческихъ пирушекъ. Мало-по-малу они переносились изъ настоящаго въ будущее; всѣ они еще не утратили надежды, всѣ стремились къ чему-то сильному, великому,-- лишь бы только скорѣе проходило это смутное настоящее время!
   Пекка сталъ говорить, что, по его мнѣнію, слѣдуетъ жениться непремѣнно на дѣвушкѣ изъ народа, и что онъ въ свое время такъ и сдѣлаетъ. Онъ высказывалъ эту идею всякій разъ, когда его глаза разгорались отъ пунша.
   -- Пей, Олли!-- вскричалъ онъ.-- Что ты тамъ притаился въ углу? Весь вечеръ ни слова не скажешь!
   -- Я не пью,-- сказалъ Олли.
   Когда онъ былъ трезвъ, онъ ни о чемъ не рѣшался говорить. Оттого-то онъ и прижался въ уголъ, стараясь быть незамѣтнымъ.
   -- Да выпей же,-- сказалъ Хейкки.-- Ну, что тебѣ отъ этого сдѣлается?
   -- Ну, ладно! Вѣдь вы знаете, что когда Хейкки велитъ выпить, я ослушаться не могу. За ваше здоровье!
   И, улыбаясь товарищамъ, при общемъ смѣхѣ, онъ залпомъ выпилъ полстакана чистаго коньяку. Скоро онъ былъ уже совсѣмъ готовъ.
   -- Когда Хейкки велитъ,-- бормоталъ онъ,-- то-есть, когда Хейкки говоритъ: пей!-- Олли пьетъ. Много ли человѣку надо? Я люблю этого Хейкки,-- вотъ этого самаго Хейкки,-- люблю его, какъ собака,-- вотъ, такъ и знайте! Люблю -- и все тутъ!
   Онъ не то захохоталъ, не то зарыдалъ.
   -- А ты, Пекка, ты давеча что говорилъ?-- продолжалъ онъ.-- Ты говорилъ, что женишься на крестьянской дѣвушкѣ? Да на что же будетъ нужна тебѣ крестьянка, когда ты пропьешь и свои деньги, и добрую славу? Да вѣдь ни одна, какъ есть ни одна, крестьянка и не пойдетъ за тебя, Пекка -- бѣдняжка! И ни за кого изъ насъ не пойдетъ: мы -- плёвые люди, мы -- послѣдніе! А пойдутъ за насъ -- знаешь, какія? знаешь?..
   Олли сталъ совсѣмъ невозможенъ. Впрочемъ, онъ говорилъ недолго, и скоро свалился на постель. Однако, общее настроеніе уже успѣло испортиться; прежняго оживленія уже не было, и товарищи уже не въ состояніи были переноситься въ будущее. Ими овладѣло уныніе; они продолжали пить, но изъ этого не вышло ничего, кромѣ шума. То тотъ, то другой начали заводить рѣчь о своей неприглядной жизни, подпускать другъ другу шпильки. Хейкки, до сихъ поръ ничего не пившій, оставался спокойнымъ; но зато онъ мало-по-малу сдѣлался предметомъ нападокъ со стороны товарищей. Они припомнили, что онъ удалялся отъ ихъ компаніи, и стали упрекать его за то, что онъ ихъ чуждается, что онъ стремится уйти отъ нихъ прочь, въ "оффиціальныя сферы", и т. п.
   Эти рѣчи были для Хейкки всего непріятнѣе,-- тѣмъ болѣе, что товарищи были правы. Онъ не смѣлъ взглянуть имъ въ глаза. Всѣ его знанія, всѣ стремленія,-- вся его жизнь вдругъ показалась ему преступленіемъ противъ нихъ. Онъ сидѣлъ передъ ними, точно клятвопреступникъ...
   Но на этотъ разъ въ рукахъ Хейкки была такая власть, которой они и не подозрѣвали.
   Онъ попросилъ ихъ наполнить стаканы, налилъ свой и всталъ.
   -- Дорогіе товарищи! Я долженъ еще выпить за одного покойника. Я не хотѣлъ сдѣлать этого раньше, потому что не хотѣлъ смущать вашего веселаго настроенія,-- потому что я цѣню товарищество выше всего на свѣтѣ. Теперь ужъ поздно, и мы скоро разойдемся, а потому я не могу дольше скрывать отъ васъ извѣстія, полученнаго мною, когда мы сидѣли за картами, -- извѣстія о смерти моего отца. Дорогіе товарищи, вѣчная ему память!
   Слова Хейкки поразили и сразу протрезвили ихъ. Они стояли вокругъ него, словно окаменѣлые. Наконецъ, Калле поднялъ свой стаканъ и сказалъ:
   -- Живъ еще прежній Хейкки! Прости, если я скажу тебѣ пару словъ прежде, чѣмъ мы уйдемъ. Товарищи! Онъ игралъ съ нами въ карты, шутилъ и смѣялся съ нами,-- а въ карманѣ у него лежало роковое письмо! Хейкки, ты -- герой! ты герой!
   Онъ хотѣлъ еще продолжать.
   -- Молчи, Калле,-- остановилъ его Пекка,-- не продолжай! Лучше ты ничего не можешь сказать! Да, Хейкки, ты -- герой! Тише, тише! молчите всѣ! пойдемъ! тише, тише.
   Они допили свои стаканы, молча, поочереди, пожали руки Хейкки, осторожно подняли Олли съ постели и тихонько вышли вмѣстѣ съ нимъ...
   Хейкки печально посмотрѣлъ имъ вслѣдъ и сталъ приводить свою комнату въ порядокъ. Онъ смелъ въ одну кучу разбросанные сигарные окурки и обломки стакановъ, поставилъ на мѣсто стулья и прибралъ со стола бутылки. Все это онъ дѣлалъ, стараясь какъ можно дольше не думать о томъ, о чемъ теперь нужно было подумать.
   Наконецъ, онъ кончилъ -- и мысль, отъ которой онъ такъ пугливо сторонился, захватила его цѣликомъ. Ему вдругъ захотѣлось броситься на полъ и рыдать, рыдать безъ конца...
   Но слезы не шли,-- онъ не могъ плакать.
   Онъ взялъ письмо и сталъ его перечитывать. Въ немъ было не одно только извѣстіе о смерти и похоронахъ старика Нагорнаго. Авторомъ письма оказался Юхо, сынъ Густава, называвшій себя новымъ хозяиномъ хутора. Неловкимъ и очень неразборчивымъ почеркомъ,-- совсѣмъ мужицкимъ, онъ пытался объяснить сущность условія, которое заключилъ съ нимъ покойный хозяинъ по отъѣздѣ Хейкки: старикъ предоставилъ ему хуторъ въ пожизненное владѣніе, съ тѣмъ, чтобы ежегодно выплачивать Хейкки извѣстную сумму.
   И такъ, вотъ отъ кого получались эти безыменныя денежныя письма, въ которыхъ не было ни одного слова привѣта! А Хейкки думалъ, что это безмолвіе было молчаливымъ проклятіемъ отца!
   Затѣмъ, въ письмѣ заключался длинный счетъ выплаченныхъ денегъ, съ указаніемъ на сумму, которую Хейкки еще долженъ былъ получить въ будущемъ. Но теперь, послѣ смерти старика, оказалось много хлопотъ и разсчетовъ, которые трудно было привести въ ясность, и которые требовали личнаго присутствія Хейкки.
   Все это было для Хейкки болѣе или менѣе безразлично. Но въ концѣ письма была одна строчка, на которую онъ сначала не обратилъ вниманія, и которая теперь его въ особенности поразила: тѣмъ же неуклюжимъ почеркомъ было приписано, что Лиза ему кланяется.
   Что же такое Лиза для Юхо? встрепенулся Хейкки.
   Отвѣтъ былъ ясенъ: жена. Иначе не могло и быть. Могъ ли отецъ инымъ способомъ обезпечить ея будущность, и могъ ли онъ лучше распорядиться своимъ старымъ хуторомъ? Все это было придумано и сдѣлано очень благоразумно...
   Но Хейкки былъ этимъ совсѣмъ убитъ. И Лиза могла...
   Ему такъ ясно припоминались всѣ черты Лизы -- и въ особенности тотъ день, когда онъ сидѣлъ съ нею на скамейкѣ на Сосновой горѣ. Какое изящество, какая скромность! Тогда Хейкки не съумѣлъ ее оцѣнить, не умѣлъ боготворить ее,-- и какъ глубоко понялъ онъ это теперь! На какую недосягаемую высоту поднялся теперь въ его глазахъ образъ этой дѣвушки съ гладко причесанными волосами и карими глазами, вѣчно занятой домашнимъ хозяйствомъ, не знающей отдыха и все озаряющей своею свѣтлою улыбкою... Да, Хейкки только теперь потахъ, что онъ дѣйствительно ее любилъ, и не разлюбилъ бы во всю свою тамъ. Неужели же она не знала объ этомъ, когда, не извѣстивъ его, не написавъ ему ни слова, вышла за этого Юхо? Конечно, не знала. Она была увѣрена, что Хейкки, послѣ извѣстнаго разговора на Сосновой горѣ, отвернулся отъ нея. Деревенскіе люди не вѣрятъ ни словамъ, ни чувствамъ; они вѣрятъ только дѣламъ.
   Но, можетъ быть, отецъ насильно выдалъ ее за Юхо? Такъ очень часто поступаютъ крестьяне, когда у нихъ нѣтъ наслѣдника: зятя въ домъ, а самъ -- въ сторону. А Лиза не могла противиться его волѣ...
   Можетъ быть, у нея сердце кровью обливалось?..
   И такъ, тамъ, дома, все разрушилось, все перемѣнилось. Отецъ -- въ могилѣ. Старый хуторъ съ его обѣденнымъ колоколомъ и высокимъ "журавлемъ" колодца, съ одинокой березой на краю канавы -- уже не домъ для Хейкки. Тамъ хлопочетъ и суетится молодая хозяйка, подруга дѣтства Хейкки, по между ними только и осталось общаго, что воспоминанія объ этомъ дѣтствѣ, больше -- ничего!
   Да и у кого же осталось что-нибудь общее съ Хейкки?
   Ему теперь стало ясно, что онъ не достигъ въ своей жизни ничего,-- ни одной изъ тѣхъ цѣлей, къ которымъ онъ стремился. Извѣстность онъ пріобрѣлъ, но не имѣлъ того, ради чего онъ стремился къ извѣстности: ни одинъ изъ толпы людей, интересовавшихся его учеными работами и лекціями и такъ часто поминавшихъ его имя,-- ни одинъ изъ нихъ его не любилъ, ни одинъ его даже и не зналъ! Напротивъ, онъ еще больше удалился отъ людей...
   Но въ чемъ же, стало быть, была цѣль его жизни? Ради чего онъ такъ неустанно старался пріобрѣтать любовь окружающихъ? Почему онъ всегда былъ готовъ, не разсуждая, бросить то, что считалъ уже достигнутымъ? почему у него зарождались въ такихъ случаяхъ новыя, еще болѣе сильныя, желанія, заставлявшія его стремиться все къ новымъ и новымъ цѣлямъ? Или, можетъ быть, Богъ зажегъ въ груди человѣка этотъ неугасимый огонь для того, чтобы человѣкъ никогда не успокаивался въ своихъ стремленіяхъ? И, наконецъ, почему жизнь Хейкки сложилась такимъ образомъ? Зачѣмъ Анти сказалъ на студенческомъ праздникѣ рѣчь, которая ободрила Хейкки къ дѣятельности въ деревнѣ и возбудила въ немъ неосуществимыя надежды? Зачѣмъ товарищи пріѣхали къ нему въ деревню, гдѣ онъ считалъ себя уже навѣки погребеннымъ,-- зачѣмъ они явились туда и снова вызвали его на свѣтъ! Или онъ былъ только игрушкой слѣпого случая?
   И отчего именно теперь, когда Хейкки, можетъ быть, готовъ былъ бы бросить всѣ свои стремленія къ общественной дѣятельности, всѣ свои тщетныя надежды и напрасную борьбу, когда онъ былъ бы готовъ снова удовлетвориться прежнею любовью ко всему мелкому, незначительному, ничтожному въ глазахъ другихъ людей и скромною заботой о своемъ никому невѣдомомъ домашнемъ очагѣ,-- отчего именно теперь этотъ путь оказывается для него закрытымъ? Зачѣмъ у него теперь въ рукахъ это письмо, изъ котораго онъ узналъ, что у него нѣтъ отца, и что Лиза уже никогда не можетъ ему принадлежать? Зачѣмъ именно теперь съ такою силою пробудилось въ немъ горькое сознаніе, что во всемъ мірѣ нѣтъ ни одного человѣка, который могъ бы понять его и захотѣлъ бы назвать его своимъ другомъ,-- сознаніе своего полнаго, безысходнаго, одиночества?..
   Нѣтъ, нѣтъ,-- онъ не можетъ оставаться одинокимъ! Это одиночество, эта пустота такъ ужасны!
   Онъ долженъ еще разъ увидѣться съ Лизой. Лиза -- единственная въ мірѣ человѣческая душа, которая можетъ ему сочувствовать; вблизи ея для него не будетъ одиночества... Но вѣдь Лиза -- замужемъ! Впрочемъ, какое же это можетъ имѣть значеніе для душевной жизни?...
   Когда Хейкки пришелъ въ себя, слезы ручьями текли по его щекамъ,-- текли свободно, какъ прежде, въ минуты дѣтскаго горя, облегчая и утѣшая его...
   

IX.

   Снѣгъ стаялъ, и лѣто было уже въ полной силѣ, когда Хейкки ѣхалъ на свое родное пепелище.
   Онъ проѣхалъ почти уже всю большую дорогу; оставалась только одна станція, потомъ -- подгорное, и оттуда -- хорошо знакомая дорога домой.
   Войдя на станцію, онъ встрѣтилъ Подгорнаго съ кѣмъ-то незнакомымъ. Сначала его не узнали; оба долго и съ любопытствомъ всматривались въ него.
   -- Я здѣшній,-- сказалъ Хейкки:-- я -- сынъ покойнаго Нагорнаго.
   Подгорный даже ротъ разинулъ отъ удивленія.
   -- Такъ это вы, г. магистръ Нагорный! Я, признаться, догадывался... Что же, пріѣхали посмотрѣть на старый хуторъ? Да, да, вотъ какъ время-то мѣняется! Давно ли, кажется, вы уѣхали отсюда? Да, похоронили старика на Святой,-- вѣдь на Святой, г. учитель, не правда ли?-- спросилъ онъ у незнакомаго господина. Ахъ, да, извините, я васъ не познакомилъ: г. магистръ Нагорный, г. Кійски, нашъ новый школьный учитель.
   -- Г. магистръ пріѣхалъ по дѣламъ?-- спросилъ учитель.
   -- Да, есть кое-какія дѣла,-- отвѣчалъ Хейкки, и самъ удивился непріятному звуку своего голоса.-- А вы недавно въ этихъ мѣстахъ?
   -- Совсѣмъ недавно, съ нынѣшняго учебнаго года... Но, насколько я могъ судить по первому впечатлѣнію, здѣшній народъ мнѣ очень понравился. Всѣ они упорно держатся старины, но время и терпѣніе побѣждаютъ самое стойкое упорство. Однимъ словомъ, я думаю, что здѣсь мое дѣло пойдетъ на ладъ. Нашъ злѣйшій врагъ теперь -- вовсе не привязанность къ старинѣ; нѣтъ: нашъ злѣйшій врагъ -- Америка.
   -- Какъ? развѣ уже и отсюда началась эмиграція въ Америку?
   -- И въ очень крупныхъ размѣрахъ. Кто чуть-только, немножко выучился читать и писать, уже недоволенъ своимъ домомъ и хозяйствомъ, и если не эмигрируетъ, такъ, все равно, выселяется отсюда въ другое мѣсто,-- въ городъ, идетъ на фабрику или на другіе заработки. Не даромъ старики такъ возстаютъ противъ народной школы!.. А что хуже всего,-- такъ это то, что на ихъ сторону начинаетъ склоняться духовенство. Я имѣлъ честь бесѣдовать съ нашимъ достопочтеннымъ пасторомъ о школьныхъ дѣлахъ; онъ открыто заявилъ, что онъ вовсе не другъ народной школы: "оттуда,-- говоритъ,-- выходятъ полу-господа". Ну, при такой поддержкѣ со стороны духовенства, конечно, трудно ждать хорошихъ результатовъ. Я ужъ говорилъ, что здѣшній народъ упрямъ и не любитъ просвѣщенія; такого упрямства я еще нигдѣ не видалъ!
   Вообще, учитель довольно строго отзывался о своемъ сельскомъ обществѣ. Онъ говорилъ, что здѣсь люди очень суевѣрны, и притомъ, всегда готовы дѣйствовать на авось; нисколько не заботятся объ общественномъ здравіи и на замѣчанія объ этомъ отвѣчаютъ, что это -- только лишніе расходы. Они ни за что не соглашались завести у себя врача, хотя всѣ хорошо знали, что заразительныя болѣзни дошли до непомѣрнаго развитія...
   -- Впрочемъ, все это они теперь уже поняли. Врачъ здѣсь будетъ, откроются и новыя народныя школы, и даже народный университетъ!-- сказалъ учитель, сверкнувъ своими сѣрыми глазами и внезапно ударивъ себя по лысинѣ. Въ эту минуту онъ казался маленькимъ Бисмаркомъ, твердо увѣреннымъ, что въ его округѣ скоро все пойдетъ, какъ по командѣ, и весь народъ построится въ ряды подъ знаменемъ народнаго оздоровленія и цивилизаціи.
   Старикъ Подгорный подсмѣивался надъ его самоувѣренностью и въ то же время словно извинялся за него, давая понять, что онъ, какъ человѣкъ новый, еще не знакомъ со всѣми условіями жизни въ этомъ краю и не знаетъ, на кого больше всего направлены его порицанія.
   Подгорному пора было ѣхать. Онъ усѣлся въ одноколку вмѣстѣ съ учителемъ; хозяинъ станціи застегнулъ большой кожаный фартукъ. Хейкки спросилъ, хорошо ли Юіо ведетъ хозяйство на хуторѣ.
   -- Да, хорошо,-- усмѣхнулся Подгорный.-- Вашъ покойный батюшка былъ, съ позволенія сказать, очень упрямый человѣкъ. Онъ могъ найти на свой хуторъ хорошаго покупателя, который выложилъ бы ему всѣ денежки чистоганомъ; но ему этого не хотѣлось, и онъ взялъ въ хозяева бѣднаго дальняго родственника. Онъ все говорилъ: "пусть домъ кормитъ теленка", то-есть, съ позволенія сказать,-- васъ, ха, ха, ха! Ну, нельзя сказать, чтобы Юхо сидѣлъ, сложа руки: ему приходится много работать; зато, я думаю, земля дастъ хорошій доходъ,-- впослѣдствіи, когда Юхо избавится отъ долговъ. Я слышалъ, что онъ, послѣ смерти старика, искалъ денегъ взаймы.
   Подгорный и учитель попрощались и уѣхали.
   -- А знаете, г. магистръ, старикъ будетъ нашимъ депутатомъ на сеймѣ; онъ сумѣетъ этого добиться!-- шепнулъ хозяинъ станціи, проводивъ гостей.
   Но Хейкки не слыхалъ его словъ. Отчего онъ не рѣшился ничего спросить о Лизѣ? Спросить, развѣ, у хозяина? Но языкъ какъ-то не слушался его. Онъ не могъ придумать формы вопроса...
   Оставалось сдѣлать послѣдній перегонъ. Кучеръ не зналъ Хейкки; но и его разспрашивать было невозможно.
   Они проѣхали мимо Подгорнаго, гдѣ ихъ никто не замѣтилъ. Дальше дорога сворачивала въ лѣсъ, и при выѣздѣ изъ него открывалась -- вдали, но совершенно ясно -- Сосновая гора, на вершинѣ которой стоялъ хуторъ.
   Вотъ она, Сосновая гора!
   На этомъ мѣстѣ когда-то Хейкки взялъ у отца изъ рукъ возжи и погналъ лошадь домой. На отцѣ былъ тогда черный кафтанъ и войлочная шляпа. Былъ такой же лѣтній вечеръ, какъ и теперь. Когда они въѣхали въ ворота, Лиза торопливо шла черезъ дворъ, а овцы тянулись къ ней изъ-за плетня, прося корма.
   Хейкки взялъ возжи у кучера и погналъ лошадь въ гору.
   -- А какъ зовутъ хозяйку Нагорнаго?-- небрежно спросилъ онъ.
   -- Какъ зовутъ, не знаю, но Юхо женился на пріемной дочери покойнаго хозяина.
   Они поднялись на гору. Вотъ родной домъ, вотъ его колоколъ и колодезь!
   Хейкки отдалъ кучеру возжи.
   Это былъ не его домъ. Что ему здѣсь дѣлать? Этотъ родной домъ казался еще болѣе чужимъ, чѣмъ тѣ тысячи чужихъ домовъ, мимо которыхъ проѣхалъ Хейкки на пути сюда. Внѣшній видъ его остался тотъ же, что прежде; но внутри все было чужое, все смотрѣло на пришельца какъ будто даже враждебно.
   Тѣ же были и поля вокругъ Нагорнаго, и прилегавшій къ хутору лугъ. Но отчего этотъ лугъ казался такимъ жалкимъ и истощеннымъ? Отчего окружающія его канавы почти засыпались, а изгородь обвалилась?
   Для Хейкки стало ясно, что новый хозяинъ вовсе не заботился объ улучшеніи хозяйства: онъ старался только взять съ этой земли все, что она можетъ дать, истощая ее до послѣдней возможности, чтобы выплатить Хейкки условленную покупную сумму; а затѣмъ, когда эта сумма будетъ выплачена, Хейкки будетъ навѣки вычеркнутъ отсюда, какъ будто бы его здѣсь никогда и не было.
   Такъ, и эта земля -- ему чужая! и она словно хочетъ сказать ему: скоро я отъ тебя навсегда избавлюсь!
   Ворота были совсѣмъ новыя. Но и старыя, красныя ворота были тутъ же прислонены къ плетню.
   Вѣтеръ сломилъ верхушку стоявшаго на дворѣ клена, которая когда-то красовалась высоко надъ изгородью.
   Большая дверь сарая была затворена. И здѣсь все было чуждо!..
   Хейкки спрыгнулъ съ телѣжки и расплатился съ кучеромъ.
   На дворѣ не было никого, кромѣ маленькаго мальчика, который не рѣшился заговорить, а только удивленно смотрѣлъ на Хейкки своими большими синими глазами.
   Хейкки взялся за знакомую ручку двери. И дверь была все та же, и такъ же скрипѣла, отворяясь. И домъ былъ все такой же, какъ прежде.
   Какая-то женщина вынимала изъ печи хлѣбы.
   -- Господи! Да неужто это Хейкки?
   Это была Лиза. Съ тѣхъ поръ, какъ Хейкки видѣлъ ее въ послѣдній разъ, она какъ будто выросла и пополнѣла. Ея лицо раскраснѣлось отъ печки. Она торопливо вытерла руки, покрытыя мукой, поправила платокъ на головѣ и съ искреннею радостью протянула руку Хейкки.
   При ея сильномъ рукопожатіи Хейкки почувствовалъ себя словно ребенкомъ. Онъ ожидалъ увидѣть прежнюю, застѣнчивую Лизу, краснѣвшую отъ всякой мелочи и, вдобавокъ, еще измученную сердечной тоской, а увидалъ сильную, рослую, энергичную крестьянку, смотрѣвшую ему прямо въ глаза, съ руками, загрубѣвшими отъ тяжелой работы, и съ крѣпкими мускулами и нервами,-- женщину, видимо, не знающую никакого горя.
   Какъ она непохожа на прежнюю Лизу! И она, -- она ему совсѣмъ чужая!
   Хейкки не могъ придумать, о чемъ бы завести разговоръ.
   -- И, какъ нарочно, Юхо нѣтъ дома!-- сказала Лиза.-- Сейчасъ былъ тутъ. Пойти, посмотрѣть на скотномъ дворѣ.-- И выбѣжала вонъ. Какъ будто и она не знала, о чемъ говорить наединѣ съ Хейкки.
   Черезъ минуту оба вернулись въ домъ. Юхо былъ немного смущенъ и держался неловко. Это былъ крупный, рослый парень; входя, онъ долженъ былъ нагнуться, чтобы не стукнуться головой о притолоку двери.
   -- Вотъ каковъ мой Юхо,-- сказала Лиза, смѣясь и подталкивая его впередъ, отчего онъ еще больше сконфузился.
   Но затѣмъ, когда Хейкки удалось, наконецъ, завязать разговоръ, застѣнчивость Юхо мало-по-малу стала проходить, и онъ началъ смѣяться и говорить свободно.
   Хейкки сталъ всматриваться въ его широкое лицо. Въ глубинѣ его синихъ глазъ свѣтилось необыкновенное добродушіе, и вся фигура выражала мягкость и сердечность, внушавшія полное довѣріе къ этому человѣку.
   Вмѣстѣ съ Хейкки они пошли осматривать поля и по дорогѣ завели разговоръ о хозяйствѣ. Юхо нашелъ очень выгодными для себя предложенныя Хейкки условія погашенія долга за хуторъ; онъ, видимо, почувствовалъ въ себѣ свѣжую силу и увѣренность и сказалъ, что навѣрное будетъ въ состояніи исполнить всѣ свои обязательства. Онъ жаловался только на рабочихъ: со времени отъѣзда Хейкки многое измѣнилось къ худшему; пока на хуторѣ оставались еще рабочіе, бывшіе при Хейкки, до тѣхъ поръ жаловаться было не на что; но потомъ Ману умеръ, Исаакъ женился и завелъ собственное хозяйство, а другіе разбрелись, кто куда. Новые рабочіе совсѣмъ никуда не годятся; если и достанешь человѣка получше -- откуда-нибудь изъ дальнихъ мѣстъ,-- то и онъ скоро портится. Фабрика перепортила весь народъ. А фабрика все расширяется, и число рабочихъ на ней все увеличивается. Теперь строятъ еще бумажную фабрику, которая скоро будетъ пущена въ ходъ.
   -- А гдѣ Рённи и Калле?-- спросилъ Хейкки.
   Оба ушли на фабрику. Сначала сходили туда на пробу, а потомъ стали скучать и ушли совсѣмъ: тамъ, говорятъ, веселѣе...
   -- А Яшка?-- нерѣшительно спросилъ Хейкки. Яшка былъ самымъ близкимъ его пріятелемъ.
   Юхо отвѣтилъ не сразу. Яшка захворалъ и не могъ уже работать. Съ прошлаго года онъ кормится на общественный счетъ.
   Когда они вернулись домой, Лиза уже вымела избу и усыпала полъ вѣтками можжевельника. Она все еще возилась съ своими хлѣбами.
   Маленькій синеглазый мальчикъ, котораго Хейкки встрѣтилъ на дворѣ, былъ теперь въ избѣ. Это былъ сынъ Лизы. У него было такое же кроткое, доброе лицо, какъ и у Юхо.
   -- Ну, какъ же тебя зовутъ?-- спросилъ Хейкки, посадивъ мальчика къ себѣ на колѣни и разглаживая его бѣленькіе волосенки.
   -- Ну, скажи же, скажи свое имя!-- повторяли Юхо и Лиза.
   -- Хей-ти,-- пролепетало дитя.
   -- Скажи: Хейкки, Хейкки Нагорный,-- скажи же!
   -- Хей-ти Наголный.
   Хейкки покраснѣлъ и напрасно старался это скрыть. Онъ взглянулъ на Лизу,-- ихъ глаза встрѣтились...
   -- Ну, этого мальчика вы ужъ не пошлете въ школу?-- сказалъ онъ.
   Лиза разсмѣялась.
   -- Отчего же? Разумѣется, пошлемъ.
   Она взяла мальчика на колѣни и, гладя его по головкѣ, стала приговаривать:
   -- Дитя пойдетъ въ школу, потомъ въ гимназію, потомъ -- въ университетъ,-- вѣдь пойдетъ, не правда ли? Ахъ, ты, Хейкки мой, мальчикъ мой, сыночекъ мой, цыпленочекъ...
   Поиграла, пошутила съ нимъ и пустила бѣгать по двору. Хейкки подумалъ, что она все это говорила шутя; но потомъ и Юхо сталъ говорить тоже самое и прибавилъ, что таково было желаніе старика Нагорнаго.
   -- Да и Ману, покойникъ, передъ смертью тоже совѣтовалъ непремѣнно послать мальчика въ Гельсингфорсъ,-- сказала Лиза.
   Хейкки не могъ надивиться. Но, когда онъ остался одинъ, онъ понемногу уяснилъ себѣ, въ чемъ дѣло.
   На ночь его помѣстили въ его прежней комнаткѣ, наверху. Когда онъ вечеромъ вошелъ туда, полъ былъ чисто выметенъ и посыпанъ можжевельникомъ. Его старый столъ все еще стоялъ на прежнемъ мѣстѣ, и книжная полка, и шкафъ для платья были все тѣ же. Но ни въ шкафу, ни на полкѣ, ни на столѣ не было ничего. Въ ящикѣ стола нашлось нѣсколько исписанныхъ листовъ бумаги; всѣ они были сложены въ порядкѣ, вмѣстѣ съ испачканными листками пропускной бумаги. Очевидно, Лиза и Юхо сочли эти бумаги нужными и рѣшили ихъ сохранить, между тѣмъ какъ Хейкки, уѣзжая, просто ихъ выбросилъ.
   На одномъ изъ этихъ листовъ было написано изреченіе, исторію котораго Хейкки теперь ясно припомнилъ. Онъ написалъ это изреченіе въ видѣ важнаго жизненнаго правила, какъ выводъ изъ собственнаго опыта; онъ долго не могъ найти для него подходящей формы и, наконецъ, съ большими усиліями составилъ слѣдующій неуклюжій, почти дѣтскій афоризмъ:
   "Жизнь заключается въ томъ, что должно сдѣлать себя полезнымъ, а счастіе есть сознаніе того, что ты полезенъ".
   Таковъ былъ сдѣланный имъ тогда выводъ изъ своего житейскаго опыта,-- выводъ, не зависѣвшій ни отъ какихъ внѣшнихъ вліяній, подсказанный ему сердцемъ въ невозмутимой деревенской тиши.
   Онъ самъ написалъ этотъ афоризмъ; теперь же ему казалось, что эти слова нашептываетъ ему кто-то совсѣмъ другой, какое-то наивное существо, которое, однако, ближе его стоитъ къ истинѣ.
   Какое глубокое значеніе имѣлъ этотъ афоризмъ въ его жизни!
   Былъ ли онъ когда-нибудь и гдѣ-нибудь счастливъ, кромѣ этого деревенскаго захолустья?
   "Сдѣлать себя полезнымъ!" Съ такою цѣлью онъ не работалъ нигдѣ, кромѣ этой деревни. Въ большомъ свѣтѣ не было настоящей минуты: тамъ всѣ труды и заботы руководились только призракомъ будущаго.
   Но былъ ли онъ здѣсь, въ деревнѣ, полезенъ?
   Отчего же здѣсь всѣ еще и до сихъ поръ помнятъ "времена Хейкки", словно какую-то священную эпоху мира и благоволенія? И отчего они хотятъ послать другого Хейкки въ туже самую школу въ Гельсингфорсъ? Очевидно, эти добрые люди надѣются, что другой Хейкки вернется къ нимъ,-- и живутъ надеждой на это синеглазое дитя съ бѣлыми волосенками.
   Въ этомъ ребенкѣ Хейкки словно узналъ самого себя,-- совсѣмъ маленькимъ, босоногимъ мальчикомъ, играющимъ возлѣ широкой скамейки на дворѣ, или бѣгающимъ по тропинкамъ въ полѣ.
   Потомъ онъ увидѣлъ себя уже взрослымъ -- или на работѣ въ полѣ, или у себя въ комнатѣ подъ крышей, напрягающимъ свою мысль, чтобы составить неуклюжій афоризмъ о жизни и счастіи.
   Потомъ онъ опять обратился въ Хейкки, въ прежняго робкаго ребенка, маленькаго и незамѣтнаго...
   О, если бы онъ могъ теперь заснуть въ этой комнаткѣ, какъ будто бы никогда и не разставался съ нею,-- заснуть спокойно, зная, что тамъ, за окномъ, есть дворъ, и конюшня, и обѣденный колоколъ, что они сейчасъ тутъ, за стѣной, что они -- не чужіе и не удивятся, когда онъ утромъ выйдетъ на крыльцо!..
   Но все это уже прошло. Все это -- ему чужое, И его не знаетъ.
   Онъ долженъ уѣхать отсюда, и скоро снова останется въ сухомъ и холодномъ мірѣ -- одинъ, совсѣмъ одинъ!..

* * *

   Утромъ, когда Хейкки проснулся, солнечный лучъ весело игралъ на стѣнѣ его комнатки,-- совсѣмъ какъ прежде, въ давно минувшее и невозвратимое время.
   Онъ сейчасъ же всталъ и одѣлся, потому что рѣшилъ уѣхать какъ можно скорѣе. Онъ открылъ окно,-- и въ комнату пахнуло свѣжимъ; пріятнымъ вѣтеркомъ, который тоже напоминалъ ему прошлое. И оконныя задвижки были тѣ же самыя, и также нужно было прикрѣпить раму крючками къ нагрѣтымъ солнцемъ косякамъ... Все это какъ будто насильно хотѣло пробудить въ немъ любовь къ родному гнѣзду, и противъ всего этого нужно было сильно бороться. Овладѣвъ собою, онъ почувствовалъ невыносимую скорбь: все, что окружало его, уже перестало быть роднымъ!
   А солнце свѣтило такъ весело, словно хотѣло дать ему новую силу и надежду... И, хотя онъ уже сознавалъ, что не имѣетъ права любить этотъ домъ, онъ въ тоже время чувствовалъ, что передъ нимъ мелькаетъ какая-то другая дорога. Что же? долженъ ли онъ полюбить кого-нибудь другого? Но кого же и что? Можетъ быть, своихъ гельсингфорскихъ товарищей, на которыхъ онъ имѣлъ такое вліяніе,-- Пекку съ его довѣрчивыми глазами, и Калле съ его идеалами, и бѣднягу Олли съ его зароками трезвости? Или, можетъ быть, Фанни, которую онъ такъ сурово оттолкнулъ отъ себя?
   Полюбить Фанни? Это былъ какъ будто совсѣмъ новый вопросъ, который раньше никогда не приходилъ ему въ голову. И съ этой новой точки зрѣнія Фанни представлялась совсѣмъ другимъ человѣкомъ. Хейкки всю жизнь добивался ея любви, но самъ не любилъ ея. Онъ едва зналъ ее, эту добрую, открытую душу!
   Да и любилъ ли онъ вообще кого-нибудь на свѣтѣ? Сдѣлалъ ли онъ когда-нибудь хоть одно доброе дѣло ради любви къ ближнему? Не дѣлалъ ли онъ, наоборотъ, все только для того, чтобы другіе его любили? Любилъ ли онъ даже это свое родное гнѣздо, истощавшее послѣднія свои силы для того, чтобы поддержать его на чужой сторонѣ?..

* * *

   Прежде, чѣмъ уѣхать, Хейкки досталъ чернильницу и перо и вынулъ документы на владѣніе хуторомъ, переданные ему Юхо. Онъ расписался въ полученіи той незначительной доли покупной суммы, которая уже была ему уплачена, и затѣмъ прибавилъ:
   "Въ пользу Юхо и его жены Лизы самъ отказываюсь отъ полученія остальной, слѣдующей мнѣ по этой купчей, суммы, а равно и отъ всѣхъ другихъ правъ на владѣніе хуторомъ Нагорнымъ". Число и подпись.
   Теперь у него уже не было своего дома.
   Онъ аккуратно свернулъ бумаги и перевязалъ ихъ шнуркомъ, въ томъ видѣ, какъ получилъ ихъ отъ Юхо. Ни ему, ни Лизѣ онъ не хотѣлъ говорить о своемъ подаркѣ. Они развернутъ эти бумаги, можетъ быть, долгое время спустя послѣ его отъѣзда, и очень обрадуются, когда увидятъ, что своей неутомимой работой они пріобрѣли достатокъ и возможность послать своего Хейкки учиться.
   Но откуда же эта невыразимая радость, которою теперь вдругъ наполнилось его сердце? Опять ему слышится какая-то чудная музыка... Онъ снова чувствуетъ себя прежнимъ Хейкки, такимъ, какимъ его создалъ Богъ,-- давняя, ничѣмъ неудалимая скорбь мало-по-малу таетъ, какъ вѣшній ледъ, и передъ глазами открывается новая, свѣтлая, кипучая жизнь.
   Все прояснилось, все просвѣтлѣло,-- и этотъ полъ съ давно знакомыми щелями, и разбросанный Лизою можжевельникъ, и вся комната, и все вокругъ: все это снова, какъ прежде, стало ему роднымъ, все это снова узнало въ немъ прежняго Хейкки, какъ будто онъ никогда и не уходилъ. Его долгое отсутствіе прощено и забыто,-- и все радо его возвращенію!
   Когда онъ, прощаясь съ Лизой, пожалъ ея руку и отдалъ Юхо свернутую и перевязанную шнуркомъ пачку бумагъ и, скрывая слезы, наклонился, чтобы поцѣловать маленькаго Хейкки,-- тогда онъ почувствовалъ, какъ будто исполнилъ какой-то давнишній и священный обѣтъ.
   На пригоркѣ, съ котораго въ послѣдній разъ можно было взглянуть на родной домъ, онъ остановилъ лошадь, оглянулся -- и снова вспомнилъ маленькаго синеглазаго мальчика.
   О, если бы можно было обратиться въ невидимаго духа и всегда зорко слѣдить за этой милой, маленькой головкой, наблюдать за развитіемъ мальчика и ни на шагъ не отходить отъ него, когда онъ вылетитъ изъ родного гнѣзда! О, если бы этотъ мальчикъ сумѣлъ взять отъ міра все то хорошее и доброе, что міръ можетъ ему дать, и принесъ бы все это тѣмъ, кто послалъ его въ міръ, и научился бы понимать, какъ глубоко они въ немъ нуждаются, какъ онъ можетъ быть имъ полезенъ, какъ твердо они вѣрятъ въ науку и просвѣщеніе, которыхъ ждутъ отъ него! И въ особенности если бы онъ полюбилъ ихъ всѣмъ сердцемъ,-- полюбилъ такъ, какъ теперь любитъ ихъ Хейкки!
   Родной домъ скрылся изъ глазъ -- и все окружающее опять показалось чужимъ.
   Осталась ли любовь къ родному дому однимъ только воспоминаніемъ?
   Нѣтъ. Она указала новую дорогу впередъ и ярко освѣтила ее. Память о родномъ домѣ ясно говоритъ сердцу: въ этомъ домѣ ты сдѣлалъ первое доброе дѣло во имя любви, и здѣсь впервые почувствовалъ истинную радость. Осмотрись вокругъ. Пойми и полюби все то, что кажется тебѣ чужимъ, какъ ты понялъ и полюбилъ свой родной домъ. Вонъ мелькаетъ какая-то изба съ красными стѣнами, вонъ другая, третья, четвертая... а вонъ совсѣмъ такая же, какъ твоя, съ такимъ же колоколомъ и колодцемъ, и съ такимъ же лугомъ, и такой же точно жаворонокъ съ звонкой пѣсней поднимается въ вышину... Сдѣлай же снова то, что ты уже сдѣлалъ: пожертвуй все, что у тебя еще осталось! А у тебя осталось еще много; пожертвуй свою молодость, свой трудъ, свою силу,-- всю свою жизнь!
   И вотъ, это чувство любви къ своему родному все сильнѣе и сильнѣе разростается въ сердцѣ. Дома, прежде казавшіеся чужими, теперь становятся близкими; незнакомые люди, работающіе въ полѣ, кажутся родными. Вонъ какъ будто старикъ-отецъ роетъ прямую канаву, закусивъ трубку въ зубахъ; упорно работая и не слушая никакихъ возраженій, онъ готовъ ждать хоть тысячу лѣтъ, увѣренный, что его любимый Хейкки вернется къ нему.
   Да, Хейкки вернется! Онъ снова готовъ трудиться,-- трудиться для тѣхъ, кто въ немъ нуждается, готовъ отдать все, что у него есть самаго лучшаго, самаго дорогого, самаго завѣтнаго, этому бѣдному родному народу, этой горячо любимой своей родинѣ!
   И радость наполняетъ его сердце. Мысль его, словно жаворонокъ, летитъ къ небу и поетъ хвалу Богу за то, что на свѣтѣ есть такъ много достойнаго любви, и за то, что Онъ, Творецъ небесный, видя, что наши ограниченныя души не въ состояніи возвыситься до пониманія всего созданнаго имъ чуднаго міра, выдѣлилъ изъ него нашу родную землю, далъ намъ родной языкъ, и, вдохнувъ въ насъ частичку своей божественной любви, повелѣлъ намъ любить эту дорогую и ничѣмъ незамѣнимую родину.

Конецъ.

"Міръ Божій", NoNo 8--12, 1894

   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru