Аннотация: (Псоглавцы -- Psohlavci)
Текст издания: журнал "Юный Читатель", NoNo 4-5, 1905.
ЗА СВОБОДУ
(Песьи головы).
РОМАНЪ АЛОИЗА ИРАСКА
ПЕРЕВЕЛЪ СЪ ЧЕШСКАГО В. Южанинъ
Предисловіе.
Съ незапамятныхъ временъ естественной и мощной защитой Чешскаго королевства служили непроходимые лѣса, которые тянулись отъ пограничныхъ горъ на много верстъ въ глубь страны.
Пограничная стража охраняла проходы черезъ лѣса, "эти ворота страны", укрѣпленія и валы, устроенные для защиты пограничныхъ дорогъ.
Постепенно, особенно послѣ XIII столѣтія, когда къ намъ двинулись чужеземные поселенцы, короли перестали охранять сами свои границы, какъ то бывало раньше, а начали раздавать пограничные лѣса за извѣстную плату. Они сохранились дольше и лучше всего на Западной сторонѣ, по склонамъ противъ Баваріи и на вершинахъ великой Шумавы. Часть этихъ лѣсовъ и самыя важныя дороги, ведущія отъ Домажлицъ въ нѣмецкую землю, охраняли съ давнихъ временъ Ходы, племя крѣпкое, высокорослое, храброе и суровое.
Ихъ поселенія, лежавшія нѣкогда на самой границѣ Королевскихъ лѣсовъ, устраивались по долинамъ и горамъ, но всегда такъ, чтобы быть обращенными къ сторонѣ пограничныхъ лѣсовъ и горъ. За ними они прятались отъ враговъ, какъ за естественными укрѣпленіями.
Эти поселенія были разбросаны на протяженіи шести миль, вдоль границъ, близъ проходовъ и самыхъ важныхъ дорогъ.
Когда были поселены Ходы для охраны границъ, навѣрно не знаютъ. Извѣстно только то, что они исполняли добросовѣстно свою службу, и во времена непріятельскихъ вторженій стойко охраняли всѣ проходы и выходы и принимали также участіе во всѣхъ тѣхъ битвахъ, которыя происходили по сосѣдству съ ними и въ ближайшей окрестности.
Въ мирное время они ходили по границамъ и наблюдали, чтобы сосѣди нѣмцы не производили захватовъ нашихъ земель, не дѣлали самовольныхъ порубокъ въ Чешскихъ лѣсахъ, не охотились въ нихъ и, вообще, не позволяли себѣ никакихъ своеволій. При этомъ, какъ передаютъ старые памятники, Ходамъ приходилось не разъ вступать въ кровавый бой, чаще всего съ разбойничьими Баварскими, шайками.
При этой сторожевой службѣ, надежными помощниками Ходовъ были ихъ громадные, сильные псы, а доброй подружкой -- "палица" {"Cecan", одновременно дубина и оружіе отъ 1--5 метровъ вышины, изъ крѣпкаго дерева съ острымъ наконечникомъ внизу, топорикомъ, и сѣкирой наверху. Рукоять была богато разукрашена мѣдью и бляхами. Палицу носили въ стародавнія времена женатые люди, когда отправлялись на службу или въ Баварію, или въ: городъ, на свадьбу и т. п.}, въ позднѣйшее же время палицу замѣнила длинная и короткая пищаль. Оружіе они носили и тогда, когда, по опредѣленію Сейма, это было запрещено всѣмъ прочимъ жителямъ королевства.
Когда бы король ни проѣзжалъ по границамъ ихъ поселеній, Ходы встрѣчали его всегда въ полномъ вооруженіи, со своимъ знаменемъ, на которомъ былъ изображенъ ихъ гербъ: Песья голова {Отсюда ихъ прозвище: "Песьи головы".}, при чемъ подносили всегда своему князю, по древнему обычаю, чашку меда, и провожали, въ видѣ почетной стражи, по горамъ, черезъ границы.
За свою тяжелую и часто безпокойную службу Ходы пользовались особыми правами и вольностями. Съ незапамятныхъ временъ они были людьми свободными, ни отъ кого не зависѣли и только считались подданными своего короля. Ни одинъ шляхтичъ не смѣлъ селиться у нихъ или покупать ихъ землю. Ходы никогда не несли никакихъ крѣпостныхъ повинностей и не исполняли работъ, которыя лежали на всѣхъ остальныхъ крестьянахъ. Охраняемыми ими лѣсами они могли пользоваться, и безпрепятственно охотились тамъ, набивая себѣ руку на медвѣдяхъ и волкахъ, которыми еще въ XVII столѣтіи полны были Шумавскіе лѣса.
Ни пошлинъ, ни тягла, подобно другимъ людямъ королевства, они не платили, занимались у себя свободно ремеслами, могли безпрепятственно перемѣщаться, повсюду брать себѣ женъ, а также собираться на сходбища.
Ихъ собственный судъ, рѣшавшій на основаніи ходскаго права, засѣдалъ черезъ каждыя четыре недѣли въ ихъ Замкѣ или крѣпости Домажлицахъ, и состоялъ изъ "ходскаго судьи", назначаемаго королевской властью, и изъ совѣтника или судьи отъ каждой ходской деревни.
Въ ходской крѣпости имѣли пребываніе Домажлицкій бургомистръ, или гетманъ, ходскій судья и присяжный писарь -- ихъ высшее начальство. Въ этой же крѣпости сохранялось и ходское знамя, а также печать и грамоты, дарованныя Ходамъ королями. Туда же, въ случаѣ нужды, они собирались въ полномъ вооруженіи и туда же въ смутныя времена отправляли, какъ въ безопасное мѣсто, своихъ женъ, дѣтей и лучшее имущество.
Въ злосчастномъ 1620 году Ходы исполняли послѣдній разъ свою сторожевую службу. Они сдѣлали тогда засѣки въ наиболѣе важныхъ мѣстахъ по границѣ Баваріи. Тогда-то Фридрихъ, этотъ суровый король, строго повелѣлъ Ходамъ, "каждой деревнѣ по очереди бдительно охранять границы для порядка и, какъ повинность, днемъ и ночью, отражать непріятельскія неожиданныя вторженія и оставаться по очереди безотлучно все положенное время, а также выбрать изъ своей среды знаменосца, взявъ съ него предварительно присягу и только тогда передавъ ему знамя. А дабы той стражей соблюденъ былъ лучшій порядокъ, находиться при ней судьѣ и писарю".
Затѣмъ произошла Бѣлогорская битва {Бѣлогородская битва произошла въ 1620 году между чехами и нѣмцами и кончилась полнымъ пораженіемъ чеховъ.}.
Мутныя волны губительнаго наводненія коснулись и этого горнаго уголка, вольнаго Ходскаго края.
На четвертый день послѣ казней свободные Ходы, по указу Карла фонъ Лихтенштейнъ, были отъ имени короля уступлены за 7.500 золотыхъ придворному совѣтнику Вольфу-Вильгельму Ламмингеръ, владѣтельному пану фонъ Альбенрейтъ. Девять лѣтъ спустя, Ходы были проданы тому же Ламмингеру въ вѣчное владѣніе за 36.000 золотыхъ. Новый панъ не захотѣлъ, конечно, признавать и не признавалъ ихъ вольностей, а обращался съ ними, какъ со своими подданными и крѣпостными. Въ это время произошло послѣднее и самое страшное возстаніе Ходовъ. Они мужественно защищали дорогую имъ свободу и свои права противъ насилія и беззаконій. Этотъ неравный бой длился почти семьдесятъ лѣтъ. Иногда во время этой борьбы за свободу Ходамъ вдругъ, сверху, изъ Вѣны, блеснетъ, бывало, лучъ надежды, но не надолго; наслѣдникъ Ламмингера, сынъ его Максимиліанъ, все таки одолѣлъ, наконецъ, и Ходамъ, былъ объявленъ приказъ -- навсегда отказаться отъ своихъ требованій и признать, что вольности ихъ уничтожены и навсегда отняты, а имъ самимъ, подъ страхомъ суроваго наказанія, опредѣленъ: perpetimm Silentium (вѣчное молчаніе).
Это было въ 1688 году.
Дѣйствительно, въ Ходскомъ краю господствовало молчаніе, гробовая тишина, не нарушенная даже въ 1680 году, когда по всему Чешскому королевству вспыхнули крестьянскія возстанія.
Но "вѣчнаго молчанія" не было. Ходы нарушили его. И здѣсь начинается нашъ разсказъ.
I.
Раннія сумерки ноябрьскаго вечера опустились на долины и горы.. Черныя, тяжелыя облака летѣли низко надъ вершинами Богемскаго лѣса. Онъ возвышался богатырской стѣной надъ мирнымъ краемъ, который исчезалъ въ облакахъ и во мракѣ.
Погода была очень непривѣтлива. Сильный вихрь бушевалъ на свободѣ -- и на небѣ, и на землѣ; все дрожало передъ нимъ -- и густой лѣсъ, и одинокія деревья среди широкаго поля. Старыя и молодыя березы, густо растущія на горѣ Градкѣ, надъ селомъ Уѣздомъ, шумѣли, дрожали и будто жаловались на свою наготу, такъ какъ вихрь обрывалъ ихъ послѣдніе золотые листья и дико кружилъ ими по воздуху. Дубовая роща около Градка гудѣла; ея обнаженныя верхушки качались во всѣ стороны; она боролась съ вихремъ, который, вырываясь оттуда, попадалъ въ долину, въ тихое село, прилѣпившееся, какъ гнѣздышко, къ высокому Градку. Деревья около домовъ и въ садахъ нагибались отъ бурнаго вѣтра и шумѣли. Но больше всѣхъ шумѣла столѣтняя липа, росшая на широкомъ дворѣ у Кожины. Журавель и бадья стараго колодца подъ липой скрипѣли и гремѣли, и эти звуки сливались съ воемъ вѣтра въ густыхъ вѣтвяхъ стараго дерева.
Въ домѣ виднѣлся свѣтъ. Внутри, въ довольно просторной горницѣ было привѣтливо и уютно. Въ очагѣ горѣлъ огонь и трещало смоляное полѣно. Лучина ярко освѣщала женщину, сидѣвшую на стулѣ около кровати съ пологомъ и качавшую колыбель. То была крестьянка, хозяйка дома,-- совсѣмъ еще молодая женщина, стройная, съ красивыми чертами лица; особенно хороши были ясные каріе глаза и тонкій прямой носъ. Она тихо качала колыбель и вполголоса напѣвала:
Спи, усни, угомонъ тебя возьми,
Я качаю тебя, чтобъ ты спалъ,
Да не плакалъ, да родимой
Не мѣшалъ.
А на дворѣ выла буря. Шумъ деревьевъ и вой вѣтра сливались въ одинъ голосъ, отъ котораго дрожали окна. Молодая мать продолжала пѣть свою колыбельную пѣсню, но въ горницѣ, кромѣ ея пѣсни, слышались и другіе звуки. Въ углу, за постелью подъ пологомъ, шло шушуканье, шептанье, сдерживаемый смѣхъ, который вдругъ прорвался и, какъ ясный, серебристый звукъ колокольчика, раздался взрывъ веселаго дѣтскаго хохота. Другой голосъ, болѣе грубый, старался его утишить, а хозяйка у колыбели ласково крикнула, чтобы они угомонились, потому что Ганалка засыпаетъ.
Маленькая Ганалка, успокоенная качаньемъ, что то мурлыкала, но чѣмъ далѣе, тѣмъ слабѣе, пока совсѣмъ не смолкла. Еще нѣсколько взмаховъ -- и мать, оставивъ колыбель, подошла къ постели. Въ эту самую минуту изъ подъ полога показался хозяинъ, ея мужъ, который до сихъ поръ игралъ и возился со своимъ старшимъ сынишкой.
То былъ человѣкъ лѣтъ около тридцати, довольно высокаго роста; заложивъ свои длинные волосы за уши, онъ глядѣлъ, улыбаясь, на жену. Трехлѣтній мальчуганъ, коренастый и круглолицый, съ блестящими черными глазами, звалъ мать, опираясь на спину отца.
-- Ахъ, вы, неумытая челядь,-- сказала она съ напускной строгостью.-- Тише! Павликъ долженъ былъ бы уже спать. Живо на подушку! Ганалка уже спитъ.
-- И какъ сладко спитъ,-- возразилъ хозяинъ и, улыбнувшись, показалъ на колыбель. Изъ нея выглядывала прехорошенькая головка маленькой двухлѣтней дѣвочки, свѣтлыя кудри которой озарялись яркимъ свѣтомъ горѣвшей лучины и походили на блестящее золото.
Янъ Сладкій, или Кожина, какъ его всѣ звали, по имени его усадьбы, всталъ и подошелъ къ колыбели, взявъ свою дочурку на руки и высоко поднявъ ее передъ собой, онъ бережно отнесъ ее на постель. Вся семья усѣлась на постели, смѣющіяся дѣти лежали около отца, и родители радовались, глядя на своихъ веселыхъ ребятишекъ.
Это была картина полнаго семейнаго счастья, которое не могъ нарушить вой осенней бури.
Но это счастье не далось безъ борьбы. Старуха Кожинова долго не уступала сыну, тогда уже самостоятельному хозяину, когда онъ, четыре года тому назадъ, пришелъ объявить ей, что нашелъ себѣ невѣсту. Такая бѣдная, хотя и красивая дѣвушка, не годилась, по ея мнѣнію, для семьи Кожиновыхъ, одной изъ наиболѣе уважаемыхъ въ селѣ. Но въ концѣ концовъ старуха должна была уступить.
-- Одни жолуди растутъ на дубу,-- сказала она.-- Онъ изъ рода Кожиновыхъ, упрямая голова, какъ дубъ тверда. Но только бы ему не стало съ Ганкой тѣсно на свѣтѣ.
Засмѣялся на это веселый Ршехурекъ, волынщикъ, по прозванію Искра, и сказалъ:
-- А я вѣрю, что не будетъ тѣсно. Будутъ вмѣстѣ жить, какъ цвѣты.
Пророчество его сбылось.
Кожина жилъ, въ самомъ дѣлѣ, со своей Ганной, какъ цвѣты живутъ, и не полъ-года, не годъ, какъ это бываетъ, а уже пятый годъ. Ему было всего милѣе сидѣть дома, съ женой и дѣтьми, такъ что люди даже начали сердиться на него за то, что онъ не бывалъ болѣе въ мужской компаніи, чтобы за бутылкой пива побесѣдовать и обсудить дѣла, какъ то бывало раньше.
Янъ Сладкій перемѣнился со времени женитьбы. Раньше онъ любилъ по ночамъ бродить съ ружьемъ или разставлять силки по лѣсамъ; любилъ устраивать въ ямахъ западни для волковъ, а ненавистному пану, гдѣ только могъ, дѣлалъ все наперекоръ. Послѣ женитьбы онъ сталъ кротче ягненка.
Когда панъ вызывалъ людей возить дрова, или же на какую другую работу, онъ, молча, выслушивалъ это и посылалъ подростка, своего рабочаго; прежде же онъ непремѣнно бы началъ, какъ и всѣ ходоваки, проклинать это непривычное рабство, или постарался бы увильнуть отъ этого.
Въ такихъ случаяхъ старуха Кожинова только молчала и глядѣла на него строго и мрачно, а, про себя думала или подчасъ жаловалась старому брату, Драженовскому Грубому, когда онъ, бывало, заходилъ къ ней:
-- Нечего сказать, парень! Не похожъ онъ на Кожину. Не пошелъ въ отца. Жена все сердце отняла.
-- Жена и дѣти,-- всегда поправлялъ тотъ.
Такъ казалось и теперь, когда, не обращая вниманія на осеннюю бурю, онъ сидѣлъ съ ними на постели и такъ весело смѣялся съ маленькими шалунами, которые лазали по немъ, какъ котята.
Вдругъ онъ встрепенулся и началъ прислушиваться. Проснулся подъ столомъ и старый Волкъ и, выпрыгнувъ на середину горницы, громко заворчалъ.
Хозяинъ всталъ и вышелъ въ сѣни отворить наружную дверь, въ которую кто-то стучался. Засовъ отодвинулся, и со двора послышался мужской голосъ, затянувшій пѣсню: "На Уѣздскомъ Градкѣ поетъ чудно пташка".
Гость съ пѣсней вошелъ въ горницу и, остановившись на порогѣ, поздоровался съ хозяевами. Это былъ другъ Кожины, волынщикъ Искра.
Положивъ волынку на лавку, Искра сѣлъ съ ней рядомъ, а шапку съ красной лентой оставилъ на головѣ. Это былъ краснощекій, круглолицый малый, съ ямочкой на подбородкѣ, всегда смѣющійся. Особенно хороши были его веселые, плутовскіе глаза, которые онъ любилъ щурить, собираясь отпустить какую нибудь шутку или что либо разсказать.
Онъ былъ однихъ лѣтъ съ Кожиной или же нѣсколькими годами старше.
Ганна принесла соль и краюху хлѣба, завернутую въ полотенце и, отрѣзавъ ломоть, пригласила гостя за столъ.
-- Что новаго въ городѣ?-- спросилъ хозяинъ.
-- Не много. Въ трактирѣ только два сосѣда (они показались мнѣ горожанами) вели между собой бесѣду о томъ, что паны наводили о насъ справки.
-- О чемъ же они справлялись?-- быстро спросилъ хозяинъ.
-- О правахъ ходоваковъ, въ городѣ, въ магистратѣ. Хотѣлось имъ узнать про тѣ писанныя права, знаешь -- тѣ грамоты, что хранились въ нашемъ замкѣ.
-- А кто тамъ былъ?
-- Былъ тамъ Кошъ, управитель изъ Кута, да Трханевскій. Ну, а сосѣди-то и говорили, что они добиваются тѣхъ грамотъ. Не знаю, что было дальше; знаю только, что Кошъ началъ бушевать и шумѣть, говоря, что его Трхановскій панъ покажетъ ходовакамъ.
Искра замолчалъ, а потомъ, будто вспомнивъ, прибавилъ:
-- Полюбился мнѣ тамъ, въ трактирѣ, одинъ сосѣдъ, который прямо сказалъ, что съ правами ходовъ нужно считаться. Покойный старый Ломикаръ {Ламнингеръ.} и нынѣшній молодой наслѣдникъ въ глаза осмѣяли ходовъ, когда тѣ заговорили о грамотахъ.
Кожина все время сидѣлъ, опустивъ глаза, и поднялъ ихъ только теперь, когда волынщикъ умолкъ.
-- А когда все это было, Искра?
-- Кажется, позавчера.
-- Только-бы опять что нибудь не вышло... какое несчастье,-- сказала Ганна и озабоченно вздохнула.
-- А по моему,-- началъ волынщикъ, но не докончилъ, потому что Волкъ, выскочивъ изъ подъ лавки, началъ рычать. Хозяинъ подошелъ къ окну и старался вглядѣться въ темноту, но, никого не увидавъ, направился въ сѣни. Искра усадилъ маленькаго Павлика къ себѣ на колѣни и положилъ ему въ ротъ трубку отъ волынки.
Въ эту минуту молодая хозяйка дотронулась до его плеча.
-- Слушай, Искра,-- начала она,-- замѣтилъ-ли ты, какъ хозяинъ задумался, когда ты разсказывалъ? И теперь онъ часто бываетъ такимъ,-- возьметъ да и задумается. И веселъ, и говоритъ, и смѣется, а потомъ вдругъ что-то на него найдетъ. И думается мнѣ, что мутитъ его что нибудь... ровно какъ камень на сердцѣ лежитъ. Можетъ, разлюбилъ онъ меня, можетъ, сожалѣетъ...
-- Не дури,-- остановилъ ее Искра.-- Сожалѣетъ? Ничего онъ не сожалѣетъ, да и не будетъ никогда сожалѣть. Это я знаю, а потому и не мучай себя.
-- Счастье далось мнѣ, а, вѣдь, ты знаешь, что мы боимся потерять то, что въ сердцѣ носимъ. Что бы тогда было?
-- И диковинныя же мысли лѣзутъ тебѣ въ голову! Все пройдетъ.
-- Только бы Господь Богъ внялъ моей молитвѣ,-- вздохнула крестьянка, успокоенная словами друга ея мужа. Она засмѣялась, когда у Павлика, съ помощью Искры, вырвалось нѣсколько рѣзкихъ, дикихъ звуковъ.
Молодой Кожина, выйдя изъ сѣней на крыльцо дома, оглядѣлъ дворъ, не зашелъ ли кто нибудь. Иначе чуткій Волкъ не заворчалъ бы. Темнота была кромѣшная, вѣтеръ до сихъ поръ еще такъ гудѣлъ, что нельзя было ничего разслышать.
Кто то постучался въ окно хижины, стоявшей напротивъ его дома. Тамъ жила мать Кожины. Она, вѣрно, уже спала, въ окнахъ было темно. Вдругъ онѣ освѣтились и стало возможно различить двѣ мужскія фигуры, стоявшія у дверей. Онѣ терпѣливо, неподвижно ожидали и потомъ исчезли въ дверяхъ.
Хозяинъ задумался на минуту, словно чего то ожидая. Изъ горницы раздавались звуки волынки; молодой крестьянинъ не слыхалъ ихъ. Онъ пошелъ черезъ дворъ къ жилищу матери и взялся за ручку двери. Но дверь была заперта. Согнувшись, онъ подошелъ къ окну и заглянулъ въ горницу. Онъ увидѣлъ свою мать и ея двухъ гостей. Одинъ изъ нихъ досталъ изъ подъ плаща шкатулку или сундучокъ. Другой отворилъ ее и, вынувъ что-то блестящее, похожее на серебро, показалъ это старухѣ Сладкой.
Въ эту минуту Кожина отскочилъ отъ окна. На порогѣ послышался голосъ жены, которой показалось страннымъ, что ея мужъ въ такую непогоду замѣшкался такъ долго на дворѣ.
-- Поглядѣть, что она дѣлаетъ. У нея еще освѣщено, и мнѣ показалось это страннымъ. Сидитъ на лавкѣ и молится.
-- Ступай, ступай въ сѣни: я совсѣмъ замерзла. И какую возню поднялъ Искра! Павликъ хочетъ играть на его волынкѣ.
Они вошли въ горницу.
Теперь Искра забавлялся съ маленькой Ганалкой. Онъ ее носилъ и подбрасывалъ, а когда началъ пѣть, малютка уставила на него свои глазенки: они постепенно смыкались, пока, наконецъ, она не заснула. Тогда онъ бережно положилъ ее въ колыбельку.
Вспомнивъ, что ему нужно играть еще на посидѣлкахъ, Искра взялъ волынку, съ которой маленькій Павелъ неохотно разставался, попрощался, и вышелъ.
Хозяинъ пошелъ вслѣдъ за нимъ, чтобы запереть двери. Проводивъ его до самаго порога, онъ тамъ вполголоса спросилъ:
-- Не пошелъ ли вмѣстѣ съ тобою изъ города Дражиновскій дядя?
-- Нѣтъ, онъ остался въ трактирѣ. Онъ присѣлъ къ тѣмъ двумъ сосѣдямъ и они о чемъ-то начали шептаться, но я ни слова не разслышалъ.
Искра попрощался и исчезъ во мракѣ.
Молодой хозяинъ не сейчасъ вернулся домой: стоя на порогѣ, онъ внимательно глядѣлъ туда, черезъ дворъ, гдѣ стояла хижина его матери. Въ окнѣ еще свѣтился слабый огонь. Поздніе гости были еще до сихъ поръ тамъ. Его опять потянуло къ окну, но, раздумавъ, онъ направился въ сѣни. Изъ горницы доносился голосъ его жены, которая пѣла:
Спи, усни, угомонъ тебя возьми.
Голосъ былъ необычайно свѣжъ и привлекателенъ и, когда онъ увидѣлъ ее склонившеюся надъ колыбелью уснувшей малютки, его мрачныя мысли разлетѣлись, лицо прояснилось и онъ невольно улыбнулся женѣ.
Въ этотъ вечеръ молодая женщина легла спать вполнѣ успокоенная. Догоравшая лучина освѣтила еще на мгновеніе темную горницу, потомъ погасла, и тьма воцарилась во всѣхъ углахъ. Всѣ спали; только молодой хозяинъ, лежа около Павлика, никакъ не могъ сомкнуть глазъ. Его мучили старыя мысли. Онъ слышалъ ровное дыханіе своего сынишки, погруженнаго въ здоровый, глубокій сонъ, слышалъ спокойное дыханіе жены и Ганалки; но все это не помогало. А, бывало, прежде онъ самъ спокойно засыпалъ, прислушиваясь къ этому. Теперь онъ ждалъ, не придетъ ли мать, не постучитъ ли, не позоветъ ли его. Но все было тихо. Наконецъ, онъ всталъ и подошелъ къ окну. Напротивъ, у матери, еще горѣлъ огонь.
Онъ глядѣлъ и все ожидалъ.
II.
Старуха Кожинова, погасивъ съ вечера огонь, улеглась, но не спала. Къ ней пришли два гостя, которыхъ увидалъ ея сынъ. Они стучались и звали ее, прося отпереть имъ. Набросивъ на себя длинный кожухъ, покрытый коричневымъ сукномъ и подбитый овчиной, она пошла отворить имъ.
Кожинова съ изумленіемъ глядѣла на такихъ позднихъ, неожиданныхъ гостей. Тѣмъ не менѣе, она спокойно ждала, чтобы они сами заговорили.
Ея братъ приступилъ сейчасъ же къ дѣлу. Въ двухъ словахъ разсказалъ онъ ей, что былъ нынче въ городѣ и узналъ отъ членовъ магистрата, что трхановскій панъ, черезъ своего управителя Коша, справлялся о ходскихъ грамотахъ, полагая, что городской магистратъ прячетъ ихъ въ ходскомъ замкѣ. Члены магистрата, недолюбливая трхановскаго пана, охотно передали объ этомъ судьѣ, а онъ, недолго мѣшкая, отправился кратчайшимъ путемъ въ Уѣздъ, гдѣ давно уже было спрятано самое дорогое сокровище ходовъ -- ихъ грамоты.
Паны точно позабыли о нихъ и болѣе не тревожились, какъ вдругъ теперь, нежданно, негаданно, пошли новые розыски. Объ этомъ-то и говорили теперь оба ходскіе судьи со старой крестьянкой, которая внимательно слушала обоихъ. Ни страха, ни боязни не читалось въ это время на выразительномъ лицѣ старушки, въ которой можно было узнать сестру Кристофа Грубаго. Наоборотъ, лицо ея прояснилось и лучъ радости блеснулъ въ ея взорѣ.
-- Вотъ это ладно,-- сказала она.-- Вы хорошо сдѣлали, что принесли ее ко мнѣ, женщинѣ,-- и улыбка скользнула по ея лицу,-- Чтобы ни случилось, мою хижину не станутъ обыскивать. Я спрячу ее.
Вынувъ изъ-за пазухи ключикъ, Сыка отперъ шкатулку и началъ по очереди вынимать и выкладывать на столъ старинные пергаментные листы. Онъ самъ спряталъ ихъ много лѣтъ тому назадъ, и не разъ, въ ночное время, доставалъ ихъ, пока всѣ не перечиталъ. Они писаны были по чешски, а рядомъ стоялъ латинскій переводъ; дарованы же еще въ незапамятныя времена, въ лучшія, болѣе счастливыя годины.
Грамотей Сыка, который считался между своими людьми чѣмъ-то вродѣ "прокуратора", разложилъ всѣ грамоты по порядку, начиная отъ самой старой до послѣдней, Матіасовой. И лежали здѣсь, въ простой горницѣ, освѣщаемые сосновой лучиной, старинные, пожелтѣвшіе пергаменты, аккуратно сложенные, обвитые ленточками, съ коричневыми пятнами по краямъ. Большія печати висѣли на шелковыхъ шнуркахъ, когда-то бѣлыхъ и черныхъ; съ теченіемъ времени бѣлый цвѣтъ принялъ желтоватый оттѣнокъ, а черный -- рыжеватый. Печати хорошо сохранились, особенно самая старинная, изъ простого воска, на которой было изображеніе короля Яна Люксембурскаго въ полномъ рыцарскомъ вооруженіи, на разубранномъ конѣ, съ мечемъ на цѣпочкѣ въ правой рукѣ и со щитомъ въ лѣвой. Были печати и другихъ королей.
Въ горницѣ водворилась съ минуту тишина.
Оба хода и старушка молча смотрѣли на злополучные листы, которые помнили лучшія, болѣе счастливыя времена и которые теперь были свидѣтелями такого униженія и горя.
Сыка еще разъ пробѣжалъ всѣ листы, одинъ за другимъ, словно желая ихъ пересчитать, затѣмъ, обратившись къ Грубому, сказалъ:
-- Они тутъ всѣ до единаго на лицо.
Старикъ кивнулъ головой, точно подтверждая это, потому что и ему они были съ давнихъ поръ хорошо извѣстны. Потомъ Сыка прибавилъ:
-- Другія были времена, когда всѣ эти пергаменты имѣли цѣну.
-- А теперь они развѣ не имѣютъ цѣны?-- быстро спросила старушка.
-- Имѣютъ ли они еще цѣну? Ежели не теперь, то будутъ имѣть ее потомъ,-- отвѣтилъ рѣшительно и отрывисто старый Грубый.-- Здѣсь прописаны наши права, а. права также крѣпки, какъ дубъ, и никто не можетъ ихъ уничтожить -- ни управитель Ломикара, ни самъ Ломикаръ. Наши короли были выше пановъ; слово ихъ, закрѣпленное этими грамотами, значитъ больше, нежели слово этого нѣмецкаго пришельца.
-- Вѣрно, вѣрно,-- подвердила Кожинова.
-- Ему хочется, чтобы мы отдали ихъ, чтобы онъ могъ ихъ сжечь. И тогда онъ возьметъ плеть и станетъ кричать: Эй, вы, рабы! Но грамоты наши еще не уничтожены.
И, развернувъ латинскій листъ короля Юрія, онъ указалъ на приложенный къ нему переводъ, точно желая подтвердить свои слова:
"Ни свѣтскіе, ни духовные князья не имѣютъ права ни владѣть Ходами, ни тѣснить ихъ, ни сидѣть на ихъ землѣ".
-- Стало быть, они еще не потеряли своей цѣны.
"Мы повелѣваемъ всѣмъ сословіямъ нашего королевства Чешскаго, особенно членамъ коморы нынѣшнимъ и будущимъ, чтобы вышеупомянутые Ходы, вѣрные намъ и любезные, владѣли всѣмъ, принадлежащимъ къ нашему городу Домажлицы, и какъ нынѣшніе, такъ и потомки ихъ, чтобы пользовались своими вольностями и правами, подтвериденными нами вновь, доколѣ свидѣтельствуютъ о томъ эти листы, нынѣ и на будущія вѣчныя времена нерушимо, дабы имъ никто никакихъ препонъ не чинилъ и учинити не могъ, подъ страхомъ наказаній и нашей королевской немилости, а также будущихъ королей Чешскихъ".
Сыка, поднявъ голову, обратился къ Грубому и его сестрѣ и проговорилъ:
-- Слышали? "Вѣрные и любезные". Такъ старые короли называли въ этихъ листахъ нашихъ дѣдовъ и отцовъ, а теперь каждый писарь обзываетъ насъ хамомъ, а самого себя считаетъ чортовымъ кумомъ. Но этого не будетъ.-- И онъ указалъ на грамоты:-- Имѣй мы только эти два листа и тогда намъ нечего опасаться, что все пропало. И этихъ было бы достаточно для защиты на судѣ нашихъ правъ. Всѣ наши права тутъ прописаны.
-- Такъ говорилъ и покойный отецъ, -- сказала крестьянка.
-- Знаешь ли, Кристя, когда эта шкатулка была еще у насъ?
-- Какъ мнѣ не знать,-- подтвердилъ Грубый.-- Но пора ее спрятать.
-- Живо!-- вскричала старушка.
Оба крестьянина уложили листы въ сундучекъ.
Когда Сыка заперъ ихъ и отошелъ отъ стола, Дражиновскій судья глубоко вздохнулъ.
-- Мы должны были, можетъ быть, позвать Яна,-- сказалъ онъ.
При этомъ вопросѣ Сыка обратилъ глаза на старушку. Она съ минуту помолчала и потомъ отвѣтила:
-- Нѣтъ, такъ лучше.
Сыка кивнулъ своей взъерошенной головой, словно успокоившись. Потомъ старушка изчезла въ дверяхъ, которыя вели въ боковую комнату, а за ней послѣдовали ея товарищи.
Въ горницѣ было пусто и тихо; только окна дрожали, когда бушевавшій вѣтеръ вдругъ ударялъ въ нихъ,; и тогда красный пламень сосновой лучины начиналъ быстро колыхаться. Въ эту минуту въ окошкѣ, со двора, показалось чье-то лицо. Оно такъ-же быстро изчезло, какъ и появилось, повидимому, увидавъ, что въ горницѣ никого не было.
Это молодой хозяинъ внимательно смотрѣлъ въ окно своей матери.
Гости съ кованой шкатулкой, которыхъ онъ раньше замѣтилъ, ушли, Но изъ коморки около горницы раздался, звукъ падающей крышки...потомъ все стихло.
Спустя нѣкоторое время въ горницу вошелъ опять старый Грубый, а за нимъ Сыка и старушка.
Дражиновскій судья сейчасъ же собрался уходить. Сыка уже въ самыхъ дверяхъ еще разъ обернулся и сказалъ:
-- Ну такъ помните, тетка, что вы обѣщали.
-- Люди честные, я поклялась передъ самимъ Господомъ Богомъ,-- отвѣтила важно и не безъ укоризны старуха.
Черезъ минуту оба судьи стояли опять на дворѣ передъ дверьми. На усадьбѣ было темно и тихо. Цѣпь у стараго колодца подъ липой гремѣла и скрипѣла.
Выйдя на улицу, Сыка направился къ дому, а Грубый изъ Дражинова скрылся скоро во мракѣ. Только еще съ минуту были слышны его тяжелые, неторопливые шаги.
Какъ разъ въ то время, когда оба старика расходились, молодой Кожина выступилъ онъ темнаго угла за воротами своей усадьбы. Онъ подождалъ немного, словно наблюдая за удаляющимися, словно прислушиваясь къ ихъ шагамъ. Потомъ, повернувъ назадъ, возвратился къ себѣ домой тихими, неторопливыми шагами. Онъ вошелъ въ горницу, никѣмъ не замѣченный, и тихо улегся. Слышно было ровное дыханіе спящихъ жены и дѣтей. Но глубокіе вздохи молодого хозяина были еще слышнѣе.
Старая Кожинова топила рано утромъ печь, не накинувъ даже платка на сѣдую голову, когда вошелъ ея сынъ.
Въ такое раннее время онъ рѣдко заходилъ къ матери. Поздоровавшись, онъ усѣлся на лавку и смотрѣлъ поперемѣнно то черезъ окошко, на низкія облака, то на мать, которая разспрашивала его о дѣтяхъ, о Павликѣ и Ганалкѣ, хорошо ли они въ эту бурю спали.
-- Хорошо. А вы, матушка, рано улеглись?
-- Рано.
-- Но потомъ опять засвѣтили огонь. Я видѣлъ свѣтъ,-- и онъ вопросительно взглянулъ на мать.
-- Ради бури. Боялась, какъ бы чего не случилось.
Она произнесла это совершенно спокойно и равнодушно. Сынъ посидѣлъ еще немного и все ждалъ. Но мать не проронила ни словечка о вчерашнемъ. Самъ же онъ не хотѣлъ начинать.
Онъ ушелъ въ полномъ разочарованіи и съ горечью подумалъ:
-- Даже родная мать не довѣряетъ!
III.
Послѣ бурной ночи насталъ такой погожій солнечный день, какіе рѣдко бываютъ осенью. Облака, съ утра еще покрывавшія небо, разсѣялись; выглянуло солнышко, и въ прозрачномъ воздухѣ ясно выдѣлялись вершины Шумавы и Чешскаго лѣса. Изъ лѣсной чащи доносился порою протяжный, неясный гулъ.
Искра и Кожина направлялись вмѣстѣ къ лѣсу. Они шли молча, погруженные каждый въ свою думу. Въ прежнее время Искра началъ бы разговоръ какой нибудь веселой шуткой, но сегодня, онъ видѣлъ, что съ Кожиной случилось что-то важное. Дойдя до опушки лѣса, волынщикъ, остановись противъ друга, взглянулъ на него своими ясными, веселыми глазами, потомъ, потрепавъ его по плечу, сказалъ съ участіемъ:
-- Ой, ой, дружище, словно у тебя языкъ отсохъ. Что съ тобой случилось?
-- Искра, скажи мнѣ сущую правду, что говорятъ обо мнѣ люди? Что я -- никуда негодный человѣкъ, правда?
-- Дурень ты, и что это тебѣ въ голову взбрело?..
-- Да какъ же иначе, когда родная мать не вѣритъ.
-- Ой ли?
Кожина устремилъ на него свои проницательные глаза.
Помолчавъ съ минуту, онъ передалъ ему о томъ, что вчера произошло, о томъ, кто вчера приходилъ къ матери, что онъ тамъ- видѣлъ, какъ ждалъ, что и его позовутъ, какъ они ушли, точно его тутъ на усадьбѣ и не было, и какъ мать, сегодня утромъ, отреклась во всемъ, не довѣряя ему.
Онъ говорилъ быстро и чѣмъ дальше, тѣмъ быстрѣе.
-- Они довѣряютъ, старой женщинѣ, а мнѣ нѣтъ. Вѣдь это не даромъ; но они не должны были бы такъ поступать. Они думаютъ, что у парня и кровь стала другая, если онъ женился. Раньше панъ былъ для него хуже чорта, а теперь прикажи онъ ему на маковыхъ головкахъ ходить, онъ и то сдѣлаетъ. А все-таки все у меня внутри кипѣло при видѣ, какъ панъ поступаетъ съ нами, какъ попираетъ наши права; меня не разъ подмывало заговорить, поднять голосъ, когда я вспоминалъ о покойномъ отцѣ. Вѣдь, ты знаешь, что я былъ совсѣмъ мальчишкой, когда изъ Вѣны пришло извѣстіе о томъ, что у насъ отняли наши права. Тогда въ городѣ, въ нашемъ замкѣ читали всенародно бумагу о томъ, что ходамъ приказанъ perpetuum silentium, какъ тамъ стояло по латыни. Я хорошо запомнилъ эти слова. Созваны были всѣ судьи и старѣйшіе люди. Помню я хорошо, какіе поднялись крики, когда людямъ читали бумагу, и когда областной гетманъ объявилъ, что они должны разъ навсегда замолчать. Но вѣрить этому никто не хотѣлъ. Старики, возвращаясь по домамъ, тоже жаловались и проклинали болѣе всего это perpetuum Silentium, считая его высочайшей несправедливостью, о которой человѣкъ и заявить не смѣетъ. Отецъ нѣсколько дней ходилъ, какъ въ воду опущенный, все молчалъ; но однажды, придя изъ лѣса, хватилъ дубиной по столу и вскричалъ:
-- Я не буду хамомъ. Опять кто нибудь начнетъ -- и снова польется кровь.
Молодой крестьянинъ глубоко вздохнулъ и съ минуту молчалъ. Глаза его горѣли, лицо пылало,
-- И это все,-- началъ онъ снова,-- я не могъ, не могъ забыть, а когда подросъ и сталъ парнемъ, началъ размышлять обо всемъ этомъ. "Кто нибудь долженъ начать",-- раздавалось у меня въ ушахъ и днемъ, и ночью, и мнѣ казалось, что это мнѣ присуждено Господомъ Богомъ. И припомнились мнѣ слова отца, что польется кровь. О себѣ я не боялся. Пусть я погибну; зато другимъ будетъ легче,-- думалось мнѣ.-- Подожди, когда будешь хозяиномъ,-- говорилъ я себѣ, а тутъ вышло другое. Ради Ганны я забылъ обо всемъ на свѣтѣ,-- потомъ пошли дѣти... Но эти мысли не оставляли меня, не давали покоя ни днемъ, ни ночью.
Время придетъ,-- думалось мнѣ, и кто-нибудь долженъ будетъ начать. Мы не желаемъ быть ихъ рабами. И мы не будемъ!-- прибавилъ, онъ съ жаромъ.
-- А ты полагаешь, что теперь время?
-- Если панъ добивается нашихъ грамотъ, то, стало быть, онѣ еще имѣютъ цѣну. Теперь настало время. А если не начнутъ наши судьи, то я начну. Да разсудитъ насъ Богъ! Я рѣшилъ это сегодня ночью.
И оба повернули назадъ.
Въ это время раздался чей-то могучій голосъ. Они увидали въ полѣ, при дорогѣ, человѣка богатырскаго роста, который, махалъ имъ своей окованной палицей. По громовому голосу, по высокой фигурѣ они сейчасъ же узнали Матвѣя Пршибека. Онъ стоялъ на межѣ, у колючаго кустарника, ягоды котораго мѣстами уже побурѣли. На головѣ у него была большая широкополая шляпа. Вѣтеръ слегка развѣвалъ его длинные волосы, бѣлый суконный кафтанъ нараспашку и ремни у кожаныхъ, короткихъ штановъ.
Его морщинистое, мрачное, но вмѣстѣ съ тѣмъ и спокойное лицо пристально глядѣло навстрѣчу Кожинѣ и его спутнику. Губы его были крѣпко сжаты. Невозмутимо и неподвижно, словно изваяніе, стоялъ этотъ послѣдній ходскій знаменосецъ. Онъ не пошевельнулся и тогда, когда обратился къ Кожинѣ со слѣдующими словами:
-- И гдѣ ты, Кожина, пропадаешь въ то время, когда у тебя рубятъ межевые знаки?
Эти слова, произнесенныя какъ будто небрежно, какъ громомъ поразили молодого крестьянина.
-- У меня? Но гдѣ?
-- Тамъ, на Глинищахъ.
-- Кто?
-- Панъ.
Словно что-то охватило Кожину. Ошеломленный, но еще не совсѣмъ понимая, онъ устремилъ вопросительный взоръ на стараго хода, который прибавилъ:
-- Да вѣрно тебѣ говорю. Я шелъ неподалеку. Тамъ управитель изъ Трханова съ дворскими батраками.
-- Чтобъ черти ихъ побрали!-- воскликнулъ взбѣшенный Искра, и оба друга во весь духъ пустились бѣжать въ ту сторону, гдѣ лежали упомянутыя поля.
У подошвы холма, на краю вспаханнаго поля стояла могучая старая липа. Ея обнаженная верхушка шумѣла, точно она тяжело вздыхала. То были уже послѣдніе вздохи. Зубастая пила все глубже и глубже врѣзывалась въ самое сердце вѣкового дерева, въ которое только что сдѣлалъ надрѣзъ топоръ.
Подъ липой стояли трхановскій управитель и два дюжихъ поденщика, между тѣмъ какъ два батрака, стоя на колѣняхъ, прилежно и быстро работали пилой.
Напротивъ, изъ недалекаго Трханова, выбѣгали люди и, глубоко пораженные, смотрѣли съ ужасомъ на то, что дѣлали съ липой Кожины. Новое насиліе Ламмингера! Кто бы посмѣлъ срубить такое старое дерево, стоявшее здѣсь вѣками, и которое было уже тѣмъ священно, что раздѣляло владѣнія и было какъ бы межевымъ знакомъ, признаннымъ съ незапамятныхъ временъ даже закономъ {Со стародавнихъ временъ, какъ повсюду у насъ, такъ и въ Ходскомъ краю, деревья служили межевыми знаками, и для обозначенія этого на нихъ вырѣзали кресты.}.
Они не обратили даже вниманія на крестъ, вырѣзанный на деревѣ, который словно говорилъ: "Не укради! Не пожелай всего, елико суть ближняго твоего!"
Вдругъ всѣ остановились, и управитель нахмурился. Пила смолкла, всѣ обратились въ ту сторону, откуда раздался могучій окрикъ. Молодой Кожина летѣлъ внизъ по полю, словно дикій вихрь, а за нимъ Искра Расхурекь.
Весь запыхавшись, раскраснѣвшись, Кожина остановился у самаго дерева. Съ минуту настала глубокая тишина. Только липа глухо шумѣла. Челядь глядѣла поперемѣнно то на управителя, то на Кожину. Послѣдній нѣсколько мгновеній не могъ вымолвить ни слова, отъ волненія. Онъ весь дрожалъ, глаза у него горѣли и вдругъ онъ загремѣлъ:
-- Я тутъ господинъ, я тутъ панъ. Это мое дерево, моя дорога. Отецъ, дѣдъ и прадѣдъ владѣли имъ.
-- А ты имъ владѣть не будешь. Мы въ бумагахъ нашли, что это принадлежитъ панамъ!
-- Ваши бумаги! Въ нихъ тоже стояло, что наши вольности, наши права не имѣютъ цѣны. Ха, ха, ха! Вы все отняли у насъ, сдѣлали насъ своими батраками и, кромѣ того, хотите еще отнять этотъ кусокъ земли, который насъ кормитъ. Злодѣи! Даже святого креста не боитесь.
-- Молчать!-- закричалъ управитель.
-- Не буду молчать. Мы имѣемъ свои права, свои вольности. По какому праву вы...
Онъ былъ уже у самаго ствола и, закричавъ на парней, разомъ отбросилъ ихъ въ сторону. Въ эту минуту управитель, подскочивъ, какъ бѣшеный, протянулъ руку, желая схватить крестьянина, но Кожина, раздраженный этимъ, оттолкнулъ его съ такою силой, что тотъ пошатнулся.
-- Прочь, панскій пѣтухъ, а не то задавлю!-- кричалъ молодой крестьянинъ, но батраки бросились на него по приказанію управителя. Тогда Искра, видя, что дѣло не шуточное, подбѣжалъ на помощь къ Кожинѣ противъ въ шесть разъ сильнѣйшаго врага. У подпиленной липы завязалась жестокая драка.
Оба ходовака, хотя и безоружные, дрались съ ожесточеніемъ; особенно круто приходилось парнямъ противъ мускулистаго Кожины. Они не могли съ нимъ справиться. Длилось это не долго. Борьба была слишкомъ неравна. Искра упалъ уже на землю, но, и лежа, онъ боролся съ батраками, которые навалились ему на грудь. Кожина еще стоялъ, но кровь ручьями текла у него по лицу.
Въ эту минуту со стороны села раздался зычный голосъ:
Видя, что его никто не слышитъ, либо слышать не хочетъ, онъ прибавилъ шагу и вскричалъ громкимъ голосомъ:
-- Кожина, парень, понатужься еще немного, и я уже тутъ!
Подъ липой опять возобновилась драка. Ходоваки напрягали послѣднія силы. Искрѣ удалось вырваться изъ рукъ врага; вскочивъ на ноги, онъ старался пробраться къ своему товарищу, разсыпая удары направо и налѣво; кругомъ послѣдняго образовался точно живой клубокъ изъ нападающихъ. Оттуда неслись проклятія и крики.
Кожина началъ уже слабѣть; но теперь снова воспрянулъ. Два батрака и управитель сами отскочили, когда крѣпкая палица Пршибека начала ѣздить по ихъ спинамъ и головамъ.
~-- Панская челядь! Еще крадетъ, еще убиваетъ!-- кричалъ Пршибекъ и молотилъ палицей на всѣ стороны, такъ что управитель со своими приспѣшниками бросился бѣжать, чтобы спастись отъ ударовъ.
Подъ липой стало тихо и спокойно.
Когда Пршибекъ вернулся обратно, прогнавъ управителя, Искра перевязывалъ голову своему другу, не чувствуя собственной раны. Кожина былъ блѣденъ, какъ полотно. Когда старый Пршибекъ подошелъ къ нему, онъ подалъ ему руку и проговорилъ:
-- Спаси тебя Богъ. Жаль, что я раньше не пришелъ -- И онъ пристально поглядѣлъ на смертельно раненую липу.
-- Было бы все едино,-- отвѣтилъ Пршибекъ.-- А теперь пойдемъ домой. Ты ужъ больно много крови потерялъ.
-- Вотъ она и полилась,-- словно про себя произнесъ Кожина, глядя на правую руку, которая была вся забрызгана кровью.
Волынщикъ его хорошо понялъ. Когда они уходили, Кожина оглянулся еще разъ на липу. Его предки отдыхали подъ ея тѣнью. Онъ самъ со старымъ дѣдомъ сиживалъ здѣсь не разъ со жнецами во время жатвы; не одно поколѣніе укрывала она своею сѣнью, была красива и извѣстна не только его семейству, но и всему околотку -- и вдругъ самовластный панъ такъ порѣшилъ съ ней!
-- Я возвращался уже домой.-- говорилъ Пршибекъ,-- какъ вдругъ мнѣ пришло въ голову: "Кожина горячъ, а тѣхъ много. Ему, быть можетъ, круто придется".
Онъ шелъ по правую руку молодого крестьянина, а Искра -- по лѣвую.
У села они разошлись. Пршибекъ направился прямо домой. Кожина зашелъ сперва къ волынщику, чтобы смыть кровь. Ему не хотѣлось пугать Ганну.
Несмотря на это, она испуганно вскрикнула, когда онъ съ обвязанной головой неожиданно вошелъ въ горницу. Онъ улыбался и старался успокоить жену, но скоро пересталъ и, сѣвъ на кровать, понурилъ голову. Жена хлопотала, приготовляя все для перевязки; ее нисколько, не удивило, что онъ вдругъ замолчалъ и сдѣлался мраченъ.
Она подумала, что причиной этого его рана. Но это было не такъ. Мысли не давали ему покоя: "Тутъ уже дѣло идетъ о всей жизни, а не объ однихъ правахъ. Другого выхода нѣтъ,-- и это суждено мнѣ Господомъ Богомъ",-- снова, и все сильнѣе, раздавалось въ душѣ молодого крестьянина.
Въ эту минуту послышались маленькіе, быстрые неувѣренные шажки; маленькій Павликъ прибѣжалъ отъ бабушки, а за нимъ, заплетаясь, шла златокудрая Ганалка. Дѣти, увидавъ отца, съ крикомъ бросились къ нему и обхватили его колѣни. Подхвативъ обоихъ, онъ усадилъ ихъ и прижалъ къ себѣ. Вслѣдъ за ними вошла его старуха мать. И до нея дошла вѣсть о томъ, что паны срубили старую липу Кожины. Больше она ничего не знала. Взволнованная этимъ извѣстіемъ, она нахмурилась, увидавъ сына, играющаго съ дѣтьми.
-- Паны срубили липу на Глинищахъ?-- сказала она строго.
-- Да, я знаю.
Она теперь только увидала его повязку.
-- У тебя обвязана голова.
-- Мнѣ расшибли ее подъ липой,-- спокойно отвѣтилъ онъ.
-- Ты оборонялся?!
-- Но не сохранилъ ее.
Старая крестьянка, направлявшаяся отъ двери къ постели, при этихъ словахъ вдругъ остановилась, и взглядъ ея съ нѣмымъ удивленіемъ остановился на сынѣ.
Потомъ, прервавъ молчаніе, она спросила, уже не такъ рѣзко:
-- У тебя глубокая рана?
Онъ отрицательно покачалъ головой.
Въ эту минуту не стало старой липы на Глинищахъ. Панскіе работники срубили ее, вернувшись назадъ, послѣ ухода ходоваковъ. И когда сумерки спустились на землю, они повалили вѣковое дерево. Оно лежало тутъ, какъ сраженный великанъ, и всю ночь были точно слышны глубокіе вздохи и всхлипыванія.
IV.
Пршибки были въ Уѣздѣ не изъ первыхъ по богатству. Ихъ усадьба и по внѣшнему виду ничѣмъ не отличалась отъ другихъ. Она была вся деревянная, уже ветхая, и мѣстами покосившаяся.
На дворѣ было тихо, нигдѣ ни души. Было воскресенье, немного позже полудня. И каждый, благодаря суровой погодѣ, предпочиталъ оставаться дома.
Въ просторной, теплой горницѣ, которая была убрана просто, безъ всякихъ украшеній, сидѣли одни мужчины, пожилые и старые, все серьезные и степенные въ движеніяхъ, и бесѣда велась тихая. Былъ здѣсь Матвѣй Пршибекъ безъ жупана, въ однихъ штанахъ и курткѣ; около хозяина сидѣлъ его двоюродный братъ, Пайдаръ изъ Починовицъ, коренастый и статный ходъ, а противъ него, -- Постршесковый Псутка который, идя изъ города, зашелъ сюда съ Пайдаромъ. Они всѣ сидѣли на грубыхъ стульяхъ, кругомъ огромной липовой колоды, служившей съ незапамятныхъ временъ у Пршибка столомъ. Этотъ самодѣльный столъ стоялъ тутъ еще при жизни дѣда Матвѣя Пршибка, какъ увѣрялъ его отецъ. Послѣдній не сидѣлъ больше за нимъ, но противъ него, у очага, завернувшись въ овечій тулупъ. Онъ уже не могъ обойтись безъ него, потому что въ его годы кровь начинаетъ стынуть въ жилахъ. Прожилъ онъ не мало такихъ холодныхъ дней: какъ давно онъ по бѣлу свѣту бродитъ,-- и самъ хорошенько не знаетъ. Онъ самъ не считалъ свои годы, а вѣрилъ только своей памяти. Онъ говорилъ, что хорошо помнитъ великую войну,:-- парнемъ, родившимся въ началѣ ея, ему еще пришлось участвовать въ ней,-- вѣдь, она длилась цѣлыхъ тридцать лѣтъ! Старый Пршибекъ хорошо помнилъ и славныя ходскія времена, когда они еще были вольными людьми, когда они имѣли свой городъ и свои права; онъ видѣлъ еще, какъ отецъ ходилъ въ лѣсъ въ полномъ вооруженіи, со знаменемъ рукѣ. Это было въ началѣ той великой войны. Отецъ несъ ходское знамя, что съ незапамятныхъ временъ было правомъ Пршибковъ.
Старикъ любилъ разсказывать объ этомъ; онъ говорилъ, какъ дѣлались засѣки, какъ мужчины изъ каждаго села ходили на цѣлыхъ двадцать четыре часа въ лѣсъ на стражу, взявъ съ собою только хлѣба, да сушенаго мяса, какъ онъ самъ пятнадцатилѣтнимъ подросткомъ убѣжалъ въ засѣки къ мужчинамъ и оставался тамъ съ ними вмѣстѣ, около костровъ, и днемъ, и ночью. А теперь какія времена, какія перемѣны! Чего онъ только не видалъ, что только не пережилъ, чего еще не дождется! И теперь онъ только что услыхалъ диковинныя вещи, не предвѣщавшія ничего добраго. Постршесковый Псутка и Пайдаръ изъ Починовицъ разсказывали о томъ, что паны рыщутъ по всѣмъ селамъ, желая отыскать старинныя грамоты, и что Сыку еще вчера звали въ Трхановъ, въ замокъ, гдѣ ему начали грозить наказаніемъ, ежели онъ не откроетъ, гдѣ находятся эти старые листы.
-- Но у него точно языкъ отсохъ, такъ же, какъ и у всѣхъ другихъ,-- прибавилъ Псутка, который разсказывалъ о Сыкѣ.
Матвѣй Пршибекъ, нахмурившись, молчалъ и только слушалъ, но вдругъ, поднявъ голову, произнесъ:
-- Молчалъ! Мы тоже молчимъ! Это мы всѣ умѣемъ. Они взваливаютъ на насъ новыя тяготы -- и мы молчимъ, они бьютъ насъ -- и мы молчимъ, они отняли у насъ лѣсъ -- и мы молчимъ, они рубятъ наши межевые знаки, и наши поля, крадутъ -- и мы опять молчимъ.
Тутъ поднялся отъ очага его старикъ-отецъ и скорыми шагами подошелъ къ столу. Старикъ былъ такого же роста, какъ и его сынъ, только голова съ годами наклонилась впередъ, да плечи сгорбились. Онъ нахмурилъ густыя, сѣдыя брови; глаза у него загорѣлись, и онъ, приподнявшись, проговорилъ еще довольно звучнымъ голосомъ:
-- Ты хорошо сказалъ это, парень,-- этого не было бы въ стародавнія времена. Всѣ поголовно поднялись
бы, посмѣй только кто срубить межевикъ, будь это хоть самъ князь, а не то что какой нибудь нѣмецъ!
Вдругъ старецъ умолкъ, Псутка и Пайдаръ вскочили и бросились къ окошку. Въ горницу ворвался громкій звукъ полевой трубы, короткій и пронзительный, потомъ онъ снова повторился, дальше и тише. Матвѣй Пршибекъ подошелъ, не спѣша, къ окну и взглянулъ на площадь, его гости тоже. Въ эту минуту въ горницу вбѣжала Манка, дочь Матвѣя, а за ней вошелъ и молодой Шерловскій, вмѣстѣ съ Пайдаромъ пришедшій изъ Починовицъ. Манка подбѣжала къ дѣду, спрашивая, что приключилось, что дѣлается?
Старикъ, стоя у стола, очнулся отъ своего тяжкаго раздумья и коротко отвѣтилъ:
-- Войско.
Манка перепугалась. Взглядъ ея при этихъ словахъ остановился на отцѣ. Онъ стоялъ до сихъ поръ мрачный, неподвижно около окошка и спокойно наблюдалъ.
Гулъ на улицѣ усиливался. Тихое, пустынной село разомъ ожило. Люди выбѣгали изъ домовъ, звали друга, спрашивали, что приключилось. Одни перебѣгали черезъ дорогу, другіе бѣжали по тому направленію, откуда раздавался звукъ трубы. Но всѣ вдругъ остановились, и тѣ, которые шли, и тѣ, которые бѣжали: съ минуту водворилось молчаніе. Изъ-за заборовъ показалась лошадиная голова, за ней другая, третья, и между строеніями выѣхали рысью четверо всадниковъ. Трое были королевскими кирасирами, четвертый въ обыкновенной одеждѣ.
-- Чтобы черти его побрали!-- вскричалъ Псутка -- Это Трхановскій управитель.