Кошелев В. А.
Пушкин и Хомяков
Lib.ru/Классика:
[
Регистрация
] [
Найти
] [
Рейтинги
] [
Обсуждения
] [
Новинки
] [
Обзоры
] [
Помощь
]
Оставить комментарий
Кошелев В. А.
(
yes@lib.ru
)
Год: 1987
Обновлено: 22/01/2008. 60k.
Статистика.
Очерк
:
Критика
О творчестве автора
Скачать
FB2
Ваша оценка:
шедевр
замечательно
очень хорошо
хорошо
нормально
Не читал
терпимо
посредственно
плохо
очень плохо
не читать
В. А. Кошелев. Пушкин и Хомяков
----------------------------------------------------------------------------
Кошелев В. А. Пушкин и Хомяков // Временник Пушкинской комиссии / АН
СССР. ОЛЯ. Пушкин. комис. - Л.: Наука. Ленингр. отд-ние, 1987. - Вып. 21. -
С. 24-40.
Оригинал здесь:
Фундаментальная электронная библиотека
.
----------------------------------------------------------------------------
Проблема "Пушкин и Хомяков" представляет собою часть общего вопроса о
творческих взаимоотношениях Пушкина и славянофилов, об отношении Пушкина к
зарождавшемуся русскому славянофильству и славянофильства - к Пушкину. Этот
вопрос довольно редко ставился исследователями и частично намечен лишь в
книге В. И. Кулешова "Славянофилы и русская литература". Указав на факты
недоверчивого отношения Пушкина к формирующейся славянофильской идеологии,
В. И. Кулешов делает, однако, характерное примечание: "Тут много еще
ожидает нас мелочей, требующих объяснения, догадки".1
Сам "реестр" подобных непонятных "мелочей" оказывается довольно
обширным: неизвестно откуда взявшийся портрет Петра Киреевского на рукописи
"Полтавы", который появился лет за шесть до передачи ему поэтом своих
записей русских народных песен; хвалебные отзывы Пушкина об Иване
Киреевском, поддержка им "Европейца" наряду с фактами настороженного
отношения поэта к трансцендентализму Киреевского; восторженное почитание
Пушкина всеми славянофилами, собиравшимися под его портретом в салоне
Елагиной, при том, что многие из них не чувствовали к поэту "особенной
симпатии", и т. д. и т. п.2 Но именно комплекс этих "мелочей" заключает, по
нашему мнению, возможности решения этого весьма сложного вопроса, самой
значительной и самой загадочной частью которого оказывается проблема,
поставленная в заглавии настоящей статьи.
Среди фактов общения Пушкина и Хомякова наиболее известным оказался
эпизод их первоначального творческого знакомства. 12 октября 1826 г.
Пушкин, недавно вернувшийся из ссылки, читал в доме Д. В. Веневитинова в
Кривоколенном переулке в Москве драму "Борис Годунов". "На другой день, -
вспоминает М. П. Погодин, - было назначено чтение "Ермака", только что
конченного и привезенного А. Хомяковым из Парижа. Ни Хомякову читать, ни
нам слушать не хотелось, но этого требовал Пушкин. Хомяков чтением приносил
жертву".3 Эпизод весьма примечателен. Зачем Пушкину потребовалась "жертва"
отставного гусарского поручика, начинающего поэта, напечатавшего лишь два
стихотворения - "Бессмертие вождя" и "Желание покоя" ("Полярная звезда" на
1824 и на 1825 гг.)? Неизбежная неудача "Ермака" в сопоставлении с "Борисом
Годуновым" была как бы запрограммирована: тем, что Пушкин находился в
зените своей славы и основой знакомства с ним "любомудров" стало
восторженное "оживление"; тем, что Хомяков в это время воспринимался
слушателями как "свой", был пропагандистом Шиллера (что тоже было "знакомо"
кружку любомудров), а Пушкин привносил новаторскую поэтику - не только
самим чтением драмы, но и подробным рассказом о процессе работы над ней, "о
плане для Дмитрия Самозванца, о палаче, который шутит с чернью, стоя у
плахи на Красной площади в ожидании Шуйского, о Марине Мнишек с
Самозванцем, - сцене, которую создал он в голове, гуляя верхом на лошади, и
потом позабыл вполовину...".4 После такого рода встречи провал Хомякова был
предрешен. ""Ермак", - замечает в своих воспоминаниях М. П. Погодин, -
разумеется не мог произвести никакого действия после "Бориса Годунова", и
только некоторые лирические места вызвали хвалу. Мы почти не слыхали его".5
Еще более примечательна запись Погодина в интимном дневнике: "Слуш<ая>
"Ермака", наблюдал Пушкина. Не от меня ли он сделал грим<асу>? "Ерм<ак>"
есть картина мозаическая, не настоящая, - есть алмазы, но и много стекол".6
"Гримаса" Пушкина весьма показательна: высказанные Погодиным оценки
"Ермака" являются несомненным отражением пушкинских оценок, определивших
его дальнейшие высказывания о драме Хомякова и о Хомякове-поэте вообще.
Так, в "Набросках предисловия к "Борису Годунову"" (1830) Пушкин заметил:
""Ермак" А. С. Хомякова есть более произвед<ение> лирическое, чем
драм<атическое>. Успехом своим оно обязано прекрасным стихам, коими оно
писано" (XI, 141). В статье "О народной драме и драме "Марфа Посадница""
эта же мысль высказана еще более резко: "Идеализированный "Ермак",
лирическое произведение пылкого юношеского вдохновения, не есть
произведение драматическое. В нем все чуждо нашим нравам и духу, все, даже
самая очаровательная прелесть поэзии" (XI, 180). В произведениях Пушкина,
напечатанных при его жизни, имя Хомякова упомянуто лишь один раз - в
"Предисловии" к "Путешествию в Арзрум..." (1835). Опровергая предположение
о том, что Хомяков мог написать какую-то "сатиру на Арзрумский поход",
Пушкин делает двусмысленное замечание: Хомяков написал "несколько
прекрасных лирических стихотворений" (VIII, 443). Двусмысленность этого
замечания заключалась в неупоминании больших по объему драм Хомякова
"Ермак" и "Димитрий Самозванец": обе были к тому времени изданы (а первая к
тому же с успехом играна на театре), обе были, хотя и противоречиво, но в
целом положительно оценены и публикой, и критикой.7 Получалось, что для
Пушкина они как бы и не существовали; сам же Хомяков, по его мнению,
неспособен к созданию крупных поэтических форм, даже и "сатиры" ...
Все это - отголоски примечательного и неравноправного поэтического
"соревнования" 12 и 13 октября 1826 г. После прочтения Хомяковым драмы
Пушкин на правах победителя сделал какие-то замечания, о чем сам упомянул в
заметке "Разговор о критике": "Не приятно ли было бы видеть Пушкина,
разбирающего трагедию Хомякова? Эти господа в короткой связи между собою и
вероятно друг другу передают взаимные замечания о новых произведениях" (XI,
90).
Таким образом, "жертва", принесенная Хомяковым на алтарь литературного
знакомства с Пушкиным, оказалась не столь уж безобидной. Во мнении
определенного круга современников он был как бы раз и навсегда оценен как
интересный лирический поэт, не способный к созданию крупных поэтических
форм. Подчеркнем, это была "жертва", зачем-то нужная именно Пушкину:
"Ермак" был получен Погодиным из Парижа за четыре месяца до обоюдного
чтения и несомненно был известен подавляющему большинству слушавших. К тому
же личное знакомство Пушкина и Хомякова состоялось несколько раньше этого
"чтения" - во второй половине сентября, о чем свидетельствует запись
Погодина в дневнике,8 записка Пушкина к В. А. Муханову с просьбой "привезти
Хомяковых" (XIII, 301), ряд косвенных данных о близком знакомстве семей
Пушкиных и Хомяковых.9
Чтобы понять сущность взаимоотношений Пушкина и Хомякова, обратимся к
фактам.
Хомяков и Пушкин в период начального знакомства относятся друг к другу
вполне по-приятельски. 24 октября 1826 г. Хомяков устраивает в своем доме
на Петровке торжественный обед, посвященный рождению журнала "Московский
вестник". "Нечего описывать, как весел был этот обед", - замечает Погодин,
перечисляя его участников: "Пушкин, Мицкевич, Баратынский, два брата
Веневитиновы, два брата Хомяковы, два брата Киреевские, Шевырев, Титов,
Мальцев, Рожалин, Раич, Рихтер, В. Оболенский, Соболевский".10 Чуть позже
Пушкин записывает Хомякова как одного из непременных участников журнала
"Московский вестник".11 Стихотворение Хомякова "Заря", открывавшее
поэтическую часть первого номера журнала, оказалось - наряду с двумя
отрывками из "Бориса Годунова" - неким выразителем его творческой программы
вообще.
С одной стороны, общее литературное мнение как бы подхватило идею
соревнования двух поэтических талантов - Пушкина и Хомякова; с другой - это
"соревнование" постоянно осложнялось сопутствующими мотивами. Так, Пушкин,
настояв на первоначальной обстановке "соревнования", преследовал по крайней
мере две цели. Во-первых, он хотел выяснить, чего стоят "архивны юноши":
видимо, "Ермак", слухи о котором до него дошли, был преподнесен как
последнее слово литературы, ее высшее достижение, некий "эталон", который
должен был определить общее литературное "качество" кружка любомудров.
Во-вторых, испытывая смутное неудовлетворение позицией и "позой" "архивных
юношей" (а Хомяков в данной ситуации выступал как наиболее яркий их
представитель), Пушкин как бы "предъявил" им себя и свое создание как некий
собственный "эталон" разработки сходной тематики и подробно рассказал о
замысле другого, аналогичного произведения, разрабатывать который, видимо,
не собирался (драма "Димитрий Самозванец"). Его рассказ, в свою очередь,
несомненно повлиял на замысел "Димитрия Самозванца" Хомякова.12 В этом
отношении оказывается не столь важным непосредственное сопоставление
исторических драм Хомякова и "Бориса Годунова" Пушкина13 - сам факт, что
Пушкин вынес свое самое "заветное" произведение именно на суд "архивных
юношей", свидетельствует о том, что он хотел проверить собственные
литературные ориентации на мнениях той группы литераторов, которая, по его
наблюдению, стала символом какого-то важного поворота в обстановке
осложнившейся общественно-литературной борьбы.
Однако в отношениях Пушкина и "любомудров" (соответственно и Хомякова)
не менее важной была и этическая сторона вопроса. Так, в седьмой главе
"Евгения Онегина" (писалась в конце 1827-1828 гг.) Пушкин рисует картину
"последекабристской" Москвы. Ю. М. Лотман заметил по этому поводу: "Не
случайно в XLIX строфе упомянуты Вяземский и любомудры - деятели культуры,
уцелевшие после декабрьского разгрома".14 Вместе с тем при сопоставлении
окончательного текста строфы (XLIX) и ее черновых вариантов обнаруживается
разительное несовпадение бытовых оценок "архивных юношей":
Окончательный текст
Архивны юноши толпою
На Таню чопорно глядят
И про нее между собою
Неблагосклонно говорят.
Один какой-то шут печальный
Ее находит идеальной...
(VI, 160)
Черновая редакция
Архивны юноши толпою
На Таню издали глядят,
О милой деве меж собою
Они с восторгом говорят.
Московских дам поэт [печальный]
Ее находит идеальной...
(VI, 457)
Казалось бы, все просто: в окончательной редакции Пушкин усилил
ироническую оценку "архивных юношей": вместо восторженных, печальных
"поэтов" появились чопорные "сливки" московской молодежи. Однако
зачеркнутые места черновой рукописи изобилуют не менее яркими "сниженными"
характеристиками: "В лорнеты юноши толпою", "Архивны франты меж собою" и т.
п. "Шут печальный" окончательной редакции противопоставляется "архивным
юношам": тем недоступно понимание "идеальной" натуры Татьяны. "Московских
дам поэт печальный" - это собирательный образ одного из тех же "архивных
юношей", за которым угадываются черты Веневитинова или Хомякова (героиня
его драмы "Ермак" Ольга - это "идеальный" тип простонародной героини).
Пушкинские этические оценки, как видим, противоречивы и зыбки. Даже
через несколько лет после знакомства с "архивными юношами" он не может со
всей определенностью осознать их нравственный и поэтический идеал, не может
вполне противопоставить ему свои оценки и свои понятия о жизни. И в этом
отношении самым сложным "орешком" для Пушкина оказывался опять-таки
Хомяков.
Вот характерный пример. В "Полярной звезде на 1825 год" было
напечатано стихотворение Хомякова "Желание покоя", последние восемь стихов
которого в этой публикации отсутствовали. Пушкин, несомненно, прочел это
стихотворение: оно было напечатано вслед за его "Братьями разбойниками" и
перед "Исповедью Наливайки" Рылеева. В начале 1827 г. он познакомился с
полным вариантом стихотворения, его отзыв сохранился в составе письма Ф. С.
Хомякова к брату от 27 мая 1827 г.: "... Александру Пушкину прочли "Желание
покоя"; он <...> в тот же день прочел в другой раз, останавливался <...>
говорил, что прелестно; но на что этот проклятый <покой (?)> в конце;
верно, кто-нибудь другой это вклеил; это не его чувства <и> портит всю
пиэсу".15 В публикации "Полярной звезды" стихотворение Хомякова, написанное
в традиционном духе романтической элегии, оканчивалось оптимистическим
возгласом:
Орлу ль полет свой позабыть?
Отдайте вновь ему широкие пустыни,
Его скалы, его дремучий лес.
Он жаждет брани и свободы,
Он жаждет бурь и непогоды,
И беспредельности небес!
Продолжение - последние 8 стихов - вскрывали совсем иной мотив:
Увы! Напрасные желанья!
Возьмите ж от меня бесплодный сердца жар,
Мои мечты, надежды, вспоминанья,
И к славе страсть, и песнопенья дар,
И чувств возвышенных стремленья,
Возьмите всё! Но дайте лишь покой,
Беспечность прежних снов забвенья
И тишину души, утраченную мной.
"Это не его чувства <...>", - воскликнул Пушкин. Иными словами,
высказанное желание "покоя" и "тишины души" противоречило, по мнению поэта,
нравственности Хомякова, его жизненному и поэтическому облику: такой
человек подобных чувств испытывать не должен. Такого рода замечание было
крайне нехарактерно для Пушкина-критика, пропагандировавшего как раз
предельную широту отражаемых поэтом чувств, наполненность поэтической
палитры. В чем же тут дело?
Прежде всего, конечно, в личности Хомякова, отзывы о котором
современников поразительно совпадают: это цельная, монолитная натура
неутомимого деятеля, спорщика, "бретера диалектики" (Герцен). Вот яркая
характеристика личности Хомякова, данная в позднейших заметках его старшей
дочери Марии: "А. С. любил всякое состязание (соревнование), словесное,
умственное или физическое: он любил и диалектику, споры и с друзьями, и
знаком<ыми>, и с раскольник <ами> на Святой (в Кремле), любил и охоту с
борзыми, как природн<ое> состязание <...> любил скачки и верх<овую> езду,
игру на биллиарде, шахматы и с дер<евенскими> соседями в карты в длинные
осенние вечера, и фехтование, и стрельбу в цель. И всегда почти брал призы
за стрельбу <...> Вообще он любил жизнь и все богом созданное, и всякую
искру человеческой радости. <...> С ним никогда не было скуки, и я помню,
как каждый, и большой и малый, и умный и простой, увлекались его
разговором. Помню, как горячо с ним спорили такие люди, как Пав<ел>
Ник<олаевич> Рыбников, кот<орый> поступил к нам неверующим и почти
нигилистом, - и как они скоро подпадали под его влияние. Несмотря на свой
небольшой рост, он был очень силен, ходил далеко и очень быстро и особенно
был он силен руками; между прочим, я помню, что он брался за вертикальный
брусок двери руками за края, одной рукой выше, другой ниже, - и вытягивался
горизонтально на воздухе; сила в руках у него была необычайная".16 Для
такого человека несвойственны "сны забвенья" и "тишина души" - Пушкин не
мог не ощутить этого.
Но пушкинское "недоумение", по существу, было гораздо глубже,
объяснялось еще и характером эпохи конца 20-х - начала 30-х гг. и
особенностями литературных сил этой эпохи. В письме к Ю. Ф. Самарину от 3
октября 1858 г. А. С. Хомяков, всегда очень глубоко чувствовавший изменение
времени, заметил: "... плохо дело, когда эпоха радуется какому-нибудь
великому приобретению; того и смотри, следующим придется дорого за него
поплатиться". И предлагал вспомнить состояние "внутренней жизни" общества
"за 25 лет": "Вы, Акс<аковы>, Кир<еевские>, Кошелев и все мы были ли
возможны? Недавнее время воспитало нас, а мы, очевидно, опередили