Анна Ходасевич (урождённая Чулкова)

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ

   Источник: Ходасевич В. Ф. Собрание стихов / Составитель А. Дорофеев -- М.: Центурион, Интерпракс, 1992. (Серия "Серебряный век")

  

ПРЕДИСЛОВИЕ

   Мне хочется сказать несколько слов в свое оправдание: почему я -- не литератор -- все же решаюсь написать биографию -- воспоминания о Владиславе Фелициановиче Ходасевиче. Почти все его современники умерли, а кто еще жив, был далек от В.Ф. и немного знает о его жизни и творчестве.

   О периоде его жизни за границей мне мало известно, но я тщательно старалась узнать от людей, вернувшихся из-за границы, о его творчестве и вообще о его жизни. Кое-что я узнала из очерка Льва Любимова "На чужбине" в журнале "Новый мир" в No3 за 1957 год. Знаю, что В.Ф. выпустил книгу стихов под названием "Европейская ночь", написал большую книгу о Державине, много статей о Пушкине. В Париже даже была затеяна подписка на большое издание работ по Пушкину Владислава Фелициановича, но болезнь и смерть его этому помешали. Кроме того, в Брюсселе вышла книга "Некрополь" в 1939 году, и в Нью-Йорке вышла книга "Статей и воспоминаний" в 1954 году.

А.Х.

    

  

   Владислав Фелицианович Ходасевич родился в Москве в 1886 году, 16 мая старого стиля. Отец его, Фелициан Иванович, был из литовской обедневшей дворянской семьи, мать, Софья Яковлевна, -- из еврейской семьи, крещеная католичка, воспитанная в католическом пансионе. Я видела документы деда, носившего фамилию Масла-Ходасевич, с дворянским гербом, на котором был изображен лев, стрелы и еще какие-то атрибуты -- всё ярко-синее с золотом.

   Выкормлен В.Ф. был не матерью, а кормилицей, которая позже осталась его няней.

   Как-то он мне рассказывал, что в раннем детстве с ним было происшествие: он выпал из окна второго этажа и остался жив и невредим.

   Семья его состояла из отца, матери, четырех братьев и двух сестер. Старший брат, Михаил Фелицианович, был известный адвокат и большой любитель старинной живописи, фарфора и парчи. Второго брата, Виктора Фелициановича, я не знала, так как он не бывал в семье. Третий брат, Константин Фелицианович, тоже был адвокат, но менее известный, и четвертый -- Владислав Фелицианович -- поэт. Старшая сестра, Мария Фелициановна, жила в Ленинграде и была замужем за Войшицким, младшая, Евгения Фелициановна, жила в Москве и была замужем за адвокатом Кан. Вот эту-то сестру, еще когда она была девушкой, Вл. Фел. очень любил и написал ей, когда ему было 5 -- 6 лет, "стихи":

  

   Кого я больше всех люблю,

   Уж всякий знает -- Женечку.

  

   В семье он был самым маленьким и самым любимым, и В.Ф. отвечал родителям горячей любовью. Отец его, приходя со службы, всё же находил время поиграть с Владей, о чем вспоминает В.Ф. в своем стихотворении "Дактили".

   Вл.Фел. очень рано научился читать, и в детстве его любимым занятием было чтение. Однажды летом, по каким-то семейным обстоятельствам, он был отправлен к дяде на дачу под Петербургом. В этой же дачной местности жил поэт Майков. Узнав об этом, В.Ф., будучи 6-7 лет, отправился самостоятельно к даче Майкова и, увидев на скамейке седовласого старца, сказал: "Вы поэт Майков?" -- и, получив утвердительный ответ, сообщил: "А я Владя Ходасевич. Я очень люблю Ваши стихи и даже могу прочесть наизусть "Мой сад с каждым днем увядает..."". Майков выслушал со вниманием юного поклонника и даже поблагодарил. С тех пор Владя считал себя его знакомым и очень этим гордился.

  

   Гимназические годы В.Ф. мне мало известны. Знаю, что он учился в Московской III классической гимназии, где проходили древнегреческий и латинский языки. В одном классе с ним учился брат Валерия Брюсова -- Александр Брюсов. Очевидно, влияние старшего брата сказалось на младшем брате, и он стал писать стихи. Это объединяло В.Ф. с Александром Брюсовым, и они еще многие годы были в приятельских отношениях.

   В том же классе учился Георгий Малицкий -- в будущем ученый секретарь Московского Исторического музея. Ходасевич сохранил и с ним дружбу до своего отъезда за рубеж.

   Окончив гимназию, В.Ф. поступил в 1904 году в Московский университет на юридический факультет. Осенью 1905 года перешел на историко-филологический. Университета, насколько мне известно, он не закончил.

   Будучи не то в последнем классе гимназии, не то на первом курсе университета, он написал в альбом своей маленькой племяннице Наташе Кан следующие стихи:

  

   У Наташи глазки черные,

   А ресницы -- как иголочки,

   Ночью дремлют глазки черные,

   А альбом лежит на полочке.

                  Зеленая обезьяна.

  

   В восемнадцать лет Владя женился на Марине Рындиной из очень богатой семьи. Марина была блондинка, высокого роста, красивая и большая причудница. Одна из ее причуд была манера одеваться только в платья белого или черного цвета. Она обожала животных и была хорошей наездницей. Владя рассказывал, что однажды, когда они ехали на рождественские каникулы в имение Марины, расположенное близ станции Бологое, она взяла с собой в купе следующих животных: собаку, кошку, обезьяну, ужа и попугая. Уж вообще был ручной, и Марина часто надевала его на шею вместо ожерелья. Однажды она взяла его в театр и, сидя в ложе, не заметила, как он переполз в соседнюю ложу и, конечно, наделал переполох, тем более что его приняли за змею. Владе из-за этого пришлось пережить неприятный момент.

   Еще он рассказывал о таком случае: они летом жили в имении Марины. Она любила рано вставать и в одной рубашке (но с жемчужным ожерельем на шее) садилась на лошадь и носилась по полям и лесам. И вот однажды, когда Владя сидел с книгой в комнате, выходящей на открытую террасу, раздался чудовищный топот и в комнату Марина ввела свою любимую лошадь. Владислав был потрясен видом лошади в комнате, а бедная лошадь пострадала, зашибив бабки, всходя на несколько ступеней лестницы террасы.

   Марину я позже встречала в Московском литературно-художественном кружке. Одетая в черное или белое платье, с высокой прической, на которую она надевала золотой раздвижной браслет -- бирюза с жемчугом -- она напоминала сказочную царевну. Хороша она была и днем, когда ехала по Кузнецкому мосту на своих лошадях, откинувшись в коляске на бархатные подушки. О душевных ее качествах Владя мне мало говорил. Во всяком случае, любовь Влади к Марине сказалась в его первой книге стихов "Молодость", вышедшей в 1905 году. Сам Владя в те годы был большим франтом: студенческий мундир с воротником, подступающим к самым ушам, лакированные туфли, перчатки и т.д.

   Нередко его видели в Литературном кружке за карточным столом, где играли в "железку". Владя всегда был худенький и бледный. Азартная игра в карты чередовалась с творческой работой, общением с Брюсовым, с Андреем Белым, Эллисом, с Ниной Петровской, Сергеем Соколовым, который в то время издавал журнал "Перевал".

   Однажды Владя по издательским делам поехал в Петербург. За время его отсутствия Марина сошлась с Сергеем Константиновичем Маковским -- поэтом и издателем "Аполлона". С Маковским она впоследствии уехала в эмиграцию.

   Разъехавшись с Мариной, Владя поселился в меблированных комнатах "Балчуг", где жил и работал в более скромной обстановке.

   В то время у писателя Бориса Зайцева часто бывали вечеринки, на которых молодые писатели и поэты читали свои новые произведения. Я там тоже бывала и впервые услыхала стихи Влади, которые меня совершенно пленили. Я в то время была замужем за Александром Брюсовым. Познакомившись с Владей, я настаивала, чтобы он возобновил прежние приятельские отношения с моим мужем. Владя стал у нас часто бывать, даже гостил у нас на даче, совместно переводил с А.Б. какой-то испанский роман, писали шуточные стихи, эпиграммы, пародии, акростихи и тому подобные вещи. Я очень подружилась с Владей -- он делился со мной своими новыми стихами, своими душевными и любовными переживаниями. Он в то время был влюблен в Евгению Муратову (жену искусствоведа Павла Павловича Муратова) и очень огорчался ее не вполне серьезным отношением к его любви. Он рассказывал мне, что часто по вечерам бродил по улицам Москвы с Евгенией Муратовой, иногда они забегали в маленькие ресторанчики или кафе, а иногда под утро заходили в церковь, где Владя покупал просвирки. Вообще в те времена многие писатели и поэты посещали церковь. В страстную субботу в Кремле в церкви Нечаянной Радости можно было встретить и Бунина, и Андрея Белого, и Бориса Грифцова, и многих других писателей и художников того времени.

   Физически Владя чувствовал себя плохо. Как-то, заработав небольшую сумму денег, он решил поехать в Венецию, где в то время была Евгения Муратова и еще много знакомых. Он кашлял, был очень бледен и нервничал. Мы с мужем провожали его на вокзал, и я плакала, думая, что он не вернется живым. Это было в 1910 году. Он пробыл в Венеции дольше, чем предполагал, так как сумел найти себе работу: экскурсии по музеям, галереям и церквам, что дало ему возможность подольше пожить за границей. Евгения Муратова до Венеции была в Лондоне вместе со школой Э.И. Рабинек, которая там выступала. Э.И. Рабинек была ученицей Дункан и продолжала ее дело в Москве.

   Встреча Влади с Муратовой в Венеции была печальной: они там расстались.

   Владя вернулся в Москву слегка поправившись и привез много новых стихов. Часто печатался в газетах и журналах "Весы", "Золотое Руно", "Перевал" и готовил вторую свою книгу стихов -- "Счастливый домик".

   Однажды Владя пришел к нам совершенно потрясенный горем: его мать ехала на извозчике по Тверской улице, лошадь чего-то испугалась, понесла, пролетка зацепилась колесом за тумбу, и его мать, падая, ударилась головой о тумбу и тут же умерла. Вскоре отец Влади, страдавший грудной жабой и потрясенный смертью жены, тоже скончался.

   Владя очень любил своих родителей. Эта двойная смерть очень тяжело отозвалась на нем.

   Как раз в это время я ушла от Александра Брюсова, и мы стали жить вместе с Владей. Первый месяц нашей совместной жизни был печальный: нервы Влади были в очень плохом состоянии, у него были бессоницы и большая возбужденность к ночи. Врач посоветовал класть холодный компресс на голову и грелку к ногам.

   В то время Владя работал в издательстве "Польза". Это было издательство, которое выпускало маленькие общедоступные книжки в желтой обложке ценою в 20-40 копеек. Для этого издательства Владя переводил с польского Мицкевича, Реймонта, Пшибышевского и других писателей. Жилось материально трудно. Жили мы в одной комнате. По тем временам это считалось бедностью.

   Однажды пришел швейцар из нашего подъезда и сообщил, что звонил Валерий Брюсов и просил предупредить, что приедет к нам вечером. Мы очень удивились, так как Валерий Яковлевич раньше не бывал у Владислава Фелициановича. Решили, что это по каким-нибудь литературным делам. Но вечером приехал Валерий Яковлевич с большой коробкой конфет и сам попросил напоить его чаем. За чаем в милой беседе высказал желание, чтобы мы познакомились и взяли под свое "семейное покровительство" молодую поэтессу Надежду Львову. Он был очень ею в то время увлечен.

   Как-то, будучи в "Литературном кружке", мы все встретились, и произошло знакомство. Надя Львова произвела на меня приятное впечатление, и мы быстро подружились. Львова была очень молода -- лет 19-20. Стихи ее были явно под влиянием Брюсова и носили немного истерический характер. В скором времени у нее вышла книга стихов под названием "Старая сказка".

   Мы часто посещали "Литературный кружок", в большинстве случаев "четверги", т.е. вечера "Свободной эстетики", где главенствовал Валерий Брюсов. Там читались стихи и проза авторами с определенным уклоном к символизму. Бывали там Андрей Белый, Юргис Балтрушайтис, София Парнок, Константин Бальмонт, С.А.Поляков (изд. "Весов"), наш друг Муня[*], Нина Петровская, Борис Садовской, Марина Цветаева и др.

   Иногда бывали мы и на "средах", где происходило чтение (большей частью) прозаических произведений с реалистическим направлением. Знаю, что видала там Ивана Бунина, Леонида Андреева, Александра Куприна и др. -- большею частью сотрудников издательства "Знание". Председателем был Н.Д. Телешев.

   В общем "Московский литературно-художественный кружок" был очень пестрым: там бывало много адвокатов, врачей, художников, коммерсантов, меценатов, композиторов и нарядных дам.

   Однажды в "Литературном кружке" на вечере "Свободной эстетики" Валерий Яковлевич объявил конкурс на слова Дженни из "Пира во время чумы": "А Эдмонда не покинет Дженни даже в небесах". Владя как будто бы и не обратил на это внимание. Но накануне срока конкурса написал стихи "Голос Дженни".

   На другой день вечером мы поехали в "Литературный кружок", чтобы послушать молодых поэтов на конкурсе. Результаты были слабые. Если мне не изменяет память, -- всё же лучшим стихотворением конкурса признаны были стихи Марины Цветаевой. Владя не принимал участия в конкурсе, но после выдачи первой премии Цветаевой подошел к Брюсову и передал ему свое стихотворение. Валерий Яковлевич очень рассердился. Ему было досадно, что Владя не принимал участия в конкурсе, на котором жюри, конечно, присудило бы первую премию ему, так как его стихи Брюсов нашел много лучше стихов Марины Цветаевой.

   Однажды, играя со своим сыном, я напевала детскую песенку, в которой были слова: "Пляшут мышки впятером за стеною весело". Почему-то эта строчка понравилась Владе, и с тех пор он как-то очеловечил этих мышат. Часто заставлял меня повторять эту строчку, дав обе мои руки невидимым мышам -- как будто мы составляли хоровод. Я называлась "мыш-бараночник" -- я очень любила баранки. В день нашей официальной свадьбы мы из свадебного пирога отрезали кусок и положили за буфет, желая угостить мышат -- они съели. Впоследствии, в 1914 году, когда я заболела крупозным воспалением легких и была близка к смерти, Владя после кризиса преподнес мне шуточные стихи, которые, конечно, не вошли ни в один сборник его стихов. Вот они:

  

   Бедный Бараночник болен: хвостик, бывало, проворный

   Скромно поджав под себя и зубки оскаливши, дышит.

   Чтобы его приободрить и выразить другу вниманье,

   Мы раздобыли баранку. Но что же? Едва шевельнувшись,

   Лапкой ее отстранил -- и снова забылся дремотой...

   Боже мой! Если уж даже баранка мышина сердца

   Больше не радует, -- значит, все наши заботы бессильны

   Значит, лишь Ты, Вседержитель, его исцелишь и на радость

   В мирный наш круг возвратишь. А подарок до времени может

   Возле него полежать. Очнется -- увидит. Уж то-то

   Станет баранку свою катать по всему подполью!

   То-то возней громыхливой соседям наделает шуму.

  

   В то время Владя часто печатался в альманахах "Гриф", в Антологии издательства "Мусагет", в журналах "Русская мысль", "Аполлон", "Северные записки" и в других изданиях. Кроме того, занимался переводами с польского. Кое-что переводил из Мопасана и Мериме, писал кое-что для театра Никиты Балиева "Летучая мышь".

   Постепенно он приступил к написанию своей третьей книги стихов "Путем Зерна".

   Иногда он писал стихи очень быстро, а иногда вынашивал их годами. Бывали случаи, когда мы шли по улице и Владя меня останавливал и, вырвав из записной книжки листок, писал на моей спине пришедшую в этот момент строчку. А иногда ночью он будил меня и просил встать и записать несколько строк.

   Началась война 1914 года, Владя был призван, но получил белый билет по состоянию здоровья; через полгода еще раз -- опять белый билет, через несколько месяцев еще раз белый билет, а в четвертый раз был признан "годным". Это была совершенная дикость. Он растерялся и не знал, что предпринять. Обратился к А.М.Горькому с просьбой разобраться в этой чепухе -- Горький помог.

  

   У Валерия Яковлевича Брюсова была сестра Лидия Яковлевна, которая была замужем за Муней. Он тоже был призван и, хотя окончил Московский университет, был солдатом, так как евреи не могли быть офицерами. Его сделали "чиновником", т.е. сопровождающим воинские поезда. Он очень тяготился военной службой, осложненной неприятностями в связи с его национальностью. На одной из станций он вошел в кабинет начальника станции, в его отсутствие нашел у него на столе револьвер и застрелился. Это было 22 марта (старого стиля) 1916 года. Но, конечно, его военная служба была только одна из многих причин, которая привела его к этому печальному концу. Эта смерть тяжело отозвалась на Владе. Он очень любил Муню, которого можно было назвать его единственным другом, и он мучился и уверял себя, что отчасти виноват в этой смерти, так как был всегда слишком строгим критиком к стихам Муни, а Муня чрезвычайно считался с мнением Влади и принимал слишком близко к сердцу его оценки. У Влади опять начались бессоницы, общее нервное состояние, доводящее его до зрительных галлюцинаций, и, очевидно, и мои нервы были не совсем в порядке, так как однажды мы вместе видели Муню в своей квартире.

   Вскоре Владя написал стихи, которые относились к смерти Муни, и напечатал их только в 1922 году в сборнике "Тяжелая Лира".

  

   Лэди долго руки мыла,

   Лэди крепко руки терла.

   Эта лэди не забыла

   Окровавленного горла.

  

   Лэди, лэди! Вы как птица

   Бьетесь на бессонном ложе,

   Триста лет уж вам не спится --

   Мне лет шесть не спится тоже.

  

   Боюсь, что хронология в моих воспоминаниях сильно хромает, -- мне семьдесят два года. Вспоминаю отдельные картинки прошлого и записываю.

  

   Владя не любил ходить в театры и концерты, но посещал генеральные репетиции Художественного театра, в то время бывшего в полном расцвете. Часто бывал на вернисажах выставок. Охотно посещал выступления школы Рабинек. Ему там особенно нравилась одна из учениц этой школы -- Таня Савинская, с которой он был знаком и даже бывал у нее в доме.

   В 1916 году мы как-то были приглашены на день рождения поэтессы Любови Столицы. У нее была загородная дача под Подольском. День был ясный и теплый. Поужинали, изрядно все выпили, в комнате было душно, Владя вышел на балкон и в темноте шагнул с балкона на землю, а балкон был почти на втором этаже. Он не упал, но встал так твердо, что сдвинул один из спинных позвонков. Вскоре у него начались боли в спине, и после долгих исследований выяснилось, что у него начался туберкулезный процесс в позвоночнике. На него надели гипсовый корсет. Летом велели ехать на юг. Носки и туфли сам он не мог надевать, а потому в подмогу ему я послала вместе с ним сына моего от первого мужа, Гаррика, которому было тогда десять лет. Поехали они тогда в Коктебель к Максу Волошину. У Волошина летом всегда было много народа, причастного к искусству, да и сам Макс Волошин очень симпатизировал Владе и часто по ночам беседовал с ним на отвлеченные темы. Через месяц я получила телеграмму: "Заложи что-нибудь и приезжай, скучаю". Я в это время служила в городской управе в отделе регистрации раненых, но получив такую телеграмму, взяла отпуск и поехала в Коктебель. Владю я застала дома, лежащим на кровати, он был черен, как уголь. Он часами лежал на пляже, прикрывая больной позвонок куском черной материи. Это дало блестящие результаты. У него вскоре сломался корсет, и он поехал в Феодосию, чтобы сделать новый. Но в тамошней больнице ему сделали рентгеновский снимок и сказали, что ему уже не нужно носить корсет.

   Месяца через два мы вернулись в Москву. Владя усиленно писал стихи и занимался Пушкиным. Он любил Пушкина, как живого человека, и ему доставляла огромное наслаждение каждая строчка, каждое слово и малейшее переживание Пушкина.

   В 1917 году, после революции, которую Владя принял с огромной радостью, он одним из первых вступил в Союз писателей и стал печататься в революционных газетах и журналах, за что многие из писателей на него шипели. Но материально нам жилось тяжело. Здоровье его подорвалось от недостаточного питания, и у него начался фурункулез. Доходило до пяти фурункулов одновременно. Лечения почти не было. Фурункулы прорывались часто ночью, и нужно было срочно промывать и перевязывать чистым бинтом. Бинтов в аптеке не было. А главное, не было соответствующего питания, и он совершенно извелся.

   В то время книжных магазинов почти не было, и писатели открыли Книжную Лавку писателей. В ней участвовали следующие лица: Павел Муратов, Борис Зайцев, Михаил Осоргин, Михаил Линд, Владимир Лидин, Владислав Ходасевич, Борис Грифцов, Ефим Янтарев и еще кто-то, кого я не помню. Я там служила в качестве кассирши, а перечисленные писатели дежурили за прилавком. Вскоре открылась книжная лавка поэтов. Насколько я помню, во главе ее стоял Вадим Шершеневич. Лавки конкурировали между собой, отыскивая старые библиотеки. Наша лавка не отапливалась, и я утром находила чернила замерзшими. Все работали в шубах.

   Через год мы с Владей ушли из лавки. Я вскоре перешла работать по приглашению Александра Брюсова в Книжную Палату. Александр Брюсов был ее секретарем, а Валерий Брюсов заведующим. Книжная Палата помещалась в то время в доме бывшей гостиницы "Петергоф", на углу Моховой и Воздвиженки.

   В 1919 году вышла третья книжка стихов Ходасевича "Путем Зерна", посвященная памяти Самуила Киссина (Муни). Как всегда, было много рецензий и на эту книгу. В них поминались имена Тютчева, Пушкина и Фета. К символистам его никто не причислял.

   Вскоре Книжную Палату перевели с Моховой на Девичье поле. Александр Брюсов был призван в ряды Красной Армии. Валерий Брюсов хворал. Я осталась почти одна. Мне приходилось получать и перевозить книги. Мне было трудно, так как в этом деле я была неопытна. Я часто обращалась к Владе за советом. Он первое время не отказывал мне в помощи, но потом ему надоело тратить время даром, и он решил позвонить Брюсову с предложением занять его место. Валерий Яковлевич с радостью на это согласился и быстро устроил назначение Влади. Но работали мы там недолго.

   В 1918/19 году мы часто бывали у Алексея Николаевича Толстого. Он был в то время женат на Наталье Васильевне Крандиевской. Я с ней дружила. В то время поэты и писатели часто выступали в разных московских кафе со своими произведениями. Бывало так: в один и тот же вечер в одном из кафе читал В.Брюсов, Н.Павлович, С.Парнок; в другом -- А.Толстой, Андрей Белый и я; в третьем -- В.Ходасевич, Н.Крандиевская, П.Антокольский, а на другой день состав выступающих менялся. В других кафе выступали В.Маяковский, С.Есенин, В.Шершеневич и другие поэты. Эти выступления оплачивались.

   У нас часто бывал поэт Константин Липскеров -- поэт хороший и утонченный, любящий Восток, влияние которого чувствовалось в его стихах. Я помню, что Владя написал ему шуточные стихи (к сожалению, они у меня не сохранились) и в ответ получил тоже шуточные стихи от Липскерова. Встречался Владя и с Маяковским, который в доме у нас не бывал, но на Тверском бульваре была кофейня "Кафе Грек", и там тоже бывало много писателей. Там Владя встречался с Маяковским. Конечно, они не были созвучны, но это не мешало им ценить друг друга.

   Бывали мы и у М.О. Гершензона -- я редко, Владя гораздо чаще. Их объединяла любовь к Пушкину. Гершензон высоко ценил статьи Влади о Пушкине, а также любил и его стихи.

   В конце 1920 года А.М.Горький прислал Владе письмо с приглашением работать в Пушкинском Доме и обещал найти нам комнату. Это приглашение было очень кстати, т.к. доктора настаивали на перемене места жительства для Влади.

   Мы быстро собрались и поехали в Петроград. На вокзал мы поехали в машине, которую нам предоставил Ю. Балтрушайтис, бывший в Москве представителем Литвы. Мой сын Гаррик очень радовался, что мы едем в машине, так как тогда машин было мало, и мечтал встретить кого-нибудь из своих товарищей -- уж очень нарядная была машина, да еще с флажком!

   Незадолго до нашего отъезда мой сын видел забавный сон и рассказал его Владе. Сон понравился Владе, и он пообещал моему сыну этот сон превратить в сказку и посвятить ему. Сказку Владя написал, но напечатал только в 1922 году под названием "Загадки". Еще раз Владя написал сказку для взрослых и поместил ее в какой-то газете, но обе сказки, на мой взгляд, были неудачны.

   В Петрограде комната, найденная для нас Горьким, оказалась малопригодной. Это был бывший антикварный магазин, несколько лет уже не отапливаемый. Комната была на втором этаже с внутренней лестницей. Затопив печку, мы так угорели, что с трудом спустились с лестницы. В общем, комната была холодная и сырая, и Владя там заболел.

   Известие о нашем приезде дошло до писателей, живущих в Доме искусства, и тогда Виктор Шкловский, Надежда Павлович, Всеволод Рождественский, Владимир Пяст быстро организовали наш переезд в Дом искусств. Сперва нас поместили во дворе, в небольшой комнате, но вскоре после визита врача, который нашел у Влади отек легких, нам предоставили две комнаты в главном корпусе. У нас в то время совсем плохо было с питанием, но товарищи по перу и это нам организовали. Помню, как сейчас, как Надя Павлович принесла мешочек пшена.

   Владя вскоре поправился. Почему-то работа в Пушкинском Доме у него не состоялась. Я же, чуть ли не на третий день после нашего приезда, поступила на работу в Экспертную комиссию по искусству, где работала сестра Влади Мария Фелициановна Войшицкая.

   Владя работал в издательстве "Всемирная литература", куда его устроил Горький, и занимался творческой работой. У него уже была почти готова четвертая книга стихов "Тяжелая лира". Кроме того, у него были написаны статьи о Пушкине, Растопчиной, Державине, "О Гаврилиаде", статьи "О русской поэзии". Он принимал участие в составлении "Еврейской антологии", а впоследствии выпустил в издательстве Гржебина сборник "Из еврейских поэтов" с его переводами с древнееврейского (конечно, с подстрочника).

   Жизнь в Доме искусства шла своим чередом. Чуть не ежедневно в концертном зале бывали концерты, доклады, вечера. На них часто выступали Анна Мейчик, Владимир Софроницкий (крестник сестры Владиной Марии Фелициановны). В нашей комнате бывало много людей: к нам заходили Ольга Форш, Михаил Зощенко, художник Миклашевский, Осип Мандельштам, художница Щекотихина, Владимир Пяст, Сергей Нельдихен, Михаил Слонимский, Вениамин Каверин, Николай Тихонов, Надежда Павлович, Николай Гумилев, художница Валентина Ходасевич, племянница Влади -- дочь его старшего брата Михаила, -- которая жила в одной квартире с М.Горьким, где мы с Владей бывали.

   Но жизнь осложнялась тем, что добрые соседи, люди богемы, часто стучали в нашу дверь с вопросами который час, какое сегодня число, нет ли иголочки, когда выдают паек, дайте, пожалуйста, спички и т.д. Эти частые заглядывания очень мешали Владе в его работе, и однажды, рассердившись, он повесил на двери записку: "Здесь не справочное бюро и не комбинат бытового обслуживания".

   В 1921 году, 11 февраля, одновременно с А.А. Блоком Владя выступил с речью на Пушкинском вечере. Эта речь, которую он назвал "Колеблемый треножник", впоследствии была напечатана в его сборнике статей. М.Горький в те времена относился к Владе с большой нежностью и был почитателем его стихов. Помню, как однажды мы были у него и Владя прочел ему свое стихотворение "Обезьяна", вошедшее в третью книгу его стихов "Путем зерна". Алексей Максимович, слушая эти стихи, плакал.

   Лето 1921 года мы провели в колонии Дома искусства в Псковской губернии, которая размещалась в двух старинных имениях. Одно из них называлось "Холомки", а другое "Устье Вельское". Они находились на расстоянии одного километра одно от другого. Оба эти имения постоянно общались. Вокруг было много молодежи, по вечерам часто зажигали костры и водили хороводы. В этих забавах принимали участие самые разнообразные слои общества: художник Миклашевский, пастух Сережа, Николай Чуковский, дочка бывшей владелицы имения "Холомки" (кажется, по фамилии Горчакова), дочь их кучера -- Лида с очень хорошим голосом, которой Владя посвятил стихи под заглавием "Лида". Там же он написал стихи "Устье Вельское" [**]. Оба эти стихотворения вошли в четвертую книгу его стихов "Тяжелая лира".

   Владя и мой сын провели там все лето, а я только один месяц, так как меня вызвали на службу. В конце лета мы узнали горестную весть о смерти Александра Блока. Владя близок с Блоком не был, но как поэта он очень его любил, и для него смерть Блока была большой потерей.

   Вскоре Владя получил письмо из издательства "Картонный домик" от И.Бернштейна с предложением написать статью о Блоке, но он временно отказался, мотивируя тем, что здесь, в деревне, у него нет нужного материала. Когда он вернулся осенью в Петроград и там узнал о гибели Гумилева, он очень загрустил и как-то спросил меня: "А ты со мной поехала бы за границу?" Я ответила совершенно спокойно: "Нет, я люблю Россию и надолго с Россией не расстанусь. Поехать на один-два месяца -- я бы поехала с удовольствием". Этому разговору я не придала большого значения, и сделала это напрасно.

   В 1921 году в стенах Дома искусства появилась начинающая поэтесса Нина Берберова. Молодая, с типично армянской наружностью. О ее стихах ничего не могу сказать, так как мало их знала.

   В 1915 году Владя подарил мне толстую тетрадь в темно-красном кожаном переплете, в которой написал мне стихи, и с его легкой руки мне стали писать другие поэты -- набралось вместе с художниками около ста автографов [***]. Альбомом своим я могла гордиться: там были автографы Брюсова, Бальмонта, Герберта Уэльса, Андрея Белого, Вячеслава Иванова, Осипа Мандельштама, Мариэтты Шагинян, Софии Парнок и многих других. В числе многих других были и стихи Нины Берберовой, из коих я помню только одну строчку: "Я такая косоглазая -- сразу на двоих гляжу".

   Я в то время продолжала работать в Экспертной комиссии, но делала это с трудом: у меня появился кашель и ежедневно маленькая температура. У нас часто бывал молодой человек, издатель И.И.Бернштейн. Он обратил внимание на мой кашель и записал меня на прием к известному профессору-туберкулезнику Штернбергу. У меня оказалась открытая форма туберкулеза. Владя начал хлопотать об устройстве меня в туберкулезный санаторий, и в декабре я уехала в санаторий в Детском Селе. В санатории Владя у меня ни разу не был, но, зная его болезненность и слабость, я относилась к этому спокойно. Правда, друзья меня навещали и намекали, что Владя увлечен Н. Берберовой, но я этому мало верила, так как за одиннадцать лет нашей совместной жизни мы ничего не скрывали друг от друга.

   Через месяц я вернулась из санатория днем. Влади не было дома, но на столе стояла бутылка вина и корзиночка из-под пирожных. Когда пришел Владя, я спросила: "С кем ты пил вчера вино?" Он сказал: "С Берберовой".

   С тех пор наша жизнь перевернулась. Владя то плакал, то кричал, то молился и просил прощения, а я тоже плакала. У него были такие истерики, что соседи рекомендовали поместить его в нервную лечебницу. Я позвала невропатолога, который признал его нервнобольным и сказал, что ему нельзя ни в чем противоречить, иначе может кончиться плохо. Временами он проклинал Берберову и смеялся над ней. Но если он не видел ее дня два-три, то кричал и плакал, и я сама отправлялась к Берберовой, чтобы привести ее к нам для его успокоения.

   Вскоре Владя сказал, что поедет в Москву по делам издания его четвертой книги стихов "Тяжелая лира". Я только спросила: один или с Берберовой? Он сказал: "Конечно, один". Он уехал. Через несколько дней я встретила Берберову на улице и обрадовалась, что Владя сказал правду. Из Москвы он писал письма, сперва деловые и более или менее спокойные, потом тон писем резко изменился -- он начал уверять, что нам необходимо разойтись, и что этого даже требует его старший брат Михаил Фелицианович, и если мы не разойдемся, то он перестанет нам помогать материально. Я очень удивилась этому письму, так как одиннадцать лет Михаил Фелицианович никогда не вмешивался в нашу жизнь и никакой существенной материальной помощи не оказывал. Последующие письма Влади были совершенным бредом, с обвинением меня в чем угодно, с советами, как мне надо жить, с кем дружить и т.д.

   Наконец я категорически спросила его письмом, вернется ли он в Петроград, мотивируя этот вопрос бытовой причиной -- сроком пайка Дома ученых. Берберова в то время уже уехала из Петрограда. В ответ на мое письмо получила телеграмму: "Вернусь четверг или пятницу".

   Мы жили на углу Невского и Мойки, и из нашего окна был виден почти весь Невский. Я простояла оба утра четверга и пятницы у окна, надеясь увидать Владю едущим на извозчике с вокзала. В пятницу за этим занятием меня застала Надя Павлович и сказала мне: "Ты напрасно ждешь, он не приедет". Я ей на это показала телеграмму, но она повторяла: "Он не приедет".

   Она была права. Через два дня я получила письмо, написанное с дороги за границу. Он выехал из Москвы в среду.

   Письмо было короткое. Начиналось оно так: "Моя вина перед тобой так велика, что я не смею даже просить прощения".

   В дальнейшем я узнала, что он получил командировку от Наркомпроса и вместе с ним получила визу на выезд за границу его "секретарша" Берберова. Помог им в этом деле М.Горький.

   Для меня наступило очень тяжелое время: была больна туберкулезом, без работы, без денег и с ужасными душевными страданиями.

   Потом я часто получала от него письма с какими-то реальными указаниями, где и когда можно получить деньги и посылки, но это как-то не всегда получалось. Единственно что я получала какое-то время -- это паек из Дома ученых. Зато наши общие друзья меня не оставили. Все "Серапионовы братья", живущие в Доме искусства, Осип Мандельштам, Давид Выгодский, Ольга Форш, Надя Павлович -- помогали мне чем могли в моем горе.

   Раньше, еще в Москве, я как-то перевела несколько маленьких комедий Мериме под редакцией Влади. Очевидно, помня об этом, Владя вскоре после своего отъезда прислал мне два новых французских романа для перевода. Но я их переводила очень медленно, так как совсем еще была больна. Отредактировали мой перевод Осип Мандельштам и Бенедикт Лившиц.

   Владя часто присылал мне письма. Сперва письма были из Германии, потом из Италии, где он одно время жил у Горького в Сорренто, потом переехал в Париж.

   Письма были разные: одно было в них одинаково -- отвращение к мещанству за границей, мелкобуржуазной жизни и их интересам.

   Одно из таких писем, где ярко выражено его настроение, адресованное другу его Б.А. Диатроптову, случайно попало мне в руки, и отрывок из него я приведу здесь. Письмо это из Берлина, куда он приехал прямо из Советской России.

   "... Живем в пансионе, набитом зоологическими эмигрантами: не Эс-эрами какими-нибудь, а покрепче: настоящими толстобрюхими хамами. О, Борис, милый, клянусь: Вы бы здесь целыми днями пели интернационал. Чувствую, что не нынче завтра взыграет во мне коммунизм. Вы представить себе не можете эту сволочь: бездельники убежденные, принципиальные, обросшие восьмидесятипудовыми супругами и невероятным количеством стопудовых дочек, изнывающих от безделья, тряпок и тщетной ловли женихов. Тщетной -- ибо "подходящая" молодежь застряла в Турции и Болгарии у Врангеля, а немногие здешние не женятся, ибо "без средств", -- у барышень психология недоразвившихся б..., мамаши -- "мамаши", папаши прохвосты, необычайно солидные, мечтают об одном: вешать большевиков. На меньшее не согласны. Грешный человек, -- уж если оставить сантименты, -- я бы их самих -- к стенке... Одно утешение: всё это сгниет и вымрет здесь, навоняв своим разложением на всю Европу. Впрочем, здесь уж не так-то мирно, и может случиться, что поторопят их либо со смертью, либо с отъездом -- уж не знаю куда. Я бы не прочь. Здесь я видел коммунистическую манифестацию, гораздо более внушительную, чем того хотелось моим соседям по пансиону.

   Сами живем сносно -- пока. Мода на меня здесь, кажется, велика. Но прокормят ли, не знаю еще.

   Сутки пропьянствовал в... (это у моря) с Горьким и Шаляпиным. Видел Толстого, Кречетова, Минского, еще кое-какую мелочь. Был у меня в гостях Серж Маковский..."

   В письмах Владя часто присылал стихи. Я завела тетрадку, в которой записывала все присылаемые стихи. Таким образом у меня скопилось много стихов и образовалась целая книга. Через несколько лет кто-то из ленинградских друзей привез заграничную книгу стихов Влади "Европейская ночь". Я сравнила со своей тетрадкой и увидела, что у меня даже больше, чем там.

   Свою книгу "Тяжелая лира", которую он издал вторым изданием в Берлине, он мне прислал с дружеской надписью.

   Письма были разные: часто жалобы на скуку, на здоровье, на одиночество. Потом письма стали какие-то малоинтересные и ненужные. Я прекратила с ним переписку: пути наши разошлись.

   Знаю, что он написал большую книгу о Державине, много статей о Пушкине и что даже собирался издать большой труд о Пушкине, на который началась подписка, но болезнь и смерть этому помешали.

   Он умер после операции в больнице для бедных. Хоронило его много народа.

   Умер он 14 июня 1939 года и похоронен на кладбище Булонь Бианкур.

   После его смерти до меня дошли два некролога: Сирина и Берберовой с приложением трех стихотворений, найденных после его смерти.

   Одно из них мне хочется записать здесь:

  

   ПАМЯТНИК

  

   Во мне конец, во мне начало,

   Мной совершенное так мало!

   Но все ж я прочное звено:

   Мне это счастие дано.

  

   В России новой, но великой,

   Поставят идол мой двуликий

   На перекрестке двух дорог,

   Где время, ветер и песок.

  

  

  

ПОСЛЕСЛОВИЕ

   Боюсь, что я слишком много пишу о внешней жизни Влади и мало о внутренней. Он был человек больной, раздражительный, желчный. Смеялся он редко, но улыбка часто бродила по его лицу, порой ироническая. По существу, он не был злым человеком, но злые слова часто срывались с его губ. Он даже порой был сентиментален, даже мог заплакать над происшествием малозначительным. С людьми он умел быть приятным -- он, как умный и тонкий человек, понимал, кому что было интересно, и на этом играл, хвалясь, что каждого человека знает насквозь и даже на три аршина вглубь под землею. Его талантливость сказывалась во всем: в умении очаровывать людей, в чтении стихов, в умении при большой бедности быть всегда прилично одетым и т.д. Но все же, благодаря своей болезненности, он часто ссорился с людьми. За границей он поссорился с Андреем Белым, со своей сестрой, с ее мужем и даже с редактором газеты "Возрождение", которая в тот момент являлась источником его материального существования.

   Из мужчин он любил по-настоящему Муню, но и его мог обидеть жестокой критикой его стихов. Еще у него была большая симпатия к Борису Александровичу Диатропову, который не был ни поэтом, ни писателем, но был умным человеком, большой культуры и тонкой души. Владя с ним охотно встречался, спорил, играл в шахматы и переписывался. По словам очевидцев, в Париже он подружился с молодым поэтом Юрием Мандельштамом, и мне кажется, что его стихи "Пока душа в порыве юном..." относятся именно к Ю.Мандельштаму, но это, конечно, только мое предположение. Кроме того, мне кажется, что стихи "Странник идет, опираясь на посох..." относятся ко мне, помеченные 1922 годом. Последние пять лет своей жизни стихов он не писал и всецело отдался работе по Пушкину.

   В дополнение моей характеристики Владислава Фелициановича я хочу прибавить краткую характеристику Влади в частном письме ко мне Ольги Дмитриевны Форш.

   "Дорогая Анна Ивановна, очень благодарю за стихи Владислава Фелициановича. Такую доставили радость, ведь мы с ним много говорили об искусстве, многое любили одинаково. Душа его глубокая, и как ни странно и противоречиво со всей зримой недобротой, внешностью характера -- была нежная и детски жаждавшая чуда.

   И больно, что при таком совершенстве стиха до конца осталась эта разящая жестокость. Отчего так обидно и страшно выбирал он только больное, бескрылое и недоброе -- он же сам, сам был иной.

   Я люблю Владислава не только как поэта -- как человека, а поэт он первоклассный, и надо об этом писать, и очень хорошо, что Вы собираетесь дать его биографию.

   Его высокое понимание поэзии, благоговейная любовь к Пушкину и редкая строгость к себе заслуживают напоминания. Особенно пример он тем, которые пишут с "легкостью неимоверной" -- а поэзии ни на грош..."

   Письмо это от 15 марта 1958 года.

   Мне хотелось дать образ Ходасевича как можно яснее -- вот почему я привела письмо О.Д.Форш. Знаю, что мои воспоминания далеко не всей жизни Влади, но найдется кто-то еще, кто по моей несовершенной канве вышьет более сложный узор.

   Приношу глубокую благодарность дочери С.В. Киссина -- Лии Самуиловне Киссин и жене и сыну Б.А. Диатроптова -- А. И. и Д. Б. Диатроптовым, которые любезно предоставили в мое распоряжение письма, чем очень помогли мне в моей работе.

Анна Ходасевич
1962

  

  

  

ПРИМЕЧАНИЯ

   [*] - Поэт Самуил Киссин.

   [**] У В. Ходасевича - "Бельское устье".

   [***] Этот альбом находится в Государственном литературном музее. Копию с него А.Ходасевич оставила у себя.