Хейзе Пауль
Андреа Дельфин

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (Andrea Delfin).
    Новелла из итальянской жизни.
    Издание Нового журнала Литературы, Искусства и Науки.С.-Петербург. 1909.

Пауль Гейзе.
Андреа Дельфин

Новелла из итальянской жизни.

[]

Издание Нового журнала Литературы, Искусства и Науки.
С.-Петербург.
Типография "Т-ва Художественной Печати". Ивановская ул., д. No 14.
1909.

Андреа Дельфин

   В Венеции, на улице "délia Cortesia", в половине прошлого столетия стоял простой одноэтажный дом; над его низким входом, среди двух витых колонн виднелся образ Мадонны, и неугасимая лампада мерцала, вспыхивая за красным стеклом. Пройдя сени, выходили к большой крутой лестнице, которая вела прямо в верхнее помещение. Здесь день и ночь горела лампа, висевшая с потолка на блестящих цепях. она была здесь необходима, так как дневной свет проникал сюда только в растворенную дверь.
   Но несмотря на эти вечные сумерки, лестница была излюбленным местопребыванием синьоры Джиованны Даниэли, хозяйки дома, жившей' в этом домике после смерти мужа со своей дочерью Мариэттой, и сдавшей несколько комнат спокойным жильцам. Она имела обыкновение уверять, что от слез, пролитых об ее милом муже, ее зрение настолько ослабело, что не могло выносить дневного света. Соседи же утверждали, что она восседает на лестнице с утра до вечера для того, чтобы не пропустить ни одного прохожего, не завязав с ним разговора, и отпускала его лишь, удовлетворив вполне свое любопытство и болтливость.
   Дело было в середине августа 1762 г., и вряд ли в эту пору лишь это могло заставить ее предпочесть сидение на лестнице, покойному креслу. Уже с полгода, сдаваемые ею обыкновенно, комнаты пустовали, с соседями же она мало виделась, к тому же приближалась ночь и ждать посетителя в такое позднее время было бы странно. И все-таки старушка сидела тут, как и всегда, устремив задумчивый взгляд в пустые сени. Она велела дочери ложиться спать, а с собой рядом положила две большие тыквы, чтобы вылущить их перед сном.
   Среди тишины одолели ее мысли и воспоминания, руки ее опустились на колени, головой она прислонилась к перилам, и дремота начала ее охватывать, как вдруг, кто-то тихо трижды постучался в дверь. "Misericordia" (Боже мой) -- сказала она, вскочив, -- что это? Приснилось мне, что ли? Неужели это он?" Она прислушалась. Стук в дверь повторился. "Нет, -- сказала она, -- это не Орео. Он иначе стучал. Но это и не сбирры (полицейские). Посмотрим, кого вам Бог принес". С этими словами она, тяжело ступая, сошла вниз и спросила через дверь:
   -- Кто там?
   Чей-то голос ответил:
   -- Чужестранец ищет квартиру. Дом же ее ему хвалили, и он надеется, что будет жить у нее долго, и она останется им довольна. Все это было сказано так вежливо, что она не поколебалась даже открыть дверь. Вид постояльца вполне оправдал ее доверие. На нем была, насколько она могла разглядеть в темноте, приличная, черная одежда простолюдина, кожаная сумка, которую он держал под мышкой и шляпа в руке. Единственно, что удивило хозяйку, -- его лицо. Нельзя было разобраться в его летах. Усы и борода не были еще тронуты сединой, на лбу ни морщинки, сверкающие глаза, между тем, лицо его носило выражение усталости и грусти; голова уже была совершенно седая, что странно противоречило его моложавому лицу.
   -- Добрая синьора, -- сказал он, -- я вас потревожил и, может быть, напрасно! Я сниму вашу комнату только в таком случае, если ее окно выходит на канал. Я приехал из Брешии, доктор послал меня сюда поправить влажным воздухом Венеции мою больную грудь, поэтому я должен жить у канала.
   -- Ну, слава Богу, -- сказала вдова, -- наконец-то, и наш канал вошел в честь. А в прошлом году испанец, явивший у меня, съехал из-за канала, находя, что от него пахнет вареными дынями и крысами. А вас к воде-то и послали? Мы, хотя и говорим: "в канале вода излечивает совершенно", но эти слова имеют особое значение, нехорошее значение, если вспомнить, сколько раз по нем выезжала гондола, посланная старшинами в лагуны, и сидело в ней трое, -- возвращалась же она всегда лишь с двумя. Но довольно об этом, господин, а паспорт ваш в порядке? Только в таком случае можно вас впустит.
   -- Я его уже три раза предъявлял, синьора, в Местре, там у сторожевой гондолы у Трачетго. Меня зовут Андреа Дельфин, я был писарем у нотариуса в Брешии. Человек я спокойный и с полицией никогда не имел дела.
   -- Тем лучше, -- сказала женщина, поднимаясь с постояльцем по лестнице, --береженого и Бог бережет, чем дальше от полиции, тем лучше. О, какое время мы переживаем, синьор Андреа! Лучше и не думать об этом. Думы подтачивают жизнь, а горе любит высказаться. Вот, посмотрите, -- она вошла в большую комнату, -- разве здесь неуютно. Вон кровать, собственными руками я ее украшала, когда была молода. Вот и окно на канал: он не широк, как видите, но зато глубок; другое же окно выходит в переулок, его держите закрытым, а тс вашу комнату наполнят летучие мыши. Посмотрите, на той стороне канала палаццо графини Амидеи, которая, как золото, прошла через многие руки. Но что же я стою и трещу, а у вас тут ни света, ни воды, да и голодны вы, наверно.
   Незнакомец уже при входе быстрым взглядом окинул всю комнату, несколько раз перешел от окна к окну и обратно, и бросил, наконец, свою сумку на стул.
   -- Все прекрасно, -- сказал он. -- В цене же мы, наверное, сойдемся. Принесите мне поесть, и, если есть, немного вина! А потом можно и на покой.
   Что-то повелительное слышалось в звуке его голоса, хотя говорил он ласково. Вдова поспешила уйти и оставила его одного. Он сейчас же подошел к окну, высунулся по пояс за окно и осмотрел узкий канал.
   Напротив, тяжелой громадой возвышалось палаццо, в окнах повсюду было темно, так как жилое помещение не выходило на канал. Внизу, у самой воды, находилась маленькая дверь, там же привязанная к шесту черная гондола покачивалась на воде. Все это, казалось, удовлетворяло нового жильца, в особенности радовало его окно, выходящее в переулок, напротив его была лишь только старая каменная стена, со щелями и расселинами, могущая приютить только кошек, да ночных птиц. Полоска света скользнула из сеней в комнату, дверь отворилась и в ней показалась хозяйка со свечей в руке; за ней шла ее дочь, которую она разбудила, чтобы помочь водворению жильца.
   Девушка была ростом меньше матери, но своей стройностью и едва созревшей округлостью форм, казалась выше. В лице было много сходства, вся разница заключалась в годах и в выражении лица. Между густыми бровями синьоры Джиованны читалось горе и тревожное ожидание чего-то, что, казалось, и в старости никогда бы не омрачило ясного чела Мариэтты. ее глаза всегда смеялись, а с полуоткрытых же уст всегда готовы были слететь шутки. При входе она повернула в сторону свою голову с черными косами, обвитыми платком, чтобы взглянуть на нового жильца.
   Его же угрюмость и седины нисколько не испортили ее веселого настроения.
   -- Матушка, -- шепнула она, ставя на стол тарелку с хлебом, ветчиной и бутылку с вином, -- у него уморительная физиономия, он похож на новый дом зимой, с запушенной снегом крышей.
   -- Молчи, ты, негодница, -- сказала мать. -- Седины плохие свидетели. Он болен, и ты должна бы отнестись к нему с почтением, потому что захворать скоро, а вылечиться трудно; больные едят мало, но болезнь пожирает все. Смотри, он сидит, и точно спит. Он устал от ходьбы, а ты -- от безделья; все бывает на свете.
   Во время этих перешептываний, незнакомец все сидел, облокотившись на окно. Даже, когда он очнулся и поднял голову, то остался равнодушен к присутствию хорошенькой девушки.
   -- Скушайте что-нибудь, синьор Андреа, -- сказала вдова. Посмотрите, вот: свежие финики, сочный окорок, вот и вино кипрское, да из того сорта, что подают и дожу на стол. Его погребщик нам сам это вино продал, по знакомству, еще при жизни мужа. Вы много где побывали, с-р Андреа, не встречались ли вы с моим Орео, Орео Даниэли?
   -- Добрая женщина, -- сказал чужестранец, наливая вино в стакан, и, откусив финик, -- я никогда не выезжал из Брешии и не слышал этого имени.
   Мариэтта вышла из комнаты и было слышно, как она, сбегая по лестнице вниз, весело затянула песню.
   -- Слышите, как девочка поет, -- сказала синьора Джиованна. С трудом вериться, что она моя дочь, хотя и от черной наседки бывает иногда белое яичко. Ей бы только петь, да скакать, как будто мы не в Венеции; счастье, что и здесь рыбы немы, а то бы они порассказали много такого, от чего волосы становятся дыбом. Но она в отца; он был лучший мастер в Мурано, где умеют делать пестрые стекла, каких нигде в ином месте не увидишь. "Веселье красить человека", было его любимой поговоркой. И потому-то раз он мне и говорит: "Джиованна, я не могу дольше здесь оставаться, мне здесь тяжело; вчера опять кого-то задушили и за ногу повесили к виселице, за то, что он непочтительно отзывался об инквизиторах и о Совете Десяти. Человек знает, где родился, но, где помрет, но ведает". "Итак. Джиованна, --сказал он, --я хочу во Францию, искусство мое сослужит мне там службу. Я свое дело знаю, и когда я подработаю малость, то выпишу тебя с дочкой". А Мариэтте в то время было восемь лет, синьор Андреа. Она смеялась, когда отец да прощание поцеловал ее, он также смеялся, посвистывая, сел в гондолу, и уехал от нас. Прошел год, и что же? Высшие власти стали его искать; оказалось, что никто из Мурано не имел права уйти на чужбину, чтобы другие не узнали бы от него секрета приготовления стекла. Мне велели ему написать, чтобы он вернулся, под угрозой смерти. Над письмом он посмеялся, но они не шутили. Однажды, рано утром, меня с малюткой вытащили из кровати и посадили под свинцовые крыши (тюрьма). Я должна была ему опять написать, что я заключена, что буду до тех пор тут с ребенком, пока он не явится в Венецию нас освободить. Скоро я получила от него ответ, что смех у него прошел, и что он следует сюда за письмом. Но проходили недели и месяцы, а сердце болело все больше; ведь, там был ад, синьор Андреа, только дитя меня и поддерживало, оно не понимало еще всего ужаса; нас плохо кормили, жара была невыносимая, но Мариэтта все-таки пела, чтобы меня повеселить. Только на 3-ем месяце нас выпустили, объявив мне. что рабочий Орео Даниэли умер от горячки, в Милане, и что мы свободны. Потом я и от других слышала о смерти мужа, но кто этому поверит, тот плохо знаком с нашими порядками. Умер! Разве мог он умереть, зная, что жена и дочь томятся в заключении, и он должен их освободить!
   -- А что же, по-вашему, сталось с вашим мужем? -- спросил незнакомец.
   Она посмотрела на него, и ему стало ясно, что месяцы заключения помрачили ее рассудок.
   -- Случаются странные вещи, -- сказала она. Некоторые и живы, но не возвращаются, а бывает, что и мертвые воскресают. Но что об этом говорить. Да и даже, если я вам все скажу, кто мог поручиться за то. что вы не пойдете и не перескажете все трибуналу? Правда, с виду вы galant homo (порядочный человек), но кто остается благородным в наши дни? Из тысячи один, а из сотни -- никто. Не сердитесь на меня.
   Наступило молчание. Незнакомец давно уже отодвинулся от стола и напряженно слушал вдову.
   -- Я не могу быть на вас в претензии, что вы мне не доверяете вашей тайны. Она меня не касается, а помочь я вам не в состоянии. Но я не понимаю, почему же вы, народ, терпите трибунал, который заставляет вас так страдать? Я, конечно, еще не знаю ваших порядков, я никогда не занимался политикой, но слыхал, что еще в прошлом году был бунт; хотели упразднить трибунал: даже один из знати восстал против него. Совет назначил комиссию, чтобы обсудить это дело; весь народ волновался, кто за, кто против. Я даже слышал об этом в Брешии. И почему же, когда все осталось по-старому, когда могущество тайного судилища утвердилось ненарушимо, народ зажигал от радости костры на площадях и издевался над аристократами, которые хотели свергнуть трибунал, и теперь зато ждали его мщения? Почему допустили изгнание врага инквизиции в Верону? А Бог знает, останется он там жив, или уже собираются успокоить его навеки. Я, как уже сказал, мало знаю ваши дела; я не знаю того человека, п мне это безразлично все, потому что я болен, и недолго проболтаюсь на белом свете. Но меня удивляет такое непостоянство толпы, которая сегодня называет этих трех человек своими тиранами, а завтра радуется их же торжеству и победе,
   -- Вы странно говорите, синьор Андреа. -- сказала вдова, и покачала головой. -- Вы никогда не видали Анджело Кверини, изгнанного ими за его противодействие тайной инквизиции? Я же, синьор, его видала, я да и другие бедняки, и все они говорят, что он честный и ученый человек, что ему знакомы все законы Венеции, но ведь он же nobili (аристократ) с головы до ног и все, что он говорил против трибунала, он говорил для своих выгод, для своего же брата, аристократа, а не для народа. А стаду-то ведь все равно, синьор Дельфин, быть заколотым раньше, или живьем съеденным волками. Вот потому-то и ликовал народ, что теперь он ни перед кем не в ответе, лишь перед Богом, да перед собственной совестью. В канале Орфано лежат сотни тех, кто в последний раз прочитал свое Ave Maria, из них 90 знатных и лишь 10 бедняков. А предположим, что их судили бы обыкновенным судом, Матерь Божия, у нас было бы восемьсот палачей вместо трех, и платился бы маленький человек за большого.
   Он, казалось, хотел что-то ответить, но лишь отрывисто засмеялся, что хозяйка ошибочно сочла за сочувствие ее мнению. В это время вошла Мариэтта, неся кувшин с водой и жаровню, с сильно пахнувшей травой, дым от которой застилал ей глаза; она его отгоняла, терла глаза, строя смешные гримаски. Маленькими шажками прошла она, окуривая стены, покрытые тысячами мух и комаров.
   -- Убирайтесь, паразиты, вампиры, вы хуже адвокатов и докторов! Еще бы вам не хотелось полакомиться финиками и кипрским? А после бы, вместо благодарности, разделали лицо того господина, что тут будет спать, ах, вы злодеи! Погодите, вот я вас угощу кое-чем, что лучше ужина вас усыпит.
   -- Ты можешь помолчать, трещотка, -- сказала мать, следя сияющими глазами за своей любимицей.
   -- Матушка. --сказала девушка смеясь, --должна же спеть комарам колыбельную песенку и посмотрите-ка, как это их убаюкивает; хлоп, так и валятся со стены. Спокойной ночи, скверные жильцы, вы никогда не платите за постой, а заглядываете все-таки во все горшки. Завтра поговорим, если еще сегодня вам мало попало. Точно заклиная их, она взмахнула тлеющей травой еще раз над головой и высыпала остатки ее в канал, потом поклонилась жильцу и убежала.
   -- Ну, разве это не противное, невоспитанное создание, -- сказала Джиованна, вставая и тоже собираясь уходить. -- А все-таки каждой матери дорог ее детеныш! Впрочем, как она ни мала и ни ветрена, а и-се же очень полезна в доме; если бы у меня ее еще не было, синьор Андреа, но вы хотите спать, а я стою и бурлю, как суп на плите. Спите спокойно и добро пожаловать в Венецию.
   Он сухо кивнул ей в отвей, головой и не заметил, что она надеялась услышать слово похвалы ее дочери.
   Оставшись один, он не трогался с места и лицо его делалось все мрачнее и печальнее. Свеча уже догорала, мухи, оставшиеся бодрыми, несмотря на колдовство Мариэтты, черным роем облепили перезрелые финики, об окно бились крыльями летучие мыши, но одинокий чужестранец, кажется, умер для всего окружающего, и только глаза его жили. Лишь, когда с ближней колокольни пробило 11, он поднялся и машинально осмотрелся. По потолку его низкой комнаты стлался серыми клубами удушливый дым от куренья и смешивался с чадом догоревшей свечи.
   Андреа отворил окно, выходящее, на канал, чтобы впустить свежий воздух. Напротив, в палаццо он увидал свети в полузакрытом окне и мог наблюдать за сидящею там у стола девушкой: перед нею было на столе блюдо с остатками паштета; она ела его руками, изредка прихлебывая из хрустального графинчика. Она была немолода и казалась легкомысленной. Платье было слишком кокетливо надето, а волосы живописно распущены. Она давно, видно, заметила нового жильца напротив. Отлично зная, что он у окна, она продолжала преспокойно ужинать, и только когда пила, то помахивала графином, как бы приветствуя собутыльника. Потом она поставила пустое блюдо, придвинула стол с лампой к широкому зеркалу, находящемуся в глубине комнаты, и принялась примерять целый ворох маскарадных костюмов, наваленных в беспорядке на кресле; все это делалось медленно для того, чтобы ее визави вполне мог насладиться этим зрелищем. Она любовалась собою без стеснения, кивала головой своему отражению в зеркале, улыбалась, хмуря брови и придавая своему лицу то трагическое, то томное выражение, сама же все косилась на зрителя сей сцены, которого она отлично видела в зеркале.
   Убедившись, что он медлит выразить свое одобрение, она рассердилась и приготовилась к решительной атаке. Она повязала на голову красный тюрбан, сбоку которого сверкал аграф с пером. Красный цвет, пожалуй, еще лучше остальных оттенял ее желтоватое лицо, и она одобрительно себе подмигнула в зеркало. Видя же, что он все стоит, не шевелясь у окна, она не выдержала и, подойдя с тюрбаном на голове к окну, отдернула совершенно занавес.
   -- Добрый вечер, синьор, -- сказала она любезно. -- Вы теперь мой сосед, по-видимому. Надеюсь, вы не станете играть на флейте, как ваш предшественник, который мне полночи спать не давал?
   -- Прелестная соседка, -- сказал незнакомец, -- я вас не потревожу никакой музыкой; я болен и сам люблю покой
   -- Вот как, -- протянула девушка, -- вы больны. А вы богаты?
   -- Нет, а почему вы об этом спрашиваете?
   -- Потому что это ужасно быть больным и бедным! Кто же вы?
   --Меня зовут Андреа Дельфин. Я был писарем в суде в Брешии и ищу здесь спокойного места у какого-нибудь нотариуса.
   Ответа этот совершенно обманул ее ожидания. Она задумчиво играла золотой цепочкой на груди.
   -- А вы кто, прекрасная соседка? -- спросил Андреа с нежностью в голосе, что резко противоречило неподвижности его лица. -- Видеть ваш милый образ будет большим утешением в моих страданиях.
   Она, по-видимому, была довольна, что он стал вести беседу в этом духе.
   -- Для вас принцесса Смеральдина, позволяющая издали томиться. Когда вы увидите, что я надела этот тюрбан -- знайте, что я хочу поболтать с вами, потому что я чуть страшно скучаю, несмотря на мою красоту и молодость. Вы знаете, -- сказала она, -- вдруг забывая роль, -- что моя барыня-- графиня отнюдь не позволяет мне заводить ни малейшей любовной интриги, хотя сама меняет своих любовников, как перчатки. Она грозила выгнать меня даже из-за этого предрассудка. Я должна сидеть одна и если бы изредка в вашей комнате не поселялся учтивый кавалер, которому я не противна.
   -- Кто теперь любовник твоей барыни? -- перебил ее Андреа. -- Бывает у нее знать Венеции? Бывают у нее посланники?
   -- Они всегда проходят замаскированными, -- отвечала Смеральдина, -- но я-то знаю, что молодой Гритти ее кумир, никого она не любила так, по крайней мере, пока я у нее служу; она его любит больше австрийского посланника, который в нее влюблен до безумия. А вы знаете мою графиню? Она ведь красавица!
   -- Мне здесь все чуждо, крошка моя. Я не знаю.
   -- Знаете ли что, -- сказала девушка лукаво усмехаясь, -- она ведь румянится хотя ей еще нет тридцати лет. Я могла бы вам ее показать, это легко устроить. Я перекину доску из моего окна в ваше. Вы по ней перейдете, и я вас сведу в одно местечко, откуда ее можно отлично увидеть. Из любви к соседу, я всегда на все готова. Ну, а теперь, спокойной ночи, меня зовут.
   -- Спокойной ночи, Смеральдина.
   Она закрыла окно.
   -- Болен и беден, -- сказала она про себя, задергивая занавески. -- Ну, да на безрыбье и рак рыба.
   Он тоже закрыл окно и стал ходить по комнате тихими шагами. "Отлично, -- говорил он, -- это мне на руку. Во всяком случае, она мне будет полезна". При этих словах не любовью дышало его лицо, менее всего думал он о любовных интригах. Он стал вынимать из своей сумки белье и молитвенник и укладывать все это в шкаф. Одна из книг упала на пол, и каменная плита издала глухой звук.
   Синьор Андреа сейчас же потушил огонь, запер дверь на задвижку и начал внимательно исследовать пол при слабом свете, шедшем из противоположной комнаты. После некоторых усилий ему удалось вынуть каменную плиту, которая не была вмазана. Он нашел под ней порядочной величины дыру. Быстро сбросив верхнее платье, он снял с себя тяжелый кушак со многими карманами. Он его положил уже в отверстие, как вдруг спохватился. "Нет, -- сказал он, -- это быть может, одна из ловушек сыскной полиции, чтобы при обыске знать, где можно найти кое-что. Это устроено слишком заметно, чтобы можно было поверить, что это не подстроено".
   Он опять наложил плиту на отверстие и стал искать более надежное хранилище для своей тайны.
   У окна, выходившего в переулок была решетка, между железными прутьями которой свободно можно было просунуть руку. Он открыл окно, просунул руку, обшаривая наружную стену, наконец, нашел в ней под самым подоконником маленькое углубление, служившее, вероятно, приютом летучих мышей. Снизу его не могло быть видно, а сверху его закрывал подоконник. Стараясь двигаться тише, он расширил кинжалом углубление настолько, что мог там поместить свой пояс. Покончив с этим, он почувствовал, что на лбу его выступил холодный пот. Еще раз пощупав, не вылезла ли где пряжка или конец ремня, он закрыл окно. Час спустя он уже спал, не раздеваясь. Комары пищали над ним, летучие мыши носились вокруг хранилища его клада. Уста его были крепко сомкнута, даже и в грезах не проронили ни слова об его тайне.
   В эту же ночь в Вероне в камере заключения сидел при свете лампы, одинокий человек. Убедившись, что окна закрыты ставнями и дверь плотно затворена, он принялся читать письмо, сунутое украдкой каким-то капуцином, во время его прогулки по городу. Оно было без адреса. На вопрос его, откуда доставивший письмо знает, что оно попало по адресу, монах ответил:
   -- Каждое дитя в Вероне знает благородного Анджело Кверини, как своею отца!
   После этого посланный ушел. Изгнанник же, тронутый этим доказательством уважения, оказанного ему даже в заключении, сумел, несмотря на вечное наблюдение шпионов, незаметно принести с собой и начал читать под звуки шагов стражи, следующее послание:

"Синьору Анджело Кверини.

   Я не могу надеяться на то, что вы помните меня, вы слишком мимолетно встречались со мной. Много лет прошло с тех пор. Свое детство я провел среди семьи в сельской тишине наших имений в Фриолие; только после смерти родителей я расстался с сестрой и младшим братом. Со всем пылом молодости окунулся я в бурный поток светской жизни. И там, в один прекрасный день, я был вам представлен в числе других молодых людей в палаццо Морозини. Я еще не забыл того взгляда, который испытующе скользнул по всем нашим молодым лицам. Он будто говорил: и вот поколение, от которого зависит вся будущность Венеции. Вам сказали мою фамилию, вы заговорили со мной о великом прошлом Венеции, славе которой много содействовали мои предки. Про настоящее же время, и о том, чего ждет от меня мое отечество вы великодушно умолчали. С того часа я день и ночь проводил за чтением книги, которую я прежде не удостаивал и взглядом -- за историей моего отечества. С горем и ужасом кончил я это изучение и немедленно навсегда бежал из города, когда-то покорявшего страны и моря своей державе, и сделавшимся теперь рабой тиранов... Я вернулся к своим. Мне удалось предостеречь брата, раскрыв перед ним всю грязь столичной жизни, издали кажущейся такой блестящей. Но я не понимал тогда, что все мои усилия спасти нас всех вели лишь скорее к нашей погибели. Вам известна ненависть, с которой всегда властители Венеции относились к знати на континенте. Даже прежде, когда считалось честью служить республике, всегда власти боялись отпадения дворянства. Теперь же, когда Венеция потеряла свое мировое значение, этот страх породил бесчисленные интриги и злодейства. Я умолчу о многом случившемся в окрестных имениях, о всех изысканнейших средствах побороть независимость дворян фриаульских, о целых армиях сыщиков и убийц, подосланных к сопротивлявшимся. Способ поселить раздор в семьях, развести друзей, подкупом посеять измену -- все эти средства вам давно известны. Видя мою порядочную жизнь, преданность моих вассалов, они возымели опасения относительно моего влияния на народ и видели во мне опасного врага. Ходатайство мое у властей о разрешении на брак моей сестры с одним знатным австрийцем, было оставлено без внимания. Меня и брата стали подозревать в соглашении с Австрией и решили нас погубить. Предлогом же заманить нас в Венецию послужила жалоба всей провинции на губернатора, в числе подписавших которую, оказались мы с братом. Сначала брата вызвали в Венецию, якобы для разъяснения дела. По приезде туда его посадили под стражу и долго старались то угрозами, то заманчивыми обещаниями принудить к признанию. Но так как особой вины и улик они не могли представить, то вынуждены были его отпустить. Но увы, как ошибались мы, думая, что этим все и кончится.
   Я в письме умолял его не уезжать сейчас же из Венеции, дабы не возбудить подозрения; недолго побыл он с нами по приезде: медленно действующий яд, которым его отравили в одном из знатных семейств, где он бывал, убил его.
   Вслед за этим губернатор предложил руку моей сестре; она с негодованием отвергла его предложение и при этом она позволила себе непочтительно выразиться об инквизиции.
   Составлялся новый заговор против власти, я не примыкал к нему, убежденный в его бесполезности. Но провинившись передо мной, они боялись меня, как мстителя за брата. Шайка наемных убийц напала на нашу виллу в горах; мы решили защищаться во что бы то ни стало и дорого продать свою жизнь; видя нашу решимость, негодяи подожгли дом с четырех концов. Я сделал с моими людьми и с сестрой отчаянную вылазку, но внезапно, получив удар по голове, потерял сознание.
   Лишь утром, очнувшись, я увидел огромный догоравший костер развалин, обуглившиеся останки сестры и тела моих верных слуг -- всех перебитых. Я долго неподвижно лежал перед догоравшими обломками моего достояния, но, увидя приближающихся крестьян, я вскочил; я знал, что не буду в безопасности, пока они не удостоверятся в моей смерти. Не найдя меня, никто не усомнится в моей гибели. Блуждая по скалам, я наткнулся на сумку одного из моих слуг, бывшего родом из Брешии. Его вид я засунул себе за пазуху про всякий случай и скрылся в густом лесу. Никого я не встретил, кто бы мог меня выдать. Когда я стал пить из лесного ручья, увидя в нем свое отражение, я убедился, что и моя наружность меня не выдаст. Голова моя поседела в одну ночь, лицо состарилось на много лет.
   Прибыв в Брешию я без труда выдал себя за своего слугу, так как тот ушел с родины еще мальчиком, а и из родни его уже никого не было в живых. Пять лет я прожил одиноко, чуждаясь людей, как бы замер в бездействии, и лишь слух о вашем смелом протесте против трибунала, вывел меня из этого летаргического сна. Я с жадностью следил за ходом дела; как огненный поток пронизал меня, когда я услышал о вашем поражении, и я дал себе слово, что окончу начатое вами дело, для освобождения родины, по не силой права и законов, как вы, а безжалостной карательной рукой судьи п мстителя. Не оттолкните потом мою запятнанную в крови руку; уже больше никто ее не пожмет--палач избегает людей. Если же мне удастся довести мщение до конца, то вы будете знать, вы, мнением которого я всегда дорожу больше всех, что и среди молодого поколения, находятся люди, умеющие умереть за свою родину. Это письмо вам доставит надежный человек, бывший секретарь инквизиции; он теперь замаливает своим постом и молитвами грехи республики, к которым, хотя и косвенно, но был причастен. Сожгите это письмо. Прощайте!

Candiano".

   Прочитав послание, изгнанник долго сидел, горестно смотря на роковые страницы. Потом он сжег его. До самого утра не мог он успокоиться, в то время, как несчастный автор письма, уверенный в правоте своего дела давно забылся тяжелым сном.
   На другое утро, проснувшись, жилец на улице délia Cortesia рано вышел из дому. Разбудило его не столько щебетанье Мариэтты, сколько громкая брань ее матери, с какой та набросилась на дочь, крича, что та разгонит своим пением всех жильцов. Поздоровавшись с хозяйкой, сидевшей на обычном месте, он спросил ее об адресах нотариусов и адвокатов, которых ему рекомендовали товарищи из Брешии. Получив необходимые сведения, он не обратил внимания ни на вопросы хозяйки о его здоровье, пи на красную ленту в волосах Мариэтты, и быстро вышел на улицу. Хотя старуха и не поощряла кокетства дочери, но такое пренебрежете ее любимицей ее удивило. Она высказала предположение, что он жестоко болен и ему больно видеть здоровье и красоту. Но болезнь его гнездилась, по-видимому, внутри, так как он шел быстро, ступал твердо и по сложению он не походил на больного. Цвет лица также был превосходен. Многие женщины при встрече дарили его благосклонной улыбкой, а Мариэтта долго из верхнего окна смотрела ему вслед. Он шел, ничего не замечая, все дальше, и не смотря на весьма сбивчивые указания старухи и на свое совершенное незнание Венеции, быстро разобрался в целой сотне ее каналов и переулков. Много времени он убил на хождения к адвокатам, которые не придавали значения рекомендациям своих коллег из Брешии. Кроме того, он казался подозрительным, в лице его была гордость, которая несмотря на все его кажущееся смирение, заставляла думать, что он считает искомую работу ниже своего достоинства.
   Наконец, он сговорился с одним нотариусом, который занимался еще побочными делами; он нанялся у него в писаря с весьма скромным вознаграждением. ,
   Увидя рвение, с которым он принялся за работу, нотариус заподозрил в нем обнищавшего аристократа, готового на всякую работу ради хлеба насущного. Андреа же, довольный результатом своих поисков, в полдень пошел в одну из дешевеньких остерий (гостиниц) подкрепить свои силы. Сев скромно в уголку, он без видимого неудовольствия съел рыбу не первой свежести. Но, попробовав вино, он не мог решиться выпить его. Окончив свой завтрак, он только что хотел заплатить за него, как вдруг один из соседей заговорил с ним. Он его раньше не заметил, хотя тот сидел уже давно тут, ничего не ел, а только изредка с гримасой прихлебывал вино; приняв усталый вид, этот человек притворился дремлющим, а на самом деле, зорко оглядывал всех сидевших. С особым вниманием взор его остановился на нашем знакомце, который со своей стороны ничего в нем особенного не заметил. Это был мужчина средних лет, белокурый и курчавый в черной одежде венецианца, что весьма скрадывало его еврейское происхождение. В ушах у него были золотые серьги, пряжки башмаков были украшены топазами и вместе с тем воротник смять, а платье, видимо, давно не чищено.
   -- Видно вино вам, синьор, не по вкусу? -- сказал он вполголоса, наклоняясь к Андреа. -- Вы вообще, кажется, по ошибке зашли сюда, здесь не бывают господа вашего звания.
   -- Извините, синьор, -- отвечал Андреа спокойно н сдерживаясь, -- из чего же вы заключаете, что я знатного происхождения?
   -- Я вижу по вашей манере есть, что вы привыкли к обществу другого сорта людей, чем здесь, -- сказал еврей.
   Андреа смерил его взглядом, под которым тот потупил взор, и потом, очевидно, какое то соображение заставило его стать любезным с навязчивым господином.
   -- Вы тонкий знаток людей, -- сказал он -- Ваша правда, когда-то мне жилось недурно, и я мог себе позволить лучшее вино. Я бывал в хорошем обществе, хотя сам не знатного рода; изучал законы и немного образован. Но мой отец обанкротился, я обеднел и теперь в звании бедного писаря не могу рассчитывать на что-либо лучшее
   -- Я всегда уважаю ученых людей, -- сказал еврей с любезной улыбкой. -- Я был бы счастлив вам услужить, ваша милость; я всегда стремился знаться с учеными, позвольте вас угостить более лучшим вином, синьор.
   -- Я не могу заплатить за него. -- сказал Андреа хладнокровно.
   -- Я почту за честь угостить вашу милость, я вижу вам здесь все чуждо. Если бы я мог быть полезным вам моими средствами или знанием города, то с удовольствием
   Андреа собирался ему ответить, как вдруг заметил, что трактирщик, стоявший в глубине комнаты, подзывает его к себе различными знаками. Под предлогом заплатить раньше, чем ответить на любезное предложение, он встал с места и, громко спрашивая о сумме долга, подошел к хозяину.
   --Господин, -- шепнул ему добродушный старик, -- берегитесь этого еврея. Он сыщик инквизиторов, ему хорошо платят за разведывание у чужестранцев их намерений. Видите, вокруг него всё опустело. Его все знают и скоро вытолкают его за дверь. Я хоть и должен терпеть, щадя собственную шкуру, но не могу не предупредить вас!
   -- Спасибо, -- сказал громко Андреа, -- ваше вино здорово, хотя немного и мутно.
   С этими словами он вернулся на свое место, взял шляпу и сказал жиду:
   -- Пойдемте, синьор, вас принимают здесь за шпиона, как я заметил. Пойдемте в другое место где-нибудь продолжим наше знакомство.
   Жид побледнел.
   -- Ей Богу, -- сказал он, -- они ошибаются. Но я не сержусь на них за это; здесь нужно быть осторожным. Здесь кишит ищейками синьории. Я человек торговый, и потому бываю во многих домах, а это им и кажется подозрительным.
   --Но позвольте, синьор, как вас зовут?
   -- Самуил.
   -- Послушайте, синьор Самуил, мне кажется, вы не вправе говорить так о тех, кто для пользы народа же старается узнать планы и намерения граждан, чтобы вовремя остановить заговор прошв республики.
   Еврей остановился и посмотрел на него.
   -- Как это я вас сразу не узнал, -- сказал он, -- я теперь понимаю, что вы не случайно попали сюда, значит вы мой коллега. С каких пор вы с нами?
   -- Я с послезавтра.
   -- Что вы надо мной насмехаетесь?
   -- Да нет же, -- сказал Андреа, -- я, действительно, хочу проситься в вашу братию. У меня дела плохи, а я хочу пожить получше. Я получаю мизерное жалованье, а Венеция хороший и веселый город, но красотки любят золото, чего у меня-то и нет. Увы, я хотел бы заработать его!
   -- Меня трогает ваше доверие, -- сказал еврей, призадумавшись. -- Но мы не принимаем чужих, пока они не выдержат испытания и не осмотрятся немного вокруг. Я могу вам ссудить денег до тех пор! Со знакомых я беру маленький процент.
   -- Благодарю вас. Самуил, -- ответил Андреа равнодушно. -- Лучше окажите мне протекцию, это нужнее. Вот я здесь живу, но я вас не приглашаю зайти, так как у меня работы по горло. Меня зовут Андреа Дельфин. Если вам меня будет нужно, то не забудьте: Андреа Дельфин, улица délia Corfesia.
   С этими словами он вошел в дом; жид же долго еще стоял перед домом, внимательно оглядывая его и бормоча, что-то себе под нос с лукавой усмешкой. По-видимому, он не особенно доверял брешианцу.
   Проходя мимо хозяйки по лестнице, Андреа принужден был из вежливости остановиться и рассказать, на ее расспросы, все свои мытарства. Она была за него обижена, была недовольна таким жалким местом, которое он нашел, и просила его отказаться от него и поискать нового, более доходного. Он покачал головой, сказав:
   -- На мой век и этого места хватит.
   -- Как вам не стыдно так говорить, -- сердилась вдова. -- Не годится мужчине раньше времени вешать нос, отгоните от себя эти мрачные мысли, синьор Андреа, и ступайте лучше на Пиацетту, где теперь гуляют все богатые и знатные, молодые и красивые, там вам место.
   --Я некрасив, небогат и незнатен, синьора Джиованна.
   -- Да разве неприятно взглянуть на Божий свет, -- и оглянувшись, нет ли тут дочери, прибавила, -- или же вы влюблены без взаимности?
   --Тоже нет, синьора.
   -- Значит вы считаете веселье грехом? У вас все на столе божественные книги; призваться, вы первый такой благочестивый жилец. А вообще-то вся наша молодежь только и думает как бы побеситься да попировать.
   -- Добрая синьора, -- сказал он, -- вы напрасно беспокоитесь обо мне, мне никто не поможет. Я чувствую себя лучше всего, когда остаюсь один с моей работой, и вы сделаете мне большое одолжение, если дадите чернил, бумаги и перо.
   Через некоторое время все желаемое было принесено ему в комнату Мариэттой, очень удивлявшейся его молчанию. Придя же вечером спросить, что ему дать на ужин, она нашла его все также молчаливо и задумчиво сидящим у стола. Он попросил лишь хлеба и вина; она побоялась даже спросить его, нужно ли покурить на ночь в его комнате.
   -- Матушка, -- сказала она, садясь рядом с матерью на лестнице, -- я больше к нему не войду, у него глаза, как на образе у мученика в часовне св. Стефана. Мне делается страшно тоскливо, когда он посмотрит на меня.
   Любопытно, с кем бы она сравнила его, если бы могла увидать 3-мя часами позже: он стоял у окна в интимном разговоре с служанкой за каналом, изо всех сил стараясь придать себе вид влюбленного.
   -- Прекрасная Смеральдина, -- говорил он, -- я еле мог дождаться вечера. У меня есть для тебя подарочек, я тебе купил филигранную серебряную булавку, правда, хотя недорогую, но все же неподдельного серебра, как та, что у тебя на тюрбане. Открой окно, я ее тебе брошу, авось, я и сам, когда-нибудь перейду эту пропасть, чтобы пасть к твоим ногам.
   -- Вы очень милы, -- милостиво улыбнулась девушка, поймав обеими руками его подарок. -- О, у вас вкус недурен, а вы еще жаловались, что бедны. А знаете, вы меня очень утешили в моем горе. Мне сегодня очень попало, графиня моя в отвратительном настроении. ее любовник, сын сенатора Гритти, уже 2 дня, как к нам глаз не кажет. Она посылала к нему на дом, но и там не знают, где он. Болтают, будто трибунал его засадил. Моя графиня вне себя от горя, никого не принимает, плачет, как безумная, и даже побила меня.
   -- А за что его могли засадить?
   -- Совершенно не понимаю, сударь. Могу прозакладывать голову, что уж он-то совершенно не думал о политике. Ему ведь только 23 года и в голове только и мысли, что о моей графине, да вот еще о картах. Ну, да они сумеют из мухи слона сделать; господа инквизиторы, может, и на отца его зубы точат.
   -- Говорите почтительнее про власти, -- сказал Андреа шепотом. -- Их поставили над нами мудрые предки, и не нам, глупцам их поносить.
   Девушка взглянула с удивлением, не зная, говорить ли он серьезно или шутит.
   -- Ну, убирайтесь с вашими серьезными разговорами, я их терпеть не могу. Вы, конечно, не знаете этих кровопийц и палачей, издали то они очень почтенны на вид; но я то их видела за картами у моей графини и, право, из того же теста, что и все люди грешные.
   -- Пусть так, душа моя, но на их стороне сила, а я, бедный человек, не смею говорить дурно про них. Если же наши пересуды дойдут до их ушей, то ты, моя милая, выпутаешься из беды, а мне придется каяться в моих словах в колодцах или под свинцовыми крышами.
   -- Мы можем быть совершенно спокойны, -- сказала служанка,--лишь некоторые окна выходят на канал, да и никого нет на этой стороне палаццо. А знаете, лучше будет если бы вы перешли ко мне, мы бы поболтали, сыграли бы в картишки, попили бы винцо и, право, я бы тогда забыла оплеухи графини.
   -- Я бы пришел, -- сказал он, -- но боюсь, хозяйка меня потом ночью не впустить обратно.
   -- Так зачем вам идти по улице, у меня есть доска, я вам ее перекину, и мост готов. Если голова у вас закружится, не смотрите вниз.
   -- Нет, я не боюсь головокружения и сейчас приду, моя красавица.
   Он потушил свечу, запер дверь в комнате п прислушался, но, убедившись, что все спят, подошел опять к окну. Смеральдина, видимо, уже не раз упражнявшаяся в постройке подобных мостов, быстро перекинула доску, достаточно широкую, чтобы сдержать мужчину. Он перешагнул смело по доске и очутился в объятиях Смеральдины; разыгрывая робкого влюбленного, он отнесся к ней с почтением, чем ни мало ее удивил. Стол придвинули к окну, появились карты и вино, и странная пара начала весело болтать. Девушка в красном тюрбане с подарком Андреа на груди, все подливала ему вина и только что начала жаловаться на его холодность, как раздался сильный звонок.
   -- Вот, видите, -- проворчала она, бросив карты, -- ни минуты покоя она не дает мне. То она шлет меня спать, говоря, что сама разденется, то зовет так поздно. Но я сейчас вернусь.
   Он же видимо, был не особенно огорчен ее уходом и подойдя к окну, стал внимательно осматривать стену под своим окном; местами от непогоды в ней высыпалась известка, и в случае, нужды можно было, цепляясь за камни, долезть по ней до окна; под окном же комнаты горничной находилась у самой воды маленькая дверь, у которой он опять, как и раньше, заметил привязанную к шесту гондолу. Результат наблюдений, по-видимому, удовлетворил его: "Словно, как по заказу, все для меня устроено", пробормотал он про себя. Он задумчиво смотрел на канал, терявшийся во мраке вдали между домами, и вдруг заметил вдали приближающийся огонек, а через несколько времени расслышал плеск весел. Минуту спустя он увидел, что какая-то гондола приблизилась и остановилась у маленькой двери. Он быстро отошел от окна, чтобы не быть замеченным, но успел увидеть, как какой-то человек вышел из гондолы и подошел к двери.
   Раздались три громких удара и вскоре за тем послышался изнутри голос, спрашивающий, кто просит впуска. "Именем пресветлого Совета Десяти отворите", -- было ответом. Дверь сейчас же отомкнули и, впустивши ночного пришельца, захлопнули. Немного времени спустя вернулась Смеральдина, и в каком виде, -- расстроенная, вся красная.
   -- Вот так новости, -- зашептала она, --Боже, нашу графиню, наверно, сейчас в тюрьму посадят: они ее задушат, и кто мне тогда заплатит жалованье за шесть месяцев, что она мне осталась должна.
   -- Успокойся, добрая девушка, -- сказал Андреа. -- пока у тебя друзья, ты никогда не будешь нуждаться. Но знаешь что, ты бы мне доставила большое удовольствие, если бы могла где-нибудь меня спрятать, так, что я в состоянии был послушать, чего добивается Совет Десяти от твоей барыни. Я любопытен, как все иностранцы, но, впрочем, если я буду знать, в чем дело, я могу, служа у адвоката, быть вам потом полезным.
   Она подумала
   -- Я знаю место, -- наконец, сказала она, -- где вы все можете услышать, но вдруг вас там найдут?
   -- Я тогда всю вину беру на себя, милая моя, и никто не узнает, как я попал сюда. Вот три цехина, в случае, если мне потом некогда будет отблагодарить тебя. Если же все кончится благополучно, то я сумею и еще вознаградить тебя.
   Она без церемонии сунула деньги в карман, отворила дверь в темный коридор.
   -- Разуйтесь, -- прошептала она, -- дайте руку, я вас поведу. Все в доме спят, исключая привратника.
   Потушив свечу, она потащила его по коридору за собой. Пройдя несколько темных покоев, они вошли в танцевальный зал в два света; в нем царили густые сумерки. Сбоку вела лесенка на эстраду для музыкантов.
   -- Тише, -- предупредила девушка, -- лестница скрипит; я вас оставлю тут. Вот тут, в дощатой стенке щель, в нее все видно и слышно, ведь рядом приемная графини. Когда гость уйдет, я за вами приду, но раньше не трогайтесь е места.
   Он, немедля, взошел наверх и, ощупывая руками, прильнул глазом к щели, найдя ее по свету, выходившему из нее. Свет происходил от свечей в серебряном канделябре, стоявшем на столе перед кушеткой. Андреа должен был опуститься на колени, чтобы увидеть лучше; и то, что он увидел, действительно, могло приковать взоры многих.
   Прекрасная графиня возлежала на кушетке в небрежном наряде, и Андреа Дельфин должен был сознаться, что она, действительно, чарует взор.
   Ее роскошные золотистые волосы были небрежно свернуты в узел, черные глаза гневно сверкали на сидящего с нею человека; по полным побледневшим щекам катились слезы. Человек же, говоривший с ней, сидел к Андреа спиной, смотрел пристально на нее и молча слушал гневные речи п упреки красавицы.
   -- Я прямо удивляюсь, как вы еще дерзнули прийти ко мне, не сдержавши всех своих клятв! За мою верную и долгую службу вашим целям, вы отняли у меня моего единственного возлюбленного, которого обещали не трогать. Взяли бы другого, если ваши тюрьмы опустели. И в чем таком он провинился, хотела бы я знать? Наказать меня так жестоко, разлучив с ним. Верните его мне, или я порву все с вами, и тогда ищите другое орудие ваших замыслов! Вот увидите! О, зачем я была вашей рабой?
   -- Вы, забываете, графиня, что мы настолько могущественны, что вы никуда не скроетесь от нас, мы везде вас отыщем. Гритти заслужил заключение; несмотря на наши предостережения он вел дружбу с секретарем австрийского посланника, человеком, посвященным во все тайны. Наши же законы запрещают сношения с подобными людьми. К тому же перехвачено письмо Анджело Кверини, который отзывается о нем с похвалой. Это заключение ему не в пользу. Но я знаю, что мы в долгу у вас, Леонора, поэтому я и пришел. Мне нужно дать вам некоторые указания, чтобы вы могли загладить его вину.
   -- Я уже устала работать для вас, -- возразила она резко. -- Теперь я вижу, что за все мои услуги заплачено неблагодарностью. Я не хочу слышать ни о вас, ни об этом тиранстве, одинаково устраняющем и друга и недруга.
   --Вы-то не хотите, но мы еще кое-что хотим от вас, а потому о прекращении сношений с нами не может быть и речи. Вы сами понимаете, можем ли мы отпустить на чужбину вас, знающую все наши ходы. Вы настолько умны, что забудете ваши капризы и помиритесь с нами.
   -- Я не думаю с вами мириться, -- закричала она страстно и слезы блеснули на ее дивных очах. -- Да и я все равно неспособна ни на какое соображение, пока, нет со мной моего бедного Гритти.
   -- Он вернется к вам, Леонора, но не сейчас, так как его внезапное возвращение разрушило бы наши планы.
   -- Сколько же мне еще ждать его? -- спросила она, умоляюще глядя на него.
   -- Это все, от нас же зависит, -- ответил он. -- Сколько времени вам понадобится, чтобы повергнуть к своим стопам молодого человека, до сей поры считавшегося добродетельным и нравственным?
   Выражение любопытства, сменилось на ее лице отчаянием и печалью.
   -- Кто же это? -- спросила она.
   -- Это тот самый секретарь венского посольства, с которым дружил Гритти. Вы знаете ли? Мне показал его Гритти во время последней регаты. Мы склонны думать, что он, как правая рука своего министра, собирает втихомолку сторонников своих интересов между нашими врагами, пользуясь возмущением, поднятым Кверини! Но он замечательно осторожен; четырех людей мы подослали доставить нам доказательства, и все труды были бесплодны. Вы наша единственная надежда, Леонора, вам удастся покорить этого молчальника и заставить его заговорить. Гритти был с вами и мешал невольно этому, потому его удалили. А теперь вы, имея общую печаль по друге, легче можете сойтись с ним. Больше же всего я полагаюсь на могущество вашей красоты, вы тогда бываете неотразимы, когда приходится побороть препятствие.
   Она раздумывала недолго.
   -- Вы обещаете, -- сказала она, -- что Гритти вернется сейчас же, как тот будет в ваших руках?
   -- Мы обещаем,
   -- Ну так вам скоро придется исполнить данное обещание.
   Она встала и бросила мокрый от слез платок.
   Из своего убежища Андреа мог далеко не все видеть, но и то, что он видел, очаровало его, он восхищался ее царственной поступью, ее чудными глазами, всей чарующей и властной красотой ее. Он невольно вздрогнул, когда ее бесцельно блуждающий взор скользнул нечаянно по стене, за которой он скрывался. как будто бы она могла его заметить. Собеседник ее встал и, оставаясь совершенно хладнокровным к ее красоте, продолжал деловым тоном.
   -- Почему это нунций редко теперь у вас бывает? Вы уж чересчур предавались тут светским страстям, слишком увлекаетесь картами. Ради нас, я попросил бы вас возобновить сношения с нунцием... Отношения папистов к Франции становятся опасными.
   -- Можете на меня рассчитывать, -- ответила она.
   -- Да, вот что. Леонора, деньги, что мы вам должны за ужин Кандиано...
   Она вскочила, как ужаленная смертельно змеей, и побледнев воскликнула:
   -- Ради всего святого замолчите, не напоминайте мне об этом ужасе, а деньги эти отдайте на церковь и бедным, чтобы они молились за мою и за его душу! Каждый раз, как я слышу эту фамилию, мне слышится глас архангела, ведущего меня к небесному Судии.
   -- Вы точно ребенок, -- сказал он, -- в ответе мы, а не вы. Он был преступник и... только, боясь его связей и положения в свете, мы должны были наказать его тайно. Он умер спокойно в кровати, кто скажет, что у вас в доме уже дыхание смерти коснулось его?
   Она задрожала и опустила глаза.
   -- Нет, -- сказала она, -- но по ночам меня мучит совесть! Нет, этого я не должна была делать!
   -- Это нервное расстройство, Леонора, это у вас быстро пройдет. Деньги же, о которых я говорю, лежат для вас у Маркези. Покойной ночи графиня. Вижу, я вас утомил. Спите спокойно!
   Он слегка поклонился ей и пошел к дверям.
   Лишь мельком мог Андреа рассмотреть его лицо: оно было спокойно и бесстрастно дышало сильной, непреклонной волей. Надев маску и накинув черный плащ, сброшенный при входе, он быстро удалился. В ту же минуту Андреа услышал голос девушки, тихо звавшей его; он повиновался, бросив последний взгляд на красивую женщину, стоявшую неподвижно посреди комнаты. Шатаясь от волнения, он сошел с эстрады и не говоря ни слова, последовал за девушкой. Она, по-видимому, не прочь была продолжать с ним приятную беседу, но один взгляд на его бледное, мрачное лицо, в миг охладил ее пыл.
   -- Что, вы привидения видели, что ли? Вот выпейте стаканчик, да расскажите, что видали? Кажется, все обошлось, как нельзя лучше?
   -- О, да, -- сказал он сухо. -- Ей ничего не сделают дурного, и она даже уплатит тебе все. Больше не мог разобрать, говорили очень тихо. Я страшно устал стоять на коленях. Я лучше в следующий раз попирую с тобой, но теперь я должен идти спать.
   -- Вы даже мне не говорите, как вы се нашли? Красива ли она, по-вашему?
   -- Красива, как ангел, или вернее, как дьявол, -- проговорил он. -- Благодарю, что ты доставила мне случай увидеть ее. А уж в другой раз я останусь с тобой, любопытство мое удовлетворено вполне. Спокойной ночи!
   С этими словами он вскочил на окно и посмотрел вниз на канал вслед удалявшейся гондоле. Потом же осторожно слез в свою комнату. Смеральдина же сняла импровизированный мост и долго раздумывала о своем странном ухаживателе.
   Прошла неделя, а посещение не повторялось. Раз только, подкупив привратника, она впустила замаскированного, вывела его через маленькую дверку и позволила ему покатать себя часок по большому каналу. Но и в тот раз он не нежничал с ней, зато она, не переставая, трещала про свет, его интриги и про свою графиню, стараясь занять его. Он узнал от нее, что секретарь посольства бывает у графини подолгу; что последняя в хорошем расположении духа и щедро одарила ее. Андреа был молчалив, девушка скучала и была даже обрадована, когда он повернул по кратчайшему пути обратно домой. Бесшумно подъехав, он привязал гондолу к шесту и спросил у нее ключ от двери, чтобы закрыть ее. Она была уже наверху, когда он ей крикнул, что впопыхах уронил ключ в воду. Она легкомысленно отнеслась к этому, утешая его, что у привратника, наверное, найдется второй ключ. На этот раз они на прощанье обменялись поцелуем, когда в полночь она его выпустила из главных ворот. Он сказал своей хозяйке, что провел всю ночь в работе у нотариуса. Но так как это случилось лишь единственный раз, а обыкновенно он возвращался уже в сумерки, и был очень нетребователен, то хозяйка всюду и всем трезвонила об его трудолюбии и хорошей жизни. Она была недовольна лишь его полнейшим воздержанием от всех дозволенных в его годы удовольствий. Мариэтта во время этих разговоров стихала и потупляла глаза; она больше не пела и вообще очень переменилась, и часто задумывалась, чего прежде никогда с ней не случалось. В одно прекрасное утро, вдруг в его комнату ворвалась, запыхавшись, хозяйка; он сидел у стола еще не совсем одетый и читал Евангелие. Лицо его было бледнее обыкновенного, но спокойно и выражало неудовольствие по поводу ее посещения.
   -- И вы еще можете спокойно сидеть дома, синьор, -- закричала она ему, -- в то время, как вся Венеция на ногах? Одевайтесь, бегите на улицу, там есть что послушать! Иисусе, дожила до этих лет, но в первый раз так поражаюсь'
   -- А что случилось, добрая женщина? -- спросил Андреа спокойно и закрыл книгу.
   Она бросилась, задыхаясь, на стул.
   -- До Пиацотты меня влекла толпа, и что я увидала? В палаццо дожей вся огромная лестница была запружена господами из Совета, из окон же развевались траурные флаги. Представьте себе, сегодня ночью, около полуночи, быль убит на пороге своего дома самый знатный из всех трех инквизиторов благородный Лоренцо Вениер.
   -- Он был уже стар? -- спросил спокойно Андреа.
   -- Боже мой, как вы спокойно это говорите, как будто он умер своей смертью! Но, вы, конечно, не венецианец и не понимаете, что значит убийство инквизитора. Это ведь не дож простой, а повыше еще. Но ужаснее всего то, что на кинжале, найденном в теле, выгравированы слова: "смерть всем инквизиторам!" Всем, понимаете, синьор Андреа, это уже не случайное убийство, а политическое, и от всего этого пахнет заговором Анджело Кверини с его сторонниками. Это сказал мне сосед, потирая руки, но у меня мороз пошел по коже; я уж знаю по опыту, преступление, -- как вишни, хочешь стрясти одну, а падает двадцать; вот увидите, за эту кровь прольется много крови.
   -- Разве не поймали убийцу, синьора Джиованна? Где же сотни шпионов, оплачиваемых трибуналом?
   -- И следа нет убийцы, -- ответила вдова. -- В эту ночь было свежо, темно и потому не видно было ни одной гондолы у его палаццо. По переулку он возвращался домой и был поражен невидимой рукой на смерть, разбудив своими стонами привратника. Тот же, прибежав, не увидел ни единой души на улице. Но я то знаю, кто это был. Сказать вам, синьор Андреа? Вы честный человек и не пойдете звонить об этом всюду, не выдадите меня; я знаю кто убийца.
   Оп посмотрел на нее.
   -- Выскажитесь, -- сказал он -- это вас облегчит. Я вас не понимаю.
   -- Неужели вы не догадываетесь? А помните я говорила вам, что мертвецы возвращаются? Он припомнил им их зверства с женой и дочерью! Но ради Бога, ни слова об этом никому. Сделал это мертвец, а живых заставят искупить его вину.
   -- Почему вам это так кажется?
   Она со страхом оглянулась.
   -- Что-то неладное творилось сегодня ночью в доме. Я не спала и слышала какое-то царапанье и шуршанье по стенам, внизу что-то плескалось по каналу и звякало у вашего окна, а в переулке летучие мыши, словно вспугнутые, носились всю ночь. Тишина наступила лишь в час ночи; я знаю отлично, кому не было покоя. Это он приходил к нам после своего темного дела.
   Андреа поник головой. Потом встал, говоря, что пойдет сам разузнать обо всем. Ночью же он ничего не слышал, так как улегся рано спать п советовал не болтать всем о слышанном ею ночью. После этого он поспешил одеться и уйти. Улицы были запружены народом, столько народу не бывало даже в дни праздников республики. Безмолвно тянулись толпы любопытных на площадь св. Марка, не принимавшие же участия в общем движении стояли у дверей и взволнованно расспрашивали проходящих. Народ был, видимо, поражен чем-то небывалым, ужасным и хотел удостовериться в том собственными глазами. Все безмолвствовали, как будто чувствуя колебание основ республики. Заложив руки за спину и нахлобучив на глаза шляпу, Андреа смешался с толпой. Наконец, он выбрался на площадь св. Марка, которая пестрела людьми всех сословий: длинной лентой протянулся этот живой поток до палаццо дожей, который величественно возвышался над толпой в высоких стрельчатых окнах и под сводами блистало оружие, а перед входом стеной стояли солдаты, пропуская лишь принадлежавших к Совету. Наверху же в огромной зале, стены которой покрыты были изображениями великих деяний республики, восседал в тайном совещании весь цвет дворянства: парод же с нетерпением ожидал результата заседания. Андреа тоже приблизился к палаццо дожей, мимоходом бросая взгляд на собор св. Марка, мраморные лестницы которого были сплошь покрыты народом.
   Потом он с трудом пробрался между двумя колоннами и, стоя на набережной Пиацетты, мрачно смотрел на ряды движущихся черных гондол, сверкавших на солнце при поворотах. Риза дельи Скиавони также кишела народом; здесь можно было увидеть различную одежду и услышать самый разнообразный диалект. С канала монотонно доносились крики гондольеров, напоминающие близость капала. Открытая гондола, управляемая двумя пажами, в богатой, вышитой золотом одежде проезжала мимо: в ней полулежала небрежно развалившаяся молодая женщина необычайной красоты; перед пей сидел молодой человек, оживленно разговаривающий с ней. Она подняла голову и окинула горделивым взглядом массы людей. Это графиня "la bionela" (белокурая) послышалось в народе; Андреа ее давно узнал. Вздрогнув, избегая даже взглянуть на нее, он отвернулся. Но вдруг он увидал знакомое лицо еврея Самуила, кивавшего ему головой.
   -- Наконец-то, и вы выползли из своей норы, синьор Дельфин, -- шепнул ему на ухо евреи своим пискливым голосом. -- Я напрасно искал с вами встречи; вы точно женщина после родов -- все сидите дома. Пойдемте-ка, я вам расскажу нечто, что вам понравится. Пойдемте же, чего вы остановились, как другие дурни? Скорее же, я тороплюсь и к тому же безопаснее поговорить в гондоле.
   Он подозвал одну из отдававшихся в наем гондол п потащил Андреа за собой. Вошедши в гондолу, они сели под черный навес, рассматривая канал сквозь окошечки в каюте.
   -- Что вы хотели мне сообщить? -- спросил Андреа, -- и куда же вы меня везете?
   -- Завтра утром можете не идти к своему нотариусу, -- сказал еврей. -- Вас могут потребовать туда, где вы заработаете больше.
   -- Что вы хотите этим сказать, Самуил?
   -- Знаете, что случилось ночью. -- продолжал тот. -- Еще не бывало, чтобы по истечении суток после убийства в Венеции, не нашли бы еще следа злодея. Мы прямо осрамились перед синьорией, перед пародом, перед чужими, которые ожидали чудес от нашей полиции. Совет Десяти находит, что ее состав плох. Он ищет новых зорких глаз, проникающих повсюду. Вашим глазам, синьор Дельфин, скоро придется разбирать письмена, потруднее актов вашего нотариуса. Будьте поэтому завтра утром дома. Если вас примут, я буду очень рад, что услужил вам.
   -- Я бы и не прочь, но опасаюсь, годен ли я для этого дела?
   -- Молчите вы! -- сказал еврей, грозя ему пальцем. --Я не дурак и заметил, как хорошо вы умеете скрывать свои чувства, а кто этим владеет, тому нетрудно узнать мысли других.
   -- Но кто же решит, годен ли я или пет?
   -- Вы должны выдержать испытание трибунала, я только могу рекомендовать вас. Завтра, я думаю, трибунал пополнится; Совет Десяти как раз теперь совещается насчет избрания третьего. Если бы меля теперь одарили, чтобы я стал инквизитором, то я бы только поблагодарил за такую честь. Ведь надпись-то на кинжале не зря вырезана, и, по-моему, солдат над миной спокойнее завтракает, чем наши Трое в Венеции со вчерашнего дня.
   -- Разве избранный уже несомненно вступит на эту должность? Разве он не может отказаться?
   -- Отказаться? Да знаете ли вы, что республика строго наказывает каждого, кто бы это посмел сделать?
   Андреа замолчал и стал угрюмо смотреть в окно на канал. Несметное число гондол двигалось в одном направлении с ними между высокими палаццо, а с Риальто шла такая же масса им на встречу. Образовалась толкотня у широкой пристани, где нужно было высаживаться. Это и было перед палаццо Вениеро, в котором лежал теперь его мертвый хозяин. Лишь теперь Андреа понял, где они. Он с усилием подавил свое волнение и спросил:
   -- Вы сюда по делам, Самуил, или только из любопытства и хотите увидеть убитого инквизитора на пышном катафалке?
   -- Я сюда по службе. -- ответил еврей. -- Но и вам бы не мешало пойти со мной. Я познакомил бы вас с некоторыми из моих коллег, ибо их тут много. Может, и заговорщик то скрывается тут же под личиной зрителя? Как знать, может это один из приехавших вместе с нами в одной из гондол. Во всяком случае это было бы умно с его стороны, потому что полиция обыскивает в настоящую минуту все сколько-нибудь подозрительные дома.
   С этими словами он выскочил из гондолы и помог Андреа выйти.
   -- Скажите, вам неприятно увидеть мертвеца? -- спросил он.
   -- Почему вы это думаете, Самуил? -- ответил тот быстро, спокойно посмотрев на него. -- Я, наоборот, очень вам благодарен, что вы помогли выбраться из моей норы и благодаря этому я могу нанести прощальный визит знакомому вельможе, к которому меня без вас бы и не допустили. Что за великолепное помещение променял он на несколько досок. Мне его, право, жаль, хотя я никогда его не видел.
   Выдерживая натиск толпы, они пошли рядом по обитой черным лестнице, над которой возвышался обвитый крепом герб Вениера, наводивший и водворявший тишину своим печальным видом. Внутри же в самом большом зале быль воздвигнут катафалк, под балдахином; кипарисы касались вершинами потолка, пламя свечей в серебряных канделябрах колебалось от ветерка, который дул с открытого балкона. Четыре слуги дома Вениера в черном, с обвитыми крепом алебардами, стояли, как статуи и сторожили последний сон хозяина. С мертвеца свешивался черный бархатный покров, серебряные кисти которого касались пола. Покойный был веден в профиль. Андреа узнал это лицо. С той ночи, когда он был в палаццо Леоноры, он запечатлел в своей памяти черты этого лица. Но ни один мускул его лица не дрогнул и не выдал мстителя, стоявшего перед своей жертвой. Час спустя Андреа вернулся домой. Хозяйка встретила его с материнской заботой, а Мариэтта по-видимому ждала его прихода с нетерпением. они рассказали ему, что во время его отсутствия были сыщики в его комнате, но все нашли в лучшем порядке, что подтверждало хороший отзыв о нем хозяйки. Спокойствие, с которым Андреа выслушал ее повествование, служило ей лучшим доказательством, что ее испуг был неоснователен и что обыск был произведен для проформы. Она ему преподала массу советов, как ему себя вести, чтобы не навлечь подозрение.
   -- Будьте осторожны, сударь, и никому не доверяйтесь. Вы не знаете, как они могут обойти человека. Лучше в гостиницу не ходите, а уж удовольствуйтесь нашей скромной едой. Вы плохо выглядите, лягте-ка, подите. Вы не привыкли к брожению по улицам, вот и устали.
   Все эти речи матери Мариэтта подкрепляла умоляющими взглядами. Он же уверял их, что здоров и попросил хлеба и вина. И в тот день больше не показывался. Рано утром. когда он еще был в постели, вошел к нему Самуил.
   -- Если вы желаете зарабатывать четырнадцать дукатов ежемесячно, то следуйте за мной, я уже хлопотал за вас г думаю, что вы не напрасно со мной пойдете.
   -- Что же, состоялось избрание нового инквизитора? -- спросил Андреа.
   -- По-видимому!
   -- И до сих пор не напали на след преступника?
   -- До сих пор все поиски бесплодны. Дворяне страшно напуганы. Они заперлись по домам и в каждом видят сыщика. Посланники по очереди перебывали у дожа, высказывая ему свое негодование по поводу случившегося преступления, и клялись употребить все меры к разысканию убийцы. Теперь господа -- трое еще больше будут прятаться перед всеми, а голова убийцы оценена очень дорого. Смелей, синьор Андреа, скоро мы с вами будем пить лучшее вино, чем в том кабачке тогда!
   Андреа молча оделся и последовал за своим покровителем, который трещал, не умолкая. Подойдя к дворцу дожей, Самуил постучал в маленькую дверь его двора и шепнул слуге, открывшему им, что-то на ухо. Видимо он был тут старым хорошим знакомым. Пройдя по длинному полутемному коридору и сказав пароль страже, они были пропущены в небольшую комнату, окно которой выходило на двор и было полузавешено темной занавесью. В глубине покоя ходили взад и вперед трое мужчин в масках, из-под которых только и были видны концы бород. Четвертый без маски, сидел и писал при свете одной свечи. Он взглянул на Самуила и Андреа, когда они вошли. Другие же трое их не заметили и продолжали с жаром разговаривать.
   -- Вы привели того чужестранца, про которого говорили? -- спросил секретарь.
   -- Да, ваша милость.
   -- Вы можете уйти.
   Еврей смиренно поклонился и вышел. После некоторого молчания, проглядев лежавшие перед ним на столе бумаги и окинув взглядом пришельца, он сказал:
   -- Вас зовут Андреа Дельфин, вы сродни нашим дворянам однофамильцам?
   -- Право не знаю. Мои предки с незапамятных времен жили в Брешии.
   -- Вы живете в улице délia Cortesia у Джиованны Даниэли; вы хотите на службу Совета Десяти?
   -- Да, я желаю посвятить себя услугам республики.
   -- Ваши бумаги в порядке? Адвокат, у которого вы занимались, хвалил вас, как прилежного и порядочного человека. Вот только неизвестно, где вы были шесть или семь лет до того? Где вы были, когда умерли ваши родители? Вы не были в Брешии?
   -- Нет, не был, ваша милость, -- ответил Андреа спокойно. -- Я быльв то время в чужих краях: во Франции, Голландии и Испании. Прожив же все наследство, я вынужден был искать себе место.
   -- А где же доказательства?
   -- Их у меня украли вместе с сундучком, в котором было все мое имущество. Мне опротивела кочевая жизнь и я вернулся в Брешию. Я служил у адвоката, и ваша милость сами видели по его свидетельству о моем умении работать.
   В то время, как он это говорил, стоя в почтительной позе, склонив голову, внезапно подошел к столу один из трех господь в масках, и Андреа почувствовал на себе его пронизывающий взгляд.
   -- Как вас зовут? -- спросил инквизитор дрожавшим от старости голосом.
   -- Андреа Дельфин, таковым числился я и по паспорту.
   -- Знайте, за обман трибунала вы подлежите смерти. Взвесьте ваш ответ. А что, если я вам скажу, что ваше имя Кандиано?
   Молчание воцарилось после этих слов, было слышно, как червь точил старую балку в комнате. Четыре пары пытливых глаз устремились на него.
   -- Кандиано, -- переспросил он медленно, но твердым голосом, -- почему я Кандиано? Хотя, что же, я бы не прочь так называться, потому что, насколько знаю, Кандиано знатны и богаты, и тот, кто зовется так, не станет корпеть над работой, как я, бедняк.
   -- Но у вас черты лица Кандиано. И кроме того ваша манера держать себя выдает ваше знатное происхождение.
   -- Я уж не виноват, что у меня такое лицо, светлейшие господа, -- ответил он наивно, -- Что касается моей манеры себя держать, то я видел многое, что во время путешествий образовал себя, а по приезде в Брешию, я пополнил пробелы моего знания чтением.
   Оба другие замаскированные в это время подошли ближе и один из них с рыжей бородой, видневшейся из-под маски, сказал вполголоса.
   -- Правда, сходство есть, нельзя отрицать этого, но вы же знаете, что этот род вымер: старик погребен в Риме, сыновья же вскоре тоже умерли.
   -- Так-то, оно так, но посмотрите сами и скажите, разве непохож он, как две капли воды, на старого Луиджи Кандиано, конечно, он моложе.
   -- Может, это какой-нибудь его побочный сын, -- тогда это нас не касается.
   Он бросил его бумаги, подал знак секретарю и отошел с другими к окну, продолжали тихо прерванный разговор. Никто не мог прочитать в глазах Андреа, что с души у него свалился камень. Секретарь снова начал:
   -- Вы владеете иностранными языками? -- спросил он.
   -- Я говорю по-французски и немного по-немецки, ваша милость.
   -- По-немецки, где же вы этому научились?
   -- У меня в Брешии был друг немец-художник.
   -- Бывали ли вы когда-нибудь в Триесте?
   -- Два месяца я жил там по делам моего господина-адвоката.
   Секретарь встал и подошел к трем маскам у окна. Немного погодя он вернулся к столу, говоря:
   -- Мы вам дадим вид австрийского подданного, родом из Триеста. Вы должны с ним идти к австрийскому посланнику и будете просить его защиты в виду того, что республика желает вас изгнать. Какой бы ни был ответа, вы постараетесь в это же посещение завязать дружбу с секретарем посольства. Вы обязаны впоследствии поддерживать знакомство с ним и выведывать от них тайные сношения Австрии с нашей знатью. Если вы что-либо узнаете, возбуждающее подозрение, вы обязаны немедля сообщить об этом.
   -- Нужно мне отказаться от моего места у нотариуса Фанераки?
   -- Не изменяйте вашего образа жизни. За первый месяц вы получите только двенадцать дукатов, а уже от вашего уменья будет зависеть удвоить это жалование.
   Андреа поклонился в знак согласия.
   -- Вот, вам австрийский паспорт, -- сказал секретарь. -- Вы живете против палаццо Амидеи, вам будет легко завести интрижку с ее горничной, расходы, сопряженные с этим, республика берет на себя. Что вы этим путем узнаете о сношениях графини со знатью, вы доложите нам. Республика требует верных и добросовестных слуг. Вы можете теперь идти.
   Андреа поклонился и повернулся к двери. Секретарь опять подозвал его.
   -- Да, вот еще, -- сказал он, открывая ящик стоящий на столе. -- Подойдите и рассмотрите кинжал в этом ящике. В Брешии много фабрик, изготовляющих оружие. Припомните, вы нигде не встречали подобную работу?
   С нечеловеческим усилием, поборов слабость, Андреа подошел к столу. О, это лезвие было ему хорошо знакомо! Это был кинжал о двух лезвиях, стальная ручка которого была в форме креста. На лезвии, еще покрытом запекшийся кровью, были вытравлены слова: "Смерть всем инквизиторам". После долгого осмотра он отодвинул ящик.
   -- Я не видел подобного кинжала в магазинах Брешии.
   -- Отлично!
   Секретарь закрыл ящик и знакомь отпустил его. Он медленно вышел. Стража пропустила его, и он, шатаясь, пройдя коридор и темную лестницу, принужден был опуститься в изнеможении на мраморные ступени. Ноги его дрожали, холодный пот выступал на лбу, язык прилип к гортани. Когда он вышел на улицу, он глубоко вздохнул, поднял смело голову п принял свою гордую осанку. У ворот, отворявшихся на Пиацетту, он увидел кучу людей, столпившихся у вывешенных на колоннах объявлениях. Он подошел в числе других и прочитал объявление, сулившее отыскавшему убийцу Вениеры, много милостей. Народ нескончаемыми рядами то уходил, то приходил к колонне; Андреа, прочитав с равнодушием чужеземца, уступил место другим и спокойно вошел в гондолу, привезшую его к австрийскому посольству. После продолжительной поездки он вышел из гондолы у одиноко стоявшего дома, над входом которого возвышался двуглавый орел. У двери стоял высокий молодой человек, серьезное лицо которого прояснилось вдруг улыбкой.
   -- Синьор Дельфин, -- сказал он, протягивая руку Андреа, -- вот где мы снова встретились? Узнаете вы меня? Верно вы уже забыли вечер у Конского озера?
   -- А это вы, барон Розенберг, -- ответил Андреа, крепко пожав протянутую руку. -- Давно вы уже в Венеции или вы уже пришли за паспортом, чтобы ехать дальше?
   -- Бог один знает, -- ответил тот, -- суждено ли мне отсюда когда-либо выехать и, если суждено, то по своей ли воле или по чужой. Но мне никого не надо беспокоить из-за своего паспорта, так как я сам, себе могу его выдать. Узнайте, дорогой друг, я теперь секретарь австрийского посольства; я это говорю не для того, чтобы разыграть перед вамп дипломата, а в ваших же интересах, так как венецианцу не особенно приятно быть моим знакомым, да и небезопасно.
   -- Я ничего не боюсь, -- сказал Андреа. -- Если я вам не помешаю, то зайду на минутку.
   -- Вы хотели ко мне, не зная, что это я: что зависит от секретаря посольства, будет сделано с радостью, а еще с большей готовностью исполню, как ваш друг.
   Андреа покраснел от стыда. Тут в первый раз он почувствовал свою унизительную роль, относительно того человека, который после долгих лет разлуки встретил его так дружески. Паспорт на имя австрийца тяготил его. но постоянная борьба с самим собой и тут выручила ого.
   -- Я только хотел осведомиться насчет одного торгового дома, -- сказал он, -- так как я здесь в Венеции исполняю мелкие поручения моего хозяина- нотариуса. В Брешии я занимал положение не выше, и вы тогда не гнушались мной п познакомили даже с вашей матушкой, оттого-то и теперь я осмеливаюсь войти к вам. Скажите, как здоровье этой уважаемой дамы, почтенный вид которой и ее любовь к вам запечатлелась навсегда в моей памяти.
   Молодой человек сделался сразу серьезным и. вздохнув, сказал:
   -- Пойдемте ко мне, там мы обо всем поговорим.
   Андреа последовал за ним. Когда он вошел в уютную комнату, ему сразу бросился в глаза портрет пастелью, висевший над письменным столом. Он тотчас же узнал сияющие глаза и пышные волосы Леоноры. Все соблазнительное очарование молодости и неудержимого веселья застыло на этих улыбающихся устах.
   Молодой человек пододвинул два кресла к окну, из которого открывался чудный вид на канал, на живописно перекинутый через него мост и вдоль на фасад старинной церкви между домами.
   -- Пожалуйста, присядьте, -- сказал он. -- Чего вам прикажете подать, вина или шербета? Вы так углубились в этот ужасный портрет, что даже не слышите меня. А вы знаете ту, кто изображен на нем? Знаете оригинал, о ком эта копия дает лишь слабое понятие? Но, я думаю, нет венецианца, который бы не искал ее. Нет, нет, не говорите мне ничего про нее. Я все знаю, все, что про него говорят и всему верю, но когда снова стою перед ней, забываю все вновь, и безумие опять овладевает мной.
   -- Это вам был подарен портрет? -- спросил Андреа после некоторого молчания.
   -- Нет, увы, он принадлежал молодому красавцу, бывшему, по ее словам, ее кумиром. Он имел неосторожность подружиться со мной и теперь искупает это преступление в изгнании. Я же наказан тем, что он завещал мне этот портрет, и тем, что должен был смотреть, как эти чудные глаза оплакивали его.
   Он встал и, подойдя к портрету, смотрел на него мечтательным взором. Андреа от глубины души жалел его. Он не был красив, но лицо его мужественное, полное огня и жизни, было привлекательно. Во всей осанке виднелись благородство и энергия.
   Невольно Андреа воскликнул.
   -- И это вы-то полюбили такую женщину, которая недостойна вас!
   -- Полюбил? -- возразил австриец угрюмо. -- Кто вам сказал, что я ее люблю той любовью, какой я когда-то любил на родине? Лучше скажите, что она околдовала меня, что я со стоном и негодованием ношу эти оковы, что я стыжусь этой страсти и все-таки ею упиваюсь. До сих пор я и не знал, что все на земле стушевывается перед таким самовольным рабством, когда за один нежный взгляд чудных очей, готов отдать жизнь спою.
   Его лицо разгорячилось; тут только он заметил, что Андреа давно уже отвернулся от портрета и слушает его с выражением глубокой грусти на лице.
   -- Я надоедаю вам, -- сказал он, -- перейдем к другой теме. Как вы поживаете, с каких пор вы здесь?..
   -- Вы еще мне ничего не ответили на мой вопрос, относительно вашей матушки, -- прервал Андреа. -- Вот чудная женщина! Даже чужому человеку хочется уважать, как свою мать.
   -- Продолжайте, -- сказал секретарь посольства, -- может быть ваши слова освободят меня от чар, опутавших меня. Я и сам знаю, какое сокровище -- моя мать, но, слушая вас, я невольно начинаю себя упрекать в неблагодарности к ней. Верите ли, я ведь уже три письма получил от нее, в которых она умоляет меня вернуться в Вену, ссылаясь на недобрые предчувствия, грозящие мне бедой. О самой же большей опасности она и не подозревает; а она то меня и удерживает здесь -- это женщина. Впрочем, и помимо этого я не мог бы уехать; мой шеф-граф меня не пускает, именно теперь мое присутствие ему необходимо, потому что в некоторых делах он желает заменить себя -- мною. Вы знаете, мы здесь нежеланные гости. Не будучи в состоянии узнать виновников грозящей им опасности, они все неудачи, все преступления приписывают нам, как имеющим власть. Дошло до того, что подозревают нас в этом убийстве Вениера. в поступке, возмущающем меня в этой же мере, как и недальновидность убийц. Подумайте, разве могут они достичь этим упразднения трибунала. Уже, оставив нравственную сторону этого дела в стороне, а спрашиваю вас, долго ли все это продолжится в тайне?
   -- Это немыслимо, -- сказал Андреа, -- что известно троим венецианцам, то не может скрыться и от Совета Десяти. Странно, что нынче сплоховали сыщики. Даже, предположим, заговорщикам удалось бы их кровавое дело, и никто бы после не решился занять эти должности -- что бы они этим достигли?
   -- Аристократия подобной организации, как ваша, требует крепкого оплота, постоянной диктатуры, чтобы быть застрахованной от угрожающих ей разъяренных волн черни. У вас население разделяется на знатных, коих сотни, и на тысячи плебеев. А где же граждане, при которых только и возможно свободное самоуправление. Ваши нобили не старались просветить и научить простых людей к чувству личной ответственности и самопожертвования для высоких целей. Они никогда не позволяли плебеям принимать участие в государственных делах. Но так как восемьсот тиранов управляли бы слишком несогласно, слишком шумно, вследствие чего не могли бы иметь влияния, эти господа закабалили сами себя и покорились игу неограниченной власти трибунала: эти, по крайней мере, были свой брат-аристократ. Они согласились лучше пожертвовать свои права и законы этому трехголовому идолу, чем жить под охраной этих законов и прав, которые, увы, сравняли бы их с простыми смертными.
   -- Вы говорите правду, -- сказал Андреа, -- но разве нельзя всего этого изменить?
   -- Нет, только ухудшить. Они сами же себе вырыли яму. До тех пор, пока у республики была работа вне страны, до тех пор тяжесть этого управления возмещалась успехами, хоть по иностранным делам. Только благодаря влиянию этой власти в руках неумолимых тиранов, Венеция достигла полного расцвета и стала могущественной и богатой. Но как только обстоятельства, вынуждавшие эти суровые меры, упразднились, все тиранство обратилось против самих себя, чтобы поддержать свое могущество. Оно уже пустило слишком глубокие корни Зародыши же истинного гражданства, посредством которых возможно было бы возродить республику, сгнили, заглушенные столетним запугиванием, сетью искуснейших шпионов, заглушили бы все доверие, честность, веру и любовь к свободе, и все здание республики, кажущееся таким прочным. развалится, если лишить его связывающего всего цемента, т. е. панического страха перед трибуналом.
   -- Ваши выводы правильны, -- ответил. помолчав, Андреа, -- но это рассуждения чужестранца, которому нипочем признать республику отжившей и подлежащей лишь гибели. Но венецианца-то вам трудно убедить, что этот злокачественный нарост не стоит и стараться вырвать с корнем.
   -- Но вы же не венецианец?
   -- Вы правы, я из Брешии, и мой родной город много вытерпел под бичом Венеции, тем не менее, я не могу не сочувствовать от всей души этим бесстрашным смельчакам, желающим освободить себя от этой тайной трехголовой гидры. Увенчаются ли их замыслы успехом одному лишь Богу известно. Я слишком близорук в данном случае и не могу разобрать письмена грядущего.
   Оба замолчали и бесцельно стали смотреть в окно. Кресла их стояли рядом, солнце палило, но они даже не замечали удушливого зноя.
   -- Неправда ли, для дипломата, да еще в Венеции, я слишком неосторожен. Я вас второй раз в жизни вижу, а уж поверил вам без прикрас мои взгляды на настоящее положение дел тут. Но, конечно, я считаю себя знатоком людей и знаю, что благородная душа никогда не пойдет в батраки синьории.
   Андреа, не говоря пи слова, пожал ему руку. В ту же минуту, повернувшись, он увидал своего товарища по ремеслу, Самуила, незаметно прокравшегося сюда и унизительно вымаливавшего себе прощение.
   -- Ваша милость, -- сказал он, обращаясь к Розенбергу и представляясь, что видит Андреа первый раз в жизни, -- прошу извинить меня всемилостивейше! Доложить обо мне было некому, и я вошел без доклада. Я принес драгоценности, которые вам понравятся. Сама Эсфирь, ваша милость, не постыдилась бы носить такие вещи.
   С этими словами он вытащил из карманов разные шкатулки и ящики и бережно разложил свои товары по столу, стараясь возможно более походить на еврея-торговца. Пока австриец выбирал вещи, еврей многозначительно посмотреть на Андреа, который, повернувшись к нему спиной, отошел к окну. Он понял цель посещения еврея, -- старый шпион следит за новым, -- старая лисица наблюдала за новичком при его первом деле. Розенберг, наконец, выбрал ожерелье с рубинами и заплатил, не торгуясь, требуемую цену. Он бросил ему червонцы, сделал знак ему, чтобы он уходил и, не обращая внимания на его болтовню, подошел опять к окну.
   -- Я вижу по вашим глазам, -- сказал он, -- что вы жалеете меня, считая меня безумцем? И, сказать правду, умнее было бы выбросить это сверкающее украшение в канал, чем надеть его на мраморную шею Леоноры. Но рассудком не победишь этого демона.
   -- Я уверен, что вы скоро разочаруетесь в ней, -- ответил Андреа, -- но я должен вас еще предостеречь. Знаете ли вы достоверно, кто этот еврей?
   -- Я знаю его. Он один из шпионов, которым платит Советь Десяти за наблюдения в нашем доме. он грешит, работая таким образом, потому что у нас нет никаких тайн, но нам не верят и считают за опаснейших врагов своих. Мне только очень неприятно из-за вас, что этот ищейка видел, что вы мне пожали руку. Я готов прозакладывать голову, что не пройдет и часа, как вы будете на дурном счету у трибунала.
   Андреа с горечью улыбнулся.
   -- Я их не боюсь, друг мой, -- сказал он. -- Я мирный человек и совесть моя спокойна.
   Четыре дня прошло с того разговора. Андреа жил по-старому: по утрам занимаясь у нотариуса, а по вечерам сидел дома, хотя теперь и мог, принадлежа к шпионам, позволить себе многое безнаказанно. В воскресенье вечером он попросил у хозяйки ключ от дома. Она похвалила его, что он наконец то разгулялся, да и что стоит идти посмотреть на погребение светлейшего господина -- Вениера в Сан-Рокко. Она бы и сама не прочь поглазеть, но боится давки, да и он знает, почему эта смерть ей внушает ужас. Андреа ответил, что и он не любит толкотни, это его душит. А что он возьмет гондолу и проедет в Лидо. Выйдя из дому, он пошел в противоположную сторону от Сан-Рокко. Было восемь часов: от мелкого дождя в воздухе стоял туман, не мешавший, однако людям массами стекаться в церковь за каналом, где в это время служили заупокойную мессу по убитом инквизиторе. Темные фигуры, одни, закрыв лицо от дождя шляпой, другие в масках, обгоняли его, спеша к пристани или на мост Риальто; звон колоколов гудел в воздухе. В одном из глухих переулков Андреа остановился, вынул маску и надел ее. Потом, подойдя к ближайшему каналу, вскочил в гондолу и крикнул: "В Сан-Рокко!" Древняя церковь ярко освещалась множеством свечей, и огромная толпа народа окружала катафалк, одиноко возвышающийся среди церкви. Не было ни цветов, ни венков, только серебряное Распятие виднелось в головах и черный покров был украшен с обеих сторон гербом дома Вениера. На задрапированных черным кружевом хорах заняли места все аристократы Венеции. Никто не осмелился своим отсутствием выказать равнодушие к общей печали. На особом возвышении были места посольств, которые также не замедлили явиться в полном составе. С высоты несся торжественный реквием, исполняемый тромбонами, а хор, сопровождаемый органом, пел раздирающие душу, печальные песнопения, относившиеся через всю церковь до соседних улиц. Дождь, непроглядная темнота ночи, на которой уже издали рельефно выделялись светлые окна церкви, шорох и сдержанный рокот толпы, все это навевало на всех какой-то страх и таинственность. Чем ближе к входу в величественный храм, заключающий в себе всех сильных Венеции, тем более смолкали все уста. Из отверстий черных масок, которых было множество, устремлялись робкие взгляды на катафалк, напоминавший собой людям о неизбежном конце, о бренности всего земного...
   По одной из темных улиц, ведущих в Сан-Рокко, шли двое мужчин, оживленно разговаривающих между собою. Они не замечали того, что в тени вдоль домов за ними крадется третий, замаскированный, закутанный в плаще; он то приближался к ним, то отставал. У двух первых масок не было. Один из них был господин почтенной наружности, с седой бородой, спутник же его был моложе и казался его подчиненным. Он внимательно слушал слова старика и изредка вставлял свое скромное замечание. Они приближались к дому, из окон которого падала полоса света через улицу. Задняя маска незаметно перегнала их и зорко вгляделась в их лица, когда они проходили мимо нее. Совершенно ясно она могла увидеть вынырнувшее, из темноты лицо секретаря тайной инквизиции. Голос же старика был тот же, что сказал тогда Андреа в лицо, что он Кандиано.
   -- Идите назад и не откладывайте этого дела. Начальник стражи в Сан Рокко, вы это знаете, но довольно будет нескольких из его отряда, чтобы заключить под стражу обоих. Только нельзя ли обойтись без шума. Первый же допрос снимите сейчас же вы сами, потому что я навряд ли вернусь раньше полуночи, Если же я понадоблюсь, то меня найдете у моего зятя.
   Они распростились. Старик зашагал один по пустынным улицам к Сан-Рокко. Там только что стихла музыка, и взоры всех устремились к кафедре, на которую с трудом подымался белый, как лунь, старец, поддерживаемый двумя молодыми священниками. Это быль папский нунций, он собирался сказать слово. Все стихло: старик начал дрожащим, но внятным голосом молитву о том, чтобы Творец в своей неизреченной милости я в своем милосердии даровал всем смятенным душам утешение и успокоение, пролил бы свет на темное дело, и предал бы злодея земному суду, посрамив князя тьмы и его приспешников. Только лишь успело прозвучать "аминь", как от входа послышался какой-то глухой ропот, пронесся стрелой, подобно жужжанью до самой середины церкви, где сидели нобили. В один миг все это грандиозное собрание народа взволновалось, как бушующее море. Все с ужасом смотрели к входу, откуда проникла ужасная весть. Видны были факелы, замелькавшие то там, то сям по темному фону двора: все напряженно слушали, затаив дыхание и вдруг донесся крик: "Убийцы, убийцы! Спасайся кто может". Неописуемое волнение, смятение последовало за этими словами. Народ, патриции, священники, плебеи, певчие с хор, сторожа у катафалка, мужчины и женщины, все -- неудержимо понеслось к выходам; лишь старец на кафедре с невозмутимым спокойствием смотрел на кишевшую толпу и тогда только сошел со своего места, когда остался наедине с катафалком.
   На улицах же все толпились к тому месту, где несколько факелов отчаянию боролись с дождем и непогодой. Сбирры же, предводительствуемые начальниками, первыми прибывшие на это место, нашли безжизненное тело, у которого из раны на боку все еще сочилась кровь. Когда принесли факелы, то увидали, что в ране торчит кинжал со стальной рукояткой в форме креста, и прочитали надпись: "Смерть всем тайным инквизиторам!" Слова эти переходили из уст в уста всего обезумевшего -- от ужаса народа
   Никогда событие ужасное, необычайное, случившиеся в первый раз не поражает так сильно наши чувства, как когда оно повторится. Тут уже приходится сознаться, что мы не обманываемся, что это не случаи, а нечто предопределенное и неотразимое. Возвращение опасности порождает вечный страх, а воображение рисует впереди ряд ужасов. Так подействовала весть о втором убийстве. Что это было преднамеренно и что поразили именно инквизитора, этого не могли скрыть от народа. Никто не сомневался, что эта вторая удача ободрит и поощрит убийц к дальнейшим злодеяниям, хотя на этот раз кинжал скользнул в сторону, и рана не была смертельна, но все же это подрываю, так как они не могли привести в исполнение ни одного приговора, если не хватало одного члена. Его господство было на время прервано, а главнее всего разрушена та сила, которой они себя окружали, и пропадала вера и их могущество и всеведение. Все меры предосторожности были исчерпаны, при выборе нового члена трибунала, весь Совет Десяти дал клятву держать в тайне имя избранника. И что же? Немного времени спустя, рука убийцы поражает именно новоизбранного. Невольно подозрение пало на самих же членов правления, искали изменника среди своих. Арестовали секретаря трибунала, который последний видел старика до нападения, учинили строгий допрос под угрозой смерти. Но все это ни к чему не повело. Да и что могло помочь в данном случае: половина венецианцев состояла сыщиками на службе трибунала и следила за другой половиной. Напавшему хоть на малейший след этого преступления сулили щедрое вознаграждение. Теперь эту сумму утроили. Но так как предполагали заговорщиков среди знати, то эта мера оказывалась бесполезной. Вышли приказы закрывать с наступлением темноты все гостиницы и кабаки, запретили ношение масок и оружия. Всю ночь по улицам ходили патрули и слышны были оклики часовых на каналах. Никому из уезжавших не выдавали паспортов, а при входе в гавань стоял огромный сторожевой корабль, осматривавший каждое судно выходившее и приходившее в Венеции; даже у членов правления требовали пароль при пропуске. Весть, конечно, преувеличенная об этих строгостях облетела весь континент. Венецианец, собиравшийся ехать на родину, откладывал поездку до более удобных времен; имеющие сношения с торговыми домами Венеции, прекратили их, предпочитая выждать до более спокойного времени. Все это отозвалось на городе, который казался вымершим. Аристократы заперлись в своих палаццо и, всюду видя шпионов, не принимали никого. Простой же народ, хотя и наблюдал с злорадством за паникой среди знати -- все же чувствовал на себе неудобство этого положения. Тяжело было отвыкнуть от карт и вина в остериях, быть опрашиваемым каждую минуту часовыми и бояться ежечасно клеветы. К немногим, чувствующим себя недурно под давлением этой строгости и страха, принадлежал и Андреа. Его допрашивали утром после преступления, но он провел их, сочинив, что ездил в ту ночь на Лидо, с целью узнать мнения рыбаков относительно трибунала. Мелочи же, сообщенные им трибуналу, о палаццо австрийского посланника и о дворце Амидеи, были давно известны, шпионам, но свидетельствовали об его усердии. Самуил не преминул донести о странности приятельских отношений между ним и секретарем посольства; Андреа же разъяснил, что был давно знаком с ним в Брешии, факт, могущий лишь служить их целям. Таким образом, не проходило дня, чтобы Андреа, справившись с работой нотариуса, не шел к своему другу, которому скоро разговор с мрачным, удрученным каким-то тайным горем человеком сделался своего рода потребностью. Он питал к нему безграничное доверие, тот же факт, что он в разговорах редко затрагивал политические темы, проистекал более из деликатности, зная, что при различии наций, он едва ли мог рассчитывать на его сочувствие. Он со смехом рассказал ему, что его предостерегали, называли Андреа шпионом синьории. Всех удивляла ею нескрываемая дружба с заподозренным австрийцем.
   -- Я же не нобиль, -- ответил ему Андреа. -- Что я посещаю вас не ради политики. очевидно ясно даже Совету Десяти. так как они меня ни разу не беспокоили по этому поводу. Я же вас полюбил и с трудом бы мог отказать себе в удовольствии поговорить иногда с вами, я же ведь совершенно одинок. Раньше, бывало, моя добрая хозяйка развлекала меня иногда своими разговорами, но теперь она больна, бредит ужасами Венеции.
   Так было на самом деле. Услышав о втором покушении на инквизиторов, она бродила, все задумываясь, к вечеру же ею овладевало страшное волнение. Она теперь твердо убедилась, что дух ее мужа только и мог совершить эти таинственные убийства, по ее мнению, мог лишь бесплотный дух обмануть во второй раз бдительность Венеции. Она нарядилась в свое лучшее платье и решила просидеть на лестнице всю ночь, в ожидании покойного мужа. Трогательно было видеть заботливость бедной помешанной: она приготовила любимые им блюда на столе, вокруг которого поставила три кресла; сама же не евши просидела большую часть ночи на лестнице и лишь на рассвете удалось Мариэтте с помощью Андреа свести бедную женщину в спальню и уложить в постель. Началась лихорадка, сама по себе неопасная, но все же лишившая ее сознания. Андреа, искренне жалея ее, с горечью вынужден был слушать весь ее бред. Сознание, что болезнь бедняжки лежала на его совести, мучило его больше всех кровавых тайн, которые окружали его. Подавляемый упреками совести, он однажды проходил мимо палаццо дожа и, остановившись, долго смотрел на узкий канал, протекавший под мостом Вздохов (Ponte dei Sospiri). Когда решимость его начинала колебаться, когда он сомневался в безнаказанности и справедливости взятой на себя миссии судии, он всегда скрывался сюда и креп в намерениях при виде старых стен, заключавших в себе тысячи жертв произвольной власти. Солнце палящими лучами пронизывало осенние испарения, подымавшиеся туманом с воды. Набережная в прежнее время кипевшая народом, была пуста: грозный вид патрулей, проходивших ежечасно, очевидно окончательно разогнал народ. Вдруг он отчетливо услышал, что его зовут, голос слышался из гондолы, проезжавшей мимо; то звал его секретарь посольства.
   -- Если вы располагаете временем, присядьте, поедемте; мне обо многом нужно поговорить с вами, хотя я и спешу.
   Андреа вошел в гондолу, обменявшись крепким рукопожатием с другом.
   -- Я рад от всей души, рад, что встретил вас случайно. Мне очень хотелось проститься с вами, но послать за вами или прийти самому не решался; -- это бы всем бросилось в глаза.
   -- Вы уезжаете? -- спросил удивленный Андреа.
   -- Я должен уехать. Вот, прочитайте это письмо моей матери и скажите, как по-вашему, могу ли я оставаться после этих строк?
   Он подал письмо Андреа. Почтенная женщина заклинала сына всем святым приехать, дабы она могла снова успокоиться. Слухи о положении дел в Венеции, его опасная должность, также то обстоятельство, что письма его не доходили к ней, неизвестно кем перехваченные; все это терзало ее, и врач не ручался ни за что, если она останется долее в неизвестности на счет сына. Такой безграничной материнской любовью и глубокой печалью дышало это письмо, что Андреа не мог его без волнения читать.
   -- А все-таки, -- сказал он, отдавая листок. -- все же ради вас я не желал бы. чтобы вы именно теперь уезжали, хотя я и знаю, что ваша матушка считает часы до вашего приезда. Не думайте, что я это советую вам из эгоизма, так как без вас я останусь окончательно одинок в Венеции, но потому, что опасаюсь подозрения, которое навлечет на вас ваш отъезд. Разве вас отпустили бы без всяких недоразумений?
   -- Совершенно спокойно, я же член посольства, иначе и быть не может.
   --Так берегитесь, многим разрешали любезно через порог, зная, что за ним зияет пропасть. Послушайтесь моего совета, не ходите так открыто, непереодетым по улицам. Вам могут подстроить ловушку и задержать.
   --Как же мне быть, -- спросил молодой человек, -- вы же знаете, маски запрещены.
   -- Ну. так оставайтесь дома и лучше не делайте никаких прощальных визитов. Когда вы едете?
   --Завтра рано, в 5 часов утра. Я думаю пробыть там месяц и сумею успокоить матушку. Решение мое твердо и потому смогу вырваться из этих тенет, хотя мне это страшно тяжело. Может это колдовство и прекратится, раз я решительно сброшу его сети. Но, верите ли, я дрожу перед разлукой с ней, как будто я ее не переживу.
   -- Самое лучшее больше ее не видеть совсем.
   -- Вы думаете, я могу уехать, не простившись с ной? Вы требуете невозможного.
   Андреа схватил его за руку.
   -- Дорогой друг. -- сказал он дрожащим голосом, -- я не вправе требовать каких-либо жертв. Я не смею вас просить о чем-либо во имя нашей дружбы. Но я заклинаю вас письмом этой благородной матери, которой все письмо дышит к вам трогательной любовью, я умоляю вас ради нее. Не ходите больше к графине. У меня предчувствие, что посещение ее будет Вашей гибелью. Обещайте мне это, дорогой мой!
   Он протянул ему свою руку, но Розенберг не подал своей.
   -- Не требуйте клятв, -- сказал он, качая печально толовой. -- Довольно с вас того, если я выражаю согласие последовать вашему совету. Но если демон страсти проснется снова во мне, то все мои намерения полетят к черту, а я бы не хотел стать подлецом, не сдержав слова. Вы не знаете, чего при желании может добиться эта женщина!
   Оба замолкли; гондола их лениво скользила по неподвижной поверхности канала. Вблизи Риальто Андреа захотел выйти. Он просил друга передать привет от него матушке его, на вопрос же того, застанет ли он еще его через месяц в Венеции, пожал плечами. Они стояли не будучи в состоянии расстаться и наконец на прощание крепко обняли друг друга. Вот еще раз умное, симпатичное лицо молодого человека, кивавшего задумчивому другу, показалось из-под крыши гондолы. Разлука обоим оказалась тяжелее, нежели они думали. В особенности Андреа, отрешившийся от всего, стремившийся лишь к своей ужасной цели жизни, сам удивлялся своей тоске. Но скоро в нем загорелось желание до окончания своего кровавого дела не видеться с другом. Он решил написать его матери, чтобы она не давала согласия на возвращение сына в Венецию. При этом решении точно камень свалился с его души. Он отправился домой привести в исполнение свое намерение. Придя в свою серую мрачную келью, он начал писать, но тут его охватило какое-то необъяснимое беспокойство и волнение, принудившее его бросить перо. Он стал метаться взад и вперед, как хищный зверь в своей клетке. В то же время он был уверен, что это происходило не от угрызений совести, но от страха перед обнаружением своей тайны, так как только сегодня он был в Совете Десяти и убедился в полнейшей их беспомощности.
   Раненый инквизитор все еще боролся со смертью; пока это состояние тянулось, можно было ожидать переворота. Еще последний удар и побежденный гигант рухнет. Андреа не сомневался в удаче, надеясь на провидение, поддерживающее его до сих пор. Никогда он не пытался уклониться от своей миссии, хотя предчувствие чего-то тяжелого и носилось над ним, но оно не касалось ого личных дел. Уже смеркалось, когда он услышал покашливанье из окна Смеральдины, условный знак свидания. Он ее совсем забыл в последнее время, но сегодня охотно увидел бы ее; свидание отвлекло бы его от мрачных мыслей и дало бы ему возможность услыхать от нее все новости из палаццо графини, касающиеся трибунала. Он быстро подошел к окну и раскланялся.
   -- Вас совсем невидно, -- сказала она, -- очевидно вы завели новых знакомых, которых предпочитаете мне, вашей соседке.
   Он уверил ее в постоянстве своего чувства.
   -- Ну, так и быть, сказала она, я вас -- прощаю. Сегодня у меня как раз найдется минутка поболтать с вами. У моей графини карточный вечер, будет много молодых людей. Вряд ли уйдут раньше полуночи, а до тех нор мы успеем наговориться и попировать; я кое-что припасла из кухни и из погреба.
   -- А немец тот тоже будет, который к вам часто ходить?
   -- Тот, где ему! Он ее так ко всем ревнует, что ни за что не придет на званый вечер. Впрочем, он уезжает. Но мы не очень то печалимся об этом!
   Андреа вздохнул.
   -- В 10 часов я буду у окна, -- сказал он. -- или лучше прийти к воротам?
   Она призадумалась.
   -- Лучше к воротам, -- сказала, она. -- Привратник вас уже знает, а хозяйка может дать ключ. Впрочем, может, вы разыгрываете перед Мариэттой глубоко нравственного человека? Знаете ли что, я ведь одно время страшно ревновала вас к ней!
   -- К Мариэтте?
   -- Она в вас влюбилась, я уж это подметила. Стоит только посмотреть на нее: бросила петь и бродить, как приговоренная к смерти, а раньше от ее оранья тошно становилось. Притом я сколько раз видела, как она в ваше отсутствие роется в ваших вещах!
   -- Я ей позволил читать мои книги: петь же она бросила из-за болезни своей матери.
   -- Вы заступаетесь за нее, но что ее вижу насквозь. И если узнаю, что она вам про меня что-либо дурное сказала со злости, то я выцарапаю глаза этой завистливой девчонке!
   Она с сердцем захлопнула окно, а он стал раздумывать над ее словами. В прежнее время он не отнесся бы так равнодушно к любви прелестной певуньи. Теперь же он только старался придумать, как бы ему устроиться так, чтобы не смущать покоя этой, ничего не подозревающей девушки. Ему припомнились многие мелочи, подтверждавшие догадки Смеральдины, -- теперь он не мог не сознаться в их справедливости.
   -- Нужно переселиться отсюда, -- сказал он сам себе.
   -- Но где я найду такое же удобное и безопасное жилище?..
   Ночью он в назначенный час находился у ворот ярко освещенного палаццо. Ночь была мрачная, месяца не было видно, ранняя осень давала себя знать; немногие прохожие кутались в плащи. Ожидая пока ему откроют дверь, он вспомнил, как другой Кандиано переступил этот порог и вышел оттуда обреченный на смерть. Он содрогнулся. Отворившая ему горничная, взяв его за руку, почувствовала, что она холодна, как лед. Она повела его к себе, предлагая ему различные блюда, на которые она не поскупилась, и должно быть изрядно пообчистила стол графини, выбрав для него все самое изысканное. Но он не мог проглотить ни куска и извинился перед ней под предлогом усталости и болезни. К счастью, она на это не обратила внимания, будучи довольна, что обыграла его в карты на червонец. Кроме того, он опять принес ей подарок, и она и сегодня удовольствовалась молчаливым кавалером. Она ела и пила за двоих, дурила во всю и называла ему по именам всех сегодняшних гостей своей барыни.
   -- Там не по маленькой играют, как мы, прямо ставят горсти червонцев на карту. Хотите посмотрите на игру? Вы ведь знаете теперь лазейку!
   --Ах, да, трещину в стене? Но ведь они в зале.
   -- Нет, в комнате графини; в зале же бывают только парадные вечера во время карнавала.
   Он недолго думал. Было полезно увеличить знание относительно знати.
   -- Сведи меня, я скоро и вернусь.
   -- Смотрите, не влюбитесь в мою графиню, -- погрозила она ему пальцем -- В этом отношении я не люблю шутить, многие же находят ее, увы, прекраснее меня.
   Он отвечал в таком же игривом тоне и, пикируясь, они вышли из комнаты. Им попалось навстречу несколько лакеев, не обративших на них ни малейшего внимания, они несли серебряные блюда и тарелки; по их уходе Андреа вошел в зал. Он был не освещен, как и в первый раз, но рядом было весело и шумно; Андреа же, заняв на эстраде опять свое неудобное место, едва узнал комнату. Сотни свечей отражались в высоких простеночных зеркалах и заливали светом весь покой. Кроме того, сверкали драгоценности Леоноры, и Андреа увидел на ней рубиновое ожерелье, которое тогда при нем купил у Самуила его друг. Камни, словно кровавые пятна, выделялись на ее мраморной груди. Но она казалась усталой и равнодушно относилась к игре, не менее холодна была она и с молодыми людьми, окружавшими ее. Видно было, что ни один из них нисколько не интересовал ее. Но это уже была не вина гостей, они старались всеми силами возбудить ее внимание и благосклонность. Они швыряли деньги горстями, и проигрыш нисколько не волновал их. Один юноша, верно уже совершенно проигравшийся, сидел, развалясь на кресле, и напевал любовные баркаролы под аккомпанемент мандолины. Другой, видимо, бывший в выигрыше, целился червонцами в узор ковра и бросая не трудился их поднимать. Лакеи разносили мороженое, и фрукты, а маленькая болонка вела беседу с большим зеленым попугаем, сидевшим на золоченом шесте и кричавшим смешные проклятия на чистейшем венецианском наречии. Андреа уже собирался уйти, не находя ничего достойного внимания в этой картине презренной светской жизни, как вдруг замер на месте. В комнату к играющим подошел высокий, видный вельможа, перед которым все гости почтительно преклонились. Он был уже в летах, но держался бодро, и походка была совершенно не старческая. Он быстрым взглядом окинул все общество, поклонился слегка графине и попросил не стесняться.
   -- Это невозможно, -- сказала графиня, -- мы питаем такое глубокое уважение к услугам, оказанным вами республики, что не позволим себе так недостойно проводить время в вашем присутствии.
   -- Вы ошибаетесь, прекрасная Леонора, --ответил старик. -- Я удалился от всех дел и уже несколько лет не был в Совете Десяти, чуждаясь именно чрезмерного почтения молодежи и стремясь к непринужденности веселья. Но всякий чувствует себя стесненным, когда находится в обществе одного из Совета Десяти или инквизитора. На службе старишься быстро, но я, вопреки моим сединам, хочу повеселиться, хотя года дают себя знать и не смеешь надеяться на благосклонность красавицы.
   -- Во всяком случае, вы умеете говорить комплименты не хуже молодых людей, -- сказала Леонора, -- не думайте, что женщинам нравятся лишь черные кудри. Сейчас я велю принести еще вина, чтобы выпить за здоровье моего редкого гостя.
   -- Простите, дорогая графиня, я пришел по делу, и лишь желание скорей порадовать вас добрыми вестями от вашего брата из Генуи, заставило меня посетить вас. Эти господа, надеюсь, ничего не будут иметь против, если я вас попрошу удалиться на минуту для переговоров. Могу я попросить вас сюда? -- сказал он, указывая на дверь в темный зал.
   Андреа вздрогнул, теперь он не мог ускользнуть незаметным образом, было уже поздно. Дверь отворилась и шелковое платье графини зашуршало по залу. Он все же нашелся и растянулся во весь рост на полу эстрады, скрытый от их глаз перилами ее.
   -- Я просил графиню на два слова и никто не успеет меня приревновать к ней! -- воскликнул он, обращаясь к гостям.
   Дверь в соседний покой закрылась.
   -- Что вас привело сюда? -- спросила отрывисто графиня.--Наконец то я могу надеяться на возвращение Гритти?
   -- Вы еще не исполнили для этого всех условий, Леонора. Вы не разоблачили нам еще ни одной тайны Австрии.
   -- Я не виновата; я употребила все чары, какими только владеет женщина, и повергла австрийца к моим ногам. Но ни единый раз он не обмолвился о делах. Сегодня же он уезжает, вы это знаете. Я больна с досады, столько времени потеряла даром.
   -- Было бы приятнее видеть его больным, а не вас.
   -- Как это, не понимаю.
   -- Он хочет уехать, запретить ему этого нельзя. Но. мы уверены, его приезд в Вену много навредит нам. Мотивы, оправдывающие его отъезд, незначащие. Ясно, что он может лишь лично передать Австрии то, что не может доверить даже тайному курьеру. И поэтому нам очень важно задержать его здесь.
   -- Так, задержите. Для меня безразлично, уедет ли он или останется.
   -- В ваших руках средство, удержать его здесь, Леонора.
   -- Какое же?
   -- Вы сейчас пошлете ему сказать, чтобы он пришел, что он найдет вас более снисходительной к его ласкам. Если же он придет, в чем я не сомневаюсь, позаботьтесь, чтобы он заболел...
   Она прервала его.
   --Я дала клятву не участвовать в подобных преступлениях.
   -- Ну, мы вас освобождаем от этой клятвы и успокоим вашу совесть, Леонора, устройте так, чтобы он заболел, но не смертельно, этого вовсе не нужно.
   -- Делайте, что хотите, -- сказала она. -- но меня оставьте в покое.
   -- Ваше последнее слово, графиня?
   -- Я уже сказала.
   -- Ну, нечего делать, придется устроить так, чтобы с ним приключилось что-нибудь в дороге, хотя это опаснее и хлопотливее.
   -- А что же насчет Гритти?
   -- Ну, о нем поговорим другой раз. Позвольте вас проводить к гостям.
   Андреа услышал стук затворяемой двери и мог теперь подняться. Но то, что он услышал, парализовало сто движения. Сквозь стену доносились до него шутки и смех молодежи: при мысли о том, что жизнь и смерть, преступление и легкомыслие шли тут рука об руку, он почувствовал, что волосы его становятся дыбом.
   Когда он с трудом, спотыкаясь в темноте, спустился вниз, рука судорожно схватила кинжал, который он всегда носил с собою. Он до крови искусал себе губы. И у него хватило самообладания пойти к Смеральдине и сказать ей, что зрелище развеселило его, но, что больше он не осмелится спрятаться там, рискуя быть замеченным. После этого он дал ей все деньги, бывшие у него, и попросил позволения тотчас же уйти и лучше всего по доске.
   Она, по обыкновению, перекинула доску, и он твердым шагом достиг своего жилища, ноги его не дрогнули, хотя он уже решился на третье кровавое дело. Но на этот раз не из-за мести, а для спасения своего покойного мужа. Он отворил ее пресечь зло в корне и вернуть сына безутешной матери. Тихо ступая, он вышел в сени и прислушался. Дверь у хозяйки была закрыта, но он слышал, как она в бреду разговаривала с тенью своего покойного мужа. Он отворил дверь на улицу. Она была пуста и темна, но он знал дорогу и быстро зашагал через ближайшие переулки к мосту капала, у ворот графини Амадеи. Нигде не было видно гондолы, и он был уверен, что старик пойдет домой пешком. Он прижался к колонне у входа, и не спускал глаз с двери. Но рука его, державшая кинжал наготове сильно дрожала, и сердце так сильно билось, что он с трудом дышал. Он не мог понять, какая сила удерживала на этот раз его карающую руку, почему все в нем возмущалось против его святой мести вынужденного кровопролития. Он, однако, не поддавался внутреннему побуждению оставить свой пост. Плечом он уперся к колонне, рукой обтирал лоб, на котором появился холодный пот. "Надо выдержать", -- говорил он сам себе, да поможет мне Небо, пусть это будет тогда в последний раз. Вдруг ему пришло в голову, что Malapiero наверно пойдет домой под защитой слуг и отчаяние охватило его. Только что он хотел выйти из своего убежища, как дверь отворилась, и он увидал выходившего мужчину. он приближался к нему, из-под шляпы виднелись седые его волосы, твердые шаги застучали по каменным плитам, путник осторожно держался в тени домов. Вот он приблизился к дому, у которого прятался метатель. Как бы предчувствуя опасность, он полуприкрыл плащом лицо и левой рукой придерживал шпагу, взятую с собой, несмотря на запрещение Он прошел мимо врага, не заметив его; тот шагов на десять отстал от него. Приблизившись к мосту, путник вдруг услышал за собой шаги, он обернулся, плащ от порывистого движения упал с лица -- и в ту же минуту его высокая фигура с хрипеньем повалилась на землю: сталь глубоко вонзилась в тело. "Матушка, бедная матушка!" --простонал убитый. Голова его откинулась назад, глаза сомкнулись навсегда...
   Воцарилась мертвая тишина. Мертвец лежал навзничь на спине, с распростертыми руками, как бы желая ими удержать погасшую жизнь. Шляпа свалилась с головы, под седым париком в беспорядке рассыпались темные кудри, молодое лицо казалось спящим при слабом свете ночи. За ним стоял неподвижно, как статуя, его убийца и глаза его бессмысленно глядели на свою жертву. Он не мог примириться со случившимся, он старался убедить себя, что под молодым лицом скрыто старое того самого, кто там, у Леоноры, преступно посягал на жизнь его друга. он ведь собирался помешать его замыслам и вернуть матери, не так ли? Что же этот мертвый прошептал про какую-то мать? Почему мститель и судия стоял сам, как осужденный, и, скованный ужасом, не мог пошевелиться и трясся, как в лихорадке. Наконец, кровь отхлынула от головы, и он мог увидеть кинжал в груди мертвого. Машинально он произнес вслух слова, вытравленные им самим на рукоятке кинжала. (Смерть всем инквизиторам!" Глаза его с ужасом блуждали по убитому, как бы силясь разгадать роковую ошибку. Мысли с быстротой молнии пронизывали мозг. Вдруг он окончательно пришел в себя и понял все: понял, что никогда ничем не может искупить этого убийства. Конечно, все теперь ему было понятно и ясно в мельчайших подробностях. Бедный юноша ночью не мог противостоять желанию еще раз увидеть губительную красоту чародейки. У ворот он узнал, что у графини гости. Он решил уйти домой, не желая показаться чужим. И вот друг его успел подстеречь и убить из засады. Только ясно поняв всю беспощадную голую действительность, он не в состоянии был двинуться. Он бросился на колени перед усопшим и стал смотреть ему в лицо. Дикий смех сорвался с его уст, когда он зацепил рукой за парик, так жестоко обманувшей его. Он вспомнил, что он сам же советовал другу не показываться открыто на улицах.
   Он сам вырыл могилу своему другу и себе. Он сорвал с него одежду, приник ухом к его груди со слабой надеждой услышать биение сердца. Но, увы. все оставалось холодным и безжизненным.
   Но вот снова распахнулись ворота и опять показалась высокая фигура в плаще. Свет из сеней падал на седины старого Malapiero, возвращавшегося домой. Андреа увидел его: ужасная ирония судьбы! Вот человек, которому предназначается удар. От него он мнил спасти Венецию ее нобили, плебеев и друга. Он шел беззащитный, одинокий -- ничто не препятствовало нападению -- кинжал тут; но этот кинжал обагрен кровью невинного. Чем теперь он собственно отличался, он, судия и мститель, от того человека, которого он приговорил. Все эти мысли отрывками проносились в его мозгу. Он собрался с силами, вскочил, вытянул кинжал из раны и бежал, незамеченный инквизитором. Ему пришло в голову, что старый Malapiero, найдя убитого, мысленно поблагодарит неизвестного убийцу, -- и он стиснул зубы, чтобы подавить дикий крик отчаяния. Добравшись до своего дома и войдя в незапертую дверь, он увидал наверху, на обычном месте старухи, дочь ее, которая, стоя на верхней ступени, свесилась с перил.
   -- Наконец-то вы вернулись, -- прошептала она ему. -- Откуда так поздно? Я слышала, как вы ушли и не могла больше уснуть.
   Он не ответил пи слова, взобрался на лестницу, но, проходя мимо Мариэтты, он не потрудился даже скрыть кинжал. Увидев окровавленное оружие, она с подавленным криком упала к его ногам. Он, не обратив на нее внимания, прошел в свою комнату. В его груди не было места сожалению, чужое горе больше его не трогало. В его уме вставал лишь образ несчастной матери, с нетерпением ждавшей с чужбины своего сына и не чувствующей встретить его останки. Едва только он заперся, как услышал у дверей комнаты, тихий голос Мариэтты, умолявшей открыть ему.
   -- Иди спать! -- сказал он. -- Я не в силах видеть людей. Завтра утром или заяви в дворце дожей, что знаешь убийцу, --три тысячи цехинов твои. Не бойся, живым меня не возьмут. Спокойной ночи!
   Она упорно продолжала стоят у дверей.
   -- Я войду! -- сказала она. -- Я знаю, вы себя лишите жизни, оставшись один. Вы можете думать, что я вас выдам, потому что видела с кинжалом. Будьте уверены, никогда, ни за что! Впустите меня, я давно уже думала на вас. Я видела вас во сне всего в крови. Но я не могу вас ненавидеть за это. Я отдала бы жизнь свою за вас, если бы вы этого потребовали.
   Она прислушалась, никакого ответа. Она услышала лишь его шаги к окну и какую-то возню у канала. Безумный страх овладел ею. она начала трясти дверь, звала его, умоляла его всем святым не отчаиваться, -- все напрасно. Когда, наконец, наступила мертвая тишина, она в отчаянии напялилась со всех сил на дверь. Старое гнилое дерево не выдержало и сломалось, образовав щель, сквозь которую и проскользнула ее тонкая фигурка.
   Комната была пуста, она тщательно искала его повсюду. Приблизившись к окну, она со страхом взглянула на канал, по то, что она увидала, возвратило ей надежду.
   Из окна до самой воды висел прикрепленный под подоконником толстый канат. Упершись в стену ногами, можно было легко прыгнуть на пристаньку у дворца Амадеи. Гондола, стоявшая там, исчезла. Девушка утешилась мыслью, что он спасся, выехав в гондоле. Она подозревала, что он нарочно проделал все это, чтобы придать всему вид бегства. он не хотел ошеломить ее голой правдой; не было ему спасения: от самого себя никуда не скроешься. Бедная девушка стояла у канала и горько плакала, между тем, как Андреа направил уже свою гондолу в большой канал. По обеим сторонам чернели дворцы. Он проезжал дворец Морозини и Вениера, волосы его от ужаса стали дыбом. Перед ним предстала вся его жизнь: какое начало и что за конец!..
   Минуя Джиудекку, он очутился перед широким фасадом палаццо дожей; он с горечью подумал, что здесь судят за преступления. Его же за преступления никто не мог осудить. Он все же надеялся, что это преступление послужит освобождением его сородичей, что убийство невинного, которое несомненно голос народа припишет трибуналу. Отдайся он сам в руки судей, исчезнет страх перед неизвестным; иностранные державы не вмешаются и все рухнет. Сильно работая веслами, он выехал к Лидо, перерезав гавань, в которой лишь изредка мерцали огни судов. При выходе в море стояла большая сторожевая фелука (лодка), с неделю уже не пропускавшая ни одного суденышка, не получив в ответ пароля инквизиторов, Андреа и другим тайным служителям инквизиции, сегодня утром дали пароль и потому он беспрепятственно достиг моря. Оно было спокойно; не с волнами боролся он, гребя вдоль берега. В тишине теплой южной ночи воскресали его душевные мучения, и он, как бешеный время от времени бил веслом по волнам, чтобы заглушить этим звуком вечно звучавшие в его ушах слова друга: "Матушка, бедная матушка!"
   Было уже за полночь, когда он причалил к берегу, выскочил и направился к одиноко стоявшему на мысе монастырю, хорошо известному всем морякам. Тут спасались капуцины, живущие подаянием, и служившие нравственной поддержкой народу. Андреа позвонил у ворот. Голос привратника спросил кто там.
   -- Умирающий, -- ответил Андреа, -- Позовите брата Пиетро-Мария, если он еще тут.
   Привратник ушел. Андреа же, между тем, уселся на каменную скамью у дома, вырвал лист из своего портфеля и стал писать при свете лампады, падавшем из кельи, следующие строки:

"Анджело Кверини!

   Я хотел быть судией и стал убийцей.
   Я осмелился взять на себя месть, которая подлежит Всемогущему, и Он покарал меня; я пролил кровь невинного. Жертва, которую я думал принести, отвергнута. Еще не настало, верно, время освобождении Венеции, не я призван к этому. Но может и моей бедной родине нет спасения? Я предстану сейчас перед лицом Бога, Высшего Судии, Который верно взвесит на своих вечных весах мои страдания и мою вину. От людей я ничего не жду; от вас же дерзаю просить лишь великодушное сочувствие ко мне и к моему несчастью.

Кандиано".

   Дверь монастыря отворилась, и почтенный монах с тонзурой, подошел к пишущему Андреа. Он встал.
   -- Пиетро-Мария, -- сказал он, -- благодарю, что пришли.
   Старец кивнул головой в знак согласия.
   -- Исполните последнюю просьбу несчастного, будьте подателем и этого письма по тому же адресу. Обещайте мне это.
   -- Я обещаю.
   -- Отлично, награди вас Господь за это! Прощайте.
   Он не взял руки, которую ему протянул монах для пожатия. Немедля он вскочил в гондолу и выехал в открытое море.
   Старец, прочитав послание, в ужасе кричал ему вслед и заклинал вернуться, но он не откликнулся. В страшном волнении смотрел верный слуга республики на последнего отпрыска благородного рода, видневшегося вдали на волнах. Он размышлял, можно ли помешать твердому решению умирающего, в это время на фоне светлого горизонта поднялся из гондолы темный силуэт, еще последний взгляд бросил Андреа на берег, море и Венецию, как бы плавающую в тумане лагун, и бросился в пучину.
   Монах, бывший свидетелем его смерти, сложил набожно руки и сотворил тихую горячую молитву. Потом он сам сел в челнок и выехал в море, где он нашел лишь пустую гондолу, подпрыгивающую на волнах. Несчастный же погиб бесследно.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru