Гьеллеруп Карл
Вечные странники

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (нем. Die Weltwanderer = датск. Verdensvandrerne).
    Перевод с датского З. Зенкевич.
    Текст издания: журнал "Вестник иностранной литературы", 1912, NoNo 4-5.
    Главы I--IX.

Карл Гелльруп.
Вечные странники

С датского З. Зенкевич

0x01 graphic

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

"But there are wanderers o'er Eternity"
Byron
[Но есть странники, которые блуждают по вечности...
Байрон]

Глава I.
..."И он приподнял завесу"...

   Слабое дуновение, словно вздох очнувшегося от глубокого обморока человека, пронеслось по веранде прелестной беседки и поиграло спустившейся на лоб прядью волос молодой девушки. Следующий порыв привел в движение золотистую листву деревьев, в глазах запестрело, зашумело, как внезапно хлынувший дождь, и -- стихло... Только третий порыв принес с собою волну настоящей прохлады и вызвал вздох облегчения у читающей девушки... Она очнулась и сделала невольное движение, передавшееся бамбуковому стулу, на котором она сидела. Стул скрипнул, как будто тоже ожил.
   С другой стороны стола сидел коренастый мужчина. У него на лбу не было пряди волос, с которой ветерок мог бы поиграть, а густая с проседью борода была слишком строптива, чтобы шевелится... Но все-таки, и он настолько ожил, что ощутил свое бренное существо. Не отрывая взгляда от возвышавшейся перед ним на столе кучки пальмовых листов, он правой рукой схватил лежавший тут же красный шелковый платок и отер себе лоб и короткую шею. Удобная мягкая рубашка была расстегнута и оставляла открытою шею; ее более светлый оттенок явно отличался от кирпичного цвета затылка, свидетельствуя о том, что усердный читатель не особенно долгое время пребывал под этим небом: индийское солнце еще не успело сгладить разницу между тою частью кожи, которая находилась под его постоянным воздействием, и тою. которая была с детства защищена высоким галстухом, считавшемся в то время обязательным в Европе.
   И так ученый муж ни на секунду не отрывался от своего необыкновенного манускрипта, а девушка опустила книжку в зеленом сафьяновом переплете на колени и устремила взор в сад и на раскинувшийся вдали пейзаж.
   Тонкая листва акаций, перистые листья папоротников и веера мощных бамбуков шевелились тихо и мерно.
   Сад спускался к зеркально-гладкому морю.
   На заднем плане местность шла, повышаясь в бледно-розовых тонах, почти незаметно переходила в горы и вырастала в туманном воздухе, словно в кучи нагроможденного серебристо-серого, розового и лилового шелка, ниспадавшего свободными складками. Весь правый берег был занят колоссальным дворцом-замком.
   В дрожащем раскаленном воздухе, слившись с собственным отражением, он казался скорей парящим в пространстве миражем, фантастической грезой опьяненного зодчего, чем жилищем людей во плоти и крови: незаметно возникая из скал красного песчаника, он разрастался в волшебный хаос зубчатых стен, выступающих бастионов, воздушных лестниц, террас, порталов, колоннад, и наконец раскидывался лесом павильонов, куполов и уступами поднимающихся пирамидальных колоннад. -- Залитая солнцем картина была вставлена, как в раму, в широкую дверь веранды.
   По обеим стенам веранды висело по картине, написанной в темных тонах. На левой был написанный масляными красками известный портрет лорда Байрона, -- изображающий поэта в полуоборот к зрителю, с откинутым воротником, в знаменитом плаще. А прямо напротив -- портрет юноши в синем с золотом вестоне, оставлявшем открытыми грудь и рукава вышитой красным рубашки и доходившем до темно-красного кушака, из-за которого виднелись два пистолета в серебрянкой оправе.
   На смуглом лице резко выделялись большие глубокие восточные глаза; небольшие усы закрывали верхнюю губу, а из-под красной фески падали на плечи густые черные локоны. Эта необыкновенная фигура вырисовывалась на фоне лиловато-серых скал под пасмурным зловещим небом. В соседстве с Байроном она невольно вызывала представление о созданиях его фантазии, особенно об его Корсаре, тем более что по обе стороны поэта были его героини -- Гаидэ и Гульнар -- в гравюрах.
   Почтенный муж, сидевший до сих пор уткнувшись носом в пальмовые листы, теперь окончательно пришел в себя и почувствовал, что существует фактически не только в качестве толкователя древнеиндийских текстов, но обладает и материальною сущностью. Он снова обратился к платку, которым стал вытирать очки, покоившиеся на куче пальмовых листьев.
   Глаза, свыкшиеся со стеклами, беспомощно озирались, как будто старались ориентироваться и определить, где, в сущности, они находятся.
   Прежде всего они, естественно, обратились к портретам, которые и разрешили вопрос, а затем с ласковой улыбкой остановились на молодой девушке. Ее взор по-прежнему был устремлен вдаль.
   -- Тут написано -- заговорил он, предварительно кашлянув, чтобы обратить на себя ее внимание, -- что корова видит глазами, человек -- разумом, а брамин с помощью Вед, а я прибавлю -- немецкий профессор с помощью очков. Однако и без этого я вижу, что дворец раджи интересует тебя больше, чем стихи нашего друга и хозяина.
   Девушка улыбнулась на юмористическую цитату отца, а последние его слова вызвали у нее саркастическую усмешку. Она взяла лежавший у нее на коленях сафьяновый томик и перелистала его:
   -- Стихи!.. Вот, например:
   "Lines written to а lady who after presenting the author with a ribbon from her bosom asked him what he would do with it."
   Презрительная гримаса и пародирующий тон, каким она произнесла заглавие, вызвали улыбку на редко улыбающемся лице ученого.
   -- Что он сделает? Я не знаю, интересует ли это тебя, отец, -- меня не интересует нисколько и особенно здесь. Мне кажется, что здесь нужна иного рода поэзия. Когда камень, как сейчас, выступает из горячего тумана и, словно оживает, мне всегда кажется, что он что-то мне хочет поведать.
   -- Да -- да, -- согласился отец с улыбкой, приличествующей серьезному ученому, который соглашается с фантазиями ребенка, -- такой старый дворец раджей мог бы кое-что пересказать...
   -- Я думаю! И о временах, когда все было крупнее, страшнее, но и красивее, месть более жестокая, любовь более преданная, граничащая с жертвой. -- Она встала и с энергичным жестом добавила: -- Да, ты улыбаешься, отец, но вот что я воспела бы, будь я поэтом и сумей я заставить говорить этот полный приключений замок, как сделал бы настоящий поэт.
   Девушка ударила по зеленому томику своей маленькой, хрупкой, ничего героического не напоминающей ручкой, как будто хотела сказать: "На этих страницах нет и следа подобных откровений! Чем же они могли бы меня пленить?"
   -- Да, Аманда, -- серьезно заметил он -- такой взгляд на прошлое существует, если верить этим пальмовым листам, которые я изучаю; они говорят исключительно об этом. Но не поэт об этом нам поведал.
   -- А кто же?
   -- Святой.
   У Аманды были удивительные брови. Они начинались и вдруг обрывались там, где веки соприкасались со лбом, словно две черточки. Черточки сблизились у широкого переносья, и насмешливая улыбка скривила рот, контрастируя с его мягкими, округлыми очертаниями.
   -- Святой? в таком случае сэр Эдмунд Тревеляйн может не беспокоить этого сфинкса и не выпытывать у него его тайн. Пусть лучше он истолковывает "мировую скорбь" своего знаменитого друга лорда Байрона, а всего лучше, пожалуй, пусть ходит на охоту за big game, как сегодня.
   Отца поразила нота раздражения, звучавшая в тоне ее голоса. Он достал из черепахового футляра другую пару очков (эти меньше напоминали собою совиные глаза, чем те, которые он употреблял при чтении) и не спеша с достоинством, отличавшим все его движения, утвердил их на своем широком, большом носу. При этом он делал вид, что любуется пейзажем, но на самом деле его взгляд не покидал дверей веранды, прислонясь к которым сидела его дочь. Непритязательный в своей гармонии профиль девушки положительно заслуживал внимания. Но ни горькая черточка около плотно сжатых губ, ни едва заметные складки на широком открытом лбу не выдали своей тайны глазам, гораздо успешнее разбиравшимся в точках и черточках пальмовых рукописей, чем в морщинках, ямочках и складочках женского лица. Несколько смущенный он обратился к ландшафту и, чтобы положить конец обоюдной неловкости, явившейся результатом молчания, заметил, что нуллах [глубокое русло реки] виден совершенно отчетливо.
   -- Уже?
   С этим восклицанием Аманда повернулась: на заднем плане виднелась темная узкая полоса, ломанной линией протянувшаяся от моря и исчезавшая в неясных очертаниях гор.
   -- По-видимому, уж поздно -- заметил отец: эта примета заменяла ему карманные часы, которые отсутствовали ввиду отсутствия жилета. -- Сэр Эдмунд говорил, что вернется с охоты раньше.
   -- Только бы он не заблудился! Местность дикая и еще более дикий проводник -- Раджа с усами, закинутыми за уши.
   -- Чандра Синг, хочешь ты сказать? Что же он?
   -- Ты не обратил внимания, как он иногда исподлобья смотрит на сэра Тревеляйна?!
   -- В самом деле -- да! Хм... Кала Рама говорил мне... -- Он смущенно замолчал, неудачно притворяясь, что созерцание пейзажа заставило его потерять нить рассказа, -- Да -- гм -- удивительно, до чего ясно виден нуллах. Не правда ли, ведь тут и держится пантера, на которую они сегодня охотятся? Или это в верхней части нуллаха?
   -- Да. Но что говорил Министр? Если в Индии есть хоть один туземец, который не болтает вздора, так это Кала Рама.
   -- Да... Кала Рама... Его превосходительство...да -- профессор Эйхштэдт немножко поздно спохватился, что пожалуй лучше бы не касаться этого предмета в разговоре с молоденькой дочерью. А теперь было уже очень трудно, видимо даже невозможно выйти из положения. Раз Аманда так ставила вопрос, нужно ей ответить.
   -- Рм -- да, он сказал... мыговорилн...о раджах и их страстном характере и я в сущности не знаю -- почему, но теперь когда я думаю об этом, мне приходит в голову, что он был намеренно доверчив.
   -- Да, конечно, но в чем же? Что он доверил тебе, что мне с таким трудом приходится вытягивать из тебя?
   -- Да, в сущности, я не знаю, имею ли я право.
   -- Но, милый папа! От меня тебе нечего таиться. Ведь здесь у меня нет приятельниц-кумушек, которым я могла бы разболтать.
   -- Нет -- нет! Я не сомневаюсь, что ты -- м... Кала Рама говорил, что этот Чандра Синг питает страстную любовь к рании [супруга раджи] -- страсть, которая, по-видимому, не осталась безответной или неразделенной.
   Почтенный индолог давал свои разъяснения со смущенным видом, совершенно понятным со стороны немецкого ученого и отца, вынужденного волею злой судьбы говорить с своей юной дочерью о таком щекотливом предмете, как любовь муж- щины к замужней женщине, к тому же еще к княгине!
   Но, по-видимому, эта романическая дворцовая тайна отнюдь не возбудила интереса молодой девушки, настолько равнодушно прозвучал ее вопрос: "И что же?"
   -- Рания, говорят, красавица; своего рода Урваси, как ее изображает в своих цветистых стихах Калидаса, хотя и едва ли столь очаровательная! Любопытно, удастся ли увидеть ее завтра на празднестве; меня интересуют ее глаза: о них говорят, как о чем-то особенном. Ну, ты скоро будешь иметь случай увидеть ее, и без помехи. Когда ты будешь ей представляться?
   -- Мой визит назначен за час до заката, тогда не так жарко. Так эта индийская Венера полонила сердце бородатого раджи? Но какое это имеет отношение к сэру Тревеляйну?
   -- Да -- Гм -- вот ты говорила о косом взгляде -- "исподлобья", кажется, сказала ты?
   -- Ну, да; какое же это имеет отношение к истории?
   -- Видишь ли -- мне пришло в голову -- как часто бывает -- если бы вдруг раджа увидел в лице сэра Эдмунда противника.
   -- Противника!?
   -- Да, -- только пойми меня, я отнюдь не думаю, что наш друг... спаси Господь!.. Но он красив, весьма интересен, пользуется -- я думаю -- большим успехом у женщин... Что же невозможного, что этот пылкий раджа, без всякого повода со стороны нашего достойного хозяину...
   Смущение ученого мужа возроптало с каждой минутой: чем глубже он погружался в предмет, тем мучительнее становилось ему при мысли, что он, профессор Пауль Эйхштедт, известный -- чтобы не сказать, знаменитый -- индолог, издатель Mohana-Dharma-Sastra, член -- корреспондент английских, французских и итальянских ученых обществ, сидит и пережевывает на разные лады любовную историю, хотя она индийская.
   -- Да, если бы Чандра Синг и рания жили бы три -- четыре тысячи лет назад и их страсть составила бы эпизод в Махабхарате, дело было бы совсем иное, но как оно теперь обстоит...
   Это замешательство было спасительно для спокойствия его души: он не заметил смертельной бледности, покрывшей лицо Аманды, и увидел только следы волнения, когда девушка прервала его.
   -- Боже мой! ведь это равносильно смертному приговору!
   Индолог невольно вздрогнул, как будто револьверный выстрел прервал его исследование текста. Хотя он сам дал все посылки для этого страшного вывода, -- он все-таки явился для него неожиданностью. Что удивительного, что такое чувствительное созданье, как Аманда не остается безмятежно-румяной при мысли о смерти, об убийстве, особенно когда жертвой может быть человек, чьим гостеприимством они пользуются уж несколько месяцев, найдя здесь, на далеком Востоке все условия европейского комфорта.
   Профессор постарался, однако, найти выход и ослабить преувеличенный страх, явившийся плодом романически настроенной девической фантазии.
   -- Но -- но... не так уж все это опасно, дитя! Наш друг не из тех, кто сам идет в ловушку. Ха, ха -- я думаю, что он "а match, for the Bajput", -- он верно и сам с этим согласится. Не забудь, что ему не было и двадцати лет, когда он крейсировал в индийских водах со смелым корсаром, а потом он сопутствовал Байрону в Грецию и в течение нескольких месяцев с несколькими десятками греческих мятежников держался на Парнасе против турок...
   -- Мятежников! -- прервала его Аманда. -- Ты называешь "мятежниками" защитников свободы?
   Золотисто-карие глаза метнули молнию, выдавая горячий темперамент девушки. Но более тонкий наблюдатель, быть может, заподозрил бы в ее негодовании затаенное желание перевести разговор на более безопасную почву.
   Филологический ум отца привык держаться текста и потому он и это восклицание принял за чистую монету и улыбнулся горячности дочери, хотя без всякого неудовольствия.
   -- Но -- "не тронь меня, любезный дьявол, я сам сатана", ха-ха! кажется достаточно сильное выражение: ты знаешь, я сам поклонник эллинов и в моих устах выражение "мятежники" не имеет унизительного смысла. А мало того, я могу опереться на классический авторитет, на самого Байрона: ты недавно читала мне его стихотворение, где этот самый эпитет приложен им к тому же народу.
   -- Да, я знаю, о чем ты говоришь.
   Аманда закинула руки за голову, прислонилась к косяку двери и, невольно закрыв глаза, как будто уйдя в собственные воспоминания, продекламировала стихи Байрона:
   
   Одних уж нет, давно истлел их прах;
   Те разбрелись по всем пределам мира;
   Те с клефтами бунтуют на горах,
   Взирающих в ущелии Эпира, --
   Где жив еще свободы древний дух,
   Где кровью мстят за горький стыд неволи...
   О прочих же давно умолкнул слух
   И не слыхать об их безвестной доле.
   Нет! Никогда нам не сойтись опять,
   Чтоб странствовать и вместе пировать.
   (Цитировано по изд. Венгерова).
   
   Сам профессор, несмотря на мало развитый эстетический вкус, не мог остаться равнодушным.
   -- Положительно красиво, очень красиво, -- пробормотал он, ласково кивнув головой.
   Аманда как будто пробудилась от сна.
   -- О, после слабого подражания сэра Тревеляйна истинное наслаждение послушать его самого!
   -- Вот как! Так плохо? Ты знаешь, я не выдаю себя за знатока, но то, что я прочел недавно, мне показалось прекрасным.
   -- Поверь мне, отец, все это посредственная болтовня, -- заметила девушка тоном строгого судьи и, подойдя к отцу, опустила руку ему на плечо и внимательно посмотрела на исписанные пальмовые листы.
   -- Что ты читаешь? Что-то древнее и, наверно, красивое. Но я ни слова не понимаю.
   -- Это -- не санскрит, Аманда. Это -- пали, священный язык буддистов. Это запись старинных ятак, и поныне живущих в народной памяти.
   -- Что значит -- ятака?
   -- Слово обозначает "История рождений". Это сборник приключений, басен, легенд, иногда новелл, связанных общим признаком, которому сборник обязан своим заглавием: они все говорят о Будде в его многоразличных существованиях. Наир., один рассказ повествует о том, как Будда, родившись" в образе сына купца, проводит свой караван невредимым через безводную пустыню, кишевшую демонами; другой гласит о том, как Будда, родившийся оленем, пожертвовал жизнью, чтобы спасти стадо от охотников.
   Эти рассказы всегда приурочены' к событию, которое дает Будде повод поведать ученикам о том, что было в предшествовавшей жизни, -- почему он и "собирает ятаки", как говорят; при чем он устанавливает тождество лиц в обоих случаях. Заканчивая он прибавляет: "Сарипутта был тогда знаменитым брамином, Ананда -- министром, а я царем в Бенаресе", или где там было дело.
   -- Удивительно! Я так и знала, что это что-нибудь красивое. И как это гармонирует с этими аметистовыми, топазовыми и перламутровыми горами, -- с долинами, где водятся способные на самопожертвование олени, -- с этой пустыней с оранжевыми скалами, которая начинается под сенью пальм у моря, (а в море, -- я уверена -- водятся говорящие рыбы), к тому дворцу, где чудесно мог жить царь Бенареса. Пожалуйста, папа, будь милым и прочти мне одну из этих ятак, это всего лучше очистит воздух, как настоящий аромат цветов после фабричных духов.
   Покачивая головой, отец перелистывал удивительный манускрипт. Его радовал интерес дочери к индусским легендам, но он недоумевал при виде забавной непримиримости, с какою она преследовала стихи их хозяина.
   -- Я вся внимание! -- заявила Аманда, усаживаясь в свое бамбуковое кресло и устремляя взор на нуллах, синевший между красными холмами, -- куда отправился сэр Тревеляйн с Чандра Сингом на поиски черной пантеры.
   -- Да вот эта: и характерная, и красивая. Сперва рассказывается, как члены ордена по вечерам собираются в монастырском зале и толкуют об одном монахе, который поддался чарам коварной женщины. Входит Будда и спрашивает, о чем они говорили, и они рассказывают ему. "Не впервые уже брат Девата попадает в сети чувственности: это уже было с ним однажды". И Будда приподнял завесу, скрывающую прошлое.
   Аманда вдруг выпрямилась. Глубоко дыша, приоткрыв губы, она устремила на отца.
   -- Ай, ай, Аманда! Что ты смотришь на меня расцветшим взором, как говорит Дандин [древнеиндийский новеллист].
   -- "Он приподнял завесу" -- как необычайно, как торжественно это звучит! Нет, я не могу сказать, что я думаю -- почему эти слова так удивительно...
   Она снова откинулась на спинку стула и ее глаза словно обратились куда-то внутрь.
   -- Тебе дурно, Аманда? -- заботливо спросил отец. -- Жара, может быть, так сильно на тебя подействовала?
   -- Нет-нет -- читай. Пусть учитель поднимет завесу.
   -- "В то время, когда Брамаданта правил в Бенаресе", -- продолжал читать профессор, -- "Буддистава (т. е. будущий Будда) вновь родился, как сын богатого купца.
   Он вдруг замолчал и прислушался.
   Очевидно, в этот раз ему не суждено было продолжать.

Глава II.
Змеиный камень

   Звук, так неожиданно прервавший чтение, был очень сложного характера. Слышен был топот маленьких ног, шуршанье сухой листвы и тяжелые торопливые шаги -- отнюдь не туземца, -- все это быстро приближалось, сначала по песку, потом у лестницы, при чем шуршащий звук приобрел какой-то странный характер, как будто то, что шуршало, сопротивлялось. А одновременно с этим слышались беспрерывные возгласы "Гаруда! Гаруда".
   Это имя естественно вызывало представление о мифическом грифе, птице Вишну, как он был высечен в одной из ниш при входе во дворец раджей; с грозным, изогнутым клювом, с крыльями, сложенными в виде капюшона, он торжественно восседал на драконе, глубоко вонзив могучие когти в судорожно-сжатое тело демона.
   Но трудно было представить себе, что этот оклик мог относиться к существу, ворвавшемуся в комнату. Это был маленький зверек, представлявший нечто среднее между белкой, кошкой и крысой. На остроносой мордочке светились красные глазки и сверкали маленькие острые зубки, -- подвижный хвост, поднятый кверху, утолщался к началу и почти незаметно сливался с сильно-развитою, покрытою густою шерстью заднею частью тела. Шерсть была золотисто-коричневая, -- коричневые серо-желтые к концу волоски ощетинились, как у морской свинки, -- а по средине тела шел более светлый пояс. Самым же существенным признаком была невероятная живость; зверек казался олицетворением деятельности и готовности на все. кроме того, чтобы идти своей дорогой.
   Но если он в прочих отношениях не соответствовал своему крылатому божественному прототипу, -- между ними было весьма существенное сходство: если нельзя было сказать, что он "торжественно восседает" на сраженном демоне-змее, все же под ним была настоящая змея: его острые зубки крепко вонзились в ее затылок, и он, очевидно, с трудом втащил ее длинное тело по лестнице.
   В тот самый момент, когда зверек добрался со своей добычей до порога, на веранду вскочил, словно его выпалили из пушки, белокурый юноша: его широкополая панама упала у него с головы с последним возгласом "гаруда", и он протянул руки, чтобы схватить ихневмона. Но этот выпустил свою добычу и, выскользнув из рук юноши, вскочил в комнату.
   Аманда с криком вскочила. Бледная, дрожащая, она забилась в угол и переводила блуждающий взор то на змею, то на ихневмона, который метался перед нею, подпрыгивал на воздух всеми четырьмя лапками, как будто острые когти, торчавшие из-под шерсти, были пружинками. Одновременно он издавал то отрывистый резкий крик, звучавший забавно, победоносно, то жалобно взвизгивал, как будто жалуясь на то, что его подвиг не ценят, что он ожидал иного приема у своей госпожи. Потом Гаруда вцепилась острыми зубами в платье молодой девушки и стала сильно тянуть, как будто желая увлечь ее за собою. Но Аманда вздрогнула всем телом и еще дальше отодвинулась; Гаруда отпустила ее и направилась к двери, но со средины комнаты вернулась и стала кричать еще громче, пищать еще жалобнее, ее шерсть ощетинилась, как будто все волоски собирались разлететься по сторонам, и она проделывала самые смешные телодвижения. Но никто не улыбнулся.
   Профессор Эйхштедт поднялся и с явным недоумением рассматривал пятифутовую змею, лежавшую на пороге.
   Складчатый затылок, на котором еще ясно был виден рисунок очков, говорил о том, какой это был ядовитый экземпляр. Светло-коричневая чешуя змеи отливала бронзой. Молодой человек отер со лба капли пота и робко, виновато смотрел на девушку, которая все еще не могла оправиться от своего испуга. Он знал ее преувеличенную, безрассудную боязнь змей. Боязнь эта -- при мужестве, свойственном Аманде в других отношениях, -- была чем-то загадочным, даже зловещим, как будто являясь плодом предчувствия. Именно этот страх и подал ему мысль добыть зверька, идеальнейшего ихневмона, -- стоившего очень дорого и унесшего из его кошелька немало рупий (сколько -- никто не знал!), -- и преподнести ей в день рожденья. Таким образом при ней всегда будет сторож. Подарок оправдал его ожидания.
   Аманда и Гаруда полюбили друг друга, как будто их связала общая неприязнь к змеиному роду.
   Гаруда, по-видимому, никогда не упускала из виду своей жизненной задачи и была привязана к девушке, как животное, составляющее атрибут, -- к своей богине.
   Сегодня она побила рекорд. К своему огорчению, Артур должен был убедиться, что Гаруда, опьяненная победой, не поддавалась никаким увещаниям, пока не сложила добычи к ногам своей госпожи. Он бежал со всех ног, чтобы оградить ее от испуга, но милая девушка была напугана, была бледна, дрожала и, казалось, была близка к обмороку.
   Он провел рукой по коротким "песчаного цвета", волосам и до тех пор ерошил их, пока они не поднялись, как шерсть у Гаруды, и озирался с таким комичным, виноватым выражением лица, что Аманда верно улыбнулась бы, если бы он не собрался перешагнуть через порог.
   -- Нет, нет, м-р Стиль! -- воскликнула она и умоляюще протянула руки.
   Артур остановился, как вкопанный, и вопросительно смотрел то на дочь, то на отца, не понимая, каким еще преступлением он рисковал, и почему ему нельзя войти в комнату, где были они.
   -- Юноша! -- начал индолог, словно в ответ на его вопросительный взгляд: -- Не делай обратного тому, что непосвященный делает, следуя Ведам, когда он брошенную веревку принимает за змею и кажущийся мир за действительность.
   -- Вы подразумеваете кобру? -- воскликнул Артур с беспечной улыбкой: -- она мертва, как соленая сельдь.
   И в подтверждение своих слов он спокойно концом сапога перевернул тело змеи на спину.
   Однако и смерть не могла ее защищать от исконного врага. С протяжным воем Гаруда ринулась на кобру, вонзила острые зубы в ее израненный затылок, недавно еще, как шлемом, покрытый упругим клобуком и с неописуемым усердием принялась трясти отвратительную голову змеи: можно было подумать, что непроизвольное движение змеи зародило у нее подозрение в том, что в теле кобры таится еще искра жизни. В таком случае ее нужно вытрясти!
   Но то, что было вытрясено, со стуком упало и покатилось по полу.
   Артур всплеснул руками.
   -- Змеиный камень!
   -- Не может быть! Это наваждение! -- воскликнул профессор Эйхштедт. Но вместе с тем он вскочил с места, словно дело шло о чем-то важном. Аманда справилась со своим страхом и с любопытством подошла поближе.
   Гаруда приветствовала ее, радостным криком прыгнула к ней и взобралась по платью к ней на руки. Молодая девушка уже почувствовала огорчение, что ее малодушный страх лишил ее храброго дружка заслуженной похвалы и благодарности. Она ласково погладила мягкую шерстку, хотя ей и пришлось преодолеть физическое отвращение, когда ее пальцы коснулись шерсти, только что соприкасавшейся с чешуей змеи. С ихневмоном на плече она нагнулась под столом. Четыре пары глаз с живейшим интересом были устремлены на невзрачный небольшой камушек, величиной не больше горошины, плоский, как боб, полупрозрачный, бледно-желто-зеленого цвета. Невозможно было понять, что в нем нашли достойного внимания серые глаза юноши, вооруженные очками глаза профессора и светлые золотисто-карие глаза Аманды. Красные крошечные глазки Гаруды, конечно, видели на столе окаменелое сердце чудовища, которое она сама вытрясла из него вместе с жизнью...
   -- Значит это -- правда! не вздорное суеверие, не сказка... Змеиный камень существует, раз я видел его собственными глазами!
   -- О, я знал, что они существуют, г-н профессор, -- заметил Артур -- я уже видел один и, как следует; ведь теперь не вечер: нужно видеть, как он светится в темноте.
   -- А он и светится?
   -- И вы нам не рассказали об этом, -- заметила Аманда и с упреком посмотрела на юношу.
   -- О, я надеялся завтра поднести вам собственноручно добытый змеиный камень! А теперь вот она предупредила меня.
   Он полусердито улыбнулся и шутя ударил ихневмона пальцем по носу. Гаруда отвечала звуком, средним между мурлыканьем и визгом, словно не зная -- обидеться или принять такое выражение внимания за шутку.
   -- Завтра? -- удивленно переспросила Аманда -- Почему вы так думали?
   -- Да потому что моя экспедиция должна была быть удачнее, чем в предыдущую ночь.
   -- Неужели вы, молодой человек, -- вмешался индолог, -- так неосторожны, что бегаете ночью по таким местам, где водятся кобры? -- Он отечески укоризненно покачал головой и опустился в свое удобное камышовое кресло.
   И другие сели. Гаруда поместилась на столе у самого локтя своей госпожи.
   -- Должен сознаться, что имел такую неосторожность, -- с улыбкой ответил Артур. -- Я сообщил лакею Рою о своем желании добыть такой камень и дал две рупии, пообещав еще несколько, если он достанет мне его. Вчера утром, придя с сапогами, он сообщил мне, -- к великой моей радости, что ему уже удалось выследить кобру с камнем. В сумерки мы отправились в джунгли, мили за две отсюда. Когда мы прибыли на место, уже совсем стемнело. Мы засели в нескольких шагах от большого дерева, под защитой кустов и, не двигаясь, сидели около часу. Месяц ярко освещал чащу. Вдруг мы услышали тихий шорох и -- меж корней дерева показалась кобра. Перед нею в траве что-то блестело, словно светляк. Я не видел, как змея подползла, но теперь я ясно видел, что она поднялась, раздула клобук и медленно покачивалась из стороны в сторону: совсем как змеи "танцуют" под звуки флейты укротителей. В эту минуту казалось, что она молится перед светящимся камнем и -- клянусь! -- я готов был верить всему, что рассказывают об этом удивительном животном.
   -- Но камня вы не добыли? спросила Аманда, едва переводя дыхание.
   -- Нет, в этом мое несчастье -- вернее, -- моя глупость. Ружье лежало со мною рядом; я был недостаточно осторожен и, когда схватил его, послышался слабый шум. Быстрый испуганный шорох и кобра исчезла, с нею и камень. Мое разочарование было велико, но Рой утешал меня: он приметил еще другую кобру с камнем, тоже подле большого дерева в другом лесу. Мы собирались туда отправиться сегодня вечером, и хитрый индус придумал хитрость, которая должна была обеспечить нам удачу.
   -- Но почему вы так страшно хотели добыть змеиный камень? -- спросила Аманда.
   -- Отчасти потому, что вы недели две назад выразили желание иметь такой камень, который -- вы наверно знали бы -- действительно был у кобры.
   Аманда покраснела при этом наивном признании, покраснел и юноша, что, разумеется, внесло в разговор некоторое замешательство.
   -- "Отчасти" -- говорите вы! Надо надеяться, у вас были более разумные причины, побудившие вас подвергнуть себя такой опасности? -- предположила Аманда, невольно вздрогнув при мысли о часе, проведенном ночью в джунглях, кишащих кобрами.
   -- Явление довольно интересное, -- заметил профессор, -- и заслуживает наблюдения и тщательного исследования.
   -- Возможно, что и зоологический интерес "отчасти" сыграл некоторую роль, -- но настоящая побудительная причина была глубже рыцарского желания исполнить желание дамы, правду говоря -- это был именно ваш мистический страх перед змеями, фрейлейн Эйхштедт.
   -- Мистический или мифический? -- пошутила Аманда. -- Начало его положено еще в раю и он, кажется свойствен всем людям.
   -- Никоим образом! тут вы ошибаетесь. У меня, например, он почти отсутствует или так ничтожен, что я совершенно не понимаю вас в данном случае. А мой двоюродный брат Эдмунд -- да, вообразите: недавно идем мы с ним по деревне, и укротитель змей захотел нам показать свои фокусы. Едва он уселся на корточки, поставил рядом свою корзиночку и начал свистеть в дудку, -- Эдмунд побледнел, как мел и задрожал всем телом. Я поскорее бросил несколько мелких монет черному парню и увел Эдмунда прочь. "Я хотел заставить себя посмотреть, но это сильнее меня," -- сказал он мне.
   -- Возможно ли? -- воскликнула Аманда с явным волнением. -- То же испытывает и сэр Эдмунд Тревеляйн.
   -- Вы рады иметь его товарищем по несчастью, -- заметил Артур и тоном хотел подчеркнуть свою шутку; но, в сущности, ему было неприятно, что ввиду равнодушие к змеям он был от нее дальше, чем двоюродный брат.
   -- Конечно! В таком случае мне нечего стыдиться своей слабости.
   -- Вот именно это-то и удивительно, почти загадочно. Если бы дело шло об обыкновенной трусливой даме, каковых большинство. Но вы -- мужественны, как редко бывают женщины.
   -- Я? Мужественна?
   Аманда засмеялась: эта мысль показалась ей чересчур забавной.
   -- Да. Разве я не сидел рядом с вами, когда вы увидели перед собою разинутую пасть тигра, бывшего от вас на расстоянии какой-нибудь сажени? Разве вы вскрикнули или хоть вздрогнули?..
   -- О, все это произошло так неожиданно: никому и в голову не пришло, что тигр был так близко.
   -- Я отнюдь не думал об этом. Вы обратили мое внимание на волнистую линию в траве перед вами.
   -- Но я никак не думала, что это тигр, а он в ту же минуту уже вскочил на голову слону и вонзил когти в нежное мясо между ушей! Я должна была собрать все присутствие духа, чтобы не вылететь из экипажа... В ту же минуту раздался залп, и хищник упал на траву... В сущности, и времени не было испугаться...
   Артур улыбнулся.
   -- О, я знаю многих, которые нашли бы время. Но вы не думали о времени, когда Гаруда явилась со змеей. А тогда при встрече с разбойничьим судном -- времени было довольно. Эдмунд мне все рассказал.
   Профессор сделал серьезную мину.
   -- Да -- скверная была эта история, с пиратами.
   -- Тогда ли я не испугалась! -- воскликнула Аманда.
   -- Во всяком случае вы единственная из дам не лежали в каюте, зарывшись в подушках, Эдмунд был поражен вашим самообладанием, а я -- так бы желал быть тогда подле вас на палубе, чтобы...
   -- Однако, м-р Стиль, вы так и не объяснили, каким образом моя боязнь змей побудила вас искать змеиный камень.
   -- Хорошо сказано, Аманда! -- воскликнул профессор; в качестве настоящего немца он терпеть не мог и раздражался, когда разговор без конца отклонялся в сторону вместо того, чтобы не спеша идти вперед от пункта к пункту, прямо к цели. -- Посмотрите, как мы окольными путями дошли до слонов, тигров и морских разбойников. Дорогой мой юный друг, как мне пи грустно, но я должен сделать одно существенное замечание: я часто восхищаюсь полетом вашей фантазии: она гармонирует с юностью, но слишком часто я констатирую отсутствие... логики -- и это у земляка Томаса Рида! Вот и в данном случае: какого бы рода ни была положительно необычайная боязнь змей у моей дочери, -- она не может послужить вам поводом бегать ночью в темноте в поисках за змеиным камнем.
   -- Не может! Но, доктор, вы признаете положение: ab esse ad posse valet consequentia?
   -- Конечно, но --
   -- И это было моим мотивом. Я видел здесь предчувствие опасности, которая грозит вашей дочери от укушения кобры.
   -- А это уж, говорит шотландец: "предчувствие -- двойное зрение!"
   Профессор Эйхштедт так рассердился, что и не заметил, как еще далеко до выяснения взаимной связи. Аманда несколько побледнела, но вставила недостающее звено:
   -- А камень оказывает действие на яд?
   -- Так, по крайней мере, утверждают. Говорят -- если его приложить на свежий укус, он вытянет яд или иным способом ослабит его действие. Рой клянется и утверждает, что все укротители носят такие камни, -- а я думал...
   -- Вы должны достать такой камень и двоюродному брату. Нужно быть последовательным: если относительно моей дочери у вас есть предчувствие, оно должно распространяться и на сэра Тревеляйна и...
   -- О, он сам может достать себе -- прервал профессора Артур с чисто-братским равнодушием. -- Тс! вы слышите голоса?
   -- Да, мне кажется...
   -- Но во всяком случае пусть он не увидит кобры у себя на пороге: возвращение было бы слишком неприятным... Гаруда!
   Артур взял стоявшую в углу палку, подцепил ею мертвую змею и поднял ее прежде, чем Гаруда, спрыгнув со стола, успела подбежать к своей добыче.
   Он шел по веранде, неся змею на палке, то поднимая, то опуская к самому носу ихневмона, который готов был вылезти из ощетинившейся шкуры, -- и, наконец, высоко подбросив, швырнул змею на луг, где Гаруда опять схватила ее.
   Затем Артур пошел навстречу приближавшимся, чьи голоса раздавались совсем близко и были тем громче, чем беззвучнее были их шаги.

Глава III.
Черная пантера

   С бьющимся сердцем Аманда поднялась с своего места. Она не слышала голоса, которого искала среди шума голосов. На террасе Артур уже был окружен толпой индусов: они кричали, перебивая друг друга и жестами и минами выражали вопрос, удивление, огорчение и опасения. "Сагиб еще не вернулся?"
   "Нет еще! Тревеляйн Сагиб еще не возвратился?!
   Пеструю живописную толпу представляли эти темные фигуры в белых кафтанах, опоясанные по талии яркими цветными шарфами; большинство были с голыми ногами, некоторые в шароварах, прямыми складками, спускавшимися книзу и у щиколотки уходившими в туфли с загнутыми кверху носками.
   Почти у всех на спине был медный щит, прикрепленный перекрещивающимися на груди ремнями, кривая сабля была заткнута за пояс и в руках копье. У иных, вместо копья, которым они так ловко владели на охоте за кабанами, было арабское ружье, украшенное богатой серебряной инкрустацией и настолько длинное, что его дуло было выше плеча, когда приклад стоял на полу. У одного за плечом было настоящее английское охотничье ружье.
   Он был почти головой выше своих спутников и едва ли на дюйм ниже шотландца (но значительно шире его в плечах), с которым оживленно беседовал. Черные глаза глубоко лежали под сросшимися бровями, усы торчали, как у тигра, а по обе стороны гладко выбритого подбородка спускались роскошные бакенбарды, по обычаю раджей закинутые за ухо. Необычайно маленькая выхоленная белая аристократическая рука, вполне соответствующая старинной аристократической сабле, с достоинством поднималась ко лбу для селяма и часто прерывала жестикуляцию, сопровождавшую разговор, чтобы погладить усы. Это привычное движение, несмотря на воинственную внешность молодого человека, придавало ему нечто женственное, свидетельствуя о том, что усы составляли существенную часть его особы. Несмотря на то, что он много времени провел на воздухе, от него сильно пахло мускусом. Зеленый тюрбан -- такой же носили все его сопровождавшие -- был украшен аграфом из драгоценных камней, сверкавших, как солнце; из-за него на плечо спускалось страусовое перо.
   Непосредственно за ним шел его слуга с большим сложенным зонтом, который он держал ручкой вниз.
   Эта выделявшаяся среди остальных особа был Чандра Синг, племянник, по сестре, правящего раджи, Нивина Пала Джьян Синг.
   Он говорил очень быстро и его речь поминутно прерывалась выкриками и выразительной жестикуляцией остальных, мало по малу столпившихся в комнате.
   Ни Аманда, ни ее отец не могли разобрать, что он говорил; потому что он говорил на индостанском наречии. Индолог глубоко презирал эту смесь исковерканного санскрита с всевозможными туземными наречиями, с персидским и арабским и испорченным английским. "Самая ужасная карикатура на языке", -- восклицал возмущенный профессор.
   Аманда понимала его на столько, чтобы столковаться с прислугой, но этого было далеко недостаточно, чтобы уловить содержание связного длинного рассказа.
   Вдруг все разом вскликнули и одновременно все руки протянулись к веранде: все индусы теснилась в комнате и вид на веранду был открыт.
   Там, на носилках из ветвей, лежала большая черная пантера. Волнистый узор шелковистой шерсти был виден вполне отчетливо.
   -- Его Высочество Чандра Синг -- обратился Артур с пояснением к дочери и к отцу, -- рассказывает нам, что мой двоюродный брат, убив эту пантеру, отделился от остальных и направился к развалинам храма. Вероятно, он заблудился на обратном пути -- но об опасности не может быть и речи.
   Чандра Синг понимал немного по-английски, понял и последние слова Артура и старался подтвердить жестами и выражением лица, и прибавил по-индостански, стараясь по возможности сблизить его с английским.
   -- О какой опасности может быть речь? Великий Сагиб здесь так же вне опасности, как у себя в Англии.
   -- Даже более! более еще! -- подтвердил хор, говорящий глазами, руками и языком: -- Великий Сагиб, друг рожденного небом магараджи Нивина Пала Джьян Синга -- защитник бедных, гордость страны, благодетель всей Индии, чьей славой полна земля, чья тень постоянно растет -- тот, кто каждому из нас дорог, как отец и мать; как он может подвергнуться опасности?!
   Блеск глаз, сверкание зубов, протестующие жесты, колеблющиеся зеленые тюрбаны отвергали, как курьез, самую мысль об опасности.
   "Великолепно для сцены, но слишком искусственно для обыденной обстановки"! -- подумала Аманда и решила внимательно следить за бородатым раджей.
   Между тем вперед выступил маленький сутуловатый человечек, не сводивший с Аманды острых маленьких глаз. Вся его фигура олицетворяла смирение и униженную просьбу о прощении за то, что такое жалкое создание осмеливается выразить свое мнение в столь возвышенном деле, которое касается великого Сагиба... Он позволяет себе эту дерзость лишь потому, что заметил испуг Прекрасно-бровой, и у него мелькнула мысль, которую он не захотел подавить, исходя из того, что слово должно быть сказано там, где оно может принести плод, где оно ложится, как краска на белую ткань; он тешит себя надеждой, что эти слова вернут краску на бледные ланиты Месяцеподобной: он хочет сказать, что даже лесные звери в этой стране не причинят вреда великому Сагибу, ибо он никто иной, как сам Рама, вновь воплотившийся во спасение страны, о чем свидетельствуют и брамины (и хор, как охваченный безумием, -- возопил "Рама, Рама!"). Да, они не только не причинят ему вреда, они, без сомнения, укажут ему путь, и все скоро вновь с сердечной радостью насладятся лицезрением того, кого жаждут видеть.
   Артур сообщил профессору и Аманде содержание речи.
   Молодой девушке стоило большого труда противостоять искушению и при слове "Прекрасно-бровая" не подмигнуть переводчику, не показать на свои обрезанные брови, составлявшие причину ее постоянного огорчения, и при эпитете Месяцеподобная не надуть щек -- для иллюстрации.
   Ей удалось сохранить приличествующую случаю торжественность. Но одно она себе все-таки разрешила.
   -- Хорошо рыкает лев, или точнее было бы: хорошо воет шакал, сказала она Артуру, при чем выражение ее лица и поза были преисполнены дипломатического достоинства.
   Артур почтительно наклонил голову, но быстрым взглядом успел сказать Аманде, что вполне согласен с ее оценкой оратора, как шакала. Это животное в индусских притчах всегда играет роль изменника, чьи медовые речи всегда полны житейской мудрости. Иначе говоря, -- что нужно быть настороже.
   Обратясь к индусам, он перевел им слова Аманды в том смысле, что благородный Пертаб, сочетавший в себе мужество льва с мудростью шакала, весьма успокоил Месяцеподобную, причем говорил одну правду, без всякого преувеличения, зная, что она блистает в своей наготе и теряет от прикрас.
   Однако он -- Артур -- исходя из того, что, и надеясь на помощь богов и зверей, человеку не подобает складывать руки, -- предлагает немедленно послать на поиски пропавшего, дабы ему не пришлось провести ночь под открытым небом, потому что звери -- в своем чрезмерном радушии -- могут не пожелать расстаться с ним н всей благочестивой хитростью удержат его. Этой возможности не предусмотрел при всей своей мудрости сам благородный Пертаб... Чандра Синг глубокомысленно наклонил голову, обеими руками провел по бакенбардам, распространив струю мускуса, и заявил, что нельзя и придумать более мудрого выхода, чем предложенный молодым Сагибом: ему наверно суждено со временем стать вождем своего народа. Нужно безотлагательно организовать отряд для поисков, и он сам поведет его. Это заявление подействовало на хор, как боевой клич, и новый взрыв голосов и жестов должен был свидетельствовать о том, что они все- до единого, готовы пожертвовать ногами, лишь бы великий Сагиб не потерпел ни малейшего неудобства.
   Сам профессор Эйхштедт заразился общим возбуждением. Он вскочил и объявил, что присоединяется к отряду, хотя ему едва ли самому было ясно, в чем может выразиться его участие, кроме помехи, потому-то мало вероятного в том, чтобы санскритские надписи на скалах могли указать, куда направился сэре Тревеляйн. Теперь каждый старался дать свой совет, куда именно направиться, и настаивал на необходимости взять факелы, захватить ищейку и т. д., благодаря чему поднялся страшный гвалт и лихорадочное движение около Чандра Синга, как центра. В то же время Артур тщетно старался убедить предприимчивого профессора остаться дома.
   Аманда, верная принятому решению, не сводила глаз с Чандра Синга, обращавшегося ко всем, не исключая профессора, которого он провозгласил светочем мира, чье присутствие, конечно, окажет им неоценимую пользу. Но вместе с тем она быстро подметила, что он все время обменивался короткими фразами, многозначительными взглядами с маленьким сутуловатым человеком, столь красноречиво повествовавшим о великом Сагибе и зверях джунглей и теперь ни на шаг не отступавшим от Чандра Синга.
   У него был необычайно темный цвет лица, а гладкие, обильно смазанные маслом волосы были прямо обстрижены и спускались ниже ушей. В противоположность его бородатому другу жалкий клок волос на остром подбородке составлял довольно сомнительное украшение, и в то время, как тот мог претендовать на гордый индусский титул "человек-тигр", Пертаб своей наружностью не посрамил бы прозвища "шакал", которым его уже наградила Аманда.
   Она подошла поближе, чтобы поймать несколько слов, в дерзостной надежде потом уяснить себе их смысл. И в самом деле ей удалось схватить несколько отрывков фраз. Вдруг что-то заставило ее оторваться от своего наблюдательного поста и перевести взгляд на веранду: она не могла удержаться от легкого радостного восклицания.
   В стоявшем там всякий легко узнал бы оригинал портрета на стене. Только албанский костюм сменился менее живописной смесью европейской одежды с индийской. Вместо маленького зеленого тюрбана, который носили все другие, на нем была соломенная шляпа, обвязанная белым бумажным полотенцем, спускавшимся вниз, чтобы защищать затылок от палящего солнца. В этой белой прозрачной раме его лицо -- по цвету кожи -- напоминало бронзовых индусов.
   Сдержанный, радостный крик Аманды вызвал бесконечные восклицания хора, выражавшего свое изумление и радость и сопровождавшего их соответствующими жестами.
   От бдительного взора молодой девушки не ускользнул взгляд, каким Чандра Синг обменялся со своим фактотумом: в этом взгляде было удивление, но радости в нем места не было. В нем отразилось разочарование и огорчение и несомненный испуг -- словно они увидели призрак, -- ужас покрыл смертельною бледностью черное лицо маленького человека.
   Если бы это волнение не отразилось с такою отчетливостью на их лицах, Аманда могла бы думать, что ошиблась: так радостно эта пара приветствовала великого сагиба.
   Казалось, каждый волосок тигровых усов Чандра Синга поднялся и трепетал от удовольствия при виде вернувшегося сагиба, а гладкие волосы Пертаба источали масло от чувства благодарной радости, когда они -- а с ними и весь хор -- уверяли сэра Тревеляйна в том, что их "печень страшно выросла" от радости, хотя они и были убеждены, что ему не грозила опасность, ибо -- снова повторил сутуловатый -- сами звери лесные не осмелились бы причинить вред потомку Рамы, а в сущности его вернее было бы считать вновь воплотившимся самим Рамой.
   Судя по непринужденности, с какою герой дня отвечал на приветствия, следовало заключить, что он был далек от подозрений. Но особенно встревожилась Аманда, когда он поставил ружье в угол и, знаком подозвав Чандра Синга, в полголоса стал ему что-то рассказывать. Раджопут слушал внимательно, почти с таким видом, с каким подчиненный выслушивает приказ начальника.
   Аманде весьма не нравилась эта фамильярность; казалось, их связывало общее предприятие. Высказанное отцом предположение о возможности соперничества между Эдмундом и Чандра Сингом давало ей ключ к объяснению смущения последнего, когда "великий сагиб", которому он, вероятно, устроил западню, вдруг остался цел и невредим. Но что же значила эта интимность?.. Для сэра Тревеляйна она, -- во всяком случае, увеличивала опасность.
   Аманда решила воспользоваться первым удобным случаем, чтобы предупредить его, а если случай не представится в ближайшие часы, создать его, хотя бы пожертвовав обычными светскими формами, но только не упускать времени.
   Эдмунд вежливо, хотя несколько рассеянно поклонился ей и ее отцу. Потом, показывая на веранду, спросил: -- А что значит этот черный зверь?
   -- Пантера! добыча великого Сагиба, -- с низким поклоном ответил Чандра Синг и хор подхватил его слова, украшая их арабесками модуляций и поэтических описаний: лесной тиран, опустошитель гор пал почетною смертью от ружья великого сагиба -- от руки самого Рамы! ему -- по словам Пертаба, сопровождаемым шумным одобрением, -- предстоит счастливое возрождение.
   -- Как? я убил пантеру?
   -- Конечно! Прямо в сердце, -- мастерский выстрел! Этот выстрел -- на протяжении веков -- будет воспеваться в песнях придворных певцов, -- подтвердил хор.
   Положительно, видя и слушая их, можно было подумать, что до сего дня в Индии не убили ни одной пантеры.
   Эдмунд в свою очередь отвечал комплиментами, уверяя оживленно-жестикулировавших и кричавших индусов, что тот, кто охотится с раджапутами, может скоро (если он не безнадежно-неловок) усвоить себе кое-что из благородного искусства охоты и даже -- в силу простого подражания -- может сделать удачный выстрел.
   Артур между тем распорядился чтобы объект столь превозносимого выстрела -- ожидающая счастливого возрождения черная пантера -- была унесена и отдана в выделку.

Глава IV.
Как сэр Тревеляйн и Индолог пили Рюдесгеймское.

   Когда сэр Тревеляйн улыбаясь вошел в комнату, он нашел там только профессора, который тщательно складывал драгоценные пальмовые листы, край с краем, как колоду карт, чтобы как-нибудь не попортить края. Он удивленно и вопросительно посмотрел на хозяина, потому-то его веселье требовало внимания.
   -- Таковы-то они, ваши индусы, профессор! -- воскликнул Эдмунд, усаживаясь на низкий стул, который только что занимала Аманда, и вытягивая ноги, словно он их чрезмерно утомил.
   Профессор насторожился.
   -- Что вы подразумеваете, сэр Тревеляйн?
   -- Дело обстояло так. Черный дьявол выскочил из небольшого леска в нуллахе. Его слегка ранили, но он укрылся в кусте алоэ, футов в двадцать шириною и столько же длиною. Его окружили и начали правильную бомбардировку камнями, но храбрая Багира не сдавалась. Оставалось одно -- поджечь кусты ракетами... Однако с вашего разрешения... А вы по-прежнему презираете мои сигары?
   -- Благодарю, в это время дня я не курю.
   Эдмунд вынул свой портсигар, выбрал безукоризненную регалию, высек огня, закурил и с явным наслаждением затянулся.
   -- Но, разумеется, эти ослы оставили ракеты в лодке, и мы вынуждены были бездействовать. Чем было наполнить этот час? Кругом все пылало. Солнце жгло своими вертикальными лучами -- был полдень -- время завтрака! Завтрак в тени алоэ...
   -- Значит там было несколько кустов.
   -- Нет, только один.
   -- Но в нем укрылась пантера!
   -- Да! Такова была моя идея. -- Сэр Тревеляйн улыбнулся с мальчишеской гордостью. -- Впрочем гордиться нечем -- где же, черт возьми -- нам было сесть? Кругом ни малейшей тени, да и тут сто градусов.
   -- Но разве это не было -- неосторожно?
   -- В сущности говоря -- нет. Черная пантера опасна, но полуденное солнце Индии в десять раз опаснее. Да и почему бы Багира пожелала покинуть свое убежище прежде, чем ракеты принудили ее к тому.
   -- Правда, но все-таки...
   -- Но все-таки, мой милый профессор, я выпил бутылку Хок...
   -- Ах, сэр Тревеляйн, -- прервал его профессор с полу-комическим жестом отчаяния, -- когда вы, англичане, перестанете называть всякое рейнское вино "Хок" по Хохгеймерскому, которое вовсе и не рейнское, а с Майна? То, что вы имеете в своих подвалах -- рюдесгеймское и к тому же прекрасно выдержанное. Да простит вам небо, что вы таскаете такой благородный напиток по стоградусной жаре... сколько бы, в сущности, это ни составляло... Сам черт не разберется в этом нелепом Фаренгейте!
   Англичанин добродушно улыбнулся на горячность славного рейнского патриота.
   -- Обещаю вставиться, милый профессор, -- но не отвечаю за своих соотечественников. Я, кстати, вспомнил...
   Он хлопнул в ладоши.
   Черный слуга, одетый в белое, должно быть, сидевший на лестнице, вошел и поклонился.
   Эдмунд по-индустански отдал приказание.
   -- Да, да, профессор, я знаю -- заметил он, снова поворачиваясь к немцу, который сделал уже попытку предупредить или возразить, -- я знаю, что это не порядок. Но сегодняшний день вообще выходит из общей колеи, и я думаю, говоря откровенно, что я имею право освежиться.
   Он затянулся, выпустил клубы дыма и уставился перед собою, как будто потерял нить.
   -- Но -- revenons à nos moutons! -- И так я выпил бутылку рюдесгеймского, как вдруг раздался невероятный крик и вой и разом поднял меня. Пантера выскочила и в пятидесяти шагах от нас напала на одного из загонщиков. Чандра Синг и я стояли рядом с ружьями наготове, как вдруг хищница бросила свою добычу и большими прыжками направилась в нашу сторону. Я прицелился, нажал курок -- ружье дало осечку.
   -- Боже мой!
   -- Да, профессор, дало осечку и или моя смешанная, или чистейшая кровь раджапута должна была неминуемо обагрить песок, -- если бы меткий удар Чандра Синга не положил пантеру к нашим ногам.
   -- Но, дорогой сэр Тревеляйн, я не совсем понимаю: когда -- говорите вы -- ружье ваше дало осечку?
   -- В этом-то и дело. Чандра Синг знает, что мое ружье дало осечку: он знает, что я это знаю, и я знаю, что он это знает, и тем не менее (с соответствующими жестами): "Добыча великого Сагиба... мастерской выстрел... песни бардов"... Это ли еще не истинно индусский жанр! -- Профессор снова насторожился. Уже не в первый раз Эдмунд отмечал, что очень невысоко ставит правдивость индусов, и это каждый раз очень огорчало доброго индолога за его любимцев.
   На этот раз факт был чересчур очевидный и он не мог сразу подыскать объяснения. Но нельзя же немедленно обобщать этот случай!
   -- Я знаю, вы вообще того мнения, что индусы не очень любят правду.
   -- Мягко, но точно сказано.
   -- Но -- индусы славились своей правдивостью в древности: греки свидетельствуют об этом.
   -- Вы утверждаете также, что персы учились ездить верхом, стрелять из лука и говорить правду. Верхом они ездят еще и теперь, иногда стреляют, если не из лука, то из ружей; но один из моих друзей, живший в Персии, говорил мне, что перс только ввиду явной выгоды согласится сказать правду. Должно быть, в этом отношении народы идут назад. Исключение для греков. Они в свое время удивлялись правдивости персов -- и не без основания. Сами они уже в то время были отъявленными лгунами, какими и остались -- да, извиняюсь! Я знаю, вы -- поклонник греков, но я их знаю из первых рук...
   -- На сколько я знаю, вы узнали их, стремясь к торжеству Эллады.
   Эдмунд улыбнулся.
   -- Это -- верно. Я сражался за их свободу, но, между нами, самые честные люди в Греции -- турки.
   Профессор смиренно вздохнул, но решил сделать еще одну попытку.
   -- Знаете ли вы, сэр Тревеляйн, что здесь передо мною? -- спросил он, кладя руку на пальмовые листы, -- древнейшие ятаки, народные сказания о различных перевоплощениях Будды. Они ясно говорят, что, хотя он много раз был главой разбойничьей шайки, совершил много преступлений, одного не делал никогда: будущий Будда никогда не лгал. Можно ли желать более красноречивого свидетельства, на сколько высоко древние индусы чтили правдивость?
   -- Не говорили ли вы мне вчера, профессор, что Будда никогда не воплощался в женском естестве?
   -- Совершенно верно! -- подтвердил ничего не подозревавший профессор, радуясь в простоте сердечной тому, что этот пресыщенный брит настолько интересуется подобными вещами, что в течение суток удержал в памяти эту своеобразную черту предания.
   Эдмунд хитро взглянул на профессора и улыбнулся -- мефистофельской, как тому показалось -- улыбкой.
   -- Вам не пришло в голову, профессор, что в этом сопоставлении кроется тонкое психологическое наблюдение?
   В простой несложной натуре профессора Эйхштедта глубоко коренилось германское преклонение перед "вечной женственностью," и потому он не знал, что сказать на циническое замечание хозяина. Это еще хуже, чем нападки на индусов! Он чувствовал себя так, как если бы от него потребовали издевательства над памятью покойной жены или предательства собственной дочери.
   Но было что-то в этом неисправимому байронианце, что исключало мысль об отсутствии рыцарства.
   К счастью, в этот критический момент показалась торжественная процессия. Впереди шел дурван, за ним выступал сирдар в качестве церемониймейстера, вслед за этим абдар с двумя стаканами на медном подносе, за ним бхистий нес покрытый росой глиняный кувшин, в котором помещалась темная бутылка с длинным горлышком и с маленькой головкой, украшенной желтой сургучной печатью -- приятное сердцу зрелище!
   За ним шел кидмутгар, заведующий всем кулинарным департаментом и нес -- лишь собственное достоинство, по-видимому тяжело лежавшее на его узких плечах. Безымянное ничтожество несло штопор и еще одно ничтожество с пустыми руками замыкало шествие. По знаку сирдара последний взял у ничтожества пробочник, вынул бутылку из кувшина и подал кидмутгару, который вытащил пробку и подал бутылку сирдару, тот наполнил стаканы, и абдар поставил их на стол. Вслед за тем ничтожество снова поставило бутылку в кувшин и бхистий поставил ее на стол для дальнейшего употребления.
   Дурван с глубокой меланхолией во взоре следил за исполнением всей этой важной церемонии, как будто видел в ней иллюстрацию к древнему изречению Паншантанрама; "Кто говорит, что прислужники живут собачьей жизнью, -- ошибается: собака бегает, где хочет, а слуга идет туда, куда прикажет господин." Убедившись в истинности этих слов, он вместе с своими несчастными братьями откланялся и вывел процессию обратно; и она исчезла тою же неслышною поступью, какою вошла
   Эдмунд вздохнул.
   -- Много делает Кала Рама для своего государства, для цивилизации, но немножко варварства все-таки имеет свою прелесть. Выпьем же это благородное, хотя и тепловатое вино за старую Индию, столь близкую вашему сердцу. Что же меня касается...
   -- Так вы ее совсем не знаете, -- не подумав брякнул профессор. Он только что отхлебнул из своего стакана, подержал вино во рту и, медленно пропустив его в горло, любовался несравненным золотистым оттенком настоящего рейнвейна. Оттого-то его язык развязался и говорил легко и независимо, забывая, где он.
   Светло-зеленая нежная весенняя листва буков несла ему свою прохладу: он видел перед собою священную реку, извивавшуюся среди холмов и утесов, так явственно, что, казалось вот-вот услышит шум потока...
   -- Совершенно верно -- я очень мало знаю древнюю Индию, -- добродушно, пожалуй, с некоторым оттенком снисхождения, согласился англичанин, -- но, мне кажется, сегодня я столкнулся с ней лицом к лицу.
   -- С кем?
   -- С вашей древней Индией. Да, профессор Эйхштедт, со мною было редкое приключение.
   -- Серьезно?
   Индолог отнюдь не обнаруживал пламенного любопытства: рюдесгеймское вино так нежно ласкало его горло, вызывая своим ароматом милые сердцу старые воспоминания.
   Лишь слегка прислушивался оп к рассказу хозяина: как он после того, как пантера была убита, покинул свою компанию, чтобы посетить лежащие в стороне развалины храма, и на обратном пути заблудился в джунглях.
   -- Пожалуй, это опаснее, нежели кажется с первого взгляда, и я уже начинал раскаиваться в своей неосторожности, тут я встретил индуса, вероятно, странствующего Йоги [Йоги, нищенствующий индус-монах (неверно наз. "факир")], -- ну, профессор, прямо персонаж из Вед, -- как их называют, вы недавно рассказывали мне об одном, которому раджа давал по тысяче золотых за каждое слово.
   -- Jajnavalkya -- машинально ответил Эйхштедт, все еще погруженный в свои Нидервальдские воспоминания.
   -- Так, так. Он вывел меня на опушку джунглей, откуда была видна деревня, и пошел обратно. Не знаю слышал ли он, как я его благодарил.
   Эдмунд замолчал. Затянулся в последний раз и бросил далеко за веранду окурок сигары. Он поднес стакан к губам, но не пил.
   Внезапно наступившее молчание пробудило замечтавшегося профессора.
   -- И потом? -- спросил он, чтобы проявить хоть какой-нибудь интерес.
   -- Это все.
   -- Во всяком случае это произвело на вас сильное впечатление. Я хотел бы видеть человека, которому это удалось.
   -- Я сам бы желал, чтобы вы видели его взгляд. Мне хотелось бы знать, на меня ли одного он произвел такое впечатление. Я все еще вижу перед собою его большие темные глаза, -- они напоминают мне глаза Шелли. В любой толпе я всегда мог быстро отыскать Шелли, -- я узнавал его по глазам. Его глаза все проникали своим светом, как жизнь неживое. Но в глазах этого индуса было еще нечто иное, что-то зловещее -- не в смысле недоброжелательности -- а что-то жутко глубокое, -- непостижимое, по крайней мере, для моего ума. Я знаю только, что эти глаза околдовали меня, наполнили меня предчувствиями, как...
   -- Можно спросить, как -- что?
   -- Вы будете надо мною смеяться, профессор, но все равно: я подразумеваю желтый драгоценный камень в тюрбане Кала Рамы.
   -- Змеиный камень!
   Профессор Эйхштедт окончательно очнулся от своих грез и вернулся в обетованную землю мистерий.
   -- Смеяться над вами, сэр Эдмунд! За кого вы меня считаете? Разве я постиг связь всех вещей? Разве я не знаю, что весь окружающий нас мир -- лишь мир явлений, подобий? Напротив! Я радуюсь, что древняя страна мистической мудрости дохнула и на вас. Быть может это -- предвестие бури, которая всколыхнет вашу душу и заставит вас иначе смотреть на мир и на жизнь. Да, да! Вы не первый, у кого здесь, в Индии, спала чешуя с глаз.
   Эдмунд улыбнулся, -- не без легкомыслия.
   -- Ого! Вот как! Постойте, профессор! Я покинул Англию не для того, чтобы искать страну мистической мудрости -- нет, я искал страну, исполненную страстной жажды жизни, огненной страсти.
   -- Несомненно -- серьезно заметил индолог -- важно не то, за чем пошел, а с чем вернулся. Вы, конечно, знаете, за чем пошел Саул и что он нашел.
   -- Он нашел корону -- да возможно, что вы правы -- корону!
   Особенный звук голоса и странный орлиный взгляд, устремленный -- мимо профессора -- на башни и зубцы дворца раджи, наверно поразил бы более внимательного наблюдателя и заставил бы его призадуматься. Но профессор, как всегда, был поглощен настоящей темой, старался не уклоняться от ее развития, и потому живо добавил:
   -- Венец мудрости, -- подразумевал я.
   -- О, я знаю: вы имеете в виду корону с мистическим камнем. Приберегите его лучше для моего кузена: ему в Калькутте напустили такого тумана в глаза, что он верит во все фокусы Йоги.

Пятая глава.
Index provindentiae

   Артур быстро вошел в комнату, бросил на стул свою панаму, положил на стол кожаную сумку и провел рукой по коротким белокурым волосам.
   -- О-го! Почта! Вот отчего такая поспешность, -- улыбнулся Эдмунд. -- Когда однако ты искоренишь в себе эту тоску по родине? Нам она не годится. Он подчеркнул последнюю фразу и слово "нам". Его многоразличный взгляд, -- понятный только им, -- остался почти без ответа. Между тем Эдмунд открыл сумку и высыпал содержимое на стол.
   -- Нет, мой бедный мальчик, ничего нет для тебя. Утешься "Эдинбургским Обозрением"! оно поумнело с того времени, как его читал мой бессмертный друг... Вот, профессор, вам письмо и две бандероли, -- а вся остальная куча для меня. А! Министерская печать!
   Он взломал печать и вынул из большого конверта несколько бумаг и письмо.
   -- Конечно, дядюшка Арчибальд! Что нужно от меня этому старому подагрику?
   Профессор так углубился в свое письмо, а Артур -- в чтение газеты, что ни тот, ни другой не заметили изумления, отразившегося на лице Эдмунда, как только последний успел пробежать первую страницу, -- не заметили, как изумление сменилось насмешливой улыбкой, перешедшей в громкий хохот. Эдмунд бросил письмо на стол, не дочитав последней страницы.
   -- Теперь, мои друзья, вы можете меня поздравить. Пред вами долго не признававшийся политический гений, наконец открытый просвещенным отечеством! Приветствуйте намеченного в Афганистан посланника.
   Артур опустил "Эдинбургское Обозрение" и уставился на своего кузена.
   -- Вы едете в Афганистан! -- вскликнул профессор. "Что же будет с нами? -- мелькнуло у него в голове. -- Конечно, мой благородный друг, Кала Рама, пригласивший меня сюда, позаботится о нас, как только может министр -- я далеко не закончил свою работу. Но где найду я такое удобное помещение для милой девочки? С ним уедет и его секретарь, -- славный шотландец, которого я с радостью назвал бы своим зятем. Бог знает, встретимся ли мы еще когда-нибудь, и что выйдет из всего этого?"
   -- Утешьтесь, милый профессор, -- сказал Эдмунд. -- Все останется по старому. В Афганистан я не поеду, но я должен ценить оказанную мне честь.
   -- Конечно! Но почему вы не хотите принять предложение. Для человека вашего склада оно должно представлять большой интерес.
   Профессор Эйхштедт, которому стало уже совестно за свой эгоизм, по-видимому, теперь старался убедить своего друга ехать, -- и Эдмунд разразился страстной речью, направленной против "торгашеской политики" его родины, -- как вдруг его прервал Артур. Он подал ораторствовавшему кузену письмо, указывая дрожащим пальцем на последнюю страницу.
   -- Что там такое, Эдмунд?
   Глаза Эдмунда широко раскрылись и недоумевающе смотрели на Артура.
   Вне себя от любопытства профессор схватил письмо, которое Эдмунд невольно протянул ему.
   На последней странице было всего несколько строк и крупная с петлеобразным росчерком подпись -- Арчибальд Пемброк. Но через всю страницу, -- покрывая свободное и исписанное пространство -- отчетливо синим карандашом было написано: "Index providentiae" ["Перст Провидения"].
   -- Кто может это понять? -- воскликнул Эдмунд. -- Каким образом это сюда попало?
   Обе печати -- и министерская, и дядина -- были целы.
   -- Лорд Пемброк позволил себе маленькую мистификацию, -- предположил проф. Эйхштедт.
   -- О -- вы плохо знаете милорда!
   -- Быть может, это сделал его секретарь или кто-нибудь в канцелярии.
   -- Вы плохо знаете его, -- повторяю я. -- Посмотрите, с какой инстинктивной осторожностью старый джентльмен довел свой росчерк до самого края, чтобы никто не мог ничего приписать. Он никогда не запечатывает письма, не просмотрев его, и никогда никому не доверяет наложения печатей.
   Артур кивнул и с каким-то особенным выражением промолвил:
   -- Нет -- нет, господин профессор! Тот, кто это написал, был далек от всякой мистификации.
   -- Что ты говоришь! -- воскликнул Эдмунд, хватая юношу за руку. -- Ты знаешь, кто это сделал?
   -- Кто это написал -- не знаю!
   -- Так что же ты говоришь? Ты видел когда-нибудь написанное в закрытом письме?
   Артур кивнул.
   Профессор вскочил.
   -- Но дорогой друг!
   -- Что это значит, Артур? Говори!
   -- Что это Raggi-Jog.
   Ответ прозвучал почти задорно: юноша почувствовал себя словно к стене припертым. Термин Raggi-Jog был хорошо известен, как Эдмунду, так и профессору, как обозначение оккультных сил высшего порядка.
   Эдмунд громко расхохотался, но его смех звучал не совсем естественно. В нем чувствовала- ь принужденность: так иногда человек притворяется веселым, чтобы отстранить от себя нечто слишком серьезное, даже жуткое.
   -- Не говорил ли я вам, профессор? В Калькутте моего кузена испортили; теперь он готов верить во все чудеса Йоги.
   -- Помилуйте, м-р Стиль! -- Профессор умоляюще протянул к нему руки. -- Не думаете же вы серьезно, что можно писать в запечатанном письме?
   -- Я не сказал, что это написано.
   -- Но, как же это называется? Не будем играть словами! Я готов согласиться с вами, что это дело рук Йоги, здесь пахнет чудом или колдовством. Но не забудем, что сами древние индусы видели в этого рода вещах не действительные явления, а обман зрения. Это бесспорно ведет свое происхождение от интереснейшего места в брахмасутре. Шанкара развивает свое учение о видимой реальности индивидуальной сущности и ее отличии от едино-реальной божественной сущности; он удивительно тонко иллюстрирует свою мысль словами: так же отличается фокусник, как будто поднимающийся по веревке, висящей в воздухе, -- от фокусника, в действительности стоящего на земле. В действительности нет ни нитки, ни поднимающегося по ней человека, есть только фокусник, стоящий в кругу и вызывающий у зрителей галлюцинацию, в силу коей они видят в воздухе веревку, по которой он поднимается. Точно так же -- думает Шанкара -- существует только Брама, Божество в вечном незыблемом покое, а при нашем неведении, при ограниченности нашего сознания, возникает иллюзия многоразличных "странствующих" индивидуальных душ. Такого рода объяснение дает нам величайший из индусских авторитетов. В виду этого мы должны признать, что манговое дерево, выросшее по слову Йоги в цветочном горшке у нас на глазах, -- в действительности, не существовало.
   -- О, манговое дерево -- с нетерпением воскликнул Артур -- относится к низкому Hati-Jog! Написавший эти слова -- точнее, "уронивший" их на бумагу -- обладает знанием сил природы, о которых наши ученые п не подозревают; он вмещает высочайшие начала, именно "Buddhi".
   -- О, ваши начала... Они...
   -- Ради Бога не начинайте о семи принципах! -- взмолился Эдмунд.
   -- Нет, нет! -- успокоил профессор взволнованного друга. -- Я только хочу сказать вам, м-р Стиль, что все учение о семи началах в человеческой природе, которое вы еще вчера с таким воодушевлением развивали пред мною, -- является лишь грубым непониманием знаменитой Анандавалли в Упанишаде, где сделана удивительная попытка очистить от многочисленных оболочек зерно в человеке и в природе. Это зерно, или "самосущность"...
   -- О, я прекрасно знаю Анандавалли, г-н профессор, -- это древнейшее место, где трактуется учение о началах...
   -- Да, но вы совершенно неверно толкуете знаменитый текст. Когда там проводится различие между самосущностью, состоящей из питающих соков и -- состоящей из жизнь дающего духа, это значит просто...
   Тут индолога прервал сирдар, доложивший о визите министра Кала Рамы.

Шестая глава.
Кала-Рама.

   Знаменитый министр, вошедший в комнату в сопровождении двух слуг, был высокий, стройный старик с одухотворенным бронзовым липом, лишенным бороды. Аманда имела основание -- после первого знакомства с Кала-Рамой -- утверждать, что он скорее походил на пандита, чем на государственного деятеля, хотя известная светскость в обращении, уверенность, являющаяся следствием власти, ослабляли это впечатление. С другой стороны его поддерживала простота в одежде, удивительная у обитателя Востока, да еще индуса. Он был в белом с головы до ног. Белый бумажный халат был перехвачен шелковым белым же шарфом, а легкий складчатый плащ с открытыми рукавами придерживался на груди ниткой великолепного жемчуга. Единственной цветной точкой в его костюме был желтый алмаз редкой величины и игры, сиявший в его тюрбане. Кала-Рама остановился на пороге, наклонил голову и приложил левую руку ко лбу.
   Всем было известно, что министр не левша. Этот поклон имел, однако, свою историю. Эта история, относящаяся с семнадцатому веку, гласит следующее. Один из предков Кала- Рамы при встрече с великим Моголом доверчиво подал ему руку. Но, едва он успел вслед за этим отпустить свою свиту, как был схвачен, пленником брошен в темницу и умерщвлен. С той поры все члены этой фамилии всегда приветствовали левой рукой. Эта привилегия настолько была общепризнана, что когда кто-нибудь из них появлялся на приеме в великолепной (ничего великолепнее мир не видывал!) зале при дворе великого Могола в Дели, преемник великого Акбара должен был довольствоваться приветствием левой рукой, напоминающим о предательстве, некогда учиненном Моголами над правой.
   Поэтому приветствие Кала-Рамы всегда неминуемо производило впечатление чего-то торжественного, и на романическую натуру Эдмунда признанные достоинства государственного мужа отнюдь не производили такого впечатления, как феодально-рыцарский дух, веявший от этого приветствия. И каждый раз, почти помимо воли, он чувствовал, что приходит в соприкосновение с особо благородным существом, и это ощущение сказывалось в его собственном поклоне.
   По окончании взаимных приветствий, с соблюдением соответствующего церемониала с обеих сторон, Кала-Рама сел и с улыбкой на тонких губах заметил:
   -- Я вижу в ваших руках, благородный Саиб, письмо, которое стоит в тесной связи с моим сегодняшним посещением, что, быть может, вас удивит.
   -- Каке, Вашему превосходительству уже известно? Мой дядя... -- Кала-Рама наклонил голову.
   -- Лорд Пэмброк сделал мне честь личным обращением, равным образом и первый министр почтил меня. Оба высокопоставленных лица выяснили мне, какую важную задачу предполагается возложить на вас, и просили меня, поскольку в моих силах, побудить вас принят на себя эту миссию. Я не желал ни на минуту откладывать свой визит сюда, хотя и не сомневаюсь в том, что дар убеждения, -- если допустить, что я таковым обладаю, -- в данном случае совершенно не нужен.
   -- Совершенно верно, Ваше превосходительство! -- с учтивой улыбкой, хотя не без оттенка иронии ответил Эдмунд. -- Не нужен, потому что я слишком хорошо чувствую себя в городе, который несравненным заботам вашего превосходительства обязан своим цветущим состоянием, -- слишком хорошо, чтобы я мог помышлять об отъезде.
   -- Как ни дорого нам всем, благородный Саиб, что вы так хорошо чувствуете себя здесь, -- все-таки я не могу не пожалеть, что вы на этом основании отклоняете такое лестное назначение, особенно принимая во внимание, что дело это столь важно для вашей родины. Ваш дядюшка справедливо полагает, что правительство нуждается в человеке, близко, как вы, знающем восточные обычаи и образ мысли.
   -- Возможно, что я обладаю этим знакомством, возможно, что несколько капель индусской крови в моих жилах облегчили мне слияние с Востоком. Но мои знания в этой области далеки от совершенства, и я намерен усовершенствовать их здесь и испытать на себе воздействие нравов этой страны.
   Лицо Кала Рамы приняло более серьезное выражение.
   -- Нет, пет, сэр Эдмунд Тревеляйн Саиб! Вы не должны отклонять от себя удобный представляющийся вам случай. Вы еще молоды, обладаете выдающимися способностями -- неужели вы хотите пребывать в праздности?
   -- А отчего бы пет? Индию всегда превозносят, как страну созерцания.
   -- Однако вы только-что любезно упомянули о моих заботах.
   -- О, люди, подобные вашему превосходительству, всюду составляют исключение.
   Профессор и Артур почувствовали некоторое неприятное беспокойство ввиду того, что разговор все более принимал характер словопрения; Эдмунд отделывался ничего не значащими фразами, при чем их топ мог показаться несколько непочтительным, принимая во внимание высокое положение собеседника.
   Легкая складка в углу рта и более жесткий тон голоса дали понять, что восточный вельможа уж начал уставать от этой игры и находит, что подобное направление разговора не достойно его.
   -- Я полагаю, Саиб, что вы хотели сказать комплимент. Но я не считаю себя исключением, когда говорю, что подданный, являющийся в момент политического кризиса подходящим для выполнения известной политической миссии, не имеет права уклоняться, если его правительство призывает его. Перед этой обязанностью отступают на задний план все остальные соображения, -- а мне, Саиб, неизвестно, чтобы у вас здесь могло бы быть что-нибудь действительно важное.
   Взгляд, сопровождавший эти слова, казалось, проникал до самых недр. Эдмунд встретил его полу-задорно, полунасмешливо, но, очевидно, с трудом выдержал. Артур покраснел, как школьник, уличенный в заглядывании в книгу, и рылся в бумагах, не смея взглянуть ни на министра, ни на брата. Профессор Эйхштедт ничего не понимал. -- но Боже! -- неужели же у его хозяина действительно роман с ранией?
   В наступившей томительной тишине чувствовалось приближение грозы. Но не замер еще отзвук последних слов министра, как он добавил с любезнейшей улыбкой светского человека:
   -- Я слышал, что вы убили черную пантеру; редкая добыча. А сколько, должно-быть, вы перебили обыкновенных пантер, медведей и королевских тигров!.. Конечно, вы с копьем на лошади охотились на кабана, что не только раджи, но и англичане считают самым изысканным родом охоты. Что же вам еще нужно? Слонов и носорогов мы предложить вам не можем, а если бы и могли, -- Афганистан, с точки зрения спорта имеет большие преимущества. У меня имеется аргумент, который, вероятно, окажется веским с вашей точки зрения, -- а именно: кто теперь поедет в Афганистан, чтобы действовать в интересах английского правительства, тому нелишне написать свое завещание.
   -- Мое будет не особенно ценным... Но аргумент вашего превосходительства положительно заманчивее, чем представляемые дядюшкой Арчибальдом.
   -- Но не следует упускать из виду важнейших. По-моему, в настоящее время положение вещей таково, что преемник лорда Бентинка, упрочившего влияние Англии в Индии, должен считаться с возрастающим русским влиянием в Кабуле, с фанатизмом сиккеров в Пенджабе, короче говоря -- должен помнить, что ключ к центральной Азии в Кабуле, и тот, кто сумеет его найти, -- окажет Англии неоценимую услугу. Я не теряю надежды, Саиб, что вы будете этим человеком. -- Кала Рама поднялся. -- Я исполнил задачу, возложенную на меня английским правительством.
   -- И лучшего представителя в данном деле английское правительство не могло и найти, -- заметил Артур, с вежливым поклоном. -- Я не могу не признать, что в вашем освещении данное предложение является гораздо более заманчивым, чем все доводы дяди Арчибальда. Письмо его, между прочим, имеет одну очень интересную черту, на которую я позволю себе обратить внимание вашего превосходительства. -- С этими словами он протянул Кала Раме письмо, обращенное последней страницей кверху. -- Смею просить ваше превосходительство взглянуть на эту надпись.
   Три пары глаз с напряженным вниманием уставились на министра.
   Во взгляде последнего мелькнуло радостное изумление, из чего они могли заключить, что загадочная надпись ему что-то сказала.
   -- Что вы скажете на это? -- спросил Эдмунд. -- "Перст провидения", не правда ли? Прекрасный заголовок. Я положительно не мог бы найти более подходящего для данного письма...
   -- Я имею в виду не значение, а то, каким образом эта надпись вообще попала сюда в это письмо за двумя печатями моего дяди и министерской. Зная осторожность дяди, я исключаю возможность того, чтобы эти слова могли быть написаны до запечатания письма; кроме того, этот почерк не принадлежит англичанину. Рука, написавшая эти слова, умеет писать наши буквы, но, по-видимому, привыкла к совсем иным письменам.
   -- Да, в этом можно усомниться.
   -- Право, это более чем загадочно! А может быть, ваше превосходительство знает объяснение? -- Кала Рама с минуту помолчал с таким выражением, которое у другого можно было бы принять, за замешательство, но у него оно свидетельствовало лишь о глубоком раздумье.
   -- Допустим, Саиб, что это странное явление для меня не столь непонятно, как кажется вам, но все-таки я не могу разъяснить его вам. Мы, индусы, с давних лор обладаем тайнами, неизвестными Западу, и тут мы крайне чувствительны... Этого рода вещи для нас, если не прямо священны, достойны самого почтительного внимания, и мы не любим выставлять их на посмешище перед людьми, считающими себя умнее только потому, что они знают меньше. Потому-то и случается, что индус на вопрос о Hatti Jog отвечает полным отрицанием, словно он никогда ни о чем подобном и не слыхивал, тогда как, быть может, на самом деле кто-нибудь из его ближайших друзей обладает такою силою.
   Артур кивал и торжествующе смотрел на брата, который не замечал его взглядов, и чувствовал себя словно на иголках от нетерпения, тогда как тому казалось, что этот хитрый индус старается отделаться ничего не значащими фразами. Юный шотландец перевел свой взгляд на профессора и вывел почтенного мужа из его сдержанного состояния, вызванного уважением к министру.
   -- Однако прошу вас, ваше превосходительство, подумайте, -- такого рода рассуждениями вы поддерживаете суеверие, которым уже и без того заражен этот достойный юноша.
   Кала Рама покачал головой и почти виновато улыбнулся в сторону Эдмунда.
   -- Вы видите! Наш ученый друг уже нападает на меня!
   А вам, дорогой профессор Саиб, я могу только сказать словами великого поэта, которого вы, немцы, чтите не меньше, чем его соотечественники, -- что есть много на свете вещей, которые не снились даже вашим мудрецам -- "вашим", потому что наши о них всегда мечтали. Но то, что вы недавно рассказывали мне об учении вашего великого Канта и еще другого, более молодого...
   -- Вы имеете в виду Шопенгауэра; совсем еще неизвестный писатель, но очевидно, с большим будущим. Его сочинение попалось мне в руки при отъезде. Мне его принес мой друг; сам он, по-видимому, немного в нем понял, но полагал, что для едущего в Индию оно может быть интересно.
   -- И он был прав, -- заметил Кала Рама, -- судя по тому, что вы мне рассказывали об этом человеке с таким трудным именем...
   -- "Чертовское имя, но все-таки вы должны научиться его произносить", -- пробормотал Эдмунд словами Байрона о Грильпарцере.
   -- Да, дорогой профессор, такие люди -- знамение времени, которое свидетельствует о том, что пути Востока и Запада сближаются, что вы найдете то, о чем мы мечтали. Древнейшее индийское учение гласит, что пространство и время свойственны явлениям, а не миру вещей. Пространство вплетено в сознание субъекта, -- говорит Веданда, а великий буддист Нагашена, на вопрос царя Мелинды о сущности времени, отвечает: "Где пребывают существа, возродившиеся по смерти, -- там есть время; где же пребывают освобожденные в Нирване, там времени нет".
   -- Великолепно! Чудесно! Вы правы! эта высокая истина, предчувствованная всеми глубокими мыслителями, но Кантом впервые научно обоснованная, единственное преддверие всякой метафизики и настоящей религии, -- истина, которая станет достоянием всего мира, конечно прежде всего явилась в Индии. Трудно сказать, куда вдохновение занесло бы красноречивого философа, если бы сэр Тревеляйн не воспользовался паузой (оратору нужно было перевести дух) и, рискуя оказаться неучтивым хозяином в глазах азиатского вельможи, не прервал бы его.
   -- Простите, ваше превосходительство, но пока вы еще не углубились в дебри метафизики, не разрешите ли вы мне один вопрос: вы знаете этот почерк?
   -- Да, Саиб.
   Ответ последовал с такой непосредственностью и так спокойно, что поразил самого вдохновенного кантианца и вернул его с высот абстракции к обыденной жизни. Артур, забывая этикет, во все глаза смотрел на министра.
   В голосе Эдмунда чувствовалось волнение.
   -- Верно, ваше превосходительство, вы не откажете любезно сообщить мне, кто позволил себе так подшутить надо мною.
   -- Это невозможно, Саиб, прежде всего потому, что здесь не может быть и речи о шутке. Все, что я могу вам сказать, только то, что человек, написавший это, желает вам добра, и вы хорошо сделаете, если последуете его совету.
   Ответ Кала Рамы звучал глубокой серьезностью и тем неожиданнее для окружающих была его улыбка, с какой он вплотную подошел к Эдмунду, заставив того невольно отступить.
   -- Я должен сознаться, что был настолько уверен, что увижу в вас полную готовность, что надумал предложить вам маленький подарок на память. Если не ошибаюсь, камень в моем тюрбане вам всегда очень нравился, -- прибавил министр, наклоняя голову, чтоб Эдмунд мог с большим удобством рассмотреть алмаз.
   -- Змеиный камень? Совершенно справедливо, ваше превосходительство, -- удивительный, превосходный камень.
   -- И только? -- спросил Кала Рама. -- Простите, Саиб, а у меня было такое впечатление, что камень этот на вас действовал гораздо глубже, чтобы не сказать -- каким-то таинственным образом.
   -- Когда я вижу его так близко...
   -- Ваше превосходительство, вы отнюдь не ошибаетесь, -- вставил профессор Эйхштедт -- не более часа назад сэр Тревеляйн именно в этом смысле говорил о змеином камне. .
   -- Не буду отрицать, -- заметил Эдмунд, -- я сам не понимаю, почему его блеск часто так странно действовал на меня. Но в данную минуту, когда я, благодаря вашей любезности, спокойно смотрю на него, я вижу в нем лишь превосходный алмаз.
   Кала Рама улыбнулся:
   -- Хорошо, что я в последний момент остановился на другом подарке.
   Он сделал знак двум слугам, стоявшим у дверей с маленькими свертками в руках. Слуги приблизились к столу и с низким поклоном поставили маленький великолепно сработанный золотой ларчик перед изумленным Эдмундом.
   -- Удивительная работа, должно быть, очень старинная, -- заметил несколько смущенный англичанин.
   -- О, главное то -- внутри, -- возразил Кала Рама, подавая ему маленький хорошенький ключик.
   Эдмунд открыл ларчик, но едва поднял крышку, как отшатнулся с едва сдержанным восклицанием.
   -- Глаз Йоги!
   Артур и профессор чуть не стукнулись лбами, спеша взглянуть на содержимое ларчика. На белой шелковой подкладке лежал большой желто-зеленый камень, парный с тем, который сверкал в тюрбане министра.
   Как все древние индийские камни, он был не граненый; а гладкий. Правда, он уступал европейским бриллиантам в игре, но зато тем рельефнее бросался в глаза его таинственный желто-зеленый свет, внешний блеск здесь сменялся глубоким светом, как остроумие созерцательной мудростью.
   -- Теперь я понимаю слова древнего Санкьяма, -- воскликнул профессор. -- "Исцеляющаяся при смерти душа подобна драгоценному камню чистой воды, восьмигранному, хорошо отшлифованному, лежащему на белой подкладке. Выше и прекраснее этого блеска ничто не может быть".
   -- Величайший из жрецов санскритского Культа! -- заметил с благосклонной улыбкой Кала Рама: -- Вы извлекли из своей сокровищницы перл мудрости, который смело может соперничать с тем драгоценным камнем, который принес я! -- И, обращаясь к Эдмунду, с веселым смехом добавил: -- Простите, Саиб, что я позволил себе пошутить и подверг вас испытанию. Вы с честью выдержали его и безошибочно узнали настоящий змеиный камень. При дневном свете едва ли кто-нибудь, кроме меня, отличит их друг от друга; в темноте это легко, потому что змеиный камень излучает слабый свет, ничтожный след былого великолепия. В древности он обладал еще и другими драгоценными свойствами. Предание, повествующее о них и о том, как они в один и тот же день достались моему знаменитому предку, к счастью, сохранилось и вы, дорогой профессор, найдете его в рукописи, которую я принес вам в дар. Я знаю, что вы больше дорожите сказаниями старины, нежели старыми камнями. Не примите, однако, это за прощальный подарок: ведь вы не покинете нас, если наш хозяин и приметь назначение в Афганистан. А я передам вам манускрипт в вашем кабинете, потому что должен на кое-что обратить ваше внимание. Конечно, если вы пожелаете меня принять у себя.
   Эдмунд был поглощен созерцанием удивительного камня и только при последних словах министра представил себе, в какое необычайное положение ставит его необыкновенный подарок.
   -- Простите, ваше превосходительство, но вы, конечно, не думаете серьезно, что я могу принять такой -- более чем княжеский подарок. Ведь этот камень, даже и лишенный своих чудесных свойств, составляет целое состояние.
   -- Для меня, Саиб, состояние не представляет ценности. Вы знаете, что я богат и, по общепринятым понятиям, даже неизмеримо богат. А через несколько дней мне предстоит стать обладателем богатства, о котором вы не можете даже составить себе и понятие. Так что же для меня этот камень? Он должен принадлежать тому, для кого он представляет наибольшую ценность и, очевидно, это лицо -- вы. Нет, Саиб, не отказывайтесь и не благодарите, а сделайте мне честь имейте на себе этот камень на празднике раджи... Там мы увидимся, Саиб!
   Эдмунд собирался еще что-то выразить, но промолчал, и министр уж подошел к двери, которую его слуга раскрыл перед ним, как вдруг у него мелькнула какая-то новая мысль и он сделал шаг по направлению Кала Рамы.
   -- Смею ли просить вас уделить мне еще несколько минут, всего несколько слов.
   Кала Рама оглянулся и вопросительно-удивленно посмотрел на него.
   -- Необычайный подарок -- я не знаю еще, смею ли его принять -- поверг меня в изумление, достойное только Кала Рамы, и настолько вывел меня из равновесия, что я совершенно забыл о том небольшом личном деле, по которому собирался сегодня же быть у вас во дворце, если бы вы не предупредили моего визита своим посещением. Дело не представляет особой важности, но я желал бы поговорить с вами с глазу на глаз -- только мой двоюродный брат и секретарь должен, пожалуй, присутствовать.
   Выражение лица Артура свидетельствовало о том, что он не посвящен. Его изумление было чересчур неподдельно.
   -- Как угодно, Саиб... Простите меня, профессор! Я не замедлю присоединиться к вам в вашем кабинете и передам вам мой скромный дар.

Глава седьмая.
Полотенце-ромаль

   -- Я к вашим услугам, Тревеляйн-Саиб. -- заговорил Кала Рама, едва дверь закрылась за профессором; коротким жестом он отказался от приглашения сесть и вся его манера, несмотря на любезность, ясно побуждала Тревеляйна быть кратким.
   Едва ли все это могло ускользнут от внимания Эдмунда, но, по-видимому, не произвело на толстокожего британца особого впечатления.
   -- Вопрос, для которого я удержал ваше превосходительство, касается Тугов [Секта религиозных душителей-разбойников, поклонников страшной богини Кали]. Эти весьма своеобразные индийские рыцари луны и большой дороги являются героями дня. "Dehli gazette" полна описанием казни тридцати, повешенных в Саугоре. Они сами набросили себе веревку на шею, чтобы только пария не коснулся их и им не пришлось бы оскверненными уйти в вечность... Это ли не удивительно? И вообразить только, что профессиональные разбойники организовались в особое братство, имеют свои таинственные церемонии, свой конспиративный язык! И всюду от мыса Коморина до Гималаев, где бы ни встретились два туга, они узнают друг друга... Или я преувеличиваю? Такое заключение я вывел из отчетов о последнем процессе.
   -- Все это весьма правдоподобно, Саиб.
   -- Но могу вас уверить, ваше превосходительство, что у нас в Англии (слава Богу, меня там нет!) все это сочли бы сказкой. Я трепещу от радостного сознания, что нахожусь в удивительной стране, где возможны подобные приключения,
   -- Я только-что хотел сказать, что секта тугов не служит украшением Индии.
   -- Конечно, с точки зрения высшей администрации. Но вы, ваше превосходительство, знаете, что я до некоторой степени поэт, и потому можете представить себе, до какой степени это возбуждает мое воображение. Я чувствую здесь прекрасный материал для поэмы во вкусе Томаса Мура или еще лучше -- в жанре Соути... -- Она прославит меня, не правда ли, Артур? -- И к кому же мне лучше всего обратиться, как не к вашему превосходительству, главе независимого государства? У вас, конечно, имеется богатый опыт в этой области и вы, конечно, не скроете от меня своих сокровищ. Ведь здесь есть туги? Не правда ли?
   Беглый взгляд на лицо министра ясно дал понять, что он считал несовместимым со своим достоинством, чтобы его задерживали для удовлетворения литературного любопытства. Артур чувствовал себя неловко от того, что его брат мог до такой степени выйти из рамок светского приличия. Однако особый тон, каким он задал свой последний вопрос, и испытующий взгляд, которым он его сопровождал, до последней степени возбудили любопытство Артура. Здесь что-то есть... Что -- выйдет из этого?
   -- Мне очень жаль, Саиб, но я должен вас разочаровать; -- ответил Кала Рама; -- уже очень давно у нас не слыхали о шайках тугов. Что же касается их языка, так я могу предоставить в ваше распоряжение словарь Рамасси.
   -- Бесконечно вам благодарен, но грустно довольствоваться книгами там, где сама жизнь должна бы вдохновлять. Каково воспевать тугов в Индии, да еще в таком месте, где их нет... Однако тут кроется ирония судьбы: в британской Индии кишит тугами, а здесь в коренной Индии -- их пет! Совсем нет?
   И снова испытующий взгляд и насмешливая складка губы. на этот раз ее заметил и министр.
   -- Я не говорю, Саиб, что здесь нет тугов, -- только утверждаю, что о них давно не слышно. Семь лет тому назад исчез маленький карнавал из двенадцати человек где-то между нашими местами и Гвалиором. Во всяком случае это дело рук тугов, но случилось ли это по сю или по ту сторону границы, установить не удалось.
   -- И никто не спасся?
   -- О, не в обычае тугов выпускать кого-нибудь живым... Пока еще никто не может этим похвастаться.
   -- Никто? В самом деле! Мне кажется, что я читал, что могилу жертве вырывают заранее.
   -- Весьма вероятно. Во всяком случае "могильщик" весьма важное лицо в шайке тугов. В древности -- если верить их преданию -- было иначе: туги вовсе не погребали своих жертв, а бросали их там, где душили, а владычица их Кали приезжала на своем тигре и поедала их. Но однажды случилось, что какой-то молодой любопытный туг обернулся и увидел при свете месяца богиню за ее страшной трапезой: в каждой руке она держала по трупу, а голова и грудь третьего торчала у нее между губами. Кали была страшно рассержена и поклялась никогда не есть задушенных... Но наконец она смилостивилась над своими слугами и дала им один из своих зубов, чтобы хоронить мертвецов.
   -- Должно быть, это секира, о которой постоянно говорится в процессах.
   -- Да, секира символизирует дар богиня и каждая банда носит его при себе. Изготовляется она с большой таинственностью и освящается перед каждым выступлением. Секироносец следует непосредственно за предводителем. Каждый вечер он зарывает секиру посреди лагеря в укромном месте, острием в ту сторону, куда банда намерена двинуться. Если выбранное направление благоприятно, секира сама повернется и укажет, куда следует идти. В старое время был обычай бросать секиру в колодец, -- а она всплывала и сама шла в руки того, кто должен ее нести. Давно, лет двадцать тому назад, на допросе один старый туг рассказывал мне, что сам видел это своими глазами в первом набеге после своего посвящения. Он, однако, находит, что секира утратила эту силу потому -- что туги делают много запрещенного и не исполняют предписанного; пожалуй, в Декане, где служители Кали хранят ее заветы, можно еще увидеть нечто подобное. Старый туг отнюдь не сожалел о совершенных убийствах, наоборот он считал их делом благочестия. "Не мы убивали этих людей, -- говорил он, -- сама богиня руководила нами; мы ее послушное орудие. Разве не Провидение указывает нам пути заработка?" Вот вам образчик моих личных наблюдений; быть может, они пригодятся вам для задуманной вами темы.
   -- О, конечно. Я вам безмерно благодарен. Я знал, что не напрасно обращаюсь к вам. Секира, поднимающаяся из колодца!.. Удивительно. Но наряду с секирой чтится еще и полотенце, которым душат жертву. Признаюсь, этот предмет внушает мне особый интерес -- как это он называется?
   -- Ромаль.
   -- Да, да, совершенно верно; -- воскликнул Эдмунд. -- Быть может, вашему превосходительству случалось видеть ромаль?
   -- Да, однажды. Это была просто бумажная полоса около фута в ширину и четырех в длину, желтая, но бывают и белые. На одном конце шелком вышиты таинственные знаки, должно быть, во время освящения, которое совершается в полнолуние и сопровождается принесением в жертву черной козы.
   Эдмунд написал еще несколько слов в своей записной книжке и закрыл ее.
   -- Еще раз приношу вам свою искреннейшую благодарность, ваше превосходительство, за ваши драгоценные разъяснения. А теперь разрешите мне исполнить небольшую соответственную обстоятельствам формальность и поднести вам маленький подарок, представляющий, несмотря на свое ничтожество, огромный интерес. Я помню из рассказов моего крестного отца, -- я назван в честь его, -- что в северной Индии существует обычай: если человек низшего сословия приближается к представителю высшего, -- он подает маленький белый шелковый платок. Этот не шелковый, но быть может, на этот раз выполнит свое назначение.
   Тревеляйн вынул из кармана свернутое полотенце и, развернув обеими руками, протянул министру.
   Артур вскочил с невольным восклицанием, это было длинное, узкое белое полотенце, с таинственным знаком на одном конце.
   Даже восточное спокойствие Кала Рамы было нарушено. Несколько минут он внимательно рассматривал знаки.
   -- Да, вне всякого сомнения, это ромаль. Можно ли спросить вас, Саиб, каким образом этот редкий предмет попал вам в руки?
   -- Он явно предназначался для моей шеи!
   -- Так, стало быть, я вижу перед собой человека, который может похвалиться тем, что ушел живым из рук тугов, да еще с таким трофеем? -- спросил Кала Рама.
   -- Не совсем из рук, но приблизительно. Если вам угодно присесть, я охотно расскажу, что мне пришлось пережить.
   -- Вы весьма меня обяжете, Саиб, -- ответил министр и сел.
   Его тонкие губы были плотно сжаты и темные глаза глядели напряженно. Было ясно, что он был глубоко взволнован внезапным и дерзким появлением душителей, а между тем точные данные англичанина не оставляли у него ни малейшего сомнения. Судя по выражению его лица было очевидно, что преступников ждет жестокое наказание, если только удастся напасть на их след.
   -- Вы, конечно, знаете развалины храма за рекой?
   -- Древний храм Кришны? Прекрасно знаю...
   -- Сегодня я воспользовался охотой, чтобы осмотреть интересную постройку. Отправился, разумеется, один, как подобает поэту. На обратном пути я шел по холмам, где между камнями растут одни серые каперсовые кусты, дикий мирт да алоэ. -- Кала Рама кивнул, давая понять, что место ему известно. -- Тут я заметил, что я отнюдь не один, как мне того хотелось. По обе стороны моей тропинки скользили нагие темные фигуры, перескакивали с камня на камень, прятались за кустами с подозрительной, чисто кошачьей манерой. Стоило мне остановиться, они пропадали, но как только я подвигался вперед, они снова появлялись. Я не труслив по природе, но у меня мелькнула мысль, что эти индусы выслеживали меня. Ружье мое было заряжено, -- я в этом убедился, -- револьвер и кинжал были под рукою.
   Кала Рама покачал головою:
   -- Это немного помогло бы вам.
   -- Весьма вероятно. Помощь явилась совсем неожиданным образом. В нескольких шагах предо мною словно вырос из-под земли индус. Сперва я подумал, что это предводитель шайки. Он властно, но гневно заговорил с остальными, не по-индостански, он часто употреблял слово "Бовани".
   -- Туги так именуют богиню Кали, -- пояснил Кала Рама.
   -- А-га! Отчитав их, как следует, он закончил громовой фразой и повелительным жестом прогнал следивших за мною индусов. И к моему изумлению, мой избавитель обратился ко мне на английском языке и предложил проводить меня через джунгли. Я принял это предложение с большой благодарностью. Мы хотели уже двинуться вперед, как я заметил на кусте алоэ это полотенце: оно зацепилось за шипы. Должно быть, велик был авторитет этого человека, если душитель не заметил, что уронил ромаль, или не посмел вернуться, чтобы его отцепить.
   Кала Рама задумчиво кивнул головой.
   -- Не знаю, Саиб, известно ли вам, что если туг взял в руки ромаль, -- а иначе оно не могло зацепиться -- значит, наступил решительный момент. Неизвестный индус явился как раз вовремя. Что это был за человек? Какого он вида?
   -- Судя по одежде, я принял бы его за странствующего Йоги: иначе я не могу объяснить себе его почти чудодейственного влияния на этих фанатиков. Должно быть, они считают его весьма благочестивым человеком: а то что помешало бы им покончить с нами обоими. Возможно, что это был туг, бранивший других за безрассудное нападение днем, на англичанина, исчезновение которого возбудит всеобщее негодование, что в высшей степени опасно для дела богини Бовани. Такое объяснение представляется мне наиболее вероятным.
   Эдмунд покачал головой.
   -- Не думаю, чтобы он был туг. Я говорил профессору Эйхштедту, что он показался мне фигурой из Вед. И я прекрасно понимаю, что его поведение должно было оказать неотразимое воздействие на легковерных фанатичных сектантов-душителей. Кто видел его, никогда его не забудет.
   -- Вы возбуждаете мое любопытство, Саиб. Не можете ли вы описать его внешность?
   -- Боюсь, что не сумею. Он был приблизительно вашего роста; черные локоны падали ему на плечи, а борода и довольно правильные черты лица придавали ему некоторое сходство с нашими изображениями Христа. Но всего более меня поразил взгляд его глубоко лежащих глаз. Быть может, он гипнотизировал тугов: меня это нисколько не удивило бы. Знаете вы, ваше превосходительство, кого-нибудь, кто подходит под мое беглое описание?
   -- Он не из наших мест.
   Кала Рама покачал головою, но в углу рта мелькнула слабая улыбка.
   Артур видел, как эта улыбка засветилась в тот момент, когда Эдмунд упомянул о появлении незнакомца, -- он видел, как эта улыбка озарила все красивое, полное достоинства лицо старика и наконец притаилась в углу рта.
   "Я готов держать пари, что Кала Рама прекрасно знает, кто этот незнакомец, -- подумал он. -- Мало того: его появление очевидно приятно министру, независимо от его роли спасителя Эдмунда".
   -- Один только пункт, -- заговорил Кала Рама, поднимая глаза от ромаля, который машинально перебирали его пальцы, -- один пункт мне положительно непонятен, а между тем он существенно важен для решения предстоящей задачи. Дело в том, что туги -- разбойники, религиозные, но все-таки преимущественно разбойники. Здесь именно и следует искать оснований, почему исключительно индусы или почти исключительно они являются их жертвами: ведь только индусы путешествуют с драгоценностями. С другой стороны, как я уже заметил, -- исчезновение англичанина возбуждает слишком большое внимание и раджа бессилен подавить этот шум. Обычно раджи получают свою долю добычи, мы представляем похвальное исключение из общего правила. Таким образом вы, Саиб, были под двойной защитой: во-первых, как англичанин, во-вторых, как охотник: ведь никто на охоте не имеет при себе больших сумм. Здесь, очевидно, должен быть какой-нибудь иной мотив и очень сильный, чтобы победить страх перед европейцем. Грабеж здесь ясно не был целью. Быть может вы, Саиб, как-нибудь случайно, -- при посещении храма Кали могли чем-нибудь оскорбить религиозные предрассудки фанатиков?
    -- Не думаю. Конечно, я бывал в храме Кали, возможно, что я не был чрезмерно подавлен ее грозным величеством, но, конечно, я не мог позволить себе кощунства.
   Кала Рама жестом остановил Эдмунда.
   " Не навлекли ли вы на себя чьей-либо личной вражды? Если субъект -- туг, этим все сказано.
   -- Право, не знаю. Вернее всего, я навлек на себя гнев богини.
   -- Рассуждения едва ли здесь помогут, -- заметил министр. -- К счастью, у вас есть выход: случай дал нам в руки священное орудие. Я был бы удивлен, если бы с помощью ромаля нам не удалось сегодня же поймать преступника. Только не следует терять времени. -- Кала Рама поднялся. -- Желаю вам, сэр Тревеляйн. приятно провести вечер -- после всех пережитых волнений. Еще "одна черта, которой вы можете воспользоваться для своей поэмы: женская верность у тутов вошла в поговорку во всей Индии. Многие раджи могли бы в этом отношении позавидовать ничтожному тугу.

Глава восьмая.
Манускрипт

   Выйдя от Тревеляйна, Кала Рама нашел профессора и лиц своей свиты в соседней комнате. Профессор желал сам проводить своего высокого гостя.
   Долгое время ожидания он заполнил разговором с секретарем Кала Рамы, молодым образованным индусом, который, по его мнению, был недостаточно осведомлен в ортодоксальной философии.
   Эйхштедт старался уяснить молодому человеку, что Шанкора -- выше всех своих противников, запечатлеть в его сознании различие между высоким и низким знанием...
   Индус прислушивался к красноречивой лекции с самым почтительным видом, со страхом высчитывая про себя, сколько ему придется совершить омовений и какие тексты из Вед нужно прочесть, чтобы смыть осквернение, явившееся результатом общения с судрой: индолог в пылу разговора неоднократно хватал своими красными большими руками маленькую смуглую руку индуса п пожимал ее с отеческою нежностью.
   Выход министра положил конец красноречию профессора и страхам молодого брамина. Он знаком подозвал к себе секретаря и в нескольких словах изложил ему суть дела, и молодой человек в такой мере проникся важностью его, что из бронзового стал свинцовым: появление тугов днем вблизи города ошеломило его. Тем не менее на вопрос министра: не дурно ли ему? -- он отвечал отрицательно и с напряженным вниманием выслушал приказание. Необходимо немедленно разыскать полицмейстера и сообщить ему о происшедшем. Нужно отправить на розыски надежных людей и лучшую гончую из своры раджи. Кала Рама обратил внимание секретаря на то, что на одном конце полотенце было надорвано -- вероятно иглами алоэ. Должно быть, на кусте остались нитки п хорошая собака сможет благодаря этому напасть на след.
   -- Невероятно, чтобы Кали стала защищать своего служителя, допустившего такую оплошность. Люди и собака могут преследовать его, если понадобится, хоть до Гималаев. А ты тотчас же возвращайся обратно и дай отчет. Пришли мне сюда лодку, я вернусь по воде, чтобы насладиться вечерней прохладой.
   Отпустив секретаря, Кала Рама обратился к профессору с извинениями, что неотложные государственные дела виною тому, что он заставил своего достойного, ученого и мудрого друга ждать столько времени, после чего он попросил своего ученого, достойного и мудрого друга проводить его в убежище своей мудрости.
   Комната, куда направились индолог и Кала Рама, лежала в конце коридора на противоположной стороне. Там было темнее и не так жарко, как в комнатах, обращенных в сад, но зато и воздуха было меньше; и весь он был пропитан пылью учености. Книги всех сортов и форматов лежали и стояли всюду, где что-нибудь могло лежать или стоять. Неразрезанные брошюры пахли типографской краской, только что переплетенные книги хранили запах клея, старые покрытые пятнами сырости фолианты, заплесневевшие пергаменты -- памятники эпохи Великого Могола -- манускрипты на пальмовых листах, большие свитки картона, снимки с надписей на скалах, -- имели свой запах. В этой симфонии запахов преобладали два подлинно-восточных: мумийный запах пальмовых листьев и удушливо-приторный запах санталового дерева; из него были сделаны ящики для хранения различных бумаг, -- продолговатые дощечки, заменявшие переплет для манускриптов на пальмовых листах. Орган и запах табачного дыма вносили западный колорит. Длинные с фарфоровыми головками трубки, стоявшие и лежавшие по всем углам, свидетельствовали о том, что профессор верен своим студенческим привычкам, а запыленный великолепный nargileh [кальян] еще раз подтверждал, что утонченные способы курения, более гармонирующие с индийским небом, не пользовались благосклонностью профессора.
   Когда они вошли, комната, по-видимому, была пуста, так как присутствовавшие в ней не сразу обнаружили себя. В углу, где, должно быть, побывала крыса или змея, сновала Гаруда, понюхивая и пыхтя, как маленький паровик. Отсюда надо было заключить, что ее хозяйка была где-нибудь неподалеку. И действительно она лежала на бамбуковой кушетке, зарывшись с головой в фолиант.
   С жаром, который сделал бы честь любому ученому, она штудировала самую презренную книгу в библиотеке, парию в этом книжном царстве: а именно индостанский словарь. Однако с уверенностью можно было утверждать, что Аманда преследовала не научную цель. Ей удалось уловить пару слов из разговора Шандра Синг с его фактотумом и она надеялась, уяснив себе значение этих слов, напасть на след важного дела. Но ее усилия в этом направлении оставались тщетными и таковыми и должны были остаться. Молодая девушка не подозревала, что эти слова ей следовало искать в еще более презренной книге: в лексиконе Рамасси, в словаре объясняющем тайный язык тугов, -- который еще не успел перекочевать из библиотеки министра в библиотеку профессора.
   Приход отца, конечно, не мог бы помешать ей в ее изысканиях, но, когда она услышала, что он извиняется перед министром за беспорядок, она испуганно вскочила. Поспешно пригладив свою тщательно-причесанную голову, она стала расправлять непрошенные складки на мягкой юбке и с досадой увидела подозрительный налет на белой шелковой блузе. Она была уже в полном параде для предстоящего посещения рании. Правда, она оделась чересчур заблаговременно, но она хотела использовать время визита министра к Эдмунду, о котором узнала от горничной. Она решила во всяком случае предупредить его до своего визита во дворец, и не желала, чтобы скучный туалет помешал ей воспользоваться удобным моментом, если бы таковой представился. Ее парадное платье не особенно годилось для интимных занятий в отцовском кабинете, а поза, в которой она провела последнюю четверть часа, мало гармонировала с ее внешностью и не содействовала ее украшению. Но, в сущности, Аманде были свойственны конфликты между туалетом и манерой себя держать, -- в чем она "страшно" себя упрекала... А в этот несчастный момент она имела к тому сугубый повод: восточный министр застает ее в таком виде!
   Ее лицо -- благодаря позе и усердию -- и без того не отличалось восточной бледностью, а теперь еще более зарделось от смущения и от сознания, что министр, перед которым она низко склонилась, (по словам ее отца большой поклонник рании!), -- наверно сочтет ее "страшной". Но если все обстояло действительно так, то опытный царедворец блестяще притворился и можно было поклясться, что старый индус нашел юную представительницу германского племени особенно очаровательной в ее смущении. Кала Рама всегда относился к Аманде весьма благосклонно, чтобы не сказать -- с известной нежностью, но на этот раз он особенно сердечно пожал ее обе руки и уверял, что его радует то, что она так хорошо переносит климат Индии.
   Затем он успокоил профессора относительно беспорядка в кабинете: профессор может хоть здесь смотреть на него не как на министра, а как на ученого.
   -- Что это за прелесть? -- спросила Аманда, заметив художественный резной ларчик, который слуга Кала-Рамы поставил на стол.
   -- Да, но этот великолепный ларчик лишь оболочка драгоценного ядра! Подумай, Аманда! Его превосходительство преподнес мне манускрипт, содержащий вч> себе древнее сказание из его семейной хроники.
   -- Только бы этот манускрипт не доставил вам разочарования, дорогой профессор, -- заметил Кала-Рама со свойственной ему усмешкой, подавая ему ключ.
   Дрожащей от волнения рукой Эйхштедт открыл ларчик. Манускрипт отнюдь не представлял собою, как он того ждал, связки пальмовых листьев; он был четко написан -- по-английски на толстой английской почтовой бумаге.
   -- Но -- ваше превосходительство! Ужели я не ошибаюсь? Это ваш почерк?!
   -- Должен сознаться, профессор Саиб! Я сам списал древнее семейное предание, и по-английски, в качестве полезного упражнения в свободное время. Но я ничего не измыслил, не прибавил ни одной черты, которая не была бы намечена в наших старинных списках, этого сказания. Только на манере изложения должно было отразиться влияние западноевропейского языка, которым я пользовался.
   -- Но это еще интереснее! Кто может похвалиться тем, что имеет рукопись, даже образец творчества Кала-Рамы! Как мне благодарить вас за такое беспримерное внимание и доказательство вашего ко мне благоволение? -- бормотал индолог, которому было очень трудно скрыть свое разочарование.
   -- Прошу снисхождения, дорогой профессор и милая Мем- саиб. В вас я подозреваю особенно строгого судью...
   Аманда смутилась под насмешливым взглядом отца.
   -- Ого! можно подумать, что его превосходительство слышал, как ты критиковала стихи сэра Тревеляйна. Но, насколько я знаю вкус моей дочери, ваше творчество не вызовет порицания с ее стороны. Я не удивлюсь, если она здесь найдет именно то, чего ей не доставало в его стихах.
   -- В таком случае я не прочь сейчас же сделать опыт и прочесть вам что-нибудь отсюда -- сказал Кала-Рама и взял первый лист рукописи. Отец и дочь поспешно выразили свою радость по поводу неожиданного предложения и в ожидании расположились на скамье. Какое-то предчувствие говорило Аманде, что Кала-Рамой руководило не просто внезапное желание самому прочесть им вслух то, что он сам написал, -- наоборот, у него было определенное намерение, по той или иной причине он желал, чтобы они возможно скорее ознакомились с содержанием рукописи.
   Откинувшись на спинку бамбукового стула Кала-Рама начал своим звучным голосом читать по собственному списку легенду о змеином камне.

Глава девятая.
Змеиный камень. -- Первый отрывок

   Лет полтораста спустя после нирваны Совершеннейшего правил в нашей стране, -- в нее впервые стал проникать свет учения Будды -- молодой, справедливый князь по имени Парада. Он слушал Слово и защищал его. Подобно великому властителю, который вскоре соединил всю Индию под своим благословенным скипетром, приснопамятному императору Асока, -- Парада не знал дела более достойного, чем забота о благе всего живущего, и неустанно пекся о четырех кастах.
   Но, поелику наш мир далек от миролюбия, и этот кроткий, миролюбивый князь вынужден был вести долгую кровавую войну.
   В северной части государства жители постоянно подвергались враждебным нападениям со стороны "чернокожих", которые свободно населяли лесное нагорье. Дикари жили, как обезьяны, на деревьях, как змеи в пещерах, угоняли скот, выжигали целые деревни. Но главным образом похищали детей, чтобы приносить их в жертву во время своего отвратительного идолослужения.
   Как-то раз князь сидел в своем саду, наслаждаясь вечерней прохладой. С военачальником Маимсасой он расположился в тени столетнего фигового дерева и внимал рассказам ученой и благочестивой монахини Изидази о Будде. Благочестивая беседа была прервана внезапным появлением бедной женщины с двумя детьми. Она бросилась к ногам царя. Парада приказал, чтобы просители всегда имели к нему доступ.
   -- Великий государь! -- воскликнула она, -- защити этих невинных малюток! Я пришла издалека для того, чтобы уберечь их от опасности. Я с севера и требую, чтобы ты защитил моих детей. Потомки обезьян похитили их брата и принесли его в жертву своему страшному богу, и ты не воспрепятствовал этому.
   Вокруг стоящие придворные были возмущены дерзкой речью, в которой звучал упрек. Но царь приказал ей рассказать все по порядку; и она, утопая в слезах, поведала о том, как "чернокожие" спустились с гор, жгли деревни, побивали жителей, угоняли скот и похитили не одного ее сына, но еще много других детей.
   Нарада разодрал свой плащ и промолвил:
   -- Горе мне! Чем я согрешил, что подобные ужасы творятся в моем царстве и я не могу воспрепятствовать этому?
   -- Зачем же ты, царь, имеешь больше земли, чем можешь защитить? -- спросила женщина. Горе заставило ее забыть не только учтивость, но даже простую справедливость.
   Ропот пробежал по рядам царедворцев, а военачальник воскликнул:
   -- Женщина! Как ты смеешь так говорить со своим государем и господином?
   -- Нет, Маимсаса, -- мягко остановил его царь, -- не брани эту несчастную; она справедливо порицает меня. Выслушайте мой обет: Я не буду внимать благим словам Всевышнего, звучавшим здесь раньше, чем эта страшная весть заставила их умолкнуть, да не услышу их, пока не оттесню чернокожих в горы, чтобы и на северной границе водворился мир, господствующий в других пределах, чтобы все мои подданные наслаждались полной безопасностью! -- И произнеся сей торжественный обет, Нарада приказал одному из придворных позаботиться о женщине с детьми, а начальнику войск тотчас же готовиться в поход, при чем он намеревался сам стать во главе войска. На время же своего отсутствия он поручал все дела старому военачальнику Маимсасе.
   Маимсаса головой склонился до земли:
   -- Если бы любимец богов, мой благородный повелитель и царь пожелал послать своего слугу для усмирения разбойников!
   -- Нет, милый Маимсаса! -- отвечал Нарада, -- тебе семидесятый год, ты нуждаешься в покое и заслужил его.
   -- Склони-ка мне свое ухо, мой повелитель! -- просил старик -- я служил твоему отцу и совершил двадцать победоносных походов. Мне кажется, что предстоящий, ввиду полной неизвестности страны и звериной дикости народа, -- будет самым опасным и самым длительным. Добрый царь не должен подвергать себя подобного рода опасностям: его жизнь слишком драгоценна. А твоя незаменима. Если бы -- да недопустим этого боги! -- с моим повелителем что-нибудь случилось, твой сводный брат принц Аятасатту пожелает занять престол. Его дикий, необузданный нрав нам всем известен, ему полезно было бы пойти на войну и поучиться повиновению; а если он взойдет на трон, то сделается проклятием народа, который тебя благословляет. Пусть же мой царь н повелитель, любимец богов, подумает о благе своего народа и пошлет своего слугу Маимсасу для усмирения "чернокожих", а сам останется в столице править четырьмя сословиями!
   Придворные почтительным шепотом одобрили предложение мудрого советника. Парада обдумал совет, и, признав, что долг правителя повелевает ему оставаться дома, с тяжелым сердцем уступил.
   Несколько дней спустя горные ущелья приняли в свои объятия ряды храбрецов, чтобы через мною времени выпустить их сильно поредевшими.
   Черные обитатели пещер и не хвалились своим божественным происхождением, подобно арийцам, а считали себя потомками обезьян; и их несоразмерно длинные жилистые руки а равно и черты лица не могли посрамить эту своеобразную гордость. Они ногой натягивали тетиву большого лука и стрелой могли насквозь пронзить слона. На воине они употребляли стрелы, снабженные вместо наконечника железным серпом, которым они начисто могли срезать руку или голову своему врагу; во время нападения они поднимали такой ужасный вой, что наводили страх даже на самых старых боевых слонов.
   Они никогда не встречали неприятеля в открытом поле, а сражались в ущельях, загораживая вход в них камнями и древесными стволами, и сбрасывали на неприятеля целые каменные глыбы. Отсюда явствует, что героями они далеко не были, но прославились своим отчаянным сопротивлением.
   Все же и в таких условиях Маимсаса подвигался вперед хотя и медленно. Наконец он достиг их главного местопребывания в узкой долине. Деревня расположилась под отвесными скалами, с наружной стороны была обнесена стеной, вышиной в человеческий рост. Здесь чернокожие выказали отчаянное сопротивление и, когда стена пала, отстаивали каждый свой шаг.
   Солнце зашло за грозовые облака, окутавшие черный перевал, когда "чернокожие" были наконец оттеснены в угол, образуемый отвесными скалами. Странное зрелище представилось тут нашим воинам: там, где, казалось, все сомкнулось, зияла темная пещера, а над нею высилась огромная скала, высеченная так, что она создавала некоторое сходство с головою тигра; пещера образовывала раскрытую пасть, а на верхнем ее крае были высечены словно зубы. Для усиления впечатления из недр пещеры были вырыты два сталактита, которые казались клыками. В багровом освещении заходящего солнца казались, что огромный чудовищный тигр сейчас поглотит оттесненных в угол потомков обезьян. Тут Маимсаса в блестящих, золотом сверкавших доспехах поднялся на спине своего боевого слона, в сотне битв носившего его, отчего вся кожа его была испещрена шрамами от стрел и мечей. Громким голосом, покрывавшим шум битвы, кличи и похоронный завывания дикарей, вождь обещал прощения всем, кто сложит оружие и поклянется в верности царю Наряде. Некоторые воспользовались этим предложением, но большинство предпочло умереть у грозной пасти: отступить в пещеру они не смели, -- она была их величайшей святыней, где обитало божество и куда проникал только жрец для жертвоприношения. И он уже лежал перед пастью тигра, сраженный стрелою.
   Тут понял Маимсаса своим мудрым и бесстрашным умом, что для дикого народа разрушение города не имеет значения, пока их святилище останется неприкосновенным, пока не будет низвержен идол, которому они приносят жертвы. До тех пор все те, которые скрываются в лесу и в горных ущельях п постоянно мешают ему сноситься со своими и нападают на его посты, -- не будут считать себя побежденными. А когда они узнают, что сражен их бог, тогда и они прославят победителя. Снова поднял он голос и возвестил, что пойдет в пещеру и своей палицей разобьет идолище чернокожих. И, заставив слона спуститься на колени, он сошел на землю.
   При этом известии лица чернокожих оживились. Пленные, тупо глядевшие перед собою, обменивались злорадными улыбками: сраженные, лежавшие в предсмертных судорогах, приподнимали головы и лица их светились злым торжеством. Из пасти тигра донесся стонущий хохот умиравшего жреца и тотчас перешел в ужасный хрип, адским эхом отдавшийся в глубине горы.
   Сам храбрый воин побледнел. Военачальники стеснились вокруг своего любимого вождя и заклинали его не углубляться в пещеру, где, должно быть, скрыта засада: недаром же враги не могли сдержать свою радость. Во всяком случае он должен взять с собою отборных воинов. Ведь никто не знает, какая опасность там угрожает, человеческая ли она или демоническая, -- но нет сомнения в том, что она ужасна...
   Быть может, голос мудрости шептал ему, что на дикарей гораздо сильнее подействует, если он, вождь, один без свиты пойдет в святилище и уничтожит идола; или этот внутренний голос был голос честолюбия, к которому склоняется ухо мудрого, -- но Маимсаса отказался от сопровождения.
   Благородный старец один вступил в тигровый грот. Пасть сузилась в узкое ущелье. Узкий проход, высеченный в скале, был в вышину и в ширину в рост человека, шел по прямой линии, что давало солнцу возможность своим красным светом освещать путь храбреца: сверкающие кристаллы и драгоценные камни, вырастающие на скалистых стенах словно грибы на земле, заманивали дневной свет в подземные глубины, куда иначе он не мог бы проникнуть. Там, где, казалось, он должен иссякнуть, проход вдруг расширился в сводчатую келью.
   Стены ее были выложены многоцветными каменьями; со сводчатого потолка спускался прозрачный сталактит, а пол так блестел, что отразил в себе потолок и стены, и казалось, что идешь по воздуху. Все кругом блестело и таинственно сверкало в отблеске последних лучей заходящего солнца, и освещалось также странным зеленовато-желтым мерцаньем, проникавшим из другого подземного хода, вкось углублявшегося вовнутрь горы- Почти по средине кельи стоял маленький жертвенник, на котором находилась чаша из красной с желтыми жилками яшмы.
   В дно довольно плоской чаши был вделан большой зеленовато-желтый алмаз. Казалось, он собирал в себя весь свет и излучал его на гладкую поверхность чаши, которая от этого казалась до краев пополненной прозрачной жидкостью или жидким светом. Словно плавая, в ней лежал человеческий череп -- очевидно, детский. Маимсаса вздохнул. "Вот для чего похищали наших детей. Сюда приводили бедных крошек! Поистине настало время положить конец этому нечестию. Я вижу, что весь поход утратит всякий смысл, если подобные жертвоприношения будут продолжаться."
   Старый воин попробовал лезвие своего меча и концом его провел по краю чаши: на нем осталась слизь. Когда он повернулся, чтобы идти дальше, он поскользнулся. Взглянув на пол, он увидел, что от подножия жертвенника по гладкому полу шел скользкий след и исчезал в проходе... Маимсаса задумчиво наморщил лоб. Теперь он знал, какой образ имеет божество нечестивцев.
   Держа обнаженный меч в левой руке, как держат кинжал, -- чтоб поскорее перенести его в правую, сжимавшую теперь тяжелую палицу, -- Маимсаса вступил в другой проход, наполненный зеленоватым сиянием.
   Проход был так низок, что Маимсаса, бывший ростом много выше среднего, должен был нагибаться. Выхода не было видно, но конец не мог быть далеко. Вождь хорошо сознавал, что эта часть пути самая опасная и что здесь нападение было бы для него смертельно.
   Потому он спешил изо всех сил, поскольку это было возможно в согнутом положении, и на сколько допускала осторожность, к которой его побуждал скользкий след на блестящем полу капища. Прерывистый шорох, горячее, сухое шипение уже приветствовало его приближение.
   Проход сомкнулся и -- он увидел змею.
   Она лежала, вытянув вверх голову, готовая прыгнуть, у противоположной стены на маленьком возвышении из алмазов. По величине она не превосходила средних размеров удава, но плоский вздутый по обеим сторонам шеи шлем, украшенный по краю рубинами, свидетельствовал, что перед ним была кобра. В ее разинутой пасти сверкали два ядовитых зуба, не уступавшие по величине клыкам кабана.
   Во лбу у нее сверкал большой желто-зеленый драгоценный камень, наполнявший своим сиянием всю внутренность капища.
   Не теряя ни минуты, Маимсаса взмахнул палицей, ударил кобру по голове, вышиб ей левый ядовитый зуб и отпрянул вправо, потому что змея кинулась на него. По боль и сотрясение лишили ее обычной уверенности. Голова ее наткнулась на плечо вождя, но то был лишь простой удар, потому что с этой стороны зуба уж не было. А прежде, чем змея успела нагнуть голову и пустить в дело правый зуб, меч Маимсасы отделил голову от туловища как раз под шлемом. Но тело еще извивалось и, как удав, обвилось вкруг ног вождя со всей силой сжав их, чтобы повалить его, что наверно удалось бы, не будь он так силен.
   Отрубленная голова кобры еще была полна жизни п билась на гладком полу, как рыба на суше, чтобы хоть немножко подвинуться вперед. Подползая все ближе и ближе, с пламенем в глазах следила она за борьбой, надеясь вонзить свой ядовитый зуб в ногу героя, а потом срослись с телом... Шипя и свистя она видела, как меч Маимсасы разрубал живые узлы, как куски ее тела извивались по полу, тщетно отыскивая друг друга.
   Должно быть, зрелище было великолепное -- замечает летописец -- ни с чем не сравнимый драгоценный камень, вделанный в шипящую бьющуюся на полу змеиную голову, освещал сверкавшее драгоценностями подземное капище, а посреди него седого героя, с худощавым безбородым лицом, словно отлитым из бронзы, напоминавшим скорее лицо аскета, чем воина, если бы не повелительный взгляд, привыкший быстро оценивать положение и без колебаний переходить от слова к делу. Глядя на его высокую, стройную фигуру, почти касавшуюся головой потолка, казалось, что видишь перед собою бронзовую кариатиду, поддерживающую этот алмазный свод, подобно тому, как в течение десятилетий он был опорой государства.
   Его горбатый нос в этой обстановке вызывал представление об орле Вишну -- Гаруде, который только что растерзал демона в образе змеи. Но, когда воин возвел к небу кроткий ясный взор, принося богам благодарность за то, что они помогли ему положить конец этому нечестью, -- каждый почувствовал бы, что это нечестивое капище, которое ослепленные люди вырубили в скале во славу чудовища, посетил по истине богобоязненный человек.
   Когда Маимсаса вышел из грота, враги и друзья так именно и смотрели на него, как на существо, внушающее благоговение.
   Стоявшая у входа в тигровый грот толпа напряженно, но с весьма различными чувствами ожидала выхода Маимсасы. Опасения все сильнее охватывали наших воинов и находили себе исход в громких жалобах и разговорах; наши враги едва скрывали свои радостные надежды. Стало уже смеркаться, и принц Аятасатту потребовал факелов, чтобы двинуться в пещеру.
   В это время в глубине пещеры показался свет, словно золотая сверкающая звезда, и приближался все ближе и ближе. Когда наконец звезда выплыла из тигрового грота в раскрытую пасть и осветила ее своим блеском, -- все узнали стройную фигуру Маимсасы и увидели, что сияние распространяет бриллиант, прикрепленный к повязке на лбу.
   С восторженными кликами бросились к нему вожди, хватали его руки, обнимали его колени, а крики простых воинов громким эхом раздавались далеко в горах.
   Обезоруженные враги указывали на него и повторяли:
   "Камень -- змеиный камень -- смотрите -- он неуязвим -- владыка змеиного камня -- владыка мира".
   И они на брюхе подползали к нему и лизали его ноги.
   Так чернокожие, потомки обезьян, соседи тигров, превозносили нашего великого Маимсасу.
   Но тот, кого они величали "владыкой мира", сам желал называться лишь верным слугою царя Парады. Он расширил его владения, распространив его власть на этот дикий народ. Произошло все именно так, как он ожидал: с этой минуты никто не помышлял ни о малейшем сопротивлении. По возвращении его ждала милость государя. Но никакие дары, никакие почести не радовали его так, как сердечное расположение царя. Парада желал всегда иметь его при себе, и не только для того, чтобы пользоваться его советами на благо народа, но и для того, чтобы в своих личных делах слышать его голос, звучавший жизненной опытностью и зрелой мыслью. Чаще всего он пребывал с Маимсасой под одним из мощных тенистых деревьев парка, вникая повествованиям Изидази, как в тот раз, когда роковая весть надолго отсрочила их. Она излагала притчу Будды, разъясняла тот или иной неясный для непосвященных пункт его учения. И тут Маимсаса много помогал: его глубокий и в то же время острый ум неустанно доискивался до тончайших корней затронутого вопроса.
   Пожалуй, его лично всего больше удовлетворила бы возможность после геройски завершенного дела жизни -- предаться созерцательной жизни и белую одежду отца семейства сменить желтым плащом монаха.
   Но два соображения удерживали его от этого шага. Во-первых, преданность царю, который охотно обращался к его мудрости в государственных делах; во-вторых, он был связан и более нежными узами. Уже давно Маимсаса потерял нежно-любимую супругу, не оставившую после себя детей. Великолепный дворец, конечно, казался бы ему пустым, если бы в его залах и галереях не раздавался щебечущий тоненький детский голосок.
   Дитя это была Амара, дочь младшего брата Маимсасы, Баку, который, несмотря на свою принадлежность к касте воинов, посвятил свою жизнь искусству и был известным зодчим и ваятелем. Ему было около пятидесяти лет, когда жена родила ему этого ребенка -- единственного -- и умерла. Малютка была несказанно прекрасна. Словно из золота сотканные кудри обрамляли розовое личико, как явный признак того, что ее душа сохранила в неприкосновенности чистоту своего арийского происхождения -- на протяжении веков с тех пор, как наши предки наводнили равнины Индии... Ее не коснулась черная кровь, нахлынувшая со всех сторон и лишившая уже отчасти нашу расу ее доблести, и сделавшая темнее ее кожу. Этого ребенка можно было принять за божество. Ее улыбка была подобна осеннему солнцу, выглянувшему из-за дождевых облаков. а кого она обнимала своими крошечными ручками, не знал смеяться ли от радости пли плакать от сладкой грусти, -- такою трогательною искренностью было проникнуто все ее существо, словно цветок ароматом.
   И она была радостью очей своего отца, а, пожалуй, еще больше утешением своего дяди. Об ней думал он в пустом капище, залитом светом и блеском камней: казалось, она парила над ним вместе с душами бедных жертв, здесь закланных.
   И как ни ценил он все почести и выражения любви со стороны народа и царя, которыми встретили его при въезде, -- ничто не порадовало его в такой мере, как гирлянда цветов, сплетенная самой Амарой, которую она надела ему на шею, когда он взял ее на руки. Она как будто благодарила его за отмщенных детей и за тех, еще не родившихся, которых он спас...
   Не зная, смеяться ли ему или плакать, -- Маимсаса смешал смех со слезами.
   Маимсаса принимал большое участие в воспитании своей любимицы. Часто, когда девочка, сидя у него на коленях, с улыбкой показывала пальчиком на змеиный камень, сиявший в золотой повязке у него на лбу, он снимал эту драгоценность и давал ей на игрушку. Но тут его охватывало странное предчувствие несчастья и страх закрадывался в душу, как будто на него веяло холодом из "тигровой пещеры". -- как будто этому милому созданию угрожала страшная опасность в юные годы.
   И он чувствовал себя призванным быть ее хранителем, потому что отец ее по плоти, по-видимому, мало был на это способен. Как ни высоко ценил Маимсаса художественные произведения своего брата, он не был слеп к его недостаткам. Ведь если даже не считать легкомысленных увлечений, свойственных художнику более, чем обыкновенным смертным, -- он часто так уходит в свое дело, что забывает о своих обязанностях... Вещи и отношения представляются ему то при свете его упований, то в тени его опасений, но никогда не являются в их настоящем виде. Таким образом он всю жизнь остается ребенком, никогда не может стать мужем. Конечно, исключения бывают везде, по Баку был не из их числа.
   Таков был вывод Маимсасы, когда он с любовью и снисхождением, но в то же время с вниманием, наблюдал за поведением брата. И он обещал себе заботиться о подрастающей девочке, которая с избытком отвечала на его любовь.
   Так-то Маимсаса умел найти себе дело в мирное время, как и в военное, не чувствуя недостатка в деятельности, не испытывая неудовлетворенности. Не таков был принц Аятасатту. Напрасно Наряда старался привлечь его к своим благочестивым занятиям. Не более удачными оказались попытки заинтересовать его государственными делами.
   Даже перспектива занять со временем пост главного военачальника, сменив престарелого учителя, не казалась достаточно привлекательной, чтобы умерить страсть принца к бранным подвигам. С величайшей радостью услышал он о вражде, вспыхнувшей между западными соседями. Вопреки увещаниям брата, он предложил неправому, но слабейшему, свою помощь, полагая, что здесь он стяжает больше славы, И действительно, он помог ему одержать победу и остался при его дворе, потому что, как он говорил, -- там охота была лучше, чем дома, а вернее потому, что ему было приятнее не чувствовать на себе внимательного взора брата.
   Но вскоре после того, как Ионяне со своим великим царем вторглись в Пятиречие, он бросился на помощь царю Пенджаба, Пору, и с ним рядом сражался у Джелама. С той поры о нем ничего не слышали.
   Брат его оплакал его смерть, воздал ему почести, как герою, павшему в битве за священную индийскую землю против вторгнувшихся в ее пределы иноземных варваров.
   Тем временем царь Наряда женился. Его невеста была дочь царя с Ганга и славилась своей красотой. Звали ее Магамайя, что значит: великое очарование. Весь чувственный мир -- по учению мудрецов -- не что иное, как очарование, а в нем есть опять свое очарование -- самый пленительный узор в покрывале Майи: чувственная любовь. И, казалось, она воплотилась в этой удивительной женщине. Потому-то и звали ее Магамайя и не было при дворе ни одного мужчины, кроме Маимсасы, который не был бы опьянен ее красою.
   Маимсаса был к ней равнодушен; даже более -- ему было досадно всюду и везде слышать, как превозносят красавицу, которая отличалась от дочери его брата, как ночь ото дня. Амара теперь как раз превращалась из прелестного ребенка в очаровательную девушку.
   "Сумеют ли эти велеречивые и громогласные дураки, не сводящие глаз с пышных форм этой демонической женщины, -- сумеют ли они оценить поистине чистую небесную красоту, открывающуюся им в образе Амары?" Так думал он и досадовал на брата за то, что тот, будучи художником в душе, без конца старался воплотить в статуе дивные формы царицы.
   Магамайя чувствовала себя глубоко оскорбленной тем, что прославленный и сильный муж остается недоступным ее очарованию и -- это она могла угадать -- более того: осмеливался про себя отрицать ее красоту или, во всяком случае, находить в ней недостатки. В ее душе вспыхнула смертельная ненависть, когда все ее старания покорить его оказались тщетными, тем более, что самого незначительного усилия с ее стороны было достаточно, чтобы заставить всякого другого мужчину пресмыкаться, как раба, у ее ног. Его же влиянию приписывала она то, что ее царственный супруг вместо того, чтобы томиться все возрастающей жаждой ее ласк, еще до истечения первого года их супружеской жизни стал заметно холоднее. И, быть может, она была не совсем неправа. Маимсаса никогда ни единым словом не намекнул, что он безмерно сожалеет о выборе своего царя, но Наряда настолько хорошо знал его манеру, так легко мог читать у него в мыслях, что легко поддался неприязненному чувству, которое зашевелилось в его душе, как только он узнал поближе свою супругу. И вот теперь избалованная женщина должна была испить чашу горечи, когда открыла, к своему неописуемому разочарованию, что страсть супруга гаснет, несмотря на все прелести, которыми ее наделила природа, несмотря на все хитрости, преподанные ей мамкой и воспитательницей, сообщившей ей все правила любовной науки.
   Нимбавати, ее приемная сестра, сопровождавшая ее на чужбину, должна была терпеливо выслушивать сетования и взрывы отчаяния своей высокопоставленной сестрицы и вынуждена была призывать на помощь всю свою изобретательность, чтобы находить средства к утешению и поводы к надежде, так как в противном случае ей пришлось бы страдать от всевозрастающего дурного настроения царицы.
   Как-то при случае она осмелилась заметить, что-быть может перемена в чувствах царя вызвана местью богини Лаксми [супруга Вишну, богиня счастья] за то, что Магамайя два последних года пропускала праздник светильников.
   А праздник заключался в следующем.
   Его родиной была страна Ганга, откуда Магамайя была родом. В известные ночи во время полнолуния девушки и молодые женщины отправляются на берег священной реки или одного из ее притоков, который течет около них, и несут в руке маленькую глиняную лампочку в форме лодки с горящим фитилем. Лампочку спускают на воду и, если суденышко не наскочит на камень, не сядет на мель, не завязнет в траве или иле, не попадет в водоворот, а счастливо поплывет по течению и огонек будет мерцать золотым флажком, -- значит, богиня приняла жертву и то, чего желала обладательница счастливой лампочки -- сбудется.
   -- Да здесь мы не на берегах Ганга; в этой безбожной стране даже нет ее притока, -- вздохнула Магамайя.
   -- Да, с этим ничего не поделаешь и Лаксми верно с нас не взыщет, лишь бы мы сделали то, что в наших силах. Недалеко отсюда, у самого дворца есть ручеек, он разлился после дождей, но не слишком бурно. Дня через два настанет полнолуние, и мы пустим наши светильники; первый месяц после дождей всего благоприятнее. И если не погаснув они достигнут моря -- мы можем надеяться... Ведь и у меня будет одно только желание -- твое счастье.
   Магамайя обняла и поцеловала Нимбавати.
   -- Любимая сестрица! Ты родилась мне на счастье! Но как мы выйдем? Ведь нас не пустят без свиты. А ведь ты знаешь, что даже случайное присутствие мужчины делает жертву бессильной, а тут целая цепь телохранителей и стража!..
   -- Предоставь это мне. Если бы у южных ворот в ту ночь был и неизвестный мне часовой, я сумею привлечь его на свою сторону. Он поверит мне, когда я скажу ему, что хочу научить одну из твоих прислужниц веселой игре, в какую играют у нас дома, только вдвоем. Неужели же у него хватит сердца не выпустить нас?
   Так легкомысленно болтала хитрая Нимбавати. Эти качества, по-видимому, со временем Кришны и Рады свойственны лицам, стоящим в близких отношениях к героине любовной истории.
   Все произошло, как Нимбавати задумал. В первую же ночь полнолуния сестры очутились в лесистой долине, где маленькая речка прокладывала себе путь к морю, шагах в ста мерцавшему меледу деревьями. Она то скрывалась в тени горы и дворца, на ней расположенного, то искрилась в сиянии месяца.
   Сбросив плащи, женщины стали резвиться. Легкие кисейные душистые платья, складками спадавшие из-под расшитых драгоценными каменьями кушаков, не могли стеснять их движений, когда они поправляли светильники.
   В следующий момент лампочки весело понеслись вниз по течению. Магамайя и Нимбавати следовали за ними, то бегом по берегу, то прыгая с камня на камень, то с плеском ступая по воде, то смеясь, то бранясь; то вскрикивая, если светильник попадал в водоворот, -- то торжествуя, когда удавалось при помощи тростника освободить застрявшее в камышах суденышко... Все время они находились в сильнейшем волнении, как играющие дети: ведь дело шло о счастье! Так дело шло некоторое время и море уж было видно, как вдруг ручей разделился и рукав его то расширялся, то суживался, пробираясь по камням, среди ивняка... Этот-то мало надежный путь выбрало суденышко Магамайя, а принадлежавшее Нимбавати -- после недолгого колебания -- пошло главным потоком, сопутствуемое торжествующей владелицей.
   -- Робко с большими усилиями удалось Магамайе направить свой светильник, и уже показалось невдалеке открытое море, как вдруг злой гений в образ свесившейся ветки остановил его у другого берега. Магамайя прыгнула на камень, с которого можно было тростником достать ладью счастья, -- но <...>

(Продолжение следует)

---------------------------------------------------------------------------------------------

   Источник текста: журнал "Вестник иностранной литературы", 1912, No 4.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru