Гурмон Реми Де
Альберт Орие

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Реми де Гурмон

Альберт Орие

0x01 graphic

   Будучи по характеру крайне насмешливым наблюдателем, склонный к веселью в духе Рабле, Орие с первых студенческих лет был вовлечен в литературный кружок, по внешности совершенно противоположный его стремлениям. Но не все, что печаталось в "Декаденте", было смешно, и не все было простой игрой в стихах, которыми Орие обильно снабжал его. Сонет "Sous bois" ["В чаще" (фр.; сонет)] , помеченный: "Люшон, август 1886 г.", ценен только своей ранней зрелостью:
   
   Сосновый лес мне кажется собором,
   Обитым трауром, со всех сторон
   Черны столбы, как в пору похорон,
   И голубеет тень под сумрачным простором.
   Чтоб чашу скрыть, как то велит закон,
   Висят лохмотья траурным убором;
   Поют далеко грустным, хриплым хором,
   Как лес, когда он ветром пробужден.
   О храм, как часто по тебе хожу я,
   Ища во тьме престольную святую.
   Напрасно! Даль зловеща и пуста,
   Бежит меня; все пусто в мраке зала.
   Так сердце в поисках всегда встречала
   Небытия глухая пустота.
   
   Если, вслед за этой романтической картинкой, я приведу из того же сборника стихотворение "La Contemplation" ["Созерцание" (фр.; поэма)] , то, быть может, создастся довольно правильное представление о чрезвычайно юном поэте, который колебался между желанием быть серьезным и приятностью не быть таким:
   
   Ах, сердцем горестным безвыходно горюя,
   На череп высохший возлюбленной смотрю я.
   В глазницы вставлю я, что ужаса полны,
   Лапис-лазури два чудесной глубины.
   А на затылок ей, что из слоновой кости,
   Парик пленительный, пожалуйста, набросьте.
   На эти локоны пролью я аромат
   Любимейший ее (любви былой заклад).
   Чтобы не видеть мне ужасного оскала,
   Я сигаретку дам, которых так искала.
   Потом поставлю все себе под образа
   На полке бархатной, -- туда стремлю глаза, --
   И так, я думаю (печальные раздумья),
   Рогов поставить мне не сможет попрыгунья.
   
   Эти две ноты -- печали и насмешки -- продолжали упорно звучать до самого конца в стихах Орие, и их можно снова найти в "Le Pendu" ["Повешенный" (фр.; поэма)] и "Irénée" ["Иренея" (фр.; поэма)] .
   Но особыми, типическими свойствами его поэзии, мне кажется, являются вольность и неожиданность. Он никогда не искал драгоценных камней. Он гранил те, какие были у него под рукой, заботясь о придании им известного качества, а не о том, чтобы сделать их редкими. Он не искал никаких перлов и, слишком надеясь на свой дар импровизатора, даже в произведениях, которые считал законченными, оставлял неточные выражения и погрешности. Лучше ли это, чем быть чересчур совершенным? Да, если совершенство формы является плодом мучительного выглаживания шероховатостей, слепого искания редких слов, рассеянных по лексиконам, наивного старания набросить на пустоту произведения покров, сверкающий фальшивыми изумрудами и ненужными рубинами. Но есть известная ловкость руки, которою обладать необходимо. Надо быть одновременно и ремесленником, и артистом, надо владеть и резцом, и долотом, чтобы рука, которая нарисовала лиственный орнамент, могла выгравировать его на камне.
   Но Орие делал ошибки скорее по молодости, чем по небрежности. Талант его не был так уверен в себе, как его ум, потому что не все способности души одновременно достигают полного развития. Ум расцвел у него раньше всего и притянул к себе лучшие соки его индивидуальности.
   Различие между умом и талантом, я думаю, никогда еще не было указано в литературной критике. Между тем, оно очень существенно. Нет постоянной связи, нет даже логического соответствия между этими двумя проявлениями человека. Можно быть очень умным и не иметь никакого таланта. Можно обладать явным литературным или артистическим талантом и быть при этом глупцом. Можно совмещать в себе оба дара, и тогда перед нами Гете, Вилье де Лиль Адан или величина меньшего разряда, но все же полностью развившаяся.
   Еще несколько лет, и Орие стал бы совсем гармоничным. Он был еще в том возрасте, когда чувствуешь большую нежность ко всем своим мыслям и торопишься облечь их в какие-нибудь, хотя бы и потертые покровы из опасения, что в форме небрежных заметок они могут показаться холодными. Впрочем, ни одно из известных нам стихотворений Орие не получило последней отделки.
   Но мнение это не надо считать абсолютным. Против него можно было бы возразить, приведя необычайный его "Sarcophage vif" ["Живой саркофаг" (фр.; поэма)] , или "Le Subtil Empereur" ["Изощренный правитель" (фр.; поэма)].
   
   С накрашенным лицом, с багровыми кудрями,
   В далматике златой, где затканы цветы,
   Сижу на троне я, овеянный веками,
   Аттической навек презритель наготы.
   С насмешкой я смотрю, как гибнет Византия
   Средь цирковых забав и гиканья возниц,
   И разрушения ужасная стихия
   Внушает ряд златых, кокетливых страниц.
   Я -- дикий Василевс, изысканный любитель;
   Престол мой золотой, из шелка балдахин,
   Когда я говорю, -- из уст (не подтвердите ль?)
   Исходят ангелы, сапфиры и рубин.
   
   Орие остается поэтом и в художественной критике. Он истолковывает произведение, пишет к нему примечания. Он любитель изящного, но не эстет, и ценность его критики, почти всегда хвалебной, зависит от его уменья уверенной рукой делать выбор среди художников и их созданий.
   Его критика хвалебная. Он восхищается предметом своего разбора. Он раскрывает в нем мысль, смутно намеченную художником, и очень часто воссоздает, таким образом, произведение, которое своими новыми чертами несколько отличается от того, которое находится у него перед глазами. Так в его статье об Анри
   Гру перед нами восстает величественный образ повешенного, еще более грандиозный и достойный жалости среди всех созданий весеннего расцвета, чем колоссальная и печальная фигура благодушного человека у художника, писавшего "Насилие".
   Орие хорошо видел недостатки тех произведений, которые он любил, но часто предпочитал молчать о них, зная, что увлекательная похвала должна быть немного пристрастной и считая, что дело критики указывать красоту и радость, а не несовершенства и печаль. Скверное, посредственное или ничтожное произведение должно быть встречено только молчанием. В противоположность Эдгару По, я утверждаю, что даже образцовые произведения, когда они только что появились на свет, требуют большею частью доброжелательного разъяснения дружески настроенного ума. К несчастью, критика, как бы мало влияния она не имела, стала осторожной или угодливой, и от времени до времени необходимо противоречить ей и показать, что мы не одурачены ею. Это побудило Орие оспаривать не талант, а гений Мейсонье, знаменитого живописца штабных генералов и кирасиров. Но для него это была битва случайная. У него была более важная критическая задача: он хотел бросить свет, как он говорил, на "одиноких", обратить на них внимание. Первая статья в этом роде, "Van Gogh" ["Ван Гог" (фр.; критическая статья, 1890)] , имела неожиданный успех. Впрочем, она была прекрасна. Он говорил в ней правду без всякого компромисса с общественным мнением, восхваляя художника солнца, художника солнц, без ребяческих прикрас, составляющих порок энтузиазма. С этого момента Орие беспокоился только о двух вещах: искренен ли художник и что выражает его картина? Искренность в искусстве трудно отличить от бессознательного обмана, к которому склонны даже самые чистые и бескорыстные художники. Величайший талант вырождается очень часто в мастерство. И, в общем, надо верить художнику на слово, надо верить его произведению! На второй вопрос ответить обыкновенно легче. Вот что Орие говорит по поводу Ван Гога, и слова его могут служить довольно точным определением символизма:
   "Он почти всегда символист. Не символист, я это знаю, в духе итальянских примитивов, в духе мистиков, которые едва испытывали потребность осуществлять, материализировать свои грезы, но символист, ощущающий постоянную необходимость облекать свои мысли в точные формы, имеющие вес, доступные осязанию, окутывать их плотью, драпировать в тяжелую материю. Почти на всех его полотнах за клубком форм, за плотью, в которой слишком много плотского, за материей, в которой слишком много материального, для разума, умеющего видеть, всегда открывается определенная идея. Идея эта, составляющая главную суть произведения, есть в то же время его двигательная и окончательная причина. Что касается блестящих и увлекательных симфоний красок и линий, то, каково бы ни было их значение для художника, они являются для него лишь простыми средствами символизма".
   Годом позже, в своем исследовании о Гогене, Орие вернулся к этой теории, развил ее, изложив с большой логической твердостью основные принципы символического или идейного творчества. Он резюмирует их в следующих словах.
   Произведение искусства должно быть:
   1)  Идейным , так как единственной его целью является передача определенной мысли,
   2)  Символичным , так как оно передает эту мысль в известных формах,
   3)  Синтетичным , так как эти формы, эти знаки, передаются способом, понятным для всех,
   4)  Субъективным , так как объект изображения не рассматривается как таковой, но как знак известной идеи, постигнутой определенным субъектом,
   5)  Декоративным , потому что декоративная живопись в точном значении этого слова, как понимали его египтяне и, весьма вероятно, греки и творцы примитивов, есть не что иное, как проявление искусства одновременно субъективного, синтетического, символического и идейного.
   Добавляя, что декоративное искусство -- единственное искусство, существующее в мире, что "живопись была создана лишь для того, чтобы нашими мыслями, грезами и идеями украшать банальные постройки наших домов", он требует от художника эмоциональной чуткости, той "предшествующей всякому опыту эмоциональности, великой и драгоценной, которая одна умеет потрясать душу трепетной драмой отвлеченных идей".
   "Благодаря этому дару, символы, идеи возникают из тьмы, одушевляются, начинают жить не нашей жизнью, случайной и относительной, а жизнью, настоящей жизнью искусства, сутью Бытия".
   "Благодаря этому дару искусство цельно, совершенно, абсолютно, -- благодаря ему оно существует".
   Без сомнения, все это в основе больше философия, чем теория искусства, и я не буду доверять художнику, даже чрезвычайно одаренному, который стал бы осуществлять ее в своих творениях. Но это философия очень возвышенная и, может быть, плодотворная: некоторых художников она должна взволновать, пройдя в их душу сквозь облекающую ее тьму бессознательности.
   Орие держался того мнения, что произведение искусства надо разбирать само по себе и что смешно принимать в расчет такие неопределенные и часто обманчивые мотивы, как наследственность и среда. Действительно, существует причинная связь между человеком и его творением -- это ясно до очевидности. Но какой может быть интерес узнать личность Клода Лоррена для того, кто любуется его фантастическими морскими видами? Логика, если бы я стал размышлять, убедила бы меня, что Клод неаполитанец или венецианец, во всяком случае, южанин, и будь я Тэном, меня возмутило бы то обстоятельство, что он родился в Лотарингии. Правда, история говорит нам, что он жил в Неаполе и проезжал через Венецию. Я так и предполагал это. Но факт этот ничего не прибавляет к тому, что рисовала мне моя фантазия, и Клеопатра, опирающаяся на плечо Деллия, не приобрела от этого ни одной новой красивой черты.
   Как роман, "Vieux" ["Старик" (фр.; единственный роман Альберта Орие, опубликованный при жизни писателя)] не хорош и не литературен, но занимателен и удачно скроен. Личность Орие выступает в нем неясно. Как у Скаррона и Теофиля Готье, как у Бальзака и даже у некоторых мелких натуралистов, которые пытались быть насмешливыми, ум его помогает ему тут в качестве простого сотрудника. Но главный недостаток книги заключается в том, что когда она была окончена, она не отражала эстетических стремлений автора или отражала их только наполовину, отражала то, что было в них ненового и дряхлого. Но все же пусть прочтут главу VII: это истинно прекрасные страницы, вполне здесь уместные, хотя они и написаны в стиле более приподнятом, чем остальная часть романа. Пусть в главе XXI прочтут описание психологии "приготовления ко сну" и то, что следует за ним: утонченность тут довольно заурядная, но сколько наблюдательности и красивой иронии! Пусть еще прочтут объяснение в любви старого Годо, нежные слова, которыми ублажает себя несчастный, в то время как его возлюбленная цинично отдается утешениям другого рода. Такой комизм вульгарен только по своей форме -- в памяти он оставляет впечатление наивного веселья в духе Рабле.
   Вообще "Vieux" -- произведение несовершенное, но посредственным его считать нельзя.
   Орие объявил несколько романов: "Les Mani-gances" ["Интриги" -- фр.] , "La Bête qui meurt" ["Умирающий зверь" -- фр.] . Как всегда, как все люди, задающиеся широкими планами, он стал осуществлять свои обещания в обратном порядке. В бумагах его нашли рукопись, озаглавленную "Edwige", но на словах он переименовал ее за несколько недель до своей смерти. В печати она появилась под названием "Ailleurs" ["В чужом краю" (фр.; роман, опубликованный посмертно, 1893)].
   Несколько более чем эскиз, но произведение, во всяком случае, не законченное, философский роман этот чрезвычайно любопытен: это трагикомический поединок между Наукой и Поэзией, между Идеализмом и Позитивизмом в стиле, находящемся на высоте темы, то причудливо фамильярном, то размеренном и усыпанном прекрасными метафорами. Тут опять перед нами автор "Vieux", но в выражениях более трезвых, поэт и художественный критик, но более уверенный в своей философии и более властный в выражении своих идей и чувств.
   Как романист, Орие обладал довольно редким даром, без которого лучшее произведение превращается в собрание ничем не связанных между собою отрывков. Он умел вдохнуть жизнь в действующее лицо, придать ему определенный характер и, на протяжении книги, логически раскрыть отдельные фазы его развития не путем отвлеченного разбора, а живой группировкой фактов, систематически расположенных и выразительных. Таков в "Vieux" Годо, таковы в "Ailleurs" Ганс и инженер. Инженер представляет собой чудесную карикатуру. Орие дает ему слова, необычайно смешные и в то же время плачевно правдоподобные, так как он обладает еще одним даром романиста: утрировать всегда только истинное, только возможное. В нем был гений Домье, и только Домье мог бы образно рассказать символический случай такого горького комизма, как гнев доктора Кокона, обвиненного в героизме. Орие пошел бы очень далеко в этой отрасли романа, в области комизма, смешанного с иронией, горечи, проникнутой весельем: сколько радостей он мог бы дать нам на этом пути!
   Это был человек с талантом и талантом своеобразным. Это был человек высокого ума. Он не должен быть забыт. Можно еще читать его романы, наслаждаться многими страницами его стихов, а его художественная критика своими идеями, приемами и принципами сохранит свой интерес надолго.
   

----------------------------------------------------

   Первое издание перевода: Книга масок. Лит. характеристики /Реми-де-Гурмон; Рис. Ф. Валлотона Пер. с фр. Е. М. Блиновой и М. А. Кузмина. -- Санкт-Петербург: Грядущий день, 1913. - XIV, 267 с.; портр.; 25 см. -- Библиогр.: с. 259-267.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru