Груссе Паскаль
Рубин Великого Ламы

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Le Rubis du Grand Lama
    Русский перевод 1900 г. (без указания переводчика).

Андре Лори

Рубин Великого Ламы

Le Rubis du Grand Lama, Paris, Hetzel, 1892

ГЛАВА I. У Купера и Кo

   Никогда не бывает так весело в прекрасных кварталах Лондона, как в ясное весеннее утро, когда ни туман, ни дождь не омрачают его. Солнце всходит на светло-голубом небе, атмосфера дышит свежестью; подъезды домов кажутся высеченными из снега; штукатурка портиков принимает вид мрамора, а медь на дверях блестит как золото.
   В одно подобное утро молодой человек лет двадцати пяти-тридцати, судя по наружности, француз, вышел из гостиницы "Пельгам" и направился вниз по Портландской улице, ведущей к Темзе.
   Дойдя до Главного Цирка, он повернул направо на Оксфордскую улицу и поднялся по ней до соединения с улицей Бонд.
   Сворачивая на эту улицу, он несколько замедлил шаги. Очевидно, тут и была цель его утренней прогулки; вероятно, какая-нибудь покупка, потому что он с упорным вниманием стал рассматривать роскошные выставки в окнах магазинов, особенно ювелирных.
   Господин этот был выше среднего роста, хорошо сложен, хотя, конечно, не как идеальная модель для художника, с симпатичным лицом, которое назвать красивым было бы трудно.
   Во всей его наружности было что-то такое, что бросалось в глаза и показывало в нем человека высшего полета, особенно интересного для некоторых романистов. Все в нем не походило на человека заурядного.
   Вглядываясь в него внимательнее, невольно составляешь мнение в его пользу: стройная фигура, тонкие усы, взгляд ясный и прямой, в манере держать голову, в походке и поступи видна решительность и уверенность в себе -- такие качества, которые создают истинную элегантность мужчины, какой не купишь у портного.
   Вообще никто не сказал бы, что у Оливье Дероша вульгарный вид... Впрочем, суть не в этом...
   Утром бывает большое движение на всех торговых улицах. До завтрака прекрасные покупательницы выезжают, чтобы побывать у своих поставщиков и удостовериться, исполнены ли данные им заказы. Улица Бонд в это утро особенно была переполнена публикой и экипажами, которые больше всего толпились в узком проходе, где она делает поворот. Здесь кареты двигались медленно, без перерыва, одна вслед за другой, так велика была теснота и давка.
   Сидящие в каретах, казалось, все были знакомы друг с другом: из кареты в карету перебрасывались веселыми приветствиями и посылали воздушные поцелуи.
   Сцена эта, живая и блестящая, заинтересовала молодого иностранца, который стоял около витрины магазина Купер и Кo, одного из первых ювелиров на улице Бонд. В это время прямо против подъезда остановилась карета, которая особенно привлекла его внимание. В самом экипаже не было ничего замечательного; он был только чист и опрятен; но сидящие в нем -- мать с дочерью -- сразу произвели на него необычайное впечатление, которого он не мог понять: наружность дам невольно привлекала его, но в то же время так же невольно отталкивала. И кто знает! Быть может, это непонятное ощущение было таинственным предупреждением, что дамы эти будут иметь значение в его жизни. Но только он не мог отвести взора и, оставаясь незамеченным, стал подробно их рассматривать.
   Мать была высокая и плотная женщина, с выразительным лицом и орлиным носом; небольшой надменный рот, величественный, властный и высокомерный взгляд -- словом, настоящая Агриппина.
   Молодая же девушка, блондинка с большими темными глазами, была прекрасна, но выражение печали и дурного настроения делали ее похожей на мать. По всему этому безошибочно можно было заключить, что они только что обменялись не особенно приятными речами.
   Дамы не покидали кареты, а с козел спустился лакей и отнес их поручение в магазин. Две минуты спустя из магазина вышел приказчик и, подойдя к ним, подал ларчик с драгоценной вещью. Старшая из дам, открыв его, стала рассматривать ироническим взглядом лежащую там вещь; мысленно она сосчитала число камней, стараясь найти какой-нибудь недостаток, чтобы придраться.
   -- Оправа мне кажется непрочной! -- сказала она недовольным тоном.
   -- Мы усердно старались следовать вашим инструкциям, миледи! -- вежливо ответил приказчик.
   -- Что вы на это скажете, Этель?
   Вместо всякого ответа молодая девушка сделала скучающий жест, который мог означать:
   -- За такую цену, какую я им дала, чего же можно требовать!
   -- Ну, хорошо, -- сказала дама, -- я их беру!
   -- Не нужно ли завернуть, миледи?
   -- Бесполезно! -- ответила дама, не глядя на приказчика, который поклонился и вернулся в магазин.
   Лакей снова сел рядом с кучером, который хотел трогать лошадей. В эту минуту молодая девушка вскрикнула.
   Полученный от матери ларчик, который она небрежно держала, вдруг выскользнул из рук и, падая на тротуар, раскрылся.
   Футляр покатился в одну сторону, а вещь в другую, к самым ногам молодого иностранца. Быстрым движением он поднял драгоценную вещь и поднес к глазам, с любопытством рассматривая этот прекрасный рубиновый медальон. Затем, положив его обратно в ларчик, молодой человек подал дамам, приподнимая шляпу.
   Мать коротко поблагодарила, а девушка только поклонилась, не говоря ни слова. Карета уехала.
   Молодой человек несколько минут оставался в задумчивости на том же самом месте. Неподалеку от него беседовали два господина.
   -- Это прекрасная мисс Дункан! -- сказал один.
   -- Она прекрасна, но не первой молодости, не правда ли?
   -- Что вы говорите! Да ей едва ли минуло двадцать лет!
   -- О! Но ведь уже давно "Court journal" и "Morning Post" упоминают ее имя!..
   -- Всего три года; она стала выезжать в семнадцать лет. Но это верно, что она кажется старше своих лет.
   -- Что касается меня, то я пожелал бы ей иметь более кроткое и веселое выражение лица.
   -- Ах, мой милый, неужели вы думаете, что очень приятно жить под властью леди Дункан? Какая теща в перспективе! И я не удивляюсь, что женихи стали редки... Да к тому же, ведь Дунканы небогаты, а когда нужно жить прилично с недостаточными ежегодными доходами, то жизнь не очень-то сладка...
   -- Но ведь лорд Дункан наследник высоких титулов и больших владений лорда Аннандаля, кажется?
   -- Да, вероятный наследник. У лорда Аннандаля жизнь еще крепко держится в теле, да он и не такой человек, чтобы в чью-нибудь пользу отказаться от своих выгод. Вот уже не менее десяти лет, как он должен был бы уступить место своему племяннику, но он, точно нарочно, медлит, чтобы раздражать леди Дункан. "С каждой телеграммой, -- говорит она иногда, -- я получаю удар вечно обманутых ожиданий..." Это значит, что она ждет -- не дождется известия о смерти лорда Аннандаля.
   -- Это ужасно!
   -- Мой милый, когда приходится беднягам плохо...
   -- Так вот почему она не выдает замуж свою дочь!
   -- Вот это мило! Откуда вы явились, мой друг? Не в вашей ли стране так бывает, что человек, уважающий свое достоинство, оказывает внимание приданому женщины, которую выбрал?
   -- Вероятно, точно так же, как и в других странах!
   -- Громадное заблуждение! Я могу вам указать на недавний случай с лордом Темплем, который счел за лучшее не осведомляться о приданом; вступая в брак, он отказался получить двадцать тысяч фунтов стерлингов (пятьсот тысяч франков), которые переходили к его жене по наследству от матери.
   -- Для человека, который, как говорят, каждый час может иметь более тысячи фунтов, не трудно позволить себе эту роскошь! Но обыкновенные смертные, без сомнения, смотрят на это гораздо трезвее, -- ведь вот же не выходит замуж прекрасная мисс Дункан!
   -- Это объясняют иначе. Я слышал, что она хочет ехать на Сандвичевы острова ухаживать за прокаженными, но что мать страшно препятствует ей в этом.
   -- Ухаживать за прокаженными! С такой наружностью! Да ведь это было бы убийством!
   Оба господина удалились.
   -- Действительно, убийство! -- повторил про себя молодой француз, невольно слышавший конец этой беседы.
   После этого он вошел в магазин Купера и просил показать ему кольца и браслеты, одни с бриллиантами, другие с рубинами.
   Было много покупателей.
   Около соседнего прилавка какая-то дама громко торговалась, возмущаясь ценой выбранного ею браслета.
   -- Двадцать пять фунтов! Но ведь вот за этот я заплатила всего восемь! -- воскликнула она, снимая свой браслет.
   -- Это из американского золота, сударыня, -- отвечал торговец, -- и не удивительно, что вы его купили дешево!
   -- Из американского? -- повторила дама, сбитая с толку, -- что же с того?
   -- Это золото гораздо низшего достоинства!
   -- По чему же вы можете узнать это?
   -- По всему. Вы, сударыня, по незнанию можете спутать хороший шелк с плохим. Прежде чем его ощупать, подергайте ткань, и вы составите мнение о его цене. А камень, который вы видите, исследован посредством пробы, анализа, побывал также и в лаборатории. Но, даже не прибегая ко всему этому, мастер, знающий свое дело, может по одному виду оценить достоинство камней и металлов.
   -- Значит, мой браслет ничего не стоит?
   -- Что касается меня, я предпочел бы лучше хорошее накладное серебро; вещь же эта все-таки из золота.
   Заинтересованный Оливье Дерош слушал.
   -- Господин, вот извольте образцы требуемых вами вещей! -- обратился к нему приказчик, предлагая большой выбор колец с рубинами и бриллиантами.
   "Это, наверно, жених", -- подумал приказчик, по одному взгляду на него делая свое заключение. Потом он принес браслеты и другие драгоценные вещи.
   Рассмотрев внимательно и сравнив различные вещи, покупатель отложил в сторону браслет, украшенный двенадцатью мелкими бриллиантами, и крест, усеянный рубинами такой же величины и в таком же количестве После этого он осведомился о цене.
   -- Браслет пятнадцать фунтов стерлингов; крест сто двадцать гиней.
   Молодой человек удивился.
   -- В каждой из этих вещей одинаковое количество камней, -- сказал он, -- которые я нарочно выбрал одинакового размера. Так неужели рубины в восемь или в девять раз дороже алмазов?
   В ответ на это заговорил господин с седыми бакенбардами, сидевший за конторкой.
   -- Нельзя так безусловно оценивать драгоценные вещи. В настоящем случае, действительно, пропорция одинакова.
   -- Я думал до сих пор, -- продолжал молодой человек, -- что алмазы -- камни более драгоценные!
   -- Они очень упали в цене со времени открытия Капских копей, между тем как рубины, становясь более редкими, возрастают в ценности.
   -- Вы -- господин Купер, как я предполагаю? -- спросил его молодой человек.
   -- Да, сударь!
   -- Меня уверяли, что вы более всех сведущи в драгоценных камнях.
   -- Это слишком сильно сказано, -- скромно возразил ювелир, -- но, во всяком случае, думаю, что понимаю в них толк.
   -- А также утверждают, что вы вполне честный человек.
   -- Надеюсь, сударь!
   -- Так вот я хотел бы предложить вам необработанный камень и узнать ваше мнение.
   -- К вашим услугам!
   Иностранец вынул из кармана изящный портсигар, открыл его и, отвернув шелковую перегородку, достал оттуда шарик, завернутый в бумагу. Когда он развернул бумагу, перед глазами ювелира появился черноватый камень, величиной с орех, который иностранец и подал ему.
   Мистер Купер, взяв камень, положил его на бархат прилавка и несколько раз повернул щипцами, после чего бросил изумленный взгляд на молодого человека.
   -- Это, кажется, необработанный рубин необыкновенной величины? -- произнес он при этом.
   -- Но как же можно удостовериться, что это действительно рубин?
   -- Чтобы в этом убедиться, надо отломить частицу, рассмотреть ее под микроскопом и подвергнуть действию реактивов.
   -- Могу ли я просить вас взять на себя этот труд?
   -- С удовольствием; только я желал бы сделать это в вашем присутствии!
   -- С моей стороны задержки не будет. А это долго продолжится?
   -- О, нет! Не более десяти минут. Будьте любезны пройти со мной в лабораторию!
   Молодой француз вслед за купцом вошел сначала в залу, смежную с магазином, а потом в кабинет, обставленный, как мастерская гранильщика. Там можно было увидеть реверберную печь (прибор для отражения света), гранильный камень для шлифовки металлов, приводимый в движение газовой машиной, а на дубовом столе стояли бутылки с реактивами и разные орудия производства.
   Пригласив своего клиента сесть, мистер Купер положил камень на деревянный брусок, вроде колодки мясников; затем, взяв его клещами и сильно стиснув, он вооружился чем-то вроде загнутого струга и нанес удар но поверхности камня, точно желая отколоть щепку. Удар был сильный и ловко направленный, однако остался без последствий.
   -- О! О! мы тверды! -- ворчал сквозь зубы мистер Купер, -- попробуем пилу!
   Пила, тонкая, как волосок от часов, оказала действия не больше струга и даже не поцарапала поверхности камня.
   -- О! О! -- повторил мистер Купер, -- надо прибегнуть к более сильным средствам!
   Он вложил камень в тиски таким образом, что выставлялась довольно заметно шероховатая поверхность. Установив на ней особый нож для раскалывания, он сделал по нему короткий удар маленьким стальным молотком.
   На этот раз частица камня, толщиной в полмиллиметра и шириной в три, отделилась, оставляя обнаженной блестящую поверхность, совершенно гладкую, светло-красного цвета.
   Мистер Купер, довольный, причмокнул языком, ничего не говоря, и продолжал опыты. Отбитую частицу он схватил щипчиками и поднес к паяльной трубке с водородом. Другой рукой он приложил к водороду кусок раскаленного железа, и из трубки вырвалось пламя.
   Частица камня, помещенная в таком сильном огне не обнаружила никакой перемены!
   Для сравнения эффектов мистер Купер поднес к трубке драгоценный камень зеленого цвета, толщиной в сантиметр. Камень тотчас же расплавился и упал на землю в виде слезы.
   Наконец, ювелир положил частицу камня под микроскоп и долго рассматривал.
   -- Это рубин "голубиная кровь", -- сказал он в заключение своей экспертизы, -- очень красивый камень!
   -- Вы в этом уверены?
   -- Вернее быть не может!
   Разговаривая, мистер Купер опустил камень в чашку своих точных весов, которые стояли под стеклянным колпаком, и для равновесия в другую чашку собрал кучку маленьких медных гирь.
   -- 136 каратов и 3 /16 , -- сообщил он, кончая взвешивание, -- после шлифовки нужно считать в 110 каратов. Великолепный камень, ценность значительная!
   -- Не желаете ли купить его? -- сказал молодой иностранец.
   -- Это зависит от цены.
   -- Назначьте ее сами!
   С минуту мистер Купер высчитывал и соображал.
   -- Я могу предложить вам за него тысячу двести фунтов (тридцать тысяч франков).
   -- Я убежден, что вы предлагаете самую справедливую цену. Хорошо, я согласен!
   -- Очень рад! -- ответил на это мистер Купер, -- ваше имя, сударь?
   Иностранец вынул карточку:

"Оливье Дерош. Гостиница "Пельгам"".

   Ювелир записал, после чего дал ему чек на тысячу двести фунтов, который мистер Дерош заботливо сложил и спрятал в карман и затем произнес небрежно:
   -- У меня есть другой такой же камень, только гораздо больший. Хотите его видеть?
   -- Конечно! -- ответил ювелир с любопытством, почти с недоверием.
   Он мог бы сойти с ума, если бы представил себе необработанный камень той же природы, как и предыдущий, только величиной с куриное яйцо.
  

ГЛАВА II. Лев дня

   При виде громадного камня, который принес Оливье Дерош, очевидно, такой же природы, как и предыдущий, только в десять или двенадцать раз больше, лицо ювелира вдруг страшно изменилось. В серо-голубых глазах его загорелся огонь. Тонкие губы, не прикрытые ни усами, ни бородой, которые он брил, затряслись от волнения. На всем его британском лице, свежем и цветущем, выступил горячий румянец, "профессиональный", если можно так выразиться, который покрыл его большими пятнами.
   -- Милостивый государь, -- произнес он после некоторого молчания, стараясь побороть волнение, которое, кажется, грозило ему апоплексическим ударом... -- Вы ведь не знали стоимости вашего первого камня... Должен ли я заключить из этого, что вы не знаете, что стоит этот?
   -- Не имею ни малейшего понятия!
   -- Но как же быть?
   -- Я желаю знать вашу цену.
   Мистер Купер выпрямился во весь свой рост.
   -- Видите ли, сударь, -- заговорил он медленным торжественным тоном, -- если этот камень той же природы, что и прежний, -- а в этом я убежден, -- то он стоит миллионы! Я говорю: миллионы, милостивый государь!.. Сколько миллионов? Я не могу взять на себя ответственность сказать вам это так сразу, экспромтом... Это ускользает от непосредственной оценки и будет зависеть от предложений, от состояния торговли, от целой массы второстепенных причин... Но это царский камень, понимаете ли вы?.. Одна королева могла бы приобрести такую восхитительную драгоценность... А мы, ее верные и честные подданные, мы не должны бы позволить ни за какую цену, чтобы драгоценность подобной красоты попала в другие руки, а не в ее собственные... Вы непременно хотите, чтобы я над ним произвел основательную экспертизу?
   -- Как же! Я вас прошу об этом! -- сказал молодой человек и поспешил снова передать в руки ювелира драгоценный камень, внутри которого сверкала как будто капля розового огня.
   Ювелир, вставив лупу в правый глаз, погрузился в исследование рубина. Когда же, наконец, после продолжительного молчания, он поднял голову, румянец на его лице разгорелся еще сильнее, и точно соперничал с огнем, который таинственно дрожал в глубине камня.
   -- Милостивый государь, -- произнес он изменившимся голосом, -- ничего подобного я никогда не видел, -- никогда! Вы меня понимаете? В течение всей своей уже долгой жизни я не видел ничего такого, ничего, чтобы хоть издалека приближалось к этому камню!.. Он... он... величественный... несравнимый и не имеет соперников... Это царь рубинов!.. Это камень Аладдина!.. Простите, могу ли я, не боясь быть нескромным, могу ли я спросить вас, откуда вы достали такое сокровище?
   -- Это, -- сказал иностранец с улыбкой, которая особенной прелестью осветила его смуглое мужественное лицо, -- это мой секрет... Простите меня, если я оставлю его при себе...
   -- О! конечно, конечно! еще наперед вам это прощается... Но... вы понимаете, я испытываю страшное любопытство при взгляде на этот камень... любопытство решительно одуряющее... Но оно, конечно также... понятно... с вашей стороны... хранить секрет... самый строгий...
   При этих словах глаза ювелира оставались прикованными к рубину. Пальцы его, в которых он вертел лупу, вдруг вставили ее опять в глаз, и, не успев даже окончить фразы, он весь погрузился в рассматривание камня.
   Минут через пять он положил лупу на стол и возвратил камень его законному владельцу, а сам, заложив руки в карманы, встал прямо против молодого француза с таким выражением, точно старался устоять против желания начать снова свой допрос.
   -- Милостивый государь, -- наконец заговорил он, делая ударение на каждом слоге, -- этот рубин самый огромный из всех, существующих на свете. Вы меня хорошо понимаете? Даже среди сокровищ персидского шаха, который владеет самыми прекрасными в мире камнями, даже у него нет камня величиной хотя бы в половину этого. Это единственный в мире камень, я утверждаю это и не возьму назад своих слов! А вы спокойно прогуливаетесь с таким царским сокровищем кармане! Простите меня за назойливость, но это весьма неосторожно!..
   Что ж делать? -- возразил молодой человек легким пожатием плеч.
   -- Но... например... поместить его в английский банк... я вас уверяю, что там наш знакомый запишет это не более как в двадцать минут... но мысль, что вы ходите по улицам Лондона с этим сокровищем, так близко от воров, эта мысль не даст мне уснуть... Это в высшей степени неблагоразумно... Позвольте мне, старому человеку, по-отечески предупредить вас об этом...
   -- В английский банк? Но я там никого не знаю... Может быть, вы согласитесь взять его себе на сохранение?
   -- Я весь к вашим услугам! Это чудный рубин... Но неужели вы бы желали также и от него освободиться? -- спросил почти со страхом мистер Купер, лицо которого покрывалось всеми цветами радуги в ожидании ответа молодого человека.
   Прежде чем ответить, француз взял необыкновенный камень и подержал его некоторое время в руках; потом, подняв его в уровень с глазами, он стал смотреть, как свет, проходя через полупрозрачный камень, сверкал в нем точно пламя.
   -- Жаль с ним расстаться, не правда ли? -- вздохнул он с грустной улыбкой. -- Но, наконец, ведь я не шах персидский, не принц индийский, не прекрасная женщина!.. Да! я его продам... если получу соответствующую цену...
   При этих словах волнение мистера Купера дошло, кажется, до высшей степени, лицо его все более и более изменялось. Он вынул из кармана батистовый платок и отер лоб. Действительно, несмотря на свежесть утра, вся недавно выбритая физиономия честного торговца покрылась потом.
   -- В таком, случае, если вы этого желаете, -- проговорил он дрожащим голосом, -- мы попробуем дать ход этому делу.
   И, схватив камень жадными руками, он опять принялся его рассматривать; то приближая, то удаляя от глаз, он заставлял свет играть в его гранях; щупал его и с любовью нежно глядел на него. Никогда никакой любитель картин, открывая где-нибудь позади лавки торговца старыми вещами истинную картину Рембрандта или Тициана, скрытую под массой запыленных дрянных картин, не почувствовал бы радости более сильной.
   -- Значит, вы хотите мне доверить ваш камень? -- сказал он с трепетом.
   -- Да, я его вам доверяю!
   -- Благодарю! -- воскликнул ювелир, желая побороть волнение, которое начинало сжимать ему горло, -- ведь он, имея в руках в продолжение своей жизни множество красивых камней, никогда не встречался с таким чудом; мистер Купер попробовал шутить.
   -- Что особенно интересно в этом деле, -- заговорил он с нервным смехом, -- так именно, что нельзя даже подозревать вас в похищении. Ах! такой камень легко было бы узнать... Никто во всем мире не обладал таким колоссом! Сколько я знаю, ни в одной коллекции не упоминается о такой величине. Как я уже говорил, это -- царь рубинов!..
   -- Ну, хорошо, сударь! Будьте теперь царским ювелиром! -- сказал Оливье Дерош, оставляя ему камень.
   Мистер Купер, тщательно взвесив его на своих точных весах, положил драгоценный камень в железную шкатулку.
   Не запирая еще крышки, мистер Купер взял перо и четким почерком коммерсанта написал несколько строк на бумаге со штемпелем торгового дома.
   Написанное он внимательно просмотрел и подал молодому человеку, который прочитал вполголоса:
  
   "Я получил на сохранение от мистера Оливье Дероша необработанный рубин, весом в 930 карат, самый большой из всех, какие мне известны, для того, чтобы временно поместить его в Английский банк, с предложением найти покупателя.
   Подписался: мистер Купер и Кo."
  
   -- Очень хорошо, многоуважаемый! -- сказал молодой человек, складывая бумагу, чтобы спрятать в портфель. -- Желаю, чтобы обладание этим камнем не тревожило вашего сна... Надеюсь, это не надолго. Вы найдете меня, как я уже вам сказал, в гостинице "Пельгам", в случае, если понадобится сообщить что-нибудь.
   Молодой француз удалился, оставив достойного ювелира наедине с рубином.
   Мистер Купер заперся на ключ в своей лаборатории и не выходил оттуда все послеобеденное время. Он испытывал камень, вертел в руках, ощупывал его, бил, перекладывал его на всякие весы, взвешивая со всевозможной точностью; словом, он отдался лихорадочному восторгу собирателя редкостей.
   Ведь для мистера Купера это не было только коммерческой операцией, которая могла сделать его известным, нет, для него в этом было наслаждение артиста. Унего была страсть к своему ремеслу; один вид этого замечательного камня заставлял сердце его биться с тревожной быстротой.
   Чтобы стать собственником этого камня, без всякого сомнения, он бы пожертвовал всем своим состоянием. Но он был слишком благоразумен, слишком дорожил благами жизни,чтобы мечтать о подобной глупости; оставалось только согласиться поискать покупателя, -- для ювелира, влюбленного в свою профессию, довольно и взятой на себя подобной миссии.
   Спустя дней восемь, каждый, открывая какую-нибудь английскую газету, мог быть уверенным, что найдет там один или два столбца, посвященные дневным событиям, с такими заглавиями:
   Чудовищный камень, написано было в одной газете.
   Мамонт рубинов, в другой.
   Самый громадный камень в мире.
   Французский рубин.
   Царь рубинов.
   Стоит всех драгоценных камней.
   Историческая драгоценность.
   Счастье в одной драгоценности и т. д.
   Не было такого листка, который не твердил бы об этом; знаменитый рубин стал предметом всех разговоров. Рассказывали, что известные ювелиры с улицы Бонд, мистер Купер и Кo, получив предложение купить необыкновенный камень и не имея на это собственных средств, образовали синдикат, чтобы приобрести камень и отшлифовать его. Этот синдикат из богатейших купцов Лондона предлагал за камень громадную сумму в четыреста сорок тысяч фунтов стерлингов, т. е. больше одиннадцати миллионов франков.
   Предложение было принято.
   Насчет образования синдиката количество статей все увеличивалось, в легком, шутливом тоне, или в серьезном, смотря по направлению журнала; что же касается самой вещи, то здесь уже печать давала полную волю фантазии.
   Вся публика была заинтересована; бились об заклад, держали пари; каждый имел собственное мнение, каждый толковал по-своему. Не было обеда, где бы каждый, едва успев проглотить первое блюдо, не задавал бы соседу одного и того же вопроса.
   -- Каково ваше мнение, мадам или мадемуазель, об этом замечательном рубине?..
   Некоторые из верного источника сообщали, что камень стоит в двенадцать раз больше объявленной цены; другие уже утверждали, что камень в столько карат ускользает от определенной оценки, -- он может быть оценен наполовину меньше и в десять раз больше. Почтенные торговцы кивали головами, полагая, что синдикат сделал большую неосторожность, что ему трудно будет возместить уплаченные деньги-Многие дамы стали презрительно отзываться о своих украшениях; не один супруг мог услышать язвительные замечания насчет ничтожества бриллиантов той дамы, от камней которой прежде приходили в восторг и даже сохли от зависти ее добрые приятельницы.
   -- Дорогая моя, кажется, бриллианты теперь не имеют никакой ценности?..
   -- То же и я слышала... а ведь правда, у меня темные волосы, рубины гораздо более шли бы ко мне...
   -- Да, но если все захотят рубинов, их не найдешь потом... Надо спешить...
   -- Милый Альфред, нельзя ли на моем ожерелье переменить бриллианты на рубины?.. Бриллианты вышли из моды. Никто их больше не носит...
   -- Это семейные бриллианты!.. Подумай! -- возражал супруг.
   Раздраженные мужья поднимали руки к небу, отцы жаловались на кокетство дочерей. Дамы, которые носили рубины, возгордились. Те же, у которых их не было, чувствовали сильное желание растоптать ногами это необходимое украшение. В четыре дня магазины ювелиров были положительно обобраны, и заметно было особенное возрастание цены на рубины. Даже в пансионах и школах девочки говорили о знаменитом рубине и выражали желание, когда они вырастут, выйти замуж только за такого господина, который им предложит самые большие рубиновые камни.
   Понятно, что личность собственника чудесного камня стала особенно занимать всех и каждого. Кто знает Лондон, тот поймет, с какой быстротой расходятся там все сплетни. Складывались всевозможные легенды насчет личности Оливье Дероша. Плохо только, что никто его не знал. Французская колония, довольно многочисленная в Лондоне, ничего не знала о его существовании. Имя его, весьма обыкновенное, ничего не говорило. Его не знал ни посланник, ни французский консул. Он не принадлежал ни к какой партии, но, вероятно, не был несостоятельным. Не получая на это ответов, оставалось или из всех легенд создать биографию этого человека, что и случилось, или подождать, не захочет ли он проявиться тем или другим способом.
   Но что особенно возбуждало любопытство, так это разрешение вопроса, откуда он мог достать такой камень. Об этом все с тоской спрашивали друг друга. И, наконец, все хлынули на улицу Бонд, особенно после того, как пронесся слух, наделавший шума, что рубин выставлен у Купера за железной решеткой.
   В этот вечер во всех ресторанах таинственный вопрос принял иную форму; уже не спрашивали:
   -- Что вы думаете о рубине?
   -- Видели ли вы рубин?
   И было величайшим позором признаться, что не видел его. Несчастный Купер и его компаньоны боялись потерять головы; чтобы лучше видеть рубин, у них разбили стекло витрины, стоящее больше двадцати фунтов стерлингов.
   Но все толки шли только про камень.
   Что же касается героя, счастливого собственника самого прекрасного рубина на свете, так он только что снял обширный, комфортабельно меблированный дом на улице Кромвеля, о чем немедленно разнеслась молва. Те люди, которые прекрасно знали этот дом, обедали там сколько раз, имели сношения с владельцем дома, У которого были больные легкие и который проводил зиму в Ницце, -- эти люди сразу приобрели значительное почтение.
   -- Господин такой-то! А! да... он знает дом, где живет собственник рубина... Нужно его пригласить завтра Же к себе на обед...
   И, в благодарность за обед, господин этот должен был описывать вдоль и поперек жилище владельца рубина. Узнали достоверно, что дом этот вполне "респектабельный", конюшни роскошны, а меблировка не только хорошего вкуса, но "эстетична". Драгоценное сведение!.. Все радовались, получив хоть какое-нибудь понятие о склонностях жильца дома. Это уже было "нечто".
   Вскоре увидели в парке фаэтон, запряженный парой чистокровных лошадей; в фаэтоне молодой человек элегантно одетый, свободно правил лошадьми.
   -- Владелец рубина! -- сейчас же пронеслось повсюду. Сколько прекрасных глаз устремилось на него. Сколько лиц обернулось в сторону его экипажа, приняло ангельский вид!.. Сколько нежных улыбок!.. Отцы и матери этих очаровательных девиц, прекрасно знавшие их характер дома, были очень удивлены... Но сами они, занятые трогательным осмотром богатого иностранца, не имели времени критиковать поведение своих дочерей...
   И в самом деле, ведь это человек, имеющий в кармане такой рубин! Есть от чего улыбаться, я думаю! И девушка, которой удалось бы выйти за него замуж, разве не была бы в большом выигрыше! Ни на одного человека никогда не устремлялось столько взглядов. Молодые люди заметили, что "он недурно правит", "для француза", поспешили они прибавить; а дамы, все без исключения, находили его очаровательным. Вся женская половина из бывших в этот день в парке решила немедленно же завести знакомство с молодым человеком, таким богатым, и не одна из матерей, окидывая взглядом самую красивую из дочерей, сказала себе:
   -- Вот какого жениха нужно для моей красавицы! -- и, наверно, поклялась ничего не упустить, чтобы добиться такого желанного брака.
   Последствием этой прогулки было то, что известные швеи, модистки, перчаточники и сапожники получили заказов в три раза больше, чем обыкновенно, и в десять раз большего труда им стоило угодить своим клиентам. Ах! какая это ужасная конкуренция в Лондоне, и как трудно добиваться, чтобы не остаться позади!
   На следующий день мистер Рютвен, член парламента, и мистрис Рютвен, его жена, сидели за завтраком в обществе своих детей. Было около девяти часов утра. Мистрис Рютвен, с правильным лицом, прекрасной еще фигурой, затянутая в платье из серого сукна, которое застегивалось на пуговицы до самого подбородка, сидела перед серебряной вазой, вокруг которой стояли широкие чашки. Напротив нее мистер Рютвен торопливо ел яичницу с ветчиной, запивая ее в то же время крепким чаем и пробегая глазами газеты. По сторонам продолговатого стола сидели три молодые девушки, а два места были пустые. Все три девицы походили друг на друга, но одна из них была, очевидно, объявлена красавицей семьи. Это видно было по ее весьма красивому лицу, и, кроме того, по ее более изысканной прическе, более изящному туалету, а также по известному высокомерному и грубому тону с сестрами, который, как говорят, всегда сопровождает признанную роль красавицы в британских семействах. Ее сестры были только недурны; но она вполне очаровательна, с волосами цвета золоченой бронзы, розовыми щеками и тонкой талией.
   -- Еще чаю, Мюриель? -- сказала с улыбкой мистрис Рютвен.
   -- Да, пожалуйста!
   -- А вы хотите, Полли, Марта? -- продолжала мистрис Рютвен менее нежным тоном. -- Я вам советую, Марта, не пить его; это вам портит цвет лица, вы были ужасно красны вчера на балу.
   -- Это не моя вина, -- отвечала Марта недовольным тоном.
   -- Но от этого вы не можете похорошеть, моя милая... Мюриель, милочка, еще немножко сливок в чай... Для вас есть еще горячие бисквиты... Я знаю, вы их любите...
   -- О! но это испортит ей цвет лица! -- заметила Полли ироническим тоном.
   -- Ее цвет лица не может испортиться, -- произнесла мистрис Рютвен с гордостью. -- Она может танцевать всю ночь, и на ней не отразится...
   -- Я бы хотела, чтобы оставили в покое мой цвет лица! -- проворчала нетерпеливо Мюриель.
   -- Где это ваш брат, Боб, Марта? -- поспешила спросить мистрис Рютвен, чтобы переменить разговор. -- Как это он до сих пор еще не вышел?
   -- Я это не знаю!..
   -- Пойдите напомните, что завтрак подан.
   -- Мюриель может пойти!
   Мюриель не шевельнулась и с равнодушным видом продолжала есть жаркое.
   Видя, что ни одна из дочерей не поднимается, мистрис Рютвен встала с места и нажала пуговку звонка.
   -- Сообщите мистеру Роберту, что уже полчаса, как подан завтрак! -- приказала она появившейся прислуге.
   -- Какие новости в газетах? -- обратилась она к мужу, садясь снова на свое место.
   -- Гм!.. фонды понижаются... слухи о европейской войне... египетский вопрос... длинная статья о драгоценных камнях... биография этого знаменитого господина Дероша...
   -- Ах, прочтите! -- воскликнули все четыре дамы в один голос, внезапно заинтересованные...
   Тогда отец прочел от начала до конца статью, в которой сообщалась несколько фантастическая биография молодого француза.
   Когда он закончил, вокруг стола воцарилось довольно продолжительное молчание.
   -- Джордж, -- сказала наконец мистрис Рютвен, нарушая молчание, -- как вы думаете, не должны ли мы познакомиться с этим молодым человеком?
   -- Э! какой молодой человек? А, этот француз! Совершенно не знаю зачем.
   -- Это нужно безусловно, -- продолжала жена. -- Не может ли кто-нибудь вам его представить?
   -- Каким образом и где?
   -- Но... в клубе... в собрании... в парламенте!., да где вы захотите!
   -- Я не вижу в этом надобности!.. Во всяком случае, -- добавил мистер Рютвен, -- нужно подождать, пока он станет известен. Это, может быть, какой-нибудь авантюрист... большая часть иностранцев авантюристы.
   -- Это абсурд! -- сказала резким тоном мистрис Рютвен. -- Человек, имеющий такие рубины, не может быть каким-то бродягой. Подумайте, если мы будем ждать дома, его у нас перебьют, и мы останемся в толпе! Тогда мы будем для него таким же семейством, каких тысячи. Нужно найти средство познакомиться с ним раньше!
   В эту минуту появился Боб, отсутствовавший брат, высокий молодой человек, белокурый и розовый. Он прикоснулся губами ко лбу матери, пробормотал: "С добрым утром!", проходя мимо отца, и сел на один из пустых стульев, посылая оттуда легкий кивок головой своим сестрам.
   -- Вы всегда опаздываете, Боб, -- вздохнула мистрис с упреком, подавая ему чашку чая. -- Вы, к тому же, знаете, что своей неаккуратностью приводите меня в ужас!
   -- А Реджинальд? -- заметила Полли, которая, казалось, была в семье чем-то вроде Иоанна Златоуста. -- Реджинальд постоянно опаздывает, а ему никогда ничего не говорится!
   -- Реджинальд -- старший сын, -- ответила тотчас же мистрис Рютвен. -- Я вас прошу не забывать этого!..
   Перед этим британским аргументом Полли уступила и замолчала.
   -- О чем пишут? -- спросил Боб веселым тоном, доставая себе из буфета большой кусок холодной говядины.
   -- О мистере Дероше! -- ответили все дамы вместе.
   -- Это становится законом, -- заметил Боб, смеясь, -- ни о чем больше не говорят, как только о нем. Половина женщин Лондона потеряла головы из-за этого рубина. А знаете, я его встретил, этого феномена!
   -- Встретил?
   -- Где?
   -- Когда?
   -- Как?
   -- Вчера я был в Гамптонских верфях и поехал кататься на лодке... нас опрокинуло судно с углем... Молодой человек тоже ехал в лодке... Это замечательный гребец и пловец... он меня вытащил. Мы обменялись карточками, и таким образом я узнал этого знаменитого Дероша.
   -- Боб! Я прощаю вам все ваши шалости прошедшие и будущие! -- воскликнула обрадованная мистрис Рютвен. -- Вы, по крайней мере, пригласили его прийти?
   -- Ба!.. чтобы посмотреть кучу дам? -- сказал Боб непочтительно. -- Очень это интересно!
   -- Джордж! Вы должны сделать ему визит.
   -- Я? -- возразил мистер Рютвен, поднимая голову. -- Пусть меня повесят, если я пойду...
   -- Вы это должны, непременно должны сделать! -- повторила мистрис Рютвен решительно. -- Это будет только благодарностью за спасение вашего сына...
   -- Ах, ах! -- воскликнул Боб, заливаясь громким смехом. -- Я, вероятно, не сумел бы выплыть?., бедный ребенок!..
   --Я думаю, что он сам может о себе позаботиться! -- сказал мистер Рютвен, улыбаясь.
   -- Если вы не сделаете этого, то сделаю я! -- продолжала мистрис Рютвен. -- Самая простая вежливость требует, чтобы мы пригласили его завтра к обеду!
   Оба мужчины опрокинулись на спинки своих стульев, хохоча от всей души.
   -- Так я сейчас же напишу ему несколько слов, -- продолжала мистрис Рютвен, не двигаясь. -- Его адрес Боб?
   -- 304 bis, улица Кромвеля, -- сказала в ту же минуту Мюриель.
   -- О! о! мисс Мюриель!.. Как это вы знаете, скажите пожалуйста? -- спросил Боб.
   -- Я прочитала в газете, -- отвечала совершенно спокойно молодая девушка, -- а вчера, катаясь верхом по парку, проезжала мимо его дома... Он очень красив...
   -- Отлично! напишем! -- сказал мистер Рютвен, соглашаясь. -- Мы увидим этого удивительного мистера Дероша.
   -- Он имеет вид вполне порядочного молодого человека! -- добавил Боб, уплетая апельсиновый мармелад.
  

ГЛАВА III. В клубе Мельтон

   Мистрис Рютвен не одна считала счастьем познакомиться с владельцем рубина. Английское общество употребляло все усилия, повсюду преследуя того, кого прозвали львом дня, --и с тех пор, как протрубили его имя, -- Оливье Дерош попал в моду: его стали приглашать повсюду, он был необходим на всех вечерах. Его рубины, величиной с куриное яйцо, открыли ему входы в самые неприступные крепости и, в большинстве случаев, они заменили ему всякие рекомендации. Его буквально рвали друг у друга.
   И действительно, он мог бы жить припеваючи, как сыр в масле. Приглашавшие его -- это толпа зевак, которые жаждали только его видеть, для них это был огромный слиток золота. Других качеств от него не требовали, но, однако, они у него были. И вот, когда прошел первый взрыв любопытства, все вдруг заметили, что у молодого Креза прекрасная наружность, есть ум, образование и непринужденные манеры. Молодые люди признали в нем наилучшего товарища из всех, каких они встречали. Молодые девушки называли его несравненным танцором. Маменьки хвалили его за любезность и внимательность. Очень скоро популярность, которую он приобрел так скоро, но которая так же быстро могла бы и исчезнуть, эта популярность, наоборот, утвердилась на прочных основаниях.
   Только устояли пока отцы да солидные мужья. Они при взгляде на молодого человека были несколько сбиты с толку. Почему? Наверно, потому, что сам иностранец не окружал себя таинственностью. Не открывая своего секрета относительно происхождения камней, он никому не отказывал давать сведения из своей биографии. Но вот беда -- эти сведения были совершенно бесцветны. Можно было согласиться с тысячью других, но эти не проливали никакого света на тот пункт, который особенно всех интересовал.
   Мистер Дерош обыкновенно рассказывал, что он родом из маленького городка Перигорд, где его отец был нотариусом. Учился он в лицее Лавуазье, под надзором старого дяди, известного ученого, в лаборатории которого он также работал некоторое время. Потом он путешествовал, чтобы усовершенствоваться в языках, особенно в английском, который больше всего нравился; когда же он хорошо изучил этот язык, то захотел побывать в Англии. Все это он рассказывал вполне свободно, ничего не утаивая, каждый мог это понять!
   Но это нисколько не приближало к разъяснению интересующего всех вопроса о происхождении камней.
   -- Очевидно, -- говорил однажды лорд Темпль в клубе Мельтон, где в этот вечер особенно оживленно разбирали личность мистера Дероша, предложившего себя кандидатом в члены клуба, -- все это очень ясно и весьма понятно, что молодой человек желает вступить в члены этого клуба; только это не то, что нас интересует.
   -- Да, в его биографии все ясно, исключая один только темный пункт, который мы именно и желали бы знать, -- сказал сэр Джон Ольдфиельд, член академии живописи.
   -- А что же именно вы хотели бы узнать? -- спросил с особенным нетерпением Фицморрис Троттер.
   -- Происхождение его богатства!
   -- Вы хотели бы увидеть курицу, которая несет рубиновые яйца? Может быть, даже разрезать ей живот? Стоит об этом так много беспокоиться! Я же лучше согласился бы никогда не проникать в эту тайну, только чтобы подольше видеть этого героя среди нас. Если он исчезнет, никогда больше нам не придется есть таких обедов, какие он дает; я это говорю потому, что сам видел. Не правда ли, майор Фейерлей?
   -- Его гостеприимство, как и его обращение, безупречны! -- поспешил ответить майор.
   -- Есть другие вещи, о которых надо подумать, -- произнес многозначительно лорд Темпль. -- Каково происхождение этого молодого иностранца? Какое у него родство? Был ли их род знаменит, где и когда? или, быть может, он только выдвинулся из неизвестности? Ведь в наш век жизнь идет быстрыми шагами и не знаешь, где остановятся ее причуды!
   -- Лорд Темпль прав, -- заявил маленький лорд Эртон важным тоном. -- Наш клуб взял за правило удалять немедленно всех выскочек и авантюристов!
   -- Ну, выскочек не всегда! -- проворчал сквозь зубы Фицморрис.
   Лорд Эртон, недавно и совершенно неожиданно произведенный в число пэров, еще до сих пор не мог прийти в себя от такого неожиданного счастья. Двоюродный брат в десятой степени предыдущего сановника, он вырос в неизвестности, где-то в глухой провинции, не имея даже надежды когда-нибудь увидеть роскошное жилище и быть представленным своим благородным родственникам. Только неожиданная смерть, поразившая целый ряд наследников этого рода, открыла ему дорогу, вдруг сделав владельцем громких титулов и прекрасных имений.
   Бедный лорд, некрасивый, хилый, мало интеллигентный, без положения, человек, на которого свет до сих пор не обращал внимания, вдруг был отыскан, возвеличен, окружен лестью. Другой на его месте, может быть, стал бы пессимистом при виде таких неожиданных поворотов своей судьбы, а он вовсе нет. Как осел, на котором возят реликвии, он по наивности зачванился, принимая на свой счет всякий поклон.
   И все-таки лорд не мог, хотя немного, не страдать от пробелов своего воспитания, чувствительных в его нынешней обстановке. Он не вырос в роскоши и, очутившись в теперешнем положении, ставшем уже неоспоримым фактом, часто мучился от незнания этикета и неумения держать себя. Всеми силами стараясь дополнить недостатки воспитания, он подражал другим. Вступив в палату лордов, он сразу был поражен торжественностью и величием манер лорда Темпля. Для ничтожного и невоспитанного Эртона лорд Темпль показался совершенством, образцом благородства, и он стал подражать ему, стал следовать по пятам и повторять его слова, предупреждая даже его мысли.
   В противоположность ему лорд Темпль с колыбели уже привык видеть себя пэром. Это обстоятельство, конечно, в связи с другими внушили ему чрезмерно высокое мнение о своих достоинствах.
   Он ин с кем не равнял себя, считая неизмеримо выше; с гордой осанкой, он весь дышал тщеславием и самодовольством. Да, наконец, у него были и основания для самодовольства. Высокий, красивый, величественный, с высоким титулом и большими доходами, умный, прекрасный отец и супруг, справедливый властелин и покровитель искусств, благородно растрачивая свои доходы, он щедрой рукой жертвовал на благотворительные дела, причем всякая такая жертва носила особенный характер величия; и, конечно, он мог считать себя редким типом, законченным образцом человеческого совершенства.
   Все в нем -- все привычки, поступки, самые незначительные слова -- все доказывало его глубокое убеждение в своем высоком достоинстве.
   Среди множества других лорд Темпль видел в себе человека либерального образа мыслей, который сочувствовал прогрессу и чтил только истинные заслуги. На самом же деле ничего не было более ретроградного, полного предубеждений, как мозг благородного лорда.
   -- Да, -- возразил лорд Темпль с удвоенной важностью, -- таков всегда был дух клуба Мельтон. Я же, со своей стороны, признаю священным долгом вообще останавливать вторжение иностранцев! Итак, как я уже сейчас об этом спрашивал, что мы знаем о происхождении кандидата?
   -- Мистер Дерош племянник одного действительного члена французского института, -- сказал на это один атташе при посольстве, который только что вошел в клуб. -- Говорить много о том, что вы уже и сами знаете не считаю нужным, могу только подтвердить, что молодой человек, о чем он сам сообщил, действительно получил образование в лицее Лавуазье, где оставил прекрасные о себе воспоминания, и что его наклонности достойны уважения; наш представитель в Лондоне отнесся к нему с большим доверием.
   -- Достойны уважения! -- повторил лорд Темпль с презрительной складкой около носа.
   -- Его дядя, кажется, химик Гарди, профессор в музее естественной истории, -- сказал кто-то, -- это человек, имеющий за собой большие научные заслуги.
   -- А кто же умеет лучше, чем вы, господа англичане, ценить заслуги? -- произнес атташе посольства, указывая глазами на Отто Мейстера, знаменитого немецкого лингвиста, переселившегося в Англию, который сидел, погруженный в какой-то журнал и не принимал участия в споре.
   -- Вы слышите, господин Мейстер, -- сказал сэр Джон Ольдфиельд, возвышая голос, -- вам говорят любезности!
   Ученый был несколько туг на ухо; его рассеянность и невнимательность часто были предметом шуток.
   -- А! о! конечно! много обязан! -- произнес он, немного смешавшись, поднимая голову.
   -- Отдают честь вашим заслугам, -- продолжал сэр Джон, -- и говорят, что мы умеем их ценить!
   -- И прибавьте: их вознаграждать, -- сказал ученый как можно более любезно. -- Звание кавалера ордена, которым только что пожаловали действительного художника, есть тому блестящее доказательство.
   -- Отлично!. -- продолжал восхищенный Фицморрис, -- еще новая зацепка!
   Чего больше всего не мог терпеть сэр Джон, так это, когда затрагивали его профессию и недавнее получение титула.
   Талантливый живописец, человек любезный и простой -- он был таким до той роковой минуты, когда королева пожаловала его титулом кавалера. Это его совершенно переменило. Мистер Ольдфиельд, художник, милый человек, превратился в сэра Джона Ольдфиельда, лицо почтенное и важное. С тех пор он перестал рассуждать по вопросам искусства, точно считая это ниже своего достоинства, и для него даже было чуть не оскорблением, если кто-нибудь начинал говорить о его картинах.
   -- Возвратимся к предмету нашего разговора, -- сказал сухо сэр Джон, -- если допустить, что мы действительно даем место заслугам, то кто нам скажет, что мистер Дерош имеет какие-нибудь, кроме громадного богатства?
   -- Заслуга уже в том, что богатство это соединяется со щедростью! -- резко воскликнул Фицморрис Троттер. -- Господи Боже! Сколько затруднений! Куда же мы идем, если в наш клуб будут приниматься только гениальные люди? Прекрасный человек, манеры безукоризненны, человек, за которого отвечают все его соотечественники и который может истратить тысячу гиней так же легко, как я двенадцать су, чего же вам еще нужно?
   -- Да, да; но чист ли источник его богатства?
   -- Об этом долго спрашивать, -- сказал майор Фейерлей, смеясь несколько цинично. -- Все, что я могу утверждать со своей стороны, так это, что источник его вин очень чист. Ах! друзья мои, какой погреб! Я бы не отказался быть у него ключником! А какой стол! И кухня у него только французская, заметьте это!
   -- А затем, -- прибавил Фицморрис, -- разве трудно представить себе этот знаменитый источник? Эти рубины добывают в копях, это ясно. Но только владение такими копями он держит в секрете; это еще яснее. Но если он отказывается объяснить нам, где они находятся, то мы очень наивны, удивляясь этому; разве каждый из нас не поступил бы точно также?
   -- Я долго говорил с ним о его путешествиях, -- сказал майор, -- он был в Индии и знает ее очень хорошо. Я убежден, что там-то и находится его сокровище!
   -- Вы, значит, у него обедали, Троттер? -- не без зависти спросил Джон Ольдфиельд. -- Этот дьявол Фицморрис всюду пролезет! Нет никого, с кем бы он не был знаком, никакой любопытной вещи, которой бы он не видел, никакого коммерческого дела, где бы он не знал последнего слова...
   -- Сомнительная выгода, так как чем большеузнаешь, тем больше теряешь волос, --сказал Фицморрис меланхолично. -- Но серьезно, мистер Дерош стоит того чтобы с ним познакомиться. Сэр Джон, вы любите хорошо покушать, вам бы следовало к нему отправиться. Лакомство было одной из слабостей академика.
   -- Действительно ли у него так хорошо едят? -- спросил он с загоревшимся взглядом.
   -- Чудно! А какие ликеры! какие сигары! не говорю уже о серебре...
   -- Говорят также, что меблировка его дома необыкновенна.
   -- Удивительна! Вы хорошо можете понять, что человек, который беззаботно платит по сметам архитектора, может надеяться на хорошую меблировку.
   -- Одних денег для этого недостаточно! -- произнес лорд Темпль, который не пропускал случая сказать банальность.
   -- Согласен, но у господина Дероша прекрасный вкус. Это тонкий знаток, можно сказать без лести. Одного взгляда для него довольно, чтобы обнаружить подозрительное полотно, по одному вкусу он узнает поддельное вино!
   -- Вы говорите по собственному опыту! -- смеясь довольно грубо, спросил майор. -- Вы, вероятно, предлагали ему на пробу бочки ваших настоек?
   -- Хотя бы и предлагал! -- возразил Фицморрис невозмутимо. -- Я видел, как он в десять минут тратил двести гиней... самый любезный человек на свете, особенно в сравнении с майором!
   Фицморрис Троттер был человек особенный. Красивый, но уже поживший и с лысиной, одаренный всевозможными способностями, он не имел только твердости и постоянства и оставался всегда ни при чем. Как никто, он мог быстро начертить силуэт, спеть романс, аккомпанировать; он играл на всех инструментах, устраивал домашние спектакли, игры, шарады, вообще в дни своей молодости был везде желанным гостем. Но все это не увеличивало его доходов. Напротив, от праздной, бесполезной жизни, да к тому же дорого стоящей, все имение его уплыло. А кроме этого он ничего не имел. Приближался сороковой год. Все его проказы, шутки, комические песни, все его таланты привели только к тому, что на лице появились морщины, а на голове -- лысина. Приглашать его стали реже. Иные даже шептались, что становится опасно часто его посещать: он готов был всегда попросить взаймы, предложить невыгодную сделку или напроситься на обед. Стали к нему поворачиваться спиной. Словом, популярность его падала.
   Вследствие всего этого выгоды клубной жизни становились для него драгоценнее. Теперь, пока не было никаких поводов изгнать его из клуба, -- этого удивительного лондонского учреждения, особенно привлекательного для тех, кто имел тощий кошелек, а жизнь любил вести шикарную, -- он еще держался.
   Вход в клуб был несколько затруднен, но раз двери открылись, тогда достаточно было незначительных средств, чтобы разыгрывать там роль богатого князя. Тридцать гиней за вход, а за двенадцать или пятнадцать гиней ежегодно можно было пользоваться роскошным дворцом, журналами, газетами, книгами, древними и новыми картинами, статуями, залами для игр, кабинетами для работы и многим другим.
   Каждый член клуба имел право принимать там гостей в специальной зале, получать письма и даже иметь свою отдельную спальню с постелью, стулом и умывальником, где можно было свободно ночевать.
   Наконец, он мог там завтракать очень хорошо за двадцать два су, закусывать за восемнадцать и обедать за двадцать. В общем три франка.
   Что касается майора Фейерлея, то и он был не меньший лакомка, чем его друг Фицморрис. Он также имел большие потребности и малые средства. Как все английские офицеры, майор побывал в Индии, откуда выбрался с большими затруднениями. О нем ходили нелестные слухи, как о несносном человеке. Все заметили, что он постоянно носил с собой карты и всегда готов был предложить сыграть, причем был замечательно счастлив в игре.
   Про него рассказывали ужасные вещи. Совсем молодым майор был в Дели во время восстания сипаев. Там он прославился страшными жестокостями при их усмирении; говорили, что он собственными руками перевешал множество сипаев. Да и, действительно, при взгляде на его круглые неподвижные глаза, его худое нервное лицо, на его сухие руки, похожие на когти хищной птицы, и на выражение холодной жестокости в уголках его рта, можно было ясно представить себе безжалостного судью и победителя без снисхождения; что же, кроме этого, могли найти в нем несчастные бунтовщики?
   -- Резюмируя сказанное, -- заговорил лорд Темпль который в таких собраниях брал на себя роль председателя, -- мы придем к заключению, что если нельзя сказать ничего невыгодного про кандидата, то все-таки он не принадлежит к знатному роду, что мы привыкли требовать от наших членов...
   -- Да, -- подхватил живо маленький лорд Эртон, -- лорд Темпль говорит правду. Приглашать его, быть на его обедах -- это очень приятно; но открыть ему двери клуба Мельтон -- это, в некотором роде, вводить его в наши семейства. А кто в нашем клубе согласился бы вступить в ним в родство?
   -- Погодите вы! -- вскричал с громким смехом Фицморрис. -- Я не знаю ни одной невесты в нашем обществе, которая не согласилась бы сию минуту стать женой миллионера!
   -- Фицморрис, вы меня удивляете! -- произнес лорд Темпль тоном строгого осуждения.
   -- Боже мой! он только сказал громко то, что каждый думает про себя! -- заметил майор.
   -- Каждый!.. Можете говорить только за себя, я вас прошу. Я отказываюсь верить, что наши девицы имеют такие алчные и низкие желания! -- сказал с жаром лорд Эртон.
   -- Однако кто же это имеет больше оснований знать это? -- проворчал Фицморрис с нахальством.
   -- Благородно сказано, лорд Эртон! -- произнес лорд Темпль покровительственным тоном.
   -- И я прибавлю, -- продолжал маленький человек, сознавая за собой победу, -- что ни в каком случае мы не должны сочувствовать подобным алчным желаниям. В последнем случае, чему удивляются в этом иностранце, кроме легкости, с какой он разбрасывает пригоршнями золото? Разве эта легкость растраты не есть дурной признак? Истинный джентльмен более бережет свое богатство, которого он только простой хранитель...
   -- Есть некоторая правда в том, что вы говорите, мой молодой друг, -- перебил его лорд Темпль назидательным тоном, -- но ничего не надо доводить до крайности (маленького лорда считали скрягой, так как, проведя юность в бедности, он имел закоренелую наклонность сберегать шиллинги и не впадать в противоположную крайность), -- есть середина между пустой расточительностью и мелочной бережливостью. Люди нашего круга, воспитанные в роскоши, и должны жить широко...
   -- Пошел! -- заворчал Фицморрис, нетерпеливо вставая, -- теперь они запрягутся в "наш круг" и не выйдут из него всю ночь. Фейерлей, не хотите ли сыграть партию на бильярде?
   -- Чудак! -- сказал майор минуту спустя. -- Как расходилась у него желчь! А знаете, ведь говорят, что прекрасная Мюриель Рютвен поклялась стать леди Эртон до истечения этого года.
   -- Она способна этого достигнуть, маленькая волшебница! Но вы забываете, что он других взглядов. Ведь он хочет, из подражания патрону, жениться на одной из рода Плантагенетов и постарается улизнуть от Мюриель Рютвен.
   -- Этого не случится. Она сильнее его, да это не так трудно: подобные простофили всегда позволяют себя взнуздать...
  

ГЛАВА IV. У леди Дункан и у мистера Стальброда

   Знаменитый рубин был отшлифован. На подушечке из белого бархата, в хрустальном ящике, окруженном стальной решеткой, под охраной трех сильных полисменов, он был выставлен для публики в Сен-Джемской галерее. Две сотни рассыльных, одинаково одетых в красное платье и голубые шапки, ходили один за другим с утра до вечера вдоль тротуаров Главной улицы и Пиккадили, чтобы сообщить народу об этом событии и раздавать проходящим полное описание.
   "Рубин Великого Ламы" -- таково было название, которое синдикат покупателей считал возможным присвоить этому драгоценному камню, исходя из того, что он был цвета "голубиной крови", а эта разновидность рубинов самая редкая, а потому самая драгоценная, встречается только в стране, где живут ламы, то есть в Тибете.
   После шлифовки камень весил только девятьсот семь каратов, но оставался еще, как говорилось в объявлении, "колоссальным рубином, самым прекрасным из всех, какие только видело человечество".
   Хотя нужно было платить два шиллинга за вход на галерею выставки и пять шиллингов по пятницам, но толпа теснилась там беспрерывно.
   Само собой, Оливье Дерош и его чудесное богатство были более, чем когда-либо, предметом разговоров в клубе и салонах. В десятый раз уже говорили об этом у леди Дункан. Последняя даже утверждала, что встретила француза в дверях магазина Купера в тот день, когда он нес туда камень. Леди Дункан жила со своей дочерью Этель и сыном Кириллом в маленьком доме, который она снимала на улице Курсон на сезон с апреля до конца июля. Осень и зиму они проводили на водах, в городах континента, и, если их приглашали, то жили в замках богатых родственников или друзей. Ведь леди Дункан была небогата. Муж ее, морской офицер, почти всегда отсутствовал, находясь на службе где-то в далеких морях и не имел больших средств, леди Дункан приходилось вести незавидное для светской дамы существование и бороться с недостатками.
   У нее был приемный день; была карета и большой штат прислуги, как требует того английский обычай. Но под этим наружным блеском скрывалась все возраставшая невозможность вести такой образ жизни. Кирилл не мог сдать никакого экзамена и был, кажется, способен только на то, чтобы показывать всем свои удивительные жилеты и безукоризненные галстуки. Этель, одна из красавиц на балах, которые она посещала, каждый раз была в затруднении приобрести новые перчатки и втайне завидовала тем бедным девицам, которые получали еженедельный заработок, добытый тяжелым трудом. И, однако, всю эту ежеминутную пытку надо было выносить со спокойным лицом; подобно маленьким спартанцам, надо было смеяться, чувствуя уколы.
   В этот вечер на чаепитии у леди Дункан Кирилл болтал с лордом Эртоном, его товарищем по коллегии, когда вошел их общий друг Боб Рютвен и поклонился дамам.
   -- А сестры ваши будут у нас сегодня? -- спросила Этель.
   -- По крайней мере одна. Это -- очередь Марты, кажется?
   --Очередь?
   -- Вы знаете, чтобы не вывозить в свет всех вместе, мать берет их по очереди, по старшинству, -- сказал молодой Рютвен, смеясь, -- но я уверен, что Мюриель выезжает не в очередь, гораздо чаще других...
   -- Мюриель действительно очень красива, -- заметила мисс Дункан.
   -- Не дурна... но есть лучше, -- прибавил Боб, раскланиваясь перед молодой девушкой... -- У вас будет сегодня мистер Дерош? -- спросил он вслед за этим.
   -- Нет... Ведь мы с ним не знакомы.
   -- Надо познакомиться... Это необходимо... Выбудете на балу у лорда Темпля?
   -- Без сомнения. Мы ведь везде бываем: для меня, к несчастью, нет очереди...
   -- Вот и отлично, я вам представлю мистера Дероша; он получил приглашение.
   -- Меня это совсем не интересует.
   -- Увидим, Этель! Вы не знаете, что дело идет о обладателе рубинов, -- самый интересный вопрос нынешнего сезона.
   -- О! прошу вас, милый Боб, не говорите, как старая баба! -- воскликнула Этель. -- Нет, я не желаю с ним знакомиться!
   -- Как вам угодно... Но берегитесь, это покажется странным... Все невесты только и думают, что о нем. Он недавно обедал у нас, и Мюриель уже...
   -- Пожалуйста, прошу вас замолчать и не выдавать секретов вашей сестры!.. Если бы она слышала!..
   -- В самом деле, вот и она! -- воскликнул Боб, притворяясь испуганным. -- Куда мне бежать, куда спрятаться?
   -- Мюриель, -- сказала мисс Дункан, пожимая руку молодой девушки, -- ваш брат заявляет, что вы уже записали знаменитого мистера Дероша в число ваших поклонников? Неужели это правда?
   -- Я бы очень гордилась этим! -- возразила Мюриель. -- Это очаровательный молодой человек, серьезный, необыкновенно молчаливый, но все-таки очень интересный.
   -- Интересный, когда он молчит?
   -- Я не могу вам этого выразить, но он производит впечатление чего-то необыкновенного, точно он обдумывает какой-то большой проект. Я никогда не встречала человека, который бы мне так понравился с первого раза.
   -- Что я говорил, Этель?.. Не пройдет и месяца, как всемолодые девицы Лондона будут думать так же!.. Вот повезло! Со своей стороны искренно говорю, что этонесправедливо!
   -- Как несправедливо? Милый Боб, не вы ли желаете быть выделенным из числа простых смертных? Разве не известно, что все, от первого до последнего, обожают золотого тельца!
   -- О! Этель, зачем так насмехаться! -- сказала мисс Рютвен. -- Но я уверена, что он, вероятно, оттого так нравится, что богат.
   Этель улыбнулась.
   -- Боб, вот вам ответ. Мистер Дерош оттого так интересен, что он богат. А вы, мой бедный друг, только младший сын, и можете быть уверены, что только ваши личные качества должны быть вашими заслугами!
   -- Благодарю! Я желал бы лучше иметь сто тысяч дохода! -- заметил Боб с гримасой.
   -- Ах, и я бы желала! -- сказала Этель, вздыхая. -- Если бы мы могли иметь все то, чего мы желаем!
   -- А можно узнать, чего бы вы желали? -- спросил лорд Эртон, приближаясь.
   Мисс Дункан сейчас же ответила:
   -- Да вот, найти средство, как заплатить по счету торговцу семенами, который сегодня утром так нахально с мамой...
   Но она не докончила этот неловкий ответ.
   -- Что вы хотите, что бы это было? -- продолжала она с напускной веселостью. -- Знаменитый рубин, очевидно?.. Теперь нет другого предмета желаний для нас, да и для вас для всех, я думаю?
   -- Мисс Дункан ошибается в том, что меня занимает, -- вставил свое замечание лорд Темпль с обычной важностью. -- Я довольствуюсь скромными фамильными Драгоценностями.
   -- А леди Темпль? Разве вы уверены, что она также очень довольна, что она не мечтает о рубине в девятьсот каратов? -- спросила шаловливо Этель.
   -- Леди Темпль знает, что стоит ей только выразить желание... основательное... чтобы я поспешил его исполнить.
   -- Счастливая леди Темпль!
   -- А если ее желание не основательно, то вы тем не менее все же его исполните? -- спросила Мюриель.
   Лорд Темпль почел этот вопрос недостойным ответа и отошел с важным видом, спросив стакан чаю.
   Эртон, взирая на свой образец, то есть на лорда Темпля, спрашивал себя, должен ли он, подобно ему, прервать разговор с этой алчной молодежью. Но любопытство удержало его.
   -- Вы знакомы с господином Дерошем? -- спросил он Этель.
   -- В третий раз!.. Вы уже третье лицо, которое задает мне один и тот же вопрос в продолжение пяти минут. Нет, я с ним не знакома и не желаю знакомиться!
   -- В самом деле?.. Но почему же?
   -- Этель, я думаю, вы говорите так потому, что сердитесь, так как другие с ним знакомы, а вы нет! -- воскликнула Мюриель, которая имела привычку говорить колкости под видом наивности.
   -- Допустим, если вы хотите, что я умираю от желания скорее с ним познакомиться, -- ответила холодно мисс Дункан. -- Это, по всей вероятности, такое удовольствие, от которого трудно избавиться хоть на несколько дней.
   В эту минуту подошел лорд Темпль с пустым стаканом.
   -- Мисс Дункан, -- произнес он торжественно, -- я могу предложить вам свои услуги, если вы будете сегодня вечером у нас на балу. Я буду иметь честь представить вам господина Дероша, о котором ходит так много слухов.
   -- Я уже решительно заявила, что нисколько не интересуюсь знакомством с ним, -- отвечала Этель, закрывая веером улыбку. -- Но другое дело, если это знакомство произойдет через ваше посредство...
   Лорд Темпль закрыл глаза, чтобы подчеркнуть значительность своего посредничества. Боб Рютвен, еще молодой и не успевший проникнуться почтением к пэрам, чуть не захохотал во все горло. Лорд Эртон, созерцая свой образец совершенства, с отчаянием сознавал, что никогда он не достигнет такой высоты тщеславия.
   -- В таком случае, -- заговорил лорд Темпль, опять раскрывая глаза, -- я вам представлю его на вальс... Как все французы, он танцует хорошо, без сомнения...
   Может быть, я немного неосторожен, принимая на себя ответственность за этого молодого человека...
   -- О! ответственность за вальс не такая важная вещь! -- ответила Этель.
   -- Может быть, -- повторил медленно лорд Темпль, -- я немного неосторожен, принимая на себя ответственность за молодого человека. Но я, делая это, опираюсь на авторитет, имеющий большой вес, именно, моей уважаемой бабушки, которая удостоила пригласить его к обеду и составила о нем очень благосклонное мнение... "Сколько добра можно было бы совершить с богатством этого человека!" -- сказала она вчера.
   -- Если он владеет, как уверяют, рубиновыми копями, то это понятно...
   -- Но разве уже доказано существование этого рудника?
   -- Для человека с умом в этом нет сомнения. Откуда мог бы он добыть свои чудные камни?
   -- Путешествуя по Азии, он случайно открыл месторождение рубинов и, вполне основательно, держит в секрете эту находку.
   -- Да, много великих дел можно было бы сделать с таким рудником! -- сказала Этель.
   -- Сколько людей можно осчастливить! -- заключила леди Дункан, но не прибавила: сколько кредиторов можно было бы удовлетворить!
   -- Сколько красивых платьев можно было сделать! -- жадно подхватила Мюриель.
   -- Сколько прекрасных рысаков можно бы завести! -- произнес Кирилл.
   -- Сколько миссий можно было бы отправить на необитаемые острова! -- прошептала какая-то старая дама.
   -- Чтобы распространить Евангелие среди чаек и альбатросов! -- докончил Кирилл без всякого почтения.
   -- Не было бы больше язычников на всем земном шаре, -- продолжала старая вдова, стуча по ковру костылем из черного дерева с серебряной оправой.
   -- А я охотно установил бы приз за красоту! -- сказал Фицморрис Троттер смеясь.
   -- Ах! приз за экарте (карточная игра)! -- сказала одна дама, немного глуховатая. -- Но думаю, что вы не знаете, как много вырабатывается в копях мистера Дероша, мистер Троттер!
   Все рассмеялись, включая и Фицморриса.
   -- Я, -- сказал Отто Мейстер, -- основал бы Лингвистический институт со специальными кафедрами для каждого из тысячи девятисот тридцати восьми наречий нашей планеты...
   Между тем как здесь так спорили, стараясь придумать лучшее употребление для рубиновых копей, Оливье Дерош, со своей стороны, тоже имел свои планы. В этот день, даже в этот час, он явился с большим свертком бумаг в контору известного завода Стальброда, находящегося в Питнее, на берегу Темзы.
   Много лет завод этот был известен постройками различных электрических судов, подводных кораблей и миноносцев разных родов.
   Оливье передал свою карточку и в ту же минуту был приглашен в кабинет директора. Там, как и везде, его имя было волшебной палочкой, которая открывала ему все двери.
   Глаза мистера Стальброда, человека высокого роста, худого, сухого и холодного, загорелись от любопытства в то время, как он предложил стул посетителю.
   -- Милостивый государь, -- сказал Оливье, -- я хочу поговорить с вами об одном проекте, который несколько необычен для вашего завода. Вы строитель морских кораблей и, прибавлю, первый строитель во всей Великобритании...
   Господин Стальброд скромно поклонился.
   -- Я знаком с различными моделями ваших привилегированных подводных миноносцев; три дня назад, в Ричмонде, я пробовал вашу чудесную электрическую лодку. И если бы мне нужно было построить подводное судно, я бы обратился только к вам... Но в данном случае дело идет вовсе не о корабле, а о машине совершенно новой, предназначенной совсем не для плавания под водой, но для того, чтобы летать по воздуху...
   На этом месте Дерош должен был удержать улыбку, увидев, как нижние челюсти господина Стальброда опустились и вся физиономия выражала полное разочарование.
   -- Ваши возражения, -- продолжал он, -- я наперед знаю и беру на себя труд их опровергнуть. Я знаю, какой дурной славой пользуется воздухоплавательная машина; я знаю, что легко принять за шарлатана или сумасшедшего того, кто затронет этот вопрос о воздухоплавании. Но я не привык останавливаться перед общественным мнением! Мое убеждение таково, что решение этой проблемы возможно, и я ее разрешил. Большое счастье для меня, что я в состояния делать опыты, не боясь конкуренции в денежном отношении. И к вам я обращаюсь только потому, что мне нужно техническое снаряжение. Будьте добры, минуту внимания. Я не прошу у вас, поймите, ваших мастерских, но только прошу приготовить вас те металлические части, для которых я дам свои чертежи. Нравственные и денежные обязательства беру на себя так же, как и привилегию. Позвольте мне добавить, что я мог бы так же хорошо, даже лучше, осуществить своя планы во Франции, вместо того, чтобы исполнять это в Англии, если бы я не имел особенных причин поступать таким образом.
   Господин Стальброд молчал и, по-видимому, ждал технических объяснений. Оливье Дерош не заставил себя ждать.
   -- Крылья птицы, -- продолжал он, -- исполняют две функции: они ее поддерживают, подобно бумажному змею, в воздухе и приводят в движение. Исходя из этой посылки, мы должны признать, что воздухоплавание на аэростатах с помощью шара должно быть отныне совершенно отвергнуто для того, чтобы руководствоваться принципом движения более естественного, а именно: горизонтальная плоскость, которая поддерживает тяжесть и скользит по поверхности воздуха. Когда дело идет о поддержке тяжести, то для этого вовсе не нужно буквально воспроизводить устройство тела птиц с двумя крыльями по бокам. Эти крылья, при всей их необходимости, выходят или очень тяжелыми, или очень хрупкими, а следовательно, легко подвержены порче. Но мы удаляемся от двух функций. Построим нашу машину по плану, близкому к бумажному змею, и приведем ее в движение посредством винта; вся задача сведется к тому, чтобы винт по величине был пропорционален тяжести, какую мы поднимем, и мог бы двигать ее с достаточной быстротой.
   При этих словах Оливье Дерош открыл свой сверток и вынул чертеж, который разложил перед Стальбродом. На этом чертеже была изображена летательная машина в виде большого рычага, укрепленного на вертикальном стержне; на конце рычага находился снаряд, состоящий из легкой доски и винта.
   -- Вот, -- сказал он, -- мой бумажный змей, снабженный двигателем. Рациональные опыты, произведенные с этим снарядом, доказали мне нормальное отношение веса, который может поддерживать в воздухе горизонтальная плоскость, находящаяся в движении к быстроте движения винта, расположенного на этой плоскости.
   Моя машина именно та, которую называют аэропланом. Может быть, вы уже слышали о некоторых попытках в этом роде. Я знаю, что аналогичные опыты производят в Америке. Мои же дали мне положительный результат. Я теперь знаю, что достаточно одной лошадиной силы, чтобы развить такую быстроту движения, которая необходима для поддержания на поверхности воздуха аэроплан весом в шестьдесят пять килограммов. Кроме этого, что же осталось еще найти? Двигатель, который при наименьшем весе развивал бы наивысшую силу. Новый ряд опытов определил мне такой двигатель, образец которого здесь и представлен. Я не говорю, что даже завтра не может быть открыт более могущественный; напротив, я в этом убежден, я жду с уверенностью нового усовершенствования. Но в настоящее время мной найдено, что двигатель, лучше всего отвечающий на поставленную задачу, -- это паровая машина высокого давления, около ста двадцати пяти килограммов веса на квадратный дюйм. Вот я и обращаюсь к вам за постройкой такой машины, причем предупреждаю вас, что на осуществление моей мечты я смотрю вовсе не как на забаву, подобно некоторым французским строителям. Вас я попрошу взять на себя труд построить две паровые машины, весом в общем в тысячу килограммов на двести лошадиных сил. И этого достаточно, чтобы держать в воздухе аэроплан, вроде бумажного змея, весом в тринадцать тысяч килограммов.
   Господин Стальброд, пораженный справедливостью сказанного, молчал, торопливо набрасывая на бумагу какие-то вычисления.
   -- Я тоже не смотрю на осуществление этой задачи как на забаву, подобно тем французским строителям, -- сказал он наконец не без иронии, -- a priori, мне это совсем не кажется недоступным. Выполнение, о чем вам едва ли нужно говорить, главным образом зависит от топлива, которое вы намерены употребить для паровой машины.
   -- Как топливо я беру керосиновый газ, помещенный в достаточном числе горелок. Не беспокойтесь о размещении газа и о конденсаторе для машины. Я знаю свое дело. Самый важный пункт заключается в том, чтобы составные части машины -- цилиндры, поршни, оси и винты -- не превышали общего веса в тысячу килограммов. Можно достигнуть этого, употребив на составные части закаленную сталь, тонкую и упругую.
   -- Мы попробуем, -- сказал господин Стальброд, -- вы, будьте добры, передайте мне или пришлите ваши распоряжения письменно.
   -- Вот, не угодно ли, уже готовая разработка с подробным планом, -- возразил Оливье Дерош, разворачивая свой сверток с чертежами.
   -- Очень хорошо, сударь, мы приведем это в исполнение и, будьте уверены, за нами не будет задержки для осуществления ваших желаний.
   В тот вечер Этель Дункан кончала одеваться на бал, когда к ней вошла мать с важным выражением лица.
   -- Посмотрим, исполнили ли вы мои указания, -- сказала она, оглядывая критическим взором все подробности туалета дочери. -- Недурно! -- прибавила она довольным тоном.
   Но так как горничная, предполагая интересный разговор, медлила с уборкой, то госпожа Дункан произнесла повелительным тоном:
   -- Томсон, вы больше не нужны мисс Дункан!
   -- Этель, -- заговорила она тотчас же, как только закрылась дверь за разочарованной камеристкой, -- мне нужно сказать вам только несколько слов, но это очень важно. Вы всегда приводите меня в отчаяние вашими капризами, вашим неизъяснимым упорством не воспользоваться прекрасной партией. Вы меня принуждаете отказаться от лучших своих желаний. Леди Темпль, между тем, наперекор вам самим, относится по-дружески и интересуется вашей судьбой. Это частью ради вас она устраивает сегодня бал. Она хочет представить вам человека, во всех отношениях достойного быть вами хорошо принятым; таково мнение лорда Темпля, а вы знаете, что в этом вопросе он заслуживает полного доверия. Во имя Бога, Этель, будьте благоразумны! Не разрушайте возникающих симпатий своим высокомерным и уничтожающим поведением; вспомните, скольким вы нам обязаны! Я буду в отчаянии, говорю вам, если вы упустите такую блестящую и неожиданную партию... Вы даже не спросите, о ком именно я говорю?
   -- Разве это так трудно угадать? -- заметила Этель бледная и неподвижно слушающая леди Дункан. -- Без сомнения, дело идет о знаменитом "человеке с рубинами"!
   -- Отзывайтесь о нем лучше. Это действительно господин Оливье Дерош, которого мы видели, -- произнесла дама с умилением. -- Это, кажется, человек с большими достоинствами.
   -- Слишком большие достоинства, -- проворчала Этель иронически.
   -- Знатного рода...
   -- По крайней мере, это он сам сказал!
   -- Любезный, образованный, вежливый, -- продолжала леди Дункан, ничего не слушая.
   -- А миллионы его! Не забывайте их, пожалуйста! -- закончила Этель с высокомерно презрительным жестом. -- Все это удивительно, я согласна; но чего же вы, наконец, хотите от меня? Не могу же я начать умолять этого господина жениться на мне, чтобы раззолотить наши гербы и уплатить долги моего брата!
   -- Этель! Этель! Какой у вас дурной тон! -- воскликнула леди Дункан, которая по обыкновению в других находила очень дурным то, что сама ежедневно практиковала. -- Кто вам говорит о таких бессмысленных вещах? Умолять! Разве, имея ваше имя и вашу наружность, нужно еще что-нибудь, кроме некоторой снисходительности, чтобы видеть у ног своих весь Лондон? Неужели для этого иностранца не будет много чести (она вдруг забыла все его необыкновенные добродетели), что вы удостоите его своим знакомством? Этель, вспомните наше положение; подумайте о тех унижениях, ежедневных оскорблениях, обо всех тех мучениях, которые ежедневно мы должны сносить; подумайте, как обрадуется ваш далекий отец, когда узнает, что вы счастливо устроились, что вам обязана вся семья своей благодарностью!..
   -- Ни слова больше, мама, -- сказала Этель, нежное сердце которой так же, как и гордость, были до глубины взволнованы.
   Бедное дитя, она слишком горячо любила отца, которого почти что не знала.
   -- Я сделаю все возможное, чтобы вас удовлетворить, -- сказала она покорно, сдерживая рыдание.
   -- Милое дитя! -- воскликнула леди Дункан в полном восторге.
   -- Карета подана! -- послышался голос слуги в соседней комнате.
   При этом сообщении каждая из дам приняла официальный вид. Леди Дункан, полная спокойного величия, надела блестящее выездное манто. Этель, казавшаяся нежнее и белее жемчугов, перевитых у нее в волосах, набросила белоснежную накидку, в которой она казалась прекрасным лебедем; обе дамы сели в карету и отправились на бал.
   Скоро они доехали до Сен-Джемского парка. На балу собралась уже толпа, но толкотни не было; этого не допускалось в доме лорда Темпля. Подобно хозяину, и помещение было прекрасно, важно и величественно. Леди Темпль, с профилем Юноны, украшенная великолепными драгоценностями, стояла наверху лестницы и принимала гостей с грациозной снисходительностью. При виде Этель ее деланная улыбка стала более сердечной.
   -- Увидим, дорогая красавица, как вы будете удивлены! -- сказала она весело, держа ее за руку на некотором расстоянии.
   -- Вы божественны во всем белом! Настоящая жемчужина! Мы будем в голубом зале, -- прибавила она, бросая выразительный взгляд на леди Дункан.
   Последняя, взяв под руку лорда Темпля, направилась в голубой зал победоносным шагом матери, которая уверена в успехе своей дочери.
   Несколько молодых людей стояли группой недалеко от входа, рассматривая прибывающих.
   Среди них был и Оливье Дерош.
   -- Действительно божественна! -- повторил он слова леди Темпль.
   Он узнал в мисс Дункан ту молодую девушку, которую он видел перед подъездом ювелира Купера и, как в первый раз, был поражен той же смесью симпатии и антипатии, которые, при удивительной правильности линий, делали это лицо выдающимся и незабываемым.
   Волна прибывающих остановилась; леди Темпль обернулась, точно ища кого-то и, заметив господина Де-Роша, сделала ему знак веером, чтобы он подошел.
   Молодой человек поспешно и почтительно приблизился.
   -- Вашу руку, господин Дерош, проведите меня к одной из моих приятельниц, которой я хочу вас представить. Господин Дерош! Леди Дункан! Мисс Дункан! -- произнесла она спустя минуту. -- Этель, представляю вам кавалера, который имеет качество, все более и более редкое в наши дни: любить танцы и иметь в них вкус.
   Господин Дерош пригласил Этель на вальс и был записан в карманную книжку, а леди Дункан стала рассыпаться в комплиментах.
   -- Ах, monsieur, -- сказала она в конце разговора, -- я положительно недовольна, что не познакомилась с вами раньше. Никто не имеет права не знать человека, пользующегося известностью.
   -- Но у нас есть достаточно общих друзей для того, чтобы и вас считала я одним из старых знакомых; помните же, пожалуйста, что я всегда дома по вторникам!
   -- Ни в каком случае не забуду! -- сказал Оливье, кланяясь, между тем как Этель не принимала участия в разговоре. -- Но позвольте мне, мадам, с вами не согласиться. Это вовсе не в первый раз, когда я имею честь вас встречать...
   -- Но как бы я могла забыть? -- воскликнула леди Дункан недоверчиво. -- Это невозможно!
   -- Я, конечно, не удивляюсь, что такой незначительный инцидент прошел для вас незамеченным, -- сказал не без досады Оливье, который очень хорошо помнил высокомерный вид и косвенный взгляд, с каким дама приняла его маленькую услугу. -- Это было на улице Бонд, перед магазином Купера; вы уронили маленький ларчик...
   -- Как же! Я вполне хорошо это помню! -- воскликнула дама, восхищенная открытием какой бы то ни было связи, самой незначительной, с этим редким человеком. -- Это были вы? Какое приключение! Этель, моя милая, вы ведь также помните... Но я о вас думала! Купер! Не был ли это случайно тот день, когда вы предложили ему чудные драгоценности, о которых все говорят?
   -- Действительно так, мадам!
   -- А знаете вы, ведь это был день исторический! И мне кажется, что я приняла в нем прямое участие. И особенно господин Рютвен будет очень удивлен, узнав это!
   Первые звуки вальса, который заиграл оркестр, прервали эти излияния. Оливье Дерош повел свою даму. Конечно, была большая разница между восторженным приемом одной и ледяной сдержанностью другой, почему и неудивительно, что, обменявшись несколькими избитыми фразами, молодой француз мог заметить очень ясно на лице мисс Дункан скучающее презрительное выражение, с каким она обращалась к нему. Застенчивый человек от такого открытия мог бы смешаться, растеряться. Но Оливье Дерош был не из трусливых: великий волшебник -- успех -- развил в нем превосходную самоуверенность, которая и служила основанием для новых успехов.
   Не обращая внимания на поведение мисс Дункан, он дал полную свободу своей живости. Он был остроумен, веселость его заразительна, комизм выражений так неотразим, что не прошло и десяти минут, как Этель, по счастливой гибкости своего возраста, совершенно забыла, что свет может ее осудить, что есть наблюдающие взоры и завистники, могущие оскорбить ее достоинство... Она с восторгом танцевала, болтала, готова была шалить и дурачиться с таким милым товарищем. И когда господин Дерош, провожая ее обратно, пожелал снова записаться у нее в памятную книжку на танец, она с удовольствием согласилась. И только торжествующий взгляд леди Дункан вернул ее к действительности.
   "Боже мой! -- подумала молодая девушка с ужасом, -- что я наделала! Разве не довольно было быть только вежливой, что я и обещала? Разве нужно было показывать эту унизительную поспешность? Верно, он подумает, что я хочу его поймать на удочку! Я, которая осуждала Мюриель и других!.. О! лучше бы мне провалиться!"
   И когда несколько позже Оливье Дерош повел ее на кадриль, то вместо искренней улыбки, которая его очаровала, он увидел окаменелое лицо, и все его усилия вернуться к прежним разговорам были бесполезны.
   "А! вот как! -- с удивлением подумал он. -- Во всяком случае, нужно поддержать знакомство с мисс Дункан! Только это немного слишком, ей-ей!.. А жаль!.. Невозможно быть более очаровательной и более милой, когда она этого захочет!"-- И, не умея объяснить себе капризов прекрасной Этель, он решил в этот вечер больше ее не приглашать.
  

ГЛАВА V. Статья в газете "Times"

   Два месяца спустя лондонские газеты сообщали о чудесном опыте, показанном в Питнее в присутствии некоторых привилегированных зрителей; зрители эти были приглашены, чтобы увидеть нечто новое и великое. Вот именно то, что говорилось в газете "Times":
   "Вчера, в четыре часа пополудни, в Питнее, в мастерских господ Стальброд, известных строителей подводных судов, производился опыт, который, кажется, навсегда останется всем памятным. Зрителей было немного: несколько дам, два или три члена парламента и человек двенадцать представителей печати. Они должны были увидеть опыт с воздухоплавательным снарядом, изобретенным господином Оливье Дерошем и построенным по его плану.
   Между нашими читателями нет никого, кто бы в последнее время не слышал повсюду имени молодого француза по поводу знаменитого камня, который он уступил синдикату ювелиров и который с тех пор получил название "Рубина Великого Ламы". Все салоны и все клубы занялись счастливым владельцем этого колоссального рубина и, можно сказать, после того, как синдикат уплатил ему стоимость рубина, едва ли есть люди, которые не строили бы разных планов относительно употребления этих денег. Употребление, к которому предназначил господин Оливье Дерош свое богатство, действительно, самое благородное и неожиданное.
   Автор этой системы воздухоплавания, основанной на собственных терпеливых изысканиях, надеется осуществить проект своими собственными средствами, не опасаясь конкуренции других капиталистов! Какое счастье для изобретателя! Господин Оливье Дерош, действительно, прослыл им, когда констатировал добытые результаты, которым мы были свидетелями по его приглашению.
   Летательная машина господина Оливье Дероша называется аэропланом. Это вовсе не аэростат; он не имеет ничего общего с шаром, но, кроме того, он управляется воздухом, в котором движется. Как многие из его предшественников, господин Оливье Дерош признает, что аэростат ни на один шаг не приблизился к разрешению проблемы воздухоплавания, а даже замедлил его. д он разрешает ее совсем другим путем. Вместо того, чтобы ставить себе целью пустить в воздух тело, имеющее вес, гораздо меньший веса воздуха, отчего оно становилось игрушкой ветра, он взял себе за образец птицу я в основание положил быстроту движения, но не легкость, как единственное средство противодействовать собственной тяжести.
   Ядро, которое вылетает из пушки только вследствие непродолжительного расширения воздуха порохом, камень, брошенный ударом палки, стрела, повинующаяся толчку, летящая из лука и описывающая кривую линию над поверхностью земли -- все эти явления есть противодействие собственной тяжести, которая превышает вес воздуха. Насекомые, имеющие значительную тяжесть, как майский жук, птицы, большие и тяжелые, например, орел, держатся в воздухе и летают только потому, что сила движения и есть основной принцип этого явления. Если бы майский жук был бы так легок, как мыльный пузырь, а орел как шар, наполненный водородом, тот и другой были бы неспособны лететь против малейшего ветерка, они были бы так же неустойчивы, как воздушные шары. В постройке аэростатов человек пошел ложным путем. И только господин Дерош понял всю истину.
   Он не предполагал построить такую машину, которая, благодаря своей легкости, могла только висеть в воздухе, приводимая в движение течением его; наоборот, он хотел создать двигатель, который, развивая движение в самом себе, скользил бы по воздуху как дощечка, горизонтально брошенная, скользит по поверхности воды.
   Волчок, который ребенок подгоняет стержнем, обруч, подбиваемый палочкой, велосипед, колеса которого беспрерывно вертятся, -- все это различные решения аналогичной проблемы. Здесь движение есть принцип равновесия. Остановите плеть, подгоняющую волчок, палочку обруча или педали велосипеда -- тотчас Же тяжесть вступает в свои права, все остановится и упадет.
   Что мы находим у птиц, к которым приходится постоянно возвращаться, когда желаешь проникнуть в тайну воздухоплавания? Горизонтальную плоскость, образуемую распростертыми крыльями; от движения эта плоскость держится и скользит по воздуху. Господин Дерош скопировал такое устройство в своем аэроплане.
   На горизонтальной плоскости, состоящей из металлической доски, окованной закаленной сталью, он установил паровую машину особенного устройства. Спереди и сзади он поместил два винта, которые, посредством сообщающегося с ними рычага, могут по желанию принимать вертикальное или горизонтальное положение. Под этим гигантским бумажным змеем он укрепил спиральные пружины, на которых лежит весь аппарат в спокойном состоянии пружины эти складываются как ножки циркуля. Кочегар и машинист составляют весь экипаж под начальством самого господина Дероша. Топливом служит нефтяное масло.
   Нужно ли признаться, что такая простая машина внушает слабое доверие, а между тем мы были свидетелями полета его со двора завода.
   Машина, очень легкая по виду, имеет форму стола тридцати метров в длину и сорока в ширину, с закругленными углами; укреплена на спиральных ногах и снабжена в оси двумя, передним и задним, винтами; глядя на нее, казалось невозможным допустить, чтобы такой предмет мог двигаться по воздуху. Однако открытые лица изобретателя и господина Стальброда заставляли призадуматься! Все сознавали, что эти два господина не собрали бы нас всех, если бы не были уверены в полном успехе.
   Ровно в четыре часа господин Оливье Дерош появился позади своего корабля. Пары разведены. По его приказанию машинист открыл клапан. Струя пара вырвалась со свистом; оба винта опускаются и ударяют по воздуху, заключенному между кривыми ногами этого стола. Тотчас же медленным и мягким движением эти спиральные ноги растягиваются, удлиняются, поднимают доску и несут...
   Другой поворот, и винты поднимаются снова, не переставая вращаться, и ударяют по воздуху спереди назад...
   Едва мы успели рассмотреть это последовательное движение, так оно было быстро, как аэроплан, величественно скользя по воздуху, вылетел со двора за наружные стены завода и полетел над Темзой, оба берега которой чернели от собравшихся зрителей.
   Восторженный крик понесся к путешественникам. Господин Оливье Дерош ответил на него, махая шляпой по французскому обычаю.
   Аэроплан, направляясь к югу, перелетел за реку, где описал громадный круг в четыре тысячи километров в диаметре. Мы следили восторженным взором за этим полетом на высоте двухсот или трехсот метров. Менее чем через пять минут можно было различить только черную точку, от которой в виде султана поднимался дым.
   Но вот аэроплан возвращается назад, на наших глазах он растет и принимает определенные очертания; вот он уже перелетел Темзу, подходит к заводу и опускается, подобно птице, на прежнее место. Его кривые лапы удлиняются и касаются земли...
   Все это произошло так быстро, с таким громадным успехом, что мы просто остолбенели... Как только мы очнулись от удивления, то сейчас же окружили господина Дероша, жали ему руки и поздравляли.
   Каждый из нас в глубине души сознавал, что присутствовал при чем-то огромном, что человечество сделало громадный исторический шаг.
   Теперь все границы перейдены, все таможни уничтожены, отныне война невозможна -- такие мысли невольно вертелись у нас в голове, как будто это чудо искусства уже имело свои последствия.
   Так ли были близки эти результаты открытия, как они рисовались нашему воображению в первую минуту восторга? Не надо спешить в своих суждениях.
   В поезде, который вез нас обратно в Лондон, один артиллерийский офицер высказывал уже, что первым результатом открытия будет то, что война станет ужаснее и смертоноснее.
   -- Вот увидите, -- говорил он, -- прежде чем построить аэроплан в целях торговых и ученых, европейские арсеналы построят их для войны, с торпедами, митральезами, с беспрерывным огнем и дождем ядер, которые посыплются на неприятеля!
   Без сомнения, он верно предсказывает, мы войдем в переходную эру, когда аэроплан, еще в зачаточном состоянии, причинит больше зла и разрушения, чем добра. Контрабандист и разные честолюбцы воспользуются изобретением для своих целей, логическим последствием чего будет то, что пограничная стража и жандармы станут им противодействовать с помощью таких же машин. Для народа же, к армии сухопутной и морской которая тяжелым бременем ложится на него, прибавится еще армия воздушная... Но как же сомневаться в логическом ходе событий, когда настанет время, разобьются эти последние усилия варварства?.. Пробьет час, когда все народы, поняв всю тщету и глупость братоубийственной борьбы, наконец соединятся, увидев ясно, что в противном случае они погибнут все вместе. Последний предел изобретательного гения будет пройден; нужно будет остановиться и с общего согласия сложить оружие, -- на земле не будет больше тайн, исчезнет неизвестность надземных атмосфер, человек станет властелином воздуха.
   Оставим попытки представить те бесконечные перевороты, которые последуют за открытием. Наши мечты, даже самые дерзновенные, во всяком случае всегда уступят действительности. Согласимся быть первыми провозвестниками после господина Дероша, что мы видели только пролог новых открытий.
   Теперь, рассуждая теоретически, когда аэроплан совершил перед нашими глазами путь в восемь тысяч километров, следует подумать о постройке аэроплана для долгого полета, для научной экспедиции.
   Господин Дерош уже изобрел это, планы его были разработаны еще раньше, чем публичный опыт сделал его триумф вне сомнения. Длина сторон этого аэроплана в триста метров, а тяжесть, какую он может поднять, -- сорок тысяч килограммов; составные части аэроплана уже заказаны у господина Стальброда.
   Этот аэроплан для дальнего плавания, настоящий воздушный корабль, будет снабжен рубкой, большим салоном и разными каютами, как на всех лучших пароходах.
   Его назовут "Галлия", и обойдется он, говорят, в четыреста тысяч фунтов стерлингов -- десять миллионов франков на французские деньги.
   Тем же, кого удивит такая стоимость, надо сказать, что металлическая обшивка в нем должна быть алюминиевая и несколько моторов из платины. Господин Дерош решил осуществить в постройке своего chef d'oeuvre принцип: "наивысшая двигательная сила при наименьшем весе", совершенно не думая о сумме расходов. Алюминий -- металл самый легкий, а платина -- наименее плавкий. Один металл гораздо дороже меди, а другой значительно тверже золота! Ему и это по плечу, потому что, как утверждают, его карманы набиты рубинами! Но согласимся, что богатство могло быть употреблено с гораздо меньшей пользой, и что невозможно для него придумать более благородного применения".
  

ГЛАВА VI. Светская политика

   Если благодаря продаже огромного рубина Оливье Дерош приобрел известность как светский лондонский лев, то после блестящего успеха в Питнее он стал царем Европы. Отголоски всяких происшествий действительной или кажущейся важности, безмерно раздуваемые печатью, громовым раскатом и с быстротой молнии разносятся по вселенной. Подобное мы видели с изобретенной Кохом сывороткой. Но что же значит сыворотка по сравнению с аэропланом? Имя Оливье Дероша понеслось по всему миру, повторяемое всеми газетами, прославленное на всех языках.
   Но нигде слава его не была так велика, как в Лондоне! Мало того, что англичане возгордились, став участниками его открытия; мало того, что они увидели своими глазами это чудо, этот аэроплан, летающий в воздухе над городом, -- но они стали свидетелями нового открытия, как продолжения этого чуда.
   Газета "Times" сообщила, и невозможно было сомневаться в этом: "За первой пробой, несколько любительской, последует более значительный опыт, курс плавания более долгий". Каждый этому так сильно радовался, точно в экспедиции сосредоточился его личный успех. Ум англосаксов, преимущественно практический, требует от всякого открытия общего признания и для Всех очевидной полезности. И эта полезная применимость открытия, всеми признанная, была ясно доказана новым колоссальным аэропланом для научного исследования.
   Все подданные королевы почувствовали полное удовлетворение и выражали свои чувства самым разнообразным способом.
   Прежде всего, что едва ли нужно говорить, Дерош получил привилегию на изобретение, преподнесенную ему в золотом ящике самим лорд-мэром, в сопровождении шерифа и альдермена в парике. Само собой, при этой церемонии была съедена громадная масса разных закусок и выпито удивительное количество вин, последствием чего явились гастриты: искусство врачей и аптекарей понадобилось в больших количествах. Вот и проявились первые последствия изобретения, непредвиденные журналистом большой английской газеты.
   А затем большая часть клубов в Пэл-Мэл записали Оливье Дероша в число почетных членов. Лорд Темпль этому уже не препятствовал. Он в своем коварстве дошел до того, что стал везде говорить, что он одним из первых оценил заслуги молодого француза, приняв его в свой дом.
   Ни один бал теперь не обходился без Оливье Дероша; его рвали во все стороны, приглашая наперебой на все вечера и рауты. Можно ли было танцевать без человека, который первым управлял машиной, летающей в воздухе?
   Что касается хитрых купцов, то они воспользовались случаем и назвали именем Дероша разные вещи, например: особые ремни, зубные щетки и особые карандаши. Для того, чтобы узнать время отправления экспедиции, каждое утро перед его дверями стояла процессия всяких торговцев, предлагая ему различные вещи, необходимые в путешествии: один просил взять особенную шляпу, другой коробку с пилюлями для поддержания здоровья или хирургическую готовальню, иной -- непромокаемый плащ с воротниками или окованный чемодан; и уж нечего говорить о массе предлагаемых раскладных палаток, складных креслах, быстро раскрывающихся зонтиках, револьверах, магазинных ружьях и хронометрах. За все это они просили, как милости, только позволения иметь исключительную привилегию назвать свои товары его именем. Тот, кому он милостиво давал право назвать какую-нибудь шляпу с наушниками "шляпой Дероша", уходил в восторге. Он знал, что счастье было уже в его руках! Отныне ни один англичанин из чувства приличия не отправился бы в какое-нибудь путешествие, не купив себе "шляпы Дероша", а один Бог знает, как много этих путешественников отправляется каждый год!
   Фотографы уже давно добивались чести видеть господина Дероша в своих мастерских, но когда стало известным открытие воздушного плавания, спрос на его портреты так усилился, что фотографы поспешили снять с него фотографии в разных позах: прямо, в профиль, в три четверти, во весь рост, бюст, сидя и стоя. Его наружность стала скоро так хорошо всем известна, как и Гладстона или принцессы Валлийской; для Оливье Дероша невозможно было, перелистывая альбомы, не найти там своего изображения среди известных красавиц и королевской фамилии. Даже мало того, он увидел себя в таких позах, в каких он никогда не становился. Фотографы в конце концов имели дерзость делать разные превращения, приставляя его голову на совершенно другое туловище. Оливье с удивлением видел себя на портретах иногда то толстым, то худым, одетым по последней моде или в костюме времен его бабушки; наконец, один раз он увидел свое лицо на плечах американского воина!
   Для тех людей, которые считали себя более близкими к нему, было невозможно где-нибудь появиться и не знать о цели знаменитого воздушного путешествия. В салонах и клубах, на балу или на прогулке, верхом или в коляске, чуть только появлялись они, как их тотчас же осыпали вопросами.
   -- Куда он отправляется?.. Это решено?.. В Африку? В Азию? В Австралию?.. Ради Бога, пусть сжалится господин Дерош! Пусть, наконец, скажет!.. Эта неизвестность становится невыносимой!..
   Сначала Оливье Дерош улыбался наивному любопытству и отвечал очень сдержанно, что не может еще сказать наверно... Он посмотрит... Разве может знать кто-нибудь, где он очутится?.. Какая фантазия может увлекать на север, когда еще не решил, на север или на юг направить свой путь? Наконец, знает ли он даже, отправится или нет?.. Человек предполагает, Бог располагает...
   Но скоро он убедился, что сдержанность эта была принята очень дурно, -- стали приписывать ему таинственные намерения, даже подозрительные. Тогда он быстро решил открыть истину: его целью было направиться в место земного шара, почти неисследованное, именно, в Тибет.
   Название этого места пролило луч света. Тибет!.. Но ведь рубин оттуда! Рубин Великого Ламы!.. В этом нет никакого сомнения!.. Господин Дерош достал знаменитый рубин из Тибета; он открыл там рудник драгоценных камней, что уже давно подозревали, а теперь, что ясно бросается в глаза, ему нужно посетить свои копи. Он хочет, наверно, поискать камней в большом количестве... Ах! если бы можно было сопровождать!.. Господин Дерош показал такой великодушный характер, такой чудный... есть все основания предполагать, что его компаньон в путешествии, если только он будет, не останется с пустыми руками... Господин Дерош не захочет быть эгоистом, захватить себе одному эти сокровища, которые скрыты в горах неисследованного Тибета! Нет, никто не может оскорбить его подобным предположением...
   И какая гениальная мысль -- проникнуть туда по воздуху! Для господина Дероша и счастливых смертных, которые будут сопутствовать ему, нет более тех препятствий, которые до сих пор останавливали всех исследователей этой страны; нет более борьбы с фантастическим населением, которое уверено, что иностранцы только для того являются в их страну, чтобы похитить сокровища, которые они охраняют как зеницу ока, и которых никто не мог бы ни открыть, ни воспользоваться, ни даже осквернить их своим приближением...
   Для господина Дероша нет более борьбы из-за верблюдов, проводников, нет более лам, которые до сих пор ставили препятствия, приводившие в отчаяние путешественников. Да, действительно, только одним способом можно проникнуть, и господин Дерош открыл его: с высоты неба надо спуститься в это Эльдорадо, как орел на добычу. Удивительно только, как это до сих пор никто об этом не подумал. Практичные люди отвечали на это: чтобы сделать рагу из заячьего мяса, нужно сначала поймать зайца, и чтобы путешествовать по воздуху, надо для этого иметь такой корабль... А так как такой корабль теперь построен, -- отвечали смелые путешественники, -- ничего не остается больше, как воспользоваться им. И каждый со своей стороны находил тысячу основательных причин, чтобы оказаться в числе компаньонов путешествия господина Дероша.
   Спустя два или три дня после того, как Лондону стала известна цель путешествия, Оливье Дерош, при входе в клуб Мельтон был вдруг "схвачен за петлицу", как говорят англичане, Фицморрисом Троттером, которого он давно не встречал.
   -- Вот как, мой милый, с чем вас поздравляю! Вы собираетесь совершить достойное вас предприятие, которое приобретет славу!
   -- Мое путешествие в Тибет?.. Но ведь и до меня уже пробовали, -- ответил просто Оливье, -- и я, может быть, не достигну ничего больше моих предшественников. Но, уверяю вас, я сгораю от любопытства познакомиться с этой страной... Всю свою жизнь я чувствовал влечение к этому неизведанному месту земного шара!.. Мне кажется очень странным жить на такой маленькой планете, как наша земля, и не знать ее вполне!
   -- К тому же, вы лично, -- сказал Троттер, делая особенное ударение, -- вы имеете тысячу причин интересоваться Тибетом...
   -- Действительно, -- отвечал Дерош, -- французы, начиная с Гука и до Габриеля Бонвало, кажется, постоянно, больше, чем другие, жаждали исследовать эти страны... Да, я был бы счастлив, если бы проник в эту знаменитую Лассу, такую замкнутую и неприступную... Туземцы внушают мне большой интерес.
   Фицморрис Троттер с моноклем в правом глазу слушал молодого человека с улыбкой, выражающей его затаенные намерения.
   -- Правда... правда... все в этой стране должно вас интересовать... необыкновенно!.. И вы не единственный, верьте мне. Что касается меня, то, если бы вы захотели взять меня на свой воздушный корабль, я бы счел это наивысшим счастьем моей жизни, какое вы могли бы мне сделать!
   -- Вы?.. -- воскликнул Дерош недоверчиво. -- Вы, клубный завсегдатай, такой лондонец, который выскочил бы из своей колеи, если бы не обошел всего Пэл-Мэл?.. Полноте! Это вы шутите!..
   -- Напротив, говорю вполне серьезно, мой дорогой Друг! Вполне серьезно! Между нами, мое положение становится здесь не очень приятным... Я вас уверяю, с меня довольно!.. Лондон -- очаровательный город для вас для миллионеров... Но для бедного горемыки, как я Это другое дело!..
   -- Согласен... Но при чем же здесь путешествие в Тибет?..
   -- Полно, полно, я понимаю!.. И я вас умоляю, если у вас есть хоть малейшая жалость ко мне, не забудьте записать меня в число ваших спутников на корабль!
   -- Спутники!.. Но у меня их нет! Да я и не рассчитывал их иметь. Я хочу нанять с парохода экипаж.
   -- Но если вам нужен будет компаньон для путешествия, прошу вас серьезно подумать обо мне!
   В эту минуту поспешно подошел профессор Отто Мейстер и, схватив за правую руку Оливье Дероша, в то время как Фицморрис держал все время за левую, он воскликнул:
   -- Милый господин, я спешу поздравить вас с великим и смелым предприятием и хочу предложить себя в ваше распоряжение!
   -- В мое распоряжение, господин профессор?
   -- Да, многоуважаемый; и позвольте мне сказать, что хотя нехорошо самому навязываться и хвалить себя, но вы не найдете во всей Европе человека, более сведущего во всех монгольских наречиях. Как переводчик в вашем путешествии в Тибет, я смею считать себя незаменимым... Я знаю тибетский язык как свой родной, а не много людей могут сказать то же! -- прибавил профессор, устремляя строгий взгляд на Фицморри-са Троттера, давая почувствовать, что он насквозь проник в его намерения, с какими тот направился к Оливье Дерошу.
   -- Как! милостивый государь!., и вы также желаете посетить Тибет? -- воскликнул остолбеневший Оливье Дерош.
   -- Сударь, путешествие в Тибет было всю жизнь моим тайным желанием... и если притом я могу оказать вам помощь в ваших изысканиях... геологических или минералогических, -- добавил медленно и с ударением профессор, -- я вам повторяю, что я вполне в вашем распоряжении.
   -- Очень вам обязан, милостивый государь, но я рассчитываю взять с собой несколько человек, только необходимых для работы при машине...
   -- Как! -- воскликнул лорд Темпль, вмешиваясь в разговор, -- но уверяют, что ваш аэ... аэ...ро... Как нужно произнести это слово?
   -- Аэроплан.
   -- Это верно... аэроплан... очень хорошее слово... уверяют, что он настолько велик, что вмещает корабельный груз в 200 тонн!
   -- Во многом уверяют, милорд, но я утверждаю, что ошибаются.
   -- Посмотрим! Но все-таки там будет достаточно места для нескольких друзей? -- сказал лорд Темпль.
   -- Возможно ли, чтобы и вы также... -- воскликнул Дерош.
   -- Нет, не я, а мой молодой друг Эртон поверил мне свое живейшее желание принять участие в экспедиции; и если вы позволите его отрекомендовать вам, то я буду очень счастлив, увидев его отъезжающим на вашем аэ...роплане... -- добавил благородный лорд с видом снисхождения.
   -- Это вовсе не место для лорда Эртона, уверяю вас, милорд! -- воскликнул Оливье. -- Для нас он не может принести никакой пользы, да и для себя, -- я совершенно не понимаю, что ему делать в Тибете? В конце концов я скажу, что не имею ровно никакого намерения везти с собой спутников в Тибет!
   При этих словах он отошел от группы собеседников и расположился возле стола, на котором лежало много газет.
   -- Какого дьявола хотят они все? -- проговорил про себя Оливье Дерош, разворачивая "Morning Post". -- Пусть бы еще Троттер, гонимый отовсюду, я понимаю, он бы хотел переменить место... Но чтобы фантазия предпринять далекое путешествие могла прийти в голову старому лондонцу с прочным положением, то положительно не понимаю охоты англичан к передвижению, -- может быть, это только для того, чтобы удивить друзей письмами с пометками неизвестных стран... я не ожидал этого коллективного движения. Неужели я должен везти весь Лондон?..
   В то время, как мысленно слагался у него такой вопрос, он поднял глаза от газеты и встретился взглядом с входившим Бобом Рютвеном. Последнее время они часто виделись друг с другом. Молодой англичанин тотчас же направился к нему и крепко пожал руку.
   -- Скажите мне, Дерош, -- произнес он задумчиво, -- не будет ли какой-нибудь возможности участвовать мне в путешествии?
   -- И ты, Брут! -- воскликнул Дерош, роняя газету. -- Вы хотите отправиться в Тибет?
   -- Умираю от этого желания!
   -- Про вас я не говорю... -- произнес Оливье после минутного молчания. -- Я вас возьму с большим удовольствием, но я не уверен, будет ли место... даже для вас.
   -- Как же так? Говорят, что ваша машина может нести целый полк!
   -- Вероятно, эти люди знают мою машину лучше меня, который ее изобрел. Но я вас уверяю, дорогой Боб, что она может удержать только двенадцать или пятнадцать человек экипажа, необходимых для управления ею, и вашего покорного слуги...
   -- О! Но скажите все-таки... вы мне найдете хоть маленькое местечко?.. Я вам буду полезен... вот увидите!
   -- Эх! Вы не знаете тибетцев! Здесь вы не умеете даже спастись от ваших кредиторов! Какого же дьявола вы станете делать в этом ужасном Тибете?
   -- Выслушайте меня, -- заговорил Боб доверчиво. -- Я хочу разбогатеть. Младший сын у нас не пользуется многим, да к тому же я люблю брата и не стану мешать ему, но я сам хочу иметь свою долю в мирских благах!..
   -- Разбогатеть! Это вполне законно. Но я только не понимаю одного, как это вы, путешествуя на аэроплане, соберете богатство?
   Боб засмеялся с таким выражением, точно он очень хорошо понимал, в чем дело, и сказал:
   -- Так разве там нет богатых копей?
   -- Вы хотите разрабатывать рудники в Тибете? Забавная мысль! На вашем месте я предпочел бы хорошие копи каменного угля в Корнваллисе...
   -- А я предпочитаю там, -- сказал Боб с хитрым выражением лица. -- Тогда, значит, это решено. Я отправляюсь...
   -- Вовсе нет!.. Я протестую!.. Хорошо, что я никому не должен давать отчета в своих поступках, я и могу пускаться в такие предприятия, которые, не забывайте, увлекают в полную неизвестность! Но взять вас с собой -- это другое дело! Я уверен, что вы будете очень милым компаньоном в путешествии, но от этого до согласия сделать вас им очень далеко!
   -- Но почему же мне нельзя отправиться так же, как кому другому?
   -- На то есть тысяча причин. И прежде всего, что сказал бы мистер Рютвен, если бы я возвратил ему сына раздробленным?..
   -- О! Вот как, Дерош! Вы меня считаете грудным младенцем! -- воскликнул обиженно молодой англичанин.
   -- Я далек от подобной мысли, мой дорогой Рютвен! Но вы поймите, однако, что в моем предприятии, когда все ново, когда я отваживаюсь на неизвестные приключения, нужно дать себе отчет во всякой мелочи, насколько она может быть нужна при всяких случайностях. Нужно, чтобы всякое лицо на аэроплане имело свое назначение. Я должен взять только опытных машинистов и матросов, работавших на кораблях, так как, вы понимаете, управление аэропланом до некоторой степени похоже на управление кораблем. Нужно, чтобы каждый член моего экипажа был бы нужен в качестве истопника, машиниста, плотника, носильщика или повара... А вы ведь ничего этого не умеете!
   -- Это не главное... Этому можно научиться, я думаю... Да потом... ведь и вы сами не больше моего понимаете в этих материях...
   -- Ах, извините, мой милый! -- воскликнул Дерош, смеясь, -- позвольте уж мне занять скромное место на моем аэроплане!.. Согласитесь, ведь я могу иметь на это некоторое право...
   Боб печально опустил голову.
   -- Все равно! Я не могу поверить, чтобы вы мне отказали! -- воскликнул он после короткой паузы. -- Такой счастливый случай! И я также мог бы возвратиться миллионером!.. Я уверен, сумей я доказать вам, что могу быть полезным, я имел бы там место... И даже немедленно...
   Дерош, заинтересованный, смотрел на молодого англичанина.
   -- Эта фантазия, кажется, крепко засела вам в голову! -- наконец сказал он. -- Послушайте, Рютвен, я к вам очень расположен и не хотел бы вам отказать. Я посоветуюсь с мистером Петтибоном и даю слово, если Возможно и если ваши родители согласятся, взять вас!
   -- Это верно? -- воскликнул Боб с восторгом. -- Вы чудный человек, Дерош, вы совершенство! Но кто же этот мистер Петтибон?
   -- Вот видите ли, эта личность мне крайне полезна без него я не мог бы обставить удобно мой аэроплан, я говорю о деталях: провизии, мебели, необходимом грузе и так далее. Господин Петтибон подрядчик по профессии, служивший главным образом в агентстве Крук и К®; он ежегодно отправлялся из одной части света в другую, сопровождая грузы ваших соотечественников, мало сделавших, впрочем, чтобы внушить иностранцу высокую мысль о британской благодарности!.. Но Бог с ними!.. Если господин Петтибон часто не обращает внимания на изящный вид предметов ради их практической пригодности, то, во всяком случае, для меня он незаменим. Он взял на себя все, буквально все. В минуту отъезда мне придется только сесть на аэроплан, как на чей-нибудь корабль, и отправляться. Я ему дал все полномочия. Он нанимает экипаж для аэроплана, высчитывает безжалостно все кубические сантиметры воздуха, необходимого для дыхания, количество чистой воды и коробки консервов, на которые каждый имел бы право. Вы поймете, что я остерегаюсь вмешиваться в распоряжения своего властелина... Но, если только будет разрешение мистера Рютвена, я вас пошлю к ужасному господину Петтибону с письмом. Если он согласится, я вас возьму!
   -- Дерош! Я бы расцеловал вас в обе щеки, если бы я был французом! -- воскликнул Боб, весь сияющий. -- Но вы знаете, у нас не выражают так своих чувств. Это путешествие создаст мне богатство! Я буду вам навеки благодарен!
   -- Вы продолжаете думать, что в Тибете стоит только нагнуться и подобрать богатство?
   -- Конечно. Вы говорите верно!.. Стоит только нагнуться! -- воскликнул Боб с восхищением. -- А теперь я вас оставлю, чтобы просить разрешения отца, как вы
   того требуете.
   -- Да, я требую. Во Франции мы имеем слабость придавать значение мнению наших родителей, особенно в вашем возрасте, немного только ушедшем от грудного младенца, мой бедный Боб, -- сказал Оливье Дерош, ласково кладя руку ему на плечо. -- Но главное условие, sinequa поп, -- никому ни слова до последней минуты. Я нарочно пригласил господина Петтибона чтобы избежать самому составлять экипаж. Я знаю хорошо, что происходит в Лондоне из-за малейшего бала не сомневаюсь, что в моем случае, я был бы завален просьбами. Удивляйтесь моей предусмотрительности с того времени, как я вошел сюда сегодня утром, я говорил с четырьмя лицами, и все четверо предлагали включить себя в экипаж... Что же будет дальше? Помните, что только для вас я сделал исключение" и при одном условии, что вы сохраните это в строжайшем секрете от всех, исключая ваших родителей. Согласны?
   -- Да, согласен!.. -- воскликнул Боб, хлопая его по руке.
  

ГЛАВА VII. Мистер Петтибон

   Молодой Рютвен оставил Оливье Дероша, полный фантастических грез, которые уносили его под облака. Он ни на одну минуту не сомневался в согласии отца; а какая роскошная перспектива раскрывалась перед ним при слове "Тибет"! Там, конечно, легко найти рубины в двенадцать миллионов, или хоть, чтобы не преувеличивать, такие, которые стоят несколько тысяч фунтов стерлингов. Оливье, который берет его с удовольствием (какой чудный человек этот Дерош!), он, конечно, не откажет отделить ему часть своих богатейших копей. Если он берет с собой только его одного, отказывая всем, кто добивался этого счастья, то уж это одно ясно доказывает его намерения. И как только он разбогатеет, само собой, явится в Англию, затмит всех товарищей своими лошадьми, гончими собаками, яхтами и экипажами. Но для начала он воспользуется богатством еще за границей, побывает во всех странах света... Но почему же не на аэроплане? Дерош велит построить ему аэроплан, это будет оригинально и роскошна И туда он будет пускать только людей порядочных.
   Дерош хорошо понимает, не пуская к себе на аэроплан первого встречного, как зависит удовольствие путешественников от состава спутников... И он сделает точно так же... Ни одного глупца, ни одного лишнего человека! Он возьмет только людей умных, интересных, молодых, здоровых и отважных... Как жалки в путешествии эти люди, которые всегда болеют и всего боятся!..
   Так размышлял молодой Боб, направляясь большими шагами к отцовскому дому.
   Чтобы увидеться с отцом, ему пришлось дождаться обеда. Но когда подан был десерт и вина, слуги удалились, а дамы ушли в залу, Боб сообщил мистеру Рютвену о своем счастье, неожиданно свалившемся на голову.
   Мистер Рютвен и его старший сын Реджинальд широко открыли глаза. Не без зависти предполагаемый наследник слушал младшего брата, который с оживлением объяснял свою цель путешествия и верную выгоду, которую он получит.
   -- Какое счастье!., какое счастье! -- повторял старший не без досады, -- счастье, от которого можно повеситься!
   -- Ну, конечно!., именно нам это и нужно, нам -- бедным горемыкам, младшим сыновьям!.. Значит, вы согласны? -- обратился он к отцу. -- Тогда напишите слово Дерошу. Он не хочет брать меня без вашего согласия.
   -- Какой прекрасный француз! -- заметил Реджинальд с иронией.
   -- Очень любезно с его стороны! -- сказал в то же время мистер Рютвен, -- к этому вечеру я напишу ему.
   -- А потом, как вы думаете, следует ли посвятить в этот проект мою мать и сестер? -- спросил Боб.
   -- Без сомнения. Нельзя же пускаться в такую экспедицию, не сообщив матери! Идите вместе в залу: я же приду туда с письмом Дерошу.
   Оба молодых человека вошли в зал. Каково было удивление матери и радость сестер при известии, что их брат примет участие в предприятии, которое кружило всем головы.
   -- Главное, ни слова никому из ваших подруг! -- авторитетно объявил Боб. -- Я хорошо знаю, что для девиц нет большего удовольствия, как болтать, особенно когда надо хранить секрет... язык у них чешется!..
   -- О, Боб!
   -- Как будто мы более болтливы, чем вы! -- сказала Марта, пожимая плечами.
   -- Вот и доказательство!.. Мистер Боб как можно скорее поторопился рассказать нам свой секрет! -- насмешливо прибавила Полли.
   -- Не будь такой противной, Полли; я вам рассказал единственно потому, что думал, что вы огорчитесь, когда узнаете о внезапном отъезде вашего брата. Но запомните хорошо одну вещь! Мистер Дерош поставил мне условие, sine qua поп, что я сохраню это в секрете! Вы не знаете no-латыни, но это не важно...
   -- Немного лучше вас, может быть! -- перебила Полли с кислой улыбкой.
   -- Да, наконец, понимаете вы или нет по-латыни, все равно, но только никому ни слова, если вы не желаете, чтобы это дело расстроилось!.. Итак, держите язык за зубами!
   -- Боб, я надеюсь, вы привезете мне рубинов! -- воскликнула Мюриель, хлопая в ладоши. -- Ожерелье я закажу оправить, как у леди Темпль!
   -- Вы получите великолепные рубины! -- сказал Боб важно. -- Нетрудно понять, что если у меня в руках будет миллион, я не позволю моим сестрам одеваться как нищим!
   -- О, если бы нужно было ждать вас, чтобы не ходить в тряпках! -- возразила Полли, заливаясь смехом.
   -- Вы глупы, Боб! -- сердито сказал старший брат.
   -- Глуп, сколько вам угодно! Вы не будете считать меня глупым, когда я приглашу вас на свой аэроплан... Дерош мне построит... Он меня очень любит, этот милый Дерош. В этом виден хороший вкус, не правда ли, Полли?
   -- Дорогой сын! -- сказала мистрис Рютвен, -- зачем говорить легко о таких серьезных вещах? Я боюсь увидеть вас уезжающим на этой машине.
   -- Согласен, маменька! Но когда вы увидите вашего сына в золоте, вы скажете другое! Вы еще не знаете, вы все, здесь сидящие, какие мои намерения относительно вас, как только богатство будет в моих руках. Прежде всего, для матери построят образцовую школу в деревне; там будет бесплатная лечебница, и она будет раздавать лекарства, как делают добрые дамы в нашей стране. Для Полли у нас будет библиотека, какой никогда не бывало! Там будут собраны все болтуны которые некогда держали перо в руке, со времен Аристотеля до Юнга! У Марты будет конюшня, полная лошадей! А для мисс Мюриель туалет от Борта каждую неделю, если это ей нравится!., даже платье, убранное рубинами!
   -- Милый Боб!
   -- Превосходный сын!
   -- Шарлатан! -- проворчал Реджинальд. -- Прекрасное предприятие, которое свернет шею вам и вашему французу, к несчастью!
   Не обращая на него внимания, Боб продолжал разрисовывать перед матерью и сестрами прекрасные картины будущего, когда он вернется из страны лам.
   А когда мистер Рютвен написал письмо к мистеру Дерошу, Боб весело отправился на один бал, где надеялся встретить друга и вручить ему письмо. После этого, на другой день утром, только проснувшись, Боб получил письмо, которое сейчас же понес к ужасному мистеру Петтибону.
   Свежий и нарядный, обтянутый в платье от лучшего портного, с орхидеей в петлице и моноклем в правом глазу, в блестящей шляпе и тросточкой с золотым набалдашником в руке, молодой безумец в одиннадцать часов направился к Петтибону.
   Тот жил на Оксфордской улице. Приемная сплошь была увешена географическими картами всего света, испещренными по всем направлениям полосами красными чернилами: это означало разные маршруты, по которым дом Крук и К® обязался исполнить для своих путешественников их поручения за плату от пяти до тысячи гиней.
   Несколько канцеляристов были завалены бумагами: одни посылали телеграммы, другие писали текущую корреспонденцию, один стоял у телефона, а другой составлял новый план маршрута. Никто не обращал внимания на Боба.
   Удивленный, что его приход не производит впечатления, Боб спросил повелительным тоном:
   -- Мистер Питтебон?
   Чиновники по-прежнему не желали замечать его присутствия. Рассерженный, насколько только он был способен при своем спокойном характере, Боб дотронулся палкой до плеча ближе стоявшего к нему чиновника.
   -- Ах! это еще что такое? -- воскликнул чиновник оборачиваясь.
   -- Я у вас спрашиваю господина Петтибона вот уже с полчаса, а вы не обращаете внимания, точно меня не существует! -- возразил Боб, оскорбленный.
   -- Чего же вы от меня хотите?
   -- Это мое дело. Пойдите сказать ему, что я здесь.
   -- Нужно полагать, что вы принц Валлийский в преклонных летах? -- возразил чиновник иронически.
   -- Вот моя карточка! -- сказал Боб, красный от гнева. -- Отнесите ее вашему господину...
   -- Почаще приносите!
   -- Как! почаще! Что это значит?
   -- Это значит: "почаще!" или, если вы предпочитаете, так то значит, что я останусь на своем месте и не пойду к мистеру Петтибону без его вызова...
   -- О! О! какой магнат этот Петтибон! Но тогда как же его можно увидеть?.. Я обязательно должен поговорить с ним...
   Чиновник пожал плечами совершенно равнодушно.
   -- Это ваше дело... Я занят... Желаю успеха! И он повернулся спиной.
   Боб стал кусать золотой набалдашник тросточки, без сомнения, для того, чтобы прояснить мысли.
   -- Глупое положение! -- произнес он вполголоса. А потом, заметив на другом конце комнаты стеклянную дверь с надписью "Вход воспрещен", он догадался, что Петтибон должен быть за этой дверью. Тотчас же через всю залу он прошел к двери и смело взялся за ручку.
   На этот раз все чиновники, пораженные смелостью, оставили работу и точно окаменели, глядя на него, так что Боб не мог удержаться от смеха, но все-таки стукнул ручкой и, отворяя дверь, произнес:
   -- Можно войти?
   -- Какой там дьявол? -- послышался грубый голос с очень заметным американским акцентом.
   -- Мистер Роберт Рютвен, от мистера Дероша! -- ответил Боб уверенно и прикрыл за собой дверь.
   Он очутился в просторной комнате, меблированной, как и предыдущая. Перед письменным столом с кучей бумаг, тщательно размеченных и сложенных, сидел человек лет пятидесяти, высокий и худой, с поседевшей бородой и волосами, с суровыми чертами лица. Во всей наружности в мистере Петтибоне, начиная с подстриженной бороды и кончая сапогами, виден был янки. И действительно, он был уроженец Нью-Йорка. Только одни дела заставляли его временно проживать в Старом Альбионе, к которому он питал закоренелую ненависть.
   Он обернулся и устремил суровый взгляд на Боба.
   -- Полагаю, что вижу господина Петтибона? -- сказал Боб с легким поклоном.
   -- Какой осел позволил вам войти сюда? -- ответил Петтибон без предисловий.
   Боб почувствовал, что в нем закипает злость.
   -- Никто, я спросил о вас, мне не ответили. На это скажу вам, господин Петтибон, что ваши чиновники свиньи!
   -- Мои чиновники свиньи?
   -- Да. Или невежи, если это вам больше нравится!
   -- А вы чем же лучше их? -- сказал Петтибон, скрещивая на груди руки и хмуря густые брови так сильно, что зеленые его глаза совсем спрятались в них. -- Чем же вы-то лучше их, милейший пролаза? Вы, который входит к людям без предупреждения... когда они постарались сделать надпись на дверях: "Вход воспрещен"!.. Что-с?.. Объясните мне это, мой милый мартышка!..
   -- Я друг господина Дероша, -- возразил Боб с гневом. -- Он просил меня передать вам это письмо, и я предлагаю вам прочесть его!.. -- С этими словами он презрительно бросил письмо на стол Петтибона.
   -- Гм!.. что он хочет, чтобы я сделал с этой модной картинкой? -- пробормотал мистер Петтибон. -- Посмотрим, однако, письмо господина Дероша!
   Он надел стальное пенсне и счел долгом прочесть письмо.
   Боб, недовольный, что ему не предложили даже сесть, заметил стул и уселся, протянув ноги и скрестив руки, в шляпе на голове. Мистер Петтибон тоже не снимал шляпы, даже не приподнял ее при входе молодого человека.
   Когда мистер Петтибон кончил читать, то поднял глаза, смотря поверх очков на молодого человека.
   -- Вы читали письмо господина Дероша?
   -- Нет, я не читал его!
   -- Тогда я вам прочту его!

"Дорогой Петтибон!

   Посылаю вам моего молодого друга, господина Роберта Рютвена. Я его очень люблю, и вы меня много обяжете, если устроите ему место на "Галлии". Так как вы взяли на себя труд заняться всеми деталями то я не мог решиться пригласить его без вашего согласия. Но я надеюсь, что будет возможность взять его, и прошу постараться это устроить.

Преданный вам О. Дерош".

   Окончив чтение, Петтибон поднял свои маленькие зеленые глазки и снова устремил их на Боба; казалось, он с живым интересом рассматривает костюм посетителя.
   Покачивая головой с видом полного понимания его непригодности, он откинулся в кресле, продолжая смотреть на Боба инквизиторским взглядом.
   -- Ну, что же, милостивый государь? -- сказал наконец Боб нетерпеливо. -- В двух словах, -- это возможно?
   Американец продолжал качать головой. Когда наконец он этим насытился, то произнес медленно:
   -- Ах! Ах, молодой человек! Ах!., ах!.. В самом деле?.. Вы хотите путешествовать на "Галлии"?.. Гм!
   -- Это мое огромное желание, сударь!
   -- Ах!., очень хорошо! В качестве кого же?
   -- В качестве?., это неважно!.. В качестве кого вы желаете...
   -- О! О!., черт возьми!.. Вы на все способны!.. Не могу этому поверить, честное слово!..
   -- Что вы этим хотите сказать, милостивый государь?
   -- Да вот, например, вы не машинист?
   -- Я?., совершенно нет!
   -- Истопник тогда?
   -- Еще меньше!
   -- Электротехник?
   -- Нет!
   -- Вы, может быть, умеете править кораблями?
   -- Не умею!
   -- Ну, так шарами?
   -- Также нет!
   -- Так вы доктор?
   -- Нет!
   -- Так, может быть, вы по положению столяр?., плотник?., носильщик?., смазчик машин?., повар?., парикмахер?., судомойщик?..
   -- Милостивый государь! -- воскликнул Боб, вставая.
   -- Ну-с, что с вами?.. Вы хотели войти на "Галлию", не удовлетворяя ни одному из условий? -- сказал янки с невинным видом.
   -- Господин Петтибон, я пришел сюда не для того, чтобы меня оскорбляли!..
   -- Я готов повеситься, если знаю, зачем вы пришли... во всяком случае, не по моему приглашению!.. Но кто же вас оскорбил?
   Боб, с трудом сдерживая гнев, опять сел на стул.
   -- Послушайте, господин Петтибон, -- заговорил он, -- господин Дерош просит вас взять меня на свой аэроплан. Именно по его приглашению я пришел сюда, и не меньше, чем мне, ему не были бы приятны ваши шутки!.. Прошу вас, пожалуйста, говорить серьезно.
   -- А! вот что, молодой человек! -- продолжал Петтибон, снова скрещивая руки на груди и устремляя опять на Боба взгляд, холодный, как у змеи, -- вы, значит, полагаете, что я, человек самый занятой на обоих полушариях, человек, каждая минута которого стоит не меньше доллара, -- я не имею другого дела, как выслушивать каламбуры первого пришедшего пустомели? Очень приятно, конечно, ваше посещение, но я вас предупреждаю, оно меня расстраивает!.. Постойте!., сделайте одолжение, объясните мне в двух словах, к чему вы годны. Я тогда увижу, в качестве кого могу вас взять. Ну-с! валяйте!..
   Поощряемый таким образом, Боб смущенно старался отыскать в своей памяти какую-нибудь зацепку, которая могла бы сделать из него пассажира, полезного во время воздушного путешествия. Но напрасно! Исключая желания участвовать в экспедиции и привезти богатство, никакая мысль не приходила ему в голову. И вот поэтому он раскрыл рот и покраснел как рак, не говоря ни слова и имел вид довольно глупый.
   -- Так! так! -- заключил янки насмешливо. -- Кажется, мы не можем прийти к соглашению! Кто мог бы поверить!.. Эх, эх!.. И думается мне, решительно трудно вас поместить!.. Именно потому, что мы не желаем иметь на нашем судне дармоедов! Таких не надо! Каждый из нас должен быть для чего-нибудь нужен. А в конце концов, скажите мне, знаете ли вы устав?
   -- Нет!
   -- И вы хотите лететь с нами? Бедный ягненок!.. Я прочту вам его! Слушайте внимательно. Он составлен мною, и я строго буду требовать подчинения ему! -- сказал господин Петтибон сурово, опираясь на стол большим пальцем.
   Грубым голосом и несколько в нос он громко стал читать:

"Устав аэроплана "Галлия".

   Собственник и капитан господин Оливье Дерош из Парижа.
   Комиссар судна господин Петтибон из Нью-Йорка.
   СтатьяI. На аэроплан может быть взято только пятнадцать человек, и непременно имеющих специальные знания.
   СтатьяII. Каждый из взятых на аэроплан дает присягу полного повиновения капитану и его представителю, комиссару судна М. С. Петтибону из Нью-Йорка.
   СтатьяIII. На аэроплан будут приняты только люди, доказавшие свою физическую ловкость; насколько возможно, они должны в совершенстве знать какое-нибудь ремесло. Они должны быть готовы при любых обстоятельствах исполнять свое дело под начальством капитана или его представителя, комиссара господина Петтибона из Нью-Йорка.
   СтатьяIV. На аэроплан не принимаются дети, старики, собаки, кошки, птицы и какие бы то ни было животные.
   СтатьяV. Люди экипажа должны представить свидетельство о привитии оспы и свидетельство, подписанное двумя врачами, о том, что у них нет никакой органической болезни.
   СтатьяVI. Обед устанавливается комиссаром.
   СтатьяVII. Каждый будет ложиться спать в назначенное комиссаром время.
   СтатьяVIII.Жалованье определяется комиссаром только после того, как он узнает способности и недостатки каждого.
   СтатьяIX. Никто не может покинуть аэроплан, даже на одну минуту, без позволения капитана или к омиссара.
   СтатьяX. Люди экипажа будут слушать лекции п о механике, математике, геометрии, алгебре и восточным языкам, читаемые капитаном или комиссаром.
   СтатьяXI. Каждый должен пользоваться свободным временем для того, чтобы изучать ремесло других.
   СтатьяXII. Экипаж бреет бороду. Костюм устанавливается комиссаром, согласно с гигиеной. Мытье и стирка происходят по распоряжению комиссара, и никто, ни под каким предлогом, не смеет воспользоваться ни одной каплей воды без позволения.
   СтатьяXIII. На аэроплане не допускаются спиртные напитки.
   СтатьяXIV. Запрещается на судне всякая игра в карты, простая или азартная.
   СтатьяXV. Экипаж не смеет сходить ни по каким причинам с места, какое ему указано.
   СтатьяXVI. Должна быть соблюдаема полная тишина в предписанное время.
   СтатьяXVII. Экипаж обязуется не входить ни в какие сношения с населением, земли которого посетит аэроплан, без особенного на то разрешения капитана или его комиссара.
   СтатьяXVIII. Люди экипажа должны кратко и ясно излагать преподаваемые им лекции.
   СтатьяXIX. Капитан и комиссар имеют право наказывать кандалами, заключением под стражу, лишением пищи и смертью всякое нарушение дисциплины.
   СтатьяXX. Каждый человек в экипаже нанимается на шесть месяцев. Он должен подписать эти правила, которые ему будут читаться каждое утро".
  
   -- Вот вам устав!.. -- сказал господин Петтибон с величайшим самодовольством, окончив чтение. -- Что вы на это скажете, мой мальчик? И вы все-таки желаете быть в числе наших?..
   Лицо Боба становилось все более и более печальным, чем дальше он слушал чтение этого документа. Это совсем не были условия, при которых он хотел бы совершить путешествие на Тибет! Но добиваться -- так добиваться! Если он не согласится, то рискует никогда не попасть на Тибет, и стоит лучше обещать повиноваться драконовскому уставу комиссара и осуществить свои мечты, чем бессмысленно сидеть в Англии, теряя время... и ничего не приобретая.
   -- Ну, что же?.. Это вас расхолодило, не правда ли?.. Вы не очень любите, когда ударит вам в нос помада или мыло с пачулями? -- спросил господин Петтибон с сардоническим смехом.
   Боб вздрогнул, услышав о таких противных предметах парфюмерии, однако не хотел показать презрения, которое внушало ему подобное сопоставление. Он начинал понимать характер господина Петтибона.
   -- Ничуть! -- сказал он развязно. -- Такая дисциплина меня не смущает, но, признаюсь, я предпочел бы сесть на аэроплан с определенным положением. Нельзя ли меня назвать... вторым... комиссаром?
   -- Какие же ваши знания? -- спросил янки строго.
   -- Боже мой... -- пробормотал Боб в затруднении.
   -- Вы сами признались, что ничего не знаете из того, что мы требуем от нашего экипажа. По какому же праву вы займете положение выше других?
   -- Но... все-таки...
   -- По какому праву? -- повторил неумолимо комиссар.
   -- Но, наконец... ведь я джентльмен! -- выпалил бедный Боб, припертый к стене.
   Петтибон залился скрипучим смехом.
   -- Джентльмен!.. Джентльмен! -- повторял он, -- ах! ах! ах!.. Уважительная причина!.. Как будто это нам поможет в чем-нибудь! Если машина испортится, паровик лопнет, если мы попадем в руки варваров, если мы подвергнемся массе угрожающих нам случайностей, в чем нам поможет сидящий на судне джентльмен?.. Черт возьми!.. Вот в чем защита! Простые люди должны только слушаться и хорошо себя вести!.. Они под защитой джентльмена!.. Ах! ах!.. Вы меня доведете, молодой человек, что я умру со смеху, ей-богу!
   -- Я не знаю, что сказал смешного, -- возразил Боб нетерпеливо. -- Но, прошу вас, закончим дело. Я вам уже заявил, что согласен вступить на аэроплан в качестве кого угодно, все равно, и остаюсь при том же! Я готов подписать устав!
   -- В самом деле, мой джентльмен?.. Он согласился бы на всякие работы, которые мне угодно будет ему назначить!?
   -- Я согласен!
   -- Все равно, какие?
   -- Все равно!
   -- Гм!.. Посмотрим!.. У нас нет еще чернорабочего... -- произнес янки медленно. -- Для черной работы, знаете... чистить сапоги, мыть пол, сучить швабры и прочее...
   Боб закусил губы и не отвечал.
   -- Это вам подойдет? -- спросил Петтибон, поставив его в безвыходное положение.
   -- Если нет средства войти на других условиях... -- сказал Боб решительно.
   -- Ну, хорошо, тогда... мы запишем вас кандидатом в чернорабочие.
   -- Значит, дело закончено? -- ответил Боб, поднимаясь, чтобы поскорее уйти.
   -- Конечно... Ах!., я и забыл!., какое несчастье!.. Это невозможно!..
   -- Почему невозможно, сударь?
   -- Вот, видите ли, -- заговорил янки, меняя насмешливый тон на серьезный, -- дело в том, что вся черная работа будет поручена неграм.
   -- Неграм! -- воскликнул Боб, сконфуженный. -- Почему такая фантазия, великие боги?
   -- Милый джентльмен, -- возразил Петтибон, опускаясь в кресло и заложив руки в карманы, -- я потеряю четверть часа, но изложу вам свой взгляд. Я родился не вчера и в течение своей долгой жизни кое-чему научился. Ну-с! Мои личные наблюдения привели меня к одному заключению, а именно: у меня составилось убеждение в абсолютном превосходстве негров перед белыми в качестве прислуги!
   Боб презрительно засмеялся.
   -- Превосходство, которому я не завидую! -- воскликнул он.
   -- С вашей стороны очень хорошо не завидовать, но преимущество это даст негру возможность сесть на аэроплан, между тем как вы останетесь чистить свои ногти на нашей матушке земле, прекрасный господин!.. Да! -- продолжал Петтибон, воодушевляясь, -- да, эта раса создана для услуг. Хороший негр!., верный, воздержанный, благодарный, честный и послушный!.. Знайте, молодой человек, что я, который говорит с вами, я лично, в продолжение тридцати пяти лет, объездил земной шар во всех направлениях. В пятнадцать лет я был продавцом газет в поезде в Америке, и это было только началом моих путешествий... И вот везде, на кораблях железных дорогах, при караванах и в качестве моих проводников, я пользовался неграми и находил их очень способными... И теперь скажу вам, что среди тысяч негров, которых я нанимал во время своих кругосветных путешествий, я не встретил ни одного пустого хвастуна, которых так много среди проводников, курьеров и толмачей... Ах! мои добрые негры, они не джентльмены!" У них руки грязны и кожа темна, от них не пахнет духами и фиалками, но они честные люди! -- преданы, как дворняги, без всяких претензий... Они умеют повиноваться... И говорю вам, что я не стану менять привычек, особенно для путешествия на "Галлии", такого опасного и необыкновенного, где я должен исполнять обязанность комиссара... Подумайте, ведь об этом заговорит весь мир... на нас устремятся все взоры... И Петтибон не скомпрометирует своего положения ради какого-то пустомели!.. Возвращайтесь домой, молодой человек. Мне нужны негры, и никто, кроме негров!..
   Но Боб был таков, что препятствия только разжигали его фантазию.
   -- Но как же, господин Петтибон, ведь вы сказали, что найдете мне место! -- воскликнул он в отчаянии. -- Это несправедливо: давать обещание и не исполнять... ведь я соглашаюсь быть даже чернорабочим.
   -- Нет! нет!., мне нужно на аэроплан только негров!.. Никого, кроме негров!..
   -- Ну, хорошо!., ну, хорошо, если это нужно... Я буду слугою ваших негров!.. Я согласен на все, чтоб только вернуть ваше обещание...
   -- Нет! закон неумолим!
   -- Господин Петтибон!..
   -- Невозможно.
   -- Я пойду к господину Дерошу! Я ему скажу, что вы мне обещали...
   -- Господин Дерош меня уполномочил. Мне принадлежит окончательное решение. Я хочу только негров!
   -- Господин Петтибон, когда богатство будет в моих руках, я формально обязуюсь дать вам половину, чтобы только участвовать в этой экспедиции!..
   -- Взятка! -- крикнул Петтибон с презрением. -- Довольно, молодой человек! Уходите и никогда не показывайтесь мне на глаза! Этот последний поступок еще раз доказывает мне превосходство черных!.. Никогда негр не бросил бы подобного оскорбления!.. -- И янки указал на дверь таким величественным жестом, что Боб окончательно упал духом и вышел, едва ли понимания, куда он идет.
  

ГЛАВА VIII. Заключения и комментарии

   Ошеломленный неудачным посещением Петтибона, Боб шел по улице Пиккадили, предаваясь горьким размышлениям.
   -- Вот гнусный дуралей, -- говорил он сам себе, -- я никогда подобного не встречал!.. Какой грубиян этот янки!.. Я должен бы был побить его палкой и удивляюсь, как этого не случилось. Разве нужно было унижать себя этими уступками!.. А дело так хорошо началось!.. Отец согласился, Дерош также, все шло как нельзя лучше. Я мог стать великим путешественником, я удивил бы весь свет и потешался бы над ними... Прощай, моя мечта! Самое худшее, когда станут дома насмехаться! Не следовало говорить о своих проектах. А товарищи? Я уже слышу их милые шутки. Признаться, они будут правы, я был, к несчастью, очень жалок перед этим янки... Умете ли вы мыть пол?.. Сучить канаты?.. Вы может быть чистильщиком сапог? А эта идея не желать никого, кроме негров!.. Ах! прекрасная история, нечего сказать! Нужно пойти в клуб и рассказать. Стоит труда, ей-богу!..
   Наполовину утешенный такой идеей и составлением в уме забавного рассказа о своем разговоре с мистером Петтибоном, Боб немедленно направился в клуб Мельтон. Там, действительно, рассказ его имел успех, какого он ждал. Никто не пробовал даже смеяться над ним, видя, как он сам мило и забавно рассказывает о своем предприятии. Все отнеслись к нему с трогательным единодушием, все свалилось на злосчастного брата "Джонатана"; каждый поделился какими-то личными воспоминаниями об американской вежливости. А потом стали разбирать мотивы, заставившие Оливье Дероша принять такие строгие меры и доверить все дело подобному истукану. Это мало походило на то, чего от него ждали.
   -- Ничуть не бывало! Этот милый человек уже показал нам свои дурные стороны! -- сказал ядовито лорд Эртон, который не мог простить Оливье отказа в принятии его на аэроплан, да еще по всей форме; сам же он в глубине души питал очень умеренное желание пускаться в путь на такой удивительной машине.
   -- Что касается меня, -- прибавил он, -- я никогда не сомневался, что он скоро снимет маску, и никто здесь, я думаю, не станет отрицать, что я с самого начала боролся против всеобщего пристрастия к этому иностранцу.
   -- Что же вы находите необыкновенного в его поведении? -- спросил майор Фейерлей.
   -- Как! После такого приема, который ему оказали в Лондоне, после гостеприимства, которым он пользовался у нас...
   -- Нужно было бы, чтобы он предоставил нам половинную долю в своих предприятиях и барышах? Слишком большая плата за гостеприимство, сознаюсь!
   -- Наконец, поступок не особенно любезный, против чего вы не станете спорить. Предлагать Бобу Рютвену чистить сапоги! Я считаю это скандальным и, думаю, не ошибусь, утверждая, что и лорд Темпль такого же мнения.
   -- Не забывайте, что Оливье Дерош не лично участвовал в этом деле, -- сказал лорд Темпль (после того, как лорд приглашал к себе Оливье, он считал нужным брать его под свою защиту). -- Петтибон, как это часто случается с подчиненными, превысил инструкции своего господина. Понимал ли этот янки расстояние, которое отделяло его от Рютвена?
   -- На мой взгляд, -- вмешался Отто Мейстер, который с величайшим вниманием слушал разговор, вставив для большого удобства в ухо слуховую трубку, -- на мой взгляд, -- вы понимаете, о чем я говорю, -- всех привлекает именно то, что это предприятие величайшей важности, и что место на "Галлии" для всех имеет высокую ценность!
   -- Он один это открыл! -- пробормотал Фицморрис, -- между тем как это давно видно было по улыбкам на многих лицах.
   -- Я разделяю взгляд господина Отто Мейстера, -- сказал лорд Темпль значительно. -- Оставляя при себе мнение относительно самой личности мистера Дероша, я сожалею, о чем объявляю во всеуслышание, сожалею, что никто из наших соотечественников не приглашен в такую экспедицию... В общем, из кого состоит эта экспедиция?
   -- Из негров, американца и француза...
   -- Как изобретатель машины, этот француз имеет полное право занимать на ней первое место, -- вставил Фицморрис.
   -- Я с этим согласен, -- возразил лорд Темпль с удвоенной торжественностью. -- Но также и Англия должна иметь там свое место. Если бы он пригласил в это путешествие хоть одного знатного англичанина (было ясно видно, кого подразумевал его светлость), наша честь была бы спасена. Я не могу этого вынести, сознаюсь, что мы исключены из этой экспедиции, мы, исследователи и путешественники преимущественно перед всеми. Я восстаю, -- мой долг восстать против такого поступка!
   -- Если бы это вело к чему-нибудь, -- заметил Фицморрис, -- то и я бы восстал против такого исключения. Но что нам дает право на это? Положа руку на сердце, на что мы можем указать в прошлом? Если нам случилась хорошая добыча, мы никогда не предлагали соседу разделить пирог! Никто так охотно не ухватился бы за него зубами, как я, клянусь! Но, наконец, если нас не приглашают, нужно считать это потерянным. Вы того же мнения, Фейерлей?
   -- Совсем нет! -- ответил прямолинейный майор, который своим взглядом коршуна, казалось, высматривал Добычу в пространстве. -- Мое мнение такое: с теми, которые не делятся по доброй воле, надо употребить силу!..
   -- О! О!., силу... хорошо сказано... А какую силу? Вы придумали средство?
   -- Я? никакого... Да если бы я и знал его, то, вероятно, сохранил бы в секрете, или, по крайней мере, я бы открыл свой секрет с выгодой для себя...
   На этом беседа закончилась, и каждый погрузился в свои мысли.
   Дома Боб встретил не такую благосклонную аудиторию, как в клубе. Разочарованные сестры придрались к его смешному положению и осыпали его ядовитыми насмешками.
   -- Прощай, мои рубины! -- вздыхала Мюриель.
   -- И моя библиотека! -- сказала Полли.
   -- И мои лошади! -- добавила Марта.
   -- И бесплатная лечебница для мамы!
   -- Чистить сапоги с палкой с золотым набалдашником под рукой и моноклем в глазу -- это прекрасная идея. Этот Петтибон гениальный человек в своем роде!
   -- Говоря откровенно, милый Боб, вы позволили издеваться над собой самым жалким манером. На этот раз вы не были на высоте своего положения...
   -- Это хорошо говорить! Хотел бы я видеть вас на моем месте!..
   -- Честное слово, я бы сумела держать себя лучше.
   -- В самом деле?.. По всему нужно думать, что это так. Когда надо пускать в ход колкости, вы не имеете себе равной, Марта!
   -- Что мне особенно нравится, так это устав! -- воскликнула Мюриель, -- можно подумать, что он нарочно для вас составлен, милый Боб!
   -- А вы думаете, что это могло быть иначе? -- вставила Полли загадочно.
   -- Вот тебе на! -- воскликнул Боб.
   -- Да, это бросается в глаза. Документ, если не весь, то, по крайней мере, в отдельных статьях был выдуман в ту минуту, как вы пришли. Разве вы можете поверить, чтобы без ссылки на статью требовать непременно негров, и что после этого подобное требование не было бы внесено в устав.
   -- Да ведь это правда! -- воскликнул Боб, удивленный. -- Это отвратительная обезьяна выдумал нарочно, чтобы меня допечь. Но я вас уверяю, что устав очень хорошо составлен. Все предусмотрено: и беспрекословное повиновение, и напитки, и стирка белья...
   -- Бедный Боб! Он должен был сам себе мыть и гладить белье!..
   -- Да еще водой в строго ограниченном количестве...
   -- Я думаю, ваши воротнички и манжеты не имели бы такого блеска... Было бы забавно посмотреть, как это вы сами держали бы утюг и разводили крахмал...
   -- Что касается этого, то мужчины не хуже вас м огут исполнять вашу работу, если возьмутся за нее.
   -- Кто же это такие?
   -- Да, например, все парижские портные.
   -- Охотно соглашаюсь. Но стирка белья только ничтожная часть этого дьявольского устава. По уставу есть, по уставу спать, быть приговоренным к молчанию... С преступником не поступают хуже!
   -- И при этом непрерывная работа... Решительно, Боб, вы пошли по ложному пути, избрали карьеру, не соответствующую вашим способностям.
   -- Ах! Вы можете смеяться надо мною и вы тысячу раз правы! Я ни к чему не годен, я это вижу теперь, и никогда я так не сожалел, что не знаю никакого ручного труда.
   Между тем общее любопытство, разжигаемое разными россказнями, все сильнее направлялось на летательную машину, которая строилась на заводе Стальброда под руководством и по плану Оливье Дероша. Все газеты держали специальных агентов, которые следили за постройкой аэроплана. Каждое утро газеты приносили читателям все новые подробности.
   Все уже знали, что "Галлия" будет сто пятьдесят метров в ширину и восемьдесят метров в длину, значит, более одного квадратного гектометра. Она снабжена двенадцатью массивными винтами, которые приводятся в движение шестью паровыми машинами; эти машины с четверной тягой имеют печи из платины, отапливаемые газом нефтяного масла. Масло это помещается в алюминиевых трубах, из которых образуется как бы сруб аэроплана.
   "Галлия" берет топлива на пятьдесят часов. Средняя скорость равняется ста двадцати тысячам километров в час. Положительные опыты привели к заключению, что для того, чтобы победить сопротивление воздуха при некотором наклоне аэроплана к горизонту и, принимая во внимание положение, что квадраты расстояния -- в обратном отношении к скорости, совершенно достаточно этой средней скорости движения, чтобы победить все препятствия. Блестящие результаты опытов равны чуду. Благодаря силе машин и скорости движения, которой достигает аэроплан, скользя почти горизонтально по слоям воздуха, тяжесть его является малозначительным фактором.
   Мост, или палуба аэроплана сделана из листа алюминия, на котором настлан паркет из лимонного дерева. Каждая из шести машин, расположенных по двум параллельным линиям, спереди и сзади, имеет свое отдельное помещение для топки, установленное на настиле из горного льна. Эти машины служили не только для движения вперед -- горизонтального или вертикального, смотря по направлению, данному осям винтов, -- но они еще развивали силу для электрического освещения и силу, которая поднимала и опускала сто четыре колоссальные ноги, на которых покоится весь механизм.
   Каждая из этих ног, высотой в двадцать метров, состояла из каучукового цилиндра, наполненного водородом и охваченного тонкой стальной пружиной.
   Становясь вертикально на землю, эти эластичные столбы опускались под тяжестью аэроплана до двух метров. Поднятые под наружной стороной площадки, они образовывали двадцать шесть рядов подушек, в каждом по четыре вздутых подушки, прикасавшихся одна к другой; в таком виде они могли служить плотом в случае падения в воду. Двенадцать винтов были расположены в два параллельных ряда по обоим концам аэроплана, между этими лапами, и покрыты алюминиевой сеткой.
   На мосту, точно посреди большого луга, возвышался деревянный дом в два этажа, в котором помещался салон с верандой, столовая, приемные комнаты и кабинет, а перед ним -- места для экипажа. Там и сям виднелись ящики с редкими цветами, спасательные лодки и ботики для прогулок, скорострельные пушки, палатки из полосатого тика, навес для подзорной трубы и приборов для физических и метеорологических наблюдений. Весь мост окружала шелковая сетка, которая держалась на блестящих медных столбах. Общий вид был такой, точно это сад из полированных деревьев, среди которых разбросаны легкие постройки и прорезаны аллеи.
   Что касается внутреннего убранства, то оно было просто, но в то же время элегантно. Было поручено известному специалисту подобрать самую комфортабельную обстановку. Массивные столбы, мягкие диваны, толстые ковры, удобные постели, кресла-качалки, уборные и умывальные комнаты -- все это отличалось изяществом и тонким вкусом.
   Господин Оливье Дерош рассчитывал, как говорили, совершить путешествие из Лондона в Тибет за шестьдесят семь часов. С таким запасом топлива, какой мог взять аэроплан, можно было ограничиться только одной остановкой, чтобы запастись новым. Но Оливье Дерош предпочел устроить две, в гаванях, доступных европейским кораблям, где его агенты должны были приготовить резервуары с нефтяным маслом, а именно: в Александрии, на Средиземном море, и в Коломбо, на Цейлоне. По его предположениям, "Галлия" должна за шестнадцать часов достигнуть Александрии, оттуда за двадцать восемь часов долететь до Коломбо и за восемнадцать часов до границ Тибета, шесть часов на обе остановки и всего шестьдесят семь часов от Лондона до Тибета, что составит немногим менее трех дней и трех ночей.
   Эти подробности, вполне достоверные, разжигали до высшей степени желание несчастного Боба участвовать в экспедиции, и в конце концов стали для него ежедневными муками Тантала. Каждое утро, за завтраком, ему подносили свежие новости о проектах Оливье Дероша, сопровождая их насмешливыми комментариями. Вполне естественно, желание избавиться от этих надоедливых приставаний, вместе с искренним сознанием своей личной бесполезности, внушили, наконец, ему мысль исчезнуть на несколько месяцев со сцены лондонского света и уехать из отечества.
   Этот проект он открыл отцу. Совершенно напрасно! Господин Рютвен стал высчитывать все его траты, указал на большие счета поставщиков и в заключение объявил, что делать новые расходы для младшего сына он не видит никакой возможности.
   -- Мой дорогой Боб, если вы имеете желание прогуляться за границу, то в этом я не вижу ничего невозможного, только не рассчитывайте на мои средства!
   Боб пожал ему руку, а затем простился с матерью и сестрами, не сказав определенно, сколько времени будет продолжаться его отсутствие. Когда этот последний долг был исполнен, он сел на поезд, идущий к Гамптонской верфи, где у него было два судна. Все это он продал своему управляющему за несколько гиней, так же, как всю верхнюю одежду и драгоценности. Тогда, в матросском костюме, шароварах и парусиновой Шапке, он спустился к Темзе, где на первом попавшемся пароходе, который нагружался, стал наниматься как рабочий.
   Это был большой торговый пароход "Эдинбургский замок" капитана Лаусона, который собирался отправлять в Швецию груз сахара и кофе. Капитан не возлагал больших надежд на праздношатающегося белоручку, которого привел к нему один из его морских агентов. Но в это время как раз заболел один из поденных кочегаров и Боб согласился заменить его на тех же условиях, то есть без определенного жалования. Его обязанности, очень несложные, состояли в том, что он должен был время от времени кидать каменный уголь в большую печь, под начальством старшего кочегара. Роберт Рютвен без всяких формальностей был записан в корабельную книгу и два часа спустя уже стоял с мешком на своем посту, то есть на тридцать футов ниже грузовой ватерлинии.
   Там было очень грязно; эта подводная комната, уставленная желтыми сундуками, на которых, вероятно, устраивались постели, не представляла ничего особенно приятного. Но странная вещь, Боб никогда не чувствовал себя так легко, как теперь, когда вступил в это скромное и простое убежище. Он смеялся сам с собою, напевал и был в восторге.
   -- Поденный кочегар на корабле "Эдинбургский замок" -- это мое звание! -- говорил он себе. -- Наконец-то я хоть на что-нибудь годен в этой жизни!
  

ГЛАВА IX. На судне "Эдинбургский замок"

   Боб едва только успел выбрать себе место на одном из незанятых ящиков и спрятать в него свои вещи, как по трапу спустился какой-то рослый малый.
   -- Вы поденный кочегар? -- спросил он без предисловий вновь поступившего; акцент выдавал в пришедшем американца.
   Боб обернулся. Говорящий был негр высокого роста, мускулистый, с приплюснутым носом и курчавыми волосами; зубы у него были белые, как у молодой собаки. "Вот он -- негр, так любимый Петтибоном!"-- в ту же минуту подумал Боб, с грустью вспоминая свои несбывшиеся надежды.
   -- Да, я поденный кочегар, -- ответил Боб. -- А вы?
   -- Я старший кочегар, Эндимион из Джерси! -- сказал негр, представляясь по форме.
   "Мой начальник! -- подумал Боб. -- Кажется, что мне суждено служить неграм..."-- Роберт Рютвен с улицы Кромвеля в Лондоне! -- добавил он громко, отвечая на вежливость товарища.
   А тот уже раздевался, снял верхнюю одежду и остался в одних парусиновых брюках, с обнаженным торсом.
   -- Вы знаете, нельзя терять ни минуты, надо немедленно разводить огонь! -- сказал он, снимая сапоги. -- Капитан хочет сняться с якоря в четыре часа.
   -- Жду ваших приказаний! -- отозвался Боб.
   -- Ну, хорошо, принимайтесь же за работу!.. Живее!..
   -- Ах!.. Уже пора?
   -- Ну, конечно!
   В эту минуту Эндимион из Джерси, казалось, чем-то вдруг поразился в наружности нового истопника.
   -- Да вы когда-нибудь плавали на кораблях? -- спросил он.
   -- Да... я участвовал в гонках и совершал переход из Дувра в Кале.
   -- На "Непобедимом"? -- спросил Эндимион с величайшим интересом.
   -- На "Непобедимом" плыл туда, а обратно на "Альберте-Победителе".
   -- Славный корабль, этот "Непобедимый"! -- сказал Эндимион поучительным тоном, не оказывая ни малейшего внимания "Альберту-Победителю", -- с месяц я был там кочегаром... и ушел, потому что мне причинили неприятности в таможне из-за связки табака... А вы?..
   -- О! Я ушел с него совершенно просто, прямо на берег и сел на поезд в Париж.
   -- Ах! Ах! Сел на поезд!.. Превосходно!., и оставил пароход без кочегара! Вот так отлично!.. -- восклицал Эндимион, охваченный внезапной веселостью и, принимаясь вдруг хохотать так сильно, что все тело его конвульсивно сжималось. -- А что же сказал капитан? -- спросил он наконец, когда получил способность говорить.
   -- Капитан? Честное слово, не знаю, что он сказал! Насколько мне помнится, он был в отчаянии и повторял: "Взял билет и был таков!"
   Это было слишком. Эндимион не мог этого вынести. Он буквально покатился со смеху, извиваясь на полу при мысли о капитане, который повторял: "Взял билет и был таков!", между тем как кочегар Роберт Рютвен катил поездом в Париж. Но вдруг сознание долга заставило его очнуться.
   -- Идем! За работу!.. -- воскликнул он, отряхиваясь. -- Будет еще время смеяться, когда мы будем свободны.
   Боб увидел, что настала минута признаться в своем полном незнании.
   -- Минуту, товарищ, -- сказал он, кладя руку на мускулистое плечо негра. -- Я должен вам признаться, что я совершенный новичок и не имею даже самых первоначальных знаний...
   -- Вы шутник?
   -- Это в первый раз в жизни я спускаюсь в машинные отделения.
   Эндимион думал сначала, что он шутит; но по серьезному лицу собеседника увидел, что тому не до смеха.
   -- Вот что я вам скажу, -- продолжал Боб. -- Вы будете моим учителем и все объясните мне. Я постараюсь все хорошо понять. В вознаграждение за ваши уроки я предлагаю полгинеи в неделю...
   Черный сделал круглые глаза, осматривая своего собрата с ног до головы. Наконец он все понял.
   -- Теперь я вижу, в чем дело, -- сказал он. -- Сын благородных родителей оставляет отчий дом, чтобы, подобно Робинзону Крузо, отправиться путешествовать... Очень хорошо. Очень хорошо... В этом нет ничего дурного, мой мальчик. Путешествие вырабатывает характер... Все состоит только в том, чтобы иметь здоровые руки и не жалеть их... Я охотно покажу вам, как взяться за дело... Что касается полгинеи, то об этом не будем говорить, пожалуйста... Вы меня угостите стаканом эля в первом порту, где мы пристанем, и дело с концом!.. Но довольно болтать, или на нас падет вина!.. За работу!..
   Боб пошел вслед за своим начальником в машинное отделение и скоро мог сознаться, что работа его была очень несложна. Нужно было разводить огонь и поддерживать его, собирать пепел и бросать в море, смазывать время от времени части машины, чистить медные и чернить чугунные. Все это требовало только силы, быстроты и внимания, но совсем мало технической сноровки. В несколько минут новичок понял все, чего от него требовал начальник, и при этом был в восторге от него, от его милого характера и простоты.
   Со своей стороны Эндимион искренне полюбил милого мальчика с белыми руками, такого ловкого в работе и такого понятливого. Таким образом, через три часа сорок пять минут, когда пришел машинист, оба кочегара уже сошлись и были друзьями.
   Пароход отошел. Боб слышал, как сквозь слуховую трубу раздались приказания капитана, как задвигались поршни и винт начал ударять сзади по воде, как шелестели волны, скользя по бортам парохода -- и все это возбуждало в нем особенную радость и необыкновенную гордость.
   Наконец-то он стал нужен, наконец-то он имеет свои обязанности и играет активную роль в великой человеческой драме! Под влиянием таких ощущений он весь отдавался работе и с таким усердием бросал лопатками уголь в печь, что Эндимион должен был умерять его рвение.
   В семь часов -- время ужина; Боб был голоден и с аппетитом проглотил скромные блюда, принесенные юнгой для кочегаров, блюда, каких он раньше не едал.
   Потом, поднявшись на палубу, чтобы выкурить папиросу, охваченный величественным видом моря и освежительным легким ветерком, как легко и радостно вздохнул он полной грудью!
   И когда наконец он растянулся на своей постели, после своего первого трудового дня, какой спокойный и бодрящий сон сомкнул его веки.
   Боб согласился с Эндимионом разделить двадцать четыре часа на три смены по восемь часов, чтобы поочередно пользоваться ими с третьим кочегаром.
   Таким образом, на другой день, задолго до восхода солнца, Боб уже стоял на работе, от которой освобождался к полудню. Сменившись, Боб сейчас же воспользовался свободным временем для того, чтобы осмотреть пароход и познакомиться с товарищами по экипажу.
   Большая часть из них были простые, честные люди тихие, ласковые, вполне расположенные стать друзьями или наставниками по морскому делу молодого кочегара. "Эдинбургский замок", снабженный превосходной паровой машиной, не пренебрегал, однако же, мачтами и парусами, когда при сильном ветре они могли оказать услугу, а потому ему нужен был большой экипаж.
   Боб попал в очень благоприятные условия, чтобы изучить науку мореплавания; и он так хорошо воспользовался удобным случаем, что, когда пароход прибыл в Гётеборг, к концу девятого дня, Боб понимал все не хуже старого моряка и был любим экипажем. Начиная с юнги и до капитана, все были от него в восторге, и каждый считал для себя особенным удовольствием оказать ему услугу. Никогда он не предполагал, что возможно из таких низменных занятий извлечь столько знаний и удовольствий. Никогда и нигде он не чувствовал себя так легко и весело, как среди этих честных и простых людей.
   Эти теперешние ощущения он передавал мистрис Рютвен в одном письме, помеченном Гётеборгом, где высказывал, что ухватился за это грубое ремесло совершенно случайно, когда, не видя иного выхода, решился на безрассудный поступок.
   "Вы будете смеяться надо мной и над моим восторгом, дорогая мама, -- писал он, -- но все время, как я живу здесь, я чувствую, что счастлив, что я попал в свою настоящую стихию. Я не могу лучше изобразить своих ощущений, как сказав, что я, как рыба в воде, да еще рыба, которая сознает свое счастье. Мне кажется, что я дышу вольнее, или, чтоб лучше пояснить, скажу, что никогда я не дышал такой полной грудью, пока не взобрался на большую мачту, там я упивался вольным воздухом и широким простором. С высоты, где я сидел, смотря вниз на палубу, белую и гладкую, как лист бумаги, я увидел своих товарищей, которые казались мне такими маленькими, как дети, и я почувствовал к ним глубочайшую нежность. Я люблю каждого из них, -- их манеры, их язык, даже их молчание; я люблю смотреть, как они работают, едят и даже спят. Каждое утро мне доставляет большое удовольствие смотреть, как они сильные ребята, с голыми руками и ногами, моют пароход. Пока сохнет на солнце облитая водой палуба, -- они занимаются свои туалетом, то есть льют друг на друга каскады холодной воды. Для меня это праздник, и, уверяю вас, никакая утренняя ванна не стоит этих обливаний на чистом воздухе под отеческим надзором капитана. Затем завтрак, который я ел часто вместе с ними: оловянная чашка, наполненная холодным чаем без сахара, кусок сухаря и ломтик соленой говядины.
   Вы не можете себе вообразить аппетита, который появляется после восьмичасового настоящего труда! Менее чем в три минуты все исчезает. После чего все идут наверх курить трубки. Это час общего довольства; и капитан, который знает свое дело, выбирает это время для того, чтобы навестить экипаж, а если он в хорошем настроении, то, смотря, как мы едим, говорит: "Кушайте, сердечные, кушайте! Я сам потолстею, видя у вас такой аппетит!"
   Не правда ли, какое чудесное поощрение?
   Не думайте поэтому, дорогая мама, что я, посещая экипаж, забываю моего славного негра или свои обязанности кочегара. Я для посещений пользуюсь только досугом, а самое светлое для меня время проходит в машинном отделении. Что касается моего негра, то это -- наилучший товарищ на земле; с тех пор, как я узнал, я разделяю мнение Петтибона о превосходстве черной расы, -- а вы знаете, что для того, чтобы я мог разделять его мнение, мне нужно было доказать его справедливость".
   Боб не рассказал матери маленького приключения, почти трагического, благодаря которому его дружба с Эндимионом была окончательно скреплена.
   Три дня спустя после выхода из Лондона, когда пароход входил в пролив Скагеррак, поднялся сильный юго-западный ветер. Распустив паруса, корабль делал десять узлов в час, вследствие чего машина была остановлена и огонь затушен. Кочегары, пользуясь досугом, вышли на палубу подышать воздухом; здесь они, от нечего делать, глядели вдаль, стараясь различить на севере берега Швеции, а в противоположном направлении берега Дании. Их бездействие показалось оскорбительным одному матросу, по имени Малькольм, который, проходя мимо негра, толкнул его два раза.
   -- Долго ли этот дармоед будет заслонять здесь дорогу? -- сказал он грубо, вместо того, чтобы извиниться. -- Если бы каждый сидел на своем месте, дело бы шло как следует!
   -- Мое место здесь, когда печь не топится! -- сказал Эндимион, не двигаясь.
   Малькольм ответил новым оскорблением; началась ссора, посыпались удары. Тотчас же толпа любопытных образовала круг около бойцов. Основание большой мачты скрывало их так же, как и круг стоящих, от взоров офицера, который прогуливался сзади по палубе.
   Эндимион был страшный боец, с мускулистыми руками и огромными кулаками, высокого роста, с кошачьей гибкостью своей расы. Но и Малькольм, невысокий и коренастый, почти с четырехугольным туловищем, сидящим на толстых ногах, как на столбах, был известный боксер. Это он и доказал с первой схватки, повалив на землю своего противника двумя ударами, -- один пришелся выше правого уха, а другой под ложечку.
   Все это произошло так быстро, что Боб не успел вмешаться. Прежде чем он подоспел к месту битвы, Эндимион уже лежал на палубе, сваленный двумя ужасными ударами. Его избитое лицо глубоко тронуло Боба.
   -- То, что вы сделали, не доказывает вашего ума, -- сказал он Малькольму в минуту гнева. -- Ясно только, что вы хорошо изучили бокс, в то время как Эндимион не знает даже основных правил!..
   -- А вы знаете эти основные правила? -- спросил Малькольм насмешливо. -- Если вы нуждаетесь в уроке, я вам дам его, когда пожелаете, милый господин!
   -- Это, может быть, не так легко, как вы воображаете! -- возразил Боб, который был одним из лучших учеников знаменитого Кребба, учителя модного кулачного боя. -- Предупреждаю вас, что я два года учился кулачному бою.
   -- Ну, так покажите-ка свои два года ученья, и мы превратим вас в начинку для пирога! -- презрительно проговорил Малькольм, становясь в классическую позу боксера, крепко упираясь на ноги, с выгнутым станом и двумя кулаками, выставленным вперед.
   Одним взмахом руки Боб освободился от шапки и стал в выжидательную позу. Круг зрителей расширился.
   На этот раз оба бойца были одинакового достоинства по знанию "благородного искусства самозащиты". Это видно было по их блестящей тактике.
   Они дотрагивались друг до друга, нападали, поворачивались один вокруг другого, не допуская ни одного направленного удара. Каждый раз кулак нападающего встречал, как щит, руку другого. Малькольм был более сильный и устойчивый на своих широких ногах, но Боб зато более легок и ловок, более богат знанием хитрых уверток и ударов.
   В продолжение трех минут они боролись без результатов. Оба едва переводили дыхание, и зрители хотели уже вмешаться, чтобы, по обычаю, отложить бой, когда Боб внезапным скачком бросился в последний раз на противника, схватил его голову под левую подмышку, и вдруг двумя ударами, хорошо направленными в лицо, ослепил ему глаза, по всем правилам искусства.
   Малькольм хотел отразить страшным ударом с размаху в челюсть Боба, но в эту минуту, сразу выпущенный из-под мышки Боба, потерял равновесие, голова его закружилась, и он упал, совсем ослепленный...
   -- Я получил расчет! -- сказал он лаконично.
   Все закричали "браво" победителю, иные жали руки побежденному, согласно этикету, и каждый теперь занялся только обмыванием ран.
   Малькольм пробыл в больнице восемь дней, прежде чем мог приняться за работу. Эндимион же полежал только несколько часов.
   Что касается Боба, то все, что он выиграл своей победой, кроме уважения и удивления всего экипажа, была только необходимость работать за двоих, когда пришло время разводить огонь...
   Но зато он приобрел глубокую благодарность своего черного друга, которую тот выказывал разными способами.
   Через день пароход бросил якорь у берегов Гётеборга. Он пробыл там не менее десяти дней, пока разгружался, а затем отправился в Ставангер, чтобы нагрузиться лесом в Норвегии, и только через шесть недель мог возвратиться в Лондон.
   Этого первого опыта для Боба было достаточно, чтобы понять обязанности кочегара и, сверх того, много кой-чего из науки о мореплавании. Не будучи еще настоящим матросом, он мог уже предложить свои услуги и рассчитывать быть принятым на какой-нибудь другой корабль. Таким образом, он простился с капитаном Лоусоном и со своим другом Эндимионом, чтобы пуститься на поиски нового применения своих познаний.
  

ГЛАВА X. Укротительница мистера Петтибона

   Интерес, который долгое время возбуждали поступки и дела Оливье Дероша, возрос до высшей степени, когда стали известны строгие меры, принятые им для участников путешествия.
   И, как бывает в подобных случаях, чем труднее казалось попасть на "Галлию", тем большей честью считалось получить эту привилегию. Те люди, которые раньше и не думали о подобном путешествии, теперь явились тоже претендентами. Жизнь молодого изобретателя превратилась в ежедневную борьбу с кандидатами. Они останавливали его среди дороги и нападали со всех сторон.
   Он не мог сделать ни одного шага, чтоб не наткнуться на просителя, не мог прочесть ни одного письма, не найдя там просьбы. Купцы, журналисты, ученые путешественники или простые туристы -- все находили самые основательные причины, чтобы быть предпочтенными, каждый из них уверял, что, участвуя в экспедиции, он увеличит ее успехи и значение.
   Всем им Оливье отвечал одно и то же. "Обратитесь к мистеру Петтибону; я ему вручил все полномочия" Тогда шли к Петтибону, и он, как настоящий янки, испытывал большое удовольствие доставлять им неприятности. По мере того, как росло число просителей, его природная грубость превратилась в ярость. Ему доставляло удовольствие сначала слегка обнадежить, показать, что он добрый человек, немного грубый, но в глубине души вовсе не питающий зла и готовый выслушать основательные рассуждения. Проситель высказывался. К концу беседы, когда посетитель уже мечтал о прекрасных рубинах, о гинеях, которые у него будут... вдруг -- трах! Все рушилось! Маска падала; произносилось роковое слово:
   -- Невозможно, дорогой господин!
   -- Как? Что? -- восклицал уничтоженный и сбитый с толку посетитель.
   -- Нет места!
   -- Но вы сейчас только говорили...
   -- Что же я говорил? Что был бы в восторге взять вас, если бы это было возможно. Я и повторяю это еще раз...
   В конце концов проситель уходил взбешенный. Весь Лондон заговорил о такой наглости.
   Петтибон становился особой занимательной.
   Сочинили уже его биографию. Простой сторож в какой-то конторе, сжигаемый жаждой наживы, он пустился еще с ранней молодости в отчаянные спекуляции; потом стал ворочать миллионами, приобретал и терял нажитые богатства, -- и все это зарабатывал, не умея ничего, кроме как читать, писать и считать...
   -- Да еще, -- говорили при этом видавшие его подпись, -- считать так и сяк; но что касается письма, вряд ли он знает в этом толк!..
   -- Но что всего интереснее, -- говорил однажды Фицморрис Троттер на вечере у леди Темпль, -- так это мистрис Петтибон, которая не только существует, но, говорят, замечательная дама!
   -- Жена у этого неотесанного грубияна? Помилуйте!
   -- Я слышал из верного источника!
   -- Но чем же она замечательна?
   -- Всем: умна, образованна, красива...
   -- Да это, наверное, сказка!
   -- Без всяких шуток, -- сказала леди Темпль, -- я могу подтвердить, потому что сама видела мистрис Петтибон и даже больше -- сама с ней говорила.
   -- Вы! -- воскликнул лорд Темпль, задетый за живое. -- Где же это, моя милая ?
   -- У Левис, в Джевонсе, -- сказала леди Темпль, смеясь, -- это такая нейтральная почва, где встречаются все лондонские жительницы, мало-мальски желающие иметь хорошие головные уборы. Мы обе обратили внимание на одну восхитительную шляпку. Как она, так и я желали ее купить и не имели намерения уступать друг другу. Положение затруднительное; тут мистрис Левис, которая меня знает, выразила желание сделать мне предпочтение...
   -- Это понятно! -- сказал лорд Эртон.
   -- Поступок этот возмутил меня. -- Мадам пришла раньше меня, -- сказала я продавщице, -- ей принадлежит право на эту вещь, и я прошу извинения, что оспаривала ее право!
   -- Вот это достойно вас, дорогая леди Темпль! -- воскликнула Этель Дункан.
   -- Особа мне понравилась, и мне интересно было узнать, как она поступит. И совершенно так, как я ожидала. Без всякого жеманства она согласилась.
   -- Мерси, мадам! -- сказал она просто и обратилась к продавщице насчет доставки.
   -- Я слышала, как она в кассе сообщила свою фамилию: мистрис Петтибон. Ее физиономия и походка меня сильно поразили; я уверена, что эта дама знатного происхождения.
   -- Но тогда, великий Боже! Почему она вышла за этого Петтибона? -- воскликнула Этель.
   -- Женщины в Америке, кажется, не испорчены; они берут то, что находят. Очень часто, без сомнения, прекрасные, воспитанные, образованные предпочитают иметь мужьями таких же. Но если образование мужчины прервалось вследствие необходимости зарабатывать доллары, что тогда им делать? А потом, кто знает?.. Эти женщины в Америке опьянели от свободы и власти; их умственное превосходство обеспечивает им эту власть; будь мужья по их мерке, все бы переменилось. Может быть, ввиду этого они любят их такими, как есть!..
   -- Смешной вкус! -- сказали, вздыхая, те, которые выдержали баталию с ужасным Петтибоном и ушли разбитые.
   От всех этих треволнений до Оливье Дероша едва долетало только эхо. Он должен был мало-помалу отдаляться от общества, чтобы наложить последние штрихи на свое творение. Решительный час приближался быстрыми шагами, но всякий раз, как настоящий артист, он открывал необходимость новых дополнений, новых усовершенствований.
   Находясь постоянно на дворе завода, в рабочей блузе, он только мимоходом ел, пил и читал; и это было лучшее средство спастись от просителей или от недовольных.
   -- Его нигде нельзя найти! -- вопили они в отчаянии.
   -- Нет никакого средства затянуть его ни на один бал! -- говорили хозяйки, сбитые с толку.
   В действительности же, был один салон, где наверняка, можно было его встретить каждый вторник вечером, -- это у Дунканов. Справедливо замечено, что человек, самый занятой на свете, всегда может выбрать время, если он только этого сильно захочет.
   Пользуясь приглашением леди Дункан, мистер Дерош очень скоро явился к ней-. Конечно, с ее стороны прием был самый лестный, а Этель, со своими переходами от любезности к холодности, интересовала и привлекала его.
   Хоть изредка, но ему давали возможность подолгу беседовать с ней, и он мог убедиться, что эта прекрасная неприступная особа в глубине души была нежна и чистосердечна, как ребенок; добра и прелестна, пока не набегала непонятная туча и не переворачивала все наоборот.
   Что это означало? На первый раз он коротко ответил на этот вопрос: наружность очаровательна, характер невозможный, и больше не думал об этом. Но, увидев ее ближе, трудно было остаться при таком мнении и не догадаться, что такое поведение было наигранным.
   После нескольких встреч первое впечатление Оливье, что у мисс Дункан дурной характер, совершенно изменилось в противоположном направлении и поставило его в тупик.
   Что скрывается под ее наружностью? Может быть, он оскорбил ее чем-нибудь? Нет. Не нравился он ей? Но и на это без хвастовства он мог ответить: нет, потому что ничто не заставляло ее, как он думал, говорить с ним больше, чем с другими; и он припоминал их встречи и разговоры. Все говорило ясно, что если и не было какого-нибудь особенного предпочтения, то, во всяком случае, отвращения к нему она не питала: не стала бы она с ним так свободно и откровенно болтать, высказывать свои мнения, не была бы так весела, если бы питала к нему враждебную антипатию.
   Оливье едва ли ошибался. Действительно, мисс Дункан дала слово оказывать любезный прием молодому человеку. Но что бросилось ему в глаза: этот блеск глаз, эта почти детская веселость, охватывавшая ее при встречах с ним, и эта сияющая улыбка -- все это не было последствием принуждения, упреков матери или постоянных напоминаний об отце.
   Нет, если она так принимала его, вопреки самой себе, своей гордости, вопреки ужасу, который она чувствовала при мысли о замужестве ради интереса, ради денег, при мысли о таком нравственном самоубийстве, значит, Оливье Дерош все-таки внушал ей симпатию.
   Какое несчастье, что он богат! Он казался ей таким милым, таким простым, когда забывались эти ненавистные рубины! Но позволять думать, что она ухаживает за этим мешком золота!.. Никогда! О! Ведь он может попросить ее руки. Она ответит "Да", потому что обещала не отказывать, но не покажет гнусной поспешности, не сделает для этого ни одного шага; она постарается держать себя только в пределах обыденной вежливости и равнодушия.
   Да, это так. Но кто же может владеть выражением своего лица? Кто может постоянно скрывать свои симпатии и антипатии?
   И это поведение ее, то милое и снисходительное, то холодное, происходило оттого, что она не могла выдержать характера в присутствии Оливье. Каждый раз, как он приближался к ней, он находил ее в полном вооружении, заключенной в тогу своего высокомерия, с твердым намерением дать ему отпор. Напрасные старания! Вспоминая все подробности вечера, она. должна была признаться, что вместо приготовленного отпора весь вечер они провели, как хорошие товарищи, связанные горячей дружбой. Это приводило ее в отчаяние.
   Что же касается Дероша, то с каждым днем он чувствовал меньше причин торопиться с отходом "Галлии", он сознавался себе, что общество Петтибона и черных спутников не может заменить вторника леди Дункан.
   Если рвение самого изобретателя так ослабело, тс что же нужно сказать о других? После такого грубого обхождения Петтибона, те, которые имели только пустые причины, чтобы участвовать в путешествии, а таких было громадное большинство, скоро отстали. Но оставалась еще группа кандидатов, которые из различных побуждений решили расстаться со своими намерениями только в последней крайности. Между ними особенно выделялись по своему упорству Фицморрис Троттер, майор Фейерлей, ученый Отто Мейстер и лорд Темпль.
   Они действовали из разных побуждений. Для майора и Фицморриса это было просто жаждой наживы; это общее желание может быть началом низких и великих дел, оно дает массу сил, пробуждает к деятельности, создает предприятия и приводит к открытиям, содействующим прогрессу.
   Отто Мейстер упорствовал из иных побуждений, более возвышенных и живых. Он предвидел, что экспедиция может иметь в результате важные научные открытия; отсюда весьма понятно честолюбивое желание ученого участвовать в путешествии. Но этого мало; ведь он был немец! Как мог он допустить какого-нибудь француза пожать такую богатую жатву и не употребить всех сил, чтобы вырвать у него хоть несколько колосьев! Если нельзя сделать ничего лучшего, то как он может не попробовать помешать в его предприятиях? Каким образом? Он этого еще не знал, но, во всяком случае, он должен там присутствовать.
   Старый тевтон вовсе не был ни так глух и ни так рассеян, как это все воображали.
   Напротив, он имел способности все видеть не глядя, слушать так, что никто не замечал, подслушать под дверями и скользнуть украдкой глазами по чужому письму; он даже способен был употребить насилие, если это было нужно. И своими особенными преимуществами он воспользовался для блага своей родины, а потому решил, что если его систематически будут отстранять от всех открытий в предприятии, он, во всяком случае, собственными усилиями вырвет себе там львиную долю.
   Большое несчастье, что его не хотели брать. Он напрасно старался смягчить сердце Петтибона. Напрасно он уверял в дружбе, в симпатиях, которые связывают американцев и немцев.
   -- Эти две нации должны всегда идти рука об руку, господин Петтибон, потому что им принадлежит будущее; это нации хищные и не подверженные пустым сентиментальностям!
   -- Вот именно поэтому я и не стану вас больше слушать! -- сказал несговорчивый янки. -- До приятного свидания, милый господин, а со временем я не откажусь от чести воспользоваться вашими симпатиями и друг мой.
   Но ученый вовсе не хотел сдаваться. Упрямство бульдога, когда он запустил зубы в кусок, было характерной чертой его, и эта черта скрывалась под его всклокоченными волосами и щетинистыми бровями, под видом доброго человека, известного своей рассеянностью.
   На настойчивые требования лорда Темпля Оливье Дерош ответил не простым отказом, что нет места, как говорилось всем просителям.
   -- Даю вам слово, -- сказал ему Дерош, -- я не имею права решающего голоса в этом деле, так как передал в руки Петтибона все полномочия и взять их назад не могу. Такое решение с моей стороны не безрассудство, верьте мне. Аэроплан может выдержать только известное количество пассажиров. Допустим, что в крайнем случае туда можно будет поместить еще с полдюжины; желающих же не меньше сотни. Кому отдать предпочтение? По-моему, все имеют на это одинаковое право. И вот я вынужден был пригласить эксперта, хотя, соглашаюсь, и не особенно привлекательного, и поручить ему составить экипаж. И не скрою от вас, я вовсе не сержусь, что мой цербер отказывает этой толпе ненужных просителей... Но вы, если бы вы благосклонно согласились выбрать время и поговорить с ним, я был бы очень счастлив...
   Вооруженный этим уверением и словом Дероша, лорд Темпль решился перенести свою благородную особу на Оксфордскую улицу, которая видела столько изгнанных. Петтибон, как говорили, вошел во вкус в искусстве издеваться и грубить. Велика была его радость, когда он увидел у себя лорда Темпля и прочел на его величайшей физиономии уверенность в том, что все должно преклоняться перед ним; резоны, достаточные для других, для него не имели значения; перед ним должны были падать все барьеры. Петтибон доставил себе большое удовольствие, сбивая эти столь драгоценные убеждения.
   -- Нет места! Нечего и думать! Не на что надеяться!
   Даже быть пэром Англии в этом случае не представляет выгоды. Самый ничтожный негритенок имеет больше преимуществ, чем вся Верхняя палата! Лорд Темпль удалился, глубоко возмущенный и оскорбленный, между т ем как янки, в восторге от этого дня, ушел из своей конторы потирая руки.
   Он был доволен своим поведением и спешил домой, чтобы рассказать жене о таком прекрасном происшествии. Ведь он преподнес "Джону Булю" отличную пилюлю, которую тот скушал. Наверное, рассказ этот очень позабавит мистрис Петтибон.
   Всем известна закоренелая ненависть между гражданами Соединенных Штатов и их благородными братьями Старого Света. Целый век их свободного существования не мог погасить эту злобу; через океан они обменивались едкими шутками, колкими словами и даже прямыми оскорблениями. "Джон Буль" не пропускал случая кольнуть своего двоюродного брата тем, что он выскочка; пользовался всяким поводом, чтобы посмеяться над его языком, акцентом и подчеркнуть его грубость.
   Что касается брата "Джонатана", для него было вполне довольно убеждения в своей силе и сознания, что противник побежден, а потому он всегда готов был показать зубы при малейшем вызове и даже без него. Вот почему мистер Петтибон, направляясь к своему жилищу на улице Гарлей, испытывал величайшее удовольствие в уверенности, что найдет там благосклонных слушателей прекрасной истории. Между тем, по мере того, как ужасный комиссар судна приближался к своему дому, в нем и даже в его походке стала замечаться особенная перемена. Как велико было бы удивление лорда Темпля, Боба Рютвена и других жертв Петтибона, если бы они увидели его спустя полчаса в салоне мистрис Петтибон.
   Его более чем небрежный костюм был заменен вечерним безукоризненным туалетом; его властный и грубый тон превратился в нежный и мягкий; на его отталкивающем лице появилась сладкая улыбка; словом, он превратился вдруг в ручного тигра. Что было причиной этого чуда? Если бы вздумали поискать объяснения такой перемены в лице мистрис Петтибон, то были бы совершенно сбиты с толку. В отличие от многих других укротителей, в ней, напротив, не было ничего грозного. Это была особа среднего роста, скорее маленького, с правильными чертами лица, прямым и красивым носом; ее серые глаза глядели прямо в лицо говорящему; тонкая, изящная, с нежным голосом, она в произношении совершенно не употребляла американских оборотов, и не слышно было в ее произношении особенного акцента и даже слегка носовых звуков. В общем, вид у нее был скромный, но в то же время уверенный и грациозный. Если она скрывала под бархатными лапками железные когти, то скрывала их очень хорошо. Сели за стол.
   -- Что нового? -- спросила мистрис Петтибон серьезным, деловым тоном.
   В ответ на это мистер Петтибон стал подробно излагать происшествия этого дня, не пропуская ничего, особенно что касалось предполагаемого запуска аэроплана, и все это он передавал таким заискивающим тоном, точно школьник, желающий получить одобрение своей матери; свой рапорт он окончил рассказом в юмористическом духе о разговоре с лордом Темплем. Но, увы! Рассказ его не произвел ожидаемого впечатления.
   Мистрис Петтибон далеко не развеселилась от его грубых шуток, а напротив, со строгим видом выразила полное неодобрение. Мистер Петтибон молчал, ожидая, пока она закончит.
   -- В заключение скажу вам, вы отказали в просьбе вполне законной, так как она опиралась на слово мистера Дероша, и сделали это очень грубо. Двойная глупость!
   -- Дорогая моя!..
   -- Двойная глупость, говорю вам и не отступлюсь от своих слов. И затем, во-первых, -- сколько раз я вам повторяла, что это очень странный способ доказывать ваше превосходство перед англичанами, выставляя на показ при всяком удобном случае свою врожденную грубость. Откажите вы вежливо, сделайте так, как подобает цивилизованному человеку!.. А во-вторых, в данном случае даже нельзя было отказывать!
   -- Это почему?
   -- Лорду Темплю нужно было дать место, которое он просил на аэроплане. Скажу больше: необходимо дать ему место!
   -- Мэри-Анна!.. Что вы говорите! -- воскликнул Петтибон испуганно. -- Но это невозможно!
   -- Невозможно? Почему так?
   -- Ведь я отказал решительно, бесповоротно...
   -- И грубо! Мы это знаем. Загладьте свою вину, и чем скорее, тем лучше!
   -- Я! Чтоб я извинялся перед англичанином!
   -- Если вы виноваты, то будет низостью не сознаться в этом!
   -- Но, Мэри-Анна, устав! -- воскликнул несчастный Петтибон.
   -- За кого вы меня принимаете? Неужели вы воображаете, что мне можно рассказывать подобный вздор?
   -- Но он формальный!
   -- Оставьте это другим!
   -- Так нет места!
   -- Оно найдется!
   -- Все скажут, что я сам не знаю, чего хочу!
   Мистрис Петтибон слегка улыбнулась, что, вероятно, означало: и будут не вполне неправы. Но сказала только:
   -- К чему беспокоиться о мнении глупцов, и, кроме того, я этого требую... Вы понимаете?
   Перед этой магической формулой, которую она употребляла только в важных случаях, несчастный уступил.
   -- Очень хорошо, -- сказал он покорно, -- но, по крайней мере, Мэри, вы объясните мне ваши резоны?
   -- Мне не нравится, что могут подумать про нас, будто мы боимся надзора или соперничества англичан в каком бы то ни было предприятии, где мы принимаем участие...
   -- И только ради этого...
   -- Сверх того, -- продолжала мистрис Петтибон, не слушая его, -- леди Темпль, на мой взгляд, милая и любезная дама. Я хочу доказать ей, что американцы не остаются в долгу!
   Оба замолчали. Петтибон, уступив жене, молча проглатывал последние ложки супа.
   -- Что же, назначено ли наконец время отправления? -- спросила мистрис Петтибон через некоторое время.
   -- Да, оно назначено на пятнадцатое число; это последний срок; все решено бесповоротно. Через пятнадцать дней, моя дорогая, я с сожалением скажу вам: прощай! -- поспешил ответить Петтибон, которому, кажется, вовсе не нравились такие вакации.
   -- Совсем не о чем сожалеть, -- сказала спокойно мистрис Петтибон, ловко и твердо разрезая рыбу. -- Я рассчитываю быть в экспедиции!
   -- Вы?! -- воскликнул Петтибон, цепенея от удивления. -- Вы рассчитываете быть...
   -- Да, в экспедиции. Что вы находите в этом такого удивительного?
   -- Удивительного! Скажите "невозможного"! Полная невозможность!
   -- Ваши основания? -- сказала мистрис Петтибон тоном судебного следователя.
   -- Но... дети, во-первых!
   -- Мои сыновья не мокрые курицы. Они самостоятельны, я этим горжусь. Было бы очень мило смотреть, как два мальчика девяти и семи лет цепляются за передник матери!
   -- Но... экспедиция такая опасная, такая утомительная для дамы!..
   -- Это вы об американках так говорите? Вы смеетесь! Разве мы не видали наших женщин, управляющих кораблями в триста тонн? Кстати, вы меня пристроите к какому-нибудь делу в экспедиции?..
   -- Дорогая моя, -- сказал комиссар очень жалобно, -- всегда и во всем вы более дальновидны, чем я. Но, наконец...
   -- Наконец, вы просто не желаете, чтобы я была на "Галлии". Говорите скорей!
   -- Как можете вы так думать, -- простонал янки, совершенно уничтоженный. -- Дорогая моя, ступайте, ступайте! Это дело решенное. Теперь я даже думаю, что вы нам будете очень полезны, как сиделка у больных.
   -- Видите, я была права, -- сказала мистрис Петтибон с уверенностью. -- Было ли когда-нибудь плохо для вас, скажите мне, от моей помощи или от моих советов?
   -- Никогда! -- сказал несчастный человек. -- Вы всегда правы, Мэри-Анна!
   -- Все пошло на лад, значит. Дело это надо считать оконченным. Так не будем больше говорить о нем. А скажите лучше, что вы думаете об этой говядине, я ее сама выбирала...
  

ГЛАВА XI. "Галлия"

   Наступило пятнадцатое мая. "Галлия" отправлялась.
   Если все не могли участвовать в экспедиции, то многие, по крайней мере, были приглашены осмотреть аэроплан, но, кроме приглашенных, огромная толпа теснилась у ограды, за которой расположилось это чудовище, готовое подняться в пространство.
   Это было в парке Ричмонд, на широкой площадке, которая возвышалась над долиной Темзы, где дозволено было мистеру Стальброду поставить воздушный корабль.
   Было прекрасное утро, ясное и свежее. С высокой площадки, где стояла эта огромная машина, резко выделяясь на голубом фоне неба, каждый мог ее рассмотреть во всех подробностях.
   Это было нечто вроде колоссального бумажного змея, восьмидесяти метров в длину и ста пятидесяти в ширину, поддерживаемого тридцатью столбами в двадцать метров вышины, которые походили на фантастические ноги слона, а в действительности были эластичными колоннами.
   Под средней осью этого змея, по двум параллельным линиям, в промежутках между столбами помещалось двенадцать могучих винтов, покрытых алюминиевыми сетками. Посреди моста, или палубы, возвышалась двухэтажная постройка из лакированного дерева, похожая на рубку парохода, где помещались салон и каюты. Спереди -- места для экипажа, а в уровень с винтами -- машинные отделения, причем для движения каждого винта было особое отделение с машиной. Там и сям на площадке виднелись стеклянные украшения, корзинки с цветами, окруженные прямоугольными ширмами; лари с товарами, лодки, баркасы и многое другое. Вокруг всей палубы шла шелковая сетка на медных колонках.
   Общий вид поражал своей легкостью и в то же время своей мощью; впечатление легкости производил металлический пол со своими грациозными постройками, Похожими на игрушечные домики; а впечатление мощной силы появлялось при взгляде на огромные винты, на Длину и ширину осей и массивные ноги из стали и каучука, на порывистые струи пара и черного дыма, который с ревом выбрасывали паровые машины.
   Вокруг площади, на которой возвышалась "Галлия" шел барьер, охраняемый многочисленными констеблями, которые сдерживали толпу; а толпа все росла и росла. К полудню стали собираться приглашенные для осмотра воздушного корабля, где для них был приготовлен прощальный завтрак. Посетители взбирались на аэроплан по винтовой лестнице, которая, подобно кружеву, обвивала спускавшийся столб и поднималась вместе с ним.
   Очень скоро на блестящей паркетной платформе аэроплана запестрели нарядные туалеты, светлые зонтики и весенние шляпы; послышался шум голосов, веселый смех, приветствия и восклицания удивления.
   Среди дам выделялась леди Темпль с победоносным выражением от триумфа своего мужа; мистрис Рютвен, окруженная своими дочерьми, Мюриель, прекрасная, как всегда, но сегодня с каким-то непонятным, таинственным выражением на лице.
   Мистрис Петтибон была не менее прекрасна и замечательна. В дорожном платье, что вполне понятно, она выделялась особенной элегантностью костюма. Уже разошелся слух, что она принята в состав экипажа, и теперь все рассматривали ее с любопытством.
   В этой густой толпе сначала трудно было заметить чье-нибудь отсутствие. Однако то тут, то там можно было услышать разговор вроде такого.
   -- Вы знаете, ведь Боба Рютвена здесь нет! Почему бы это? Ведь он с таким увлечением и жаром относился к экспедиции!
   -- Дуется, вероятно.
   -- Почему же это?
   -- Разве вы не знаете? Ведь он на все соглашался, даже чистить сапоги, чтобы только попасть в состав экипажа. Но не было никакого средства: полное фиаско!
   -- Милый мальчик! Я сержусь на него, но дуться, как вы говорите, это едва ли на него похоже...
   В другом месте удивлялись, почему не слышно и не видно Фицморриса Троттера. И действительно, это был факт редкий и необыкновенный; каждый знал, что милый холостяк считал бы для себя величайшим несчастием, если бы какой-нибудь пир состоялся без него. В этом заключалась вся его жизнь и деятельность, -- принимать участие во всяком собрании, и никто не мог объяснить, по внезапной ли болезни или по какой случайности произошло это странное отсутствие.
   -- Нет Фицморриса! Этому даже не верится! -- говорил кто-то.
   -- Вы в этом убеждены?
   -- Да, да. Я его искал, чтобы взять в проводника. Никто не бывал так хорошо осведомлен обо всем, как он. Куда мог бы он пропасть?
   -- Может быть, какой-нибудь бродяга внезапно подцепил его...
   -- Говорят, что бедняга совсем упал духом.
   -- Он был в полной уверенности, что попадет в экспедицию, и сильно рассчитывал поправить этим свои дела; отказ же мог довести его до отчаяния.
   -- Чего же вы хотите? Не нужно строить свое будущее на таких шатких основаниях.
   -- А вы сами разве не пробовали?
   -- Точно так же, как и вы, мой милый! Но ни вы, ни я не ставили всего на карту.
   -- Ах! Это стоило того, чтоб попытаться!
   -- Совершенно справедливо, но из этого не следует, чтобы неудачу принимать так близко к сердцу!
   В группе, где были Темпль и Рютвены, очень удивлялись, невидя леди Дункан и ее дочери. Сам Оливье Дерош, хотя очень занятый и озабоченный, то и дело бросал на дверь взоры, полные беспокойства. Накануне вечером он долго засиделся у леди Дункан, и Этель показалась ему такой милой и простой, такой необыкновенно любезной, какой он никогда ее не видел. Был ли это только интерес к нему как к путешественнику, или, быть может, он должен был понять это как поощрение?.. Уже давно она занимала главное место во всех его мыслях, имела сильное влияние на его решения. Даже страстное увлечение своим предприятием, казалось, отступало на задний план; и когда наконец ценой всех усилий он достиг желаемого, то должен был сознаться, что триумф этот будет горек, если для него он должен покинуть Этель; и особенно горько покидать ее, не зная, сочувствует ли она ему; может быть, напротив, ее внезапная холодность и сдержанность была предупреждением, чтобы он не решился на безрассудный шаг.
   И в этот последний вечер в их отношениях проявилась такая полная гармония, такое неожиданное доверие, что если бы еще минуту он побыл с ней наедине, то не мог бы удержаться и не спросить, -- как следует, по обычаю, -- согласна ли она соединить свою жизнь с его. Но злая случайность точно нарочно преследует эти короткие минуты интимности, он потерял такую минуту и не мог ее найти. Появилась Мюриель Рютвен, раздраженная, с очевидным намерением привлечь его внимание. Не то, чтоб маленькая кокетка рассчитывала конкурировать с Этель, вовсе нет. Уже давно она созналась, как настоящий философ, в полной бесполезности усилий в этом направлении; но, по необъяснимому капризу, в этот вечер она проявила вдруг необыкновенную любознательность ко всему, что касалось аэроплана, стала расспрашивать о его размерах, числе кают, обстановке, книгах, туалетных принадлежностях и обо всем прочем, что находилось на аэроплане. Она задавала тысячу вопросов о мистрис Петтибон, хотела знать, будет ли с ней горничная; допытывалась о точных пунктах остановок, словом, сделала допрос по всем правилам.
   Любезно, с привычным добродушием, Оливье отвечал, что мистрис Петтибон берет с собой горничную, что "Галлия" по расписанию, послезавтра, опустится в Коломбо, на Цейлоне.
   На все ее вопросы он давал сотни подробных объяснений относительно обстановки, и таким образом незаметно пролетел весь вечер; пришлось отказаться от надежды на интимный разговор с Этель. Найти опять удобную минуту нечего было и думать, и так он уж слишком засиделся.
   Оставалась, однако, еще последняя надежда. Может быть, при прощании, в общей сумятице, он выберет желаемый момент. Он решил не допустить никого сопровождать Этель, а самому провести ее по всей "Галлии", показать ей все углы и закоулки и объяснить подробно весь механизм... А она не приезжала!..
   Не следовало ли видеть в такой случайности решительный аргумент против самых дорогих его надежд? Леди Дункан обещала так определенно, что она и дочь будут на торжестве! С этой стороны, по крайней мере, Оливье имел утешительную уверенность, что не проявится злая воля; да при этом, если бы он знал, с какой мелочной заботливостью эта дама осматривала туалеты к завтрашнему дню; если бы он слышал, как доставалось Томсон за малейшее упущение, он мог бы вполне успокоиться, имея такую союзницу. Но очень нужно было ему беспокоиться о леди Дункан!
   Наступил час завтрака; невозможно было дольше рассчитывать на этих дам. Очень сожалея об этом, молодой Амфитрион отдал приказание подавать и, подойдя к леди Темпль, предложил ей принять на себя председательство на завтраке.
   Все сели вокруг обширного стола и вдруг, точно по общему соглашению, прекратились все разговоры, наступила тишина... Всякий, хоть немного одаренный эстетическим чувством, мог заметить необыкновенную прелесть этого собрания, где природная красота соединялась с искусством; здесь каждый был и зрителем, иучастником.
   Среди приглашенных знатность, элегантность и красота слились воедино; вокруг них умеренная, но комфортабельная роскошь; перед их глазами приятное сочетание белья, хрусталя, серебра, прекрасных фруктов и чудных цветов. Этот шедевр светской обстановки, помещенный на видной части другого шедевра человеческой мысли, "Галлии", представлял необыкновенное зрелище, возвышаясь в такой чудной местности, какую только можно себе представить.
   Из большого салона, открытого на три стороны, глаз мог охватить всю площадь долины, где каждый камень знаменит и каждый уголок полон исторических воспоминаний. И даже холм этот имеет также свои легенды. Именно тут, как говорит предание, стоял Генрих VIII со взглядом, устремленным на столицу, ожидая выстрела, который должен был возвестить ему о казни Анны Болейн. Ниже, по Темзе, указывают на дуб, под которым тот же Генрих VIII, не разлученный еще с Катериной Арагонской, надел обручальное кольцо на палец неверной фрейлины, которая, как известно, рассчитывала на гораздо высшее положение, чем обыкновенной придворной дамы, и едва ли тогда знала, что связывает свою жизнь с человеком вроде Синей Бороды.
   В глубине тенистой долины извивалась серебристой лентой Темза, здесь такая светлая и прозрачная, что невольно являлся вопрос: та ли это самая Темза, которая на шесть километров ниже несет сквозь громадный город такие черные и мутные воды? Здесь ничто не мутит ее прозрачности, и в то время, когда любуешься ее величавым спокойствием, изобилием воды, припоминаются всем известные стихи:
  
   "Though deep yet clear, though gentle yet not dull;
   Strong without rage, without o'erflowing full".
  
   [Глубокая и в то же время прозрачная; спокойная без монотонности, могущественная без гнева и полная без одной лишней капли.]
  
   Прямо перед взорами открывается вид на замок Твикенгам, одно имя которого, с образом его патриарха, вызывает целый ряд блестящих остряков, государственных людей и прекрасных дам, которые окружали законодателя вкуса, во время правления Анны...
   Но никому не хотелось долго заниматься прошлым, каждый спешил насладиться настоящим.
   Заглушая свое внутреннее горе и желая скрыть его от всех, Оливье Дерош старался быть особенно любезным, исполняя с честью все многочисленные обязанности хозяина. Одному он предлагал попробовать трюфелей, другому наливал вина, кому подносил редких фруктов или конфет, словом, не забывал никого и при этом поддерживал разговор.
   Все лица сияли восторгом, исключая его самого, -- и завтрак окончился очень весело.
   Теперь должны были начаться тосты и речи. Лорд Эртон поднялся, чтобы выпить за успех экспедиции. Маленький ростом, высокомерный и робкий в одно и то же время, полный важности и вместе неуверенности в себе, он начал чуть слышно.
   --Милостивые государи и государыни! Приняв на себя обязанности выразить общие поздравления мистеру Дерошу, я должен прежде всего поблагодарить тех, которые почтили меня своим избранием для этой цели. Я счастлив, что могу выразить от имени всех удивление и почтение, внушаемое этим грандиозным творением. Нам кажется, что мы присутствуем при одном из чудес "Тысячи и одной ночи". Сын Англии укротил молнию, а вы, милостивый государь, победили воздух. С трудом верится тому, что мы видим своими глазами! И что же это за предмет, который собирается подняться в воздух? Вы полагаете, это маленькая лодочка или легкий шар? Нет, это огромная машина, плотная и тяжелая, поддерживаемая ногами мастодонта. Это чудовище развернет свои крылья и могущественным взмахом понесется сквозь непокорную стихию. Приветствуем, милостивый государь, ваши славные труды, поздравляем и аплодируем. Пью за ваше счастливое путешествие и скорое триумфальное возвращение!
   -- Я не могу закончить без того, чтобы не сказать несколько слов о том, кто разделит с вами все опасности. Я также добавился этой чести, но для меня не нашли возможным сделать исключения (при этом едкая улыбка). Есть, однако, особы, вы понимаете, о ком я говорю, перед которыми склоняются все обычные правила, и если я утешаюсь в своей неудаче, то только тем, что в экспедиции вместо меня будет присутствовать действительный член Верховной палаты, этот совершенный образец законодателя. За здоровье лорда Темпля!
   При этом неожиданном заключении на некоторых лицах появились улыбки. И не только это преклонение лорда Эртона служило пищей для насмешек, но также и маленькие интимные подробности приглашения лорда Темпля в экспедицию вызывали улыбки, и в ту же минуту любопытные взгляды направились на леди Темпль и мистрис Петтибон, героинь в этом деле, но ни та, ни другая, впрочем, не потеряли от этого своей грациозной самоуверенности.
   Но тут поднялся уже сам лорд Темпль, чтобы сказать несколько слов. Что касается его, то он не видел ничего преувеличенного в словах своего верного и любимого подчиненного, скорее раба, и если кто в душе и бранил Эртона за эти неуместные слова, то, во всяком случае, не он.
   -- Благодарю за пожелания, милостивые государи и государыни, которые вы мне высказываете устами лорда Эртона. Да, я уверен, что, благодаря моим заслугам среди сословия, к которому я имею честь принадлежать, я имею возможность участвовать в такой блестящей экспедиции. Мои предки всегда шли впереди во всех предприятиях, содействуя им как своим участием, так и трудами; и я желаю следовать их примеру. Благодарю смелого изобретателя, любезность которого равна его талантам! Нет места для национальной зависти здесь, где мы почетные и привилегированные гости. В лице моем вы все приглашаетесь разделить опасности путешествия и радости первых открытий, принимая в этом также участие. Мы понимаем великодушие французской нации, которое она всегда доказывала. Воспользуемся и мы этим случаем и покажем такое же великодушие и пожелаем от всего сердца молодому ученому успеха, который он вполне заслужил. За здоровье мистера Оливье Дероша и за славу его предприятия!
   Несмотря на все величие, речь оратора в конце была проникнута таким искренним чувством, что все, забывая его величавое начало, с единодушным восторгом примкнули к тосту, поднятому лордом Темплем.
   Теперь была очередь Оливье Дероша. Сильное душевное волнение отражалось на его лице, когда он поднялся, чтобы ответить.
   -- Я хотел бы, -- начал он, -- суметь высказать словами мою глубокую благодарность вам за ваше благосклонное поощрение! Я делаю только опыт, а вы меня называете победителем! Завидна моя участь! Другим приходилось работать в неизвестности, добиваться, переносить тяжелые невзгоды и дожидаться благодарности; они пожинали потом только неприятности и общее недоверие, и даже имя их часто исчезало в тех открытиях, которые служили мировому прогрессу! А меня вы здесь прославляете, даже раньше, чем достигнуты окончательные результаты. Ведь я могу обмануть ваши ожидания, могу окончить плохо свое предприятие и навлечь несчастье на одного из вас, который пожелал разделить со мною все случайности! И вы, милостивая государыня, подобно древним героиням, даже не пробовали остановить вашего благородного супруга! Но сможете ли вы никогда не упрекать меня в душе за вовлечение его в такое безумное предприятие?.. Я не могу отправиться прежде, чем не выскажу всего, прежде чем не отдам должной благодарности вам лично за ваш радушный и незабвенный прием. С тяжелым сердцем я должен сказать вам "прости", а также всем любезным окружающим; не часто встречаешь столько сочувствия и расположения; и в диких, некультурных странах, куда занесет нас "Галлия", я с сожалением буду думать о друзьях, которых я оставил здесь!.. Вам и всем, всреде которых я узнал самые лучшие национальные качества, говорю от всего сердца: благодарю и прощайте!..
   Завтрак кончился. Все были растроганны. Разделились на группы. Леди Темпль подошла к Оливье Депорту и взяла его за руку.
   -- Что с вами? -- сказала она, -- вы печальны? Поверьте, вам менее, чем кому другому, можно печалиться. -- Тонким чутьем она поняла, что под прощальными его словами скрывалось нечто большее, чем простое сожаление, которое он высказал. Сверх того, ведь это она положила начало отношениям, которые существовали между Этель и Оливье. С тех пор, как лорд Темпль пригласив к себе иностранца, появление которого сначала было принято им с предубеждением, представил его жене, она с первого же знакомства стала относиться к нему по-дружески. Молодой француз обладал такими очаровательными манерами, такой рыцарской вежливостью, которая встречается только у французов, что леди Темпль тогда же подумала, что он и Этель, ее любимица, составили бы чудную пару. Теперь она прекрасно понимала тревожные чувства, которые волновали мисс Дункан, но, сейчас же подумала она, эти тревоги исчезли бы очень скоро, если бы Оливье высказал Этель свои чувства. Она остерегалась расспрашивать свою юную подругу, убежденная, что все идет как нельзя лучше. Сначала очень удивленная отсутствием Этель, она потом решила, что Этель, без сомнения, не захотела при всех прощаться с Дерошем, и в душе это одобрила. Между тем такой печальный и унылый вид молодого путешественника сильно ее поразил.
   -- Увы! -- отвечал он, не скрывая своих чувств, хотя до сих пор не обменялся с ней ни одним словом по этому поводу, -- это отсутствие не есть ли доказательство совсем другого?
   -- Каким образом? Ведь дамы должны были быть сегодня утром?
   -- Они мне наверное обещали это!
   -- А Этель сама обещала?
   -- Да, сударыня, она сама!
   -- Тогда, вероятно, произошел какой-нибудь неожиданный случай, -- сказала леди Темпль.
   -- Сохрани Бог, чтобы не случилось чего-нибудь с ней! -- воскликнул Оливье, бледнея.
   -- Если бы вы знали ее так, как я, ее правдивость и прямоту; с ее стороны простое слово равносильно клятве!
   -- Также думаю и я!
   -- Знаете, -- заговорила она, немного подумав, -- я беспокоюсь! Мне хотелось бы написать ей два слова.
   Хватит ли еще времени до вашего отхода отправить посыльного и дождаться его возвращения?
   -- Ах, сударыня, как вы меня обяжете! Я никогда бы не осмелился...
   -- Яне хочу, чтобы вы отправлялись с тяжестью на сердце. Дайте мне все нужное для письма...
   -- Ах, сударыня, как я вам благодарен! -- воскликнул Оливье, искренне тронутый. -- Вот мистрис Петтибон, которая, я уверен, с удовольствием проведет вас к себе.
   -- Не сомневайтесь в этом, -- сказала американка, выслушав, в чем дело. -- Сделайте одолжение, мадам, пройдите в мою каюту!
   В ту минуту, когда леди Темпль дописывала последнюю строку, она подняла голову, испуская легкий крик удивления. Оливье Дерош входил в маленький салон в сопровождении леди Дункан и ее дочери; обе были в дорожных костюмах.
   -- Лучше поздно, чем никогда! -- воскликнула леди Темпль; но вдруг она остановилась, видя расстроенные лица пришедших.
   -- Что случилось? Говорите скорее! -- сказала она.
   -- Мы получили сегодня утром ужасные известия! -- начала леди Дункан прерывистым голосом, ее лицо конвульсивно передергивалось от душивших ее рыданий.
   -- Праведный Боже! Капитан?
   -- Серьезно болен! -- докончила женщина с рыданиями.
   -- Умирает, может быть, один и далеко от нас! -- произнесла Этель таким тоном, что слушатели почувствовали, точно их кольнули ножом в самое сердце.
   -- Бедные друзья! Бедные друзья! Что же вы намерены делать? -- спросила леди Темпль. -- Скорее ехать, не правда ли? Но почему же...
   Ничего не понимая в поведении обеих дам, она не решилась докончить своего вопроса.
   -- Этель, объясните, прошу вас, -- сказала леди Дункан, в слезах, сдавивших ей горло.
   -- Мы пришли с просьбой, -- сказала Этель, -- мы пришли просить места на "Галлии".
   -- На "Галлии"? -- повторили пораженные присутствующие.
   -- Вот видите, -- продолжала Этель тем же отчаянным голосом, -- мой отец лежит больной на Цейлоне; нам нужно, по крайней мере, десять дней, чтобы добраться туда обыкновенным путем, -- слишком поздно без сомнения. Вчера вечером, мосье, вы говорили, что через сорок часов вы спуститесь в Коломбо. Как вы думаете, можете вы взять нас с собою? Мы постараемся не быть ненужным балластом, -- добавила она с усилием улыбнуться; все ее высокомерие, вся сдержанность, вся гордость исчезли при этом тяжелом горе.
   -- Великий Боже! -- воскликнул Оливье, -- разве вы можете, надеюсь, в чем-нибудь пожаловаться на меня?.. Все, что я имею к вашим услугам, мисс Дункан, -- и "Галлия", и как все остальное...
   -- Мистер Петтибон, -- обратился он к комиссару, отталкивающее лицо которого показалось в дверях, -- потрудитесь назначить каюту этим дамам; они отправляются вместе с нами!
   -- Невозможно! -- произнес янки особенно резким тоном. -- На судне нет более места даже для мыши!
   -- Ну, хорошо, вы найдете место. Высадите одного или двух человек из экипажа, если это необходимо!
   -- Я скорее сам сойду на землю, капитан! -- возразил Петтибон, ощетинясь как дикобраз. -- Отвечаю я или нет за безопасность аэроплана?
   -- Вы отвечаете, это понятно! Но я вам объявляю, что мы не уйдем без этих дам, и что мы уходим через три минуты! -- произнес Оливье тоном, не допускающим возражений.
   Комиссар свирепо ворочал глазами. Очень кстати жена его вывела из затруднения.
   -- Отошлите мою горничную и выгрузите сундук с провизией! -- подсказала она ему.
   -- Это выход, -- сказал он, обрадованный таким неожиданным выходом. -- Только вы одна, Мэри-Анна, все умеете устроить... Я сию минуту распоряжусь!
   После того, как он уступил, Этель, вся в слезах, бросилась на шею к мистрис Петтибон в порыве благодарности.
   Что касается Оливье, то он уже приготовился спускать аэроплан; эти инциденты немного замедлили отход, назначенный ровно на два часа.
   Петтибон, свирепо дергая за колокольчик, возвестил не участвующим в путешествии, что пора уходить саэроплана. В несколько минут площадка опустела.
   Оливье обошел всю рубку, чтобы убедиться, всели ушли. Затем он вернулся на свой пост капитана, остановился у рупора и произнес громко: "В путь!"
   Тотчас же, как только эти слова достигли слуховой трубы, послышался шум с боков чудовища, винты опустились, приходя в действие, и, подобно большим плавникам, ударяли по воздуху. "Галлия" величественно поднялась. С минуту она парила над шумевшей толпой, а потом вдруг повернула к югу и полетела.
  

ГЛАВА XII. Сверхкомплектный пассажир

   Взрыв восклицаний всего народа приветствовал отлет аэроплана. Подъем произошел так легко и быстро, что путешественники, охваченные новыми ощущениями, даже и не думали отвечать на прощальные приветствия, которые поднимались снизу и неслись к ним. Один Оливье Дерош, опершись на корму, махал шляпой, посылая поклоны сотням лиц, устремленных на "Галлию", глаза которых казались блестящими точками. Внизу мелькал уже Лондон, как причудливое видение из черных крыш и дымящихся труб. Крики "ура", ослабленные расстоянием, казались последними выстрелами ракеты, и только отрывками долетали до аэроплана.
   Вдруг, среди слабо доносившихся звуков и непрерывного басового гудения шести машин, которые храпели, точно в унисон, заставляя мост аэроплана дрожать, как на каком-нибудь заводе, -- вдруг среди этих звуков Оливье был поражен каким-то сдавленным голосом, точно предсмертное храпение... человеческий голос или нет?.. Это, верно, жалобный писк какой-нибудь птицы, раздавленной на лету ужасным кораблем?.. Этот случай показался ему подозрительным. Но вот крик повторился, на этот раз Оливье ясно различил призыв на помощь, и в то же время было ясно: крик шел с наружной сторона аэроплана.
   Инстинктивным движением он наклонился над сеткой, которая окружала палубу, с опасностью потерять равновесие, и, к невыразимому ужасу, заметил человеческую фигуру, которая висела на оси среднего винта.
   Человек висел, обвив обеими руками огромную стальную ось. Его тело качалось в пространстве, и поминутно из уст его вылетал хриплый крик.
   Оливье почувствовал, что кровь его леденеет, но выпрямившись, он тотчас же закричал громким голосом:
   -- На помощь!.. Все на палубу! Человек среди винтов!..
   Прибежал Петтибон в сопровождении молодого негра приятной наружности и остановился около Оливье. Негр держал в руке свисток, как принадлежность своего боцманского звания; резким свистком он вызвал весь экипаж.
   Мистрис Петтибон стояла на палубе в то время, как раздался тревожный крик Оливье.
   Леди Дункан с дочерью, обе бледные и дрожащие, также вышли из каюты, где они скрывались с первого вступления их на аэроплан.
   -- Ох! Мосье, что такое происходит? -- спросила леди Дункан с беспокойством. -- Не крушение ли судна? Прекратится путешествие?
   -- Даже не запоздает, сударыня, -- ответил Оливье, -- дело в том, что человек упал на винты и нужно его оттуда вытащить. Но я могу усилить скорость других двигателей, мы не потеряем даже и десяти минут.
   -- Упал на винты! -- повторила Этель, бледнея. -- Как же вытащить его оттуда? Великий Боже!..
   -- Взгляните, мадемуазель; на палубе есть лестницы для того, чтобы по ним можно было спускаться и осматривать нужные части аэроплана. Эти лестницы закрыты теперь стеклянными, очень толстыми пластинами. Их сейчас откроют, и с помощью веревочных лестниц и крючьев мы попробуем спасти несчастного. Средний винт, движение которого вполне независимо, остановится по приказанию, которое сейчас же отдано, что облегчит спасение. Если вы станете возле этого трапа, вы увидите все подробности предприятия. Но, поверьте мне, лучше уйти, зрелище будет очень тяжело1
   -- Ах! Мосье, -- ответила Этель с влажными глазами, -- мы должны иметь много силы, чтобы перенести это зрелище, видя, как много должно вытерпеть это несчастное существо!.. Спасут ли его?.. Вы верите в возможность?..
   -- Я надеюсь на это! -- отвечал Оливье, пропуская вперед мисс Дункан. Затем, обращаясь к Петтибону, он отдал ему приказания.
   Через двадцать минут движение винта было остановлено; трап, который находился прямо над головой несчастного, был открыт; веревочная лестница, основательно скрученная, выкатилась из отверстия, покачалась минуту в воздухе, затем стала прямо и вертикально повисла над страшной бездной. Вокруг, внизу и вверху, ничего кроме голубого неба! Самый смелый человек мог бы поколебаться, прежде чем спуститься в это пустое пространство.
   -- Кто спустится со мной? -- спросил Оливье громким голосом.
   Гробовое молчание было ответом.
   -- Один я не могу втащить этого человека, -- продолжал молодой капитан. -- Мне нужно двух помощников. Кто пойдет со мной?..
   Лорд Темпль, встретясь взглядом с Оливье, отступил назад с таким жестом, который выражал, что это, дескать, не его дело... Этель невольно заломила руки.
   -- Ох! Боже мой... он один выпустит спасенного! -- бормотала она с тоской.
   -- Мы не допустим гибели этого человека, не оказав ему помощи! -- повторял Оливье. -- Идем, не будем терять времени!
   И он поставил ногу на первую ступеньку.
   -- Мистер! -- крикнула мистрис Петтибон, которая, как все другие, следила за этой сценой, едва переводя дыхание!
   -- Да, моя дорогая подруга! -- ответил янки недовольным тоном.
   Его жена повелительным жестом указала ему на зияющее отверстие. Но в ту минуту, когда он, бледный от волнения, хотел совершить акт открытого сопротивления, рискуя навлечь на себя вечное неудовольствие своей дражайшей половины, от экипажа отделились два негра и направились к веревочной лестнице, которая снова раскачивалась под тяжестью Оливье.
   Один из них был боцман Эндимион, другой был молодой негр высокого роста с правильной и красивой фигурой цвета черного дерева.
   -- Мы спустимся с капитаном, я и Теодор! -- сказал боцман.
   И они один за другим бросились к лестнице, по которой спустились очень ловко.
   Оливье первый достиг оси. Цепляясь, упираясь ногами и коленями, он добрался до несчастного. И как раз вовремя! Человек готов был выпустить опору; ослабевшие руки опускались; он уже падал, когда Оливье схватил его в охапку и удержал. Но сам, теряя равновесие от сильного толчка, который он произвел, хватая человека, неминуемо упал бы со своей ношей, если бы молодой негр Теодор не бросился вперед, очертя голову, и не ухватил его обеими руками. Со своей стороны, Эндимион, поворачиваясь как настоящий акробат, повис на лестнице, зацепившись ногами, и своими железными руками ухватил ноги Теодора повыше лодыжки. На конце лестницы, которая сильно раскачивалась, повисла точно гроздь изчеловеческих фигур, державшаяся только ногами Эндимиона, так как Оливье, сбитый с позиции своим порывистым движением, выпустил ось, за которую держался только коленями. Это была ужасающая картина --видеть всех трех людей, качавшихся над бездной... Свидетели этой ужасной сцены не смели вздохнуть; тишина смерти царила на палубе; слышен был только торопливый стук машин.
   Между тем колебание лестницы замедлялось.
   --Внимание!--произнес Оливье полушепотом.
   --Мы слушаем, капитан! -- ответили сразу Эндимион и Теодор.
   --Когда лестница будет близко, сядем все сразу верхом на ось, --сказал Оливье.
   --Так точно, капитан!
   -- Раз!.. Два!.. Три!.. Идем!
   Одним одновременным скачком намерение было выполнено. Три человека сидели верхом на огромном стальном брусе; тот, кого они вырвали у смерти, был положен поперек, поддерживаемый в равновесии.
   --Веревок1 --крикнул Оливье.
   Клубок веревок, которые Петтибон держал наготове, тотчас же скатился к спасителям; оба негра быстро обмотали и обвязали покрепче тело спасенного.
   --Поднимай!--крикнул Оливье. Люди, стоявшие на палубе, быстро подняли ношу. Минуту спустя, поднимаясь вверх в обратном порядке, Эндимион, Теодор и капитан появились на палубе аэроплана.
   Все столпились вокруг них: кричали, бросали вверх шляпы. Леди Дункан, Этель и мистрис Петтибон были в слезах. Что касается лорда Темпля, то все видели, как он пожимал руки не только Оливье, но и обоим неграм.
   -- В подобных случаях, -- говорил он, -- нет ни белых, ни черных, а есть только люди!
   Такие слова, без сомнения, вызвали глубокую благодарность в сердцах двух смелых людей.
   -- А наш потерпевший? -- спросил Оливье, оглядываясь вокруг. -- Надо взглянуть, что с ним...
   Все стеснились вокруг несчастного, который лежал на полу в том же положении, как его оставили, еще связанный веревками. Его перевернули, взглянули и один и тот же возглас вылетел из уст Оливье и лорда Темпля.
   -- Лорд Эртон!
   Это действительно был Эртон, почти неузнаваемый, в оборванной одежде; лицо и руки его припухли и были исцарапаны.
   -- Ох! Ох! -- произнес лорд Темпль, сильно шокированный, -- вот мы кого вытащили.
   -- Доктора! -- крикнул Оливье, вставая. -- Этот человек почти без дыхания... Где доктор?
   -- Вот, капитан! -- ответил Петтибон глухим голосом.
   Со времени последней молчаливой размолвки с мистрис Петтибон он казался убитым.
   На его голос вышел негр с седыми волосами и приблизился к лорду Эртону; не рекомендуясь, он опустился на колени и начал ощупывать и выстукивать его по всем правилам искусства.
   Этот черный был небольшого роста, толстый, в синих очках, одетый в церемониальный костюм: черное платье, брюки и жилет тоже черные, старомодные. Высокая шляпа с широкими полями, порыжевшая от времени, была сдвинута на затылок. Тщательно исследовав больного, он поднял голову.
   -- У него ничего не сломано! -- произнес он дрожащим голосом.
   -- Никакого видимого повреждения, -- продолжал он. -- Простой обморок, вероятно, от страха; он уже проходит. Теперь потереть виски одеколоном, свежий воздух и стакан рому: вот и весь необходимый уход!
   Он побежал в свою каюту и вернулся с бутылкой; с усилием разжав плотно сжатые зубы лорда Эртона, он влил ему в рот ложку рому. Вэто время леди Дункан и мистрис Петтибон, стоя на коленях по обеим сторонам молодого лорда, натирали ему виски уксусом и держали около ноздрей флакон с нюхательной солью, брызгая в то же время в лицо холодной водой. Наконец усилия их увенчались успехом, пациент зашевелился, двинул руками и ногами, затем, испустив глубокий вздох, медленно открыл глаза и обвел окружающих блуждающим взором.
   -- Где я? -- спросил он слабым голосом.
   -- На палубе "Галлии", -- весело ответил Оливье. -- Мы имели счастье захватить вас вовремя... Но, клянусь, чуть сами не нырнули в пространство!
   Лорд Эртон снова застонал, его веки закрылись с нервной дрожью.
   -- Ох!.. Это падение... эта пустота!.. Ужасно! -- бормотал он, содрогаясь.
   И его голова упала назад, как будто он опять потерял сознание.
   -- Не думайте об этом! Это прошло... Теперь немного воздуха, -- прибавил капитан "Галлии", поднимаясь, -- пусть больной вдыхает больше воздуха... По местам, дети мои!.. Двое тех, что спускались со мной, пусть придут в мою каюту на десять минут. Я должен сказать им пару слов.
   Экипаж разошелся. Доктор продолжал давать ложечками ром больному, который очень скоро вернулся к жизни.
   -- Теперь, когда вы пришли в себя, -- сказал тогда Оливье, -- объясните нам, пожалуйста, что вы делали в этих галереях?
   -- Я только одному себе отдаю отчет в своих делах, -- ответил лорд Эртон со слабой улыбкой. -- При звуке колокольчика я сошел с аэроплана так же, как и другие... но, к сожалению, я должен признаться, что любопытство заставило меня позабыть об осторожности и забраться к винтам, чтобы поближе рассмотреть их устройство. Вдруг я почувствовал, что винты зашевелились. Я был подброшен ударом одного из винтов. Инстинкт самосохранения заставил меня броситься очертя голову на ось, которая вертится, вертится с головокружительной быстротой... Я цепляюсь всеми своими членами... потом начинаю скользить... Мне показалось, что вертикальная ось поднимается, но я не имел больше силы открыть глаза; руками я обвил эту единственную опору, а ноги мои, я чувствовал, соскользнули и болтались в пустоте... Ужасные минуты. Ах! Я часто буду видеть это во сне... Я звал... я кричал... я надеялся сначала, что меня слышат люди и отвечают мне... потом я почувствовал, что руки мои отрываются, я выпускаю последнюю опору... что все кончено... я падал... а потом ничего не знаю... и вдруг я очутился здесь...
   Крупные капли пота выступили на его синеватом лбу, пока он прерывистым голосом доканчивал свой рассказ. Слушая его, каждый переживал те муки, которые он испытывал.
   -- Вы счастливы, что вернулись с того света! -- сказал наконец Оливье.
   -- И только мистеру Дерошу вы обязаны своим спасением от ужасной смерти! -- воскликнула Этель, обращая к Оливье влажный и сияющий взор.
   -- Я поступил совершенно естественно, и каждый на моем месте сделал бы то же, мадемуазель! -- возразил Оливье. -- Но без моих двух смелых негров я, наверно, не пришел бы к желанному результату!..
   -- Мистер Петтибон, -- добавил он, -- потрудитесь прислать их в мою каюту...
   -- Я их также не забуду, конечно... -- бормотал лорд Эртон, -- а вам я благодарен на всю жизнь, до самой смерти, господин Дерош, верьте мне... Но в настоящее время я не знаю, где я... я чувствую, что все спуталось... Может быть, это прошло бы, если бы я мог заснуть на несколько часов.
   -- Без сомнения!.. Вас перенесут на один из диванов в салоне, а эти дамы, наверно, не откажут вам позволить пролежать там столько времени, сколько понадобится...
   -- О, конечно! -- воскликнули дамы.
   По знаку Оливье два человека подняли лорда Эртона.
   Сделав распоряжения насчет помещения лорда Эртона, молодой капитан собрался уйти к себе, как вдруг лорд Темпль с озабоченным лицом остановил его за руку.
   -- Позвольте мне спросить вас, господин Дерош, дали вы приказание возвратиться в Ричмонд, чтобы высадить там нашего несчастного друга?
   -- В Ричмонд?.. Честное слово, нет! -- ответил Оливье, весьма удивленный, -- я вовсе не согласен возвращаться!
   -- Но, тогда, милостивый государь!.. Тогда!.. Какого поведения вы намерены придерживаться?
   -- По какому поводу, милорд?
   -- А по поводу этого молодого человека, лорда Эртона, который таким печальным образом попал на аэроплан...
   -- Я, конечно, рассчитываю его держать здесь, очень просто!
   -- Держать его! Вы так думаете?
   -- А почему же нет?
   -- Я должен вам сказать, что гораздо умнее высадить его на землю!
   -- И еще больше запоздать, когда я и так, по милости его, потерял четверть часа? Я не разделяю вашего мнения, рассчитывая употребить на десять минут меньше времени, назначенного для путешествия. Да при этом, я совершенно не понимаю, почему пребывание лорда Эртона на моем судне может вам не нравиться? Не вы ли сами просили меня несколько месяцев тому назад взять его на аэроплан?
   -- Конечно, конечно! -- отвечал лорд Темпль с заметным неудовольствием, -- но обстоятельства с тех пор совершенно переменились...
   И, красный от гнева, он небрежно поклонился Оливье и удалился крупными шагами, очень раздраженный.
   "Это слишком! -- думал он с негодованием. -- Почему бы не посадить весь Лондон по первому требованию?.. Это было бы нормальнее... знал бы, по крайней мере, чего ждать... Но быть уверенным, что ты один!.. А теперь... Это нестерпимо... недостойный поступок!.. Истинный недостаток уважения!"
   "Вот в чем штука! -- думал со своей стороны Оливье, читая мысли своего гостя, -- ведь благородный лорд, кажется, очень раздосадован, что не будет теперь единственным представителем от англичан на судне! Это по всему видно... Но довольно с него и того, что онпринимает участие!"
   У дверей своей комнаты он встретил Эндимиона и Теодора, которые его ждали.
   Боцман принял с широкой улыбкой поздравления своего господина, но поведение другого негра, Теодора, смущенное и двусмысленное, очень удивило капитана. Прячась за Эндимионом, молодой негр казался совсем невеселым, он опустил голову и отвечал односложно, точно удрученный каким-нибудь горем.
   -- Черт возьми! -- воскликнул Оливье, выведенный из терпения такихм поведением, -- да что же с вами, мой мальчик?.. Что вас так угнетает? Вид у вас в то же время не больной и не усталый!..
   Теодор еще ниже опустил голову, в то время как Эн-димион, казалось, тоже заразился этим странным беспокойством. Оливье глядел на них с истинным изумлением.
   -- Ну, ладно, -- сказал он наконец, приписывая простой застенчивости их непостижимое поведение, -- ступайте на свой пост и попросите от моего имени у главного повара порцию лучшего кофе для сегодняшнего вечера. А пока вот вам каждому по гинее!
   Как известно, на аэроплане были решительно изгнаны изупотребления все спиртные напитки, а потому вместо рюмки водки Оливье предложил стакан кофе.
   Оба негра поклонились и направились к дверям; но, как только Эндимион переступил порог, Теодор вернулся назад и произнес голосом, который показался Оливье очень знакомым.
   -- Простите, капитан, могу ли я поговорить с вами наедине?
   -- Конечно, мой мальчик!.. К вам наконец вернулся дар речи?
   -- Да... и, клянусь, я предпочитаю лучше сказать вам всю правду... Я не могу больше вас обманывать...
   После этого он запер дверь и остановился перед капитаном.
   -- Вы меня не узнаете, Дерош? -- воскликнул он, скрещивая руки на груди.
   Оливье взял за плечо молодого человека и несколько минут всматривался в него.
   -- Великий Боже!.. -- воскликнул он вдруг, сильно взволнованный, -- я не ошибаюсь?.. Это вы?.. Боб Рютвен?..
   -- Я самый! -- ответил Боб с лукавым смехом.
   -- Непостижимо!.. Нет, я никогда не узнал бы вас... Просто не верится, как это вас изменило! И какого дьявола вы здесь делаете в таком наряде?
   -- Все, что вам угодно!.. Я решил, во что бы то ни стало, быть на вашем аэроплане.
   Вы были согласны. Однако препятствием на моем пути стал этот дьявол Петтибон.
   -- Итак, так как он не хотел принимать меня на аэроплан в моем настоящем виде, я решил, назло ему, попасть сюда хитростью, в другом виде! Чтобы иметь право участвовать в экспедиции, я задумал изучить ремесло кочегара.
   -- Для этого я поступил на одно торговое судно с которым плавал, исполняя обязанности помощника кочегара. И радуюсь, что вышел оттуда с честью! Я уверен, что никогда ученик не вложил в свой труд столько рвения! И что ж вы думаете?.. Этот бешеный Петтибон имел дерзость отказать мне, когда я возвратился к нему, снабженный свидетельством, и опять под тем же предлогом. А! Тогда так! -- сказал я себе. -- Подожди же! Я тебе покажу, проклятый янки, что будет по-моему! Я должен вам сказать, мой дорогой друг, что в бытность свою на пароходе "Эдинбургский замок" я подружился с одним негром, очень хорошим человеком, я его направил на "Галлию", где он получил место. К нему-то я и обратился, чтобы он постарался меня пристроить. Он славный малый и меня очень любит... К сожалению, я должен признаться, что он наполовину посвящен в мое плутовство... Он должен был меня представить Петти-бону, как своего младшего брата Теодора, который действительно существовал, но умер от болотной лихорадки на побережье Гвинеи. Эндимион имеет все бумаги и, благодаря этому подложному документу, я был принят на "Галлию" в качестве кочегара, и если бы не вы, я бы не чувствовал ни малейшего угрызения совести, обманывая этого шакала Петтибона!.. Но вы, это другое дело!..
   -- Я страдал с самой первой минуты, что должен сказать вам правду, и клянусь, теперь мне легко... Я предпочитаю ничего от вас не скрывать!..
   -- Дорогой Боб, -- сказал Оливье, который серьезно и с удивлением выслушивал признания молодого человека, -- вы поступили, как истинный безумец, нельзя в этом не признаться! Может быть, я должен был бы, для поддержания порядка, донести о вас комиссару судна!
   -- Но, если раньше вы не были замечены, то теперь, спасая жизнь несчастному Эртону, вы вполне искупили свею вину... И при всем этом, здесь вы у меня, и если я пожелаю вас оставить, то в этом я полный господин! Но только при одном условии, что вы до конца будете играть роль негра!
   -- Вы понимаете, как гибельно повлияло бы на прочность дисциплины, если бы ваше поведение стало известно всему экипажу; выпонимаете, это подорвало бы авторитет комиссара, чего не должно случиться. И очень печально, с этой точки зрения, что ваш черный друг в числе доверенных. Постарайтесь дать ему понять, что он совершил преступление, передавая вам бумаги своего брата. Будем надеяться, что это помешает ему болтать... И о чем я больше всего сожалею в вашей безумной выходке, так это о роли, которую играет в ней этот бедный негр!.. Но какая это необыкновенная идея, которая привела вас сюда! Честное слово, я с трудом верю своим собственным глазам! Видеть Боба Рютвена в составе этого экипажа!.. Лорд Темпль от этого мог бы даже заболеть!..
   И Оливье, который насилу выдерживал серьезный тон, теперь залился веселым смехом.
   -- А что? не правда ли, я стал совсем как настоящий негр? -- сказал Боб, смеясь также от души. -- И вы знаете, ведь это с ног до головы! Петтибон может осмотреть меня всего, если захочет... Я погружался с головой в ванну из азотнокислого серебра... И я иногда теперь себя спрашиваю: что, если этот цвет никогда не сойдет...
   -- Это был бы полный триумф! -- воскликнул Оливье, смеясь еще сильнее. -- Какая неосторожность!..
   -- О! Ей-богу, тем хуже! -- возразил Боб беззаботно. -- Пусть говорят, что хотят, а иначе я не мог бы совершить путешествие на аэроплане... И я в восторге, когда подумаю, что натяну нос Петтибону, когда он узнает, потому что когда-нибудь он это услышит, негодяй!
   -- Ступайте на ваш пост, сумасброд! -- сказал Оливье, дружески толкая его вперед. -- Вы заслуживаете навсегда оставаться черным...
   Он вышел на палубу. К югу сверкала, как зеркало под лучами солнца, полоса моря, которая окружает Англию, служа ей надежным оплотом. Гринез вырисовывался на светлом фоне этой серебряной ленты. "Галлия" проходила над Ла-Маншем.
  

ГЛАВА XIII. Маленькая волшебница и черный доктор

   Первые полчаса воздушного путешествия были так полны различными впечатлениями, что ни один из пассажиров "Галлии" не поверил своим ушам, когда услышал удары корабельного колокола, который пробил часы.
   -- Всего только три часа без четверти! -- воскликнул лорд Темпль, сверяя со своим хронометром. -- Даже не верится!.. А мы уже около берегов Франции!
   Большая часть путешественников вышла на нос, чтобы рассмотреть мыс Гринез, крутые берега Булони и знакомые для космополитических взоров англичан пейзажи.
   -- Вот единственный случай приобрести правильные сведения в географии! -- сказал лорд Эртон, который появился с лицом, обвязанным бинтом из черной тафты. -- Кажется, что пролетаешь над рельефной картой...
   Недалеко от группы пассажиров Боб следил за горением нефтяного масла, добросовестно исполняя обязанности кочегара вместе с Эндимионом.
   -- Нет еще трех часов, -- сказал Эндимион, -- а здесь такой способ передвижения вызывает аппетит! Я чувствую уже урчание в желудке.
   -- Я объясню, товарищ, -- сказал Боб, который продолжал свою мистификацию. -- Мы в дороге всего только полчаса, это правда, но мы пролетели уже более шестидесяти тысяч километров. Ну, так скажи мне, прошел бы ты хоть половину такого расстояния, не ощутив голода. Скорость тут ни при чем, только пройденное расстояние есть все!..
   -- Ах! -- проворчал негр, широко раскрывая глаза.
   -- Вот глубокая мысль, -- сказал себе лорд Эртон, вынимая записную книжку, чтобы отметить в ней эти драгоценные и оригинальные наблюдения. После этого он по дошел к подзорной трубе, с которой постоянно возился.
   Уже видны были далеко внизу под ногами путешественников берега Франции. Скоро они оставили позади себя пролив, проходя над континентом.
   Вот виднеются холмы по Шельде, потом Арденнски и Аргонские горы со своими реками, сверкавшими на солнце: Маасом и Самброй, -- все это дорогие имена для каждого француза, напоминающие самые славные войны в их истории! Налево впереди чуть виднелась туманная беловатая полоса -- это был Рейн, который скоро стал виден вполне ясно, так как они пролетали над самым Страсбургом. По мере того, как они приближались к Вогезам, можно было наблюдать округленные вершины этих гор, которые заслужили название шарообразных.
   Между тем дамы занялись устройством своего помещения. Мистрис Петтибон, на которую возложена была эта обязанность, прилагала все старания, чтобы окружить мистрис Дункан с дочерью всевозможным комфортом. Она объясняла им все подробности их помещения -- двигающиеся ставни, импровизированные постели, ящики особенного устройства и все другие предметы, составлявшие обстановку каюты. Здесь применены были все последние усовершенствования ремесленного искусства, имеющие задачей на меньшем пространстве создать наивысший комфорт.
   Американка была совершенно побеждена первым впечатлением, когда мисс Дункан, в порыве благодарности, бросилась ей на шею. Сочувствуя горю, которое ясно отражалось на лице молодой девушки, она старалась всеми силами ее развлечь, заставить забыть свое горе среди дорожных забот; в то же время она не пропускала случая, чтоб не сказать слов участия и ободрения, стараясь влить в душу несчастных надежду и уверенность.
   -- Вы у себя, сударыня, -- сказала мистрис Петтибон, -- эти восемь футов заключают в себе вашу гостиную, спальню, уборную и кабинет...
   -- И спальню? -- возразила леди Дункан, оглядываясь вокруг и не замечая ничего, кроме обыкновенной гостиной мебели. -- Но я не вижу кроватей...
   -- Вот они! -- ответила на это мистрис Петтибон, нажимая одну пружину. Тотчас же от стены отделилась деревянная доска и опустилась вниз. Все увидели изящную кушетку, которая была плотно вставлена в стенную выемку.
   -- Мисс Этель, вероятно, согласится спать на диване? -- прибавила она, нажимая другую пружину. Изнутри дивана поднялась такая же мягкая кушетка, как и первая.
   -- О, конечно! Все это восхитительно! И здесь можно было бы чувствовать себя чудесно, если бы душа была спокойна! -- сказала Этель со вздохом.
   -- Вы еще не сказали, где помещается туалетный столик? -- спросила леди Дункан, садясь около изящного стола с письменными принадлежностями; на нем лежала почтовая бумага с надписью "Галлия", разрезной нож, пенал, чернильницы, карандаши, перочинный ножик и другие изящные безделушки.
   -- Туалетный столик возле вашей руки, нажмите только эту пуговку, видите: письменный стол складывается и убирается в стену. Нажмите другую пружину. Вот что выйдет!
   -- Ах! Как же это красиво! -- воскликнула Этель, увидев, как вышло из стены блестящее зеркало на мраморной подставке, где помещались все туалетные принадлежности, выделанные из серебра.
   -- Что касается ящиков, -- прибавила мистрис Петтибон, -- то их у нас мало. Вы здесь найдете один просторный, куда можете класть ваши вещи.
   -- Какая превосходная обстановка! -- сказала леди Дункан, которая, как особа практичная, вполне утешилась роскошью обстановки, устройством и гармонией всего, что ее окружало.
   -- Вот и библиотека, -- продолжала американка, открывая одну дверцу, где в порядке были расставлены книги в изящных переплетах. -- Господин Дерош поручил мне сказать вам, что здесь все в вашем полном распоряжении.
   -- Господин Дерош -- молодой человек, необыкновенно образованный! -- сказала леди Дункан, вооружаясь лорнетом, чтобы прочесть заглавия книг и имена авторов на переплетах книг.
   В этом ограниченном пространстве находились греки и римляне, французы, англичане, немцы, итальянцы и испанцы, -- все литературные шедевры, созданные древним и новым миром. И эта коллекция не была только парадной выставкой; каждая книга, что видно было по заметкам, служила другом, гостем, советником, изучалась очень внимательно.
   -- Он больше, чем просто ученый, -- сказала мистрис Петтибон, -- это голова мудреца, а сердце героя. Огромная стоимость этой изумительной машины не может сравниться с огромными усилиями мысли, могуществом воли и постоянством гения изобретателя, необходимых для того, чтобы иметь возможность поставить создать этот аэроплан.
   -- Вы видели его работу в начале? -- спросила Этель с интересом.
   -- Я следила за ней во всех ее фазах; я видела мистера Дероша, работавшего над созданием своего аэроплана, и могу сказать, что выше его ума и образования его великая доброта сердца. Лучшее этому доказательство -- отношение к нему рабочих на строевом дворе нет никого из них, кто бы не считал для себя величайшим счастьем быть под его начальством...
   На эту тему все три дамы еще долго беседовали. Потом пили чай. Все было прибрано, грусть немного утешена, и дружба еще более окрепла. Мистрис Петти-бон предложила прогулку на палубе, что было принято с удовольствием.
   Было около пяти часов. Свежий и чистый воздух ударял в лицо, слышен был мерный и правильный ритм работающих машин. Ни малейшей качки. Подобно голубям Данте, con Tali aperte e ferme, "Галлия" неслась прямо, без колебания.
   Вся граница северо-запада растянулась позади. Лилль, Валансьен, Конде, Рокруа, Бове и сотни других городов, которые громко звучат в истории Франции, мелькали под ногами путешественников. Они проходили над Тионвиллем; потянулись долины Мозеля, освещенные солнцем, заканчиваясь на горизонте цепью Вогезов; направление полета, взятое аэропланом, приходилось под прямым углом к линии Вогезов.
   Все три дамы молчали, пораженные картиной сменяющихся видов, которая действительно была грандиозна.
   Еще двадцать минут, и они уже в Эльзасе, над городом мученичества и жертв.
   -- Видите блестящий шпиц, вы узнаете его? Это Страсбургская колокольня! -- сказал Оливье, подходя к ним с молчаливым поклоном и опираясь на перила.
   Звук его голоса был печален и серьезен. В его коротких словах слышалась глубокая грусть.
   -- Сколько героизма напоминает это имя! -- сказала Этель, -- героизма самого изумительного, достойного вечного поклонения, хотя и не получившего награды!
   -- Значит, -- ответил Оливье, -- вы не принадлежите к толпе, которую привлекают только имена победителей. Вы верите, вы знаете, что в эти злополучные дни французы показали, может быть, больше самоотверженности и мужества, чем в знаменитых наших победных сражениях!..
   -- Кто может в этом сомневаться? -- воскликнула Этель. -- Я читала рассказы Арчибальда Форбса. Я знаю, как сражались ваши...
   -- И они не упали в ваших глазах из-за того, что потерпели поражение?
   -- Великий Боже! -- сказала Этель, -- разве вы можете подозревать меня в такой низости?
   -- Нет, -- отвечал Оливье, -- но я люблю слушать, когда вы говорите так. Как добрая американка, так и Оливье старались отвлечь мысли бедной Этель от предмета ее горя, и чтобы достигнуть успеха в этом деликатном предприятии, он призывал на помощь весь свой ум и образование.
   Он много путешествовал, много наблюдал; на каждый предмет, который слегка затрагивали, он имел в запасе или анекдот, или воспоминание, или свою оригинальную мысль...
   Минули Вогезы; внизу извивался Рейн блестящей змеей, и, глядя на него, Этель рисовала в своем воображении вереницы грациозных фигур, созданных легендами и фантазией и связанных с быстрым течением этой реки.
   Они проходили над великим герцогством Ваденским, а чудные виды Шварцвальда остались далеко позади, как и картины красоты Вогезов.
   Пройдя наискось, с одной стороны на другую, над озером Констанским, сверкавшим на солнце как бриллиант, и горную цепь Форарльберг, они летели над гигантами Старого Света, над величественными Альпами.
   Все подошли ближе, чтобы слышать Оливье. Англичане всегда готовы, как они сами признаются в этом, взять бесплатный урок, но также, надо отдать им справедливость, они всегда готовы признать и приветствовать всякое превосходство. Все с удовольствием и почтением слушали молодого ученого, который своими словами так же, как и могуществом гения изобретателя, развернул перед ними изумительную страницу земной панорамы...
   Мало-помалу приближались сумерки. Аэроплан подходил к Австрии. При последнем отблеске дня все горы, долины и леса Тироля окутались таинственным полумраком.
   Звук колокола вывел пассажиров "Галлии" из созерцания. Что такое? Сигнал к обеду? Еще не пора!
   В вечернем воздухе пронесся звук трубы. Все поднялись изумленные. Происходил спуск цветного флага.
   Французский флаг, который развевался на корме "Галлии", согласно этикету, был снят при звуках трубы и с пушечным выстрелом. Все чувствовали волнение, присутствуя при этом зрелище.
   Национальный цветной флаг, имея символическое значение, пробуждает невольное волнение у всех, как плавающих по океану, так и теперешних воздушных путешественников: каждому в эту минуту кажется, что на одно мгновение он перенесся в свою далекую родину... Но лорд Темпль прервал эту минуту своими вопросами.
   -- В этом деле, так хорошо обдуманном, так искусно приведенном к желательному концу, есть пункт, которого я не могу себе уяснить... Аэроплан французский, это верно, потому что изобретен и построен французом. Но почему же экипаж не из французов? Нет ли тут, если могу так высказаться, маленькой ошибки в гармонии?
   Оливье добродушно засмеялся при этой неожиданной критике, но ответил уклончиво, и человек более проницательный, чем лорд Темпль, заподозрил бы Дероша, что он имеет на это причины, которых не желает обнаруживать...
   В это время послышался сигнал к обеду; все направились в столовую, где был приготовлен стол на восемь приборов.
   Оливье сел между леди Дункан и мистрис Петтибон; по правую руку лорда Темпля села мисс Дункан, а место по левую руку осталось пустым, так как ни лорд Эртон, ни Петтибон не решились там сесть, сознавая, вероятно, что и тот, и другой были печальными визави для нежной Этель.
   -- Мы, кажется, не в полном составе? -- сказал Оливье, который, имея соседкой леди Дункан, был немного небрежен к обязанностям хозяина дома.
   -- Кого же недостает? Ах, да, нашего доктора!
   При этих словах Петтибон поднялся, и все услышали что-то вроде рычания, звук чего так и повис в воздухе недоконченный, оборвавшись от изумления.
   Прямо напротив него отворилась дверь и на пороге появилась вовсе не массивная фигура черного доктора с белыми волосами, а легкая и стройная фея, со свежим лицом и плутовскими глазами, -- Мюриель Рютвен!
   Все точно приросли к месту от изумления. Некоторые фигуры присутствующих были достойны кисти художника.
   На голове леди Дункан, которая тотчас же увидела в этом безрассудном поступке посягательство на свои права, на ней даже чепчик поднялся от негодования. Лорд Темпль был видимо шокирован; он спрашивал себя с беспокойством, не пострадает ли его достоинство от подобной выходки.
   На голове мистера Петтибона волосы ощетинились от бессильного гнева.
   -- Еще одна!.. Ах! Но это, наконец, черт знает что такое! Нет, несомненно, его заставляют подать в отставку!
   Бедный комиссар чувствовал, что мозг его мешается от этих последовательных и прямых ударов, нанесенных его авторитету. Что касается мистрис Петтибон, то она, когда ослабело первое впечатление, устремила на прекрасную преступницу проницательный и ясный взгляд и тотчас же, точно следуя руководящей нити, перенесла его на лицо лорда Эртона, как будто надеясь найти там отгадку.
   У лорда Эртона действительно появилось особенное выражение. И это было вовсе не удивление, а глубокое отчаяние, которое ясно отразилось на его лице. Как Бисмарк, как великие дипломаты, которые презирали общественное мнение и не скрывали своей игры, так и мисс Рютвен объявляла всем свой проект, так давно ею задуманный, стать леди Эртон до истечения этого года. Маленький лорд хорошо это знал, и теперь на его безропотном лице, сквозь повязки из черной тафты, ясно можно было прочесть: "Все кончено! Жребий брошен!"
   Не то, чтобы несчастье стать супругом этой очаровательной сумасбродки было само по себе так ужасно; нет, но лорд Эртон представлял себе честолюбивый проект породниться с домом Плантагенетов. И жестоко было отказаться от такой славной перспективы. Будь он на свободе, будь это в Англии, он мог бы еще рассчитывать в крайнем случае пойти на попятный. Но здесь, в ограниченном пространстве, среди вынужденного товарищества по путешествию, бедный маленький человек хорошо знал, что обязательно придет к фатальному "предложению", когда это заблагорассудится мисс Мюриель -- и вот почему он сделал такое печальное и жалкое лицо.
   Оливье Дерош первый пришел в себя. Мисс Рютвен была из тех девушек, перед красотой которых нельзя устоять. И разве могло быть иначе, разве могло случиться, чтобы хозяин аэроплана, у себя дома, не оказал ей любезного приема! Прогоняя со своего лица негостеприимное выражение досады, он поспешил ей навстречу.
   -- Мисс Рютвен! -- сказал он, -- вот неожиданное удовольствие, но все-таки удовольствие...
   -- Ах, как вы любезны! -- воскликнула она, -- а я так боялась, что меня будут бранить... Но ведь вы не очень желали бы меня... пригласить к себе?
   -- Вас не желать! Но вы нам делаете честь! -- сказал Оливье, между тем как Петтибон делал гримасы губами и думал: "Интересно, как мы могли бы освободиться от этого очаровательного маленького балласта?"
   Потом вдруг мысль, что Боб хотел попасть в состав экипажа, утешила его. Он заменил его негром, и это законное требование сослужило хорошую службу. Отлично! При маленьком несчастье есть утешение!
   -- Могу я вас спросить, мадемуазель, -- сказал он, -- не обязаны ли мы случаю с лордом Эртоном, что имеем честь видеть вас в нашем обществе?
   -- Нет, мосье, -- ответила Мюриель искренне, -- у меня было большое желание отправиться с вами, вот и все. А так как я знала, что встречу оппозицию...
   -- И вы избавили себя от позволения? -- ответила здесь леди Дункан, к которой уже вернулся дар речи. -- А вы подумали, мисс Рютвен, о том, как будет беспокоиться ваша мать, ваша семья, не находя вас нигде?
   -- О, леди Дункан! -- воскликнула Мюриель тоном оскорбленной невинности, -- как вы можете думать, что я не написала маме!.. Прежде чем отправиться, сегодня утром я сама отправила письмо по почте!
   -- Значит, -- сказал Оливье, сдерживая смех, -- это был проект, давно задуманный?
   -- Я представила себе, какую отличную штуку можно сыграть с Бобом; как это его заденет, когда он увидит, что я попала в путешествие, а он нет...
   -- Но почему вы так долго не показывались?
   -- Я не смела.
   -- Да! Это ей-то недостает апломба! -- проворчала сквозь зубы леди Дункан.
   -- А где же вы спрятались?
   -- В каюте мистрис Петтибон! -- сказала Мюриель с комичной смесью смелости, откровенности и стыдливости.
   -- Действительно, -- заметила американка, -- я даже ни разу не заглянула туда с самого отхода аэроплана.
   -- О, вы меня все равно не нашли бы, если бы и вошли туда! -- сказала Мюриель торжествующим тоном. -- Утром, осматривая "Галлию", я заметила в одной стене шкаф, которым и воспользовалась. Там-то я и просидела, скорчившись, до последней минуты.
   -- Вам, верно, очень плохо было сидеть там, -- сказал Оливье, на этот раз без удержу заливаясь смехом, -- будем надеяться, мисс Рютвен, что вам найдут более удобное помещение, а пока потрудитесь сесть около лорда Темпля. Вы, должно быть, едва стоите от голода и усталости.
   -- Я буквально умираю от голода! -- призналась Мюриель.
   -- Но еще минуту! -- возразил Оливье. -- Я все-таки замечаю, что недостает доктора. Не должен же он обедать за столом с прислугой! Господин Петтибон, сделайте одолжение, отдайте приказание, чтобы его пригласили сюда.
   Это было слишком для бедного Петтибона.
   -- Негра! -- воскликнул он голосом, сдавленным от негодования. -- Чтоб негр ел за одним столом с нами!..
   -- Но я думал, что вы любите негров? -- сказал Оливье, удивленный.
   -- Не за столом!.. Как прислугу -- да! Как равных -- нет!
   Он говорил с пеной у рта; глаза его налились кровью. Видно было, что это для него не безделица. При мысли обращаться с негром, как с равным, ужас и презрение к этой расе поднимались в американце с силой векового предубеждения...
   -- Сожалею, что должен сделать вам неприятное, -- возразил Оливье твердым голосом, -- но никто не скажет, что в моем доме есть недостаток уважения к науке, носит ли она черный или белый покров... Потрудитесь известить доктора.
   Этого маленького пререкания, к счастью, никто не слышал, скоро появился доктор и все наконец разместились.
   Обед кончился без приключений. У бедного Петтибона, который не проглотил ни куска, присутствие негра отбило всякий аппетит.
   Если бы гнев не затемнял ему глаза, и если бы он хорошенько рассмотрел лицо доктора, то, быть может, нашел бы нечто утешительное... Положим, лицо доктора было не из красивых, но чем больше в него всматриваешься, тем менее замечаешь в нем черты, принадлежащие этой, внушающей отвращение, расе. Лоб у него высокий, нос с горбинкой, губы, хотя и толстые, но европейские: словом, это был негр необыкновенный...
   Даже лорд Темпль, с минуту рассматривавший его лицо с некоторым беспокойством, казалось, вдруг был чем-то поражен.
   Все вышли из-за стола и направились на палубу пить кофе. Лорд Темпль схватил Оливье за руку и удержал позади всех.
   -- Господин Дерош, -- сказал он, -- мне пришло в голову странное подозрение... И считаю своим долгом сообщить его вам.
   -- Я вас слушаю, милорд, -- ответил Оливье.
   Лорд колебался одну минуту, а потом, понижая голос, сказал с волнением:
   -- Знаете ли, -- ваш доктор, негр... я думаю, что это Отто Мейстер!..
   -- Тише! -- ответил Оливье также полушепотом, -- минут десять назад я сам его узнал!
  

ГЛАВА XIV. Первый переход

   Выйдя из-за стола, леди Дункан, которую неожиданное появление Мюриель довело до внешней степени раздражения, под предлогом головной боли удалилась в свою каюту вместе с дочерью. В ту же минуту разговор мистера Дероша с лордом Темплем был прерван криком вахтенного: "Венеция!" Все поспешили на палубу, чтобы полюбоваться волшебным городом.
   Солнце уже зашло. Внизу было темно, только та часть неба, где проходил аэроплан, еще светилась. Вдруг одна за другой блеснули звезды, внизу же, в каждой улице приморского города, сверкало точно ожерелье из бриллиантов, а другие огни, подобно светлякам, капризно перебегали с места на место, мелькая по каналам, по воле гуляющих в гондолах.
   Величественная масса собора Святого Марка, площадь, ярко освещенная, казались светлым пятном среди лабиринта волшебных каналов, которые разрезали город во всех направлениях и, вместе с темными очертаниями домов, казались шахматной доской. Звезды, отраженные в каналах, придавали всей картине действительно фантастический, сказочный вид; путешественникам, глядевшим с высоты неба, он казался волшебным видением, беззвучным и как бы сосредоточенным в своей странной величественной красоте.
   Впереди, при выходе из Венеции, Адриатическое море казалось темной, почти черной полосой, заключенной между полуостровом с одной стороны и берегами Иллирии с другой.
   Оливье с одного взгляда убедился, что между присутствующими на мосту нет леди Дункан с дочерью, и решил, что им необходимо было бы прийти полюбоваться этим зрелищем.
   В их положении всякое разнообразие может облегчить их смертельную тоску... Рискуя еще больше расстроить леди Дункан, он направился к их каюте и постучал в дверь.
   -- Войдите! -- послышался звонкий голос Этель.
   -- Я позволяю себе побеспокоить вас, сударыни, -- сказал молодой капитан, останавливаясь у порога, -- но вид Венеции стал так прекрасен, что я очень желал бы пригласить вас полюбоваться этим зрелищем... Вы не откажетесь пойти со мной, чтобы насладиться такой прелестной картиной?
   -- Ах, мосье, -- сказала леди Дункан, поднимаясь с кресла и отнимая платок, который прикладывала к глазам, -- разве мы можем теперь чем-нибудь наслаждаться?
   -- О, сударыня, я знаю, верю! Но все-таки прошу вас сделать над собой усилие!.. И когда вы увидите быстро убегающее перед вами пространство, то лучше поймете, с какой скоростью аэроплан несет вас к вашему дорогому больному...
   -- Это правда!.. Это действительно может служить некоторым утешением... Но все-таки вы извините меня... Все эти волнения совсем меня разбили!.. Голова болит ужасно!.. Но вы, Этель, идите, дитя мое. Идите с мистером Дерошем!..
   -- Я вас не оставлю в таком расстроенном состоянии! -- ответила Этель без малейшего неудовольствия. -- Позвольте мне, мама, остаться с вами и смочить вам виски одеколоном...
   -- Напротив, я вас прошу уйти, -- сказала леди Дункан раздраженно. -- Уединение и спокойствие, вдали от шума, -- вот все, что мне нужно! О, если бы я могла уснуть и не просыпаться до той минуты, когда мы прибудем к вашему бедному отцу!
   -- Позвольте мне прислать к вам доктора, сударыня. Он пропишет вам лекарство, от которого вы уснете и ваша мигрень пройдет!
   -- Нет, очень благодарна, monsieur. Поймите мое состояние, если его можно выразить; я хочу заснуть и не просыпаться до самого Цейлона, только тогда я встану и с нетерпением буду считать минуты, отделяющие меня от счастливого свидания с лордом Дунканом. Не сомневайтесь, я очень благодарна за все ваше внимание, очень благодарна!.. Никогда я не забуду этого путешествия!.. Этель, не заставляйте так долго ждать мистера Дероша.
   -- Только, уверяю вас, надо одеться потеплее, мадемуазель, -- сказал Оливье, -- на палубе сильный ветер!
   Этель взяла меховую накидку и набросила себе на плечи, потом, поднимая капюшон, обратилась к молодому капитану.
   -- Я уже готова, чтобы идти любоваться по приказанию! -- сказала Этель высокомерным тоном, который был так знаком Оливье. -- Но предупреждаю вас, что решительно не в настроении приходить в экстаз сегодня!
   -- Адриатическое море так прекрасно само по себе, -- возразил Оливье, улыбаясь и пропуская вперед молодую девушку, -- что может вызвать восторг даже у мисс Дункан, хотя она поклялась себе ничем не восторгаться!
   Этель покраснела, чувствуя, что ее тон был несколько невежлив; не говоря ни слова, она пошла с господином Дерошем, который привел ее на корму.
   Было больше восьми с половиной часов. Кофе и чай приготовлены были на открытом воздухе, на небольшом столе, вокруг которого в больших соломенных креслах расположились: мистрис Петтибон с Мюриель Рютвен в обществе лорда Темпля и лорда Эртона; последний, казалось, уже оправился от своих злоключений. Положим, правда, он чувствовал неловкость перед своей почтенной моделью, но, с другой стороны, избежав такой ужасной смерти, нельзя не ощущать повышенной нервозности, а потому он переносил молчаливое неудовольствие лорда Темпля с таким мужеством, которому даже сам удивлялся.
   "Время рассеет это легкое облачко! -- думал он, -- а если даже нет, то тем хуже! Если лорд Темпль захочет дуться, сколько угодно! Зато он, Эртон, все-таки участвует в путешествии!"
   Со своей стороны, лорд Темпль чувствовал, что его законное удовлетворение сильно уменьшилось от присутствия молодого человека, не говоря уже о появлении Мюриель, что было для него страшным ударом. А открытие обмана Отто Мейстера довело его досаду до высшей степени, но он старался скрыть от всех заботы, которые его волновали, и быть с дамами тем же, как и всегда, великодушным и любезным кавалером. Немного позади мистрис Петтибон сидел комиссар судна. На его нахмуренном челе собрались густые тучи. Со времени неожиданного появления лорда Эртона ему трудно было разжать зубы... А эта мисс Рютвен!.. Видали ли такую мерзость?.. Видеть себя обманутым, осмеянным безмозглым лордом и маленькой идиоткой, едва вышедшей из пеленок, которые надули его, Петтибона!.. И все это в глазах его жены, готовой уже его ненавидеть... даже презирать... Ах! Если бы он знал!.. Если бы он знал!.. Он никогда бы не взошел на этот аэроплан, принесший столько несчастий! Не пустился бы в эту экспедицию, где его достоинство подвергается такому риску!
   Молча, не вмешиваясь в разговор, он глотал чай, чашку за чашкой, погруженный в размышление о непрочности человеческого счастья.
   -- Мисс Дункан, чашку чая?.. Кофе? -- обратилась мистрис Петтибон, когда подошла Этель.
   -- Нет, благодарю, мадам, -- холодно ответила Этель, опираясь на перила кормы и бросая рассеянный взгляд на волшебную панораму, которая расстилалась внизу, под аэропланом. Раздраженная до высшей степени приказанием матери идти на палубу, что она считала ниже своего достоинства, она сначала была совершенно не способна воспринимать впечатления окружающего. Без сомнения, Дерош поймет в свою пользу, как поощрение, ее несвоевременный выход на палубу и останется возле нее, воображая, что этим доставит удовольствие что этого только и ждут от него!.. При таком оскорбительном предложении тонкие брови мисс Дункан нахмурились.
   Но Дерош, после того, как она дала ему заметить несколькими словами, какой у нее приготовлен запас колкостей и высокомерных слов к его приходу, сейчас же удалился, даже не показав вида, что заметил ее ледяной тон... Он умышленно объявил, что ему нужно спешить на свой пост, а Этель осталась одна расточать свое величие! Она сначала была сердита на него, но не прошло и десяти минут, как вся ее досада испарилась, вопреки ей самой. Вечер был так хорош! Сколько звезд! Она никогда их столько не видела... Иземля, и вода внизу так очаровательны! Разве можно быть всегда несчастным или злым в этом цветущем раю, который она видела сверху, с высоты птичьего полета.
   И после всего этого чем виноват Оливье, если леди Дункан упорно желала их сближения? Разве он виноват, что эти дамы попали на его аэроплан? Не оказал ли он, напротив, им рыцарской любезности? Не должна ли она чувствовать глубокую благодарность к нему, вместо такого высокомерного обращения? Разве не по его милости есть у ней надежда вовремя попасть к своему отцу?.. Разве не низко и не позорно с ее стороны валить на голову капитана "Галлии" неприятности, которые причиняет ей мать? Да и мать ее, разве она поступала так не из желания сделать счастливой свою дочь?
   В таком роде были мысли Этель, постепенно меняя ее высокомерное поведение на более кроткое.
   Проникшись гуманными чувствами, прекрасная Этель могла восхищаться, как другие, необыкновенным зрелищем.
   -- Это действительно чудесно, -- говорила Мюриель. -- Я никогда ничего подобного не видела!
   -- Это само собой понятно, мисс Мюриель, -- сказал лорд Темпль тенденциозно, -- мы, без сомнения, первые видим предметы с такой высоты!
   -- Ах! -- вздохнула мистрис Петтибон, с глубоким сожалением, -- как жаль!.. Как жаль!.. Я никогда не утешусь тем, что такой чудный аэроплан не был изобретен американцем! Петтибон, отчего это происходит, что вы об этом никогда не думали?
   -- Душа моя! -- воскликнул смущенный Петтибон.
   -- Да... это позорно!.. Если бы я была мужчиной, и особенно американским гражданином, -- продолжала мистрис Петтибон, выпрямляя свой хрупкий стан, -- то ручаюсь вам, я бы не допустила какую-нибудь пешку перещеголять себя в этом деле!
   -- Но, дорогая подруга!.. Если капитан вас услышит!..
   --Можете говорить, что вам угодно, только это изобретение по праву должно принадлежать Америке!
   --Если мне позволено высказать мнение, противоположное мнению этой дамы, --сказал лорд Темпль, видимо, затронутый за живое такими претензиями, -- то я сказал бы, что Англия, как страна старейшая, и, смею добавить, более цивилизованная, имела неотъемлемое право открыть воздухоплавание...
   -- Вы так думаете, милорд? А отечество Франклина, Эдисона?
   -- Отечеством Франклина, мадам, -- его родиной, тем не менее, была Англия, к которой он имел честь принадлежать, когда сделал свои знаменитые открытия!
   Мистрис Петтибон встала.
   -- Мы смотрим на провозглашение независимости, как на величайший политический акт в истории, лорд Темпль! -- сказала она.
   -- Это был не больше, как простой бунт. Когда ваше несчастное отечество насильственным образом отделялось от нас...
   -- Несчастное! Так это несчастье в ваших глазах быть свободным? О! Не нам нужно говорить теперь эти вещи, милорд! Приберегите эти правила для англичан! В ваших интересах, чтобы они продолжали считать счастье в рабстве!..
   -- В рабстве!.. Сударыня!..
   -- Да, сударь, я твердо стою на этом выражении!
   -- Сударыня!
   -- Сударь!
   Мюриель смеялась, слушая двух противников. Но лорд Эртон, беспокоясь за оборот, который принимал разговор, счел нужным дать ему другое направление.
   -- Посмотрите! -- воскликнул он, -- не луна ли это восходит там, внизу?
   -- А почему же это не может быть луной? -- спросила нервно мистрис Петтибон. -- Разве по вечерам у нас над головой выходит какое-нибудь другое светило?
   -- Действительно, -- ответил смущенный лорд Эртон. -- Я выразился плохо, нужно было сказать: посмотрите, вот восходит луна!
   -- Само собой понятно, потому что теперь время ее восхода, -- ответила сухо мистрис Петтибон. -- Благодарю, сухарь, я сама могу поставить чашку, -- добавила она, отворачиваясь от лорда Эртона, который поспешил было к ней, чтобы освободить ее от чашки.
   Она удалилась с презрительным видом и принялась ходить взад и вперед по палубе. Петтибон еще при начале схватки встал и незаметно исчез. Несколько минут лорд Темпль оставался погруженным в молчаливое негодование, пока, наконец, опять получил способность говорить.
   -- Весьма прискорбно, -- начал он обычным величественным тоном, -- что такая особа, так щедро одаренная природой, -- уроженка Америки. Да, и несомненно, что только этой печальной случайности можно приписать этот недостаток вежливости, это ужасное отсутствие мягкости в манерах! Если бы эта дама имела счастье родиться в Англии, то, без всякого сомнения, она была бы украшением своего пола!
   Лорд Эртон поспешил присоединиться к мнению своей модели, -- ловкий маневр, которым он мог вернуть себе снисходительность благородного лорда. Что касается Мюриель, то, находя, что беседа начинает принимать несносный характер, она встала с места и пошла исследовать все закоулки палубы.
   Блеск ночи усиливался с минуты на минуту. Небо теперь покрылось точно звездной пылью. Очень скоро, чтобы усилить очарование этой весенней ночи, взошла луна в первой четверти и залила жемчужным светом палубу аэроплана; каждый предмет резко обозначился, бросая сильную тень, которая была похожа на рисунок тушью. Серебристый луч упал на воду Адриатического моря и засверкал в его темной лазури, разливаясь на далекое пространство. Нельзя себе представить ничего более очаровательного, как это море с птичьего полета, разрезанное светлым лучом на две черные ленты, уходящие вдаль: одна -- у берегов Италии, другая -- у берегов Истрии.
   Аэроплан летел довольно близко от земли, и можно было различать густые леса, а иногда и дома.
   Этель потеряла всякое самообладание при этом волшебном зрелище и не могла удержаться от восторженного восклицания.
   --Очень любопытно!.. Очень любопытно! --соизволил сказать лорд Темпль.
   -- Знаете ли, лорд Темпль, что только в первый раз я верю книгам по географии! Когда я была маленькой, я была положительно несчастна от того, что не могла поверить, что земли были такими, как их рисовали на картах. Почему мы знаем, что это правда? -- спрашивала я, -- ведь никто этого не видел! Мне говорили, что карты составлены на основании геометрии и научных записок, но я не соглашалась. Но теперь я в этом убедилась своими собственными глазами. Италия действительно имеет форму сапога! Господин Дерош, -- прибавила она, грациозно оборачиваясь к Оливье, который уже возвратился, -- сколько времени вы полагаете идти вдоль Адриатического моря?
   -- До утра, мадемуазель! Я рассчитываю к часу ночи быть над Отрантским проливом.
   -- И, без сомнения, вы рассчитываете пробыть на своем посту всю ночь? Вы не хотите ничего потерять из этого чудного зрелища?
   -- Оно, значит, чудно? -- сказал Оливье лукаво. -- А я думал, что вы не найдете ничего прекрасного в этот вечер!
   -- Самое скверное настроение не может устоять перед всем этим! -- сказала Этель, протягивая руку к горизонту. -- Какое спокойствие! Какая торжественная тишина! Кто может оставаться злым перед такой картиной? Я вам очень благодарна, что вы пришли за мной, мосье Дерош! -- прибавила она тихо, немного наклоняя голову.
   -- Ах!.. Вы знаете хорошо, что это я сделал изэгоизма! --воскликнул живо Оливье. -- Разве эта не сравнимая ни с чем картина не показалась бы мне в тысячу раз прекраснее в вашем присутствии!
   В эту минуту вдруг появился позади молодых людей комиссар судна с растрепанными волосами.
   -- Капитан! -- произнес он глухим голосом. Оливье резко повернулся.
   -- В чем дело? -- спросил он с некоторым нетерпением.
   -- Капитан!.. Два слова!.. Мне надо поговорить с вами.
   -- Сейчас?
   -- Нет, капитан, сию минуту, прошу вас!.. На судне происходят ужасные вещи!
   -- Ах, Боже мой! -- вскрикнула Этель испуганно.
   -- Что вы хотите сказать, господин Петтибон? Что происходит? Один из людей экипажа нарушил устав?
   -- Нет, капитан... не это... но я не могу сказать здесь...
   -- Простите, мисс Дункан, я сейчас вернусь, -- сказал Оливье нетерпеливо. И, отойдя на несколько шагов, он воскликнул с досадой:
   -- Скажете ли вы наконец, в чем дело?
   Вместо всякого ответа Петтибон поднял руки к небу, между тем, как его лицо выражало глубокую тоску.
   -- Если бы мне сказали, -- бормотал он жалобным голосом, -- если бы это утверждал мой верный друг, я бы едва ли поверил. Когда же я увидел сам, своими собственными глазами, увидел то зрелище, я думал, что схожу с ума... Да, капитан, я способен был сойти с ума от малейшего толчка...
   -- Но какое же зрелище? Что вы видели?
   -- Никогда я не мог представить себе подобной вещи!
   -- Но что же именно?
   -- Сударь, если бы это была моя дочь... я бы... я бы послал ее спать без ужина! -- воскликнул наконец Петтибон с энергией.
   -- Ваша дочь?.. О ком говорите вы, господин комиссар?
   -- О маленькой мисс... мисс Мюриель! -- сказал янки, делая движение плечом в ту сторону, где виднелась виновная.
   -- В чем же ее преступление? -- спросил Оливье.
   -- Господин Дерош! -- сказал Петтибон торжественно, -- я не желаю вас обманывать!.. Я говорю только то, что видел... Когда я проходил позади рубки, делая свой обход, я внезапно остановился, пригвожденный к месту... да, сударь, пригвожденный!.. Тогда я способен был сойти с ума...
   -- От малейшего толчка, я это уже слышал, -- перебил Оливье. -- Но нельзя ли попросить вас без лишней болтовни объяснить мне это происшествие?
   -- В то время, как я шел, не думая ничего дурного, -- мрачно заговорил янки, -- мои глаза, которые я устремил на небо, чтобы убедиться, продержится ли погода, -- мои глаза, говорю я, внезапно, в одно мгновение, направились к земле, то есть я хочу сказать, к аэроплану, я вдруг увидел позади рубки белое платье!..
   -- Без сомнения, это была одна из прогуливающихся дам? -- подсказал Оливье.
   Но комиссар сердито потряс головой, лицо его вытянулось до неизмеримой длины.
   -- Нет, капитан, она не прогуливалась!
   -- Ну, так она смотрела компас?
   -- Вовсе нет!
   -- Что же она делала, наконец? -- воскликнул Оливье.
   -- Она разговаривала, сударь, разговаривала фамильярно... я даже скажу... дружески... сердечно... -- продолжал Петтибон, волнуясь, -- с... с...
   -- С кем?
   -- Господин, она хохотала как безумная!.. Я получил удар!
   -- Ах! Ей-богу! С меня довольно! -- воскликнул Оливье, теряя терпение и поворачиваясь, чтоб уйти. -- Что мисс Мюриель разговаривает и смеется с кем хочет, так это ее дело!
   -- Нет, капитан! Эта несчастная молодая девушка разговаривала фамильярно, по-дружески, сердечно... с... с... негром! -- докончил наконец Петтибон с отчаянным усилием.
   -- Ну, так что же? -- сказал Оливье, смеясь, -- Это и есть большой секрет? Без сомнения, она, как вы, господин Петтибон, покровительствует неграм...
   -- С негром Теодором! -- стонал Петтибон, не слушая его. -- И когда она заметила, что я там стою, она вдруг вскрикнула и быстро скрылась. Я остался, точно оглушенный, капитан, а когда пришел в себя, мне показалось, что это игра воображения... Это, не правда ли, такой случай, который требует заковать в кандалы немедленно?
   -- Кого? -- спросил Оливье, кусая губы, -- мисс Рютвен?..
   -- Нет, капитан, этого жалкого негра!
   -- Кандалы за то, что отвечал даме? Это был бы жестоко, господин Петтибон!
   -- Но, наконец, капитан, нельзя же допустить, чтобы подобные вещи происходили безнаказанно на палубе этого аэроплана! -- воскликнул Петтибон с отчаянием. -- Эта молодая особа здесь без отца и матери. Нельзя же ей позволить так обращаться с неграми, с этим негром Теодором, который такой бесстыдник, какого я никогда не видал!
   -- Успокойтесь, господин комиссар; она его знает, без сомнения; может быть, он служил на яхте мистера Рютвена. Во всяком случае, здесь есть леди Дункан и мистрис Петтибон, которые лучше, чем я или вы, могут наблюдать за мисс Рютвен, если это нужно.
   -- Но Теодор?
   -- Я не вижу, чтобы он заслуживал наказания.
   -- Вы здесь хозяин, капитан, но я никогда бы не поверил, что должен буду присутствовать при подобных вещах!
   И Петтибон удалился, в высшей степени оскорбленный и в глубоком отчаянии.
   Как только Оливье, смеясь потихоньку, хотел вернуться к мисс Дункан, лорд Темпль, поджидавший его издали, быстро направился к нему навстречу.
   -- Извините, милостивый государь, два слова! -- начал он, загораживая ему дорогу.
   -- К вашим услугам, милорд! -- ответил Оливье, вздыхая.
   -- После открытия... прискорбного... плачевного... которое мы сделали одновременно насчет личности подразумеваемого черного доктора, позволите ли спросить вас, капитан, какое вы приняли решение?
   -- Конечно, лорд Темпль, я решил, что пока доктору Отто Мейстеру будет угодно мистифицировать нас, являясь среди нас с фальшивым видом, он будет наказан карантином...
   -- Карантином?..
   -- Да. Он постоянно будет сидеть в своей каюте, куда ему будут подавать обед.
   -- И больше ничего? -- воскликнул лорд Темпль.
   -- Без сомнения. Этого довольно, по моему мнению. Господин Отто Мейстер явился на аэроплан под предлогом лечить нас, когда мы будем больны. Я не сомневаюсь, что он на это вполне годен, и буду его держать как доктора. Только если он имеет дурной вкус и пожелал явиться чернокожим, то за это и будет наказан одиночеством -- вот и все!
   -- Позвольте мне сказать вам, милостивый государь, что такое наказание далеко не соответствует его вине!
   -- А что же вы желали бы сделать, милорд?
   -- Публично разгласить его тайну, сударь, -- перед дамами, перед всем экипажем! Это был бы благотворный пример для всех самозванцев, настоящих и будущих!
   -- Позвольте не согласиться с вашим мнением, лорд Темпль, -- сказал Оливье. -- Я уже написал два слова доктору, приказывая ему сидеть в своей каюте по причинам, которые он поймет лучше меня. Этого довольно, по моему мнению.
   -- Но, милостивый государь, дисциплина!
   -- Дисциплина ничем не пострадает от такого решения, и я ручаюсь вам, что она всегда будет в силе на моем судне, лорд Темпль... Ах, -- прибавил Оливье с выражением сожаления, -- наши дамы уже уходят, как видно!
   -- Становится немного свежо на палубе вашего очаровательного корабля, -- сказала, улыбаясь, мистрис Петтибон, которая направлялась в каюту, сопровождаемая двумя молодыми девушками. -- Спокойной ночи, господа!..
   -- А мне кажется, что ябы простояла всю ночь на палубе аэроплана! -- воскликнула весело Мюриель. -- О, мосье Дерош, прежде чем уйти, скажите же мне, где мы находимся?
   -- Охотно, мадемуазель. Налево позади мы оставили полуостров Истрию. Вы видите его там как большую светлую массу. В эту минуту мы идем вдоль длинного острова, видите, налево; направо впереди видна Лисса... далее, еще правее, огромная масса, -- это Италия...
   -- И когда мы приблизимся к Италии?
   -- Около часа ночи. А когда мы будем проходит! над Турцией, мне будет приятно думать, что вы спите спокойным сном...
   -- Не могу ли я остаться на палубе? Это все так интересно!
   -- Нет, нет, милая малютка, -- решительно сказала мистрис Петтибон. -- Очень холодно, чтобы я могла поддержать компанию. Спать!., спать!..
   Дамы ушли, а лорд Эртон, совсем разбитый своим ужасным приключением, не замедлил последовать их примеру. Лорд Темпль тоже удалился, и вскоре Оливье остался один на палубе.
   Долго он прохаживался при свете луны, вдыхая полной грудью оживляющий воздух ночи, наслаждаясь своим творением и любуясь быстрым и верным полетом своего аэроплана. Он сделал еще свой хозяйский обход, посетил всех дежурных при машинах и заглянул на нос, где отдыхал его экипаж на своих койках. Все шло хорошо. Ночь была ясная и прекрасная. Здесь он был уверен больше, чем моряки на море, что не встретит ни рифов, ни подводных камней. Бросив еще раз торжествующий взгляд вокруг, Оливье, указав направление рулевому, ушел в рубку и бросился на софу, где немедленно же заснул.
   Ночь прошла без приключений. В час ночи вахтенный, согласно приказанию, разбудил капитана. Звезды еще ярко блестели, но луна уже скрылась. Совсем низко, почти прямо под аэропланом, блестела большая звезда. Это был маяк на мысе Самана; они входили в Отрантский пролив.
   Оливье стал на своем посту на корме. Скоро он увидел, как налево засверкали огни Янины. Он ясно различал Пинд, Дельфы, спящие и таинственные.
   Аэроплан перелетел через Лепантский залив, отрезанный Коринфским перешейком.
   Вдали, налево, Оливье угадал Пирей и Афины. Ему казалось, будто он видит, как в темноте выступает силуэт Парфенона, бледного видения прошедших времен.
   Было три часа утра. Розоватый свет начал расходиться по небу. Море казалось менее черным. Оливье увидел Кикладские острова, похожие на летевших чаек, которые тонули в утреннем тумане. Он узнал Серонфос и Парос налево. Направо он поклонился острову Милосу, освященному бессмертной Венерой, находящейся теперь в Лувре.
   В шесть с четвертью часов он увидел мыс Сидерос, восточную оконечность острова Крит.
   Солнце, поднимаясь, освещало все своим жарким светом. Море дрожало и сверкало под его лучами, точно шумная толпа живых сапфиров. На голубом небе бежали легкие облачка, точно золотистые жемчужины. Воздух необыкновенно чистый, был напоен благоуханием.
   В восемь часов и девять минут позвонил первый колокол к завтраку; в эту минуту аэроплан подходил к Александрии.
  

ГЛАВА XV. От Александрии до Цейлона

   Большая часть Средиземного моря прошла под ногами путешественников, пока они сладко спали. Один только бодрствующий на палубе капитан любовался всеми оттенками и переливами красок при переходе ночи к дню. Он видел, как гасли одна за другой звезды, как рассеивался ночной сумрак, окутывавший окрестности, и как торжествующий свет побеждал тьму. Трудно описать картину появления восходящего светила! С востока льются первые розоватые нежные лучи; с минуты на минуту они растут, расширяются, охватывая небо... Вот они уже появились на темных водах моря; оно ожило, засверкало, загорелось тысячью огней и, точно охваченное пожаром, разгоравшимся на небе, рассыпалось мириадами блесток... Все предметы теряли свои неясные очертания и выступали из мрака, точно снова нарождались и оживали... Вся природа ликовала, приветствуя это вечное чудо всеобщего возрождения...
   Долго Оливье прогуливался по палубе, полный мыслей, проектов, смутных надежд и гордого удовлетворения, что предприятие его осуществилось и так счастливо оправдало его мечты, как вдруг колокольный призыв к завтраку наполнил его новыми чувствами приятного ожидания своих гостей к столу.
   Со всех сторон пассажиры стали стекаться в столовую: леди Дункан, немного подбодрившаяся ночным отдыхом, но еще не примиренная с внезапным вторжением мисс Мюриель; Этель, свежая и чистая как снежинка, несмотря на недостаток сна, беспокойство и пролитые слезы; Мюриель расфранченная, как будто ее горничная сопровождала ее на "Галлию", и мистрис Петтибон, ровная и спокойная как всегда, точно это был завтрак у нее дома, на улице Гарлей.
   Лорд Темпль хорошо выспался; теперь он казался вполне корректным, величественным, и, по обыкновению, довольным первенствующим положением в том обществе, которое предоставило ему такое прекрасное место. Лорд Эртон и Петтибон, напротив, очень дурно провели ночь. Комиссар до сих пор не мог опомниться от неприятностей, испытанных им накануне, и бросал злобные взгляды на этих самозванцев, один вид которых был для него непрерывным оскорблением: леди Дункан, лорд Эртон, Мюриель... Несчастный человек! Он и не подозревал, что горькая чаша еще не выпита до дна. Оставались еще Боб и Отто Мейстер, которых он мог узнать каждую минуту...
   И кто знает, этим ли еще кончится!..
   Что касается лорда Эртона, он казался жалким и смущенным, видимо, стараясь как-нибудь занять место возле леди Дункан. Рассматривая бедекер и альбомы, он с лихорадочной поспешностью пользовался каждой удобной минутой, чтобы продвинуться в нужном направлении и приблизиться к цели. Но увы! Ничего ему не удавалось; все места были распределены, и он очутился, как накануне, рядом с мисс Рютвен!
   Пошли разговоры, обмен впечатлений. На пытливые расспросы Дероша об удобствах кают все отозвались с восторгом: как чудесно все устроено, какие необыкновенные автоматические приборы, какие роскошные постели, просто идеал комфорта! Таково было общее заключение. А затем -- какой завтрак! На таких высотах, и вдруг -- горячий хлеб, свежие сливки и яйца! Кофе, чай, жаркое -- все такое вкусное, точно приготовлено руками волшебниц. Минут через десять, не больше, и Петтибон, и лорд Эртон даже забыли свои заботы, наслаждаясь вкусным завтраком.
   -- Можно было бы абонироваться, чтобы всегда путешествовать таким образом, -- объявила Мюриель. -- А затем, мосье Дерош, вы не откажетесь, надеюсь, объявить нам программу этого дня, чтобы каждый знал, на что он должен надеяться и чего ждать?
   -- К вашим услугам, мадемуазель! В час мы пристанем к берегу Александрии.
   -- Мы "пристанем"; это только оборот речи такой, не правда ли?
   -- Совсем нет. Мы действительно там остановимся, чтобы запастись топливом. На это понадобится часа три. Там уже приготовлены склады нефтяного масла в ожидании нашего прибытия.
   -- Александрия! Какое счастье! Я так хочу посмотреть там следы бомбардировки. Можно будет сойти?
   -- Увы, нет, мадемуазель! Я с сожалением должен сказать, что вы пленница.
   -- Но, наконец, ведь можно будет хоть смотреть все время?
   -- Конечно!
   -- А потом?
   -- В полдень уход; к ночи -- пустыня и Красное море. Пока вы будете спать, мы перелетим через узкий пролив, Аравийское море и Оманский залив...
   -- Хорошо! хорошо! -- перебила Мюриель без церемонии. -- Это серьезная часть программы. Но другая?
   -- Другая?
   -- Да, другая часть, увеселительная. Нельзя же все время заниматься географией, не правда ли? Нужно и повеселиться немного.
   -- Может быть, вы и правы, мисс Рютвен, -- сказал Оливье, улыбаясь, -- но...
   -- Вы, значит, случайно забыли про увеселения в вашем плане?
   -- Не буду отрицать; я совершенно не обращал внимания на эту сторону вопроса.
   -- Вот это меня удивляет с вашей стороны! -- произнесла Мюриель тоном упрека и разочарования.
   -- Вы меня извините, если я вам напомню, что мы совсем не ожидали такого многочисленного и прелестного общества.
   -- Что же с того? Но теперь у вас многочисленное общество, и надо найти, чем его развлечь, -- сказала мисс Рютвен с таким убеждением, которое уничтожает все препятствия. -- Мы не можем целых шесть часов сидеть с вытаращенными друг на друга глазами. Увидим, что вы придумаете для нашего времяпрепровождения!
   -- Боюсь, что очень мало. Прежде всего, любоваться видом, который открывается под нашими ногами...
   -- О! вид весьма прекрасный! Но можно устать от самых прекрасных вещей, когда их получаешь через меру. Один час на созерцание. А потом?
   -- Чтение.
   -- Книги! -- воскликнула Мюриель. -- Слава Богу, я уже вышла из школьного возраста! Я выезжала уже в последний год пребывания в школе, мосье Дерош!
   -- И с каким успехом, мы это знаем! -- добавил Оливье.
   -- Я смотрю с ужасом на чтение. Признаюсь вам по секрету, что отдала бы все книги в мире за один хороший вальс.
   -- Мисс Рютвен! -- вмешалась леди Дункан, -- своей беззастенчивостью ужасно избалованного ребенка вы удивляете меня!
   -- Увидим, лорд Эртон, -- продолжала Мюриель, оставляя Оливье, чтобы напасть на своего соседа, -- не можете ли вы чего-нибудь придумать?
   -- Можно было бы, -- рискнул робко ответить лорд Эртон, -- употребить день с пользой, срисовывая различные места вида, открывающегося нашим глазам...
   -- Гм! От этого не стало бы очень весело. Покажите больше воображения!
   -- Можно в кругу общества декламировать стихи или что-нибудь рассказывать...
   -- Вот это лучше. Знаете что, лорд Эртон, вы споете нам какую-нибудь национальную песню, воинственную. Если вы согласитесь, то я обязуюсь протанцевать национальный танец, которого никто так не танцует, как я, могу сказать без хвастовства. Ну, что же? Согласны на такое условие?
   -- Но я не умею петь! -- растерянно простонал несчастный маленький человек.
   -- Мы будем снисходительны.
   -- У меня нет даже и признака голоса!
   -- О, ужас! Как же вы говорите?
   -- Совсем нет слуха!
   -- Всякий человек имеет слух, по крайней мере тот, кто претендует быть учителем музыки.
   -- Мисс Рютвен, -- с отчаянием протестовал лорд Эртон, -- это все равно, что предложить мне протанцевать на канате...
   -- Ах, это недурно придумано! Акробатические упражнения, это идея! -- воскликнула Мюриель с воодушевлением. -- Лорд Эртон, вы уже доказали ваше умение в этом искусстве на винте. А вы умеете держать яйцо в равновесии на ладони, бегая галопом? Умеете вы кувыркаться назад и вперед? Ах! это так хорошо проделывал Боб! Стойте! У меня появилось желание позвать его...
   Здесь молодая болтушка закусила губу и внезапно остановилась, покраснев до самых корней волос. Взгляд Оливье Дероша предупредил ее, что она затеяла опасную штуку. Опустив глаза к тарелке, она замолчала, да так и просидела до конца завтрака, к великому облегчению лорда Эртона и леди Дункан.
   В это время произошла важная перемена. Уже несколько минут виднелась земля, а когда сторожевой крикнул: "Александрия!", все поспешили из-за стола.
   На длинной полосе земли, которая простирается между Средиземным морем и древним озером Мареотис, показался старинный город; утренние лучи освещали его новейшие постройки и в стороне от них знаменитые развалины: дворец вице-короля, мечеть со множеством колонн, укрепления, арсенал морских орудий. С картой в руке лорд Темпль, как довольно сведущий археолог, указывал своим спутникам место, где когда-то возвышался горделивый дворец, храм Сераписа, знаменитая библиотека, музей, обширный ипподром, обелиск, Помпейская галерея, обелиски Клеопатры, один из которых стоит теперь на площади Согласия, а другой на туманном берегу Темзы.
   Становилось заметно слабое движение в ленивом городе, в глубине его двух гаваней, на канале, который соединяет этот город с Каиром и сливается с одним из рукавов Нила.
   Оливье оставил своих гостей и поспешил на свой пост капитана. Нужно было сделать быстрый поворот. Как-то выдержит "Галлия" спуск?
   Она выдержала спуск на землю самым лучшим образом. Винты были остановлены, "Галлия" несколько минут держалась над водой, а потом стала медленно опускаться с легким колебанием из стороны в сторону. Но вот спуск стал быстрее. Тогда по знаку капитана были выдвинуты эластичные столбы, и на конце каждой такой эластичной ноги появилось шарообразное утолщение от давления паровых насосов, приводимых в действие машинами, отчего ноги аэроплана стали похожи на ноги слона.
   Описывая кривую линию, "Галлия" тихо стала на шарообразные теперь ноги, которые только немного погрузились в воду, поддерживая аэроплан над водой. Работа машин прекратилась.
   Все это аэроплан исполнил за три минуты с полным успехом.
   Общее восклицание пассажиров приветствовало последний толчок аэроплана, после чего огромная машина точно уснула на желтых водах Нила.
   Тотчас же от берега отделилась лодка и привезла на "Галлию" длинную медную трубу, которая растянулась от берега прямо из резервуара с нефтяным маслом и была соединена с резервуаром "Галлии". Приготовлены были нагнетательные насосы.
   Издали аэроплан должен был походить на громадный плот. Но любопытные не появились. Жители, очень апатичные, не выражали никакого желания познакомиться с этим чудом. Молодой капитан очень радовался в душе этому. Кто мог поручиться, что вид такой необыкновенной новой машины не пробудил бы ярости среди невежественной толпы, полной предрассудков?
   Приведены были в действие накачивающие машины. Оливье захотел высадиться, чтобы самому убедиться, все ли хорошо идет на берегу у заготовленных резервуаров с маслом. Он мог бы, строго говоря, избавить себя от этого труда, но хорошо знал, что нет ничего лучше хозяйского глаза, и, чтобы дело шло успешно, лучше всего полагаться на самого себя. Все даже мельчайшие части машины были плодом его личного труда; он никогда не позволял кому-нибудь исполнить то, что могло иметь жизненное значение для его творения. Нельзя было допустить, чтобы в экипаже, оставленном под надзором специалиста, могли произойти какие-нибудь неожиданности!
   -- Как вы думаете, -- спросил он Этель и леди Дункан, -- не послать ли нам отсюда телеграмму капитану, чтобы предупредить о вашем прибытии?
   Предложение было принято с благодарностью. Боясь, чтобы сообщение о таком быстром прибытии не подействовало роковым образом на больного, они все вместе составили такую телеграмму, которая давала бы надежду, не удивляя неожиданностью; и это еще больше укрепило близость между Этель и Оливье... Снабженный этим документом, Оливье оставил "Галлию" под надзором Петтибона, а сам направился в город.
   Этель попробовала было попросить позволения тоже посетить город, но получила форменный отказ. Дерош указал ей на то, что участие ее в поездке могло привести к серьезным случайностям и опозданию, а потому она вынуждена была уступить, говоря на прощанье:
   -- Мосье Дерош, привезите, по крайней мере, какого-нибудь гостинца!
   Оливье уехал, смеясь. Он обещал, если позволит время, непременно поискать просимого гостинца, который он позволит себе поднести Этель.
   Но сначала он должен был убедиться, все ли в исправности, как он требовал в корреспонденциях: в достаточном ли количестве запасено нефтяного масла, хорошего ли оно качества и как быстро опорожняются резервуары.
   Результаты осмотра были вполне удовлетворительны; все меры приняты, и не о чем было хлопотать.
   Увидев, что он может располагать временем, пока производится переливание масла, Оливье решил отправиться на базар. Его экскурсия не привела к большим результатам: он привез несколько драгоценностей грубой работы, вызвавших, однако, восторг у Мюриель, любившей всякие новинки.
   Каждой из дам он приготовил какой-нибудь подарок. Этель с милой улыбкой приняла браслет с амулетом, который, вероятно, носила какая-нибудь красавица феллахов, но она не торопилась одевать его на руку, как другие.
   Между тем резервуары наполнились маслом, и наступила минута взлета. Одна за другой тяжелые медные трубы были сброшены. "Галлия", освобожденная от них, стала разводить пары. Скоро все машины стали действовать, и рев чудовища возвестил, что оно готово лететь.
   Отдано последнее приказание, и винты стали переходить из горизонтального в вертикальное положение, ноги сложились; тяжеловесное чудовище превратилось в легкую птицу и, поднявшись в воздух, полетело своим путем.
   Был полдень. Несмотря на жаркое солнце, вся публика оставалась на палубе, никто не хотел ничего потерять из той картины, которая раскрывалась под их ногами.
   Ведь дельта такая интересная, полная воспоминаний; Порт-Саид, Суэцкий перешеек, перерезанный узким каналом, где корабли, видимые сверху, казались маленькими шариками, медленно скользящими один за другим. Затем Сирия, такая маленькая и в то же время такая великая, где каждая пядь земли полна воспоминаний и поэзии...
   Но вот уже Синайский полуостров остался позади; его высшая точка, Синай, исчезла, и при ослепляющем глаза солнце они увидели пустыню, печальную, голую и обширную. Ослабленные нестерпимым жаром, путешественники ушли в салон; даже мисс Рютвен, у которой пробудились библейские воспоминания и которой непременно хотелось видеть место, где сомкнулись воды Красного моря, потопив фараона, -- и она вынуждена была спрятаться в каюту, чувствуя головную боль.
   Все казалось серым на таком далеком расстоянии, как только мог видеть глаз. Глубокая тоска охватывала душу при виде этой выжженной солнцем пустыни, от этого моря, нестерпимо бившего в глаза ярким блеском. Пустыня казалась громадным рефлектором, сосредоточившим знойные лучи, отраженные на аэроплан. Не было возможности оставаться на мосту. Весь экипаж, исключая, конечно, капитана и дежурных, не мог выносить жары и ушел в каюты.
   День тянулся ужасно; цветное знамя было поднято при общей апатии; никто не прикоснулся к пище, освежаясь только ледяной водой.
   Время от времени раздавался окрик вахтенного.
   Коссейер! Джидда! -- два важных порта на берегу Красного моря. -- Мекка! -- цель путешествия пилигримов.
   В десять с половиной часов аэроплан попал в более умеренные широты, освежаемые морским течением, и только к вечеру можно было свободно дышать. Все точно воскресли. Возбудившее всех слово "Мокка", шутливо произнесенное Оливье, хотя они были еще далеко от этого места, пробудило общее оживление. Мисс Рютвен, привыкшая болтать без умолку, первая выразила желание попробовать кофе "мокко".
   И, точно по мановению волшебной палочки, по одному знаку капитана, который совершенно ничего не утратил из своей обычной живости, появился аппетитный напиток вместе с обедом.
   Было одиннадцать часов вечера, но никто не имел желания оставаться в душных каютах и не освежиться свежим ветерком на палубе. Все согласились бодрствовать подольше ночью. Тогда Мюриель, которая не оставила своей мысли об увеселениях, предложила выдумать что-нибудь, чтобы убить медленно тянувшееся время.
   -- Каждый, -- объявила она доброжелательным тоном, -- должен, по своим способностям, содействовать общему развлечению. -- И чтобы подать пример, она протанцевала обещанный национальный танец грациозно и с живостью; несчастный лорд Эртон был тоже вовлечен в этот танец, под предлогом, что одна мисс Рютвен танцевать его не может. Она проделывала все характерные фигуры национального шотландского танца, подражая голосом звуку волынки.
   Все присутствующие были в восхищении от этого неожиданного спектакля и, воодушевленные, принялись после этого, в свою очередь, кто петь песню, а кто рассказывать сказки. Веселье дошло до высшей степени, когда мистрис Петтибон, войдя во вкус этого представления, предложила мистеру Петтибону пропеть с ней одну из негритянских песен репертуара "ChristyMinestrels".
   К общему удивлению, Петтибон пропел, как настоящий артист, что подняло его в общем мнении. Это верно, что, глядя внимательнее на человека, всегда находишь положительные черты даже у самого бесполезного человека!
   Таким образом, очень весело прошла ночь. В час сорок пять минут они проходили над Баб-эль-Мандебским проливом. При свете луны все увидели вместо пустыни цветущие берега, покрытые пальмами и опоясанные морем. В четыре часа они были над Маскатом, проходили мимо мыса Разельгад, азатем покинули сушу и видели в продолжение нескольких часов только море и небо; солнце здесь грело еще сильнее, так как они все более и более приближались к экватору.
   Снова все стали искать убежища от палящих лучей в своих каютах, снова приближался такой же, как накануне, знойный день. В три часа сорок пять минут они пролетали между Лаккадивскими островами и Малабарским берегом, а затем через Деканское плоскогорье иего вершину Анамалай, возвышающуюся на две тысячи шестьсот девяносто три фута.
   Леди Дункан и мисс Этель приближались к конечной цели путешествия.
   Перенося жар и усталость, обе дамы уже давно приготовились к этому. В шесть часов семнадцать минут уже виднелся Коломбо на Цейлоне. С бьющимся сердцем они стояли на носу аэроплана, вглядываясь в этот порт, где их ждала жизнь или смерть.
   Почти так же взволнованный, как они, Оливье в подзорную трубу старался проникнуть сквозь эту неизвестную даль. Вдруг он невольно воскликнул:
   -- Вы замечаете судно?
   Дрожащая леди Дункан стала смотреть в трубу, но ее глаза, отуманенные слезами, ничего не видели. Этель схватила у нее подзорную трубу.
   -- Это "Аллигатор"! -- воскликнула она, бледнея. -- Я различаю надпись. Ах!., ох!., мама!., мама!.. Что это? я схожу с ума!.. На лодке!.. Смотрите!., смотрите!..
   -- Это капитан! -- воскликнула леди Дункан. -- Он делает знаки платком.
   И, пораженная счастьем, точно громом, она упала почти без сознания на руки дочери и Оливье Дероша.
  

ГЛАВА XVI. От Цейлона до Тибета через Гималаи

   Около Цейлона аэроплан стал спускаться. Как и в Александрии, сначала ход его был остановлен, машины прекратили свои работы, и он на мгновение точно повис в воздухе, а потом полетел вниз, все ускоряя движение. Но моментально приведенные в действие машины и винты тотчас же замедлили ход, и "Галлия", подобно большой птице, мягко и плавно спустилась и села на водах рейда Коломбо. Перед ней расстилались цветущие зеленеющие холмы; среди зелени местами на берегу выделялись прогалины, покрытые желтым и красным песком. Вокруг "Галлии" по всему рейду шныряло множество лодок, в каждой из которых сидел человек темно-бронзового цвета в белой чалме; эти лодочки неслись, как мухи, направляясь к каждому вновь прибывшему судну. Штук двенадцать кораблей, военных и торговых, величественно качались на якорях, и по сравнению с ними эти летающие лодочки туземцев казались совсем крошками.
   Перед взорами пассажиров "Галлии" раскинулся чудный город Коломбо, настоящий лабиринт из роскошных цветов и растений, точно громадный благоухающий букет.
   Вокруг города и по улицам, похожим на пальмовые аллеи, зеленеют тысячи деревьев, а за городом расстилаются лимонные рощи и обширные поля риса и сахарного тростника. Весь остров кажется одним цветущим садом. Самые простенькие шалаши окружены группами пальм, около которых живописно красуются кусты с ярко-красными цветами. Улицы пестреют народом в ярких костюмах -- белых, красных, желтых -- и все это движется, спешит, точно море живых цветов, среди роскошных пальмовых аллей, и чем ближе к порту, тем больше народу на улицах, тем сильнее движение.
   Действительно, Коломбо -- один из оригинальнейших и красивейших городов, который стоит посмотреть. Климат превосходный: ночи довольно прохладны, чтобы отдохнуть после дневной жары, а днем легкий морской ветерок умеряет зной жарких лучей солнца. И нельзя себе представить более восхитительных прогулок, как по окрестностям этого города, в тени роскошных пальм, бананов и гигантских бамбуковых деревьев, среди цветущих растений, которые мы привыкли видеть только в оранжереях, а здесь встречаем почти у каждой хижины. И что за наслаждение блуждать в глубине тенистых аллей, среди деревьев, которые и не снились нашим ботаникам, топтать ногами ковер из мимоз и смотреть, как они сворачиваются при одном прикосновении, или купить себе за сантим ананас или позавтракать свежим хлебом, который тут же можно сорвать с хлебного дерева! Да, кто хоть раз побывал в этой роскошной стране, тот не забудет ее и будет стремиться всей душой еще раз ее увидеть!
   Но в эту минуту никто из пассажиров "Галлии" не любовался чудной растительностью Цейлона. Все взоры были обращены на "Аллигатор".
   Каждый думал, какому счастливому стечению обстоятельств он обязан, что видит лорда Дункана в полном здравии, приветливо машущего рукой и шляпой своей жене и дочери. Лишь только аэроплан спустился на рейд, при общих криках восторга всего экипажа, высыпавшего на палубу, как вдруг от "Аллигатора" отделилась шлюпка и быстро направилась к "Галлии". В ней сидел сам лорд Дункан. Не больше, чем через пять минут Этель и ее мать плакали от радости, обнимая своего дорогого моряка.
   Когда прошли первые восторги и сердечные излияния, лорд Дункан подошел к Дерошу и пожал ему руку, сердечно благодаря его за все, что он сделал для его семьи.
   -- Я очень счастлив, что мог оказать услугу вашим дамам, господин командир! -- горячо ответил Оливье. -- Но объясните мне теперь, какому счастливому случаю мы обязаны, что видим вас опять здоровым, тогда как мы могли опасаться...
   -- Что найдете меня мертвым и погребенным! -- подхватил, смеясь, командир. -- Действительно, я близок был к этому!.. Это одна из тех шуток, которые может сыграть с вами здешний прекрасный климат!.. Я подхватил сильную желтую лихорадку только оттого, что в самый полдень гулял на солнце, а потом, придя домой, выпил ледяной напиток. Все думали, что я умру, и немедленно же телеграфировали в Англию. На другой день, когда мне стало лучше, я сожалел об этом; но зло уже было сделано, пришлось, со своей стороны, послать успокоительную телеграмму, но она была получена там только после вашего отъезда...
   -- Но, папочка, теперь я смотрю на вас, -- сказала Этель с живостью, -- и замечаю, у вас очень дурной вид!.. Как вы бледны, как вы похудели...
   -- Вы еще больны, это верно! -- воскликнула леди Дункан.
   -- Нет, нет, болезнь прошла; но страдания, которые я испытывал, были настолько жестоки, что принудили меня телеграммой просить отпуска. Сегодня утром я получил ответ. И только желая попасть на один из пароходов, уходящий послезавтра в Англию, я поспешил оставить Пуэнт-де-Галль, где мы стояли, и приехать в Коломбо. Этому я обязан, что имею теперь счастье видеть вас, мои дорогие, а также познакомиться с таким человеком, как вы, господин Дерош!
   Лорд Темпль и лорд Эртон, в свою очередь, подошли, чтобы поздороваться с капитаном-командиром и поздравить его с выздоровлением.
   С ними вместе лорд Дункан осмотрел аэроплан, удивляясь всем его подробностям, после чего обратился ко всему обществу с приглашением отобедать вместе у него на пароходе. Просьба была так любезна и настойчива, что никто не мог отказаться, и все отправились на "Аллигатор" -- один из лучших броненосцев английского флота.
   Оливье заметил, как изменилась к лучшему наружность Этель от радости встречи с отцом. Сбежали все тучки, которые ложились тенью на ее лицо; не было больше ни бледности, ни изнуренности, не появлялось и прежнего презрительного выражения. Напротив, лицо ее сияло такой искренней, очаровательной веселостью, что лорд Дункан с гордостью останавливал на ней свой взгляд.
   И леди Дункан выигрывала теперь в сотню раз больше, чем когда вела ожесточенную войну против других знатных дам в лондонском свете. Что же касается командира, то все его манеры были так искренни и сердечны, что Оливье невольно почувствовал к нему симпатию. Обед прошел очень весело. Лорд Дункан и офицеры принимали своих гостей с большим радушием, которым славятся моряки. И, конечно, разговор главным образом сосредоточился на аэроплане.
   В то время, как присутствующие разбирали достоинства аэроплана, леди Дункан вдруг обратилась к Оливье, сидящему напротив.
   -- Ах, господин Дерош, -- воскликнула она, -- как жаль оставлять ваш чудный воздушный корабль! И теперь, когда мы освободились от мучительного беспокойства, как бы мы могли даже насладиться этим волшебным путешествием!.. Вы, господа, не можете представить себе, что это такое, -- обратилась она к офицерам "Аллигатора". -- При нашем тяжелом горе мы все-таки не могли не восхищаться этой быстротой движения. Не правда ли, Этель?
   -- Это действительно идеальный способ путешествовать! -- ответила Этель.
   -- При этом мистер Дерош такой хозяин, каких я не видела! -- продолжала леди Дункан. -- Путешествие вего обществе даже в телеге, через все равнины Америки, было бы очаровательно... И подумайте, как же должно быть на этом чудном аэроплане...
   -- Вы чересчур меня хвалите, сударыня, -- сказал Оливье, немного стесняясь таких похвал. -- Не вам, а мне следует печалиться в настоящую минуту!.. Я не могу даже выразить вам своего сожаления, что теряю таких спутниц!
   Этель смотрела в свой стакан и молчала.
   -- Я очень сожалею, что должен разделить вас, -- сказал, смеясь, лорд Дункан, -- но могу ли я пустить своих дам в Тибет, а сам один ехать в Англию?
   -- Есть средство все это согласовать, -- сказал тотчас же Оливье, -- и для меня это доставило бы большое удовольствие! Не желаете ли вы сделать мне честь поместиться на "Галлии", чтобы продолжать путешествие вместе с дамами?
   -- На "Галлии"? Ей-Богу, господин капитан, я не ожидал, вы меня застаете врасплох! Конечно, предлагаемое вами путешествие очень заманчиво, и, если бы я недолжен был вернуться в Англию как можно скорее, без малейшей отсрочки...
   -- Это и будет средство, верьте мне, прибыть туда скорее всего! -- подхватил Оливье.
   -- В Англию? -- воскликнули с удивлением все присутствующие.
   -- Ну, конечно! Ведь на обратный путь не понадобится больше времени, чем мы потратили туда.
   -- Вы разве не рассчитываете пробыть несколько дней в Тибете? -- спросил изумленный лорд Темпль.
   -- Честное слово, нет. Мы только достигнем цели и спустимся, чтобы доказать, на что способен аэроплан, а затем вернемся в Ричмонд.
   На лице лорда Темпля отразилось величайшее удивление, даже неудовольствие. Верное зеркало его, лорд Эртон, выразил те же ощущения.
   Не то, чтобы оба лорда рассчитывали на рубиновые копи, нет, у них было настолько своих доходов, что не было надобности их увеличивать; но лорд Темпль был человек положительный, он не любил создавать проекты и не доводить их до конца, даже если бы они были неприятны!.. В своих деловых бумагах он отметил, что пробудет несколько дней в Тибете, и вдруг теперь он узнает, что они сделают только маленькую остановку; из-за этого в душе его поднялось глубочайшее осуждение такого поведения, и грудь его заколыхалась. Но он не мог ничего сказать, ведь Оливье был полный господин своих планов, -- и он молчал, преисполненный негодования против такого непростительного легкомыслия.
   Между тем лорд Дункан, переговорив со своим помощником, согласился принять любезное приглашение Оливье; поручив управление кораблем старшему офицеру, он простился с экипажем и вместе с другими отправился на "Галлию", где ему отвели каюту.
   Лишь только путешественники вступили на палубу аэроплана, пробравшись сквозь толпу любопытных, столпившихся у входа, как вдруг навстречу, подобно урагану, налетел Петтибон с всклокоченными волосами, весь красный от гнева.
   -- Господин капитан, на пару слов! -- произнес он хриплым голосом.
   -- В чем дело? Опять что-нибудь невпопад? -- спросил Оливье.
   -- Эти несчастные негры, как можно было ожидать, не сумели вовремя кончить своей работы! Мы не можем сняться сегодня вечером, капитан!.. Эти жалкие создания имели дерзость объявить, что отказываются сегодня закончить работу, наши резервуары еще не наполнены маслом!
   -- Очень жаль!.. Но еще не поздно... а другие не могли бы кончить эту работу?
   -- К несчастью, нет!.. Все сговорились, точно мошенники на ярмарке. Они пошли пить и спать. Да, капитан, они имели дерзость сказать мне, что желают воспользоваться ночной прохладой для отдыха, а что работу кончат завтра на рассвете, прежде, чем воздух успеет нагреться!.. Видали вы подобных негодяев?.. Ах!., если бы я имел власть над ними, я бы их наградил дубинами!..
   -- Потише, господин комиссар. Эти люди имеют полное право отдыхать после трудов!.. И если уж такой обычай в стране...
   -- Самый лучший обычай был бы отстегать их кнутами до крови! -- проревел комиссар. -- Нет другого способа управлять этими чернокожими, поверьте моей опытности!
   -- Так, господин Петтибон! Неужели это вы, друг негров, говорите таким образом?..
   -- Ах!., негры!., негры!.. Я вынужден отказаться от них! -- воскликнул печально янки. -- Это путешествие открыло мне глаза и изменило мой взгляд на эту расу!.. Одного такого негра, как Теодор, было бы вполне достаточно, чтобы вылечить от самого свирепого негрофильства!..
   -- Теодор? В чем же вы можете на него жаловаться?.. Разве он плохо исполняет свою работу?..
   -- Нет, дело не в работе... но я заметил, что этот мальчишка дразнит меня... Да, капитан, я вижу это во всем: как он ходит, как он сидит, развалясь передо мной, как он таращит на меня свои белки... я вижу скрытую улыбку, когда он встречается с этой безмозглой мисс Рютвен... бесстыдный негодяй!.. Он дразнит меня, я убежден в этом... а также и бездельник Эндимион делает тоже!..
   -- Одним словом, -- возразил Оливье, покручивая усы, чтобы скрыть невольную улыбку, вызванную гневом янки, -- мы не можем сняться до завтрашнего утра?
   -- Боюсь этого, капитан!
   -- Ну, хорошо, господин Петтибон, если невозможно, то и говорить нечего. Мы останемся здесь ночевать. Я, конечно, уверен, что вы ничего не упустили из виду для того, чтобы могло состояться наше отправление в назначенное время. И я не могу на вас сердиться за это невольное опоздание.
   -- Ах, ручаюсь вам! -- воскликнул янки, вытирая пот, струившийся со лба, -- я работал, как... я хотел сказать, как негр... но этого я уже никогда не скажу после теперешнего путешествия!
   И он удалился, поднимая руки к небу.
   Все собрались на палубе аэроплана. Был роскошный вечер. Солнце сияло. Золотистое небо, усыпанное фиолетовыми облачками, казалось чудными ковром, сверкающий фон которого, переливаясь цветами радуги, постепенно темнел на противоположной стороне горизонта. Вдали холмы, казалось, тонули в лиловом полумраке; звезды быстро загорались одна за другой на темной синеве неба, а с острова, покрытого душистыми деревьями и цветами, полилось благоухание, которое порывами приносил на аэроплан легкий ветерок. Оливье послал на "Аллигатор" приглашение офицерам, которые не замедлили явиться, сгорая от желания осмотреть аэроплан.
   Многие из английских семейств, а также туземных жителей получили позволение взойти на "Галлию". Собралось многочисленное общество; пиршество продолжалось почти до рассвета, когда все, наконец, с сожалением разошлись и пошли спать.
   Утром явилась группа темнокожих рабочих и, под надзором Петтибона, следившего за ленивцами взглядом тигра, окончила наполнение резервуаров нефтяным маслом.
   В восемь часов с четвертью все было готово, и аэроплан поднялся в темную лазурь неба.
   С высоты остров имел еще более очаровательный вид. Действительно, его справедливо назвали огромным садом, в котором зеленела роскошная растительность, истинно райский уголок всей Индии. И даже жители острова в своих ярких костюмах казались издали живыми цветами.
   В девять часов десять минут пролетали над Тринкомали.
   Аэроплан направил свой полет через Бенгальский залив, синева которого казалась еще темнее пред ясной лазурью неба.
   С высоты чудилось, что под ними прочный пол из блестящего лазуревого камня. В неподвижных водах залива путники заметили целые стаи черепах, которые точно уснули, тихо качались, а между ними мелькали летающие рыбы, которые ежеминутно выскакивали из воды, перелетая с одного на другое место, отчего казалось, точно широкие фиолетовые ленты испещряли лазурную гладь залива. Эти рыбы придавали особый оттенок воде и оправдывали эпитет, часто употребляемый Гомером, -- на что лорд Темпль указал Этель, -- что море имеет цвет вина. Ни один парус не нарушал этой чарующей тишины.
   Но вскоре они увидели налево, вдали, Карайккал и Пондишери.
   К концу дня они перелетели через весь Бенгальский залив. В четыре часа пополудни виден был Джаггернат, потом Кутак с блестящими белыми домами, бухта Маганади, которая казалась кипящим озером в спокойных водах залива. Наконец в четыре с половиной часа показался Ганг со своими мутными и желтыми водами. Здесь, среди массы островов, заполняющих его устье, они увидели остров Сангр, известный своими страшными тиграми. Вода Ганга резко отличалась своей желтой мутью от лазурной воды залива и казалась широкой желтой лентой, убегающей вдаль; в устье хорошо можно было заметить эту мутную воду, которая, не смешиваясь, врезалась в прозрачный залив. Позади оставалась Калькутта, этот Ливерпуль Индии, который, увеличивая богатства и расширяя деятельность, почти потерял свою живописную прелесть. Наши путешественники любовались его широкими улицами с роскошными дворцами, его бесчисленными кораблями, наполнявшими бухту; любовались роскошными садами, царским дворцом с красной и голубой крышей, над которой кружились тысячи голубей; окрестными селениями с бесчисленными белыми и желтыми домиками, тонущими в зелени, и, наконец, обилием других деревьев, которые украшали древний город. Все сразу согласились, что этот индийский город хоть и красив, но не имеет своего характерного стиля и оригинальности, а новый город дворцов, как называют центральную Калькутту, не стоит того, что о нем говорят.
   Промелькнула Калькутта; скоро и Чандернагор остался позади, и путники уже летели над государством Непал. Было шесть часов.
   Перед взорами путешественников поднялась грозная, величественная ледяная масса Гималаев с холодными снежными вершинами. Масса эта непроницаемой стеной стояла между путешественниками и Тибетом.
   Температура сразу понизилась. Дамы закутались в теплые накидки. Но холод становился все более и более резким. Казалось просто невероятным, что не дальше как утром они вдыхали полной грудью благодатный и благоухающий воздух Коломбо, а теперь вдруг попали в ледяное царство.
   Ледники Гималаев, отражая лучи заходящего солнца, переливались различными цветами, которые не может передать никакая кисть художника. Алые тона все слабели, пока не перешли в бледно-голубые, а затем ослепительно белые. Быстро наступившие сумерки все окутали серым покрывалом.
   С семи часов двадцати минут аэроплан должен был постепенно увеличивать угол наклона плоскостей, чтобы перелететь через Гималаи. Вместо того, чтобы двигаться по горизонтальной линии, аэроплан пошел по наклонной, угол которой к горизонту равнялся сорока пяти градусам. Постепенный подъем окончился, когда достиг высоты восьми тысяч трехсот сорока метров. По совету Оливье дамы ушли в каюты; но очень скоро они снова вышли оттуда, жалуясь на одышку и нестерпимый шум в ушах и голове. Лорд Дункан, ослабевший от тяжелой болезни, страдал еще сильнее. У него и у многих членов экспедиции появилось кровотечение из носа. Но наконец пройдена страшная зона; можно было уже спуститься на такую высоту, где дышать стало легче.
   Путешественники были в Тибете. Глаза всех пожирали эту таинственную страну, где каждый думал открыть какое-то Эльдорадо.
   Оливье, как и другие, опираясь на борт аэроплана, смотрел на тибетские равнины, озаренные холодным светом луны, когда вдруг услышал позади себя чуть слышное восклицание: "Эй, эй!"... -- кто-то повторил его несколько раз каким-то неестественным голосом.
   Он обернулся и увидел негра Теодора, или, вернее, Боба Рютвена, который делал какие-то таинственные знаки, моргая глазами, прикладывая палец к губам, и показывал на что-то за своими плечами. Оливье посмотрел в ту сторону, но не заметил ничего ненормального и кончил тем, что направился за рубку, приглашая взглядом Боба следовать за ним. Молодой человек быстро понял капитана и поспешил вслед за ним.
   -- Какого дьявола вы беснуетесь так, Боб? -- спросил Оливье, когда они были под защитой от нескромных взоров.
   -- Говорите тише, ради Бога! -- прошептал Боб,
   бросая вокруг подозрительные взгляды.
   -- Но что это значит? Почему столько таинственного?.. Какую государственную тайну хотите вы сообщить мне?
   -- Государственная тайна! Можете так называть, это не важно!.. Но нас могут услышать. Если бы нам пройти в вашу каюту?
   -- Может быть, Петтибон снова поймал вас на месте за разговором с мадемуазель, вашей сестрой?
   -- Я смеюсь над Петтибоном!.. Нет, дело вовсе не касается этого старого шакала... Но нужно, чтобы я сообщил вам то, что открыл... Это долг моей совести. Поверите ли, что... я, право, не знаю, как вам это объяснить... но... Я вовсе не один фальшивый негр на судне!..
   И Боб наблюдал, ожидая, какое впечатление произведет это на Оливье.
   -- Уже давно я это знаю, -- ответил Оливье. -- С первого вечера я узнал Отто Мейстера...
   -- Отто Мейстера! -- воскликнул Боб, пораженный. -- Как? и он также?., он тут?..
   -- О ком же вы еще говорите, кроме него?
   -- Но я вовсе не о нем говорю! Мне даже и в голову не приходило, что он тут! Вы меня ставите в тупик...
   -- Как! Разве есть еще другой кто?
   -- Два других, если хотите!.. Один -- Фицморрис Троттер!.. А другой -- майор Фейерлей! Я это наверно знаю.
   -- Это слишком! -- воскликнул Оливье, заливаясь смехом.
   -- Весь клуб Мельтон превратился в негров и служит на моем аэроплане! Видно, у всех вас было чересчур сильное желание участвовать в путешествии!
   -- Да, хотя это кажется крайне смешным, но очень серьезно! -- ответил Боб. -- В сущности, смеяться даже нечему. Вы знаете...
   -- А почему же так, молодой Нестор?
   -- Потому что эти бродяги замышляют что-то... уверяю вас. Я в этом убежден...
   -- А что же, по-вашему, они замышляют? Другой аэроплан? Конкуренцию?.. На доброе здоровье!.. Я их не боюсь...
   -- Нет, нет, дело не в этом... они составили заговор...
   -- Против кого же, великие боги?
   -- О! я знаю, я кажусь вам очень глупым, рассказывая все это... Но что же мне делать! Я убежден в этом! Я знаю, что все на бакборте в их руках и что у них дурные намерения... Вы знаете, я не там, не на левой стороне судна, а на штирборте (на правой), и в то же время, когда работаем мы, другие отдыхают, и потому я их увидел только этой ночью в Коломбо, когда все пировали!.. Но я вам говорю, у них нехорошие планы!
   -- Дорогой Боб, благодарю вас за предупреждение, -- сказал Оливье, тронутый волнением молодого друга, -- но чего же я должен бояться? Какое зло они могут мне причинить?
   Боб снова поглядел вокруг, а затем чуть слышно прошептал на ухо Оливье:
   -- Я убежден, что они все сговорились завладеть вашими копями.
   -- Какими копями? -- спросил Оливье, крайне изумленный.
   -- Да рубиновыми! -- воскликнул Боб, удивляясь в свою очередь.
   С минуту Оливье молчал. Завеса спала с его глаз. Он понял то особенное рвение, с которым его преследовали, чтобы получить место на "Галлии". И сам Боб, наверно, полон такими же химерами.
   -- Мой бедный Боб! -- сказал он наконец. -- Я считал вас более рассудительным. Как! вы в полной уверенности, что мы идем на поиски рубиновых копей?
   -- Конечно!
   -- Но нет там таких копей, бедное дитя! По крайней мере, если даже и есть там что-нибудь подобное, то я этого не знаю и не имею никакого права на драгоценные камни Тибета, и не за тем вовсе мы летим туда...
   -- Ах, неужели? -- еле произнес пораженный Боб.
   -- Таким образом, значит, все вы гонитесь за рубинами? Отто Мейстер, Фицморрис Троттер, Фейерлей, вы... должен ли я прибавить дам, мисс Мюриель, например?
   -- Ах! ах! -- произнес Боб смущенно.
   -- Ну хорошо, мой бедный друг, вам придется разочароваться... Я очень опечален этим, но что же делать! Вы вернетесь в Лондон с такими же пустыми карманами, как и раньше, до отъезда... Я был на сотню миль от мысли, что вы питаете такие надежды, или, что только одна жажда наживы двигает вами...
   -- Но таково было общее мнение в Лондоне, -- возражал бедный Боб. -- Все были убеждены, что вы направляетесь сюда за новыми рубинами...
   -- И они великодушно решили поделить их со мной? -- сказал Оливье немного насмешливо. -- Я бы с удовольствием отделил вам кусок этого пирога, поверьте, если бы, на ваше счастье, существовали такие копи где-нибудь в другом месте, а не в вашем воображении... Но вот беда!.. Я не знаю рубиновых копей, не ищу их, и мы нигде их не встретим...
   На лице Боба выражалось такое глубокое отчаяние, что Оливье стало жаль его.
   -- Полно, Боб, будьте мужественны! -- произнес он, дружески хлопая его по плечу. -- Молодой человек ваших лет должен быть в восторге от того, что совершил подобное путешествие, помимо того, достал он или нет в горах рубины... Разве вы так нуждаетесь в деньгах, скажите мне?
   -- Да, это легко сказать тому, кто не знает, куда их девать! -- сердито сказал Боб, чувствуя себя оскорбленным в самых законных надеждах.
   -- Это я произвожу впечатление такого капиталиста, который обременен деньгами, не зная куда их тратить? -- спросил Оливье, смеясь. -- Но я вас прошу поверить, что, напротив, я очень хорошо понимаю, как лучше употребить их...
   -- Да, я не сомневаюсь в этом... Но тем не менее, они сыграют с вами какую-нибудь шутку! Вы знаете, ведь они все-таки верят в существование копей!
   -- Что же делать? -- произнес Дерош, пожимая плечами. -- Будь мы в Англии, я бы очень просто высадил их на землю. Но теперь поздно. Придется покориться своей участи... Они будут работать до конца, как настоящие негры... Только это наказание в моей власти...
   Но видя, что Боб повесил голову, совершенно убитый, он продолжал.
   -- Полно, Боб, неужели эти несчастные рубины так огорчают вас?.. Разве это моя ошибка? Говорил ли я когда-нибудь, что они существуют?
   -- Это правда! -- откровенно сознался Боб. -- Я сам выдумал кучу глупостей, а вы даже не рассердились...
   -- Я никогда не думал, что вы такой жадный, мой бедный друг! -- воскликнул Оливье, делая усилие, чтобы не показать иронично-шутливого тона.
   Дурное настроение Боба никогда долго не продолжалось. Он уже смеялся и, откидывая волосы обычным ухарским движением головы, сказал:
   -- К черту! Покончим с этими мечтами. Как вы сказали, я могу все-таки радоваться, что участвую в экспедиции! -- И, передернув плечами, он вернулся на свой пост.
   Аэроплан летел над Тибетом.
   Пустынные равнины, за которыми темнели мрачные очертания горных громад, быстро уходили назад.
   Наконец к одиннадцати часам они заметили огни большого города: это могла быть только Лхаса.
   Таинственный город развернулся под их ногами, громадный и безмолвный.
   Столетние деревья окружали его точно зеленым поясом. Белые дома с башнями, храмы с золочеными крышами блестели при лунном свете, и каждый из пассажиров чувствовал невольное волнение, созерцая с высоты эту святыню буддистов, этот священный город, который столько веков ревниво оберегает свои тайны.
   В одиннадцать часов тридцать пять минут начался спуск.
   Оливье несколько минут колебался, не зная, какое лучше выбрать место для остановки, и наконец решил, и аэроплан, покорный его воле, опустился в середину большого пустынного сада.
  

ГЛАВА XVIII. Старшие и младшие ламы

   Аэроплан был снабжен высоким подвижным шестом, на конце которого помещался электрический фонарь, который зажигался при случае. Когда они пролетали над Гималаями, то все время пользовались его светом, который бросал яркие лучи на мрачные горы, лежащие под их ногами. Чтобы фонарь мог гореть, должна была работать та же паровая машина, которая приводила в движение винт, и эта двойная работа производилась одновременно.
   Когда уже аэроплан стал спускаться, то близко над землей было остановлено движение винтом, и как только машина перестала работать, тотчас же погас и фонарь. В эту минуту "Галлия" стала на землю.
   Луна зашла за тучи, и путники очутились в темноте, не видя, куда они спустились.
   Но вот очень скоро разъединили винт с машиной, которую пустили в ход. Тотчас же загорелся этот круглый электрический глаз и бросил вокруг яркие лучи света.
   Все увидели, что "Галлия" стоит на лужайке, окруженной гигантскими деревьями.
   Яркие лучи электрического фонаря, пробираясь далеко сквозь изогнутые ветви громадных деревьев, освещали ближайший лес белым матовым светом. Темные гигантские деревья с толстыми кривыми ветвями резко выступали вперед, точно черные великаны, принимая фантастические очертания; многие из путешественников глядели на них со страхом.
   -- Ветви деревьев, -- сказала Мюриель, дрожа от ужаса, -- похожи на громадные руки, которые как будто протягиваются к нам и хотят схватить, а эти густые листья точно скрывают какую-то ужасную тайну. Мне кажется, что это тот страшный лес, о котором я читала, где все деревья были осужденными преступниками...
   -- Это лес Дантовского ада?
   -- Да, да, верно! Вы помните?.. Если отрезать самую маленькую ветку, то дерево начинает стонать и плакать. Какие ужасные мысли!.. И мне кажется теперь, "то мы спустились в один из этих проклятых кругов...
   -- Успокойтесь, мадемуазель, прошу вас! -- сказал Оливье. -- Будьте уверены, что первый луч солнца рассеет все ваши фантазии...
   Пока он говорил, вдруг Мюриель испустила пронзительный крик.
   -- Что я говорила!.. Там, там... я их вижу!.. Они приближаются двумя длинными линиями! Это, наверно, людоеды!..
   И закрыв глаза руками, испуганная молодая девушка убежала в каюту.
   Все стоявшие на палубе невольно повернулись в ту сторону, куда указывала Мюриель. Одного мгновения было довольно, чтобы убедиться в справедливости ее слов.
   -- Людоеды! -- сказал Оливье с улыбкой. -- Я не допускаю, чтобы мы могли бояться подобных вещей в Тибете. Внимание, тем не менее! Подождем, чего хотят от нас эти хитрецы.
   Выйдя из тени густого леса, где они были замечены Мюриель, эти странники теперь вступили в яркую полосу электрического света; можно было ясно видеть их длинную красную одежду и высокие желтые шапки, наподобие митры. Медленной и твердой походкой они двигались прямо к "Галлии". Когда они были на некотором расстоянии от столбов аэроплана, они остановились и вдруг все сразу упали на колени, ударяясь лбами о землю.
   -- Вот видите! -- сказал успокоительным тоном капитан Дерош, который, как ответственный за весь экипаж, не без некоторого беспокойства смотрел на приближение многочисленной толпы, -- это вовсе не враги. Это духовенство, которое нас поздравляет с благополучным прибытием. Мы, очевидно, спустились на землю около какой-нибудь кумирни. Вот это, что называется, прямо попасть в цель, -- сказал весело капитан. -- В стране лам мы не могли бы выбрать лучшего места... Но слушайте, они собираются петь.
   Распростершиеся на земле ламы наконец поднялись, по приказанию одного из них две длинные цепи сомкнулись в плотную массу, и вдруг послышалось стройное, довольно звучное хоровое пение, вроде гимна.
   -- Это странно, -- сказал Оливье, внимательно вслушиваясь в первые строфы гимна, -- слова ясно долетают до меня, но я совсем не понимаю их... Между тем я знаю тибетский или, по крайней мере, думал, что знаю корни хотя бы слов... Что вы на это скажете, господин Мей... то есть, я хочу сказать, господин доктор?
   -- Это объясняется очень легко, -- поспешно приближаясь, сказал черный доктор, довольный случаем опять попасть в милость. -- Вы, наверно, изучали язык под руководством учителя, который не имел той певучести и особой музыкальности, которой отличается говор Лхасы, вот и все.
   -- А вы сами понимаете?
   -- Как нельзя лучше. Но успокойтесь. Вы тоже поймете через некоторое время, так как знаете слова. Для человека, привыкшего, как вы, говорить на многих языках, это дело нескольких дней.
   -- О!., нескольких дней! -- сказал Оливье. -- Я боюсь, в таком случае, что мне придется покинуть Лассу, не обмолвившись ни одним словом с жителями.
   -- Я очень хотела бы знать, что они поют, -- произнесла Этель, внимательно прислушивавшаяся к песне, -- напев и размер мне кажутся превосходными.
   -- Ваш вкус не обманул вас, мисс Дункан, -- сказал доктор. -- Это гимн Тамерлана, поэтическая вещь, истинно единственная в своем роде. Хотите, я вам переведу?
   -- Буду вам премного обязана! -- ответила Этель. Доктор громко стал переводить:
   "Когда божественный Тимур жил под нашими шатрами, монгольский народ был воинственный и страшный; его воины покоряли все земли; один взгляд его сковывал ужасом десятки тысяч народов подлунного мира.
   О, божественный Тимур, скоро ли возродится твоя великая душа? Вернись! Вернись!., мы ждем тебя, о Тимур!
   Мы живем среди обширных лугов, тихо и спокойно, как ягнята; но наше сердце кипит ключом, оно еще полно огня. Память о славном времени Тамерлана преследует нас всегда. Где тот властитель, который должен стать во главе и сделать нас доблестными? О, божественный Тимур, скоро ли возродится твоя великая душа? Вернись! Вернись! Мы ждем тебя, о Тимур!
   Молодой монгол имеет могучие руки, чтобы укротить дикого коня; он умеет далеко в степях отыскать следы блуждающих верблюдов... Увы! но у него нет силы, чтобы натянуть лук своих предков; глаза его не могут распознать хитростей врага.
   О, божественный Тимур, скоро ли возродится твоя великая душа? Вернись! Вернись... Мы ждем тебя, о Тимур!
   Мы увидели, что на святом холме развевается красный шарф Великого Ламы, и вновь надежда расцвела в наших шатрах... Скажи нам, о великий Лама, когда с уст твоих слетает молитва, открывает ли тебе Ормузд что-нибудь о нашей будущей судьбе?
   О, божественный Тимур! скоро ли возродится твоя великая душа? Вернись! Вернись!.. Мы ждем тебя, о, Тимур!
   Мы жгли благоухающее дерево у ног божественного Тимура; с лицом, опущенным к земле, мы предлагали ему зеленые листья чая и молоко наших стад. Мы, монголы, готовы восстать, о, Тимур!.. А ты, великий Лама, окропи счастьем наши стрелы и наши копья!
   О, божественный Тимур, скоро ли возродится твоя великая душа? Вернись! Вернись!., мы ждем тебя, о Тимур!"
   Гимн кончился, ламы снова растянулись в две линии, и тот, кто был во главе хора, приблизился почти к самой решетке, где стояла группа путешественников, и произнес несколько слов.
   -- Без сомнения, он желает говорить с нами, -- сказал Оливье, -- но я с трудом понимаю его слова. Господин доктор, позвольте попросить вас быть нашим переводчиком.
   -- К вашим услугам, -- согласился Отто Мейстер, нисколько не сердясь при таком случае, который доказывал, что присутствие его все-таки было не бесполезно.
   Он подошел к капитану и, став около него, переводил слова ламы, а затем ответ Оливье -- на тибетский язык. Все это он делал с легкостью человека, для которого восточные языки не имели тайн.
   Речь тибетца сводилась приблизительно к следующему: они увидели спускающийся с облаков воздушный корабль и пришли поклониться чуду. Благородные путешественники, вероятно, знают, что спустились в ограду великой кумирни?
   Сам оратор был одним из сановников этого учреждения. От имени своих братьев он просил посетить кумирню, обращаясь к славным гостям, которых посылает к ним милость неба...
   На такой прекрасный прием Оливье ответил устами Отто Мейстера с подобающей учтивостью; наконец, после некоторого обмена любезностями, он обещал, что утром, при наступлении дня, отряд путешественников, состоящий из капитана, переводчика и лорда Темпля отправится посетить кумирню; а пока они будут отдыхать.
   Когда дело было устроено, все разошлись по каютам, между тем как ламы, погруженные в размышление, уселись на корточках вокруг аэроплана.
   Предосторожность, которую Оливье считал необходимой, посылая сначала авангард на разведку, вполне оправдывалась установившейся за Тибетом репутацией негостеприимной страны. Из всех мест Средней Азии Тибет менее всего исследован европейцами.
   Два или три путешественника, не больше, уже в новейшее время проникли в эту страну, но только один из них, француз, дошел до Лхасы и вернулся назад. Тибетцы действительно всегда на страже, их подозрительность вытекает из опасения властолюбивых замыслов Англии, от которой они отделены одной стеной Гималайских гор; опасения порождают разнообразные притеснения, которыми они подвергают всех европейцев, пришедших с юга. Какие бы то ни было исследования возможны только с восточной стороны, по дорогам из Китая.
   Лхаса -- святыня, святилище, земля жрецов, сохранила до нашего времени свой таинственный характер по своей недоступности, а для азиатов ее таинственность увеличивается еще от того, что это -- священная резиденция Далай-Ламы, или Великого Ламы.
   Великий Лама -- это первосвятитель, папа и в то же время государь своей страны, которая находится под протекторатом Китая; но, мало того, он является бесспорным воплощением Будды на земле, то есть предметом поклонения для четырехсот миллионов верных буддистов.
   Все знают, что Будда воплощается на земле таким образом, что вечно присутствует в виде какого-нибудь человека; дух его переселяется из одного человека в другого, который имеет различные черты, но одну и ту же сущность. Когда наступает момент переселения души Великого Ламы, тело его умирает, но душа его в ту же минуту входит в другое тело, предназначенное небом; тогда все верные ждут со страхом и в трауре, пока не откроется им новое воплощение божества.
   Очень скоро через посредство лам они узнают, что где-то в отдаленной хижине открылось ламам воплощенное божество; иногда это бывает новорожденный, который в первый же день своего появления на свет объявил о своей священной миссии родителям, которые проникаются благоговением. Тотчас же снаряжается громаднейший караван, и народ, предводительствуемый ламами и нагруженный богатейшими дарами, пускается в путь на розыски молодого "Chaberou" (так называются великие ламы в детстве и первой юности); путешествие совершается с большой пышностью и великолепием. Молодого ламу везут в святилище, то есть в Лхасу, где он воспитывается и проходит буддийскую премудрость. С этих пор и до смерти он -- воплощение Будды на земле. Как только он испустит последний вздох, душа его переселяется в ребенка, которого укажут ламы. Земной Будда знает все переселения своей души, бывшие раньше. Он рассказывает об этом со всеми подробностями, и даже больше, -- он до тех пор не признается Великим Ламой, пока не выдержит публичного допроса о всех прошедших превращениях. Он также, по убеждению буддистов, обладает от рождения всеми знаниями и понимает все языки вселенной, но не следует забывать при этом, что для тибетцев вселенная заканчивается на востоке Китаем, а на западе и юге Индией. За этими границами, говорят они, существует только одно страшное безбрежное море...
   Из всего этого видно, что настоящая власть вполне в руках лам.
   Повсюду разбросаны обширные монастыри лам, или кумирни, которые поглощают все народные богатства. Невероятное количество золота, серебра и драгоценных камней уплывает из рук бедного населения, насыщая ненасытных лам. Но, несмотря на очевидные выгоды этого сословия, не следует думать, что всегда состав их пополняется добровольно. Нет, обыкновенно бывает, что родители с самого рождения решают судьбу своих сыновей, будут ли они в числе длинноволосых, то есть простых смертных, или с голой головой, то есть лам, которым с детства бреют голову. Ребенок, посвященный в ламы, с раннего детства воспитывается в какой-нибудь кумирне, где ему преподают буддийские законы. Существует три разряда лам: ламы, живущие по своим домам, странствующие ламы и ламы при кумирнях. Первого рода ламы ведут жизнь такую же, как все остальные кочевники, то есть пасут стада и живут в шатрах вместе с братьями и сестрами и едва ли исполняют какие-нибудь религиозные обряды; все их отличие от обыкновенных людей заключается в том, что они дают обет безбрачия и носят красные и желтые одежды. Странствующие ламы, как показывает само название, не имеют своего жилья, а должны постоянно странствовать, переходя через все пустыни Тибета. Повсюду они пользуются гостеприимством, но они предпочитают больше всего спать под открытым небом, под лучами солнца, прикрытые, как они говорят, обширным шатром, который называется вселенной. Что касается лам, живущих в кумирнях, то они там живут большими общинами в четыре или пять тысяч человек. Эти огромные цифры объясняются тем, что в семьях только один старший сын остается на свободе, все же остальные посвящаются в священное сословие.
   Все эти пояснения необходимы, чтобы дать более определенное понятие о том месте, куда спустилась "Галлия".
   В шесть часов утра Оливье Дерош и три его спутника, верные обещанию, спустились по лестнице аэроплана, чтобы поговорить с главой лам. Это был старший лама Матанга, как он назвал себя гостям, прежде чем осведомиться об их звании и титулах.
   По его знаку все ламы опять выстроились в процессию, а впереди их Матанга с четырьмя европейцами. И в таком порядке все двинулись в лесную чащу. Лес этот, который так напугал Мюриель, на самом деле вовсе не был так непроходим, как казался, и минут через десять, не больше, процессия уже вышла на открытое место. Перед взорами европейцев открылась живописная картина: солнце, стоявшее уже высоко, обливало ее ярким светом. Обширный луг, покрытый дерном и изрезанный ручейками, огибал лесистый холм; на лугу теснились рядами кучи беленьких домиков в таком большом количестве, что, казалось, они лезли друг на друга и давили; среди них зеленели сады, в тени которых возвышались буддийские храмы со своей величественной и причудливой архитектурой, изящными колоннами и позолоченными крышами.
   Тропинки, разделявшие длинные ряды домиков, были полны народа. Ламы, в красных одеждах и желтых шапках, своей твердой и медленной походкой и особыми плавными жестами сразу выделялись из толпы многочисленных буддистов, наводнявших кумирню с разных сторон. Пассажиры "Галлии" таким образом вовсе не были единственными посетителями. В этот день был праздник, а потому все верные, а также и любопытные, стекались с разных сторон. За стенами кумирни слышен был стук колес, топанье мулов, пронзительный крик верблюдов и рев яков, привозивших все новые толпы богомольцев. Весь этот смешанный шум напоминал деревенскую ярмарку. Одни шли на храмовый праздник просто из любопытства, но другие, и, вероятно, большая часть, чтобы помолиться в святой кумирне. Этот базар, который виднелся со всех сторон, не обходился без странствующих торгашей, предлагавших богомольцам во множестве различные товары, например, четки, зеркальца, стеклянные вещи, металлические священные изображения, разную мелочь, а также чай и благовония, словом, здесь можно было найти не только предметы для молитв, но и обыденные вещи.
   Избегая многолюдных дорог, Матанга провел своих гостей в отдельный, более скрытый сад, квартал сановников, высших лам, где дома заметно отличались" от простых построек низших лам. Здесь очень скоро они остановились перед величественным храмом. Крыша, или, вернее, крыши, потому что их было две, одна над другой, -- из которых нижняя выступала вперед, были выложены золотыми черепицами, необыкновенно эффектными при ярком блеске солнца. Верхняя крыша поддерживалась красивыми колоннами, покрытыми красным лаком; эти колонны составляли галерею с окнами -- единственными отверстиями, через которые свет имел доступ в храм. К храму вела дорога, по обеим сторонам которой расставлены были скамейки для молящихся. Со всех сторон виднелось множество распростертых перед храмом богомольцев.
   При входе в храм их встретили три особы и рассыпались в любезных приветствиях. Так же, как и прежние, эти в выспренных выражениях снова предлагали в распоряжение свое добро, свои услуги и свою преданность. А затем величественно удалились, оставив пассажиров "Галлии" на попечение Матанги.
   Первый из этих сановников, как объяснил лама, был настоятель, верховный глава кумирни; второй -- ам-бань, лицо, на обязанности которого лежало поддерживать дисциплину, но в действительности это был представитель китайского правительства, который следит, какой дух в кумирне, -- дружеский или враждебный китайскому владычеству. Третий человек был святой.
   Во всех особенно почитаемых кумирнях встречается такое привилегированное лицо, которое не занимается ни служебными, ни какими-нибудь светскими делами, а держится только для того, чтобы появляться на церемониях. Такое лицо придает особую славу учреждению в силу своей всеми признанной святости. Присутствие этого святого значительно увеличивает приток доходов, вокруг него сыпятся в изобилии богатые приношения.
   Святой, которого видели наши путешественники, был редкого достоинства, как с гордостью объяснил это Матанга, -- он истинный живой Будда; через него справедливо поднялось могущество кумирни Кумбун (конечно, ценой самых изощренных интриг), и благосостояние ее уже заметно возросло. Говоря все это, Матанга повел своих гостей вокруг храма, наблюдая при этом, чтобы святыня оставалась непременно по правую руку: исполнение этого правила требуется во всей стране лам. Из-за этого, с лордом Темплем произошло неприятное приключение. Рассматривая интересную архитектуру храма, он отстал, а потом, чтобы сойтись с остальными путниками, направился к ним таким образом, что храм остался у него по левую руку. Лишь только он сделал два или три шага, как вдруг две сильные руки схватили его за плечи и повернули обратно, чтобы храм пришелся справа. Это грубое движение сопровождали оскорбительным выговором, чтобы он не забывал этикета, установленного для святых мест.
   Осмотрев храм снаружи, путешественники вошли внутрь. Тут прежде всего их поразило изображение Будды, сделанное из чистого золота. Вокруг него они увидели бесчисленное множество сокровищ. Кувшины, разные сосуды, кадильницы из драгоценных металлов с роскошной чеканкой; статуэтки из золота, серебра и бронзы; картины, манускрипты, чудно разукрашенные ковры и дорогая обивка стен, -- все это дышало роскошью и несметным богатством, но стояло в полумраке под высокими и темными сводами. В этом сумраке они заметили на стенах изображение двух стражников с отвратительным предметом в руках, сделанным из кожи змеи и человеческих черепов; дьяволов с головами собаки, орла или быка, -- имеющих целью, вероятно, своим ужасным видом устрашать воров, которые имели бы дерзость проникнуть сюда.
   Сокровища были рассмотрены, и путники вошли в молельню. Моления в кумирне производились по такой оригинальной системе, что наши путешественники не могли не удивиться.
   Вдоль длинной галереи стояло множество маленьких столиков. Все они были расставлены параллельными рядами; около каждого из этих миниатюрных алтарей сидел лама, весь поглощенный своими делами: громко, во весь голос, с ошеломляющей быстротой читавший по листочкам большой сверток, который лежал перед каждым. Это были 108 тибетских канонов, которые делились между всеми ламами одной кумирни для прочтения. Каждому приходилось прочесть громко около сорока страниц ежедневно, а потому вся задача их сводилась к тому, чтобы читать как можно быстрее. Время от времени лама проглатывал чашку чая, подносимую одним из верных, которые слушали эти молитвы. Проглотив чай, лама с новой энергией начинал чтение, похожее на какое-то беспрерывное жужжание или урчание.
   Рассматривая все это с большим интересом, путешественники убеждались в то же время, что им не грозит никакой опасности в столице Великого Ламы. Действительно, мало того, что с ними обращались с изысканной вежливостью, заметно было еще особенное почтение, которое внушали ламам пассажиры "Галлии", вероятно, вследствие их внезапного появления с неба на воздушном корабле.
   Ввиду всего этого, участники авангарда думали вскоре пригласить с собой остальных пассажиров, чтобы полюбоваться невиданным зрелищем.
   Приближалось время завтрака, капитан Дерош обратился к сановнику Матанге, приглашая его на аэроплан разделить с ними трапезу. Предложение тотчас же было принято с самым любезным видом.
   Дамы не могли нахвалиться любезностью ламы и со своей стороны прилагали все старания, чтобы отплатить тем же, хотя невозможность понимать друг друга очень затрудняла эту задачу. Но доброе желание делает чудеса. Не прошло и трех четвертей часа, как мисс Рютвен, совершенно забывшая свой первый испуг, была готова просить любезного Матангу повторить "Гимн Тамерлана", и объясняла ему, что имеет большое желание научиться тибетскому языку. Отто Мейстер, желая доказать необходимость своего присутствия, неутомимо переводил все, что его просили, а Оливье после недолгого упражнения уяснил этот особенный строй языка, так что, в общем, все достигли возможности понимать друг друга.
   -- Объясните мне, пожалуйста, если можете, -- обратился к присутствующим командир, -- смысл некоторых слов, которые все утро звучат у меня в ушах. Где мы только не были, каких людей ни встречали, -- ламы, продавцы, богомольцы, женщины и дети, -- отовсюду, из каждых уст я слышал одну и ту же фразу, которую могу вам повторить, хотя ничего в ней не понимаю...
   -- Я также, -- сказали лорд Темпль и Оливье почти одновременно. -- "От mani padme houm"!
   -- Это она самая и есть, -- подтвердил лорд Дункан. -- Какой смысл этих слов?
   -- Это, может быть, не так легко объяснить, -- ответил доктор, -- буквальный ее смысл такой: "О! драгоценность в лотосе! Аминь".
   -- И в то же время, -- возразил Оливье, -- как она слышится из всех уст, вы ее видите написанной со всех сторон. На камне, на мраморе, на металле, на флагах и знаменах, повсюду я ее встречал. Что бы это могло значить?
   -- "Mani", как это все произнесли здесь без запинки, -- сказал доктор, -- есть лучшее средство приобрести добродетели и стоять на верном пути. Его проповедуют и распространяют путем гравирования, письма или красок и всякими другими возможными средствами, -- это есть понятие высшей степени филантропии и добродетели... Но я вижу, что лама Матанга понимает, о чем мы говорим; он, наверно, может рассказать нам много интересного насчет "mani"...
   Лама действительно догадался, о чем шла речь и, так как был прекрасным рассказчиком, то готовил уже с улыбкой маленький рассказ.
   -- Эта формула, -- начал он, когда доктор передал ему суть дела, -- имеет в глазах верных величайшую ценность. Вот ее происхождение:
   "Однажды совершенный Будда, называемый "бесконечным светом", вошел в состояние нирваны; из его правого глаза вышел луч белого света, а из левого -- луч голубого света; лучи эти милостиво упали на народы запада. Там в это время царствовал государь, называемый "Наилучший". Он управлял четырьмя материками; богатства его были неизмеримы, а могущество безгранично, но у него не было детей. В этой же стране существовало одно озеро, называемое озером Лотоса, и каждый год в известное время туда приходили царские посланники, чтобы нарвать цветов для священного жертвоприношения. Но вот однажды, придя за цветами, они остановились в изумлении. На середине озера возвышался лотос, украшенный стеблями в виде копий и прикрытый листьями в виде щита. Посланные поспешно вернулись к царю, чтобы сообщить эту новость, на что царь ответил: "Нет никакого сомнения, что в этом цветке произошло чудесное зарождение какого-нибудь творения, я сам хочу увидеть этот чудесный предмет". И, позвав жену, министров и всю свиту, он отправился на телегах, наполненных подарками и различными дарами, со знаменами и флагами, среди курений фимиамом, при звуках божественной музыки.
   На берегу озера все сели на корабли и длинной процессией направились к чудесному цветку.
   Как только приблизился корабль с царем, вдруг лотос раскрылся, и все увидели юношу лет шестнадцати, отмеченного всеми характерными знаками Будды. Его окружала слава, красота его была чудна, он сверкал драгоценностями и держал в руках блестящий меч. Из уст его послышались слова: "Любите всякую тварь".
   Тогда царь и вся свита пали ниц, преклоняясь перед ним, а затем отвезли его во дворец; он сделался предметом общего почитания под названием "Сердце лотоса". И чудесный ребенок, бросая взгляд сострадания на весь мир, увидел, что люди погрязли в мутной воде разврата, закованы цепями эгоизма, закутаны покрывалами невежества, сжигаемы огнем страстей и охвачены духом гордыни. Обильные слезы потекли из его глаз и с уст его сорвалось шесть слов, которые должны спасти мир:
   "Отmanipadmehoum".
   Все были очарованы рассказом Матанги, хотя, в сущности, рассказ этот проливал только слабый свет на смысл изречения. Лама прибавил к этому много подробностей из своей жизни, рассказывал о занятиях, богатствах и искусствах ламы. Об искусствах он распространялся с таким Одушевлением, особенно о барельефах, такими яркими красками изображал их, что каждому захотелось все это самому увидеть. Лучше нельзя было выдумать, и праздник цветов, который теперь там справляли, был именно выставкой этих барельефов. Немедля все согласились сейчас же отправиться в кумирню, чтобы увидеть эти чудеса; на этот раз и дамы приняли участие.
   Праздник был в полном разгаре, особенно за оградой этого селения. Приезжие торговцы разносили свои товары, громким голосом; местные же сидели в неудобной позе по тибетскому обычаю, приставая без разбору ко всем проходящим, из которых жители Лхасы пользовались особым почтением. Но скоро один случай показал нашим путешественникам, что, несмотря на кажущуюся свободу, ламы зорко наблюдали, чтобы праздник сохранял религиозный характер и не походил бы на настоящую ярмарку.
   Матанга вдруг увлек своих спутников на одну улицу где они увидели толпу, которая, точно охваченная паническим ужасом, разбегалась в разные стороны с криками "gekor лама! gekor лама"! Семь или восемь каких-то людей в черных повязках на головах, вооруженные длинными кнутами, подходили к толпе, хлеща без милосердия всех, кто попадался. Ими распоряжался сановник, прекрасно одетый, с бритой головой. Это и был gekor, цензор, или старшина; его обязанностью было следить, чтобы устав кумирни точно исполнялся. Заметив, что шалаши комедиантов, игорные столы и другие запрещенные развлечения помещались в ограде кумирни, он со своими ликторами сию же минуту принимался за прекращение такого скандала. Идя вперед, эти стражи переворачивали столы, разгоняли комедиантов, хлестали собственников театров, ломали, что ни попадалось, и в одно мгновение скандал был устранен и повеления лам восстановлены.
   Страшные мстители удалились. Матанга поспешил повести гостей на главное зрелище этого дня, перед которым все остановились в изумлении. Ни один из них не мог себе представить, чтобы в стране, отсталой, варварской, далекой от цивилизации, могли процветать такие творения искусства.
   Искусственные цветы были выставлены под тенью развесистого дерева напротив храма, который путешественники осматривали утром. Бесчисленное множество огней сверкало среди цветов, придавая всей картине волшебную красоту. Они не могли себе представить устройства зрелища, пока не рассмотрели во всех подробностях эти чудеса терпения, искусства и действительного таланта, который тибетцы проявляют в этих недолговечных произведениях искусства. Все это были барельефы. Потрачено было не меньше трех месяцев, чтобы вылепить фигуры из воска и разрисовать их, а пройдет день праздника -- все это будет разбито и уничтожено. Выставка этих легких и изящных шедевров стоит больших трудов, потому что надо работать, постоянно смачивая руки водой, чтобы материал не растаял, а так как все три месяца, предшествующие выставке, самые холодные в году, то положение создателей не всегда приятно.
   Эти скульпторы, которые не ищут другой славы, как только прославления своей кумирни, и которые похожи на творцов наших старых соборов, -- забывающие себя, чтобы отдаться вполне искусству, они-то и есть истинные артисты.
   Барельефы по большей части у них бывают двадцати футов в длину и десяти в высоту. Барельеф окружен рамой из цветов, птиц и разных религиозных эмблем. Для сюжета барельефа берется обыкновенно сцена из истории в раю или в аду. Фигуры, стоящие впереди, бывают футов трех высоты, а задние постепенно уменьшаются, изображая процессию, битву или охоту; все это исполнено тщательно, вполне законченно, движение и выражение лиц передано с таким изумительным искусством, что картина производит полную иллюзию реальности происходящего. Мало того, что одежда сделана очень искусно и естественно, но даже с одного взгляда можно узнать ткань, которую артист желал изобразить...
   Шерсть баранов, лисиц и волков исполнена с таким совершенством, что многие из посетителей даже пробовали ее ощупывать, чтобы убедиться, что это статуя, а не животное. Надо еще прибавить, что барельефы раскрашиваются. Лишь только скульптор кончит барельеф, он передает его живописцу, который придает жизненный колорит.
   Наши путешественники не могли налюбоваться этим новым для них искусством, к великому удовольствию Матанги, который был в восхищении от того, что национальное искусство оценено по достоинству. Мисс Рютвен особенно выразила свой восторг тем, что пожелала увезти в Лондон один образчик скульптуры лам. Но это было невозможно: шедевр растаял бы раньше своего прибытия...
  

ГЛАВА XVIII. Таинственная Лхаса

   Осмотрев кумирню, пассажиры "Галлии", естественно, захотели исследовать и другие места Лассы. Их проводник сейчас же предложил свои услуги, тем более, что осуществить это желание было нетрудно, так как один] из выходов кумирни открывался прямо на улицу священного города. Улица эта была широкая и чистая; красивые дома, сверкающие белизной, были разукрашены красными и желтыми полосами вокруг окон и дверей. Едва только путешественники вышли из кумирни на улицу, как тотчас же туземцы, сначала один, потом два, три, десять, двадцать, не меньше сотни, остановились, рассматривая невиданных людей. В несколько секунд вокруг них образовалась громадная толпа; каждый кричал, звал других; из окон высунулись головы, а затем появились в дверях; из всех домов выскакивали обитатели и со всех ног бежали поглазеть на невиданное зрелище. Толпа прибывала, шумела и глядела с разинутым ртом на иностранцев. Очевидно, жители Лхасы никогда не видели ничего подобного. Европейцы в стране лам производили такое же впечатление, какое получилось бы в деревне, если бы туда спустился какой-нибудь обитатель луны, или житель тех фантастически" стран, о которых Отелло рассказывал Дездемоне, что головы у них сидят ниже плеч. Смеясь, крича, бранясь толкая друг друга, тибетцы теснились вокруг иностранцев, обходя их с разных сторон, чтобы лучше рассмотреть; иностранцы же, по совету проводника, решили направиться к храму Будды, рассчитывая, что это месте наиболее интересно. Так как толпа, по-видимому, была, в хорошем настроении, не выражала ничего угрожающего, а, напротив, даже была расположена к иностранцам, то они могли спокойно продолжать свой путь, мало обращая внимания на впечатление, которое возбуждали. Со своей стороны, они с любопытством рассматривали обитателей этого недоступного города, тибетцев: монгольского типа, с широкими мускулистыми фигурами, оливковым цветом кожи и маленькими глазками, в которых светилось лукавство. Мужчины и женщины были одеты в одни и те же костюмы, с маленьким отличием. Это было что-то вроде платья, или кафтана, застегнуто го на плече и стянутого в талии ярким поясом; ноги обуты в войлочные сапоги зеленого или красного цвета. Головной убор у мужчин имел вид сборчатой шапки с широкими полями, а женщины носили желтые чепчики, очень напоминающие фригийскую шапочку. Волосы у женщин заплетаются в две косы, спрятанные в тафту, которая спускается на лицо; у мужчин же, как и у китайцев, на затылке висела одна коса, переплетенная жемчугом и стеклянными бусами. Но что всего более удивило путешественников, это лица многих женщин, расписанные черным лаком, что придавало им отвратительный вид. Они не могли понять смысла такого разукрашивания: ведь всякая татуировка, без сомнения, имеет целью различными способами украсить лицо, а здесь, по-видимому, его желали обезобразить. Отто Мейстер, расспросив об этом Матангу, вскоре мог уже объяснить своим спутникам, что такой обычай есть следствие закона, существующего с давних времен: какой-то император, царствовавший за несколько столетий до настоящего времени, издал закон, который запрещал женщинам появляться с открытыми лицами в общественных местах, в противном же случае они были обязаны разрисовать лицо таким безобразным образом, чтобы не смущать многочисленных лам, населяющих священный город. Дамы сконфузились от такой необыкновенной покорности женщин Лхасы этому жестокому закону и единодушно объявили, что они никогда в жизни не слышали о подобном послушании. Говоря по правде, лица некоторых женщин, случайно не скрытые под этими масками, позволяли составить невысокое мнение о красоте тибетских женщин. Этот закон, как заявил любезно лорд Темпль, скорее должен быть применен к пассажиркам "Галлии", которые рискуют вскружить головы всем ламам, не исключая и самого Великого Ламы, настолько они прекрасны, особенно при сравнении их с тибетскими женщинами... Толпа, по-видимому, была того же мнения, как и лорд Темпль, потому что, как все заметили, она выражала особенные знаки почтения, когда дамы проходили мимо.
   Со всех сторон люди с разинутыми ртами снимали шапки и чесали правое ухо, что означало выражение приветствия, как объяснил это черный доктор. Петтибон сначала, казалось, был очень оскорблен такими поклонами и имел большое желание вырвать уши у этих негодяев; но его успокоили -- пусть лучше так, да мирно, чем иначе, и он наконец философски примирился с такой манифестацией азиатской вежливости.
   Что касается Отто Мейстера, то он был увлечен оживленной беседой с Матангой, который рассказывал ему о достопримечательностях города, осыпая его в то же время вопросами о происхождении путешественников и цели их путешествия. По указанию почтенного ламы все направились к дворцу Тале, проходя по самым лучшим улицам города. Эти улицы действительно имели опрятный вид, но, бросая взгляд на боковые, прилегающие к этим главным артериям, можно было согласиться, что путешественники поступали очень умно, не заворачивая в стороны, потому что боковые улицы похожи были на отвратительные конюшни. По мере того, как иностранцы подвигались вперед, толпа все возрастала; они шли, сопровождаемые настоящим кортежем, который не имел даже в мыслях причинять какой-нибудь вред. Ежеминутно им попадались нищие, которые протягивали кулак с выставленным большим пальцем, -- это такой способ просить милостыню, -- и нищие, конечно, тоже присоединились к толпе.
   Пришли на площадь. Вдали какие-то громадные шары кружились с изумительной быстротой; подойдя ближе, все увидели, что это были клоуны, одетые в широкие белые шаровары и зеленые в складках туники; талия была стянута желтым поясом, от которого свешивались на некотором расстоянии друг от друга длинные плетеные веревки с шерстяными кистями на концах. Когда клоуны кружились, эти веревки растягивались горизонтально и делали танцора похожим на шар. На головах у них были колпаки, украшенные перьями фазана, а лица закрыты черной маской с длинной белой бородой.
   Как только клоуны увидели иностранцев, тотчас же, следуя общему примеру, прекратили свои выступления, сложили ковры и присоединились к толпе. Даже собаки, наполнявшие все улицы Лхасы, ужасные и голодные, с красной пастью и высунутым языком, с глухим и яростным лаем пустились тоже вслед за толпой. Эти ужасные животные, кажется, созданы были для того, чтобы возбуждать отвращение к этому верному другу человека. Страх, внушаемый ими (особенно была испугана: Мюриель), еще усилился, когда благосклонный проводник рассказал о тех обязанностях, которые исполняли там собаки.
   В Тибете употребляется четыре вида погребения усопших: тела их или сжигают, или топят в реке, или относят в горы, или же, наконец, режут на куски и отдают на съедение этим ужасным собакам! И это самый высший почет, который тибетцы могут оказать умершему...
   -- Если здесь такое необыкновенное множество собак, то разве не может быть частых случаев бешенства? -- сказал кто-то из путешественников.
   -- Да, действительно, бывают многочисленные случаи водобоязни! -- ответил совершенно спокойно Матанга, не видя в этом ничего страшного.
   Со всех сторон на всех стенах домов, дворцов и храмов, и над дверями, на широких развевающихся лентах, путешественники снова увидели знаменитую надпись, историю которой рассказывал им Матанга:
   "Отmanipadmehoum".
   -- О! драгоценность в лотосе, аминь! -- невольно воскликнули они.
   Матанга повел их по какой-то улице, которая состояла из необыкновенно странных зданий; стены их, в противоположность стенам других домов, оштукатуренных в однообразный белый цвет, исключая желтые и красные рамы дверей и окон, имели какой-то причудливый, узорчатый вид. Вглядевшись внимательнее, европейцы поняли, что стены эти составлены не из кирпича или песчаника, а из бычьих и бараньих рогов! Строители воспользовались различием рогов: бычьи -- белые и гладкие, а бараньи -- черные и шероховатые и, скрепляя их цементом, образовали удивительные рисунки, разнообразные до бесконечности и очень красивые; Матанга утверждал, что эти дома, построенные из рогов, отличаются чрезвычайной прочностью. В ту же минуту они подошли к новому буддийскому храму. У входа помещалась громадная статуя Будды, сидящего в мистическом цветке лотоса; улыбаясь, он поднял вверх два пальца. Перед статуей стояли медные вазы, в которых помещались дары из молока и масла, подносимые идолу. Бесчисленное множество лам заняты были только тем, что жгли жертвуемые свечи перед идолом и вертели "молельное колесо", -- остроумную машину, посредством которой на колесо наматывались тексты молитв, вместо того, чтобы их читать, если для чтения верные не имели времени или желания.
   Почти все ламы при виде европейцев быстро покинули свои посты и подошли поближе, чтобы рассмотреть невиданных гостей. Все, казалось, положительно терялись в догадках насчет происхождения этих иноземцев. Одежда, цвет лица, походка -- все поражало тибетцев.
   Толпа так сдавила путешественников, что они должны были составить круг и поместить в середину дам, чтобы тех не задавили, и в таком виде едва двигаться вперед.
   Несмотря на эту предосторожность, положение было очень неприятное.
   Кто-то из них спросил Матангу, какие главные достопримечательности города. Он отвечал с улыбкой, что если бы такой вопрос предложили китайцу, он не преминул бы ответить: "Собаки, женщины и ламы..." Но сам он, уроженец города, истинный патриот, остережется подобной нелепости. По его мнению, самые драгоценные произведения Лхасы, это -- "pou-lou", особенная шерстяная материя, окрашенная в яркие цвета; курительные свечки, известные во всей Азии под названием "tsanhiang", и, наконец, деревянные чаши, без которых каждый тибетец был бы несчастнейшим человеком в мире. Эту чашу он всегда носит на груди и пользуется ею для самого разнообразного употребления. Там он готовит "дзамбу" (tsamba), такое тесто из масла и ячменной муки, которое он мешает руками и лепит катушечки -- это хлеб у тибетцев. В чашу он наливает чай, который, долго кипятит на огне аргала, -- топлива не особенно приятного запаха, которое собирают за животными; прежде чем выпить чай, он бросит туда огромный кусок масла; а чтобы вычистить чашу, он вытирает ее тоже маслом. Считается полезным этими остатками вытирать лицо и руки. Из чаши пьют также напиток вроде кисловатого пива, довольно приятного вкуса; в чашах едят также и мясо, вареное или жареное. Словом, чаша эта для него и кухня, и тарелка, и чашка, и стакан.
   Когда спросили насчет цены этой увлекательной чаши, Матанга объявил, что чаша из лакированного дерева без всяких украшений может стоить от нескольких су до пятисот и тысячи франков. Он повел своих спутников в лавку, где женщина с сильно раскрашенным в черный цвет лицом предложила им разнообразный выбор чашек, действительно очень миленьких, но до того простых, что они не могли понять, каким образом цена их может доходить до такой невероятной цифры. После некоторых просьб объяснить это, Матанга, наконец признался, что самые дорогие чаши имеют силу обезвреживать все яды. Каким образом?.. Этого ни один честный тибетец не возьмется объяснить.
   Продавщица не преминула предложить путешественникам курительные свечки "tsan-hiang", вылепленные из душистого теста фиолетового цвета. Тесто это приготовляется из коры различных ароматических деревьев, истолченной в порошок с примесью мускуса и золотого песка; эти свечки курят в храмах, перед идолами, и в комнатах. Запах нежный, но немного дурманящий; все жители Тибета обожают его, а китайцы даже наживают большие барыши посредством грубой подделки свечек, которыми наводняют все азиатские рынки.
   Накупив разных предметов у продавщицы с черным лицом, путешественники, следуя за своим любезным проводником Матангой, направились в квартал Пебум, где жили индейские ремесленники, осевшие в Лхасе, -- по справедливости, самые искусные в стране. Ткачи, ювелиры, плавильщики, механики, кузнецы -- все превосходно знали свои ремесла. Это маленькие люди с живым лицом, темным цветом кожи, особенно замечательны своей детской веселостью; в их квартале постоянно слышны песни, пляски, постоянно раздаются звуки музыки.
   Путешественники накупили себе большое количество материи "pou-lou" с необыкновенно живыми и яркими оттенками, любопытных золотых и серебряных вещей, оригинальных вышивок, а затем пошли по дороге к дворцу.
   Вдруг поднялся страшный шум, показалась группа всадников, богато одетых, на лошадях с красивой сбруей. Они скакали прямо к иностранцам. Благодаря Матанге, европейцы узнали, что это были посланцы от самого Великого Ламы. Всеобщая молва дошла до него; он узнал, что в Лхасу прибыли необыкновенные иностранцы, и повелевает им явиться к нему, -- таково было сообщение посланцев.
   Если бы иностранцы вздумали противиться этому приказанию, это для них было бы очень трудно. Вся толпа в глубочайшем благоговении, как один человек, упала ниц и распростерлась на земле при появлении послов Великого Ламы. Его повеления были священны, и если бы наши пассажиры упорствовали, толпа, наверно, употребила бы силу, чтобы заставить их повиноваться священным распоряжениям воплощенного Будды. Не заставляя себя просить как-нибудь иначе, тем более, что их любопытство увидеть Великого Ламу совпадало с этим требованием, путники пошли по дороге к дворцу.
   Очень скоро они увидели великолепное здание. Статуя Будды громадной величины стояла на пороге главного входа; неоценимые драгоценности украшали идола. Со всех сторон виднелись барельефы из чистого золота, серебра, меди и слоновой кости, чудные ковры были разбросаны по мраморным плитам и украшали стены. Резные кадильницы, распространяющие благовоние, блестящие фрески -- все это делало дворец жилищем, полным пышности и великолепия. Толпа людей, ударяясь лбами о землю, ползла по ступеням священной резиденции бога, и путешественники, встреченные множеством лам, были торжественно отведены к воплощенному Будде.
   Это был молодой человек пятнадцати или шестнадцати лет, довольно упитанный, с-- нежным и довольно приятным лицом; на толстых губах его играла лукавая улыбка, а в черных глазах, окаймленных очень длинными ресницами, светилась хитрость -- господствующее выражение всей физиономии.
   Он сидел на груде подушек, покрытых тигровой шкурой, в широком одеянии из желтого шелка, обшитом редкими соболями. Ожерелье, кольца, застежка у пояса и серьги в ушах сверкали крупными бриллиантами; маленькие золотые гребешки с бриллиантами, которые скрепляли на верхушке головы его густые черные, как вороново крыло, волосы, довершали украшения Великого Ламы. Возле него на подушке из золотой ткани лежала великолепная корона, усыпанная бриллиантами.
   Великий Лама не поднялся со своего места, когда вошли посетители, а только сделал милостивый жест рукой, между тем как на широком лице его изобразилась улыбка удивления. Сановники, сопровождавшие европейцев, упали на пол и, вытирая его своими лбами, ползли, таким образом, приближаясь к трону Будды. При этом они упирались коленями и локтями и на каждом шагу целовали пол. Наши посетители не хотели подражать такому рабскому поведению, а только поклонились Великому Ламе без всякого коленопреклонения, что, конечно, сильно удивило его. Но, по правде говоря, он так был поражен наружностью посетителей, что не имел возможности подумать о чем-нибудь другом. Казалось, он хорошо оценил красоту мисс Дункан и Мюриель, потому что сделал им особенно милостивый знак головой.
   Все европейцы уселись на подушках, разложенных на полу перед Великим Ламой; слуги принесли чаю с молоком в миниатюрных золотых чашечках с резьбой тонкой работы, которые заменяли во дворце национальные чашки.
   Чай был выпит. Великий Лама спросил гортанным, но мягким голосом, не умеет ли кто из иностранцев говорить по-тибетски; доктор ответил утвердительно, и начался следующий разговор.
   -- С какой стороны явились вы, благородные иностранцы? На ваших лицах сияет отвага, а по вашим густым усам и бороде мы можем судить, что вы великие воины, люди очень храбрые!
   -- Мы -- жители западной страны! -- ответил Отто Мейстер.
   -- Англичане из Калькутты? -- спросил воплощенный Будда.
   -- Среди нас есть англичане, но наш начальник француз!
   -- Француз!.. Ах!., французы тоже из Калькутты?
   -- Французы -- это большая нация, живущая по соседству с англичанами, которых ты знаешь, но далеко, гораздо дальше Калькутты... в Европе. Ты ничего не слышал про Европу?
   Будда улыбнулся и покачал головой.
   -- Небо предостерегает меня сомневаться в твоих словах, -- сказал он, -- но мы знаем, что дальше Калькутты есть только изменчивое море...
   Напрасно доктор старался объяснить ему происхождение иностранцев, Великий Лама не верил.
   -- А откуда происходишь ты, старый брат, что твое лицо так-- черно -- в сотню раз чернее, чем лица всех наших бедных тибетцев, тогда как лица твоих спутников, особенно спутниц, цветут как розы? -- спросил Будда с большим интересом.
   Отто Мейстер так быстро дотронулся до своего лица, что все поняли, о чем идет речь, еще раньше, чем он перевел. Оливье не мог удержаться от улыбки, видя растерянный взгляд несчастного человека, который пустился в такое длинное рассуждение, что Лама ничего, видимо, не понял.
   -- Цвет лица ничего не значит, лишь бы душа была чиста! -- вежливо произнес наконец Лама. -- Но я тебя прошу, объясни мне, по крайней мере, почему у всех вас волосы таких различных оттенков? Посмотри на нас!.. У всех нас волосы черны, как черное дерево, исключая стариков, голова которых покрылась снегом... Вы же не такие, у каждого из вас различный цвет... Вот у этого, -- указал он на лорда Темпля, -- борода как огонь. А у этого, -- указывая на Оливье, -- борода и волосы похожи на кору каштана. Волосы этого молодого брата (лорда Эртона) похожи на солому после уборки хлеба... Эта молодая девушка кажется украшенной лучами солнца... а у другой волосы похожи на золоченую бронзу... у одной глаза голубые, как наше озеро Кукуноор, а у другой серые, как небо в грозу... есть почти черные... Какая же причина этого удивительного разнообразия, если все вы, исключая тебя, явились из западной страны?
   Доктор попробовал объяснить Великому Ламе смесь европейских рас, которые не представляют такого же однообразного типа, как монгольская раса; он просил его обратить внимание на то, что все пришедшие имеют общие признаки кавказской расы: овальное лицо, правильные черты, большой лицевой угол, шелковистые волосы и белую кожу, но Лама не менее прежнего остался заинтригованным наружностью посетителей. Он закончил свой допрос, осведомляясь, не существует ли такой мази или мыла, которые могли бы изменить цвет кожи черного человека в белый и цветущий, как у иностранцев.
   Переходя затем к предметам более серьезным, Далай-Лама пожелал узнать, зачем приехали к нему иностранцы и с каким караваном. Когда доктор старался дать ему понятие об аэроплане, удивлению его и недоверию не было границ. И в то же время на лице его отразилось видимое беспокойство. Очевидно, он вообразил, что это предвещает вторжение неприятеля -- вечный кошмар тибетцев и особенно обитателей Лхасы. Пророчества угрожали, что Тибет будет покорен иностранцами, и такая перспектива была причиной их ужаса, вполне естественного. Великий Лама спросил со страхом, сколько времени люди западной страны предполагают провести у него. Этот вопрос доктор передал Оливье, который очень ясно видел беспокойство на широком лице воплощенного Будды.
   -- Пусть Великий Лама не беспокоится из-за нашего присутствия, -- ответил он. -- Наше пребывание в его государстве будет коротким. Мы уедем сегодня же вечером, довольные тем, что видели его и познакомились с его столицей, такой знаменитой и таинственной!
   Едва только Оливье произнес эти слова, как общее восклицание удивления и недовольства вырвалось из уст почти всех пассажиров. Один только лорд Дункан и его дочь молчали.
   -- Сегодня вечером? Неужели вы так решили?.. Уходить в этот же день? едва только прибыли... Капитан шутит!., никто этому не поверит!
   Все вскочили, забывая августейшее присутствие Будды, и досада отразилась на взволнованных лицах пассажиров.
   -- Успокойтесь, господа, прошу вас! -- сказал Оливье с иронией. -- Предоставьте мне право отправляться, когда я хочу, из страны, куда мне захотелось прибыть!.. Мне принадлежит право, я думаю, руководить экспедицией по-своему. Я предпринял ее с единственной целью доказать, на что способен мой аэроплан. Для этой цели я выбрал Тибет, как страну более отдаленную и малодоступную. "Галлия" со славой выдержала этот опыт. И мне остается только возможность скорее вернуться в Европу, чтобы возвестить цивилизованному миру о полученных результатах!
   Черный доктор в волнении нечаянно сдвинул свой парик и дал всем заметить белую полосу между черной кожей лица и черепом, что вызвало удивление на всех лицах, не только Великого Ламы, но и непосвященных в его тайну.
   -- Но, наконец, капитан, -- воскликнул он, схватив в руку свой несчастный парик, -- ничто нам не предвещало такой быстрый уход!.. Положительно ничто!.. Общая молва, напротив, давала нам основания надеяться, что мы пробудем здесь некоторое время... и что мы можем извлечь из этого... некоторую выгоду!.. Не везут же, наконец, просто так людей в такие далекие страны!..
   -- Ничто вам не мешает остаться в Тибете, если на то есть у вас желание, господин доктор, -- отвечал Оливье, смотря прямо в глаза фальшивому негру. -- Я вас не удерживаю. Что касается того, что я привез вас в Тибет, то позвольте мне напомнить вам, что вы попали сюда вполне по вашей воле! Разве вы можете упрекнуть меня в чем-нибудь, если вы сами достигли своего намерения только благодаря отсутствию совести?
   -- Сударь! -- пролепетал доктор, вспомнив про парик и быстрым взмахом руки яростно нахлобучивая его на голову, -- я вас не упрекаю!., я сожалею!., вот и все... я сожалею, как и все мы сожалеем! Такой превосходный случай!., нежданный... потерян навсегда!..
   -- Какой случай, милостивый государь? Говорите яснее, прошу вас!
   Доктор сделал раздраженный жест и пробормотал что-то непонятное.
   -- О! господин Дерош! -- воскликнула вдруг Мюриель, умоляюще складывая руки, -- вы не будете так жестоки!.. Вы не заставите нас уйти сегодня вечером!..
   -- Жесток, мадемуазель? Я пришел бы в отчаяние от этого! Но чем же мой уход, назначенный мною на определенный день и час, может заслуживать такого титула?
   -- Но... Но... А рубиновые копи? -- произнесла наконец Мюриель, причем углы ее рта опустились и выражение лица ее стало жалобным и комичным.
   -- Как? вы также, мисс Рютвен!.. Все эта история с копями! -- воскликнул Оливье. -- Но это абсурд. Это басня!.. И я пользуюсь этим случаем, чтобы спросить вас всех: когда, каким образом, при каких обстоятельствах я дал кому-нибудь повод думать, что я отправляюсь на Тибет на поиски сокровищ? Замечу мимоходом, что вы, кажется, не знаете, что разработка копей в этой стране запрещена под страхом самого тяжелого наказания. Никто не рискнул бы раскапывать землю, опасаясь преследования духовенства. Такая мысль просто фантастична; сверх того, я глубоко сожалел бы, если бы должен был объяснить одной алчностью живое сочувствие, которое высказывали, сопровождая меня! -- прибавил он с насмешливой улыбкой.
   -- О! конечно, мы были счастливы совершить такое путешествие, -- сказала Мюриель, которая, кажется, готова была плакать с досады, -- но все-таки это жестоко! Это жестоко!.. Я никогда не ожидала этого от вас, господин Дерош!
   -- Я очень огорчен, уверяю вас, что причинил вам неприятность, мисс Рютвен, но, к несчастью, мое решение неизменно! А вы, мисс Дункан, -- прибавил Оливье, немного тише, обращаясь к Этель с заметным беспокойством, -- и вы, может быть, того же хотите от меня?
   -- Как вы можете так думать! -- ответила с живостью Этель, которая с презрением смотрела на это проявление жадности своих спутников.
   -- Нет! нет!.. Я не могу так думать о той, которая так добра и прекрасна!
   -- Но взгляните, -- возразила Этель с некоторой неловкостью, -- бедный Будда понимает, что между нами что-то происходит!.. Он беспокоится. Объясните же ему, в чем дело, господин доктор!
   -- Мы действительно поступаем непростительно, предаваясь нашим спорам перед этим бедным мальчиком! -- воскликнул капитан. -- Господин доктор, потрудитесь спросить Будду, не соблаговолит ли он посетить мой корабль и разделить с нами завтрак? Скажите ему, если он согласен, то пусть поспешит, потому что отход аэроплана состоится непременно сегодня вечером, в семь часов! -- проговорил Дерош, бросая взгляд на всех спутников.
   Отто Мейстер проговорил несколько слов с угрюмым видом; Будда действительно, казалось, понял их спор, поднялся, осматривая хитрым азиатским взглядом каждого из посетителей, точно желая разгадать их мысли, -- и принял предложение с заметной поспешностью.
   Все вышли из дворца вслед за Буддой, в сопровождении сановников и многочисленных лам; весь кортеж двинулся к аэроплану.
   Пробираясь среди массы народа, распростертого на земле в пыли, наши путешественники и их гости дошли до сада, где находилась "Галлия". Удивление Великого Ламы и его свиты при виде чудесного корабля не имело границ. А когда они узнали, что путешественники прибыли по воздушному пространству, то не могли скрыть своего удивления, что имеют дело с великими чародеями.
   Все уселись завтракать вокруг большого стола. Столовые приборы необыкновенно занимали гостей. Ложки и вилки в особенности доставляли громадное удовольствие Великому Ламе, так что Оливье предложил ему взять целую дюжину. Воплощенный Будда, в восторге от подарка, снял со своего пальца кольцо с крупным бриллиантом и надел его на палец Оливье.
   После завтрака молодой капитан повел Великого Ламу по всему аэроплану и показал его во всех подробностях. Когда кончился визит, было почти пять часов. Оливье объявил о своём намерении проводить Ламу во дворец; и только один лорд Дункан обещал сопровождать его. Дамы, уставшие после утренней прогулки, предпочли остаться дома, а другие пассажиры разошлись с самым угрюмым видом. Оливье повторил громким голосом перед всем экипажем приказание Петтибону быть готовым к отлету в семь часов и отправился вместе с лордом Дунканом провожать воплощенного Будду до дворца. Там они расстались самыми лучшими друзьями. Дополнив этой прогулкой исследование города, Оливье и лорд Дункан вернулись на корабль к шести с половиной часам.
   Капитан "Галлии" в сопровождении командира взошел по лестнице. В ту минуту, как Оливье ступил на палубу, его схватили за руки, за ноги, заткнули рот и грубо повалили на пол. Это были четыре негра, сидевшие в засаде. Связав его по рукам и ногам, так что он не мог пошевельнуться, негры отнесли его на нос, в помещение экипажа, и положили на пол.
   Первое, что бросилось Дерошу в глаза, был Петтибон, лежащий на полу, связанный, в таком же положении.
   Почти в ту же минуту четыре других негра принесли лорда Дункана, так же связанного и с завязанным ртом, и положили рядом с его злосчастными товарищами. После этого негры ушли и заперли за собой двери.
  

ГЛАВА XIX. Бунт

   Ни один крик, ни малейший шум не предупредил пассажиров "Галлии" о трагическом происшествии. Это потому, что глава заговора все предусмотрел и исполнил как нельзя лучше. В нем виден был опытный заговорщик, который не в первый раз прибегает к оружию; еще в Индии он изучил это искусство при усмирении сипаев; выследить, захватить врасплох и обезоружить он умел в совершенстве. Сам он лично занялся Оливье, а наученные им негры внезапно напали на командира и Петтибона. И эти три человека, сильные, мужественные, были в одно мгновение скручены и брошены на пол с кляпом во рту; сопротивление было бесполезно, пришлось покориться своей участи.
   Аэроплан был так велик, и весь экипаж так занят своими обязанностями, приготовляясь к отправлению, что никто не подозревал вспыхнувшего бунта на штирборте (правой стороне).
   Человек, командовавший ими, вскоре появился на корме с надменным взглядом победителя и револьвером за поясом. Он был черный, как негр, но все в нем не походило на истинного негра, особенно, когда он перестал притворяться, --его походка, военная выправка и повелительный взгляд --все это указывало на переряженного в негра.
   В ту же минуту другой негр, не менее подозрительный, худой и высокий, с красивыми чертами лица, немного женственными и постаревшими, быстрыми шагами вошел в залу и отдал честь по-военному.
   --Капитан, --сказал он, --ваши приказания исполнены, все меры приняты, все спокойно!
   --Другими словами, аэроплан наш! --перебил первый, украшая свою речь смехом. -- Не нужно фраз, Фиц!.. А Темпль?.. Эртон?
   -- Согласно вашим приказаниям, заперты в своих каютах, где они занимались вечерним туалетом.
   -- А женщины?
   -- Леди Дункан и мистрис Петтибон под замком в своих комнатах. Две молодые девицы сидели вместе у мисс Рютвен; я их там и запер.
   -- Но ведь мисс Дункан может захотеть уйти к себе?..
   -- Я сам об этом думал, и, прежде чем решиться, некоторое время колебался... Но не мог же я попросить ее уйти в свою каюту, чтобы облегчить наши действия?
   -- Это правильно. А люди экипажа?
   -- Наши в восторге, а другие уже утешены обещанием двойной платы и порции сладкой водки!
   -- Доктор?
   -- О! этот на нашей стороне. С его стороны нечего опасаться. Он только и желает, чтобы остаться на Тибете, и вовсе не согласен напрасно совершить такую прогулку...
   -- Вот это умно; но все дело не в том,чтобы разрушить, но и создать...
   И,инстинктивно понижая голос, он продолжал:
   -- Вы подумали о средствах, которыми можно заставить запеть нашу птицу?..
   -- Скажу откровенно, я против жестоких мер... Я бы попробовал прежде путем убеждения...
   -- Несчастный Фиц, вы меня удивляете... Разве вы верите, что существует такой аргумент, который способен убедить обманщика выдать секрет, если это невыгодно ему?.. Убеждение!.. Я также думаю его применить* но мое красноречие, я уверен, как и ваше, ни к чему не приведет...
   -- Вы не хотите, наверно...
   -- Кто хочет достигнуть цели, признает все средства! -- сурово перебил первый. После некоторого молчания он сказал:
   -- Обед готов?
   -- Да, капитан!
   -- Ну, хорошо, прикажите подавать и при первом ударе колокола откройте двери у дам.
   Занятые разговорами и различными тибетскими безделушками в комнате мисс Рютвен, обе молодые девушки не заметили, как ключ снаружи тихо повернулся, и они очутились в плену.
   Мюриель имела страсть специально покупать бесполезные вещи. Мисс Дункан также не была чужда этой женской слабости -- ведь так приятно было привезти с собой целый узел мелких вещиц, чтобы показать их подругам в Лондоне.
   -- Этот молитвенный звонок я подарю леди Темпль, -- сказала Этель. -- Дорогая леди!., как я буду счастлива ее увидеть!
   -- А я подарю эти застежки для пояса моим сестрам. Милые сестрицы!., вы на меня, верно, очень сердиты, что я поехала без вас!..
   -- Посмотрите, какая красивая резьба на этом серебряном кольце, -- сказала Этель, -- это будет тоже для леди Темпль. Как бы ей понравилось это путешествие! Кто бы мог поверить, не правда ли, что в этой отсталой и неизвестной стране мы нашли столько искусства, вежливости и утонченности!..
   --Это прелестная страна! -- воскликнула Мюриель с убеждением. -- О! Этель, как жаль, что надо отправляться так скоро!.. Я не видела и тысячной доли всего, что желала бы увидеть!.. Я уже начинаю понимать, что говорит Матанга!.. Вы можете смеяться, но это так!.. В самом деле, я не могу понять этого упрямства мистера Дероша. Прибыть издалека для того, чтобы пробыть два дня!.. Это просто безумие. Ни в каком разумном путешествии никто не видел ничего подобного... Апотом, это даже нелюбезно; когда дама делает честь, упрашивая о такой простой вещи, как небольшая отсрочка, самая элементарная вежливость требует, чтобы соглашались... Разве не таково ваше мнение?.. Да ну же, Этель, скажите что-нибудь!.. Вы окаменели, точно кусок дерева. Вам ничего не значит отказаться вдруг от лучших надежд?
   -- Каких надежд? -- спросила Этель холодным тоном. -- И почему же я должна волноваться оттого, много или мало времени мы проведем на Тибете?
   -- Разве вы не знаете?
   -- И с какой стати, сверх того, вести борьбу против неизменного решения?
   -- Неизменного!.. Вот прекрасно!.. Ничего не может быть неизменного в том, что решает человек! Ах!.. Если бы я была на вашем месте, я бы доказала всему миру, что решения капитана "Галлии" вовсе не так неизменны!..
   -- Что вы этим хотите сказать? -- спросила Этель с некоторым высокомерием.
   -- Ах, Бог мой!.. Зачем столько таинственности?.. Я очень хорошо понимаю, что стоит вам сказать слово в пользу общего желания, как мистер Дерош, имеющий одну цель -- делать вам все приятное, сейчас же изменит свое намерение.
   -- Мисс Рютвен, -- сказала Этель, -- вы меня очень уважите, если ограничите ваши рассуждения только тем, что касается вас лично!
   -- К вашим услугам, моя дорогая. Вы желаете знать, в чем заключаются моя намерения? Я согласна рассказать вам во всех подробностях, если это вам интересно. Но, чтобы выразить все в двух словах, скажу вам: неприятель готов сдаться; недостает только последнего слова, то есть моего согласия... и вот я-- леди Эртон... Я не скрытная, я играю с открытыми картами!..
   -- Если поступать согласно вашему выражению, -- сказала Этель по-прежнему презрительно, -- то есть играть открытыми картами, нужно сначала их иметь, а у меня нет никакой игры...
   -- О! Вы, с вашей системой презрения и холодности!.. Это не по-моему; но, надо признаться, это, может быть, и хорошо, потому что вы совершили славную победу, и нет ни одной девицы в Лондоне -- а я одна из главных, -- которая бы не завидовала вам!.. Ах, Этель, от вас только зависит сделать всех нас счастливыми; сказать только слово... Будьте добры, скажите!..
   -- Никогда! -- воскликнула мисс Дункан. -- Разве вы можете надеяться, что я до этого унижусь? Пришлось бы просить мистера Дероша... о чем? Показать нам свои рубиновые копи! Иначе говоря, позволить нам попользоваться... или, более ясными словами, нужно было бы просить Христа ради дать нам часть его богатства!..
   -- Дорогая моя! В каком неприятном виде вы изображаете предмет!
   -- А вы? К чему вы вдруг похвастались своей откровенностью? И что же вышло? Вы только пробудили у всех постыдную алчность, которая вся вылилась при одном упоминании об этих несчастных рубинах. Я краснела за своих товарищей!
   -- Э!.. Можете говорить, сколько вам угодно! Будто вы сами не желали бы, как и другие, этого богатства, которое делает жизнь легкой и приятной? Но действительно, чему я удивляюсь, вы его получите, когда захотите; стоит сделать только знак. Вот потому-то, без сомнения, вы так спокойно и относитесь к этим рубинам...
   -- Эти рубины! -- воскликнула возмущенная Этель. -- Не говорите мне больше о них! Они внушают мне ужас!.. Это похоже на какой-то проклятый талисман!.. Они раздавят своего владельца; они ставят между ним и другими ужасную стену из жадности, зависти и низкой лести, делают его существам, оторванным от всех, парией успеха. Я ненавижу эти рубины! Человек теряет свое собственное достоинство, когда он появляется закованным в золото, не менее, чем тот, кто прикрыт майоратами и титулами. Скажите мне, как бы вы смотрели на вашего лорда Эртона, если бы он не предлагал вам своего богатства и титула?
   -- Ах! это так!.. Но я не такова, чтобы беспокоиться из-за таких вещей!
   -- Ну, хорошо, разве я не права, что ненавижу эту притягательную силу, которая заставляет рассуждать, подобно ростовщику, такую девицу, как вы, богато одаренную природой?.. Разве я не имею причин презирать эту силу? Кто может знать, какие чувства он питает к этому богачу? Очень вероятно, что, если кто-нибудь находит его любезным, то он ловит себя на этом: полно, это карман его так очарователен!
   -- Вот это действительно терзать себя по пустякам! -- воскликнула Мюриель. -- Тем более, что из сотни богачей нет ни одного, подобного Дерошу, у которого богатство соединялось бы с личными достоинствами! Это только ваши бредни, которыми вы мучите свою голову! Моя дорогая подруга, какое это бесценное сокровище -- иметь такую чуткую совесть, как ваша!
   -- Увы! -- сказала Этель, вдруг вспоминая взятые на себя обязательства, -- не говорите о моей совести! Она такая же, как у других, и не помешает мне также принести ее в жертву золотому тельцу... Простите меня, дорогая, за смешные излияния, которыми я увлеклась... Менее, чем другие, я имею право превозносить себя...
   -- Полно! -- возразила тронутая Мюриель, -- я вас понимаю! Не всегда приятно делать выбор по рассудку, я знаю кое-что... Но, между тем, я утверждаю, что в вашем случае жертва мне не кажется ужасной! Мистер Дерош такой любезный, такой прелестный!.. Какой бы он ни был, впрочем, но я опять возвращаюсь к прежнему вопросу: вы отказываетесь замолвить слово в пользу продолжения пребывания здесь?
   -- Ни слова более, Мюриель! Одна мысль о такой просьбе, подноготную которой я хорошо знаю, возмущает всю мою душу!.. Но я заболталась; уже пора одеваться, -- сказала Этель, вставая. -- Ах! Дверь заперта. К чему вы сделали это?
   -- Я? -- сказала Мюриель удивленно. -- Я не запирала дверь! По крайней мере, я этого не помню...
   -- Но взгляните, -- возразила Этель, -- это снаружи кто-то повернул ключ!
   -- Но как же вы пойдете одеваться?
   -- Я не буду одеваться, вот и все! -- ответила Этель спокойно.
   -- Видали вы подобные глупые шутки! -- воскликнула Мюриель с досадой после нескольких попыток открыть дверь. -- Ах! глупый мальчишка!
   -- Вы подозреваете кого-то? -- спросила Этель удивленно.
   -- Я!., да... нет... -- ответила Мюриель, смешавшись. -- Я думала, что кто-нибудь из этих глупых негров...
   -- Невозможно!.. Никогда бы он не осмелился...
   -- Но если, например, он много выпил?..
   -- Какая бы ни была причина этого случая, мы скоро узнаем!..
   -- Действительно, нельзя допустить, чтобы наше отсутствие осталось незамеченным... Без хвастовства -- мы украшение на обеде...
   Она еще говорила, как раздался колокол к обеду, и через несколько мгновений ключ снаружи тихо повернулся, давая им знать, что они свободны. Обе молодые девушки не трогались с места, заметно испуганные, не зная, что подумать: дружеская ли это шутка или выходка пьяного?
   Но ключ повернулся, а дверь не открывалась. Минуты через две они решились робко повернуть ручку. За дверью никого не было. Все спокойно. Никакого шума, кроме шагов идущих на обед.
   Они решились выйти и, отчасти со страхом, отчасти с любопытством, направились в столовую. На пороге они остановились.
   Никого из обыкновенных посетителей не было в столовой. На месте Оливье Дероша сидел негр; на месте лорда Темпля другой негр. При входе девиц оба они встали и, вежливо кланяясь, предложили садиться.
   Онемевшие и сбитые с толку, они молчали, как вдруг показались мистрис Петтибон и леди Дункан, -- одна очень веселая, а другая с нахмуренными бровями.
   -- Хотела бы я знать, кто автор этих остроумных шуток? -- сказала мистрис Петтибон.
   Но вдруг она остановилась, точно пригвожденная к месту. Два негра, занимающие почетные места, молодые девушки, растерянно прижавшиеся друг к дружке, отсутствие всех других!.. Произошло что-то серьезное!.. Невозможно этого не понять!
   Негры предложили дамам садиться.
   -- Извините! -- сказала леди Дункан с высокомерным жестом, -- я желаю знать сначала, что здесь произошло? Кто позволил себе запереть нас?.. По какому праву?
   -- Где наш начальник? -- резко спросила мистрис
   Петтибон.
   -- Потрудитесь сначала сесть, сударыни, -- холодно ответил негр, занимающий место Оливье, -- и вы получите желаемые объяснения!
   -- Не раньше, чем мы получим разгадку всего этого! -- ответила мистрис Петтибон решительно.
   -- Ну, хорошо, -- возразил негр, -- скажу в двух словах, потому что не люблю есть холодный суп, -- я начальник!
   -- Вы -- начальник! -- воскликнула мистрис Петтибон с презрением. -- Что же? мы живем во времена вакханалий?
   -- Потрудитесь сесть за стол, повторяю вам, и вы получите все нужные разъяснения!
   -- Я не сяду за стол с неграми!
   -- Я здесь начальник, говорю же вам! -- возразил негр сухо. -- Не заставляйте меня доказывать вам это!
   -- Но, наконец, -- воскликнула леди Дункан, -- чего вы хотите и кто вы?
   -- Кто я?.. Джон Фейерлей, бывший майор британской армии. Чего я хочу?.. Не быть осмеянным и не оставлять Тибета до тех пор, пока мне не вздумается. Что я намерен делать? Побывать в рубиновых копях, которые француз бережет для самого себя. Вам это ясно, мистрис Петтибон?
   -- Нет! вы еще не сказали, где капитан!
   -- Он под арестом вместе с вашим мужем и лордом
   Дунканом!
   -- Под арестом? -- воскликнула мистрис Петтибон, между тем у леди Дункан и Этель вырвался крик ужаса и презрения. -- В каком смысле надо понимать это?
   -- В таком смысле, как это понимается на корабле...
   -- Приходится вам поверить! -- сказала мистрис Петтибон, не изменяя тона. -- Всем понятно, что может сделать палач сипаев со своими пленниками!..
   Зловещий огонь блеснул в глазах майора.
   -- Берегитесь! -- сказал он. -- Мое терпение имеет границы!..
   -- Угрожать женщинам! -- произнесла американка с презрением. -- Только этого недостает вам для полного совершенства!
   Майор повернулся к леди Дункан.
   -- Вот, -- сказал он со злой иронией. -- Мистер Фицморрис Троттер, непогрешимый джентльмен, ваш старинный знакомый, который, без сомнения, будет иметь счастье внушить вам большее доверие, чем я...
   -- О! господин Троттер, -- умоляюще произнесла Этель. -- Мы вас считали другом! Разве вы забыли?.. Скажите мне, мой отец и друзья наши в опасности?
   -- Успокойтесь, мисс Дункан, -- ответил Фицморрис, под чернотой которого показалась краска стыда. -- Эти господа действительно под арестом, как это объявил вам майор. Но никакая опасность им не угрожает. С сокрушенным сердцем мы вынуждены были принять эту меру предосторожности, вполне, впрочем, безвредную, и только от них самих зависит получить опять свободу.
   В эту минуту дверь тихо отворилась, и показалась всклокоченная голова доктора.
   -- В чем дело? что здесь происходит? -- спросил он вкрадчиво, хотя предварительно все подслушал под дверью, по своей привычке.
   -- Что происходит? -- повторил грубо майор. -- Ничего, кроме того, что пробуют уговорить дам послушать голос рассудка, но это, по обыкновению, потерянный труд!
   -- Может быть, вы брались за это неумелым способом, -- сказал доктор. -- Подумайте, мадам, я обращаюсь к вашему сердцу!.. Не ваше ли дело всеми мерами содействовать соглашению и восстановить мир?
   -- Ах, доктор! -- воскликнула мистрис Петтибон с раздражением. -- Дело идет вовсе не о соглашении! Разве вы не видите, что наши мужья и капитан в плену, а мы ничего не можем предпринять против этих наглых предателей?
   -- Не будем преувеличивать. С четверть часа вы оставались под замком в прекрасных комнатах. Эти господа, я думаю, в таком же положении. Так разве это можно назвать, не усиливая выражений, наглым насилием?
   -- Отто Мейстер, -- сказала американка, глядя ему прямо в глаза, -- вы знаете лучше меня, что покушение на личность капитана есть уголовное преступление!
   -- Рассмотрим это дело, сударыня! Дело в том, что такое капитан. Мистер Дерош получил патент на это звание? Нет! По каким же признакам мы можем узнать здесь нашего начальника?
   -- Во всяком случае, не по обману, подлогу и насилию!
   -- Однако все завоевания этим начинались, -- продолжал доктор по-прежнему спокойно. -- Поверьте мне, сударыня, признайте это дело законченным; самая элементарная осторожность вам это указывает... А, кроме того, поразмыслите немного: разве это не было абсурдом со стороны мистера Дероша уехать, не побывав на копях?
   -- Это правда! -- пробормотала Мюриель.
   -- На это он имел полное право! -- сказала Этель твердо.
   -- Да, это было его правом, я согласен... Но теперь наступило наше -- продлить пребывание здесь. Я даже скажу больше! -- воскликнул доктор, увлекаясь своим красноречием. -- Наш долг, наш священный долг -- повиноваться, остаться в Тибете, если начальник это приказывает!..
   -- Вот понятие о долге, настолько же новое, насколько и остроумное!..
   -- Вовсе не новое!.. Тексты священного писания не то ли говорят? Не повелевают ли они нам повиноваться властям предержащим?..
   -- Довольно, милостивый государь! -- сказала возмущенная американка. -- А вы, майор Фейерлей, скажите, наконец, что намерены делать с вашими пленниками? Хватит ли у вас мужества на подлость?
   -- На это вы вполне можете рассчитывать, -- ответил майор, бросая на нее иронический взгляд. -- Я не только сообщу вам мой план, но прибавлю, что намерен осуществить его в точности. Я уже имел честь сообщить вам, что желаю побывать на рубиновых копях. Если Дерош, как того требует здравый смысл, укажет мне их местонахождение, в ту же минуту он свободен, и в благодарность за открытие он не умрет! Если же он будет иметь глупость упорствовать... на диету!..
   -- Негодяй! -- воскликнула мистрис Петтибон.
   -- И та же диета для других! -- прибавил майор.
   -- Вот что называется у вас "под арестом"! -- воскликнула американка с пылающим взором. -- Подлое насилие!!! Убийца женщин и детей, изменник и разбойник, я вас презираю!.. И вы смеете предлагать нам сесть за один стол с вами!.. Идемте, мадам; если наши близкие страдают, то и мы будем страдать!
   И, взяв под руку Мюриель, которая все время была в нерешительности, смелая маленькая женщина направилась к двери, сопровождаемая Этель, которая поддерживала свою ослабевшую мать.
   -- Жеманницы! -- воскликнул майор, злясь все больше, особенно оттого, что не хотел этого показывать. -- А! они тоже хотят ареста?., и получат его!.. Фицморрис, заприте двери всех кают!..
   -- Но, капитан!..
   -- Без разговоров, пожалуйста. На диету всех бунтовщиц!.. Шутки со мной плохи! Они узнают, чего это стоит!.. А теперь за стол!.. Давно пора!
   При этом он налил стакан и залпом выпил его.
   -- Забавно! -- произнес он, причмокивая языком, -- прекрасный кларет! Он не отказывал себе ни в чем, этот француз!.. Нужно будет, чтобы он мне открыл еще секрет своего погреба, и когда мы получим разъяснения...
   -- Устроим такой же? -- подхватил Фицморрис.
   -- Да, устроим!
   -- Значит, да здравствует веселье! А вы мне передадите секрет этого вина. За ваше здоровье, доктор!
   -- За успех ваших планов! -- сказал доктор заискивающе.
   -- О, что касается моих планов, -- возразил майор с грубым смехом, -- они простоты необыкновенной! Я не допускаю, чтобы Дерош мог ускользнуть от меня, а причитания и крики женщин разве могут заставить меня уступить? Вот это намного лучше, чем обыкновенно на нашем посту! -- прибавил он, разжевывая с аппетитом пищу. -- Отлично, господа, воздадим должное обеду! Как только мы наедимся всласть, сделаем хорошенький визит нашим интересным пленникам и пощупаем их "душевное состояние", по выражению этих милых парижан.
  

ГЛАВА XX. Мюриель торжествует

   Окончив обед, майор Фейерлей в сопровождении Фицморриса направился, как он это объявил, к помещению экипажа, где содержались пленники.
   -- Вы идете, доктор, не правда ли?.. Вы из наших? -- сказал он на пороге столовой.
   Доктор, который еще сидел, устремив глубокомысленный взгляд на свой пустой стакан, медленно поднял голову.
   -- Из ваших?.. Мой Боже... это, смотря... Нужно сначала узнать, до чего вы можете дойти? -- заметил он с двусмысленной улыбкой.
   -- Мы пойдем так далеко, как это понадобится! -- ответил грубо Фейерлей. -- Не больше меня вы желаете лишиться рубинов, не так ли?
   -- Это верно, что было бы преступлением упустить подобный случай! -- сказал доктор со вздохом.
   -- Преступление -- поругание человечества! -- сказал Фейерлей, издеваясь. -- Наша совесть не позволит нам совершать его, так, доктор?.. И только ввиду общего интереса мы предполагаем поговорить с этим господином... Ха-ха-ха!., в моих глазах вы тонкий хитрец!.. Совесть!.. Ха-ха-ха!.. Она вас очень стесняет, не правда ли?
   -- Если смотреть с научной точки зрения... -- начал было доктор.
   -- О!., будет хитрить! -- грубо оборвал его Фейерлей. -- Нужно быть с нами или против нас. Выбирайте: кусок пирога... или оковы и место рядом с обманщиком! Ясно, кажется?..
   -- Я ваш, конечно! -- поспешил ответить доктор. -- Я все время был уверен, что мы остановились здесь для того, чтобы посетить копи; и, я думаю, что этот молодой человек обманул наше доверие, желая уйти немедленно. А отсутствие доверия...
   Грубый взрыв смеха Фейерлея прервал речь ученого.
   -- Идем, старый крокодил, довольно болтать! -- сказал он, хохоча. -- Право сильного -- всегда самое лучшее право! А мы сегодня сильны, будем этим пользоваться, вот и все!..
   Говоря это, он пошел вперед, сопровождаемый Троттером и доктором. По дороге он назвал по именам с дюжину негров и велел им следовать за ним.
   Один из этих людей взял большой фонарь, красноватое пламя которого причудливо играло на его лице; другой открыл дверь камеры.
   Три человека, крепко связанные, лежали на полу все в том же положении.
   Взяв фонарь из рук негра, Фейерлей поднес его к лицам пленников, чтобы узнать их.
   -- Вот француз! Снимите с него повязку! -- скомандовал он.
   Троттер стал на колени возле Оливье и поспешил исполнить приказание.
   Фейерлей снова отдал фонарь негру и велел стать так, чтобы пламя вполне осветило его лицо; он скрестил руки и сказал:
   -- Смотрите на меня! Я новый капитан "Галлии"! Оливье, подняв голову, тотчас же ответил:
   -- Вы вор и разбойник!
   -- Молчать!..
   -- И вы дорого заплатите за этот бунт!..
   -- Я вам приказываю молчать!..
   -- Никто здесь не смеет мне приказывать!
   -- Полно, Дерош, я не хочу насилия!.. Я пришел предложить вам одну сделку...
   -- Я не вхожу в сделки с тем, кто меня связывает. С людьми вашего сорта!
   -- Черт побери!.. Дайте же мне говорить, не перебивая, или я велю вам наложить повязку!
   -- Ябуду перебивать, если мне захочется. Что вы сделали с дамами?
   --Это чересчур! Прийти сюда, чтобы выдержать допрос! --крикнул майор, топая ногами. --Слушайте, Дерош, будем говорить о деле. При условии, что вы мне откроете местонахождение рубиновых копей, вам даруется жизнь. Вы должны решить, и скорее!., или янайду средства заставить вас говорить, милый господинчик! Их много в нашем распоряжении... сначала голод, потом жажда... потом лишение сна, не говоря уже о многих других, которые будут не менее убедительны, уверяю вас... Вы завезли нас слишком далеко, молодой человек, в страну нецивилизованную, где вам трудно будет не повиноваться, если вы вздумаете упорствовать... Я вас убеждаю, в ваших собственных интересах, исполнить наше требование по доброй воле и указать нам немедленно месторождение рубинов... Вы увидите, я добрый малый: если вы только скажете без дальнейших церемоний, я готов с вами поделиться частью сокровищ! Разве возможно быть более сговорчивым?
   Оливье слушал все это с насмешливой улыбкой, и как только тот остановился, он не мог удержаться и громко захохотал презрительным смехом.
   -- Копи!.. Месторождение рубинов!.. Рубиновые копи, если вам угодно!.. Милостыня, мой милый господин!.. Честное слово, они все с ума сошли!.. Эту новую форму безумия следует записать ученым обществам. Господин Отто Мейстер!.. Слышите! Приступ болезни сегодня принимает эпидемический характер; к несчастью, я не имею лекарства, чтобы вас вылечить!.. Но знайте, если бы я даже имел его, то вы и тогда не были бы ближе к цели!
   -- Что вы этим хотите сказать? -- заревел Фейерлей.
   -- А то, что если бы я знал, где рубиновые копи, то я постарался бы указать ее банде воров и мошенников, таких, как вы! -- ответил Оливье, глядя ему прямо в глаза. -- Но так как я этого не знаю, вопрос исчерпан!
   -- А! вопрос исчерпан! -- крикнул майор, скрежеща зубами. -- В самом деле?.. В последний раз спрашиваю, -- желаете вы указать где находятся ваши сокровища?
   -- Мне нечего вам указывать!
   -- Отлично. Наденьте ему намордник. Слушайте, Оливье Дерош, я вам даю два часа на размышление! Через два часа я вернусь узнать о результатах... И поймите хорошо мои слова, это серьезно! Вы должны будете мне ответить... или в противном случае!..
   И выразительным жестом экс-палач Декана закончил свою мысль, что означало затянуть намертво петлю тому, кто его слушал. С завязанным ртом Оливье мог только ответить пожатием плеч. Что касается Фейерлея, он, задыхаясь от бешенства, толкал кулаками свой отряд и вышел, разразившись потоком проклятий.
   -- Увидим! увидим! -- говорит Отто Мейстер, стараясь успокоить его и остановить этот поток ругательств.
   -- К чему вы кричите так сильно? -- спросил Троттер, в душе злясь не меньше его, но стараясь это скрыть. -- Подумайте, вас могут услышать! Эти дамы...
   -- К черту!.. Я презираю этих дам! -- кричал Фейерлей с яростью. -- Что вы думаете, я не могу их заставить замолчать?
   -- Заставить замолчать? -- спросил Троттер, дрожа.
   -- Черт возьми!.. Я каждой из них зажму рот... рубином!., и, ручаюсь вам, они прекратят свою музыку.
   -- А!., так!., я вас не понимаю. Сначала нужно бы узнать, где скрывается эта богатейшая россыпь!..
   -- Это само собой!.. Но не бойтесь. Он заговорит, этот француз, или я его задушу!..
   -- Плохое средство, чтобы узнать секрет, -- заметил Троттер с презрением. -- Дорогой мой, позвольте мне заметить вам по-дружески, что такое чрезмерное насилие -- признак дурного тона. Я вас убеждаю вести дело с большей умеренностью... Подумайте о суде, которому нас подвергнут, если все это дойдет до Лондона...
   -- Я презираю Лондон, хороший тон, умеренность и вас! -- заревел Фейерлей. -- Я поведу дело по-своему!.. И скажу вам кстати, мой нежный Троттер, что у меня найдется еще повязка и пара кандалов к вашим услугам. Да и пуля в лоб, если вы будете продолжать вмешиваться не в свое дело!
   Троттер открыл рот, чтобы ответить, но Отто Мейстер сильно дернул его за рукав:
   -- Тш!.. он пьян!.. Не обращайте внимания... Это человек опасный... Он может оказать нам плохую услугу... Делайте вид, что не слышите!
   И, возвышая голос, он проговорил вкрадчивым тоном:
   -- Если бы вы пошли в столовую выпить содовой воды, дорогой капитан! Наглость этого жалкого Дероша вам, без сомнения, расстроила нервы.
   -- Мне, нервы! Да вы меня считаете бабой, что ли?
   -- Нет, честное слово, -- ответил ученый, сокрушенный неудачей. -- Но, наконец, стакан воды никогда не повредит!
   -- Вот это единственная разумная речь за весь вечер, -- сказал Фейерлей. -- Велите принести содовой воды и сигар... да живее! -- прибавил он, направляясь в столовую, куда он вошел в шапке и тотчас же развалился на кресле, протянув ноги на другое; старательно выбрав самую лучшую сигару, он подвинул ящик к Фицморрису и доктору, которые уселись вокруг стола.
   -- Угощайтесь! -- сказал он сухо.
   -- Какие невыносимые манеры! -- пробормотал Фицморрис сквозь зубы, -- мужик, больше ничего!
   Но доктор уже приободрился и пустился в рассуждения.
   -- Благодарю, дорогой капитан. Превосходные сигары, честное слово! Дерош поступает недурно в этом отношении. Вода тоже первого сорта. Действительно, мы сделаем очаровательное путешествие, или лучше сказать, прелестное, проводя время в этой чудной стране. Я заранее радуюсь при мысли, как много можно будет изучить на досуге интересных предметов, а в то же время таинственных, которые...
   -- Вопрос в том, где находятся копи! -- прервал Фейерлей, заложив руки в карманы и, нахмурив брови, уставился глазами в пол.
   Фицморрис Троттер презрительно улыбнулся.
   -- Когда Дерош будет повешен, тогда ничего не будет легче, как найти ее! -- сказал он насмешливо.
   Фейерлей бросил на него зловещий взгляд.
   -- Мне кажется очень вероятным, -- проворно вмешался доктор, -- что у бывшего капитана этого корабля наверно найдется среди его карт план его копей! Следует сделать осмотр его бумаг, чтобы овладеть секретом. И если дорогой капитан поручит мне покопаться в его ящике...
   -- Только не одному, конечно! -- загремел Фейерлей. -- Вы одни найдете разгадку и отправитесь, не спросясь!
   -- Ах!.. Ах!.. Вы шутите, дорогой капитан! Но, понятно само собой, я займусь поисками в вашем присутствии... Я это сделаю, если вы желаете, при вас и нашем дорогом Троттере.
   -- Мне любопытно бы знать, -- насмешливо сказал Троттер, -- какой интерес побуждает вас на эти поиски, милейший доктор? Вы член многих обществ, у вас нет ни жены, ни детей, по-видимому, у вас вполне счастливая обстановка для полного наслаждения ученого; какой интерес вам искать эти сокровища?
   -- Но, -- сказал сконфуженный лингвист, -- тот же, что и у всех, ни больше, ни меньше. А затем, -- продолжал он, снова набираясь храбрости, -- подумайте, как это важно для самой науки, -- располагать большими средствами! Подумайте хорошенько обо всем этом с научной точки зрения: как много можно дать миру с помощью сокровищ, скрытых в этих далеких горах! Подумайте об институтах, обсерваториях, ученых обществах, которые цивилизованные нации...
   Сильный взрыв смеха прервал его речь.
   -- Подумайте о благе, которое получит Отто Мейстер, набивая свои карманы по примеру простых смертных! -- сказал Фейерлей, подражая интонации ученого. -- Шутник, да и только! Вы мне кажетесь забавным, Троттер, когда спрашиваете о мотиве, который его побуждает к этому! Тот же самый, что и у вас, ей-Богу!..
   -- Позвольте! -- пролепетал доктор жалобно.
   -- Ба! -- сказал Фейерлей с презрением. -- Вы не стоите больше Троттера, мой милый; Троттер не стоит больше вас, и вы оба не стоите больше меня! Мы стоим друг друга. Не тратьте попусту хитрых фраз, потому что я их не выношу. А что касается ваших разговоров об учреждениях, институтах, науке, то к черту их, довольно!.. Вы мне внушаете отвращение!
   И он двинул плечами с таким отвращением, что бедный ученый, окончательно разбитый, искал убежища в своем стакане, куда он погрузился до самых бровей.
   -- Это верно! -- сказал Троттер. -- У нас одни проекты завладеть копями, чтобы хорошо пожить на это богатство! А вы, Фейерлей, как думаете, какие ваши проекты?
   -- Пожить спокойно в свое удовольствие! -- сказал Фейерлей. -- Подумайте сами, разве не смешно дожить до моих лет и остановиться на полдороге, не зная, чем дальше питаться. Именно таково теперь мое положение!
   -- Кому вы это говорите? -- произнес Троттер со вздохом. -- Но баста! Если мы вернемся в Лондон, нагруженные миллионами, никто не спросит, откуда мы их взяли... и если мы сумеем хорошо их тратить, никто не станет беспокоиться об их происхождении!
   -- Тратить их!.. Но этого-то я не собираюсь делать! -- воскликнул Фейерлей. -- Единственная роскошь, которую я желаю иметь, -- не заботиться больше о завтрашнем дне! Я сделаюсь скрягой! Я не дотронусь до карт, ни в одном пари не стану участвовать!.. Я заплачу свои долги!.. Я исправлюсь во всем!..
   -- Я, наоборот, буду разбрасывать деньги направо и налево! -- воскликнул Троттер, смеясь. -- Платить долги!.. Даже и не думаю!.. Я еще других заставлю платить мне!.. Никто в наше время не умеет жить роскошно. Молодые люди являются в свет со старыми головами на плечах, в уме у них одни книги, и книги придавили им сердце. Ну, вот я и научу их, покажу, что значит важный барин!
   -- К черту! Я презираю все это!.. Хорошенький домик в деревне, река, чтобы ловить рыбу, экипаж, чтобы объезжать свое имение, и хороший куш в банке, больше ничего не надо! У меня простые вкусы и желания! -- бормотал Фейерлей, видимо, замечтавшись.
   -- Самые дорогие лошади, самые красивые экипажи, превосходные яхты, все салоны у моих ног... конюшня с рысаками... -- шептал Троттер.
   -- Я знаю в Гемптонском предместье домик, какой мне нужно... -- продолжал Фейерлей вполголоса. -- Не очень далеко от Лондона... прекрасные деревья... спокойное место... Там можно тихо провести старость и окончить в мире дни свои... Я, как и другие, умею жить с удобствами!.. Одних только средств мне не хватало до сих пор...
   -- У нас у всех есть это умение! -- воскликнул Троттер весело. -- Взгляните на доктора!.. Он чувствует уже, как крылья уносят его на высоту ангельской безгрешности, и он это докажет, лишь только богатство будет у него в руках. Бедный доктор, он не знает, какому святому молиться, -- это единственная вещь, которая его терзает! Устроит ли он учреждение для молодых слепцов, создаст ли он обсерваторию, чтобы земля могла войти в сношение с другими планетами? Учредит ли он приз за добродетель (и для начала назначит его себе), или, еще лучше, школу высоких наук, где учащиеся будут говорить только по-китайски, а в рекреации, для отдыха, по-халдейски?.. Или это будет археологическая академия?., или, еще лучше, не захочет ли он поработать для счастья тибетцев, провозгласив себя Великим Ламой, вместо этого молокососа, с которым мы познакомились сегодня утром?.. Он говорит так хорошо по-тибетски, этот доктор!.. И всякий, смотря на него, поймет, что это святой человек!..
   Филолог делал вид, что смеется, между тем как из-за своих очков бросал на Фицморриса ядовитые взгляды.
   -- Да, все это очень мило, -- проворчал Фейерлей, вставая, -- но, чтобы исполнить все эти прекрасные проекты, нужно открыть копи, а мы не знаем к ним дороги и не можем дойти. Идите вы искать! Да смотрите хорошенько! -- прибавил капитан, сердито поворачиваясь к ученому.
   -- С радостью, дорогой капитан, если вы доверите мне ключи от каюты экс-капитана.
   -- Не торопитесь, Отто Мейстер! -- раздался вдруг сзади него голос. -- Если вы позволите, я сам возьму назад ключи от моей каюты!
   Все трое мгновенно обернулись.
   На пороге стоял Оливье Дерош.
   С яростным криком, одним прыжком Фейерлей схватил револьвер и направил его на Оливье.
   Но тот предупредил его.
   Не успев спустить курка, сраженный пулей в лоб, Фейерлей зашатался и, как сноп, грузно повалился на пол.
   В ту же минуту появился лорд Дункан, и пока Троттер, пораженный неожиданностью, дрожащей рукой стрелял наугад, командир раздробил ему челюсть.
   Наконец, Петтибон, вошедший вслед за ними с ломом в руках, встретил несчастного Отто Мейстера, который хотел скрыться, и так хватил его по голове, что злосчастный доктор сразу повалился на своих соучастников.
   Все это произошло так быстро, что действующие лица этой кровавой драмы едва ли имели время узнать друг друга. Позади них в дверях показались Боб с Эндимионом, а за ними экипаж боязливо выглядывал из-за плеча, прибежав на шум.
   Со стороны кают послышался пронзительный крик, в котором легко было узнать голос Мюриель.
   Оливье, бросая револьвер, подбежал к убитым. Как только он тронул доктора, лежащего распростертым на других телах, из груди лежащего вырвался протяжный стон.
   -- Вот этот больше напуган, чем побит! -- сказал Оливье, осматривая его. -- Пусть его поднимут и отнесут в лазарет.
   Что касается Фицморриса Троттера, то с раздробленной челюстью он еще дышал!
   Для Фейерлея смерть была мгновенна.
   Когда унесли труп и обоих раненых, Оливье направился к каютам и, стуча в дверь, сообщил о победе. Дверь открыли, и в первые минуты кроме шумных поздравлений и восклицаний ничего не было слышно. В припадке радости Мюриель обнимала всех без исключения, начиная с мистера Петтибона, который был очень шокирован таким ужасным нарушением этикета. Этель, бледная и дрожащая, повисла на шее отца и была так потрясена пережитым страхом за жизнь дорогих людей, что не находила слов для выражения своих чувств. Нечего и говорить о леди Дункан: от всех волнений она была совсем разбита. Мистрис Петтибон, напротив, казалась в самом воинственном настроении. Узнав о победе своего мужа над Отто Мейстером, она обратилась к нему с громкими поздравлениями и похвалами, что было, по ее мнению, высшей наградой. После этого мужественная женщина отправилась в лазарет и своими руками перевязала ужасную рану Фицморриса Троттера, так же, как и рану на голове доктора.
   Между тем все услышали стук в каютах, где были заперты лорд Темпль и лорд Эртон. Их заглушённый голос, просьба освободить их теперь слышны были ясно.
   В общей суматохе торжества победы все забыли про них. Мюриель вдруг спохватилась и, как стрела, помчалась освобождать пленников. Ключ торчал в замке. Моментально открыть, войти, затворить за собой дверь и упасть в изнеможении на руки растерявшегося Эртона, точно в припадке неожиданного бессилия, -- было только ловкой игрой хитрой девчонки.
   В то время как он ее поддерживал, сильно смущенный, Мюриель, казалось, пришла в себя и, поводя вокруг растерянным взглядом, прошептала:
   -- Джон!.. Джон!., если нужно умереть... по крайней мере... по крайней мере, умрем вместе!
   -- Дорогая мисс Рютвен! -- протестовал несчастный лорд.
   -- Да... да... что значит смерть... я не боюсь ничего... с вами!..
   И потом вдруг, точно приходя в сознание, она закрыла лицо руками и продолжала прерывистым голосом:
   -- Что я сказала?.. Великий Боже!.. Яумру со стыда!.. Лорд Темпль, что вы обо мне подумаете?
   -- Что вы так же искренни, как очаровательны, и лорд Эртон очень счастлив, что мог внушить вам такие чувства! -- воскликнул лорд Темпль, увлеченный этим обстоятельством.
   По выразительному взгляду своего наставника бедный Эртон понял, что он должен уступить.
   -- Мисс Рютвен, -- пробормотал он в замешательстве, -- я тронут... поверьте мне... я разделяю... ябуду очень счастлив... и как только вернусь в Лондон... и будет возможность поговорить с вашими родителями... если я осмелюсь... если вы захотите...
   -- Быть вашей женой! -- воскликнула Мюриель, снова падая в его руки. -- Ах! после признания, которое вырвал у меня безумный страх, как я могу сказать: "Нет"? Как могу отказать!..
   -- Но, действительно, -- прервал ее лорд Темпль, -- простите, довольно говорить о таких вещах и в такую минуту, -- я слышал выстрелы... вы сами, мисс Рютвен, говорили о смерти?
   -- Ах! да!., там сражались... Я потеряла голову... Однако все кончилось, я думаю... ничего не слышно.
   -- Идемте посмотрим! -- воскликнул Эртон.
   Он торопился скорее уйти из каюты, но Мюриель повисла на его руке. В таком положении они вошли в салон и присоединились к остальным.
   -- Вот наш спаситель! -- сказал Оливье, крепко пожимая руку Боба, который смеялся, но чувствовал себя неловко. -- Милостивые государи и государыни, и господин Петтибон особенно, позвольте представить вам моего друга Роберта Рютвена, который, по благому внушению, скрылся под этой черной маской, чтобы спасти нам жизнь; я могу это сказать, потому что должен был считать себя лично приговоренным к смерти...
   -- Боб Рютвен!..
   -- Как!., и он также!..
   -- Еще один!
   -- Невероятно!
   -- Кто мог бы поверить!..
   -- Ни одного истинного негра на аэроплане! -- воскликнул Петтибон, растерянно вращая глазами.
   -- О! успокойтесь, дорогой Петтибон! Здесь есть несколько негров, Эндимион, например! -- возразил Оливье смеясь, несмотря на досаду янки. -- Но хорошо, что с нами мой молодой друг, негр он или нет! Это он открыл заговор и предупредил меня уже вчера! Если бы я его послушал, кто знает? Может быть, ничего бы не случилось! Только я не мог поверить, чтобы люди нашего общества, члены клуба Мельтон, как Троттер и Фейерлей, встали бы на путь открытого разбойничества!
   -- Троттер и Фейерлей!.. ох!., это все фальшивые негры! -- стонал Петтибон.
   -- Не считая Отто Мейстера!.. Да, из-за этих трех несчастных, нам пришлось бы плохо, если бы мой честный Боб не стерег нас. Он воспользовался минутой, когда разбойники пили вино в этой же зале, и вместе с Эндимионом, вооружась ломами, выломал дверь каюты; в три приема он разрезал мне бритвой веревки и дал в руки револьвер... Мне оставалось только идти в залу, предоставив ему освободить других и вооружить, как меня. Освобожденные, они пришли как раз вовремя, чтобы избавить меня от Фицморриса Троттера и Отто Мейстера, и все пошло как нельзя лучше благодаря Бобу!
   -- О! Дорогой Боб! Я должна вас обнять! -- воскликнула Мюриель, бросаясь на шею к своему брату. -- А теперь, мне кажется, первым делом, надо с вас счистить эту ужасную краску!.. Мистер Петтибон, -- прибавила она, оборачиваясь со смехом к комиссару, -- вы простите мне теперь мои недозволенные разговоры с негром?
   -- Сударыня, -- ответил Петтибон безропотно, -- я молчу. Мне нечего сказать; благодарность, которой я обязан Теодору... то есть, я хочу сказать, мистеру Роберту Рютвену... сковывает мне уста навсегда!
   В знак этого важный и степенный американец подошел и пожал руку Бобу, который поклонился ему, смеясь.
   -- Я не помню зла, господин комиссар! Но вы со мной, кажется, дурно поступили в Лондоне. Мне следовало бы вам отплатить!..
   -- А теперь, дорогой капитан, какие меры вы собираетесь принять? -- спросил командир.
   -- Я только что хотел просить вас и мистера Петтибона присоединиться ко мне, чтобы произвести расследование причин бунта, -- ответил Оливье.
   Оставив дам в обществе лорда Темпля и Эртона, еще ошеломленных быстротой событий, он направился к помещению экипажа.
   Внимательный допрос скоро позволил узнать активных деятелей бунта. Их было всего четверо. Другие замешались или по незнанию, или по глупости.
   Оливье велел позвать четырех виновных и, выслушав их неловкиеобъяснения, сообщил им о своих намерениях.
   До первого цивилизованного пункта, где остановится аэроплан, они будут закованы в кандалы... По прибытии в Баку они будут отданы английскому консулу и судимы по всей строгости законов как разбойники.
   -- Но прежде всего, -- прибавил молодой капитан, -- вы похороните вашего начальника! Эндимион, возьмите этих четырех людей в могильщики: вы дадите им поесть, снабдите всем нужным; затем они сойдут на землю с останками майора Фейерлея и благоговейно закопают его в лесу...
   При этом он тихо сказал негру:
   -- Вы будете вооружены, но когда кончится работа этих безбожников и если они захотят убежать потихоньку, сделайте вид, что не замечаете: пусть они лучше будут повешены в другой стране!.. Что касается вас, Боб, -- произнес он нарочно погромче, -- потрудитесь приготовить все к отходу. Как только вернутся эти могильщики, мы поднимемся.
  

ГЛАВА XXI. Возвращение в Лондон

   Час спустя после того, как пассажиры "Галлии" весело окончили холодный ужин, явился Эндимион и, отдавая честь по-военному, остановился перед Дерошем со словами:
   -- Жду ваших приказаний, капитан!
   -- Кончили?
   -- Все сделано. Майор лежит в земле на три фута глубины, а другие четверо, не спросись останков своего начальника, лишь только я сделал вид, что не смотрю на них...
   -- Рассердились, что не получили того же, что Троттер и доктор! -- сказал Оливье, поворачиваясь к командиру.
   -- Честное слово! Я менее снисходителен, чем вы, мой дорогой друг; если бы я был на вашем месте, то покончил бы с ними счеты! -- сурово возразил моряк.
   -- Мы предоставим эту заботу английскому консулу в Баку! -- ответил Оливье.
   -- Разве мы летим в Баку?
   -- Да, чтобы несколько разнообразить наш маршрут. Я сначала думал этим путем лететь в Тибет, а потому велел заготовить там запасы нефтяного масла; этим мы и воспользуемся на обратном пути в Англию и сократим путь на несколько часов.
   В эту минуту на пороге показался Боб Рютвен.
   -- Пары разведены, машины готовы, капитан! -- сказал он, отдавая честь по уставу.
   -- Ну, хорошо! идем! -- ответил Оливье, выходя на палубу, чтобы отдать приказания.
   И почти тотчас же "Галлия" поднялась в пространство, сложив свои чудовищные ноги, и направилась на запад.
   Было десять часов. Пассажиры, измученные вечерними происшествиями, один за другим разошлись по каютам. Наступила тишина. Кроме равномерного стука машин и шагов капитана, никакой другой шум не тревожил спокойствия звездной ночи. Лорд Дункан ушел последним, вырвав у Оливье обещание позволить сменить его через несколько часов, чтобы он мог заснуть.
   -- Вы не из железа, черт возьми! Вам решительно нужен отдых; и не забывайте, -- прибавил он с многозначительной улыбкой, -- что я с этих пор смотрю на вас, как на одного из членов семьи, и буду не меньше страдать, если вы не побережете себя!
   На этом он его оставил предаваться приятным мечтам.
   Отец Этель принял его в семью, значит, он считает егосыном!
   Тогда это победа, потому что она смотрит его глазами, и если в ее душе есть какие-то таинственные возражения, то они исчезнут при одном слове обожаемого отца. Заговор, недоедание, мучения и сражение -- все забыто!
   Три часа уединенного размышления пролетели, как мгновение, и когда лорд Дункан, привыкший вставать в четыре часа, пришел его сменить, Оливье показалось, что прошло только несколько минут...
   Своим могущественным и быстрым взмахом "Галлия" перелетела уже через обширные равнины, озера, горы, пустыни Тибета и вершины Гиндукуша. Под ногами спящих путешественников промелькнула провинция Кашмир, со своей любопытной столицей, изрезанной узкими улицами, с бесчисленными банями, с крышами, покрытыми землей и проросшими яркими цветами...
   Через два часа Оливье поднялся, подкрепленный коротким сном, и вышел на палубу, чтобы сменить мистера Петтибона и дать ему отдых; так наступил день, и три человека, немного подкрепленные сном, почти не ощущали последствий вчерашнего ужасного происшествия.
   Наконец раздался колокол к завтраку, стали выходить из кают и постепенно собрались в столовой. Вход Боба Рютвена произвел сенсацию. Имея право по происхождению занимать место среди этого общества и вполне заслужив его вчерашним поступком, он был приглашен Дерошем к столу.
   В восторге от такого приглашения, Боб считал нужным счистить с себя краску, -- но увы! краска была очень прочная. Все утро он трудился над своим белением, подбодряемый советами Мюриель и рассуждениями лорда Эртона, которого тяготила мысль иметь родственником негра, но все это привело к очень плачевным результатам. При появлении его к завтраку всем бросился в глаза пятнистый цвет его лица и вызвал всеобщий смех.
   -- Мой бедный Боб! -- сказал лорд Темпль, считая нужным взять его под свое покровительство, -- что вы сделали со своим красивым лицом?
   -- К несчастью, я думал, что краска сойдет, -- ответил Боб, видимо сконфуженный, -- я никогда не предполагал, что она держится так крепко!
   -- Вы не пробовали пемзой? -- спросил Оливье, переходя от неудержимого смеха к состраданию.
   -- Спросите лучше у Эртона и Мюриель... Они чуть не содрали мне кожу!
   -- Мы сделали ошибку, -- проговорила мисс Рютвен, наклоняя набок голову и рассматривая критическим взглядом свою работу, -- именно тем, что начали с носа!..
   -- Почему? -- спросил Боб с беспокойством.
   -- Это придает вам вид какой-то починенной статуи, которая плохо сделана...
   -- Было бы, может быть, лучше всего перекрасить все снова до приезда в Лондон! -- лукаво поддразнивал мистер Петтибон, находя удовольствие в затруднении своего противника.
   -- Подите вы! -- проворчал бедный Боб. -- Хотел бы я увидеть, как бы вы показались в клубе перед товарищами, вымазанный, как я! Мы бы посмотрели, смешно ли вам было бы тогда!..
   И он сердито принялся глотать кушанье.
   Впрочем, когда прошла минутная вспышка веселья, вызванная приходом Боба, гости "Галлии" казались какими-то убитыми. Ужасные события прошедшего вечера оставили свой след, и никто не мог забыть, что два изменника еще находились на корабле, в лазарете. Так потянулся завтрак без обычного воодушевления.
   Все встали из-за стола в то время, как показался Самарканд, а потому каждый поспешил к перилам, чтобы с помощью лорнета или подзорной трубы рассмотреть памятники этого города, когда-то могущественного, но который теперь одряхлел и пришел в упадок со своими дворцами, сотнями мечетей, коллегиями, обсерваториями и своими величественными развалинами.
   -- Разве сказал бы кто-нибудь, -- воскликнул лорд Темпль, -- что эта ничтожная кучка домов была когда-то большим городом с населением более ста пятидесяти тысяч душ?
   -- И столицей великого Тамерлана, -- прибавил Оливье, -- взгляните на этот памятник, направо, это должна быть его гробница, если карты не обманывают меня!
   -- Гробница Тамерлана! -- воскликнула Мюриель, внезапно заинтересованная. -- Это была столица Тамерлана?.. О!.. Пустите меня посмотреть!..
   -- Можно узнать, почему вы так интересуетесь всем, что касается этих варваров? -- спросил Эртон, вдруг чувствуя ревность к ним.
   -- Вы еще спрашиваете? -- произнесла Мюриель сентиментальным тоном. -- Причина этого -- гимн Тамерлану, который хорошо пел этот Матанга!..
   -- Мне кажется, -- с горечью возразил Эртон, -- мы -- жалкие судьи этого пения ламы, когда не понимаем ни одного слова!..
   -- Говорите за себя! -- с живостью воскликнула Мюриель, -- но я поняла много любезных слов, с которыми он обращался ко мне. Могу вам сказать, что можно бы пожелать многим из наших европейцев сделаться такими же красноречивыми, как он!
   -- Красноречив! -- повторил лорд Эртон с досадой, -- я же нахожу его нестерпимым болтуном!
   -- Это потому, что вы не понимаете его!
   -- И прибавлю, фат и надутый хвастун, как павлин!
   -- Кто бы это говорил! Было бы несколько простительно тому, кто сам хорош...
   Ссора угрожала разгореться, если бы Боб не вмешался, приглашая идти с ним и помочь счищать краску. Все свободное время он посвятил чистке; чуть вырвется минута досуга, он уже сидит где-нибудь в углу и немилосердно трет свое лицо пемзой. Лорд Эртон усердно помогал, преследуя и свои цели. Мюриель, услужливая или насмешливая, смотря по минутному капризу, награждала его или злым словом, или кулаком.
   Мистрис Петтибон нашла их всех за этим занятием незадолго до вечернего чая. В ту минуту, когда совместный труд и бесполезные усилия, вместе с насмешками сестры, довели бедного Боба чуть не до слез, мистрис Петтибон подошла к нему и ласково заговорила.
   -- Не мучьте себя, Рютвен, и бросьте эту пемзу, которая ни к чему. Мне пришло на память одно средство известного состава, которым пользовался один из моих сыновей, когда он вздумал начернить себя как вы...
   -- И он достиг чего-нибудь? -- чуть не вскрикнул Боб, на пестром лице которого блеснула надежда.
   -- Вполне!
   -- Ах, мадам! -- вскрикнул от радости бедный мальчик, делая неимоверное усилие, чтобы не расплакаться, -- представьте только себе! Я уже решился уехать из отечества... остаться в Баку... броситься в воду... на все, чтобы только не показываться в таком виде!
   -- Не отчаивайтесь так скоро, -- сказала американка с улыбкой. -- Вы видите теперь, если бы раньше вы получше взвесили все последствия вашего поступка...
   -- Ах! Тройной я дурак! Но не будем терять время, прошу вас. Я тороплюсь освободиться от этой ужасной маски!..
   -- Сударыня, -- сказал лорд Эртон торжественным и важным тоном, -- позвольте мне передать вам от моей будущей семьи благодарность за такую значительную услугу, которую вы нам оказываете!
   -- Ах, прошу вас, -- вскрикнул Боб раздраженно, -- оставьте комплименты на будущее время! А что касается благодарности, могу вас уверить, мистрис Петтибон, что я навеки буду вам обязан!
   -- Я в этом не сомневаюсь, -- сказала превосходная женщина, испытующе глядя своим ясным взором в от крытое лицо Боба. -- Идем приниматься за лекарство! Мы увидим, устоит ли ваша краска против моей фосфорнокислой соли, потому что в этом весь секрет. Вы видно, никогда не занимались фотографией, раз не знаете, как трудно освободиться от одного пятна азотнокислой соли?
   Между тем "Галлия", стремительно летела все время на запад. По прямой линии она пересекла Каспийское море. К одиннадцати часам она была уже около Баку, а несколько минут спустя, остановилась уже перед столицей русской нефти. Еще один переход, -- и аэроплан вернется туда, откуда отправился.
   Так же, как и в Александрии, Оливье Дерош не рассчитывал оставаться дольше, чем понадобится на снабжение топливом аэроплана, и, как в первый раз, собирался сойти на землю один. Необходимость высадить на землю двух изменников, которые лежали раненые в лазарете, должна была изменить его планы. Первым делом он должен был отправиться в английское консульство, переговорить с консулом, объяснить ему, что на его судне два человека подлежат британскому суду, и что он желает от них освободиться. Консул же, со своей стороны, вовсе не желал брать их под свою ответственность; ничего ре оставалось, чтобы покончить с этим делом, как послать для личных переговоров лорда Дункана.
   Наконец дело уладилось. Оба несчастных, старательно завернутые в одеяла, были перевезены в консульство. Позднее стало известно, что они там выздоровели и были освобождены от обвинения благодаря ложным показаниям. На это Оливье очень надеялся: его единственным желанием было только избавиться от этих подозрительных господ.
   Переговоры продолжались несколько часов, и наконец наступил желанный день, когда "Галлия" могла продолжать путешествие. Таким образом, они должны были прибыть в Лондон в воскресенье утром. Если аэроплан будет там через двадцать пять часов, то окажется, что он совершил весь полет из Лондона в Тибет и обратно в одну неделю.
   Теперь они летят на всех парах. Уже оставили позади печальное Каспийское море, Ставрополь, Азовское море, Днепр, всю южную Россию... Вот и Трансильвания; они узнают знакомые места, долины, горы... и нет больше на "Галлии" изменников! Каждый начинает дышать вольнее. Наконец, появление Боба, но не черного, а такого же, каким был прежде, то есть розового и цветущего, довершило общее возрождение. Все снова принялись созерцать громадную географическую карту, которая раскрывалась под аэропланом, -- и то один, то другой узнавали замечательные города, которые то появлялись, то исчезали перед их глазами, точно живые панорамы: вот Лемберг, Краков, Дрезден, Лейпциг, Дюссельдорф, Гаага... все памятники, которые вызывают много воспоминаний; потом опять вернулись к пережитым событиям, к опасности заговора, которая со временем показалась еще ужаснее.
   Под влиянием этих ощущений лорд и леди Дункан, Этель и Оливье еще больше сблизились, разговор среди них принимал характер особенно дружеский, интимный и семейный.
   -- Знаете ли вы, мой дорогой сын, -- вдруг сказал лорд Дункан, -- я почти пришел к убеждению, что большое богатство в нашем мире -- большое несчастье. Конечно, некоторое довольство есть благо, которого следует желать всем ближним, но на что годны эти чудодейственные богатства? Они пробуждают только самые низменные страсти и порождают преступления! Конечно, не будь завистников, какое большое счастье можно было бы извлечь из обладания громадным богатством. И только человек неразвитый может находить удовольствие во всеобщей к нему зависти... но в конце концов, эти знаменитые рубиновые копи могли бы вам обойтись гораздо дороже того, что сами они стоят.
   -- Арчибальд! -- остановила его леди Дункан тоном снисходительного превосходства, -- как вы можете рассуждать таким образом! Ах! Вы и Этель стоите друг друга! Ни тени практического смысла. К счастью, -- прибавила она со снисходительной улыбкой, -- никто не разделяет вашего взгляда, и мистер Дерош, я в этом уверена, не захотел бы отказаться от своих выгод, чтобы избавиться от постоянного беспокойства, связанного с обладанием этими копями!
   -- Копи! -- повторил Оливье, который, любуясь игрой лучей солнца в волосах Этель, рассеянно слушал разговоры супругов. -- Вы также, лорд Дункан, верите в эти копи?
   -- Конечно! Я верю тому, что мне говорят. История ваших рубинов преследовала меня даже в глубине Индостана, путем писем и газет. Даже без вашего славного изобретения эти рубины сделали из вас особу знаменитую. И вы теперь не можете избегнуть неудобств известности...
   -- Я никогда не признавал нужным считаться с обществом, -- сказал Оливье. -- Оно не имеет никакого права на мое доверие; предположения же всяких проходимцев не имеют никакой цены, поэтому я уживался с историей происхождения моих рубинов. Не могу же я рассказывать всем и каждому о моих личных делах! С вами -- дело другое! Вы мне сказали одно слово вчера вечером, лорд Дункан, которое оправдывает и укрепляет доверие. Позволяете вы и мне говорить с вами как с другом?
   -- Я буду очень счастлив! -- ответил командир.
   -- Ну, хорошо, если вы знакомы с тем, что повторяют из моей биографии, -- начал Оливье с улыбкой, -- знаете, что рано потеряв родителей, я воспитывался у моего дяди, профессора Гарди...
   -- Хорошо знаю, известный химик, профессор в музее естественной истории, и его работы известны даже и мне, хотя я профан.
   -- Мой дядя человек очень простой, немного странный и эксцентричный, так говорят о нем, но в глубине души благороден и великодушен настолько же, насколько учен. Не имея в натуре ничего показного, он просто взял к себе в дом сироту и все время руководил, следил за работами, поощряя меня добиваться всего личными усилиями, одним словом, он умел пробудить интерес и смелость, раскрывая передо мной все трудности и оживляя то, что могло показаться сухим в лекциях коллегии. Когда он понял, что я имею способность к наукам, его отношение из простого участия и сердечности перешло в горячую любовь. Он начал говорить со мной о своих опытах, доверять мне свои проекты и изыскания; он стал моим истинным другом. И когда у меня появилась страсть к путешествиям, то я не колебался сказать ему, вполне рассчитывая на его помощь и содействие. Мало того, что он составил мне план, но и позаботился обеспечить мне все расходы, и я был просто сконфужен большими цифрами сумм, назначенных на мое путешествие. Он, такой экономный, отказывавший себе во многом, назначал мне истинно царские суммы. И он не желал слушать благодарности, говоря, что делает это ради своего личного удовлетворения, что он стыдился бы, если бы его племянник и воспитанник не говорил бы на всех распространенных языках, не объездил бы земного шара, не изучил бы нравы и обычаи всех стран. Словом, он слепо доверял всем моим проектам. Я путешествовал пять лет. Благодаря его связям с учеными обществами и его рекомендациям, я встречал везде прекрасный прием.
   -- Благодаря также, без сомнения, вашим личным качествам! -- заметил любезно лорд Дункан.
   -- Я изучил несколько языков, собрал некоторые запасы опытов и наблюдений и, в общем, вынес убеждение, что человечество вовсе не так дурно, как говорят...
   -- Особенно, если точка зрения, с которой вы наблюдали, внушает доверие! -- добавил командир, смеясь.
   -- Но я не принес с собой только наблюдения и впечатления от путешествия, я привез целый законченный план, это моя идея, над которой я работал усиленно два года и которую тотчас же по приезде сообщил моему дяде. Всякий другой засмеялся бы мне в лицо; и подумайте сами, разве он не имел бы на это права: я хотел осуществить труднейшую задачу воздухоплавания, а для этого нужны были миллионы, или, по крайней мере, сотни тысяч франков. Мой дядя не смеялся. Он разобрал со мной все детали этого плана и заставил вновь пересмотреть со всей строгостью и точностью его применимость и возможность осуществления моих соображений. И когда потом я доказал ему, что мой план вовсе не фантастическая мечта, а вполне осуществимый проект, он горячо обнял меня, что делал только в необыкновенных случаях.
   -- Ступай, мое дорогое дитя, -- сказал он мне, -- создавай твой аэроплан. Я согласен, или даже, я этого хочу!
   Но мой энтузиазм вдруг пропал.
   -- А капиталы для постройки? -- сказал я печально, -- кто захочет мне их дать?
   -- Я! -- сказал он просто. -- И подойдя к запыленной витрине, которая даже не запиралась на ключ, настолько мой дорогой дядя не дорожил сокровищами и не боялся воров, вынул оттуда два драгоценных камня, которые наделали здесь столько шума.
   -- Вот, -- сказал он, -- чем ты осуществишь свой проект!
   -- Я понял его. Несмотря на невероятность, загадочность дела, ему не приходило в голову сомнение во мне и, с бьющимся сердцем, сдавленным дыханием от такой неожиданности, я ждал, что он скажет.
   -- Это, -- сказал он, подбрасывая камни и смотря на них с некоторой иронией, -- два рубина, которые стоят много денег. Сколько? Я не могу этого сказать наверно; но во всяком случае, больше, чем надо на осуществление проекта. Я разрешаю тебе продать эти камни и воспользоваться деньгами по своему усмотрению, но при двух условиях: во-первых, что продажа будет совершена в Англии, и во-вторых, что твой аэроплан будет построен и взлетит в той стране, где ты продашь рубины.
   Оливье остановился.
   -- А дальше? -- спросила леди Дункан.
   -- А дальше, -- повторил Оливье, -- я еду в Англию, показываю рубины Куперу; он объявляет, что это самые лучшие в мире. Их купил, как вы знаете, синдикат. Я иду к Стальброду, договариваюсь с ним насчет постройки воздушного корабля.
   -- Но дальше? -- повторила опять леди Дункан, которая казалась беспокойной и взволнованной.
   -- Но это все, я думаю. Мы отправились вместе несколько дней назад (никто не скажет: веков) и делили вместе все приключения путешествия...
   -- Я угадываю! -- воскликнул лорд Дункан. -- Вы не только не спросили о происхождении этих рубинов, но даже не беспокоились узнать, есть ли там еще другие. Все это делает вам честь, -- и вам, и вашему дяде! Мне это нравится! Какой контраст с неблагодарностью, эгоизмом и алчностью, целой массой низких страстей, которые разыгрались бы у другого на вашем месте. Вот и конец, лучше которого трудно придумать, -- конец этой истории о копях, которую так раздула ненасытная алчность; не таково ли ваше мнение, леди Дункан?
   Леди Дункан, считая, что шутка здесь совершенно неуместна, не пожелала даже ответить. Ее охватил ужас, лицо ее все вытягивалось и вытягивалось; несколько минут она не могла прийти в себя, точно сраженная громом. Это вовсе не то, о чем она мечтала; только этого и недоставало! Но что же это такое! Значит, и не было рубиновых копей? Да, во всех смыслах это вернее верного! Ах! Но тогда она не допустит!.. Между тем Оливье говорил, что его дядя снабдил его без счета деньгами на расходы. Значит, он богат, этот дядя? Но кто знает, может быть, он уже безумно растратил добрую половину из своего капитала на эти путешествия? Все ученые иначе не поступают!.. И вдруг она почувствовала себя физически и нравственно разбитой, и с раздражением поднялась с места, не зная на самом деле, против кого или против чего она злится и, завернувшись в свое манто, удалилась с видом оскорбленного величия, сделав предварительно знак Этель следовать за ней.
   Этель сияла. Наконец-то отвратительный призрак этого колоссального богатства разлетелся в прах! Она не сделает теперь постыдного торга, выходя за него замуж, потому, что она все-таки выйдет! У нее вырвали согласие тогда, когда это было для нее мучением; и теперь она посмотрит, каким образом попробуют заставить ее отказаться! А впрочем, ее одобряет отец, она это чувствует, она в этом уверена. Все в ней смеялось! И прежде чем пойти вслед за матерью, она сжала руку Оливье так доверчиво, с такой сияющей улыбкой, что он был очарован и настолько же удивлен.
   Что касается честного командира, все эти перемены прошли мимо него, не трогая его. Само собой, леди Дункан с первой же встречи рассказала ему о предполагаемом супружестве и своих надеждах. По первому впечатлению, Оливье ему понравился, и с каждым днем росло его уважение и расположение. Вещь показалась ему очень простой: будущее зятя во всех смыслах почтенно; дочь и он друг другу нравятся; остается только благословить их союз.
   Между тем быстро приближалась минута прибытия. Чтобы избежать стечения народа, хотя это и льстило ему, но было чересчур утомительно, Оливье решил прибыть рано утром. Было не больше семи часов, когда аэроплан спустился на террасу Ричмонда, которую оставил семь дней назад. Все меры были приняты, чтобы спуск произошел скорее и без затруднений. Идействительно, не прошло и получаса, как успели сказать: "Прощайте, "рубиновые копи"!" и разошлись по домам.
  

ГЛАВА XXII. Письмо от дяди Гарди. Заключение

   Оливье направился прямо на улицу Кромвель.
   У него был с собой ключ от наружных дверей, и он вошел без звонка. На столе, около кучи бумаг, адресованных на его имя и скопившихся в его отсутствие, на видном месте лежало письмо из Франции, которое сразу привлекло его внимание. Оно было большое, с надписью "очень нужное"; казенная обертка и надпись говорили о чем-то неизвестном... Оливье поспешил вскрыть конверт. Какое-то предчувствие говорило ему, что письмо принесло тяжелую новость.
   Он не ошибся; это было послание от господина Дерозо, нотариуса, который сообщал о внезапной смерти господина Гарди, профессора музея, скончавшегося у себя дома на улице Ласенед, ночью, в прошедшую среду, -- тот день, когда Дерош веселился в Коломбо!.. Домоправительница ученого, старая Урсула, не зная, к кому обратиться за отсутствием Оливье, пришла предупредить Дерозо. Благодаря ее хлопотам, похоронили господина Гарди. Нотариус очень удручен, взяв на себя тяжелый труд сообщить Оливье такую печальную новость и передать предсмертное письмо его дяди, присланное ему еще при жизни профессором Гарди, за несколько месяцев до смерти, вместе с денежным вкладом на имя господина Дероша.
   Нотариус прибавляет, что для господина Дероша у него хранится небольшой капитал и разные изобретения, которые он обязан вручить племяннику после смерти дяди.
   Оливье стоял, пораженный горем, которое принесло ему это известие о смерти, совершенно неожиданной. Когда он уезжал, то оставил своего дядю, ученого старика, еще вполне бодрым, цветущим, в самом лучшем настроении; всегда несколько едкий и остроумный, он тогда особенно был возбужден -- речь его сверкала огнем... ничто положительно не допускало мысли о таком скором конце. Молодой капитан "Галлии" с опущенной головой стал ходить взад и вперед, подавленный нахлынувшими воспоминаниями, такими тяжелыми и такими дорогими... Перед ним вставал образ этого незабвенного человека, приходили на память малейшие проявления его бесконечной доброты, скрытой под его эксцентричным и даже странным поведением, как находили многие, -- но один Оливье хорошо понял его душу! Без всякого наружного проявления нежности, без особенной ласки или нежных слов, он сумел сильно привязать к себе ребенка, а потом молодого человека и внушить ему глубокое уважение и любовь. Иэто исчезновение единственного члена семьи, каким он его всегда знал, эта внезапная и одинокая смерть вызывали у него глубокую скорбь.
   Наконец он решился открыть письмо дяди, то есть скорее его завещание, приложенное нотариусом к своему.
   С некоторым трудом можно было понять странные иероглифы, которые покрывали бумагу, -- таков был почерк господина Гарди, соответствующий его характеру, беспокойному и непонятному.
   По мере того, как он читал, все возраставшее изумление, даже беспокойство ясно обозначалось в чертах его лица.
   Вот что писал профессор музея.

"Мой дорогой Оливье!

   Когда ты откроешь это письмо, я буду в царстве теней. Дерозо, по моему распоряжению, отдаст его тебе только после моей кончины.
   Значит, это мое завещание тебе, мое дорогое дитя!
   Прежде всего, позволь мне сказать тебе, что если я знал какие-нибудь радости на земле, то этим обязан тебе. Ты для меня был живой опыт, и опыт вполне удавшийся, а это случается не часто. Без твоего ведома я задался целью направить твои занятия и труды к наукам механическим, к которым я видел у тебя богатые дарования. И ты не обманул моих ожиданий, даже мало этого, ты проявил гораздо больше способностей, чем я ждал, и с тех пор я уверовал в тебя, думая, что твое открытие будет отмечено нашим веком.
   Если бы моя бедная сестра отдала бы мне кретина вместо такого молодца с гибким мозгом, я уверен, что и тогда бы я выполнил свой долг воспитателя. Но ты, повторяю это с удовольствием, ты особенно облегчил мою задачу, и я без колебания могу признаться, что всегда гордился тобой.
   Я желал было иногда высказать тебе больше ласки, больше любви, желал сделать тебя счастливее и заменить ту, кого мы потеряли! Но то, чего хотелось тебе, дитя мое, никогда не было в моей власти. В моей натуре с далекого детства, как я себя помню, существовала полная невозможность выражать свои чувства, И эта особенность проходит сквозь всю мою долгую жизнь; она причина, не скрываю этого от себя, общего мнения, что я величайший эгоист, чего во мне вовсе нет, уверяю тебя.
   И эта нелепая робость и осторожность были причиной того, что я остался холост и отдался полностью одной науке. До твоего рождения твоя бедная мать хотела меня сосватать -- это мания большей части женщин; она очень желала из своих рук дать мне подругу жизни. И все та же непобедимая робость, отвращение к комплиментам, церемониям и всяким проявлениям чувств помешали этому проекту.
   И хотя иногда я мог бы пожалеть об отсутствии семьи, но, может быть, это к лучшему, мой дорогой Оливье, зато я имею больше свободного времени для научных занятий.
   Теперь я перейду к главному предмету моего письма.
   Я должен сделать тебе признание в одном обстоятельстве, которое я скрывал до сих пор, но не считаю себя вправе уносить в свою могилу. Дело в следующем. Два рубина, которые я тебе дал, чтобы ты мог осуществить свой проект аэроплана, --оба эти рубина фальшивые, моей работы.
   Когда я говорю фальшивые, то под этим понимаю искусственные, потому что по весу, твердости, блеску, по составу частиц, по всему физическому и химическому составу они совершенно тождественны натуральным.
   Я мог бы наделать их тысячи, устлать мостовые, покрыть весь земной шар, но это не привело бы меня ни к чему, кроме создания фиктивной ценности, тщеславия, возродившегося через нее, и низких страстей, созданных ею.
   Но я от этого удержался. Я решил, по зрелому размышлению, хранить свой секрет в тайне. Я не хочу приманивать алчность спекулянтов и не стремлюсь вызывать к жизни разоренных коммерсантов. Я удовлетворяюсь только своей победой; ты же сам никогда не узнаешь ничего более о результатах моих работ.
   Я тебя вижу отсюда: гневный, раздраженный моим обманом, ты в отчаянии рвешь волосы и готов пуститься на самые тяжелые работы, чтобы возвратить полученные от продажи рубинов деньги... Бесполезный труд, мое дорогое дитя! Я не знаю другого средства приобрести подобное богатство, и ты узнаешь не более меня. Надо об этом подумать. Ты разбогател внезапно, ударом волшебной палочки старого мага с улицы Ласенед; благодаря этому богатству ты мог осуществить свою мечту. Это дело теперь конченное; и ничего более не остается, как покориться неизбежному.
   Ах! Какая все-таки прекрасная штука! Как я смеялся, мой дорогой Оливье, над восторгом ювелиров перед моими камнями!
   Уже лет десять, ты знаешь, как я занимаюсь этим вопросом. Долго я работал по методу Эбельмана и преимущественно по нему научился делать очень быстро сапфиры, наждак и другие камни, которые ты хорошо знаешь, я их однажды предложил в Академию наук.
   Эти камни, как натуральные, такого же состава, но немного помягче и полегче -- это их недостаток, а также очень малы.
   Случай меня навел на другой путь, по другой методе, более медленной, но зато верной, и я сумел сделать рубины чистые, твердые, совершенные, не хуже самых прекрасных натуральных рубинов.
   Я искал и нашел; я сделал синтез, изобретенный мной, и достиг желаемого, мог создавать рубины всех размеров...
   Это был день торжества. Я был удовлетворен. Но вот открытие мое закончено, я готов пустить его в оборот, в общественное пользование... но вдруг совесть меня остановила. Что я делаю?.. По какому праву я разорю тысячу семейств честных торговцев (более или менее, но, конечно, понимая абстрактно), счастье которых вполне покоится на ценности драгоценных камней?
   Словом, долго рассказывать, путем каких разумных доводов дошел я до этого; но только я решил оставить при себе секрет открытия, не говоря даже тебе.
   Между тем ты создаешь в это время проект аэроплана. С твоим природным красноречием, с увлечением твоего возраста ты объясняешь мне свою систему, показываешь чертежи; доказываешь, что воздухоплавание вполне достижимо, осуществить его легко, и для этого недостает только нескольких миллионов, необходимых на постройку машины. Мог ли я колебаться?.. Эти миллионы не в моем ли распоряжении?.. Но продуктивность их зависит от продажи камней; камни эти надо продать, хотя совесть запрещает... Все полученные миллионы послужат основанием опыту такой капитальной, всемирной важности, что не может явиться ни малейшего сомнения, что цель искупает эти средства!.. Законность моего поступка была очевидна!..
   И я не колебался. Вынув из витрины два рубина, посредством которых ты мог осуществить свою мечту, я дал их тебе в подарок, мое дорогое дитя!
   Но я не решился в то время открыть тебе правду: слишком хорошо я знал тебя. Никогда бы ты не согласился продать их, если бы знал, что они -- моего изготовления.
   Смеясь в душе над подарком, который я преподнес тебе, я выслушивал твою восторженную благодарность. Ты далек был от понимания колоссальной стоимости таких драгоценностей, потому что за всю свою жизнь мало покупал камней, но, несмотря на твое неведение, ты понял, что старый дядя делает тебе царский подарок, и ты несколько раз принимался благодарить меня.
   Я вспоминаю еще твое удивление, когда я поставил при этом условие, что камни эти ты должен продать в Англии и там же, с помощью британских работников, строить аэроплан. Зная, что я не страдаю англоманией, ты ничего здесь не понял. Весь охваченный радостью сбывшихся желаний, ты не беспокоился о моих причудах и поспешил сесть на корабль в Кале.
   Вот объяснение тайны! Я сказал тебе, что совесть моя была вполне спокойна, когда я вручал тебе рубины. Решив унести в могилу секрет моей подделки, я разрешил тебе продать свои искусственные рубины и никому не наносил этим вреда. Другое дело, если бы секрет их изготовления стал известен, как научное открытие громадного общественного значения, тогда бы зло было непоправимо: вся вселенная постаралась бы узнать состав и приобрести камни, произошел бы великий промышленный переворот... Но теперь совесть моя не страдает... Однако тут еще крылась некоторая хитрость, в чем я и признаюсь.
   Ты припомнишь, может быть, что со времени моих первых работ над составом рубина мои товарищи по Академии подняли меня на смех, сомневаясь в успехе моих предприятий, особенно издевался один английский химик. "Это химеры, --утверждал он, --достойные только поисков философского камня и живой воды. Нужно быть сумасшедшим, чтобы отдаться таким фантастическим бредням".
   Это меня укололо, сознаюсь. Я вовсе не сумасшедший, напротив, ум мой всегда обладал ясностью. И вот им доказательство!.. Хотел бы я увидеть физиономии этих милых англичан, когда они узнают печальную истину... а они ее узнают, я думаю, рано или поздно.
   В этом причина условия, которое я тебе поставим я не мог удержаться от удовольствия выкинуть им такую штуку и доказать как дважды два, что они глупы как ослы и оплатят все расходы на постройку аэроплана! С другой стороны, не желая, чтобы они все потеряли в этом деле, я захотел, чтобы строители и механики английские одни этим воспользовались...
   Понимаешь ты меня теперь и можешь ли желать от меня большего?
   Надеюсь, что нет, мой дорогой Оливье! Я поступал самым лучшим образом, согласно со своей совестью. По всему этому ты видишь, мы никому не делаем зла и ни у кого не отнимаем его личных выгод...
   Не злобствуй на меня, Оливье. Ты можешь простить меня за мои предвзятые намерения, мое желание осуществить блестящие мечты. Если ты не захочешь хранить секрета, свали всю вину на меня! Это я все сделал, все задумал, все исполнил!.. А ты был моей первой жертвой, мой бедный мальчик...
   Прощай же, мой дорогой капитан! Благодарю тебя за все минуты счастья, которые дала мне твоя привязанность, с того времени, как я взял тебя на воспитание. Сожалею, что не имею богатства, чтобы оставить тебе; но эти проклятые работы все поглотили.
   Прожив свой век, я не уверен, что для мужчины легко жить одному, отдаваясь только делу. Но ты не калека, и я не беспокоюсь за тебя.
   Оставляю тебе мою библиотеку, манускрипты, маленькие сбережения -- и мою старуху Урсулу. Мистер Дерозо скажет, на какую цифру их набралось, я думаю тысяч на пятьдесят франков.
   Сделай из них хорошее употребление, мое дитя, и в последний раз тебя прошу, прости мне обман, которым я воспользовался (обман с твоей точки зрения). Я действовал в твоих интересах и не чувствую угрызений совести.

Твой дядя, любящий справедливого Оливье,

Генри Гарди".

   Оливье остановился, пораженный этим необыкновенным титулом. Несмотря на всю эксцентричность своего дяди, он никогда не ожидал от него подобного сообщения. Фальшивые рубины!.. Купленные за колоссальную сумму домом Купера, они не стоили больше первого попавшегося камешка, поднятого в ручейке.
   Действительное горе, внушенное ему смертью дяди, которое он испытывал за минуту перед тем, теперь точно потонуло, заливаемое новыми ощущениями, которые сразу придавили его.
   "Что же мне делать? На что решиться? -- думал он с ужасом, стыдом и отчаянием, -- как возвратить такую громадную сумму", которую он получил за камни? Увы! Все пожрал этот аэроплан, и даже для своего обихода я не имею больше сотни гиней в кармане!.. Пятьдесят тысяч франков дяди Гарди ничего не значат когда должен миллионы!
   И кто поверит, что он не был соучастником в этом деле? Что подумают Дунканы, Этель?"
   Что делать? Оливье задумался, затем быстро принял решение, и в десять часов утра уже ехал в кэбе прямо к мистерам Купер и Кo, на улицу Бонд.
   Едва он вошел, не отвечая на заискивающие поклоны приказчиков, как сейчас же попросил достойного ювелира срочно переговорить с ним.
   Этот же с сияющим лицом, на котором отражалось самодовольство, "умывая руки невидимым мылом", как говорят английские юмористы, видел в перспективе корабль с рубинами: все газеты уже протрубили возвращение из Тибета, -- и потому встретил мистера Дероша с распростертыми объятиями...
   Они вошли в лабораторию, которую Оливье помнил очень хорошо, где происходил первый разговор о рубинах.
   Сели. Мистер Купер особенно почтительным тоном осведомлялся о здоровье гостя, расспрашивал о путешествии и, нежно улыбаясь, высказал, что он надеется, они вернулись не с пустыми руками, и в качестве первого его покупщика рассчитывает, что и теперь ему отдано будет предпочтение.
   Но Оливье резко прервал его.
   -- Я не для того пришел к вам, чтобы предлагать новые камни, господин Купер. Слава Богу, я не имею их больше и пришел для того, чтобы сказать вам, что мы оба обмануты: рубины, которые я имел несчастье продать вам, фальшивые!
   -- Фальшивые!.. -- вскрикнул ювелир, вскакивая с кресла. -- Что вы говорите, господин Дерош?.. Я не ослышался?..
   -- Они фальшивые! -- повторил Оливье. -- Я имею доказательство, знаю подделывателя!
   Мистер Купер смотрел на Оливье с ужасом. Да он, верно, сума сошел?.. Он был так бледен... и в странном возбуждении... Как человек осторожный, ювелир поднялся и сделал шаг к двери.
   -- Вы меня не поняли, мистер Купер? -- спросил Оливье, тоже вставая и загораживая ему дорогу, -- Вы слышали, что я вам сказал сейчас?.. Рубины, которые вы у меня купили, фальшивые. Само собой, я этого не знал, когда принес их вам. Я владею, к несчастью, только небольшим капиталом, но все, что я имею, возместит ваши убытки, считая в том числе и аэроплан, построенный с помощью этих проклятых камней!..
   Все более и более в уме ювелира складывалось убеждение, что Оливье сошел с ума. Зная, как опасно раздражать сумасшедших, он поспешил с ним согласиться.
   -- Да, да, -- сказал он с любезной улыбкой, -- это дело конченное, дорогой господин Дерош... я возьму аэроплан... До свидания! Уходите теперь домой!.. Успокойтесь! Успокойтесь!
   Со своей стороны Оливье смотрел на него с удивлением.
   -- Мне успокоиться? Что вы этим хотите сказать, мистер Купер?
   -- Я?., ох! Боже мой... Ничего!., решительно ничего!.. Но я спешу, дорогой господин... завален делами!.. Будьте добры, извините меня. -- И он снова хотел уйти.
   -- Нужно будет, -- возразил Оливье, останавливая его, -- уведомить об этом синдикат. Мы помиримся на условии передачи аэроплана в ваши руки. Работа там великолепная. Надеюсь, что этим ваши убытки будут немного покрыты...
   Но вдруг, пораженный двусмысленным видом ювелира, он остановился, глядя ему прямо в глаза. Достойный купец отвернулся в замешательстве. Но вся его осторожность не помешала Оливье видеть его в зеркале, когда он тыкал себя пальцем в лоб, пожимал плечами и выставлял губу вперед с плачевным видом. Все эти пантомимы ясно говорили: его приняли за сумасшедшего! Оливье понял и, несмотря на волнение, не мог не улыбнуться.
   -- Послушайте, мистер Купер, посмотрите на меня! -- проговорил он опять. -- Вы видите хорошо, что я не сумасшедший! Я не пришел бы к вам беспокоить без основания!.. Хотите вы сами видеть письмо, в котором сообщается, что рубины поддельные? Если это нужно, я назову вам имя подделывателя. Поверьте, какой интерес для меня прийти и рассказать вам, если это неправда?!
   Гнев начал мало-помалу овладевать ювелиром при виде такого упорства.
   -- И правда! -- воскликнул он, -- это не может быть вашим интересом!.. Это в прямом противоречии с вашим интересом!.. Однако.
   -- Тогда вы поймите, что честный человек отказывается разбогатеть посредством обмана!.. Вы предпочитаете смотреть на это как на приступ сумасшествия!.. -- воскликнул Оливье, возмущенный.
   -- Конечно! -- заметил ювелир, -- опыт меня не приучил...
   -- Но, наконец, милостивый государь, уверяю вас. Клянусь!.. Камни эти -- подделка, исполненная моим дядей, мистером Гарди, известным химиком!.. Возражайте что вам угодно. Он мне открыл истину в своем завещании... Вы не можете сомневаться в словах умирающего человека? Мы не можем все сойти с ума, черт возьми!
   Купер наклонил голову с видом мудреца.
   -- Та-та-та... милейший! Все это прекрасно! Но рубины чистой воды!.. И прежде всего, -- продолжал он, все возвышая голос, -- вы меня не заставите согласиться, чтобы я... я!.. Купер с улицы Бонд, знаток в драгоценных камнях и ювелир по наследству, в продолжение трехсот лет передаваемому, чтобы я мог принять подделку за истинные камни!.. Довольно! -- И он нахмурился, весь красный от гнева.
   -- Но, милостивый государь, неужели вы можете допустить, чтобы человек стал каяться в обмане, если бы он его не совершил?! Чтобы он готов был отдать все до копейки, чтобы заплатить за этот обман, если бы он не имел на это основательных причин! Господин Купер, я вас прошу исследовать вновь эти камни и согласиться на предполагаемую комбинацию!..
   -- А я, сударь, -- крикнул Купер, красный как рак, -- я прошу вас прекратить эти шутки, которые слишком долго продолжаются! Рубины истинные, натуральные!.. превосходные!., великолепные!.. Самые прекрасные в мире, каких я никогда не видел!.. За это я готов дать голову на отсечение!.. И предлагайте мне хоть царский выкуп, я их не возвращу!.. Да это и невозможно, по той простой причине, что я ими больше не владею!.. Меньший камень я продал молодой герцогине Бельвор для ее выхода ко двору. Все могут увидеть драгоценное украшение в будущий вторник на прекраснейшем челе Англии. Что касается другого, царя рубинов -- "рубина Великого Ламы", -- произнес ювелир с особым почтением, -- я его уже отдал самому молодому и самому энергичному государю в Европе!., императору, милостивый государь!., который скоро украсит им самую блестящую корону на свете. Рубин -- мой рубин -- займет там видное место. Это уже камень исторический, сударь!.. Перестаньте же говорить подобные вещи, которые могут бросить тень на его репутацию.
   -- Даю слово, я не откажусь от своих слов! -- вскрикнул Оливье, делая еще последние усилия. -- Это ваше последнее слово, мистер Купер?
   -- Мое последнее слово, да, сударь! Ничто, ничто, понимаете, не может ослабить мою веру в этот чудесный камень!..
   -- Как вам угодно, но я вас предупреждаю, что повсюду буду разглашать истину.
   -- Можете!.. Можете!.. Мой рубин выше клеветы, как солнце выше звезд!..
   -- Сравнение совершенно справедливое!.. -- воскликнул Оливье. -- До свидания, мистер Купер! Помните, если вернетесь к сознанию, аэроплан в вашем распоряжении!
   Но ювелир вместо ответа, зажмурил глаза, чтобы не видеть клеветника, делая рукой прощальный жест.
   Молодой человек ушел, не зная, смеяться ему или сердиться на эту необыкновенную настойчивость купца.
   Оставалось посоветоваться с его друзьями, спутниками в путешествии, лордом Дунканом и лордом Темплем. У них уж, во всяком случае, не может быть вопроса самолюбия, чтобы не признать подделки рубинов, они будут ему поддержкой. И, не медля, он поехал к лорду Дункану, который, к счастью, встретился с ним на пороге дома, собираясь уходить. Тотчас же они прошли в кабинет.
   В коротких словах Оливье передал ему дело, по которому приехал. Но каково же было его удивление, когда на лице бравого моряка он прочел полное недоверие, точь-в-точь как и у Купера!.. Оливье предложил ему прочесть письмо дяди, но это его, казалось, нисколько не убедило.
   -- Но, наконец, -- сказал Оливье, силясь казаться спокойным, -- если эти рубины натуральные, каким же образом вы объясните это предсмертное признание моего дяди?
   -- Дорогой мой Дерош, -- возразил лорд Дункан, -- я вовсе не берусь объяснять этого! Но позвольте мне сказать вам, что Купер в этих делах такой авторитет, в котором нельзя сомневаться. Он гораздо дальновиднее того, кто имеет нужду отрицать... Никто в Англии не решится опровергать его доказательства в истинности рубинов в пользу мнения простого любителя-дилетанта, как вы да я...
   -- Но это бессмысленно! -- воскликнул Оливье. -- Добавлю еще, если бы я хотел выдать фальшивые камни за истинные, понятно, их бы рассмотрели вторично, чтобы мне поверить... Но в данном случае!..
   -- В данном случае, мой дорогой друг, мы имеем против камней только свидетельство человека, по вашему же мнению, очень эксцентричного, которому пришла фантазия, из тщеславия ли, или вследствие безумия, если вы хотите, показать себя хитрее всех знатоков дела!.. И наконец, если исследование и действие плавильника доказали, что камни истинные, то они и должны быть такими!.. Вот и все, это вам каждый скажет так же, как и я, будьте в этом уверены!
   -- Вы, значит, думаете, что мой дядя вздумал меня мистифицировать? Зачем?.. С какой целью?
   Лорд Дункан повторил, что не сомневается в понимании и опытности мистера Купера, но что касается дяди... тут он выразительно повертел пальцами около лба.
   -- Будто ваш дядя не был немножко... того?., странный только?.. Что вы на это скажете?
   -- Мой дядя был настолько же рассудителен, как вы и я! -- пылко воскликнул Оливье. Вспомнив при этом поведение и мимику Купера, он прибавил вполне откровенно:
   -- Правда, этот безмозглый Купер принял меня тотчас же за сумасшедшего!
   -- А! вот видите! -- воскликнул лорд Дункан.
   -- Однако я не в бреду!.. Вот письмо! -- воскликнул молодой человек.
   -- Так же и я далек от мысли, что это вы бредите, дорогой Дерош!.. -- протестовал командир. -- Но ваш дядя!., о!., это совсем другое дело!..
   -- Тогда, значит, -- сказал Оливье, вставая, -- вы с Купером против меня?
   -- Решительно! Без колебания!
   -- Так спрошу вас, что бы вы сделали на моем месте?
   -- На вашем месте, уважая память мистера Гарди, я бы сжег его письмо и больше бы об этом не думал...
   Оливье безнадежно пожал плечами.
   -- Это не ответ, -- сказал он, -- я сейчас же иду посоветоваться к лорду Темплю...
   -- Превосходная мысль! Лорд Темпль верный выразитель общественного мнения в Англии. Он спокоен, справедлив и может дать хороший совет. Идем к нему, я с вами!
   Командир и Оливье сели в кэб. Спустя полчаса они уже звонили у дверей пышного жилища благородного лорда. И тотчас же их провели к нему.
   Лорд Темпль выслушал в глубоком молчании сообщение Оливье, и когда его гость кончил, долго еще сидел, не двигаясь, погруженный в размышление.
   -- Могу я спросить ваше мнение, милорд? -- спросил наконец Оливье, раздраженный этим продолжительным молчанием.
   -- Мое мнение, -- произнес величественно лорд Темпль, -- что ваш покойный дядя был помешанный!
   -- Помешанный?
   -- Помешан окончательно. Мания величия!
   -- Как это, милорд?
   -- У него была мания воображать, что он все может, даже создавать драгоценные камни; тщеславие вскружило ему голову.
   -- Извините, милорд! Но откуда взял он, по-вашему, рубины, если он не сделал их?
   -- Это меня совершенно не касается, -- сказал почтенный лорд. -- И к делу не относится.
   -- Я позволяю себе держаться другого мнения. Если допустить, что рубины натуральные, тогда трудно представить, чтобы ученый, имеющий более чем скромные средства, мог их приобрести; если же признать, что рубины не имели никакой ценности, были его работы, тогда все становится понятным.
   -- Рассуждение правдоподобное, -- вставил лорд Дункан.
   -- Это рассуждение ничего не доказывает, -- возразил лорд Темпль с убеждением. -- Эта сторона дела для нас не существует. Мистер Гарди мог владеть этими рубинами в силу такого обстоятельства, о котором мь1 ничего не знаем: по наследству... подарок от какого-нибудь восточного принца... случайно даже... он мог найти в какой-нибудь старой мебели... подобные вещи мы видим постоянно...
   -- О, милорд!., рубины стоимостью в пятьсот тысяч фунтов стерлингов забыты в каком-нибудь старом зеркале!.. Да это сказка!..
   -- Наконец, мало нужды знать, как они к нему попали! Он их имел, вот это только и занимает нас; притом же я никогда не соглашусь, никогда, слышите, господин Дерош, чтобы синдикат из наших первых ювелиров, лучших знатоков дела во всем свете, мог бы допустить обмануть себя каким-то темным французским химиком!., извиняюсь за эпитет вашему покойному дяде!
   По упрямству мула, которое выразилось во всех чертах лица благородного лорда, было ясно как день, что никакое рассуждение не могло бы поколебать его убеждения. И, отказываясь от дальнейшей борьбы, Оливье ушел рассерженный, в большом унынии.
   Прошло несколько дней; все было тихо: ни слухов, ни сплетен. Вдруг однажды утром все ахнули, прочтя поразительную новость в газетах; все листки, журналы, газеты только об этом и твердили. Мистер Дерош объявляет, что его аэроплан продается с торгов. Никогда еще аукцион не привлекал такой толпы. Торги были жаркие, цену подняли высоко, многие отступились, и чудный воздушный корабль за полмиллиона фунтов стерлингов достался лорду Бельграву, владельцу целого квартала, одного из лучших в Лондоне.
   На другой день вся Англия узнала, что мистер Дерош сделал пожертвование в больницу вдов и сирот на сумму, равную продажной цене аэроплана.
   Можно себе представить шум, поднявшийся при таком известии. В продолжение нескольких дней не прекращалась перестрелка вопросов, восклицаний и предположений...
   Среди людей, особенно взволнованных этими новостями, конечно, нужно считать семейство Дункан. Лорд Дункан, вполне понимая душевную борьбу Оливье, не разделял, однако, его сомнения насчет рубинов и не мог не сожалеть, что он по доброй воле лишился всех средств существования. Леди Дункан, как только узнала новость, в ту же минуту объявила решительным тоном, что запланированного брака ее дочери не будет, что никогда она не допустит, чтобы дочь ее вышла замуж за нищего. Но Этель имела свою волю и сумела показать ее в этом случае.
   -- Дорогая мама, -- сказала она, бледная как полотно, становясь напротив матери, -- прошу у вас тысячу извинений за противоречие, но я ни за кого не выйду, кроме мистера Дероша!
   -- Вы не выйдете за него, Этель, я вам запрещаю!
   -- Тогда я навсегда останусь в девушках!
   -- Это я запрещаю тем более!.. Чтобы вы, с вашей наружностью и вашей осанной, не составили бы самой блестящей партии в Лондоне! Было бы смешно!..
   -- Мама, -- твердо сказала Этель, -- умоляю вас выслушать меня. Знайте, что единственная вещь, которая отталкивала меня от этого брака, что было причиной ваших страданий, -- это несметное богатство мистера Дероша. О! я ненавидела эту мысль, что меня могут подозревать в расчете!.. Если бы я смела... я бы вам сказала, что теперь я довольна, когда у него нет ничего!
   -- Этель! Вы безумны! Вы мне разбили сердце! Командир! Уговорите ее! Заставьте ее понять... Это супружество невозможно!.. Никогда я не дам своего согласия! -- воскликнула леди Дункан со слезами.
   -- Как же это? -- сказала Этель с иронической улыбкой, -- неужели месяц назад мистер Дерош не был тот же, что и теперь?.. Перестал ли он, например, быть тем же гениальным человеком, из-за которого спорили все матери, предназначая своим дочерям?.. Неужели несколько тысяч больше или меньше создают такую разницу? О! дорогая мама, я краснела бы от таких мыслей, и я уверена, что и вы покраснели бы, как я!..
   -- Не говорите так, Этель, если вы не хотите уморить меня!
   -- Ох, мама!
   -- Вы преувеличиваете, моя дорогая подруга!.. -- сказал командир.
   -- Э! я знаю, что говорю! Лучше пусть она не просит, ведь от этого лучше не будет!.. У вас не будет ни положения, ни денег, ни лошадей, ни бриллиантов...
   -- Ни рубинов! -- вполголоса лукаво добавила Этель.
   -- Никогда не произносить передо мной слова "рубин"! -- крикнула взбешенная леди Дункан. -- И вообще, я не желаю больше слушать разговоров об этом молодом человеке!.. Он нас бесчестно обманул! С этого дня я дам приказ не пускать его к нам!..
   В эту минуту появился лакей с докладом о мистере Дероше.
   Леди Дункан остановилась на полуслове. Лорд Дункан улыбнулся. Что касается Этель, то с пылающими щеками и блестящими глазами она побежала ему навстречу и протянула обе руки. Все лицо ее дышало самой искренней любовью.
   -- Вы не очень желали меня видеть?.. Вы не оттолкнете меня теперь, когда я ничего не могу вам предложить? Ох, Этель... только ради вас я сожалею о потерянном! -- с волнением воскликнул бедный юноша.
   -- Monsieur! Я буду гордиться, называясь мадам Дерош! -- ответила Этель с сияющей улыбкой. -- Мама! Дорогой папа! Вот мой муж. Никогда у меня не будет другого, в этом порукой слово Этель Дункан!
   Противодействие леди Дункан должно было уступить перед волей, так ясно высказанной. Муж ее, впрочем, был того мнения, что изобретатель аэроплана сумеет извлечь выгоды из своего изобретения и не может считаться нищим.
   На свадьбе Этель, которая была чудно прекрасна в подвенечном платье, присутствовала Мюриель, брак которой с лордом Эртон уже был объявлен. Бедный маленький лорд казался совсем убитым, рисуя себе будущее супружество. На все шумные поздравления он отвечал только безропотным взглядом. Поистине, когда он спрашивал себя, как это все произошло, то не припоминал со своей стороны ни одного решительного слова с предложением руки Мюриель. Однако казалось, что это так, потому что Мюриель дала свое согласие... Все семейство Рютвен оказывало ему самое трогательное сочувствие.
   Боб Рютвен, принявший свой прежний вид, тоже присутствовал при церемонии, весь сияющий и восторженный, довольный сам собой и своей судьбой. Получив на аэроплане вкус к путешествиям, он решил отказаться от светской жизни и отправиться исследовать Центральную Африку.
   Сестры Мюриель не знали, радоваться ли им блестящей партии их младшей сестры или сожалеть, что им не пришла в голову мысль участвовать в путешествии на аэроплане.
   Лорд Темпль вернулся из Тибета еще более величественный, чем всегда. Его тщеславие удесятерилось, как утверждали его знакомые, хотя, казалось бы, это было трудно!
   Мистрис Петтибон по-прежнему железной рукой управляет своим мужем. Бравый янки много потерял из своих иллюзий насчет черной расы. Отныне он стал признавать, что освобождение негров было большой ошибкой Линкольна.
   Что касается "Рубина Великого Ламы", то он сверкает в императорской короне, в которой ее носитель появляется два или три раза в году среди публики и два или три раза в неделю особо, как говорят злые языки придворных. Этот молодой государь хвастает, что обладает самым прекрасным рубином на обоих полушариях земли. И это, должно быть, правда; так, по крайней мере, утверждает Купер.
  

-----------------------------------------------------------

   Первая публикация перевода:  Рубин великого ламы / Соч. А. Лори. -- Санкт-Петербург : П.П. Сойкин, ценз. 1900. - 271 с.; 20 . - (Библиотека романов. Приключения на суше и на море; Кн. 9]).
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru