Груссе Паскаль
Атлантида

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Atlantis
    Русский перевод - 1900 г. (без указания переводчика).


   Андре Лори (Паскаль Груссе)

Атлантида

[Atlantis, (n.) J. Hetzel et Cie, Paris, coll. Romans d'aventures - 1895, 280pp]

ГЛАВА I. Офицер в море

   На крейсере "Геркулес", возвращавшемся 19- го октября 18... года в Лориан после продолжительной стоянки в Бенинском заливе, произошел странный и вместе с тем трагический случай. Судно неслось на всех парах в открытом океане и находилось недалеко от Азорских островов. Оно тщетно старалось уйти от догонявшего его циклона, который все-таки настиг его около шести часов вечера.
   Ураган разразился со страшной силой, а темная, беззвездная ночь еще усиливала ужас бури. Крейсер трещал по всем швам, но нырял довольно счастливо, как вдруг какое-то неудачное движение румпеля, а, может быть, и внезапный порыв ветра, повернули его всем корпусом к исполинской волне, несшейся с востока. Целая гора воды обрушилась на палубу, унося все со своего пути. Напора ее не выдержала даже громадная пушка, прикрепленная к штирборту, которая вместе с лафетом полетела в море. Однако через мгновение судно уже снова неслось вперед, как вдруг с марса почти одновременно раздалось два возгласа:
   -- Офицер в море!
   -- Ранило матроса!
   Тотчас за первым возгласом в море спустили светящийся буй и сам командир Арокур бросился к рупору, отдавая приказание остановиться.
   Не более как в две минуты снарядили и спустили спасательную шлюпку, и несколько человек "матросов отправились среди рева бушевавшей стихии на поиски погибшего офицера и скоро скрылись во мраке.
   В это время к командиру крейсера подошел дежурный офицер с рапортом о случившемся. Оказалось, что офицер, смытый волнами в море вместе с пушкой, был Рене Каудаль, а человек, получивший повреждение ноги ударом оторванной от корпуса корабля доски, -- марсовой матрос Ивон Кермадек.
   Прошло полчаса томительного ожидания, и наконец из мрака бури вынырнула шлюпка, подав издали сигнал о бесплодности своих поисков. Ее с трудом подняли на борт крейсера, и матросы получили в награду порцию чаю с ромом. С отчаянием в сердце все должны были признать, что дальнейшие поиски были бы бесплодны: океан навеки поглотил свою добычу.
   "Геркулес" продолжал свой путь, но воспоминание о печальном происшествии тяжелым камнем легло на сердца всего экипажа. Рене Каудаль был прекрасным товарищем и безукоризненно справедливым начальником для матросов. Ему улыбалась впереди блестящая карьера; он погиб в полном расцвете своих молодых сил.
   Что же касается матроса Кермадека, то он вскоре пришел в себя благодаря энергии и заботам доктора Патриса; но, как только вернулось к нему сознание, воспоминание о происшедшем омрачило его честное бретонское лицо и на голубых глазах сверкнули слезы.
   Вот что он рассказал о трагическом событии, которого он был единственным очевидцем.
   -- Я стоял у фок-мачты, -- говорил Кермадек, -- а его благородие, господин Каудаль, ходил взад и вперед по палубе, как вдруг прямо на нас нахлынула громадная волна. Я не помню ничего подобного за всю свою жизнь! Точно какая-то стена обрушилась на нас! Как сквозь туман видел я, что его благородие схватился за пушку у штирборта и был снесен вместе с нею. В ту же минуту громадный кусок дерева ударил меня в левую ногу и я потерял сознание...
   -- Лучше бы уж меня унесло, -- продолжал он с отчаянием. -- Да и куда я нужен без ноги! Ни на что больше не гожусь! А таких офицеров, как господин Каудаль, немного!..
   Голос матроса звучал таким искренним горем, что молодой доктор был глубоко тронут. Он больше всех чувствовал, какую незаменимую потерю понесли они все в лице Рене Каудаля, так как еще с детства был ближайшим другом покойного. Волнение Кермадека передалось и доктору, и руки его, делавшие перевязку, задрожали так сильно, что он должен был на минуту остановиться.
   -- Ну, полно, полно, дружище! -- проговорил он, обращаясь к матросу. -- Не отчаивайся! Мы спасем твою ногу, но если бы ты даже остался без нее, то у тебя все-таки есть еще множество способов сделать свою жизнь полезной и счастливой. Что же касается твоего сожаления о преждевременной смерти господина Каудаля, то в этом отношении ты прав. Более честного и умного офицера, лучшего товарища и сына еще не было на свете!
   -- Каково-то будет его матери узнать об этом, -- продолжал матрос, отвечая на недосказанную мысль доктора. -- Самое тяжелое в нашем ремесле -- покидать своих близких и причинять им каждый раз ужасные страдания!
   -- Бедненький господин Рене! А как он добр был ко мне! Не брезгал разговаривать со мной, неучем, хотя сам был такой ученый! Все-то мне растолковывал, да учил меня. Я и пить-то перестал благодаря ему. Господи! да я бы двадцать раз бросился в воду вместо него! Каково мне было, как его унесло на моих глазах, а я и пальцем шевельнуть не мог для того, чтобы помочь ему!
   Матрос замолчал, подавленный своим горем. Доктор был также взволнован и не мог произнести ни слова.
   -- Ты знаешь, как я любил его, Кермадек, -- наконец проговорил он с трудом, -- в память его мне всегда будет приятно помочь и тебе, чем могу. Если тебе понадобится совет или помощь, иди прямо ко мне, не стесняйся...
   Перевязка была окончена, и доктор, пожав дружески раненому руку, поднялся на палубу. Поговорив там несколько минут с командиром судна, который выражал также искреннее сожаление о погибшем, доктор отправился в кают-компанию, где его с нетерпением ожидали.
   Доктор Патрис пользовался не только всеобщей любовью за свою веселость и доброту, но также и уважением, так как, несмотря на молодость, обладал действительным знанием своего дела. В этот день все стремились его видеть, чтобы выразить сочувствие к его горю, так как всем была известна тесная дружба, соединявшая его с Каудалем, и вместе с тем интересовались услышать от него подробности происшествия.
   Когда Патрис удовлетворил всеобщее любопытство, вызванное искренним участием к покойному, разговор невольно перешел на семью Каудаля. Доктор, который давно хорошо знал ее, сообщил своим собеседникам все, что их интересовало.
   -- Рене, -- начал он, -- сын и внук моряка. Его отцу и деду море также послужило могилой, а потому мать его, у которой он был единственным сыном, употребила все усилия, чтобы не допустить его сделаться моряком и внушить ему отвращение к этой карьере. Она принимала для этого всевозможные предосторожности: предупредила всех окружающих, сама выбирала его чтение и не позволяла сыну даже любоваться картинами морских видов. Но все это было напрасно, так как Рене был моряком по призванию. Ему никогда не дарили игрушек, изображавших корабли, но уже семилетним мальчиком он сам смастерил себе лодку и с тех пор его постоянной тайной мечтой было морское путешествие, что повергало в полное отчаяние его несчастную мать.
   Эта страсть еще усилилась в мальчике, когда у них в доме поселилась маленькая кузина Елена. Она была дочерью сестры покойного отца Рене, которая, подобно своему брату, страстно любила море и передала эту любовь своей дочери. Девочка осталась круглой сиротой, и мадам Каудаль приютила ее у себя, и с этих пор пропала у матери последняя возможность бороться с пагубным призванием сына.
   Обоим детям было в то время лет по двенадцать. Раньше они никогда друг друга не видали, так как маленькая Елена жила в Алжире, но с первого же дня у них установилась самая тесная дружба, благодаря сходству вкусов и стремлений.
   Разговоры их всегда вертелись вокруг одной и той же темы: путешествие к Северному полюсу, открытие новых земель, кругосветное путешествие -- вот что их занимало. Горькое сожаление маленькой Елены о том, что она девочка, несколько ослабело, когда она увидела олицетворение всех своих мечтаний в своем брате.
   Ребятишки подготовляли себя к будущим великим предприятиям всевозможными детскими похождениями и ежедневно возвращались домой из отдаленных прогулок то с шишкой на лбу или подбитым глазом, в грязи и в изодранном платье. Наконец мадам Каудаль поняла, что дальнейшая борьба с призванием сына была бы бесполезна, и, принеся в жертву свое спокойствие, решилась более не препятствовать ему. Она открыла шкаф, в котором хранились вещи ее мужа и его отца, и передала их детям, которые смотрели на них как на реликвии.
   С этих пор возник вопрос о поступлении в морскую школу, и Рене начал готовиться к экзамену. Он поступил туда как раз в тот год, когда я окончил свои занятия по медицине. Несмотря на то, что между нами было шесть лет разницы, что в том возрасте много значит, мы были с ним с самого детства большими друзьями, да и матери наши были очень дружны между собой. Мое поступление доктором на "Геркулес" было для меня громадной радостью. Я ждал от Рене, как от талантливого моряка, чего-то великого. Вам всем известно, как жестоко разрушены мои надежды!
   Все присутствующие слушали доктора с живейшим интересом и участием. По окончании рассказа лейтенант Бриан поблагодарил его от имени своих товарищей.
   -- На вашу долю, доктор, -- добавил он, -- верно, выпадет тяжелая обязанность сообщить матери печальную весть. Передайте ей, когда она будет в состоянии вас слушать, как мы все любили и ценили ее сына!
   -- А бедная его кузина! -- воскликнул мичман де Брюэр, -- для нее это также будет тяжелым ударом. Может быть, она была его невестой!
   -- Нет, -- несколько сухо возразил доктор. -- Мадемуазель Елена Риё и Рене не были помолвлены; хотя это было пламенным желанием мадам Каудаль, но ему не суждено было сбыться, так как молодые люди решительно отказались подчиниться ее желанию. Их отношения были самые дружеские, братские, но не более.
   В то время как в кают-компании происходил этот разговор, командир крейсера, Арокур, вносил в морской журнал подробности печального происшествия. Ураган между тем начал постепенно стихать, и вскоре буря совершенно прекратилась, хотя громадные волны продолжали ходить по поверхности океана и швыряли крейсер, как пробку, в разные стороны. Однако к утру волнение совершенно стихло, и солнце осветило уже гладкую как зеркало поверхность океана.
   "Геркулес" продолжал свой путь и вскоре достиг Лиссабона, где быстро исправил свои повреждения, и через три дня был уже в Лориане.
   Прошло пятнадцать дней со времени ужасного происшествия, но весь экипаж находился еще под тяжелым впечатлением.
   Мрачнее всех был доктор Патрис, которому предстояла тяжелая обязанность передать матери Каудаля ужасную весть, так как командир не решался известить ее о смерти сына официальной депешей.
   Между тем "Геркулес" вошел в гавань и бросил якорь; вскоре к нему подошла шлюпка, привезшая почту, которую все ждали с нетерпением. Через несколько мгновений в кают-компанию стремительно вошел командир, держа в руках бумажку.
   -- Радостное известие, господа! -- воскликнул он. -- Мичман Каудаль жив! Его спасло почтовое судно "Ла- Плата", и он уже два дня как находится в госпитале в Лориане.
  

ГЛАВА II. Чудесное происшествие

   Невозможно описать безумную радость доктора Патриса при известии о спасении его друга.
   Эта радость еще усиливалась сознанием, что он избавлен от обязанности палача по отношению к матери и сестры Каудаля, да, кроме того, мысль, что друг его жив и он скоро увидит его, наполняла честное сердце Патриса неизъяснимым счастьем.
   Спасение Каудаля было действительно каким-то чудом, и доктор горел нетерпением узнать подробности его.
   Выйдя на берег, он бросился бегом в морской госпиталь и через две минуты уже входил в палату, где лежал Каудаль. Когда прошел первый порыв восторга, доктор внимательно осмотрел своего больного друга, выслушал его и не нашел у него никаких болезненных симптомов. По-видимому, Рене был совершенно здоров физически, но его нравственное состояние внушало доктору серьезные опасения. Бледный, озабоченный, с блуждающим взглядом, он, казалось, делал над собой невероятные усилий, чтобы отвечать на вопросы своего друга, которые ему, видимо, надоедали.
   -- Да что же наконец с тобой? -- воскликнул с недоумением доктор. -- Твое купание не принесло тебе, очевидно, никакого вреда, ты совершенно здоров, а между тем валяешься каким-то увальнем. Ну, сделай же над собой маленькое усилие и пойдем прогуляться. Это тебя сразу оживит!
   -- Гулять по Лориану! -- проговорил Рене тоном глубочайшего презрения.
   -- Что же такого? Лориан -- прелестный городок! -- возразил доктор. -- Во всяком случае, это будет лучше, чем лежать и предаваться черным мыслям, как ты делаешь. Ну, скажи же, что тебя так беспокоит?
   Вместо ответа Рене сделал какое-то беспомощное движение плечами.
   -- Ты болен?
   -- Болен? Нет...
   -- Что же ты в таком случае чувствуешь? Утомление, разбитость? Сколько времени ты провел в воде? -- спрашивал Патрис.
   Рене снова пожал плечами.
   -- Почем я знаю? Да и не все ли равно! -- с нетерпением проговорил он и, повернувшись к стене, закрыл лицо руками, ясно показывая, что разговор ему в тягость. Доктор смотрел на него с удивлением, которое вскоре сменилось беспокойством. Что с его другом? Чему приписать такую внезапную перемену в его открытом, жизнерадостном характере? Уж не подействовало ли его падение на мозг? Все эти мысли промелькнули в голове Патриса, и он решил во чтобы то ни стало узнать причину мрачности Рене.
   -- Как, ты не знаешь? -- воскликнул наконец он. -- Ты, вероятно, очень недолго пробыл под водой? Сколько минут?
   Вместо ответа раздался только тяжелый вздох.
   -- Может быть, ты был без сознания? Рене молчал.
   -- Тебя, кажется, нашли плавающим на пустой бочке? -- продолжал доктор. -- Откуда она взялась?
   Снова нетерпеливое движение плечами и головой, как будто больной старался отогнать от себя докучавший ему шум. Казалось, слова друга раздражали его, и все усилия вызвать его на разговор оставались безуспешными.
   -- Ну, мой милый, -- воскликнул наконец Патрис, раздраженный в свою очередь этим молчанием, -- твоя холодная ванна, видимо, сильно подействовала на тебя. Ты хоть и не болен, но в таком расположении духа, что мне лучше уйти, так как я тебя стесняю!
   С этими словами доктор направился к двери, что заставило Рене повернуться.
   -- Патрис! Этьен! -- воскликнул он. -- Не сердись, вернись! Ты ведь знаешь, что я тебя люблю и рад твоему приходу. Не бросаться же мне тебе на шею, чтобы доказать это!
   -- Никто ничего подобного не просит, да и твой прием слишком далек от этого!
   Рене снова тяжело вздохнул и грустно опустил голову.
   -- Ну, вот, опять начинается! -- воскликнул доктор. -- Что означают твои вздохи? Можно подумать, что у тебя на душе какая-то ужасная тайна! Уж не наслушался ли ты пения сирен и так очарован ими, что ни о чем больше не можешь думать!
   К великому удивлению доктора, при этих словах яркая краска покрыла бледное лицо Рене, а на губах заиграла улыбка.
   Оба молодых человека пристально молча смотрели друг на друга; наконец Патрис прервал тягостное молчание.
   -- Послушай, объяснись же, прошу тебя, -- проговорил он, но Рене уже снова впал в прежнюю апатию.
   -- К чему? -- наконец возразил он усталым голосом, -- ты ведь мне все равно не поверишь...
   -- Почему же?..
   -- Да потому, что я должен рассказать тебе такие безумные, невероятные вещи, что ты сочтешь меня за сумасшедшего. Я бы сам подумал, что видел все это во сне, если бы у меня не осталось вещественного доказательства всего случившегося.
   -- Да, черт возьми, говори же яснее! Ты можешь вывести святого из терпения!
   Рене несколько минут хранил молчание, как будто собираясь с мыслями.
   -- Пощупай у меня пульс, -- наконец проговорил он. -- Видишь, у меня ведь нет лихорадки?
   -- Ни малейшей! Твой пульс так же ровен и спокоен, как мой.
   -- Посмотри теперь на меня! Похож ли я на человека с расстроенным рассудком или в бреду?
   -- Ничуть! Ты просто не в духе!
   -- Значит, ты поверишь всему, что я скажу тебе?
   -- Конечно, если ты мне дашь слово, что говоришь серьезно!
   -- Даю тебе честное слово, что все, что я тебе расскажу, истинная правда! И все-таки я не могу решиться...
   -- Полно же! Я никогда не предполагал, что ты так нерешителен!
   -- Да, потому что ты никогда не видал меня в подобных обстоятельствах. Этьен, ты ведь мой самый лучший друг, мой старший брат. Для чего же стал бы я тебя обманывать? То, что я расскажу тебе, необъяснимо, но все -- истинная правда. Я решил никому не говорить об этом, будучи уверен, что мне не поверят, но ты сам просишь меня рассказать, а я так привык все доверять тебе, что и на этот раз мне было бы тяжело молчать. Кто знает, может быть, мы вместе найдем какое-нибудь подходящее объяснение всему случившемуся.
   Живо заинтересованный этим предисловием, а также серьезным и взволнованным выражением лица своего друга, доктор поспешно взял стул и, сев у изголовья Рене, приготовился слушать. Рене, по-видимому, собирался с мыслями; облокотившись на локоть, со взглядом, устремленным в пространство на что-то, видимое ему одному, он наконец начал свой рассказ.
   -- Ты, конечно, не забыл, при каких обстоятельствах я упал в море. Это случилось в понедельник, девятнадцатого октября. Полетев в воду вместе с пушкой, я был уверен, что мне немедленно окажут помощь; это была моя первая мысль.
   Доктор сделал утвердительный знак головой.
   -- К несчастью, или, вернее, к счастью, -- продолжал Рене, -- так как иначе я лишился бы чудного, невиданного зрелища, я руками и ногами ухватился за пушку и вместе с ней погрузился в бездну. Я чувствовал нелепость своего поступка, хотел оторваться от пушки, но какой-то непреодолимый инстинкт удержал меня, и я потерял сознание. Моя последняя мысль была та, что я всплыву и буду носиться по волнам, как мертвая рыба. Сколько времени я был без сознания -- не знаю!
   Рене замолчал, подавленный воспоминаниями; лицо его все более и более бледнело.
   -- Когда я пришел в себя, -- снова начал он, -- то лежал на каком-то мягком ложе. Я слышал и чувствовал все, что происходило вокруг меня, но не был в состоянии открыть глаз. Около меня раздавались какие-то голоса, говорившие на странном, непонятном мне наречии. Сладкая истома оковывала мои члены; наконец, воспоминание о всем случившемся начало возвращаться ко мне, и я подумал, что меня вытащили из воды.
   С трудом открыл я наконец глаза, ожидая увидеть около себя тебя и Кермадека, думая, что нахожусь в лазарете, но вместо всего этого вот что я увидел.
   Я находился в обширном гроте, своды которого состояли из нежнейшего розового коралла; какой-то серебристый свет лился с потолка, освещая кровать из слоновой кости, на которой я лежал, наслаждаясь ее мягкостью. Под головой у меня находились подушки из дорогого шелка, вышитые самыми оригинальными рисунками. Вместо пола весь грот был усыпан тончайшим песком, а кое-где лежали драгоценные ковры и стояли кресла из слоновой кости -- все античной работы. Тут же стояли роскошные пяльцы с начатым вышиванием, небрежно брошенная лира лежала на подушках. В корзине из тростника я заметил клубки шерсти и полуразвернутый свиток папируса.
   Я был поражен этим зрелищем, как вдруг около меня раздался голос, от которого я затрепетал.
   Я быстро повернул голову, но у меня не хватит слов, чтобы описать то чудное видение, которое предстало перед моими глазами!
   Около моего изголовья стояли старик и молодая девушка, появившиеся, по-видимому, из внутреннего грота. Громадного роста, с величественной осанкой, старик был олицетворением древнего патриарха. Золотая повязка покрывала его лоб, длинная белоснежная борода спускалась ему на грудь, а красивые складки белой шерстяной мантии делали его похожим на античную статую.
   Что касается молодой девушки, то сама Венера позавидовала бы ей.
   Это было неземное создание, прозрачное и легкое, как эфир. Ее нежное, гибкое тело было окутано в зеленоватую тунику, напоминавшую морские волны. Золотистые волосы, перевитые нитями жемчуга, ниспадали тяжелыми кудрями до самой земли, а в ее чудных сияющих очах заключался целый мир наслаждений!
   Ее взгляд был устремлен на меня, и с прелестных уст слетела какая-то короткая фраза. Старик ответил, но их разговор остался для меня тайной, несмотря на все мои усилия понять их. Если мои школьные воспоминания не обманывают меня, то мне кажется, что их язык походил на греческий.
   Между тем старик положил мне руку на голову, пощупал мне пульс, а красавица, склонив слегка свою чудную головку, смотрела на меня любопытным, немного насмешливым взглядом. Меня охватило какое-то чувство стыда и неловкости, когда я припомнил свою современную форму, взглянул на свои кожаные сапоги и представил себя лежащим на этом царском ложе, среди сказочной, античной роскоши.
   Между тем мои хозяева продолжали беседовать между собой и по направлению их взглядов можно было заключить, что разговор касался меня. Моя нимфа, видимо, о чем-то просила старика, сперва шутя и смеясь, а затем начиная заметно волноваться. Ее прозрачные глаза метали молнии, но они мало действовали на старика, который продолжал отрицательно качать головой. Наконец, оттолкнув от себя молодую девушку, которая старалась удержать его, он подошел к сундуку из слоновой кости, вынул из него золотую чашу и начал приготовлять какое-то питье.
   Красавица продолжала стоять около меня. Ее веки были опущены и все лицо пылало гневом, что, однако, ее ничуть не портило. Вдруг, взглянув мельком на старика, она улыбнулась, еще ближе подошла ко мне и быстро надела на мой палец кольцо. Затем, приложив к своим смеющимся губкам палец, по-видимому, как знак молчания, она как серна бросилась к пяльцам, схватила своими белоснежными ручками лиру и запела дивную песню.
   О, этот хрустальный голос! Эта волшебная музыка!
   Ты говорил сейчас, Этьен, о пении сирен; но, наверно, ни одна из них не пела так, как моя нимфа. Мне казалось, что я переселяюсь в какой-то неведомый мир, полный сладких волшебных грез. Мне хотелось умереть, и слезы, слезы восторга застилали мне глаза.
   Она продолжала смотреть, и ее взгляд, казалось, проникал в меня вместе с ее волшебным пением. Я чувствовал, что не в состоянии более оставаться неподвижным, и медленно приподнялся на своем ложе. В это время надо мной наклонился старик, который неслышно приблизился ко мне, и его тяжелая рука, опустившаяся на мое плечо, заставила меня очнуться. Он подавал мне золотую чашу с душистым напитком; я решительно отклонился от нее, как вдруг моя красавица по знаку, поданному стариком, поднялась со своего места и, взяв в свои руки чашу, поднесла ее к моим губам с очаровательной улыбкой. Я мгновенно выпил все, что в ней находилось, и в ту же минуту как парализованный, упал на свои подушки. Моя сирена снова принялась петь и мало-помалу уходила от меня в какую-то туманную даль вместе с гротом и со всем меня окружавшим. Мне казалось, что я вижу над собой знакомые, близкие лица матери, сестры, твое... Странное головокружение овладело мной... Я закрыл глаза... Чудный голос прозвучал где-то вдали и смолк. Я потерял сознание.
   Когда я пришел в себя, утреннее солнце заливало своим светом поверхность океана, по которой я носился, крепко привязанный к пустой бочке.
   Двое суток провел я в таком положении, изнемогая днем от жажды, а по ночам от холода, пока меня случайно не заметило почтовое французское судно "Ла-Плата", спасшее и доставившее меня сюда.
   Думаю, что я давно оправился бы совершенно, если бы меня не сжигало днем и ночью безумное желание снова увидеть мою Ундину.
   Доктор Патрис слушал рассказ своего друга сперва с удивлением, которое вскоре сменилось беспокойством. Его ничуть не удивляла подобного рода галлюцинация, явившаяся под влиянием изнеможения, жажды и страха, но зато его поражала и беспокоила уверенность Рене в том, что все виденное им -- действительность. Он употребил все свои старания для того, чтобы успокоить взволнованное воображение больного, но это было напрасно. Каудаль упорно стоял на своем и заявлял о своем твердом намерении во что бы то ни стало отыскать свою красавицу. В конце концов терпение Патриса истощилось.
   -- Ну, если ты окончательно потерял рассудок, -- воскликнул он с гневом, -- то советую тебе по крайней мере никому не рассказывать о твоих бреднях, если не хочешь быть упрятанным в больницу для душевнобольных.
   -- Я никому и не намереваюсь доверять эту тайну! -- с раздражением отвечал Рене, выведенный в свою очередь из терпения. -- Но если ты строишь из себя такого скептика и esprit fort, то не потрудишься ли ты объяснить, откуда взялось у меня это кольцо?
  

ГЛАВА III. Кольцо

   С этими словами Рене Каудаль протянул доктору свою левую руку, на которой блестела громадная жемчужина в роскошной оправе. Это вещественное доказательство волшебной сказки, рассказанной Каудалем, произвело на Патриса сильное впечатление. Глаза его не могли оторваться от перстня, удивительная красота которого представлялась действительно чем-то таинственным. Откуда он взялся?
   Доктор Патрис был любителем и знатоком древности, а врожденное чувство изящного всегда подсказывало ему верную оценку произведений искусства. На этот раз он был поставлен в тупик. К какой эпохе отнести эту замечательную драгоценность? Без сомнения, это было произведение греческого искусства, но в какую пору его? Принадлежало ли оно периоду пробуждения греческого народного духа, или золотому веку его, или же эпохе упадка? Было ясно, что оно не принадлежало ни к ионическому, ни к дорическому, ни к коринфскому стилю, а представляло нечто вполне самобытное.
   По обеим сторонам жемчужины были сделаны две головки удивительно тонкой работы, представлявшие каких-то загадочных существ. Оправа кольца также служила поводом к глубочайшему недоумению доктора Патриса. Невозможно было определить, был ли это металл, дерево или камень. Более всего оно напоминало металл, но совершенно неизвестный в настоящее время. Это был, вероятно, какой-то сплав, не похожий ни на один из современных металлов. Таким образом, все в этом кольце представляло непроницаемую тайну и невольно переносило воспоминанием в давно забытые времена.
   -- Можно в самом деле подумать, что эта драгоценность упала с другой планеты! -- воскликнул наконец доктор.
   -- Вот видишь! -- с живостью возразил Рене, -- значит, это не было галлюцинацией! Если бы я даже был готов считать все происшедшее за бред, хотя я и твердо уверен в противном, то подобное доказательство, как это кольцо, рассеивает всякие сомнения.
   -- Я ровно ничего не понимаю! -- в сильном раздумье проговорил Патрис.
   -- Если бы только здесь была бы какая-нибудь надпись... -- добавил Рене, разглядывая перстень со всех сторон.
   -- Надпись! Это совершенно не соответствует той эпохе, к которой принадлежит эта драгоценность, так как тогда наверно не знали письменности. По всей вероятности, расположение этих двух головок представляет целую фразу, понятную только той, кому принадлежало это кольцо.
   -- О, если бы ты видел ее, Этьен! -- с волнением воскликнул Рене. -- Ты перестал бы восторгаться этим кольцом!
   -- Возможно, -- возразил доктор. -- Но вот что я думаю об этом происшествии, которое не могу объяснить тебе, так как это превышает мои знания, а потому и не имею права отрицать его: твоя сирена мне не нравится, и самое лучшее, если ты постараешься забыть ее, а кольцо спрячь, а еще лучше, брось в море, как жертву богам за свое спасение. Есть тайны, которые могут только тревожить наш рассудок и разгадка которых не в нашей власти.
   -- Забыть! -- воскликнул Каудаль с негодованием, -- никогда! Я не в силах забыть этого чудного видения, если бы даже и хотел. Нет, я во что бы то ни стало отыщу подводных спасителей, открою их жилище и заслужу их доверие!
   -- Прежде всего тебе надо поправиться, -- возразил доктор, стараясь успокоить своего друга. -- Все эти волнения сильно подействовали на тебя, и ты должен стараться окрепнуть. Лучше всего для тебя отправиться немедленно к твоей матери и отдохнуть около нее!
   -- Это верно! -- ответил Рене спокойно. -- Для того, чтобы достичь в чем бы то ни было успеха, необходимы силы и здоровье, а потому я намереваюсь взять отпуск и уехать в Пеплие как можно скорее.
   -- А! -- воскликнул доктор. -- Как может какой-нибудь другой образ заслонить в твоем сердце ту, которую ты найдешь там?
   -- Боже мой! -- нетерпеливо возразил Рене. -- Опять про Елену! Сколько раз придется просить не навязывать нам то счастье, которого мы сами не хотим!
   -- Но твоя мать была бы так счастлива назвать ее своей дочерью!
   -- С этим вопросом мы уже давно покончили! Труднее всего увлечься той, с которой прошло все наше детство, которая была товарищем наших игр и ссор. Елена достойна лучшей участи, чем замужество со мной. Впрочем, -- добавил Рене с хитрой усмешкой, -- мне кажется, что у нее есть поклонники, более удовлетворяющие ее требованиям, чем я.
   -- Между прочим -- проговорил доктор, круто обрывая разговор, -- ты слышал что-нибудь о Кермадеке?
   -- Конечно! Он тотчас же по прибытии сюда явился проведать меня. Бедный малый сильно нуждается в отдыхе, и я намереваюсь увезти его с собой. Мать и Елена хорошо знают его по моим письмам и будут очень рады его видеть.
   -- Прекрасная мысль! -- сказал доктор. -- Кермадек достоин того, чтобы о нем позаботиться. Он был в отчаянии, что не спас тебя, и даже не радовался своему собственному выздоровлению. Ты найдешь в нем самого преданного друга.
   -- Я отвечаю ему полной взаимностью, так как он обладает редкими качествами, хотя наивен и доверчив, как ребенок и легко может поддаться дурному влиянию.
   -- Чего, конечно, не случится у твоей матери: ее влияние может быть только благодетельно для Кермадека. Он, без сомнения, будет очень рад твоему предложению, и надо надеяться, что вы оба скоро поправитесь на свежем воздухе. Если мне удастся получить отпуск, то я тоже не замедлю явиться к вам. Ты знаешь, какое мне дали вчера неприятное поручение -- объявить твоей матери...
   -- Что ее ненаглядный сынок послужил закуской морским крабам! Бедная мать! Воображаю, каково бы ей это было! Ну, благо, все прошло, не будем больше говорить об этом! Постарайся получить скорей свой отпуск и приезжай к нам! -- закончил Рене веселым тоном.
  

ГЛАВА IV. В Пеплие

   Через две недели после вышеприведенного разговора на прекрасной лужайке, спускающейся покато до самой Луары, большое общество, состоящее из молодых девушек в светлых летних платьях и нескольких молодых людей, занималось игрой в лаун-теннис.
   Несколько в отдалении от этой группы, вокруг чайного стола, поставленного перед балконом небольшого, но изящного дома, расположилось более серьезное общество, состоявшее из пожилых людей. Хозяйка дома, красивая седая женщина с приветливым выражением лица, была мадам Каудаль. Вся она сияла радостью, так как ее ненаглядный Рене, ее надежда, гордость и счастье был около нее. Известие об ужасном происшествии и о счастливом окончании его дошло до нее одновременно и произвело на ее нежное материнское сердце сильное впечатление, несмотря на то, что Рене был уже в полной безопасности. Она разразилась упреками на ужасную стихию, чуть не похитившую ее сына, и Елене Риё нужно было употребить много красноречия, чтобы успокоить ее. Но лучшим утешением для взволнованной матери был приезд самого Рене, которого она считала прекраснейшим существом в мире, что, впрочем, было вполне справедливо. Высокого роста, с правильными чертами, смелым и открытым взглядом прелестных глаз, гибкий и стройный, Рене был действительно удивительно хорош собой, и немало молодых девушек старались обратить на себя его внимание. Однако это им плохо удавалось, и более обыкновенной светской любезности не заслужила ни одна из них, несмотря на все старания. Рене рассеянно принимал участие в игре, и мысли его, видимо, были далеко.
   -- Положительно, это не тот Рене Каудаль, что прежде, -- говорила маленькая Феличия Аршад. -- Его подменили во время путешествия. Он не замечает никого, кроме Елены Риё!
   -- Это вполне естественно, -- старался защитить своего друга доктор Патрис. -- С кем же, как не со своим другом детства, поделиться Рене впечатлениями?!
   -- Что касается меня, -- продолжала Феличия, -- я никогда не могла понять этих браков между кузенами и кузинами.
   -- Да об этом не может быть и речи, -- вмешалась высокая, красивая блондинка, с серьезным и кротким лицом, по имени Берта Люзан. -- Я хорошо знаю Елену и уверена, что она никогда не выйдет замуж за Рене Каудаля.
   -- В таком случае, зачем же они шепчутся по всем углам? -- проговорила несколько смягчившись Феличия.
   -- Они вовсе не шепчутся! -- снова вступилась Люзанна. -- Разве вы не знаете, что Рене недавно только избежал смерти? Весьма понятно, что Елена интересуется мельчайшими подробностями этого ужасного приключения.
   Действительно, Рене и Елена были всецело поглощены друг другом и, очевидно, им нужно было о многом переговорить между собой, что, естественно, и подавало повод к различным предположениям со стороны лиц, не посвященных в тайну Рене. Но почему же поведение молодых людей ввело в заблуждение даже мадам Каудаль и доктора Патриса, хотя производило на них вполне противоположное впечатление: мадам Каудаль сияла от радости, а Этьен Патрис становился все мрачнее и мрачнее?
   "Нет худа без добра! -- думала мадам Каудаль. -- Это ужасное происшествие тронуло их сердца!"
   -- Ундина уступает свое место Елене! -- в свою очередь, с горечью думал доктор. -- Что ж, тем лучше! Будем радоваться счастью друга и забудем о своем собственном!
   Однако оба слишком поспешно делали свои заключения, так как предметом нескончаемых разговоров молодых людей было все то же приключение Рене, и они были далеки от всякой мысли о свадьбе. Вернувшись домой, Рене не мог не поделиться с матерью и кузиной своей тайной, которая продолжала по-прежнему мучить его, так как желание разыскать свою водяную нимфу возрастало в нем все сильнее и сильнее. К его великому разочарованию, мать отнеслась к его рассказу не то что с недоверием, но с явным неудовольствием, и, когда он закончил свое повествование, она серьезно и даже строго попросила его никогда не возвращаться больше к этому предмету в ее присутствии.
   Елена не произнесла ни слова, но ее горящие глаза говорили за нее; когда же Рене обратился к ней, ища сочувствия и поддержки, она сделала ему знак молчать. Через некоторое время молодые люди сошлись в саду, где Елена объяснила Рене причину своего молчания.
   -- Бесполезно говорить о твоем приключении в присутствии тети, -- сказала она. -- Это только причинит ей излишнее волнение, особенно, если она догадается о тех планах, которые я предвижу. Нужно поберечь ее спокойствие, а потому ты должен слепо повиноваться ей и никогда больше не распространяться о своем приключении. Что же касается меня, то ведь ты знаешь, что я всегда разделяла все твои мечты. Я иногда чувствую себя командиром какого-нибудь судна, делаю открытия новых земель, растений, изменяю географические карты, но все это только в мечтах или во сне, а просыпаюсь я все той же Еленой Риё! -- закончила молодая девушка с веселым смехом.
   -- Не думай, что я жалуюсь на свою судьбу, -- продолжала она. -- Я буду так же гордиться твоими подвигами, как своими собственными. Все это я говорю тебе для того, чтобы ты никому больше не доверял своих планов, кроме меня. Я пойму тебя с полуслова, так как сама всей душой люблю твое дело и верю в твое великое призвание. Я отлично вижу всю невероятность твоего приключения, всю его волшебную сторону, а между тем безусловно в него верю, и не потому, что знаю твою честность, как Этьен, и вижу кольцо, а просто верю, что ты призван для великих открытий и что ты видишь то, что сокрыто от всех!
   Разумеется, Рене нигде не мог найти большего сочувствия к себе и своим планам, а потому разговоры молодых людей были бесконечны. То Рене упустил какую-нибудь подробность в описании своей богини, то Елене нужно было сообщить ему какую-нибудь новую гипотезу или расспросить о каком-нибудь позабытом ею факте, вследствие чего они постоянно искали случая оставаться наедине, что и ввело в заблуждение не только знакомых, но даже мадам Каудаль и доктора Патриса.
   Но главный вопрос был в том, каким способом найти жилище таинственных морских обитателей? Как проникнуть туда, где найти средства, не возбуждая подозрений мадам Каудаль?
   В этом отношении Елена не колебалась. Она твердо решилась поддержать Рене во всех его предприятиях, на которые смотрела как на священную миссию, и вместе с тем решила во что бы то ни стало уберечь мадам Каудаль от волнения, которое ей могло бы причинить раскрытие тайны.
  

ГЛАВА V. Планы Рене

   Рене Каудаль обладал слишком ясным и здравым умом, привыкшим уже с детства к точности математических вычислений, а потому прежде всего попробовал найти реальное объяснение своему волшебному приключению.
   Он опирался в этом случае на следующие аргументы. "Я не мог быть жертвой галлюцинации, -- думал Рене, -- так как у меня сохранилось вещественное доказательство: кольцо, представляющее редкий, вероятно, единственный экземпляр в своем роде.
   -- Старик и девушка, которых я видел в гроте, не могли быть привидениями, на том основании, что привидений не существует.
   -- Следовательно, это -- живые существа, поставленные, вследствие какого-то необъяснимого стечения обстоятельств, в совершенно необыкновенные условия жизни на глубине нескольких сот метров от поверхности океана, так как известно, что в том месте глубина Атлантического океана не превышает тысячи метров.
   -- Что же может служить жилищем для этих необыкновенных существ?
   -- По всей вероятности, какой-нибудь грот, или даже целый ряд их, который тянется по дну океана и получает постоянный приток свежего воздуха через какие-нибудь каналы или трещины, находящиеся в примыкающем к ним острове".
   Вот заключение, к которому пришел Рене, и которое послужило для него темой для дальнейших размышлений. Не находится ли он на пути к великому открытию давно забытого исторического предания о том, что между Южной Америкой и Африкой находился когда-то материк, похожий своей величиной на Австралию, который постепенно был затоплен океаном и остатки которого составляют острова: Азорские, Мадейра, Тенерифе и Антильские?
   В существование этого атлантического материка, исчезнувшего вследствие какого-то громадного наводнения, верили все географы, историки и философы древности. Платон упоминает об этом несколько раз. Он указывает даже на источник этого предания, говоря, что слышал его от своего великого родственника Солона, законодателя Афин, который, в свою очередь, получил эти сведения об Атлантиде (так называлась исчезнувшая земля) от египетских жрецов.
   К какой же расе принадлежали исчезнувшие обитатели Атлантиды? На этот счет сведения были довольно туманны. Одни причисляли их к особой туземной расе, которая чуть было не заполонила всю Европу, если бы не геройское сопротивление пелазгов; другие же говорили, что это просто была греческая колония, основанная, вероятно, аргонавтами во время их странствования за Золотым Руно.
   Однако, все древние писатели согласны в том, что Атлантида исчезла с лица земли за несколько тысяч лет до христианской эры, и что остатками ее служат Саргассово море, острова и подводные скалы.
   Вот краткие, но точные указания, которые Рене почерпнул из истории. Кроме этого он помнил, что мореплаватели XV века также знали о существовании этого материка. Христофор Колумб, отыскивая западный путь в Индию, был уверен, что найдет на нем множество отдельных островов, остатки прежнего Атлантического континента, и не ошибся. Открытие Азорского и Антильского архипелагов вполне подтвердило его предположение.
   Исследования дна Атлантического океана, произведенные адмиралом Флёрио де Лангль на протяжении от 12 до 60 меридиана западной долготы, показали, что все оно усеяно мелями, рифами и косами. Наконец, изменения, происходящие на земном шаре уже в наши дни, вполне подтверждают возможность исчезновения целого материка. Так, мы видим, что образовался пролив Паде-Кале, отделивший Британию от Галлии в сравнительно недавнее время; часть Нормандского берега скрылась под водой незадолго до эпохи Каролингов; посреди Средиземного моря появился остров Санторин, который очень быстро исчез, тогда как из-под воды появились другие земли. Так, например, известно, что Америка занимала прежде гораздо меньшее расстояние, чем теперь. Бассейны Амазонки, Ла-Платы, области Флориды, Техаса и Лузианны представляют из себя пространства, только недавно покинутые океаном. Таким образом все подтверждает, что вид материков и океанов постоянно изменяется то медленно, под влиянием наносов, ветров и приливов, то внезапно, вследствие какого-нибудь местного сотрясения почвы, и Рене Каудаль имел полное основание допустить существование подводного материка. Чем больше он раздумывал об этом вопросе, тем возможнее ему казалось, что старик и его чудная Ундина были настоящими Атлантами, спасшимися чудесным образом при погружении в воду их родины. Он не хотел строить никаких гипотез по поводу их спасения, но зато в нем все более и более крепло намерение проникнуть в эту тайну, разгадать великую загадку, занимавшую мир в продолжение многих веков.
   Почему же это невозможно? Почему не попробовать совершить снова это чудесное путешествие в морскую пучину, но на этот раз с полным сознанием своих действий? Рене Каудаль дал себе слово исполнить свое намерение во что бы то ни стало.
   Как человек осмотрительный, привыкший взвешивать заранее все обстоятельства, Рене задал себе вопрос, каким образом, в случае успеха своего предприятия, он будет беседовать с таинственными морскими обитателями? Очутиться снова в смешном положении ничего не понимающего человека он не хотел, а потому следовало заранее изучить их язык, но здесь и представлялось главное затруднение. На каком наречии объяснялись между собой старик и молодая девушка? Их обстановка, одежда -- все заставляло думать, что они говорили по-древнегречески. Это предположение подтвердилось еще более, когда однажды, увлеченный своими воспоминаниями, Рене начал вслух повторять некоторые слова, услышанные им в гроте: pater, agathos, thugater. Он бросился к "Илиаде" и открыл ее, лихорадочно отыскивая там те же выражения. Позабытые классические термины ожили в его памяти, и невольно, как в прежние детские годы, он начал повторять про себя:
   -- Pater -- отец; apator -- без отца.
   -- Agathos -- добрый, храбрый на войне.
   -- Thugater -- девушка.
   О, какое счастье! Какая гармония звуков! Как наслаждался Рене ими в эту минуту! Он понял теперь, что именно ввело его в заблуждение, -- это произношение его таинственных незнакомцев, совершенно не похожее на то, к которому он привык в колледже. Теперь перед ним открывалось поле действий. Со всей пылкостью бросился он в изучение греческого языка.
   Его постоянно можно было видеть с книгой в руках, повторяющего какие-нибудь корни:
   -- Meli -- мед.
   -- Melissa -- пчела, и т. д.
   Понятно, что эти занятия не укрылись от Елены, которая скоро узнала от Рене, в чем они состояли, и сама с не меньшей горячностью принялась за изучение классических корней. Повсюду, в саду, в комнатах, раздавался греческий язык. Кончилось тем, что и Кермадек, подражавший во всем своему офицеру и обладавший притом удивительной памятью, заразился общей горячкой и также стал твердить греческие слова.
   Доктор Патрис, слегка протестовавший против всеобщего увлечения, не мог, однако, устоять против искушения показать свои классические познания.
   Таким образом, одна мадам Каудаль избежала классической заразы и только удивлялась непостижимой любви к греческому языку, охватившей весь ее дом.
   Между тем Рене неутомимо работал и в другом направлении для выполнения своего предприятия. Он окружил себя всевозможными картами и книгами, ища в них какое-либо объяснение мучившей его тайны.
   Вскоре он составил себе полный план действий. Прежде всего нужно было получить отпуск, а затем уже искать себе товарищей и средства для выполнения своего фантастического путешествия. Судьба неожиданно явилась ему на помощь.
   Он был произведен в мичманы, что дало ему возможность воспользоваться трехмесячным отпуском. Труднее было получить разрешение от матери, но в конце концов под влиянием Елены мадам Каудаль сдалась и согласилась отпустить сына путешествовать, не подозревая, конечно, настоящих мотивов его отъезда.
   Рене не терял времени напрасно; с некоторых пор у него завязалась какая-то таинственная переписка, о которой не знал никто в доме, кроме Кермадека, относившего письма на почту в Лориан, где он и получал ответы на них. Но честный малый согласился бы лучше дать себя разрезать на части, чем выдать тайну своего господина, которой, впрочем, он и сам не знал хорошенько.
   Наконец однажды за завтраком Рене подал матери письмо, прося ее прочесть его. Оно заключало в себе приглашение от графа Монте-Кристо провести несколько недель на его яхте "Синдерелья", совершающей беспрерывные рейсы по Атлантическому океану с целью изучения морского дна.
   Всем известно замечательное устройство этого судна, находящегося под командой самого владельца, обогатившего науку многими полезными сведениями, так как весьма многие ученые получали от него приглашение совершать на яхте плавание, следствием чего были обыкновенно различные открытия в области естественных наук.
   Таким образом, приглашение, полученное Рене, было для него весьма лестно, что несколько смягчило горе мадам Каудаль при мысли о разлуке с сыном и заставило ее охотнее дать свое согласие на его путешествие. Через неделю Рене вместе с Кермадеком был уже на пути в Лиссабон, где его ожидала яхта "Синдерелья".
  

ГЛАВА VI. Яхта "Синдерелья"

   Яхта "Синдерелья", владельцем и командиром которой был граф Монте-Кристо, представляла прелестную трехмачтовую шхуну водоизмещением в пятьсот тридцать тонн, с мощностью в 350 лошадиных сил. Скорость ее хода равнялась двенадцати узлам в час, но с помощью парусов достигала значительно больших показателей.
   С внешней стороны корпус яхты имел слегка удлиненную форму, что свидетельствовало о быстроте хода. Удивительная гармония всех частей, соединенная с изящной простотой, поразила с первого взгляда опытный глаз Каудаля, привыкшего смотреть с некоторым предубеждением на все частные суда, но "Синдерелья" могла удовлетворить самым взыскательным требованиям. Дисциплина на судне ничуть не уступала военным судам, а большинство матросов отличалось открытыми и честными лицами, что произвело на молодого мичмана самое симпатичное впечатление, так же, как и образцовый порядок, царствовавший на яхте.
   Офицер, встретивший Рене на палубе, произвел на него далеко не такое благоприятное впечатление, как все остальное.
   Он отрекомендовался, назвав себя капитаном Сакрипанти, помощником командира яхты. Это был маленький, толстый человек с напомаженными черными волосами, ярким галстуком, широкой золотой цепью, увешанной всевозможными брелками, с массой колец на толстых, некрасивых пальцах.
   Вообще, своим видом он скорей напоминал какого-то неаполитанского лакея, а не морского офицера; его акцент вполне соответствовал его наружности.
   Поклонившись очень почтительно, он предложил проводить новоприбывшего к командиру судна. Они направились через целый ряд роскошно меблированных кают, служивших одна столовой, другая библиотекой, гостиной, курильней и так далее и остановились наконец у каюты самого владельца судна. Сакрипанти осторожно постучал в дверь.
   -- Войдите! -- раздался оттуда громкий голос.
   Помощник капитана открыл тихонько дверь и, пропустив вперед Каудаля, проговорил торжественным голосом:
   -- Мичман Каудаль!
   В ту же минуту навстречу Рене поднялся человек высокого роста и, протягивая ему руки, воскликнул:
   -- Очень, очень рад вас видеть, господин Каудаль!
   С этими словами он схватил руки молодого офицера и пожал их с таким восхищенным видом, как будто перед ним был самый близкий друг. Еще немного, и они бы обнялись.
   Рене со своей стороны выразил удовольствие, которое ему доставляло знакомство с графом Монте-Кристо.
   -- Знаете ли что? -- воскликнул граф, -- вы мне нравитесь! Я такой человек, что всегда говорю свое мнение прямо в лицо. А вы мне положительно так нравитесь, что я в восторге от вашего прибытия на мое судно, в восторге, что вы интересуетесь нашими работами и хотите принять в них участие. Надеюсь, что и вам понравится у нас; если же нет, то вы должны мне прямо сказать об этом, и я постараюсь изменить по вашему вкусу не яхту, конечно, а все окружающее. Не хотите ли сейчас осмотреть мою "раковину"? Это я так называю мое судно.
   Откровенная веселость Монте-Кристо передалась и Рене. Он с удовольствием изъявил готовность тотчас ознакомиться с судном, и граф, схватив свою мягкую фуражку, повел его по всем закоулкам своих владений, обращая внимание гостя на мельчайшие подробности устройства яхты. Рене должен был сознаться, что "Синдерелья" в совершенстве соответствовала своему назначению и представляла chef d'oeuvre кораблестроительного искусства.
   Здесь было собрано все, что сколько-нибудь могло способствовать научным исследованиям морского дна. Всевозможные мастерские -- фотографические, кузнечные, столярные, физическая и химическая лаборатории занимали нижнюю часть судна. Граф заявил Рене, что его рабочие были лучшими в свете и все подобраны по его вкусу, так как в противном случае он преспокойно прогнал бы их от себя.
   Что касается самого владельца яхты, то он во всех отношениях представлял исключительное явление. Колосс по росту, с красным, налитым кровью лицом, на котором красовался громадный крючковатый нос, с несколько приплюснутым в затылке черепом, Монте-Кристо слегка напоминал фантастического исполинского попугая. Его манеры придавали ему еще более оригинальности. Откровенный и простой до фамильярности, с грубым голосом и раскатистым смехом, болтливый, как истинный южанин, он с необыкновенным презрением относился к своему положению и богатству, состоявшему из свинцовых и серебряных рудников, расположенных на небольшом островке. По его словам, только личное достоинство имело цену в его глазах, а потому, по его мнению, простой дворник мог стоять в умственном отношении выше самого знатного аристократа.
   Монте-Кристо как будто стеснялся и своего сана, и богатства, унаследованного от предков, и старался заставить простить себе это невольное преступление полезным употреблением своих сокровищ.
   -- Я не более как управляющий, -- часто повторял он. -- Состояние мне не принадлежит... я управляю им ради тех, кто в нем нуждается. Что же касается моего имени -- пфе! Не все ли это равно! Помните, что сказал бессмертный Шекспир!"Разве роза благоухала бы хуже под другим названием?" Так и я. Я бы с одинаковым удовольствием назывался Иваном, как и Монте-Кристо.
   Но несмотря на все подобные возвышенные принципы, граф не упускал ни одного удобного случая, чтобы не поговорить о своих предках, с которыми Рене очень близко познакомился в самое короткое время. Однако все эти странности и смешные стороны не внушали Каудалю антипатии к владельцу "Синдерельи", и перспектива провести в его обществе несколько недель ничуть его не пугала.
   Граф сам отвел своего гостя в предназначенную ему каюту, прося его быть как дома и заявить немедленно, если что-либо ему понадобится. Рене искренне поблагодарил его, уверяя, что он вовсе не избалован подобным комфортом, и затем они вместе поднялись на палубу, вполне довольные друг другом.
   Цель предстоящего путешествия "Синдерельи" -- исследование дна Атлантического океана. Рене тотчас попросил показать ему аппарат, служивший для этих изысканий, и Монте-Кристо с удовольствием исполнил его желание, не подозревая, какой особенный интерес представлял для его гостя этот свинцовый лот, весом по крайней мере в тысячу килограммов. К верхушке его прикреплялся шелковый канат в полторы тысячи метров длиной.
   -- Вот видите, -- объяснял граф Рене, весь сияя восторгом от возможности похвастаться своими сокровищами, -- дно его вогнуто внутрь и смазывается салом, к которому пристает все, что находится в океане: раковины, травы и так далее. Рассматривая их с помощью микроскопа, мы открываем новые растительные и животные организмы, скрывающиеся в глубине морской.
   -- Как! -- воскликнул Рене, разочарованный, -- и у вас нет другого аппарата для исследований?..
   -- Нет! Да разве у кого-нибудь есть лучший лот, чем мой? Какой недостаток вы находите в нем?
   -- Никакого, конечно! Но, во всяком случае, слишком уж примитивно удовлетворяться сведениями, добытыми таким способом!
   -- Что же можно сделать другое? Нельзя же спустить туда фотографический аппарат!
   -- Без сомнения, нельзя, но зато можно спустить человека. Я приехал к вам на яхту с твердым намерением самому достичь дна океана и увидеть собственными глазами все, что там происходит!
   -- Ха-ха! -- расхохотался Монте-Кристо. -- Верно, что вам бы очень хотелось проникнуть в морские тайны, так же, как и мне самому; к несчастью, это невозможно!
   -- Невозможно! Почему?
   -- Да потому, что наши исследования происходят на таких глубинах, куда нельзя спустить водолаза, так как нет возможности снабдить его необходимым для дыхания воздухом.
   Это возражение заставило Рене призадуматься.
   -- Значит, -- наконец произнес он, -- все затруднение состоит в невозможности провести воздух на достаточную глубину вследствие чрезмерной длины труб, которые бы потребовались для этого? Что же, поищем другой способ!
   -- Ого! -- воскликнул с удивлением Монте-Кристо.
   -- Прежде всего, -- продолжал Рене, -- надо изобрести такой подводный снаряд, который имел бы запас воздуха по крайней мере на три или четыре часа и мог бы спускаться на самое дно вместе с водолазом. Кроме того, необходимо снабдить его телефонным сообщением с поверхностью и паровой машиной для поднятия наверх для того, чтобы его можно было вытащить в каждую минуту.
   -- Знаете что? -- воскликнул граф с восхищением. -- Это замечательно остроумный план. Единственное затруднение в том, что у нас нет этого снаряда!
   -- Что ж! Мы его изобретем! Разве у нас нет под руками всего необходимого?
   -- В этом вы правы! Мои рабочие справятся с какими угодно трудностями!
   -- Прекрасно! В таком случае я тотчас примусь за работу и надеюсь, что вскоре представлю вам план, по которому ваши рабочие выстроят великолепнейший водолазный снаряд, удовлетворяющий всем нашим требованиям.
   -- Если вы это исполните, -- воскликнул Монте-Кристо, представляя уже себе заранее, какую славу это принесет его имени и весь сияя при одной мысли об этом, -- в таком случае я вам уступаю на год, нет -- на два, доходы со всех моих имений!
   -- Я не потребую такой большой награды, -- проговорил, смеясь, Рене. -- Мне достаточно спуститься первому и самому выбрать место для исследований.
   -- О, конечно! Вы будете распоряжаться по своему усмотрению. Когда вы приступите к исполнению вашего плана?
   -- Тотчас, как мы выйдем в море.
   -- Отлично! А куда вы желаете плыть?
   -- Мне бы хотелось исследовать Саргассово море и его окрестности. Когда мы будем под 25® западной долготы и 36® северной широты, то остановимся и приступим к исследованию дна.
   -- Ого! Однако у вас все уже предусмотрено. Что же вы надеетесь открыть в этом месте? Водоросли?
   -- Действительно, в этом месте их множество; они известны между учеными под названием focus natans. Но эти водоросли ничуть не помешают нашим исследованиям.
   -- Без сомнения! Ваш водолазный снаряд прекрасно справится с этим зеленым ковром. Итак, я весь к вашим услугам, и мы тотчас отправимся по вашему желанию.
   С этими словами Монте-Кристо удалился отдавать команду к отплытию, а Каудаль отправился в библиотеку, где немедленно приступил к разработке своего плана.
   Благодаря своим техническим познаниям, Рене вскоре удалось увидеть воплощение своей идеи на бумаге; он нарисовал по крайней мере двадцать планов, пока добился такого, который удовлетворил его и был передан в мастерские. Монте-Кристо не напрасно хвалил своих рабочих, действительно оказавшихся знатоками своего дела, в чем Рене пришлось скоро убедиться.
   Снаряд, изобретенный Рене, состоял из громадного цилиндра, в тридцать метров диаметром, похожего на комнату, с балластом свинца в три тысячи килограммов. Кругом он был окован сталью и прикреплялся к бортам судна, причем его можно было погружать на какую угодно глубину и вытаскивать оттуда на поверхность с помощью системы блоков и парового ворота.
   В стены этого ящика были вставлены толстые, но очень прозрачные стекла, через которые помещенный на потолке электрический фонарь мог свободно освещать окружающую водную среду. Источником света служил электрический аккумулятор, помещавшийся в ящике мягкого дивана, который вместе с двумя креслами и рабочим столом составлял всю обстановку каютки.
   Около дивана стояла большая китайская ваза, в глубине которой находился сосуд с двумя трубочками, выделявшими кислород. Напротив, в такой же вазе, помещалась чашка, которую Рене намеревался наполнить водой, смешанной с баритом.
   Закись барита, открытая германским химиком Шелем, имеет способность поглощать с замечательной быстротой угольную кислоту. Каудалю было известно это свойство, и он рассчитывал, что барит поможет ему поддерживать чистоту воздуха в продолжение многих часов. Опыт вполне подтвердил его предположение.
   Приспособленная таким образом, эта маленькая подводная каютка представляла очень элегантное помещение. Внизу помещались четыре гуттаперчевых мешка, имевшие форму перчаток, в которые могла просовываться рука водолаза с целью захватывать с морского дна водоросли, песок и различных зоофитов, что, конечно, было несравненно удобнее добывания их посредством лота. Кроме того, по канатам, на которых опускался снаряд в воду, была проведена телефонная проволока, так что сообщение водолаза с поверхностью не прерывалось ни на одну минуту. Всякое его приказание могло быть немедленно приведено в исполнение, благодаря чему снаряд, изобретенный Каудалем, имел все преимущества над прочими водолазными приборами.
   Между тем работы в мастерских продвигались очень быстро, что заметно радовало самого владельца яхты. Рене отдался им со всей пылкостью, на которую была способна его энергичная, горячая натура. Монте-Кристо только удивлялся его энергии и трудолюбию, так как сам более всего на свете любил спокойствие и предавался постоянному far niente, хотя и мечтал прославить свое имя научными открытиями, самым верным средством к чему считал свое богатство. Трудиться же и добиваться чего-нибудь самому было ему не под силу и не по вкусу, а потому энергия и деятельность Каудаля внушали ему не только удивление, но и восторг перед личностью своего юного гостя.
   Таким образом, время летело незаметно и скоро "Синдерелья" достигла таинственного моря, служившего целью ее плавания. Работы приходили к концу, и нетерпение Рене все увеличивалось. Воспоминание о прелестной волшебнице не покидало его ни на минуту, и ее чудный голос, казалось, призывал его в морскую бездну.
   Какая-то непостижимая сила влекла его, особенно по ночам, на палубу. Облокотившись на борт, он вглядывался при слабом свете мерцающих звезд в темные волны, освещенные иногда фосфорическим сиянием или серебристым светом луны, и ему чудилось, что мраморные обнаженные руки протягиваются к нему и милый голос шепчет ласковые слова.
   Однажды в полночь (быть может, это был сон) ему послышалась та же незабвенная песня. Она неслась откуда-то издалека и напоминала тихую жалобу. Впечатление было так сильно, что, не помня себя, Рене невольно подхватил своим страстным, полным мольбы голосом знакомую мелодию. Но на этот раз все было тихо кругом. В отчаянии он схватился за голову, думая, что сходит с ума. Невольно взгляд его упал на перстень... Нет! Значит, это не сон, не галлюцинация, а действительность, и при одной мысли снова увидеть свою Ундину он чувствовал себя способным на все геройские подвиги.
   Теперь он понимал, почему Улисс залепил воском уши своих спутников, чтобы уберечь их от пения сирен. Он испытал это на самом себе. Тот, кто хоть раз слышал это волшебное пение, уже не мог никогда забыть его!
  

ГЛАВА VII. Журнал Рене Каудаля

   Каждый раз, когда представлялся удобный случай, то есть когда вблизи "Синдерельи" проходило какое-нибудь судно, Рене посылал домой подробные рапорты о своем здоровье и нравственном состоянии. Все его письма дышали надеждой на будущее, но настоящий смысл их понимала одна Елена. Мадам Каудаль и доктор Патрис истолковывали их сообразно собственным опасениям и мечтам. Видя какую-то перемену в отношениях сына и своей приемной дочери, мадам Каудаль надеялась на скорое исполнение своего давнишнего желания и вся сияла от радостного предчувствия, которым не могла не поделиться с Патриком. Десять раз на дню она начинала с ним разговор на одну и ту же тему, не подозревая огорчения, которое причиняла своему поверенному.
   -- Замечаете, доктор, как похорошела Елена за последнее время? -- говорила она.
   -- Мне кажется, что мадемуазель Елена всегда была замечательно хороша! -- возражал Патрис, считая, что сестра его друга прекраснейшее существо в мире.
   -- Да нет же! Она похорошела так только после этого ужасного приключения с Рене. Здесь видна рука Провидения! Они созданы друг для друга! Да кроме того, я не могу себе представить, чтобы моя Елена когданибудь рассталась со мной и отдала свое сердце чужому человеку!
   -- Но ведь это -- участь всех матерей!
   -- Посмотрим, будете ли вы так спокойно говорить об этом, когда у вас будут свои дочери! Но теперь мне уже нечего больше волноваться: ее выбор сделан!
   -- Вы думаете, что между Рене и мадемуазель Еленой все решено?
   -- Без сомнения! Разве вы не наблюдали за ними во время последнего пребывания здесь Рене? Они почти не расставались, между ними все какие-то секреты. Все это замечали, да это ясно как день! Тут и слепой бы заметил.
   -- Но ведь они всегда и раньше были неразлучны.
   -- Теперь совсем другое дело. Да разве вы не замечаете, как сияет Елена каждый раз, когда приходят известия от Рене?
   -- Но она сияла и тогда, когда он уезжал, а это плохой признак!
   -- Пустяки! Елена вся в свою мать, у которой было геройское сердце. Она способна пожертвовать самым дорогим из любви к родине. Я говорю совершенно серьезно: у Елены великодушная и энергичная натура, и она достойна быть подругой моего Рене!
   Подобные разговоры возобновлялись поминутно, причиняя серьезные страдания доктору Патрису, чего мадам Каудаль, несмотря на свою проницательность, совершенно не замечала.
   К сожалению, несчастному страдальцу не удалось подслушать разговора, происходившего в этот день между двумя молодыми девушками, прогуливавшимися в тени старых тополей; этот разговор, вероятно, успокоил бы его страдающую душу.
   Елена Риё и Берта Люзан были закадычными подругами с самых детских лет и ничего не скрывали друг от друга. Прогуливаясь под руку по аллеям старого сада, залитым жарким летним солнцем, молодые девушки представляли прелестную картину.
   Берта Люзан была высокая, стройная блондинка с синими глазами на классически правильном лице. Елена -- миниатюрная брюнетка, воплощение грации.
   -- Бедняжка доктор! -- говорила Берта. -- Какой он печальный!
   -- По-твоему, пожалуй, я в этом виновата? -- с оттенком нетерпения возразила Елена, чувствуя упрек в словах подруги.
   -- Признаюсь, что в отношении к нему ты совершенно не проявляешь своего всегдашнего великодушия.
   -- Что же по-твоему я должна сделать?
   -- Ободрить его, так как он единственный человек, которого ты уважаешь и за которого решишься выйти замуж.
   -- Против его воли, вероятно! Согласись, что трудно оказывать менее любезности и внимания, чем доктор по отношению ко мне!
   -- Точно ты не знаешь, что его останавливает твое состояние и планы твоей тети, которые ни для кого не тайна.
   -- Это не может служить для него помехой, так как мы сколько раз объяснялись по этому поводу с Рене в его присутствии; что же касается моих денег, то недостойно мужчины обращать внимание на такие пустяки!
   -- Не говори так, Елена, -- кротко возразила Берта. -- Ты не знаешь, как должно быть тяжело для благородного и гордого сердца быть заподозренным в расчете.
   -- Но ведь я его не подозреваю! Какое ему дело до чужого мнения?
   -- Вот именно это ты и должна дать ему понять.
   -- Другими словами, я должна ему делать авансы? Ни за что! Если он не в состоянии преодолеть такого ничтожного препятствия, то мы останемся чужими друг для друга. Хотя Патрис и беден, но, благодаря его личным достоинствам, он стоит так же высоко, как самый знатный претендент, и я считаю себя недостойной его.
   -- Благородная душа! -- проговорила Берта, нежно обнимая подругу. -- Но смотри, Елена, не будь слишком сурова и несправедлива. Вас ведь разделяет только ничтожное недоразумение!
   -- Ничтожное недоразумение, согласна! Но что же я могу поделать?
   -- Достаточно одного слова, чтобы уничтожить его, -- задумчиво проговорила мадемуазель Люзан и, не настаивая больше на этом разговоре, перешла к занимавшему их обоих путешествию Каудаля и его работам.
   Как раз в это время на яхте "Синдерелья" должно было происходить первое погружение в воду водолазного снаряда вместе с его изобретателем.
   Усевшись комфортабельно перед рабочим столом, окруженный всеми необходимыми приборами: морскими часами, барометром, термометром и показателем длины спускаемого каната, Рене приготовился записывать свои впечатления и наблюдения, чтобы затем поделиться ими со своей семьей.
   Вот что он писал в этих записках, озаглавленных "Журнал Рене Каудаля".

Журнал Рене Каудаля

   "Одиннадцатое февраля, семнадцать минут пополудни, 24®17'24? западной долготы, 34®40'7? северной широты.
   Наконец все готово к моему первому подводному путешествию. Я герметически заперт в своей каюте, где все устроено согласно моим планам. Сосуды наполнены водой с баритом, и кислород начинает выделяться. Электрический фонарь действует отлично. Звоню по телефону и отдаю приказание к отплытию. До скорого свидания, господа!
   Готово! Слышу над своей головой только шум паровой машины да тиканье стрелки, показывающей мое постепенное погружение, которое совершается так ровно и плавно, как только можно желать. В тот момент, когда стрелка показывает 25 метров, она останавливается. Значит, все идет отлично. Сообщаю это по телефону и получаю в ответ радостное поздравление от графа.
   Вокруг меня прозрачная зеленая вода, и только через отверстие в потолке виднеется киль яхты. 12 часов 20 минут. Отдаю приказание спустить меня еще на сто метров.
   12 часов 22 минуты пополудни. Стрелка показывает 125 метров глубины. Вокруг темнота. В полосе света, падающей от электрического фонаря, вижу какую-то громадную рыбу, обезумевшую от такого неожиданного освещения. Телефонирую: "Все отлично. Спустите еще на 300 метров".
   12 часов 28 минут. Стрелка показывает 125 метров. Полная тьма кругом. Мне кажется, что я в могиле: такая ужасная тишина. В воздухе перемены не замечаю. Температура понизилась на 2®. Телефонирую: "Спустить на 500 метров, но медленно, и остановить по первому сигналу".
   12 часов 36 минут. Стрелка показывает 740 метров. Телефонирую: "Замедлите спуск. Внимание!"
   12 часов 38 минут. Довольно сильный толчок! Значит, я достиг дна. Телефонирую: "Остановитесь". Приказание исполнено в одну двадцатую секунды. Стрелка показывает 934 метра.
   Мое погружение продолжалось, следовательно, всего двадцать одну минуту, а я между тем испытываю ощущение путешественника, совершившего далекое плавание. Телефонирую: "Достиг дна. Все исправно. Глубина 934 метра".
   Ответ: Урра-а-а!
   Я: "Благодарю! Приступаю к исследованию дна".
   Пол моей каюты совершенно горизонтален, следовательно, я нахожусь на ровной поверхности. Электрический фонарь освещает со всех сторон гладкое песчаное и известковое дно. Все бело, неподвижно и мертво! Как действительность мало похожа на фантастические рассказы о морских глубинах, представляющие дно морское испещренным золотом, жемчугом, алмазами. Ничего подобного! Это -- глубокая, ужасная могила! Во всяком случае, я должен поддержать честь своего снаряда и захватить на поверхность все, что возможно. Приступаю. Просовываю руки в гуттаперчевые перчатки, которые оказываются немного коротки, и с трудом захватываю горсть песка; втаскиваю свою добычу в каюту; ничего интересного, но, во всяком случае, хватит на месяц работы для микроскопа Монте-Кристо.
   Необходимо усовершенствовать гуттаперчевые мешки моего снаряда. Во-первых, удлинить их и приделать к ним лопату и молоток.
   Звонок по телефону: , Алло! Алло!" Что им надо? Ах, Монте-Кристо разобрало нетерпение и он спрашивает, жив ли я? Жив, жив! -- Сейчас дам сигнал к поднятию!
   Занесу еще несколько заметок. Воздух остался почти без перемены, температура также. Итак, первый опыт сделан, остается только продолжать в этом же духе.
   12 часов 57 минут. Поднимаюсь совершенно плавно, только маленькое сотрясение в момент отделения снаряда от дна; шум воды, скользящей по бортам, и я все выше и выше; стрелка падает на 50 метров в минуту.
   Телефонирую: "Все отлично! Только увеличьте немного скорость!" Подымаюсь теперь на 84 метра в минуту. Стрелка показывает 650.
   1 час 13 минут. Страшный шум стекающей со всех сторон воды. Радостный крик всего экипажа. Я достиг поверхности в 16 минут. Остается только открыть дверь, и я на палубе!"
  

ГЛАВА VIII. Водолазный снаряд

   Экипаж "Синдерельи" встретил громкими криками радости и энтузиазма возвращение отважного исследователя. За короткое время своего пребывания на яхте Каудаль успел заслужить всеобщую любовь, а потому его путешествие внушало всем сильное волнение, и даже графское сердце Монте-Кристо билось несколько быстрее в ту минуту, когда Рене исчез в бездне. Его возвращение было искренней радостью для всех, а сам владелец принял его с распростертыми объятиями.
   -- Шампанского всем за здоровье господина Каудаля! -- закричал он, обращаясь к Сакрипанти, который бросился тотчас исполнять приказание своего начальника. -- Однако вы, я думаю, сильно проголодались? -- добавил Монте-Кристо, обращаясь к Рене.
   -- Действительно, -- смеясь отвечал тот. -- Чувствую, что у меня волчий аппетит, а между тем мне казалось, что я ничуть не волновался.
   -- Вот и прекрасно! Садитесь и кушайте!
   Во время завтрака Рене удовлетворил любопытство графа, рассказав ему подробно перипетии своего подводного путешествия и передав все добытое со дна океана. Монте-Кристо был в восторге; он уже мечтал о дальнейших открытиях, которые покроют славой его самого и его яхту. Весь остаток дня он провел за микроскопом в страшном нервном возбуждении, тогда как Каудаль оставался совершенно спокойным.
   В последующие дни Рене снова совершал путешествия на расстоянии двух или трех миль от прежнего места своих исследований, но результаты были для него лично так же неудовлетворительны, как и в предыдущие дни. Временами океан бывал настолько неспокоен, что об исследованиях нечего было и думать, и тогда Рене сходил с ума от нетерпения и волнения. Он был твердо убежден, что таинственное жилище, где он провел несколько незабвенных часов, должно было находиться между Саргассовым морем и Азорскими островами, а потому решил исследовать дно на всем этом протяжении.
   Это смелое, почти безумное намерение Рене скрывал от всех, кроме Елены, которая разделяла и поддерживала его надежды. Вера в успех, это главный рычаг всех великих открытий, была так сильна у Рене, что он чувствовал себя способным преодолеть все трудности, как бы велики они ни были, и действительно, его рвение не только не уменьшалось, но постоянно возрастало, что начинало удивлять Монте-Кристо, тем более, что оно не приводило ни к каким новым открытиям.
   На яхте была еще одна личность, которой поведение Рене казалось загадочным и разжигало все более его любопытство, -- это был Сакрипанти, помощник командира яхты. Алчному по натуре, ему казалось непонятным, что Рене Каудаль подвергает себя ежедневно смертельной опасности, не имея в виду какого-нибудь личного материального интереса. Отсюда постепенно у него возникло убеждение, что Рене имеет какие-либо определенные сведения о затонувшем сокровище, вроде какого-нибудь судна, наполненного алмазами, рубинами или золотом. При этой мысли черные глазки Сакрипанти сверкали от жадности, и он клялся самому себе, что не упустит случая получить львиную долю.
   Однако первая его попытка к этому была не особенно удачна. Осыпая беспрестанно Каудаля восторженными похвалами его уму и храбрости, Сакрипанти заметил однажды, что его подводные путешествия были бы менее однообразны, если бы он выбрал себе какого-нибудь спутника.
   -- Очень возможно, -- вкрадчиво добавил он, -- что даже здесь, на судне, найдется человек, любящий науку так же сильно, как и вы, и который сочтет за честь быть вашим помощником!
   Однако это любезное предложение встретило со стороны Каудаля очень холодный прием; он вежливо поблагодарил Сакрипанти, но заметил, что его водолазный снаряд приспособлен исключительно для одного человека. Потерпев поражение в этом направлении, помощник капитана не потерял, однако, надежды достичь своей цели другим путем -- а именно, возбудив зависть Монте-Кристо. В разговорах со своим начальником он постоянно повторял ему, что вся честь открытий будет принадлежать исключительно одному Каудалю и только его имя будет пользоваться известностью в Академии и в ученом мире.
   -- Это невозможно! -- возражал Монте-Кристо. -- Ведь снаряд Каудаля построен на моей яхте, и мы сами занимаемся каждый раз его погружением.
   -- Что ж из этого? -- с пророческим видом говорил Сакрипанти. -- У вашей светлости слишком много завистников, которые воспользуются этим случаем и постараются раздуть славу Каудаля, тогда как "Синдерелья" и ее могущественный повелитель будут оставлены в тени.
   Подобная перспектива сильно смущала Монте-Кристо, хотя он и не решался сознаться в этом.
   -- Нет, это невозможно! -- повторял он, ударяя себя по коленям, что всегда служило у него признаком внутреннего волнения. -- Весь цивилизованный мир знает, что я предпринял исследования дна Атлантического океана, а этот водолазный снаряд составляет часть моей яхты и только может способствовать славе ее...
   -- Прекрасно! В таком случае месяца через два-три ваша светлость убедится в истине моих слов.
   Подобными разговорами Сакрипанти достиг своей цели: Монте-Кристо начал серьезно беспокоиться.
   -- Что же предпринять? -- говорил он сильно взволнованный.
   -- По-моему, единственное средство -- это заставить Каудаля взять с собой кого-нибудь из офицеров!
   -- Великолепнейшая мысль! -- с восторгом воскликнул Монте-Кристо. -- Например, хоть тебя!
   Но вдруг, пораженный неожиданным соображением, он добавил:
   -- А почему же не спуститься бы и мне самому!
   Сакрипанти возразил, что препятствием к этому служит богатырский рост графа, но это не помогло. Его светлость трудно было остановить.
   -- Пустяки! Это единственное средство спасти мою честь, -- говорил он, расхаживая большими шагами по каюте. -- Этот водолазный снаряд -- мое создание, и достаточно мне произвести лично несколько погружений, чтобы вся слава принадлежала исключительно мне одному. Решено -- я спускаюсь!
   Нетерпение графа было так сильно, что он немедленно сообщил Каудалю свое намерение, к которому тот отнесся не особенно радостно и даже решил представить некоторые возражения, ссылаясь на тесноту своей каютки. Чувствуя себя, однако, обязанным по отношению к Монте-Кристо, он не решился долго ему противоречить, а потому было решено спуститься вместе на другое же утро.
   Каудаль рассчитывал, что первое же путешествие отнимет у графа охоту к дальнейшим попыткам, а потому и не особенно беспокоился. Наступила ночь. Все разошлись по своим каютам, однако владельцу яхты не спалось: перспектива, ожидавшая его на другой день, не особенно прельщала его, и, несмотря на все старания, он всю ночь не сомкнул глаз, а потому, когда на следующее утро он появился на палубе, лицо его ясно носило следы бессонной ночи и сильного беспокойства. Рене не обращал на это никакого внимания; он спокойно приступил к осмотру своего снаряда, удвоил запасы барита и кислорода и найдя, что все в порядке, предложил графу занять место.
   Отступать было невозможно. Монте-Кристо, полумертвый от страха, счел, однако, своей обязанностью обратиться к экипажу с торжественной речью.
   -- Дети мои, -- проговорил он сдавленным от волнения голосом, -- если Провидению не угодно будет сохранить мне жизнь, то знайте, что моя последняя мысль была о вас. Обнимаю вас всех в лице моего верного Сакрипанти! -- С этими словами он запечатлел два сочных поцелуя на щеках своего помощника, проливавшего крокодиловы слезы, и подчеркнуто важно вошел в водолазную каюту, куда за ним последовал Каудаль.
   Дверь за ними затворилась. Видя спокойствие своего спутника, Монте-Кристо несколько приободрился и разлегся на диване, ожидая дальнейших событий. Рене отдал приказ, и они начали медленно погружаться.
   Стрелка на циферблате показывала уже двести метров глубины; все шло отлично, что совершенно успокоило Монте-Кристо, к которому вскоре вернулось его обычное веселое расположение духа; он даже вынул из кармана сигару и закурил ее.
   -- Вот это совершенно непредвиденное мною здесь занятие! -- с улыбкой заметил ему Рене.
   -- Может быть, опасно курить? -- с беспокойством проговорил граф, уже готовый потушить свою сигару.
   -- Курение не представляет никакой опасности, но я думаю, что оно может несколько испортить чистоту воздуха.
   Не успел Рене проговорить эти слова, как послышался сильный треск в полу каюты, сопровождаемый таким толчком, что оба собеседника потеряли равновесие, причем Каудаль очень сильно ударился о стену каюты и почувствовал сильную боль в плече, что, однако, не помешало ему броситься тотчас к телефону с приказанием приостановить погружение; затем он подбежал к иллюминатору, чтобы узнать причину такого сильного сотрясения. Его взорам представилось нечто столь волшебно-прекрасное, что Рене остановился в изумлении.
   Снаряд наткнулся на громаднейший хрустальный купол и, пробив в нем отверстие, остановился неподвижно. Ослепительное сияние было разлито вокруг, так что свет электрического фонаря казался совершенно бледным. Купол соединялся с обширной теплицей, в середине которой виднелись растения, поражавшие своей роскошью и величиной, а вдали тянулись хрустальные галереи, все озаренные тем же ослепительным сиянием и отделенные от моря двойным прозрачным потолком, так что вода не могла проникнуть внутрь этих волшебных садов, несмотря на отверстие, пробитое снарядом в верхней крыше. Какая-то особенно прозрачная атмосфера наполняла эти сады с исполинскими деревьями и папоротниками, с роскошными, невиданными нигде цветами. Мелкий белый песок покрывал все аллеи, пересекавшие друг друга под прямым углом и постепенно уходившие в серебристую даль.
   Рене Каудаль не мог сомневаться: он достиг наконец цели своих страстных желаний. Кровь прилила ему к сердцу и пульс бился с лихорадочной скоростью, но он не заметил ничего: вся жизнь его сосредоточилась в эту минуту в его глазах, смотревших с немым ожиданием на волшебную картину. Однако сады были пустынны, и отчаяние уже готово было охватить Каудаля, как вдруг в глубине одной из аллей что-то мелькнуло. Он замер от ожидания и волнения, боясь дышать и шевельнуться. Действительно, к нему приближались две человеческие фигуры, в которых он узнал свою Ундину и старика. Да, это те же небесные черты, которые неизгладимо запечатлелись в его памяти, та же лебединая поступь. Старик и девушка шли по тому направлению, где находился снаряд, но, дойдя до перекрестка, где перекрещивались несколько аллей, они повернули налево и вскоре скрылись за группой цветов.
   В ту же минуту громовой голос Монте-Кристо вывел Рене из оцепенения.
   -- Дивное создание! -- воскликнул он. -- Чего бы я не дал, чтобы снова увидеть ее!
   Эти слова привели Рене в себя: отчаяние и досада, что его тайна открыта, заставили его мгновенно броситься к телефону.
   -- Алло! Алло! -- закричал он. -- Живо поднимать! В ту же минуту прибор отделился от хрустального свода, и через несколько секунд волшебное зрелище, как сон, скрылось из глаз путешественников и вокруг снова воцарилась непроглядная тьма. Снаряд поднимался с изумительной быстротой, и вскоре стрелка показывала только сто восемьдесят метров глубины.
   -- Что за нетерпение у вас подняться наверх! -- с неудовольствием заметил Монте-Кристо. -- На такое зрелище стоит полюбоваться, и я не замедлю сделать это в самом скором времени!
   Рене Каудаль ничего не возразил, но, достигнув яхты и выйдя на палубу, заявил графу, что в лаборатории истощился весь запас барита, что было совершенно верно, так как Рене поспешил бросить в море все, что оставалось.
  

ГЛАВА IX. "Титания"

   Через месяц после описанных выше событий на "Синдерелье" мы застаем Каудаля за работой в металлургической мастерской в Париже на авеню Виктор Гюго.
   Он покинул яхту "Синдерелья" в Кадиксе, взяв слово с ее владельца не разглашать до поры до времени сделанных ими открытий. Со стороны Монте-Кристо, человека в высшей степени тщеславного, подобное обещание было очень большой уступкой, так как ему смертельно хотелось похвастаться своими учеными трудами, и только опасение рассердить и лишиться таким образом своего просвещенного помощника, как он называл Каудаля, заставляло его молчать.
   Между тем Рене задался целью найти способ продолжать самостоятельно свои исследования, для чего прежде всего требовались материальные средства. Мысль, что кто-нибудь будет любоваться волшебной красотой его Ундины, была невыносима для Рене; вместе с тем изобретенный им водолазный снаряд не удовлетворял более его требованиям: ему необходимо было нечто более совершенное, чтобы войти в непосредственные сношения с подводными обитателями. Прежде всего он остановился на проекте подводного миноносца, но вскоре понял его непригодность для своих планов: миноносец слишком неповоротлив и не может погружаться на произвольную глубину. Следовательно, было необходимо построить такое судно, которое могло бы плавать и под водой, и на поверхности ее. Опыт, приобретенный Рене при постройке его первого снаряда, помог ему составить довольно быстро план такого судна, а связи, которые он имел в морском административном мире в память своего отца и деда, доставили ему средства к его выполнению.
   Вот в чем состоял новый проект Рене: судно, сделанное из стали, должно было иметь в длину не более четырнадцати метров, а в ширину пять метров, чтобы на нем свободно могли поместиться шесть человек. Двигателем предполагался электрический мотор, с помощью которого можно было погружаться на различные глубины, запасшись предварительно необходимым для дыхания воздухом.
   Для погружения судна были устроены ящики, наполненные водой, которые автоматически выпускали ее при поднятии на поверхность. Во всем остальном предполагалось устроить судно по образцу первого снаряда: для наблюдений сделать такие же стекла, наподобие окон кают, снабдить его резиновыми руками для захватывания интересных подводных экземпляров; для освещения же предназначался громадный электрический фонарь. Палуба его имела дугообразную форму и закрывалась совершенно герметически, при погружении в воду; на поверхности же она раскрывалась на две продольные половинки, и тогда можно было поднимать мачты и паруса.
   Сзади к судну прикреплялся кубрик, предназначенный для рулевого, обязанности которого должен был исполнять Кермадек; Рене выхлопотал ему ввиду этого продолжительный отпуск.
   Трудно было сделать в этом отношении лучший выбор, так как Кермадек был предан своему офицеру и душой, и телом и немедленно принялся за изучение своих новых обязанностей, как только узнал о своем назначении. Все свое время он проводил с этой целью или в Морском Музее, или за чтением различных руководств, касающихся управления миноносцами и вообще подводными судами.
   Пребывание в Пеплие сильно развило в Кермадеке охоту к самообразованию, чем он главным образом был обязан влиянию Рене. Постепенно он отвык от своих прежних привычек посещать кабачки и тратить в них свои деньги и предался исключительно чтению, которое в непродолжительный срок заметно развило его природный ум.
   Рене в свою очередь также искренно привязался к своему преданному слуге, вполне оценив его честность и удивительную доброту. Однако он благоразумно воздержался от рассказов о прекрасной Ундине, из опасения, чтобы они не повлияли дурно на бретонское воображение Кермадека, который, вероятно, верил еще в существование русалок и разных волшебниц.
   Между тем работы по постройке нового судна шли очень успешно, и оно уже принимало вид очень изящной маленькой яхты, когда палуба была открыта; когда же ее закрывали, то она походила на грозный миноносец, хотя и не заключала в себе никаких приспособлений для этой цели. Рене назвал свое дорогое детище "Титания".
   Слух об изобретении Каудаля быстро разнесся по всему Парижу, и целые толпы народа осаждали мастерскую на авеню Виктор Гюго, что несколько раздражало Рене, так как замедляло ход работ. Наконец они были совершенно окончены и "Титания" отправлена в Брест, где должны были производиться первые опыты погружения.
   Мадам Каудаль вместе с Еленой и доктором Патрисом уже заранее приехали туда и ожидали прибытия Рене. Случайно "Геркулес" стоял также в то время в гавани, и командир его Арокур и все офицеры сочли своей обязанностью сделать визиты мадам Каудаль.
   Само собой разумеется, что все разговоры сосредоточивались на Рене, и надо было видеть, как сияло лицо его матери, когда она выслушивала похвалы своему любимцу, хотя и старалась не проявлять своего восхищения. Однако мичману де Брюэру, большому хитрецу, удавалось, ко всеобщему удовольствию, заставить ее иногда восклицать: "Да, мой Рене действительно прелесть!", после чего почтенная дама страшно смущалась и старалась поправить свою ошибку, говоря: "Вы все слишком добры и снисходительны к нему, господа!"
   Особенной ее симпатией пользовался командир Арокур, в присутствии которого она делалась особенно словоохотливой что, впрочем, ничуть ему не надоедало, так как он сам искренно любил Рене. Иногда, после слишком восторженных гимнов в честь своего сына, мадам Каудаль приходила в себя и с ужасом говорила Елене:
   -- Боже мой! Если бы Рене слышал все это! Он, пожалуй бы, сказал, что я делаю его смешным в глазах других?
   -- Чем же, тетя? -- с хитрой усмешкой возражала Елена. -- Разве тем, что вы рассказали о том, как прорезывались его коренные зубы, или как он, по какому-то странному стечению обстоятельств, всегда и всюду получал первые награды?
   -- Что ты, что ты! Ты сошла с ума! Я ничего подобного не рассказывала: я просто немного более, чем следовало, поговорила о нем. Он этого не любит, да и эти господа, пожалуй, нашли меня нескромной!
   -- Все эти господа были бы в восторге иметь такую мать, как вы! -- возражала Елена. -- Не правда ли, доктор?
   -- Конечно! Но я думаю, что они не менее были бы рады иметь также и такую кузину!
   -- Ну, без такой кузины они прекрасно обойдутся! -- смеялась Елена.
   -- Во всяком случае, все они -- товарищи Рене, а потому мы их искренно любим за это!
   -- Это правда! -- подтверждала мадам Каудаль.
   -- Мне доставляет большое удовольствие беседа с ними!
   -- Особенно тогда, когда они рассказывают о славных подвигах моего кузена. Не правда ли, тетя?
   -- Бедное дитя мое! -- вдруг со слезами проговорила мадам Каудаль. -- Подумать страшно, каким ужасным опасностям он будет подвергать себя на этом несчастном подводном судне!
   Елена и доктор употребляли всевозможные усилия, чтобы утешить и ободрить несчастную мать, что было довольно трудно, так как мысль о сыне не покидала ее ни на минуту, и ее опасения все возрастали.
   Наконец наступил торжественный день первого испытания вновь изобретенного судна. С утра весь город был на ногах, а гавань переполнена множеством судов, в числе которых находилась и яхта "Синдерелья". Монте-Кристо принимал с удовольствием всех желавших его видеть репортеров, сообщал им тысячи подробностей о самом себе, своей яхте, говорил с удовольствием и о Рене, хваля его труды, но считая, по-видимому, самого себя главным героем торжества. Он не преминул сделать визит мадам Каудаль и Елене и пригласил их к себе на яхту, но те отклонили это приглашение, предпочитая быть в обществе Арокура и офицеров "Геркулеса", с которого за ними был прислан катер в день первой пробы "Титании".
   Не только набережная, но даже крыши соседних домов были покрыты толпами народа, и когда наконец показались Каудаль и Кермадек, то отовсюду раздалось громкое приветствие, подхваченное всеми судами. Особенно оживление было заметно на "Геркулесе", где даже самый последний юнга принимал живейшее участие в судьбе изобретателя "Титании".
   Ровно в полдень Рене и Кермадек вошли на свое новое судно, которое, как перышко, качалось на воде. Тотчас были подняты мачты и паруса, и "Титания" грациозно, точно кокетничая, понеслась по волнам и, описав большой круг, вернулась на свое прежнее место. Рене и Кермадек раскланялись с публикой, которая с напряженным любопытством следила за всеми движениями "Титании" и приветствовала ее возвращение радостными криками. Вслед за тем мачты и паруса были опущены, обе половинки палубы закрылись над головами Рене и его помощника и "Титания" приняла вид миноносца. Проплыв некоторое расстояние по поверхности, она стала быстро погружаться в глубину и скрылась под водой, подобно какому-то китообразному животному. Все взоры были обращены к ней, многие вооружились даже подзорными трубами и биноклями, с нетерпением ожидая появления "Титании" из-под воды.
   Мадам Каудаль была бледна как смерть.
   Когда палуба закрылась над головой ее возлюбленного Рене, ей показалось, что он навеки похоронен в этом ужасном гробу, и крик отчаяния вырвался из ее побелевших губ, но он был заглушен радостными восклицаниями тысячной толпы.
   Елена, стоявшая около своей приемной матери, хорошо видела ее отчаяние. Нежно обняв ее за талию, она тихонько пожимала ей руку, желая придать бодрости, хотя сама была не менее взволнована, но это волнение необычайно шло к ней, что замечали все окружающие. Серое шерстяное платье, перехваченное на ее тонкой талии голубой лентой, соломенная шляпа с цветами делали ее удивительно хорошенькой, чего она совершенно не подозревала, вся охваченная ожиданием. Ее привел в себя голос Патриса, стоявшего позади нее.
   -- Вот, вот! Видите! -- закричал он, указывая на запад.
   Мадам Каудаль не имела сил смотреть, но, слыша восклицания всей толпы, открыла наконец глаза и взглянула в том направлении, куда были обращены все взоры. Ей показалось сперва, что она видит спину кита, но вскоре все судно появилось на поверхности, палуба раскрылась, поднялись мачты и паруса, и "Титания", как чайка, пронеслась между остальными судами и вернулась на свое прежнее место.
   Опыт продолжался тридцать две минуты, успех был полный. Самые восторженные восклицания приветствовали Каудаля и Кермадека, и когда они сошли на землю, им устроили настоящую овацию. Через четверть часа мадам Каудаль, плача от радости, прижимала к груди своего ненаглядного Рене. Однако бедная мать недолго наслаждалась своим счастьем: когда на следующее утро солнце осветило гавань, "Титании" там уже не было, и мадам Каудаль с первой почтой получила следующую записку: "Уезжаю. Привет всем! Рене".
  

ГЛАВА X. Письмо Елены Риё Берте Люзан

   "Ты жалуешься, милая Берта, на то, что я недостаточно часто пишу тебе, и обвиняешь меня в недостатке внимания к своим старым друзьям, но ты не права в этом отношении. Хотя здешние празднества и общество моряков очень веселят меня, но я, тем не менее, с удовольствием вернусь в свои родные края. Однако надо признаться, что те развлечения, которыми нас здесь окружают, способны вскружить голову; чего только не придумывают наши моряки. Недаром они пользуются славой самых любезных и веселых людей на свете. Особенно сам командир Арокур поражает нас всех своей веселостью и увлечением, а между тем ему уже за пятьдесят лет. Само собой разумеется, что все эти празднества устраиваются в честь нашего Рене, которым гордится весь экипаж "Геркулеса", и ты сама хорошо знаешь, моя милая Берта, как он достоин этого. Помнишь, сколько раз мы мечтали с тобой о блестящем будущем, которое ожидает Рене, и никто так не разделял моих надежд, как ты. Правда, карьера, избранная им, трудна и полна опасностей, но зато какой славы может он достигнуть! Однако временами страх за его жизнь так охватывает меня, что едва хватает сил быть мужественной и поддерживать бодрость тети. Мне хочется тогда поделиться мыслями с Этьеном, но его несчастная страсть считать меня невестой Рене заставляет меня молчать, так как мои опасения он припишет моей чрезмерной любви к Рене, что мне вовсе не по вкусу. Я следую твоим советам, моя мудрая Минерва, и стараюсь не мучить напрасно моего молчаливого поклонника.
   Однако временами меня все более охватывает нетерпение и беспокойство. Что я ни говорю тете Алисе, но отсутствие Рене, продолжающееся уже двадцать дней, серьезно тревожит меня. Он покинул нас на другой же день после пробы "Титании". О, какой это был счастливый день! Я читала в глазах Рене такую уверенность в успехе, что у меня самой делалось спокойно и весело на душе. Скорей бы получить какие-нибудь известия! С каждой минутой неизвестность делается для меня все невыносимей! Прости, что я говорю тебе о своих опасениях, но иначе у меня не будет сил скрывать их от тети.
   Дай Бог, чтобы мои предчувствия оказались ложными, но если они оправдаются, чем мне утешить и поддержать несчастную мать? Боже, хотя бы ради нее миновала меня чаша сия!
   Елена".
  
   Мрачные предчувствия, все более овладевавшие мужественной душой Елены, не коснулись еще мадам Каудаль, может быть, благодаря стараниям успокоить ее, употребляемым всеми окружающими, которые, в сущности, сами плохо верили тому, что говорили. Отсутствие Рене продолжалось уже двадцать семь дней, и весь экипаж "Геркулеса" был почти уверен, что случилась какая-нибудь катастрофа. Рене мог несколько раз сообщить сведения о себе, и молчание служило плохим предзнаменованием. Даже сам Арокур, менее пессимистически настроенный, чем остальные, совершенно потерял надежду и с трудом скрывал свои подозрения в разговорах с мадам Каудаль и Еленой.
   Доктор Патрис также разделял всеобщие опасения и, как близкий друг семьи, страдал душой не только за себя, но и за Елену, и за мадам Каудаль, в которой он привык видеть свою вторую мать. Оставшись очень рано круглым сиротой, он был обязан ей образованием и воспитанием, за что платил самой горячей преданностью и благодарностью, и потому даже на свое чувство к Елене смотрел как на некоторую измену, и решил во всяком случае пожертвовать им ради Рене. Временами ему казалось, что молодая девушка предпочитает его своему кузену, но он самоотверженно подавлял в себе свое чувство.
   Однако такое самоотвержение было совершенно излишне, так как все обстоятельства складывались вопреки желанию мадам Каудаль. По натуре склонная к властолюбию, она не замечала, что сын весь в нее в этом отношении и ни в коем случае не позволит выбирать ему жену. Кроме того, для пылкого воображения Рене все неизвестное и недоступное обладало особой привлекательностью, и никакие реальные совершенства его кузины не могли победить идеал, созданный его фантазией.
   Патрис давно понял характер своего друга, но боялся обольщать себя ложной надеждой. Когда он впервые услышал из уст Рене описание Ундины и увидел, какое магическое впечатление произведено ею, сердце доктора затрепетало от радости, которую он подавил в себе, как нечто преступное. В настоящее же время к тому беспокойству, которое Этьен испытывал за своего друга, примешивалось и лихорадочное ожидание развязки его собственной душевной борьбы.
   В таком состоянии застало его следующее письмо, присланное из морской префектуры на его имя.

"Милостивый Государь!

   Вчера вечером нам была доставлена рыбаками жестяная бутылка, которую они поймали вблизи Уессана (остров невдалеке от Бреста). Откупорив ее, мы нашли стеклянную бутылку, содержащую письмо, адресованное на ваше имя, со следующей припиской: "Убедительно прошу доставить возможно скорее по адресу". Пользуясь вашим пребыванием в Бресте, мы немедленно исполняем это поручение.
   Примите, Милостивый Государь, и т. д. ".
   Доктор Патрис с лихорадочной поспешностью распечатал письмо: оно было от Рене.

"Дорогой мой Этьен!

   Вот уже неделя, как я вас покинул. "Титания" вполне убедила меня в своем совершенстве, так как с успехом преодолела все трудности, и я чувствую, что достигну своей цели. Мне легче умереть, чем остановиться на половине пути! Да и разве возможно вернуться к прежней жизни после того, что я видел? Забыть те божественные черты, дивный голос и все то очарование, которого я был свидетелем! Ты слишком безупречно честен, а потому старался не поддерживать моих восторгов и оставался глух к ним, Я угадываю твои побуждения и еще более уважаю тебя за это, но все это бесполезно, мой дорогой друг! После всего случившегося для меня возможен один исход: найти разгадку этой тайны, увидеть мою нимфу, хотя бы это мне стоило жизни! Таково мое решение с первой минуты, когда ко мне вернулось сознание и я увидел себя привязанным к бочке и качающимся на волнах океана. День и ночь я думал только об этом. Благоразумные люди решили бы, что я кандидат в сумасшедший дом, но что сказали бы они, если бы знали, что я действительно увидал ее, мою Ундину!
   Да, увидал, и это оказалось так легко в сравнении с теми душевными муками, которые я перенес. Да и чем, в сущности, я рисковал, спускаясь на дно океана в своем водолазном аппарате, который устроен с полнейшим комфортом?! Удивительно, что люди до сих пор не исследовали морского дна! Как слаба в них любознательность и любовь к науке! Итак, я увидал ее! Мое божество живет в хрустальном дворце, через стены которого я любовался ею! Я должен проникнуть в этот дворец, но каким способом? Этого я еще не знаю, но готов на все, чтобы достичь своей цели!
   Меня беспокоит единственно только прием, который я там встречу со стороны старика. Он не позволил мне остаться у себя долее, чем требовала необходимость, несмотря на просьбы моей красавицы. Я чувствую, что она ждет меня и удивляется моей медлительности. Что значит для меня гнев ее опекуна в сравнении с одной ее улыбкой! Никакие небесные громы не могут устрашить меня. В настоящее время бесконечные вопросы возникают в моей голове. Какова ее жизнь в этом дворце, похожем на темницу? Чем она занимается там, довольна ли, счастлива, или сходит с ума от скуки? Когда я вспоминаю ее лицо, ее голос, легенда о сиренах не кажется мне более мифом, а действительностью, случившейся с каким-нибудь путешественником. Чтобы ни произошло, я узнаю это вскоре или погибну!
   Не осуждай меня, Этьен, и не обвиняй в эгоизме! Клянусь, что какая-то сила, с которой я не могу бороться, заставляет меня действовать таким образом! Если я не вернусь, ты заменишь меня около матери и сестры, ты объяснишь им, что я не мог поступить иначе, что я повинуюсь высшей воле. Прощай!
   Рене Kayдаль.
   P. S. 10 часов утра. Мы находимся как раз над тем местом, где я нашел подводный дворец. Запечатываю письмо. Гольфстрим доставит его тебе. Мы опускаемся. Мой последний привет всем!"
  

ГЛАВА XI. Мрачные предчувствия

   Доктор Патрис не замедлил передать семье Рене полученное им письмо. Увидя почерк сына, мадам Каудаль ожила, но когда выяснилось, по прочтении письма, что оно написано три недели тому назад, последний луч надежды потух в ее сердце и отчаяние ее было беспредельно. Не лучше ли было потерять Рене в детстве, чем теперь, в расцвете сил и способностей? Напрасно Елена употребляла все старания, чтобы несколько успокоить несчастную мать; ее усилия не приводили ни к чему, да и сама она не верила в то, что говорила. Мадам Каудаль не только не соглашалась ни на какие доводы племянницы, но даже сердилась, когда та говорила, что письма Рене могли пропасть.
   -- Ты говоришь глупости, милая девочка! -- с нетерпением отвечала мадам Каудаль. -- Разве письма теряются? Писем нет, потому что он их не писал, а не писал он их потому...
   Слова замирали на ее устах и глухие рыдания вырывались из груди.
   -- Да нет же, тетя, -- пробовала возражать Елена, сам готовая заплакать.
   -- Я не говорю про письма, посланные по почте; Рене мог послать их таким же примитивным способом, как и первое, и, может быть, они где-нибудь носятся теперь по океану в ожидании, когда их поймают.
   -- Я тебе говорю, что этого не может быть, -- восклицала мадам Каудаль, втайне упиваясь словами племянницы и ожидая новых противоречий с ее стороны. -- Смерть отнимает у меня всех, кого я люблю, я одна на свете!
   -- О, тетя! А я-то! -- со слезами говорила Елена. -- Разве я не ваша дочь?
   -- Прости, дитя мое! Горе делает меня злой. Ты одна поддерживаешь меня в эти тяжелые минуты. Оплакивая Рене, я плачу и за тебя: я потеряла сына, а ты -- жениха, лучше которого тебе никогда не найти!
   -- А я вовсе не хочу оплакивать его, -- с живостью возражала молодая девушка. -- Я уверена, что он вернется, и какая это будет радость для всех!
   -- Бедная девочка! Ты молода, оттого и можешь еще надеяться. Для меня же все кончено, да я и заранее знала это!
   Подобные разговоры повторялись не часто, так как мадам Каудаль почти все время проводила в мрачном молчании, которое разрывало сердце Елены. Бедная девушка совершенно забывала о собственном горе и только придумывала способы утешить свою приемную мать, состояние которой внушало ей серьезные опасения. Доктор Патрис помогал ей, как мог, но их усилия не достигали цели. Они вздумали сперва увезти мадам Каудаль обратно в Пеплие, надеясь, что вдали от моря ее печаль скорее успокоится, но она категорически воспротивилась этому, объявив, что останется в Бресте до тех пор, пока не получит каких-либо определенных сведений. Со своей стороны, Елена была довольна этим решением, так как также рассчитывала на то, что, раз Рене жив, то вернется именно в Брест; кроме того, ей было легче переносить горе среди окружавших ее друзей, особенно же благодаря доктору Патрису, который делал все, что мог, чтобы утешить горячо любимую девушку. Елена привязывалась к нему с каждым днем все более и более, и нужно было только такое ослепление, как у мадам Каудаль и у самого доктора, чтобы не замечать этой привязанности. Если бы Елена могла невидимо присутствовать при разговоре, происходившем однажды вечером между несколькими офицерами "Геркулеса", то она поняла бы причину сдержанности своего верного рыцаря. Выйдя однажды с прочими офицерами от мадам Каудаль, Арокур заметил:
   -- Мадемуазель Риё действительно очаровательна. Она, по-видимому, так же добра, как прекрасна. Как трогательна ее привязанность к несчастной мадам Каудаль!
   -- Это правда! -- подтвердил лейтенант Бриан. -- Если бы это слово не было слишком банально, я бы назвал ее ангелом-хранителем.
   -- И притом удивительно хорошенький ангел и одетый всегда прекрасно! -- легкомысленно заметил де Брюэр. -- Вы, кажется, давно знакомы с ними, Патрис?
   -- Давно! -- холодно отвечал доктор.
   -- Счастливый смертный! Я думаю, у мадемуазель Риё хорошенькое приданое?
   -- Возможно! -- еще более ледяным тоном проговорил Патрис.
   -- Бедный Каудаль! Если он не вернется, то, вероятно, кузина будет его наследницей?
   Доктор не нашел нужным отвечать на это.
   -- Получит она наследство или нет? -- не унимался де Брюэр. -- Мне очень жаль бедного Каудаля, но что же делать! Он погиб, это бесспорно!
   -- Черт возьми! -- перебил Арокур. -- Если мадемуазель Риё наследует все его состояние, она будет одна из самых богатых невест в нашем крае. Я хорошо знаю их земли.
   -- Ну, что же, Патрис? Не знаете ли, каковы планы прелестного ангела-хранителя? -- спросил де Брюэр, которому, видимо, доставляло удовольствие помучить несчастного влюбленного.
   -- Я не знаю планов мадемуазель Риё, -- проговорил Патрис, выведенный из себя, -- да и, говоря откровенно, нахожу, что они не касаются ни вас, ни меня!
   С этими словами он круто свернул в одну из боковых улиц и удалился быстрыми шагами. Де Брюэр разразился при этом веселым смехом.
   -- Та, та! -- воскликнул он. -- Уж не имеет ли сам доктор видов на мадемуазель Риё?
   -- Надо признаться, -- вмешался Арокур, -- что наш разговор был не особенно деликатен и мог рассердить его, как друга дома.
   -- Это совершенно верно, -- признался де Брюэр. -- Однако я не нахожу ничего неприличного в моем восхищении такой прелестной девушкой, как мадемуазель Риё; что же касается ее приданого, то с моей стороны это было простое любопытство, без всякой задней мысли.
   -- Несчастная мать, -- проговорил Арокур, желая переменить разговор. -- Если Каудаль не вернется, ее жизнь разбита навсегда! Какая тяжелая участь ожидает матерей, сестер и невест моряков!
   -- Надеюсь, командир, что вы не будете распространять ваши пессимистические взгляды между молодыми барышнями! -- с притворным ужасом воскликнул де Брюэр.
   -- Дитя! -- не мог не засмеяться Арокур. -- Но зачем вы так расстроили сегодня бедного Патриса?
   -- Вернее, он сам себя расстраивает. Разве преступление восторгаться молодой девушкой?
   -- Все-таки было нехорошо с твоей стороны огорчать Патриса, -- вмешался Бриан. -- Это не по-товарищески.
   -- Ну вот! Все против меня! Мне остается только скрыться скорее. А все-таки я повторяю, что мадемуазель Риё очаровательна, да если она кроме того и богата, то моряки должны не дремать. Я первый готов предложить ей руку и сердце! -- И смеясь от всего сердца, он распрощался со своими спутниками, которых находил сегодня слишком серьезными.
   Что касается Патриса, то легкомысленная болтовня де Брюэра глубоко запала ему в душу.
   "Если Рене не вернется, то Елена наследует все его состояние и будет, по словам командира, одной из самых богатых невест. Значит, надо более, чем когда-нибудь, избегать ее и скрывать свое чувство. Де Брюэр говорил так, как будто у него были какие-то подозрения. Неужели я похож на искателя богатой невесты?" -- с ужасом думал Патрис и еще пламеннее желал возвращения Рене. Однако по отношению к Елене он делался все сдержаннее и холоднее, что немало огорчало бедную девушку и отравляло их обоюдное существование.
   Между всеми друзьями, окружающими в это время мадам Каудаль и Елену, более всего участия в их горе принимал, по-видимому, Монте-Кристо, по крайней мере суетился и надоедал им больше всех. Его страсть состояла в том, чтобы всюду и всегда играть первенствующую роль и обращать на себя всеобщее внимание, для чего исчезновение Рене являлось очень удобным поводом. Он ежедневно являлся к мадам Каудаль с озабоченным и важным видом для того, чтобы объявить, что , нет ничего нового. Его можно было поминутно встретить в гавани, где он предлагал царские награды всякому, кто доставит ему какие-либо сведения о пропавшем судне. С этой же целью он помещал объявления в газетах, где говорилось, что граф Монте-Кристо, огорченный пропажей своего помощника, отказывается от обычного летнего плавания для того, чтобы лично заняться поисками.
   -- Живого или мертвого, но я отыщу своего друга! -- торжественно говорил он.
   Однако его посещения становились все невыносимее для мадам Каудаль. Она с ужасом ждала его звонка и появления в гостиной, где он с комфортом усаживался в кресло с видом человека, крайне довольного самим собой.
   -- Сегодня мы сделали великий шаг! -- объявил он своим громовым голосом.
   -- О, Боже мой! Что случилось, граф? -- вся дрожа от волнения, спрашивала мадам Каудаль.
   -- Мы решили спустить в море водолазный прибор нашего незабвенного Рене!
   -- Как, граф, значит, вы отправляетесь в плавание?
   -- О, нет, мы произведем наши первые поиски здесь, на рейде.
   -- Но ведь Рене писал, что он давно уже покинул Брест?
   -- О, это пустяки! Мы произведем наши изыскания сперва здесь, но если они, к сожалению, останутся бесплодны, что, впрочем, весьма возможно...
   -- Не лучше ли поискать его там, где есть надежда найти? -- застенчиво перебила мадам Каудаль. -- Я, конечно, не осмелилась бы сама просить вас об этом, но раз вы так добры, что предлагаете мне сами...
   -- Извините, мадам! Надо сперва поискать здесь, ввиду того, что Рене мог погибнуть на обратном пути. Если наши поиски не приведут ни к чему, в таком случае мы возобновим их в другом месте.
   -- Значит, нет ничего нового? -- спрашивала мадам Каудаль. вполне разочарованная.
   -- Пока ничего, но даю слово, что я возвращу вам сына живого или мертвого! -- При этом Монте-Кристо принимал классическую позу, в которой его изобразил Бонна.
   Иногда же он начинал описывать или, вернее, объяснять характер Рене, совершенно забывая, что лучше всего должна была знать это мать.
   -- Ваш сын, -- говорил он, -- передовой человек, но он слишком опережает свой век, а потому никогда ничего не достигнет!
   -- Позвольте, граф, -- прерывала мадам Каудаль, оскорбленная в своей материнской гордости, -- моему Рене, наоборот, удавалось всегда все, что он предпринимал. Даже это несчастное судно прекрасно удалось ему. Всегда и во всем у него была счастливая рука. Не правда ли, Елена?
   -- Согласен, согласен! Но так как ваш сын слишком отважен и не хочет идти по обыкновенной дороге, то вследствие этого он увлекся чересчур смелыми предприятиями, так сказать, неблагоразумными.
   -- Боже мой, граф! Никто не находил это неблагоразумным, когда попытка Рене удалась. Вы сами принимали живое участие в его изобретении!
   -- Совершенно верно! -- говорил Монте-Кристо, не зная, что возразить и глупо ворочая своими выпуклыми глазами. При этом за спиной мадам Каудаль он делал жесты, выражающие его сожаление к несчастной женщине, у которой горе отняло способность понимать серьезные разговоры. Вообще оба собеседника имели между собой очень мало общего, и если бы не восхищение графа мадемуазель Риё и не его страсть принимать участие во всем, что возбуждает общественный интерес и может доставить ему некоторую известность, то, вероятно, он давно бы прекратил свои посещения, тем более, что мадам Каудаль и Елена не умели даже ценить его титула и снисхождения к ним. Тем не менее он продолжал ежедневно бывать у них и разыгрывать роль покровителя.
   Между тем "Геркулес" покинул Брест и отправился в Средиземное море, но доктор Патрис выхлопотал себе отпуск и остался в Бресте. Когда он объявил об этом мадам Каудаль и Елене, они обе поняли, что он сделал это ради них, чтобы иметь возможность поддержать их в эти тяжелые дни, когда последняя надежда на возвращение Рене была потеряна.
  

ГЛАВА XII. Появление Кермадека

   Однажды утром, когда доктор Патрис вышел на улицу, чтобы справиться, по своему обыкновению, о здоровье мадам Каудаль, он наткнулся почти около своего дома на Кермадека. Встреча эта поразила его так сильно, что он чуть не вскрикнул от удивления. Матрос имел цветущий и веселый вид и осматривался с видом победителя.
   Патрис одним прыжком очутился около него.
   -- Какими судьбами? Откуда ты? А Рене, твой офицер?
   -- Его благородие жив и здоров!
   -- Он здесь?
   Нет! при этом матрос покачал головой и указал пальцем куда-то в пространство.
   Так где же он? Почему ты вернулся один? Где "Титания"? Все считали вас погибшими!
   Вот как! Если бы все знали, где мы были, то, я думаю, рот разинули бы от удивления
   -- Ты был у мадам Каудаль?
   -- Нет, ваше благородие, у меня есть до вас дело!
   -- Ко мне? Болен ты, что ли?
   -- Нет! Видно, там очень здоровый воздух, хотя его там и нет, потому что я чувствую себя отлично.
   -- Что же тебе от меня надо?
   -- Дело-то в том, что я послан к вашему благородию, чтобы привезти вас туда...
   -- Куда туда, дурак?
   Матрос снова указал пальцем куда-то в пространство и прищурил глаза с таинственным видом.
   -- Что там такое? -- спросил доктор, оборачиваясь.
   -- Шш, шш!.. Не так громко! Его благородие не хочет, чтобы все знали, где он теперь находится.
   -- Да где же он теперь?
   -- По правде сказать, в очень удивительном месте и с такими удивительными людьми! -- и Кермадек поднял руки к небу, как бы призывая его в свидетели своих слов.
   -- Говори же хорошенько, в чем дело?
   -- Ну, вот, -- проговорил наконец матрос, оглянувшись из предосторожности по сторонам, чтобы удостовериться, что его никто не слышит, -- его благородие и я совершили такое плавание, такое плавание...
   -- Хорошо, хорошо! Ты говоришь, что он прибыл к тем людям, которых искал?
   -- Ага, господин доктор знает об этом! Да, мы их нашли, и теперь его благородие там как сыр в масле катается, да и мне было не худо, грех сказать!
   -- Что же дальше?
   -- А вот что! Старик-то, -- господин доктор знает, о ком я говорю, -- заболел, ну, да уж и стар он, поди, лет до ста ему, так вот, надо, чтобы его благородие его вылечил.
   -- Убирайся ты ко всем чертям! Полезу я, что ли, на дно океана щупать пульс этому Нептуну!
   -- Как будет угодно вашей милости! А вот у меня и письмецо есть для вас, -- прибавил Кермадек, шаря в карманах своей куртки.
   -- У тебя есть письмо? Что же ты раньше ничего не сказал об этом? -- воскликнул доктор, вырывая бумагу из рук матроса. Он поспешно разорвал конверт и быстро пробежал глазами послание своего друга.
  
   "Рене, доктору Патрису.
   Снова обращаюсь лично к тебе, дорогой мой Этьен, с большой и очень важной для меня просьбой, письмо же это прошу показать матушке и Елене.
   Прежде всего поздравь меня с победой! Я достиг своей цели, я безгранично счастлив, и в настоящую минуту пишу тебе на перламутровом столе в волшебном дворце Атлантис (это имя моей Ундины). Если бы я вздумал рассказывать тебе подробно, как я нашел ее, это заняло бы целый том, а потому кратко расскажу тебе мои приключения.
   Вам уже известно, как я с помощью моего водолазного снаряда нашел подводное жилище, представляющее громаднейшую теплицу, освещенную необыкновенно сильным светом, подобным солнечному. Этот свет помог мне в настоящих моих поисках, так как я направлял мое судно прямо на него. Все шло согласно моим расчетам: открыв ящик для воды, мы начали быстро погружаться на глубину и уже на расстоянии двухсот метров от поверхности заметили сильный свет, а через сорок минут после момента погружения достигли хрустальной стены волшебного жилища. Благодаря подвижности "Титании" мне удалось осмотреть внешний вид дворца, что подтвердило мои первые впечатления: он состоит из длинных прямоугольных галерей, соединяющихся местами куполами; я даже нашел пролом, сделанный моим прежним снарядом. Однако нигде не было ни отверстия, ни чего-либо похожего на дверь. Напрасно я несколько раз проплыл вокруг теплицы, занимающей пространство по крайней мере в пятнадцать или двадцать гектаров, -- нигде не было ничего похожего на вход. Я уже намеревался прибегнуть к каким-нибудь энергичным мерам, как вдруг заметил в том месте стены, где она несколько ниже, нечто напоминающее бок от шлюза. Тотчас я приступил к подробному осмотру, из которого выяснилось, что перед нами находилась комната, наполненная водой, расположенная вертикально над другой пустой комнатой, которая отделялась от первой подвижными перегородками, снабженными рычагами. Следовательно, это был действительно шлюз, то есть вход.
   Но каким образом заставить его открыться?
   Вот что было затруднительно. После недолгих размышлений я решил прибегнуть к обычному в подобных случаях способу -- к стуку, и, продев руку в гуттаперчевую перчатку, начал стучать молотком в стену. Удары были для нос почти неслышны, но, по всей вероятности, раздавались со страшной силой в пустой теплице, и скоро достигли цели. Я заметил вдалеке старика, сопровождаемого его очаровательной дочерью.
   При виде моего судна он, видимо, был поражен и в первую минуту не знал, на что решиться, однако гостеприимство превозмогло в нем страх неизвестности, и он сильной рукой схватился за рукоятку и повернул рычаг шлюза. Подвижная перегородка верхней комнаты медленно открылась и пропустила "Титанию", вслед за тем она захлопнулась и открылась нижняя дверь, которая пропустила воду во вторую комнату; "Титания" проникла туда вслед за ней. Затем вода снова куда-то ушла и мы очутились на песке; хрустальные двери, отделявшие нас от теплицы, медленно раскрылись, и мне оставалось только вылезти из своей скорлупы, что я и не замедлил исполнить. Ты знаешь, с какой скоростью раскрывается палуба "Титании", а потому мое появление вполне напоминало игрушечного черта, выскакивающего из ящика к удовольствию детей и нянек. Впечатление, произведенное на старика, было потрясающее! Изумление, а, может быть, и гнев при виде того самого субъекта, которого он так поспешно спровадил из своих владений, подействовали на него так сильно, что он как сноп упал на землю. Мы все бросились к нему на помощь. Он был без чувств. В одно мгновение мы отнесли его в соседнюю комнату и положили на то самое ложе, на котором я некогда покоился. Молодая девушка, видимо, изливалась в жалобах на своем музыкальном наречии, я старался ободрить ее и помочь больному, но старания мои оставались безуспешны.
   Вот уже десять дней, как я здесь, а Харикл, владелец этого волшебного дворца, до сих пор не пришел в себя; Атлантис наконец убедилась, что если я был невольной причиной этого несчастья, то не жалею ничего, чтобы его вылечить. Мне удалось обменяться с ней несколькими словами: я сказал, что возвратился сюда единственно ради нее, а она дала мне понять. что воспоминание о моем первом посещении неизгладимо запечатлелось в ее памяти.
   Старик Харикл и моя фея -- последние представители древнего племени атлантов. Насколько мне удалось понять, их материк в очень отдаленную эпоху древности начал постепенно погружаться в океан, но атланты не хотели покидать своей родины и прибегли к различным чудесам науки, стоявшей, по-видимому, в то время уже очень высоко, и им удалось устроить искусственное жилище на дне океана. Все здесь необыкновенно и совершенно отлично от нашего земного существования: свет, воздух, пища, одежда -- все продукты удивительного искусства людей, но не природы. Постоянная борьба с океаном развила до совершенства творческую силу этого народа, но несмотря на это водная стихия все-таки осталась победительницей -- из многочисленного народа осталось всего двое: Харикл и его дочь. Все окружающее меня здесь так поразительно, что я живу точно в каком-то волшебном сне. Впрочем, ты убедишься в этом сам, когда очутишься в волшебных садах Атлантиды, так как я рассчитываю на твою дружбу и искусство, чтобы вылечить Харикла.
   Пока прощай! Кермадек расскажет тебе все более подробно. Горячо обнимаю мать, Елену и жду с нетерпением.

Рене".

   -- Ждет, ждет! Это легко сказать! -- воскликнул доктор по прочтении письма. -- Но как я доберусь к его больному?
   -- Так же, ваше благородие, как и мы: на "Титании".
   -- Да разве она здесь?
   -- Недалеко отсюда; я ее спрятал в маленькой бухте Портлеоган, около мыса Святого Матфея. Нечего сказать -- доброе суденышко! А вот только его благородию нужно, чтобы все знали, где они якобы находятся, а потому мне приказано говорить, что они, мол, остались на острове, а меня прислали, значит, к мамаше, чтобы она не беспокоилась!
   -- И ты воображаешь, что я поеду с тобой?
   -- Не могу знать, ваше благородие! Это уж ваше дело, а только господин мичман очень вас ожидают и даже звонок приделали, чтобы, значит, сейчас узнать, как вы приедете.
   -- Какой звонок?
   -- Самый настоящий -- электрический! Уж и повозились же мы над ним; зато и звонит так, что хоть уши затыкай! Как в него, значит, позвонишь, так сейчас дверь и откроется. Нечего сказать -- ловкач мой офицер!
   -- Что ты за вздор несешь! Это немыслимо! -- воскликнул с досадой доктор. -- Что за фантазии у этого Рене! Есть мне время на подобные сумасшедшие приключения!
   Матрос ничего не возразил, вероятно, считая, что эти вопросы его не касаются.
   -- Во всяком случае, -- проговорил наконец доктор после небольшого размышления, -- отправимся немедленно к мадам Каудаль, чтобы успокоить ее, а потом уж поговорим. Что за безумная голова у этого Рене!
   И совершенно расстроенный, доктор отправился к мадам Каудаль.
  

ГЛАВА XIII. Размышления доктора Патриса

   Когда прошел первый порыв досады и удивления, Патрис отнесся несколько спокойнее к просьбе своего друга и взглянул на подводное путешествие с другой точки зрения. Сомневаться в правдивости рассказов Кермадека было невозможно, слишком у него была честная натура, да, кроме того, он с таким восторгом описывал свое подводное путешествие и жизнь в волшебных садах атлантов, что невольно возбудил любопытство Патриса.
   -- Не глупо ли было бы с моей стороны, -- рассуждал доктор, -- упустить такой интересный случай для пополнения своих знаний? Вся цель жизни состоит в том, чтобы бороться против невежества и окутывающего нас мрака, и вдруг я добровольно откажусь от раскрытия стольких тайн природы! Ведь не страх же останавливает меня!
   Действительно, Патрис обладал такой же отважной душой, как Каудаль и Кермадек, и перспектива подводного путешествия не внушала ему ни малейшей боязни. Если бы у него была семья или вообще родные, он чувствовал бы себя связанным обязанностями по отношению к ним, но он был одинок. Конечно, мадам Каудаль искренне пожалела бы о его смерти, но, во всяком случае, это не могло остановить его, а между тем Патрис сознавал, что ему тяжело решиться на это путешествие, -- и причиной этому была Елена. Мысль о разлуке с ней причиняла ему такую боль, что он старался всеми силами отгонять ее от себя. События последних дней особенно сблизили молодых людей и, хотя доктор продолжал также стойко скрывать свое чувство, но зато проявлял на каждом шагу столько ума, такта и доброты, что мадемуазель Риё чувствовала себя побежденной и изменила поведение. Ничуть не роняя своего достоинства, она сумела быть с ним такой внимательной и доброй, что бедный влюбленный совсем потерял голову и готов был несколько раз на дню признаться в своей любви, и только воспоминание о приданом Елены удерживало его от этого.
   Таково было положение вещей, когда пришло письмо Рене и доктор понял, что исполнить просьбу друга и согласиться на подводное путешествие было в данном случае лучшим исходом.
   Придя к такому решению, он немедленно объяснил Кермадеку, что согласен ехать с ним, а затем, отпустив его, отправился к мадам Каудаль, чтобы сообщить ей радостное известие, предварительно осторожно подготовив ее к нему. Невозможно описать безумную радость мадам Каудаль при чтении письма сына: она точно переродилась, и ее мрачное настроение сменилось каким-то блаженным восторгом, заставившим ее забыть предубеждение против таинственных подводных обитателей, к которым она чувствовала теперь живейшую симпатию и благодарность. Они приютили ее Рене, спасли ему жизнь, -- и добрая женщина уже упрекала себя в прежней несправедливости по отношению к ним. Болезнь старика крайне взволновала ее, а решение Патриса отправиться к нему на помощь умилило до слез.
   -- А ты, моя чернушка, -- неожиданно проговорила мадам Каудаль, обращаясь к Елене, сидевшей у ее ног, ласково проводя рукою по ее чудным волосам. -- Что же ты так молчалива? Ты думаешь, я не замечала твоего горя, когда не было известий от Рене? Зато ты можешь вполне гордиться им: его радостью, силой воли, да и наш милый доктор заслуживает не меньшего восхищения. Подумай: решиться на такое безумно опасное предприятие единственно ради желания оказать помощь ближнему и увидеть своего друга!
   -- Не хвалите его слишком, тетя! -- возразила Елена, смотря блестящими смеющимися глазами на мадам Каудаль. -- Скромность не позволяет мне выслушивать похвалы поступку, который я сама намереваюсь совершить.
   -- Что ты хочешь сказать? -- с беспокойством воскликнула мадам Каудаль, а доктор Патрис тревожно взглянул на Елену, ожидая объяснения ее загадочных слов.
   -- С вашего позволения, -- продолжала Елена, -- я тоже хочу отправиться на "Титании", чтобы увидеть волшебный дворец, обнять своего дорогого кузена и разделить с его Ундиной заботы о старике, которого мы все вместе скорее поставим на ноги!
   -- Ты шутишь, конечно! -- воскликнула мадам Каудаль. -- Не может быть, чтобы ты говорила это серьезно!
   -- Шучу!? -- при этом лицо молодой девушки приняло выражение энергии и решимости. -- Нет, тетя, я совершенно серьезно умоляю вас разрешить мне отправиться к Рене!
   -- Это невозможно! Немыслимо, дитя мое! -- взволнованно проговорила мадам Каудаль, видя, что племянница и не думает шутить.
   -- Почему невозможно, тетя?
   -- Но, дитя мое, это нигде не видано и не слыхано! Немыслимо подвергать себя таким опасностям.
   -- Что ж такое! Ведь Рене спустился в эту ужасную бездну и, однако, остался жив и здоров!
   -- Он другое дело.
   -- А Кермадек?
   -- Кермадек -- моряк!
   -- А доктор? Значит, вам все равно, что он рискует своей жизнью!
   -- А, плутовка! -- засмеялась мадам Каудаль, тогда как Патрис возразил, что нельзя сравнивать его с мадемуазель Риё.
   -- Докажите мне это, -- сказала Елена, -- а я вам докажу, что всякий, кто отправляется на "Титании" как простой пассажир, одинаково рискует своей жизнью. Возьмете ли вы меня с собой, или какого-нибудь геркулеса, -- мы в случае катастрофы окажемся одинаково беспомощными, так как не умеем управлять судном.
   -- Ах, как ты любишь спорить! -- воскликнула мадам Каудаль, -- да разве прилично тебе путешествовать одной?
   -- Во всяком случае, я не буду беззащитна! -- возразила Елена, открыто смотря на Патриса. -- Желала бы я знать, кто решился бы сопутствовать мне в этом путешествии? Уж не ваша ли горничная, тетя, или моя старая няня? Воображаю, какие бы они скорчили при этом несчастные физиономии! Нет, уж лучше мне состоять в свите доктора, хотя он молчит и, видимо, не чувствует особенного желания иметь меня своей спутницей.
   При этом неожиданном обращении к нему Патрис не мог не засмеяться, вспомнив, что главной целью его путешествия было желание удалиться от Елены; однако он совершенно спокойно проговорил:
   -- Действительно, я был очень далек от мысли увезти вас с собой!
   От молодой девушки не укрылось смущение ее поклонника, что заставило ее до некоторой степени угадать истину.
   -- Охотно этому верю, -- равнодушно возразила она, -- но все-таки согласны вы взять меня с собой?
   -- С большим удовольствием, если только мадам Каудаль разрешит это.
   -- Что вы, в самом деле, выдумываете! -- вмешалась старая дама. -- Я никогда не соглашусь отпустить от себя Елену. Как вам не стыдно, доктор, соглашаться на такую безумную выдумку!
   -- О, тетя, тетя! -- воскликнула Елена, вся в слезах бросаясь на шею мадам Каудаль. -- Не отказывайте мне! Я умру с горя!
   -- Елена, я не узнаю тебя! -- с упреком проговорила мадам Каудаль. -- Ты всегда была моей опорой, а теперь кричишь и плачешь как избалованный ребенок. Где твое всегдашнее благоразумие?
   -- О, тетя, это не каприз с моей стороны, не минутная вспышка! Для меня это вопрос жизни! Вы знаете, что в душе я такой же моряк по призванию, как и Рене. Океан -- это моя стихия! Какое отчаяние я испытывала, когда Рене отправлялся в плавание, а я вынуждена была оставаться на берегу. Не думайте, что это неблагодарность и черствость с моей стороны. Разве любовь к морю мешает быть Рене любящим сыном и верным другом? Тетя, вы знаете, как я люблю вас, но море неудержимо притягивает меня, я была всегда поверенной всех стремлений и планов Рене, я разделяла их всей душой и слилась с его жизнью. Когда доктор объявил, что уезжает, я почувствовала такое непреодолимое желание отправиться вместе с ним, что не в силах ему противиться. Тетя, дорогая тетя! Не отказывайте мне!
   -- Дорогая моя девочка! -- проговорила мадам Каудаль, тронутая пламенной речью своей приемной дочери. -- Что мне тебе ответить? Доктор, идите же ко мне на помощь! -- добавила она, обращаясь к Патрису, который, видимо, сильно взволнованный, ходил взад и вперед по комнате, находя в глубине души просьбу Елены вполне основательной.
   -- Я окажусь для вас плохим помощником, -- проговорил наконец он, останавливаясь перед мадам Каудаль, -- так как нахожу желание мадемуазель Елены вполне осуществимым!
   -- Как! И вы туда же? -- воскликнула почтенная дама, пораженная таким неожиданным заявлением. -- Да это настоящий заговор!
   -- Ничуть! -- возразил доктор. -- Я так же, как и вы, был далек от возможности подобного путешествия не только для мадемуазель Елены, но даже для самого себя, но, обдумав хорошенько, нахожу, что, в сущности, оно не имеет ничего рискованного. "Титания", построенная под руководством такого выдающегося человека, как Рене, представляет, право, гораздо более верное убежище, чем какой-нибудь дом, построенный одним из современных архитекторов. Кроме того, если Рене просит приехать к нему, следовательно, он убежден, что это путешествие не представляет никакой опасности, и я безусловно доверяю ему.
   -- О, доктор! -- воскликнула Елена в восхищении. -- Как вы добры и как я благодарна вам!
   -- В этом отношении вы вполне правы, -- согласилась мадам Каудаль. -- Опасности, пожалуй, и нет, но, во всяком случае, Елене неприлично отправиться вдвоем с вами.
   -- Какие пустяки, тетя! Разве англичанки и американки не путешествуют повсюду одни!
   -- У них другие нравы, но мы не должны поступать вопреки обычаям нашей страны, и я ни в коем случае не дам тебе разрешения на подобное путешествие.
   -- А почему бы, тетя, -- проговорила Елена после короткого раздумья, -- не поехать и вам вместе с нами?
   Мадам Каудаль и доктор при этом предложении не могли удержаться от удивления.
   -- Мне? Что за безумная мысль!
   -- Да почему же? -- настаивала Елена.
   -- Вам, наверно, очень хочется увидеть Рене!
   -- Мало ли что хочется! Ты, кажется, воображаешь, что можно исполнять все свои желания?
   -- Без сомнения, если эти желания не противозаконны. Подумайте только, тетя, дней через пять-шесть вы увидите Рене и прижмете его к сердцу!
   -- О, это слишком большое счастье! Этьен, не теряем ли мы все рассудок?
   -- Ничуть! Надо просто свыкнуться с мыслью о нашем подводном путешествии, и тогда она не будет казаться странной. Мадемуазель Елена вполне права!
   -- Но в мои годы принимать участие в таком безумном предприятии!..
   -- В ваши годы, тетя? Они ничего не значат, так как вы до сих пор самая прелестная женщина во Франции!
   -- Что ж, пожалуй, -- засмеялась мадам Каудаль. -- Чувствую я себя достаточно хорошо и надеюсь, что не буду для вас обузой. Однако...
   -- Отправимся лучше смотреть "Титанию", -- предложил доктор Патрис. -- Может быть, это приведет вас к окончательному решению.
   -- Прекрасная мысль! -- воскликнула весело мадам Каудаль, которой перспектива скорого свидания с сыном сообщила самое радужное настроение духа.
   Все маленькое общество немедленно отправилось к бухте, где находилась "Титания", и осмотр ее привел всех в восхищение. Устройство судна было настолько комфортабельно и просторно, что в нем свободно могли поместиться пять или шесть человек пассажиров. Мадам Каудаль первая заявила, что путешествие на таком благоустроенном судне не представляет ничего опасного, и изъявила свое полное согласие на немедленный отъезд. Решено было никого не извещать об этом, и в тот же день, к вечеру, необходимый багаж был перевезен на "Титанию". Кермадек, по своему обыкновению, отнесся с полным хладнокровием к неожиданному появлению на судне двух дам и, получив от доктора Патриса приказание к отплытию, немедленно исполнил его.
   Через несколько часов "Титания" была уже далеко от берегов Франции.
  

ГЛАВА XIV. Харикл и Рене

   Нервное потрясение, испытанное Хариклом при неожиданном появлении Рене, было настолько сильно, что, несмотря на окружающий его нежный уход, силы старика не возвращались. Он неподвижно лежал на своем пурпурном ложе в одном из роскошных покоев дворца. Атлантис и Рене не покидали его ни на минуту, употребляя все средства, чтобы вылечить его, но усилия их оставались бесплодными, что повергало молодых людей в полное отчаяние. Рене страдал душой не только за Атлантис; совесть упрекала его в болезни старика, к которому он чувствовал с каждым днем все большую симпатию. Сознавая себя единственным виновником всего происшедшего, молодой человек не имел сил покинуть подводное жилище, хотя и замечал, что его присутствие неприятно больному, который упорно не спускал с него своих больших выразительных глаз. Казалось, Харикл хотел разгадать душу незваного гостя, наблюдая за малейшими изменениями его лица, и не будь намерения Рене вполне чисты и бескорыстны, по всей вероятности, этот упорный взгляд смутил бы его. Благодаря своему счастливому, всегда ровному характеру, Рене оставался совершенно спокойным и продолжал окружать старика самыми нежными заботами, которые постепенно пробуждали в больном теплое чувство к своему импровизированному доктору.
   Однажды вечером Атлантис и Рене долго совещались о том, какое изобрести новое средство, могущее оживить больного; затем, в продолжение целого часа, Рене усердно массировал его, не обращая внимания на собственное утомление, и к великому удовольствию молодого человека глаза старика останавливались на нем с более мягким выражением. Внезапно он перевел взгляд на Атлантис и проговорил, хотя с трудом, но совершенно внятно:
   -- Этот чужестранец ухаживает за мной как родной сын!
   Рене покраснел от удовольствия.
   -- Браво! -- воскликнул он. -- Вам лучше, вы можете говорить. Честь и слава сестре милосердия! -- продолжал он, обращаясь к Атлантис, которая при звуке голоса отца бросилась к нему с радостным криком.
   Когда прошло первое волнение, Харикл рассказал, что уже несколько дней чувствовал возвращение дара речи, но боялся обмануться, а потому молчал, наблюдая в то же время за чужестранцем, который с каждым днем внушал все больше доверия. Он убедился, что перед ним человек с честным, открытым сердцем, которому можно довериться, в доказательство чего больной решил открыть ему тайну одного лекарства, известного только древним атлантам.
   Под руководством больного Рене отыскал в его лаборатории необходимые составы, а затем с помощью Атлантис, которая развела огонь на золотом треножнике, ему удалось приготовить питье, горькое на вкус и с каким-то неопределенным запахом. Харикл выпил его залпом, произнеся заклинание на своем древнем наречии, после чего снова опустил голову на вышитую золотом подушку и в продолжение целого часа оставался неподвижным, подобно мраморному изваянию. По истечении этого времени он подал знак Рене, внимательно следившему за ним, чтобы тот дал ему вторую порцию лекарства. Молодой человек исполнил его желание: в продолжение ночи он несколько раз приготавливал и подавал лекарство, но в состоянии больного не замечалось никакой перемены, что волновало и удивляло Атлантис. В первую минуту, когда Харикл продиктовал свой рецепт, она радостно захлопала в ладоши и воскликнула:
   -- А, лекарство древних! Оно вернет тебе силы, отец, и снова пробудит огонь молодости!
   Но когда, вопреки ее ожиданиям, Харикл продолжал оставаться неподвижным, и только тяжелое, прерывистое дыхание возвещало, что жизнь еще не покинула его, радость молодой девушки сменилась самым тяжелым отчаянием.
   -- Ему ничуть не лучше! -- заговорила она с тоской, обращаясь к Рене.
   -- Вероятно, я неискусно приготовил лекарство, а может быть, медикаменты вследствие времени потеряли свою первоначальную силу, если только когда-либо имели ее...
   Атлантис грустно покачала головой.
   -- Боги не хотят выздоровления отца, и тут не поможет уже никакое лекарство! -- и при этих словах слезы, как алмазы, заструились из ее глаз, что придало ей еще больше привлекательности.
   -- Дорогая моя девочка! -- прошептал больной. -- Не отчаивайся; если будет на то воля богов, я выздоровлю; во всяком случае, благодари их за ниспосланную милость. Они привели сюда этого чужестранца, который достоин быть твоим братом. Посмотри, как он разделяет твое горе и жалеет меня. Может быть, у него есть отец, которого я напоминаю ему? Узнай, дочь моя, под каким небом он родился и что привело его сюда. Я с удовольствием выслушаю его рассказ, который откроет мне новый мир, и буду ждать терпеливо исполнения своей судьбы.
   Эта длинная речь утомила старика; он опустился на подушки. Рене и Атлантис устроили его поудобнее, смочили ему лоб и губы какой-то ароматической жидкостью; Атлантис прилегла рядом с отцом, держа в своих руках его руку и устремив на Рене свои чудные глаза.
   -- Говори, чужестранец! -- произнесла она мелодичным голосом. -- Расскажи нам, кто ты, откуда, какого ты племени и как попал сюда? Но помни, что твои уста должны произносить только правдивые речи. Мы, бедные отшельники, будем слушать тебя с доверием, и твой рассказ должен осветить нам тот мрак невежества, в котором мы находимся теперь!
   На лице больного отразилось полное одобрение слов дочери, и Рене, поклонившись с улыбкой, начал свой рассказ.
   -- Вы видите во мне представителя расы, которая была совершенно неизвестна в ту эпоху, отражение которой я вижу во всей окружающей здесь меня обстановке. Много веков пронеслось, вероятно, без всяких сношений ваших с внешним миром?
   Харикл утвердительно кивнул головой.
   -- Но вы, вероятно, слышали, -- продолжал Рене, -- о греческой колонии, основанной вашими предками под именем Фокеи?
   -- Я знаю Фокею, -- проговорил больной. -- Ты происходишь из этого рода? Значит, ты наш соотечественник?
   -- Соотечественник? Нет! -- возразил Рене, улыбаясь. -- Но, во всяком случае, мы родственного происхождения. Вы, как и я, принадлежите к громадной индо-европейской семье, к которой относятся многочисленные народы Европы, произошедшие все от одного народа, обитавшего некогда на возвышенном плоскогорье Центральной Азии. Вам, конечно, известно, что еще в отдаленные доисторические времена этот народ переселился в Европу и занял ее и большую часть Азии. Индусы, мидяне и персы составляют главные ветви этой семьи. В Европе мы встречаем четыре разновидности: германцев, пелазгов, славян и кельтов. То, что мы называем Грецией, носило в древности название Эллады, а еще ранее -- Пелазгии. Аттика и Аркадия особенно гордились своим пелазгическим происхождением. Колонии пелазгов распространились позднее в Южной Италии, получившей название Великой Греции. Таким образом, в корне как римского, так и греческого языка лежит язык пелазгов. Я останавливаюсь на этих подробностях, чтобы доказать вам, что мы действительно родственного происхождения и составляем ветви одного и того же племени, отличаясь друг от друга только по степени культуры.
   -- Я слушаю тебя с интересом, чужестранец, -- проговорил Харикл. -- Сама мудрость гласит твоими устами. Прошу тебя, расскажи подробнее о Фокее, о которой ты уже упоминал.
   -- Фокея, -- снова начал Рене, -- основана Ионийскими выходцами из Азиатской Фокеи более двух тысяч пятисот лет тому назад. Греческие купцы быстро сообразили, какую пользу, они могли извлечь из нашей плодородной земли, и обосновались на ней, несмотря на страшную борьбу, которую им пришлось вести с соседями. Их колония уцелела каким-то чудом. С суши она была окружена могущественными галльскими и Лигурийскими племенами, которые не позволяли ей захватить ни одной лишней пяди земли; на море греки были под вечным страхом со стороны карфагенян и этрусков, которые беспощадно истребляли всех своих соперников по торговле. Но, видимо, сами бессмертные боги покровительствовали марсельцам (так мы называем в настоящее время прежних фокейцев); все им удавалось. Между тем сиракузцы уничтожили морское могущество этрусков, а Рим поглотил все остальные государства; Карфаген, Этрурия и Сицилия пали. Фокейцы, конечно, с удовольствием бы заняли место Карфагена, который завещал им свой коммерческий и торгашеский гений, но это было для них слишком великой задачей; они удовлетворились более скромной ролью: просвещением соседних варваров, как называли они в то время моих предков, а затем распространили свои владения по берегу Средиземного моря, то есть до первоначальных колоний карфагенян.
   -- Если вам интересно, что за народ жил к северу от фокейцев, то я опишу вам его словами одного древнего историка [Страбон]: "Народный характер галльского племени, -- говорит он, -- отличается воинственностью и горячностью, но вместе с тем простотой и страстностью; если они раздражены, то прямо идут на врага и вступают в бой, не заботясь ни о чем остальном. Они легко поддаются на хитрость и всегда рады вступить в бой, не имея часто другого оружия, кроме собственной силы и храбрости, но вместе с тем их можно легко направить на хорошее. Они способны к культуре и образованию. Сильные своей численностью и физическим сложением, они сплачиваются большими массами и идут на врага, принимая всегда сторону угнетенных".
   -- Вот одно из древнейших суждений о народе, к которому я принадлежу, -- заключил Рене.
   -- Прекрасная, благородная черта, -- сказал Харикл, приподнимая свою седую голову, -- принимать сторону угнетенных! Черта, достойная удивления и подражания!
   -- Она встречается во всей славной истории моего отечества! -- воскликнул Рене, глаза которого сияли воодушевлением.
   -- Я могу с гордостью сказать, что ни одна нация не опередила Францию, которая всегда была первая на пути к свету и свободе; она -- светоч мира! Она заменила Грецию в деле цивилизации!
   -- Заменила? -- воскликнул живо Харикл. -- Разве Эллада больше не существует?
   -- В политическом отношении она существует, но ее величие, ее возвышенный дух, царивший над всем древним миром, угас под давлением Рима навсегда лет за сто сорок пять до нашей эры. Но каким дивным светом светился некогда этот маленький народ! Искусство, науки, все процветало у них и служило до сих пор образцом для подражания. Вам, Харикл, вероятно, не известны имена Фидия, Эврипида или Платона, но для нас, для всего цивилизованного мира, они служат учителями всего прекрасного, которое они воспроизводили в совершенстве!
   -- Твои слова ласкают мой слух, молодой человек, и оживляют меня как вино! -- воскликнул старик с восторгом. -- Посмотри на Атлантис! Она тоже упивается твоей речью!
   -- Да, -- подтвердила красавица, -- мне отрадно слушать похвалы моему народу, хотя и горько сознавать, что он уже погиб. Из времен славы его нам известны только поэмы Гомера. Читают ли их теперь? Знакомы ли тебе Агамемнон, предатель Парис и Елена, которая была прекраснее самой Афродиты?
   -- А Аякс, Гектор, Улисс и старец Нестор? О, я их всех знаю хорошо! -- воскликнул Рене, смеясь. -- Наша молодежь проводит большую часть своего времени за изучением этих великих поэм. У нас есть ученые, которые их комментируют и написали по этому поводу целые тома, из которых можно составить большую библиотеку.
   -- У вас, конечно, нет таких великих поэтов? -- спросила наивно Атлантис.
   -- О, конечно есть! -- несколько обиженно возразил Рене. -- И если вы захотите, прекрасная Атлантис, изучать французский язык, то я познакомлю вас с нашими писателями. Сознаюсь, впрочем, что ни один из них не может стать наравне с Гомером, точно так же, как ни один французский скульптор не превзошел Фидия, несмотря на то, что они считаются первыми в свете.
   -- Каким же образом вы достигли такого превосходства? -- спросила с интересом Атлантис. -- Унаследовали ли вы это от нас непосредственно или от фокейцев?
   -- На этот вопрос очень трудно ответить, -- возразил Рене, -- во всяком случае, попытаюсь.
   Собрав в памяти все свои этнологические, исторические и художественные сведения, молодой человек начал передавать своим слушателям всемирную историю с того момента, где кончались их познания, то есть приблизительно с основания Фокеи, за шестьсот лет до Рождества Христова. Он пояснил им народный характер галлов, франков, бретонцев и римлян, стараясь выражаться как можно проще и понятнее. Рене говорил долго и красноречиво, и его слушали с жадностью, ловили слова, которые открывали им целый новый мир. Доведя свое повествование до 189 года, рассказчик остановился, и в комнате воцарилось молчание под влиянием слишком сильного наплыва новых впечатлений.
   Харикл первый вышел из задумчивости.
   -- Все, что ты сообщил, чужестранец, глубоко потрясло меня! -- проговорил он наконец. -- Какая цепь событий, чудес и превратностей судьбы! Да будет благословенна страна, гений которой царит до сих пор над миром! Благословляю богов за то, что они привели тебя сюда, чужестранец, и дали мне возможность узнать и оценить все величие моей родины. Со своей стороны, я хочу сообщить тебе историю моего племени, объяснить тебе, каким образом мы очутились в этой безбрежной пучине, где ты нас нашел. Но силы оставляют меня; я не в состоянии исполнить это сам. Пусть же златокудрая Атлантис введет тебя в наш древний мир, ее голос убаюкает меня и усладит мои последние часы. Говори же, дитя души моей! Мы слушаем тебя, но помни, что уста твои должны произносить только истину, которую да внушит тебе Паллада!
   Атлантис скромно поклонилась отцу и, не заставляя себя просить, проговорила:
   -- Я повинуюсь тебе, благородный Харикл! А ты, чужестранец, будь снисходителен ко мне. Мои ограниченные познания я почерпнула от Харикла, и если мой рассказ тебе понравится и покажется интересным, то этим я обязана отцу, которому в данном случае и принадлежит вся честь.
  

ГЛАВА XV. Рассказ Атлантис

   -- То, что я расскажу тебе, чужестранец, составляет очень древнее предание, которому уже более двух или трех тысяч люстр (пятилетий). Я узнала это предание отчасти от Харикла, которому сообщил его Ацтигорас -- его отец, получивший эти сведения, в свою очередь, от своего отца. Таким образом предание передавалось из уст в уста с самых древних времен и до наших дней. Часто, когда я была еще малюткой, Харикл развертывал предо мной свиток папируса и заставлял читать по складам историю наших предков, которые жили вначале, подобно вам, на земле, а бездна морская была обитаема только тритонами и морскими нимфами.
   Наша родина представляла обширный материк, простиравшийся за Геркулесовыми столбами по направлению к вновь открытым в настоящее время землям, которые, как ты говоришь, называются Америкой.
   Это была одна из известных греческих колоний, о которой ты, наверно, слышал. Дивного совершенства достигли мои предки и в созданиях искусства, и в жизни частной и общественной! Ты прославляешь Фидия, Скопаса, Праксителя! Мне они неизвестны, и я не могу судить, были ли их творения совершеннее творений моих праотцов или хуже их. Я знаю только, что все, созданное моими предками под руководством великих ученых, вышедших из земли Изиды, отличалось божественной гармонией форм! Их искусство было подражанием древнеегипетскому и создало дивные храмы, посвященные богам, которые были родоначальниками ваших. Жизнь текла там счастливая и спокойная. То высшее благо, из-за обладания которым пролито, по твоим словам, столько крови, и которое называется свободой, принадлежало безраздельно каждому, даже самому ничтожному из моих предков. Человеческая личность и ее права были уважаемы как между знатными, так и между самыми бедными!
   Земля отличалась удивительным плодородием, а природа -- редкой красотой. Воздух чистый и прозрачный, был напоен всевозможными ароматами, а златокудрый Феб щедро озарял все своими живительными лучами. Этого наслаждения светом и солнечным теплом никогда не испытал ни отец, ни я, но можем ли мы жаловаться на это лишение, живя здесь полною чудес жизнью, которая служит лучшим доказательством гения наших предков? Впрочем, суди об этом сам!
   Около половины двадцатой олимпиады над населением Атлантиды разразилась страшная катастрофа. Однажды утром Феб показался на небе, окруженный какими-то огненными облаками, которые вскоре совершенно закрыли его. Поднялся сильный ветер, и тяжелые раскаты грома потрясли воздух.
   Ужас охватил людей: с воплями простирали они руки к небу, но мольбы их были тщетны. Море, как страшное чудовище, подымалось все выше и выше и затопляло берега, ближняя гора тряслась и гремела. Уже в продолжение нескольких дней из нее подымался столб черного зловонного дыма. Вдруг целый сноп пламени поднялся до самых облаков и обрушился на землю огненными потоками лавы, сжигавшей и обращавшей в пепел все, встречавшееся на его пути. Страшный треск последовал за этим, и земля разверзлась под ногами обезумевших людей, увлекая их тысячами в бездну. Деревья, вырванные с корнями, здания, храмы, -- все рушится и летит. Народ бросается к океану, ища у него спасения, но тот сам несется навстречу и затопляет всю сушу. Стихии свирепствовали несколько дней и наконец постепенно затихли. Оставшиеся в живых пришли в себя и тогда заметили, что перешеек, соединявший их с Африкой, разорвался, и на месте его образовалось клокочущее море. Воды навсегда поглотили большую часть нашего материка и его обитателей, возвратив только некоторые изувеченные трупы, которые были торжественно сожжены.
   Однако герои Атланты не пали духом после этого ужасного бедствия. Их энергия еще более возросла, и немедленно все оставшиеся в живых, даже женщины и дети, приступили к восстановлению прежнего величия страны, и вскоре ужасная катастрофа отошла в область воспоминаний. Однако гнев богов продолжал преследовать атлантов, и новая ужасная опасность надвинулась на них: материк медленно погружался в воду. Это ужасное открытие как громом поразило несчастных атлантов: им предстояла неизбежная смерть! Где было искать спасения? Молитвы, жертвоприношения, -- все было испробовано, но вода продолжала медленно совершать свою работу.
   Тогда собрались все ученые, которыми в то время славилась наша родина. Два месяца работали они, вычисляли и наконец пришли к заключению, что максимум через десять-двенадцать лет наш материк должен исчезнуть под водой.
   Положение было критическое, способное привести в отчаяние самых отважных людей, но атланты показали себя героями.
   Как только приговор ученых сделался всенародно известным, тотчас образовались две партии: одна решила эмигрировать, искать себе нового отечества за Геркулесовыми столбами, и они-то и были, по словам предания, основателями Фокеи; другие, более крепкие духом и слишком любившие свою родину, решили бороться против стихии. Были построены плотины, громадные каменные стены, которыми я часто любовалась в детстве через хрустальные окна моей темницы. Я покажу их тебе, чужестранец; они все покрыты теперь морскими водорослями, но все-таки можно судить об их гигантской величине.
   Эти работы моих предков несколько замедлили разрушительную работу океана, но, во всяком случае, существование моей родины было только вопросом времени. Вместо десяти лет она могла продержаться двадцать или тридцать.
   Между знаменитыми учеными той эпохи особенно выделялся некий Архитас. Позволь мне сделать маленькое отступление и воздать должное этому великому человеку, кровь которого течет в наших жилах. Еще с детства посвятил он себя науке, не жалея для нее ни трудов, ни состояния. Обыденная жизнь казалась ему каким-то смутным сном, который доставлял ему материал для великих открытий и мыслей. В своих потребностях он был крайне умерен и, подобно великому Пифагору, чувствовал отвращение к пролитию крови невинных животных ради собственного пропитания. Мы все следуем его примеру.
   Архитас любил свое отечество пламенной любовью, и мысль о необходимости отдать его во власть слепой стихии была ему невыносима. Он решил бороться до последней возможности и предложил изумленному народу план, поразительный по своей смелости: этот план состоял в том, чтобы выстроить подводный город, в котором свет, воздух и все необходимое доставлялись бы искусственно.
   Ты видишь, чужестранец, своими собственными глазами выполнение этого великого плана, который был созданием гениальности одного человека, руководившего всеми работами при выполнении его.
   Весь народ принимал участие в постройке нашего теперешнего жилища, но далеко не все изъявили согласие опуститься на дно океана. С каждым днем увеличивалось число семей, желавших эмигрировать, однако они покинули Атлантиду только тогда, когда их помощь стала более не нужна.
   Судьба распорядилась с ними безжалостным образом: страшная буря разразилась во время их путешествия к Европе и морская бездна поглотила свои жертвы. Вот почему, вероятно, предприятие Архитаса осталось тайной для всего земного шара, как ты называешь нашу планету, которую я с детства привыкла считать за простой диск.
   Впрочем, я невежественна во многих отношениях и с благодарностью воспользуюсь твоими уроками, чужестранец, если ты пожалеешь ребенка, проведшего всю свою жизнь в самых исключительных условиях и для которого весь мир окутан тайной.
   Между тем около Архитаса осталось только двадцать семей, заключенных в хрустальном ковчеге, откуда они наблюдали за постепенным наступлением океана. Берега исчезали, за ними -- луга, здания, храмы. Мало-помалу начал погружаться в воду и хрустальный купол Новой Атлантиды; воды медленно ползли по стенам и вскоре добрались до верхушки. Лучезарный Феб в продолжение некоторого времени еще освещал своими золотыми лучами вершину купола, но наконец волны окончательно сомкнулись над ним, -- и Атлантида исчезла с лица земли.
   В эти тяжелые минуты Архитас поддерживал всех своим примером; Атлантида продолжала погружаться все глубже и глубже и остановилась наконец на той глубине, где находится в настоящее время. Она напоминает собой гигантскую жемчужину, затерянную среди вод океана. Атланты постепенно привыкли к своей новой жизни, которую Архитас старался устроить с возможным комфортом. Ты видишь, каких он достиг блестящих результатов: человеческое искусство заменило божественную природу.
   Архитас довел все ремесла до высшего совершенства; каждый день он изобретал что-нибудь новое. Ты любовался нашими одеждами, которые по своей мягкости подобны шелку, а между тем это не более как лен, доведенный культурой до такой тонкости. Архитас повторял постоянно, что воздух и почва содержат в себе всевозможные элементы, и химику достаточно извлечь их для того, чтобы доставить все необходимое для жизни, но главное чудо Архитаса заключалось, конечно, в создании искусственного воздуха, способного питать и людей, и растения.
   Что касается лично меня, последней представительницы нашего племени, я могу сказать, что никогда не сожалела о внешнем мире до момента твоего прибытия сюда, чужестранец. Ты первый напомнил мне, что я существо, чуждое всему живущему, пленница, заключенная в хрустальную клетку!
  

ГЛАВА XVI. Пение сирены

   Атлантис замолкла. Ее глаза, пристально устремленные вдаль, казалось, видели перед собой только что описанные ею образы, впечатление от которых слишком сильно для ее молодого воображения.
   Рене был взволнован не меньше самой рассказчицы; он читал на лице волновавшие ее чувства и восторгался наивной чистотой ее души. "Какой странный каприз судьбы! -- думалось ему. -- Создать этот перл красоты, способный восхищать самые черствые сердца, достойный божественного поклонения, для того только, чтобы скрыть его в глубине морей!
   И что за существование ведет она! Вечно одна, в обществе старика, способного говорить только о серьезных и важных материях, бедное дитя не имеет понятия ни о веселой шутке, ни о молодости, а между тем ей необходимы и радость, и солнечный свет, и общество подходящих для нее сверстниц. О, если бы я мог познакомить ее с матерью и Еленой! -- продолжал думать Рене. -- Какое бы это было счастье! Но как это устроить?
   Патрис, без сомнения, явится сюда, но он, как мужчина, не сумеет окружить Атлантис теплотой и лаской, в которых она так нуждается!"
   Слова любви и участия невольно просились на язык Рене, но боязнь оскорбить этим Харикла, а, может быть, и саму молодую девушку, заставляла его молчать.
   Он решился только отвлечь ее от печальных мыслей и посредством искусно поставленных вопросов направить воображение на более веселые темы. Атлантис вскоре очнулась от своей задумчивости и, отвечая на вопросы молодого человека, постепенно рассказала ему всю историю их подводной жизни, где человеческое искусство вполне заменило природу, удовлетворяя всем требованиям людей. Она рассказала также, что предание о происхождении Атлантиды и о постигшей ее участи передавалось как святыня из уст в уста и таким образом сохранилось во всей первоначальной чистоте. Припомнила она и свое детство, когда ужасная непонятная эпидемия разразилась над атлантами, оставив в живых только двоих: Харикла и ее. Рене слушал внимательно, не давая молодой девушке долго останавливаться на мрачных страницах этой истории и стараясь подчеркивать веселые и счастливые события. Его остроумные замечания не раз вызывали улыбку на строгих устах красавицы, для которой постепенно открывался новый мир чувств и мыслей.
   Рене пользовался каждым удобным случаем, чтобы сообщить Атлантис какие-либо сведения о современной жизни о ее дурных и светлых сторонах, касаясь, по возможности, самых разнообразных вопросов: от мод до политики и так далее. Вместе с тем, он старался выучить ее французскому языку и с удовольствием замечал, что его прелестная ученица обладала недюжинными способностями, умом тонким и впечатлительным.
   "Какие чудеса оказало бы на нее влияние матушки И Елены! -- думал Рене. -- Она схватывает все на лету и в короткий срок обратится в современную развитую девушку. Прежде мне казалось, что было бы преступлением одеть ее в парижский костюм, но это не более, как предрассудок. В какую-нибудь неделю она вполне освоится с этим костюмом и придаст ему особую прелесть благодаря своей жизни и красоте. Красота платья зависит от того, кто его носит, следовательно, на Атлантис все будет превосходно!"
   Молодые люди проводили вместе целые часы, которые всегда казались им слишком короткими. Они улетали воображением то в область древнего античного мира, то возвращались к современной действительности, которая сулила им целый океан блаженства!
   Между тем, во время рассказа дочери, Харикл снова впал в бесчувственное состояние. Сперва он слушал внимательно, но вскоре глаза его закрылись, а грудь начала тяжело подыматься от прерывистого дыхания. Атлантис не понимала опасности положения отца, но Рене сознавал, что надежды на его выздоровление оставалось очень мало. Тем не менее он испробовал все известные ему медицинские средства, чтобы оживить больного: он влил ему в рот несколько капель эликсира, растирал его холодеющее тело, но все эти усилия были напрасны: старик проявлял только слабые признаки нетерпения и желание, чтобы его оставили в покое. Временами, впрочем, по его неподвижному лицу пробегала какая-то тень, сообщавшая ему выражение озабоченности и, может быть, сожаления о покидаемом им мире, от которого он добровольно отказался. Трудно понять, что выражает лицо умирающего в его последние минуты!
   Атлантис и Рене сидели у изголовья больного, следя за каждым его вздохом. Волнение вызвало на щеках красавицы яркий румянец, который делал ее еще очаровательнее, так что Рене не мог оторвать от нее восхищенных глаз.
   -- Я не могу понять, -- невольно вырвалось у него, -- как такой роскошный цветок мог распуститься без солнечных лучей...
   -- Простите, -- тотчас добавил он, видя, что румянец еще сильнее заиграл на лице красавицы при этих словах. -- Подобная выходка непростительна с моей стороны, но уверяю вас, что это было непреднамеренно.
   Атлантис, видимо, не поняла причины его извинений.
   -- Почему, -- возразила она, -- вы не имеете права назвать меня прекрасной, если вы действительно находите, что это так? Красота -- дар богов, и я благословляю их за то, что они сделали меня такой в глазах отца и ваших. Не думайте, впрочем, что я никогда не видела света златокудрого Феба!
   -- Что вы говорите! -- воскликнул Рене. -- Неужели искусство этого великого старца простирается так далеко, что солнечные лучи проникли к вам даже через темную массу воды? Это поразительно!
   -- О, нет! -- возразила Атлантис. -- Я любовалась Фебом не с помощью какого-либо инструмента, а видела его собственными глазами!
   -- Возможно ли?! Значит, вы были на земле? Может быть, вернетесь туда? Мне кажется, я брежу! Ради Бога, расскажите мне о вашем путешествии; вы не можете себе представить, как это меня интересует!
   -- На земле! -- повторила Атлантис с какой-то безотчетной грустью. -- Нет, я там не была; отец никогда не разрешил бы мне этого, да и я не рискнула бы его просить. Он непреклонен, как боги, он знает лучше меня, что нужно для моего счастья. Но когда мучительное любопытство зародится в сердце, лишит вас сна и покоя, то тут бессильна всякая власть! Я узнала историю моих предков, когда Феб в пятнадцатый раз от моего рождения обошел вокруг земли, и отец нашел, что настало время сообщить мне наше происхождение. До тех пор я не подозревала о существовании другого мира, в котором когда-то жили мои предки. О, зачем это не осталось для меня тайной навеки! С того дня душа моя переполнилась беспокойством и недовольством всем окружающим. Я поняла, что я не более чем пленница! Напрасно Харикл прославлял величие моих предков, стараясь заставить меня понять все преимущества нашей подводной жизни вдали от мира, полного жалкой борьбы за существование и свободу: я завидовала тем несчастным, которых он называл рабами. Он рисовал мне ужасные картины нищеты, а мне представлялось лазурное небо, блеск солнца, шум и движение жизни.
   -- Я таила в себе свои чувства, но трудно было скрыть их от проницательных глаз Харикла; тоска грызла и убивала меня. Однажды отец обратился ко мне со следующими словами: "Атлантис! В твое сердце закрался змей недовольства!" -- "Отец! -- отвечала я, -- прости мне мою слабость! Черная тоска душит меня с некоторых пор".
   Я рассказала ему тогда все, что пережила и перечувствовала со дня открытия мне тайны моих предков. Отец ничего не возразил на мою исповедь, но, вероятно, был тронут моим отчаянием, хотя лицо его оставалось так же спокойно, как и всегда.
   Через несколько дней он начал готовиться к путешествию. Он был отличным механиком и знал прекрасно все ремесла.
   Своими благородными руками он построил герметически закрывающуюся лодку с запасом водорода, благодаря которому мы могли подняться на поверхность океана. Судно это было образцом изящества.
   -- О! -- воскликнул Рене. -- Как бы мне хотелось видеть это произведение Харикла!
   -- Верю, -- возразила молодая красавица с улыбкой. -- Но стоит ли вам расхваливать его, когда вы сами создали такое же чудо искусства? Увидеть это судно вам, к сожалению, никогда не удастся, так как Харикл уничтожил его собственными руками.
   -- О небо! Верно, он совершил это в припадке помешательства!
   -- Нет, -- возразила Атлантис, отрицательно качая головой. -- Рассудок Харикла оставался всегда ясен, мрачные фурии никогда не овладевали им. Этот поступок он совершил совершенно обдуманно. Вот как это произошло! Когда все было готово к нашему путешествию и я, вся дрожа от волнения, ждала только приказания отца, чтобы занять свое место, он взял меня за руку и торжественно произнес:
   -- Атлантис, цель, к которой ты стремилась с такой болезненной страстностью, почти достигнута, но прежде чем мы поднимемся в неведомые для тебя области. я должен предупредить тебя, что наше путешествие ограничится водной равниной; мы не пристанем ни к какой земле, заселенной варварами. Затем, при встрече с судами мы постараемся не привлекать к себе их внимания, и, наконец, мое главное условие состоит в том, что ты не должна стремиться к этому новому миру. Если я замечу, что твое сердце изменило своей родине, то я не колеблясь уничтожу свое произведение!
   -- Я обещала все, что требовал отец. Мне казалось тогда так легко исполнить его волю, да вряд ли я и слышала хорошо все, что он говорил.
   -- Наконец мы отправились в путь; судно наше поднялось как стрела, и очутилось на поверхности. Боги! какое зрелище представилось моим глазам! Феб почти уже скрылся на своей золотой колеснице, и первые звезды засветились на небе. Слабый ветерок скользил по поверхности воды. Отец указывал мне созвездия, объяснял их, но я слушала, как во сне; мне казалось, что я превращаюсь в божество. Однако слова Харикла:
   "Пора опускаться", заставили меня очнуться. Сердце сжалось от отчаяния, я готова была умолять его остаться, но вовремя опомнилась и удержала мольбу, готовую сорваться с моих уст. Первый раз в жизни я лукавила и с непонятной себе самой силой скрывала свои чувства. Отец остался доволен мной и через некоторое время предложил новое путешествие, которое в награду за мое благоразумие продолжалось несколько дольше. Эти прогулки повторялись время от времени, и я жила только ими. Однажды, в тихую лунную ночь, мы скользили по волнам, как вдруг на небольшом расстоянии от нас показался корабль. Он приближался к нам, и мне показалось, что я различила на палубе человеческую тень. Если бы вы знали, какое волнение охватило меня! Отец, казалось, дремал и не замечал ничего окружающего, и вдруг меня охватила муза гармонии и помимо моей воли, почти вопреки моему сознанию, с уст моих полилась песня, выразившая всю мою тоску. Она успокоила меня, но каково было мое волнение, когда невдалеке от меня раздался звучный голос, как бы отвечавший на мой призыв. Я не могла разобрать слов, но зато хорошо запомнила мелодию; она умрет только со мной.
   -- Атлантис, Атлантис! -- воскликнул Рене, который уже некоторое время едва сдерживал свое волнение, -- я знаю эту мелодию и спою вам ее...
   И своим звучным, красивым голосом он пропел первые строфы следующего гимна:
   "Lea deux immenses racontent".
   Атлантис была поражена; ее глаза наполнились слезами, которые тихо покатились по щекам, но это были слезы радости.
   -- Так это были вы? -- проговорила она прерывающимся голосом.
   -- Да, я и вы! -- повторял Рене, взволнованный не менее красавицы. -- Это произошло во время моего плавания на яхте "Синдерелья", когда я исследовал дно Саргассова моря. Ровно в полночь я, находясь на палубе, услыхал ваше божественное пение! Сколько раз я пробовал воспроизвести ту несравненную мелодию, но безуспешно!
   -- Я сама не помню ее; помню, что она вылилась из моего сердца, как молитва, и навсегда закрыла для меня доступ в тот божественно-прекрасный мир!
   -- При звуке вашего голоса Харикл сразу пришел в себя.
   "Несчастная! -- воскликнул он. -- Что ты сделала? Ты пользуешься дивным даром природы для того, чтобы очаровывать собственного отца и усыплять его бдительность! Разве ты забыла свои клятвы? Все кончено для тебя! Простись навсегда со звездным небом и морем. Ты их никогда больше не увидишь!" Наше судно закрылось, и мы погрузились на дно. На другой день Харикл уничтожил свое произведение. Язык не в силах выразить моего отчаяния, я потеряла всякую надежду.
  

ГЛАВА XVII. Перерождение Харикла

   Взволнованные, потрясенные только что сделанным ими открытием, в котором невольно видно было указание самой судьбы, соединившей их, Рене и Атлантис всецело отдались воспоминанию о прошедшем, припоминая мельчайшие подробности своей первой встречи; они не замечали, что глаза больного давно устремлены на них.
   -- Внимание! -- произнес он неожиданно. Молодые люди бросились к нему; его твердый голос, ясные глаза, свидетельствовавшие о возврате к жизни, бесконечно обрадовали их, но еще более поразила их перемена в выражении его лица. Они не могли бы объяснить почему, но им казалось, что перед ними находится другой человек. Причина этой перемены скоро выяснилась, когда больной заговорил.
   -- Дети мои, -- сказал он, -- мне нужно с вами поговорить. Я слушал вас уже в продолжение нескольких часов и отлично понимаю ваши чувства. Несколько раз хотел я вмешаться в ваш разговор, но язык не повиновался мне. Теперь пелена спала с моих глаз и я благодарен юному чужестранцу за урок; он внушил мне сострадание к людям. Атлантис, старцу не подобает унижаться перед молодежью, а тем более отцу перед дочерью, но я не хочу отправиться к праотцам, не сознавшись в своей вине: я был жесток к тебе, но думал, что этого требуют справедливость и предания наших предков.
   -- Отец, отец! -- простонала молодая девушка, бросаясь на колени и прижимая к своим губам исхудалую руку старца. -- Не говори так, прости мне мою дерзость! Твои слова пронзают мое сердце. Не осуждай себя из-за меня и забудь мои неосторожные слова! Беру богов в свидетели, что мое уважение и благодарность никогда не изменятся!
   Рыдания прервали ее речь.
   -- Успокойся, дитя мое! -- проговорил Харикл, ласково проводя рукой по златокудрой головке дочери. -- Твое горе свидетельствует о твоем великодушном, добром сердце. Охотно прощаю тебе твои маленькие грешки. Но я должен высказаться, и тебе необходимо выслушать меня.
   -- Я слышал, что мудрость гласит иногда устами младенцев. Это великая истина! Ваши юные уста открыли мне то, что было сокрыто от меня, несмотря на всю мою ученость. Я думал прежде, подобно моим праотцам, что достиг высшего совершенства, и все прочее неизмеримо ниже меня, я не хотел знакомиться "с варварами", как окрестили греки все остальные народы, а теперь убедился, что они опередили нас во многих отношениях. Ты убедил меня в этом, чужестранец, несмотря на скромность, с которой ты рассказывал о прогрессе человека. Я понял, что заблуждался всю свою жизнь, что мои взгляды были не более, как призрак, отживший свой век. Что значит все наше искусство, науки, если им суждено умереть вместе с нами, не принеся никому пользу? Но ужаснее всего то, что я хотел заставить разделять свое заблуждение и мою дочь, принудив ее вести жизнь, которая казалась ей невыносимой. Ни слова, дети мои! Выслушайте до конца!
   -- Да, -- продолжал больной, -- я был жесток и несправедлив, но я поступал так, не сознавая этого. Я слепо исполнял заветы старцев, но теперь мои глаза открылись. Ты принес сюда новый свет, чужестранец, ты принес с собой очарование, которым дышит все твое благородное существо, околдовавшее меня с первого дня твоего прибытия. Я чувствовал перемену, происходившую во мне, но последний лед в моем сердце растопился только тогда, когда я услышал ваш разговор. Я окончательно понял черты, отличающие современную цивилизацию: альтруизм, уважение к правам слабых и женщин. Ты, чужестранец, своим примером более, чем словами, подействовал на всех нас. Атлантис уже не та, какой я ее знал раньше; я -- ее воспитатель и отец, -- безжалостно помял лучшие цветы ее души, которые роскошно расцвели при первом твоем прикосновении. Неискусный садовник, я оказался бы безжалостным палачом, так как хотел обречь ее молодую жизнь на вечное заключение в этой душной темнице. Но, повторяю, я был слеп. Теперь, Атлантис, я возвращаю тебе свободу. Если мое сердце было оковано до сих пор тройной броней гордыни, завета старцев и привычки, то все-таки главным интересом моих действий была любовь и желание добра тебе, Атлантис! Уходи же отсюда с этим великодушным чужестранцем, Атлантис, покинь без сожаления дом отцов твоих!
   Исполняя приказание отца, молодая красавица оставалась неподвижна во все продолжение его речи, стараясь ни движением, ни словом не выдать своего волнения, но при последних словах она не в силах была более бороться с собой.
   -- Отец, отец! -- воскликнула она голосом, прерывающимся от рыданий. -- Неужели ты хочешь разбить сердце твоей дочери? Покинуть тебя! О, боги! Если я осмеливалась мечтать о наслаждении солнцем и воздухом, то вместе с тобой. Вдали от тебя ничто не радовало бы меня. О, скажи, отец, что ты знаешь это и не приказываешь мне больше покинуть тебя!
   -- Ты плохо поняла меня, дочь моя! -- проговорил старик с тихой улыбкой. -- Не ты должна удалиться отсюда, а я, так как часы мои сочтены.
   И, видя, что рыдания Атлантис усилились, он добавил:
   -- Мы должны подчиняться неизбежному, дитя мое! Постараемся же не смущать напрасными воплями последний великий час, когда мы должны бросить взгляд на наше прошлое и приготовиться к переходу в другую жизнь.
   -- Но это не последний ваш час, благородный Харикл, -- энергично воскликнул Рене. -- С минуты на минуту я ожидаю прибытия сюда моего друга, искусного в исцелении разных болезней, он наверное поможет вам. Не говорите о смерти, Харикл! Будем надеяться, что наши заботы и любовь вдохнут в вас желание жить. Я никогда не знал своего отца; будьте же им для меня и забудьте ваши грустные мысли!
   -- Напрасно было бы убаюкивать себя этими иллюзиями! -- с твердостью возразил старик. -- Я чувствую над собой веяние смерти, и все искусство твоего друга не в состоянии спасти от нее; он, может быть, отдалит только на некоторое время мою кончину. Я хочу воспользоваться этими последними минутами, чтобы исправить совершенное мною при жизни зло и устроить будущее Атлантис.
   Харикл замолчал, видимо, утомленный длинной речью. Атлантис все так же стояла на коленях и держала руку отца, обливаясь тихими слезами. Рене стоял около и ожидал, когда больной соберется с силами и выразит яснее свою мысль. Молодой человек чувствовал, что приближается решительная минута, недаром Харикл сказал своей дочери знаменательные слова: "Уходя отсюда, следуй за этим великодушным чужестранцем!"
   В качестве кого же, как не невесты, могла она последовать за ним? Очевидно, умирающий поручит ему Атлантис, для которой Рене должен заменить и родину, и родных.
   По правде сказать, такая быстрая развязка превзошла все ожидания Рене. Отправляясь в свое подводное путешествие, он, без сомнения, рассчитывал добиться любви старика и красавицы и прийти постепенно к тому же событию, на пороге которого он стоял в настоящую минуту, но все же оно являлось для него неожиданностью, сопряженной с некоторыми затруднениями.
   Мысли Рене невольно обратились к нежно любимой им матери, ему припомнились ее планы на его женитьбу и ее взгляды на жизнь, вследствие которых она наверно отказалась бы принять такую невестку, как Атлантис. Без сомнения, молодой человек надеялся победить со временем это предубеждение и добиться добровольного согласия матери на его брак с морской красавицей, но болезнь Харикла изменяла все его планы. Оставалось только набраться мужества и терпения подчиниться обстоятельствам и приготовиться отразить все нападки, которые ожидают, вероятно, его бедную невесту.
   Пока все эти соображения проносились в голове Рене, больной собрался с силами и, видимо, готовился возобновить прерванный разговор. Его прекрасное лицо выражало великодушную решимость, так как он собирался дать своему юному другу высшее доказательство своего доверия к нему, вручить ему бесценный дар -- свою дочь! Как был бы поражен бедный старик, если бы мог догадаться о чувствах, волновавших в эту минуту душу его избранника!
   -- Молодой человек, -- проговорил Харикл торжественным голосом, -- приблизься!
   Он взял руку Рене и вложил в нее руку Атлантис.
   -- Вручаю тебе ее; вы достойны друг друга. Ты великодушен и силен; ум светится на твоем челе, а храбрость в твоих очах. Ты отдал свое сердце моей дочери, старайся же всегда сохранить его для нее. Будь ей отцом и супругом; она сторицей вознаградит тебя за все, что ты для нее сделаешь!
   -- Харикл! -- отвечал Рене твердым голосом, -- принимаю с благодарностью и любовью великий дар, который вы мне вручаете. Да продлится ваша жизнь, но если нам суждено расстаться, будьте спокойны за вашу дочь. Моя жизнь принадлежит ей всецело, и я сделаю все для ее счастья.
   Молодая девушка слушала молчаливо этот разговор, решавший ее участь, но ее глаза выражали радость и доверие. Так же, как и отец, она не имела понятия о светских условиях и о тех затруднениях, которые могли быть вызваны ее браком с Рене.
   Соображения о приданом, свадебной корзине и других подобных мелочах жизни не приходили, конечно, ей в голову, так как были ей совершенно неизвестны. Для нее на свете существовали только три существа: отец, Рене и она, и остальной мир не имел пока для нее никакого значения.
   -- Дорогое дитя мое! -- продолжал Харикл еще ясным, но ослабевшим голосом, -- тот, кого я с этих пор называю своим сыном, рассказал мне, что у них принято, чтобы отец, отдавая свою дочь замуж, руководствовался ее собственным выбором. Этот обычай удивляет меня, но, ввиду твоего будущего счастья, я подчиняюсь ему. Скажи же, с каким сердцем ты принимаешь выбранного мной тебе супруга?
   -- Мое сердце ликует, -- не колеблясь ответила молодая девушка, -- и благословляет тебя, отец. Я уверена, что среди всех выбрала бы именно того, с кем ты меня соединяешь. Я говорю это для вас, Рене, -- добавила она, обращаясь к жениху, -- с той целью, чтобы вы не думали, что мой выбор является следствием случайности. Правда, я никогда никого не видала, но мой отец прекраснейший из людей, а сравнение с ним не уронило вас в моих глазах, следовательно, вы действительно выше других людей. Да, кроме того, Рене, теперь, когда мы соединены навеки, уже не может быть вопроса о наших взаимных достоинствах. Мир остальных людей не существует больше для нас; мы принадлежим всецело только друг другу!
   -- Дочь моя! -- проговорил Харикл, -- сама мудрость говорит твоими устами. Но точно ли, сын мой, это дитя отгадало твои сокровенные мысли?
   -- Да! -- отвечал Рене, восхищенный словами своей невесты, -- действительно, подобные опасения не раз тревожили меня. Красота Атлантис и мое собственное ничтожество служили тому причиной, но теперь все мои опасения кончены навсегда. Благословляю тебя, Харикл, за то счастье, которое ты вручил мне в лице твоей дочери, прекраснейшей из всех девушек, живущих на земле!
   -- А я благословляю богов за ниспосланную мне счастливую кончину, -- проговорил старик, -- и молю к послать вам долгие и счастливые дни! Однако я забыл о материальных вопросах, а силы мои все уходят. Слушайте же, дети, мои последние наставления.
   Больной замолчал, видимо, собираясь с силами; затем едва слышным голосом продолжал:
   -- Мне не нужно другой могилы, кроме этого ложа, на котором я умираю и где испустили дух все мои предки...
   -- Сын мой, Рене, я тебя прошу принять ради твоей жены драгоценности, которые ты найдешь в сундуке из слоновой кости, стоящем у меня в изголовье. Они составляют приданое, достойное дочери атлантов, и могут быть без труда увезены отсюда. Я желаю, чтобы вы уехали немедленно после моей смерти!
   Голос Харикла так ослаб, что Рене и Атлантис едва могли расслышать, что он говорил. Однако он продолжал с усилием:
   -- Мне остается вам указать...
   Но слова замерли на его устах, лицо подернулось мертвенной бледностью и стало совершенно неподвижно.
   Атлантис, с отчаянием склонившаяся над отцом, старалась отыскать своей дрожащей рукой его сердце. Рене схватил зеркало и поднес его к бледным губам старика.
   -- Он дышит! -- воскликнул он. -- Посмотрите, как затуманилось зеркало! Не будем же отчаиваться! Мой друг спасет его!
  

ГЛАВА XVIII. Первый звон

   Но несмотря на все усилия, употребляемые Рене и Атлантис, им не удалось вывести Харикла из его бессознательного состояния. Им оставалось одно утешение -- сознавать, что он жив, что в этом сне, похожем на смерть, он, может быть, почерпнет новые силы и здоровье. Кроме того, они помнили наставление Харикла не предаваться отчаянию, а их личное счастье было настолько велико, что заставляло временами забывать о грустной действительности. Они не отходили от больного, сменяя друг друга около него для принятия пищи и короткого сна; остальное время они проводили вместе в бесконечных разговорах, которые соединяли их все теснее и теснее.
   Прошло между тем уже семь дней со времени отъезда Кермадека. Рене не сомневался, что матрос прекрасно исполнит свою миссию и возвратится вместе с Патрисом, на преданность которого Рене мог вполне рассчитывать. Весь вопрос заключался только во времени их прибытия, которое могло быть задержано разными непредвиденными обстоятельствами. Рене был оптимистом по натуре, и его вера в собственные силы действовала гипнотически на окружающих, которые никогда не могли противиться его желанию.
   Так проходили часы около изголовья больного, как вдруг тишина была нарушена сильным звоном. Рене бросился к входу и с невыразимой радостью различил корпус "Титании". С бьющимся сердцем повернул он рычаг, открывающий шлюз. Дверь приоткрылась, вода залила внутреннюю комнату, -- и "Титания" свободно проникла в нее. Наружная дверь снова заперлась, и с помощью насоса осушилась вся нижняя комната, так что "Титания" очутилась на сухом песчаном дне. Нетерпеливой рукой открыл Рене дверь, ведущую в эту комнату, и бросился к судну, ожидая увидеть перед собой Патриса или Кермадека...
   Вместо этого он очутился в объятиях своей матери!
   Последовали восклицания, объятия, слезы.
   Мадам Каудаль не в силах была оторваться от сына и с радостными слезами обнимала его, беспрестанно повторяя, что не надеялась больше увидеть его. Она то бранила его за безрассудство, то восторгалась его храбростью, осыпала ласковыми словами, которыми привыкла называть его в детстве.
   -- Тетя! -- вмешалась наконец Елена, -- было бы недурно, если бы вы уступили на минутку и нам вашего Рене. Мы тоже не прочь обнять его!
   -- Ты должен благодарить ее! -- проговорила мадам Каудаль, освобождаясь от объятий сына.
   -- Я решилась приехать сюда только благодаря ей. Она внезапно остановилась, как будто пораженная каким-то невиданным зрелищем. Кермадек, тоже стоявший лицом к двери, раскланивался с самой любезной улыбкой. Присутствующие обернулись, и у всех вырвалось невольно восклицание удивления и восхищения: на пороге показалась Атлантис. Привлеченная шумом и веселыми голосами, она остановилась в изумлении перед неожиданной картиной. Такое многочисленное общество было, конечно, непривычно для молодой отшельницы, но более всего ее внимание было приковано к Елене, которая в своем светло-сером дорожном костюме была в высшей степени грациозным существом.
   Прислонившись к косяку двери, прижав руку к сильно бьющемуся сердцу, молодая гречанка прислушивалась с волнением к бессвязному потоку слов любви и ласки, которые вырывались у мадам Каудаль. В эту минуту она поняла, какое тяжелое горе быть сиротой, не испытать никогда материнской ласки и любви. Она была так поглощена созерцанием, что не замечала того, что сама служит предметом всеобщего внимания.
   Одетая в белые одежды, ниспадавшие широкими грациозными складками, которым позавидовал бы сам Фидий, красавица производила впечатление богини. Вместе с тем ее лицо выражало такую детскую наивность и желание принять участие в общей радости, что она сразу завоевала всеобщую симпатию. Елена тотчас поняла ее настроение и первая бросилась к ней с неподражаемой грацией:
   -- Атлантис, -- проговорила она, -- я давно знакома с вами: Рене так много рассказывал мне о своем приключении, что я уже искренне полюбила вас.
   Две слезы, как росинки, засверкали на длинных ресницах красавицы.
   -- Я также знаю и люблю вас, Елена!
   Затем голосом, в котором слышалось и почтение, и боязливая нежность, она спросила:
   -- Это его мать?
   Ее голос, ее взгляд ясно выражали: "О, если бы эта женщина могла меня полюбить!"
   Рене молчал. Его сердце также билось усиленно от волнения и ожидания; он знал доброту своей матери и рассчитывал, что эта доброта победит все предрассудки. Его надежды были не напрасны. Мадам Каудаль с теплым участием смотрела на молодую красавицу, отгадав под наружной красотой душу одинокого ребенка, жаждущую любви и опоры.
   Она протянула к ней руки.
   -- Придите ко мне, дитя мое! -- проговорила она.
   С криком радости бросилась Атлантис к матери своего жениха и упала к ее ногам, стараясь поймать ее руку для поцелуя, но мадам Каудаль подняла ее и нежно прижала к своей груди.
   Елена и Патрис обменялись с Рене быстрым взглядом. Они поняли, что в эту минуту решалась их собственная судьба.
   Между тем, желая исполнить обязанности гостеприимства, Атлантис предложила своим гостям отдохнуть после утомительного путешествия, но доктор Патрис отказался и попросил проводить его к больному, чему молодая хозяйка очень обрадовалась. Поручив Кермадеку проводить дам для отдыха в маленькую, предназначенную для этого комнату и подать им завтрак, Атлантис в сопровождении доктора Патриса направилась к отцу; Рене, по знаку матери, последовал за ними.
   -- Ты понимаешь, дитя мое, -- обратилась мадам Каудаль к Елене, располагаясь на широких подушках дивана, -- что было бы неудобно пройти нам с тобой к больному без разрешения доктора. С другой стороны, приличие требует, чтобы Рене...
   -- Приличие! -- засмеялась Елена. -- Мне кажется, тетя, что мы не особенно обращали на него внимание, когда решили явиться сюда без всякого приглашения!
   -- О, Боже мой, ты права! -- воскликнула мадам Каудаль, пораженная этим открытием. -- Как ты думаешь, Елена, мадемуазель Атлантис считает нас очень навязчивыми?
   -- Она! -- воскликнула Елена. -- Чтобы эта божественная головка скрывала бы какую-нибудь мелкую мысль! О, тетя, тетя! Разве вы не видите, что это чудное создание готово отдать нам весь свой дворец и свое сердце? Она очаровательна, и я ее обожаю!
   -- Ты слишком легкомысленна в своих привязанностях, Елена! -- с напускной строгостью проговорила мадам Каудаль.
   -- О, вы, наверно, тоже любите ее, тетя! Ее невозможно не любить. Не правда ли, Кермадек? -- обратилась Елена к матросу, расставлявшему перед ними на столе разные фрукты, которые казались сорванными в волшебном саду.
   -- Есть, барышня! -- отвечал матрос, вытягиваясь в струнку, как перед начальством.
   -- Признайся, Кермадек, что ты ее больше любишь, чем меня?
   -- Никак нет, барышня! Для меня, что ни на есть выше всех мать и сестра моего офицера. А только и морская барышня также хоть куда.
   -- Елена! -- заметила мадам Каудаль, когда Кермадек удалился, -- зачем ты разговариваешь так фамильярно с этим матросом?
   -- О, тетя, разве он простой матрос? Он наш друг! И притом я так счастлива, здесь так хорошо! Это царство красоты, счастливая Аркадия! Здесь нет ни злобы, ни слез, ни господ. Мы все равны, и всякая ложь здесь невозможна. Будем же повиноваться только влечению нашего сердца!
   -- Что ты хочешь сказать, Елена? -- проговорила мадам Каудаль, растроганная и взволнованная.
   -- О, вы хорошо сами знаете, дорогая тетя, но я буду говорить откровенно. Сегодня, при виде Атлантис, я более, чем когда-либо прежде, почувствовала, что я многим вам обязана. Вы для меня были самой нежной матерью, разделявшей все мои горести и радости. Я могла поделиться с вами всяким волновавшим меня чувством, зная, что найду всегда сочувствие и поддержку, и когда я увидела сейчас взгляд этой царственной красавицы, устремленный на вас с мольбой любви, тут-то только мне стало вполне понятно счастье иметь мать. Бедная девушка! Несмотря на окружающую ее роскошь, она более достойна участия, чем какой-нибудь нищий мальчуган, которого утром мать будит своим поцелуем. Мне кажется, тетя, что наша обязанность сделать ее счастливой, окружить ее любовью и заботой; она вполне достойна их!
   -- Можешь ли ты сомневаться, дитя мое, -- проговорила мадам Каудаль, несколько смущенная словами племянницы, -- в моем желании разделить твой великодушный порыв. Все, происходящее здесь, странно, очень странно, но, во всяком случае, ты видела, я поцеловала эту красавицу...
   -- Да, вы, как всегда, повиновались первому движению вашего доброго сердца, но я вижу, что уже сожалеете об этом. О, тетя, не слушайтесь вашего рассудка, а повинуйтесь всегда только вашей природной доброте и великодушию. Не ждите, чтобы вас умоляли о согласии, а соедините сами руку Рене с рукой его невесты!
   -- Елена, что ты говоришь? -- воскликнула мадам Каудаль вне себя. -- Разве ты не знаешь, что это значило бы разбить самую дорогую мою надежду? И ты, ты говоришь так, ты -- моя избранница, моя дочь!
   Слезы полились у нее из глаз.
   -- Я всегда была и останусь, тетя, самой преданной вашей дочерью! -- говорила Елена, обнимая и целуя мадам Каудаль. -- Но откажитесь же от намерения, которое не принесет никому счастья. Будем откровенны. Рене не хочет меня в жены, а я, простите за дерзость, не хочу его в мужья. Согласитесь, что такое начало не обещает ничего доброго, да, кроме того, его выбор уже бесповоротно сделан. Неужели из-за какой-то химеры вы разрушите его счастье?
   -- Разрушить его счастье, Боже меня сохрани! Моя единственная мечта видеть его счастливым!
   -- Дайте же ему согласие, которого он жаждет, скажите, что с радостью назовете Атлантис своей дочерью.
   -- Атлантис -- моя невестка! Эта нереида, Ундина, одетая какой-то музой!
   -- Я с удовольствием одолжу ей одно из моих платьев! -- спокойно заметила Елена.
   -- Что скажут наши друзья, какого мнения будет о нас все общество?
   -- Они скажут, что никогда не видели более идеальной красавицы, и позавидуют Рене. Да и что, в сущности, может останавливать вас? Вы не можете сомневаться в благородстве сердца и ума Атлантис. Кроме того, если ее отец решился принять Рене как сына, то наверное ему пришлось сделать над собой большое усилие, а всякому ясно, что он сделал это. Не будьте же менее великодушны, чем он. Поверьте, Рене сумеет оценить вашу жертву!
   Елена продолжала адвокатствовать за своего кузена, не замечая, что на повороте аллеи показался доктор Патрис и остановился, любуясь ею.
   Мадам Каудаль первая заметила его.
   -- Что нового, Этьен? -- спросила она.
   -- Ничего не могу пока сказать положительного, но во всяком случае я не отчаиваюсь. Продолжить надолго его жизнь я, конечно, не могу, но, во всяком случае, надеюсь поддержать на некоторое время. Я уже попробовал применить к нему электрическое лечение, и первый опыт был успешен. В настоящую минуту наша прекрасная хозяйка потребовала, чтобы я отдохнул здесь, возле вас.
   -- По правде сказать, -- продолжал он, усаживаясь рядом с дамами, -- я ничуть не устал. Чувствую себя свежим и бодрым, как никогда. Но какое здесь чудное место! Настоящий сад Армиды!
   -- Пришел ли больной в себя?
   -- Нет еще, но, вероятно, скоро очнется.
   -- Как вы думаете, не будет с нашей стороны нескромностью пройти в его комнату? Мне хотелось бы быть там при его пробуждении и извиниться за наш непрошенный приезд, -- продолжала мадам Каудаль. -- Вместе с тем, мне хотелось бы облегчить этой бедной девочке тяжелые минуты, хотя мы не можем дать ей другого утешения, кроме нашей любви.
   -- Будьте уверены, что она будет вам горячо благодарна за нее! -- с одушевлением заметил Патрис. -- Много видел я на свете умирающих, но никогда смерть не производила на меня такого потрясающего впечатления, как здесь. Сколько горя причинит она дочери, для которой в ее отце заключается весь мир. Как трогательна ее скорбь! Сколько в ней искренности и благородства!
   -- Пойдемте же скорее к ней! -- проговорила мадам Каудаль, живо вставая со своего места. -- Не будем терять ни минуты.
   Они поднялись все трое и, сопровождаемые доктором, направились в комнату больного, где застали Рене и Атлантис сидящими у его изголовья. Старик лежал также неподвижно на своем пурпурном ложе, но вид его совершенно изменился. Легкая краска разлилась по лицу, придавая чертам невыразимую прелесть; он напоминал дивную статую, перед которой остановились очарованными обе посетительницы. Рене и Атлантис просили всех сесть, но доктор, привыкший читать в сердцах людей, понял, что мать и сын жаждали в эту минуту остаться наедине, и с обычной своей добротой поспешил прийти к ним на помощь. Кроме того, он сознавал, что никто не сумеет лучше его ненаглядной
   Елены пролить целебный бальзам на душевные раны Атлантис.
   -- С вашего позволения, мадам, -- начал он, -- я попрошу разрешения остаться наедине со своим больным часа на два. Вот маленькая гостиная, -- указал он на соседнюю комнату, -- где ты, Каудаль, можешь удобно устроить для отдыха твою мать и остаться с ней, чтобы я мог, в случае надобности, прибегнуть к тебе за помощью. Что же касается вас, мадемуазель, то, в качестве доктора, я предлагаю вам совершить небольшую прогулку, чтобы набраться сил на будущее время, когда мне понадобится ваша помощь. Я уверен, что мадемуазель Атлантис доставит большое удовольствие показать гостье свои волшебные сады.
   -- Согласны? -- спросила Елена с очаровательной улыбкой.
   -- О, да, с удовольствием! -- ответила Атлантис, устремив на Елену свой кроткий взгляд. Молодые девушки удалились. Сперва они шли молча, занятые каждая своими мыслями, но на повороте одной аллеи Атлантис заговорила первая.
   -- Елена, -- сказала она, -- я хотела бы спросить... Как мог Рене предпочесть меня вам?
   -- Я -- сестра Рене, следовательно, и ваша! -- просто ответила Елена.
   -- Вы хотите быть моей сестрой? О, это слишком большое счастье для меня!
   -- Дорогая Атлантис! -- проговорила Елена, обнимая ее. -- Я так люблю вас!
   Разговор, начатый таким образом, продолжался так же сердечно и откровенно. Сколько здесь было передано друг другу сокровенных мыслей, чувств! Когда через два часа Рене пришел за ними, молодые девушки были уже подругами на всю жизнь.
   Между тем доктор Патрис ожидал с минуты на минуту пробуждения больного, около которого собралась вся семья. Вдруг произошло необыкновенное явление: звонок у входной двери зазвонил со страшной силой два раза подряд. Этот звон на глубине нескольких сот метров от поверхности океана привел всех в необычайное волнение. Кто мог быть этот неожиданный посетитель?
  

ГЛАВА XIX. Вторичный звон

   -- Прикажете открыть, ваше благородие? -- проговорил наконец Кермадек.
   -- Открыть! Кого это принесла нелегкая? Нет возможности нигде скрыться от людей! Стоило бы заставить их звонить до второго пришествия в наказание за навязчивость...
   В эту минуту раздался третий звонок, еще сильнее предыдущих.
   -- Однако, видимо, их разбирает нетерпение! -- заметил Патрис, улыбаясь. -- А что скажет наша очаровательная хозяйка? Разрешит ли она войти сюда этим незваным гостям?
   -- Наше уединение кончено навсегда! -- кротко ответила Атлантис. -- Я уверена, что Харикл принял бы этих новых пришельцев; заменяя его в настоящую минуту, я должна поступить, как он. Иди же, молодой слуга, -- продолжала она, обращаясь к Кермадеку. -- Приветствуй путешественников от имени Харикла и предложи им пищи и питья, а затем проводи их к нам!
   Кермадек вышел; через несколько минут послышались удивленные восклицания, и вскоре матрос показался в дверях и, широко распахнув их, провозгласил:
   -- Его сиятельство граф Монте-Кристо и капитан Сакрипанти свидетельствуют свое почтение!
   У Рене и Патриса вырвался невольный возглас неудовольствия; мадам Каудаль, как бы защищаясь от докучных посетителей, крепче завернулась в свою шаль, причем Елена не могла удержаться от хитрой усмешки. Что касается Атлантис, она совершенно спокойно и равнодушно ожидала появления новых лиц, которые не заставили себя ждать.
   Монте-Кристо появился с видом победителя, преисполненный, как всегда, самодовольства и самоуверенности. Позади него шел Сакрипанти, напомаженный, расфранченный, весь увешанный брелками и цепочками; он отвешивал почтительные поклоны, выходившие у него очень неуклюже.
   -- Капитан Сакрипанти согласился сопровождать меня в качестве переводчика, так как все современные и древние языки ему одинаково хорошо известны, и я думал, что он поможет мне завязать знакомство с интересными обитателями этого подводного царства. Между прочим, любезный Каудаль, представьте меня этому благородному старику и его очаровательной дочери.
   -- Позвольте вам заметить, -- несколько резко возразил Рене, -- что вы очень неудачно выбрали время для знакомства, так как Харикл не в состоянии принимать кого-либо. Объясните нам лучше, как вы очутились здесь, так как, по правде, я ничего не понимаю.
   -- Я отвечу вам на этот вопрос по ирландской моде, то есть тоже вопросом, -- ответил Монте-Кристо, бесцеремонно усаживаясь в кресло из слоновой кости, которое затрещало под его тяжестью. -- Разве я не видел уже однажды, во время нашего погружения, в водолазном аппарате "Синдерельи", это чудо красоты и грации, которое находится теперь перед нашими восхищенными взорами?
   -- Что же дальше? -- нетерпеливо проговорил Рене.
   -- Думаю, что дальнейшее объяснение излишне. Тот, кто знаком хотя немного с Монте-Кристо, знает, что он всегда достигает того, чего хочет!
   И он с полным самодовольством обвел глазами все общество.
   -- Увы, ты забыта, моя бедная Елена, -- проговорила вполголоса мадам Каудаль, -- но ты не в претензии на это, надеюсь?
   -- Все это прекрасно, но все-таки не объясняет нам того, как вы сюда попали! -- холодно заметил Рене.
   -- Ага, любезный Каудаль, любопытство вас мучает. Хорошо, я удовлетворю его. Своим прибытием сюда я обязан вам. Когда вы так бесцеремонно покинули меня, я решил следить за вами и узнать ваши намерения. Мой уважаемый друг, капитан Сакрипанти, помог мне в этом отношении.
   -- То есть, говоря прямо, вы шпионили за мной! -- резко проговорил Рене.
   -- Шпионили! Вы, мой друг, употребляете слишком сильные выражения!" В этом не было надобности, так как вы и не скрывались. Сакрипанти узнал, что вы заняты постройкой подводного судна, о предназначении которого я, конечно, тотчас догадался, и так как мои доходы не иссякли, то я и обратился с заказом к вашим же рабочим, которые и исполнили его в очень короткий срок, так что мое судно было готово через несколько дней после вашей "Титании". Капитан Сакрипанти любезно предложил сопровождать меня, -- и вот мы здесь, где я нашел такое многочисленное и очаровательное общество, что было для меня совершенной неожиданностью! -- галантно закончил Монте-Кристо.
   -- Как и для нас -- ваш приезд, которого мы также совершенно не ждали, -- холодно возразил Рене. -- Однако, Патрис, кажется, наш почтенный хозяин проявляет некоторые признаки жизни; не следует ли нам возобновить электризацию?
   -- Я с удовольствием к вашим услугам, -- великодушно предложил Монте-Кристо. -- Думаю, что не унижу своего достоинства уходом за этим почтенным старцем: он, видимо, благородного происхождения.
   Рене с нетерпением отвернулся и вместе с Патрисом и Кермадеком приступил к электризации больного, прерванной прибытием Монте-Кристо, который в это время вступил в оживленную беседу с мадам Каудаль, видимо, совершенно забывшей свои прежние антипатии к нему.
   Елена и Атлантис разговаривали в уголке, смеясь от всего сердца над ошибками, которые молодая гречанка делала во французском языке. Сакрипанти был предоставлен самому себе, что его ничуть не смущало; он чувствовал себя как дома, разгуливал по зале, заглядывая во все уголки и любуясь видневшимися повсюду редкостями, которые, видимо, ему очень нравились.
   Между тем, по истечении часа электризации, Харикл испустил глубокий вздох, открыл глаза и сделал движение, желая подняться. Рене помог ему сесть; больной с удивлением обвел глазами всю комнату.
   -- Где я? -- прошептал он. -- Неужели я уже в царстве теней? Кто эти люди?
   -- Успокойтесь, я около вас! -- проговорил Рене, пожимая больному руку.
   -- Атлантис! -- добавил Харикл, стараясь говорить громче.
   Атлантис с быстротой птички бросилась к отцу и обвила руками его шею, покрывая его нежными поцелуями.
   Старик с любовью прижал ее к сердцу.
   -- Дорогая моя девочка! Какое счастье, что я снова вижу тебя. Но скажи мне, кто эти чужестранцы? Может быть, это бред моего больного воображения? Когда я заснул, я оставил тебя одну с нашим молодым другом, а теперь вижу здесь такое многочисленное общество. Кто эта женщина в черном, с седыми волосами и бледным благородным лицом? Она похожа на мать Гектора. А эта очаровательная нимфа, достойная быть твоей сестрой?
   -- Ее зовут Елена, -- улыбаясь ответила Атлантис -- Она сестра Рене.
   -- Елена, -- задумчиво повторил старик, -- но эта Елена чиста и невинна. Подойди сюда, красавица! Дай мне полюбоваться твоей красотой и молодостью!
   -- Верно, этот человек с серьезным лицом и гордым взглядом -- твой будущий муж? Он похож на Рене. Да благословит небо ваш союз!
   Такой неожиданный вопрос заставил покраснеть Елену и доктора; Харикл между тем продолжал:
   -- А кто этот человек зрелого возраста с самодовольным видом? Он тоже вашего племени? Может быть, он твой отец, Рене?
   Старик с трудом скрывал неблагоприятное впечатление, которое на него произвел Монте-Кристо.
   Заметив по направлению взгляда больного, что разговор касался его, Монте-Кристо, давно ждавший случая принять в нем участие, не замедлил тотчас вмешаться.
   -- В самом деле, Каудаль, вы слишком медлите представить меня, -- с упреком проговорил он. -- Объясните же этому почтенному старику, что он видит перед собой представителя такого же древнего рода, из которого происходит и он сам, одним словом, скажите ему, что я -- Монте-Кристо! -- и граф с гордостью обвел глазами присутствующих.
   Рене в кратких словах объяснил Хариклу все происшедшее во время его сна. Старик, подкрепившийся несколькими глотками вина, с интересом выслушал все подробности и припомнил, что слышал сквозь сон сильный звон колокольчика; затем он поблагодарил Патриса за его заботу и обратился к мадам Каудаль с похвалами ее мужеству, что, вероятно, сильно сконфузило бы ее, если бы она поняла хотя бы одно слово. Больной с удовольствием заметил Кермадека, который всегда нравился ему своим открытым лицом и услужливостью; осведомившись затем, исполнила ли Атлантис все обязанности гостеприимства по отношению к Монте-Кристо, он совершенно перестал обращать на него внимание.
   Однако такое отношение к его особе не входило в расчет графа. Пошептавшись о чем-то в углу со своим верным Лепорелло, они оба подошли к постели больного, и Сакрипанти обратился к нему на исковерканном греческом языке.
   -- Принц Харикл, -- проговорил он, -- обращаюсь к вам с просьбой от имени графа Монте-Кристо, древнее происхождение которого вам уже известно.
   -- Говори! -- отрывисто отвечал ему старик, невольно сдвигая брови.
   -- Граф Монте-Кристо остался до сих пор холостым, что вас, конечно, удивит ввиду его лет и высокого положения в обществе, -- торжественно начал Сакрипанти. -- Вы спросите, почему мой высокий друг остался неженатым, перейдя ту ступень человеческого возраста, о которой говорят поэты? Вы спросите, почему он пренебрег обязанностью заботиться о продолжении своего рода, лежащей на каждом человеке его положения. Одним словом, вы спросите, почему благородный граф до сих пор не женат?
   Задав такую задачу, Сакрипанти остановился и обвел глазами все общество, тогда как мадам Каудаль, которой Рене перевел всю его речь, невольно прошептала:
   -- Если не женился до сих пор, то, во всяком случае, не по собственному нежеланию, так как нам кое-что известно по этому поводу!
   Между тем Сакрипанти продолжал:
   -- Я скажу вам причину этого! Если высокий представитель рода и обладатель острова Монте-Кристо до сих пор не женат, то только потому, что не нашел подруги, достойной его!
   -- Ого, охо! -- воскликнула мадам Каудаль, которую Елена тянула тихонько за рукав платья, умоляя молчать.
   -- Он нашел наконец эту подругу! -- снова начал Сакрипанти, указывая театральным жестом на Атлантис, грациозно облокотившуюся на плечо Елены в позе, напоминающей одну из кариатид Эрехтейона. -- Это твоя дочь, благородный старец, которая одна достойна быть матерью сыновей графа Монте-Кристо! Я, недостойный, беру на себя смелость просить ее руки для моего высокого покровителя!
   И Сакрипанти отвесил один из своих самых грациозных поклонов, а Монте-Кристо, красный как рак, направился к Атлантис, намереваясь запечатлеть на лбу ее первый поцелуй жениха.
   -- Остановись! -- воскликнул Харикл, который угадал его намерение. -- Умерь твои восторги, граф Монте-Кристо! Ты, конечно, делаешь честь моей дочери своим предложением, и я благодарю за это, но ее сердце уже отдано другому. Я сам соединил ее руку с рукой этого молодого человека, который первый из людей проник в наше жилище. Атлантис будет женой Рене!
   -- А! А! -- воскликнула мадам Каудаль, очень довольная таким оборотом дела. -- Слыханная ли вещь делать предложение через двадцать минут знакомства, притом месяц тому назад этот самый господин пылал страстью к другой особе, которая недалеко отсюда! Я вас спрашиваю, есть ли в этом какой-нибудь человеческий смысл?
   -- Моя дочь и мой молодой друг уже получили согласие на свой союз, -- продолжал Харикл. -- Нам остается только обратиться теперь за разрешением к этой дивной матери, которая ради своего сына не побоялась никаких опасностей подводного путешествия. Но можно ли сомневаться в ее согласии? Разве боги не осыпали Атлантис всеми дарами природы: красотой, умом, невинностью, сердцем кротким и великодушным? О, Атлантис! дорогое дитя мое! Твой старый отец умрет спокойно, вручив тебя этой благородной семье! Подойдите, благородная женщина! Пусть наши руки соединят руки наших детей. Харикл умрет спокойно, вручив вам свою дочь!
   Он взял руку Атлантис. Рене, Патрис и Елена окружали мадам Каудаль с умоляющим видом, а Атлантис смотрела на нее с бесконечной тоской и беспокойством; наконец, последний взгляд, брошенный мадам Каудаль на красное от досады лицо Монте-Кристо, решил дело в пользу влюбленных. Она решительно поднялась со своего места и, подойдя к больному, соединила руки сына и Атлантис.
   Все происшедшее так взволновало бедную женщину, что она не могла удержаться от слез, но Атлантис бросилась к ней с таким выражением любви и благодарности, что последние ее сомнения рассеялись.
   -- Что же делать? -- проговорила мадам Каудаль, -- приходится отказаться от своей мечты. Этот брак мне кажется каким-то недоразумением, но, во всяком случае, невеста очаровательна, и когда она оденет одно из платьев Елены, то во всем Лориане не найдется ни одной девушки, которая годилась бы ей в подметки. В конце концов, думаю, что ее отец прав, и она действительно прелестная девушка, особенно когда немного приобщится к культуре...
   -- Приобщится к культуре?! -- воскликнул с негодованием Рене. -- Да разве вы не видите, мама, что это богиня, гомеровская царевна...
   -- Может быть и так! -- несколько обиженно возразила мадам Каудаль. -- Во всяком случае, тебе не в чем меня упрекать, так как я дала свое согласие. Согласись, во всяком случае, что у нее несколько странные манеры, и она произведет довольно необыкновенное впечатление в обществе...
   Рене собирался ответить довольно резко, но тут вмешался Патрис и несколькими благоразумными словами успокоил своего друга и водворил мир. Мадам Каудаль уселась рядом с Атлантис, чтобы познакомиться с ее познаниями во французском языке.
   Понятливость и прилежание молодой гречанки восхитили ее и внушили надежду сделать ее в короткий срок вполне цивилизованной.
   Монте-Кристо, крайне оскорбленный своей неудачей, держался в стороне от остального общества, а Сакрипанти куда-то удалился вместе с Кермадеком.
   Вдруг дверь с шумом распахнулась и на пороге показался Сакрипанти, но совершенно неузнаваемый: глаза его дико блуждали, волосы были растрепаны...
   -- Боже мой! Пожар! -- воскликнула мадам Каудаль, совершенно забыв о том, где она находится.
   -- Что такое? Что случилось? -- послышалось со всех сторон.
   В продолжение нескольких минут Сакрипанти не мог произнести ни слова: он то хватался рукой за голову, то указывал по направлению к выходу, представляя собой олицетворение ужаса.
   -- Ну, наконец, что же такое случилось? -- воскликнул Рене, бросаясь к нему и тряся изо всех сил, чтобы привести в сознание. -- Говорите же!
   -- Там, там! -- произнес наконец капитан сдавленным голосом. -- Дверь открылась!
   -- Какая дверь?
   -- Невозможно ее закрыть! Мы навсегда заперты здесь! О, горе мне! Зачем я дожил до этого дня! Моя карьера погибла навсегда!
   -- Заперты здесь, потому что открылась какая-то дверь! Вот это странно! -- проговорила мадам Каудаль с удивлением.
   -- Что он такое несет? -- воскликнул Патрис -- Не рехнулся ли он? Граф, вы понимаете, что он говорит?
   -- Не особенно, -- отвечал Монте-Кристо с беспокойством. -- Во всяком случае, он вне себя!
   Наконец с помощью вопросов выяснилась причина ужаса Сакрипанти. Отправившись прогуляться, он дошел до входа, через который они проникли внутрь подводного жилища. Там он застал Кермадека, сыпавшего самыми отборными проклятиями.
   Честный малый имел на то полное основание: Монте-Кристо и Сакрипанти оставили свое судно рядом с "Титанией", которая находилась как раз напротив входа в нижнюю комнату. Их судно налегло на борт "Титании", которая в свою очередь наклонилась и легла всем корпусом на открывшуюся дверь и загородила совершенно вход. Вследствие громадного веса судна являлось невозможным сдвинуть его с места и закрыть дверь, чтобы впустить воду, могущую поднять его.
   Таким образом Сакрипанти оказался прав! Эта открытая дверь грозила на всю жизнь удержать их в плену.
   Невозможно описать ужас, охвативший всех присутствующих при этом известии. Все бросились к комнате, служившей пристанью для судов, чтобы лично убедиться в постигшем их несчастье.
   Последняя надежда исчезла, только чудо могло освободить их! В первую минуту на всех напало какое-то оцепенение, но скоро к мужчинам вернулось присутствие духа. Рене, Патрис и Кермадек немедленно начали придумывать способы поправить беду, а мадам Каудаль, крепко обняла Елену, которая старалась скрыть свой ужас, как бы собиралась защитить ее от невидимого врага.
   Монте-Кристо по обыкновению предавался шумному изъявлению своего отчаяния, осыпая упреками Сакрипанти за его глупую неосторожность, послужившую причиной такого непоправимого бедствия.
  

ГЛАВА XX. Пленники моря

   Жалобные вопли Сакрипанти возбудили любопытство Атлантис, но когда ей объяснили причину всеобщего отчаяния, она осталась совершенно спокойна.
   -- Не все ли это равно? -- сказала она. -- Все близкие Рене здесь, чего же ему еще желать или бояться? Разве мы несчастливы в этом подводном жилище? Я согласна остаться здесь навсегда и продолжить историю моих предков атлантов. Харикл научит вас искусству возделывать здешнюю почву и сообщит все тайны здешней жизни. Говорят, что Феб с тех пор, как я живу на свете, уже семнадцать раз обошел вокруг земли, но я оставалась совершенно равнодушной ко всему, что творится в надводном мире. Правда, у меня проснулось желание увидеть людей, но теперь это желание вполне удовлетворено. Я приобрела семью, которую уже люблю, как свою родную. Подчинимся же нашей участи и будем жить здесь, поверьте моей опытности, вы не будете несчастны.
   -- Великий Боже! -- воскликнула мадам Каудаль, когда поняла смысл слов молодой девушки. -- Эта девочка потеряла рассудок! Неужели она думает, что на склоне дней я могу обратиться в какую-то нереиду или сирену? Что будет с Еленой в этой ужасной темнице? Нет, надо во что бы то ни стало выбраться отсюда, хотя бы вплавь. Я никогда не прощу графу, что по его вине мы погребены в этой ужасной пропасти, куда имели глупость забраться. Такое положение ужасно! Можно сойти с ума!
   -- Дорогая тетя! -- говорила Елена, испуганная нервным состоянием своей приемной матери. -- В нашем несчастье есть все-таки большое утешение: мы все вместе. Вспомните наше отчаяние, когда не было известий от Рене! Какая разница с нашим теперешним положением. Лучше оставаться здесь всю жизнь...
   -- Благодарю покорно! -- с живостью воскликнула мадам Каудаль. -- Остаться здесь всю жизнь! Приятная перспектива, нечего сказать! Мне даже начинает казаться, что здесь нечем дышать. Положительно я задыхаюсь. Вы не находите?
   -- Уверяю вас, что это просто ваше воображение! -- заметил Патрис. -- Воздух здесь прекрасный, здоровый! Я только что осмотрел приборы с кислородом и нашел их идеальными.
   -- Пожалуйста, Патрис, избавьте меня от рассказов о приборах для кислорода и о всей чертовщине, которой мы здесь окружены! -- воскликнула мадам Каудаль, теряя последнее терпение. -- Я не могу спокойно вспомнить о настоящем, чистом воздухе, которым дышала в своем милом садике. А мой бедный дом! Воображаю, в каком все беспорядке! Я думаю, Жанета совсем не вытирает пыль или делает это только для виду. О, вся прислуга одинакова!
   -- А между тем, тетя, вы сами часто повторяли, что Жанета -- золото! -- возразила Елена, обрадованная, что хозяйственные заботы отвлекли мадам Каудаль на некоторое время от печальной действительности.
   -- Да, при мне она -- золото, но хотела бы я знать, что она делает, когда ее барыня отправилась на сотни метров в подводные глубины. Счастье, что знакомые не знают, где я нахожусь. Что бы сказали мадам Дефиль или мадам Кальвер?!
   -- Воображаю, как бы у них вытянулись физиономии! -- засмеялась Елена своим звучным, серебристым смехом. -- Мадам Кальвер всегда говорит про рассказы всех путешественников: "Не любо -- не слушай, а врать не мешай". Это я не раз слышала от нее; а если бы ей порассказали наши приключения, то она имела бы полное право усомниться в их достоверности.
   -- Ну, мы уж оставим лучше эти рассказы при себе, если только нам посчастливится выбраться отсюда, -- заметила мадам Каудаль. -- Рене, Патрис, скажите же ваше мнение. Выйдем мы отсюда или нет? Только не обманывайте меня; я хочу знать правду!
   Рене в эту минуту возвратился вместе с Кермадеком, с которым он осматривал нижнюю водяную комнату, оставшуюся открытой.
   -- Дорогая матушка, -- проговорил Рене, -- я считаю вас достаточно мужественной для того, чтобы предпочесть самую горькую правду лжи. У нас есть только очень слабая возможность выйти отсюда, если удастся поднять судно, заграждающее нам путь. Вы не имеете понятия об его тяжести, но она громадна. Среди нас пять сильных мужчин (на Харикла, конечно, нельзя рассчитывать) и три женщины, но одними этими силами нет никакой физической возможности сдвинуть судно хотя бы на один сантиметр.
   -- Значит, все кончено? Мы заживо погребены здесь? -- воскликнула мадам Каудаль.
   -- Нет, это ничего не значит, так как мы можем прибегнуть к механическим силам, которые находятся в нашем распоряжении в этом дивном жилище. Наше счастье, что мы попали к таким удивительно умным и развитым людям, как атланты.
   -- Прекрасно! Так приступим тотчас к делу. Через сколько времени мы можем выбраться отсюда? Признаюсь, каждая минута мне кажется вечностью.
   -- Увы, матушка! -- проговорил Рене печально, -- запаситесь терпением. Какое ужасное мученье сознавать, что вы попали в эту могилу только из-за меня!
   -- Как! -- воскликнула мадам Каудаль, бледнея, -- так это продолжится долго?
   -- Очень долго!
   -- Неделю, две?
   -- Потребуются месяцы, а может быть, годы! Подумайте, сколько труда придется приложить, чтобы поставить машины, а затем выстроить новую комнату для воды около старой. Это страшный труд. И только надежда на успех может поддержать наши силы.
   -- Месяцы или годы! -- прошептала мадам Каудаль в ужасе. -- Значит, все кончено: я не увижу больше Франции! Простите мне мое малодушие, но это известие леденит во мне кровь. Ужасно подумать: целые годы!
   -- О, тетя! -- воскликнула Елена, -- не отчаивайтесь; может быть, они и скорее добьются успеха. Во всяком случае, мы все вместе; ведь это большое утешение, которое никто не может у нас отнять.
   -- Кроме смерти, которая не замедлит явиться в эту могилу, -- прошептала мадам Каудаль. -- Ты помнишь, Елена? -- прибавила она дрожащими губами, -- какой ужас я испытывала при мысли быть погребенной заживо... Это было моим кошмаром с самого детства, и мне кажется, что он исполнился... Я задыхаюсь...
   -- Умоляю вас, матушка! -- воскликнул Рене с отчаянием, -- не предавайтесь этим мрачным мыслям! Будем надеяться и работать! В этом все наше спасение!
   Но напрасно Рене и Патрис старались вдохнуть мужество в бедную женщину: она была убита горем, и даже Елена утратила на нее свое влияние. Монте-Кристо был в таком же жалком состоянии: он лежал в кресле с тусклым взглядом, с беспомощно повисшими вдоль туловища руками, тогда как Сакрипанти, потеряв всякую способность думать, стоял около злополучного судна и употреблял всевозможные усилия, чтобы поднять его.
   Между тем Атлантис, следившая за всеобщим волнением, удалилась быстрыми шагами, но вскоре вернулась и громко воскликнула:
   -- Рене, Елена! Я рассказала отцу о вашем горе, и он зовет вас к себе!
   Это неожиданное вмешательство нарушило всеобщее тягостное настроение; все направились к больному, причем Рене должен был вести мать под руку, так как она совершенно ослабла от пережитого ею потрясения. Все общество сгруппировалось в ногах постели Харикла и вокруг кресла, придвинутого Атлантис для мадам Каудаль, которая тяжело опустилась в него. Старик сидел на постели, поддерживаемый подушками, и встретил вошедших ясным, спокойным взглядом, который невольно произвел на всех успокаивающее впечатление.
   -- Как вы хорошо выглядите! -- воскликнул Рене. -- Будем надеяться, что скоро наступит полное выздоровление!
   -- Не обманывай себя напрасно, сын мой, -- возразил Харикл. -- Мои минуты сочтены: лампа жизни догорает за недостатком сил; это ее последняя вспышка. Но прежде чем умереть, я должен сообщить вам важную тайну. Атлантис, дай мне выпить подкрепительное лекарство моих предков, а то у меня не хватит сил рассказать все до конца.
   Атлантис поднесла ему чашу с каким-то напитком, и старик сделал из нее несколько глотков.
   -- Я надеялся умереть, -- снова начал он, -- открыв эту тайну только дочери с тем, чтобы она передала ее впоследствии своему сыну, как это велось у нас из поколения в поколение. Однако отчаяние моих гостей, которые заменят вскоре меня для моей дочери, столь сильно, что ради них я не колеблясь изменю завету предков. Рене был совершенно прав, предположив, что для поднятия подводного судна пришлось бы потратить много лет, и то с сомнительным успехом. К счастью, есть другой способ выбраться из волшебной области Амфитриты.
   Этот способ таков.
   Одним из моих предков, прожившим всю жизнь на глубине Атлантиды, был мудрый Улисс. У него сложилось убеждение под влиянием различных прочитанных им книг, что счастья не существует на земле, а возможно только вдали от мира, вследствие чего у него никогда не появлялось желания покинуть Атлантиду. Когда ему исполнилось двадцать лет, отец женил его на красавице Эхарис, которая с детства отличалась какой-то странной меланхолией. Она была подвержена временами каталептическому сну и просыпалась каждый раз все более и более мрачной и печальной, устремляя безнадежный взгляд на расстилавшийся над ней стеклянный свод тюрьмы. Когда она вышла замуж за Улисса, то под влиянием его нежных расспросов открыла ему причину своей постоянной грусти: ей смертельно хотелось побывать на земле, подышать чистым воздухом, погреться под живительными лучами солнца. Во время каталептического сна ей представлялась всегда земля; она видела себя простой смертной, играющей в лугах и лесах или собирающей цветы. Это были единственные счастливые часы ее жизни, с каждым пробуждением стены тюрьмы становились ей невыносимее: она чувствовала, что задыхается в них, и умоляла Улисса найти возможность пробраться на землю, дать ей насладиться красотами природы, без которых она не в состоянии была жить.
   В то время не был еще известен способ подниматься на поверхность океана, однако Улисс, тронутый горем своей молодой жены, решил во что бы то ни стало исполнить ее желание и прорыть туннель, который вывел бы их из подводного царства. Но Эхарис не дождалась окончания работ: она скончалась во цвете лет под влиянием угнетавшей ее тоски. Улисс горько оплакивал ее и, несмотря на то, что по желанию отца вступил в новый брак с очаровательной Лалажэ, сохранил на всю жизнь воспоминание о своей первой, безвременно погибшей жене.
   Не желая, чтобы какая-нибудь другая девушка погибла такой же смертью, он довел до конца постройку туннеля, который существует до сих пор и соединяется с одним из Азорских островов, известных под названием Санта-Мариа. Этим путем вы можете выйти отсюда в какое угодно время.
   Трудно описать радость мадам Каудаль и всего остального общества при этом неожиданном известии. Сакрипанти уговаривал немедленно отправиться в путь, но мадам Каудаль, несмотря на свое пламенное желание выбраться поскорей из подводного царства, не пожелала покинуть умирающего в последние минуты его жизни. Она попросила только указать ей вход в туннель.
   -- Он находится недалеко отсюда, -- отвечал Харикл со спокойной улыбкой, -- в стене соседнего грота, и скрыт под цветником. Вам нужно идти по туннелю все прямо, пока не дойдете до хрустальной двери, запертой золотым замком, которая выходит в одну пещеру на берегу острова Санта-Мариа. Этот туннель имеет только тридцать стадий длины. Он весь усыпан мелким песком, а стены украшены дивными растениями. Дочь моя, -- обратился он к Атлантис, -- подай мне ящик, стоящий у меня в голове: там находится ключ от двери туннеля.
   Атлантис немедленно исполнила приказание отца и, открыв сундук из слоновой кости, вынула из него ящичек сандалового дерева удивительно искусной работы, который подала отцу. Харикл открыл его и, вынув оттуда золотой ключ, подал его Атлантис, произнеся какое-то странное заклинание. Атлантис взяла его с почтением и тотчас повесила на золотую цепь, украшавшую ее маленькую шею. Затем больной вынул из ящика сверток папируса и, подавая его Рене, произнес:
   -- Это полная история Атлантиды с самых древних времен. Изучи ее внимательно, сын мой. Ты найдешь в ней новые причины уважать народ, к которому принадлежит твоя невеста.
   -- А теперь, -- добавил Харикл, -- займемся менее возвышенными предметами. Вот небольшая вещица, которая, по мнению моего отца, имеет на земле громадную стоимость и послужит приданым для Атлантис.
   С этими словами он развязал небольшой мешочек, источающий сильный, необыкновенный аромат, и высыпал из него горсть роскошных жемчужин различной величины. Удивительная молочная белизна и красота их формы вызвала всеобщий крик восторга; одна только Атлантис осталась совершенно равнодушна к этим царственным драгоценностям.
   Харикл, видимо очень довольный восхищением своих гостей, велел подать ему другой ящик, находящийся там же, где и первый. Он вынул из него и преподнес окружающим удивительные античные драгоценности, уступающие, однако, по стоимости жемчугу, предназначенному для Атлантис.
   Мадам Каудаль получила роскошную цепь удивительно тонкой работы. Несмотря на длину, она свободно могла бы поместиться в маленьком наперстке, если бы не тяжелые подвески из черного жемчуга, которые украшали ее. Она была из того же неизвестного металла, как и кольцо, украшавшее руку Рене. Кроме того, Харикл преподнес почтенной даме несколько золотых шпилек для волос, артистически сделанных, равно как и пряжки для кушака, предназначавшиеся прежде для застегивания на плече пеплума. Затем, обернувшись с ласковой улыбкой к Елене, он собственноручно застегнул на ее тонких ручках два тяжелых золотых браслета, надел ей на шею ожерелье из опалов, а волосы украсил жемчугом, что сразу придало ей какую-то античную красоту.
   Атлантис со смехом накинула ей на плечи белую шерстяную тунику и захлопала от радости в ладоши, увидев Елену, превращенную таким образом в гречанку. Обе молодые девушки представляли очаровательную картину. Патрис и Рене получили по кольцу, а Кермадек -- чудесный перламутровый кубок в платиновой оправе на подставке из розового коралла.
   Кроме того, Харикл попросил своих гостей принять еще на память роскошные ковры.
   -- Молодой слуга, -- заметил он при этом, -- вынесет их отсюда на своих могучих плечах, как перышко.
   Вслед затем Харикл вынул из ящика второй кожаный мешок, гораздо больше и тяжелее первого и, обратившись к Патрису, просил принять его как гонорар за докторские труды. Патрис принялся отказываться, но больной с кроткой настойчивостью заставил все-таки принять этот подарок. В мешке были древнегреческие и финикийские монеты, которые представляли, вероятно, очень большую ценность. Сердце доктора при виде такого богатства сильно забилось, несмотря на все его равнодушие к деньгам, но в данном случае монеты являлись средством к достижению его единственной цели. Доктор бросил на Елену растерянный взгляд, который не ускользнул от внимания больного.
   -- Возьми спокойно этот дар за свои труды, молодой последователь Эскулапа, -- сказал Харикл, улыбаясь. --
   Он поможет тебе устроить твое хозяйство после свадьбы.
   -- Но ваша дочь и Рене?! -- пробормотал Патрис.
   -- Не беспокойся: она с избытком получила все необходимое! -- возразил Харикл. -- Кроме того, она даже не знает значения этого металла, который имеет ценность только у вас на земле. Прими же, молодой ученый, мой дар! Ты доставишь мне этим счастливое сознание, что перед своей смертью я мог совершить хоть что-нибудь полезное.
   Отказываться более было невозможно. Патрис с благодарностью принял великодушный дар больного. Мадам Каудаль, оставшаяся очень довольной при виде царственного приданого Атлантис, была не менее счастлива и за своего милого Патриса и пришла наконец к заключению, что безумная страсть ее сына к путешествиям имеет некоторые преимущества.
  

ГЛАВА XXI. Последний атлант

   Обрадованная щедростью отца и всеобщей радостью, Атлантис с восторгом следила за распределением подарков; ее природная доброта и такт подсказали ей, что никто не должен быть забыт и обижен в эту торжественную минуту.
   -- Ты забыл еще двоих из наших гостей, отец! -- сказала она. -- Разве ты не дашь им ничего на память?
   -- Где же они? Пусть придут сюда! -- ответил Харикл. -- Хвалю тебя, дочь моя, -- продолжал старик, устремив на Атлантис взгляд, полный любви и гордости, -- за твое внимание. Ты только вступаешь в общественную жизнь и уже на первых шагах твоего нового поприща проявляешь доброту и предусмотрительность к людям. Это залог твоего будущего успеха. Ты можешь спокойно вступить в жизнь: ты займешь в ней достойное место!
   Между тем Кермадек отправился отыскивать Монте-Кристо и его спутника, которых вскоре привел к остальному обществу. Харикл с изысканной вежливостью обратился к ним:
   -- Я только что простился со всеми своими гостями и вручил каждому небольшой подарок, как доказательство моего расположения и уважения. Прими же и ты, -- добавил он, обращаясь к Монте-Кристо, -- от меня на память этот перстень. Ценность его заключается не в металле и работе, а в древности. Вот уже более двадцати четырех веков, как он сохраняется в нашей семье как доказательство неумолимости судьбы. История этого перстня следующая: он принадлежал когда-то Поликрату, жестокому тирану, которому, однако, в жизни все удавалось. Такое необычайное счастье заставляло его страшиться мести богов, которым он бросил в воду этот перстень, умоляя Посейдона принять его жертву. Через несколько дней, разрезая за столом громадную рыбу, поданную ему поваром, он нашел в ней свой перстень. Боги не приняли жертвы тирана, и через некоторое время он погиб ужасной смертью во время возмущения своего народа. Один из моих предков женился на женщине, принадлежавшей к роду Поликрата, которая принесла ему в приданое это кольцо. Возьми его, граф Монте-Кристо, и вспоминай историю этого тирана, когда удачи жизни слишком затмят твое сердце и рассудок.
   Монте-Кристо с восторгом принял подарок, мало заботясь о сделанном ему нравоучении. Перстень в его глазах имел ценность, как доказательство его чудесных приключений, в правдоподобии которых могли бы усомниться его будущие слушатели.
   Харикл не забыл и Сакрипанти; тот также получил несколько драгоценностей, при виде которых у него разгорелись глаза, так как он хорошо понимал их ценность.
   "Сакрипанти, друг мой! -- говорил он сам себе в полном восторге. -- Наконец-то счастье улыбнулось нам. Да будет благословенно это путешествие! Бросаю мореплавание и заведу торговлю... Эти изумруды, наверно, стоят не менее пятидесяти тысяч франков. Продам их и заведу магазин восточных товаров близ Пале-Рояля. Это была моя всегдашняя мечта!"
   И Сакрипанти отвешивал низкие поклоны, не помня себя от радости. Монте-Кристо и он вскоре покинули комнату больного; мадам Каудаль и Елена последовали их примеру, не желая мешать последнему прощанью умирающего с дочерью. Харикл продолжал оставаться в том же положении, только блеск глаз выдавал совершавшуюся в нем внутреннюю работу мысли. Атлантис и Рене боялись потревожить его малейшим шумом.
   -- Кажется, я ничего не забыл! -- наконец проговорил он. -- Мои указания относительно туннеля были вполне понятны?
   -- Вполне! -- отвечал Рене.
   -- Вы отправитесь отсюда через час после моей смерти, которую уже недолго ждать!
   -- Мы свято исполним ваше желание!
   -- Отец, -- умоляющим голосом проговорила Атлантис, -- не откажи мне в моей просьбе!
   -- Говори, дочь моя!
   -- Отец, зачем ты хочешь оставаться здесь? Уйдем сейчас отсюда! Мы вынесем тебя на руках и, может быть, воздух земли оживит твои силы.
   -- Нет, дитя мое! -- возразил Харикл. -- Мой путь завершен; я хочу заснуть последним сном в этом мирном жилище моих предков, где прошла вся моя жизнь. Я не сержусь на твою просьбу, но исполнить ее не могу. Я хочу, чтобы не позже, как через час после моей смерти, вы тронулись в путь, который я вам указал. На полдороге вы найдете комнату, где остановитесь для отдыха, а затем продолжите ваш путь и, достигнув хрустальной двери, которая откроется без всякого затруднения, немедленно выйдете на землю не мешкая.
   При этих словах загадочная улыбка пробежала по губам больного, но вскоре лицо его приняло прежнюю спокойную неподвижность.
   -- Я все сказал! -- добавил умирающий, -- и теперь должен остаться наедине со своими мыслями, чтобы приготовиться к переходу в новую жизнь. Атлантис, дитя мое, обойди в последний раз это жилище, которое было твоей колыбелью; пойди в сад, где мы каждый день гуляли с тобой, и нарви цветов, которые ты возложишь сама на мое смертное ложе. Тебе поможет в этом твоя новая сестра. Благословляю тебя, дитя мое, благословляю вас обоих в последний раз. Теперь предоставьте меня самому себе; я не буду больше разговаривать с вами!
   Повинуясь беспрекословно приказанию отца, Атлантис удалилась, запечатлев на лбу его последний поцелуй, и вместе с Еленой направилась в сад, где они приступили к исполнению последней обязанности по отношению к умирающему, выбирая для него самые роскошные цветы. Они обошли все уголки этой волшебной обители, где каждая комната, полная чудес искусства, приводила Елену в восторг. Она невольно сравнивала земное убранство комнат с этими царственными палатами, способными восхитить самого требовательного артиста.
   Между тем мадам Каудаль, Рене, Патрис и Кермадек приготовлялись в путь, не отходя, однако, далеко от умирающего, который продолжал лежать также неподвижно. Атлантис и Елена достигли в это время перистиля из розового мрамора, откуда открывался вид на собственный сад Атлантис. Елена остановилась, очарованная невиданным ею раньше зрелищем, которое превосходило красотой все чудеса подводного жилища. Прямо от портика тянулась широкая аллея из гигантских роз, кончавшаяся вдали купами всевозможных цветов. К ней примыкали боковые аллеи, усаженные кустами роз; далее виднелись лужайки, гроты, небольшие рощицы, покрытые целым ковром из роз, подобранных с удивительным вкусом, без малейшей пестроты, несмотря на переходы от самых ярко-красных цветов до нежно-розоватого цвета махровой розы. Сочетание их было так искусно, что могло восхитить самый требовательный глаз. Везде чувствовалась рука художника или поэта.
   -- Сядем здесь, -- проговорила Атлантис. -- Этот сад принадлежал моей матери, и Харикл рассказывал мне, что она часто приходила сюда и проводила целые часы, предаваясь грустным размышлениям и как бы предчувствуя свою преждевременную кончину.
   -- Вы рано потеряли вашу мать? -- робко спросила Елена.
   -- Я никогда не знала ее!
   -- И я также, -- проговорила Елена, глаза которой наполнились слезами, -- я никогда не знала своей матери, отца потеряла еще в колыбели, и тетя Алиса заменила мне моих родителей, она будет и для вас самой нежной матерью. Она так добра!
   -- Да, я чувствую это, -- ответила молодая гречанка, -- меня влечет к ней всем сердцем. Однако не будем терять времени, исполним сперва последнее желание отца: эти цветы должны украшать его смертное ложе. Он сам приказал это.
   Молодые девушки прилежно приступили к исполнению последней воли умирающего: они срезали все лучшие цветы, которых вскоре набралась такая масса, что они должны были призвать к себе на помощь Рене и Патриса, чтобы отнести их в комнату Харикла.
   Патрис приблизился к Елене и тихо проговорил:
   -- Надо торопиться: последние минуты наступили. Редко можно видеть такую спокойную и торжественную кончину.
   -- Мужайтесь, дорогая Атлантис, -- говорил в то же время Рене своей невесте, -- для вас наступил час вечной разлуки с отцом, но не отчаивайтесь и помните, что здесь находится человек, который чувствует не менее вас ваше горе и готов бы сделать все, чтобы облегчить его вам.
   -- У меня хватит мужества, Рене, обещаю вам, -- ответила молодая девушка со своей всегдашней простотой. -- Вы видели, что несколько раз я падала духом и не могла удержаться от рыданий, но это не понравилось отцу, и он крепко упрекал меня за малодушие. На этот раз я лучше сумею исполнить его желание и не потревожу его последние минуты бесполезными воплями.
   Разговаривая таким образом, они приблизились к ложу умирающего. Атлантис тотчас начала убирать его цветами, которые подавала ей Елена. Взоры ее останавливались временами на спокойном лице отца, напоминавшем в эту торжественную минуту лицо полубога. Крупные слезы капали временами из ее глаз, и, подобно каплям росы, украшали розы, но ни одного рыдания не вырвалось из груди. Полное спокойствие и гармония царствовали вокруг смертного одра Харикла.
   Вскоре все приготовления были окончены; оставалось возложить последнюю розу. Елена предоставила этот священный долг Атлантис и отошла к мадам Каудаль, которая тихо плакала, закрыв глаза платком. Рене занял ее место и, взяв руку своей невесты, тихонько пожимал ее, желая придать ей силы этим дружеским пожатием. Патрис держал пульс умирающего, заметно слабевший с каждой минутой.
   Вдруг Харикл открыл глаза и встретил взгляд дочери, с любовью устремленный на него; кроткая улыбка разлилась по его лицу, затем веки его сомкнулись навечно.
   -- Все кончено! -- проговорил доктор подавленным голосом.
   Несколько минут прошли в благоговейном молчании; веяние смерти охватило всех невольным трепетом. Атлантис очнулась первая и, освободив свою руку из руки жениха, сняла со стены золотую арфу и стала против смертного ложа своего отца.
   Опустив прелестную головку, она как бы собиралась с мыслями; затем ее тонкие пальчики скользнули по струнам, вызвав из них какие-то неуверенные аккорды. Но вскоре ее звучный голосок слился со звуками арфы в красивой музыкальной фразе.
   Атлантис пела о величии своего народа, о его процветании, о страшном биче, обрушившемся на них и унесшем в могилу ее мать, оставив в живых только отца и ее. Она воспела Харикла, его добродетели, его знания, его мужество, его смерть, полную такого же величия, как и вся его жизнь. Она пела о своей готовности исполнить волю отца и последовать на землю за своим будущим мужем.
   Ее песня напоминала волшебную поэму древности, так же как и сама мелодия, представлявшая образец древней античной музыки.
   Но вот замерли последние аккорды, и Атлантис умолкла, погруженная в глубокую задумчивость. Арфа упала к ее ногам.
   Последний долг был исполнен, оставалось исполнить и последнюю волю почившего -- покинуть немедленно его тихую обитель. Патрис и Рене решили ускорить тяжелые минуты. Атлантис не шевелилась. Рене поднял арфу, повесил ее на стену и, подойдя к невесте, взял ее за руку и подвел ее к умершему для последнего прощания. Она поцеловала бледную, холодную руку отца, и Рене увлек ее за собой по направлению к выходу. Она беспрекословно и как-то машинально повиновалась.
   Ровно через час после кончины Харикла наши путешественники вступили в туннель.
  

ГЛАВА XXII. Возвращение к свету. Заключение

   Почва туннеля, по которому шли наши путешественники, была покрыта мягким золотистым песком, напоминавшим бархатные ковры, а стены -- дивными вьющимися растениями, которые очаровывали своей красотой. Елена с удовольствием остановилась бы полюбоваться ими, но Рене и Патрис, испытывавшие смутное беспокойство, не позволяли ей замедлять шаги, торопясь выбраться из таинственного туннеля, ярко освещенного электричеством, которое они, следуя наставлениям умершего, зажгли перед вступлением в него.
   Первую половину пути путешественники совершили в полном молчании, под впечатлением только что пережитого ими грустного события. Картина смерти запечатлелась перед их глазами слишком сильно и представлялась им и теперь. Атлантис шла быстро легкой поступью богини, погруженная всецело в созерцание своего прошлого; на ее чело легла печать тайной грусти, придававшей особую трогательность ее красоте. Она не замечала ничего окружающего, снова переживая всю прошедшую жизнь и готовясь к будущему. Она давала себе слово заслужить любовь своей новой семьи, сделаться действительно сестрой Елены и любящей дочерью для мадам Каудаль. Елена, уважая молчаливую скорбь своей подруги, шла молча около нее, но они обе чувствовали, что без слов понимают друг друга. Временами только, когда слезы застилали глаза Атлантис, Елена нежно пожимала ей руку, давая почувствовать, что, потеряв отца, она нашла любящую сестру. Атлантис обращала к ней тогда свой взор, отуманенный слезами, но полный любви и нежности, и взаимное влечение, которое они почувствовали друг к другу с первого взгляда, теперь возрастало с каждой минутой и превращалось в серьезную привязанность.
   Мадам Каудаль следовала за молодыми девушками, поддерживаемая Рене и Патрисом, а сзади них торжественно выступал Монте-Кристо в сопровождении Сакрипанти. Кермадек замыкал шествие, тихонько насвистывая какую-то бретонскую песенку.
   Таким образом прошло два часа; путешественники подвигались вперед так же молчаливо, но вот стены туннеля раздвинулись, и они очутились в просторной, высокой ротонде, посредине которой помещался каменный стол, окруженный выступами утесов, заменявших стулья.
   Несмотря на пламенное желание выбраться скорее на свет Божий, мадам Каудаль так изнемогла от ходьбы, что должна была согласиться на отдых. Кермадек тотчас разостлал один из ковров, составлявших его ношу, и дамы расположились на нем.
   -- Здесь, право, очень недурно, -- проговорила мадам Каудаль, -- и даже, надо признаться, я чувствую маленький голод и с удовольствием закусила бы чем-нибудь, хотя это и несвоевременно и не входит в мои правила.
   -- Сию минуту, барыня, все будет готово! -- воскликнул Кермадек. -- Не будь я сыном своего отца, если бы отправился в дорогу без провизии. Слава Богу, там в кладовых всего было вдоволь!
   С этими словами он развязал мешок, висевший у него на плече, и достал оттуда три бутылки греческого вина: одну цвета меда, другую цвета розы, а третью черную как чернила. Затем он вынул маленькие золотистые хлебцы какой-то необыкновенной формы, сухое варенье, фрукты и какие-то лепешки, напоминавшие вкусом какао, которое было открыто атлантами гораздо ранее испанцев.
   -- Чем богат, тем и рад! -- проговорил Кермадек. -- Я забрал оттуда все лучшее.
   -- Как это вкусно! -- воскликнула мадам Каудаль, надкусывая какой-то плод, похожий на персик. -- Право, можно бы с удовольствием сделаться вегетарианкой для того, чтобы питаться такими чудными плодами!
   -- А по мне, барыня, хороший кусок мяса все-таки лучше, хотя и это снадобье есть можно! -- и в подтверждение своих слов Кермадек запихал в рот целый сладкий хлебец.
   Побуждаемая Еленой, Атлантис выпила несколько глотков вина, хотя обыкновенно пила только воду, и съела несколько ягод роскошного черного винограда. Умеренная в своей пище, как птичка, она отказалась от предлагаемых ей сладостей. Елена также утолила свой аппетит. Видя ее ничем не занятой, Патрис решил воспользоваться удобным случаем, чтобы объясниться.
   Отойдя внутрь ротонды, он проговорил, обращаясь к молодой девушке:
   -- Елена, пойдите сюда полюбоваться этим редким растением.
   Елена послушно подошла к нему.
   Мадам Каудаль и Рене были заняты Атлантис, стараясь вывести ее из тягостного оцепенения. Монте-Кристо, Сакрипанти и Кермадек отдавали честь вину, которое быстро исчезало при их благосклонном содействии; никто не обращал внимания на доктора и Елену.
   -- Какой счастливец Рене! -- начал доктор, как только Елена подошла к нему.
   -- Вы завидуете ему? -- с тихой усмешкой спросила молодая девушка. -- Бедный Этьен! Может быть, у вас тоже были виды на Атлантис, как и у нашего доброго графа?
   -- На Атлантис?! Вы шутите, Елена!
   -- Почем же я знаю! -- ответила мадемуазель Риё, стараясь под смехом скрыть свое замешательство. -- Какие, однако, интересные растения! Хорошо бы было захватить с собой несколько отростков.
   -- Что нам за дело до этих растений, Елена! -- проговорил вдруг Патрис, взяв молодую девушку за руку. -- Я не для этого призвал вас сюда!
   -- Боже мой! Так для чего же?
   -- А для того, чтобы задать вам вопрос, от которого зависит все счастье моей жизни. Согласны ли вы быть моей женой, Елена?
   Молодая девушка подняла на него свой чистый взгляд, который в эту минуту был необыкновенно серьезен.
   -- Да, Патрис, -- просто ответила она, и когда доктор, сильно взволнованный, начал покрывать поцелуями ее руки, она продолжала, улыбаясь:
   -- Я сделаю вам только один упрек за то, что вы слишком медлили задать мне этот вопрос и ждали вмешательства Харикла. Это нехорошо, очень нехорошо! Неужели вы думаете, что мне нужна ваша коллекция древних монет, чтобы с радостью согласиться на ваше предложение?
   -- Я знаю, что для вас это безразлично, Елена! -- взволнованно оправдывался доктор. -- Но я сам никогда не решился бы заговорить, если бы этот благородный старец не устранил главного препятствия.
   -- Как вам не стыдно так говорить! Разве я так дурна, что должна непременно предполагать, будто всякое ухаживание относится не ко мне, а к моему состоянию?
   -- Елена! Злая! Я хотел бы вас сделать нищей для того, чтобы доказать вам, как вы ошибаетесь!
   -- Благодарю за добрые пожелания! -- воскликнула Елена, смеясь от всего сердца. -- Значит, если бы я была бедна, а вы богаты, вы не пренебрегли бы мной?
   -- О, не говорите так даже в шутку!
   -- Зачем же вы предполагаете такие дурные чувства с моей стороны?! -- воскликнула Елена, торжествуя. -- Нет, нет, я слишком долго сдерживалась и должна хорошенько побранить вас теперь. Да, я отлично видела, что я вам не особенно противна, а между тем из-за этих противных денег вы бегали от меня. О, как несносны и глупы эти светские предрассудки!
   -- Послушайте, Елена! -- прервал с живостью Патрис. -- Эти предрассудки вовсе не так нелепы, как вы думаете! Чтобы я, сильный мужчина, в сто раз более образованный, чем вы...
   -- Очень вам благодарна, милостивый государь! -- засмеялась Елена, отвешивая насмешливый поклон.
   -- О, вы отлично понимаете, что я хочу сказать! Я же мог войти в ваш дом и пользоваться роскошью, и вместе с тем мы не могли также жить отдельно: вы в богатстве, а я в бедности. Вы отлично сознаете, что это было бы невозможно.
   -- Во всяком случае, я люблю вас таким, каким я вас знаю! -- созналась Елена с милой улыбкой, -- хотя вы порядочно злили меня все время!
   В эту минуту раздался голос мадам Каудаль:
   -- Боже мой! Рене, где же твоя кузина?
   -- Не беспокойтесь, матушка, Патрис не оставит ее на произвол судьбы! -- простодушно возразил Рене.
   Эти слова долетели до молодых людей.
   -- Как легкомысленно я поступил! ' -- воскликнул Патрис. -- Идемте, Елена, прямо к вашей тетушке и будем просить ее согласия! -- и, взяв Елену под руку, он направился к мадам Каудаль.
   При виде своей племянницы, приближающейся опираясь на руку Патриса, почтенная дама сразу поняла, в чем дело, и так как ее мечта на брак Елены с Рене была разрушена, то лучшего мужа, чем Патрис, она не могла желать для нее.
   Все объяснилось очень быстро, и мадам Каудаль сердечно обняла и поздравила жениха и невесту.
   В то время, как происходили все эти события, между тремя собутыльниками поднялся оживленный спор. Вино рассеяло у Монте-Кристо воспоминание о полученном им отказе, а Сакрипанти совершенно забыл об испытанном им недавно ужасе. И вот достойным друзьям пришла блестящая мысль вернуться в покинутый ими грот и завладеть оставленными там сокровищами, на что Кермадек, ударяя по столу кулаком, наложил свое строжайшее veto.
   -- Вот дурак! -- воскликнул Монте-Кристо, очнувшись от удивления. -- Что тебе за дело? Ты можешь вернуться с нами и также набрать сокровищ. Ты составишь себе состояние на всю жизнь!
   -- Нет, ваше сиятельство! -- повторял упрямо Кермадек. -- Уж как вам угодно, а только вы не вернетесь назад.
   -- Это еще почему, дурак?
   -- А потому, что никто не должен возвращаться туда без разрешения его благородия, моего офицера, а его благородие своего согласия не даст!
   -- Да какое же право имеет твой офицер на этот грот?
   -- А то право, что он первый открыл его и женится на дочери покойного старого господина.
   -- А если он сам захочет вернуться туда?
   -- Его благородие не захочет, потому что покойный при последнем издыхании просил, чтобы, значит, не тревожили его там до последнего суда. А с этим, ваше сиятельство, шутить нельзя, то есть, значит, с последней волей усопших!
   Монте-Кристо задыхался от злости; глаза его бешено блуждали.
   -- А кто помешает мне вернуться, если я захочу?! -- воскликнул он с бешенством.
   -- Я, Ивон Кермадек, своей собственной персоной! -- отвечал решительно матрос. -- Вы не мой офицер, и я не посмотрю на вас, а размозжу вам голову, если господин Рене прикажет!
   Напрасно Монте-Кристо и Сакрипанти осыпали матроса бранью: он упорно стоял на своем, и дело уже доходило до открытой бурной ссоры, но в это время Рене отдал приказание продолжать путь. Все общество двинулось вперед, причем Кермадек конвоировал Монте-Кристо, не давая ему таким способом возможности привести в исполнение свой план, что немало сердило благородного графа, но все его протесты не привели ни к чему, и Кермадек упорно не отставал от него.
   Наконец часа через полтора путешественники добрались до хрустальной двери, которая виднелась издалека. Освещенная электричеством, она представляла собой как бы волшебный вход в иной мир.
   При виде последней преграды, отделяющей ее от давно желанной свободы, Атлантис в волнении остановилась и сложила руки, затем бросилась вперед и первая достигла двери. Она остановилась перед ней с золотым ключом и повернула к своим спутникам взволнованное лицо, напоминая в эту минуту одну из статуй Победы. Когда все остальные путешественники собрались около нее, Атлантис в последний раз обернулась на пройденный ею путь, приведший к свету и свободе. Как жрица стояла она, прекрасная и бледная, как Диана, и, возвысив свой прекрасный голос, громко воскликнула три раза:
   "Харикл! Атлантис! Прощайте!"
   Слова разнеслись и замерли в отдалении; тогда она решительно обернулась к двери, вложила золотой ключ в замок, повернула его и открыла дверь настежь.
   В то же мгновение оглушительный шум раздался в глубине туннеля. Путешественники замерли, пораженные этим неожиданным явлением.
   Не прошло и пяти минут, как вдруг громадные волны со страшным ревом забушевали по туннелю, с пеной разбиваясь у самых ног путешественников, которые поспешно бросились вон из грота, куда вслед за ними тотчас ворвался океан, навеки затопив подземный путь.
   Все поняли, что это было делом рук Харикла. Умирая, он решил, что Атлантида исчезнет вместе с ним, чего и достиг с помощью секретного механизма, который приводился в действие при открытии хрустальной двери туннеля. Океан, долго сдерживаемый волей людей, ворвался наконец по воле одного человека и затопил свои владения, навеки похоронив Атлантиду и ее сокровища.
   Пораженные этой катастрофой, путешественники оставались неподвижными, не имея сил продолжать путь и прислушиваясь к шуму бушевавших позади них волн.
   Первым очнулся Кермадек. -- А все-таки, ваше сиятельство, вам больше не попасть туда! -- воскликнул он торжествующим тоном.
   Затем Елена бросилась к Атлантис, словно превратившейся в статую, и, обхватив ее за талию, увлекла вон из грота; остальное общество последовало за ними.
   Путники очутились на песчаном морском берегу, спускавшемся к морю совершенно отлого. Позади них подымались темные утесы, скрывавшие столько веков таинственную дверь, ведущую в подводное царство. Далее открывался вид на цветущие равнины, а прямо перед ними выступал в море мыс, покрытый вековыми деревьями, на ветвях которых порхали и щебетали тысячи птиц. Солнце садилось, и последние лучи золотили эту мирную картину. Все дышало спокойствием и счастьем.
   Атлантис, поддерживаемая Еленой, очнулась, от своего оцепенения, замерла, завороженная чудным зрелищем.
   -- Наконец, наконец! -- прошептала она. -- Солнце! земля! с этих пор я всецело принадлежу вам!
   И она опустилась на колени движением, полным величия и грации, и с благоговением поцеловала землю.
   -- А ведь барышня-то права! -- пробормотал про себя Кермадек. -- Не худо бы и нам поцеловать нашу кормилицу-матушку! -- И матрос опустился на колени и, сняв шапку, последовал примеру Атлантис.
   -- Однако в путь! -- воскликнул Патрис, первый очнувшись от охватившей всех задумчивости. -- Надо отыскать какое-нибудь жилище, где бы укрыться до нашего отъезда во Францию.
   Путешественники двинулись в дорогу и скоро набрели на небольшую рыбачью деревушку, расположенную невдалеке от моря. Рене и Патрис отправились на разведку и скоро вернулись за остальными путниками. Они выбрали самую богатую хижину, хозяин которой уступил ее за небольшую плату.
   Трудно вообразить удивление Атлантис, когда она в первый раз увидела плоды современной цивилизации в виде бедной рыбачьей избушки; когда вместо золота и перламутра ей пришлось довольствоваться грубыми деревянными изделиями. Однако ее радость при виде человеческих существ -- детей, девушек, стариков -- была настолько велика, что она не замечала ничего остального. Путешественники рассказывали рыбакам, что потерпели крушение на подводном судне, и узнали от них, что через неделю должен был прийти американский пароход, отправляющийся во Францию.
   Неделя эта пролетела очень быстро. Мадам Каудаль была занята изготовлением современного костюма для Атлантис, который сшили из грубой черной саржи, а Елена сплетала ей собственноручно соломенную шляпу. Несмотря на все безобразие этого костюма, Атлантис была очаровательна, когда появилась в нем первый раз, слегка сконфуженная и раскрасневшаяся.
   Мадам Каудаль гордилась своим произведением, но Елена со вздохом сложила античную одежду своей подруги, находя, что из богини Атлантис превратилась в обыкновенную смертную красавицу.
   -- Ничего, ничего! -- говорила мадам Каудаль, -- она гораздо красивее в этом костюме, да и теплее в нем, чем с обнаженными руками и ногами.
   Через неделю наши путешественники отправились во Францию, а через два месяца в Париже были отпразднованы две свадьбы.
   Мадам Каудаль вполне примирилась с выбором своего сына и любит Атлантис почти так же, как и Елена.
   Молодая гречанка очень быстро выучилась французскому языку и через полгода говорила как настоящая парижанка. Ее изящный вкус сказывался в ее костюмах, которые еще более подчеркивали ее удивительную красоту, так что ее появление на улицах и в общественных местах вызывало всегда шепот восторга. Рене открывал в ней все новые и новые достоинства и благословлял судьбу за ниспосланное ему блаженство. Патрис и Елена наслаждались таким же полным счастьем. Таким образом, все шло прекрасно в этом прекраснейшем из миров. Маленьким облачком в этом беспредельном счастье было поведение Монте-Кристо, который, несмотря на серьезные просьбы со стороны Рене не разглашать ничего об их подводном путешествии, не мог, однако, отказать себе в этом удовольствии. Он представил в Академию наук целое ученое сочинение на эту тему, но его пылкое воображение так разукрасило все факты, представляющие уже сами по себе много невероятного и поразительного, что никто не поверил ни одному слову из его трактата. Сакрипанти исчез бесследно, и его исчезновение совпало с пропажей одной из лучших жемчужин, принадлежавших Атлантис. Монте-Кристо был сильно возмущен этим поступком и предлагал преследовать вора, но по взаимному соглашению было решено предоставить его собственной судьбе.
   Возвратившись из последнего плавания, Рене Каудаль подал тотчас в отставку.
   Атлантис наслаждается безмятежным счастьем среди своей новой семьи. В ее любящем сердце ее мать, муж, сестра и Патрис, которого она считает за брата, заняли место, принадлежавшее ее покойному отцу, о котором она сохраняет благоговейную память!
   Однако с некоторого времени Рене начал замечать облако грусти, омрачавшее прелестное лицо Атлантис. Часто он слышал, как она вздыхала, глядя на море, и впадала в какую-то апатию.
   Чуткое сердце Рене подсказало ему причину грусти жены: бедное дитя тосковало по своей родине, по волшебной тишине, царствовавшей в глубине вод. Не говоря ей ни слова, Рене продал несколько жемчужин, полученных от Харикла, и приступил к постройке подводной виллы в заливе Жуана, сообщение с которой должно было совершаться при помощи подводного судна.
   Радость Атлантис, когда она неожиданно очутилась в глубине океана в жилище, представлявшем в миниатюре модель ее родины, не имела границ. Больше ей не оставалось ничего желать!
   С этих пор Рене и Атлантис проводят большую часть жизни на своей вилле, куда их иногда сопровождают Елена и Патрис. Они ведут там существование, достойное богов, вдали от житейской суеты и всех мелочей жизни. Верный Кермадек, окончивший свою службу во флоте и посвятивший остаток дней своему офицеру, живет вместе с ними.
   Что касается мадам Каудаль, то она навсегда отказалась от подводных путешествий, которые внушают ей беспредельный ужас. Воспоминание о пребывании на земле Атлантов в момент прибытия туда Монте-Кристо причиняет ей кошмар, который внушает постоянные опасения, что у почтенного графа снова появится фантазия нагрянуть в подводную виллу к ее детям, чтобы на этот раз навеки заключить их в подводной темнице.
  
   Лори Андре
  
   OCR: Ustas PocketLib
   SpellCheck: Roland
   Форматирование: Ustas PocketLib
   Исходный электронный текст:
   http://www.pocketlib.ru/
   Частное собрание приключений
  
   Основано на издании:
   Искатели золота. Атлантида: Сборник романов:
   Пер. с франц. -- СПб.: Издательство "Logos", 1994. -- 768 с: ил. (Б-ка П. П. Сойкина).
   ISBN 5-87288-076-6
  
  
  
  

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru