Аннотация: Le Géant de l'Azur Русский перевод К. Гумберта, 1904 г.
Андре Лори
Лазурный гигант
ГЛАВА I. Легкий мотор
-- Ну-с, как вам нравится моя игрушка?
-- Игрушка? Скажите лучше -- великое, чудесное изобретение, самое важное из всех открытий, сделанных за последние пятьдесят лет в области физики. Мотор, приводимый в движение простым часовым механизмом, одновременное колебание которого дает силу, до сих пор получавшуюся лишь путем развития пружины! Да такой двигатель дает силу почти без всяких затрат, почти даром. Это важнейшее в мире открытие. Оно поражает, ослепляет меня своим блеском!
-- И, однако, оно так просто. Простая случайность навела меня на мысль о нем!
-- Ну, вот еще! Случайность! Вы слишком скромны. Вы, пожалуй, скажете, что случай же надоумил вас изолировать иркон, этот редкий и ценный металл, из которого вы делаете катушки?
-- Нет, это не было делом случая. Но знаете, как я узнал о свойствах, отличающих иркон от других металлов, например, меди, к которым он примешан в неисчислимо малом количестве?
-- Да, тоже благодаря случайностям, которые даются лишь тем, которые того заслуживают! Вы изолировали иркон и нашли, что этот металл -- прекрасный проводник электричества, потому вы и сочли его предназначенным для индукционных катушек!
-- Я велел приготовить из нескольких граммов добытого мною металла проволоку, изолировал и намотал ее на катушку. Но мне и в голову не пришла бы мысль соединить катушку со слабым колеблющимся движением, если бы я случайно не положил катушку и магнит на камин в моей комнате рядом с часами. Результатом этого соседства был целый фейерверк искр.
-- Галилей также открыл равномерное движение маятника случайно: он сидел в церкви и смотрел на люстру, которая равномерно покачивалась. Ньютон нашел закон тяготения, увидев, как упало на землю яблоко. Случай сыграл большую роль в массе открытий и изобретений, но все-таки его надо было подметить.
-- Хорошо, друг мой Вебер, пусть себе я баловень судьбы, пусть себе иркон ожидает блестящее будущее, но теперь все же остается вопрос: какое применение дать моей игрушке?
-- Как применить идеальный мотор в сто лошадиных сил, весом всего в два килограмма, приводимый в движение пружинкой часового механизма не толще волоска? Ну, за этим дело не станет!
-- Но я положительно затрудняюсь найти это применение и прошу у вас совета!
-- Милый Анри, я буду с вами откровенен. Ваш двигатель найдет применение всюду и везде. Будущее за ним. Его будут употреблять на фабриках и для передвижения товарных поездов, экипажей и кораблей; им будут обрабатывать поля, прорывать перешейки, перемещать горы... А пока посредством его вы можете завоевать воздух!
-- Вы думаете? Мне самому приходила в голову эта мысль. Управляемый воздушный шар.
-- Воздушный шар? Ни за что! Зачем вам этот неуклюжий и непокорный пузырь, который всегда будет игрушкой ветра, как пробка в волнах! Во вселенной есть более дивные создания: мы видим, что птицы, насекомые летают. Нам нужна летающая машина, аэроплан, по возможности простой и легкий, который бы не зависел от ветра, но господствовал над воздушным пространством, управляемый и приводимый в движение собственным мотором!
-- Вы обдумали эту задачу?
-- Не только обдумал, но и решил. У меня уже готовы чертежи искусственной птицы, стальной птицы, которая упругим и верным прыжком поднимется в воздух, раскроет крылья, рея в пространстве, достигнет места назначения и опустится на землю. Этой птице не хватало одного органа -- мозга, я хочу сказать, легкого мотора, который бы заменил моей машине нервную систему, одушевил бы механическую птицу. Шесть лет искал я такой двигатель и не находил. Его нашли вы. Одолжите его мне!
-- С радостью, милый Вебер! Но уверены ли вы в своем изобретении и в самом ли деле находите возможным дать ему практическое применение?
-- Я всесторонне изучил вопрос. Впрочем, я только слепо подражал природе. Руководствуясь научными трудами профессора Марэ, я постарался искусственно воспроизвести условия птичьего полета. Я воспроизвел крыло во всех деталях строения и формы; полым внутри железом я заменил ост и каучуковыми пластинками бородку пера. Лапки заменены гибкими валиками. Двигательные рычаги размещены таким образом, чтобы им передавалось посредством шатунов и двойных и тройных рукояток биение пульса живого органа. В хвосте я поместил руль машины; в грудной клетке -- компас и каюту пассажиров; в черепе с клювом -- корму этого воздушного корабля, помещение кормчего и мотор. Мне не хватало мотора, теперь он найден! Но пойдемте, взгляните на мои чертежи, и все сомнения ваши рассеются. Все готово. Надо только собрать несколько цилиндров, обмотать несколько метров стальной проволоки, употребить тридцать килограммов каучуковых пластинок, закалить две большие железные пружины. Через шесть недель моя механическая птица будет действительностью!
-- Если дело только за мной, милый Вебер, мой двигатель к вашим услугам.
Разговор этот происходил в одно прекрасное весеннее утро на террасе виллы в Пасси. Перед террасой, по склону берега Сены, раскинулся сад. Отсюда видна была возвышавшаяся на холмистом левом берегу реки башня Эйфеля.
В этой вилле жило семейство французских колонистов, попытавших было счастья в Южной Африке, где они попробовали заняться земледелием и горнопромышленностью, но откуда, во время бедствий Трансваальской войны, им пришлось спасаться бегством в покинутую некогда родину.
Супруги Массе, их сыновья Анри и Жерар, дочь Колетта, пережили в Южной Африке много тяжелых, но немало и счастливых дней. Колетта вышла замуж за молодого ученого Марсиаля Ардуэна; ее малютка, дочурка Тотти, родившаяся на берегах Замбези, начинала теперь учиться на цветущих берегах Сены. Кроме членов семьи, здесь жили делившие с ними и радости, и невзгоды друзья: доктор Ломон, Вебер, дочь которого, Лина, уже была невестой Жерара, отставной матрос Ле Ген со своей дражайшей половиной, Мартиной, которые верой и правдой служили теперь своим господам в Пасси, как некогда служили им в стране Лимпопо.
Эти связанные тесными узами родства и дружбы люди жили общими интересами. Еще недавно все они были глубоко озабочены болезнью госпожи Массе. У нее болели глаза, но удачная операция спасла ей зрение, и теперь можно было бы успокоиться, если бы всех не волновало другое семейное обстоятельство. Сердце старшего сына, Анри, осталось там, в Трансваале! Его прелестная невеста Николь Мовилен продолжала геройски бороться за независимость своего народа.
Анри был грустен, и все старались обходиться с ним с особой заботливостью и добротою. В это утро, когда все собрались уже к завтраку, мать заметила, что Анри нет на его обычном месте.
-- Где Анри? -- спросила она. -- Пожалуй, он не слыхал звонка?
-- Может быть, и слыхал, но не обратил внимания по свойственной ученым рассеянности, -- отвечал Жерар, накладывая себе на тарелку яичницу.
-- Я думаю, что мосье Анри скоро будет точь-в-точь такой же, как мосье Вебер, -- вмешался в разговор, с дозволяемой ему в семье фамильярностью, Ле Ген, подавая блюдо. -- Он целые дни просиживает в своей лаборатории. Кажется, если бы все рушилось вокруг него от землетрясения, он и этого не заметил бы!
-- Позвоните-ка еще раз, голубчик Ле Ген, авось он услышит!
-- Сейчас, барыня. Но я уже звонил изо всех сил. Ему и дела нет, что я звоню!
-- Постойте, -- сказал Жерар, вставая, -- я его приведу. Хотите, мамаша?
-- Пожалуйста, друг мой, ведь все остынет!
-- Ничего, барыня, я поставил блюдо на конфорку!
-- А яичницу я в один миг приготовлю свежую, -- прибавила Мартина, быстро исчезая на кухне.
Жерар скоро вернулся, ведя под руку старшего брата.
-- Вот и виновник беспорядка. Он совсем забыл, что на свете существуют такие ничтожные вещи, как завтрак и голодная семья.
-- Извините, матушка, -- сказал Анри, целуя руку госпоже Массе. -- Но сегодня у меня есть оправдание. Я заинтересовался из ряда вон выходящим открытием. Великая задача воздухоплавания наконец решена!
Анри говорил, по-видимому, спокойно, но блеск его серых глаз выдавал его. Его закидали вопросами.
-- Воздухоплавание? Где? Когда? Как? Расскажи нам о новом открытии.
В нескольких словах молодой инженер объяснил все. Еще вчера он показывал изобретенный им легкий двигатель. Теперь найдено применение этому мотору, найдено благодаря Веберу, который сидит тут же и молча, самодовольно посмеивается. Уже много лет у Вебера хранился чертеж искусственной птицы, которой не доставало одного -- жизни. Эту жизнь вдохнет в нее иркон! О! Анри уверен в этом. Чертежи и вычисления Вебера не оставляют никакого сомнения. Искусственная птица отныне не фантазия, а действительность. Его самого поразила простота создания механической птицы. Надо только заказать отдельные части машины специалистам-механикам, выстроить в саду, на террасе, временный сарай с маленькой кузницей, чтобы можно было собрать машину. Надо приготовить составные части по мерке, а затем оживить машину вот той катушкой, которая стоит неподвижно на доске камина. На все это понадобится не больше шести недель. А там изобретение будет осуществлено, птица создана! Три или даже четыре пассажира могут подняться на этом приборе сначала над Парижем, а затем над земным шаром.
-- Браво! Ура! -- закричал Жерар. -- Конечно, я тоже буду зачислен в это число трех или четырех пассажиров? Ведь ты дашь мне местечко на твоей птице?
-- И тебе, и Веберу, и доктору Ломону, если им хочется. Вы все мои сотрудники. Только сначала я попробую подняться на моей птице один.
-- Прошу покорно, я тоже имею право на первый полет! -- сказал Вебер. -- Пусть вам принадлежит честь изобретения мотора, но над изобретением механической птицы я провел много бессонных ночей. Согласен: вы будете капитаном, я -- боцманом во время первого полета и во все последующие.
Госпожа Массе слушала этот спор с тайным страхом. Вдруг она побледнела.
-- Анри, дитя мое, -- заговорила она взволнованно, -- позволь мне один вопрос: конечно, я счастлива, я горжусь тем, что тебе удалось решить трудную задачу; но скажи, эта искусственная птица предназначается для...
-- Для путешествия по воздуху, конечно, дорогая матушка! -- отвечал, сосредоточенно улыбаясь, Анри.
-- Ах! Я так и знала! -- вздохнула бедная женщина, откидываясь на спинку кресла и всплеснув руками.
-- Неужели, дорогая матушка, вы хотели бы, чтобы я уступил другим право воспользоваться моим изобретением?
-- Ах! Боже мой! Я вовсе не требую этого! Строй свою машину, но не поднимайся на ней сам. Довольно мы помучились, довольно терпели. Все вы подвергались страшным опасностям. Наконец-то я успокоюсь, думала я. Нет, нет, я слышать не хочу, что ты поднимешься на аэроплане!
-- Я не стану обманывать вас, матушка: если только мне удастся соорудить мою машину, даю вам слово, что я никому не уступлю права подняться на ней раньше меня!
-- Значит, решено! -- тихо сказала госпожа Массе, и глаза ее подернулись слезами. -- Прощай, покой, наступлению которого после стольких волнений я так радовалась. Прощай, покой тихой пристани. Снова перед нами разверзается пропасть, более ужасная, чем волны морские! Я думала, что наступил конец невзгодам. Но, должно быть, наука спасла мне зрение только для того, чтобы я могла видеть, как оба мои сына, поднявшись на высоту, упадут и разобьются у моих ног!
-- Зачем представлять себе дело в таких мрачных красках, милая Мари? -- воскликнул старик Массе. Его и самого ужаснула нарисованная ею картина, но он не хотел признаться в этом. -- Надо уметь смотреть на все спокойно. Аэроплан еще не выстроен. Когда он будет создан, Анри и его друг Вебер не станут действовать бессознательно. Они вовсе не желают сломать себе шею. Помимо нежелания разбиться, они не захотят потерпеть фиаско. Я знаю их хорошо. Уж если они решаются, значит, они уверены в успехе.
-- На них можно положиться, -- сказал доктор Ломон. -- Я лично нисколько не побоялся бы пуститься с ними, ну, не более, как если бы я отправился на пароходе из Гавра в Трувиль. Впрочем, все эти разговоры преждевременны. Мы еще не имеем никакого понятия об этой механической птице. Может быть, ознакомившись с чертежами, мы сами увлечемся этим изобретением.
Госпожа Массе с сомнением покачала головой. Дочь и Лина старались успокоить ее, хотя тоже бледнели при мысли о предстоящем полете.
Анри, наскоро позавтракав, уже вставал из-за стола.
-- Если хотите, приходите в лабораторию, я вам все покажу, и вы увидите, как это просто.
-- Стоило только сделать изобретение! -- добавил Жерар.
-- Или лучше не станем терять времени, -- сказал Анри. -- Сегодня вечером Вебер объяснит вам все. Ведь искусственная птица -- его детище! А я похлопочу пока о постройке сарая. Так вы думаете, сколько метров? -- спросил он, выходя на террасу.
-- Тридцать метров ширины и сорок длины. Для кузницы надо будет сделать пристройку в три квадратных метра, -- отвечал Вебер.
Молодой инженер отмеривал уже шагами пространство.
-- Тридцать девять... сорок... -- считал он. -- Прекрасно! Сарай займет только часть террасы. Он не загородит окон столовой. На постройку понадобится не больше пяти-шести недель. Ну-с, приступим к разделению труда. Я дам работу плотникам и поеду на автомобиле к Кабрунья, скупщику старых зданий на сломку, на бульваре Барбес. У него есть готовые домики, которые только нужно поставить. Дня в два он нам поставит сарай. От него я отправлюсь в кузницы на Шантье-Обервиллье заказывать стальные цилиндры. Сколько метров?
-- Для остова восемьдесят и столько же для крыльев, ну, скажем, сто девяносто метров всего, чтобы наверняка хватило, -- сказал Вебер. -- Для грудной клетки и черепа нужно шестнадцать плоских пластинок; я дал рисунок Моризо, он изготовляет их прекрасно. Шатуны, рычаги, сочленения я поручу сделать Жанкуру. Я сам поеду сейчас и закажу каучук. Ну, а пружины придется выписать от Рансена, из Безансона; дней через десять мы их получим. Через месяц машина будет готова.
-- Долго, но делать нечего. Идите своей дорогой, а я пойду своей, -- сказал Анри.
Они говорили убежденно. Видно было, что они не фантазируют, а идут к верно намеченной цели.
На следующее же утро от Кабрунья пришли фургоны, нагруженные досками, балками, болтами. К вечеру сарай был уже поставлен на четырех огромных столбах, а через тридцать шесть часов его уже покрыли толем и пристроили к нему кузницу. На третий день со стороны Сены поставили огромный парусиновый шатер, в пятнадцать метров вышиной.
Между тем привезли стальные цилиндры, каучуковые пластинки, бочонки клея. В мастерской и в кузнице работали два работника, в преданности которых Вебер был уверен, потому что они уже не раз исполняли его заказы.
Леса, которые должны были поддерживать механическую птицу, мало-помалу поднимались; металлические цилиндры спаивались, приставлялись на места, соединялись в суставы. Каучуковые правильные перья прикреплялись к искусственным крыльям.
Доставлены были от Моризо и составные части машины, которые должны были образовать череп и грудную клетку.
Благодаря стальным брускам, части машины могли двигаться, как члены живой птицы.
-- В механизме все связано между собой, -- сказал по этому поводу Анри. -- Если бы стальные бруски не были изобретены для велосипеда, вы не могли бы теперь заставить вертеться крылья птицы, милый Вебер!
-- Ба! В силу необходимости, их изобрели бы теперь!
-- Вы так уверены? -- улыбнулся Анри. -- Но теперь они у нас есть. Остается поработать еще дней двенадцать, и механическая птица будет готова.
Трудно было поверить этому, взглянув на машину, которая пока представляла из себя только огромный скелет. Стальные ребра проходили от полого внутри железного болта, заменяющего спинной хребет, к грудной клетке. Шея состояла из колец, или звеньев. К ней прикреплен был череп, в котором должны были помещаться двигатель и кормчий. Вместо глаз было вделано два полупортика. В хвосте, напоминающем по форме хвост ласточки, должен был находиться руль. Крылья прикреплены к плечам. От хвоста до клюва машина имела двадцать пять метров длины, шириною была в пять метров при сложенных крыльях и тридцать восемь при раскрытых крыльях. Размеры головы достигали пятнадцати кубических метров. Вместимость грудной клетки равнялась ста десяти кубическим метрам. Свет проникал сверху, снизу и с боков, в решетчатые оконца.
Надо было облечь этот скелет покровами непромокаемой парусины и поставить на место детали мотора: шатуны, рычаги, передаточные ремни и тому подобное.
-- Как назовете вы свою машину? -- спросил Жерар, любуясь сооружением.
-- Я предложил бы назвать ее "Альбатросом" , что соответствовало бы величине ее крыльев.
-- Это название было бы неточным, -- возразил Вебер, -- в сравнении с этой механической птицей настоящий альбатрос -- сущий воробей. Моделью моей птицы могла послужить гигантская птица из "Тысячи и одной ночи", или та птица, голова которой выставлена в Jardin des Plantes рядом с китом, или мадагаскарская птица "рок", ископаемые яйца которой имеют два метра длины; одним словом, то, что научным термином можно было бы назвать "epiornis".
-- "Эпиорнис", то есть "сверхптица" было бы гораздо понятнее, чем "сверхчеловек" Ницше! -- сказал Анри, одобрительно кивнув головой. -- Ну, что же? Назовем наш воздушный корабль "Эпиорнис". Но главное, надо поскорее устроить машину.
-- Мне не очень нравится это название. Оно будет непонятно для профанов. К чему нам латинские названия? Наша механическая птица громадна. Она будет подниматься в воздух, под лазурный свод неба. Назовем же ее попросту -- "Лазурным гигантом" !
ГЛАВА II. Капитан Рено. Николь Мовилен
Когда господин Массе вернулся из Африки в Европу, он возобновил знакомство с бывшим своим товарищем по лицею, капитаном Рено, которого в семье Массе все любили за его честный и прямой характер. Капитан Рено вышел в отставку и страшно скучал, когда наши изгнанники вернулись на свое старое пепелище в Пасси. Он узнал, что свобода и досуг, которые кажутся такими желанными в дни, когда человек трудится через силу, до переутомления и начинает роптать на непосильную работу, теперь не удовлетворяют его. Он скучал по своей былой деятельности, по Алжирским полям, среди которых прожил почти всю жизнь; он задыхался в своей маленькой квартире холостяка на бульваре Гувион-Сен-Сир. Когда Массе пришел к нему, он признался ему, что умирает от скуки.
-- Отчего бы вам не сражаться за буров? -- спросил его раз Массе. -- Семьи у вас нет, вы здоровы и бодры, как тридцатилетний мужчина, военное искусство известно вам до мелочей, и вы могли бы принести столько пользы. На вашем месте я решился бы, право!
-- Это блестящая мысль! -- вскричал капитан, который мог похвастать храбростью, но не воображением.
И он действительно отправился в Трансвааль сражаться за правое дело. Несколько месяцев о нем не было ни слуху ни духу. Наконец в один прекрасный день он вернулся: он потерял в бою правую руку, но был очень доволен походом. Восторженно отзывался он о смелости, выносливости, военной ловкости буров. Члены семьи Массе подметили, однако, что капитан чем-то озабочен.
-- Анри! -- воскликнул он наконец, найдя предлог, которого, очевидно, искал. -- Покажите мне ваши владения. Я думаю, каштановые деревья великолепны в это время года.
-- К вашим услугам! -- ответил молодой человек, видимо волнуясь, в то' время как все присутствующие переглянулись между собой.
Они сошли с веранды на лужайку, полюбовались цветочными клумбами, заботливо устроенными Ле Геном, Линой и Колеттой, потом прошли в каштановую аллею.
-- Я привез вам вести, друг мой, -- сказал вдруг капитан, лишь только они удалились настолько, что их нельзя было видеть с веранды, -- и вести грустные. Мне казалось, что лучше сообщить их вам с глазу на глаз. Когда видишь сочувствие своему горю на лицах близких и любящих людей, его труднее переносить.
-- Капитан! -- вскричал Анри, бледнея. -- Я боюсь понять вас. Ради Бога, прямо к делу, без предисловий. Благодарю вас за желание пощадить меня, но говорите, да говорите же скорее. Какова бы ни была роковая весть, которую вы мне сообщите, я готов выслушать вас. Я угадал ее и так. Николь... мадемуазель Мовилен?..
Капитан утвердительно кивнул головой.
-- Она умерла? -- задыхаясь, проговорил молодой человек. Он побледнел и должен был прислониться к дереву, чтобы не упасть.
-- Нет! Нет! Тысячу раз нет! -- растерянно кричал в отчаянии капитан. -- Анри, очнитесь! А я-то хотел его подготовить! Скотина! Анри, послушайте! Она жива, слышите, жива! Она деятельна и энергична, как всегда.
-- Жива! -- повторил Анри, точно во сне. -- Так что же вы хотели сказать?
-- Она в плену. Я боялся сказать вам это сразу, но напугал вас своими предисловиями, идиот я этакий! Решительно, я не создан дипломатом.
-- Взята в плен? -- сказал молодой человек с выражением глубокого горя. -- Бедная Николь! Какие лишения она испытывает! Знаю, как грубые враги обращаются с благородными противниками, когда те попадают в их руки. Они мстят женщинам и детям за удары, наносимые их самолюбию горстью героев! Вы уверены, что она попала в плен? -- Луч надежды, казалось, загорелся в нем. -- Может быть, это ложный слух. Они уже столько раз хвастали, что им удалось захватить в плен кого-нибудь из семьи Мовиленов. Несколько раз Мовилены действительно отдавались в руки врага, но никогда живые. Скажите, капитан, кто вам сказал, что Николь в плену?
-- Я видел это собственными глазами! -- отвечал капитан.
-- Мне казалось, что вы сражались по большей части в Капланде, что вы не были там, где Мовилены как львы боролись за свою независимость, за свой очаг. Если бы я знал, что вы с ними встречались, я давно спросил бы вас о них!
-- Два месяца тому назад я попал в самый Трансвааль, на границу Родезии. Там я встретился с этой замечательной девушкой. Мы вместе сражались против врага. Там нас обоих взяли в плен: меня, потому что я лежал без сознания, с оторванной рукой, ее, потому что лишь только кончилось сражение, она стала обходить раненых, как сестра милосердия. Придя в себя в Моддерфонтэнском лагере, я увидел ее как всегда спокойной и деятельной среди этого ужаса и скорби: она заботливо ухаживала за детьми и больными; самые ужасные раны не смущали ее, она перевязывала сама искалеченные пулями дум-дум члены; всем старалась помочь; всех утешала ласковым словом. Мне самому она облегчила самые отчаянные часы страданий. Это ангел, святая, доложу я вам.
Голос изменил капитану, и он, чтобы дополнить сказанное, только показал на свою искалеченную руку. Анри молча и сочувственно пожал ему руку.
-- Ах! -- сказал Анри. -- Так дальше продолжаться не может. Я еду опять туда. Я ничем не связан. Я освобожу ее из плена. У моего отца есть друзья, связи. Надо пустить в ход все пружины. Дальше медлить нельзя. На что это похоже? Брать женщин в плен! Мы должны отомстить за это. Это недостойное цивилизованного народа варварство!
-- Гм! -- сказал капитан. -- Надо быть справедливым: Николь взята в плен с оружием в руках. Все знают, что она стреляет не хуже отца и братьев, что для врага она не менее опасная противница, чем они. Зачем же бы они отпустили ее на свободу? К чему требовать от врага великодушия, которое бы не проявили сами на его месте?
-- А вас ведь отпустили же на свободу?
-- Тут дело другое. Я выбит из строя, а мадемуазель Мовилен не получила даже легкой царапины, хотя участвовала в двадцати сражениях. У нее есть какой-то талисман, право! Вокруг нее свистят пули, она дышит зараженным лагерным воздухом, и ни нужда, ни усталость не одолевают ее.
-- Ах! -- прервал его Анри, ломая руки. -- Мы здесь свободны, все к нашим услугам, а она там... Капитан, вы точно ничего не скрываете? Здорова ли она?
-- Даю вам честное слово, что, когда я уезжал из лагеря в Моддерфонтэн, мадемуазель Николь была совершенно здорова и бодра. Ее хорошенькое личико дышало, как всегда, спокойствием, добротой, отвагой. Впрочем, вот вам доказательство. Утром, в день моего отъезда, ей удалось передать мне вот эту записочку. Прочитайте -- вы увидите сами, как она себя чувствует.
-- Как? -- воскликнул Анри. -- У вас есть письмо, а вы томите меня и не показываете его! С вами ли оно, по крайней мере? Ради Бога, дайте мне его, если оно у вас.
-- Письмо со мною! -- сказал капитан, прикладывая свою единственную руку к сердцу. -- Я скорее дал бы себя убить, чем допустить, чтобы его у меня отняли. Я и пришел с тем, чтобы передать его. Но письмо это не вам, а вашей сестре.
-- Ну, так отнесем же его ей скорее! Чего еще ждать?
-- Постойте минуточку! Не находите ли вы, что сестру вашу нужно было бы подготовить?
-- Подготовить? -- вспыхнул Анри. -- Уж если сердце должно быть разбито, то не все ли равно, одним или несколькими ударами... Да и, наконец, разве вы не знаете, что за женщина Колетта? В мужестве она не уступит даже Николь!
Они быстро направились к веранде, где все с затаенным страхом ожидали их возвращения. Анри коротко сообщил печальную новость. Тогда, наконец, капитан решился вынуть из своего бумажника письмо и передал его Колетте.
Прелестное личико мадам Ардуэн побледнело при сообщении Анри, но она лучше, чем капитан, понимала нетерпение брата, а потому, сделав над собой энергичное усилие, чтобы не расплакаться, вскрыла письмо и тотчас же прочла его вслух:
"Моя милая Колетта! Пишу вам, своей обычной корреспондентке, но то, что я пишу, относится ко всей вашей семье, которая мне дорога, как моя родная семья.
Одновременно с этим письмом вы получите от капитана известие, что я в плену. Не сокрушайтесь очень обо мне, я жива и надеюсь.
В последние месяцы Господь послал нам много испытаний. Отец мой погиб доблестной смертью в Клейнсдорне. Вы, вероятно, уже знаете. Я закрыла ему глаза. Последние его слова были: "Я рад! Бурам нечего краснеть перед судом истории!". И, однако, милая Колетта, в то время, как он говорил это, все его близкие, кровные, кроме меня, один за другим умирали мои взрослые братья убиты в расцвете молодости и сил; младшие -- взяты в плен и живут в лагерях, которые со своей лихорадкой, голодовкой, зараженным воздухом опаснее пуль и гранат.
Тщетно писала я, поборов свою гордость (это мне чего-нибудь да стоило), униженно молила известить меня, где находится моя мать, просила, чтобы меня поместили в один лагерь с одним из моих малолетних братьев, если еще они живы; мои мольбы остались без ответа, и я не знаю, какая судьба постигла дорогих моему сердцу людей.Такая неизвестность тяжелее всяких непоправимых несчастий. Вы знаете, на моих глазах была убита пулей, ранившей ее в грудь, моя сестра Люцинда, в то время как она, в качестве фельдшерицы, разыскивала на поле сражения после битвы при Лангелауде раненых, без различия, свои они или враги. Признаюсь, я была возмущена при виде этого юного цветка, скошенного безжалостной рукою. Я готова была роптать на пути Всевышнего, говорить, что они жестоки, несправедливы, бесчеловечны... Моему благородному отцу с трудом удалось тогда заставить меня повторять за ним слова Иова: "Бог дал, Бог и взял". И вот даже такие ужасные несчастья легки в сравнении с неизвестностью. О мертвых можно сказать: "Они перестали страдать, они получили заслуженную награду на лоне Предвечного". Но как утешиться, как примириться с мыслью, что мать страдает где-нибудь, одинокая, снедаемая горем, что дети оставлены без всякой поддержки, лишены, быть может, даже куска хлеба!..
Только усиленной работой мне удается прогнать мои черные мысли. Много страданий вижу я вокруг себя и, стараясь облегчить их, думаю: "Может быть, в эту самую минуту другая женщина ухаживает за моей матерью или за маленькими братьями так, как я за этими несчастными". Это хоть немного успокаивает меня. Меня поддерживает еще одно: я знаю их характер; они будут страдать, умрут даже все до последнего, но не сделают ничего недостойного имени, которое мы носим. Все они родились патриотами и героями, от главы семьи до четырехлетнего мальчугана, у которого в голове-то всего еще дюжина мыслей... Если бы ты знала, милая Колетта, каков наш род!
Вы тоже можете гордиться нами, потому что и наши предки были французы.
Наши враги часто называют нас варварами, мужиками, дикарями, но мы не дикари и не варвары. Мужики, то есть земледельцы, чуждые утонченной роскоши, --пожалуй. Но мы прежде всего люди в высшем значении этого слова. Люди, выросшие в вечной опасности, из которых страдания сделали героев. Я видела этих хваленых англичан, ознакомилась с их историей, прониклась удивлением к их военным подвигам; мне известно, что они неистощимо богаты, страшно спесивы. Как же нам не гордиться тем, что мы -- простые мирные земледельцы, ничтожная горсть пахарей, женщин и детей, --заставляем дрожать перед собой этих людей! Они вынуждены были выставить против нас двухсоттысячное войско, лучших своих стратегов, истощить все свои сокровища, и все-таки отступают! Уверяют, что победа все-таки останется за ними. Я не хочу этому верить. Буду надеяться до конца. Есть одно сокровище, которого не отнимут у нас ни силой, ни богатством, ни численностью войск: воспоминания о наших победах, этой блестящей страницы вистории.
Среди массы пленных, томящихся в Моддерфонтэне, я встретила вашего храброго соотечественника, капитана Рено. Сражаясь за буров, он лишился правой руки. Да воздаст ему Бог сторицей завесе, что он сделал для нас! Наш лагерь не представляет из себя госпиталя, но сюда временно присылают раненых и пленных. Когда я узнала, что капитан находится здесь,япопросила разрешения оказать ему помощь. Когда выяснилось, что нельзя обойтись без ампутации руки,яприсутствовала при операции, которую он перенес мужественно, не желая, чтобы его хлороформировали. Он быстро поправился и был отпущен на свободу. Уже одно то, что он француз, много значило в моих глазах; можете судить, как я заинтересовалась им, когда узнала, что он близкий друг семьи Массе, что он знал всех вас еще детьми. Я рассказала ему о вашем пребывании здесь, о самоотверженной деятельности ваших братьев в качестве фельдшеров, --пребывание вашей семьи оставило в сердце буров неизгладимое воспоминание. Я сказала ему также, что страстно желаю переписываться с вами, и он обещал мне, что тотчас же по возвращении в Париж передаст вам это письмо. Остается всего несколько минут до его отъезда. День начался сегодня так печально: много больных и умерших. Хотя мне и жалко, что с отъездом капитана я лишаюсь друга, который напоминает мне вашу веселую, любезную, чисто французскую дружбу, но я рада за него. Мы, скромные земледельцы, утратили грацию светского обращения наших предков. Бедные гугеноты оставили этот внешний лоск вместе с покинутым ими имуществом; уезжая в изгнание, они взяли с собою единственное сокровище -- свободу совести. Мы не светские люди, но умеем ценить светское обращение. Вспомните, каким успехом пользовался здесь Жерар; его остроумие и веселость были оценены в грубых палатках буров не меньше, чем в парижских салонах. Ваш уважаемый отец, ваша дорогая матушка, Лина, Тотти... Ах! Разве мы не сумели всех вас ценить, как вы того заслуживаете? Дорогие друзья! Увижу ли я вас когда-нибудь? Передайте им всем мой сердечный привет. Скажите Анри, что если нам не суждено увидеться на земле, я твердо верю, что мы, исполнив свой долг в этой жизни, свидимся в лучшем мире.
Николь Мовилен".
ГЛАВА III. Семейные волнения
Овладевшие Анри во время чтения этого письма гнев и отчаяние не поддаются описанию. Как! Он здесь медлит, откладывает свой отъезд, в то время, как его героиня-невеста и ее семья, которую он так любит, борются, сражаются, умирают!
Долго Жерар ходил с ним взад и вперед по саду, молчаливо выслушивая его горькие сетования и в душе сочувствуя его горю. Когда прошли первые порывы отчаяния, он попробовал заговорить о надежде и терпении. Впрочем, слова его звучали не слишком убедительно.
-- Нет, нет, -- говорил Анри, -- я больше не останусь здесь ни минуты! Я уеду завтра, сегодня вечером, сейчас! Матушка не может требовать от меня такой жертвы. Ты знаешь, чего мне стоило согласиться на ее просьбы и ради нее покинуть Трансвааль, хотя чувство, долг, самолюбие -- все повелевало мне остаться там. Мне пришлось сыграть не слишком завидную роль друга, который стушевался в минуту опасности! Я это сделал для нашей матери. Мне так было жаль ее, когда она говорила: "Я хотела бы, по крайней мере, слышать твой голос, опереться на твою руку, если окончательно потеряю зрение..."
-- Но теперь она видит. Ее лучистые глаза светятся по-прежнему. Теперь я могу ехать и уеду! Малейшая задержка сведет меня с ума!
-- Я поеду с тобою, -- решительно сказал Жерар. -- Но послушай, мне явилась гениальная мысль. Не уезжай ни завтра, ни сегодня, подожди, когда мы окончим "Эпиорнис"!
-- Я не могу без отвращения слышать слово "ждать"!
-- Выслушай меня. Сколько времени потребуется, чтобы окончить твою машину?
-- О! немного, каких-нибудь пять-шесть дней, если бы только я мог владеть собою. Но разве возможно об этом думать в такую минуту?
-- Шесть дней, -- прервал его, торжествуя, Жерар. -- Прибавь еще дней девять на путешествие, не больше. Это составит две недели. Между тем, пользуясь самыми быстрыми видами сообщения, мы не достигнем театра войны раньше шести недель!
-- Умерь свое нетерпение, Анри. Если ты послушаешь моего совета, мы, во-первых, выиграем время, во-вторых, ты не оставишь неоконченным изобретения, которым справедливо гордишься и которое даст тебе славу; в-третьих, наконец, пока ты оканчиваешь работу, мы успеем подготовить к нашему отъезду матушку. Ты уже много сделал для нее, Анри, не отказывай ей в этой маленькой жертве. Мы так ей обязаны. Она так много перенесла.
Мадам Массе в душе уже благословляла свою ужасную болезнь, благодаря которой ей удалось удержать около себя сыновей. Онанадеялась, что тем временем Трансваальская война окончится. Но теперь она совершенно поправилась, как говорил Анри, а непобедимые буры все еще совершали чудеса храбрости и все еще стойко выдерживали нападения врага: борьба все продолжалась. Анри и Жерар горели нетерпением вернуться на поле сражений, и бедная мать сознавала, что было бы несправедливо удерживать их долее.
Муж ее, человек решительный и уравновешенный, давно примирился с неизбежным и еще раньше, чем пришло письмо Николь, подлившее масла в огонь, пытался, но не слишком успешно, убедить жену последовать его примеру.
-- Мы воспитывали их для жизни, -- говорил он ей, -- с колыбели мы учили их уважать труд, не зарывать в землю таланты, которые могут принести пользу обществу. Мы предостерегли их от соблазна пустой жизни светских бездельников. Неужели мы теперь откажемся от своих теорий и скажем: "Пусть погибают наши принципы, лишь бы дети не покидали нас!".
-- Нет, нет, Боже сохрани! -- горячо возражала мадам Массе. -- Но надо быть снисходительным ко мне: я колеблюсь, я не могу скрыть своей слабости. Слишком сильные несчастья навсегда поколебали мою энергию. Вспомни, я раз уже чуть не потеряла вас всех. Во время ужасной бури около каждого из вас был если не кто-нибудь из семьи, то хоть друг. Только я была одна, совсем одна, когда очнулась на плывшей по диким волнам шлюпке. Между несчастными, которые стонали вокруг меня, не было ни одного знакомого лица. Не могу забыть до сих пор этого кошмара. Я надеялась, что перенесенные мною невзгоды послужат выкупом на будущее время, дадут мне, по крайней мере, право не разлучаться более с сыновьями, которых я оплакала, как мертвых.
-- Надо отказаться от этой надежды, -- тихо сказал Массе, взволнованный при виде слез жены, но твердо решившийся поступить по справедливости, чего бы это ему ни стоило. -- Любовь к детям никогда не должна переходить в эгоизм! Мы должны не подавлять в них личность и не мешать им при выборе карьеры. В этом отношении я ни за что не решился бы подчинить их своему влиянию. Посмотри на нашего Жерара: он родился, чтобы быть исследователем неизвестных стран, колонистом, пионером. Природа создала его, чтобы он восходил на горные вершины, куда не ступала еще нога человеческая, исследовал недра земли, пускался во всевозможные предприятия. На днях я наблюдал за ним в то время, как он гарцевал на неоседланной лошади. Этот атлет создан не для того, чтобы мирно сидеть у домашнего очага! Разве в каждом его слове не сквозит жажда деятельности? О чем говорит он беспрестанно? О возвращении в таинственную, манящую его Африку, об открытии источников Нила, о сражениях на берегах Нигера. Позже он разобьет в этих краях свой шатер и женится на Лине. Я никогда не видел более определенного призвания, чем это. И затем, милая девушка ничуть не задумывается над опасностью этого полного приключения и случайностей будущего. Она принадлежит к расе храбрых женщин, о которых история умалчивает, но которые скромно и незаметно, полные самоотверженности, принимают участие в основании каждой новой колонии.
-- Ах! -- вздыхала приемная мать Лины. -- Неужели у меня отнимут и эту девушку, мою дорогую воспитанницу, мое утешение?
-- Нет еще, нет! Она останется с нами еще год-другой. Но я не кончил того, что хотел сказать, -- продолжал Массе. -- Если было бы несправедливо мешать Жерару сделаться самостоятельным, что же сказать об Анри? Анри, как и его брат, создан для высокой, независимой деятельности; но душою он далек от Франции; было бы жестоко удерживать его здесь, продлить разлуку, на которую он согласился только из сыновней любви. Мы не должны выражать сожалений при его отъезде. Надо поддержать его, ободрить, снабдить его необходимыми для давно желанного предприятия средствами. Пусть едет, если он желает. Пусть спешит на помощь избраннице своего сердца, нашей будущей дочери, освободит ее. Пусть даже, если нужно, пожертвует своей жизнью для великого дела.
Сердце матери возмутилось при этих последних словах.
-- Вспомни ужасный год, -- продолжал он тогда. -- Как мы осудили бы тогда мать, которая из эгоизма удержала бы сына от участи в отечественной войне. Я как сейчас слышу еще твои слова накануне битвы при Шампиньи.
-- Не повторяй их. В то время не помнили, что говорили. За честь родины в то время готовы были пожертвовать и жизнью, и всем, что было самого дорого на свете. Но, признаюсь, я не могу воспламениться так за дело буров! Я не героиня. К чему же судьба требует от меня столько мужества? -- улыбаясь сквозь слезы, сказала мадам Массе.
Между тем дело шло своим чередом. Молодые люди спешно готовились к путешествию, и только страх обидеть мать удерживал их от проявления радости. Мать боялась и самого путешествия, и его цели: отважного полета в пространство и прибытия на поле военных действий. Колетта и Лина между тем, несмотря на тайное волнение, разделяли восторг путешественников и сожалели, что не могут последовать блестящему примеру своей будущей нареченной сестры Николь Мовилен. Старик Массе, принимавший в молодости участие не в одной битве, еще охотнее, чем дочери, принял бы участие в африканском крестовом походе. Ле Ген, домоправитель, тоже вспомнил, что когда-то он был марсовым матросом, и по временам вздыхал о военных лаврах, за что удостоился грубой отповеди от своей супруги.
Верная служанка Мартина, как и ее барыня, не разделяла воинственного настроения семьи. Она никогда не покидала своих господ в дни испытаний и твердо и мужественно переносила все невзгоды; когда было нужно, она смело смотрела в глаза опасности; но отыскивать эту опасность она считала безумием и вовсе не сочувствовала намерению милых детей, которых она вырастила, рисковать жизнью на равнинах какого-то Трансвааля.
-- Сражаться за свою родину -- дело разумное, -- ворчала Мартина, -- я сама дралась с пруссаками, не хуже других. Но идти умирать за буров, воля ваша, я в этом не вижу смысла!
Это не помешало, однако, тотчас же дать свое согласие на то, чтобы Ле Ген сопровождал молодых людей.
-- Пусть себе едет, -- сказала она, -- по крайней мере, будет кому позаботиться о моих голубчиках. Поезжай, Ле Ген, да постарайся привезти их обратно целыми и невредимыми.
-- Постараюсь, мадам Ле Ген!
Анри скоро согласился с Жераром, что план его практичен, и с помощью главного архитектора "Эпиорниса" лихорадочно работал над сооружением своего шедевра. Через несколько часов все будет готово. По его расчетам, через восемь, максимум десять дней они будут в Трансваале. Кроме необычайной быстроты, в которой ничто не могло сравниться с машиной, "Эпиорнис" представлял еще то преимущество, что давал единственный способ освободить Николь из плена. Капитан Рено уверял, что нельзя рассчитывать, что тюремщики выпустят Николь Мовилен из заключения по доброй воле. Следовательно, надо спасти ее без их ведома, и это возможно будет при помощи искусственной птицы, которая мало-помалу начинает принимать очертания в сарае, на террасе. Они как-нибудь предупредят молодую девушку; затем машина спустится ночью посреди сонного лагеря, и они улетят, послав глубокий поклон британским часовым. Жерар радовался заранее при мысли, что сыграет с ними такую ловкую штуку.
Прошло четыре дня с тех пор, как было получено письмо Николь. Молодые люди уже объявили матери о своем отъезде. Теперь гора свалилась у них с плеч. Решившись на эту новую жертву, мадам Массе первая принялась хлопотать, собирая сыновей в дорогу. Она постаралась даже придать своему лицу выражение решительности. Лина не отставала от нее в самоотвержении и решимости. Когда Анри и Жерар пришли сообщить ей, что Вебер поедет вместе с ними, она спокойно отвечала, что не имеет ничего против и жалеет только об одном -- что отец не оставил ей в машине маленького местечка рядом с собою. Под кроткой внешностью Колетты скрывала душа героини. За нее нечего было бояться, что хладнокровие изменит ей в решительную минуту. Молодые люди могли пуститься в опасное путешествие, зная, что мать, сестра и невеста не станут протестовать ни громко, ни в душе, против предприятия, которое они считали своей священной обязанностью.
Лететь на помощь Николь, не оставаться безучастным в то время, как она находится в опасности, было, конечно, вполне понятным желанием Анри. Мадам Массе и сама поняла это, когда согласилась наконец на отъезд сыновей; ей стало даже странно, как это она могла препятствовать законному желанию Анри. Она обвиняла себя в жестокости и эгоизме. Массе, стараясь ободрить ее, в то же время соглашался с нею, что часто самые святые чувства привязанности теряют от примеси к ним эгоизма, и что надо поскорее избавиться от этого последнего.
Что касается Жерара, по-видимому, ему вовсе не было большой необходимости ехать. Но Анри был страшно рассеян, и присутствие около него практичного Жерара было не лишним. Анри шел сражаться за ту, которой он обещал быть верным, которую хотел защитить; в остальном он вовсе не чувствовал призвания к военной карьере. Прежде всего он был ученый; в данный момент он трудился над разрешением одной из задач современной науки; печальная картина человеческой бойни, развалин, опустошений, которую он скоро должен увидеть, не отвечала ни его вкусам, ни стремлениям. У него не было ни одного из качеств, необходимых "ловкому" солдату, и его домашние не без основания дрожали бы за него, если бы он один отправился на войну, эту борьбу совершенно нового типа, в которой каждый участник должен обладать всесторонним знанием ремесла, рассчитывая только на свои силы во время нападения или обороны, добычи припасов, одежды, оружия. Жерар, напротив, обладал всеми этими свойствами и потому сгорал от нетерпения выказать их в военном деле. Он шаг за шагом следил за эпизодами войны. Тысячу раз он готов был бежать на помощь этой горсти патриотов, невероятными усилиями отражавших вот уже два года полчища неприятеля. Успеют ли они прибыть на место военных действий раньше, чем опустится занавес над последним актом этой единственной в истории драмы? Уже ходили слухи о мире. Но всякий раз новое чудо патриотизма опровергало их. Хотя Жерар и желал от души мира, столь заслуженного этим маленьким храбрым народом, ему все-таки было бы жаль, если бы интересный конфликт кончился раньше, чем он успеет испытать на деле свои способности. Вот почему он страшно спешил собраться в дорогу.
В то время, как предусмотрительный Жерар старался захватить с собою все, что может пригодиться солдату во время похода и облегчить ему победу, Анри забирал с собою книги, научные заметки, разные инструменты, какие можно достать только в больших европейских городах. За сборами он немного забыл свое горе, и мысли его приняли обычное направление -- он думал о науке.
-- Если бы не я, -- подсмеивался над ним Жерар, -- ты, наверно, позабыл бы взять даже одну смену платья, хоть немножко провизии и оружие. Ты должен быть благодарен, мечтатель ты этакий, что есть кому позаботиться за тебя о материальных нуждах, в то время как ты витаешь в высоких сферах!
Анри был глубоко признателен брату, которого очень любил. Все видели, что молодому ученому пришлось бы плохо без Жерара, и что двойная разлука должна скорее радовать, чем печалить семью.
ГЛАВА IV. Отъезд
Благодаря принятым строителями предосторожностям, устройство механической птицы "Эпиорнис" осталось тайной. Никто ни в Париже, ни где бы то ни было не подозревал о ее существовании. Принимавшие участие в работах двое рабочих первые ревниво оберегали тайну. Постройка сарая в саду не привлекла ничьего внимания. С берега Сены прохожие замечали это сооружение на возвышенности Пасси, но никто не знал его назначения.
Храня тайну, изобретатели хотели избежать расспросов любопытных, чтобы в случае, если первый опыт окажется неудачным, не было бы никаких насмешек и комментариев. Теперь же, когда предполагаемый полет аэроплана принимал политический, военный характер, а целью экспедиции было освобождение военнопленной, требовалась еще большая тайна, и потому последние работы были обставлены еще большими предосторожностями.
Мартина отвадила всех торговцев и поставщиков, под предлогом временного отъезда господ, а сама ходила за покупками на рынок. Ящики со съестными припасами, платьем и другими вещами привозились в закрытых экипажах, и мало-помалу ими нагружена была кают-камера аэроплана. Коробки с консервами, хлеб, сухари, свежие овощи, пресная вода, лекарства, -- все было разложено по особым ящикам, чтобы путешественники могли найти все под рукой. Предусмотрительный
Вебер запасся также всем необходимым на случай аварии для починки машины. Над этим складом помещалась пассажирская каюта с кроватями, тростниковыми стульями, складными столиками, буфетом, переносной кухней. Не забыта была даже каучуковая ванна.
Под электрическим мотором был таким же образом устроен череп механической птицы. Туда можно было проникнуть по маленькой лесенке, помещенной в шее птицы. Вместо мозга в черепе были помещены двойные и тройные лопаточки, управляя которыми кормчий мог регулировать направление полета.
Вебер тщательно рассчитал внутреннее устройство машины, чтобы пассажирам оставалось как можно больше места, чтобы все было устроено с комфортом, чтобы машина притом была легка, а двигатель ее силен.
Каждый из четырех членов искусственной птицы -- крылья и лапки -- изготовлялся совершенно независимо от остального; функцию каждого из них можно было проверить отдельно.
Предварительные испытания прошли так блестяще, что относительно успешного применения всей машины не оставалось и сомнений. Только какой-нибудь несчастный случай мог помешать "Эпиорнису", весом вместе со всеми снарядами, инструментами и пассажирами всего в шесть тысяч килограммов, располагающему двигателем в сто семь лошадиных сил, подняться одним прыжком, распустить крылья и устремиться вперед с быстротой, которую трудно точно определить, но которая, по всей вероятности, достигнет двухсот или трехсот километров в час при тихой погоде или при попутном ветре.
Неохотно уступил доктор Ломон свое место храброму марсовому матросу Ле Гену, практические знания которого в области управления были нужнее, чем услуги врача здоровым пассажирам. Конечно, в конце концов можно было бы захватить с собою и пятого пассажира, но ведь надо же было приберечь место и для Николь, за которой, в сущности, и ехали, а шести пассажиров для аэроплана данных размеров было бы слишком много.
Итак, доктору пришлось отказаться от этой заманчивой экспедиции. По-своему обыкновению, он принял это с философским спокойствием и только шутя пригрозил Веберу и Жерару, что постарается, чтобы они захворали накануне, отъезда, и заменить их на аэроплане. Эти невинные шутки не помешали ему хранить тайну всего происходившего.
Можно только дивиться тому, что тайну удалось сохранить, так как в "заговоре" участвовало четыре женщины и семь мужчин, причисляя сюда же и рабочих. Но ни один не выдал тайны, которая поглощала каждого из них, ни у одного не вырвалось даже намека, вроде тех, о которых говорит своим друзьям Гамлет. Даже Мартина удержалась и не выдала того, что знала, мимикой, жестом или словами: "Well, well, me know... we could talk if we would... if we we line to speak... There be on if they might..." [1].
[1] - "Ладно, ладно, знаем... если бы мы хотели говорить, мы многое могли бы рассказать... Есть люди, которые могли бы...". "Гамлет". Акт I. Сцена V.
Конечно, и после таких смутных фраз она могла бы остановиться, вопреки страшному желанию разболтать все, что знала. Добрая женщина вообще была не прочь посплетничать и удивить публику рассказами об ужасных и удивительных событиях, свидетельницей которых она бывала в течение своей долгой жизни Я семье Массе.
Наконец, пришло время отъезда, который был назначен ровно в полночь. Луна скрылась. Отдернули полотняные стены шатра -- вот и механическая птица: она еще спит, покоясь на лесах. Ни одна живая душа, кроме собравшейся на террасе дома Массе группы людей, не знает о грандиозном событии. Внизу, среди равнины, лентой извивается Сена. Газовые фонари набережной и мостов отражаются в ее водах. Вдали, над Парижем, стоит полоса света, слышится замирающее жужжание засыпающей ненадолго лихорадочной жизни его. Париж не подозревает, что он еще раз прославится еще одним чудом в области изобретений.
"Эпиорнис" сдвинули по рельсам до края площадки. Пассажирам остается только сесть в каюту и проститься с остающимися.
По мере приближения решительной минуты в сердцах остающихся все более и более растет страх, предчувствия, которые они до сих пор силились побороть. Тщетно отгоняют они воспоминания о целом ряде попыток воздухоплавания за последнее столетие, закончившихся гибелью смелых аэронавтов. Напрасно Массе старается убедить, что мотор Анри безопасен; он и сам этому не верит, да никто и не слушает его: все слишком озабочены, чтобы не выдать себя, своих мрачных предчувствий и не омрачить уезжающих пассажиров. За обедом, последним перед отъездом, почти никто ничего не ел: одни были возбуждены близостью предстоящего опыта, не хотели есть и шутили, говоря, что будут ужинать сегодня в облаках; другие содрогались от ужаса при этих словах и не в силах были дотронуться ни до одного из поданных блюд. Были основания бояться. Эта механическая птица, о свойствах которой можно было судить еще только по теории, унесет все, что может быть близкого и дорогого: горячо любимых сына, братьев, жениха, мужа, отца! Все ли они вернутся из этой опасной экспедиции? Даже оптимист Массе должен сделать над собой усилие, чтобы не выдать своего волнения. Бледная, дрожащая Колетта старается улыбнуться. Мадам Массе прячет свое заплаканное лицо: она обещала выдержать до конца, но не может! Анри пробует утешить ее, но это только вызывает с ее стороны поток слез.
-- Анри, мой Анри! Обещай, что ты вернешься и привезешь с собой Жерара, что вы все вернетесь! -- в отчаянии лепечет бедная мать.
Это послужило как бы сигналом к общему волнению. Колетта, обвив руками шею Жерара, прижимается к своему дорогому брату, с которым разделила столько бед. Вот она отодвигается от него немного, всматривается в его черты, как будто видит его в последний раз; увидит ли она когда-нибудь блеск его синих глаз, прямую улыбку губ, не знающих, что такое ложь! Неужели этому смелому, умному, доброму человеку суждено погибнуть или во время этого полета, или от пули тех, которые взяли в плен Николь?
И, сама того не замечая, Колетта тоже плачет.
Лина, обняв отца, рыдает на его груди, а старый ученый тихонько гладит ее белокурую головку. Мартина громко всхлипывает, а Ле Ген сморкается, точно трубит.
-- Ну, ну! -- говорит наконец Массе, откашливаясь, чтобы скрыть свое волнение. -- Веселее! Принеси-ка сюда, Ле Ген, бутылку шампанского, мы выпьем за удачу предприятия. Ради Бога! Покажем богине Фортуне веселые лица, она ужасно не любит хмурых!
Ле Ген принес бутылку. Пробка хлопнула. Господа
и слуги пригубили искрящийся, как гений французских изобретателей, напиток и стали несколько бодрее духом.
-- За счастливое путешествие! -- вскричал Массе.
-- И за скорое возвращение! -- прошептала мадам Массе.
-- Ах! Если бы вы поскорее привезли сюда милую Николь! -- сказала Колетта.
-- Да, да... -- чуть слышно повторяет Лина.
-- Слава и многие лета изобретателю легкого мотора! -- воскликнул доктор Ломон.
-- Честь и слава ученому инженеру, создавшему "Эпиорнис"! -- дополнил его тост Марсиаль Ардуэн.
-- За здоровье моего доброго Ле Гена! -- говорит маленькая Тотти, находя, что среди этих тостов позабыли славного матроса.
Речь девочки, а также и шампанское оживляют Мартину.
-- Ну, в час добрый! -- говорит она. -- Да, главное, смотрите, не сломайте себе шею! Да и поскорее возвращайтесь. Нам будет скучно здесь без вас. Вот уж не думала, что мне придется еще раз расставаться с моими детками. Да как вам не надоела эта Африка?
-- Тише, тише! -- говорит Жерар, указывая на мать, плачущую в объятиях Анри.
-- Сын мой, мой первенец! Обещай мне, что будешь осторожен! Обещай же! И зачем вы родились такими любителями приключений? У других матерей дети всегда остаются с ними, зачем же мои дети не такие, как все?
-- Мама, вы на себя клевещете! -- говорит Жерар. -- Вы сами не захотели бы иметь таких сыновей.
Однако пора; все встают, прощаются, четверо путешественников поднимаются по приставной лесенке в каюту и усаживаются: Анри и Вебер перед мотором, Ле Ген у руля, Жерар на узкой площадке, над каютой.
-- Все на местах? -- спрашивает Анри.
-- Все! -- отвечают ему три голоса.
-- Ну, значит, с Богом!
Он нажимает одну рукоятку, потом другую, третью. Слышится звон пружины; посыпались искры; винт с шумом режет воздух. С шорохом раскрываются крылья. "Эпиорнис", подпрыгнув на своих стальных ногах, уверенным, величавым движением устремляется вверх, парит несколько минут на высоте пятнадцати-двадцати метров, потом, увлекаемый движением винта, бесшумно улетает, как парусная яхта, уносимая попутным ветром.
Гигантская птица с раскрытыми крыльями сливается уже с темной синевою усеянного звездами небесного свода. Она поднимается все выше и выше, летит, минует башню на Марсовом Поле, возвращается по направлению к Пасси, чтобы послать привет вилле Массе выстрелом из маленькой пушки. Затем, направившись к югу, она окончательно исчезает из виду.
Молча, с замирающим сердцем, стоят зрители, устремив взоры на облака. Они точно прикованы к земле. У всех одна и та же мысль, хотя они и не высказывают ее: ими овладевает непреодолимая уверенность в совершенстве новой машины. Аэроплан так прост по своей конструкции и так силен, что даже мадам Массе почти удивляется, почему это они относились к нему с таким недоверием. В первую минуту она схватила мужа за руку и крепко, до боли, сжала ее. Теперь она выпускает его руку из своей. Бедная мать облегченно вздыхает, и все невольно соглашаются с мнением самого Массе, когда он говорит:
-- Да, это проще и безопаснее воздушного шара! Видели, как улетела птица? Точно летать для нее привычные дело. Я, право, не знаю, почему бы ей упасть, раз ее крылья раскрыты. Это настоящее чудо!
-- Действительно, чудо! -- повторил за ним Марсель Ардуэн. -- Поверьте, не жалеть надо наших путешественников, -- им можно позавидовать!
-- Вам некому и незачем завидовать! -- замечает доктор Ломон, указывая на заснувшую на руках отца Тотти. -- Вот мне, несчастному холостяку, следовало бы подняться на аэроплане вместо Вебера. Он талантливый человек, а я, право, никому не нужен.
-- Не нужен? Это неправда! -- запротестовали все в один голос.
В самом деле, разделив с семьей Массе невзгоды кораблекрушений, плена, доктор сделался как бы членом семьи; почти каждому члену ее он спас жизнь в том или другом случае.
-- Смотрите! -- указал Массе на свою жену, которая снова почти лишилась чувств. -- Что бы мы сделали
без вас? Нет, все к лучшему! Милая Мари, будь же мужественна, надейся! -- продолжал он, поддерживая жену и уводя ее к дому. -- Все кончится хорошо, поверь мне. Неужели ты сомневаешься, что такие смельчаки не добьются своего? Через какой-нибудь месяц они будут здесь вместе с Николь. То-то будет радость, восторги! Они не гонятся за славой, ты это слышала, они нисколько не рисуются, в них нет ни малейшего актерства. "Все на местах? С Богом?" Точно они отправляются в Медон и скоро вернутся. Да с такой машиной оно и не мудрено. Да, они неглупые малые!
-- Это герои, -- прошептала бедная мадам Массе, -- но герои, безжалостные к своей матери!
Между тем "Эпиорнис" летел. Во второй раз он перелетел Сену. Правильным и уверенным движением он следует косвенному направлению на юго-восток. Огромный город сверкает под ним рядом светящихся точек, представляясь какой-то неясной массой. Едва можно различить Триумфальную Арку, Оперу, Собор Богоматери, кладбище Pиre Lachaise, в мирной тишине которого спит столько людей, которые тоже когда-то волновались. Еще миг, и Париж совсем исчезает во мраке. "Эпиорнис" летит все быстрее и быстрее, разрезая грудью и крыльями воздух. Воздух не оказывает никакого сопротивления полету и поддерживает птицу. Поднялся легкий северо-западный ветер, который позволяет аэроплану лететь с еще большей быстротой. Трудно сказать, сколько миль в час делает аэроплан, потому что нет никакого инструмента для измерения. Под ним бегут с головокружительной быстротой долины, горы, и в три часа утра перед путешественниками вырастают снеговой преградой Альпы. Чтобы перелететь через их вершины, надо подняться выше. "Эпиорнис" послушно поднимается по косвенному направлению. Вот они пронеслись над Швейцарией, с ее зелеными на утреннем солнце пастбищами, прозрачными озерами, белыми городами, приютившимися по склонам гор, ледниками и водопадами.
Вот и равнины Ломбардии. Пахарь уже идет за плугом, крестьянин вышел на работу, но никто не замечает гигантской птицы, парящей в воздухе. На такой высоте едва ли можно разглядеть ее очертания, и если даже ее заметят, то примут за орла или детскую игрушку, пущенную на произвол судьбы, и никто не подумает, что это великое научное открытие.
Анри и Вебер сменяют друг друга каждый час, делают они это вовсе не потому, что устают править машиной, а из простой любезности, чтобы доставить друг другу возможность любоваться действием машины, видеть, как "Эпиорнис" послушно поворачивает, делает эволюцию, меняет направление, поднимается и опускается, ускоряет и замедляет ход без малейшего толчка или сотрясения, с грацией и гибкостью настоящей птицы, реющей в небесной лазури. Чувствуется только легкое покачивание, напоминающее качку парусного судна под напором ветра; но наши путешественники все четверо бывалые моряки, морская болезнь не страшна, и эта умеренная килевая качка их не беспокоит.
-- Ну, старина Ле Ген, -- говорит Жерар, садясь рядом с отставным матросом, -- что скажешь об этом кораблике? Я думаю, он не хуже тех, на которых ты когда-то учился своему ремеслу!
-- Да я и не жалуюсь, мосье Жерар! -- осторожно заметил Ле Ген.
-- Еще бы мы стали жаловаться! Да мы тут как какие-то принцы, унесшиеся на седьмое небо! Черт возьми! Нам нечего бояться ни столкновений с другими судами, ни акул. Признайся, "Эпиорнис" лучше всех кораблей, на которых тебе доводилось служить?
-- Не в обиду будет сказано, но в этом маленьком ящичке, который, что и говорить, делает честь мосье Анри, все-таки тесновато. Вот на "Карл-Мартел" было попросторнее.
-- Я не нахожу, чтобы здесь было тесно. Или тебе пришла фантазия проплясать джиг?
-- Гм! Гм! Частенько мы отплясывали, еще когда я был юнгой...
-- То-то ты о себе воображал в то время! Как сейчас вижу, как ты фатовато переваливался с ноги на ногу...
-- Что ж, были не хуже других! -- сказал Ле Ген, убежденный в своих внешних достоинствах. -- А один моряк всегда стоит двух чучел, которые век свой, как коровы, ходят по суше. Вот что!
-- Так! Ну, а что же можно тогда, по-твоему, сказать о таких молодцах, как мы, которые овладевают воздушным пространством? Каждый из нас стоит, пожалуй, четырех таких чучел?
-- Об этом, мосье Жерар, говорить не стану, так как, пусть уж ваша милость на меня не гневается, не полетим ли мы, сломя голову, вниз, судить еще рано.
-- Неужели ты так думаешь? -- изумился Жерар. -- Но, в таком случае, как же ты согласился отправиться с нами, бедняга?
-- Видите, мосье Жерар, -- отвечал Ле Ген, выпрямляясь и расставив ноги, как истинный моряк, -- я умею повиноваться. Когда я был матросом, я всюду следовал за командиром. Если бы он сказал мне: "Ле Ген, мы полезем в чертову пасть", -- я ответил бы: "Хорошо, господин капитан!". С тех пор, как я у вас на службе, ваш батюшка, ваш брат, и вы для меня -- командиры, да вот еще мамзель Колетта! Куда вы, туда и я за вами!
-- Это так просто! -- сказал Жерар, дружески похлопывая его по плечу. -- Но мне хотелось бы, чтобы ты побольше увлекался "Эпиорнисом". Признайся же, из всех кораблей, на которых тебе случалось ходить по морю, это самый красивый!
-- О! Я нисколько не презираю его, -- сказал Ле Ген, критически оглядывая аэроплан. -- Работа хоть куда. Но у нас в деревне говорят, что похваляться да насмехаться над волком можно только тогда, когда выйдешь из лесу.
-- Вот еще! -- с неудовольствием заметил Жерар. -- Праздник уже на нашей улице! Мы будем в Трансваале раньше, чем ты успеешь чихнуть, а через месяц будем в Пасси.
-- Посмотрим, -- дипломатически сказал Ле Ген. Вот уже путешественники миновали вечный город, раскинувшийся на семи холмах, Неаполь, Везувий, Этну, всю Италию, и, стрелой перелетев через Средиземное море, "Эпиорнис" оказался в виду африканского берега.
Странное ощущение испытываешь, несясь в беспредельном воздушном пространстве, не чувствуя под собою даже зыбкой поддержки волн. Жерар не в силах был оторваться от чудного зрелища: вокруг него необъятная даль простора; у ног его с головокружительной быстротой развертывается карта всей земли. Он один только и мог наслаждаться вполне этой картиной. Поглощенный управлением, Анри молча направлял свою крылатую машину в воздушном пространстве. Вебер, как всегда, о чем-то мечтал, казалось, только тело его было тут, а мысль унеслась куда-то далеко. Де Ген философски жевал табак, перекладывая его то за одну щеку, то за другую; его делом было повиноваться, больше он ничего и знать не хотел. Если бы Жерар не указывал время от времени ту или другую страну, над которой они пролетали, никто из них не подумал бы оглянуться.
"Эпиорнис" миновал устье Нила. Он уже над древним Египтом. У подножия пирамид дремлют огромные сфинксы и бросают при лунном свете загадочные тени -- силуэты. Нил, широкий, как маленькое Средиземное море, к устью постепенно сужается и извивается узкой синей лентой среди зелени берегов, которая даже при неясном вечернем свете резко выделяется на желтизне окружающих бесплодных песков. Река становится все извилистее; ее течение преграждают дикие скалы; образуются водопады; бесчисленные притоки смешивают свои воды с ее течением; сеть их так сложно переплетена, что даже с высоты, на которой находится аэроплан, нельзя видеть главного источника Нила. "Отец рек" таинственно истекает из больших озер, но хранит тайну своего происхождения.
Проходит еще утро, еще вечер, еще день. Огромной сплошной черной массой лежит у ног путешественников материк. Наконец, на пятый день утром они достигли необозримых равнин Трансвааля, гораздо скорее, чем рассчитывал Анри Массе, когда он еще не пробовал подняться на своей машине.
ГЛАВА V. Башня: остановка -- двадцать минут
После зрелого обсуждения все четверо путешественников пришли к заключению, что самое верное место, где они могут укрыть до поры до времени свой необыкновенный экипаж, -- внутренний двор финикийской Башни, где некогда жила семья Ардуэн. Башни, отразившей нападения шайки бандитов.
Когда торфяное болото было уничтожено взрывом ужасного пороха, изобретенного Вебером, вся долина была потрясена. На месте, где был холм, названный семьей Массе "холмом петуний", образовалась черная пропасть. Вырванные с корнем деревья, обгорелая трава, обуглившиеся скалы красноречиво свидетельствуют об ужасной силе этого взрывчатого вещества. Только Башня осталась незыблемой, несмотря на землетрясение, разорившее всю страну на десять миль вокруг. Изъеденные ползучими растениями, плесенью высокие гранитные стены, пережившие тридцать веков, местами, правда, обвалились, а крыша не выдержала ежегодных зимних ливней, но сама Башня стояла. Ее своды все так же прочны; непоколебим могучий фундамент; толстые стены и глубокие арки по-прежнему могут дать приют от ненастья или тропического зноя. В военное время Башня сыграла роль неприступной крепости, а когда французы покинули ее, она, казалось, могла выдержать, не сокрушаясь, еще столько же веков, сколько уже пережила.
-- Если только в Башне никто не поселился, она, несомненно, самое верное место, куда можно укрыть нашу машину. В такое смутное время было бы крайне неосторожно оставить нашу птицу на сохранение у той или другой из воюющих сторон. Помните, буры конфисковали у нас слона, объявив, что он привезен нами "для военных целей"!
-- Только этого и недоставало -- чтобы англичане отняли у нас механическую птицу, сказав, что она тоже служит "для военных целей"! -- воскликнул Жерар. -- Если нужно, мы спрячем ее под землею, день и ночь, вооруженные, будем стеречь ее, лишь бы не случилось подобной катастрофы.
-- Башня находится в стороне от места военных действий, -- сказал Вебер, -- и можно надеяться, что "Эпиорнис" будет в ее стенах в совершенной безопасности. Во всяком другом месте легко могли бы завладеть этим полезным изобретением!
-- В самом деле, -- задумчиво сказал Анри, -- было бы более чем непростительно, если бы какой-нибудь генерал завладел нашей машиной: ведь с такого аэроплана можно, находясь в полнейшей безопасности, изучить положение неприятельских войск, послать важную телеграмму; от этого может зависеть тысяча жизней, честь нации, военная слава!
-- Пусть-ка попробует! -- сказал Ле Ген, сжимая кулаки. -- Пусть мне поручат охранять этот самый "Пиорнис", тогда англичане увидят, так ли легко им завладеть!
Было три часа ночи, когда гигантская птица достигла Трансвааля, держась все еще на высоте, чтобы скрыться от глаз любопытных и от пули какого-нибудь охотника. Аэронавты приближались все ближе и ближе к Родезии, где они некогда жили так мирно, счастливо, деятельно, и откуда их изгнала всемирная разрушительница война. Они жадно всматривались, стараясь распознать группу деревьев, знакомый холм, окружавшие их прежнее жилище.
-- Вот он, вот Масседорн! -- вскричал первый Ле Ген. -- Жалкая груда развалин! Только река такая же, как была. Сердце тоскливо сжимается. А мы-то трудились, пахали, пололи, поливали и все для чего? Куда девались розы мамзель Лины? Какие чудные букеты роз срезала она каждый день, чтобы украсить обеденный стол! Право, больно взглянуть!
И матрос смахнул рукавом навернувшуюся было слезу. Остальные молчали, тоже печальные и взволнованные. Сколько труда и усилий, сколько богатств, красоты погребено под этой кучей обгорелых бревен и кирпича! В этом благословенном, но когда-то диком уголке земли, где климат благоприятствует растительности, благодаря трудолюбию и уму одной семьи был создан земной рай; заходившие сюда и встречавшие всегда самый радушный прием странники всегда дивились его красоте и благоустройству. Прошла богиня с кровавым взором и пылающим факелом и в один миг превратила цветущий уголок в пустыню, которая снова сделалась обиталищем диких зверей. Но вот уже исчезли из виду лес магнолий, бывший сад Масседорна, река, и вдали показалась крепкая Башня.
Живут ли в ней? Никакого признака человеческого жилья. В это время дня крестьянин уже в поле, хозяйка успела накормить его горячей похлебкой; но не видно ни плуга, ни телеги, ни тонкой струйки дыма над деревьями; ничто не изобличает жилья и его обитателей. Должно быть, здесь никто не живет.
-- Прекрасно! -- сказал Жерар, осмотрев в подзорную трубу окрестности Башни. -- На пять миль кругом не видно ни души. Не видно даже длинноухого зайца или газели, а между тем, помнишь, Ле Ген, сколько мы их стреляли, охотясь в этих лесах?
-- Должно быть, когда подлец Бенони опустошил эту местность, он ничего не оставил, даже дичи! -- отозвался Ле Ген.
-- Я уверен, что место здесь необитаемое, -- продолжал Жерар, откладывая в сторону трубу. -- Можно смело спуститься прямо во двор.
-- Для большей уверенности, -- предложил Анри, -- спустимся сначала на полянке, в полукилометре от Башни. Двое из нас могут затем отправиться на разведку. Если в Башне живут, мы полетим дальше, если нет, мы оставим аэроплан на дворе.
-- Отлично! -- согласился Жерар. -- А мы с Ле Геном пойдем на разведку.
-- Очень рад, -- откликнулся Ле Ген, -- а то у меня мурашки пошли по ногам. Хороша ваша коробочка, мосье Вебер, да немного тесна.