Гринвуд Джеймс
Маленький оборвыш

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

Оценка: 3.55*47  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    The True History of a Little Ragamuffin.
    Переделан с английского для детей А. Н. Анненской.

   Джеймс Гринвуд

Маленький оборвыш.

роман

Переделан с английского для детей А. Н. Анненской

Глава I

Некоторые подробности о месте моего рождения и о моем родстве.

   Я родился в Лондоне, в доме No 19, в переулке Фрайнгпен, близ улицы Тёрнмилл. Читатель, вероятно, вовсе не знаком с этой местностью, а если бы он вздумал разыскивать ее, труды его остались бы безуспешными. Напрасно стал бы он наводить справки у разных лиц, которые по-видимому должны бы хорошо знать и эту улицу, и этот переулок. Мелочной лавочник, живший в переулке "Турецкой головы" за двадцать шагов от моего переулка, в недоумении покачал бы головой в ответ на вопросы любознательного читателя; он сказал бы, что знает по соседству переулок Фрингпон и улицу Томмель, а тех странных названий, о которых ему говорят теперь, не слыхал во всю жизнь; ему и в голову не пришло, бы, что его Фрингпон и Томмель не более как исковерканные Фрайнгпен и Тёрнмилл.
   Однако -- что бы ни думал лавочник, но переулок Фрайнгпен существует, это несомненно. Наружный вид его и теперь точно такой же, какой был двадцать лет назад, когда я там жил; только каменная ступенька при входе в него сильно стерлась, да дощечка с названием его подновлена; вход в него такой же грязный, как прежде, и с таким же низким, узким сводом. Свод этот так низок, что мусорщик с корзиной должен чуть не на коленях проползать через него, и так узок, что лавочный ставень или даже крышка гроба могут служить ему воротами.
   В детстве я не был особенно весел и беззаботно счастлив: главное свое внимание я постоянно обращал на гробы и на похороны. Через наш переулок проходит, особенно летом, множество похорон, и потому не удивительно, если я часто думал о гробах: я мысленно измерял всех наших соседей и соображал, возможно ли будет пронести их гробы по нашему тесному переулку. Особенно беспокоился я о похоронах двух особ; во-первых толстого трактирщика, жившего в улице Тёрнмилл и часто заходившего в наш переулок за кастрюлями и горшками, которые соседки брали у него и потом забывали возвращать ему. Живой он должен был выходить из переулка боком, а что будет, когда он умрет, и вдруг плечи его завязнут между двумя стенами?
   Еще больше беспокоили меня похороны миссис Уинкшип. Миссис Уинкшип была старушка, жившая при входе в переулок; она была короче, но за то еще толще трактирщика; кроме того, я от души любил и уважал ее, мне не хотелось, чтобы с ней даже после смерти обращались непочтительно, и потому я долго и часто задумывался над тем, как пронести гроб её через узкий вход. Миссис Уинкшип занималась тем, что давала напрокат тележки и в долг деньги фруктовым торговцам, жившим в нашем переулке. Она гордилась тем, что тридцать лет не ходила никуда дальше улицы Тёрнмилл, раз только сходила в театр, да и то свихнула себе ногу. Она обыкновенно сидела целые дни на пороге своего собственного дома; вместо стула ей служила опрокинутая коксовая мерка, на которой лежал для большего удобства мешок мякины. Сидела она таким образом с целью подкарауливать фруктовых торговцев: она должна была требовать с них деньги, пока они шли домой, распродав свой товар, иначе ей часто пришлось бы терпеть убытки. В хорошую погоду она и завтракала, и обедала, и чай пила, не сходя со своего мешка. С ней жила племянница её, молодая женщина, страшно обезображенная оспой, одноглазая, с волосами зачесанными назад, некрасивая, но очень добродушная и часто кормившая меня превкусными обедами. Она держала ключ от сарая, в котором стояли тележки, и готовила кушанья своей тетке. Что это были за кушанья! Мне пришлось в жизни бывать на многих превосходных обедах, но ни один из них не мог сравниться с обедами миссис Уинкшип. Как раз в час пополудни миссис Уинкшип передвигала свою коксовую мерку от дверей к окну гостиной и спрашивала: Все ли готово, Марта? Подавай! -- Марта открывала окно и расставляла на подоконнике соль, уксус, перец и горчицу, потом выносила большой ящик, заменявший стол и покрытый белой, как снег, скатертью, и, наконец, вбегала обратно в комнату, откуда подавала тетке обед в окно. Как вкусен казался этот обед, как он приятно дымился и, главное, какой удивительный запах распространял он! У нас, мальчишек и девчонок Фрайнгпенского переулка, вошло в поговорку, что у миссис Уинкшип всякий день воскресенье. Мы в домах своих никогда не едали тех вкусных блюд, которыми угощалась она, и находили, что лучше их ничего не может быть на свете. На нашу долю доставался один только запах, и мы вполне наслаждались им. После обеда миссис Уинкшип обыкновенно пила ром с горячей водой. Смеялись ли мы над доброй старушкой за это, осуждали ли мы ее за её маленькую слабость к вину? О нет, нисколько! Мы рано поняли, что эта слабость может быть выгодна для нас. Каждому из нас, мальчишек и девчонок переулка, хотелось, чтобы она именно его послала в лавку за своей обыкновенной порцией рома. Для этого нужно было употребить некоторые уловки. Мы обыкновенно зорко следили из подворотней, скоро ли старушка кончит обед и опять перенесет свой мешок к порогу дома. Тогда кто-нибудь из нас выходил из засады и подходил к ней, зевая по сторонам с самым невинным видом. Подойдя довольно близко, следовало спросить, не нужно ли ей купить чего-нибудь?
   -- Вы со мной говорите, мальчик? -- обыкновенно удивлялась миссис Уинкшип.
   -- Да-с, я иду в улицу Томмель за патокой для матери, я думал, не надо ли вам чаю или чего-нибудь другого.
   -- Нет, спасибо, мальчик; я уже купила себе чаю, а молоко мне сейчас принесут, больше мне, кажется, ничего не нужно.
   И сама она, и каждый из нас очень хорошо знал, чего ей было нужно. Но беда, если бы какой-нибудь неловкий мальчик вздумал намекнуть о роме! Никогда больше не пришлось бы ему исполнять поручений старушки! Надобно было после ответа миссис Уинкшип просто вежливо поклониться и пройти мимо, тогда она наверное подзовет к себе и скажет:
   -- Слушайте, мальчик, вам ведь все равно, сбегайте-ка заодно к мистеру Пиготу, знаете?
   -- Как же-с, знаю-с, это трактир "Собака в Забор".
   -- Ну да, купите мне там на три пенса лучшего рома и кусок лимона. А вот вам за труды!
   Она давала ловкому мальчику маленькую монетку и после этого ему оставалось только следить за ней, пока она пила; после последнего глотка она становилась необыкновенно добра, и часто подходившему к ней в это время перепадала еще одна или две монетки. Меня она особенно любила, и в один вечер мне удалось получить от неё целых четыре полупенса.
   Впрочем, я был занят все время нянченьем своей маленькой сестренки, и мне редко удавалось пользоваться милостями миссис Уинкшип, так что я совсем не из корыстных целей тревожился насчет её смерти. Мне так и не удалось видеть этого печального события. Когда я убежал из Фрайнгпенского переулка, добрая старушка спокойно сидела на своей коксовой мерке, а когда я взрослым, загорелым мужчиной вернулся из Австралии, оказалось, что никто из живущих в Клеркенуэльском приходе ничего о ней не знает.
   Во всех прочих отношениях я по возвращении из дальних стран нашел наш переулок точно таким, каким оставил его. По-прежнему с одного окна спускалась гирлянда нанизанных на нитку луковиц, с другого полосы сухой трески, на третьем красовались свежие сельди. По-прежнему у некоторых жителей переулка был день стирки; изодранные занавески, лохмотья пестрых одеял, заштопанные рубашки и фланелевые фуфайки по-прежнему сушились на веревках, приколоченных к стенам домов или привязанных к половым щеткам.
   По-прежнему в конце переулка стояла большая дырявая водяная бочка, в которую каждое утро в течение трех четвертей часа бежала вода из резервуара, и по-прежнему около этой бочки была толкотня, суетня и перебранка. Тут стояли большие, костлявые, неопрятные женщины в башмаках на босу ногу, с растрепанными волосами, с ведрами, которыми они грозно замахивались на всякого, кто осмеливался прежде них подойти за водой; тут стоял здоровенный, неуклюжий ирландец с кастрюлей в руках; он расталкивал локтями и всем телом маленьких девочек, пришедших за водой со своими горшочками и котелками, и, чтобы пробраться вперед, топтал колючими гвоздями своих тяжелых сапог их бедные, босые пальцы; тут был даже силач, точь-в-точь "лихой Джек", внушавший мне в детстве и страх, и уважение, и перед этим силачом точно также пугливо сторонились не только бедные, босоногие девчоночки, но даже неуклюжий ирландец, даже сердитые женщины. Все, все осталось неизменным, хотя много лет прошло с тех пор, как я жил здесь ребенком. Я стал осматривать дома. Глаза мои упали на дом No 19. Все то же, даже, кажется, все та же сахарная бумага, все то же старое тряпье заменяет стекла во многих окнах! И если бы теперь, сейчас же, одно из этих окон отворилось, высунулась бы оттуда рыжая, всклоченная голова, и послышался бы резкий голос: "Джимми! Гадкий мальчишка, я тебя до крови изобью, если ты не сойдешь с этой лестницы и не уймешь девчонку", -- я нисколько не удивился бы. Меня ласкали, мне читали наставления, меня бранили сотни раз из этого самого окна. В той комнате, которую оно освещает, родилась моя сестрица Полли, когда мне было немногим больше пяти лет. В этой же самой комнате умерла мать моя через несколько минут после рождения сестрицы.
   Не думайте, что рыжая женщина с пронзительным голосом была моя мать, нет, это была моя мачеха. О своей матери я помню только, что это была женщина с темными волосами и бледным лицом. Должно быть, она была добра ко мне, потому что я нежно любил ее и до сих пор люблю. Отец обращался с ней грубо, неласково. Часто бранил он ее, часто даже бил, так что она кричала на всю улицу. Мне было очень жаль бедную мать, и я не понимал, за что так не любит ее отец, а между тем он на самом деле любил ее, он не ожидал, что его побои сделают ей какой-нибудь вред, и не переменил своего обращения даже тогда, когда она начала хворать.
  

Глава II

Что случилось в одну пятницу.

   В одну пятницу после обеда я, вдоволь наигравшись на улице, возвращался домой; взойдя на лестницу, я приготовлялся отворить дверь в нашу комнату, как вдруг меня остановила миссис Дженкинс; она жила вместе с своим мужем одним этажом ниже нас, но на этот раз очутилась за чем-то в нашей комнате. Она высунула голову на лестницу, сердитым голосом велела мне идти играть на улицу и заперла дверь на ключ под самым моим носом, Это очень обидело и рассердило меня. Я начал реветь во все горло, стучать и ломиться в дверь. Я просил мать выгнать вон гадкую Дженкинс и дать мне хлеба с патокой. На мои крики мать подошла к двери.
   -- Не шуми так, Джимми, -- сказала она мне ласковым голосом: -- я больна, у меня болит голова, вот возьми, купи себе пирожок!
   Я услышал у ног моих металлический звук; я нагнулся и увидел, что мать просунула мне монету сквозь щель под дверью. Я схватил монетку и побежал купить себе пирожок.
   Долго играл я на улице, но, наконец, соскучился и опять вернулся домой. Не успел я добраться по нашей лестнице до первого этажа, как меня обогнал какой-то высокий господин весь в черном; он видимо торопился, шагал через две, три ступеньки и постучался у наших дверей. Ему отворили, и он опять запер за собой дверь. Я сел на ступеньку лестницы и стал поджидать, когда он уйдет прочь. Но он не уходил, и я ждал до тех пор, пока заснул. Отец мой, воротившийся в этот вечер позднее обыкновенного и под хмельком, нашел меня спящим на лестнице и принялся громко бранить мать за то, что она не заботится обо мне.
   -- У матери кто-то есть, отец, -- заметил я.
   -- Кто-то есть?
   -- Кто такой? -- спросил отец.
   -- Какой-то господин с такой белой штукой на шее, и сапоги у него скрипят. Миссис Дженкинс тоже там.
   Отец вдруг стал кроток.
   Мы сошли вниз и постучались в дверь к старому Дженкинсу. Он вышел к нам заспанный, протирая глаза, и тотчас же втащил отца в свою комнату.
   -- Вы были наверху, Джим? -- спросил он встревоженным голосом.
   -- Нет, -- отвечал отец: -- что там такое случилось?
   -- Дело дрянь! -- проговорил старик все тем же встревоженным голосом. -- Моя старуха не велела мне пускать вас туда. Она и за доктором послала, туда нашло много женщин, да доктор всех выгнал, говорит, нужны тишина и спокойствие.
   -- Доктора всегда это говорят, -- спокойно заметил отец.
   Это спокойствие, как кажется, не понравилось мистеру Дженкинсу.
   -- Ничего не понимает! -- проворчал он сквозь зубы. -- Ну, как тут приготовить его понемножку! -- и затем, обратившись к отцу, сказал решительным голосом:
   -- Надо вам знать, Джим, что там плохо, совсем плохо! -- он указал пальцем на потолок.
   На моего отца подействовали не столько слова мистера Дженкинса, сколько тон, которым они были произнесены. Он видимо был поражен до того, что не мог говорить. Он снял шапку и присел на стул возле окна, держа меня на коленях.
   -- Она вас все ждала, -- проговорил Дженкинс после минутного молчания: -- чуть стукнет наружная дверь, она сейчас: вот это мой Джим! Это его походка! Я знаю!
   -- Она меня ждала? Меня хотела видеть? Как это странно! -- вскричал отец.
   -- Она говорила и еще более странные вещи, -- продолжал Дженкинс: -- она говорила: "Я хочу поцеловать его, я хочу, чтобы он держал меня за руку, я хочу помириться с ним перед смертью!"
   Отец быстро вскочил со стула, прошелся два, три раза по комнат, -- так тихо, что едва слышно было, как его кованные сапоги прикасались к полу, -- остановился спиной к Дженкинсу и лицом к картин, висевшей на стене, и простоял так нисколько минут.
   -- Дженкинс, -- сказал, он наконец, продолжая смотреть на картину: доктор всех прогнал оттуда... Я боюсь идти туда... Сходите вы, позовите свою жену!
   Дженкинсу видимо неприятно было исполнять это поручение, но ему не хотелось своим отказом тревожить и без того огорченного отца. Он вышел из комнаты, и вскоре мы услышали шум его шагов, поднимавшихся по лестнице. Через нисколько секунд в комнату вошла сама миссис Дженкинс вместе со своим мужем. Увидя нас, она всплеснула руками, упала на стул и начала громко рыдать. Я ужасно перепугался.
   -- Что же мама встала теперь? -- спросил я у неё.
   -- Встала? Нет, мой бедный ягненочек, -- отвечала она, задыхаясь от слез: -- нет, бедный сиротка! Она никогда уж больше не встанет.
   На минутку отец отвел глаза от картины и взглянул на миссис Дженкинс, как будто хотел что-то сказать, но промолчал.
   -- Она умирает, Джим, -- продолжала Дженкинс. Доктор сказал, что нет надежды спасти ее!
   И миссис Дженкинс снова зарыдала. Старый муж её ходил вокруг неё и старался утишить ее. Я не хорошо понял что она сказала, но слова её почему-то сильно перепугали меня, я подбежал к ней и спрятал голову в её коленях. Отец, казалось, не обращал на нас внимания. Он прислонился лбом к стене, и вдруг я услышал странный звук: пит, пат, пит. Картина, которую он так внимательно разглядывал перед тем, была приклеена к стене только верхней частью, нижний угол её заворотился, и, вероятно, слезы отца, падая на этот угол, производили странный звук: пит, пат.
   Вдруг он сделал усилие над собой, вытер глаза носовым платком и повернулся к нам.
   -- Доктор, наверху? -- спросил он.
   -- Да, конечно, неужели я бы оставила ее одну!
   -- Я пойду туда, -- решительным голосом проговорил отец.
   -- Нет, не ходите, Джим, -- убеждала Дженкинс: -- доктор говорит, что ей нужен покой, что всякое волнение усиливает её страдания.
   -- Говорю вам, что пойду, -- повторил отец. -- Бедняжка! Она хочет держать ту руку, которая так часто била ее! Она просит меня помириться:
   Подождите здесь, миссис Дженкинс, может быть, ей надобно сказать мне что-нибудь по секрету.
   Он вышел из комнаты, но в эту самую минуту сверху раздался нетерпеливый голос доктора.
   -- Миссис, как вас там! Идите скорее сюда! Нужно же ей было уходить именно теперь!
   Миссис Дженкинс вскочила с места и бросилась наверх, за ней пошел и отец.
   Недолго пробыл он наверху. Скоро шаги его снова раздались по лестнице, и он вернулся к нам.
   Он взял меня на колени, облокотился на стол, закрыл лицо руками и не говорил ни слова.
   Дело было в половине сентября; вечера становились темны и холодны. Мы сидели все трое молча. Старый Дженкинс мастерил клетку для канареек.
   Вдруг отец встрепенулся и неожиданно закричал: -- Боже мой, Дженкинс, как мне тяжело, я не могу выносить больше, меня душит!
   Он развязал свой толстый шейный платок.
   -- Я не могу больше выносить ни минуты. Ей-Богу, не могу!
   -- Я бы на вашем месте, Джим, прошелся немножко по улице, так, минут десять. Пойдемте, я с вами пойду!
   -- А мальчик? -- спросил отец.
   -- Ему ничего посидеть тут минутку, ведь правда, Джимми? Он посмотрит, как белка бегает в колесе.
   Я сказал, что посижу, что это ничего, но на самом деле я думал другое; они ушли, а я остался один в комнате. В это время становилось все темнее и темнее, и наконец почти совсем смерклось. Я не очень любил миссис Дженкинс, и потому почти никогда не бывал в её комнате. Теперь я уже провел в ней больше часа, но я все время был занят тем, что говорилось и делалось вокруг меня, так что не успел разглядеть вещей, которые были в этой комнат. Оставшись один, я занялся этим разглядываньем. Вдоль стены было расставлено несколько птичьих клеток, в них сидели птицы, но все они, за исключением дрозда, уже спали, спрятав голову под крылья. Дрозд сидел смирно, только глаза его сверкали и мигали всякий раз, как я на него взглядывал. Кроме дрозда и белки, в комнате на маленьком столике лежал китовый ус и стоял пузатый кувшин с человеческой головой, широко разинувшей рот, из которого готова была вылиться струя воды. Чем темнее становилось, тем страннее представлялись мне все окружающее предметы: мне даже страшно стало смотреть по сторонам; я уставил глаза на клетку белки и стал следить за маленьким зверьком, быстро бегавшим в своем проволочном колесе.
   Прошло гораздо больше десяти минут, но мой отец и Дженкинс не возвращались. Стало уж совсем темно, и я изо всей белки видел только белое пятно на её груди; колесо её скрипело, когти её щелкали, часы тикали безостановочно, а наверху в комнате матери раздавался скрип сапог доктора. Мне стало так страшно, что я не мог больше вынести; я слез со стула на пол, закрыл глаза, чтобы не увидать мимоходом ужасного дрозда, тихонько вышел из комнаты и, вскарабкавшись до половины лестницы, сел на ступеньку. Если бы с матерью была одна Дженкинс, я непременно прошел бы в нашу комнату, но меня пугал доктор; при нем я не решался отворить нашу дверь. Не очень удобно было мне сидеть на жесткой лестнице, но все же лучше, чем оставаться в страшной комнате Дженкинса. Сквозь замочную скважину нашей двери пробивалась яркая полоса свита, освещавшая часть перил. Я сел на лестницу, как можно ближе к этому светлому местечку, ухватился за перила обеими руками и скоро заснул крепким сном. Не знаю, сколько времени я спал, меня разбудил голос отца.
   -- Это ты, Джимми? -- спросил он: -- зачем ты здесь? Разве тебе надоело сидеть одному?
   -- А он должно быть сидел у окна, поджидая нас, -- заметил Дженкинс, -- и как заметил, что мы идем, побежал сейчас же отворить нам дверь.
   -- Нет, нет! -- вскричал я, ухватившись за отца: -- Совсем неправда! Мне было страшно, папа!
   Отец хотел что-то ответить мне, но промолчал, и мы молча вошли в комнату Дженкинса, успевшего уже зажечь свечу.
   Вдруг наверху послышался шум отворяющейся двери и затем скрип сапог доктора по лестнице.
   -- Доктор уходит! -- проговорил отец взволнованным голосом: -- должно быть, ей лучше!
   Но доктор не уходил; напротив, он остановился около нашей двери и постучал. Дженкинс поспешил отворить ему.
   -- Ваше имя Бализет? -- обратился к нему доктор, -- вы, муж...
   -- Нет-с, извините, это не я. Джим, иди же сюда.
   -- Я её муж к вашим услугам, сэр -- сказал отец, смело выступая вперед и держа меня на руках. -- Как она себя чувствует теперь, позвольте спросить?
   -- А, это вы мистер Бализет, -- проговорил доктор совсем не тем грубым голосом, каким говорил прежде. -- А это тот мальчуган, о котором она вспоминала?
   -- Да, должно быть, сэр. Нельзя ли нам теперь взойти повидать ее? Мы бы не стали беспокоить ее.
   -- Ну, дружок, -- перебил доктор, взяв меня за руку своей большой рукой в черной перчатке, -- твоя бедная мама скончалась, и ты должен быть теперь добрым мальчиком. У тебя есть маленькая сестрица, и ты должен заботиться о ней в память о своей матери. Прощай, мой милый. Прощайте, мистер Бализет. Переносите вашу потерю мужественно, как следует мужчине. Спокойной ночи!
   В ответ на слова доктора отец молча наклонил голову. Он был поражен, глаза его блуждали по сторонам, и он как будто ничего не понимал. Только когда старый Дженкинс пошел светить доктору на лестницу, к отцу возвратилась способность соображать и говорить.
   -- Господи, Боже мой! Умерла! Умерла! -- проговорил он глухим голосом с подавленными рыданиями.
   Так застал его старый Дженкинс, когда воротился со свечой; так застал его священник, который прошел к матери, вероятно в то время, когда я спал на лестнице, и теперь, возвращаясь назад, хотел сказать ему несколько утешительных слов; так застала его миссис Дженкинс и нисколько соседок, вошедших в комнату вместе с ней. Все он старались сказать отцу что-нибудь успокоительное, но он не слушал их. Миссис Дженкинс принесла с собой какой-то сверток тряпок и, развернув его, стала просить отца поглядеть на малютку и подержать ее на руках. Отец подержал малютку, но обратил на нее очень мало внимания. Мне также позволили подержать немножко мою маленькую сестрицу. Соседки, замечая, что отец не хочет говорить с ними, понемножку ушли все прочь; миссис Дженкинс зачем-то позвали наверх, и мы с Дженкинсом опять остались одни.
   -- Примите мой совет, Джим, -- сказал он, обращаясь к отцу: -- ложитесь спать вместе с мальчиком. Там в задней комнате стоит постель моего сына Джо, он до утра не придет домой; лягте, Джим, если не заснете, то хоть успокоитесь!
   После нескольких увещаний, мы с отцом согласились, наконец, переночевать в комнате Джо. Комната эта никак не могла считаться удобной спальней. Джо Дженкинс работал по ночам на графитовом завод, а днем занимался продажей птиц, кроликов и собак, деланьем клеток и набиванием птичьих чучел, Вся комната была завалена разными вещами, отовсюду торчали проволоки и деревянные палки, кроме того, там сильно пахло каким-то клеем и красками. Но отец был неприхотлив, к тому же на этот раз он, вероятно, не заснул бы спокойно в самой богатой спальня, на самой удобной постели. Пока еще люди в доме не спали, пока слышались шаги вверх и вниз по лестнице, пока до нас доносился шум с улицы, он лежал довольно спокойно. Но когда мало помалу звуки на улиц затихли, и кругом все успокоилось, отец начал тревожно вертеться в постели. Он перевертывался с боку на бок, то крепко сжимал руки на груди, то закрывал ими глаза. Одна вещь очень удивила меня. Как ни ворочался отец, он все время тщательно старался не потревожить меня. При всяком неловком движении он нежно гладил меня по плечу и шептал: ш-ш-ш, как бы боясь, что я проснусь. Но я и не думал спать. Я не знал в точности, что именно случилось, но я чувствовал, что случилось что-то страшное. Мне очень хотелось понять, что именно сделалось с матерью. Миссис Дженкинс сказала, что её нет, а между тем я слышал, как наверху ходили и тихо разговаривали какие-то две женщины, должно быть, он были там с матерью; только зачем же, уходя, он заперли дверь на ключ? Я спрашивал у миссис Дженкинс: -- куда ушла мама, и скоро ли она вернется? и она ответила мне: "Она никогда не вернется, мой бедный мальчик; она ушла туда, куда идут все добрые люди и она никогда не придет назад". Долго ли это "никогда", спрашивал я самого себя. Что это -- день, неделя, месяц? Что это -- дольше, чем до дня моего рождения или до святок? Я часто слыхал прежде слово "никогда", но в точности я не понимал его. Я помню, раз отец сказал утром за завтраком матери: "Знать я тебя не хочу! Я никогда больше не съем куска хлеба с тобой вместе", а вечером он пришел и спокойно ел хлеб и другие кушанья вместе с матерью. Мать также сказала раз отцу, когда он ударил ее так сильно, что она упала на пол: "Джим, я никогда, никогда, пока жива, не прощу тебе этого!" А, говорят, она его простила, она хотела поцеловать его и помириться с ним. Должно быть, "никогда" значит разные времена. Что оно значит, когда говорят про мать? Надо непременно завтра же спросить у миссис Дженкинс. А, может, и отец знает, спрошу-ка лучше у него.
   -- Папа, ты спишь?
   -- Нет, Джимми, не сплю, а что?
   -- Папа, что такое "никогда?
   Отец приподнялся на локоть; он, должно быть никак не ожидал такого вопроса.
   -- Ш-ш! Спи, Джимми, тебе верно приснилось что-нибудь?
   -- Нет, я еще не спал, я оттого и заснуть не могу, все об этом думаю. Скажи мне, папа, что такое "никогда", мамино "никогда?"
   -- Мамино " никогда" ? -- повторил он. -- Чудной ты мальчик, что выдумал, я не понимаю.
   -- И я не понимаю, папа, я думал ты мне скажешь!
   -- Ты теперь лучше спи, -- сказал отец, плотнее укрывая меня: -- теперь все умные дети спят, нечего думать об "никогда", никогда долгий день.
   -- Только день? Только один длинный день? Как я рад! И ты рад, папа?
   -- Не особенно рад, Джимми; короткий или длинный -- день, мне все равно.
   -- А для мамы не все равно! Если "никогда" один только день, значит через день мама воротится к нам; Ты будешь рад, папа?
   Он еще выше приподнялся на локте и посмотрел а меня с печальным видом, как я мог заметить при свете месяца, глядевшего в окно.
   -- Нет, Джимми, -- сказал он грустным голосом, -- она не воротится, никогда не воротится. Целыми четвериками, целыми мешками золота не воротишь ее! Как она может вернуться, Джимми, когда она умерла, ведь ты знаешь, что она умерла, знаешь?
   -- Умерла!
   -- Да, умерла! -- повторил отец шопотом. -- Вон видишь птица на полке (это была одна из птиц, отданных Джо для выделки чучел. При тусклом свете месяца я мог хорошо разглядеть ее; она была страшная, без глаз, с широко раскрытым клювом и блестящими железными проволоками, продернутыми через все тело), видишь, Джимми, вот это смерть. Мама не может ожить и придти к нам, как этот снегирь не может спрыгнуть с полки и летать по комнат.
   -- Я думал, папа, умерла значит ушла, а мама не ушла? Так она там наверху, и в нее воткнуты такие острые штуки?
   -- Ах, Боже мой, нет, что делать с этим ребенком! Дело в том, Джимми, что мама не может ни видеть ни слышать, ни ходить, ни чувствовать, если бы даже ее искололи теперь всю, она не почувствует. Она умерла, Джимми, и вот скоро принесу т гроб и положат ее туда и спустят ее в яму! Моя бедная Полли! Бедная моя, милая! А я и не поцеловал тебя перед смертью, как тебе хотелось, не, простился с тобой!
   Голос отца вдруг оборвался, он уткнулся лицом в подушку и зарыдал так, как никогда не рыдал. Испуганный этим концом нашего разговора, я со своей стороны принялся кричать и плакать. Отец, боясь, что мой крик разбудит всех жильцов в доме, сделал усилие, чтобы подавить свое горе, и принялся успокаивать меня.
   Это однако оказалось не совсем легко.
   Объяснения, которые дал мне отец, ужасно напугали меня. Напрасно старался он утешить меня и ласками, и угрозами, и обещаниями. Он вздумал рассказывать мне сказку и стал говорить о каком-то ужасном великане-людоеде, который каждый день за завтраком ест вареных детей, но эта история еще больше встревожила меня. Он ощупью достал из кармана своих панталон кошелек с деньгами и подарил мне его; он обещал на другое утро покатать меня в своей тележке; зная, что я люблю селедки, он обещал мне целого сельдя на завтрак, если я буду умным мальчиком; я давно просил купить мне одну хорошенькую лошадку, которую я видел в окне игрушечного магазина, отец давал честное слово, что купит мне эту лошадку, если я лягу спать и перестану кричать.
   Нет, нет, нет! Я требовал матери и не хотел ничего другого. Я непременно хотел идти с отцом к ней наверх, где она лежит вся истыканная, как снегирь Джо, и выпустить ее на волю; я просил, молил отца пойти наверх и чем-нибудь помочь бедной маме, без этого я не соглашался успокоиться.
   -- Нет, -- решительным голосом сказал отец, этого я не сделаю ни за что на свете. Если ты не хочешь быть умником, так кричи себе, пока устанешь.
   Отец сказал это так твердо, что я сразу увидел невозможность добиться чего-нибудь своим криком. Я согласился поцеловать его и быть умником на том условии, что он сейчас же встанет и зажжет свечу, и что завтра рано утром я увижу маму. Отец очень обрадовался таким удобоисполнимым условиям, но на деле оказалось, что первое из них не так легко, как он думал. Дженкинс, уходя, унес свечу, так что ему нечего было зажечь.
   -- Экий гадкий этот Дженкинс, -- сказал он, думая обратить дело в шутку: -- унес все свечи; зададим же мы ему завтра, как ты думаешь?
   Я вспомнил, что женщины, бывая в комнате матери, спускаясь вниз, поставили свечу и спички подле самой двери Дженкинсовой квартиры, и сказал об этом отцу. Но ему, как видно, очень не хотелось брать эту свечу, и он опять принялся уговаривать меня и сулить мне разные подарки. Вместо всякого ответа, я опять начал кричать и громко звать мать. Отец поворчав немного, тихонько вышел за дверь, принес свечу, зажег ее и поставил на полку.
   В то время я был, конечно, слишком мал для каких-нибудь серьезных мыслей, по впоследствии мне часто приходил в голову вопрос о том, что должен был чувствовать отец, смотря на эту горящую свечу. Ему, может быть, думалось о том, что эта свеча горела весь вечер в комнате матери, что её слабеющие глаза изменили ей в то время, когда она глядела на пламя этой самой свечи! И он устремлял глаза на огонь с выражением такой тоски, такого горя, каких я никогда больше не видел у него. Я не чувствовал ничего подобного; мне хотелось одного, чтобы свеча была подлиннее, я боялся, что этот маленький сальный огарок скоро догорит, и опять я останусь в темноте с теми страшными мыслями, которые пришли мне в голову после рассказа отца. А между тем и при свечке мне было немногим лучше: свет её падал прямо на несчастного снегиря, и я вполне мог разглядеть его черную, шарообразную голову, его широко раскрытый клюв, его окоченелые ноги. Я чувствовал, что дрожу от страха при виде этого чудовища, и все-таки не мог отвести от него глаз. Но вот догоревшая свеча начала трещать и вспыхивать, я сделал усилие над собой, повернулся лицом к стене и заснул. Проспал я спокойно до тех пор, пока утром в Дженкинсовой комнате послышалось звяканье чайной посуды.

Глава III

Похороны.

   В первое время после смерти матери я не особенно жалел о ней. Напротив, мне жилось очень хорошо. Все женщины нашего переулка, узнав, что я сирота, почувствовали к мне необыкновенное сострадание и нежность. Чуть я, бывало, выходил из ворот, как со всех сторон слышалось: "Вот идет бедный крошка Джемми!" и, прежде чем я доходил до водяной бочки, десятки рук успевали погладить меня по головке, и у меня набиралось столько кусков пудинга и хлеба с патокой, что я с трудом съедал их в целый день. Не одними лакомствами угощали меня добрые соседи. Беспрестанно останавливали меня на улице незнакомые люди и начинали задавать разные нужные вопросы, клонившиеся к тому, чтобы заставить меня расплакаться; потом в утешение они ласкали меня и дарили мне мелкие монеты. Карман моих маленьких панталон едва мог вмещать мои богатства, и вследствие этого я сделался очень расточительными В кондитерской за углом не было ни одного лакомства, которого бы я не попробовал. Кончилось теме, что на третий день после смерти матери я заболел так сильно, что ко мне привели доктора. Все говорили, что я последую за матерью, и всеобщее участие ко мне, начинавшее было ослабевать, возгоралось с новой силой.
   Мать моя умерла в пятницу, а похороны её назначены были во вторник. Все это время я так редко бывал дома, что совсем не видал приготовлений к печальной церемонии. Я даже не ночевал дома, так как миссис Уинкшип предоставила в мое распоряжение люльку, в которой спала племянница её Марта, когда была ребенком.
   Похороны в переулке Фрайнгпен справлялись обыкновенно очень просто, без всяких затей. Там все жили рабочие, трудовые люди, которым некогда было жертвовать много времени покойникам. Траур носили обыкновенно только женщины, мужчины же не меняли своих фланелевых и бумазейных курток, и единственным знаком их печали был кусок черного крепа, которым они обвязывали рукав. Во время смерти матери отец носил бумазейную куртку мышиного цвета и красный шейный платок с голубыми крапинками; в это платье он и нарядился во вторник утром в комнате Дженкинса, пока гробовщик и его люди хлопотали наверху. Собственно для похорон он купил себе только пару новых штиблет, а мне фуражку с козырьком. Узнав, что я пойду за гробом, мистер Кроуль, гробовщик, взял эту фуражку и приколол вокруг длинный черный флаг, спускавшийся до самых моих пяток; через несколько минут, проходя мимо меня под воротами, где я угощал приятелей сладким печеньем, он увидел, что один мальчик наступил ногами на мой длинный флаг, это очень рассердило угрюмого гробовщика, он дал затрещину мальчику, отчистил грязь с флага и подколол его повыше.
   За гробом должны были идти: отец, я, миссис Дженкинс с ребенком на руках (замечу кстати, что после того вечера, когда мне в первый раз показали мою маленькую сестрицу, я ни разу не видал её) и четверо приятелей отца. Все было уже готово, один я играл в подворотне с ребятишками и не думал ни о каком погребении. Наконец, за мной послали одну соседку; она увидала меня, схватила на руки и поспешно унесла.
   -- Идем, Джимми, -- говорила она, -- все собрались; тебя одного ждут.
   Действительно, похоронная процессия уже вышла из дома No 19 и ждала только, чтобы я стал рядом с отцом. Кладбище старой приходской церкви находилось на расстоянии какой-нибудь полуверсты от нашего дома, но гробовщик с своими блестящими сапогами, намасленными волосами и черными лайковыми перчатками имел такой вид, точно он собрался в путь на целый день. Он медленно шел впереди, а за ним двигались покрытые носилки. Должно быть, я был очень глуп для своих лет, но я никак не мог себе представить, что такое лежит на этих носилках. Я видел только какую-то странную, черную штуку; блестящую, красивую, обшитую кругом бахромой и подвигавшуюся вперед на восьми ногах; у одной из этих ног на сапоге была прореха, сквозь которую виднелся чулок.
   -- Что это такое, папа? -- шепнул я отцу.
   -- О чем ты спрашиваешь, мой милый?
   -- Да вот об этой штуке с ногами, папа.
   -- Ш-ш! Это твоя мать, Джимми! Помнишь, я тебе рассказывал. Они несут ее в яму.
   С этими словами он опустил руку в карман куртки и, вынув из него носовой платок, отер себе глаза.
   День был ясный и солнечный; в балагане, мимо которого мы проходили, показывали "индейского военачальника" и "великаншу"; множество моих знакомых мальчиков и девочек бежали смотреть их. Погода была очень жаркая, толпа народа теснила нас с боков. Это бы еще ничего, но новая фуражка была мне велика, -- отец купил ее без мерки, и она почти совсем закрывала мне глаза. Я попробовал сдвинуть ее на затылок, но тогда мой траурный флаг начал волочиться по земле, так что миссис Дженкинс, шедшая сзади меня с ребенком на руках, наступила на него ногой; она нахлобучила мне фуражку совсем на нос, и мне стало еще хуже. После нескольких минут уныния я осмелился еще раз подвинуть фуражку назад; но она опять нахлобучила мне ее с восклицанием: "Господи! Что за несносный ребенок!" После этого мне оставалось только покориться. Наконец, мы дошли до ворот кладбища. Ворота были отворены, и церковный сторож ждал нас при входе. Мы вошли, восемь ног с носилками двигались еще медленнее прежнего. За нами тянулась целая толпа народа, но сторож впустил за ограду только тех, у кого был креп на рукаве. Мы прошли по довольно длинной дорожке, с обеих сторон которой возвышались могильные памятники, и вошли в церковь. Миссис Дженкинс сняла с меня фуражку и посадила меня на какую-то скамейку. Передо мной была высокая спинка другой скамейки, так что я решительно ничего не мог видеть. Я слышал что какие-то два голоса читали или говорили что-то поочередно, но не понимал ни слова, и с нетерпением ждал пока они кончат. Наконец, они кончили; черная блестящая штука на восьми ногах двинулась вон из церкви, и мы все пошли за ней, но не к тем дверям, через которые вошли, а к другим, маленьким. До тех пор я никогда не бывал в церкви и потому с любопытством оглядывался по сторонам. Особенно заняли меня большие ковры, разостланные по полу, и блестящие подсвечники с хорошенькими беленькими свечками. Из церкви мы опять пошли по дорожке, а затем свернули в сторону, на очень неровную местность, усеянную пригорками, по которым мне было так трудно идти, что отец взял меня на руки. Сидя на его руках, я увидел, что мы остановились подле какой-то большой ямы. Незнакомый мне человек, весь в белом, начал что-то читать по книге, а к нам подошли еще каких-то четыре человека с грязными руками и платьем, запачканным землей. Они сняли блестящую черную штуку с плеч носильщиков, обвязали ее полотном и опустили в большую яму.
   Теперь и только теперь понял я, что значит: смерть, гроб и "никогда"
   Для отца и для всех остальных мать умерла еще в пятницу; все они знали, что она лежит в гробу, и что будут делать с этим гробом. Для меня она умирала именно теперь, в эту минуту, и я считал грязных могильщиков её убийцами. У меня было страшно тяжело на сердце; а между тем я не мог плакать. Какие-то странные, смутные мысли роились в голове моей и удерживали мои слезы.
   Прочитав молитвы, священник закрыл книгу и ушел, а за ним пошли и все. Когда мы сошли с кладбища, мистер Кроуль спросил отца, не думает ли он, что не дурно зайти и выпить по стаканчику пива. Отец охотно согласился на это, и вся компания вошла в первую распивочную. Я тоже пошел за другими, но скоро мне надоело сидеть в душной комнате, где отец начинал ссориться с одним из своих знакомых; я снял креп с фуражки и побежал домой.
  

Глава IV

Женщина, которой суждено было сделаться моей мачехой.

   Наш дом в переулке Фрайнгпен был разделен на мелкие квартиры и отдельные комнаты. На одной площадке с нами жила одна ирландка, миссис Бёрк. Она была вдова: муж её, кровельщик, умер через несколько месяцев после свадьбы. Миссис Бёрк была молода, весела, не дурна собой, а между тем я терпеть ее не мог. Она возбуждала во мне отвращение не своими рыжими волосами, хотя я терпеть не могу волос этого цвета, а тем, что была рябая. Её руки и лицо были усеяны бесчисленным множеством веснушек; я воображал, что эти гадкие, желтые пятна легко можно отмыть, а так как миссис Бёрк не отмывала их, то я считал ее грязной и неопрятной. Поэтому я не соглашался ни за что съесть куска из её рук. Она всегда очень щедро угощала меня разными лакомствами, но я отказывался от её пудингов, говоря, что сыт, а яблоки её я ел не иначе, как срезав с них толстый слой кожи. Раз она дала мне несколько печеных картофелин. Я бросил их под лестницу и спрятал в кучу сору.
   -- Что, понравились картошки, Джимми? -- спросила она через нисколько минут.
   -- Да-с, очень, благодарю вас, -- отвечал я. А в эту самую минуту вошла в комнату её кошка с картошкой во рту. Она вероятно вытащила а из сору и принесла теперь к своей хозяйки.
   С этих пор миссис Бёрк невзлюбила меня. Встречаясь со мной, она всегда смотрела на меня очень сердито и иногда даже называла меня разными бранными именами. С родителями моими она, напротив, была постоянно очень любезна. Это, впрочем, и неудивительно: отец всегда давал ей много разной зелени, говоря: "нельзя же не помочь одинокой женщине".
   Эту-то миссис Бёрк я нашел в нашей комнате, когда возвратился домой с похорон матери. Было уже почти совсем темно; никто не видал, как я прошел по переулку и возвратился на лестницу. Я не спешил домой, хотя не ел с утра и был порядочно голоден. Мне смутно казалось, что теперь все в нашей комнате должно быть приведено в прежний вид, но я далеко не был уверен в этом. Я без шуму прокрался по лестнице до площадки нашего этажа и выглянул из-за угла. Дверь нашей комнаты была заперта последние дни, теперь она стояла полуоткрытой. Я увидел часть стены нашей комнаты и, странное дело, на этой стене отражался свет огня. Никогда в жизни не забуду я того странного чувства, которое овладело мной в эту минуту. Кто мог зажечь огонь в нашей комнате? Конечно, мать, кто же кроме неё? Я всегда возвращался домой в это же время, вдоволь наигравшись на улице, и заставал мать в хлопотах около печки: она подкладывала дров в огонь и готовила ужин к приходу отца. Может быть, черные носилки, могильная яма и все, что так удивляло меня в последние дни, объяснится каким-нибудь счастливым образом? Вдруг, я увижу мать в комнате, как видел ее пять дней тому назад, когда в последний раз входил сюда вечером? Все эти мысли смутно толпились в голове моей, и я почувствовал какое-то радостное волнение. В этом волнении я бросился к дверям, но мечты мои в миг рассеялись: сквозь полуотворенную дверь я увидел небольшой кусок пола нашей комнаты, я заметил, что пол этот необыкновенно чисто вымыт, я услышал скрип качающегося стула и женское пение; я сразу узнал голос миссис Бёрк. Я приотворил дверь и взглянул в комнату. Действительно, это была миссис Бёрк. Она сидела у камина в чистом, ситцевом платье, в нарядном чепчике, качала на коленях мою маленькую сестру и убаюкивала ее песней. На столе был расставлен чайный прибор, и до меня донесся приятный запах поджаренного хлеба. В этот день все так захлопотались с похоронами матери что я остался без обеда и потому был страшно голоден. "Хорошо поесть жареного хлебца", -- мелькнуло у меня в голове, но мне тотчас же представились весноватые руки миссис Бёрк, и я решил, что не стану есть хлеба, до которого она дотрагивалась, а лучше уйду и подожду отца на дворе.
   В эту самую минуту кошка миссис Бёрк вошла в комнату, широко растворив дверь, и мяукнула, почуяв свою хозяйку. Миссис Бёрк оглянулась кругом, чтобы узнать, кто отворил дверь, и заметила меня, прежде чем я успел отскочить назад.
   -- Ах, это ты, голубчик Джимми, -- сказала она таким ласковым голосом, какого я никогда не слыхал от неё: -- войди же сюда, сядь к печечке.
   -- Не надо, мне и здесь тепло.
   -- Полно, будь умницей, садись, пей чай, как маленький джентльмен, -- настаивала миссис Бёрк, маня меня к себе указательным пальцем.
   Я не смел отказываться и с угрюмым видом вошел в комнату. Не успел я сделать и шести шагов от дверей, как уже раскаялся в своей неблагодарности к миссис Бёрк. Добрая женщина вымыла и вычистила нашу комнату так, что прелесть. Печка была вымыта, очаг вычищен, вместо нашей согнутой кочерги и ржавой лопатки для выгребанья углей, красовался блестящий, как серебро, прибор миссис Бёрк. Пол был вымыт и посыпан мелким песком, а перед печкой был разостлан чистый коврик. Наша глиняная посуда стояла на чайном подносе миссис Бёрк; чайные ложечки, красиво разложенные по чашкам, принадлежали также миссис Бёрк. Вместо жестяной кружки, из которой я обыкновенно пил чай, красовался фарфоровый горшочек с золотой надписью: "подарок из Тенбриджа". В горшочке также лежала ложечка. Этого мало: миссис Бёрк любила разные безделки, и в её комнате была целая полка, уставленная стеклянными и фарфоровыми вещицами самой странной формы. В числе этих вещиц почетное место занимала фарфоровая масленка, расписанная зеленой, голубой и пунцовой краской, теперь эта самая масленка стояла на нашей печке с кашкой для ребенка и казалась необыкновенно красивой, когда огонь играл на её пестром узоре.
   -- Где же твой папа, Джимми? -- спросила миссис Бёрк, снимая с меня фуражку и бережно вешая ее на гвоздь за дверью. -- Он остался на кладбище, Джимми?
   -- Да, недалеко от кладбища.
   -- Где же это недалеко, душенька?
   -- В распивочной.
   -- Он верно подошел к прилавку выпить рюмочку с горя. Бедный человек! Не плачь, Джимми (я не плакал и не думал плакать): он наверно сейчас придет домой!
   -- Он не подходил к прилавку, он сидит в комнате с могильщиками.
   -- А, он там сидит! -- сказала миссис Бёрк, принимаясь ласкать мою маленькую сестру. -- А что, он плакал Джимми?
   -- Нет, он курил трубку и пил водку.
   -- А тебя он отослал домой, Джимми? Что же он говорил?
   -- Он говорил одному человеку, что тот, кто сажает и продает спаржу, должен знать как ее называть лучше, чем тот, кто изредка нюхает ее, проходя мимо кухмистерской. Должно быть, отец подерется с этим человеком; он говорил, что готов разбить нос всякому, кто называет вещи не так, как следует.
   -- Верно этот человек называл твоего отца какими-нибудь обидными именами?
   -- Нет, он никакими именами не называл папу, он только назвал спаржу как-то не так.
   Миссис Бёрк ничего не отвечала, но принялась еще нежнее ласкать ребенка. Потом она уложила сестрицу в постель, принесла из своей комнаты половую щетку, подмела золу, просыпавшуюся на пол, потерла своим чистым фартуком фарфоровую масленку и другие вещи, вышла вон, высунула голову в дверь и быстрым взглядом окинула всю комнату; затем подошла к печке, передвинула немножко масленку, так, чтобы её великолепие сразу бросилось в глаза всякому, кто войдет в дверь. Убедившись наконец, что все в порядке, она взяла сестру на руки и долго стояла с ней у окна, смотря на улицу. Когда совсем стемнело, она опустила оконные занавески и поставила свечку в медный подсвечник, блестящий как зеркало. Должно быть, она заметила, с каким удивлением я смотрел на этот сияющий подсвечник.
   -- Надо вычистить эту грязную штуку, Джимми, -- сказала она: -- ты привык видеть ее гораздо чище, не правда ли?
   -- Нет, он у нас никогда не был таким чистым, -- откровенно отвечал я. -- Это прелесть что за подсвечник!
   -- Ну, так и быть, значит, можно оставить. Ведь твой папа такой строгий, Джимми, он, пожалуй, будет не доволен этой грязной, старой масленкой!
   -- Какой масленкой?
   -- Да той, которая стоит на печке с детской кашкой.
   -- Эта масленка не грязная. Здесь все чисто, только...
   -- Что такое только? Что здесь не чисто? Говори скорей! Ну же!
   Миссис Бёрк покраснела от гнева и проговорила эти слова очень сердитым голосом. Это было, может быть, счастьем для меня: мне по глупости показалось, что все было чисто, исключая её весноватого лица и рук, и я собирался сказать ей это. Её гнев испугал меня, я схитрил и сказал смиренным голосом:
   -- Да вот я не совсем чист, у меня руки грязные.
   Я тотчас же получил наказание за свою хитрость. Миссис Бёрк вскрикнула так, как будто никогда в жизни не видала грязных рук (а мои были еще чище, чем обыкновенно), положила ребенка на постель, взяла меня к себе в комнату и там задала моему лицу и рукам такую стирку желтым мылом и жестким полотенцем, что у меня слезы выступили на глазах. После этого она намазала мои волосы своей помадой, причесала своей гребенкой и устроила мне по завитку на каждом виске. Затем, оправив мой передник и пояс, она посадила меня на стул подле печки и спросила:
   -- Хочешь теперь пить чай, Джимми, или подождешь папу?
   Я уже давно с жадностью поглядывал на кучу кусочков хлеба, поджаренных в масле. Голод мучил меня, но он не в состоянии был победить моего предубеждения против весноватых рук, которыми миссис Бёрк, конечно, брала хлеб, разрезая его.
   Может быть, поджариваясь, хлеб очистился? мелькнуло у меня в голове? Это так, но ведь она его мазала маслом. А, вот отлично! Все масло с верхнего куска стекло вниз. Если она предложит мне кусочек хлеба, думал я, возьму верхний. Но, к несчастью, в ту самую минуту, когда она спросила, хочу ли я пить чай теперь, она смахнула какую-то соринку с масленки, и её весноватая рука дотронулась до корки намеченного мной куска.
   -- Благодарю вас, я лучше подожду папу, -- проговорил я грустным голосом.
   Миссис Бёрк занималась обыкновенно тем, что шила мешки для картофеля. Услышав, что я не хочу пить чай теперь, она пошла в свою комнату и принесла оттуда три готовых мешка и холст для четвертого. Готовые мешки она положила на стул возле себя, надела передник из толстой парусины, чтобы не запачкать своего чистого ситцевого платья, и принялась за работу.
   Не знаю, сколько времени шила миссис Бёрк свой мешок, должно быть, очень долго. Свеча сгорела на большой кусок, а мне страшно захотелось спать, и я начал немилосердно ерошить себе волосы. Она разбранила меня за это самым сердитым образом.
   -- Поди сюда, поросенок! -- закричала она: -- держи-ка мне лучше свечку, чем храпеть да чесать голову.
   Я подошел и стал держать свечу, пока она дошила мешок. В это время уголья перегорели и, обрушившись, перепачкали очаг; поджаренный хлеб совершенно пригорел; какой-то уголек вдруг вспыхнул ярким пламенем, которое хватило до фарфоровой масленки и закоптило ее.
   -- Черт возьми все эти чаи! -- вскричала с гневом миссис Бёрк, хватая масленку. Сиди здесь да жди, а он там пьянствует, как свинья! Уж именно, как говорят, не стоит метать бисер перед свиньями!
   Несколько минут она ворчала, сердясь главное на меня, как будто я был виноват во всех её неприятностях, потом вдруг спохватилась, запела какую-то веселую песню и сказала самым спокойным голосом:
   -- Не беда, Джимми, на свете бывают несчастия и похуже.
   Успокоившись таким образом, она поправила огонь, стерла сажу с масленки, переложила куски хлеба, пригладила мне волосы, положила оконченный мешок к трем остальным и принялась шить новый. Я задремал, сидя на стуле, и меня разбудили тяжелые, неверные шаги отца, поднимавшегося по лестнице.
   Он распахнул дверь и вошел в комнату.

Глава V

Миссис Бёрк ухаживает за моим отцом.

   -- Пожалуйте, мистер Бализет! -- сказала миссис Бёрк самым ласковым и добродушным голосом.
   Отец сделал три-четыре шага по комнате, с удивлением оглядываясь кругом. Он, видимо, выпил больше, чем следовало, и поэтому фуражка его была сдвинута на сторону; в одной руке он держал вязанку дров, в другой рыбу.
   -- Вы пришли домой раньше, чем мы ожидали, и потому застали меня за работой в вашей комнате... Извините, пожалуйста, я сейчас уйду.
   С этими словами миссис Бёрк встала, отодвинула к стене тот стул, на котором лежали готовые мешки, и тот, на котором сама сидела, и остановилась среди комнаты, добрая, приветливая, держа неоконченную работу в руках.
   Отец был совершенно ошеломлен всем, что видел. Он смотрел с удивлением то на масленку, стоявшую на печке, то на ребенка, опрятно уложенного в постель, то на поджаренный хлеб и на чайный прибор. Наконец он опустился на стул, понурив голову. Дрова раскатились по комнате, и рыба, выскользнув из рук его, упала на пол.
   -- Вы верно не совсем здоровы, Джемс Бализет, -- с нежной заботливостью сказала миссис Бёрк. -- Волнения сегодняшнего дня расстроили вас, бедный вы человек.
   -- Нет, нет, это не то...
   -- Как не то? Конечно то, -- вы со мной не стесняйтесь, я ведь сама все это испытала, я знаю, что вы должны чувствовать.
   -- Нет, вы не знаете! -- настаивал отец. -- Я сюда шел и думал: ну, теперь все кончено, не будет у тебя уютного уголка у печки, не будет готового ужина. Коли захочешь съесть кусочек чего-нибудь, покупай и дрова, и всякую приправу. Вот смотрите, я и купил.
   Отец вынул из кармана куртки какую-то приправу из пряностей, положил ее на стол и заплакал.
   -- Полноте, Джемс Бализет! -- вскричала миссис Бёрк: -- вы добрый человек, вы должны же были подумать, что в этом доме живет такое же одинокое, несчастное существо, как вы, и что я не оставлю двух беспомощных сироток!
   -- Вот я все это думаю, -- продолжал жалобным голосом отец: -- прихожу домой и что же вижу? Вижу, что все так хорошо, как будто ничего и не случилось, даже лучше.
   Он принялся плакать еще сильнее.
   -- Не думала я вас так огорчить, мистер Бализет, -- печальным голосом сказала миссис Бёрк: -- право, не думала; извините меня, пожалуйста.
   -- Нет, нет, я очень хорошо знаю, что вы не хотели огорчать меня! -- вскричал отец: -- у вас золотое сердце, я всегда это думал, а теперь я в этом уверен.
   -- Не прикажите ли чего-нибудь, мистер Бализет, -- смиренным голосом спросила миссис Бёрк: -- не налить ли вам чаю? Или не хотите ли, я схожу в свою комнату и изжарю вам кусочек рыбы?
   -- Нет, благодарю вас, -- все еще печальным голосом проговорил отец: -- я не хочу есть.
   -- Ну, если вам что-нибудь понадобится, кликните меня, -- сказала миссис Бёрк, направляясь к своей комнате.
   -- Вы по своим делам уходите? -- спросил отец.
   -- Я ухожу, чтобы не беспокоить вас.
   -- Так уж довершите ваши милости, останьтесь напиться с нами чаю.
   Миссис Бёрк уступила желанию отца и придвинула себе стул к столу.
   -- Вы любите сладко, Джемс? Так не будет много?
   -- Не беспокойтесь, пожалуйста, обо мне, наливайте себе, -- вежливо отвечал отец.
   -- Помилуйте, что за беспокойство! -- Миссис Бёрк положила в чашку кусок сахару, размешала, отведала чай; потом прибавила еще сахару и протянула чашку отцу.
   Отец с благодарностью посмотрел на нее и потянулся за поджаренным хлебом.
   -- Ах, что вы! -- вскричала миссис Бёрк, отнимая у отца взятую им тартинку, не берите верхнего ломтя, он жарился больше часа и весь сгорел, позвольте, я вам выберу кусочек помягче и пожирнее.
   -- Мы совсем избалуемся, Джимми, если нас будут всегда так угощать, -- заметил мне отец, кусая поданный ему ломоть.
   -- Отодвинь стул подальше, Джимми, -- сказала миссис Бёрк, не заслоняй огня, пусть папе будет теплее.
   -- Мне очень хорошо, благодарю вас, -- проговорил отец: -- по правде сказать, лучше было бы, если бы огонь не так сильно подогревал мне ноги, а то новые сапоги тесны, а от жару они станут еще теснее. Надо бы снять их.
   -- Так зачем же дело стало? Джимми, что же ты не прислужишь отцу? Сними ему сапоги и принеси домашние туфли.
   -- Туфли! -- со смехом вскричал отец: -- какие там туфли! Вы обо мне говорите, как о каком-нибудь богаче!
   -- Неужели вы не носите туфель? -- спросила миссис Бёрк с таким удивлением, точно будто отец сказал ей, что он ходит не на ногах, а на деревяшках.
   -- Никогда в жизни не носил! Где же мне, такому грубому малому, щеголять в туфлях!
   -- Да как же можно без домашних туфель? Вы меня просто удивляете, Джемс! Вы, конечно, занимаетесь грубым, простым делом, чтобы честным трудом заработать себе пропитание, но это ничего не значит. У себя дома каждый человек джентльмен, и каждая добрая жена должна смотреть на своего мужа с уважением. Снимай папе сапоги. Джимми, мы сейчас обуем его ноги поуютнее.
   Пока я стаскивал тяжелые сапоги с ног отца, миссис Бёрк ушла в свою комнату и через минуту вернулась назад, неся в руках пару отличных туфель из тонкой кожи на теплой подкладке.
   -- Это туфли моего доброго, покойного мужа, царство ему небесное! -- сказала миссис Бёрк. -- Извините, что я вам предлагаю такое старье, мистер Бализет!
   Она погрела туфли перед печкой и затем надела их на ноги отца.
   -- Ишь, как хорошо! ноги точно в бархате! -- с наслаждением заметил отец. А -- ведь дорого, должно быть, стоят такие туфли! Неужели вы их купили из заработков вашего мужа?
   -- Ну, нет, это было бы трудно, -- засмеялась миссис Бёрк: -- я купила их на свои собственные заработки, откладывая по пенни, по два в день.
   -- Может ли это быть! -- вскричал отец, с удивлением глядя на миссис Бёрк.
   -- Отчего же нет? Муж работал для меня с утра до ночи, так и я должна была трудиться для него.
   Отец ничего не отвечал, но он пристально смотрел на миссис Бёрк, видимо удивляясь ей.
   -- Джимми, -- сказал он мне после нескольких минут молчанья: -- нам теперь хорошо, надо стараться, чтобы и всегда также было. Помнишь, что тебе сказал доктор в ту ночь? Будь добрым мальчиком, слушайся миссис Бёрк.
   -- Он мне не говорил, что надо слушаться миссис Бёрк, -- возразил я, -- он говорил...
   -- Не в том дело, что он говорил; ты должен слушать то, что я тебе говорю, и не сметь рассуждать, -- перебил отец, нахмурившись.
   -- Боже мой, да он и без того послушный, -- вмешалась миссис Бёрк. -- Кушай хлеб, душенька, -- прибавила она, передавая мне кусок поджаренного хлеба.
   Я должен был есть, так как она пристально глядела на меня.
   -- А вам много было работы, -- заметил отец: -- вы тут и с ребятишками возились, и комнату прибрали!
   -- Э, помилуйте, какая это работа, это скорей удовольствие. Сами посудите, много ли мне было с ними возни; посмотрите, какие я мешки сшила сегодня вечером по четыре с половиной пенни за штуку!
   -- Как, вы все здесь вычистили да еще сшили все эти мешки! -- вскричал отец, пересчитывая мешки. -- Вы выработали восемнадцать пенсов, присмотрели за двумя детьми и вычистили комнату, все в один вечер! Вы необыкновенная женщина!
   -- И нисколько даже не торопилась, меня работой не испугать, мистер Бализет!
   Она говорила неправду. Я очень хорошо помнил, что она принесла из своей комнаты три уже совсем готовые мешка. Думая, что она просто ошиблась, я открыл рот, чтобы поправить ее, но она покачала головой и нахмурилась самым выразительным образом. Впрочем, я ее не боялся; она не смела бить меня при отце, а мне хотелось отомстить ей за то, что она меня бранила и заставляла держать для себя свечу.
   -- Какая вы ужасная выдумщица, миссис Бёрк! -- сказал я, подвигаясь поближе к отцу.
   Она посмотрела на меня с такой злобой, что даже скосила глаза.
   -- Это что такое? -- спросил отец, круто поворачиваясь ко мне.
   -- Она выдумщица, -- мужественно повторил я.
   -- Что такое "она"? Кого ты называешь "она", маленький грубиян? С какой стати называешь ты миссис Бёрк выдумщицей?
   Я заметил, что он взялся за ременный пояс, и струсил.
   -- Ах, Господи, да не сердитесь на него, Джемс, -- опять заступилась за меня миссис Бёрк: -- он это сказал без всякого дурного умысла, он просто вспомнил, какие сказки я ему рассказывала, чтобы он не заснул до вашего прихода, оттого он и назвал меня выдумщицей!
   -- А, вот оно что! А я думал, этот дуралей говорит про мешки, что у вас счет не верен: до этого ни мне, ни ему нет дела.
   -- До правды всякому есть дело, Джемс, -- возразила миссис Бёрк.
   Затем она обратилась ко мне и сказала, подмигивая мне глазом.
   -- Смотри, голубчик Джимми, здесь четыре мешка; скажи папе, сколько я сшила, пока ты тут сидел и смотрел на меня?
   Что мне было делать? Отец видимо верил ей больше, чем мне. Я никогда не пробовал его ремня, но я видал, какие тяжелые удары он наносил матери.
   -- Четыре-с, -- ответил я,
   -- Ну, конечно, -- спокойно сказала миссис Бёрк: -- что правда, то правда.
   И она дала мне большой кусок сахару!
   Это была моя первая ложь, и она привела к очень грустным последствиям. Мысль, что миссис Бёрк может заработать в один вечер восемнадцать пенсов, произвела сильное впечатление на отца, и я явился участником низкого плутовства.
   Крик моей маленькой сестры положил конец разговору о мешках. Миссис Бёрк взяла малютку на руки и начала кормить ее кашкой из великолепной масленки, целовать и называть самыми нежными именами. Отец несколько минут с умилением смотрел на эти ласки, но сон одолел его, и он скоро задремал на своем стуле. Накормив сестру, она унесла ее к себе в комнату, затем вернулась к нам и принялась убирать чайную посуду. Звяканье чашек разбудило отца.
   -- В котором часу встаете вы обыкновенно, мистер Бализет? -- спросила миссис Бёрк, видя, что отец открыл глаза: -- я бы хотела приготовить вам чай.
   -- Чай? Эх, Господи! Я и на рынке позавтракаю!
   -- С какой же это стати? Не лучше ли съесть кусочек у себя дома, чем на рынке, в толкотне.
   -- Оно лучше-то лучше! Да дело в том, что я ухожу из дому в пять часов, это слишком рано! -- возразил отец.
   -- Что же такое, что рано? Неужели потому, что вы остались одиноким вдовцом, вам идти на рынок, не согревшись чашкой теплого. Да я считала бы себя дрянной женщиной, если бы не приготовила вам все, как следует, не только к пяти, а даже к трем часам! Спокойной ночи, мистер Бализет!
   На другой день, в половине пятого утра миссис Бёрк уже стучала в нашу дверь, объявляя отцу, что у неё готов кипяток и кусок жареной рыбы. Не успел отец одеться, как она уже опять подбежала к нашим дверям.
   -- Извините, мистер Бализет, -- проговорила она ласковым голосом: -- я сейчас только вспомнила, что оставила иголку в вашей комнате, а мне ужасно хочется скорей приняться за работу.
   -- Сто лет проживешь, такой женщины не встретишь! -- вполголоса пробормотал отец.
  

Глава VI

Моя новая мать. Я получаю полезное сведение из разговора отца с одним приятелем.

   Ухаживанья миссис Бёрк за отцом кончились тем, что он женился на ней. Не знаю, через сколько месяцев после смерти матери случилось это, но, вероятно, месяцев через семь-восемь, так как моя сестра Полли стала уже довольно большим ребенком, и я с трудом мог пронести ее от одного конца переулка до другого. За все это время в моих чувствах к миссис Бёрк произошла небольшая перемена. Прежде я только не любил её, теперь я стал ее ненавидеть. Она платила мне тем же, и, не стесняясь, высказывала свои чувства. В первое же утро после похорон матери, она притянула меня к стулу, на котором сидела, и сказала злобным голосом:
   -- Поди-ка сюда, голубчик, ты помнишь, какую штуку ты чуть не сыграл со мной своей болтовней?
   Она намекала на вчерашний разговор о мешках. Я ничего не отвечал, но она видела, что я понимаю, о чем идет дело.
   -- Ты думал, что при отце меня нечего бояться, ты думал испугать меня своей болтливостью? Слушай, что я тебе говорю, змееныш! Я тебя исправлю так, что ты у меня шелковый будешь! Я буду беспрестанно смотреть за тобой, ты куска хлеба не съешь без моего спросу! И если ты пикнешь про меня что-нибудь отцу, я тебя так отдеру, что чудо!
   Я видел, что мне не под силу бороться с таким неприятелем и, молча, покорился. Я исполнял все приказания миссис Бёрк, я свято хранил все её тайны, я ничего не делал без её позволения. Все это нисколько не смягчало ее. Целый день морила она меня какой-нибудь работой. Когда Полли не спала, я должен был нянчиться с ней, когда она засыпала, меня посылали за чем-нибудь в лавку, или заставляли убирать комнату, или давали мне вощить нитки, которыми миссис Бёрк шила мешки. В целый день у меня не было свободной минутки. И за все мои труды меня даже не кормили. Отец давал каждое утро деньги на хозяйство миссис Берк, а она тратила их себе на водку. Чтобы отец не узнал этого, она посылала меня покупать на пени костей и рассказывала отцу, что это остатки наших обедов. Раз, помню, я купил ей огромную кость из бычачьего ребра, которая вовсе не годилась для замышляемого ею обмана. Она ужасно рассердилась, ударила меня этой костью по голове и послала продавать ее за полпени. Я был страшно голоден, и куски мяса, прилипшие к кости, казались мне очень соблазнительными, хотя они совсем съежились и почернели; я попросил позволения обгрызть их, но она и того не позволила. Ей самой было нужно мало пищи: водка заменяла для неё всякую еду.
   Она даже вмешивалась не в свое дело, чтобы лишить меня пищи. Отцу всегда было приготовлено к ужину какое-нибудь горячее кушанье, а так как я очень часто от завтрака до ужина не ел ничего, кроме корки хлеба, то мне сильно хотелось получить от него подачку. Если миссис Бёрк видела, что отец дает мне что-нибудь со своей тарелки, она тотчас же вступалась в дело:
   -- Ах, Боже мой, Джемс, -- говорила она, -- пожалуйста, не кормите ребенка: он право объестся и заболеет! Он очень добрый мальчик, но ужасно жадный: сегодня за обедом я три раза накладывала ему такие огромные порции вареной баранины, что хватило бы на двух!
   -- Экий негодяй! -- сердито замечал отец. -- А вертится тут да смотрит мне в рот, точно не ел целую неделю! Пошел спать, обжора, пока не бит.
   Я ложился спать с пустым желудком, не смея произнести ни слова в свое оправдание.
   Раз миссис Бёрк сыграла со мной особенно гадкую штуку. К ней пришла в гости какая-то женщина, и они вместе пропили все деньги, которые отец оставил на обед и ужин. Когда гостья ушла, миссис Бёрк, протрезвившись несколько, начала трусить. Надо было откуда-нибудь достать денег отцу на ужин; но откуда? -- все её вещи, даже великолепная фарфоровая масленка, были давно заложены; ни денег, ни припасов ей никто не давал в долг. Она куда-то ушла из комнаты, потом вернулась через несколько минут в сильном унынии и начала плакать и причитать самым жалобным образом.
   -- Бедная я, несчастная, что мне делать! -- рыдала она. -- Скоро придет домой твой папа, голубчик Джимми, и я не могу приготовить ему ужин, и он до смерти изобьет меня! Несчастная я, одинокая женщина!
   Я не мог равнодушно видеть слез, не мог выдержать названия "голубчик Джимми"; я подошел к миссис Бёрк, я старался утешить ее и спрашивал, не могу ли чем-нибудь помочь ей?
   -- Это ты так только говоришь, Джимми, -- жалобным голосом проговорила она, -- а думаешь совсем другое. Да и правда, ты не можешь меня жалеть, потому что я всегда дурно обращалась с тобой! Ох, уж только бы миновала эта беда, я бы пальцем тебя никогда не тронула!
   Смиренное раскаяние миссис Бёрк еще больше растрогало меня.
   -- Вы мне скажите только, чем вам помочь, -- я все сделаю! -- с жаром уверял я, схватывая её весноватую руку.
   -- Помочь-то мне, конечно, можно, милый Джимми, только мне не хочется просить тебя об этом. Вот тебе, голубчик, полтора пенса, трать их себе, как хочешь.
   Щедрость миссис Бёрк совсем ошеломила меня, и я стал еще больше упрашивать ее сказать мне, как помочь ей.
   -- Да видишь ли, душенька, -- проговорила она, наконец: -- ты бы мог сказать папе, что я тебя послала купить на пени анисового семени для ребенка, и что ты потерял деньги. Ведь это не трудно, голубчик Джимми?
   -- А как отец приколотит меня за это?
   -- Полно, дружок! Как же это можно? -- ведь я буду тут! Я скажу отцу, что на тебя налетел большой ротозей и толкнул тебя, что ты ни в чем не виноват! Он не станет тебя бить, будь в этом уверен! А теперь поди, погуляй, купи себе, чего хочешь, на свои полтора пенса.
   Я ушел, хотя на душе у меня было неспокойно, и вдоволь нагулялся. Я нарочно не торопился возвращаться домой, чтобы миссис Бёрк успела до меня рассказать отцу историю о потерянных деньгах.
   Не знаю, многим ли раньше меня вернулся домой отец, но когда я вошел -- он уже стоял у дверей с ремнем в руке.
   -- Иди-ка сюда, негодный шалун! -- вскричал он, хватая меня за ухо: -- куда ты девал мои деньги, говори сейчас!
   -- Я потерял их, папа, -- проговорил я в страхе, смотря умоляющими глазами на миссис Бёрк.
   -- Потерял? Где же это ты их потерял?
   -- Да я шел купить семя для Полли, а большой мальчик наскочил на меня и вышиб их у меня из рук...
   -- И ты думаешь, я поверю твоим россказням! -- вскричал отец, бледный от гнева.
   Меня не особенно удивило недоверие отца, но я был просто поражен, когда миссис Бёрк вдруг проговорила.
   -- Да, вот он и мне сказал тоже! А спросите-ка у него, Джемс, где он шатался до сих пор, и отчего у него масляные пятна на переднике?
   На моем переднике действительно были пятна от жирного пирожка, которым я полакомился за свои полтора пенса.
   -- Ах ты дрянной воришка! -- закричал отец: -- ты украл мои деньги и пролакомил их!
   -- Да, я думаю, что это так, Джемс, -- сказала низкая женщина, -- и я бы советовала вам дать ему хорошенькую порку!
   Она стояла тут, пока отец стегал меня до крови толстым кожаным ремнем. Насколько было возможно, я прокричал ему всю историю о его деньгах, но он не слушал меня и бил, пока рука его не устала. После сеченья меня заперли в заднюю комнату и оставили там в темноте до самой ночи. О, как я ненавидел в это время миссис Бёрк! Я был взбешен до того, что почти не чувствовал боли от кровавых рубцов, избороздивших тело мое. Я перебирал в уме все несчастия, какие только знал, и всех их желал ей.
   Но напрасны были мои желания. На другой день она вошла в нашу комнату добрая и веселая, как всегда, и всякий день входила такой же веселой, пока отец не повенчался с ней.
   Свадьба их была очень тихая, никто в переулке ничего не знал о ней, и я вовсе не подозревал, какое важное событие готовится у нас. Раз вечером, отец возвратился домой вместе с миссис Бёрк; они привели с собой одного молодого человека, приятеля отца, и послали за бутылкой рома. Когда я принес ром, гость налил его в стаканы и стал поздравлять отца и миссис Бёрк и желать им всякого счастья. Меня это нисколько не интересовало, и я уже собирался уйти вон из комнаты, когда отец остановил меня.
   -- Поди сюда, Джимм, -- сказал он: -- видишь ты кто это сидит на стуле?
   -- Конечно, вижу, -- смеясь, отвечал я: -- это миссис Бёрк.
   -- Ну, слушай. Больше никогда не смей произносить этого имени. Ее зовут не Бёрк.
   -- Не Бёрк? А как же, папа?
   -- Ее зовут мать, вот как ты должен называть ее; и ты должен обращаться с ней, как с матерью. Если ты этого не исполнишь, я тебя попотчую кушаньем, которое не придется тебе по вкусу! Смотри же, помни!
   В словах отца не было ничего особенно печального, но, услышав их, я принялся горько плакать.
   -- Это что значит? -- сердито сказал отец: -- ты бы должен был благодарить меня! Разве ты не рад, что у тебя теперь есть мать?
   Я не мог отвечать от слез.
   -- Скажите, пожалуйста, чего этот негодяй хнычет? -- закричал отец: -- что я, совета у него должен был прежде спросить, что ли!
   -- Оставь его, друг мой, -- вмешалась миссис Берк. Он ужасно упрямый мальчик, я сама не раз испытала это, да ведь ты и сам знаешь, какой он дрянной!
   Я знал, что она намекает на историю о пропавших деньгах, и уже готов был ответить ей далеко невежливо, но молодой гость, вероятно угадав мое желание, мигнул мне, чтобы я держал язык за зубами, и притянул меня к себе.
   -- Полно, не нападайте на мальчугана, -- сказал он: -- может быть, он заплакал оттого, что уж очень обрадовался своей новой матери. Сколько ему лет, Джемс?
   -- Седьмой год.
   -- Э, так ему, пожалуй, скоро придется самому себе хлеб зарабатывать.
   -- Еще бы, давно пора, -- затараторила мачеха: -- вон какой большой мальчишка! Пора работать!
   -- Да ведь он и так работает, -- недовольным голосом заметил отец: -- он целые дни нянчит Полли!
   -- Ну уж работа! Сидит себе с милой крошкой на руках, а то так бросит ее, да и играет с мальчишками.
   -- А я вам скажу, -- решительным голосом произнес гость, -- что нет хуже на свете работы, как нянчить ребенка! Меня самого заставляли заниматься этим милым делом, так я бросил его при первой возможности, хотя мне после этого пришлось взяться просто за лаянье.
   При этих словах добрый гость сунул мне тихонько в руку пенни: мне ужасно захотелось скорей улизнуть, чтобы пролакомить свои деньги, и я перестал обращать внимание на разговор больших. Однако слова молодого человека о лаянье крепко запали мне в ум. Я сам охотнее бы стал лаять, чем нянчиться с ребенком. Но для кого могло быть нужно мое лаянье? Я видал иногда, как пастух гонял гурты овец, и видал, как мальчики помогали ему загонять стада и при этом лаяли и визжали по собачьи, но я никогда не воображал, чтобы за такое дело платили деньги: если пастух мог нанимать мальчиков для лаянья, то ему дешевле бы стоило содержать настоящую собаку, рассуждал я. Однако гость сказал, что лаянье лучше чем нянченье ребенка, и при этом он еще не знал, как худо мне живется, как мало заботится обо мне отец, как мучит меня миссис Бёрк. Для него было неприятно нянчить ребенка, для меня это настоящая пытка.
  

Глава VII

Мои мученья с Полли. Я принужден бежать из дому.

   После женитьбы отца на миссис Бёрк жизнь моя пошла еще хуже прежнего. До тех пор миссис Бёрк уносила на ночь ребенка к себе, и я мог хоть спать покойно. Но теперь мачеха и отец решили, что Полли будет спать на одной кровати со мной. Если бы она спала по ночам, то это распоряжение не огорчило бы меня. Кровать, стоявшая в комнате миссис Бёрк, была достаточно широка для нас обоих; и я так любил свою маленькую сестрицу, что мне даже приятно было спать с ней вместе. Но дело в том, что она спала очень мало. Кажется, у неё прорезались зубы, и оттого она была так беспокойна. Ее укладывали в мою постель рано вечером и, ложась спать, я всеми силами старался не разбудить ее. Если это удавалось мне, я мог спать спокойно часа три, четыре. Но во втором часу ночи она непременно просыпалась и начинала кричать во все горло; ее ничем нельзя было успокоить, ей непременно нужно было дать пить и есть. Около нашей постели всегда клали кусочек хлеба с маслом и ставили горшочек молока с водой; она молчала пока ела, но по ночам аппетит у неё был удивительный и, быстро истребив все припасы, она опять принималась кричат. Никакие ласки, никакие песни, никакое баюканье не могли успокоить ее.
   -- Мама! Мама! Мама! -- орала она так, что слышно было на другом конце улицы.
   Я напрягал все силы своего ума, чтобы выдумать что-нибудь для её успокоения.
   -- Полли, не хочешь ли погулять с Джимми? -- спрашивал я ее, и иногда, особенно в светлые, лунные ночи, она соглашалась. Мы, конечно, не могли в самом деле идти гулять, но Полли не понимала этого. Мы с ней одевались, как будто собирались выйти на улицу. Я надевал на нее черную креповую шляпу миссис Бёрк и накидывал ей на плечи свою куртку. Мой костюм для гулянья состоял просто из старой меховой шапки отца, хранившейся под нашим тюфяком. Когда мы были одеты, я говорил, передразнивая миссис Бёрк:
   -- Джимми, погуляй с Полли, покажи ей лавку с леденцами! И отвечал уже своим голосом: "Мы готовы, сейчас идем". Затем мы отправлялись на прогулку, но никак не могли найти двери. В этом состояла главная штука. Нам нужно было выйти на улицу, чтобы купить леденцов, а мы не могли добраться до дверей. Большая шляпа, надетая на голову Полли, отлично помогла мне в этом случае. Её длинные поля играли роль наглазников для глупенькой сестрицы, она могла смотреть только прямо перед собой и не видела ничего по сторонам. Часто Полли, прогуляв таким образом у меня на руках с полчаса, засыпала, и я осторожно укладывал ее в постель. Иногда она или сама просилась лечь или слушалась моего совета, что лучше лежать и смотреть в окно, пока гадкая дверь не вернется на свое место. Иной раз она лежала спокойно только пока согревалась, а потом начинала опять проситься гулять. Случалось, -- и это было всего хуже, -- что она совсем не хотела идти гулять; напрасно обещал я ей леденцов, напрасно я лаял по-собачьи, мяукал по-кошачьи, представлял ослов и бешеных быков, она ничего не слушала, ни на что не смотрела и громким голосом требовала "бар". Словом "бар" она называла хлеб с маслом, и это слово она с криком повторяла в ответ на все мои увещания. За стеной раздавался стук: это мачеха колотила палкой.
   -- Что ты там делаешь с бедной крошкой, злой мальчишка?
   -- Она просит "бар".
   -- Так что же, ты не можешь встать и подать ей, лентяй?
   -- Да нечего подавать, она все съела.
   -- Как, все съела? Ах ты лгун! Ты верно опять принялся за свои гадкие штуки, съел всю пищу бедной малютки? Сейчас же успокой ее, не выводи меня из терпения, не то тебе достанется!
   Я. знал, что мне в самом деле сильно достанется, и начинал со слезами на глазах упрашивать Полли замолчать. Но не тут-то было. Заслышав голос "мамы", она принималась кричать больше прежнего. Дрожа от страха, я слышал шаги в соседней комнате, скрип дверной ручки, и вот рассерженная мачеха в одной рубашке и ночном чепце врывалась в комнату. Не говоря ни слова, она бросалась на меня и начинала без милосердия бить меня по голому телу: она прижимала мне голову к подушке и давила меня до того, что я не мог даже кричать. Отец не знал, что она со мной выделывает, так как она все время повторяла громким голосом, что отколотит меня, если я еще раз съем кушанье ребенка.
   -- Да что ты это стращаешь попусту, -- кричал отец из другой комнаты: -- ты бы хорошенько задала ему, жадному мальчишке, а то он в грош тебя не ставит!
   -- Да, уж и мое терпение скоро лопнет! -- говорила мачеха. -- Смотри же ты, негодяй!
   Затем она возвращалась в комнату и говорила отцу:
   -- Лучше обойтись без побоев, Джемс, побоями немного хорошего можно сделать из ребенка.
   Удивительно, что после потасовки, заданной мне, Полли обыкновенно свертывалась клубочком и засыпала, как будто ни в чем не бывало. Оттого отец думал, что я и в самом деле могу успокоить ее, когда захочу. Раз я не вытерпел и стал жаловаться отцу на мачеху.
   -- Нисколько я тебя не жалею, -- отвечал он: -- такого упрямого негодяя надо бы еще не так учить.
   -- Ну, -- сказал я: -- недолго ей надо мной потешаться: -- выросту большой, так я ей себя покажу.
   Отец посмотрел на меня и засмеялся.
   -- Кабы я был больше, -- продолжал я, ободренный его смехом: -- я бы ей нос расшиб, я бы ей перебил ноги, я ее ненавижу!
   -- Полно глупости болтать, -- остановил меня отец.
   -- Она вам все лжет. Мне минутки нет свободной, я должен возиться с Полли!
   -- Эка важность, присмотреть за ребенком! Другие мальчики в твои годы уж умеют сами деньги зарабатывать!
   -- И мне бы хотелось работать, папа.
   -- Хотелось работать! Работу надо искать, она сама к людям не приходит! Вон я, как иду на рынок, часа в четыре, в пять часов утра, когда ты еще спишь, встречаю мальчиков вдвое меньше тебя; заработают себе пенни, другой, ну и поедят, а нет, так и сидят голодные.
   -- У меня нет порядочной одежды, даже нет ни чулок, ни сапог, папа, как же я пойду искать работы!
   -- Ах ты дурак, дурак! Ты думаешь для работы нужен наряд; вон у тех мальчиков, про которых я говорю, одна рубашка на теле надета, а дело делают, носят рыбу, корзину с картофелем, стерегут лодки и тележки с товаром; а тебе нужно идти на работу в белой манишке да в лайковых перчатках, хорош гусь.
   Отец с презрением отвернулся от меня и ушел.
   Этот разговор с отцом происходил у меня уже через полгода после его свадьбы. Обращение миссис Бёрк со мной становилось с каждым днем невыносимее, особенно после того, как один раз отец нашел ее пьяной и побил. Часто мне приходилось бы голодать по целым дням, если бы мне не помогала миссис Уинкшип. Миссис Уинкшип давно знала мою мать и всегда хвалила ее: -- "Она была слишком хороша для твоего отца, а он слишком хорош для этой злой, хитрой Бёрк", говаривала она. Я обыкновенно поверял миссис Уинкшип все свои огорчения. Она всегда зазывала меня к себе на кухню и кормила остатками своего обеда. Иногда она брала к себе Полли и нянчилась с ней, пока я играл часок, другой. Я. спросил у миссис Уинкшип, что такое "лаятель?" она объяснила мне, что так называют мальчика, которого нанимает разносчик, чтобы везти тележку с товаром, присматривать за ней, пока хозяин закупает на рынке разные вещи, и потом помогать ему выкрикивать свой товар, когда он пойдет продавать его по улицам.
   -- А как велик был самый маленький "лаятель", какого вы видали? -- полюбопытствовал я.
   -- Как велик? Да я видела таких, что придутся тебе по плечо. Тут рост последнее дело, главное надобно иметь музыкальный голос!
   Миссис Уинкшип мне долго толковала о том, как много значит для продавца уменье громким и приятным голосом выкрикивать свой товар, и о том, что каждую вещь следует выкрикивать особенным голосом.
   После этого разговора меня постоянно стал мучить вопрос: есть ли у меня музыкальный голос? Мачеха моя считалась хорошей певицей, я научился у неё нескольким песням и часто напевал их Полли совершенно верно, как мне казалось. Но кто знает, может быть мой голос, хороший для песен, окажется никуда негодным для выкрикивания рыбы или каких-нибудь плодов? Мне, во что бы то ни стало, хотелось избавиться от колотушек мачехи, а я не мог придумать для этого другого средства, как сделаться "лаятелем". Я несколько раз пытался кричать, подражая то тому, то другому разносчику, но никак не мог решить, хорош ли мой крик, и могу ли я приняться за ремесло, казавшееся мне таким приятным сравнительно с моей настоящей жизнью.
   Раз, сидя на нашей лестнице с Полли на руках, я так задумался над этой мыслью, что малютка вывернулась у меня из рук и с криком покатилась по каменным ступеням. Миссис Бёрк услышала её крик и налетела на меня с быстротой молнии. Не слушая моих объяснений, не позаботившись даже поднять ребенка, она схватила меня за волосы и стукнула несколько раз головой о стену. Она хотела взять меня за ухо, но я увернулся, и она до крови расцарапала мне ногтями щеку. Потом она принялась бить меня кулаками и защемила мой нос между своим средним и указательным пальцами. Боль привела меня в бешенство. Я вырвался из её жестких рук и укусил ее за палец. Она вскрикнула от боли и выпустила меня. Воспользовавшись этим, я бросился от неё в сторону и пустился со всех ног бежать по нашему переулку.
  

Глава VIII

Вечер на Смитфилдском рынке. Я чуть снова не попадаюсь в когти миссис Бёрк.

   Не знаю, преследовала ли меня миссис Бёрк. Выбежав из переулка Фрайнгпен, я не поворачивал назад и даже не оглядывался. Я пробежал мимо доброй миссис Уинкшип, и она, догадавшись по моему перепуганному лицу, что я бегу от большой опасности, прокричала мне: -- Беги, Джимми, беги, спаси тебя Господи!
   Из переулка я побежал по Тернмилльской улице и повернул к Смитфилдскому рынку. Я понимал, что на открытом месте миссис Бёрк легко может догнать меня, но в закоулках и узких проходах рыночной площади ей меня не отыскать.
   День был не базарный, и площадь была спокойна и пуста. Я хорошо знал ее, так как часто играл на ней со своими товарищами; я помнил, что мальчики не любили ходить в "свиной ряд", и направился именно туда. Я влез на ступеньки одной закрытой лавки и принялся осматриваться кругом. Миссис Бёрк не видно было нигде. Мимо меня проходили незнакомые люди, не обращавшие на меня никакого внимания. Когда я вспоминаю теперь, каким я был в те минуты, меня удивляет, что я не возбудил любопытства прохожих. Правда, в этой части города было много бесприютных и оборванных мальчишек, но навряд ли который-нибудь из них выглядел таким несчастным, как я. Я заплакал, когда миссис Бёрк начала бить меня, я плакал все время, пока бежал, и теперь продолжал плакать, сидя на ступеньках. Я запыхался от сильного бега, и рыдал от боли и от злости, слезы мои смешивались с кровью из царапин, проведенных по моему лицу ногтями миссис Бёрк; волосы мои были всклочены, шапки на мне не было; мои босые ноги были все в грязи, куртка была покрыта дырками и заплатами. Вот в каком виде сидел я на ступеньках свиного ряда в теплый майский вечер.
   Первые полчаса, даже может быть час, мои мысли были заняты одним: зная характер миссис Бёрк, я все боялся, что она притаилась где-нибудь в углу и вдруг набросится на меня. Я беспрестанно осматривался по сторонам, я пугливо прислушивался к каждому шороху. Но время шло, а моего врага нигде не было видно. Мало помалу я успокоился и, услышав, что на церковных часах уже пробило четыре часа, начал серьезно обдумывать, что мне делать. Идти домой? Нет, невозможно, она убьет меня. Теперь она может делать со мной все, что захочет: она покажет отцу свой укушенный палец, и он скажет, что мне достается поделом. Что я скажу в свое оправдание? Я укусил ее, это было гадко; кроме того я уронил ребенка. Мне велели сидеть смирно и крепко держать девочку, а я ее выпустил из рук, она ушиблась и, может быть, очень сильно. Бедная Полли! Она упала с ужасным стуком и криком, может быть, у неё переломаны теперь все кости! Может быть, оттого мачеха и не погналась за мной. Нет, нечего и думать возвращаться домой!
   Но куда же мне деться? На улице стемнело; начали зажигать фонари, и сидеть в свином ряду оказывалось очень неприятно. Я пробрался до первого ряда рынка и там опять сел, стараясь как можно серьезнее обдумать свое положение. Чем темнее становилось, тем мне больше и больше хотелось есть. Я стал думать о том, что со мной случится, если я вернусь домой. Я припоминал самые сильные потасовки, достававшиеся мне, припоминал, какую боль я при этом чувствовал, предполагал, что па этот раз меня отколотят вдвое сильнее, и старался представить себе, в состоянии ли я буду перенести такое наказание. В конце концов я, кажется, убедил себя, что выдержу, как вдруг кто-то дотронулся до моей руки и, подняв глаза, я увидел перед собой господина, державшего в руке два пенса.
   -- Ах, ты, бедный замарашка! -- сказал он сострадательным голосом: -- возьми, купи себе хлеба!
   Прежде, чем я успел опомниться от удивления, сострадательный господин исчез в темноте. Я даже не поблагодарил его и не знал, радоваться ли мне или огорчаться полученным деньгам. Я их не заслужил, не заработал, я их вовсе не ожидал. Другие люди дарили мне иногда по полупенсу, и тогда меня занимала одна мысль, на что бы скорее истратить свое богатство. Но к двум пенсам незнакомого господина я относился иначе. Зачем он не сказал просто: "вот тебе два пенса!" Меня многие называли замарашкой, и это не оскорбляло меня, но зачем он велел мне купить хлеба на свои деньги, как будто я нищий! Я чувствовал себя оскорбленным точно после побоев миссис Бёрк. Я огляделся во все стороны и был очень рад, что никто не видал, как мне подали милостыню. Чтобы поддержать свое достоинство, я закричал громким, задорным голосом в ту сторону, куда прошел сострадательный человек:
   -- Что вы мне за господин! Не стану я покупать хлеба! Куплю себе, что хочу!
   И я пошел с твердым желанием сделать назло человеку, подавшему мне милостыню. Я решительно отвертывался от булочных, попадавшихся мне на дороге, и старался думать только о лакомствах. Так я дошел до одной небольшой лавочки, где продавались разные варенья и желе. Они были сложены в большие стеклянные банки, и на каждой банке была надпись с обозначением цены. Особенно соблазнительной показалась мне одна банка с вареными сливами. На ней стояла надпись -- восемнадцать пенсов за фунт. Я стал считать по пальцам и после долгого, утомительного вычисления нашел, что две унции этого варенья будут стоить два пенса и фартинг. Одного фартинга у меня, правда, не хватало, но все равно, я могу спросить себе просто на два пенса. Два пенса -- деньги хорошие, это не то что какие-нибудь полпенса.
   -- Пожалуйте мне варенья из слив на два пенса! -- повторил я самому себе и твердыми шагами пошел к дверям лавки, но едва ступил я на порог, как получил по уху удар, отбросивший меня назад на улицу.
   -- Убирайся прочь! -- крикнула старуха, хозяйничавшая в лавке, я уже минут десять слежу за тобой, дрянной воришка! -- и с этими словами она заперла дверь на задвижку.
   Я был страшно раздосадован. Я бросился на улицу за камнем и хотел разбить им окна гадкой лавчонки. Но в эту минуту меня поразил такой заманчивый запах, что гнев мой вмиг исчез.
   Запах этот выходил из соседней съестной. Должно быть, там только что вынули из печки гороховый пудинг и масляные лепешки. Что было бы со мной, если бы я подошел к дверям съестной, уже истратив на жалкую каплю варенья свои два пенса! Не колеблясь ни минуты, я вошел в съестную и купил себе ужин; одну масляную лепешку, кусок горохового пудинга на полпенса и на полпенса печеного картофеля. Мне хотелось тотчас же приняться за ужин, но я слыхал, что на свете есть злые люди, которые подстерегают беззащитных детей и обирают их. Поэтому я завернул свой ужин в капустный лист, спрятал его за пазуху куртки, вернулся в свиной ряд и там с величайшим наслаждением съел все, до последней крошки.
   Не скажу, чтобы я был вполне сыт. Нет, я мог бы съесть втрое больше, но все-таки ужин несколько утолил мой голод. После него я почувствовал себя вообще лучше и стал даже как-то добрее. Мысли мои опять перенеслись к маленькой Полли. Каково-то ей теперь? Я думал о ней больше, чем об отце, о доме и о чем бы то ни было. И не удивительно: хотя она мучила меня и днем, и ночью, но она все-таки была очень милым ребенком. Она не могла разговаривать со мной, но я видел, что ей очень неприятно, когда я плачу; часто, когда после побоев миссис Бёрк мне было так тяжело, что я не знал куда деваться от горя, маленькая Полли обвивала мою шею своими крошечными ручками, прикладывала губы к щеке моей и нежно целовала меня. Она была моим единственным утешением и, вероятно, я также был единственным утешением бедного ребенка.
   Все эти мысли и сотни других еще более печальных мучили меня, и, наконец, мне стало так тяжело, что я решился пойти домой, или хотя побродить около нашего переулка, пока не встретится кто-нибудь из соседей. кто мог бы порассказать мне, что у нас делается.
   В это время было уже совсем темно, и по дороге от Смитфилдского рынка к нашему переулку мне встретилось мало прохожих. Я шел очень осторожно, осматриваясь по сторонам и прятался в подворотни всякий раз, когда мне казалось, что навстречу идет кто-нибудь похожий на отца или на миссис Бёрк. Мой страх был напрасен, и я в безопасности прошел уже половину Тёрнмиллской улицы. Вдруг, не доходя сажен двадцать до нашего переулка, я наткнулся на одного из моих приятелей, Джерри Пепа, мальчика годами тремя-четырьмя старше меня. Впрочем, скорей можно сказать, что не я наткнулся на него, а он на меня. Он бежал через улицу прямо ко мне и обнял меня обеими руками, как будто необыкновенно обрадовался мне.
   -- Джим! милый друг! -- вскричал он. -- куда ты идешь?
   -- Сам не знаю, Джерри, -- отвечал я. -- Хотелось мне сходить домой посмотреть...
   -- Разве ты не был дома? -- Не был с самого утра, с тех пор как убежал?
   -- Нет, я целый день пробыл на улице. Что там у нас делается, Джерри? Не видел ли ты маленькую Полли сегодня после обеда?
   Пеп не отвечал на мои вопросы.
   -- Если ты не был дома, так иди скорее, -- сказал он, схватывая меня за ворот и толкая по направлению к нашему переулку. -- Пойдем, пойдем.
   Поведение Джерри показалось мне подозрительным.
   -- Я пойду домой, когда захочу, -- сказал я, и сел на мостовую: -- тебе нечего толкать меня, Пеп!
   -- Я тебя толкаю? Вот-то выдумал! С какой стати мне тебя толкать! -- ты же сам сказал, что идешь домой? -- Стоишь ты, чтобы тебе оказывали услуги!
   -- Какие услуги, Джерри?
   -- Какие? Очень просто какие! Там в переулке все ревмя ревут по тебе, и отец, и мать, и маленькая Полли, даже слушать жалко! Ужинать без тебя не хотят садиться, а у них к ужину приготовлен огромный мясной пудинг с картофелем. Я и думаю себе: они тут убиваются, а бедный Джимми шатается по улицам, боится вернуться домой. Пойду-ка, скажу ему, что бояться нечего. Вот и пошел, а ты валяешься себе на мостовой, да думаешь, что я вру!
   Я посмотрел прямо в лицо Джерри, и при свете газового фонаря лицо его показалось мне таким честным, что я перестал сомневаться. А между тем рассказ его был почти невероятен. Все обо мне плачут, мясной пудинг стынет из-за меня! Я почувствовал угрызения совести, и даже слезы выступили на глазах моих.
   -- Джерри, ты это правду говоришь? -- вскричал я, вскакивая на ноги: -- ты уверен, что это правда? Потому ведь ты знаешь, как мне плохо придется, если ты сказал неверно. Ведь ты знаешь, как она меня бьет и таскает за волосы!
   -- Чего там неверно! Все воют о тебе, точно весь дом горит! А отец хуже всех! Да если ты мне не веришь, войди только в переулок, ты услышишь его голос от дома Уинкшип. Он просто готов убить себя от горя!
   -- А Полли? что она, здорова? не сломала ли она себе какой-нибудь кости, когда я уронил ее с лестницы сегодня утром, не разбила ли носа в кровь? Не вскочила ли у неё шишка на голове?
   -- Ах, вот ты чего боишься! -- весело сказал Джерри. -- Полно, она совсем здорова! Когда ее подняли, она хохотала как сумасшедшая. Ее понесли к доктору...
   -- Как, зачем же к доктору, Джерри? ведь ты говоришь, она не ушиблась?
   -- Да разве я сказал к доктору? -- проговорил Пеп, отворачиваясь от меня в смущении.
   -- Сказал, сказал, Пеп; ты сказал, что ее понесли к доктору.
   -- Ну, так ведь я не сказал, зачем. Я только сказал, что когда ее подняли, она хохотала; ну, она так сильно хохотала, что они даже испугались, подумали, не больна ли она, и снесли ее к доктору.
   Совершенно успокоенный и утешенный этим объяснением, я, радостно подскакивая, пустился к переулку Фрайнгпен, и Джерри шел рядом со мной, весело болтая. Мы уже были в нескольких шагах от переулка, как вдруг к нам подскочил один мальчик, также из моих знакомых, и схватил меня за руку.
   -- Поймали, Джерри, -- закричал он: -- ведь пополам, так, что ли?
   -- Пополам! -- вскричал Джерри, схватывая меня за другую руку. -- Это с какой стати? Я за ним гоняюсь с тех пор, как отец его вернулся домой. Я первый поймал его.
   -- А я тебе говорю пополам! -- сказал другой мальчик, крепче ухватывая меня за руку: -- я следил за вами с тех пор, как вы встретились, без меня тебе бы не дотащить его до дому. Нечего болтать пустяков, веди его!
   -- Не поведу! Джемс Бализет что сказал? Кто первый его поймает и приведет домой, тому дам шиллинг. А о втором он ничего не говорил!
   -- Не болтай, не болтай! -- сказал другой мальчик; он был сильнее Джерри.
   -- Иди же, иди, -- эти последние слова относились ко мне. -- С тобой-то уж я делиться не стану, тебя отец до полусмерти изобьет, как только ты попадешься в его руки.
   Не помня себя от страха, я выскользнул из рук их и упал на мостовую, крича во все горло, что скорей умру, чем сделаю еще хоть шаг к нашему переулку. Так как на мне не было сапог, то я не мог очень сильно лягаться, но все-таки довольно удачно отбивался от них ногами и не давал им схватить себя.
   Оба мальчика были в отчаянии. Низкий изменник Пеп побледнел от злости. Хотя он был известен своей трусостью, но тут на него вдруг нашел припадок храбрости. Он повернулся к своему противнику и со всего размаха ударил его кулаком по лицу. Мальчик стоял секунду неподвижно, ошеломленный ударом, и пристально смотрел на Пепа, потирая зашибленный нос. Потом он вдруг, одним прыжком бросился на него, повалил его на землю и принялся колотить изо всех сил. Несчастие моего врага было так приятно мне, что я, забывая об опасности, несколько минут любовался на эту сцену. Однако в голове моей мелькнула мысль: "Пока они дерутся, мне надобно спасаться!" Я в ту же секунду вскочил на ноги и с быстротой молнии пустился бежать, пока мои противники били друг друга, валяясь в грязи среди улицы.
  

Глава IX

Я стараюсь заняться "лаяньем". Мои новые знакомые.

   Я побежал назад в ту сторону, откуда пришел, и снова очутился в Смитфилде, в той части рынка, где провел большую часть дня. Никто не преследовал меня, и на базаре было еще темнее и тише, чем полчаса назад, когда я ушел оттуда. Теперь я уже знал, что возвратиться домой безумие. После разговора между Джерри Пепом и его товарищем я не сомневался, что и отец, и миссис Бёрк страшно рассержены на меня. Отцу так хотелось скорей расправиться со мной, что он даже обещал целый шиллинг тому, кто меня поймает. Для него это были большие деньги: на шиллинг он мог купить себе три кружки пива. Но если я не вернусь домой, что же мне делать? Где я буду спать?
   До сих пор я всегда спал на более или менее удобной постели. Неужели же мне ночевать там, где я сижу? Да пожалуй, отчего же нет? Я хорошо поужинал, а ночь не особенно холодна. Одну ночь можно переспать кое-как; свернусь здесь в уголке, да и засну! Светает теперь рано и тогда...
   Тогда... Да что же я буду делать тогда? Где бы я ни заснул, когда я проснусь через несколько часов, настанет другой день, и мне придется самому добывать себе пропитание. Сегодня я встал дома, я там завтракал, на ужин, я правда, получил деньги не из дома, но нельзя же рассчитывать всегда питаться таким путем. Я должен, прежде чем ложиться спать, сообразить, за какую работу взяться, и завтра с утра искать себе занятий. За какую же работу мне взяться? Конечно, за лаянье. Пойду завтра на какой-нибудь рынок, высмотрю там разносчика подобрее и предложу ему свои услуги. Если он спросит у меня, сколько мне нужно в день, я скажу ему... Да, хорошо так рассуждать, пойду на рынок и высмотрю себе хозяина; а что, как он меня возьмет, да я окажусь неспособным к работе? Что если голос мой недовольно силен и звучен? Какой я был глупый, что не испробовал его до сих пор! Столько часов я один брожу себе по базару и ничего не делаю, точно я какой-нибудь богач! Надобно было тотчас приниматься за работу. Было еще не поздно, всего десятый час, и я удалился в самую средину свиного ряда, чтобы начать там свои упражнения.
   Какие цветы и плоды я буду продавать? Из цветов верней всего, что желтофиоли, им теперь время, и их всего больше и покупают, и продают.
   -- Желтофиоли! Свежие, душистые желтофиоли!
   Голос мой показался мне довольно громким, но все-таки выходило не так, как у настоящих разносчиков. Надобно было побольше протянуть "офиоли". Попробуем еще раз: "Желтофиоли свежие, душистые желтофиоли!"
   Так было гораздо лучше. Я с четверть часа ходил взад и вперед по темному ряду и громко торговал желтофиолями; я кричал го! го! воображаемому ослу, перевозившему корзины с цветами, и почтительно обращался к воображаемому хозяину за мелочью на шиллинг и шесть пенсов. Выучившись совершенно удовлетворительно продавать желтофиоли, я принялся за землянику. Оказалось, что выкрикивать землянику труднее. -- Продажная земляника! Господа, купите земляники! -- кричал я на разные голоса и все не мог попасть в тон. Наконец, после множества повторений я наладил свой голос удовлетворительно, как вдруг заметил, что сзади меня притаились два мальчика. Мне сейчас представилось, что это Джерри Пеп и его противник, что, окончив свою битву, они согласились действовать заодно против меня. Это было тем более правдоподобно, что в ту минуту, когда я повернулся к ним, один из них выскочил из своей засады и схватил меня за волосы.
   -- Господа! Купите земляники! -- закричал он, передразнивая меня и дергая меня за волосы при каждом слове. -- Чего ты тут кричишь? Как ты смеешь поднимать шум на базаре, когда тебе давно пора лежать в постели, а!
   Он подражал голосу и жестам рассерженного полицейского. Хотя он пребольно таскал меня за волосы, но, повернувшись к нему, я почувствовал радость. Эти два мальчика не были Джерри Пеп и его товарищ. Они были немного выше их ростом и совершенно незнакомы мне.
   -- Слышишь, мальчик? -- продолжал мой полицейский: -- иди сейчас домой, не то я тебя сведу в часть!
   -- Сами вы идите домой, -- отвечал я, вырываясь из его рук, -- чего вы сами не идете домой, что вы ко мне пристали?
   -- Да мы и то идем домой, -- отвечал другой мальчик, хохотавший над проделкой своего товарища, -- мы были в театре, а теперь возвращаемся домой!
   Потом, обращаясь к своему спутнику, он прибавил:
   -- Пойдем в самом деле, Моульди! Мы этак и к ночи не доберемся до Вестминстера.
   Я несколько раз бывал с отцом на рынке Ковент-Гарден и знал, что он находится или в самом Вестминстере или около него, но дороги туда я не мог найти и решил расспросить мальчиков.
   -- В какой части Вестминстера живете вы? -- спросил я у мальчика, сказавшего последние слова.
   -- Конечно в самой лучшей, -- отвечал он, -- стоит посмотреть на нас, чтобы видеть это!
   -- А близко от вас до Ковент-Гардена?
   -- До театра Ковент-Гарден? -- спросил Моульди: -- помилуйте, в нашей коляске минуты две езды, и мы с Рипстоном всегда берем себе там ложу! Правда ведь, Рипстон?
   -- Полно тебе пустяки болтать, -- остановил его Рипстон. -- Мы живем, правда, близко и от рынка Ковент-Гардена, и от театра. Мы живем в Дельфах, а ты, мальчик?
   -- Не все ли равно, где я живу? -- Дело в том, что в Ковент-Гардене я найду себе такой же удобный ночлег, как и в Смитфилде, и если я пойду туда с этими мальчиками, они покажут мне дорогу, и я буду завтра во время на месте, думалось мне,
   -- Пойдемте, -- сказал я, -- уже поздно.
   -- Да ты куда же идешь? -- с удивлением спросил Моульди.
   -- Я иду с вами, -- смело отвечал я.
   -- Да ведь мы идем в Дельфы?
   -- И я туда же.
   -- Разве ты живешь в Арках?
   -- В каких "Арках"? Вы сказали в Дельфах?
   -- Ну да, Дельфы или Арки, это ведь все равно.
   -- А, ну, я не знал! Да я и не мог знать, я ведь никогда там не бывал.
   -- Никогда не бывал! ты же сказал, что живешь там?
   -- Нет, я нигде не живу, у меня никакой нет квартиры.
   -- Ну, уж это пустяки! -- вскричал Моульди, -- у всякого человека есть квартира. Где же твое старое жилье?
   -- Где мое жилье? -- Мне не хотелось рассказывать этим незнакомым мальчикам все свои дела, но они приставали ко мне с расспросами, и я но мог больше скрываться от них? Впрочем, им кажется не опасно открыться. Они по-видимому живут сами по себе, и, может быть, даже помогут мне пристроиться и найти работу.
   -- А вы обещаетесь, что не выдадите меня, если я вам все расскажу? -- спросил я их.
   Они торжественно заверили меня, что не способны на такую низость.
   -- Ну, вот видите, я жил дома, с отцом, там я и спал до сегодняшней ночи.
   -- И ты убежал? И не хочешь возвращаться назад?
   -- Я никогда не возвращусь! Мне нельзя возвратиться! -- с убеждением отвечал я.
   -- Понимаю! -- сказал Моульди, -- ты что же там такое стибрил?
   -- Как стибрил?
   -- Ну да, стащил. Тебя поймали, или тебе удалось благополучно улизнуть?
   -- Да как поймали? Я ничего не украл, я просто убежал, оттого, что меня там били.
   Мальчики недоверчиво переглянулись.
   -- И неужели ты это в самом деле оттого только убежал, что тебя били? -- спросил Рипстон.
   -- Только! Кабы вам задавали такого трезвону, вы бы не говорили "только"!
   -- А тебе там давали есть и все такое?
   -- Давали.
   -- И у тебя была настоящая постель с простынями, с одеялом, с подушкой?
   -- Конечно.
   -- Каково, он еще говорит: конечно! -- вскричал Рипстон. -- И неужели ты думаешь, мы поверим, что ты бросил все, и еду, и постель, и убежал из дому оттого только, что тебя били. Ты просто лгун!
   -- Или набитый дурак! -- решительно сказал Моульди.
   -- Не верьте мне, коли не хотите, -- проговорил я; -- только я вам сказал сущую правду!
   -- Что же, может оно и так, -- заметил Рипстон, -- на свете случаются странные вещи! Только вот я тебе что скажу, мальчик: кто бежит из хорошей квартиры, да от хорошей еды только потому, что его бьют, того и стоит оставить без квартиры и без пищи, пока он научится ценить их!
   -- Пусть бы меня бил кто-нибудь с утра до вечера, -- заметил Моульди, -- только бы дал мне порядочную квартиру.
   -- Ну, ему это было бы невыгодно, Моульди, -- смеясь, отвечал товарищ его. -- Да ты не думай, этот мальчик наверно сделал что-нибудь худое, только не хочет признаться, боится, что мы выдадим, оно и понятно, ведь он нас не знает.
   Разговаривая таким образом, мы шли вперед очень скоро, так скоро, как позволяли Моульди огромные сапоги, беспрестанно валившиеся с ног его; мы прошли по улице Ольдбелли мимо Ньюгейтской тюрьмы. Товарищи спросили меня, знаю ли я, через какие ворота возят обыкновенно преступников на казнь, и когда я отвечал им: -- не знаю, -- они остановились и показали мне. После этого мы пошли в улицу Ледгет, перешли через нее и пошли по таким темным, извилистым переулкам, каких я в жизни не видывал. Даже днем путешествие по этим узким, мрачным переулкам не могло быть приятно. А теперь была ночь, темная ночь, и я чувствовал, что каждый шаг удаляет меня от дому. Моя домашняя жизнь была очень горька, но все-таки, по словам спутников моих, я был дурак, что бросил ее; я начинал чувствовать раскаяние, и слезы выступали у меня на глазах. Если бы мне пришлось говорить, мое волнение обнаружилось бы, но, к счастью или к несчастью, мои товарищи примолкли; от быстрой ходьбы они насилу переводили дух, и им было не до разговоров. Мы шли все дальше и дальше; я держался позади их, и наконец, мы вышли из темных проулков и очутились в широкой, освещенной газом улице.
  

Глава X

Темные арки и их жители. Первая ночь, проведенная мной в фургоне.

   Было уже поздно, около одиннадцати часов, но на улице толпилось множество народа, нас толкали на каждом шагу, и мы с трудом пробирались вперед.
   -- Идем скорей, -- заметил Рипстон, оборачиваясь ко мне, -- теперь нам уже недалеко.
   Это замечание обрадовало меня. Когда мы вышли на широкую, светлую улицу, я подумал, в каком прекрасном месте живут мои спутники, и с каким удовольствием я сам стал бы жить здесь. Но затем меня взяло раздумье. Они сказали, что идут домой, в свое жилище, а меня с собой не приглашали; пожалуй, они войдут в тот дом, где живут, а меня оставят среди улицы. Слова Рипстона: "пойдем, теперь уж не далеко!" ободрили меня: я объяснил их так, что, значит, они приглашают меня к себе.
   Я немножко отстал от них, отчасти потому, что устал, отчасти потому, что какой-то прохожий отдавил мне левую пятку, но при словах Рипстона я, насколько хватало сил, прибавил шагу. Вдруг оба мои спутника исчезли из глаз моих. Куда они девались? Может быть, я обогнал их, сам того не замечая? Хотя это было неправдоподобно, но я все-таки поворотил назад, громко клича их по именам. Никто не отвечал мне. Я побежал опять вперед и изо всех сил крикнул: "Рипстон!" Нет ответа.
   Отчаяние опять овладело мной. Может быть, мальчики нарочно сыграли со мной эту злую штуку. Им не хотелось идти со мной, и они бросили меня среди улицы. Может быть, они завели меня совсем не туда, где находится Ковент-Гарден, и я от него еще дальше, чем был до встречи с ними. Все эти мысли были так печальны, что я не мог совладать со своим горем. Я прислонился к фонарному столбу и начал громко плакать. Вдруг, я услышал знакомый голос.
   -- Смитфилд, где ты?
   Меня не звали Смитфилдом, но так называлось то место, где меня встретили мои товарищи, и они, не зная моего настоящего имени, прозвали меня так. Голос, услышанный мной, был голос Моульди, я в этом не сомневался.
   -- Я здесь, -- отвечал я, -- а вы где?
   -- Да здесь, разве ты не видишь?
   Я не видал. Голос выходил по-видимому из какого-то прохода рядом с теми лавками, против которых я стоял, но из какого -- я не мог распознать. В эту минуту мальчик схватил меня за руку.
   -- Это ты, Моульди? -- спросил я.
   -- Конечно, я, -- нетерпеливо отвечал он, -- иди же, коли хочешь идти.
   Я скоро увидел, что Моульди вводит меня в какой-то узкий, низкий проход. В лицо мне пахнуло сырым, холодным воздухом. Вокруг все было так темно, что за два шага ничего нельзя было разглядеть. Пройдя несколько сажен в этом ужасном проходе, я почувствовал такой страх, что принужден был остановиться.
   Вы здесь живете, Моульди? -- спросил я.
   -- Здесь внизу, -- отвечал он, -- надобно еще немножко спуститься. -- Идем, чего ты боишься?
   -- Да здесь так темно, Моульди.
   -- Ты верно привык сладко кушать, да спать в спальной, освещенной восковыми свечами, а мы не так прихотливы. Идем, не то пусти мою руку, не задерживай меня!
   Я всеми силами прицепился к его руке, я не знал, что делать, он, должно быть, почувствовал, как дрожала моя рука.
   -- Полно, чего тут бояться, малютка, -- сказал он почти ласково. -- Пойдем скорей, там мы найдем фургон или телегу и охапку соломы, будет на чем прилечь.
   Ободренный таким образом, я пошел с ним дальше в темный, сырой проход; проход этот так круто спускался вниз и был так скользок, что в башмаках я наверное раз десять упал бы на нем. Я старался ободрить себя, думая о том, как недурно будет в конце этого гадкого прохода найти телегу с соломой, о которой говорил Моульди, и улечься на ней; какой добрый мальчик Моульди, что так гостеприимно предлагает мне разделить свою постель! Мы спускались все ниже и ниже, а ветер, дувший нам в лицо, становился все холоднее. Наконец мы догнали Рипстона; он заворчал на нас за то, что мы так замешкались, и предсказывал, что теперь не найдется ни одной пустой телеги.
   -- Куда мы идем? -- спросил я несмело. -- Куда ведет эта дорога?
   -- В реку; если идти все прямо, -- смеясь, отвечал Рипстон.
   -- Чего ты его пугаешь, -- добродушно вмешался Моульди. -- Да, Смитфилд, дорога ведет в реку, если идти по ней все прямо, но мы не пойдем прямо, мы свернем в сторону.
   Я не помнил себя от страха и шел вперед, потому что если бы вздумал воротиться, то не нашел бы дороги. Кругом нас было По-прежнему темно. Моульди вел меня за руку, а Рипстон шел сзади, напевая какую-то веселую песенку. Мы свернули в сторону и спустились вниз по лестнице; дойдя до самого низа, Моульди сказал:
   -- Ну, вот мы и пришли, Рип, возьми его за другую руку, а то он наткнется на что-нибудь и переломает себе ноги!
   -- Подымай ноги, Смитфилд, -- посоветовал мне Рипстон, -- да коли наступишь на что-нибудь теплое, мягкое, не думай, что это муфта, не трогай, не то, пожалуй, укусит.
   -- Кто укусит? -- боязливо спросил я, раскаиваясь, что не остался ночевать в свином ряду.
   -- Кто? Крыса! -- отвечал Рипстон, видимо наслаждаясь моим страхом. -- Тут бегают громадные крысы, с добрую кошку величиной!
   -- Полно болтать пустяки! Иди вперед! -- остановил товарища Моульди.
   Мы были в ужасном месте. Величину его нельзя было рассмотреть; от кирпичных стен валил густой пар, это видно было при мерцающем свете сальных огарков, рассеянных там и сям. Эти немногие огарки составляли все освещение. Один из таких огарков был прилажен к стене на старом ноже со штопором, шагах в двадцати от лестницы, по которой мы спустились. Свет его падал на грязного, оборванного старика, чинившего сапог. Старик сидел на крышке рыбной корзины; рабочими инструментами ему служили старая столовая вилка и кусок бечевки; провертев вилкой дыру в сапоге, старик заострял губами конец бечевки и держал развалившийся сапог поближе к огарку, чтобы лучше разглядеть, куда попасть бечевкой. На носу его были надеты очки или, лучше сказать, медная оправа с одним стеклышком; руки его дрожали так, что, даже высмотрев дырку, он не сразу мог попасть в нее бечевкой. Огарок, освещавший старика, бросал также свет на часть телеги, в которой сидело несколько мальчиков, кидавших комки грязи в свечу старого сапожника. Комок грязи попал в лоб старику.
   -- Ха, ха, ха! Смотри, Смитфилд! -- засмеялся Моульди: -- славная штука! По делом старику!
   -- Отчего поделом? Что он им сделал? -- спросил я.
   -- О, он скряга, -- отвечал Моульди. -- У него, говорят, зарыто под этими камнями много денег, и все золотом. Эх! Хорошо бы нам найти их!
   В эту минуту метко пущенный комок грязи вышиб сапог из рук старика, только что ему удалось продеть бечевку сквозь дырочку, и теперь он ползал на четвереньках, отыскивая на полу сапог. С телеги, на которой сидели мальчики, раздался дружный хохот.
   -- Дети! Дайте мне, пожалуйста, кончить работу! -- просил старик. -- Мне осталось сделать стёжек шесть семь, и я отдам вам свою свечку, можете тогда играть в карты или во что хотите.
   -- А ты нам спой, дядя, песню! -- раздался голос с телеги: -- тогда мы не будем тебя трогать!
   Старик запел дрожащим голосом, стараясь воспользоваться перемирием, чтобы кончить работу. Когда он пропел первый куплет и дошел до припева, мальчики хором подтянули ему, и в эту самую минуту ловко пущенный комок грязи совершенно залепил одинокое стеклышко на очках старика, другой комок погасил свечку и свалил ее на пол; в телеге поднялся смех, еще громче прежнего.
   -- Идем, -- сказал Моульди: -- нечего нам тут стоять, наш фургон там, в заднем конце.
   Крепко держась за Моульди, я последовал за своими товарищами. Оба они видимо были совершенно привыкши к этому месту. Они ловко пробирались вперед, между тем как я беспрестанно скользил или натыкался на оглобли телег, которые трудно было различить в темноте. Одна только свеча бедного старика могла бы сколько-нибудь освещать пространство; все остальные огарки были окружены толпами мальчиков и взрослых, которые, присев на сыром полу, на клочках соломы, играли в карты, курили трубки и бранились самыми гадкими словами. Наконец, мы остановились.
   -- Стой, Смитфилд, вот наш фургон, -- сказал Моульди.
   Я ничего не видел, но слышал, что он лезет по спицам колеса.
   -- Ну что, каково там? -- спросил Рипстон.
   -- Отлично, -- отвечал Моульди с фургона.
   -- Ну, полезай, -- сказал мне Рипстон, -- становись ногой на колесо, я тебя подсажу.
   Он, действительно, подсадил, меня да так старательно, что я упал на четвереньки на дно телеги.
   -- Ты сказал: отлично, -- проворчал Рипстон, также влезая в телегу, -- а соломы-то тут и нет.
   -- Ни крошки, -- подтвердил Моульди.
   -- Я так и знал. -- продолжал ворчать Рипстон. -- Я как только вступил на колесо, так сейчас почувствовал, что этой телеге возили сегодня уголья.
   -- А ты бы, -- заметил Моульди, -- написал перевозчику, чтобы он бросил уголья, занялся бы перевозкой мебели, да оставлял бы всякий вечер хорошую связку соломы, не то мы переменим квартиру.
   -- Это еще ничего, что соломы нет, -- проговорил Рипстон, -- главное неприятно то, что проклятая угольная пыль постоянно лезет в нос и в рот.
   -- Ну, как тебе здесь нравится, Смитфилд?
   -- Мы здесь ляжем спать?
   -- Это и есть наша квартира, милости просим, будьте как дома, -- любезно проговорил Моульди.
   -- А где же ваша постель? Ведь есть же у вас постель?
   -- Еще бы! Целая перина, набитая лучшим пухом и целая куча подушек и простынь! У нас все есть, только вот беда, не знаю, куда все это девалось!
   Моульди принялся шарить по телеге, как будто отыскивая пропавшую вещь.
   -- Эх! -- сказал он потом, -- толкуй ты нам о постелях! Вот наша постель, и он стукнул каблуком о стенку телеги, жестка она тебе кажется, так полезай вниз, там много мягкой грязи!
   -- Не слушай его, Смитфилд, -- заметил Рипстон, -- сегодня здесь хуже, чем всегда, потому что нет соломы. А когда есть солома, так отлично: придешь сюда этак в холодную ночь, думаешь: какой ты несчастный человек, опять будешь спать на голых досках; вдруг, смотришь, в телеге целый ворох славной, сухой соломы, в которую хоть с головой зарывайся!
   И при воспоминании об этой роскоши Рипстон причмокнул языком так аппетитно, точно хлебнул ложку горячего, вкусного супа.
   -- А вам не холодно, когда вы раздеваетесь? -- спросил я.
   -- Не знаю, -- коротко отвечал Рипстон; -- никогда не пробовал.
   -- Я раздевался в последний раз в прошлом августе, -- сказал Моульди. -- Однако пора спать, давайте ложиться. Кто будет подушкой? Смитфилд, хочешь ты?
   Я был до того несчастен, что мне казалось все равно чем ни быть, и потому я согласился.
   -- Да ты, может, не хочешь? Так ты скажи, не стесняйся, -- заметил Рипстон, -- ведь это как кто любит! Одному нравится, чтобы было мягко, другому, -- чтобы было тепло. Тебе что лучше?
   -- Я люблю, чтобы мне было и тепло, и мягко спать! -- со слезами отвечал я.
   -- Ишь как! И то и другое! -- усмехнулся Моульди. -- Ну, слушай, хочешь быть подушкой, так полезай сюда и не хнычь, нам плакс не нужно, напрасно мы взяли тебя с собой!
   Я поспешил уверить Моульди, что плачу потому, что не могу удержаться от слез, но что я готов быть подушкой, если он мне покажет, как это делается.
   -- Тут нечего показывать, -- отвечал Моульди, смягчившись, -- подушка тот, кто ложится вниз, так что другие кладут на него голову. Ему от них тепло, а им мягко, это и просто, и удобно.
   -- Ну, прочь с дороги! Я буду подушкой -- вскричал Рипстон и лег в одном конце фургона. Ложитесь на меня.
   -- Ложись, как я, Смитфилд, -- сказал Моульди, укладываясь спать.
   Но подражать его примеру было довольно трудно: он захватил для себя все туловище Рипстона, а мне предоставил одни ноги. Роптать было бесполезно, и я постарался устроиться кое-как.
   -- Ты хочешь спать, Рип? -- спросил Моульди, после нескольких минут молчания.
   -- Хочу. А ты?
   -- Я никогда не могу спать после таких сражений. Представь себе, что на твой корабль наскакивает трое разбойников, а на тебе всего рубашка, панталоны да два ножа, и никакого другого оружия!
   -- Да, славные штуки представляют на Шордичском театре! -- проговорил Рипстон сонным голосом,
   -- Прощай!
   -- Прощай!
   Опять наступило молчание, и опять Моульди прервал его:
   -- Ты спишь, Рип? Рип, слышишь, спишь?
   -- Ну, уж другой раз не заманишь меня в подушки, коли будешь этак болтать, -- сердито отозвался Рипстон. -- Чего тебе надо?
   -- Странный ты человек! Ты не любишь лежать и разговаривать о том, что видел!
   -- Из-за этакой-то глупости ты меня разбудил?
   -- Я хотел только спросить у тебя, как ты думаешь, разбойники бросили в колодец настоящее тело?
   -- Конечно. Я видел руку сквозь дырку в мешке. -- насмешливо отвечал Рипстон.
   -- И, ты думаешь, там был настоящий, глубокий колодец?
   -- Еще бы, конечно.
   -- А я не слышал, как плеснула вода, -- настаивал Моульди.
   -- Ты плохо слушал. Колодец-то ведь глубокий, сразу не услышишь, а я услышал уж через три минуты.
   Моульди замолчал, но он дышал очень тяжело. Видно, что ему хотелось поговорить. Он попробовал покликать Рипстона, но тот, вместо всякого ответа громко захрапел; он позвал меня, но мне не хотелось разговаривать, и я притворился, что сплю.
   На самом деле мне не спалось. Прижавшись мокрой от слез щекой к коленям Рипстона, я думал о своем прошедшем; о бегстве из дома и о том, что ожидает меня в будущем. Лучше бы я выдержал потасовку миссис Бёрк! Лучше бы я вернулся домой, когда Джерри Пеп схватил меня! Отец отстегал бы меня ремнем, но теперь все было бы уже кончено, я лежал бы в теплой постели и баюкал бы маленькую Полли. Конечно, боль от побоев еще не прошла бы, но в эту минуту я готов был вынести всякое мучение, только бы меня перенесли в Фрайнгпенский переулок, в дом No 19 и простили мне все мои прегрешения.
   Бедная, маленькая Полли. Я не мог думать о ней без слез, и между тем, она не выходила у меня из головы. Особенно сильно плакал я, припоминая, какая она была миленькая ночью, когда я одевал ее, уверяя, что мы идем гулять, как она прижималась ко мне и целовала меня после того, как миссис Бёрк приносила ей второй кусок хлеба с маслом и била меня за то, что я будто бы съел пёрвый. Что-то теперь делает моя милая Полли? Где-то она спит? С отцом ли или одна на нашей постели? Правду ли говорил Джерри Пеп, что она здорова? Ему нельзя верить: он обманщик. Может быть, она больна. Может быть, она переломала себе руки и ноги, и они теперь перевязаны у неё тряпками и вставлены в лубки. Может быть, она даже умерла! Тогда понятно, отчего отец так сердился на меня и обещал шиллинг тому, кто меня поймает;
   Может быть, она убилась о каменные ступени лестницы и теперь лежит в комнате одна, без движения, мертвая. Эта последняя мысль была так ужасна, что остановила мои слезы. Я вспомнил мать свою, тот вечер, когда она умерла, и тот день, когда ее похоронили.
   Вдруг послышались тяжелые шаги. Молодые люди и мальчики, игравшие в карты, бросились в телеги, крича друг другу.
   -- Тушите свечи! Идут крючки!
   Я знал, что крючками называют полицейских, и мне вдруг стало страшно. Наверно миссис Бёрк донесла полиции о моем побеге, и теперь меня разыскивают! Зачем я не лег подушкой! Тогда бы меня не видно было из-под других! Шаги приближались все более и более. Трое полицейских подошли к нашему фургону. Я задрожал всем телом, и на лице у меня выступил холодный пот. Один из полицейских вскочил на колеса и осветил наш фургон ярким светом фонаря...
   Но вот он соскочил вниз, и я вздохнул свободнее. Они ушли все трое, разговаривая о своих делах, и шум шагов их слышался все слабее и слабее. Мало помалу все звуки стихли, кроме храпенья спящих и писка крыс. Я заснул.
  

Глава XI

Я вступаю в товарищество с Рипстоном и Моульди.

   Я еще спал крепким сном, когда "подушка" вывернулась из-под меня, и голова моя ударилась о дно телеги. Я протер глаза и заметил, что Моульди уже встал. Кругом было полутемно, мне казалось, что полицейский осветил нас фонарем всего минут пять тому назад. Я чувствовал себя усталым и измученным, как будто совсем не спал, и потому без дальних рассуждений опять свернулся в углу, подложив себе руку под голову.
   -- Чего же ты, Смитфилд! -- вскричал Рипстон, -- поворачивайся! Разве ты намерен целый день сидеть здесь?
   -- Да теперь еще не день, -- проворчал я, -- какой же день, когда так темно!
   -- Глупости ты мелешь! Вставай и смотри, как светло! Солнце уже взошло, полезай сюда, так сам увидишь!
   С этими словами Рипстон взлез на стенку телеги, где уже сидел Моульди, и я тоже взобрался к ним.
   Кругом нас все было темно; но там, куда указывал Рипстон, видно было что-то, с первого взгляда похожее на блестящий серебряный шар. Присмотревшись поближе, можно было заметить, что это просто круглое отверстие, в которое врываются солнечные лучи. Через это светлое отверстие видна была вода реки, подернутая мелкой рябью и сверкавшая под лучами солнца; виден был клочок голубого неба и нагруженная сеном барка, медленно двигавшаяся по течению.
   -- Пойдем, -- сказал я, перекидывая ногу за стенку фуры, -- пойдем туда, где светит солнце, чего нам сидеть здесь в темноте!
   -- Всякий идет, куда ему дорога, -- ворчливо отвечал Моульди, -- иди туда, коли хочешь!
   -- А вы с Рипстоном разве не пойдете?
   -- Мы пойдем туда, куда всегда ходим, в Ковент-Гарден. Что там делать около реки?
   -- Может быть, он идет собирать кости, -- заметил Рипстон.
   -- Хорошее дело! Получать по фартингу за фунт, да еще когда наберешь-то фунт? А барочники приколотят: они думают, что всякий идет на берег воровать уголья. Ты за костями, что ли, Смитфилд?
   -- Нет, я этого дела не знаю.
   -- Так что же ты думаешь делать?
   -- Мне все равно. Мне надо только чем-нибудь заработать себе хлеб. Я думал взяться за лаянье, ведь это хорошо, а?
   Оба мальчика переглянулись и засмеялись.
   -- С чего это ты вздумал? -- спросил Моульди; -- разве ты уж у кого-нибудь лаял?
   -- Нет, я так только пробовал, учился, помните, вчера на рынке.
   -- В самом деле? Э, да у тебя славный голос! -- сказал Моульди.
   Мне было очень приятно слышать эту похвалу.
   -- Значит, ты думаешь, -- спросил я Моульди, -- мне удастся найти себе хозяина и заработать этим хлеб?
   -- Хозяина ты, может быть, найдешь, -- отвечал Моульди, -- а уж на счет хлеба... -- он сделал выразительный жест рукой. -- Мы попробовали это дело, да и многие знакомые нам мальчики пробовали, ничего в нем нет хорошего, правда, Рип?
   -- Еще бы, -- подтвердил Рипстон -- Что за жизнь! Встанешь поутру, еще совсем темно, должен везти тележку на рынок, потом присматривать за тележкой, пока хозяин закупает разные разности; коли он торгует овощами, надо их мыть и раскладывать, а потом шляться целый день и кричать по улицам.
   -- Вечером, -- подхватил Моульди, -- весь товар сложат в одну корзинку, и опять надо бегать с ним да орать, пока не погаснут огни во всех домах, И за все это что получишь? Только что покормят.
   -- И покормят-то не всегда, -- прибавил Рипстон.
   Это было далеко неутешительно. Я надеялся сделаться лаятелем, и эта надежда заставила меня бросить отцовский дом и потом идти за Рипстоном и Моульди к Ковент-Гардену. А вот теперь оказывается, что двое мальчиков уже пробовали заниматься лаяньем и бросили это дело, как невыгодное.
   -- Чем же выто добываете себе хлеб? -- спросил я у своих товарищей.
   -- Чем добываем? Разными разностями, -- отвечал Моульди.
   В это время мы все трое шли по тому узкому проходу, через который вошли вчера ночью.
   -- Мы глядим в оба, и что попало, то и хватаем, -- пояснил Рипстон.
   -- Значит, у вас ничего нет определенного?
   -- Э, нам нельзя быть разборчивыми! -- сказал Моульди. -- Иной раз так хорошо, что сидим себе да подъедаем жареную свинину, а другой раз куска хлеба не достанем: все дело счастья.
   -- А всего лучше то, что никогда не знаем, когда подвернется счастье. Вот хоть, например, вчера вечером. Целый день мы не добыли ничего. Не завтракали, не обедали, не ели ни куска хлеба! Нашли в сорной куче несколько кочерыжек капусты, вот тебе и вся еда! Моульди уж и рукой махнул, говорит: пойдем под "Арки" спать, что тут шляться! А я говорю: "попробуем еще немного, коли ничего не будет, мы и пойдем. Только -- что я это сказал, вдруг слышим кто-то кричит! "Эй!" видим, стоит какой-то джентльмен, хочет нанять карету. Моульди побежал, привел ему карету, джентльмен дал ему шесть пенсов, да извозчик один пенс. Вот мы и разбогатели: пять пенсов проели, а за два сходили в театр. Мы часто бываем в театре. А ты когда-нибудь видал представление, Смитфилд?
   -- Я видал только в балагане.
   -- О, это совсем не то! Мы ходим в настоящий театр, где дают славные пьесы: "Капитан вампир", "Пират пустыни" и разные такие.
   В это время мы вышли на набережную; там было очень тихо, на церковных часах только -- что пробило пять.
   Моульди остановил нас.
   -- Слушай, -- сказал он мне: -- прежде чем идти дальше, ты должен решить, пойдешь ты вниз по реке, или в Ковент-Гарден со мной и Рипстоном?
   -- Да я бы лучше с вами пошел, кабы вы позволили.
   -- Чего тут позволять! Всякий может идти, куда хочет! Ты, главное, придумай, за какую работу ты возьмешься.
   -- Я не знаю никакой работы, я совсем один, я не знаю, за что взяться? -- отвечал я: -- я бы хотел идти с вами, чтобы вы меня научили!
   -- Да ты как хочешь? -- спросил Рипстон: работать сам по себе или идти с нами в долю?
   -- Я бы лучше хотел идти к вам в долю! -- с радостью ухватился я за это выгодное предложение.
   -- Ну, хорошо, так ты и во всем должен быть с нами в доле, -- сказал Рипстон, -- с нами и работать, и есть, и жить.
   -- Конечно.
   -- Значит, ты пойдешь с нами и будешь делать то же, что мы, -- подтвердил Моульди,
   -- Все, что найдешь, все, что получишь, все будешь отдавать нам, ничего не истратишь без нас?
   -- Никогда, я знаю, что это нехорошо.
   -- И если тебя поймает полиция, ты не выдашь нас, чтобы самому вывернуться из беды?
   -- Согласен.
   Я на все соглашался, хотя не вполне понимал, чего от меня требовали.
   -- Ты будешь нам верным товарищем, не струсишь, не изменишь?
   -- Никогда.
   -- Ну, так и по рукам. Мы товарищи. Пойдем, примемся сейчас же за работу.
   Судьба моя была решена. Пробыв целый день и целую ночь вне дома, я не смел и думать о возвращении туда. Кроме того жизнь, которую вели мои новые товарищи, казалась мне гораздо приятнее моей домашней жизни: их никто не бил, они делали, что хотели, ели иногда свинину, чего мне никогда не доставалось от миссис Бёрк, и даже ходили в театр.
   Эти мысли занимали меня, пока мы дошли до Ковент-Гардена. Мы не вошли в крытую часть базара, а стали ходить по окраинам, где нагружались тележки и тачки. Мы долго ходили таким образом, и я уж хотел спросить, когда же начнется наша работа, как вдруг Рипстон отбежал от нас и кинулся к человеку, стоявшему с поднятым пальцем подле груды салата.
   -- Куда он пошел? -- спросил я.
   -- На работу, -- объяснил мне Моульди. -- Ты видел того человека, что стоял с поднятым пальцем? Это значит -- ему нужен был мальчик. Кабы он поднял два пальца, значит -- работа для взрослого. Рипстонова работа даст нам кофе. Если мы с тобой что-нибудь добудем, мы купим булок, а то без булки кофе плохой завтрак.
   -- Ты смотри в оба, Смитфилд!
   Я смотрел во все стороны, но никто не поднимал пальца. Моульди также не высмотрел для себя никакой работы.
   Минут через двадцать мы подошли к кофейной, недалеко от базара; туда же пришел и Рипстон. Он заработал полтора пенса, и мы решили, не ожидая пока добудем себе на хлеб, тотчас же напиться кофе. В кофейной нам дали по чашке слабого, но очень горячего кофе; выпив его, мы почувствовали себя гораздо бодрее и пошли опять искать работы.
   Наши поиски и на этот раз оказались неудачными. Мы исходили овощной рынок вдоль и поперек, мы побывали во всех закоулках фруктового базара, но работы себе не нашли никакой. Я не унывал, видя, что Рипстон и Моульди спокойно и весело прохаживаются взад и вперед, ни мало не огорчаясь нашим несчастием. Часов в десять утра мы оставили базар и пошли глухими улицами и задворками к Друри-лейн.
   -- Ну что, Смитфилд, -- спросил у меня Моульди, -- нравится тебе быть с нами в доле?
   -- Нравится, -- отвечал я, -- только жалко, что нам было так мало удачи сегодня.
   -- Ну, не особенно мало, -- заметил Рипстон. -- Тебе, кажется, Смитфилд, было даже очень хорошо?
   Я принял это за шутку и отвечал смеясь:
   -- Конечно, мне везде хорошо! Также как и вам! Весело и беззаботно шли мы по Друри-Лейну до входа в какой-то грязный переулок. Здесь товарищи мои остановились.
   -- Ну, Смитфилд, -- сказал Моульди, -- выкладывай!
   -- Что такое выкладывать? -- с удивлением спросил я.
   -- Э, да все, что у тебя есть! -- вскричал Рипстон, -- тот старик, с которым мы ведем дела, живет здесь.
   Я решительно не понимал, чего хотели от меня мои товарищи. Моульди принялся обыскивать меня и обшарил все мои карманы. Когда он убедился, что они пусты, лицо его выразило сильнейшую ярость.
   -- Вот-то у нас товарищ! -- вскричал он, обращаясь к Рипстону, -- славный товарищ, нечего сказать!
   -- Да в чем дело? -- спросил Рипстон
   -- Да в том, что у него нет ничего, решительно ничего, хоть бы какая дрянная луковица!
   -- И это ты называешь быть нашим товарищем? -- с укором спросил у меня Рипстон, -- хорош гусь, нечего сказать!
   -- Да что же мне было делать, -- оправдывался я. -- коли я нигде не мог найти работы? Ведь вы знали, что денег у меня нет, да если бы и были, я скорей бы купил себе хлеба, чем луку?
   Я никогда в жизни не видал лица сердитее того, с каким обратился ко мне Моульди, выслушав мои объяснения. Гнев его был так силен, что он не мог произнести ни слова.
   Рипстон рассмеялся.
   -- Ну, не злись так, Моульди, -- сказал он. -- Смитфилд еще глуп. Смотри сюда, Смитфилд!
   С этими словами он вынул из кармана своей куртки семь отличных яблок, затем показал мне карманы своих панталон. Они были полны орехов.
   -- Зачем же это ты купил столько яблок и орехов? -- спросил я.
   -- Зачем? Чтобы перепродать их, я ведь торгую ими.
   -- Да когда же ты покупал? Я не видал...
   -- И тот торговец, у которого я покупал, также не видал, он в это время занимался с другими покупателями, и я не хотел отрывать его от дела, понимаешь?
   Я начинал понимать, и мне становилось страшно. Я боялся даже высказать свои предположения, чтобы не вышло какого-нибудь недоразумения.
   -- Э, чего с ним толковать! -- вскричал Моульди, -- он не понимает твоих намеков. Смотри сюда, Смитфилд! Видишь эти яблоки и орехи, которые добыл Рипстон? Ну, он стащил, украл их! Понимаешь? Теперь смотри сюда! Вот это украл я, и очень жалею, что мне не удалось стащить побольше! Теперь мы идем в этот переулок продавать украденное нами, потом на эти деньги купим себе съестного.
   Грубое признание Моульди поразило меня.
   -- Ну, чего же хныкать, -- насмешливо вскричал он. Неужели ты воображал, что мы умненькие, благочестивые мальчики.
   -- У тебя есть семья, -- заметил Рипстон, -- ты можешь вернуться домой, когда хочешь. Ты ведь не обязан есть тот пудинг, который мы себе купим! Иди, добывай себе хлеб, как знаешь!
   С этими словами они отвернулись от меня и вошли в переулок, оставив меня одного на улице.
  

Глава XII

Я становлюсь вором. Для моего утешения Моульди объясняет разницу между словами: "украсть" и "взять".

   Я стоял на улице и должен был, как сказал Рипстон, добывать сам себе хлеб. Я мог убежать домой. Правда, я не знал туда дороги, но я мог расспросить у прохожих. Вполне честный мальчик не остановился бы ни перед какими трудностями, А разве я не был честен? Я ночевал, я провел все утро, я завтракал вместе с ворами, но это мучило меня, краска бросалась мне в лицо при одной мысли об этом. Отчего же я стоял, отчего же я не шел домой, чего я ждал? Это может спросить только тот, кто не испытал, что такое голод, страшный голод мальчика, мало евшего накануне и с утра проглотившего всего одну чашку жидкого кофе без булки, -- страшный голод, от которого по всем членам распространяется дрожь и конечности цепенеют. Мысль, что Моульди и Рипстон воры, была ужасна, но мой голод был не менее ужасен. Рипстон сказал, что я могу не есть их пудинга, если не хочу, значит, если я захочу, они дадут мне его. И какой это должно быть чудный пудинг! Я его знаю, он продается во всех лавках для бедняков. Его делают из муки, из почечного сала и из чего-то еще необыкновенно сытного; он такой горячий, что греет руки, пока не положишь в рот последнего куска; его обыкновенно режут большими-большими кусками, величиной с четверть кирпича. Картина такого огромного, горячего, вкусного куска пудинга носилась перед глазами моими, когда я увидел, что Рипстон и Моульди возвращаются из переулка. Я спрятался за телегу с мешками муки и следил за ними глазами. Они казались очень веселыми, и Моульди подбрасывал и ловил на лету четыре или пять пенсовых монет. Они искали меня глазами, и Рипстон даже свистнул, чтобы дать мне знак. Но я прижался плотно к колесу, и они прошли, не заметив меня. Я перешел дорогу и стал следить за ними. Моульди вошел в пудинговую лавку и через несколько секунд вышел оттуда, неся на капустном листе целую кучу того самого пудинга, о котором я мечтал. При виде густого, душистого пара, распространявшегося от него, у меня сперло дыхание, и я еще сильнее прежнего почувствовал и голод, и холод.
   Я перешел на их сторону улицы и пошел за ними поодаль, однако на таком расстоянии, что мог ясно видеть, как Рипстон взял один из больших ломтей, поднес его ко рту и выкусил из него кусок, ах, какой большой кусок! Я подходил к ним все ближе и ближе, наконец подошел так близко, что мог слышать, как они едят, Я слышал, как Рипстон втягивал и выпускал дыханье, чтобы студить забранный в рот кусок; когда он поворачивал голову, я даже видел удовольствие, блиставшее в глазах его.
   Когда они начали есть, на капустном листе было всего пять ломтей; теперь каждый из них уже доедал по второму.
   -- Люблю я пуддинги Блинкинса, -- сказал Рипстон, -- в них так много сала!
   -- Это правда, -- отвечал, облизываясь, Моульди, -- они все равно что с мясом.
   -- Мне уж, пожалуй, и довольно, -- заметил Рипстон, -- пудинг такой сытный!
   -- Конечно, не ешь насильно! -- засмеялся Моульди, -- я и один справлюсь с последним куском.
   Я не мог выдержать.
   -- Моульди! -- вскричал я, положив руку на его плечо: -- дайте мне кусочек!
   -- А, это ты? -- вскричал Моульди, увидев меня, -- что, верно бегал домой посмотреть, не примут ли назад, да тебя выгнали?
   -- Или ты, может быть, ходил на базар и выдал нас? -- спросил Рипстон.
   -- Никуда я не ходил, я все шел следом за вами, дайте мне кусочек, будьте так добры! Если бы вы знали, как и голоден.
   -- А разве ты не знаешь, что сказано в молитве: не укради? -- подсмеивался безжалостный Моульди, засовывая в рот последний кусок своего второго ломтя; как же хочешь, чтобы я кормил тебя ворованным? Еще ты, пожалуй, подавишься.
   -- А мы же решили, что всем будем делиться, -- сказал я, видя что, мне не разжалобить Моульди.
   -- Да, конечно, я и теперь не прочь от этого, -- возразил он, -- но ты хочешь есть с нами пудинг, а не хочешь с нами воровать; так нельзя, не правда ли, Рип?
   -- Да он просто, может быть, не понял в чем дело, -- заметил Рипстон, который был гораздо добрее своего товарища; -- если бы ему хорошенько все объяснить, он, может быть, и не сплошал бы. Правда, Смитфилд?
   С этими словами Рипстон дал мне последний оставшийся у него кусочек пудинга. Что это был за кусочек! Никогда в жизни не едал я ничего подобного! Такой теплый, вкусный! А на ладони Моульди лежал па капустном листе дымящийся ломоть, из которого могло выйти по меньшей мере десять таких кусочков!
   -- Так как же Смитфилд?
   Моульди уже подносил ко рту последний ломоть. Рипстон знаком остановил его. Кто съест этот ломоть? Все зависело от моего ответа. А я со вчерашнего завтрака ничего не ел, кроме скудного ужина.
   -- Конечно, -- смело отвечал я, -- я бы не сплошал.
   -- Значит, теперь, когда ты знаешь в чем дело, ты не станешь плошать?
   -- Не стану.
   -- Ну, и отлично; дай ему этот кусок пудинга, Моульди, он, кажется, ужасно голоден.
   -- Нет, постой, -- возразил Моульди. -- Я не буду есть этого ломтя, -- он спрятал его в карман куртки, -- но пусть Смитфилд прежде заработает его и докажет, что говорит правду. Пойдем.
   Мы пошли назад в Ковент-Гарден. Я держался поближе к тому карману Моульди, где лежал пудинг, и не отставал от товарищей.
   Когда мы подошли к рынку, Моульди огляделся кругом.
   -- Видишь первую лавочку между столбами, где стоит человек в синем переднике? -- спросил он меня. -- Там расставлены корзины с орехами.
   -- Вижу.
   -- В первой корзине лежат миндальные орехи. Иди туда, мы подождем тебя здесь.
   Я понял, что нужно было Моульди. Он хотел, чтобы я пошел и наворовал орехов из корзины. Я уде решил, что приобрету ломоть пудинга, и не колебался, хотя сердце мое сильно билось, пока я подходил к лавочке.
   С этой стороны лавочка была завалена грудами цветной капусты и зелени; подойдя ближе, я увидел, что мне нужно обойти кругом и подойти к орехам из-за цветной капусты. Я притаился за грудой капусты и увидел, что продавец орехов разговаривает с покупателем, повернувшись ко мне спиной. Женщина, торговавшая капустой, также сидела ко мне задом и в эту минуту ела, держа свой обед на коленях; корзина была доверху наполнена орехами. Я запустил туда руку раз, другой, третий, насыпал себе полный карман и затем, выскочив из узкого прохода, в котором стоял, пошел к Моульди и Рипстону, выглядывавшим из-за столба.
   -- Славно, Смитфилд; -- вскричал Моульди -- я все видел, ты напрасно уверяешь, что не знаешь дела! Молодец! Вот тебе твой пудинг!
   -- Я не сумел бы и в половину так чисто сработать, -- заметил Рипстон.
   -- Ты! -- с презрением вскричал Моульди -- да если ты воображаешь, что можешь своровать хоть в четверть так хорошо, как Смитфилд, так ты ужасный хвастун. Я бы сам не сумел стащить орехи так ловко, как он; а конечно, в других вещах ему со мной не сравняться, -- прибавил он, вероятно, боясь, чтобы я слишком не возгордился; а я и не подозревал, что показал особенное искусство, пока товарищи не начали хвалить меня.
   Все шло хорошо, пока было светло, но когда наступила ночь, и я снова очутился в темном фургоне, я начал чувствовать сильнейшие угрызения совести. На этот раз Моульди был подушкой, и мне предоставили лучшее место; я лежал головой на груди его, но, несмотря на это, я не мог заснуть. Я сделался вором! Я украл миндальные орехи, я убежал с ними, продал их и истратил вырученные деньги! Все мои жилы напрягались и бились, беспрестанно повторяя мне ужасное слово "вор". Вор, вор, вор, твердило мне сердце, и я ни на минуту не находил себе покоя.
   -- Вор! -- прошептал я наконец.
Моульди еще не спал.
   -- Кто вор? -- спросил он.
   -- Я вор, Моульди, -- отвечал я.
   -- Ну, а кто же тебе говорит, что ты не вор? -- насмешливо спросил Моульди.
   -- Но ведь я никогда прежде не был вором, -- серьезно сказал я, -- уверяю вас никогда, оттого-то мне так и грустно теперь.
   -- Ты врешь, -- произнес Рипстон, также еще не спавший.
   -- Нет, право, -- уверял я, -- умри я на этом месте, если неправда.
   -- Ну, что же, -- заметил Моульди, -- ты точно также и теперь можешь сказать: умри я на этом месте, если я вор.
   -- Нет, этого я не скажу, а то, пожалуй, и в самом деле умру, теперь ведь я вор.
   -- Пустяки! какой ты вор, -- вскричал Моульди, -- разве то, что ты сегодня сделал, можно назвать воровством? Это совсем не воровство.
   -- А что же это такое? Мне всегда говорили, что брать чужое, значит воровать.
   -- Это говорят люди, которые сами не пробовали и потому не понимают, -- сказал Моульди, приподнимаясь на локоть чтобы удобнее обсудить интересный вопрос. Вот видишь: если какой-нибудь мальчик войдет в лавку на Ковент-Гарденском базаре, да запустит руку в ящик с деньгами, его поймают, это будет воровство; если он полезет в карман к богатой леди или джентльмену, пока они там что-нибудь покупают -- это также воровство. За это отдадут под суд, и судья также скажет, что это воровство. Ну, а если какой-нибудь маленький мальчишечка старается честным образом заработать себе полпени, да его поймают с чужими орехами или с чужими яблоками, разве, ты думаешь, его будут судить? Никогда! Просто торговец даст ему подзатыльника, и самое большое, если позовет сторожа; тот поколотит его палкой, да и отпустит, а разве бы сторожу позволили самому расправляться с настоящими ворами? Ни за что.
   Моульди говорил, конечно, то, что сам думал; если же нет, то его желание облегчить мои страдания было очень великодушно. Однако, сколько ни старался и он, и Рипстон утешить меня, тяжесть продолжала лежать на моей совести.
   -- Если брать орехи и другие вещи не называется воровать, так как же это называется? -- спросил я у Моульди.
   -- Мало ли как! Называется смазурить, стащить, стянуть, стибрить, да не все ли равно, как назвать!
   -- Ну, а если бы я спросил у полицейского, как бы он это назвал?
   -- Вот выдумал! Кто же станет спрашивать у полицейских; известно, какие они лгуны! -- возразил Рипстон.
   -- Признайся, Смитфилд, что ты просто трусишь? -- сказал Моульди.
   -- Нет, я не трушу. Я только думал, что это воровство, а если не воровство, так и прекрасно.
   -- Тото же, -- сказал Моульди. -- Я, когда был маленький и жил дома, так слышал, как отец читал матери газеты; ты не можешь себе представить, судейские на что хитрые люди, а и те должны быть осторожны, должны называть вещи, как следует. Если кто не пойман на настоящем воровстве, они не смеют назвать его вором. Они говорят, что он сделал "хищение" или "мелкое мошенничество". А хищение не беда. Вон Рипстон стащил раз молочник, так его засадили в тюрьму на две недели. Правда, Рипстон?
   -- Нечего тыкать мне этим глаза, -- сердито отвечал Рипстон. Я знаю ребят, которым доставалось побольше двух недель, да еще и розги не в счет, я только не болтаю всего.
   Намек этот видимо относился к Моульди, который обиделся и назвал Рипстона бродягой; впрочем, они скоро помирились, поболтали еще несколько времени о том, о сем, и оба спокойно заснули.
   Но я опять, как и в прошлую ночь, долго мучился прежде, чем успел заснуть. Рассуждения моих товарищей не убедили меня. Кроме того, я понимал, что двухнедельное заключение в тюрьме и розги не достаются мальчикам, которые не делают нечего дурного. Может быть, похищение орехов не называется воровством, но во всяком случае я не хотел заниматься ничем подобным. Я собирался завтра же утром объявить Моульди и Рипстону, что буду совсем честным мальчиком и стану просто работать на рынке; если они не хотят оставаться моими товарищами, то я уйду от них. Приняв это решение, я заснул.
   Проснувшись на следующее утро, я почувствовал себя ужасно несчастным. Мне было страшно холодно, зубы у меня стучали, вся внутренность как-то дрожала, я готов был отдать всю свою одежду за глоток горячего кофе.
   У Моульди были деньги на кофе. Вчера вечером он подержал лошадь одному господину, зашедшему в ресторан поесть устриц, и получил шесть пенсов. Четыре пенса мы истратили на ужин, а два оставили себе на завтрак.
   Мы вышли на улицу, дрожа от холода. Шел дождь, хотя не сильный, но очень частый; на мостовой было мокро и грязно. Мы не успели еще дойти до кофейной, как я почувствовал, что моя рубашка и панталоны промокли насквозь и прилипли к телу. Я не забыл своего вчерашнего решения и все собирался с духом, чтобы высказать его; но как я мог собраться с духом? Я был голоден, я промок до костей, я чувствовал, что буду совсем одиноким и беспомощным, если поссорюсь с моими теперешними товарищами.
   -- Пожалуйте нам три чашки кофе на два пенса, -- потребовал Моульди у буфетчика.
   Все было кончено. Если бы этот кофе принадлежал кому-нибудь другому, я, пожалуй, высказал бы свое решение, но я не мог, принимая угощение Моульди, попрекать его промыслом.
   Прежде чем мы допили кофе, Моульди сказал:
   -- Ну, не прохлаждайтесь! Сегодня нам будет много дела. Знаешь, Смитфилд, в хорошую погоду всякий сам бегает по своим делам, а в дурную все норовят как бы кого-нибудь нанять за себя.
   Это оказалось верным. Дождь лил все утро, и работы у нас было вдоволь. Я заработал одиннадцать пенсов, Рипстон шиллинг и полтора пенса, а Моульди девять с половиной пенсов. Меня очень радовало, что я добыл больше Моульди. Хотя я промок до костей и больно порезал себе палец на ноге, наступив на разбитую бутылку, но я чувствовал себя необыкновенно счастливым, посматривая па свои деньги, добытые честным трудом. Рипстон и Моульди, заработав себе достаточно на пропитание, также не стащили ни одного яблочка на рынке.
   -- Вот, можно сказать, честно поработали утро, -- сказал, принимая от нас деньги, Моульди, который всегда был нашим казначеем.
   -- Это лучше, чем добывать разные вещи дурным манером, да продавать их, -- осмелился заметить я.
   -- Еще бы, конечно, так больше добудешь!
   -- Мне бы хотелось, чтобы меня заставляли работать, а не... другое делать, -- сказал я.
   -- Кто же тебя заставляет? Дело в том, что нельзя всегда одним заниматься, иногда так плохо придется, что этак и с голоду умрешь. По-моему, надо браться за все, что попадает под руку.
   Рипстон был совершенно согласен с мнением своего товарища. Мы пошли в кухмистерскую, очень весело пообедали, отложили себе денег на ужин, и у нас еще осталось шесть пенсов. На эти шесть пенсов товарищи решили купить мне сапоги; мы пошли в лоскутный ряд и купили мне несколько широкую, но очень порядочную обувь.
  

Глава ХIII

Я живу базарным воришкой. Неприятная воскресная ночь. Я заболеваю.

   Не стану утомлять читателя, рассказывая ему изо дня в день ту жизнь, которую я повел в обществе Рипстона и Моульди. Жизнь эта была в сущности довольно однообразна. С понедельника до субботы мы вставали с рассветом, ходили по одним и тем же улицам и проулкам, отыскивая и исполняя одни и те же работы. Когда работ этих не хватало для нашего пропитания, мы воровали разную мелочь из одних и тех же корзин и продавали ее одному и тому же старику, а затем обедали сообразно с количеством наших денег. Иногда, как говорил Моульди, мы угощались свининой, а иногда целый день должны были питаться куском черного хлеба; иногда находили в своем фургоне солому, иногда должны были спать на голых досках.
   При начале моей бродяжнической жизни у меня было немного одежды; всего пара панталон, одна рубашка и оборванная старая куртка. Теперь рубашка и панталоны у меня были новые, а место куртки заменило нечто вроде сюртучка. Шестипенсовые сапоги мои очень скоро развалились, и я по-прежнему ходил босиком, так как у нас не хватало средств для покупки мне новой пары обуви.
   Я познакомился с Рипстоном и Моульди в половине мая, а теперь была уже половина октября. За это время я раз семь или восемь побывал в театре, и это доставило мне величайшее удовольствие. Раз мне пришлось провести ночь в части по подозрению в краже одной маленькой собачки, которую я и не думал красть. Она сама пристала ко мне раз вечером, когда мы возвращались домой под "Арки", нам жаль стало выгнать ее, мы покормили ее и приютили в нашем фургоне. Ночью полицейские нашли ее у пас, разузнали, кто привел ее, и взяли меня в часть. Мне вероятно, пришлось бы попасть в тюрьму, если бы Рипстон не спас меня. Он расспросил, чья это собачка, прямо отправился в дом к хозяевам её, -- большой великолепный дом на богатой улице, -- и рассказал им все дело до конца. Они поверили ему, освободили меня, и богатая леди, которой принадлежала собачка, подарила мне даже целых пять шиллингов. Пять шиллингов! Это было такое богатство, которого наша маленькая компания никогда еще не получала сразу. Решено было вдоволь насладиться им. Мы пообедали в хорошей кухмистерской, выпили за столом по кружке пива и с непривычки к этому напитку развеселились до того, что решили ехать в театр в омнибусе, платя по два пенса за место; при этом Рипстону и Моульди сделалось так дурно, что нас вывели из театра в половине пьесы, и мы должны были вернуться домой пешком по дождю, не имея ни пенса в кармане.
   Один раз утром, недель через пять после моего побега из дома, я встретил на базаре одного нашего соседа, хорошего знакомого отца. Он хотел броситься и схватить меня, но мне удалось увернуться от него. После этого я стал внимательнее прежнего посматривать по сторонам, боясь встретить отца, и товарищи, которым я подробно описал наружность его, усердно помогали мне. На следующее утро, часов в семь, Моульди указал мне на двух мужчин, шедших из фруктового ряда. Я тотчас узнал того человека, который чуть не поймал меня вчера, и отца. Отец был очень бледен, видимо сильно взволнован, а в руках держал большой кнут, который вероятно достал у кого-нибудь для этого случая. При одном взгляде па него, колени мои затряслись и губы задрожали.
   -- Рип, голубчик, спаси меня, -- проговорил я, прячась за спину товарища, -- видишь, какой он сердитый и какой у него кнут.
   Рипстон попятился назад, подвел меня таким образом к груде пустых корзин и запрятал в средину их, а сам сел на опрокинутое лукошко и принялся, как ни в чем не бывало, чистить и есть морковину. Через несколько секунд подошел отец.
   -- Слушай-ка ты, малый! -- обратился он к Рипстону, -- не видал ли ты тут на базаре мальчика в старой курточке и панталонах, росту он будет вот этакий?
   Я видел сквозь щели корзины, как отец указал мой рост.
   -- А как его зовут? -- спросил Рипстон, продолжая жевать морковь.
   -- Джим.
   -- Джима я знаю. -- Он такой толстый, сильный, славно дерется на кулачках, любого мужика свалит.
   -- Эх ты! -- нетерпеливо отозвался отец, -- я спрашиваю тебя о маленьком мальчике, лет этак восьми.
   -- Восьми... -- медленно повторил Рипстон, -- а его точно Джим зовут?
   -- Да, конечно! Его зовут Джим Бализет.
   -- Джим Бализет! -- вскричал Рипстон, точно вдруг вспомнил, -- знаю, знаю, мы его прозывали Раузер, оттого я и не мог вдруг вспомнить. Он жил где-то около Кау-Кросса и отец у него, кажется, разносчик?
   -- Ну, он и есть, где же он?
   -- Отец еще злой такой? Часто стегал Джима кожаным ремнем?
   -- Он это рассказывал? Экий неблагодарный мальчишка!
   -- И у него есть еще мачеха, эдакая гадина, ябедничает на него, пьет водку, как воду...
   -- Где он? -- заревел отец, бросаясь на Рипстона и тряся его за шиворот так сильно и так близко к корзинам, что они ежеминутно могли рассыпаться.
   -- Пустите, так скажу, а то не скажу! -- вскричал Рипстон, и по тону его голоса мне показалось, что он меня в самом деле хочет выдать.
   -- Ну, говори! -- сказал отец.
   -- Сказать вам правду, так он пошел в нагрузчики.
   -- Когда, куда?
   -- Этого я не знаю, -- угрюмо отвечал Рипстон, -- а только вчера вечером один мой знакомый встретил его на Вестминстерском мосту, да и спрашивает: "Ты что здесь делаешь, Раузер, разве на базаре нет работы"? А Раузер и говорит: "Нет, уж, говорит, я на базары больше не стану ходить, там меня выследил отец, а я пойду к одному своему знакомому барочнику на Уенсвортской дороге, да и поступлю к нему в нагрузчики". Вот, больше я ничего не знаю.
   -- Проклятый мальчишка! -- вскричал отец. -- А не говорил он, когда он думает воротиться?
   -- Не знаю, да вряд ли он вернется! Он все говорил, что хочет в море уплыть, -- отвечал Рипстон, -- попадет теперь на реку, увидит там корабли и все такое, и поминай его, как звали.
   -- Это верно, -- сердито сказал отец. -- Пойдем, Джек, -- обратился он к своему знакомому, -- чего нам гоняться за этим негодяем! Пусть себе возится с грузом! Пусть он потонет в море, мерзкий бродяга!
   И, засунув кнут под мышку, отец ушел вместе с своим приятелем, а бесстыдный лгун Рипстон помог мне выбраться из моего убежища.
   После этого мне ни разу не случалось встречать ни отца, ни кого из своих прежних знакомых.
   В последнее воскресенье октября того года, когда я познакомился с Рипстоном и Моульди, я захворал.
   Хотя я держался на ногах и не жаловался, но я уже давно чувствовал себя не совсем здоровым. И это неудивительно. Осень стояла очень дождливая, платье мое оставалось мокрым по несколько дней кряду, и я не мог не только просушить его, но даже снять на ночь. Несколько раз у меня делалась сильная боль в горле и в спине между плечами. Целых две недели меня мучили зубы. Это было ужасно. Я не мог съесть куска хлеба, не размочив его сперва в воде, я не мог питаться репой и кочерыжками, составлявшими нашу единственную пищу в дни невзгоды, и принужден был голодать, пока какой-нибудь счастливый случай не давал мне возможности купить себе мягкой пищи в булочной или съестной. Я целые ночи просиживал без сна в уголку фургона, покачиваясь из стороны в сторону и не смыкая глаз от боли, к досаде моих товарищей. Они не были безжалостны к больным людям, но им казалось удивительным, что можно мучиться из-за какого-нибудь ничтожного зуба. Наконец, один старый скрипач, ночевавший под арками, сжалился надо мной: он обвязал мой больной зуб струной и вырвал его.
   В то октябрьское воскресенье, о котором я начал говорить, меня мучили не зубы, не боль в горле и не ломота в плечах. Наши дела в последнее время шли все хуже и хуже в Ковент-Гардене. Нас там заприметили, и это было очень невыгодно. Мы не могли добыть себе никакой работы, и чуть не каждый день который-нибудь из нас получал побои от сторожа и от торговцев. Раз один разносчик так ударил Моульди тяжелым кованым сапогом, что бедняга три дня с трудом волочил ноги. Все на нас страшно злились -- и сторожа, и лавочники, и разносчики. Они не ждали пока поймают нас на чем-нибудь дурном; как только мы попадались им на глаза, они гнали и били нас. Мы голодали до того, что с голоду готовы были решиться на все. Рипстону удалось открыть погреб, где хранилась на зиму морковь: мы забрались туда и целую неделю питались одной морковью. Сначала мы сочли это за большое счастье для себя, но скоро увидели, что есть одну морковь очень вредно. Вероятно она и была отчасти причиной моей болезни.
   Обыкновенно по воскресеньям под Арками собиралось более многочисленное общество, чем в будни; общество это состояло частью из бедняков, которым негде было преклонить голову, частью из разных мошенников и воров, которые кричали, бранились и обижали остальных. И я, и товарищи мои старались держаться подальше от этих дурных людей. Обыкновенно мы в воскресенье, если погода не была особенно дурна, долго гуляли по берегу реки, а потом ложились в свой фургон (зеленщик, которому он принадлежал, позволял нам пользоваться им) и рассказывали друг другу разные истории. В тот день, когда я заболел, Рипстон и Моульди пошли гулять, а я остался в фургоне. У них от вчерашнего дня сохранилось несколько пенсов, и они пообедали хлебом с патокой, я же ничего не ел с обеда субботы. Я весь горел и дрожал; язык у меня пересох, глаза болели, голову ломило, точно кто-нибудь бил ее колотушками. На мое счастье в фургоне было немножко соломы, и товарищи предоставили ее всю в мое распоряжение. Но я никак не мог улечься, как следует: сколько я ни встряхивал свою соломенную подушку, она все казалась слишком низкой для моей отяжелевшей головы. К ночи мне сделалось еще хуже. Я должен был на этот раз служить подушкой, но Рипстон великодушно занял мое место, а Моульди позволил мне лечь на его туловище, хотя право выбирать место принадлежало ему, так как он был подушкой накануне. Они даже легли спать раньше обыкновенного, чтобы я мог скорее улечься, как следует. Но все заботы их были напрасны. Скоро Рипстон заметил, что голова моя жжет его через куртку. Моульди, вообще мальчик кроткий, был ужасно зол спросонья. Он вдруг, ничего не говоря, ударил Рипстона по коленке.
   -- Ты чего это? -- с досадой спросил Рипстон.
   -- А ты что не лежишь смирно? Дрыгает себе ногами, точно танец отплясывает!
   -- Да разве это я! -- вскричал Рипстон -- это Смитфилд.
   -- Ты чего трясешься, Смит?
   -- Да мне ужасно холодно, Моульди, я просто как лед холодный.
   -- Хорош лед! От него пышет, как от печки, пощупай-ка Моульди, -- сказал Рипстон.
   Моульди приложил руку к моей щеке.
   -- Вот тебе! Не смей лгать! -- вскричал он и дал мне сильную пощечину. -- А расплачешься, другую закачу!
   Я старался превозмочь себя и не плакать, но это было выше моих сил. Целый вечер удерживался я от слез, но эта жестокость Моульди прорвала плотину. Рыданья почти задушили меня, и слезы полились из глаз моих так быстро, что я не успевал отирать их. Я как будто переполнился горем, которому непременно надо было излиться. В этом горе не было ничего крикливого: я плакал тихо, припав ко дну фургона, и товарищи могли заметить мои слезы только по судорожным рыданьям, вырывавшимся у меня иногда. С того дня, как я увидел отца с кнутом на Ковент-Гарденском рынке и как я решил никогда не возвращаться домой и даже не вспоминать ни о маленькой Полли, ни о домашней жизни, сердце мое замерло и очерствело. Теперь я почувствовал, что оно как будто оттаивает, становится мягче, и в то же время на него ложится тяжесть, которую я не в силах выносить.
   У Моульди, должно быть, также не хватило сил выносить мой плач. Исполняя свое обещание, он размахнулся еще раз и дал мне пощечину сильнее прежней.
   -- Экий ты разбойник! -- набросился на него Рипстон -- бьет бедного мальчика, который меньше его, да к тому же болен! Встань-ка, голубчик Смитфилд! Помоги мне, мы ему зададим!
   Ч не ожидая моей помощи, Рипстон засучил рукава и принялся, бить Моульди. Мне не хотелось драться, я старался помирить их, уверяя, что мне совсем не больно, что я плачу не от пощечины, а от болезни.
   Как только Моульди совсем очнулся, он выказал полнейшее раскаяние и сознался, что поступил, как негодяй и, в виде удовлетворения, предложил мне ударить его со всех сил по носу, причем он будет держать руки назад; Рипстон убеждал меня принять это предложение, но я отказался, и тогда Моульди заставил меня взять по крайней мере его шапку под голову и укрыться его курткой. Рипстон также охотно отдал бы мне свою одежду, но у него была всего одна синяя фуфайка, заменявшая ему и рубашку, и куртку, а шапку он потерял накануне, убегая от рыночного сторожа.
   Хотя товарищи всеми силами старались уложить меня поспокойнее и укрыть потеплее, мне не становилось лучше. Я по-прежнему весь горел, и в то же время дрожал от холода; язык мой был сух, а дыханье прерывисто и тяжело. Впрочем, после слез мне стало как-то легче, я готов был лежать спокойно и покоряться всему, что со мной сделают.

Глава XIV

Я прощаюсь с моими товарищами и с "Арками" и отправляюсь в работный дом лечиться от горячки.

   Моя болезнь сильно тревожила товарищей. Укрыв меня курткой и уложив как можно спокойнее, они сами не легли, а сели в дальний угол фургона и начали перешептываться.
   -- Это, должно быть, простуда, -- шептал Рипстон: -- беда, коли на человека нападет простуда. Ведь это простуда, правда, Моульди?
   -- Должно быть, что-нибудь такое, -- еще более тихим шопотом отвечал Моульди.
   -- Хорошо бы горчичники поставить, я помню, мне ставили, когда я был маленький... Как ты думаешь, Моульди, не сходить ли за горчицей?
   -- Чего ходить! Ведь сегодня воскресенье, все лавки заперты, одни аптеки открыты.
   -- В аптеке можно бы купить пилюль, -- предложил Рипстон: -- одна беда, у этих пилюль такие трудные названия, не знаешь, как спросить.
   -- Да так и спроси: -- пилюль на пенни.
   -- А аптекарь спросит: -- каких вам?
   -- Сказать: слабительных. Они, кажется, все слабительные, -- равнодушно отвечал Моульди. -- Он вообще вел разговор неохотно и, казалось, думал о чем-то совсем другом.
   -- Значит, решено, Моульди, -- опять заговорил Рипстон -- наш первый пенни завтра пойдет на пилюли для Смитфилда?
   Моульди ничего не отвечал, и оба мальчика на минуту смолкли. Я также лежал тихо, чтобы вслушаться в их шепот. Разговор их не беспокоил, даже почти не интересовал меня, мне просто приятно было слушать их, и я слушал.
   Сдержанность Моульди возбудила подозрение Рипстона.
   -- Моульди, -- спросил он, -- если это не простуда, так что же это делается со Смитфилдом?
   -- Почем я знаю! -- неохотно отвечал Моульди.
   -- Да ведь ты же был в больнице, ты видал там многих больных, может, с кем-нибудь было то же, что с ним?
   -- Тише, -- заметил Моульди, -- он, пожалуй, не спит.
   -- Спит; слышишь, как он ровно дышит?
   -- Да; а слышишь, как под ним солома шуршит, должно быть, опять озноб сделался.
   Затем он прибавил еще более тихим шопотом:
   -- Жалко мне, что я отдал ему свою куртку, Рип; шапка не беда, а куртку жаль!
   -- Экая ты жадная скотина! -- выбранился Рипстон -- он бы наверное отдал тебе свою куртку, кабы тебе понадобилось!
   -- Ну, пусть себе пропадает, все равно! -- вздохнул Моульди.
   -- Отчего же пропадает? Ты же ведь завтра возьмешь ее?
   -- Ну, нет, с ней вместе можно захватить такую вещь, которой бы мне не хотелось.
   -- Да что такое? -- говори толком!
   -- Тише, тише! -- Коли он услышит, так перепугается.
   Они тихонько приподнялись и высунули головы из фургона, но я все-таки слышал все, что они говорили.
   -- У тебя привита оспа, Рип? -- спросил Моульди.
   -- Привита, и свидетельство есть.
   -- Ну, отлично, значит тебе и бояться нечего. А у меня не привита, ко мне горячка как раз пристанет!
   -- Разве у него горячка? -- испуганным голосом "просил Рипстон, -- значит, он умрет, Моульди?
   -- Почти наверно.
   -- Вдруг, Моульди? -- так вдруг и умрет?
   -- Нет, не вдруг, -- прошептал Моульди. -- С ними там еще прежде разные штуки делают, головы им бреют и все такое.
   -- Это зачем же, Моульди? -- с сильнейшим страхом спросил Рипстон.
   -- Да они совсем как сумасшедшие делаются; коли их не обрить, они себе все волосы вырвут, -- отвечал Моульди.
   -- Ах, какая беда! -- Так это бедный Смитфилд умрет! -- Бедняга Смитфилд!
   И Рипстон заплакал. Я едва верил глазам своим, но эта была правда, он плакал.
   Я не испугался и даже не удивился тому, что у меня, по словам Моульди, была горячка. Горячка была самая худшая болезнь, какую я знал, а я чувствовал себя очень и очень худо. Я знал кроме того, что горячка смертельна, но даже это не пугало меня. Мне хотелось одного, чтобы меня оставили в покое, чтобы никто не трогал меня, не говорил со мной. Рипстон и Моульди продолжали шептаться в другом углу фургона; я слышал и их шепот, и разговоры, смех и ругательства мальчиков, игравших в карты, и топанье ног, и всякие другие звуки. Понемногу все стихло, только товарищи мои продолжали разговаривать. Я рад был, что они не спят; мне ужасно хотелось пить, и я попросил Моульди достать мне глоток воды.
   Товарищи всполошились.
   -- Полно, дружище, -- уговаривал меня Моульди ласковым голосом: -- как же я тебе достану воды, ведь ты знаешь, что у меня нет никакой посуды, потерпи, полежи спокойно до пяти часов, тогда придут перевозчики, и ты можешь пить, сколько хочешь.
   -- Ах, я не могу ждать до пяти часов! Моульди, право не могу, я с ума сойду! Не говори мне, чтобы я ждал до пяти!
   -- Ну, хорошо, я не буду говорить, только ведь это правда, оттого я и сказал.
   -- А который теперь час?
   -- Должно быть около часу.
   Меня мучила страшная жажда, а волны реки беспрестанно ударялись о нижнюю часть стены, около которой стоял наш фургон. Это был очаровательный звук. Я представлял себе реку такой, какой я видел ее утром после первой ночи; проведенной под Арками, когда река эта искрилась в солнечных лучах, и по ней тихо плыла барка с сеном. Мной овладело непреодолимое желание сойти вниз к берегу и напиться. Мне не нужно было посуды, я мог просто свесить голову вниз и пить прямо из реки. Я поднялся и стал перелезать через стенку фургона. Было так темно, что товарищи не могли видеть меня, но они услышали мои движения, и едва я успел перекинуть одну ногу за край телеги, как Рипстон крепко схватил меня за другую.
   -- Что ты, Смитфилд? -- вскричал он испуганным голосом и чуть не со слезами. -- Куда это ты, голубчик?
   -- Да я за водой.
   -- Да ведь нет воды. Моульди, иди, помоги мне! -- с отчаяньем вскричал бедный Рипстон. -- Нет воды, Смитти.
   -- Вода есть, -- говорил я, -- я пойду к реке и там напьюсь.
   -- Нет, ты идешь не пить, ты верно хочешь топиться, ты ведь теперь все равно, что сумасшедший! -- с отчаяньем кричал Рипстон. -- Моульди, да полно тебе трусить, хватай его хоть через мою фуфайку да помоги удержать.
   Но Моульди не решался подойти: он боялся отчасти того, что у него не привита оспа, отчасти того, что в бешенстве я могу укусить его. Он начал со мной переговоры, не выходя из своего угла фургона.
   -- Чего это ты вскочил, Смит? -- говорил он успокоительным голосом -- ведь ты этак разбудишь все Арки. Ляг спокойно, я сейчас добуду тебе воды!
   У Рипстона явилось подозрение против Моульди.
   -- Ты ведь это врешь, что принесешь воды, -- сказал он, -- ты просто хочешь удрать и оставить меня одного с ним!
   Я вполне разделял мнение Рипстона, но оказалось, что мы были несправедливы к Моульди.
   Он взял свою шапку из под моей головы, вылез из фургона и через несколько минут возвратился, наполнив шапку эту свежей, речной водой. До реки и днем было довольно далеко, теперь же в темноте, когда весь узкий проход был заставлен телегами и разными другими вещами, идти туда было просто небезопасно. Моульди, однако, посчастливилось совершить свое путешествие благополучно. Шапка его, хотя и старая, была крепка, а материя её засалена до того, что совсем не пропускала воду. Я опорожнил ее пятью большими глотками, и это питье доставило мне несказанное наслаждение. Могу сказать, что в эту ночь мои маленькие товарищи-оборвыши положительно спасли мне жизнь. Если бы они пустили меня на берег, резкий, холодный ветер с реки, пахнув на меня в то время, когда я горел в лихорадочном жару, наверное убил бы меня. Кроме того, пробираясь в темноте, я легко мог поскользнуться и упасть в реку; а вода в этом месте была настолько глубока, что потопила бы даже взрослого человека, не только такого маленького мальчишку, как я.
   Утолив свою жажду, я лег и заснул; мне все снились какие-то отрывки странных и неприятных снов, нока Рипстон не потряс меня за плечо, говоря, что пора вылезать из фургона, что фургонщик уже пошел за лошадьми. Я попробовал привстать, но не мог. Я мог сидеть, но когда поднимался на ноги, колени мои дрожали, и я падал.
   -- Ну, ребята, -- сказал фургонщик, подходя к телеге, -- вываливайте, мне некогда возиться с вами.
   -- Да вот у нас тут один мальчик не может вывалиться, -- сказал Моульди, уже выскочивший из фургона.
   -- Что ты такое говоришь? -- как это не может вывалиться?
   -- Вывалиться-то, пожалуй, он и может, только ему не вылезть; он говорит, что у него ноги отнялись, не потрудитесь ли вы сами высадить его?
   -- Я его высажу так, что он у меня долго этого не забудет!
   С этими словами сердитый фургонщик быстро прыгнул в телегу с фонарем в руках.
   -- Пошел вон, лентяй! -- закричал он на меня. Но в эту минуту свет от его фонаря упал на мое лицо, и он сразу переменил тон:
   -- Господи! Бедный мальчуган! -- вскричал он: -- давно ли это с ним?
   -- Со вчерашнего вечера, -- отвечал Рипстон, -- да мы не знали, что ему так плохо.
   -- Где же он живет? Надо свезти его домой, -- сказал фургонщик.
   Мне вспомнилось сердитое лицо отца, когда я видел его в последний раз сквозь щели корзин на базаре. Я боялся его кнута, когда был здоров, а вернуться к нему теперь казалось мне совсем невозможным.
   -- Мальчик, где ты живешь, где твой дом? -- спрашивал меня фургонщик.
   Я ничего не отвечал, притворившись, что не слышу.
   -- Да вы, ребята, не знаете ли, где он живет? -- обратился он к моим товарищам.
   Они это очень хорошо знали, но мы поклялись друг другу никому не открывать, где наши дома, и они не выдали меня.
   -- У него нет никакого дома, он здесь живет, -- сказал Моульди.
   -- И отца с матерью нет, он сирота, -- прибавил Рипстон.
   -- Экий бедняжка! -- сострадательно заметил фургонщик -- если оставить его здесь, он наверное умрет, надобно свезти его хоть в работный дом. Хочешь в работный дом, мальчик?
   Мне было все равно, только бы не домой, не в переулок Фрайнгпен. Я был так слаб, что не мог говорить; на вопрос фургонщика я только утвердительно кивнул головой. Добрый человек заботливо обернул меня попоной своей лошади и, взяв лошадей под уздцы, вывез фуру из под Арок; Рипстон все время сидел рядом со мной в фургоне.
   Моульди, несмотря на свою боязнь горячки, не мог расстаться со мной не попрощавшись. Я услышал, что он цепляется руками за задок фургона и, взглянув в ту сторону, увидел его грязное лицо, с состраданием обращенное ко мне.
   -- Прощай, Смитфилд! -- сказал он мне и затем обратился к фургонщику: -- На нем лежит моя куртка, так вы, пожалуйста, скажите в работном доме, пусть ее спрячут и отдадут ему, коли он выздоровеет. Ну, прощай, голубчик Смит! Не скучай! -- и он исчез.
   Рипстон остался в фургоне, пока мы не выехали; затем он крепко пожал мою горячую руку, с любовью посмотрел на меня, плотнее завернул меня в попону, перескочил через задок фургона, и, не говоря ни слова, ушел прочь.
  

Глава ХV

С помощью доктора Флиндерса мне удается остаться в живых. Я ухожу из работного дома.

   Добрый фургонщик привез меня в работный дом. Там меня раздели, обмыли и уложили в постель. Все говорили что мне очень плохо, однако, странное дело, я не чувствовал себя особенно дурно. Я лежал очень спокойно и удобно у меня ничего не болело. Если бы кто-нибудь спросил меня, что лучше: быть здоровым под темными арками или лежать здесь в горячке я бы, не задумавшись, выбрал последнее. Да и чего было задумываться, горячка не причиняла мне никакой боли. Я не испытывал и двадцатой доли тех страданий, какие перенес от зубной боли в фургоне. Постель у меня была чистая и мягкая, лекарство не особенно противное, а бульон, которым меня кормили, превосходный. И однако все, даже доктор, смотрели на меня как то серьезно, все подходили к моей постели осторожно и говорили со мной тихим, мягким голосом, точно думали, что я ужасно как мучаюсь. Не раз приходило мне в голову, что я, может быть, попал сюда по ошибке, что у меня совсем не та страшная болезнь, которую называют горячкой, что, как только ошибка откроется, меня тотчас же выгонят прочь.
   Не знаю сколько времени пролежал я таким образом, но помню, что раз утром я проснулся как то больше похожим на себя, на такого самого себя, каким я был до болезни. Все с удивлением глядели на меня. Сиделка, подавая мне завтрак, чуть не разлила его, начав что-то рассуждать о людях, которые спасаются от гроба; надзирательница остановилась подле моей постели и сказала:
   -- Ну, его, кажется, не скоро придется хоронить!
   Больше всех удивлялся доктор.
   -- Ай да молодец! -- вскричал он -- вот уж не ожидал, что он так ловко вывернется!
   -- Да, сэр, -- заметила сиделка, -- он можно сказать, обманул червей.
   -- Вот это верно, -- засмеялся доктор, -- он вправду обманул их! Вчера ночью жизнь его висела просто на волоске, а теперь каким молодцом он глядит! Он наверно поправится! Мы поставим его на ноги, прежде чем ему придется еще раз стричь волосы.
   Я не совсем понимал весь этот разговор, по последние слова доктора удивили меня. В первый же день поступления в работный дом меня обрили так, что голова моя была совсем гладкая, волосы мои долго не нужно будет стричь, неужели же я не выздоровею раньше этого времени? Должно быть, доктор ошибается.
   Действительно, доктор ошибся, но худо было то, что и я также ошибся. Волосы мои росли очень медленно, весь ноябрь и часть декабря прошли, прежде чем можно было стричь их, по выздоровление мое шло еще медленнее. Можно сказать даже, что настоящие страдания мои начались именно около того времени, когда, по мнению доктора, я должен был бы бодро стоять на ногах. На ногах я, правда, стоял, т.е. меня принуждали вставать, одеваться и ходить по палате. Но я не чувствовал себя ни бодрым, ни веселым. Аппетит у меня был хорош, даже слишком хорош, так что я без труда мог съедать втрое больше скудных больничных порций. Но мне было гораздо приятнее лежать в горячке, когда все за мной ухаживали, и я мог сколько хотел нежиться в постели, чем не то лежать, не то сидеть и слоняться из угла в угол, попадаясь всем под ноги и беспрестанно натыкаясь больными костями на края кроватей и на жесткую мебель. Одну неделю у меня сделалась опухоль в ногах, так что я не мог надеть башмаков, потом у меня заболели уши, потом глаза, так что я должен был ходить с большим зеленым зонтиком. И все это время я ужасно скучал, чувствовал себя и несчастным, и сердитым, каждый скрип двери раздражал меня, работный дом опротивел мне, и я стал от души желать скорее выздороветь, чтобы мне отдали мое платье и отпустили меня.
   Я был вполне уверен, что ничего другого со мной не сделают. Мне хотелось одного только, чтобы к моему костюму прибавили рубашку, шапку и, пожалуй, сапоги; я думал, что могу, когда захочу, сказать:
   "Благодарю вас, что вы вылечили меня, теперь я уйду", и передо мной тотчас же отворятся все двери, и мне можно будет идти на все четыре стороны. Куда идти, об этом я также не задумывался. Я, конечно, возвращусь под темные арки к Рипстону и Моульди, которые очень обрадуются мне. Хотя я пользовался в работном доме и хорошей пищей, и хорошим помещением, но я без всякого страха думал возвратиться к прежней жизни маленького бродяги. Мне вспоминалось, как мы свободно расхаживали по улицам города, добывая и растрачивая деньги на что хотели, мне вспоминались все наши веселые проказы, и я от души хотел поскорей увидеться с Моульди и Рипстоном. В целом мире о них одних думал я с любовью. Фрайнгпенский переулок как будто не существовал для меня.
   В одной палате со мной были другие мальчики, давно уже жившие в работном доме, но я не сближался с ним; они казались мне какими-то глупыми, и я боялся рассказывать им что-нибудь о своих делах, чтобы они не выдали меня. В работном доме все со слов фургонщика считали меня сиротой, у которого нет ни дома, ни друга, ни покровителя.
   Наконец я выздоровел. Это было уже в феврале месяце, и снег толстым слоем покрывал землю, когда доктор, обходя палату, приказал на завтра выписать из больницы меня и другого мальчика, Байльса, лечившего от скарлатины.
   Когда доктор ушел, Байльс спросил меня:
   -- Слушай, Смитфилд, -- ты сирота?
   -- Сирота. -- отвечал я.
   -- Ну, так тебе морские роботы.
   -- Как так? С какой стати?
   -- А так, что всех сирот отправляют в Стратфорд, и тебя туда отправят: разве ты не знал? Ужасно больно секут в Страфорде и в черную яму сажают. Я знал одного мальчика сироту, как ты, так его там убили.
   -- За что же убили?
   -- А его поймали, как он хотел бежать, перелезал через высокую стену, утыканную гвоздями. Его схватили, бросили вниз, заперли в темную яму, и с тех пор ни слуху ни духу о нем не было; все говорят, что его убили!
   -- Какой же он был дурак, что поехал в Стратфорд, -- заметил я.
   -- Да разве он сам поехал? его повезли, вот как и тебя повезут, -- отвечал Байльс.
   -- Нет, меня не повезут, -- решительным голосом объявил я. -- Когда начальник будет проходить по нашей палате, я попрошу, чтобы он отдал мне платье и пустил меня идти, куда я хочу.
   -- Вот это отлично! -- засмеялся Байльс -- попроси его, он тебя наверно пустит, да еще, пожалуй, даст тебе денег на извозчика!
   Я не обратил внимания на слова Байльса: я всегда думал, что он глуп, а теперь вполне убедился в этом. Какая охота удерживать меня в работном доме? Напротив, все будут очень рады отделаться от меня.
   Начальник каждый вечер обходил палаты, чтобы посмотреть, все ли в постелях. Когда он подошел ко мне, я позвал его. Все в палате подняли головы с подушек и посмотрели на меня с удивлением. Я и не подозревал, что делаю дерзость.
   -- Ты меня позвал, мальчик? -- спросил у меня начальник, как будто не доверяя ушам своим.
   -- Да, сэр, я хотел просить вас, велите отдать мне мое старое платье и положить его сюда на стул. Я надену его завтра утром, так как я хочу уйти отсюда.
   В глазах начальника блеснул гнев. Затем он спокойно обратился к надзирательнице.
   -- Что этот мальчик в своем уме, миссис Браунгонтер? -- спросил он.
   -- В своем, сэр, если у этого маленького, дерзкого негодяя есть ум, -- отвечала надзирательница.
   -- Очень хорошо, -- сказал начальник, вынимая карандаш и записную книжку, -- он ведь из той партии, которая уходит завтра? Какой его No?
   -- 127-й, сэр, -- отвечала надзирательница.
   -- Благодарю. -- Ну, No 127-й, тебе придется вспомнить сегодняшний вечер. И, взглянув на меня еще раз, он пошел своей дорогой.
   Я был поражен. Я закрыл голову одеялом и долго не мог опомниться. Неужели это правда? Я не смею выйти из работного дома, когда захочу! Я здесь пленник, завтра меня увезут в то ужасное место, о котором рассказывал Байльс, и там, конечно, сразу засадят в черную яму за дерзость начальнику!
   Что мне делать? Как избавиться от ужасной участи, грозившей мне? Если бы даже мне удалось вырваться из работного дома, я не могу бежать в этом платье. Я должен сознаться, что не постыдился бы унести с собой одежду, данную мне работным домом, но одежда эта была какая-то странная: коротенькая курточка, панталоны, доходившие только до колен и соединявшиеся с синими шерстяными чулками, на которые надеты были башмаки с медными пряжками. Как я мог бежать в таком наряде? Всякий за версту узнал бы меня. А впрочем, от работного дома до арок недалеко; если бы мне только удалось добраться туда, Моульди и Рипстон, конечно, выручили бы меня. Главный вопрос был в том, как улизнуть из работного дома, и я долго не мог уснуть, раздумывая об этом. Наконец, я составил план, план очень рискованный, но другого я не мог придумать. У нас в палате была одна добрая женщина, помощница сиделок, которая очень часто получала от кого-то письма. Письма эти привратник оставлял у себя, а она обыкновенно или сама сходила вниз за ними, или посылала кого-нибудь из нас, мальчиков. За то, что привратник сберегал её письма, она часто давала ему денег на табак. Я решился воспользоваться всеми этими обстоятельствами, и хотя для осуществления моего намерения мне приходилось много и бессовестно лгать, но я не останавливался перед этим: Стратфорд казался мне слишком страшным.
   Наступило утро. Мы завтракали в половине восьмого, а письма Джен приходили с восьмичасовой почтой. Когда я проснулся, моя решимость несколько поколебалась, но во врем завтрака мальчики осыпали меня насмешками и все толковали о том, как мне зададут в Страдфорде. Это окончательно разрушило все мои колебания.
   В четверть девятого я ухитрился, спрятав шапку под верхнюю часть панталон, незаметно выбраться из палаты и спуститься с лестницы. Внизу этой лестницы шел длинный коридор до самого двора, на дальнем конце которого находились ворота и привратник. Окно больничной палаты выходило во двор, и взглянув наверх, я увидел, что Джен смотрит на меня и, как будто удивляется, с какой стати я очутился во дворе утром в такое время. Я не обратил на нее внимания и храбро подошел к каморке привратника.
   -- Нет писем, -- сказал он, увидев меня.
   -- Я знаю-с, -- отвечал я, -- но Джен просит чтобы вы мне позволили сбегать за угол, купить ей почтовой бумаги; она говорит...
   -- Вот выдумала! -- сердито вскричал привратник, -- разве я могу позволить это! Скажи вашей Джен, что она уж зазналась; просить такие глупости!
   С этими словами он взглянул вверх в окно, а в окне Джен делала самые отчаянные знаки.
   -- Ладно! Нечего знаки-то делать! Пусти я его, а меня за это, пожалуй, с места сгонят.
   -- Позвольте, -- перебил я поспешно, видя как моя надежда исчезает, -- Джен еще велела мне купить вам осьмушку табаку.
   -- Гм, это хорошо... -- он опять взглянул в окно больничной палаты, где все еще стояла Джен, сильно раскрасневшаяся, вероятно от зародившегося в ней подозрения и отчаянно мотавшая головой. -- Да только нечего вашей Джен задабривать меня табаком. -- Ну, давай мне деньги, а сам беги скорей, да смотри, не копайся, не то тебе достанется!
   Дать ему деньги и бежать! Он меня отпускает, дорога открыта, и вдруг все дело должно погибнуть из-за того, что у меня нет каких-нибудь двух пенсов! Я прибегнул к новой лжи.
   -- У меня нет мелочи, -- сказал я, -- Джен велела мне купить вам табаку из тех шести пенсов, что дала мне на бумагу.
   Я стал искать в кармане панталон воображаемую шестипенсовую монету.
   -- Ну иди скорей! Чем тут стоять да болтать, ты бы уж и вернуться успел!
   Он отодвинул засов маленькой калитки, и я был свободен! Мне хотелось тотчас же пуститься бежать, но я боялся, не подстерегает ли меня кто-нибудь, и потому сначала просто пошел скорым шагом. Зато, дойдя до первого угла, я бросился бежать во весь опор. Было пасмурное холодное утро, я чувствовал себя необыкновенно легким и бодрым. Местность была мне знакома, я знал самую близкую дорогу и минут через десять добежал до того прохода на набережную, который вел вниз, в темные арки.
  

Глава XVI

Я еще раз направляюсь к улице Тёрнмилл.

   Тогда я повернул в проход, который вел к аркам, на церковных часах пробило половина девятого. Это заставило меня остановиться. Моульди и Рипстон не могли быть дома, они наверно давно уже па работе и не вернутся раньше сумерек. Надобно провести весь день, не видавшись с ними. Это значительно уменьшило радость, которую я испытывал, вырвавшись так благополучно из работного дома. Я мог, конечно, разыскать друзей своих на базаре, но явиться туда в моем костюме было немыслимо. Я решился пробраться под арки и там ждать возвращения их. Странно, то место, где обыкновенно стоял наш фургон, совсем не показалось мне таким родным, как я ожидал. Оно выглядело необыкновенно темным, мрачным, запустелым и унылым. Шаги мои звонко отдавались среди сырых стен; камни были скользки, как стекла, а слабый свет давал мне возможность заметить ледяные сосульки, блиставшие среди зеленых кирпичей.
   Я стал искать какой-нибудь телеги, в которой мог бы засесть на несколько часов. Но я ничего не нашел, кроме телеги водовоза, на которой стоял четырехугольный ящик с отверстием наверху. Ящик этот служил вероятно для возки воды и я влез в него, радуясь, что нашел себе уютный уголок. Скоро однако оказалось, что убежище это не так удобно, как я воображал; внутри ящика осталось много воды, она замерзла и сначала была совершенно твердой, но когда я сел на лед, он стал оттаивать и вода просачивалась сквозь мои панталоны. Я вылез из ящика и прилег за козлами водовоза, чтобы укрыться от ветра. Но ветер был такой резкий, пронзительный, что укрыться от него не было возможности. Он с полной силой врывался сквозь узкий проход и приносил с берега реки частицы обледенелого снега. Каждое дуновение его прохватывало меня до костей, он щипал меня за уши, пробирался за воротник моей куртки, а когда я приподнимал голову, он дул мне прямо в рот. Я должен был держать шапку обеими руками до того, что пальцы у меня заболели от холоду, точно обожженные. Я не мог больше получаса переносить этой пытки. Я соскочил с телеги, засунул руки в карман панталон и принялся бегать взад и вперед, стуча ногами по скользким камням, чтобы как-нибудь разогреть окоченелые ноги.
   О, как мне было холодно, как я дрожал, какой голод мучил меня, каким несчастным я себя чувствовал! Я решительно не знал, что делать, чтобы как-нибудь спастись от страшного холода. То я влезал в телегу, то вылезал из неё, то прыгал кругом неё, то перескакивал через её оглобли, то выбегал на берег реки и бросал камешки в воду -- ничто не согревало меня.
   Наконец холод до того измучил меня, что я решился попробовать развести огонь. На берегу можно было подобрать много щепок и куски угля, одна беда, у меня не было спички. На реке стояло много барок, на них работали люди, и многие из них курили. Они конечно, дали бы мне спичку, если бы я попросил у них, но как подойти к ним в моем костюме? Они наверно станут расспрашивать меня, станут рассказывать обо мне своим знакомым, и кончится тем, что меня поймают. Оставалось одно: снять ту часть одежды, которая могла уличить меня, и вымазать лицо и руки грязью, чтобы быть похожим на одного из мальчиков костяников, роющихся в речном иле. Это было дело не трудное, но мне оно показалось в то время страшно тяжелым: я еще не совсем оправился после болезни, я ужасно прозяб, а мне пришлось снять чулки, башмаки, шапку и куртку, так как костяники не носят ничего подобного. Кроме того, их ноги, руки и лицо вечно выпачканы грязью. Чтобы вымазаться таким же образом, я должен был пройтись голыми ногами по речному илу, покрытому сверху слоем льда, окунуть в этот ил руки и вытереть ими лицо. Костяники носят с собой всегда или мешок, или какую-нибудь посудину, в которую собирают все, что найдут. На мое счастье, я увидел под кормой одной барки старую кастрюлю, лежавшую в иле. Я взял ее в руки и подошел к одному из барочников, прося у него одолжить мне спичечку. Вместо ответа, он поднял какой-то осколок и пустил им в меня, прицелившись прямо в ту руку, которой я держал кастрюлю. Осколок ударил меня по пальцам, и я выронил свою ношу. Это рассмешило других барочников, они начали хохотать и бросать в меня кусками угля, так что я принужден был бежать, завязая в мягкой грязи. Я спрятался за кормой одной барки, но старик, работавший на ней, увидел меня, схватил свой багор, подбежал к краю барки и начал грозить мне. К счастью багор был слишком короток, и он не мог достать до меня.
   -- Пошел прочь, скверный воришка, -- закричал он, -- только что из тюрьмы выбрался и опять за прежнее берется!
   -- Я совсем не был в тюрьме, -- со слезами отвечал я, -- я никогда не был в тюрьме.
   -- Не был в тюрьме, гадкий лгунишка! Да ты посмотри на свою голову, разве это не тюремная стрижка!
   -- Нет я был в работном доме, и меня там обрили, потому что у меня была горячка: я убежал из работного дома; я просил у тех людей спичку, чтобы развести огонь, а они начали швырять в меня. Вон, посмотрите!
   И я показал ему свои пальцы, разбитые в кровь. Старик свесил седую голову через край барки и пытливо посмотрел на мое грязное, залитое слезами, лицо. Он, должно быть, убедился, что я говорю правду, потому что сказал гораздо более ласковым голосом:
   -- Ну, коли тебе нужна только спичка, так возьми себе хоть две, да иди своей дорогой.
   Он воткнул спички в расщелину багра и передал мне их таким образом. Но, ах! все труды мои оказались напрасны! Я до половины разделся, и весь вымазался, я перенес грубость работников, и все это не принесло мне пользы. У меня были и щепки, и уголья, и клочок бумаги, но все это было до того сыро, что обе спички мои истлели и ничего не могли зажечь. Я посмотрел на берег: старика, давшего мне их, не было на барке, пришлось обойтись без огня. Я опять сошел к реке, смыл грязь с рук, с ног и с лица, дал им просохнуть на ветре, так как у меня не было полотенца, потом надел опять чулки, башмаки, куртку и шапку и принялся расхаживать взад и вперед под арками.
   Часа в два пошел сильный, крупный снег; это не огорчило, а напротив, обрадовало меня: я думал, что по дурной погоде Рипстон и Моульди скорей вернутся домой. Я уселся у последней ступеньки той лестницы, по которой они обыкновенно спускались под арки, и стал ждать. Час проходил за часом, я продрог до костей, а их все не было. Другие ночлежники арок начали собираться, некоторых из них я знал в лицо, другие были мне незнакомы, но я притаился в темном углу и не показывался никому: мне не хотелось собирать вокруг себя толпу и отвечать на вопросы о том, как я выбрался из работного дома.
   Я сидел и ждал, пока совсем стемнело. На церковных часах пробило семь, но ни один из друзей моих не являлся. Я был страшно измучен и голодом, и холодом, и напрасным ожиданием, и ужасной мыслью, что будет со мной, если они совсем не придут? До сих пор меня поддерживала надежда увидеться с друзьями, теперь, когда эта надежда исчезла, я чувствовал себя совершенно одиноким и беспомощным. Все, что я сделал, все, что я выстрадал в этот день, оказывалось напрасным. Куда мне теперь деться, за что приняться? Уж не вернуться ли, пожалуй, домой?
   Когда эта мысль в первый раз пришла мне в голову, я прогнал ее, как совершенно нелепую. Но чем больше времени проходило, чем больше исчезала для меня надежда увидеться с моими единственными друзьями, тем чаще и настойчивее возвращалась она. Наконец, я уже не мог думать ни о чем другом. Да в сущности, чего же мне так бояться возвращения домой? Я уже больше девяти месяцев не видал никого из своих, может быть, они обрадуются мне, может быть, в худшем случае, дело ограничится тем, что отец прочтет мне хорошую нотацию. Теперь я уже не такой маленький мальчик, каким был, когда бежал из дома, я знал, как искать работы, за какую работу взяться, так что я не буду в тягость своему семейству.
   Однако прежде чем идти в переулок Фрайнгпен, я побродил несколько времени около арок, затем добежал до рынка, посмотрел не там ли Рипстон и Моульди, и, только не найдя их нигде, решился направиться к Тернмилльской улице. Я шел бодро, нигде не останавливаясь и ни на кого не обращая внимания. Но когда я дошел до Смитфилда, шаги мои стали замедляться, а подходя к переулку Фрайнгпен, я и совсем остановился: Не опасно ли так прямо подойти к отцу? в это время дня он обыкновенно бывает в трактире; подождать разве пока он выйдет оттуда? Он всегда добрее, когда немножко выпьет. Я остановился против переулка и стал поджидать отца. Он всегда возвращался домой в одиннадцатом часу, а теперь был только десять. Я ждал терпеливо, и мысль о том, как меня встретит отец, что он мне скажет, мешала мне даже чувствовать голод и холод. Но время шло, а отца все не было. Я решился, наконец, дойти до трактира, куда всегда заходил отец, и посмотреть, там ли он? Осторожно подкравшись, я стал смотреть в щели трактирной двери. Я мог видеть очень немногое, но за то услышал страшный шум. Несколько голосов кричали, бранились, хохотали, и я различал голос мистера Пигота, хозяина заведения, и какой-то ирландки. Вдруг раздался сильный вопль и топот ног около самой двери; едва успел я посторониться, как дверь распахнулась и из неё вытолкали женщину. Платье этой женщины было все изорвано и испачкано, рыжие волосы всклочены, губы разбиты, а на руках она держала ребенка, завернутого в какие-то грязные тряпицы. Я тотчас же узнал ее: это была миссис Бёрк, с моей бедной маленькой сестрицей Полли. Миссис Бёрк была видимо сильно пьяна, она чуть не упала, когда ее вытолкали из распивочной, но, оправившись несколько, опять бросилась к дверям и принялась колотить их кулаком, браниться и кричать. Мужчина, вытолкнувший ее за дверь, появился на пороге и замахнулся, чтобы снова ударить ее, но его руку удержал хозяин заведения.
   -- Полно вам дурить, Джим Бализет, -- сказал мистер Пигот, -- я не позволю вам бесчинствовать, можете бить ее дома, коли хотите, а не здесь!
   Джим Бализет! он назвал этого пьяного, грязного человека Джим Бализет, неужели же это отец мой? Я привык всегда видеть отца одетым опрятно, даже щеголевато; бывало, возвращаясь с работы, он всегда тщательно умывался и не выходил из дома иначе, как в чистой рубашке, в крепкой фланелевой куртке и в шелковой косынке на шее. А тот кого мистер Пигот назвал Джимом Бализетом, был человек с немытым, опухшим лицом, с заплывшими глазами, с небритой, щетинистой бородой, с волосами, давно не видавшими гребенки. На нем была надета страшно грязная рубашка и старая, совсем изломанная, шляпа. Так стоял он среди улицы, браня самыми гадкими словами миссис Бёрк и грозя ей кулаком. Он, вероятно, до полусмерти избил бы ее, если бы его не удерживал мистер Пигот и несколько человек, выскочивших из распивочной. Им удалось, наконец, частью насильно, частью убеждениями увести его назад в распивочную. Миссис Бёрк нисколько не угомонилась, а продолжала бросаться к дверям выкрикивая разные ругательства на отца. Наконец подошел полицейский; он бесцеремонно протолкал ее в Фрайнгпенский переулок и втолкнул в дверь нашего дома.
   Что мне было делать? Идти за миссис Бёрк было, конечно, глупо. Я никогда не рассчитывал на ласковый прием с её стороны, а соваться ей на глаза, когда она находилась в таком положении, было уж совсем нелепо. Я очень жалел малютку Полли, но меня утешило то, что она по крайней мере жива и не изуродована по моей милости. Подойти к отцу?
   Я часто прежде видал его пьяным, но никогда не был он до такой степени пьян и свиреп. Однако куда же мне деться? Я умирал от голода, я не смел возвратиться в работный дом, в арках мне нечего было делать без моих друзей Рипстона и Моульди. Я был совершенно одинок в целом мире. А может быть, -- подумал я, -- отец сжалится надо мной? Прежде миссис Бёрк восстановляла его против меня, теперь, когда он с ней поссорился, он, может быть, примет меня на зло ей. С этими малоутешительными мыслями я опять пробрался к распивочной. Там драка кончилась, и шло пенье песен. Я слышал, как запел отец, я узнал его голос, и мне показалось, что он поет с большим чувством. Дождавшись конца песни, я робко вошел в комнату. Там было много народу, и я сразу не увидал отца. Только оглядевшись хорошенько, я заметил, что он сидит, положив обе руки на стол и склонив на них голову.
   -- Эй ты, работный дом, чего тебе? -- спросил у меня слуга.
   -- Я пришел сюда к отцу, он вон там! -- отвечал я, указывая на отца.
   -- А как зовут твоего отца, мальчик?
   -- Джим Бализет!
   -- А, я так и думал, а его сразу узнал, -- вскричал скорняк, живший в нашем переулке. Джим, проснись-ка, смотри твой мальчик воротился! -- обратился он к отцу, слегка расталкивая его.
   -- Врешь, не тронь меня! -- проворчал отец, не поднимая головы.
   -- Поговори с ним, маленький Джим, он узнает твой голос.
   -- Это я, отец, -- проговорил я, дотрагиваясь до его локтя своей дрожащей рукой, -- я пришел назад.
   Отец медленно поднял голову и устремил на меня такой свирепый взгляд, что я отступил на два шага. Он несколько минут смотрел на меня таким образом, и я уже начинал надеяться, что гнев его исчезнет, как вдруг он, не говоря ни слова, бросился на меня, схватил меня за ворот рубашки и куртки так, что кулак его сильно сдавил мне горло, и опрокинул меня на скамейку.
   -- А, попался мне негодяй! Попался мне! -- проговорил он, отстегивая другой рукой страшный ременный пояс.
   -- Что вы с ним делаете, Джим? Джим, ведь вы его задавите! оставьте его, Джим! Можно ли так обращаться с ребенком! -- вступились за меня присутствовавшие.
   -- Мой сын, что хочу, то с ним и делаю! -- закричал отец.
   Он остановился на минуту, должно быть, соображая, как удобнее положить меня для сеченья; затем приподнял меня за шиворот и бросил на стол лицом вниз. Тут он, должно быть, в первый раз заметил странность моего костюма.
   -- Это что у тебя за наряд такой? -- спросил он, захватив в руку мои панталоны.
   -- Это, должно быть, тюремное платье, -- заметил кто-то, -- и стрижка тюремная.
   -- Нет, это не тюрьма, -- сказал слуга, -- это работный дом!
   -- Да, это работный дом, -- подхватил я, -- мне дали это платье, когда я заболел горячкой и попал в работный дом!
   Я думал этими словами смягчить несколько отца, но вышло наоборот. Он отскочил от стола с отвращением и, обращаясь к окружающим, проговорил слезливым голосом:
   -- Вот, вы говорите, чтобы я отпустил его, а знаете ли вы что сделал этот мальчишка? Он бежал из дому, чуть не убив моего другого ребенка, он нищенствовал, он опозорил меня, он был в работном доме, слышите ли вы? В работном доме! И чтобы я его пустил! Да ни за что на свете! Я его до смерти изобью!
   -- Только, пожалуйста, не в моем доме! -- вскричал мистер Пигот, хватая на лету ремень, который отец уже поднял надо мной. Он хотел выхватить и весь ремень, но другой конец его был крепко обмотан вокруг руки отца. Между ними завязалась драка и, воспользовавшись этим, я незаметно соскользнул со стола на пол.
   -- Зовите полицию! -- кричал хозяин.
   -- Зовите, кого хотите! Никто ни помешает мне расправиться с этим негодяем!
   Дверь распивочной приотворилась, в нее высунулось с полдюжины голов любопытных прохожих, привлеченных шумом. Я запрятался под стол и едва смел выглядывать оттуда. Добродушный слуга наклонился и протащил меня к двери. Все присутствовавшие были до того заняты дракой отца с мистером Пиготом, что не обращали на меня внимания.
   -- Беги скорей домой и радуйся, что так дешево отделался! -- сказал слуга, выталкивая меня на улицу и запирая за мной дверь.
  

Глава XVII

Я знакомлюсь с двумя джентльменами, которые обирают меня бессовестнейшим образом.

   "Радуйся, что так дешево отделался!" -- сказал мне спасший меня слуга. Радоваться чему? Хотел бы я знать! Я был самый несчастный мальчик на свете: я не имел ни угла, ни друга, ни куска хлеба, чтобы утолить свой голод, ни даже одежды, так как платье, надетое на мне, не принадлежало мне и страшно стесняло мою свободу. Все мои надежды и планы разрушились. Я спасся от опасности, но это вовсе не утешало меня. Я чувствовал такое уныние, что не мог даже бежать. Мне было так худо, что если бы я услышал, как отец догоняет меня, размахивая ременным поясом, я не прибавил бы шагу.
   Было уже около одиннадцати часов, все лавки запирались. Я шел, куда попало, не обращая внимания на дорогу, наудачу поворачивая то в ту, то в другую сторону, как какая-нибудь бездомная собака.
   Так я бродил с четверть часа, пока не очутился в небольшой улице, ведущей в кожаный ряд. Улица эта была не длинная и вся состояла из лавок. Лавки были заперты, за исключением одной булочной, в которой ставень еще оставался не закрытым. Я подошел к этому светлому окну и глазам моим представилась целая груда булочек разных форм и величин. Я остановился неподвижно, точно у меня вдруг отнялись ноги. Не напрасно бродил я взад и вперед, я нашел наконец то, что мне нужно. Ах, если бы мне дали одну из этих чудных, румяных булочек! Сколько бы штук мог я съесть? Которую бы я выбрал? Нижнюю, она поджаристее, и еще вот ту что ближе к окну.
   З-з... закрылся последний ставень. Исчез и свет, и прекрасный хлеб, булочная сделалась таким же темным пятном, как и все остальные лавки. С утра я не чувствовал потребности в пище, я даже не думал о еде, но теперь желудок мой как будто проснулся и стал требовать пищи. Мучительный голод как-то оживил меня, я вдруг почувствовал себя необыкновенно бодрым. Во что бы то ни стало, необходимо достать себе пищу. Но каким образом? Просить милостыню? Но у кого? Улицы, по которым я шел, редко посещались богатыми людьми, и теперь там не видно было ни человека. Да и как мне просить милостыню в платье из работного дома? Кто даст мне пени и не станет расспрашивать меня, зачем я ночью шляюсь по улицам и не иду домой? Кроме того, просить милостыню поздно: пока я выпрошу пени, все лавки уже закроют. Украсть разве что-нибудь? Но где? На всей улице открыта одна только распивочная, а из пешеходов виден один полицейский. Впрочем, я не мог разглядеть ничего вдали, так как снег валил густыми хлопьями. Вдруг я услышал шаги и веселый смех, а через минуту увидел двух молодых джентльменов с сигарами и тростями в руках. Украсть у них что-нибудь мне и в голову не приходило, но я надеялся, что они сжалятся над моим несчастным положением и дадут мне какую-нибудь монетку. Они были очень веселы и, должно быть, очень богаты, так как у каждого из них надето было по перстню с большим блестящим камнем На мое счастье один из них остановился закурить сигару совсем подле меня.
   -- Будьте так добры, -- сказал я, -- подайте мне что-нибудь.
   -- А вот попроси у моего приятеля, -- отозвался он -- Берни, дайте шиллинг бедному мальчику.
   С сердцем, бьющимся от ожидания, обратился я к его приятелю.
   -- Протяни руку -- сказал он.
   Я протянул, а он -- плюнул мне на руку, говоря:
   -- Вот какие шиллинги даю я попрошайкам.
   -- Ха, ха, ха! -- засмеялся другой джентльмен.
   На минуту я почувствовал такой припадок бешенства, что готов был вцепиться в нос мистеру Берни, но голод заглушил во мне гнев. Я обтер руку о стену и снова протянул ее веселым господам.
   -- Теперь, надеюсь, вы мне дадите хоть пени, хоть полпени, -- вежливо проговорил я -- я умираю с голоду.
   -- Что ты лжешь, негодяй! -- закричал мистер Берни -- толкует о голоде, а одет так отлично! Разве в таких сапогах просят милостыню? Надобно просто свести его к полицейскому, Айк!
   Эти слова навели меня на новый ряд мыслей. Действительно, сапоги у меня были крепкие, хорошие, слишком хорошие для нищего. Я могу продать их. Лучше ходить без сапог, чем терпеть такой страшный голод. Мальчики, ночевавшие под Арками, часто рассказывали, что на Фильд-лейн есть много еврейских лавок, которые торгуют до поздней ночи и покупают все, что угодно, без разбору, не расспрашивая, откуда взят товар. До Фильд-Лейн было недалеко. Я нагнулся и начал развязывать сапоги.
   -- Ты что это делаешь? -- спросил мистер Берни.
   -- Да вот, спасибо, вы мне напомнили, какие на мне сапоги, теперь уж я не стану просить у вас денег. Держите при себе и свои пени, и свои плевки, не то вам может достаться кирпичом по голове.
   -- Пойдем, Айк, -- сказал Берни -- если он осмелится тронуть нас, мы позовем полицейского.
   -- Нет, постой, -- остановил Айк. -- Ты что же это хочешь делать со своими сапогами, мальчик?
   -- Продать их.
   -- Куда же ты их понесешь ночью? Хочешь продавать, так покажи их сюда! Пойдем к фонарю.
   Я снял чулки и засунул их в сапоги, а сапоги связал шнурками и перекинул через плечо.
   Мистер Айк подвел меня к фонарю, взял в руки один сапог и принялся разглядывать и ощупывать его с самым деловым видом.
   -- Сколько ты за них хочешь? -- спросил он.
   -- Полно вам шутить надо мной! -- вскричал я: -- зачем вам знать, сколько я за них хочу?
   -- Да разве же я шучу, мальчик? -- с серьезным видом сказал мистер Айк. -- Я хочу дело сладить. Назначай цену, я куплю сапоги.
   -- Какую назначить цену -- я решительно не знал. Тут я вспомнил, что мать отдала раз два шиллинга девять пенсов за пару сапог вдвое хуже этих. Эти сапоги были такие теплые, удобные! Стоя на камнях, на холодном снегу, босыми ногами, я вполне ценил их.
   -- Я хочу за них восемнадцать пенсов, -- сказал я.
   Мистер Айк посмотрел на мистера Берни, и затем оба молодые человека принялись хохотать, точно будто я им сказал какую-то необыкновенно забавную шутку.
   -- Ну, хорошо, хорошо! -- заговорил мистер Айк: -- шутка шуткой, а только мы никогда не сделаем дела, если ты не станешь говорить серьезно. Сколько дать тебе за них?
   -- Восемнадцать пенсов! Ничего меньше, я знаю им цену.
   -- А хочешь шесть?
   -- Нет, восемнадцать, не то давайте их назад, давайте, я не хочу продавать вам!
   -- Ну, нечего с тобой делать! -- со вздохом произнес мистер Айк, -- на тебе деньги и убирайся скорей, чтобы я не раздумал!
   Он положил мне в руки семь пенсов, взял под руку мистера Берни и пошел прочь. Я ухватился за его пальто.
   -- Мне надо еще одиннадцать пенсов! -- кричал я: -- не то отдайте мне чулки и сапоги!
   -- Да ты с ума сошел! -- вскричал мистер Берни: -- мы можем купить новые сапоги гораздо дешевле!
   -- Да тут еще чулки.
   -- А! чулок я и не заметил. Посмотрим, какие такие чулки!
   Мистер Берни вытащил чулки из сапог, внимательно осмотрел их и затем сказал:
   -- Ну, нечего делать, ты, кажется, мальчик хороший, мы тебе прибавим цену, дадим шиллинг за все.
   -- Нет, я не хочу, мне надо восемнадцать пенсов. Я бы и этого не взял, кабы не был так страшно голоден!
   В эту минуту мы подошли к маленькой, грязной мелочной лавочке. Она еще не была заперта, и на окне её лежало несколько больших хлебов и кусок холодного вареного сала.
   -- Это ты врешь, что голоден, -- сказал мистер Айк, -- кабы ты вправду есть хотел, так ты бы обрадовался шиллингу! Ведь за четыре пенса можно купить огромный кусок хлеба с этим салом!
   Ужасно соблазнительно было глядеть на это чудное сало в окне лавки. Я был так голоден, что, кажется, мог бы съесть весь кусок до последней крошки. Однако отдать сапоги за такую неподходящую цену мне не хотелось.
   -- Мне надо восемнадцать пенсов, -- повторил я.
   -- Экий ты какой. Ну, уж если тебе так нужны эти деньги, так поищи нет ли у тебя еще чего продажного: носового платка, ножичка или чего-нибудь такого, посмотри-ка в кармане!
   -- Нечего мне смотреть, у меня только то и есть, что на мне надето.
   -- Ну, что же? Мы все покупаем, -- сказал мистер Берни, -- мы можем дать тебе за платье не восемнадцать пенсов, а восемнадцать шиллингов. Продавай!
   Неужели они в самом деле дадут мне за мое платье восемнадцать шиллингов? Да я рад был продать его и за половину этой цены, оно ведь только стесняло меня
   -- Как же я буду продавать платье здесь на улице? -- заметил я.
   -- Зачем на улице? Поведем его к себе, Берни, -- предложил мистер Айк.
   С этими словами молодые джентльмены, держа в руках мои сапоги и чулки, быстро пошли к Сафрон-Гиллю, а я не отставал от них. Дойдя до самой грязной части Гилля, они остановились перед одним домом, ключ от дверей которого был в кармане мистера Айка, и мы все трое, пройдя темный коридор, поднялись по скрипучей лестнице во второй этаж и вошли в комнату. Мистер Берни зажег маленькую оловянную лампу, прибитую к стене, и при свете её я мог рассмотреть жилище евреев. Оно походило на лавку тряпичника. В одном углу навалена была такая огромная куча шляп, что верхушка изломанного, потертого цилиндра касалась потолка; в другом углу свалено было множество старых башмаков и чулок всех сортов и величин; на гвоздях, вбитых во все четыре стены, навешаны были различные части женского и мужского костюма; кроме того, груда старого платья лежала на длинном столе, прислоненном к одной из стен.
   В этой лавочке видимо жили люди: на складном стуле перед камином стоял чайный поднос с грязными чашками и кофейником; тут же лежал на капустном листе кусок масла и початая булка. Из-под широкой скамейки, служившей вероятно кроватью, выглядывал узел с подушками и постельным бельем, на скамейке лежала гребенка, банка с помадой и грязная манишка, а над скамейкой висело на стене маленькое зеркальце. Всего более привлек мое внимание кусок булки, лежавший на подносе.
   -- Можно съесть? -- спросил я, и, не дожидаясь ответа, откусил большой кусок.
   Мистер Берни ударил меня по руке медной спичечницей так, что булка полетела на пол. Я хотел поднять ее, но мистер Айк схватил ее.
   -- Полно, мальчик, ты не воровать сюда пришел! -- заметил оно строго.
   -- Вот что, мальчик, -- сказал мистер Берни ласково, -- я вижу, что ты очень голоден, мне жаль тебя, возьми этот хлеб в придачу к шиллингу за свои сапоги и не приставай к нам больше!
   Если бы я не пробовал хлеб, а я, может быть, продолжал бы настаивать на своей цене, но теперь я не мог: я положил в карман шиллинг, который мистер Берни протянул мне вместе с хлебом, и жадно вцепился зубами в булку.
   -- Ну, а теперь проваливай, -- проговорил мистер Айк, отворяя передо мной дверь, -- дело слажено, и тебе нечего у нас делать.
   -- А как же вы хотели купить все мое платье, -- напомнили я, -- еще говорили, что дадите восемнадцать шиллингов.
   -- Восемнадцать шиллингов? Мистер Айк пощупал пальцами материю на моей курточке. -- Восемнадцать шиллингов не дорого, я бы дал и больше, ну да коли ты столько просишь, так вот тебе твоя цена! Он протянул мне восемнадцать пенсов.
   -- Это восемнадцать пенсов, -- вскричал я, -- а мне надо восемнадцать шиллингов!
   -- Не восемнадцать ли гиней еще? Эх, ты дурачина! Да кто же даст столько за эту дрянь?
   -- А на что же мне восемнадцать пенсов? Ведь я должен купить себе другое платье вместо этого.
   Берни притянул меня к себе и еще раз внимательно осмотрел всю мою одежду,
   -- Знаешь что, Айк, -- сказал он добродушным голосом, -- сделаем доброе дело, дадим бедному мальчику другое платье, в этом ему неудобно
   -- Делать добро хорошо, -- возразил мистер Айк, -- только ты и меня-то пожалей, ведь мне придется нести половину убытка.
   -- Полно, приятель, от доброго дела нельзя разориться.
   С этими словами он порылся в куче старого платья и вытащил оттуда пару больших бумазейных панталон, очень гадких с виду, покрытых заплатами спереди и сзади и совсем грязных.
   -- Они разорваны! -- заметил я, указывая на большую дыру.
   -- Ну, конечно, это вещь поношенная, -- отвечал мистер Берни, -- не новое же платье тебе давать.
   -- Да они будут мне и длинны, и широки.
   -- Пустяки, теперь носят широкие панталоны, а если окажутся длинны, мы подрежем. Примерь-ка.
   Мое платье было сшито так, что для примерки панталон я должен был снять с себя все, кроме рубашки. Мистер Айк тотчас же подхватил мои вещи и запрятал их куда-то. Бумазейные панталоны оказались мне совсем не впору: они были так широки, что нигде не прикасались к телу, и все перевязи были совершенно бесполезны; пояс приходился у меня под мышками, а снизу они волочились по полу.
   -- Видите, я говорил: не впору, -- заметил я.
   -- Как не впору! Точно нарочно для тебя сшито! -- вскричал Берни.
   -- Да они ужасно неудобны? Смотрите, эта пуговица должна быть спереди, а она приходится под мышкой.
   -- Ему неловко оттого, что он скомкал всю рубашку около пояса, -- заметил мистер Айк, -- снимите с него рубашку, Берни, мы ему дадим другую, потоньше. Мистер Берни быстро сдернул с меня рубашку.
   -- Ну, вот теперь отлично! -- сказал он. -- Эту пуговицу мы застегнем на эту дырку, а ту на ту! превосходно! и как они высоко приходятся, жилета совсем не надо! славная штука! найдем ли мы тебе такую же хорошую куртку?
   -- Да вот дайте ему эту куртку, -- проговорил мистер Айк, подавая какую-то куртку; -- она совсем почти новая, да не беда, жаль мальчика.
   Они натянули на меня куртку, правда, крепкую но всю перепачканную масляной краской.
   -- Славно тебе будет, и тепло, и удобно! -- сказал Берни: -- бери свою шапку и отправляйся.
   -- Как, а рубашку-то? ведь вы мне не дали рубашки!
   -- Рубашку? Это еще кроме панталон и куртки? Да ты, кажется, с ума сошел, любезный!
   -- По крайней мере дайте мне хоть немножко денег, ведь мое платье стоило гораздо дороже этого!
   -- Каково это, Айк? -- вскричал Берни обиженным голосом. -- Мы ему сделали добро, а он еще больше требует. Бессовестный, неблагодарный мальчишка! Пошел вон!
   Они вытолкали меня из своей комнаты, столкнули с лестницы, выгнали на улицу и заперли за мной дверь.
  

Глава ХVIII

Убыток, причиненный мне мистерами Берни и Айком. Мое последнее появление в Ковент-Гардене. Я делаюсь уличным певцом. Старый друг.

   На церковных часах пробило полночь в ту минуту, когда дверь дома закрылась за мной, и я пошел шагать по мягкому, холодному снегу улицы. Я не мог сразу сообразить, выгодную ли сделку устроил я с господами Берни и Айк. Мне казалось, что вся выгода была на их стороне, а между тем они обвиняли меня в бессовестности и неблагодарности. Неужели я в самом деле не оценил по достоинству их услуги? Что они для меня сделали? Прежде у меня была пара теплых чулок и крепких сапог, у меня был полный костюм, не исключая рубашки, теперь у меня не было ни обуви, ни рубашки, и костюм мой состоял из одной куртки да из панталон. Зато теперь я не так сильно страдал от голода, как прежде, я избавился от одежды, в которой днем мне нельзя было никому показаться, и у меня явился целый шиллинг денег. А где же он, этот шиллинг? Если бы мостовая разверзлась под моими ногами, я не остановился бы с большим испугом. Я стал обшаривать карманы своих новых панталон, карманы были глубокие, и мне пришлось нагибаться до самой земли, чтобы достать до дна их, но напрасно шарил я во всех углах, шиллинга не было. В ужасе я запустил руки в карманы куртки, и там все пусто, осталось только несколько хлебных крошек от маляра. О, несчастие! Куда же делся этот шиллинг? тут только я вспомнил, что оставил его в доме джентльменов: получив за сапоги и чулки шиллинг и кусок хлеба я сунул шиллинг в карман моих панталон, а когда я снял их, чтобы примерить бумазейные панталоны, я забыл вынуть деньги. Ясно вспомнив все это, я почувствовал некоторое облегчение. До дома евреев было не далеко, и я пустился со всех ног бежал к Сафрон-Гиллю. Найти Сафрон-Гилль и ту часть его, где жили джентельмены, было нетрудно, но, прибежав в их улицу, я остановился в недоумении. Я не заметил номер их дома, а с виду все дома были совершенно одинаковы. Я шел, внимательно оглядываясь по сторонам, но не мог заметить ни одного признака, который отличал бы один дом от другого, и кроме того везде огни уже были потушены; вдруг я заметил свет в одном окне второго этажа.
   Я подпрыгнул к молотку и постучался, мне не отвечали, тогда я постучал второй раз сильнее прежнего. Окно, в котором светился огонь, отворилось и из него высунулась голова старика в колпаке.
   -- Извините, сэр, -- сказал я, -- в этом доме живут мистер Берни и мистер Айк, мне бы нужно...
   -- Какие там еще Берни! -- Выдумал стучаться по ночам! Лень мне только сойти, а то я бы задал тебе!
   С этими нелюбезными словами он захлопнул окно. Что мне было делать? стучаться во все дома было неудобно, уйти -- значило бросить шиллинг. Конечно я один виноват в потере моих денег, и они, рассердившиеся на мою неблагодарность, поспешат возвратить мне их, как только узнают, в чем дело. Всего лучше подождать здесь до утра и подстеречь молодых джентльменов, когда они выйдут на улицу.
   К счастью, прямо против того дома, где, как я думал, жили мистер Берни и мистер Айк, была довольна глубокая подворотня и я устроился в ней, как можно удобнее. Я провел всю ночь то засыпая на несколько минут, то опять просыпаясь, пока в семь часов утра лавочник, во владениях которого я расположился, не отворил свою дверь и не прогнал меня.
   Я однако держался тут же поблизости и часов в девять увидел, что из дома, замеченного мной, вышло двое молодых людей с черными мешками в руках. Они были одеты совсем не так щегольски, как вчерашние джентльмены; их длиннополые сюртуки казались очень поношенными, а фуражки сильно засаленными. Тем не менее я сразу узнал в них мистера Берни и мистера Айка.
   -- Извините, сэр, -- сказал я, обращаясь к первому из них, я оставил свой шиллинг в кармане тех панталон... Отдайте мне его пожалуйста.
   -- Что такое? Какой шиллинг? Какие панталоны?
   -- Да те, что я вам вчера продал вместе с курткой и всем остальным. Вернитесь домой, посмотрите!
   -- Что он такое болтает? -- с изумлением спросил мистер Берни. -- Вы знаете этого мальчика, Уилкинс? -- обратился он к своему товарищу.
   -- В первый раз вижу.
   -- Вы ошиблись, голубчик, -- ласково сказал мне Берни. -- Как зовут того господина, которого вы ищете?
   -- Одного звали Берни, другого Айк. Разве же это не мистер Айк.
   -- Нет, дружок, меня зовут не Айк, и Уильям Уилкинс, -- отвечал мистер Айк. -- Неужели же вы скажете, что не вы купили у меня платье из работного дома, что не вы живете в этом доме, в комнате, набитой старым платьем? -- с отчаяньем вскричал я.
   -- Конечно не мы, чего ты к нам привязался!
   -- Неправда, вы, постойте, вон идет полицейский, я сейчас позову его.
   Увидев полицейского, знакомые мои видимо смутились и двинулись вперед быстрыми шагами.
   -- Отдайте мне мой шиллинг! -- кричал я, догоняя их, -- отдайте, не то я закричу, что вы воры.
   -- Экий гадкий попрошайка! -- побледнев от гнева, вскричал мистер Айк; -- на тебе два пенса и убирайся прочь!
   -- Я не уберусь, вы мне дайте весь мой шиллинг, не то я пожалуюсь полиции, -- отвечал я.
   -- На что же ты пожалуешься? -- спросил Берни.
   -- А на то, что вы взяли у меня деньги, когда покупали мое платье из работного дома!
   -- Из работного дома? Молодец! Так это ты бежал из работного дома и продал свое платье? Хорошо! Теперь я сам сведу тебя в полицию за такие проделки!
   С этими словами он схватил меня за ворот куртки и потащил на встречу к полицейскому. Положение мое было отчаянное. Я сделал усилие, вырвался из рук Берни (он держал меня некрепко) и пустился со всех ног бежать прочь. Бегство стоило мне моей шапки. Когда я вырвался из рук Берни, она свалилась на землю, и, торопливо оглянувшись, чтобы посмотреть, не гонятся ли за мной, я увидел, как бессовестный еврей поднял ее и спрятал в свой мешок.
   Я отбежал далеко от Сафрон-Гилля и, убедившись, что никто не преследует меня, остановился обдумать свое положение. Трудно представить себе мальчика несчастнее меня в эту минуту. Всего два пенса в кармане, да на два пенса лохмотьев вместо платья и -- ничего больше! Ни одного друга, никого в целом мире, кто позаботился бы обо мне, помог бы мне! Впрочем, это полное одиночество было отчасти полезно мне. Я чувствовал, что обо мне некому подумать, что я должен заботиться сам о себе, и это поддерживало мое мужество. Пробираясь самой ближайшей дорогой, я вышел к Ковент-Гардену. Там на свои два пенса я выпил кофе с булкой в знакомой кофейне и затем отправился на базар. Меня все еще не оставляла надежда найти прежних товарищей, кроме того я искал себе работы. Но напрасно ходил я взад и вперед между лавками, ни Рипстона, ни Моульди нигде не было видно. Встретившиеся мне знакомые мальчики сказали, что они уж с самого Рождества не ходят на базар, и что никто не знает, куда они делись. Найти работу мне также не посчастливилось. Хотя я сильно вырос во время болезни и был одет не так, как прежде, все продавцы сразу узнавали меня:
   -- Опять ты явился, мазурик! Проваливай, проваливай дальше! -- говорили они, завидев меня -- убирайся прочь со своей тюремной стрижкой.
   Все попрекали меня моей стриженой головой, и так как у меня не было шапки, то она всем бросалась в глаза. Мне не удалось заработать ни полпенни. Снегу в этот день не было, но зато был сильный мороз и ветер.
   С утра я решился не заниматься воровством, даже тем невинным воровством, которым промышляли мои прежние товарищи. Решение это было принято за чашкой горячего кофе, но когда я прослонялся по рынку целый день, ничего не евши, оно значительно поколебалось. Наконец совсем стемнело, лавочники начали зажигать огни, голод заставил замолкнуть мою совесть: я решил еще раз обойти базар и не вернуться с пустыми руками.
   Две минуты спустя я бежал к Друри-лейн с великолепным ананасом в кармане. Ананасы в то время были очень дороги. Я слышал, как лавочник, которому принадлежал плод, похищенный мной, говорил одному покупателю, указывая на него и на полдюжины других; "Эти все по полгинеи штука, сэр!" Такой цены мне, конечно, никто не даст; по правде сказать, если бы я не слышал слов лавочника, я бы оценил свой ананас в два, много в четыре пенса, теперь же я решился не уступить дешевле двух шиллингов. По дороге к старому Баджи Симмонсу, всегда покупавшему краденые вещи у меня и у товарищей, я уже решил, как истрачу десять пенсов: на шесть поужинаю, а за четыре пристроюсь куда-нибудь на ночь. Намучившись в прошлую ночь, я чувствовал почти такую же потребность в хорошей постели, как и в еде.
   Баджи Симмонс занимал комнату в квартире одного сапожника; пускавшего проходить к нему через свою лавку. Подойдя ближе, я с радостью заметил, что в лавке сапожника светится огонь, и что поверх желтой занавесочки окна виднеется его рука, продергивающая дратву! Сапожник хорошо знал меня, и потому я смело постучался. Он отворил мне дверь; я сразу заметил, что он узнал меня, и меня удивило, что он говорит со мной точно с незнакомым.
   -- Что тебе нужно, мальчик? -- спросил он.
   -- Да ничего, позвольте только пройти к Баджи.
   -- Баджи Симмонс не живет здесь. Да и тебе лучше убираться подальше, а то опять станет ходить сюда полиция. Я уж думал, что никого из вашей шайки не увижу.
   -- Куда же это переехал Баджи? -- с беспокойством спросил я -- пожалуйста, скажите, мне нужно его видеть!
   -- Никуда он не переехал, он просто в тюрьме, -- отвечал сапожник, тревожно оглядываясь по сторонам. -- Иди, иди прочь! -- прибавил он, выталкивая меня за дверь -- за мной следят, смотрят, с кем я знакомство вожу, иди.
   -- Да вы посмотрите, может быть, и вы купите вместо Баджи, -- просил я, начиная вытаскивать ананас им кармана -- я вам уступлю дешево, за шиллинг, за девять пенсов!
   -- Оставь, оставь, положи его назад! -- закричал сапожник, дрожа от волнения и своими грязными руками втискивая ананас обратно в мой карман. -- Уйди, говорят тебе, не то я сейчас перережу тебе горло.
   С этими словами он схватил со своей скамьи острый, блестящий нож и бросился на меня с таким гневом, что я, боясь за свою жизнь, убежал со всех ног подальше от него.
   Все было против меня! Кроме Баджи Симмонса, я не помнил адреса ни одного из знакомых мне покупщиков. Что мне теперь делать с этим противным ананасом? Лучше бы вместо него я стащил две-три груши или два-три апельсина: я мог бы продать их прохожим, а с ананасом куда мне сунуться? Начни я его предлагать всем встречным, так, пожалуй, придется посидеть там же, где теперь Баджи Симмонс. Что же мне делать? Остается одно: самому съесть ананас. Я никогда не едал этого фрукта и теперь охотно променял бы его на добрый кусок черного хлеба, но мне не оставалось выбора и потому я, дойдя до Бедфорда, остановился на площади, загроможденной разными экипажами и телегами, влез в одну телегу и, притаившись там, съел весь ананас до самого стержня. Последствия этого дорогого ужина оказались самые неприятные. У меня так сильно разболелся живот, что я просто не мог шевельнуться. Я просидел в телеге до половины ночи, но тут руки и ноги мои до того разболелись от холода, что я должен был вылезть вон и начать растирать их. К счастью, я заметил в углу площади кучу навоза, от которого валил густой пар. Я тотчас направился туда и очень удобно провел в теплом навозе все время до рассвета.
   Как я жил весь следующий день, мне трудно рассказать. Помню только что я без цели бродил по разным улицам, голод не мучил меня, но я чувствовал какое-то странное онемение, так что мне даже не было охоты сделать что-нибудь для облегчения своего положения. Вечером я заметил, что на одной стороне улицы собралась кучка народа. Я подошел ближе и увидел, что все слушают пение мальчика. Я также стал слушать. Песня была мне знакома, это была одна из ирландских песен, которым я выучился у миссис Бёрк; мальчик пел недурно, только голос его как-то совсем не подходил к смыслу слов. Однако пение его понравилось, и по окончании песни в шапку его посыпалось столько полупенсовых монет, что я в удивлении вытаращил глаза.
   " Что если бы и мне приняться за то же, мелькнуло у меня в голове. Ведь это во всяком случае честное средство добывать пропитание, это лучше и воровства, и нищенства. Мне немного нужно, если хоть один из десяти, даже из двадцати прохожих даст мне полпени, то с меня и довольно!"
   Я сделал несколько шагов, стараясь припомнить слова и мотив песни, затем остановился и запел.Странное дело! я был вовсе не робкий мальчик, для своего удовольствия я мог во все горло весело петь и кричать на улице, но тут на меня вдруг напала удивительная застенчивость, Меня как будто пугал звук собственного голоса, и когда две маленькие девочки остановились послушать меня, я сделал вид, что шалю, перестал петь, начал прыгать и смеяться, точно мальчик, вышедший на улицу просто позабавиться. Но мне стало стыдно своей слабости. Я призвал на помощь все свое мужество и решил, как только девочки уйдут, тотчас же приняться за дело. Я твердо стал перед дверями кабака на углу улицы и затянул песню. Через несколько минут около меня остановился мальчик, потом старик и женщина, потом служанка с кружкой пива.
   -- Ну, эту послали за делом, -- подумал я, увидев ее, -- а она стоит и слушает, значит недурно!
   Это ободрило меня и я стал петь с большей уверенностью. Мало помалу толпа вокруг меня все прибывала, и когда я кончил песню, ко мне протянулись три-четыре руки с пени и полупенни. Особенно сильное впечатление произвело мое пение на одного полупьяного ирландца.
   -- Вот песня, так песня! -- вскричал он, крепко схватив меня за руку, -- этакое пение не всякий день удается услышать! А вы еще скупитесь своими медными деньгами, скаредные вы люди! Пропой еще раз, голубчик, а как кончишь, я сам пойду собирать для тебя!
   -- Пой, пой еще, мальчик! -- закричало несколько голосов вокруг меня.
   Я охотно повторил еще раз свою песню, и она видимо понравилась всем слушателям. По окончании её ирландец обошел всех с шапкой в руках и вручил мне большую пригоршню медных монет. Только что я успел спрятать в карман свое богатство и начал потихоньку выбираться из толпы, как чья-то рука дотронулась до плеча моего, и я услышал женский голос:
   -- Как, это ты, маленький Джимми? Бедный мальчик! Чем это ты выдумал заниматься?
   Я боялся одной только женщины на всем свете, но это был не её голос. Это был добрый, знакомый голос Марты, той племянницы миссис Уинкшип, о которой я упоминал в начале моего рассказа.
  

Глава XIX

Старый друг угощает и одевает меня. Из меня хотят сделать трубочиста.

   После миссис Уинкшип не было на свете человека, которого я любил бы и уважал больше её племянницы Марты. Она была такая добродушная женщина, что и все наши соседи также любили ее. Это однако не мешало всем, и взрослым, и детям, называть ее "кривулей", намекая на её несчастный недостаток. Одна только миссис Уинкшип не говорила ей иначе, как "Марта", и из всех мальчиков я один называл ее настоящим именем. Может быть именно поэтому она показывала мне особенное расположение; у неё всегда было для меня доброе слово, и много-много раз кормила и поила меня добрая Марта, когда я умирал с голоду по милости мачехи.
   -- Бедный, бедный мальчик! -- повторяла она, выбравшись вместе со мной из толпы. -- До чего ты дошел! Пойдем со мной, несчастный малютка, расскажи мне все что с тобой было!
   -- Мне нечего рассказывать, Марта, -- отвечал я; замечая, что она меня тащит по направлению к переулку Фрайнгпен, -- я не пойду с вами, с меня довольно и того, что было в запрошлую ночь!
   -- Знаю, знаю все, бедняжка, и тетка знает, -- отвечала добрая молодая женщина -- уж как она тебя жалеет! Говорит: кабы я могла ходить, как другие женщины, я бы сама пошла отыскивать этого несчастного ребенка! А вот теперь я и нашла тебя, да и в каком виде!
   Марта отерла себе глаза передником.
   -- Я ужасно голоден, Марта, -- проговорив я: -- я умираю с голоду!
   Я заплакал, и мы оба стояли среди улицы и плакали.
   -- Пойдем, -- вскричала вдруг Марта, -- пойдем в наш переулок; тетка говорила, что рада будет, если ты найдешься, вот ты и нашелся.
   -- Нет; я не пойду домой, ни за что не пойду!
   -- Полно, не бойся, я проведу тебя к нам так, что никто не увидит. Да тебя и узнать-то теперь трудно! -- прибавила она, с состраданием оглядывая мою тощую фигуру -- я сама узнала тебя только по голосу.
   После некоторого колебания я наконец согласился идти с Мартой. Когда мы дошли до нашего переулка, она оставила меня в темном углу улицы Тёрнмилл, а сама пошла посмотреть, безопасно ли мне будет идти, и потом предупредить миссис Уинкшип о моем приходе. Прошло несколько минут, мне показалось очень много, а она не возвращалась. Я уже начал думать, что миссис Уинкшип вероятно не хочет принять меня, и, от нечего делать, вздумал пересчитать свои деньги. Их оказалось четырнадцать пенсов. Какое богатство! И это заработано меньше чем в полчаса! Положим, мне много помог добрый ирландец, но если я буду приобретать без него хоть вдвое, хоть вчетверо меньше, это все-таки выйдет три с половиной пенса в полчаса, семь пенсов в час, шиллинг и девять пенсов в три часа! Чудесно! Я начал желать, чтобы Марта не возвращалась. Но нет, она вернулась, неся что-то под платком, и объявила мне, что в переулке никого нет, и что миссис Уинкшип ждет меня.
   -- А все же я лучше не пойду, -- сказал я -- пожалуй, мачеха выйдет из дома, пока мы здесь говорим. Благодарю вас, Марта, я уже лучше уйду подальше отсюда.
   -- Нет, нет! -- вскричала она, загораживая мне путь: -- ты и так довольно ходил, я не пущу тебя больше, пойдем со мной, будь умница! Я тебя так одену, что никто тебя не узнает! С этими словами она вытащила из-под платка какую-то старую тальму и женскую шляпу, быстро надела их на меня и, взяв меня под руку, направилась к переулку Фрайнгпен с решимостью, которой я не мог сопротивляться.
   Мы вошли к миссис Уинкшип в ту минуту, когда она спокойно наслаждалась своей порцией рома с горячей водой перед ярким огнем камина.
   -- Вот он, тетушка! -- сказала Марта, снимая с меня тальму и шляпу.
   -- Это он! -- вскричала миссис Уинкшип, устремляя на меня удивленный, почти испуганный взгляд. -- Это веселый, маленький мальчуган, вылитый портрет своей покойной матери! Господи, в каком он виде! И все это по милости той рыжей пьяницы! Ну, уж попадись она мне в эту минуту, я бы своими руками исколотила ее! Посмотри-ка, Марта, на нем даже нет рубашки! Они врали, что он одет в теплое и удобное платье из работного дома, он...
   Как кончила свою речь миссис Уинкшип, я не помню. Попав в теплую комнату и подойдя к огню я вдруг почувствовал звон в ушах и головокружение; ноги мои задрожали, и я упал на пол. Обморок мой, вероятно, продолжался довольно долго, потому что во время него в положении моем произошли значительные перемены. Я очнулся на диване, стоявшем в задней комнате миссис Уинкшип. Вместо моей куртки и фланелевых панталон, на мне надеты были: фланелевая фуфайка, длинные, широкие панталоны, вероятно принадлежавшие когда-то мистеру Уинкшипу, и какое-то огромное полотняное одеяние с гофрированными манжетами, закрывавшее меня всего с ногами и, вероятно, служившее ночной рубашкой самой миссис Уинкшип. Я все еще чувствовал некоторое головокружение, однако мог приподняться и оглядеться кругом. Миссис Уинкшип стояла перед печкой и мешала что-то в небольшом соуснике, а Марта вошла в комнату и поставила на стол блюдо с тремя великолепными бараньими котлетами. При виде этого чудного кушанья я чуть не соскочил с дивана, но длинное одеяние, опутывавшее мне ноги, помешало моему намерению. Миссис Уинкшип заметила это движение.
   -- Ну, что, молодец, ожил? -- ласково, веселым голосом вскричала она. -- Ну, полно, голубчик, ободрись, чего это ты вдруг раскис?
   Под этим она подразумевала: чего это я вдруг расплакался? В моих слезах она сама была виновата. Она поцеловала меня в лоб, а со смерти матери меня еще никто ни разу не целовал, и при этом материнском поцелуе доброй женщины я почувствовал что-то такое странное и не мог удержаться от слез. Миссис Уинкшип дала мне вволю наплакаться, занявшись между тем приготовлением ужина. Через несколько времени из блестящей голландской печки, занимавшей один угол комнаты, распространился необыкновенно приятный запах.
   -- Ну, что, готов ты, Джимми?
   -- Готов-с, благодарю вас.
   -- У меня к обеду сварен был цыпленок, -- сказала ласковым голосом миссис Уинкшип, взяв меня на руки и усадив в большое кресло перед столом, -- остатки его я положила тебе в суп. Кушай голубчик да смотри, не оставляй ни кусочка, а в это время и котлеты подоспеют.
   Много угощать меня было напрасно. Суп с цыпленком казался мне кушаньем хотя очень вкусным, но далеко неспособным утолить мой волчий голод. Я напал на него, как на врага, которого следовало истребить как можно скорее, и пожирал его с такой быстротой, что миссис Уинкшип от изумления сдерживала дыхание.
   -- Вот до чего он дошел! -- воскликнула она с глубоким вздохом, когда мисочка с супом оказалась пустой, -- это все равно, что глоток воды!
   И действительно, все, что я съедал, казалось мне не более, как глотком воды, но я не сказал этого миссис Уинкшип. Моя деликатность дошла до того, что когда она у меня спросила, съем ли я еще баранью котлетку? Я отвечал: "пожалуй, только не целую, а маленький кусочек", хотя мысленно пожирал в это время не только все котлеты, стоявшие в голландской печи, но и толстый кусок хлеба, которым я собирался снять весь жир с блюда. Впрочем, глаза мои оказались жаднее желудка; съев одну котлету и несколько картофелин, я почувствовал себя совершенно сытым.
   -- А теперь, -- сказала миссис Уинкшип, когда Марта убрала ужин, и мы все трое спокойно уселись на диване перед камином, -- расскажи нам, Джимми, по порядку все, что с тобой было в это время.
   Я охотно исполнил желание миссис Уинкшип. Я подробно рассказал ей всю свою жизнь с самой той минуты, как бежал из родительского дома, укусив палец миссис Бёрк. Когда я стал говорить о своих товарищах Рипстоне и Моульди, и о том, как я принимал участие в их базарных похождениях, миссис Уинкшип разразилась бранью против моей мачехи, которая своей жестокостью чуть не довела меня до тюрьмы.
   -- Да ведь за кражу на базаре не сажают в тюрьму, -- объяснил я ей, -- за это сторож сам расправляется. Мне так Моульди говорил.
   -- Ну, твой Моульди просто дрянной лгунишка, ты бы сам скоро узнал это. Хорошо еще, что с тобой сделалась горячка, Джимми, и что она положила конец твоему воровству. Ведь ты больше уже не воровал?
   -- Нет, никогда! -- отвечал я, решившись умолчать об ананасе.
   Рассказ о моем побеге из работного дома сильно насмешил миссис Уинкшип, а описание бесчестной проделки со мной "джентльменов" привело ее в ярость.
   -- Экие подлецы -- восклицала она -- кабы я была мужчиной, я бы подкараулила их, да задала им такую трепку, что чудо!
   -- Хорошо, что хуже ничего не было, -- произнесла она со вздохом облегчения, когда рассказ мой был кончен. -- Конечно, и то худо, что сын моей милой Полли сделался нищим, но могло быть и еще хуже!
   -- Как нищим? Я не просил милостыни! -- когда Марта встретила меня, я пел.
   -- Ну, это все равно, я в этом разницы никакой не вижу, -- решительным голосом отвечала миссис Уинкшип.
   -- Я не знал, что это все равно, -- проговорил я смущенным голосом, -- я не хочу жить нищенством, я готов, пожалуй, бросить те четырнадцать пенсов, которые мне подали. -- Где они?
   -- Ты уж лучше и не спрашивай, где они, тебе таких денег не нужно, Джимми. Они сделают добро тому бедняге, которому посланы, тебе не след тратить их на себя. Что она сказала о грязных тряпках, которые ты ей снесла, Марта, вместе, с деньгами?
   -- Она очень обрадовалась. Не знала просто, как и благодарить! Она сейчас же села выкраивать панталончики своему маленькому Билли.
   Про какие это грязные тряпки они говорили? Неужели про мою куртку и мои панталоны? Пускай себе маленький Билли пользуется и ими, и моими четырнадцатью пенсами! Должно быть, моя благодетельница намерена позаботиться о моей одежде. Тот костюм, в который она нарядила меня теперь, был очень тепел и очень удобен, однако я не мог показаться в нем на улице. Но, может быть, я ошибаюсь, может быть, они толкуют совсем не о моих вещах. Надобно было поскорее рассеять своп сомнения. Я подумал несколько минут, как бы деликатнее начать разговор, и наконец, заметив на камине большую пуговицу, спросил:
   -- Нужна вам на что-нибудь эта пуговица?
   -- Нет, а что?
   -- Да не худо бы пришить ее к моей куртке, там не было верхней пуговицы с тех пор, как я ее надел.
   -- Ну, чего ее вспоминать, эту грязную ветошь! ты никогда больше не увидишь её, Джимми.
   -- Никогда не увижу? -- с притворным испугом воскликнул я. -- Как же это можно? Куртка была хоть и не важная, а все же лучше чем совсем остаться без куртки.
   -- Не беспокойся об этом, -- сказала добрая женщина, гладя меня по голове: -- у тебя будет куртка. Хорошо, кабы не было дела труднее твоей куртки.
   -- А что же такое труднее, -- спросил я с любопытством -- разве панталоны труднее?
   Вопрос мой сильно рассмешил старуху.
   -- Нет, и панталоны не беда, Джимми, -- сказала она, вдоволь нахохотавшись. -- Главная трудность в том, что я буду с тобой делать? Оставить мне тебя у себя нельзя; ты сам знаешь, какая поднимется суматоха, если тебя найдут здесь!
   -- Конечно, я не могу здесь остаться, я сам этого боюсь, -- поспешил я ответить.
   -- Хорошо бы отдать его к кому-нибудь в ученье, -- спокойно произнесла Марта, продолжая свою работу, штопанье чулок.
   -- Хорошо-то хорошо! да кому отдать-то?
   -- Да вот я думала... только вы скажете: какое же это ремесло...
   -- Что такое?
   -- Да отдать бы его в трубочисты к братцу Бельчеру, он ведь держит мальчиков!
   -- Превосходно! -- с восторгом воскликнула миссис Уинкшип: -- вот это дело, так дело! Правда, Джимми?
   Я из вежливости ответил:
   -- Да-с, конечно!
   Но на самом деле вовсе не разделял восхищения миссис Уинкшип. Конечно, если бы мне предложили сделаться трубочистом в прошлую ночь, когда я, голодный и прозябший, лежал на навозной куче, я, может быть, с радостью согласился бы на это; но для мальчика, сытно поужинавшего, сидевшего на мягком диване и одетого в мягкую фланель, лазанье по трубам вовсе не представлялось приятным занятием.
   -- Как я рада, что эта мысль пришла тебе в голову, душа моя, -- продолжала восхищаться миссис Уинкшип: -- лучше этого ничего и выдумать нельзя. Во-первых, это ремесло, которому научиться легко и которым можно заработать себе деньги, и очень порядочные деньги. Дик Бельчер прежде был такой же бедный мальчик, как Джимми; во-вторых, он живет далеко отсюда и, главное, занятие трубами так меняет человека, что родной отец не узнает его, хоть встретится с ним носом к носу. Ну, это дело улажено; завтра же утром, Марта, поезжай в карете в Кемберуэль и привези с собой Бельчера.
  

Глава XX

Я знакомлюсь с мистером и миссис Бельчер, с Сэмом и Пауком.

   Благодаря миссис Уинкшип, я мог бы спать в эту ночь очень удобно на мягком диване, под чистой простыней и теплым одеялом. Но на самом деле я долго, очень долго не мог уснуть. Я все думал о той судьбе, какая мне готовилась, и чем больше я думал, тем меньше хотелось мне поступать в ученики к трубочисту. Я знал одного трубочиста который жил в переулке Фрайнгпен; у него было двое учеников, и жизнь их представлялась нам всем, мальчикам, настоящим мучением.
   Во-первых, ученики эти жили у мистера Пайка, -- так звали нашего трубочиста, -- очень не долго, они беспрестанно менялись и ни один из них не прожил у него года. Обыкновенно они или умирали, или убегали от него. На вид они все казались похожими друг на друга: все были грязные, черные, оборванные, со слабыми глазами, мигавшими и щурившими при солнечном свете. У нас, мальчишек Фрайнгпенского переулка, ходили самые ужасные слухи о жестокости мистера Пайка. Мы были уверены, что он приучает своих учеников влезать в трубы двумя способами: во-первых, один конец веревки он привязывает к языку ученика, другой держит в руках, стоя на крыше, и если ученик лезет не довольно ловко или проворно, дергает со всех сил за этот конец. Во-вторых, он зажигает горсть стружек, пересыпанных перцем, в той печке, в трубе которой замешкается мальчик. Раз он послал одного из своих учеников в трубу, и ученик не возвратился к нему вниз; мы были вполне убеждены, что мистер Пайк зажег слишком много стружек и зажарил мальчика живьем, хотя многие видали его недели две спустя в Шордиче и говорили, что он просто напросто убежал.
   Представляя себе все эти ужасы, я лежал без сна, пока на часах пробило двенадцать, потом час, потом два. Наконец я заснул и проспал до десяти часов. Миссис Уинкшип и Марта, вероятно, встали по своему обыкновению очень рано, они успели не только позавтракать, но и сходить в какую-то лавку готового платья.
   Доказательство того, что они побывали в такой лавке, лежало у меня перед глазами: на стуле подле моей кровати разложены были: чистая рубашка, носки, крепкая суконная куртка и красивые, полосатые панталоны, под стулом стояла пара сапог, несравненно лучше тех, какие выманил у меня мистер Берни, а на спинке стула висела фуражка. Я нисколько не сомневался в том, что все эти прекрасные вещи предназначались мне и потому поспешил одеться и поздороваться с миссис Уинкшип. Добрая старушка очень обрадовалась, увидев меня в приличном наряде. Она принесла теплой воды вымыть мне руки и лицо, сама причесала меня своей собственной щеткой и напомадила мне волосы своей собственной помадой.
   -- Поглядись-ка теперь в зеркало, Джимми, -- сказала она весело: -- видишь, какой ты молодец, просто чудо!
   -- Это платье не очень похоже на то, которое носят трубочисты, -- заметил я с гордостью, осматриваясь кругом и втайне надеясь, что она придумала для меня другое занятие -- мне не хотелось бы в такой одежде лезть в трубу!
   -- Еще бы! -- отвечала миссис Уинкшип: -- эту одежду ты можешь носить по праздникам, а для работы Бельчер даст тебе какие-нибудь лохмотья. Марта поехала в Кемеруэл и должно быть скоро вернется с самим Бельчером.
   Марта, действительно, приехала вскоре после моего завтрака, но одна: у мистера Бельчера была работа на целый день и он хотел приехать вечером в тележке на своей собственной лошади. Известие о тележке и лошади несколько успокоило меня: значит, мистер Бельчер во всяком случае не такой бедняк, как мистер Пайк.
   Для безопасности я целый день пробыл в комнате. В сумерках приехал Бельчер. Он нисколько с виду не походил на трубочиста; он был белый, а не черный, одет в коричневое пальто и щегольскую шляпу. Лицо его было такое же бледное, как у Марты, и рябое, желтые зубы его верхней челюсти покрывали нижние и все были на виду. Вообще он мне не понравился. Марта не говорила ему, зачем он нужен, и теперь, когда миссис Уинкшип сообщила ему, в чем дело, он видимо остался не очень доволен.
   -- Сколько лет мальчику? -- спросил он, оглядывая меня.
   -- Девять лет десятый; не слишком ли он мал?
   -- Напротив, велик. Нашему ремеслу всего лучше учиться пока кости гибки. Какой он чистенький мальчик; жалко делать из него трубочиста!
   -- Что же делать? Кроме этого мы ничего не можем для него придумать. Возьмешь ты его, Дик?
   -- Дела-то у меня идут плохо, -- неохотно отвечал мистер Бельчер, -- да и не знаю, довольно ли он тонок для фабричных труб...
   Он вынул из кармана линейку и смерил мне плечи.
   -- Туго ему придется, он малый не жирный, похудеть больше не может, а я должен буду так его содержать, чтобы он не нажил себе лишнего кусочка мяса, не то беда, он завязнет где-нибудь в трубе. Этакий случай был недавно на лесопильном заводе по дороге в Бермондси. Труба там будет вышиной в девяносто восемь футов, а малый-то застрял ровно на половине, так он там и остался, пока...
   -- Полно вам врать пустяки, Дик, -- сердито прервала миссис Уинкшип. -- Небось, когда вы приходили просить у меня одолжения, я не охала да не выдумывала разных отговорок!
   Этот намек на какое-то одолжение тотчас заставил мистера Бельчера переменить тон.
   -- Разве я говорю, что не возьму его, -- оправдывался он, -- я говорю только, что у меня работы теперь не много, да и мальчики мне не больно нужны, когда я могу работать машиной. А пусть он живет у меня, я его все-таки выучу нашему делу.
   Таким образом судьба моя была решена. Я буду трубочистом, мне грозит опасность завязнуть в какой-нибудь трубе, этот гадкий рябой человек будет моим хозяином! Я чувствовал себя невыразимо несчастным.
   -- Когда же мне его взять? -- спросил мистер Бельчер.
   -- Да хоть сейчас; он готов, а мне бы очень хотелось, чтобы вы его увезли сегодня же ночью.
   -- Пожалуй, мне все равно, сейчас, так сейчас. Бери шапку, мальчик.
   Мне стало ужасно досадно на миссис Уинкшип за то, что она как будто хочет поскорей отделаться от меня, и я очень холодно отвечал на её ласковое прощанье. Лошадь и тележка мистера Бельчера ожидали нас в конце переулка и были отданы под присмотр какого-то мальчика. Когда мы подошли ближе, я увидел, что мальчик этот был не кто другой как Джерри Пеп. Сердце мое сильно забилось, но, к счастью, Джерри был так занят мыслью о полпенни, обещанном ему мистером Бельчером за держанье лошади, что не обратил на меня никакого внимания, и мы благополучно уехали.
   Когда мы доехали до Кемберуэля и до того места, где жил мистер Бельчер, было уже поздно. Место это была маленькая, грязная улица возле канала. Все дома на ней показались мне самыми убогими, один только дом мистера Бельчера отличался от всех их и величиной, и красотой. К дверям его был привешен медный молоток; номер его был выкован большими медными буквами; на дверях стояла надпись: "Бельчер трубочист", а под блестящим медным звонком приколочена была дощечка со словами: "колокольчик трубочиста", между окнами висела вывеска, изображавшая целую картину: Букингемский дворец, из трубы которого вылетал столб огня, в окне дворца королева Виктория с короной на голове и растрепанными волосами простирает руки к трубочисту бегущему во дворец с метелкой и веревкой в руках. На шапке трубочиста написано было крупными буквами: "Бельчер". Часовой у ворот дворца кричал слова, написанные на ленточке вившейся вокруг его носа: "Бельчер, мы думали, что вы не придете! Принц Уэльский ездил за вами и сказал, что вы ушли на другую работу."
   -- Это правда, -- отвечает Бельчер (также с помощью ленточки), -- я работал у герцога Веллингтона, но, услыша призыв королевы, я бросил там все в огне, и теперь я здесь.
   Мальчик моих лет, такой же черный и оборванный, как ученики Пайка, услышав шум колес нашей тележки, выбежал из-за угла дома и взял лошадь под уздцы. Мистер Бельчер вышел из тележки, оставив меня в ней.
   -- Позвольте, я вам помогу, сэр, -- вежливо обратился ко мне маленький трубочист; -- а, впрочем, пусть лучше хозяин вынет вас, а то я, пожалуй, перепачкаю своими руками ваше платье.
   -- Какой же это джентельмен! -- рассмеялся мистер Бельчер: -- простофиля ты этакий! Это просто новый ученик.
   -- Новый ученик? Что ты, с ума сошел, что ли, Дик, для чего это тебе понадобился новый ученик?
   Слова эти были произнесены толстой неопрятной женщиной, вышедшей из дверей дома. На её растрепанной голове надет был чепчик с пестрыми лентами, серьги в ушах её блестели, но, несмотря на это, я тотчас по лицу узнал, что она сестра миссис Уинкшип.
   -- Понадобился? Нисколько он мне не понадобился, -- проговорил мистер Бельчер -- я должен был взять его, чтобы не обидеть твою сестрицу. Войдем в комнату, я тебе все расскажу порядком.
   Затем, обращаясь к мальчику, он сказал ему, указывая на меня.
   -- Возьми его с собой в кухню, Сэм, я позову его, когда мне будет нужно.
   Сэм взял лошадь под уздцы и провел ее кругом дома на большой двор, на одной стороне которого находился длинный, черноватый сарай с двумя дверями.
   -- Ну-ка, вылезай! -- грубым голосом сказал мне Сэм, останавливаясь против одной из этих дверей -- вот тут кухня. Смотри, не шуми, как войдешь туда, а то, коли разбудишь малого, чтоб там спит, так сам не рад будешь. Я сейчас к тебе приду, только уберу лошадь. Не стучись в дверь, она не заперта, толкни, так и отворится.
   Я слегка толкнул грязную черную дверь, она в самом деле отворилась, и я вошел в кухню. Это была очень темная комната, слегка освещенная огнем нескольких угольков, горевших под небольшим котелком. Сначала я ничего не мог в ней разглядеть, но понемногу глаза мои привыкли к темноте, и я различил возле огня с одной стороны стол и два стула, а с другой -- какую-то черную кучу, из которой слышалось храпенье. Я ступил несколько шагов вперед, стараясь не делать ни малейшего шума, как вдруг из черной кучи раздался лай, и на меня бросилась маленькая собачка.
   -- Что ты ее дразнишь, Сэм, -- послышался сердитый голос из той же кучи: -- ведь она тебе ничего не делает. Да запирай дверь, гадкий бродяга, и без того мучит ревматизм, а тут еще ветром дует. Затворяй же дверь, проклятый мальчишка!
   Приглядываясь пристальнее, я заметил, что из кучи приподнялась на колени какая-то фигура величиной с взрослого человека. Когда фигура возвысила голос, то и собаченка залаяла громче прежнего. Я струсил.
   -- Это не Сэм, -- проговорил я робким голосом: -- это я.
   -- Да запирай же дверь!
   При этих словах что-то вроде тяжелого сапога пролетело мимо моего лица и стукнулось в стену позади меня.
   Я побоялся запереть дверь изнутри и остаться вдвоем с таким страшным товарищем. Я вышел из кухни и хотел припереть ее снаружи, когда явился Сэм, освещая фонарем свое веселое лицо.
   -- Чего же ты не шел в кухню? -- обратился он ко мне -- я же тебе сказал: толкни дверь.
   Я рассказал Сэму, какой прием нашел в кухне.
   -- Пойдем, -- смеясь, сказал он, и взял меня за руку своей черной рукой. -- Паука нечего бояться, пока он успеет сползти со своих мешков, ты можешь убежать из города.
   -- Да я не собаки испугался, а того мужчины, который лежит на мешках около огня.
   -- Ну, это и есть "Паук". Какой он мужчина! Пойдем же, ведь хозяин велел тебе быть в кухне!
   Сэм отворил дверь и вошел а я вслед за ним, стараясь ступать как можно тише, чтобы опять не раздразнить фигуру на мешках.
   -- Кто это был здесь сейчас? -- жалобным голосом спросил "Паук". -- Настучал, нашумел, напустил такого холода, что просто смерть! Видел ты его, Сэм?
   -- Кто был? Был один важный джентльмен, сын лорда Флеффема, приезжал узнать о твоем здоровье и привез тебе мази от ревматизма. А ты взял да и запустил в него сапогом! Достанется тебе когда-нибудь за эту глупую привычку, право достанется, Паук.
   -- Ох, Господи, я право не виноват, -- застонал Паук -- у меня так болят все кости, а тут отворяют двери, да ветру на меня напускают. Неужели я его ушиб, Сэм?
   -- Не очень больно, он малый не обидчивый, вот он и сам.
   Сэм поднял фонарь так, что калека мог ясно видеть меня. Я также рассмотрел бедняка. По росту это был мальчик лет шестнадцати. Он был одет в черные лохмотья и сидел, съежившись, на корточках, опираясь одной рукой на груду мешков, служившую ему постелью, а другой откидывая с глаз волосы.
   -- Простите меня, пожалуйста, сэр, -- обратился он ко мне смиренным голосом -- я от боли иной раз сам себя не помню. Надеюсь, я вас не зашиб?
   Прежде, чем я мог ответить, Сэм разразился громким хохотом.
   -- Чудесно, великолепно! -- воскликнул он. -- Он и меня надул, только, конечно, не так хорошо! Дурачина ты! Совсем он не "сэр" и не сын лорда. Он просто никто, мальчик, которого отдали сюда в ученье.
   -- В ученье? -- с удивлением переспросил Паук. -- Вот-то штука!
   -- Что же тут удивительного, -- вмешался я -- отчего же я не могу учиться и сделаться трубочистом.
   -- Да чему же ты будешь учиться, когда у хозяина нет никакой работы, и он совсем не чистит труб?
   -- Мне все равно, -- беззаботно отвечал я -- я буду делать то же, что другие мальчики! У вас у двоих какая работа?
   -- Паук совсем ничего не делает, -- пояснил Сэм -- хозяин давно бы отослал его, да нельзя: он взят по контракту на семь лет; а я по утрам хожу иногда с хозяином и с Недом Перксом на машинную работу, только это совсем пустячное дело. Все заведение держится ночной работой по деревням. Я езжу с хозяином и с Недом, присматриваю за тележкой.
   -- Что же это за работа по деревням? -- полюбопытствовал я. -- Надо там лазать по фабричным трубам?
   -- Не знаю, куда там надо лазать, я думаю -- никуда, -- отвечал Сэм.
   -- И сажи они домой не привозят! Не понимаю, что это за поездки! -- сказал Паук, снова морщясь от боли.
   Он лег на постель и начал охать и стонать. Прежде чем боль его сколько-нибудь стихла и мы могли продолжать интересный для меня разговор, раздался голос мистера Бельчера, звавшего меня к себе. С помощью Сэма я нашел дорогу к задней двери дома, и оттуда мой новый хозяин провел меня в гостиную.
   Там сидела толстая, смуглая женщина, которую я справедливо принял за миссис Бельчер, а на столе расставлен был хлеб, масло и лук. Миссис Бельчер встретила меня не очень дружелюбно.
   -- Эй ты, мальчик, как тебя зовут?
   -- Джим-с.
   -- На, поужинай, коли хочешь. Это не какие-нибудь куропатки с яблочным соусом, которыми тебя, может быть, потчевали другие, но у нас лучшего не жди!
   -- Благодарю, -- отвечал я примирительным голосом -- я очень люблю хлеб с маслом и с луком.
   -- Еще бы! Я думаю, всякую еду любишь! Мало нам было, что одна праздная собака ела наш хлеб! Еще этого шалопая...
   -- Ну, полно, перестань! -- остановил свою жену мистер Бельчер, -- Ведь она не знала наших дел. Кабы все шло по старому, нам бы нипочем взять к себе мальчика. А тебе, пожалуй, хотелось, чтобы я ей все рассказал.
   -- Вот выдумал! -- вскричала миссис Бельчер -- да по мне лучше с голоду умереть, чем рассказать ей!
   -- А ты больше болтай при мальчике, который только что приехал в дом! -- с усмешкой проговорил мистер Бельчер. -- ешь себе, Джим, -- прибавил он, обращаясь ко мне. -- Хозяйка сегодня немножко не в духе, ей пора спать, она устала.
   Я понял намек и поспешил скорее покончить с большим куском хлеба с маслом, отпущенным мне на ужин.
   -- Ну, теперь иди спать, -- сказал мне мистер Бельчер, когда я объявил ему, что готов. -- Ты найдешь дорогу назад в кухню, там у меня спят все мальчики, там тепло и хорошо. Устрой себе отдельную постель, спать вдвоем нездорово, а мешков хватит на всех вас. Прощай, утром можешь не вставать, пока тебя не позовут.
   -- Ты дал ему рабочее платье? -- спросила миссис Бельчер.
   -- Ах, я и забыл! Вот оно, -- сказал хозяин, подавая мне из угла черную связку. -- Рубашку и сапоги оставь свои, а остальное платье сверни хорошенько и принеси мне завтра утром.
   Я взял связку, пожелал хозяевам покойной ночи и отправился назад в кухню.

Глава XXI

Паук и его собака. Таинственная сажа.

   Огонь в кухне еще горел, фонарь был прицеплен к гвоздю, вбитому в одну из перекладин потолка. Паук лежал свернувшись, рядом со своей маленькой собачонкой, но Сэма я нигде не видел. Без него я не знал, куда и как мне лечь, и потому я искал его всюду глазами. Вдруг совсем близко от меня раздался сонный полушепот.
   -- Смотри, кто последний ложится тот и свечу тушить.
   Я взглянул вниз и увидел Сэма. Он лежал на куче черных мешков; мешок, сложенный вдвое, служил ему подушкой; шапка его, вся замазанная сажей, была надвинута на уши так, что из всей его фигуры я мог рассмотреть только белые зубы и белки глаз.
   Удивительно, как скоро человек привыкает к роскоши. Если бы в запрошлую ночь, когда я дрожал от холода в телеге, кто-нибудь предложил мне переночевать в теплой кухне на куче мешков и для этого пройти шесть миль, я с радостью принял бы это предложение; теперь же, проспав одну ночь на диване миссис Уинкшип, я уже с отвращением посматривал на грязную постель Сэма.
   -- Куда же мне ложиться? -- печальным голосом спросил я.
   -- Да, пожалуй, ложись вместе со мной, -- предложил Сэм -- возьми из этой кучи два мешка, один положи под голову, в другой сам влезай. Только смотри, не шуми, не разбуди Паука, а то он будет всю ночь стонать, не даст нам покой.
   Я рассчитал, что так как мы с Сэмом будем лежать в грязных мешках, то я могу разделить с ним его постель, не особенно нарушая приказание хозяина. Подавив свое отвращение, я разделся, надел грязные панталоны из связки мистера Бельчера, приготовил себе подушку, погасил фонарь и через минуту лежал на груде мешков без всяких особенных неприятностей, кроме сильного запаха сажи. Этот запах не помешал мне однако заснуть очень скоро и очень спокойно.
   Было почти темно, когда меня разбудил лай собачки Паука; я увидел, что Сэм встает на работу, а Нед Перкс отдает ему какие-то приказания, держа дверь открытой, несмотря на стоны и жалобы Паука. Через несколько минут Нед и Сэм ушли, а я, помня слово хозяина, что мне не зачем вставать, пока меня не позовут, продолжал лежать. Вдруг, я услышал, что Паук заговорил сердитым голосом:
   -- Ты нисколько не лучше других! Ну, чего ты валяешься, точно теперь полночь, а не шесть часов утра. Ты, небось, здоров, так тебе и дела нет до больных, чего ты меня лижешь? Не лизать надо, а вставать скорей да сделать, что следует! Ну, вставай же, ленивец! Постой, я тебя заставлю встать!
   При этих словах раздался звук удара, затем внезапный визг, собака подбежала к дверям и начала царапать их.
   -- Ишь, что значит здоровые ноги! -- проворчал Паук -- как бежит!
   Он слез со своих мешков и, охая, потащился за собакой.
   -- Чего ты торопишься, скотина? Хочешь усердие свое показать? А вчера, помнишь, что ты со мной сделала? До девяти часов оставила меня без огня! Смотри, сегодня будь умней! Нечего тебе меня лизать! Хочешь быть моим другом, так служи мне как следует! На вот, понюхай это! Иди и смотри, возвращайся скорей. Коли ты и сегодня сыграешь со мной такую же штуку, как вчера, я тебя убью, право убью.
   Я не мог разглядеть, что такое Паук давал нюхать своей собачке: я видел только, что он ее выпустил из дверей, а сам, охая, опять улегся на свои мешки.
   Мы пролежали таким образом с четверть часа. Пауку надоело, должно быть, ждать своего четвероногого слугу, он начал бранить собаку и несколько раз приотворял даже дверь, чтобы посмотреть, не возвращается ли она; наконец послышалось легкое постукиванье собачьих лап, а затем царапанье в дверь. Паук отворил дверь, и в комнату вбежала его собачонка, неся что-то в зубах. Я тотчас увидел, что это была обглоданная баранья кость; но Паук, должно быть, не мог разглядеть ее своими слабыми глазами.
   -- Иди, иди сюда, дрянная собачонка, -- обратился он к собаке -- довольно ты шалила, столько времени бегала за одной палочкой! Ну, да делать нечего, палка толстая, хорошая, давай ее сюда! Пинч! голубчик Пинч, иди же сюда!
   Но собака и не думала слушаться своего хозяина. Она стрелой пробежала мимо него, забилась в дальний угол комнаты и легла там на свою добычу. Бедный Паук бесновался, он попробовал сам подойти к упрямой собаке, но едва сделал несколько шагов, как больные ноги изменили ему и он упал на пол. Тогда, стоя на коленях, он принялся бранить собаку всевозможными ругательствами. Гнев хозяина увеличивал робость Пинча, и он не двигался из своего угла. Наконец Пауку удалось как-то на четвереньках добраться до этого угла. Он замахнулся, чтобы со всей силы ударить Пинча, но тот быстро отскочил в сторону, оставив вместо себя свою добычу.
   -- Ах ты, проклятая собака! -- вскричал Паук, увидев обглоданную кость. -- Так это-то ты принес? Тебя посылают за деревом, а ты таскаешь кости! Постой же я с тобой разделаюсь, только бы мне тебя поймать!
   И он, продолжая браниться, принялся ползать за собакой.
   Я не мог долее притворяться спящим; я приподнялся и спросил у Паука, чего он сердится?
   -- Я это ей покажу, как только поймаю ее! -- отвечал он, продолжая преследовать собаку: -- я сказал, что убью ее, и убью непременно! Подержи-ка ее, пожалуйста!
   -- Да что она такое сделала? -- спросил я, пытаясь поймать собаку, которая как стрела промчалась мимо меня.
   -- Что она сделала! -- отвечал Паук, едва переводя дух от усталости -- она просто смеется надо мной. Она знает, что я не могу развести огонь, пока она не принесет мне дров! Это её работа каждое утро. И что ж? Вчера она мне принесла три грязные мокрые щепки, которые никуда не годились, я ее простил, сегодня дал ей нарочно понюхать хороший сухой кусок дерева, чтобы она поняла, что мне нужно, а она отправилась прогуливаться, набрала себе костей, да еще смела сюда притащить их! Теперь она будет глодать их, а я должен сидеть без огня, пока Сэм вернется домой, значит часов до десяти, до одиннадцати, а у меня все кости ноют, мне так тяжело!
   Гнев бедняка сменился горестью, он заплакал и стал вытирать глаза своими замазанными руками.
   -- Полно, не плачь, товарищ, -- сказал я, сильно тронутый его несчастным положением -- у нас будет огонь: я сейчас схожу и попрошу углей у мистера Бельчера, ведь он нам даст, не правда ли?
   -- Он-то бы дал, да она не даст, -- шопотом проговорил Паук. -- Если она узнает, что я развожу огонь прежде чем мальчики возвращаются с работы, она просто убьет меня. Оттого-то я и должен подниматься на такие хитрости для добывания себе дров.
   В прошлую ночь, когда я уезжал от миссис Уинкшип, она сунула мне в руку шестипенсовую монету.
   -- Ты мне скажи только, где здесь есть поблизости лавка, -- говорил я, -- так мы достанем себе огня, у меня есть полпени.
   -- Как, ты купишь углей на полпени! -- вскричал Паук. и тусклые глаза его осветились радостью. -- Лавка тут близехонько, сейчас за углом. А только знаешь что? Может, у тебя найдется и еще полпени?
   -- Найдется, а что?
   -- Да вот кабы нам заварить себе капельку горячего кофейку! Это такая прелесть, когда все кости болят! У меня и горшочек есть, мы бы в нем и заварили!
   Если бы мне пришлось истратить на кофе все пять с половиной пенсов, которые должны были остаться у меня от покупки угля, я и тогда не мог бы устоять против умоляющего взгляда Паука.
   Через десять минут я вернулся с покупками, а через час мы с Пауком уже сидели вокруг дымившегося котелка. Я пил кофе из черепка разбитого глиняного кувшина, а он черпал его старой железной ложкой прямо из котелка, заменявшего нам кофейник. Горячий напиток успокоил боль бедного Паука, он повеселел, разговорился и рассказал мне свою историю.
   Он был сирота и с детства жил в работном доме; четыре года тому назад его отдали в ученье к мистеру Бельчеру. Целый год дело шло хорошо; Тобиас (так было настоящее имя его) был очень ловок и проворен, за что и получил прозвание Паука, а мистер Бельчер кормил, одевал его и обучал своему ремеслу. Но в один несчастный зимний день мистера Бельчера позвали вычистить котел паровой машины, долго стоявший без употребления; Пауку пришлось залезть в котел и пролежать большую часть дня на промерзшем железе, очищая и выскребывая заржавленную внутренность котла. Следствием этой работы было то, что мальчик простудился, у него сделался ревматизм в ногах, он не мог не только чистить труб, но даже просто стоять или ходить. Мистер Бельчер поселил его у себя в кухне, где он должен был прислуживать другим ученикам, варить им кофе на завтрак и кашу на ужин. Когда дела хозяина пошли худо и он принужден был распустить своих учеников, Тобиас остался без дела, но мистер Бельчер все-таки обязан был кормить его до истечения семилетнего срока, назначенного в контракте.
   -- А много тебе дают есть? -- спросил я.
   -- Ну, конечно не столько, сколько я хочу. Да что, я жаловаться не могу, за что меня и кормить-то, коли я ничего не делаю. А впрочем, послушать Сэма, так мне и здоровому нашлось бы немного работы. Он говорит, что они иногда все вместе в неделю одного фунта не заработают.
   -- Они ведь, кажется, много получают за ночные работы по деревням? -- спросил я.
   -- Удивительно! -- продолжал Паук, не слыхав моего замечания -- всего по фунту в неделю зарабатывают, а беспрестанно обновы себе шьют, одной лошади мало стало, другую купили, да еще какую хорошую; Сэм говорит, бежит просто как паровоз.
   -- Ну, что же, -- заметил я, -- иметь лошадь да тележку дело выгодное.
   -- Да дело-то в том, -- понижая голос сказал Паук, -- что они эту лошадь держат целый день в конюшне под замком.
   -- Так они ее украли?
   -- Какое! Сэм сам видел, как они за нее заплатили тридцать фунтов чистыми деньгами!
   -- И никогда на ней не ездят?
   -- Днем никогда. Они запрягают новую гнедую лошадь только по ночам. Тс! Ты никому не говори, что я тебе сказал!
   -- Отчего? Разве это секрет, что у хозяина есть гнедая лошадь?
   -- Нет, секрет не в том, а в том, куда они на ней ездят.
   -- Как куда? да на ночные работы; ты же сам говорил, что это дело выгодное?
   -- Да, выгодное! Деревенские трубы часто приходится чистить, и сажи в них нет, по крайней мере обыкновенной сажи, -- проговорил Паук, сомнительно покачивая головой.
   В эту минуту в кухню вошел Сэм, и своим приходом положил конец нашему таинственному разговору. Я скоро узнал, что Паук и Сэм говорили правду и что действительно, живя у мистера Бельчера, мне трудно выучиться ремеслу трубочиста. Мне почти совсем нечего было делать. Редко случалось, чтобы мистеру Бельчеру и Неду Перксу была работа, и тогда Сэм шел с одним из них, а я с другим. Возвращались мы домой обыкновенно часов в десять-одиннадцать утра, да и та небольшая работа, какую мне приходилось делать, была вовсе не утомительна: я переносил часть машины, когда мы переходили из одного дома в другой, передавал палки мистеру Бельчеру, чтобы он их свинчивал, связывал их в пучок, когда они были развинчены, и, наконец, подметал пол кругом печек, когда работа была кончена. После завтрака я мог делать, что хочу, и так как меня кормили хорошо, то я вовсе не тревожился этим недостаток работы.
   Мистер Бельчер, по-видимому, также не хлопотал доставить себе больше занятий. Я предлагал ему, идя утром на работу, кричать: "Трубочист! Трубочист!" но он не соглашался, говоря, что всякий, кому нужны его услуги, может сам придти к нему и позвонит в его колокольчик. У него всегда было много денег в кармане; утром он вместе с мистером Перксом пил ром, а вечера проводил в трактире, где курил трубку и пил водку.
   Раза два в неделю они отправлялись на ночные работы и брали с собой всегда Сэма. Сэм очень любил эти поездки, так как перед отъездом его всегда кормили вкусным ужином и давали ему выпить рюмочку рома для согреванья. Мистер Бельчер, и Перкс отправлялись вдвоем, в рабочем платье и брали с собой машину для чистки труб, длинный мешок с инструментами, о которых Сэм рассказывал, что они звякали, другой мешок пустой, фонарь и бутылку с водкой. Возвращались они домой иногда часа в два, иногда в четыре. Сэм рассказывал, что иногда, доехав до места, мистер Бельчер находил, что работа уже сделана кем-нибудь другим или что ее почему-нибудь нельзя исполнить в этот раз, и тогда они возвращались, ничего ни сделав. Когда же работа удавалась им, они привозили домой полный мешок сажи, тотчас по приезде отправляли Сэма спать, а сами еще долго возились в конюшне, вероятно ухаживая за дорогой лошадью мистера Бельчера.
   Нас, мальчиков, особенно интересовал вопрос, куда девается сажа, привозимая из деревенских труб. Сэм говорил, что Нед Перкс обыкновенно стаскивал большой мешок, наполненный ею, в конюшню, но после этого она исчезала. Нед Перкс не жил у Бельчера: у него был свой дом на Нью-кентской дороге, и по окончании работы он по большей части уезжал туда в маленькой тележке. Странно было предположить, что он увозит сажу с собой, так как он не держал заведения для чистки труб. Иногда, впрочем, он оставался ночевать у Бельчера, и тогда маленькая собачка Паука не знала покоя. Может быть, она не любила Перса, а, может быть, ей неприятен был запах деревенской сажи, лежавшей в конюшне рядом с кухней, не знаю, но она поднимала такой визг и вой, что положительно не давала нам спать.
   -- Должно быть он чует крыс, -- заметил один раз Сэм, когда Пинч особенно неистово возился и рыл лапами землю у стены, отделявшей кухню от конюшни -- в конюшне водятся крысы.
   -- Нет, это не крысы, -- шепотом отвечал Паук, заставив собаку и ласками, и угрозами лежать смирно -- дело в том, что Перкс не уехал и не уедет сегодня, это ужасно! Правда, Джим?
   -- Ужасно только потому, что твой Пинч так возится, -- отвечал я.
   -- Джим, -- проговорил Паук через несколько минут молчания -- ты знаешь что-нибудь о собаках? Они ведь умные, много понимают, правда?
   Мне очень хотелось спать, но я жалел Паука, который, очевидно, страдал бессонницей и хотел поговорить со мной; я рассказал ему две, три слышанные мной истории об уме собак.
   -- Да, иной раз они еще умнее бывают, -- отвечал он, когда я кончил свои рассказы. -- Слыхал ты что-нибудь об акулах, Джим?
   -- Нет, ничего.
   -- Эти акулы очень забавные твари; если на корабле умирает матрос, они плывут за кораблем, пока матрос совсем не умрет, чтобы съесть его, когда его выбросят в море.
   -- Перестань, Паук, я не хочу слушать таких историй! Чего ты меня пугаешь? Коли тебе хочется разговаривать, я, пожалуй, готов поговорить о собаках, но уж только не о мертвецах.
   -- Я только хотел сказать, что у собак такой же ум, как у акул, Джимми, только они этому не радуются, а боятся; как зачуют, так и завоют.
   -- Что зачуют?
   -- Ну, ведь ты не хочешь, чтобы я об этом говорил. Вот так же, как акулы, и...
   -- Ну, довольно, я не хочу больше с тобой говорить; прощай, я спать хочу.
   На другой день, идя с мистером Бельчером на работу, я, как то к слову, повторил ему рассказ Наука об акулах. Он засмеялся, а потом спросил:
   -- С какой же стати рассказал он тебе эту историю? О чем шла у вас речь перед тем?
   Я рассказал о странном поведении Пинча и передал весь наш разговор с Пауком. Мистер Перкс был также при этом. Они с хозяином как-то странно переглянулись и услали меня прочь. В эту ночь собака Паука исчезла и не возвращалась домой к великому горю своего хозяина.
  

Глава XXII

Сэм открывает мне тайну на счет сажи. Желание мое исполняется, и я отправляюсь на работу.

   Я прожил недель шесть у мистера Бельчера; вдруг в одну субботу, вечером, Сэм пришел в кухню и сообщил нам, что мистер Бельчер выписал мать его из Дортсетшира, что она приехала, долго о чем-то разговаривала с хозяином, в заключение разговора согласилась уничтожить контракт и взять Сэма домой. В понедельник он должен был уехать с ней вместе.
   -- Теперь тебе хорошо будет, Джим, -- сказал Сэм, -- ты будешь ездить с хозяином на ночные работы, а он за всякую поездку дает по шести пенсов, чтобы берегли его секрет.
   -- Что же, я очень рад, -- отвечал я: -- я привык держать секреты. А что, трудно удержать этот секрет хозяина, Сэм?
   -- Нет, очень легко, хозяин сам тебе его скажет.
   -- Нет, уж ты будь добрым товарищем, скажи мне прежде!
   -- Пожалуй, только не рассказывай ни Пауку, ни другим мальчикам.
   -- Нет, как можно.
   -- Ну, пойдем во двор, а то здесь Паук услышит!
   Мы вышли.
   -- Ты как думаешь, Джим, какую сажу привозят они по ночам в большой телеге?
   -- Как какую? Из труб, я думаю, а то откуда же?
   -- Из труб, конечно, да из каких? Слушай, Джим! Мы привозим сажу из церковных труб!
   -- Ну, так что же такое? Что же за беда, что из церковных?
   -- Тс! Тише! Видишь ли, есть такой закон, по которому нельзя чистить церковные трубы, а уж если чистить, так надобно тайком. Кто на этом деле попадется, того накажут, ужасно накажут! Вобьют острые спицы в живот и будут таскать по дорогам! Вот почему они эту работу делают ночью, крадучись!
   -- Ну а если поймают того мальчика, который стережет у них лошадей, его также накажут? -- спросил я.
   -- Нет, как можно! Он ни в чем не виноват! Наказывают только тех, кого поймают на самом деле. Видишь, я думаю, отчего это. Верно, по закону церковные трубы должен чистить священник, а он поручает это дело дьячку, а дьячок сторожу, а сторож уж от себя нанимает трубочиста. И деньги он, конечно, платит хозяину хорошие, потому дело опасное, да и за сажу ничего нельзя получить.
   -- Отчего же, разве это не такая сажа, как обыкновенная?
   -- Такая, только ее продавать нельзя, это строго запрещено законом. С хозяина берут клятву, что он не станет торговать ею. Нед Перкс берет ее и зарывает у себя в огороде. Вот тебе и весь секрет. Мне сказал его хозяин и тебе скажет, а чтобы ты не болтал, он будет давать тебе по шести пенсов за каждую поездку.
   Все это Сэм рассказывал мне с таким видом, как будто ни мало не сомневался в справедливости своих слов, и я вполне поверил ему! Наконец-то узнал я настоящий секрет! И какой еще секрет! Совсем необыкновенный, точно представление на Шордичском театре! Страшное наказание, которому, по словам Сэма, подвергались трубочисты, чистившие церковные трубы, нисколько не пугало меня. Напротив, опасность предприятия придавала ему еще большую прелесть в глазах моих, и я боялся одного, что, пожалуй, мистер Бельчер возьмет вместо Сэма не меня, а кого-нибудь другого. Я попробовал поразведать мнение Паука об этом деле и спросить его, как он думает, кто теперь будет ездить с хозяином на ночные работы.
   -- Как кто? Известное дело, ты! Не меня же они возьмут с собой: я живой домой не доеду! -- совершенно решительно отвечал Паук.
   Этот ответ не окончательно успокоил меня: мистер Бельчер очень тяготился Пауком, и я думал, что, пожалуй, оп нарочно станет возить его с собой, чтобы поскорей уморить. Паук, правда, не мог ходить, но он мог сидеть на козлах и держать вожжи, а этого было довольно. Впрочем, сомнения мои не долго продолжались. В воскресенье вечером мистер Бельчер позвал меня к себе в гостиную и, поболтав о том, о сем, прямо объявил мне, что будет брать меня вместо Сэма для ночных поездок. Он не рассказал мне всего секрета, сказал только, что работы производятся по деревням, и что о них не следует никому болтать.
   -- У всех хозяев, которые держат учеников, -- сказал он мне, -- есть свои секреты, и у меня также есть секрет, я открою его тебе теперь, и если ты станешь хранить его, тебе же будет лучше. У Сэма всегда водились денежки в кармане, и он знал вкус таким кушаньям, которых другим мальчикам и понюхать не удается. Ты меня понимаешь, Джим?
   -- Конечно, понимаю, -- с радостной готовностью отвечал я.
   -- С другой стороны, -- продолжал хозяин, -- как ты думаешь, что бы я сделал с Сэмом, если бы он стал болтать о моих делах?
   -- Я думаю, ему плохо пришлось бы, сэр, -- отвечал я, робея при виде сердитого лица хозяина.
   -- Да, плохо, так плохо, как верно не приходилось ни одному мальчику! Я просто взял бы его за горло, вот так, и задушил бы его тут же на месте.
   Говоря эти слова, мистер Бельчер стиснул мне горло своими длинными пальцами так крепко и смотрел на меня так свирепо, что я совсем струсил. Он, однако, скоро успокоился.
   -- С Сэмом этого не случилось, -- продолжал он прежним дружелюбным голосом, -- он был добрый, понятливый мальчик и зато получал от меня не побои, а пенсы. Теперь довольно. Я не скажу тебе сегодня ничего больше, ты сам увидишь, в чем состоит мой секрет, завтра ночью, если месяц не будет светить.
   На этом кончился наш разговор. Я поужинал вместе с хозяевами, и меня отпустили в кухню, напомнив, чтобы я не проговорился пред Пауком.
   Весь следующий день я был в таком волнении, что не мог даже обедать. Будет месяц светить или нет? Этот вопрос не давал мне покоя. Я не имел никакого понятия о движении луны и считал появление её на небе делом вполне случайным. Под вечер опять Паук возбудил во мне надежду:
   -- Косточки мои, бедные косточки! -- жаловался он -- опять разболелись! наверное к ночи будет дождь.
   Действительно в сумерки пошел дождь; а к ночи погода сделалась совсем ненастной. Миссис Бельчер позвала меня ужинать, как обыкновенно звала Сэма перед отправлением в ночную экспедицию. Ужин был обильный и роскошный: он состоял главным образом из рубцов, жареных в масле, и из тертого картофеля. За столом сидели, кроме меня, мистер и миссис Бельчер и Нед Перкс. Когда мы кончили есть, миссис Бельчер по приказанию своего мужа. сделала мне пол стакана горячего грога, и я мужественно выпил его, хотя слезы навернулись на глаза мои от этого крепкого напитка. Мистер Бельчер и Нед Перкс также вдоволь угостились водкой, и мы вышли во двор, где уже стояла телега с запряженной в нее гнедой лошадью. Хозяин и Перкс накинули себе по мешку на плечи в защиту от дождя и уселись рядом в телеге, а я закрылся попоной и уютно уместился в ногах у них. Кроме нас, в телеге помещалась машина для чистки труб и мешок с какими-то инструментами, о которых я, также как Сэм, мог только сказать, что они звякают, хотя я и старался втихомолку ощупать их рукой сквозь толстую ткань мешка.
   Я не имел ни малейшего понятия о том, куда мы ехали, но, все равно, поездка доставляла мне необыкновенное удовольствие. Мы мчались ужасно быстро, кругом все было темно, дождь лил, как из ведра, мне представлялось, что впереди нам грозят страшные опасности, но я не боялся их, напротив, мне хотелось, чтобы они скорей настали.
   Мы проехали наверно миль десять, когда мистер Бельчер поворотил к колоде, стоявшей возле дороги, и остановился напоить лошадь.
   -- Не знаю, как вы, Нед, -- сказал он -- но я промок до костей. Надо бы нам немножко выпить, чтобы согреться.
   -- Пожалуй, выпьем и пошлем мальчика купить еще бутылку в этом кабачке.
   Они достали бутылку, напились сами, дали мне также добрый глоток крепкой водки и послали меня в кабачок долить бутылку.
   Когда я вернулся с водкой, мистер Бельчер опять погнал лошадь, и мы понеслись вперед чуть ли не скорее прежнего.
   -- Жаль, что мы не захватили еще мешка, -- проговорил Нед Перкс -- меня ужасно мочит дождь.
   -- Да ведь у нас же есть еще длинный мешок, Нед, -- отвечал хозяин -- закройтесь им.
   -- Закрыться-то можно, да...
   -- Да что? Вы боитесь, что тот, для кого он приготовлен, простудится, -- смеясь, заметил мистер Бельчер.
   -- Ну, этого, положим, нечего бояться! -- отвечал, также смеясь, Нед. -- Дайте сюда этот мешок, Джим. Я подал ему длинный мешок, лежавший подле меня на дне телеги, и в первый раз почувствовал какой-то смутный страх. О ком они говорят? Ведь этот мешок предназначается для сажи? Кто же может простудиться? Сильный дождь все еще продолжался, когда мистер Бельчер остановил лошадь.
   -- Ну, -- обратился он ко мне -- теперь я расскажу тебе часть своего секрета. Видишь там эту церковь?
   Я взглянул в темноту, по тому направлению, куда он мне указал, и с трудом различил туманный очерк церковной колокольни, а около неё другие низкие сероватые фигуры, должно быть, надгробные памятники.
   -- Мы пойдем туда чистить трубы, -- прошептал он -- мне некогда рассказывать тебе все в подробности, одним словом, чистить трубы в церквах нельзя у всех на глазах, понимаешь?
   -- Понимаю, сэр, -- не совсем смелым голосом отвечал я.
   -- Ты, должно быть, промок да и спать хочешь, -- добродушно заметил хозяин -- возьми, хлебни еще глоток водки, это тебя оживит.
   С этими словами он поднес бутылку к губам моим. Глоток водки, действительно, оживил меня и я снова вполне поверил, что мистер Бельчер идет чистить трубы в церкви.
   Спутники мои вылезли из телеги и, подведя лошадь к группе деревьев, прямо против калитки, остановились.
   -- Вылезай. Джим, -- прошептал хозяин, -- и стой подле лошади, пока мы кончим работу. Мы не замешкаем. Слышишь, на церковных часах бьет двенадцать, к половине первого мы вернемся, и я дам тебе за труды. Ты теперь молодцом, правда?
   -- Да, сэр, благодарю вас, -- отвечал я бодро.
   -- Тебе не страшно, что здесь так близко кладбище?
   -- Нет, нисколько! -- и я засмеялся, чтобы убедить его в своей храбрости. Тогда Нед вынул из телеги инструменты, мистер Бельчер зажег фонарь, они вместе вошли в калитку, отправились по дороге в церковь и почти в ту же минуту исчезли в темноте.
   И вот я ждал, держа гнедую под уздцы. Дождь лил как из ведра и промачивал меня до костей, потому что теперь попоной была покрыта лошадь. Я ничего не видел перед собой, кроме неясных очертаний маленьких сероватых фигур на кладбище и большего серого очерка колокольни; я ничего не слышал, кроме шума дождя, барабанившего по листьям деревьев, по доскам телеги и по грубой попоне, накинутой на спину лошади. Не весело мне было стоять в такую погоду одному, в полночь, среди непроглядной тьмы, у ворот кладбища, но я утешал себя мыслью, что это продолжится не долго: они скоро вернутся с сажей, я получу свою шестипенсовую монету, лошадь во весь дух побежит назад домой, я заберусь в свою теплую постель, и мне будет очень весело вспоминать обо всем этом.
   На часах пробило четверть первого. Значит, прошла только половина времени, назначенного мне мистером Бельчером. Я начал чувствовать беспокойство. Ведь привидения не существуют на самом деле, это все бабьи сказки, а между тем мне становилось как-то жутко на сердце, и я беспрестанно поглаживал лошадь, чтобы услышать хоть её ржанье. Вот на часах пробило половина первого.
   -- Теперь все кончено, -- подумал я -- через минуту они вернутся.
   И минуту, две, три, четыре, глаза мои были устремлены на церковную дорожку, в надежде увидеть Неда Перкса с мешком сажи. Но он не приходил, никто не приходил, ничего не было видно. У меня начали стучать зубы и меня охватило прежнее чувство робости. Я поглаживал лошадь, я называл ее разными ласковыми именами, но она не давала мне ответа и стояла неподвижно, как надгробный памятник.
   Порх! Порх! Хлоп! Хлоп! Угу, Угу, Угу! -- Это был вероятно крик филина, но я перепугался до того, что не мог больше выдержать. Я решил пройти несколько шагов по тропинке и прислушаться, не идет ли хозяин. Я подложил камни под колеса тележки, чтобы гнедая не вздумала увезти ее и пошел. Кругом было так темно, что я ничего не видал за три шага и должен был ощупывать ногами землю, чтобы не сбиться с дороги. Я шел все дальше, вдруг нога моя наткнулась на какую-то большую массу. Я вздрогнул и отшатнулся, но через минуту собрался с духом и ощупал испугавшую меня массу. Каково же было мое удивление, когда я нашел, что эта масса была наша машина для чистки труб! Первым чувством моим был страх, что хозяин и Нед стоят где-нибудь по близости и спустили машину на землю, чтобы только немножко отдохнуть, но напрасно я присматривался, напрасно я прислушивался, ничего не было ни видно, ни слышно. Вдруг около самой церкви блеснул луч фонаря, и я заметил, что свет его приближался ко мне. Я побежал без шуму назад по дорожке, вынул каменья из-под колес и, как ни в чем не бывало, стал подле лошади. Прошло еще несколько минут ожидания и, наконец, в нескольких шагах от меня обрисовались две фигуры. Нед сгибался под тяжестью большого мешка, а мистер Бельчер нес инструменты, в том числе и машину. Они остановились у калитки, и мистер Бельчер спросил тихим голосом:
   -- Все благополучно, Джим? Никто не приходил? Никто с тобой не говорил?
   -- Никто, -- коротко отвечал я.
   Они начали укладывать мешок с сажей в телегу и на минуту открыли свой потайной фонарь. По виду они скорей походили на кирпичников, чем на трубочистов. Их руки, ноги и все платье было перепачкано глиной, комья глины покрывали и мешок с сажей. Когда мешок был уложен, они оба выпили водки, и мне хозяин дал также несколько глотков.
   -- Пей смело, мальчик, -- ласково сказал он -- от этого вреда не будет, ты у меня молодец, вот тебе за это целый шиллинг.
   Он дал мне монету, а мистер Перкс ласково погладил по голове.
   -- А как мы назад поедем? -- спросил Нед -- мальчику, я думаю, лучше сесть между нами?
   -- Нет, -- отвечал мистер Бельчер -- у меня уже лежит один в ревматизме, пожалуй, и этот также простудится, полезай на дно телеги, Джим, попону мы положим себе на колени, так что ты можешь одним концом её прикрыть себе плечи.
   И он протиснул меня вниз, в тот угол телеги, который я занимал прежде.
   -- Не ложись головой на мешок с сажей, -- заметил мистер Перкс: -- он мокрый, ты себе простудишь уши.
   Усевшись как следует, мистер Бельчер ударил кнутом лошадь, и она помчалась, как будто радуясь тому, что может, наконец, расправить свои зазябшие ноги.
   Странный ужас, охвативший меня, когда я сделал удивительное открытие на церковной тропинке, все возрастал. Ясное дело, что мистер Бельчер ездил вовсе не затем, чтобы чистить трубы; он даже не брал с собой в церковь машину, он оставлял ее на дороге. А между тем, мешок был полон. Полон, но чем? Как мне это узнать? Напрасно мистер Перкс и предупреждал меня, чтобы я не ложился на мешок: я чувствовал к нему такой ужас, что не смел даже взглянуть на него. А между тем любопытство мучило меня сильнее и сильнее. Нужно было узнать истину, во что бы то ни стало. Осторожно вытянул я ногу и ощупал мешок, он оказался мягким. Может быть это в самом деле сажа? Нет, недоумение слишком мучительно, я должен знать правду. В кармане моем лежал складной нож. Я вытащил и осторожно раскрыл его, потом, наклонившись к мешку, быстро, одним ударом, прорезал в нем большое отверстие. О, ужас! На мою руку, еще державшую ножик, вывалилась человеческая рука, холодная как лед! Я громко крикнул; испугавшись этого крика, лошадь рванулась вперед быстрее прежнего, я же в миг перескочил через задок телеги, со всего размаха шлепнулся в грязь, вскочил на ноги, чувствуя, что лицо мое разбито, но что ноги здоровы, и побежал тем быстрее, что сзади меня раздавался мужской голос и стук других ног, гнавшихся за мной.
  

Глава ХХIII

Сцена более страшная, чем все представления, какие я видал на Шордичском театре.

   -- Воротись, -- кричал мне Нед Перкс -- воротись, коли я тебя зову! Если ты не остановишься и не перестанешь кричать, я сверну тебе шею!
   Как я мог остановиться? я был вполне убежден, что мистер Бельчер убийца и вполне верил, что Нед Перкс свернет мне шею. Я бежал, едва переводя дух, но все-таки успев несколько раз крикнуть: "караул", беспрестанно спотыкаясь и шлепая по жидкой грязи дороги. Вдруг раздался свист мистера Перкса, а затем топот гнедой. Конечно, на лошади они меня в минуту догонят. Дрожа от страха, я залез в канаву и лег там на живот. В канаве была вода, так что я должен был подпираться локтями, чтобы держать лицо над водой. Густая трава и кусты росли с обеих сторон её и должны были совершенно закрывать меня от глаз прохожих по дороге. Через несколько секунд Нед Перкс добежал до того места, где я лежал, и мистер Бельчер нагнал его в телеге.
   -- Поймали? -- тревожно спросил он у Неда.
   -- Да, он не мог далеко убежать, -- отвечал тот. -- Удивительное дело! Что это с ним сделалось!
   -- Надо его скорей поймать, Нед, -- сказал хозяин -- он может выдать нас, он все открыл, смотрите сюда!
   Он навел свет фонаря на телегу и верно показывал Неду разрезанный мной мешок.
   -- Ах, проклятый мальчишка! -- вскричал Нед -- ну, вы не беспокойтесь, хозяин, я с ним разделаюсь! Погоняйте лошадь, а я побегу, держась за край телеги; мы его вмиг догоним.
   К моей невообразимой радости совет мистера Перкса был принят, и я услышал удаляющийся стук копыт гнедой лошади. Но что же мне было делать? Если я побегу вперед, я могу их нагнать, если побегу назад к Лондону, они меня скоро нагонят.
   В недоумении я вылез весь мокрый из канавы и взобрался на дорогу, как вдруг из-за кустов вышел человек и положил мне руку на плечо.
   -- Что случилось, мальчик? -- спросил он. У него был с собой фонарь, и он направил на меня свет его; сам он был высокий мужчина в косматом пальто, в шляпе с широкими полями и с ружьем в руках.
   -- Отчего у тебя лицо в крови? -- продолжал он спрашивать. -- Кто тебя засадил в канаву? Не те ли молодцы в телеге, а?
   -- Нет, сэр, -- дрожащим голосом отвечал я -- я сам залез в канаву, не выдайте меня им, сэр, они убьют меня, они убийцы.
   -- Как убийцы? Что такое? -- с удивлением спросил лесничий (человек, встретившийся мне, был лесничим).
   Я рассказал ему, что видел в таинственном мешке.
   -- Куда же они теперь поехали? -- спросил он, видимо сильно взволнованный моим рассказом.
   -- Они поехали в погоню за мной, сэр, -- отвечал я -- они скоро вернутся, им надо ехать в Лондон, на улицу Уикзенд, там живет мистер Бельчер, сэр.
   -- А! Ну, если это правда, мы им приготовим славную встречу!
   Лесничий взял меня за руку, перескочил опять через канаву, вошел в небольшую рощу около дороги и несколько раз нетерпеливо свистнул. Минуты через две к нам подошел другой лесничий с двумя огромными собаками. Я должен был ему повторить историю с мешком.
   -- Ну, они от нас не уйдут! -- суровым голосом проговорил он.
   Собаки бросались на меня и одна уже схватила меня за панталоны.
   -- Куш! -- прикрикнул на них второй лесничий. -- Садись сюда, мальчик! Дюк и Слот! Стерегите его!
   Я сел на землю, а обе собаки стали подле меня, и я видел по глазам их, что они не позволят мне сделать движения.
   По дороге раздался стук лошадиных копыт, слышно было, что лошадь гнали во весь дух.
   С того места, где я сидел, я ясно видел дорогу сквозь ветви кустарников; я заметил, что один из лесничих вышел на средину дороги и стал там, где должна была проезжать телега. Шум колес слышался все ближе и ближе, наконец они подъехали совсем близко, и вдруг раздался ружейный выстрел. Я от страха закрыл на минуту глаза и когда снова открыл их, глазам моим представилась следующая картина: гнедая взвилась на дыбы и ее с большим трудом удерживал под уздцы один из лесничих, другой освещал своим фонарем телегу и перепуганных трубочистов; Нед Перкс размахивал палкой кнута и кричал, грозя размозжить голову человеку, удерживавшему лошадь; мистер Бельчер притворялся спокойным.
   -- Что вам надобно, ребята? -- говорил он лесничим -- если вы разбойники, так с чего же вы вздумали нападать на бедных трубочистов? Убирайтесь-ка без греха, пустите лошадь, не то она может убить вас!
   -- Именем королевы мы вас арестуем, -- произнес торжественным голосом лесничий, державший фонарь.
   -- Арестуете нас? Вот-то штука! Да за что же?
   -- За убийство. У вас в телеге лежит тело убитого человека!
   -- Все пропало! Бегите, Бельчер! -- вскричал Нед и одним прыжком перескочил через край телеги. Мистер Бельчер последовал его примеру, но едва он ступил на землю, как лесничий нанес ему прикладом ружья такой сильный удар по голове, что он упал за мертво. Нед Перкс между тем бросился бежать и прямо в мою сторону; он, вероятно, наткнулся бы на меня, если бы крик ужаса, вырвавшийся из груди моей, не заставил его остановиться. Тогда он взглянул на меня, и на лице его выразилась злобная радость. Он поднял большую железную палку, которую унес с собой из телеги, и готовился нанести мне смертельный удар. Но собаки верно поняли данное им приказание стеречь меня. Прежде чем палка успела опуститься на мою голову, они набросились на него, повалили его на землю и крепко держали одна за руку, другая за шейную косынку.
   Лесничий, державший лошадь, быстро подбежал к нам, и, не говоря ни слова, ловко скрутил по рукам и по ногам Перкса.
   -- Мой готов! -- вскричал он затем, подбегая к телеге -- а ты, Том, осмотрел? что тот бедняга? Он в самом деле мертв?
   Том занят был все время подробным рассматриванием телеги.
   -- Да, он мертвый, -- отвечал он: -- он, должно быть, умер по крайней мере с неделю тому назад.
   -- Как с неделю? Может ли быть! Что за злодеи!
   -- Злодеи-то, пожалуй, только уж никак не убийцы, Джо. Они никого не убивали, они только вырывали мертвые тела. Видишь, у них тут в мешке разные инструменты, буравы, лом, лопаты. Ну, все равно, им и за это славно достанется. Пособи-ка мне уложить их в телегу, мы свезем их в Ильфорт, там их рассудят.
   -- А что другой молодец связан? -- спросил Джо, слезая с телеги.
   -- Он, я думаю, еще не очнулся от моего удара, впрочем, для большей безопасности, конечно, лучше его перевязать.
   Джо обошел вокруг телеги до того места, где за несколько минут перед тем лежал без чувств мистер Бельчер, и вскрикнул от удивления:
   -- Да он ушел! Его нет!
   Это была правда. Холодный дождь вероятно оживил мистера Бельчера, и он бежал, унеся с собой одно из ружей, оставленных лесничими подле телеги. Преследовать его в темную, дождливую ночь было невозможно.
   -- Нечего делать, свезем хоть одного! -- сказал лесничий Том.
   Они подняли с земли мистера Перкса, уложили его на дно телеги и сами сели в телегу.
   -- Позвольте мне лучше бежать рядом с телегой, -- попросил я, боясь садиться подле Перкса, смотревшего на меня со страшной злобой.
   -- Пустяки, -- тебе нечего бояться, -- отвечал Джо, втаскивая меня в телегу -- он не посмеет и пальцем тебя тронуть!
   Он втащил меня в телегу, ударил кнутом по лошади, и мы поехали в Ильфорд, находившийся от нас на расстоянии двух миль.
   Перкс действительно не тронул меня пальцем, но он сделал хуже, сн напугал меня чуть не до полусмерти.
   -- Джим! -- крикнул он, едва мы отъехали несколько шагов.
   -- Не отвечай ему, -- посоветовал мне лесничий Том.
   -- Джим, -- продолжал Перкс, -- ты слышал, хозяин ушел и ружье с собой захватил. Не знаю, много ли ты наболтал, только больше не болтай!
   -- Садись сюда, вперед, мальчик, -- сказал лесничий Джо -- тогда тебе не слышно будет, что он говорит.
   Я. с удовольствием сел подальше от Перкса, но он кричал так громко, что я услышал бы его, если бы находился на другой стороне дороги.
   -- Джим! -- говорил он -- помнишь, что тебе обещал хозяин, если ты когда-нибудь проболтаешься насчет его работы? Он свое слово сдержит, ты в этом будь уверен. Может быть, пройдет неделя, пройдет две, а он все-таки не забудет своего обещания. Ты не надейся, что закон тебя защитит, закон за всем не усмотрит, и хозяин может вмиг сделать с тобой то, что говорил. Ты будешь лежать на постели за сто миль отсюда, дверь будет заперта на замок, труба будет закрыта железными решетками, и вдруг ты проснешься и увидишь, что он подходит к тебе, подходит, чтобы сделать то, что обещал. Ты это помни и, смотри, будь осторожней.
   Лесничие нарочно громко говорили и стучали ногами по дну телеги, чтобы я не слышал Неда. Но я слышал каждое его слово, и на меня напал такой ужас, что я чуть не бросился из телеги прямо под колеса.
   Моим покровителям хорошо было говорить: "Не слушай его, мальчик, он нарочно хочет запугать тебя; тебе нечего бояться, если ты скажешь всю правду в суде". Они не знали мистера Бельчера, они не знали, чем он грозил мне, в случае, если я проболтаюсь, и какой у него был при этом вид, "Тебе нечего бояться!". А кто же защитит меня? Неужели те полицейские, от которых я бегал всю жизнь; вдруг станут моими лучшими друзьями? Да если бы даже это случилось, разве они могут каждую минуту стеречь меня? Во время нашего разговора за ужином, мистер Бельчер ясно показал мне, как мало времени нужно, на то, чтобы задушить мальчика. Кроме того, когда я узнал, что хозяин вовсе не убийца, во мне явилось сомнение, не глупо ли я сделал, выдав его; я раскаивался, что заварил эту кашу, и решился последовать совету Неда и болтать как можно меньше, когда меня позовут к судье. Это решение я удержал во всю остальную часть ночи, хотя мне пришлось вынести очень тяжелое испытание. Когда прошла первая тревога в полиции, когда труп в мешке отвезли в дом для усопших, когда полицейский инспектор допросил Неда и отослал его в арестантскую, я очутился в приемной комнате полицейского дома, окруженный целой толпой полицейских. Все они собрались около меня, все были необыкновенно ласковы и разговорчивы; они задавали мне разные вопросы, угощали меня кофе, дали мне надеть: сухое платье, налепили мне кусок пластыря на лоб, которой я сильно ссадил, выскакивая из телеги. Мне показалось даже, что, пожалуй, полицейские в самом деле могут сделаться моими друзьями, но слова Неда Перкса, что "закон за всем не усмотрит" звучали в ушах моих и заставляли меня держать себя крайне осторожно. Инспектору полиции хотелось, главное, узнать адрес мистера Бельчера; Джозеф объявил, что я сказал ему адрес, но что он забыл; я также твердо стоял на том, что совершенно забыл адрес, и ни за что не соглашался сказать его. Тогда инспектор, обращавшийся со мной до тех пор очень ласково, вдруг сделался суровым и строго заметил мне, что завтра меня заставят говорить. Я не поверил ему, а между тем дело вышло так, как он предсказывал.
  

Глава ХХIV

Я убегаю от закона и его исполнителей, чтобы избавиться от страшных последствий своей болтовни.

   На другой день мистера Перкса и меня привели в суд для допроса. Должно быть, судьи уже знали о моем намерении как можно меньше говорить, и один из них, седой, в зеленых очках, принял меня так сурово, что на меня сразу напала робость. -- Смотрите на меня, мальчик! -- вскричал судья, ударив рукой по столу так громко, что у меня захватило дыхание.
   Я взглянул на него и струсил еще больше; он смотрел прямо на меня своими зелеными глазами, а двадцать полицейских покорно стояли вокруг, готовые повиноваться малейшему его знаку.
   -- Не смотрите на арестанта, мальчик (в это время Нед Перкс кашлянул и я обернул голову в его сторону), смотрите постоянно сюда! Понимаете вы, что значит давать присягу?
   Моульди, особенно любивший разговоры, касавшиеся суда, объяснил мне это, и потому я отвечал:
   -- Это значит целовать евангелие и клясться, что если соврешь, так будешь наказан.
   Глаза мои были прикованы к уставленным на меня зеленым очкам, так что у меня навернулись слезы, как будто я смотрел на солнце.
   -- Да, если вы, давши присягу, соврете, -- все тем же строгим голосом сказал судья -- вы будете строго наказаны, вас сошлют за море в каторжные работы. Приведите его к присяге, экзекутор, а вы, подсудимый, не смотрите на свидетеля, пока его допрашивают.
   Как мог я не говорить при таких условиях? Судья был такой бедовый человек. Он, казалось, знал все дело и предлагал мне такие вопросы, в ответ на которые я волей-неволей должен был подробно рассказать ему все дело. Я рассказал все: как я ушел из дому, как миссис Уинкшип поместила меня к мистеру Бельчеру, какой разговор у меня был с Сэмом по поводу чистки церковных труб, словом все, до той самой минуты, когда, испуганный появлением белой руки, я выпрыгнул вон из телеги. После меня лесничие Томас и Джозеф дали свои показания, и затем решено отложить дело на неделю, чтобы полиция успела поймать мистера Бельчера и его также представить на суд.
   -- Мальчика всего лучше отправить домой к родителям; кто поведет его, тот пусть построже внушит отцу его, что через неделю непременно надобно опять представить его сюда! -- сказал судья в зеленых очках.
   Суд занялся другим делом, а я вышел на улицу вместе с лесничими и несколькими полицейскими. Они потолковали о чем-то между собой, и все вместе вошли в соседний трактир, а я, едва сознавая, что делаю, поплелся вслед за ними. Я был совсем ошеломлен; ошеломлен не ослепительным блеском зеленых очков, не тем, что мистера Перкса опять повели в арестантскую, нет, меня ошеломили ужасные слова: "Мальчика всего лучше отправить домой к родителям!" Эти слова довершили беду, какую я на себя навлек тем, что вмешался не в свое дело. "Лучше отправить домой!" Лучше, чтобы я явился к отцу с полицейским, который расскажет ему о моих отношениях с гробокопателями и о том, что меня поместила к ним, ни в чем не виноватая миссис Уинкшип! Да он просто убьет и меня, и бедную старуху! И этим-то я отблагодарю ее за её доброту! Нет, это слишком ужасно! Этого не должно быть! Я должен сделать что-нибудь, чтобы предотвратить это несчастие, и я сделаю, непременно сделаю, хотя бы для этого мне пришлось ослушаться страшного судьи в зеленых очках. Мне необходимо было ускользнуть от моих теперешних сторожей, выбраться из Ильфорда и спрятаться в каких-нибудь лондонских закоулках. Я говорю: от моих сторожей, но на самом деле меня, казалось, никто не стерег. Я попробовал выйти из той комнаты, где лесничие и полицейские пили пиво, они не обратили на меня внимания, я вышел на двор, затем на улицу никто не преследовал меня, значит -- я могу уйти без помехи. Но я знал, что полицейские народ хитрый, что они следят за всяким исподтишка, и потому решился возвратиться, посидеть несколько времени в распивочной и послушать, о чем там говорят. Оказалось, что полицейские говорили обо мне.
   -- А, вот и он! -- заметил один из них, когда я вошел -- ты бы держался поближе к нам, мальчик, а то, пожалуй, тебя схватит тот молодец с ружьем.
   Это, должно быть, была шутка, потому что другой полицейский и лесничие засмеялись.
   -- А что, мальчик, -- спросил один из полицейских -- рад ты будешь домой попасть и избавиться от всех опасностей?
   Я знал, что если я скажу, что не хочу идти домой, то полицейский станет особенно строго присматривать за мной. Поэтому я отвечал:
   -- Конечно, я буду очень рад, я бы хотел поскорей пойти домой, теперь уж я больше не убегу.
   -- Ты знаешь дорогу отсюда домой?
   -- Отлично знаю, сэр; можно мне сейчас идти?
   -- Нет, ты не можешь идти туда, пока я не освобожусь от своих занятий и не сведу тебя; это будет часа в четыре, когда кончатся заседания в суде. Но ты не должен непременно сидеть здесь, ведь ты не арестант, а свидетель; ты можешь пойти в полицейский дом, там посидеть, или просто погулять по улице; только не заходи далеко.
   Я едва мог удержаться от выражения моего восторга при этих словах полицейского. Я не арестант, я свидетель и могу гулять!
   -- Благодарю вас, сэр, -- произнес я и вышел из трактира с беспечным видом прогуливающегося человека. Тихими, неторопливыми шагами пошел я по Ильфордской дороге, которая вела прямо к Лондону. Я переложил шиллинг, подаренный мне мистером Бельчером, из моих мокрых лохмотьев в карман сухого и удобного платья, данного мне в полицейском доме. На этот шиллинг я решил взять себе место в первой попавшейся телеге, которая будет ехать в Лондон. Счастливый случай избавил меня от этого расхода. Как только я завернул за угол улицы, так что дом суда скрылся от глаз моих, меня догнал экипаж, запряженный парой лошадей, с очень удобными запятками, не утыканными гвоздями. Я ловко вскочил на них и помчался к Лондону с быстротой десять миль в час. Я проехал через большой и малый Ильфорд, доехал до самого Майль-Энда, но тут должен был сойти со своего удобного экипажа, благодаря низости одного мальчика моих лет; ему также хотелось прокатиться даром и, видя с досадой, что на запятках нет места, он стал требовать, чтобы кучер согнал и меня. Кучер, завязавший в это время интересный разговор с лакеем, сидевшим на козлах, был, вероятно, вовсе не благодарен маленькому негодяю, однако, послушался его и согнал меня. Я был так рассержен на дрянного мальчишку, что не мог отказать себе в удовольствии надавать ему тумаков, хотя эта задержка в пути могла быть опасной для меня.
   Конец дороги мне пришлось сделать пешком; несмотря на то, я часа в два был уже около Уайт-Чепеля. Я совсем не знал этой части города, но под Арками я познакомился с несколькими мальчиками, пришедшими оттуда и рассказывали, что это самое глухое место Лондона. В моем настоящем положении мне именно нужно было глухое место со множеством проходных дворов и извилистых переулков; первым и величайшим моим желанием было укрыться на несколько времени, пока кончится несчастное дело о похищении трупов и тогда... Впрочем еще рано думать о том, что будет тогда; надо позаботиться, о том, что делать теперь. Через какой-нибудь час ильфордский полицейский дом начнет обо мне беспокоиться, меня станут разыскивать, и потому мне прежде всего нужно куда-нибудь спрятаться. Я прошел с дюжину узких и грязных переулков и, наконец, приютился в одной необыкновенно тихой съестной, где истратил на пищу четыре пенса из своего шиллинга. Хозяин лавки пускал у себя ночевать и давал постели по четыре пенса; поэтому я с его позволения остался в лавке до вечера, съел за ужином порцию супу в один пенс и затем улегся спать в довольно удобной постели.
   Я был настолько утомлен, что мог бы заснуть немедленно, если бы меня не тревожили самые беспокойные мысли. Мое положение представлялось мне просто безвыходным и таким ужасным, каким оно не было никогда прежде. Со всех сторон грозили мне беды. Всего досаднее было то, что я сам создал себе все эти затруднения своими побегами. Прежде всего я убежал из телеги и счел себя счастливым; потом я убежал от мистера Перкса, собиравшегося убить меня, и это было, конечно, большой удачей, наконец, я убежал от ильфордской полиции необыкновенно счастливым образом. И к чему же привели меня все эти удачи? Они сделали меня окончательно несчастным. Отец опять нападет на мой след; миссис Уинкшип, мой единственный друг в целом мире, должна рассердиться на меня за то, что я донес на нее полиции; мистер Бельчер на свободе и старается поймать меня, чтобы отомстить мне, как обещал; полицейские, на защиту которых я мог бы рассчитывать, вероятно уже получили приказание разыскать и схватить меня. Что же мне делать среди всех этих несчастий? Что могу я делать? Ничего, решительно ничего! Я должен прятаться, выжидать и ничего больше.
   С этой мыслью я заснул и с этой мыслью я проснулся на другой день утром, сошел вниз в лавочку, истратил на завтрак оставшиеся у меня три пенса и вышел на улицу! С этой же мыслью я целый день бродил по улицам, выбирая самые бедные и темные закоулки и со страхом избегая встречи с полицией. Под вечер голод напоминал мне, что я не обедал и что мне, вероятно, не придется ужинать.
   -- Нечего ждать и прятаться, -- говорил мне голод -- ты должен что-нибудь делать!
   -- Но что же мне делать? Куда я ни пойду, я только хуже испорчу свое положение. Испорчу? Да разве можно мне его еще испортить? Оно так худо, что едва ли может сделаться еще хуже! Бояться каждую минуту, что схватит первый попавший на встречу полицейский, да еще терпеть голод! Нет, это нестерпимо! Если бы я был поближе к какому-нибудь базару, я не стал бы церемониться. Что в самом деле! Все против меня, бедного, беззащитного мальчика; что же мне еще рассуждать, что честно, что не честно, буду думать только, как бы мне самому прожить, а до остального мне и дела нет. Я дошел до такого состояния, что, не задумавшись, готов был таскать из чужих карманов, если бы только умел взяться за это дело. Но оно всегда казалось мне необыкновенно страшным. Воровать фрукты с Ковент-Гарденских лотков было нетрудно; всегда можно было найти минуту, пока торговец смотрел в другую сторону, или убежать так быстро, что он не успевал догнать, но засунуть руку в карман нарядной леди или джентельмена, -- это совсем другое дело, тут нужна громадная смелость! Когда я жил под Арками, мне показывали многих мальчиков, занимавшихся карманным воровством; но их искусство казалось мне таким же странным, как искусство разных фокусников и клоунов; мне казалось даже, что кувыркаться и глотать складные ножи легче, чем воровать из карманов.
  

Глава ХХV

Я вступаю на новый опасный путь и становлюсь богачом.

   Размышляя обо всем этом, я вышел из глухих, темных переулков на широкую красивую улицу, где все лавки были ярко освещены газом, а по тротуарам сновало множество богатых, нарядно одетых господ. Мое внимание обратил на себя большой магазин колониальных товаров. За огромными зеркальными окнами его были выставлены разного рода плоды, чай, пряности и банки с пикулями и консервами; кроме того там же стояли китайские фигуры, фарфоровые и деревянные, каких я никогда прежде не видал; они интересовали не одного меня; почти никто не проходил мимо лавки, не бросив на них взгляда, и некоторые останавливались даже, чтобы поближе рассмотреть их, так что вокруг окна образовалась небольшая толпа. Мне некуда было торопиться, и потому я решился переждать, пока народ разойдется и мне можно будет попристальнее разглядеть странные фигуры. Как раз напротив окна магазина, у края тротуара, стоял фонарный столб, я прислонился к нему и стал ждать. В числе народа, собравшегося около магазина, была старая леди, такая толстая, что ее нельзя было не заметить: она одна занимала больше место, чем двое обыкновенных людей. Ей хотелось что-то видеть в нижней части окна, она нагнулась и вытянула шею вперед. Не спуская глаз с толстой леди и не понимая, что она так долго рассматривает, я заметил мальчика чуть-чуть побольше меня ростом, придвинувшегося очень близко к ней и подражавшего всем её движениям. Этот мальчик был одет довольно плохо, и я подумал сначала, не хочет ли он пошутить над толстой леди, толкнуть ее головой в окно или сделать что-нибудь в таком роде. Однако, взглянув попристальнее на лицо мальчика, я догадался, что у него на уме что-нибудь посерьезнее простой шалости. Скоро я заметил, что он делает такое дело, от которого у меня захватило дыхание. Он опустил руку вдоль по шелковому платью леди, потом быстро отдернул ее прочь и в эту минуту свет от газового фонаря, упав на его пальцы, показал мне, что он держит в них кошелек, сквозь шелковые петли которого блестит куча серебряных монет. Затем он быстро спрятал кошелек в карман, выбрался из толпы и никем не замеченный исчез в темноте. Толстая леди постояла еще несколько секунд перед окном и затем пошла дальше по улице, весело улыбаясь и покачивая головой: она видимо думала о смешных китайцах.
   Какое счастье для того мальчика! Этакий чудный шелковый кошелек, набитый деньгами! Я продал и сапоги, и чулки за шиллинг да за кусок хлеба, а он в одну минуту добыл себе по крайней мере двенадцать шиллингов! Какой дерзкий вор! Какой счастливец? А что если бы этот кошелек достался мне? Эти мысли одна за другой промчались в голове моей, а за ними последовали другие мысли, такие страшно преступные, что я невольно огляделся во все стороны, как будто боясь, что кто-нибудь услышит их. "Как это легко! Пока ты стоял на месте и дрожал, можно было три раза сделать дело! У тебя просто не хватает смелости!" Да, положим, -- отвечал я самому себе, -- дело не трудно когда подвернется такая толстая старуха с оттопыренным карманом в шелковом платье. Тут всякому нетрудно. Тут и я, пожалуй, мог бы! Но главное, когда дождешься другого такого случая?
   И вот я стоял у фонарного столба, поджидая "случая".
   Ждать мне пришлось не долго. "Счастье", которое помогло мне при моем первом подвиге на Ковент-Гарденском рынке, не оставило меня и теперь. Не простоял я и пяти минут, как из магазина вышла дама, правда, не толстая и не старая, но в шелковом платье и с туго набитым кошельком. Выходя из лавки она держала этот кошелек в руках и, казалось, считала в нем деньги. Затем она закрыла его и сунула в карман своего шелкового платья.
   -- Вот если бы она подошла к окну! -- мелькнуло у меня в голове.
   И она, действительно, вмешалась в толпу, любовавшуюся китайцами. Я пробрался туда же вслед за ней и старался делать все так же, как тот мальчик. Я притворился, что внимательно разглядываю китайцев, а между тем рука моя осторожно скользила по складкам шелкового платья к карману. Через минуту пальцы мои ощупали тонкую шелковую сеть кошелька, и он был у меня в руках. Схватив свою добычу, я пустился бежать. Я бежал долго, не останавливаясь и не переводя духа, пока не добежал до глухого, темного переулка. Там я, наконец, остановился и решился посмотреть на свою добычу. Я вынул из кармана кошелек, высыпал из него деньги и пересчитал их при свете фонаря подле магазина портного. Оказалось, что у меня были две полукроны, полусоверен, три шиллинга и четыре пенса, всего восемнадцать шиллингов и четыре пенса.
   Никогда в жизни не бывало у меня в руках столько денег, даже в половину, даже в четверть столько. Но странное дело! Громадность суммы, добытой мной, вовсе не радовала меня, напротив, она заставляла меня ужасаться моего преступления. Особенно полусоверен лежал камнем у меня на совести. Если бы я стащил какой-нибудь старый кошелек, в котором лежало бы два шиллинга или, самое большее, полукрона, меня утешила бы мысль, что я подвергался большой опасности, и что деньги достались мне как награда за мою смелость. Но вид этого красивого кошелька, золота, мелкой и крупной серебряной монеты приводил меня в смущение. Мне даже приходило в голову, не бросить ли для успокоения совести полусоверен под лестницу к портному. Но я бросил туда один пустой кошелек.
   Я решительно де знал, что мне делать, то есть не знал, что мне купить себе поесть и где купить. Если бы Моульди и Рипстон были со мной, они посоветовали бы мне, мелькнуло у меня в голове, но в то же время мне пришло на мысль, что может быть мои старые друзья не захотели бы теперь и знаться со мной, не захотели бы дотронуться до моих денег. Ведь я был теперь карманным вором, "настоящим" вором, как говорил Моульди в тот вечер, когда он объяснял и мне, что наши занятия в Ковент-Гардене вовсе не воровство. "Я не считаю себя вором", сказал тогда Моульди и сказал таким голосом, как будто ему было бы очень неприятно, если бы он должен был считать себя вором. Да, я вор, и если Моульди встретится со мной, он отвернется от меня. Все эти мысли делали меня очень несчастным, и я несколько утешился, только дойдя до съестной лавки и истратив четыре пенса на ужин.
   После этого я весь вечер провел в том, что или ел, или придумывал, что бы поесть. Должно быть, желудок мой был уж совсем пуст. Я раз пять заходил к кухмистеру и съедал по двухпенсовой сосиске, раньше этого съел кусок хлеба с патокой, я, в конце концов купил себе на пени шоколаду.
   В заключение, когда я, собираясь на ночлег, стал считать свой капитал, оказалось, что я истратил не особенно много; я купил себе пару крепких сапог и у меня все еще осталось три шиллинга и шесть пенсов, не считая полусоверена, который я засунул под подкладку куртки, заколов ее булавкой.
   И вот я стал настоящим вором. Впрочем, я твердо решился не повторять больше Моего сегодняшнего преступления. Конечно, сделанного не вернуть, но никто, кроме меня, не знал этого и никогда не узнает. Я с утра стану придумывать, за что мне приняться. Когда у человека лежит в кармане тринадцать шиллингов и шесть пенсов, он может найти тысячу средств прожить честно.
   Да, конечно, можно было найти тысячу средств прожить честно; но к стыду своему я должен сознаться, что не нашел ни одного. В тот "счастливый" вечер, когда мне удалось так легко приобрести кошелек, я пошел ночевать в съестную лавочку, где провел и прежнюю ночь. На следующее утро я встал с твердой решимостью жить вполне честно. Но, конечно, прежде чем приняться за какое-нибудь дело, я должен был хорошенько обдумать и обсудить свое положение. В этих мыслях и рассуждениях я провел все время до обеда. После обеда я пошел прогуляться по Петикот-лейн и там остановился подле одного магазина, в окне которого был вывешен желтый шелковый платок, разрисованный синими птичьими глазами. Точно такой платок носил на шее отец. Я вошел в магазин и купил платок за три шиллинга и шесть пенсов. Рассудок говорил мне, что я делаю глупость, но я утешал себя мыслью, что купил платок в память об отце. Это вызвало во мне мысль о доме, мне стало грустно, и я выпил кружку пива, чтобы развеселиться. Не знаю, должно быть, пиво это было очень крепко или оно с непривычки так сильно подействовало на меня, но я вдруг пришел в такое возбужденное состояние, что с трудом мог себя сдерживать. Я совершенно перестал бояться своих врагов и готов был встретиться лицом к лицу даже с мистером Бельчером, конечно, если с ним не будет двухствольного ружья. В эту минуту я проходил мимо маленького оружейного магазина, и мне пришло в голову, что человек, которого весь свет преследует, как меня, непременно должен ходить вооруженный. Я вошел в магазин и купил страшный с виду старый пистолет за два шиллинга и три пенса. Вечером я нашел, что ужасно неудобно таскать это оружие в кармане панталон и потому продал его в ту же лавку за один шиллинг и четыре пенса. Таким образом мои дорого добытые восемнадцать шиллингов и четыре пенса все разошлись по мелочам. Я продал красивый шелковый платок с птицами за восемнадцать пенсов и через три дня стоял среди улицы таким же бедняком, каким был в ту минуту, когда наблюдал за толстой леди, прислонясь к фонарному столбу, против богатого фруктового магазина. И вот...
   Впрочем читатель сам легко догадается, как пошла моя жизнь. Труден только первый шаг, -- сделав его, я уже не останавливался. Я старался убедить себя, что я несчастный, всеми покинутый ребенок, что все меня преследуют и ненавидят, что я поневоле должен поступать нечестно, чтобы не умереть с голоду. При втором воровстве я уже жалел, что в кошельке нашлось всего только четыре шиллинга, а при третьем и сам не помню, что чувствовал, так как за ним скоро последовало четвертое, пятое и так далее.
   Впрочем я не долго вел жизнь карманного вора, никак не больше двух месяцев. Сколько денег удалось мне украсть в это время, не помню, знаю только, что я разбогател до того, что мог взамен старой одежды, данной мне Ильфордской полицией, купить себе очень порядочное платье. Я не ночевал больше в съестной лавочке, а поселился в улице Уентфорт.

Глава XXVI

   Я знакомлюсь с Джорджем Гапкинсом и он берет меня к себе в ученики.
   В один июльский вечер я прохаживался по Чипсайду. Так как у меня теперь был приличный костюм, то я смело появлялся на больших, богатых улицах поглядывая по сторонам с беззаботным видом мальчика, вышедшего погулять, я заметил джентльмена, внимательно разглядывавшего что-то в чулочном магазине. Это был один из тех джентльменов, от которых карманным ворам хорошая пожива: он был так толст, что когда он наклонился, фалды его сюртука сильно оттопырились, и карман выставился самым соблазнительным образом. Нельзя было упустить такого удобного случая. Я ощупал карман, в нем лежало что-то твердое, четырехугольное, я запустил в него руку и через секунду вытащил красивый кожаный бумажник. До сих пор мне удавалось таскать кошельки, деньги, просто положенные в карман, деньги, просто завернутые в бумагу, но ни разу не попадался мне под руку бумажник. Дрожа от восторга, я быстро свернул в соседнюю улицу, осторожно открыл бумажник при свете фонаря и увидел в нем несколько сложенных банковых билетов и целую кучу золотых монет. Это так поразило меня, что я стоял секунд пять неподвижно, закрывая бумажник полой своей куртки и не зная, на что решиться. Вдруг чья-то рука легла на мое плечо.
   -- Не вздумай бежать, -- произнес голос человека, явившегося как будто из под земли -- от меня не убежишь.
   Я готов был клясться, что никто не следовал за мной от Чипсайда; появление этого незнакомца как гром поразило меня. Я быстро бросил бумажник в водосточную трубу и повернулся, вполне уверенный, что меня задержал или полицейский, или обкраденный мной джентльмен. Но я ошибся: меня держал за ворот незнакомый мне господин, одетый очень нарядно, с блестящим перстнем на пальцах. Он поднял брошенный мной бумажник и спокойно положил его к себе в карман, точно свою собственность.
   -- Правду говорят, что дуракам счастье, -- заметил он, продолжая держать меня за ворот и увлекая за собой в темную улицу.
   -- Послушайте, сударь, -- заговорил я жалобным голосом, не помня себя от страха -- ведь я нашел его, право нашел, только он мне не нужен, возьмите его, коли хотите, может, вы его потеряли...
   -- Нашел, конечно, нашел! -- насмешливо проговорил незнакомец -- неужели же заработал! А ты для кого работаешь? -- спросил он вдруг резким голосом, когда мы уже прошли пол улицы.
   "Он, должно быть, принимает меня за какого-нибудь честного мастерового", мелькнуло у меня в голове.
   -- Я работаю, -- проговорил я прерывающимся голосом, -- у одного коробочника около Уайтчепеля.
   -- Что ты врешь! -- вдруг сердитым голосом закричал незнакомец. -- Говори сейчас правду! Ты живешь у Симмондса или у Тома Мертинса?
   -- Не знаю я никакого Симмондса и Мертинса! -- вскричал я, несколько оправившись от испуга. -- Пустите меня, берите себе бумажник, только меня оставьте в покое.
   -- Я тебе сверну шею, если ты не станешь отвечать, -- грозным голосом сказал незнакомец. -- Говори сейчас, для кого ты работаешь?
   -- Да ни для кого, сам для себя!
   Незнакомец выпустил из рук воротник моей куртки и несколько секунд смотрел мне прямо в глаза.
   -- Послушай, мальчик, -- сказал он, наклоняясь ко мне и говоря почти шепотом -- не думай, что меня можно обмануть. Говори правду; если у тебя есть хозяин, это не беда, если нет, скажи, и я, может быть, окажу тебе услугу.
   -- А вы не полицейский, не сыщик, не что-нибудь такое? -- спросил я.
   -- Я полицейский! -- вскричал незнакомец и громко расхохотался. -- Ах ты простота! И с таким умом берется за воровство! Ты давно занимаешься этим делом?
   -- Два месяца.
   -- И ни разу не попадался?
   -- Ни разу.
   -- Ну, тебе удивительно везет! Такой простофиля должен бы попасться на первом же разе! Надо взять тебя в руки. Пойдем-ка со мной!
   По тону его голоса видно было, что он намерен забрать меня в руки. Мне это вовсе не представлялось приятным. Я боялся его не меньше, чем испугался бы полицейского.
   -- Благодарю вас, сэр, -- сказал я -- я не хочу, чтобы меня брали в руки.
   -- Не хочешь! -- свирепо воскликнул он -- очень есть кому дело до того, что ты хочешь, или чего не хочешь? У тебя до сих пор не было хозяина, а теперь будет! Иди за мной, когда мы придем домой, я с тобой поговорю.
   Он вышел на улицу Поультри, потом завернул в один переулок, затем в другой, в третий, пока не дошел до улицы Кэт. Он не держал меня, а между тем я следовал за ним, и мне даже не приходило в голову бежать, такой страх внушал он мне своим решительным и повелительным обращением.
   Когда мы дошли до половины улицы Кэт, он постучал в дверь одного дома, и нам отворила нарядно одетая молодая женщина.
   -- Я не ждала тебя так рано, Джордж, -- сказала она ласково, целуя незнакомца.
   -- Я привел нам нового жильца, Сьюки, -- отвечал он, указывая ей на меня.
   Это, по-видимому, ей было неприятно.
   -- Неужели тебе еще не надоели жильцы, -- недовольным голосом проговорила она -- наверно и этот проживет у нас не дольше того!
   -- Конечно, если он вздумает играть со мной штуки! А что, чай готов?
   -- Готов. Иди.
   Мы вошли в очень хорошо меблированную комнату, на столе около камина стоял чайный прибор. Джордж бросился на диван и лежал на нем молча, заложив руки под голову, пока молодая женщина принесла чайник с чаем и блюдо поджаренной ветчины с яйцами. На меня она смотрела по-прежнему недружелюбно.
   -- Не суйтесь под ноги, если не хотите, чтобы вас обварили! -- сердито заметила она, проходя мимо меня с чайником.
   -- Ты будешь пить чай? -- спросил у неё Джордж,
   -- Нет, я уж пила.
   -- Ну, так убирайся к черту! -- грубым голосом сказал он.
   Она вышла из комнаты, сердито хлопнув дверью.
   -- А ты, -- обратился Джордж ко мне, -- хочешь чаю?
   -- Нет, благодарю вас, сэр.
   -- Ну, все равно, я буду пить и говорить, а ты сиди и слушай. Откуда ты?
   Этот вопрос был для меня неожидан. Как сказать ему, откуда я? Из Клеркенуеля, из Кемберуэля, или из Уентуортской улицы? Джордж заметил мое смущение.
   -- Коли тебе не хочется говорить этого, так не говори, -- сказал он -- мне все равно. Мне надобно только знать, есть ли у тебя настоящий дом? Есть ли у тебя отец и мать?
   -- Я убежал из дому, я туда не вернусь.
   -- Отчего?
   -- Оттого, что меня там до смерти изобьют.
   -- А, вот что! Ну, это отлично, тебе и не нужно идти туда. Ты будешь жить здесь.
   -- Здесь?
   -- Да, я тебя беру в ученье. Я дам тебе стол и квартиру, а ты должен работать на меня.
   -- Что же я буду делать?
   -- Да то же, что делал уже два месяца и на чем я поймал тебя сегодня. Не скажу, чтобы ты был искусен, но ты мне понравился, из тебя может выйти прок, если тебя немножко подучить; до сих пор тебе везло счастье, но на одно счастье нельзя рассчитывать, надобно стараться приобрести и искусство. Ты меня, конечно, не знаешь, но спроси у любого полицейского, кто такой Джордж Гапкинс? и каждый скажет тебе -- А, это известный воспитатель воров, как его не знать! Вот я и хочу взяться за твое воспитание.
   -- Благодарю вас, сэр, -- проговорил я, чувствуя, что должен что-нибудь ответить -- вы очень добры, если хотите помочь мне.
   -- Помочь тебе! Я хочу сделать тебя счастливым! Сотни уличных мальчиков позавидовали бы тебе! Если ты останешься у меня, через месяц тебе стыдно будет вспомнить о том, как ты неловко устроил сегодня эту штуку! -- Он указал рукой на свой карман, в котором все еще лежал украденный мной бумажник.
   -- Как тебя зовут?
   -- Джим Смит... Я боялся назвать свое настоящее имя и хотел сказать то, какое мне дали Моульди и Рипстон, но запнулся на первом слоге.
   -- Джим Смит? -- подхватил мой новый хозяин. -- Прекрасно! Ну скажи-ка по правде, Джим, несмотря на твое счастье, ведь тебе не всегда везло? Один день бывало густо, другой пусто? Не всегда в кармане звенели полукроны, а?
   -- Да и шиллинги-то не всегда, -- отвечал я -- где тут! Иногда перепадет много, а иногда и ничего!
   -- Ну, это известное дело. Слушай же, что я хочу для тебя сделать. Я буду учить тебя нашему искусству, буду кормить тебя вволю, одевать как джентльмена, давать тебе денег на твои удовольствия. Хорошо это?
   -- Еще бы, даже очень хорошо, -- отвечал я, чувствуя как мое отвращение к мистеру Гапкинсу исчезает. -- А что же я должен делать за все это?
   -- Ты должен приносить мне все, что тебе удастся добыть.
   -- Что ж, на это я согласен, -- сказал я, едва скрывая свое удовольствие и боясь одного, как бы он не передумал.
   -- Отлично, это одна сторона дела, а вот другая. Ты слышал, что говорила про тебя миссис Гапкинс, когда мы входили?
   -- Что я проживу не дольше прежнего жильца?
   -- Да. Видишь ли, этот прежний жилец был постарше тебя годами двумя, удивительно ловкий мальчик! Он прожил у меня всего девять недель. Теперь он засажен в тюрьму на три месяца. Как тебе кажется, хорошо ему там?
   -- Что же хорошего сидеть в тюрьме! А за что он туда попал?
   -- А за то, что он был обманщик и хотел надуть меня! У меня не уживаются те мальчики, которые вздумают проводить меня. К тем кто ведет себя честно со мной, я добрее отца родного. Случись с таким мальчиком какая беда, я ничего не пожалею, выручу его. Зато уж если кто вздумает обманывать меня, для того я злейший враг. Не попадет он в тюрьму сам по себе, я постараюсь упрятать его. Понимаешь?
   -- Еще бы, это все очень понятно.
   -- Ну и прекрасно. Теперь нам пока не о чем больше говорить. Если хочешь, можешь идти гулять или сходить в театр. Есть у тебя деньги?
   -- У меня есть четыре пенса, сэр.
   -- У меня также нашлась мелочь. Вот тебе три шиллинга и шесть пенсов. Мы не будем слишком роскошничать, пока не увидим как пойдут у нас дела. Прощай. Приходи не позже одиннадцати часов.
  

Глава XXVII

Я встречаю старого товарища.

   Мистер Гапкинс запер за мной дверь своего дома и предоставил мне полную свободу идти куда я хочу. Никогда в жизни не чувствовал я себя в таком странном положении. Что за человек был этот Гапкинс? Он, конечно, не шутил, иначе он не показал бы мне своей квартиры, не дал бы мне денег, не стал бы откровенничать со мной. Он будет кормить, одевать меня, давать мне денег на мои удовольствия и все за что? За то, чтобы я продолжал заниматься тем, чем занимался уже два месяца, и заниматься гораздо спокойнее прежнего, так как в случае какой-нибудь неудачи он обещал выручить меня. Условие это, конечно, было со всех сторон выгодно для меня. Я буду жить у него, пока мне будет хорошо, а чуть замечу, что он относится ко мне дурно, я брошу его и убегу. Что за удивительный дурак этот мистер Гапкинс? Я чуть громко не расхохотался на улице, думая о глупой нерасчетливости моего нового хозяина. Однако, куда же мне идти? Он сказал: в театр. Отлично, пойду в Шордичский театр, где я так часто бывал с моими добрыми товарищами, и возьму себе место в ложе, мне теперь скупиться нечего! Я купил себе пару сосисок, пять апельсинов, выпил кружку пива и направился к театру, у входа в который уже толпился народ; я узнал, что в этот день шла новая пьеса, был бенефис любимого публикой актера и оттого собралось так много зрителей. Я попал в самую средину толпы, меня тискали и толкали со всех сторон и особенно один мальчик работал локтями так усердно, что совсем придавил мой карман с сосисками. Я слегка толкнул его и попросил не давить мои сосиски.
   -- Важная штука твои сосиски, -- отвечал он -- Чего ты их не ел дома! Он стоял впереди меня и, говоря эти слова, не повернул ко мне головы, но я тотчас узнал его по голосу.
   -- Рипстон, неужели это ты? -- вскричал я.
   -- Смитфилд! Господи! Вот-то встреча! -- закричал мой старый товарищ и, не обращая внимания на неудовольствие соседей, он повернулся ко мне и протянул ко мне руку. Это движение оттеснило нас от дверей театра, нас затискали и затолкали так, что мы постарались скорей выбраться из толпы и при свете большой лампы, висевшей у подъезда, осмотрели друг друга.
   -- Вот-то чудесная встреча! -- вскричал Рипстон, от восторга просто задушив меня в своих объятиях. -- Я-то думал, что ты уж давным-давно умер, а вместо того ты вырос на полголовы, да каким франтом стал. Тебе должно быть сильно повезло с тех пор, как мы вместе жили под Арками, а?
   Я далеко не был франтом, но одежда моя была прилична и конечно могла показаться роскошной в сравнении с той, которую я носил, когда заболел горячкой. Но Рипстона, конечно, никто не назвал бы франтом. Его куртка и панталоны были из одинаковой материи и страшно перепачканы. Лицо его также далеко не отличалось чистотой. Но особенно удивляли меня его руки. Они были грязны как всегда, но, кроме того, покрыты мозолями, каких я никогда прежде не видал на них; и когда эти мозолистые руки обвились вокруг воротника моей щеголеватой черной курточки, я почувствовал какое-то страшное волнение.
   -- Чего же ты, Смит? -- спросил Рипстон, замечая мое смущение -- разве ты не рад, что встретился со мной? -- А, понимаю! -- вскричал он, пристально поглядев на меня несколько секунд -- ты верно сделался честным, Смит, и не хочешь знаться со мной? Ты не знаешь, ведь и я также переменился, Смит.
   Это объяснение не только не успокоило меня, а напротив заставило пожалеть, что я встретил старого товарища.
   -- То есть как же это переменился, в чем переменился, Рипстон? -- спросил я.
   -- Да в том, что я уже не по-старому добываю деньги, я теперь живу мальчиком у одного зеленщика, вожу ему уголь, картофель и все такое. Место хорошее, Я получаю восемнадцать пенсов в неделю, кроме пищи и квартиры. Я уж семь месяцев живу у него.
   -- А что Моульди? -- спросил я с тайной надеждой, что, быть может, хоть Моульди сделался настоящим мошенником.
   -- Моульди умер, -- коротко отвечал Рипстон.
   -- Умер?
   -- Да, он умер на святках. Пойдем скорее в театр, а то мы не найдем места в галерке. -- Я объявил, что иду в ложу и уговорил Рипстона пойти домой со мной, сказав, что могу заплатить за его место, так как у меня в кармане больше шиллинга. Мне стыдно было признаться, что у меня было даже около трех шиллингов.
   -- Ишь ты какой богач! -- заметил Рипстон -- у тебя место, должно быть, получше моего. Ты верно служишь в каком-нибудь магазине мануфактурных товаров?
   -- Так и есть, ты верно угадал, -- отвечал я, радуясь тому, что он придумал мне занятие.
   -- И ты, должно быть, долго копил денежки, а сегодня вздумал задать себе пир? -- спросил Рипстон.
   -- Ты всегда ловко угадывал, -- сказал я, избегая прямого ответа. -- Однако пойдем, а то и в ложах не будет места.
   Мы уселись очень удобно в ложе, где кроме нас было всего три человека. Я угостил Рипстона сосисками и апельсинами и, пока он ел, спросил у него: что же сталось с Моульди?
   -- Да с ним случилось несчастие, он свалился с крыши того сарая, что был на берегу реки, помнишь?
   -- Помню, как же.
   -- Ну вот, ты помнишь также, -- продолжал Рипстон, наклоняясь ко мне и говоря почти шепотом, -- что наши дела шли очень плохо, когда ты заболел горячкой. После тебя они пошли еще хуже. Тот фургон, в котором мы ночевали с тобой, перестал приезжать под Арки, а другие телеги нас не пускали, все боялись, что мы от тебя заразились горячкой. Нам пришлось спать на голых, грязных камнях. На улице нам также не везло. Разносчики и торговцы гоняли нас, полицейские следили за нами, работы никакой не было, а стащить что-нибудь, знаешь, по-старому, и не думай. А тут еще завернула непогода, да такая, что просто беда! Уж не знаю, как мы прожили два месяца до Рождества. К празднику всякий, известно, ждет себе чего-нибудь получше, а нам и ждать-то нечего было. Моульди совсем приуныл, отморозил себе руки и ноги, сидит да стонет, просто всю душу вытянул. А в Дельфах-то Рождество справляют весело. Всякий дает сколько-нибудь денег, устраивают складчину, разводят огонь, пьют что-нибудь горяченькое, курят и поют песни. Прошедший год мы также давали денег в складчину, а нынче ничего не могли дать, вот мы и сидели себе голодные да холодные в темном уголку, пока другие там угощались да пировали. А Моульди совсем пришел в отчаяние: он ведь всегда любил поесть, а тут слышит запах жареного мяса, а у самого с утра крошки не было во рту. Он говорит: "Постой же, Рип, будет и на нашей улице праздник, полно мучиться, не хочу больше. Коли счастье не дается в руки, я сам его возьму!" Я подумал, он это так со злости говорит, мне и в голову не пришло, что он задумал что-нибудь серьезное; я лег спать и расспрашивать его не стал. Только на другое утро просыпаюсь, смотрю -- Моульди уже нет; я удивился, он никогда не уходил, не сказавши мне, и стал я расспрашивать у всех знакомых; никто его не видал. Я пошел на рынок, и там нет Моульди. Вернулся домой часов в десять, только спускаюсь по ступеням, а мне один мальчик и говорит: "Ну что видел его? каково ему?" у меня так сердце и замерло. -- Про кого ты это так говоришь? спрашиваю. -- "Да про твоего, говорит, товарища, про Моульди. Ведь он в больнице, разве ты не знал? Он полез за свинцом на крышу сарая, что на берегу, стал спускаться по трубе да и свалился. Он переломал себе ноги и ребра. Навряд ли он уж и жив".
   Рипстон так увлекся своим рассказом, что не заметил, как поднялся занавес и началось представление. Впрочем, представление это состояло из балета, до которого мой приятель не был охотник. Отерев слезы, навернувшиеся на его глазах, он продолжал свой рассказ: "Я, конечно, сейчас же пошел в больницу, сказал привратнику, что я брат Моульди, и он меня впустил и велел мне спросить палату сестры Мелии. Я спросил, ко мне вышла сестра Мелия. "Вы, говорит, не Рипстон ли? Моульди все вас звал, ему, бедняжке, уж не долго остается жить на свете". Она привела меня в комнату, где он лежал. Смотрю, его обмыли, одели в чистое платье, он лежит такой бледный, бледный, а глаза у него стали такие большие, голубые, я никогда прежде не замечал, что у Моульди голубые глаза. Подле его постели сидел какой-то господин, должно быть, священник. А он, голубчик, как завидел меня, протянул мне руку. "Как я рад, говорит, Рип, что ты пришел, я думал: и умру, а тебя не увижу!" А я и сказать ему ничего не могу, Смит, засело у меня что-то в горле, слова не дает выговорить. А Моульди говорит господину, который сидел подле него: "мистер, пожалуйста, поговорите с Рипстоном, как вы сейчас со мной говорили". -- Хорошо, -- сказал господин, и начал он говорить о том, как хорошо быть честным и все такое. А Моульди все держит меня за руку. Вдруг он как-то сжал мою руку, посмотрел так пристально на господина, потом на меня, кивнул мне головой и умер".
   Слезы опять прервали речь Рипстона. Я в виде утешения сунул ему в руку большой апельсин, он несколько секунд с ожесточением сосал его и затем продолжал:
   -- Ужасно перевернуло меня все это: и слова господина, и то, что Моульди умер у меня на глазах. Я решил, что непременно переменю свою жизнь, не знал только, как мне это сделать, за что приняться. Вот я и остановился у ворот больницы, стал поджидать доброго господина; как он вышел, я и заговорил с ним. Он у меня спрашивал разные разности, а в конце концов дал мне шиллинг, дал свой адрес и сказал: "Ну, если ты завтра будешь в таком же настроении духа, как сегодня, приходи ко мне, я тебе помогу". На другой день я пошел к нему, он сам свел меня к тому зеленщику, у которого я теперь живу, и определил меня на место. Ну, вот ты теперь все знаешь про меня. Мне совсем не трудно было перемениться и жить честно, а тебе?
   У меня не хватало духу отвечать на его вопрос словами, и я только кивнул ему головой, в виде согласия.
   -- Тебе это должно быть было легко, -- сказал он -- тебе меньше пришлось меняться, чем Моульди и мне, ты ведь еще не привык к дурной жизни. Помню я, как нам с Моульди бывало смешно глядеть на тебя, когда ты принимаешься за воровство. Ты никогда не был настоящим вором, Смит, у тебя и смелости не хватало. Я думаю, кабы не мы с Моульди, ты бы никогда не стал воровать.
   -- Может быть, -- проговорил я.
   -- Тебе, я думаю, теперь приятно вспомнить, что ты не был таким дурным, как мы с Моульди?
   -- Да, конечно, приятно. Смотри, Рип, какой славный танец!
   -- Да, отличный танец! А я все думаю, Смит, как это хорошо, что мы встретились, когда оба переменились. Нам было бы совсем не так весело, если бы переменился только один из нас! Что если бы я жил по старому, а ты уж сделался бы честным? Ты, пожалуй, не захотел бы говорить со мной? А если бы ты заговорил, как бы я тебе отвечал? Я думаю, я скрыл бы от тебя, что я все еще воришка. Или я сказал бы тебе правду и стал бы насмехаться над тобой, что ты такой франт, такой важный!
   Никогда в жизни не видал я Рипстона таким разговорчивым и откровенным. Каждое слово его было мне ножом в сердце. Последнее время совесть моя замолкла, но теперь Рипстон опять расшевелил ее. Мое знакомство с ним и Моульди было совсем особенного рода, оно легче всякого другого могло превратиться в дружбу. Известие о смерти Моульди само по себе должно было взволновать меня. Но когда мой старый друг Рип, Рип, которого я любил гораздо больше Моульди, сделался честным, стал говорить как честный мальчик и, сам не понимая, что делает, растравлял мою рану, я почувствовал такой стыд, такое раскаяние, что готов был провалиться сквозь землю. В то же время я боялся, что Рипстон заметит мое смущение и это еще увеличивало мои мучения, Страх мой оказался небезосновательным. Представив картину нашей встречи в том случае, если бы он остался воришкой, а я сделался честным мальчиком, мой старый товарищ развеселился и, толкая меня под бок, с хохотом спросил -- неужели мне не смешно. Мне не было нисколько смешно. Я не мог заставить себя не только засмеяться, но даже улыбнуться. Я смотрел прямо перед собой, сдвинув брови и стиснув губы. Рипстон вдруг остановился среди смеха.
   -- Что с тобой, Смит? -- спросил он, взяв меня за руку. -- У тебя что-то неладно? Ты ведь служишь в магазине, это правда?
   В эту минуту поднялся занавес и началось представление новой пьесы, так что я мог оставить вопрос Рипа без ответа. Чтобы скрыть свое смущение, я принялся хлопать в ладоши и кричать "браво" вместе с остальной публикой.
   Пьеса была необыкновенна интересна и трогательна. В ней представлялась вся жизнь одного очень несчастного человека. В первом действии он был еще крошечным ребенком на руках матери; отец его, злой гадкий пьяница, требует денег у своей жены и бьет ее, когда она показывает, что у неё денег нет.
   -- Этак, Смит, и у вас в доме бывало, -- обратился ко мне Рипстон после первого действия, -- помнишь ты рассказывал, как отец твой бил твою мать?
   -- Помню, -- отвечал я, и мне живо вспомнилась моя бедная мать.
   -- А хорошо иметь мать, Смит, -- продолжал Рипстон, -- ты, я думаю, очень жалеешь теперь, когда ты переменился, что у тебя нет настоящей матери? Мне так было хорошо, как я вернулся к своей старухе. Меня свел к ней священник и говорит ей: "Забудьте, что он прежде был дурным мальчиком, примите его как новорожденного ребенка, пусть он начнет жизнь снова!" Она меня обняла, да так крепко, что я думал, она меня задушит, и сама чуть не умерла от радости. Ах, что я тогда чувствовал Смит!
   У меня навернулись слезы на глазах, мне хотелось во всем признаться Рипу, только стыд удерживал меня. В эту минуту я от всей души презирал Гапкинса и не чувствовал ни малейшего желания вернуться к нему.
   Во втором действии Фрэнк, так звали ребенка, стал уже взрослым мальчиком. Мать его умирает, ему нечем похоронить ее, и он ворует, чтобы купить для неё гроб. За это его арестуют и ведут в тюрьму.
   В третьем действии он уж выпущен из тюрьмы, пирует с ворами и разбойниками. Им нечем заплатить за выпитое пиво, и он опять ворует. Его арестуют и сковывают по рукам и по ногам.
   В четвертом действии он работает на каторге вместе с другими ссыльными. Ему является дух его матери, который открывает ему, что товарищи его составили заговор убить губернатора. Он спасает губернатора, и тот дает ему прощение.
   В пятом действии он ищет себе работы, чтобы жить честным трудом, но ничего не находит и встречает одного своего знакомого каторжника, который подговаривает его на какое-то дурное дело.
   В шестом действии он вместе с каторжником забирается в спальню одного богатого господина, они убивают его и забирают все его деньги. Полиция застигает их на месте. Каторжник бежит, а Фрэнка опять арестуют.
   В седьмом действии Фрэнк сидит в тюрьме закованный в цепи. Он раскаивается в своих дурных поступках и страшно мучится. Вдруг к нему опять является дух матери, утешает и ободряет его; он плачет и идет на казнь спокойно, без всякого отчаяния. В это время дух развертывает бумагу, на которой крупными буквами написано: Любовь матери бесконечна.
  

Глава ХХVIII

Мое намерение перемениться быстро исчезает.

   Пьеса вызвала у публики громкие рукоплескания. Меня она тронула до того, что я не решался взглянуть на Рипстона, чтобы он не увидал слез в моих глазах.
   -- Какая славная пьеса, не правда ли, Смит! -- сказал он, пока мы проталкивались сквозь толпу при выходе из театра. -- В ней так хорошо показано, как человек становится все хуже и хуже, пока сделается настоящим негодяем. Любовь матери бесконечна. Это, я думаю, значит что если мать умрет, так она сверху глядит на нас и видит все, чтомы делаем. Правда ведь, Смит?
   -- Да, я думаю.
   -- О мачехах там ничего не сказано, Смит, я думаю, твоей пришлось бы смотреть на тебя снизу вверх, а не сверху вниз, как ты думаешь?
   Я постарался засмеяться в ответ на его слова, но в душе мне было вовсе не до смеха.
   -- Все равно, у тебя есть настоящая мать, которая глядит на тебя сверху. Правда, Смит? Да что с тобой? О чем ты плачешь, Смит?
   В эту минуту мы вышли на улицу.
   -- Полно, перестань, -- утешал меня товарищ, -- тебе не нужно ходить смотреть чувствительные пьесы, если ты такой слабый. Что, у тебя нет платка? На, возьми мой.
   И он подал мне какую-то грязную тряпку.
   -- Ах, Рип!
   -- Ну, перестань же! Ты верно нездоров! Успокойся, смотри, уже десять часов, нам пора по домам! Мне придется идти далеко. А ты где живешь? К которому часу тебе надобно вернуться? Где лавка твоего хозяина?
   Последний вопрос он сделал тревожным голосом, как будто у него опять мелькнуло подозрение.
   -- Я не живу в лавке, -- проворил я прерывающимся голосом, наклоняясь ближе к его уху, -- у меня нет хозяина.
   -- Нет хозяина? Так чем же ты живешь? Где ты работаешь?
   -- Нигде, если наше прежнее дело не назвать работой.
   -- Наше прежнее дело! -- с удивлением вскричал Рип. -- Неужели ты в самом деле не переменился, Смит? Нет, это не может быть!
   -- Да я переменился, -- рыдая, отвечал я, -- только я переменился тем, что стал еще хуже, вот как в пьесе.
   Рипстон простоял с минуту задумавшись, глядя на меня с недоумением. Потом он тряхнул головой, что всегда означало у него принятие какого-нибудь решения, и спросил.
   -- Ты об этом и плачешь, Смит?
   -- Да, об этом.
   -- Значит, ты хочешь перемениться?
   -- Еще бы, очень хочу! Я рад бы сейчас сделаться честным, да только не знаю, как? Вот бы ты помог мне!
   -- Как же я могу помочь!
   -- Не знаю. Да вот если бы твой хозяин...
   -- Я уж об этом думал! -- с жаром вскричал Рипстон. -- Попробуем поговорить с ним. Пойдем скорей, а то он рассердится, что я запоздал!
   Я твердо решился последовать совету Рипстона, и мы быстрыми шагами пошли по улице. Но едва сделали мы несколько шагов, как перед нами явился Джордж Гапкинс. Он стоял, прислонившись к фонарю, и когда я проходил мимо, положил руку на мое плечо, по-видимому, с полным добродушием, хотя я чувствовал, что он крепко держал меня.
   -- Ах, вот ты где! -- произнес он голосом ласкового упрека. -- Экий ты нехороший, непослушный мальчик! Как тебе не стыдно ходить в такие дурные места, когда ты знаешь, что твоя добрая тетенька терпеть этого не может. Неужели ты никогда не отстанешь от дурных знакомств? А ты, мальчишка, -- обратился он к Рипстону -- если ты еще раз вздумаешь совращать его с пути, я сведу тебя в полицию. Убирайся прочь.
   Я был так поражен неожиданным появлением Гапкинса, что не мог выговорить ни слова. Рипстон, очевидно удивленный его щегольским нарядом и повелительным тоном, смотрел то на меня, то на него, широко открыв глаза от удивления.
   -- Ну, если ты не хочешь идти со мной, Смит, -- проговорил он, наконец -- так прощай.
   -- Прощай, Рип, мы, может быть, скоро увидимся.
   Он пошел по направлению к Спиталфилду, и я видел, что он несколько раз оборачивался и смотрел на меня все с тем же удивлением.
   -- С каким это негодяем я тебя встретил? -- спросил Джорж, не снимая руки с моего плеча и увлекая меня в сторону улицы Кэт.
   -- Он не негодяй, он честный мальчик, -- отвечал я.
   -- А если он честный мальчик, так чего же он связывается с такими воришками, как ты? -- насмешливо заметил мистер Гапкинс. -- И тебе что за надобность знаться с честными мальчиками? Ты должен помнить свое дело и не забывать, что работаешь на меня.
   Я был так смущен, что не нашелся как ответить ему. Он снял руку с моего плеча, я мог убежать от него и догнать Рипстона. Эта мысль мелькнула у меня в голове. Но я не имел сил привести ее в исполнение. Джордж Гапкинс наводил на меня необъяснимый страх, я не смел ни на шаг отставать от него.
   -- О чем же это ты разговаривал с честным мальчиком, когда я вас встретил? -- спросил он.
   -- О прежней жизни, -- отвечал я.
   -- О прежней жизни? Когда ты был честным мальчиком?
   -- Нет, когда он был нечестным.
   -- А, так он не всегда был честным, Джим? Что же он делал?
   Я чувствовал, что поступаю дурно, выдавая своего старого приятеля, но я не смел противиться своему хозяину.
   -- Мы с ним вместе занимались воровством в Ковент-Гардене, -- отвечал я -- и жили вместе в Дельфах.
   -- Вот что! А теперь где же он живет? Что он делает?
   -- Он работает.
   -- Работает? Возится с какой-нибудь грязной, тяжелой работой, бедный мальчуган! И много он зарабатывает?
   -- Восемнадцать пенсов в неделю, кроме содержания.
   -- И за это он должен трудиться целые дни, как добрая лошадь, и ходить в грязи от понедельника утра и до субботы вечера! Знаешь, сколько он всего получит в год? три фунта восемнадцать шиллингов!
   -- Ну что же, это не мало!
   -- Не мало за целый год работы! А знаешь, сколько было денег в бумажнике, который ты сегодня добыл? Двадцать семь фунтов? То, что он заработает в семь лет. Что бы он сказал, если бы знал, что ты в одну минуту, не пачкая рук, можешь заработать столько, сколько он в семь лет? Я думаю, он нашел бы свою жизнь очень несчастной!
   -- Может быть, он сказал бы, что лучше получить меньше, да зато... без опасности, -- несмелым голосом заметил я.
   -- Ну, конечно, хорош виноград да зелен? Слыхал эту басню, Джим? Так сказала одна лисица, когда ей никак не удавалось достать сочную виноградную кисть. Я не хочу, чтобы ты слишком много о себе мечтал, Джим, но ты должен понимать, что без ловкости, без таланта, нельзя сделать даже ту штуку, которую ты сегодня сделал. А у того бедного мальчугана ловкости-то, должно быть, не хватает, вот он и принимается поучать других. Ведь он поучал тебя, правда?
   -- Не знаю, как сказать. Он рассказывал мне, как он переменился и все такое.
   -- Ну да; и как ему теперь хорошо живется, и как ему страшно подумать о прежней жизни. Известное дело. А ты что ему говорил?
   -- О чем?
   -- Обо мне?
   -- Ничего!
   -- Что?
   В это время мы пришли в пустынную, безлюдную часть города. Произнеся последнее восклицание, мистер Гапкинс вдруг повернулся ко мне и посмотрел на меня с таким видом, как будто удивлялся, что я осмеливаюсь отрицать очень хорошо известную ему вещь. Если бы я действительно говорил о нем, я не мог бы выдержать его взгляда. Теперь же я смело посмотрел ему в глаза и повторил:
   -- Я ни слова не говорил о вас.
   Он вдруг захохотал.
   -- Еще бы! -- вскричал он -- еще бы ты вздумал говорить обо мне первому встречному мальчишке в театре. Это было бы отлично!
   И он продолжал смеяться, точно будто в словах его было что-нибудь особенно забавное.
   -- Вот что я тебе скажу о том мальчике, о котором у нас шла речь, -- заговорил через несколько минут мистер Гапкинс -- он просто дурак, ничего больше. Конечно, он в этом не виноват, но он дурак, это несомненно. Он попробовал вести жизнь настоящего джентльмена: иметь много денег и ничего не делать, но она оказалась ему не по способностям, и вот он и принялся работать, как вол, за три пенса в день. А представь себе, если бы он не был дурак, если бы он был мальчик со способностями, вот как ты, неужели он бы согласился на такую жизнь? Да ни за что на свете! И кого он думает удивить тем, что работает с утра до ночи? Кто похвалит его? Решительно никто. Всякий, напротив, скажет: "смотри, мальчик, помни, что ты должен быть счастлив, если мы не гоним тебя прочь. Чуть что не так, мы тебя вытолкаем вон, как последнюю скотину". Ну, вот мы и пришли домой.
   С этими словами он отворил дверь своего дома. Мы вошли в комнату где нас уже ожидал великолепный ужин. На столе стояло блюдо с горячим мясным пудингом, другое блюдо с рассыпчатым картофелем, два блестящие стакана и большой кувшин пива.
   Мистер Гапкинс пригласил меня сесть за стол рядом с собой и самым равнодушным образом накладывал мне на тарелку вкусные кушанья. Этот великолепный ужин сразу после рассуждения моего хозяина о несчастной жизни Рипстона сильно поколебал мое намерение исправиться. Конечно, бедный Рип, мальчик без таланта (я не понимал, что значит это слово, но оно мне очень нравилось) может проводить всю жизнь, таская кули с угольями. А я другое дело! Он ведь не знает моих способностей, он не знает, что я целых два месяца жил сам по себе карманным воровством, он не знает, какое это легкое дело, и сколько денег можно добыть им! Да и зачем в самом деле делаться таким грязным бедняком как Рип, если никто не скажет за это спасибо!
   -- А что, Джим, -- заговорил мистер Гапкинс -- как ты думаешь, что теперь ест твой "честный" знакомый? Дали бедняжке кусок хлеба с заплесневевшим сыром, да и будь доволен, правда?
   -- Я думаю, что так -- поддакнул я.
   -- Поест он, да и завалится спать где-нибудь на угольном мешке, вместе с крысами, а?
   -- Да уж конечно, -- засмеялся я вместе с мистером Гапкинсом.
   -- У тебя очень хорошенькая спальня, -- заговорил он снова после минуты молчания. -- Ты найдешь там, в комоде, рубашки и все белье. Платье там также висит хорошее, не знаю только, будет ли тебе в пору. А что, есть у тебя часы?
   -- У меня, часы! Да я никогда и не мечтал о такой роскоши!
   -- Я сейчас тебе принесу. Мои мальчики всегда ходят в часах.
   Он вышел из комнаты и через минуту возвратился, неся в руках прелестные серебряные часы, с длинной серебряной цепочкой. Он сам надел их на меня и очень ласково научил меня, как заводить их. При виде блестящей цепочки, болтавшейся поверх моей курточки, я почувствовал такую разницу между собой и несчастным Рипом, что не мог думать о нем иначе, как с сожалением.
   После ужина мистер Гапкинс выпил стакан грога, выкурил сигару и, спокойно усевшись на диване, попросил меня рассказать ему, что я видел в театре. Я охотно согласился на это и принялся подробно передавать ему содержание пьесы, так сильно растрогавшей меня. На него пьеса произвела совсем не такое впечатление, как на нас с Рипом. Он беспрестанно прерывал мой рассказ какими-нибудь насмешливыми замечаниями, доказывал мне, что все действующие лица дураки и что в жизни никогда не может случиться таких глупостей, и мне в конце концов стало очень стыдно, что я мог растрогаться подобной нелепостью. Чтобы мистер Гапкинс не угадал, что я чувствовал в театре, я соглашался со всеми его замечаниями и смеялся громче его самого. Мы совсем подружились.
   Наконец мистер Джордж взглянул на часы.
   -- Ого, как мы засиделись! -- вскричал он -- уж двенадцать часов! Пора спать, Джим. Возьми свечку, не беда, что я останусь в темноте. Твоя комната наверху, направо. Когда разденешься, позови меня, я унесу свечу!
   Я пожелал ему спокойной ночи таким голосом, который должен был показать ему, что мое мнение о нем стало значительно лучше с тех пор, как мы вернулись домой, и что я готов усердно служить ему; затем, взяв в руки свечу, я отправился в свою комнату. Он предупредил меня, что у меня будет хорошенькая спальня, но такого великолепия я не надеялся найти. Над кроватью, застланной белоснежным бельем, висели красивые ситцевые занавески, на окнах были белые шторы, на комоде стояло зеркало, а на полу лежал мягкий, пестрый ковер; около умывальника висело чистое, белое полотенце. Я смело сунул голову в комнату, но, увидев её великолепие, быстро отступил, чтобы посмотреть, туда ли я зашел, нет ли другой комнаты направо. Нет, никакой другой не было, это действительно моя спальня. Я снял сапоги, чтобы не испачкать чудный ковер, и робко подошел к постели. Мне очень хотелось хорошенько осмотреть все вещи в этой прелестной комнатке, но я вспомнил, что мистер Гапкинс сидит в темноте, и потому поспешил раздеться и улечься.
   -- Я готов, -- закричал я -- потрудитесь взять свечку!
   Никто не отвечал мне. Тогда а встал с постели и отворил дверь, собираясь закричать погромче, как вдруг услышал голос мистера Гапкинса и молодой женщины, отворявшей нам дверь. Они очевидно ссорились.
   -- Неужели же я у тебя буду спрашиваться, когда мне уходить и когда приходить, вот выдумала! Говорят тебе, иду по делу.
   -- И вчера, и третьего дня, ты все ходил по делам, Джордж! Ты лжешь! Я узнаю что ты делаешь! Я выслежу тебя.
   -- Ну, кола лгу, так и спрашивать нечего; ухожу, да и все тут!
   Голоса смолкли.
   -- Потрудитесь взять свечку! -- закричал я. Через минуту Джордж вошел ко мне, взял свечу и молча ушел прочь. Я услышал вслед за этим, как хлопнула дверь на улицу.
   Ссора мистера Гапкинса с женой нисколько не тревожила меня. Он куда-то уходил, она его не пускала, что мне за дело до этого? Я спокойно улегся в своей хорошенькой кроватке и совсем собрался уснуть, как вдруг услышал стук в мою дверь.
   -- Кто там? -- спросил я.
   -- Оденься и сойди вниз, мальчик, мне надо поговорить с тобой.
   Я узнал голос миссис Гапкинс. Она приотворила дверь, поставила зажженную свечу на пол моей комнаты и, не говоря ни слова больше, ушла прочь.
  
  

Глава XXIX

Под влиянием гнева миссис Гапкинс рассказывает мне вещи невыгодные для её мужа.

   Я не смел ослушаться приказания миссис Гапкинс. Если муж её был моим хозяином, то она была моей хозяйкой. Я быстро вскочил с постели и начал одеваться.
   -- Не надевай сапог, -- закричала она мне с лестницы -- оставь их наверху!
   Это новое приказание отчасти успокоило меня. Я помнил, как она неласково приняла меня, и боялся, что теперь, когда Джорджа не было дома, она просто выгонит меня на улицу, но в таком случае она, конечно, не велела бы оставить сапоги.
   Спустившись вниз, я увидел, что она сидит в гостиной одна, и что глаза её красны и опухши от слез.
   -- Войди же, -- нетерпеливо вскричала она, видя, что я в нерешимости остановился на пороге -- войди и запри дверь.
   Я вошел, хотя моя робость и мое недоумение все возрастали.
   -- Подойди сюда, поставь свечку на стол и дай мне хорошенько посмотреть на тебя, я ведь почти не видала тебя.
   Не знаю, что она подумала обо мне, но пока она пристально и серьезно разглядывала меня своими красными, заплаканными глазами, мне представилось, что она, должно быть, просто пьяна.
   -- Сядь, -- сказала она, видимо удовлетворившись своим осмотром, -- и скажи мне, что ты за мальчик?
   -- То есть, как что за мальчик? -- с удивлением спросил я.
   -- Что ты, совсем испорченный ребенок, испорченный до мозга костей, как все те маленькие негодяи, которые жили у нас?
   Делая этот вопрос, она пристально глядела на меня, и я чувствовал, что краснею. Что мог я ей отвечать? Конечно, если бы я был хорошим мальчиком, мистер Гапкинс не взял бы меня к себе.
   -- Я не знаю, что значит совсем испорченный мальчик, -- сказал я -- я думал, что я не совсем испорчен. Я для одного хорош, а для другого дурен. Вы спросите лучше у мистера Гапкинса, каков я.
   -- Долго ты был вором?
   -- Несколько недель.
   -- Только недель! А часто сидел в тюрьме?
   -- Ни разу.
   -- Ни разу! Есть у тебя мать?
   -- Была, да умерла, когда я был еще маленьким.
   -- А отец?
   -- Не знаю, может быть, и он умер; мне это все равно.
   -- Он верно вор? Почти всегда сидит в тюрьме, а?
   -- Отец в тюрьме? Кто это выдумал? Он славно задал бы тому, от кого услышал бы такие слова! Мой отец честный человек!
   Негодование придало мне смелость взглянуть ей прямо в глаза. Она улыбнулась.
   -- Так отчего же ты сделался вором? -- спросила она. -- Как ты познакомился с Джорджем? Он тебе нравится?
   -- Да, очень, -- поспешил я ответить -- он очень хороший человек.
   -- Он хороший человек! -- вскричала она со злобным смехом. -- Сказать тебе, кто он? Он паук, который незаметно затянет тебя в свою паутину и высосет всю твою кровь!
   -- Высосет мою кровь?
   Горячность, с какой говорила миссис Гапкинс, пугала меня.
   -- Кровь всякого, кто попадется ему! Он настоящий вампир! Как ты думаешь, зачем он взял тебя ж себе?
   Если она не знала зачем, то, пожалуй, Джордж Гапкинс рассердится на меня за то, что я ей скажу; если же она знала, то не стоило отвечать ей. Я понимал, что она, поссорившись со своим мужем, хочет восстановить меня против него; но, вспомнив как обыкновенно вела себя миссис Бёрк, я сделался очень осторожен: если я скажу что-нибудь дурное против хозяина, она завтра же, помирившись с ним, все перескажет ему. Кроме того, убедившись, что она не пьяна, я стал еще больше бояться её. Все это заставило меня отойти к дверям, с намерением при первом удобном случае убежать наверх и запереться в своей спальне.
   -- Мы с ним поладили, -- проговорил я по возможности примирительным тоном -- я всем доволен, коли что не так, так об этом можно поговорить завтра утром.
   Она несколько секунд глядела на меня с выражением сострадания, смущавшего меня еще больше, чем её гнев.
   -- Хорошо, если ты это говоришь только по незнанию, -- проговорила она. -- Ты доволен! Доволен тем, что тебе придется просидеть в тюрьме несколько месяцев, может быть, несколько лет! Доволен тем, что всю жизнь будешь носить имя, которое сделается позором и для тебя, и для всех твоих знакомых. Положим, у тебя нет ни отца, ни матери, но неужели нет никого, кто был когда-нибудь добр к тебе и о ком ты будешь думать, когда тебя посадят в тюрьму за воровство?
   Да, конечно, у меня был такой человек. Я вспомнил миссис Уинкшип, я вспомнил ту ночь, когда она и Марта призрели, накормили, одели и приласкали меня, я вспомнил, как она хотела сделать из меня честного мальчика, и почувствовал, что мне будет очень и очень тяжело, если она узнает, что я сижу в тюрьме. Но с какой же стати мне этого бояться? Ведь Джордж Гапкинс обещал выручить меня из всякой беды.
   -- Я не попаду в тюрьму, -- сказал я -- я уж больше двух месяцев занимаюсь этим делом и ни разу не попадался, а тогда мне еще никто не помогал.
   -- А теперь ты нашел помощника! -- вскричала она. -- Он поможет тебе на долгое время засесть в тюрьму! Это его всегдашняя манера; он тысячу раз говорил мне: "Я никогда не начинаю работать свежими руками, пока не отделаюсь от старых". Каждый мальчик служит у него, пока не станет известен полиции, пока за ним не начнут следить. Понимаешь ты меня теперь?
   Трудно было не понять.
   -- А мистер Гапкинс не то говорил мне, -- заметил я -- он обещал, что не пожалеет никаких денег, чтобы выручить меня из беды.
   -- Он обещал! Да разве можно верить обещаниям этого обманщика, этого злодея! Слушай, мальчик. Я тебе много рассказала, ты можешь завтра же выдать меня мужу, и он изобьет меня до полусмерти, как делал уже не раз, но мне все равно, мне надоела эта жизнь!
   Она опустилась на стул, положила голову на стол и заплакала так горько, что у меня выступили слезы на глазах.
   -- Пожалуйста, не бойтесь, -- сказал я, подходя к ней -- я ничего ему не скажу, я не таковский мальчик, чтобы сделать неприятность человеку, который желает мне добра.
   -- Я желаю тебе добра, -- сказала она, поднимая со стола свое заплаканное лицо, -- все, что я тебе говорила, правда, истинная правда.
   -- Я вам верю, только посоветуйте мне, что же мне делать?
   -- Поди, ляг в постель и сам подумай. Ты слишком молод, чтобы быть вором. Поди и подумай, куда тебе деться, когда ты убежишь отсюда.
   -- А если я убегу, он не погонится за мной, как вы думаете?
   -- Придумай такое место, куда бы он не смел гнаться за тобой. Иди, ложись и думай об этом. Прощай.
   Я вернулся в свою комнату в сильном раздумье. Хорошо ей было говорить: "ляг в постель и подумай".
   Как я мог думать, когда после всех необыкновенных событий сегодняшнего дня в голове моей остался какой-то смутный хаос. Одно только было мне ясно. Миссис Гапкинс сказала мне правду: её муж негодяй и, если я останусь у него, меня ожидает самая несчастная судьба. Я должен бежать, но куда? Куда он не посмеет гнаться. Куда жё это? Этого вопроса я не мог решить. "Засну-ка я лучше теперь, сказал я сам себе: -- а завтра поговорю с ней об этом. Она наверно присоветует мне что-нибудь".
   На великолепных часах, подаренных мне накануне мистером Гапкинсом, было восемь часов, когда я проснулся на следующее утро. Я не слыхал, как мистер Гапкинс возвратился домой, но теперь я услышал скрип его сапог по лестнице, значит, он был дома. Я ожидал, что он позовет меня, но он, не говоря ни слова, прошел мимо моей комнаты, и через несколько минут я услышал, что он уходит из дому. Я лежал в постели, придумывая, что мне делать, когда я встану, как вдруг уличная дверь отворилась, и я услышал шаги двух мужчин по лестнице. Через несколько времени Джордж Гапкинс вошел ко мне в комнату.
   -- Ну, Джим, -- сказал он -- тебе, кажется, придется быть сегодня и поваром, и слугой, и всем на свете: жена заболела.
   -- И сильно заболела, сэр? -- спросил я, вспомнив странное выражение её лица накануне.
   -- Так сильно, что я сейчас ходил за доктором, он говорит, что у неё начинается горячка или что-нибудь другое в этом роде.
   Болезнь миссис Гапкинс оказалась нешуточной и продолжалась целых три недели. Во все это время я ни разу не видел её. Мистер Гапкинс нанял какую-то старушку, которая ухаживала за ней, готовила кушанье и исполняла домашние работы, причем я усердно помогал ей. Другого дела у меня не было. Хозяин не исполнил своего обещания и не думал обучать меня всем тонкостям нашего ремесла. Он так боялся горячки, что почти никогда не сидел дома. Он обедал вместе со мной в столовой, сидя у открытого окна и беспрестанно нюхая баночку со спиртом, а затем уходил и не возвращался домой до поздней ночи. Спал он в той же столовой, на диване.
   Мое положение было очень недурное. Меня кормили хорошо. Хозяин всегда давал мне шиллинг, когда я его просил, и позволял мне гулять, где я хочу, от шести до десяти часов вечера. Он не только не научал меня ничему дурному, а напротив, каждое утро, уходя из дому, говорил мне: "пожалуйста, ты не берись за работу и не ходи ни в какие дурные места. Скучно тебе -- сходи в театр или в концерт; коли тебе нужны деньги, бери у меня, а сам не добывай". Таким образом, хотя я не забывал совета, данного мне миссис Гапкинс, я находил, что бежать теперь было бы очень глупо с моей стороны. Кроме того, хотя я не видал больной хозяйки, но она часто давала мне мелкие поручения, я оказывал ей небольшие услуги, и мне казалось, что я сделаю неблагодарность, если брошу ее, пока она больна.
   Через три недели миссис Гапкинс вышла из своей комнаты; она была страшно худа и бледна, длинные волосы её были коротко острижены, и она надела чепчик; это так обезобразило ее, что я с трудом узнал ее. Мистер Гапкинс, не видавший её уже недели две, был также поражен переменой в её лице.
   -- Эким ты уродом стала, -- заметил он -- я бы на твоем месте не вышел из своей комнаты с такой физиономией.
   -- Я бы хотела быть еще вдесятеро безобразнее назло тебе! -- отвечала она довольно неласковым голосом.
   Очевидно было, что болезнь вовсе не помирила моих хозяев.
   После этого я очень удивился, возвратившись на следующий вечер домой и увидев, что она сидит в столовой вместе с мистером Гапкинсом и какими-то двумя мужчинами, они все о чем-то весело разговаривали, смеялись и, казалось, были в полном согласии. Впрочем, разговор у них шел, должно быть, деловой, потому что когда я вошел, мистер Гапкинс знаком указал на меня своим приятелям, те осмотрели меня с ног до головы, и затем мне приказано было или отправляться спать, или идти еще гулять. Я выбрал первое.
   Не знаю, долго ли я спал, но меня разбудило прикосновение чьей-то руки к моему плечу и голос миссис Гапкинс.
   -- Ты не спишь, Джим?
   -- Нет-с, не сплю.
   -- Думал ты о том, о чем мы с тобой говорили ночью перед моей болезнью?
   -- Да, я много раз об этом думал и передумывал.
   -- Ну, и что же ты? решился последовать моему совету?
   -- Да, конечно, только я не знаю, куда мне бежать.
   -- Ты должен скорей придумать это. Если ты не уйдешь завтра, тебе придется каяться всю жизнь. Ты видел сегодня в столовой двух приятелей моего мужа -- Тильнера и Джона Армитеджа, они вместе затевают дурную штуку и тебя возьмут в помощники.
   -- Какую же такую штуку?
   -- Грабеж. Ш-ш... не спрашивай больше. Это будет сделано завтра или послезавтра ночью... в Фульгаме, в Прескотгаузе. Послушайся меня, иди завтра утром, как только встанешь, туда, куда он не посмеет погнаться за тобой, и расскажи там все, только не говори ничего обо мне. Понимаешь?
   -- Понимаю, не беспокойтесь, -- отвечал я.
   -- Я и не беспокоюсь, я знаю, ты добрый мальчик и не захочешь за добро заплатить злом. Прощай, мне надо идти вниз, они сейчас вернутся. -- Она потрепала меня по щеке своей горячей рукой и вышла вон.
   Наконец должна была начаться моя служба у мистера Гапкинса. Странно только, что он брал меня помощником в таком важном деле, как грабеж, не подучив меня сперва, как обещал. Еще страннее казалось мне поведение миссис Гапкинс. Если она хотела только, чтобы я убежал и не участвовал в дурном деле, зачем назвала она мне сообщников своего мужа и тот дом, который они собирались грабить? Я ворочался на постели, думая и передумывая одно и то же, но моя глупая голова не могла разрешить этих вопросов. Наконец, я решил, что на следующее утро, как только встану, побегу в Спиталфилд, разыщу там Рипстона, расскажу ему все дело и попрошу его совета. Сначала я хотел обратиться за советом к миссис Уинкшип, но, вспомнив, что около её дома могу встретить отца и что она, пожалуй, сердится на меня за измену Бельчеру, отказался от этого намерения.

Глава XXX

Я изменяю Джорджу Гапкинсу. Занавес падает.

   На следующее утро после завтрака Джордж Гапкинс сказал мне:
   -- Ты много не шляйся сегодня, чтобы не слишком устать к ночи. Ты мне понадобишься.
   -- Зачем? -- спросил я с самым невинным видом.
   -- А тебе что за дело? -- узнаешь, когда нужно будет.
   Через несколько времени он позвал меня в небольшую прачечную, на другом конце двора. Там было маленькое окошечко в одно стекло, отворявшееся в кухню.
   -- Посмотри-ка; можешь ли ты пролезть через такое отверстие? -- спросил он. -- Я с трудом просунул плечи сквозь маленькое окошечко и соскочил в кухню.
   -- А нельзя тебе еще побольше нашуметь? -- спросил он насмешливо.
   Я пролез еще раз, стараясь ступать как можно тише.
   -- Вот это лучше, -- заметил он, -- попробуй еще раз, становись на цыпочки. Я пролез еще и еще раз, всего раз двадцать.
   -- Ну вот, теперь хорошо! -- сказал Джордж. -- Какие у тебя сапоги, Джим?
   -- Крепкие, на толстых подошвах, сэр.
   -- Это не годится. Тебе нужно купить пару тонких башмаков, которые ты мог бы легко снимать и надевать. Поди, купи себе сейчас. В Бишопсите есть башмачная лавка.
   Он дал мне полусоверен, и я ушел. Мне нужно было пройти мимо дверей столовой. Миссис Гапкинс увидела меня; она кивнула мне головой и тихо шепнули: "беги теперь же". В ответ я кивнул ей головой.
   Ясно было, что она не обманула меня вчера. Мистер Гапкинс не объяснил мне, для какого дела я был ему нужен, но я понял, что мне придется влезать куда-нибудь в окно и таким образом принимать участие в грабеже. А за грабеж ссылают, как я слыхал, на каторгу. Значит, я погибну на всю жизнь, если не убегу как можно скорей. Не раздумывая больше, я направился к Спиталфилду. Я не знал точного адреса Рипстона. Он сказал мне только, что живет где-то около церкви, и я надеялся, что около церкви немного зеленных лавок и что я его разыщу без труда. На деле оказалось, что я ошибался. Вблизи церкви жило множество зеленщиков и угольщиков, я спросил в шести лавках и везде получил ответ, что ни о каком Рипстоне и не слыхали. Мной начинало овладевать отчаяние. Что если Рипстон поступил на другое место или живет под другим именем? Как я найду его? Я стоял в недоумении среди улицы, как вдруг я увидел на тротуаре самого Рипстона. Она нес на плече мешок с углями, а в руках корзину с веленью и шел, весело напевая какую-то песню. Я быстро подбежал к нему и окликнул его. Он так испугался, что чуть не уронил весь свой мешок. Едва дав ему опомниться, я тотчас рассказал ему всю историю моего знакомства с Гапкинсом и то, почему я от него бежал.
   -- На-ка, понеси! -- вскричал он, как только я кончил рассказ, сунув мне в руку корзину с зеленью. -- Неси корзину, мы так скорей дойдем, это недалеко, сейчас за углом. Я уж говорил о тебе с хозяином, и он сказал, что коли ты не слишком далеко зашел, так чтобы я привел тебя к нему. Пойдем.
   Несмотря на тяжесть, лежавшую на плечах его, Рипстон пошел вперед так быстро, что я со своей маленькой корзинкой едва поспевал за ним.
   -- Вот он, сэр! -- вскричал Рипстон, входя в богатую лавку зеленщика и обращаясь к маленькому, плешивому старичку, перебиравшему картофель -- вот тот мальчик, о котором я вам говорил, сэр. Это Смит, он не зашел дальше после того вечера, когда мы с ним виделись, помните, я вам рассказывал.
   Маленький, лысый старичок надел очки и внимательно осмотрел меня. Затем он подошел к внутренней двери лавки и позвал:
   -- Сара!
   В лавку вошла старушка с седыми волосами, в белом чепчике, Старик шепнул ей что-то и затем, обращаясь ко мне, сказал: -- Войди к нам в комнату, мальчик, я поговорю с тобой, когда кончу свою работу.
   Мне пришлось ждать конца его работы. Жена его начала расспрашивать меня так ласково и так кротко, что я тотчас же стал рассказывать ей всю свою историю. Дослушав меня до половины, она позвала своего мужа.
   -- Иди сюда, Тиббит, -- сказала она -- послушай, какие странные вещи он рассказывает.
   Мистер Тиббит пришел, и я ему также все рассказал. На него моя история произвела совершенно неожиданное впечатление. Едва дослушав последние слова, он надел синий передник, взял с гвоздя шляпу и пошел к дверям.
   -- Куда ты? -- спросила его жена. -- Что ты хочешь делать?
   -- Что? Известно что, я сведу сейчас мальчишку в полицию, там лучше нас сумеют распорядиться. Пойдем, мальчик!
   -- Зачем же, сэр? -- спросил я, испуганный оборотом дела.
   -- Да надобно же помешать этому грабежу! Это самое первое дело, об остальном мы подумаем после. Не бойся, мальчик. Полиция засадит мистера Гапкинса в такое место, откуда ему нельзя будет вредить тебе. Пойдем.
   Мне очень не хотелось идти, но, делать нечего, я должен был покориться, и через пять минут мы были уже в полицейском управлении. Меня заставили пересказать мою историю инспектору полиции. Он слушал меня с большим волнением, предлагал мне множество вопросов, делал какие-то отметки в своей записной книжке, и, когда я кончил, несколько минут молча ходил взад и вперед по комнате.
   -- В котором часу ушел ты из улицы Кит? -- спросил он.
   Я помнил, что было десять минут десятого, когда я заглянул в столовую, где стояла миссис Гапкинс.
   -- Теперь пять минут одиннадцатого, -- сказал инспектор. -- Он велел тебе купить башмаки в Бишопсите?
   -- Да, сэр.
   Инспектор позвал полицейского, переодетого в простое платье, дал ему полусоверен и велел купить пару легких башмаков с завязками спереди.
   Я решительно не понимал, для чего это делается. Если я не вернусь в улицу Кит, зачем же мне башмаки?
   -- Вы напрасно послали за башмаками, сэр, -- осмелился я заметить -- мои сапоги еще совсем крепкие.
   Инспектор шепнул что-то мистеру Тиббиту, который вышел из комнаты; сам же он заговорил со мной ласковым голосом.
   -- Ты хороший мальчик, -- сказал он. -- Счастье твое, что ты вовремя остановился на дурной дороге. Теперь, если ты нам поможешь довести до конца это дельце, ты будешь обеспечен на всю жизнь. Тебе ведь хочется вести честную жизнь и ни в чем не нуждаться?
   -- Конечно хочется, сэр, только я не знаю, что мне делать.
   -- Ну, а я знаю. Ты можешь помочь нам. Как только вернется человек, которого я послал за башмаками, беги скорей назад в улицу Кит.
   -- Назад в улицу Кит? К Джорджу Гапкинсу? Да зачем же это, сэр?
   -- Видишь ли, мы хотим, чтобы он пошел на этот грабеж, -- отвечал инспектор. -- Ты неглупый мальчик, ты понимаешь, зачем нам это нужно. Тебе не предстоит никакой опасности, -- прибавил он, замечая, что я его понимаю, но сильно трушу. Если бы ты был сообщником этих негодяев, тебе, конечно, досталось бы очень сильно, теперь же другое дело, ты помогаешь закону преследовать их, и закон защитит тебя. Даю тебе честное слово, что с этой минуты и до конца дела полиция глаз с тебя не спустит.
   Последние слова инспектор произнес особенно выразительно, вероятно, желая дать мне понять, чтобы я и не думал обмануть его.
   В эту минуту вошел полицейский с парой новых башмаков.
   -- Примерь-ка их! -- приказал мне инспектор. -- Отлично! Теперь беги скорей домой, а то тебя там, пожалуй, хватятся. Постой, еще одно слово: могу я довериться тебе? -- Он положил руку мне на плечо и посмотрел мне прямо в глаза.
   -- Можете, сэр, -- отвечал я. -- Если вы говорите, что со мной не случится ничего дурного, что вы не дадите меня в обиду, так я исполню все, как вы велели.
   -- Ну, и прекрасно. Иди домой и не рассказывай никому, где был. Еще одно слово. Тебе верно придется пролезать через какое-нибудь маленькое окошечко, так ты не бойся, я буду стоять подле и ждать тебя. Там будет наверно темно, но ты меня узнаешь потому, что я возьму тебя за волосы, вот так. Ну, теперь ступай.
   Я не берусь описать чувства, волновавшие меня, когда я вышел из полицейского управления и побежал назад в улицу Кит. У меня не было в голове ни одной определенной мысли; я знал только одно, что буквально исполню приказание инспектора, так как он обещал дать мне средства вести честную жизнь. Я не думал, что подвергаю себя при этом какой-нибудь опасности, иначе я наверно опять бежал бы от полиции. Когда я вернулся в улицу Кит, Джорджа Гапкинса не было дома, и мне отворила дверь жена его. Я думал, что она очень удивится, увидев меня, но она, напротив, пристально посмотрела на меня и затем весело вскричала:
   -- А, ты вернулся, Джим!
   -- Да, я останусь здесь, -- отвечал я.
   -- Ну, и отлично, я очень рада, что ты останешься! -- вскричала она.
   -- А вы же мне говорили, чтобы я ушел, -- с удивлением заметил я.
   -- Ну, да, ты ушел и опять пришел, я очень рада!
   Через несколько минут она спросила меня, помню ли я имена сообщников моего хозяина и то место, куда они хотят идти сегодня ночью. Я назвал ей и то и другое.
   -- Отлично, Джимми! -- вскричала она, опять смеясь своим странным смехом. -- Ты умный мальчик, умеешь и помнить секреты, и хранить их! Славная штука, не правда ли? Ха, ха!
   -- Да-с, очень, -- пролепетал я, и в сильном волнении бросился наверх в свою спальню.
   Я так и не узнал, подозревала ли она, в чем дело. В четыре часа она оделась и ушла куда-то, оставив меня одного дома. Около семи часов вернулся Джордж Гапкинс. Он сначала рассердился, не застав жены дома, но потом повеселел и за чаем шутил и разговаривал со мной самым добродушным образом. Мне было очень тяжело слушать его шутки. Лучше бы он злился и ворчал на меня, тогда мне легче было бы на сердце. После чая он спросил:
   -- Знаешь ты Фульгет, Джим?
   Я отвечал, что не знаю.
   -- Ну, все равно. Надень свои новые башмаки и иди пешком до банка, а там садись в фульгетский дилижанс; как доедешь до Фульгета, спроси, где мост, и поверни в третью улицу за мостом, там ты найдешь пивную лавочку. Войди в нее и спроси, дома ли мистер Мазон? Отправляйся скорей.
   Я с радостью вышел из душной комнаты на свежий воздух. Надев новые башмаки, я быстрыми шагами направился к банку. Я уже прошел с полдороги, как вдруг меня остановил какой-то прохожий:
   -- Не знаете ли, мальчик, как мне пройти к Лондонскому мосту? -- спросил он у меня.
   Я указал ему дорогу.
   -- Благодарю, -- сказал он, -- я покупал вам сегодня башмаки. Вы куда идете, в Фульгет?
   Взглянув в лицо прохожего, я тотчас узнал в нем полицейского и в нескольких словах объяснил ему, куда я иду.
   -- Благодарю, -- отвечал оп -- и, как ни в чем не бывало, пошел к Лондонскому мосту.
   В девять часов я дошел до улицы, указанной мне мистером Гапкинсом.
   Мальчик, стоявший за прилавком пивной, сказал мне, что мистер Мазон ждет меня в комнате хозяина, и, войдя туда, я увидел Джорджа Туинера и Джона Армитеджа, занятых игрой в карты.
   -- Я мистер Мазон, -- сказал мне хозяин, -- посиди, подожди немного, Джимми.
   Они продолжали играть и пить пиво. Хозяин распивочной несколько раз подходил к ним и заговаривал с ними, как со старинными знакомыми. Наконец в половине двенадцатого, когда совсем стемнело, мы вышли из распивочной. Джордж шел со мной впереди, а двое других следовали за нами. Мы прошли таким образом с добрую милю. Дорогой мистер Гапкинс объяснил мне, что я должен был делать: мне нужно было пролезть в маленькое окошечко, осторожно пробраться вдоль стены и затем отодвинуть задвижку, запиравшую дверь.
   -- Ты не бойся, -- прибавил он -- если бы дело было опасное, я не взял бы такого мальчика, как ты. Ты ведь можешь сделать все что я тебе сказал?
   -- Могу, -- отвечал я, дрожа как в лихорадке.
   -- Мы все устроим отлично, -- сказал мистер Гапкинс. -- Там в целом доме живет один только старый джентльмен, такой же старый слуга, да глухая экономка; нет даже собаки.
   Мы повернули в небольшой переулок и подошли к забору. Туинер и Джон Армитедж догнали нас, и мы все тихо, как кошки, перелезли через забор. После "этого мы пошли по дорожке, усыпанной песком, и подошли к большому, темному дому. Ни слова не было произнесено. Я заметил, что Джон Армитедж свинтил какие-то блестящие орудия, влез на плечи к Туинеру и стал что-то работать в стене. Минуты через две что-то звякнуло, и он соскочил вниз.
   -- Сними башмаки, Джим, -- шепнул мне Джордж. Дрожа от страха, я снял башмаки. Джордж взял меня на руки, влез на спину к Туинеру и просунул ноги мои в какое-то отверстие.
   -- Тут тесно, Джим, -- прошептал он, -- да ничего, ты пролезешь, прижми крепче руку к боку. Полезай бочком! Хорошо! Прыгай, не бойся, тут не высоко, не забудь, что я тебе говорил о двери и о задвижке.
   Я делал все, что он мне приказывал и при последних словах его прыгнул вниз. Здесь, к великому моему утешению, чья-то невидимая рука схватила меня за волосы, другая невидимая рука зажала мне рот, меня тихонько втолкнули в какую-то комнату и заперли там.
   Что было дальше, я не видел. Я слышал легкий скрип отворяемой задвижки, затем шум шагов, крики, громкий голос Джорджа Гапкинса и больше ничего. План инспектора удался: он поймал Джорджа Гапкинса и обоих товарищей его.
   Этой сценой кончается моя история, как маленького оборвыша.

***

   По просьбе инспектора, меня поместили в заведение для малолетних преступников; я жил там несколько лет и выучился многому хорошему. После этого я переселился в Австралию, там нажил себе богатство и сделался счастливым человеком. Самыми несчастными годами моей жизни остались те, которые я провел маленьким оборвышем, хотя мистер Рипстон, почтенный торговец углем, уверяет, что и в них не было ничего дурного. Дело в том, что он до сих пор не знает всех подробностей моей жизни карманного вора. Если бы я мог разыскать теперь всех людей, которых я обокрал тогда, я охотно вознаградил бы их, но так как это невозможно, то я решил взамен, по мере сил и возможности, оказывать помощь всем маленьким оборвышам, какие встретятся мне в жизни.
  
   Гринвуд, Джеймс. -- Маленький оборвыш: / Переделка с англ. А. Анненской дял детского возраста. -- Санкт-Петербург : тип. Ф.С. Сущинского, -- 1876
      Исправлено в соответствии с современной орфографией.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
Оценка: 3.55*47  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru