Гра Феликс
Марсельцы

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Les Rouges du Midi.
    Повесть из времен Французской революции.
    Текст издания: журнал "Историческій Вѣстникъ", т. 67, 1897.

   

МАРСЕЛЬЦЫ

ПОВѢСТЬ ИЗЪ ВРЕМЕНЪ ФРАНЦУЗСКОЙ РЕВОЛЮЦІИ ФЕЛИКСА ГРА

(Les rouges du Midi)

ПРИЛОЖЕНІЕ КЪ ЖУРНАЛУ "ИСТОРИЧЕСКІЙ ВѢСТНИКЪ"

С.-ПЕТЕРБУРГЪ
ТИПОГРАФІЯ А. С. СУВОРИНА. ЭРТЕЛЕВЪ ПЕР., Д. 13
1897

ОТЪ ПЕРЕВОДЧИКА.

   Современная провансальская литература, за исключеніемъ поэзіи Мистраля, почти неизвѣстна, а потому появленіе на французскомъ и англійскомъ языкахъ перевода провансальскаго беллетристическаго произведенія очень рѣдкое явленіе. Тѣмъ болѣе шума надѣлала повѣсть Феликса Гра "Les rouges du Midi" (Красные Юга), которая появилась въ Америкѣ въ англійскомъ переводѣ и разошлась въ нѣсколько мѣсяцевъ въ шести изданіяхъ, а затѣмъ переведена по-французски и напечатана въ фельетонахъ газеты "Temps". Авторъ ея, поселянинъ по происхожденію, родился въ деревнѣ Мальморъ, въ департаментѣ Ваклюзы въ 1844 г., и вступительная глава повѣсти, имѣя чисто автобіографическій характеръ, рисуетъ картину его дѣтства. Сдѣлавшись замѣчательнымъ провансальскимъ поэтомъ, онъ издалъ четыре тома своихъ произведеній, написалъ на томъ же мѣстномъ нарѣчіи сборникъ разсказовъ и помѣщалъ разнообразныя статьи въ журналѣ общества провансальскихъ писателей, извѣстнаго подъ названіемъ "Felibrige", главой котораго онъ состоитъ со времени смерти другаго извѣстнаго провансальскаго поэта, Руманиля. Первый его опытъ въ историческомъ романѣ имѣетъ громадный успѣхъ, и какъ въ Америкѣ, такъ въ Англіи и Франціи, критика отнеслась къ нему самымъ сочувственнымъ образомъ. Такіе выдающіеся люди, какъ американскій публицистъ Ричардъ Стоддардъ и Гладстонъ, заинтересовались этимъ романистомъ-поселяниномъ и его новымъ произведеніемъ. Первый пишетъ въ "Record": "Повѣсть Феликса Гра отличается удивительной силой и необыкновенными эффектами, выведенныя имъ лица умно и прекрасно задуманы; среди блестящихъ картинъ поразительныхъ перипетій французской революціи, развивается поэтическій, нѣжный, какъ благоуханіе лиліи, романъ. Феликсъ Гра первый показалъ въ настоящемъ свѣтѣ дѣйствія марсельскаго баталіона, который состоялъ изъ пламенныхъ патріотовъ, а не изъ бѣшеныхъ головорѣзовъ и поддонковъ общества, какъ ихъ изображали впродолженіе ста лѣтъ". Эта историческая сторона разсказа Феликса Гра обратила на себя вниманіе и Гладстона, который чутко слѣдитъ не только за политическими событіями, но и за литературными явленіями; онъ вступилъ съ нимъ въ переписку насчетъ тѣхъ матеріаловъ, которыми пользовался провансальскій романистъ для своего замѣчательнаго произведенія, и тотъ откровенно обнаружилъ всю подкладку своего разсказа. "Что касается фактовъ,-- говоритъ Гра въ письмѣ къ Гладстону, которое служитъ лучшимъ предисловіемъ къ "Марсельцамъ",-- то я частью взялъ ихъ изъ словъ самого Паскаля, а частью моего дѣда Доменика и моей матери, еще находящейся въ живыхъ, хотя ей уже 91 годъ. Она часто описывала мнѣ сцену въ мальморской больницѣ, гдѣ папистскіе роялисты, переодѣтые монахами, убили либераловъ. Эпизодъ нанесенія ударовъ отцу Паскаля основанъ на дѣйствительномъ происшествіи, случившемся съ моимъ собственнымъ прадѣдомъ. Хотя простой поселянинъ, онъ имѣлъ мула, на которомъ привозилъ жатву съ поля домой; однажды онъ возвращался съ своимъ муломъ въ деревню, какъ вдругъ повстрѣчалъ маркиза Годаня, который ѣхалъ верхомъ, и тотчасъ свернулъ въ канаву, чтобъ предоставить маркизу всю дорогу, бывшую довольно узкой, но онъ сдѣлалъ это не довольно скоро, и маркизъ ударилъ его два раза по лицу своимъ бичемъ такъ сильно, что слѣды этихъ ударовъ оставались на его лицѣ впродолженіе многихъ дней. Мой прадѣдъ и вся его семья очень боялись, чтобъ это происшествіе не имѣло дурныхъ послѣдствій, и впродолженіе нѣсколькихъ недѣль его тщательно скрывали изъ страха, чтобъ его не подвергли тѣлесному наказанію или не посадили въ тюрьму. Подобные факты тогда не составляли ничего необыкновеннаго, и нашъ знаменитый поэтъ Фридрикъ Мистраль, съ которымъ я однажды бесѣдовалъ о жестокомъ обращеніи въ старину помѣщиковъ съ поселянами, разсказалъ мнѣ, что его дѣдъ получалъ такіе же побои и за то же самое отъ какого-то аристократа. Что касается документовъ, то можно видѣть въ авиньонской библіотекѣ постановленіе папскаго вице-легата, одобренное французскимъ королемъ, въ силу котораго наказывалось "палками, галерами или смертной казнью", согласно доброй волѣ легата, "самое пустое нарушеніе закона, за что въ настоящее время взыскивается штрафъ въ одинъ франкъ. Еще скажу, что существуетъ переписка Барбару, безспорно устанавливающая тотъ фактъ, что Сантеръ, подъ предлогомъ болѣзни, измѣнилъ своему обѣщанію принять участіе въ нападеніи на Тюльери и ждалъ неудачи этого предпріятія, чтобъ оказать помощь королю; эта же переписка подтверждаетъ, что и за Петіономъ зорко слѣдили все время съ цѣлью помѣшать ему воспрепятствовать рѣшительному шагу марсельцевъ. Вообще моей цѣлью было писать не исторію въ полномъ смыслѣ этаго слова, а краткій историческій разсказъ доказывающій, что Марсельцы, поднявъ возстаніе, обезпечили торжество революціи, и что среди нихъ раздался первый протестъ противъ заблужденій, жестокостей и крайностей Террора". Въ своемъ отвѣтѣ, отъ 3-го сентября настоящаго года, Гладстонъ замѣчаетъ: "въ Англіи и, я полагаю, въ другихъ странахъ насъ учатъ съ юности смотрѣть съ ужасомъ на крайности французской революціи, но книги, подобныя вашей, научатъ насъ, что главная отвѣтственность за эти крайности лежитъ на системѣ и людяхъ, которые впродолженіе многихъ поколѣній старались изгладить изъ ума народа идею закона и права, общественнаго, гражданскаго и личнаго".
   Дѣйствительно, разсказъ Феликса Гра, напоминающій нѣсколько романы Эркмана-Шатріана, но отличающійся болѣе свѣжимъ, безъискусственнымъ колоритомъ, основанъ въ своей исторической подкладкѣ на новѣйшихъ архивныхъ розысканіяхъ, доказавшихъ, что марсельскій батальонъ, игравшій въ событіи 10-го августа такую рѣшающую роль, состоялъ не изъ злодѣевъ и бѣглыхъ арестантовъ, какъ долго увѣряли враги революціи, но изъ пламенныхъ патріотовъ, почти исключительно бывшихъ національными гвардейцами въ своемъ родномъ городѣ. Самый эпизодъ похода марсельцевъ на Парижъ тѣмъ интереснѣе, что они первые пѣли гимнъ Руже-де-Лиля и доставили ему такую популярность, что его назвали "марсельезой" въ честь этихъ первыхъ его пѣвцевъ.
   

ВМѢСТО ПРОЛОГА.
Мои посидѣлки.

   Когда онъ постарѣлъ, очень постарѣлъ, когда ему пошелъ десятый десятокъ, нашъ добрый сосѣдъ Паскаль, сынъ старухи Патины, уже только болталъ безъ всякаго смысла; а прежде онъ намъ разсказывалъ подробно и основательно, во время долгихъ зимнихъ посидѣлокъ, свой походъ съ марсельцами на Парижъ и свои кампаніи во время имперіи, отъ битвы подъ Пирамидами до Ватерло. И постоянно онъ повторялъ:
   -- Я скоро умру. Я скоро умру. А послѣ меня умретъ сейчасъ же и мой братъ Ланжъ. Тогда некому будетъ смотрѣть за нашимъ муломъ.
   Бѣдный Паскаль! Грустно было видѣть, что онъ дошелъ до этого, онъ, который своими эпическими разсказами заставлялъ насъ сидѣть цѣлые вечера, разиня рты, слушая какой нибудь эпизодъ изъ исторіи революціи, или войнъ съ нѣмцами, русскими и англичанами.
   Мнѣ кажется, что я вижу теперь передъ собою, какъ онъ сидитъ по срединѣ длинной скамейки, стоявшей вдоль стѣны въ мастерской сапожника, гдѣ мы и всѣ сосѣди собирались по вечерамъ на посидѣлки.
   Одна и та же лампа служила сапожнику и его ученику, но каждый изъ нихъ имѣлъ свой стеклянный шаръ съ водой, въ которомъ свѣтъ лампы принималъ солнечный блескъ, отражаясь на ихъ работѣ. Подлѣ скамейки находилась большая печь, накаленная докрасна, такъ что въ комнатѣ было до того жарко, что мы всѣ казались мокрыми курицами. Когда старикъ Паскаль доходилъ въ своихъ разсказахъ до патетическихъ моментовъ и начиналъ выражаться если не стихами, то риѳмованной прозой, то даже сапожникъ и его ученикъ повертывались спиной къ свѣту и, не смотря на гнѣвные взгляды хозяйки, прекращали работу. Какъ могли они колотить молоткомъ по подошвѣ, когда они, подобно намъ всѣмъ, широко открывали глаза и развѣшивали уши, чтобы не проронить ни одного слова старика.
   А я, мальчикъ восьми и девяти лѣтъ, ощущалъ въ эти минуты самое большое наслажденіе въ жизни.
   Отправляясь спать, я всегда сожалѣлъ, что вечеръ такъ скоро кончился, и ждалъ съ нетерпѣніемъ слѣдующаго дня, чтобы снова усѣсться на скамейкѣ въ уголку рядомъ съ кошкой, и дослушать прерванный разсказъ о какой нибудь битвѣ.
   Поэтому легко представить мое отчаяніе, когда десяти лѣтъ меня заперли въ Сенъ-Гардскую школу. Я очень хорошо помню, какъ меня отвезла рыжая лошадь моего отца, запряженная въ таратайку, въ которой лежали мой матрасъ и кожаный чемоданъ. Не успѣли мы въѣхать во дворъ школы, какъ выбѣжали два человѣка и взяли вещи, а отецъ спустилъ меня на землю, поцѣловалъ на обѣ щеки, сунулъ въ руку горсть мѣдныхъ монетъ и быстро уѣхалъ. Старый привратникъ Викторъ, съ козлиной бородкой, ввелъ меня въ домъ и заперъ за собою дверь на ключъ.
   Пока было свѣтло, я не скучалъ: я считалъ свои деньги и, бросая ихъ на полъ, прислушивался къ ихъ звону. Потомъ я познакомился съ полдюжиной новыхъ учениковъ, такъ же, какъ и я, запертыхъ на ключъ. Но при наступленіи ночи, послѣ ужина, пришлось идти спать, и тутъ-то охватило меня жгучее горе. Я вспомнилъ, что моя мать развязывала мнѣ башмаки, чтобы я поскорѣе улегся спать, въ тѣ вечера, когда я возвращался домой усталый изъ дома сапожника, повторяя мысленно все, что я слышалъ отъ стараго Паскаля. При этихъ воспоминаніяхъ слезы потекли у меня по щекамъ, пока дѣтскій, безмятежный сонъ не сковалъ мнѣ глазъ.
   Проснувшись на слѣдующее утро, я съ грустью сказалъ себѣ, что цѣлый день мнѣ не видѣть матери, а вечеромъ не слышать разсказовъ Паскаля. Снова ночью я плакалъ и снова утромъ мрачно смотрѣлъ на жизнь.
   По прошествіи недѣли пріѣхали ко мнѣ мать и отецъ, чтобы меня провѣдать и узнать, хорошо ли я сплю, и привыкаю ли къ новой жизни. Какъ они удивились, услыхавъ отъ меня, что я хочу вернуться домой и не буду ни ѣсть, ни спать въ этой противной школѣ.
   -- Ну, красавчикъ мой,-- сказалъ отецъ:-- тебѣ надо учиться, а то, что ты сдѣлаешь, какъ станешь большимъ?
   -- Я хочу вернуться домой. Я и такъ достаточно знаю.
   -- Что же ты знаешь?
   -- Я умѣю читать.
   -- А еще что?
   -- Умѣю считать.
   -- Это хорошо, но надо еще научиться многому кое-чему: напримѣръ, латинскому, да греческому языку.
   -- Я не хочу этому учиться и желаю вернуться домой.
   -- Полно, полно. Вѣдь ты хочешь быть докторомъ, нотаріусомъ, адвокатомъ, или патеромъ? А вѣдь для всего этого надо знать полатыни и погречески.
   -- Я не хочу быть ни докторомъ, ни патеромъ, ни адвокатомъ, ни нотаріусомъ.
   -- Ты хочешь быть поселяниномъ? Нѣтъ, это плохое ремесло, повѣрь мнѣ. Да что съ тобой говорить, твоя дурь скоро пройдетъ.
   -- Я не хочу быть поселяниномъ, а хочу вернуться домой.
   Моя мать все время молчала и только, качая головой, чистила мнѣ печеные каштаны, которые я ѣлъ, споря съ отцемъ.
   -- Будемъ говорить напрямикъ,-- сказалъ онъ наконецъ съ нетерпѣніемъ:-- чѣмъ же ты хочешь быть?
   -- Я хочу быть сапожникомъ.
   -- Ахъ, ты дуракъ!-- воскликнулъ отецъ:-- вишь, что задумалъ! Да кто тебѣ внушилъ такую дикую мысль?
   Я опустилъ глаза, покраснѣлъ и не смѣлъ признаться, что я хотѣлъ идти въ ученье къ сапожнику только потому, чтобы вѣчно слушать разсказы стараго Паскаля. О, для этихъ разсказовъ можно было рѣшиться на все!
   Предчувствуя, что время все уладитъ, отецъ уговорилъ меня остаться въ школѣ до конца мѣсяца и обѣщалъ тогда взять меня домой и отдать въ обученіе сапожному мастерству, если я къ тому времени не привыкну къ своей новой жизни. Но, чтобы придать школѣ нѣкоторую прелесть въ моихъ глазахъ, онъ обѣщалъ устроить мнѣ уроки рисованія и музыки, а то и другое было моей страстью. Съ этой цѣлью онъ купилъ мнѣ тотчасъ ящикъ съ красками и флейту. Все это меня очень обрадовало и успокоило, такъ что, прощаясь съ матерью, я шепнулъ ей на ухо:
   -- Я теперь останусь въ школѣ, только пришли мнѣ тѣ пять маленькихъ томиковъ, которые я читалъ во время моей послѣдней болѣзни. Ты знаешь, тамъ говорится объ Улиссѣ и Ахиллѣ.
   -- Да, да, знаю, это исторія осады Трои. Я тебѣ ее пришлю при первой возможности.
   Такимъ образомъ, благодаря ящику съ красками, флейтѣ и троянской войнѣ, я не сдѣлался сапожникомъ, а привыкъ къ школьнымъ занятіямъ, и старикъ Гомеръ заставилъ меня забыть старика Паскаля.
   А все-таки, раздумывая о моей прошедшей жизни, я часто спрашиваю себя: не лучше ли было бы, если бы я пошелъ въ сапожники? По крайней мѣрѣ, тогда сколько бы я наслушался прекрасныхъ разсказовъ, которыми старикъ Паскаль постоянно утѣшалъ своихъ слушателей въ продолженіе двадцати лѣтъ въ долгія зимнія посидѣлки въ моемъ родномъ селеніи Мальморѣ. А теперь я могу только передать вамъ одинъ изъ его разсказовъ, слышанный мною въ дѣтствѣ.
   

I.
Бѣдняки.

   Однажды вечеромъ всѣ по обыкновенію были на своихъ мѣстахъ. Я прижался въ уголокъ со своей кошкой и думалъ про себя: какъ бы это кто нибудь попросилъ старика Паскаля начать новый разсказъ, такъ какъ онъ только наканунѣ окончилъ свое повѣствованіе о битвѣ подъ Ватерло.
   -- А знаете, что, Паскаль,-- сказалъ неожиданно Матеронъ:-- я уже давно хотѣлъ у васъ спросить, какъ это вы, поселянинъ изъ Мальмора, попали въ марсельскій баталіонъ, который ходилъ на Парижъ въ первый годъ революціи?
   -- Благодаря нищетѣ,-- отвѣчалъ Паскаль своимъ звонкимъ мелодичнымъ голосомъ.
   И мы всѣ уставились на него глазами.
   -- На что могутъ теперь люди жаловаться,-- продолжалъ онъ:-- развѣ только на излишекъ? Въ настоящее время каждый поселянинъ имѣетъ свой клочекъ земли, а земля даетъ ему кусокъ хлѣба! Но я, напримѣръ, двѣнадцати лѣтъ отъ роду, никогда не видывалъ ни квашни, ни боченка изъ-подъ вина, въ несчастной хижинѣ, гдѣ жили мои родители по милости маркиза Амбрена. На шестнадцатомъ году я впервые отвѣдалъ супа съ гнилымъ свинымъ саломъ. До тѣхъ же поръ мы жили только тѣмъ, что могли извлечь отъ небольшаго участка плохой земли, которую маркизъ намъ жаловалъ за сборъ испола желудей въ его помѣстьѣ. На своемъ участкѣ мы только могли сѣять горохъ, бобы, чечевицу, благодаря которымъ мы втроемъ: отецъ, мать и я, не умирали съ голоду съ пожиравшими насъ благодаря грязи насѣкомыми. Только разъ въ годъ мои родители отправлялись въ сосѣднюю деревню и пекли тамъ хлѣбъ изъ бобовъ, желудей и щепотки ржаной муки. Этотъ хлѣбъ каждое утро рубилъ на ломти отецъ, а подъ конецъ года топоръ притуплялся: такъ крѣпокъ былъ черствый хлѣбъ.
   Впервые я отвѣдалъ бѣлаго хлѣба въ одинъ прекрасный день, проходя мимо двора замка. Дочь маркиза, Аделина, бывшая одинаковыхъ со мною лѣтъ, подошла ко мнѣ и, отломивъ кусокъ, отъ ломтя, который она держала въ рукѣ, подала мнѣ. Но маркиза побранила ее за это.
   -- Аделина, Аделина, зачѣмъ ты даешь хлѣбъ этому воришкѣ? Не надо пріучать его къ бѣлому хлѣбу, а то онъ, пожалуй, когда нибудь вырветъ его у тебя! Ступай прочь, нищій мальчишка, или я натравлю на тебя собакъ.
   Я бросился бѣжать со всѣхъ ногъ, но крѣпко сжималъ кусокъ, хлѣба, который потомъ показался мнѣ удивительнымъ лакомствомъ.
   Въ другой разъ я пробирался голодный по задкамъ скотнаго двора и вдругъ замѣтилъ въ канавѣ выброшенную кочерыжку капусты. Я съ жадностью бросился туда, чтобы ее поднять, но въ ту же минуту съ другой стороны поспѣшила къ той же кочерыжкѣ жирная большая свинья со слѣдовавшими за нею поросятами. Я ускорилъ шаги, чтобы опередить ее, но мнѣ перерѣзалъ дорогу скотникъ, человѣкъ очень злой и грубый, онъ ударилъ меня изо всей силы палкой, и я, предоставивъ кочерыжку свиньѣ, пустился бѣгомъ домой. Но позади я слышалъ голосъ маркиза, который кричалъ изъ окна:
   -- Такъ ему и надо, негодяю! Онъ хотѣлъ обидѣть господскую свинью. Мерзавцы эти крестьяне! Они насъ съѣли бы живьемъ, если бы мы только поддались.
   Эти два случая запали въ мою память и наполняли горечью мое сердце.
   Поэтому я не могъ хладнокровно видѣть, какъ при проходѣ мимо нашей хижины маркиза, его жены и сына, служившаго въ королевской арміи, мой старикъ отецъ и добрая мать выходили на порогъ и, становясь на колѣна, кланялись имъ въ землю. Мнѣ было стыдно, и я едва сдерживалъ овладѣвавшій мною гнѣвъ.
   -- Что же ты прячешься,-- говаривалъ мнѣ отецъ послѣ удаленія маркиза и его семьи:-- я тебя другой разъ заставлю преклонить колѣна передъ нашимъ добрымъ господиномъ.
   Наивная простота отца еще увеличивала мои душевныя страданія.
   Изъ всей семьи маркиза Амбрена я только видалъ съ удовольствіемъ маленькую Аделину, которая наградила меня кускомъ бѣлаго хлѣба; ей я кланялся охотно и съ уваженіемъ. У нея глаза были такіе мягкіе, нѣжные, и она всегда улыбалась, встрѣчая меня.
   Однажды вечеромъ, въ недѣлю всѣхъ святыхъ, мы сидѣли вокругъ котла съ бобами, какъ вдругъ отецъ сказалъ:
   -- Завтра намъ надо идти собирать желуди въ Неске. Пора сдѣлать запасъ на зиму: она, говорятъ, будетъ тяжелая. Я, право не знаю, что и думать, но творятся странныя дѣла: въ Авиньонѣ люди рѣжутся, какъ звѣри, а въ Парижѣ революція, и маркизъ отправляется туда со своей семьей, чтобы оказать помощь королю, которому грозитъ большая опасность.
   Въ первый разъ я тутъ услышалъ, что во Франціи есть король, и тотчасъ мнѣ пришла въ голову мысль, что если маркизъ идетъ на защиту короля, то было бы недурно пойти противъ него.
   Слова отца меня удивили, но потомъ я забылъ объ нихъ, тѣмъ болѣе, что на другой день мы отправились на сборъ жолудей.
   Погода была ужасная: мы встали рано и пошли въ темнотѣ по мерзлой дорогѣ. Вѣтеръ дулъ холодный и рѣзалъ лице, словно иглами. Уже начинало свѣтать, какъ мы добрались до Неске, гдѣ были купы громадныхъ дубовъ.
   Ужасно тяжело было собирать окоченѣвшими руками скользкіе желуди. Бѣдный отецъ, въ грубой рубашкѣ, шерстяной курткѣ, короткихъ штанахъ, дырявыхъ чулкахъ и деревянныхъ башмакахъ, ежился и кряхтѣлъ при каждомъ порывѣ леденящаго вѣтра, а я кутался, какъ могъ, въ накинутую на плечи овечью шкуру.
   Мы работали молча, какъ вдругъ я услыхалъ лай собакъ маркиза на другой сторонѣ горы. Черезъ минуту показался заяцъ, преслѣдуемый собаками. Онъ быстро несся на насъ, и я уже хотѣлъ бросить въ него камнемъ, какъ хитрый звѣрекъ, увидѣвъ грозившую ему опасность, свернулъ въ сторону и исчезъ въ лѣсу. Собаки съ громкимъ лаемъ бросились туда же.
   Отецъ ничего этого не видѣлъ и продолжалъ собирать желуди. Неожиданно на гребнѣ горы показался сынъ маркиза, офицеръ; онъ быстро бѣжалъ внизъ, держа въ одной рукѣ ружье, а въ другой хлыстъ. Увидавъ его, отецъ опустился, по обыкновенію, на колѣна, но жестокосердный Роберъ, не говоря ни слова, ударилъ его такъ сильно хлыстомъ по лицу, что тотъ повалился на землю. Видя это, я бросился бѣжать въ гору и почти ползкомъ взобрался на верхъ, слыша удары, наносимые отцу офицеромъ, который громко кричалъ:
   -- Ахъ, ты мерзавецъ! Ты испортилъ мою охоту, ты спугнулъ зайца.
   И удары сыпались на несчастнаго. Но, повидимому, этого было мало, и на помощь Роберу явился лѣсникъ громаднаго роста и нѣмецъ по происхожденію. Его имя было такое странное, что никто изъ насъ не могъ его произнести, и мы звали этого негодяя Сурто. Онъ также набросился на моего отца и сталъ осыпать его новыми ударами. Я уже былъ тогда на гребнѣ горы и при видѣ этого ужаснаго зрѣлища не выдержалъ, схватилъ большой камень и бросилъ его изо всей силы. Онъ пролетѣлъ мимо головы лѣсника и ударился объ ногу Робера.
   -- Ай, ай!-- воскликнулъ онъ и, обернувшись, увидалъ меня.
   Онъ схватилъ ружье, прицѣлился и выстрѣлилъ два раза кряду.
   Пули просвистѣли въ деревьяхъ, а я уже былъ далеко въ лѣсу.
   Хотя я былъ тогда почти ребенокъ: мнѣ не было четырнадцати лѣтъ, но я все-таки понялъ, что мнѣ угрожала опасность, если я вернусь домой засвѣтло, и до ночи скрывался въ лѣсной чащѣ.
   Какъ длиненъ показался мнѣ этотъ день! Чтобы утолить голодъ, я имѣлъ только одинъ ломоть черстваго хлѣба, но онъ былъ такъ крѣпокъ, что приходилось разбивать его камнемъ на мелкіе кусочки и смачивать слезами.
   Когда наступили сумерки, я тихонько пробрался на то мѣсто, гдѣ утромъ избили моего бѣднаго отца. Я боялся, что увижу его тамъ мертвымъ или безъ чувствъ, какъ его оставили злодѣи; но его тамъ не было. Это меня нѣсколько успокоило: значитъ, бѣдняка унесли, или онъ самъ доплелся до дому. Какъ я желалъ отравиться туда же, но боязнь, чтобы лѣсникъ не подсторожилъ меня около хижины, заставила меня снова бѣжать до тѣхъ поръ, пока я не достигъ границы владѣній маркиза Амбрена. Тамъ я былъ внѣ опасности, но зато далеко отъ дома, отъ бѣдной матери, которая, конечно, плакала, не зная, что сталось съ ея Паскалэ.
   Мысль о матери, однако, пересилила мой страхъ, и я рѣшился подъ покровомъ ночи повидать ее хоть въ послѣдній разъ. Поэтому я вернулся назадъ, пробрался чрезъ поля и задворками къ нашей хижинѣ, приблизился къ отверстію, служившему намъ окномъ и которое мы затыкали травой, просунулъ голову и произнесъ шепотомъ:
   -- Мама, мама.
   Но никто мнѣ не отвѣчалъ.
   Кровь моя закипѣла. Я подумалъ, что убили отца и мать. Я обѣжалъ кругомъ хижины. Дверь ея была широко открыта. Тогда я забылъ о лѣсникѣ и сталъ громко кричать:
   -- Мама, мама! Папа, папа! Гдѣ вы? Я пришелъ, я, вашъ Паскалэ.
   Бросившись на землю, я сталъ въ отчаяніи валяться, оглашая воздухъ криками и рыданіями. Наконецъ, я усталъ кричать и, чувствуя, что не могу отомстить за мое несчастіе, рѣшилъ покончить съ собой. Не вдалекѣ находился прудъ, въ которомъ мѣсяцъ передъ тѣмъ утопилась красавица Анетта, такъ же, какъ и я, приведенная въ отчаяніе. Я бросился бѣжать и, увидавъ издали блестящую поверхность пруда, сказалъ себѣ: Вотъ гдѣ рай! Я закрылъ глаза, разбѣжался и прыгнулъ.
   -- Но,-- прервалъ тутъ свой разсказъ старикъ Паскаль:-- уже поздно, и я вамъ въ другой разъ окончу свою исторію.
   Мы всѣ разошлись, и по дорогѣ я спросилъ у дѣда, который велъ меня за руку:
   -- А что, дѣдушка, онъ потонулъ?
   -- Погоди, мы узнаемъ завтра, что съ нимъ сталось.
   

II.
Добрый патеръ.

   На слѣдующій день за ужиномъ я торопился ѣсть и не жевалъ мяса изъ боязни опоздать къ началу разсказа старика Паскаля. И все время меня преслѣдовала мысль: а что если Паскаль займется какимъ нибудь дѣломъ и оставитъ насъ въ дуракахъ. Но это не помѣшало мнѣ съѣсть всю мою порцію печеныхъ каштановъ и корку хлѣба отъ ломтя дѣда, который ѣлъ только мякишъ. Мать смотрѣла съ удовольствіемъ на мою прожорливость, такъ какъ обыкновенно у меня не было никогда аппетита.
   Еще съ полнымъ ртомъ я вскочилъ, вынулъ изъ шкафа фонарь, зажегъ его и подалъ дѣду.
   -- Куда ты торопишься, мальчуганъ?-- сказалъ старикъ.
   -- Пойдемъ, пойдемъ, дѣдушка, а то Паскаль начнетъ безъ насъ,-- отвѣчалъ я съ нетерпѣніемъ.
   Дѣдъ былъ такой добрый, что исполнялъ всѣ мои желанія. Мы отправились въ путь и вошли въ домъ сапожника вмѣстѣ съ Паскалемъ. Посидѣлки уже начались, и комната была почти полна: дымъ трубокъ и запахъ кожи стояли въ воздухѣ, такъ что трудно было дышать, хотя быстро можно было привыкнуть къ этой тяжелой атмосферѣ.
   Сапожникъ и его ученикъ торопливо оканчивали свою работу, чтобы не задерживать разсказчика; удары ихъ молотковъ быстро слѣдовали одинъ за другимъ. Наконецъ послѣдняя подошва была кончена, и водворилась тишина.
   Я не выдержалъ и хотя обыкновенно не говорилъ ни слова, тутъ громко воскликнулъ:
   -- Разскажите же, Паскаль, какъ вы выбрались изъ пруда.
   Онъ какъ будто ждалъ этого вопроса и продолжалъ свой прерванный разсказъ:
   -- Ну, друзья мои, я попалъ не въ воду, а на ледъ, покрывавшій поверхность пруда. Ночь была такая холодная, что вода замерзла, и я, шлепнувшись изо всей силы, получилъ такое сотрясеніе во всемъ тѣлѣ, что нескоро собрался съ мыслямя. Съ большими усиліями я поднялся и, добравшись до берега, растянулся на замерзшей землѣ.
   Что мнѣ было дѣлать? Я былъ ребенокъ безъ отца, безъ матери, безъ дома, въ холодную ночь среди открытаго поля. Всякаго рода опасности грозили мнѣ на каждомъ шагу: въ лѣсу были волки, по дорогамъ шатался грозный Сурто, а въ замкѣ жилъ злой Роберъ. Отъ нихъ нельзя было ждать пощады. Но вотъ мнѣ пришла въ голову свѣтлая мысль, я вспомнилъ, что однажды я ходилъ на урокъ катехизиса въ деревню Мальморъ, и патеръ нашего прихода сказалъ намъ между прочимъ: дѣти, не забывайте никогда вашего Отца Небеснаго, и когда посѣтитъ васъ горе или несчастіе, то обратитесь къ Нему съ молитвой, и Онъ васъ услышитъ; а если можно, то лучше всего идите въ эти печальныя минуты въ Домъ Божій, какъ къ доброму, щедрому сосѣду, и вы увидите, что Онъ вамъ поможетъ.
   Нашего патера звали Рандулэ, и я его часто видалъ на дорогѣ въ замокъ Ла-Гарди. Но если онъ постоянно посѣщалъ семью маркиза, то нисколько на нее не походилъ. Онъ говорилъ со всѣми; встрѣчаясь съ отцомъ, пожималъ ему руку и спрашивалъ, что дѣлаютъ его жена и ребенокъ: онъ любилъ шутить и смѣяться. Вообще это былъ славный добрякъ, и его одного изъ посѣтителей замка я не боялся. Каждый разъ, какъ я его видѣлъ и почтительно снималъ ему шляпу, онъ съ любезной улыбкой говорилъ:
   -- Здравствуй, мальчуганъ.
   Поэтому не удивительно, что, вспомнивъ о немъ, я успокоился и быстро направился въ деревню Мальморъ. Но не успѣлъ я добраться до его дома, стоявшаго рядомъ съ церковью, какъ струсилъ и задрожалъ всѣмъ тѣломъ. А если онъ меня отправить въ замокъ и выдастъ злому лѣснику? Нѣтъ, это было невозможно. Онъ былъ добрый человѣкъ и, конечно, меня защититъ. Я взялся за молотокъ у двери и ударилъ три раза. Ничто не пошевельнулось въ домѣ. Я постучалъ еще три раза и, отойдя на нѣсколько шаговъ, сталъ смотрѣть въ окна, сталъ прислушиваться. Спустя нѣсколько минутъ, долетѣли голоса:
   -- Жаннета,-- кричалъ патеръ: -- кто-то стучится въ дверь.
   -- Нѣтъ,-- отвѣчала старая служанка:-- вамъ только кажется. Это шумитъ вѣтеръ.
   Собравшись съ новыми силами, я возобновилъ стукъ, и снова послышался голосъ патера:
   -- Ты слышишь? Я правъ: кто-то стучится. Поди, посмотри.
   Въ окнахъ показался свѣтъ, потомъ послышался стукъ деревянныхъ башмаковъ служанки, наконецъ послышался ея голосъ:
   -- Кто тамъ?
   -- Я.
   -- Кто ты?
   -- Паскалэ, сынъ Патины.
   Не успѣлъ я произнести своего имени, какъ дверь широко отворилась, и на меня упалъ свѣтъ лампы.
   -- Ну, входи!-- крикнула старуха:-- зачѣмъ ты шатаешься въ такое позднее время? Патеръ спитъ. Что тебѣ нужно?
   Она заперла за мной дверь, и мы очутились на лѣстницѣ. Ея слова и грубый тонъ меня озадачили, и я дрожащимъ голосъ промолвилъ:
   -- Мнѣ надо видѣть патера.
   -- Тебѣ надо его видѣть, ишь какой молодецъ!-- заворчала старуха:-- для него вставай въ два часа ночи. Мы встаемъ по ночамъ только для умирающихъ, а для остальныхъ довольно и дня.
   По счастью для меня, добрый патеръ услышалъ нашъ разговоръ и закричалъ:
   -- Тащи его въ кухню и погрѣй у огня. Я сейчасъ выйду.
   Старуха ничего не отвѣчала и стала взбираться на лѣстницу, а я слѣдовалъ за ней. Чрезъ минуту мы уже были въ кухнѣ, гдѣ хорошо пахло отъ вчерашняго ужина. Жаннета быстро развела огонь подъ очагомъ, и мнѣ казалось, что я очутился въ раю.
   Вскорѣ въ кухню вошелъ патеръ въ длинномъ халатѣ, въ туфляхъ и въ шелковомъ платкѣ на головѣ.
   -- Это ты, Паскалэ?-- сказалъ онъ своимъ тоненькимъ, женскимъ голоскомъ: -- ты хорошо сдѣлалъ, что пришелъ; я отведу тебя къ отцу. Онъ очень избитъ, но поправится.
   Говоря это, патеръ потрепалъ меня по щекамъ.
   -- А гдѣ отецъ?-- спросилъ я.
   -- Въ больницѣ, и мать твоя ухаживаетъ за нимъ. Я сведу тебя къ нимъ завтра утромъ, а теперь нельзя. Но ты, вѣрно, ничего не ѣлъ цѣлый день? Жаннета, есть у насъ что нибудь?
   -- Ничего нѣтъ,-- отвѣчала старуха:-- развѣ остался одинъ фаршированный томатъ.
   -- Ну, скушай что есть, съ хлѣбомъ, и выпей стаканъ вина,-- сказалъ патеръ: -- а потомъ ложись спать. На разсвѣтѣ я пойду съ тобой въ больницу.
   Отецъ мой былъ живъ, и патеръ защититъ меня отъ Сурто! Этого было достаточно, чтобы я чувствовалъ себя совершенно счастливымъ.
   Я старался ѣсть, но мое горло такъ сжалось, и во рту такъ пересохло, что я рѣшительно не могъ жевать.
   -- Знаешь что?-- сказалъ патеръ, замѣтивъ мое безвыходное положеніе:-- ты лучше прежде выпей вина, тогда дѣло пойдетъ на ладъ.
   И онъ налилъ мнѣ краснаго вина въ кубокъ на ножкѣ, походившій на чашу съ причастіемъ.
   Я глотнулъ. И какое это было вино, друзья мои, просто чудо! Оно сразу возвратило мнѣ потерянныя силы. Тогда я принялся за хлѣбъ и томатъ, которые быстро уничтожилъ.
   Утоливъ голодъ, я началъ болтать, какъ ребенокъ, и разсказалъ все, что случилось со мной впродолженіе дня, а добрый патеръ, усѣвшись у печки и грѣя себѣ руки, терпѣливо слушалъ меня. Когда же я окончилъ, то онъ снова налилъ мнѣ вина, и, пока я пилъ, отвернулся, чтобы скрыть свои слезы.
   -- О! какіе у насъ дурные господа,-- промолвилъ онъ, подымая руки кверху: -- какіе они дурные христіане! Сынъ Божій пролилъ свою кровь на крестѣ одинаково за господъ и слугъ, за маркизовъ и поселянъ. О господа, господа! вы навлечете на себя гнѣвъ Бога, который не попуститъ, чтобы народъ долго голодалъ и плакалъ. Берегитесь, ваши замки сгорятъ и ваши фонтаны забьютъ кровью. Будетъ вамъ плохо, дурные господа, дурные христіане!
   Сказавъ это, онъ задумался, а потомъ, взявъ меня за руку, повелъ чрезъ лѣстницу и великолѣпную гостиную въ комнату, гдѣ стояла большая кровать.
   -- Ну, ложись и спи въ постелѣ епископа Карпентрасскаго,-- сказалъ онъ съ добродушной улыбкой, потрепалъ меня по щекѣ и, удалившись, оставилъ меня одного съ Жаннетой.
   Я не зналъ, что мнѣ дѣлать, и не смѣлъ ни до чего дотронуться.
   -- Ну, чего зѣваешь,-- грубо сказала старуха: -- раздѣвайся и ложись, только, смотри, не марай ничего, не плюй на полъ и не сморкайся въ простыню.
   Она ушла, изъ комнаты съ лампой и заперла за собою дверь.
   Я быстро скинулъ свою несчастную одежду и бросился на мягкую перину, въ которой просто утонулъ. Мнѣ такъ было мягко, такъ тепло, такъ хорошо, что я тотчасъ же заснулъ. Я никогда не видывалъ такого богатаго ложа и всегда спалъ на соломѣ, а потому мнѣ теперь казалось, что летаю по воздуху на облакахъ.
   Сколько я спалъ, я не знаю, но меня неожиданно разбудилъ страшный шумъ. Кровь застыла у меня въ жилахъ. Въ стѣнѣ какъ будто затрещала веревка, на которой опускается ведро въ колодезь, и потомъ, надъ самой моей головой, загремѣлъ колоколъ. Я сначала не могъ понять, въ чемъ дѣло, но когда снова заскрипѣла веревка, и снова раздалось: бумъ, бумъ, бумъ!-- я понялъ, что случилось. Попросту я спалъ подъ колокольней, и надъ моими ушами звонили къ заутренѣ.
   Не успѣли замолкнуть колокола, какъ раздались шаги Жаннеты. Она отперла дверь, вошла въ комнату и положила на кровать узелокъ.
   -- Вставай, мальчуганъ,-- сказала она своимъ обычнымъ грубымъ голосомъ:,-- надѣнь вотъ эту одежду. Да смотри, поторопись, не заставь ждать господина патера.
   Я былъ внѣ себя отъ.радости: передо мной были новые куртка, и штаны, чулки, башмаки и шляпа. Быстро одѣвшись, я спустился въ кухню.
   Патеръ сидѣлъ за столомъ передъ чашкой чего-то, показавшагося мнѣ чернымъ бульономъ. Увидавъ меня, онъ засмѣялся и произнесъ добродушно:
   -- Ишь, какой ты сталъ красивый мальчикъ, точно сынъ маркиза! Ну, попробуй это. Посмотримъ, понравится ли тебѣ.
   И онъ подвинулъ ко мнѣ другую чашку съ такимъ же чернымъ бульономъ. Я выпилъ ее, но не зналъ, что это такое, и, только спустя семь лѣтъ, понялъ, что это былъ кофе; тогда, во второй разъ въ моей жизни, я пилъ этотъ напитокъ въ Яффѣ, послѣ сраженія подъ Пирамидами. Бонапартъ давалъ кофе всей своей арміи, чтобы предохранить отъ чумы.
   -- Ну, что, тебѣ нравится?-- спросилъ патеръ, отирая себѣ губы.
   -- Да, очень.
   -- А ты хочешь идти къ отцу?
   -- Очень хочу.
   -- Пойдемъ, только застегни свою куртку: очень холодно.
   Мы вышли на улицу. Было уже свѣтло. Проходя по церковной площади, патеръ остановился передъ лужей крови.
   -- Несчастные!-- воскликнулъ онъ:-- они избиваютъ другъ друга. Сыны народа, рабы однихъ господъ, находящіеся подъ однимъ гнетомъ, проливаютъ свою собственную кровь. Бѣдные, бѣдные, они не умѣютъ соединиться и постоять за себя.
   Наконецъ мы съ патеромъ достигли больницы и вошли въ палату, гдѣ стояли по обѣ стороны бѣлыя кровати. У изголовья одной изъ нихъ я увидалъ мою мать и бросился къ ней. Она со слезами обняла меня. Потомъ я обернулся къ кровати и поцѣловалъ моего бѣднаго отца.
   -- Паскалэ, Паскалэ,-- промолвилъ онъ: -- это ты, сынокъ?
   И сквозь слезы, которыми были полны мои глаза, я увидѣлъ его вспухшее лицо, испещренное красными шрамами, и правый глазъ, синій, полувытекшій. Дрожь пробѣжала по всему моему тѣлу, зубы заскрежетали, кулаки сжались, и я въ эту минуту готовъ былъ сжечь замокъ маркиза и отравить колодезь, изъ котораго пили воду его обитатели. Но я былъ ребенокъ и могъ только плакать, поэтому я безпомощно повторялъ про себя:
   -- Ахъ, когда я выросту, когда я выросту!
   Между тѣмъ отецъ приподнялся на кровати и сбросилъ съ себя одѣяло:
   -- Зачѣмъ ты открываешься?-- сказала моя мать, снова покрывая его одѣяломъ.
   -- Выслушайте меня, жена и сынъ, вотъ что я хочу вамъ сказать, да и вы, патеръ, здѣсь не лишній. Отправляйтесь сегодня какъ можно раньше въ замокъ къ нашему доброму господину, къ маркизѣ Адеандѣ и къ господину Роберу, встаньте на колѣни и просите простить меня и васъ, да прибавьте, что я, какъ только выздоровѣю, то также приду къ нимъ молить о прощеніи.
   -- Нѣтъ, нѣтъ!-- перебилъ его патеръ:-- теперь не время для этого. Когда вы выздоровѣете, то мы увидимъ, какъ нужно поступить.
   -- Боже мой, Боже мой!-- промолвилъ отецъ:-- что же подумаютъ наши добрые господа, если никто не пойдетъ просить у нихъ прощенія? Однако, если вы находите, господинъ патеръ, что теперь не время, то надо вамъ повиноваться.
   -- Да, да. Надо меня слушаться. Будьте спокойны, я все устрою. А ты, Паскалэ, приходи вечеромъ спать ко мнѣ. Слышишь?
   -- Да, господинъ патеръ,-- отвѣчалъ я, смотря на него съ такимъ уваженіемъ, какъ будто онъ былъ вторично явившійся на землю Спаситель.
   Но какъ только онъ удалился, то я вспомнилъ слова отца и побагровѣлъ. Кровь бросилась мнѣ въ голову при одной мысли, что онъ посылалъ меня въ замокъ просить прощенія. Въ эту минуту я ненавидѣлъ отца и готовъ былъ вмѣсто повиновенія поднять на него руку.
   Но недолго тяготили меня эти мрачныя мысли. Я услышалъ, что патеръ разговаривалъ съ четырьмя женщинами, которыя сидѣли у сосѣднихъ кроватей, ухаживая за своими ранеными мужьями. Ихъ слова отвлекли мое вниманіе отъ собственнаго горя. У одного изъ несчастныхъ была на половину оторвана щека, такъ что зубы торчали наружу, у другого были расшиблены обѣ ноги, третій получилъ ударъ ножемъ въ спину, у четвертаго былъ распоротъ животъ, и торчали кишки.
   -- Но какъ же это случилось?-- спросилъ патеръ:-- какіе мерзавцы довели ихъ до этого?
   -- Никто изъ нихъ не хочетъ сказать!-- воскликнули въ одинъ голосъ всѣ четыре женщины:-- а говорятъ, что на нихъ напали паписты, назвали ихъ либералами, избили до полусмерти, какъ вы видите.
   Потомъ каждая изъ нихъ прибавила:
   -- И правда, нельзя всего сказать.
   -- Богатые всегда правы.
   -- Все зло произошло отъ спора между либералами и папистами.
   -- Если увидите негодяя Сурто, то онъ вамъ можетъ сказать всю правду.
   -- Не тревожьтесь, добрыя женщины,-- произнесъ патеръ со слезами на глазахъ: -- ухаживайте спокойно за вашими мужьями, а я позабочусь о васъ и о вашихъ дѣтяхъ.
   Потомъ патеръ подошелъ поочередно къ каждому страдальцу и хотѣлъ отъ нихъ разузнать все дѣло; но страданія ихъ были такъ велики, что они не могли промолвить ни слова. Ничего не выслушавъ, онъ вынужденъ былъ отправиться домой, молча, качая головой.
   Услыхавъ имя Сурто, произнесенное одной изъ женщинъ, я задрожалъ всѣмъ тѣломъ: этотъ ужасный нѣмецъ былъ готовъ на все. Я боялся его больше волка, больше самого чорта. Я зналъ, что онъ меня ищетъ, чтобы отомстить мнѣ за ударъ камнемъ по ногѣ его молодого господина. Мнѣ было только пятнадцать лѣтъ, но я понималъ, что если я попадусь въ его руки, то онъ подвергнетъ меня самой жестокой поркѣ, а потомъ повѣситъ, какъ собаку, на одномъ изъ деревьевъ парка. Поэтому я весь день не выходилъ изъ больницы, полагая, что тамъ я былъ въ полной безопасности.
   Съ наступленіемъ ночи я рѣшился пойти въ домъ патера, но вдругъ на улицѣ раздались звуки маленькаго колокольчика и церковное пѣніе.
   Сестра Луиза, ухаживавшая за больными въ этой палатѣ, подошла къ окну и сказала:
   -- Это несутъ причастіе умирающему. Кто бы это былъ?
   Шаги приблизились, застучали на лѣстницѣ, и въ палату вошли шесть человѣкъ въ бѣлыхъ монашескихъ рясахъ съ покрытыми лицами, изъ которыхъ виднѣлись только глаза. Одинъ изъ нихъ пристально посмотрѣлъ на меня, и я со страху спрятался за кровать отца. Между тѣмъ монахи вытащили изъ своихъ рукавовъ ножи и, бросившись на четырехъ несчастныхъ, стали безжалостно добивать ихъ. Женщины огласили воздухъ мольбами и криками, а сестра Луиза бросалась то къ одному, то къ другому изъ палачей, тщетно стараясь остановить ихъ, пока ее не ударили такъ сильно ногой въ животъ, что она грохнулась на кровать моего отца. Моя мать со страху лишилась чувствъ.
   Когда несчастные уже представляли только бездыханные трупы, то монахи молча удалились. Только одинъ изъ нихъ, самый большой, остался. Онъ подошелъ къ кровати отца, нагнулся и вытащилъ меня. Я дико закричалъ, но некому было оказать мнѣ помощь. Онъ повлекъ меня на улицу, и я долженъ былъ слѣдовать за нимъ еле живой. По временамъ я кричалъ:
   -- Помогите! Помогите!
   Хотя во многихъ домахъ открывались окна, но никто не выходилъ мнѣ на выручку.
   Кто былъ этотъ человѣкъ? Что онъ хотѣлъ со мною сдѣлать? Я отгадалъ то и другое, когда мы повернули на дорогу къ замку Ла-Гарда. Это былъ лѣсникъ Сурго. Я погибъ безвозвратно!
   Старикъ Паскаль неожиданно остановился въ своемъ разсказѣ, въ кухню вбѣжала жена сапожника и, подскочивъ къ лампѣ, потушила ее съ крикомъ:
   -- Вы всѣ съ ума сошли! Ужъ одиннадцать часовъ, а мой муженекъ и его ученикъ ничего не работаютъ уже часа два. Вѣдь жаль на пустую болтовню жечь масло. Какъ вамъ не стыдно!
   -- Погоди, негодяйка,-- отвѣчалъ ея мужъ, скрежеща зубами:-- я тебѣ за это задамъ.
   Между тѣмъ мы всѣ стали ощупью выбираться изъ кухни и разбрелись по домамъ. Но на улицѣ до насъ ясно доносились сыпавшіеся на жену сапожника удары колодкой.
   

III.
Въ Авиньонѣ.

   На другой день въ деревнѣ только и было разговора, что о дракѣ сапожника съ его женой. Слыша эти толки, я съ безпокойствомъ спрашивалъ себя, будетъ ли открыта мастерская для обычныхъ посидѣлокъ.
   Но дѣдъ меня успокоилъ, сказавъ:
   -- Ну, молодецъ, зажигай фонарь, ты увидишь, что Лами будетъ сегодня, какъ шелковая. Говорятъ, мужъ задалъ ей такого трезвону, что она двѣ недѣли не посмѣетъ открыть глотки.
   Дѣйствительно, мастерская сапожника была открыта, какъ всегда. Онъ и его помощникъ весело работали, а рядомъ съ ними сидѣла Лами, какъ звали жену сапожника, и съ улыбкой вязала чулокъ
   -- Здравствуйте, Доминикъ,-- сказала она любезно, увидавъ дѣда:-- садитесь, пожалуйста. И ты, молодчикъ,-- прибавила она, обращаясь ко мнѣ:-- займи свое обычное мѣсто, а кошку прогони.
   Потомъ она подошла къ лампѣ и поправила ее. По всему было видно, что она находилась въ самомъ прекрасномъ настроеніи.
   При появленіи на порогѣ Паскаля она воскликнула:
   -- Васъ только и ждали! Садитесь къ огню. Говорятъ, что вы разсказываете очень интересную исторію: вотъ я пришла на ваши посидѣлки. Я очень люблю слушать ваши исторіи.
   А старикъ Паскаль, который былъ глубокимъ философомъ въ шкурѣ грубаго поселянина и зналъ подноготную жизни хозяевъ,-- отвѣчалъ:
   -- Я увѣренъ, что ты любишь больше колотушки своего мужа. Ишь, какая ты сегодня любезная!
   -- Какой вы забавникъ, Паскаль, но я не понимаю, что вы говорите.
   -- Очень хорошо понимаешь.
   -- А если не понимаешь, то я объясню,-- прибавилъ ея мужъ, поднимая голову отъ работы:-- Паскаль хочетъ сказать, что ты, какъ подошва сапога: чѣмъ больше бьешь ее, тѣмъ она становится лучше.
   И всѣ присутствующіе покатились со смѣху. Но мнѣ было не до смѣха: я такъ нетерпѣливо ждалъ продолженія разсказа.
   -- Ну, ну! полно пустяки-то говорить,-- воскликнула сапожница, красная, какъ ракъ: -- ты только мѣшаешь Паскалю разсказывать намъ продолженіе его исторіи.
   -- Вы помните, Паскаль,-- прибавилъ я: -- вы остановились на томъ, что васъ тащилъ по дорогѣ въ замокъ высокій монахъ въ бѣлой рясѣ?
   -- Да, да,-- началъ Паскаль:-- я вамъ говорилъ, что мое положеніе было самое отчаянное, и я считалъ себя погибшимъ. Сурто меня не выпускалъ изъ своихъ рукъ, а когда я спотыкался, то онъ наносилъ мнѣ тяжелыя оплеухи.
   Я уже видѣлъ передъ собою смерть. Вдали виднѣлась дубовая аллея, которая вела съ замку. Что мнѣ было дѣлать? Единственнымъ спасеніемъ было какъ нибудь освободить свою руку изъ его грубыхъ пальцевъ и бѣжать, а, разъ я -- на свободѣ, онъ меня никогда не догналъ бы ночью въ лѣсу. Но какъ было вырвать руку у этого силача? Сначала я хотѣлъ укусить его палецъ, но потомъ нашелъ, что это только ухудшитъ мое положеніе. Вдругъ въ головѣ моей блеснула счастливая мысль: я вспомнилъ, что кузнечики, когда ихъ ловишь, часто прикидываются мертвыми, а потомъ, когда ихъ оставишь въ покоѣ, быстро улетаютъ. Послѣдовать ихъ примѣру и прикинуться мертвымъ показалось мнѣ блестящей идеей.
   Дѣйствительно, я упалъ на землю и лежалъ, не двигаясь. Но Сурто не выпустилъ моей руки, а лягнулъ меня ногой и крикнулъ съ сильнымъ нѣмецкимъ акцентомъ:
   -- Ага! Ты не хочешь идти!
   Я притаилъ дыханіе. Онъ нагнулся и перевернулъ меня, но я не шевелился. Тогда онъ нанесъ мнѣ такую оплеуху, что у меня едва не лопнула челюсть. Но я не дрогнулъ. Все-таки онъ не выпускалъ моей руки, словно подозрѣвалъ меня въ обманѣ. Онъ сталъ тащить меня за собой, но, сдѣлавъ нѣсколько шаговъ, остановился.
   -- Погоди, я тебя доставлю живого, или мертваго.
   И, нагнувшись, онъ сталъ взваливать меня одной рукой къ себѣ на плечи, но ему мѣшала длинная ряса. Видя, что я лежу недвижимо, онъ поддался въ ловушку и, выпустивъ мою руку на минуту, сталъ быстро снимать рясу.
   Я воспользовался этой минутой, вскочилъ и побѣжалъ со всѣхъ ногъ.
   -- Подлецъ! Мерзавецъ! Я тебя поймаю,-- кричалъ Сурто, преслѣдуя меня, но я былъ уже далеко.
   Долго ли бѣжалъ за мною ужасный нѣмецъ, я не знаю, но я долго слышалъ вдали его крики и свистъ. Очевидно онъ свисталъ своихъ собакъ, чтобы затравить меня. Наконецъ я достигъ Мальмора. Я былъ спасенъ.
   Было уже поздно, но во всемъ селеніи было замѣтно сильное движеніе. Въ окнахъ хижинъ виднѣлся огонь, люди бѣгали по улицамъ. Убійство четырехъ либераловъ возбудило смятеніе во всемъ околоткѣ. Пробѣгая по нижней улицѣ, я услыхалъ вопли несчастныхъ женщинъ, лишившихся своихъ мужей, и грозный гулъ собравшейся у больницы толпы.
   Я такъ былъ перепуганъ, что не остановился передъ толпой, а прямо пробѣжалъ къ дому патера.
   При первомъ моемъ стукѣ въ дверь, Жаннета окликнула меня:
   -- Кто тамъ?
   -- Я, Паскаль.
   -- Какъ ты,-- отвѣчала она, открывая дверь:-- а куда ты дѣлъ своего монаха въ бѣлой рясѣ?
   -- Я бросилъ его по дорогѣ въ замокъ.
   -- А зачѣмъ онъ тебя схватилъ?
   -- Чтобы убить.
   -- А ты знаешь, кто это такой?
   -- Знаю. Это Сурто.
   -- Лѣсникъ маркиза?
   -- Да.
   -- Пустяки, это неправда, и ты лучше не говори этого никому. Ступай спать. Ахъ, да, ты ужиналъ?
   -- Да.
   -- Ну, такъ спи. Патеръ ушелъ въ больницу. Когда онъ вернется, то я скажу ему, что ты здѣсь, и если онъ захочетъ, то поговорить съ тобой.
   Она провела меня черезъ гостиную въ комнату съ епископской кроватью и сказала на прощанье:
   -- Ты хоть перекрестись на ночь.
   Я ощупью, въ темнотѣ добрался до кровати и улегся спать. Но не могъ закрыть глазъ. Мнѣ все мерещился страшный Сурто, и мнѣ казалось, что онъ лѣзетъ на меня съ ножемъ въ рукѣ. Вдругъ дверь отворилась, и лучъ свѣта упалъ на меня. Въ комнату вошелъ патеръ.
   -- Не бойся ничего, Паскаль, это я. Одѣвайся скорѣе, надо уходить до разсвѣта.
   -- Я не хочу идти въ больницу, я боюсь.
   -- Ты не пойдешь въ больницу. Вставай скорѣй!
   Я повиновался, но, одѣвшись, никакъ не могъ найти своей шляпы.
   -- Чего ты ищешь? Вотъ твоя шляпа,-- ты оставилъ ее въ больницѣ.
   Съ этими словами патеръ повелъ меня въ кухню, гдѣ уже суетилась Жаннета, приговаривая:
   -- Боже мой, Боже мой! Чѣмъ все это кончится!
   Она вмѣстѣ съ патеромъ взяла со стола синій холщевый мѣшокъ и положила въ него маленькій хлѣбъ, нѣсколько фигъ, горсть миндалю, три, или четыре яблока и маленькую фляжку съ виномъ.
   -- Дитя мое,-- сказалъ патеръ, когда все было готово:-- наступили тяжелыя времена, люди стали хуже волковъ: они истребляютъ другъ друга, и кровь льется потоками по улицамъ. Нѣтъ ни родственниковъ, ни друзей, ни сосѣдей, а только все убійцы. Тебя, дитя мое, ищутъ, чтобы предать смерти, а ты ни въ чемъ не виноватъ и славный мальчикъ. Послушайся меня -- иди въ Авиньонъ. Туда далеко, и тамъ не найдутъ тебя твои враги. Возьми вотъ этотъ мѣшокъ съ провизіей на два дня и письмо отъ меня къ аббату Жосерану. Онъ тебя устроитъ, и ты будешь честно зарабатывать себѣ хлѣбъ. Помни, Паскаль, что человѣкъ никогда не раскаивается въ добромъ дѣлѣ, а, напротивъ, рано или поздно онъ кусаетъ себѣ локти, вспоминая о злѣ, причиненномъ ближнему. Поцѣлуй меня и обѣщай, что ты никогда не будешь платить зломъ за зло, а, по завѣту Христа, будешь всегда стараться отвѣчать на зло добромъ.
   -- Да, да, господинъ патеръ, я вамъ это обѣщаю,-- отвѣчалъ я, очень растроганный:-- но...
   -- Что ты хочешь сказать?
   -- Кто будетъ заботиться о моей матери?
   -- Не тревожься о ней: твоя мать и отецъ не будутъ нуждаться ни въ чемъ.
   Онъ надѣлъ мнѣ на шею мѣшокъ и повелъ меня за руку по омной лѣстницѣ.
   На улицѣ все было тихо; звѣзды ярко горѣли въ безоблачномъ небѣ. Вскорѣ мы вышли изъ селенія и очутились на большой дорогѣ въ Авиньонъ. Патеръ меня обнялъ и сказалъ:
   -- Помни мои совѣты и будь увѣренъ, что я позабочусь о твоихъ родителяхъ. Смотри, не потеряй, письмо. Ну, иди. Къ двѣнадцати часамъ ты будешь въ Авиньонѣ, но по временамъ спрашивай дорогу, чтобы не заблудиться.
   Онъ еще разъ поцѣловалъ меня и положилъ что-то въ карманъ куртки, но я не полюбопытствовалъ посмотрѣть, что это, такъ какъ сердце мое тревожно билось.
   -- Благодарю васъ, добрый патеръ,-- могъ я только промолвить и отправился въ путь.
   Я шелъ быстро, хотя страшно было находиться одному въ темнотѣ, въ незнакомыхъ мѣстахъ. Иногда на меня бросались собаки, и я едва отдѣлывался отъ нихъ. Наконецъ, взошло солнце -- и мнѣ стало веселѣе. Тогда я вспомнилъ, что патеръ сунулъ мнѣ что-то въ карманъ, и полюбопытствовалъ узнать, что это было. Я вынулъ изъ кармана бумажный свертокъ и, развернувъ его, увидѣлъ три серебряныя монеты по-теперешнему въ три франка. Я былъ внѣ себя отъ радости, и мнѣ казалось, что съ такими деньгами и на свободѣ я былъ уже не ребенкомъ, а настоящимъ человѣкомъ, которому нечего бояться, даже самого Сурто.
   Въ эту минуту я поднимался на возвышенность, и невдалекѣ передо мною показались колокольни и дома большого города.
   -- Это Авиньонъ!-- воскликнулъ я:-- вотъ скоро-то я дошелъ.
   Но, сдѣлавъ еще нѣсколько шаговъ, я встрѣтилъ стараго поселянина и спросилъ:
   -- Скажите, пожалуйста, это Авиньонъ?
   -- Нѣтъ,-- отвѣчалъ онъ со смѣхомъ:-- видно, что вы не здѣшній. Это Карпентра, а до Авиньона еще далеко. Вы дойдете до него только къ ночи.
   Потомъ поселянинъ пристально посмотрѣлъ на меня и продолжалъ:
   -- А скажите мнѣ, юноша, зачѣмъ вы идете въ Авиньонъ? Если у васъ тамъ нѣтъ крайне нужныхъ дѣлъ, то вернитесь лучше домой: говорятъ, тамъ происходитъ что-то недоброе, а это не удивительно. Авиньонцы люди нехорошіе, злые, завистливые, жестокіе; не даромъ ихъ зовутъ разбойниками. Они стоятъ за революцію,-- прибавилъ старикъ, понижая голосъ:-- и держатъ сторону Франціи противъ папы. Они два раза приходили въ Карпентра съ цѣлью грабежа, но мы имъ показали такого хода, что они живо убрались. Повторяю, молодой человѣкъ, не ходите въ Авиньонъ и вернитесь домой.
   И старикъ удалился прихрамывая.
   Однако я не послушался его и продолжалъ свой путь, ускоряя шаги.
   Наконецъ передо мной показался священный городъ. Боже мой, какъ онъ красивъ! Прежде всего я увидѣлъ Рону. Это -- одна изъ самыхъ большихъ рѣкъ. Я потомъ бывалъ на Рейнѣ, на Дунаѣ, на Березинѣ, но всѣ онѣ меньше. Вскорѣ предсталъ моимъ глазамъ и Авиньонъ: на высокомъ, отвѣсномъ утесѣ, возвышающемся надъ Роной, виднѣется замокъ, построенный папами, а вокругъ него и по всему утесу въ различныхъ направленіяхъ разбросаны безчисленные дома. Вотъ вамъ, друзья мои, и Авиньонъ. Эта удивительная картина глубоко меня поразила, вмѣстѣ съ тѣмъ я услышалъ какой-то непонятный шумъ: нельзя было сразу распознать, были ли это звуки барабана, ружейные выстрѣлы, или грохотъ распадающихся стѣнъ. Я вспомнилъ слова старика, встрѣтившагося мнѣ на дорогѣ, и невольно вздрогнулъ. Что будетъ со мной въ этомъ невѣдомомъ городѣ, гдѣ я никого не зналъ? Мнѣ казалось, что не было на свѣтѣ никого несчастнѣе меня. Но вдругъ я вспомнилъ о письмѣ добраго Рандулэ и немного успокоился. Я ощупалъ въ карманѣ это письмо и три, данныя мнѣ патеромъ, монеты. На сердцѣ мнѣ стало легче, и я быстрыми шагами направился къ городскимъ воротамъ, носившимъ названіе св. Лазаря.
   Вы не можете представить себѣ, друзья мои, что я тамъ увидѣлъ. Вдоль укрѣпленій кишѣла такая громадная толпа, что, право, въ ней было около десяти тысячъ человѣкъ. Всѣ они кричали, смѣялись, пѣли, плясали, прыгали, обнимались, словно сошли съ ума. Не успѣлъ я очутиться среди нихъ, какъ отовсюду раздались крики: фарандола, фарандола! И потянулась безконечная, извивающаяся фарандола. Кого только въ ней не было: хорошо одѣтые господа, съ часами въ жилетахъ, и босые оборванцы, солдаты, и прачки, дамы въ кружевахъ, и дѣти, даже патеры, монахи и монахини. Все это кружилось, все это двигалось, все это веселилось, а въ воздухѣ раздавались безъ умолка крики!
   -- Да здравствуетъ нація!..
   Невольно я вмѣшался въ фарандолу и сталъ также кричать: да здравствуетъ нація!..
   Фарандола была такъ длинна, что не видно было ни ея начала, ни ея конца. Я совершенно потерялся въ ея хвостѣ и вмѣсто того, чтобы войти въ городъ воротами св. Лазаря, попалъ въ него другими -- Ламбертскими воротами, отъ которыхъ тянулась улица Колеса. Какая это странная улица, друзья мои! Половина ея вымощена для экипажей и пѣшеходовъ, а другая представляетъ русло маленькой рѣчки Сарги, вода которой приводитъ въ движеніе колеса въ кожевенныхъ мастерскихъ и тюлевыхъ фабрикахъ. Всѣ онѣ были закрыты, благодаря празднику, но увѣшаны снаружи различными пестрыми тканями. Въ этой живописной обстановкѣ фарандола казалась еще красивѣе, хотя ей негдѣ было растянуться на свободѣ -- такъ узка была улица, и такъ велика толпа.
   Кое-какъ, толкая другъ друга, мы проникли на большую городскую площадь, гдѣ находилась ратуша, и тамъ уже снова на свободѣ развернулась фарандола. Однако, толпа долго тамъ не оставалась, а продолжала свой путь далѣе къ площади папскаго дворца, гдѣ долженъ былъ произойти народный банкетъ.
   Посреди этой площади возвышалась эстрада, на которой помѣщались три комиссара, присланные изъ Парижа, чтобы провозгласить присоединеніе Авиньона къ Франціи. Со всѣхъ сторонъ окружала ее громадная толпа, а теперь присоединилась къ ней и фарандола, обвивая всю площадь своимъ гигантскимъ кольцомъ, при оглушительныхъ крикахъ: да здравствуетъ Франція! да здравствуетъ нація! долой легата!
   Неожиданно парижскіе комиссары поднялись со своихъ мѣстъ и сдѣлали знакъ, что хотятъ говорить. Все смолкло, и одинъ изъ комиссаровъ громко прочелъ декретъ о присоединеніи Авиньона и всего Конта къ Франціи. По окончаніи чтенія снова поднялись крики: да здравствуетъ нація, но тотчасъ прекратились, такъ какъ парижскіе комиссары обернулись къ папскому дворцу и сдѣлали знакъ рабочимъ, стоявшимъ на крышѣ дворца, близъ колокольни. Эти рабочіе тотчасъ начали снимать маленькій, серебряный колоколъ, который звонилъ во славу папъ, и спустили его по веревкѣ внизъ на площадь. Потомъ, этотъ колоколъ потащили вдоль городскихъ укрѣпленій, но многіе авиньонцы смотрѣли съ сожалѣніемъ на это зрѣлище. Они не спорили, что полезно было внѣшнимъ знакомъ доказать всѣмъ и каждому, что городъ Авиньонъ пересталъ имѣть какія бы то ни было отношенія къ папѣ, но они сожалѣли, что не услышатъ болѣе мелодичнаго звона своего серебрянаго колокола.
   Однако, все было забыто, какъ только явились на площадь многочисленные носильщики съ припасами для предстоявшаго банкета. Одни несли свѣже-испеченный хлѣбъ, другіе -- корзины съ маслинами, третьи -- груды орѣховъ, четвертые -- массы винограда. Все это было сложено на эстрадѣ, и тамъ каждому раздавали по хлѣбу, шести маслинъ, шести орѣховъ и кисти винограда. Трудно было туда пробраться, но я все-таки, хотя и съ, большимъ трудомъ, досталъ свою порцію. Послѣ этого я выбрался изъ толпы и присѣлъ на лѣстницѣ дворца, чтобы поѣьмъ на свободѣ.
   Я и тутъ былъ не одинъ, а рядомъ со мною помѣщался красивый, національный гвардеецъ, съ женой и ребенкомъ. Онъ казался добрымъ малымъ и отличался длинными, бѣлокурыми усами, а также голубыми глазами, что было рѣдкостью на югѣ. Сначала онъ молчалъ, но, видя, какъ я ловко грызъ орѣхи, онъ не вытерпѣлъ и воскликнулъ:
   -- Однако, у тебя славные зубы, молодчикъ.
   Я покраснѣлъ и съ завистью взглянулъ на его шляпу съ плюмажемъ, синій мундиръ съ красными отворотами и длинную, изогнутую себлю.
   Неожиданно національный гвардеецъ выпрямился и воскликнулъ:
   -- Эге! Уже вышибли дно у бочекъ.
   Жена тотчасъ подала ему кувшинъ, и онъ, обращаясь ко мнѣ, прибавилъ:
   -- Что твоя фляжка полна, или пуста? Въ послѣднемъ случаѣ я наполню ее.
   Такъ какъ по дорогѣ я выпилъ все вино, то молча подалъ ему фляжку, и онъ быстро направился къ тому мѣсту площади, гдѣ толпа кишѣла вокругъ шести бочекъ, съ которыхъ были сняты верхніе обручи. Національный гвардеецъ съ трудомъ пробирался среди общей свалки, то исчезая, то появляясь снова, благодаря высокому плюмажу на своей шляпѣ, который возвышался надъ головами.
   Спустя четверть часа, онъ вернулся, держа въ одной рукѣ кувшинъ, а въ другой мою фляжку, переполненную виномъ. На его усахъ также дрожали капли вина.
   -- Папа!-- воскликнулъ его маленькій сынъ, при видѣ его,-- я хочу еще винограда.
   -- Винограда больше нѣтъ, а если хочешь, выпей вина.
   -- Не хочу! Дай винограда.
   -- Да я тебѣ говорю, что нѣтъ больше винограда!
   -- Не капризничай, голубчикъ,-- вмѣшалась мать, подавая ребенку кувшинъ съ виномъ,-- вино доброе.
   -- Нѣтъ! Хочу винограда.
   Я вспомнилъ, что не дотронулся еще до моей кисти винограда и, подавая ее ребенку, сказалъ:
   -- Кушай.
   -- Это слишкомъ любезно!-- отвѣчала мать.
   -- Нѣтъ, не допущу я этого!-- воскликнулъ національный гвардеецъ,-- нѣтъ причины, чтобы ты лишилъ себя винограда изъ-за каприза этого мальчугана.
   -- Нѣтъ, пусть его ѣстъ. Онъ такой славный мальчикъ.
   -- Такъ скажи спасибо,-- произнесъ отецъ и, подавая мнѣ фляжку прибавилъ:
   -- А ты мнѣ кажешься не здѣшнимъ. Откуда ты?
   -- Изъ Мальмора.
   -- А зачѣмъ ты пришелъ сюда?
   -- Чтобы передать письмо канонику Жоссерану, который дастъ мнѣ какую нибудь работу. Будьте такъ добры, укажите мнѣ, гдѣ онъ живетъ.
   Солдатъ насупилъ брови и бросилъ на меня такой взглядъ, что я струсилъ.
   -- У тебя письмо къ канонику Жоссерану? Значитъ, ты аристократъ и папистъ?
   -- Не знаю. Нѣтъ, я не папистъ.
   -- Такъ зачѣмъ же ты идешь къ канонику?
   -- Мнѣ сказали, что онъ дастъ мнѣ работу.
   -- Такъ ты не знаешь, что каноникъ аристократъ и даетъ работу только папистамъ? Конечно, ты ничѣмъ не рискуешь, если пойдешь къ нему, но ты мнѣ кажешься добрымъ малымъ, и если онъ тебя не приметъ, то приходи ко мнѣ на гауптвахту въ ратушѣ, на большой площади, и я завербую тебя въ національную гвардію и даже возьму въ свой баталіонъ. Сколько тебѣ лѣтъ?
   -- Должно быть, шестнадцать (случайно я прибавилъ себѣ лишній годъ).
   -- Отлично! Въ семнадцать лѣтъ можно быть національнымъ гвардейцемъ. Значитъ, по рукамъ! Ну, теперь я тебѣ объясню, куда надо идти: ступай вонъ по той улицѣ, потомъ поверни налѣво, и первый домъ съ балкономъ будетъ жилищемъ каноника Жоссерана.
   Говоря это, онъ мигнулъ своей женѣ, и та, снявъ со своей головы трехцвѣтную кокарду, подала мнѣ съ улыбкой.
   -- Такъ какъ ты не папистъ, а слѣдовательно хорошій патріотъ, то на, возьми мою кокарду.
   Она пришпилила ее къ моей шляпѣ и, обращаясь къ мужу, прибавила:
   -- Посмотри, какой онъ теперь молодецъ. Ты правъ -- мы сдѣлаемъ изъ него славнаго національнаго гвардейца.
   Солдатъ дружески хлопнулъ меня по плечу и весело произнесъ:
   -- Ну, кричи теперь: да здравствуетъ нація! Долой легата!
   И мы оба, въ виду шумной толпы, пѣвшей и плясавшей вдали, закричали во все горло:
   -- Да здравствуетъ нація! Долой легата!
   -- Ну, теперь,-- прибавилъ онъ,-- ступай къ своему канонику и не забывай, что я тебѣ сказалъ. Я жду тебя въ ратушѣ, и спроси тамъ фельдфебеля Воклера.
   -- Благодарю! Я не забуду.
   И я удалился очень смущенный, не зная, что собственно меня смущало: радость или страхъ.
   Съ трудомъ я пробрался черезъ толпу на дворцовой площади, такъ какъ на каждомъ шагу натыкался на безконечно извивавшуюся фарандолу. Но когда я достигъ аристократическаго квартала, гдѣ жилъ каноникъ, то былъ удивленъ пустыннымъ видомъ улицъ. Въ домахъ всѣ двери были заперты, а окна закрыты ставнями, но по звукамъ голосовъ, раздававшимся внутри домовъ, можно было заключить, что обитатели ихъ сидѣли у домашняго очага. Я прямо направился къ дому съ балкономъ и ударилъ молоткомъ въ дверь. Отворилось маленькое окошечко, но когда я поднялъ голову, то его уже затворили, и я не видѣлъ никого. Потомъ послышался стукъ дверей внутри, раздались шаги по корридору и, наконецъ, заскрипѣлъ засовъ наружной двери, которая едва, пріотворилась.
   -- Кого вамъ нужно?-- произнесъ визгливый голосъ старой дѣвы, высунувшей свое морщинистое, желтое, какъ шафранъ, лице.
   -- Каноника Жоссерана.
   Дверь отворилась настежь, и я хотѣлъ войти, но въ ту минуту, какъ я вступилъ на порогъ, старая дѣва сдернула у меня съ головы шляпу и громко воскрикнула:
   -- На помощь! На помощь! Пресвятая Богородица! Разбойникъ ворвался въ домъ: спасите, спасите!
   И съ неистовой злобой она сорвала съ моей шляпы кокарду и разорвала ее на мелкіе куски, а шляпу кинула на мостовую и, бросившись на нее, стала топтать ногами. Я не зналъ, что дѣлать, и смотрѣлъ на нее съ удивленіемъ. Спустя нѣсколько минутъ, она изо всей силы толкнула меня въ грудь и, убѣжавъ въ дверь, захлопнула ее съ такимъ шумомъ, словно выстрѣлили изъ ружья.
   Я подобралъ шляпу и, не понимая, въ чемъ дѣло, хотѣлъ удалиться, какъ вдругъ окна всѣхъ сосѣднихъ домовъ отворились, и отовсюду посыпались на меня каменья, изразцы и черепки, а гнѣвные женскіе голоса кричали изо всей силы:
   -- Долой разбойника! Въ Рону его, въ Рону!
   Я поспѣшилъ скрыться. Вернувшись на дворцовую площадь, я до глубокой ночи смотрѣлъ на фарандолу, не смѣя пойти къ женѣ національнаго гвардейца безъ кокарды, которую она нашпилила на шляпу. Я едва не плакалъ. Отчего эта старая дѣва приняла меня за разбойника и сорвала кокарду съ моей шляпы, отчего всѣ сосѣди набросились на меня съ криками: "въ Рону его, въ Рону"? Я ничего не сдѣлалъ дурнаго. За что же я одинъ въ этомъ городѣ не имѣлъ крова? Всѣ веселились, всѣ пѣли, всѣ плясали на площади, хорошо зная, что ночью ихъ ожидаетъ спокойное убѣжище. Я одинъ не зналъ, гдѣ провести ночь, я одинъ не имѣлъ ни родственниковъ, ни друзей. Что мнѣ было дѣлать? Куда дѣться? Среди овладѣвшаго мною отчаянія я сталъ думать о Ронѣ, какъ нѣкогда о Гардійскомъ прудѣ. Правда, я могъ розыскать національнаго гвардейца Воклера, который былъ очень для меня добръ, но, быть можетъ, онъ смѣялся надо мной, предлагая взять меня въ свой баталіонъ.
   Ночь становилась все темнѣе и темнѣе. Мало-по-малу фарандола рѣдѣла; раздавались лишь звуки двухъ или трехъ тамбуриновъ; одна изъ трехъ видѣнныхъ мною монахинь ушла подъ руку съ двумя солдатами. Нѣсколько пьяныхъ опрокинули пустыя бочки, чтобы не потерять послѣднихъ, оставшихся на днѣ, капель вина.
   Наконецъ, я направился на большую городскую площадь. Тамъ также все было пусто и темно, только по временамъ проходили опоздавшіе путники, и надъ дверью ратуши виднѣлся фонарь, при мерцаніи котораго входили и выходили какіе-то люди. Долго шагалъ я вдоль домовъ, не смѣя войти на гауптвахту и спросить фельдфебеля Воклера. Мнѣ все казалось, что меня поднимутъ на смѣхъ.
   Время шло. Надо было на что нибудь рѣшиться. Спросъ -- не бѣда, и во всякомъ случаѣ я успѣю броситься въ Рону. Я машинально направился въ полуотворенную дверь ратуши и, очутившись въ темномъ корридорѣ, не зналъ, куда идти.
   -- Кого вамъ надо?-- спросилъ меня грубый голосъ, и чья-то рука тяжело опустилась мнѣ на плечо.
   -- Здѣсь господинъ фельдфебель Воклеръ?
   -- Здѣсь нѣтъ никакихъ господъ, а только граждане, дрянной аристократишка, погоди, я сейчасъ увижу, врешь ли ты, или говоришь правду. Фельдфебель Воклеръ!-- воскликнулъ онъ, не выпуская меня изъ рукъ и отворяя какую-то дверь.
   Черезъ минуту показался мой національный гвардеецъ, безъ шляпы и съ трубкой въ зубахъ.
   -- Кто меня спрашиваетъ?
   -- Посмотрите, фельдфебель, знаете вы вотъ этого мальчугана? Онъ, мнѣ кажется, походитъ на аристократическаго шпіона. Онъ спрашиваетъ господина Воклера..
   -- Ахъ, это ты, молодецъ!-- сказалъ Воклеръ.-- Значитъ, каноникъ тебя прогналъ. Хорошо, хорошо, тебѣ будетъ здѣсь лучше. Мы сейчасъ примемъ тебя въ солдаты, и да здравствуетъ нація!
   Онъ взялъ меня за руку, но сторожъ, который проводилъ меня, сказалъ, качая головой:
   -- Знаете ли вы хорошо этого мальчугана? Смотрите, онъ васъ назвалъ господиномъ.
   Національный гвардеецъ ничего не отвѣчалъ, и мы вошли съ нимъ на гауптвахту. Это была длинная, но не широкая, комната. По срединѣ топилась печка, и на потолкѣ висѣла лампа; вдоль стѣнъ тянулись скамейки, на которыхъ лежали солдаты, куря трубки. Надъ ними висѣли на крючкахъ ружья, сабли, шляпы, среди которыхъ виднѣлись нарисованныя углемъ, на выбѣленной стѣнѣ, мужскія и женскія головы. Въ комнатѣ было очень душно, и облака дыма носились подъ потолкомъ. Направо, въ углу, за маленькимъ столикомъ сидѣлъ дремавшій солдатъ.
   -- Товарищи!-- сказалъ, входя, Воклеръ:-- я привелъ вамъ волонтера. Мы сейчасъ примемъ его въ нашъ баталіонъ. Не правда ли, молодчикъ, ты вмѣстѣ съ нами будешь кричать: да здравствуетъ нація! Свобода, или смерть!
   Я вытянулся во весь ростъ, даже поднялся на цыпочки и громко повторилъ со всѣми присутствующими:
   -- Да здравствуетъ нація! Свобода, или смерть!
   Этотъ общій крикъ разбудилъ дремавшаго солдата, и онъ спросилъ:
   -- Что такое? Что случилось?
   -- Я привелъ новаго волонтера, и надо его принять,-- сказалъ Воклеръ.
   -- Браво! браво! гражданинъ.
   -- Гражданинъ, какъ тебя зовутъ?
   -- Паскаль.
   -- А твоего отца?
   -- Паскаль.
   -- У него нѣтъ другого имени?
   -- Не слыхалъ.
   -- А какъ зовутъ твою мать?
   -- Патина.
   -- Это не имя. Ее зовутъ Жаннетой, Изабеллой, или какъ тамъ?
   -- Не знаю. Всѣ зовутъ ее Патиной.
   -- Ну, такъ пусть она будетъ Патиной.
   -- А гдѣ ты родился?
   -- Въ Мальморѣ, въ Конта.
   -- Хорошо. Подпиши свое имя.
   Мнѣ пришлось, къ великому стыду, сознаться, что я не умѣлъ ни читать, ни писать.
   -- Ничего,-- сказалъ Воклеръ,-- если ты не умѣешь писать чернилами, то мы научимъ тебя писать кровью. Гдѣ сержантъ Бериго? А, ты тутъ! Возьми этого молодца и тотчасъ же надѣнь на него мундиръ.
   Какой-то старый солдатъ поднялся со скамьи, стряхнулъ золу съ своей трубки, взялъ фонарь, зажегъ его и махнулъ рукой, чтобъ я слѣдовалъ за нимъ.
   Мы поднялись съ нимъ въ Жакмаровскую башню по внутренней узенькой, витой, лѣстницѣ, которая привела насъ въ четыреугольную комнату, переполненную военной аммуниціей. Сержантъ вымѣрилъ меня взглядомъ съ головы до ногъ, пошарилъ въ грудѣ одеждъ и, выбравъ одинъ мундиръ, бросилъ его мнѣ.
   -- Это твой,-- сказалъ онъ,-- помѣрь, впору ли онъ тебѣ.
   Мундиръ былъ прекрасный, хотя и поношенный. Онъ былъ суконный, темнозеленаго цвѣта, съ широкимъ отложнымъ краснымъ воротникомъ, съ золотыми пуговицами и длинными фалдами, которыя били меня по икрамъ. Онъ мнѣ былъ слишкомъ широкъ, а фалды длинны, но я, не говоря ни слова, засучилъ ихъ, что придало мундиру еще болѣе красоты, такъ какъ подклада была такая же красная, какъ воротникъ. Но шляпа представила гораздо болѣе затрудненій: я перепробовалъ ихъ около тридцати, но всѣ онѣ опускались мнѣ на глаза. Наконецъ, сержантъ Бериго вышелъ изъ терпѣнія и воскликнулъ:
   -- Надѣнь этотъ красный колпакъ -- ты будешь настоящимъ марсельскимъ волонтеромъ.
   Потомъ онъ далъ мнѣ синіе брюки и бѣлые гетры.
   -- Этого нечего примѣривать. Ну, теперь тебѣ нужны ружье и сабля. Выбирай самъ. Этого добра здѣсь много.
   Я взялъ первое попавшееся мнѣ ружье, но никакъ не могъ подобрать себѣ подходящую саблю, такъ какъ мнѣ хотѣлось имѣть такую, какъ у фельдфебеля Воклера, то-есть длинную, изогнутую. Наконецъ, сержантъ вышелъ изъ терпѣнія.
   -- Чего ты возиться!-- воскликнулъ онъ:-- всѣ сабли одинаковы, и каждая рѣжетъ, какъ бритва, если ее хорошенько наточить.
   Я въ смущеніи оставилъ за собой ту саблю, которую въ ту минуту разсматривалъ.
   Бериго заперъ дверь кладовой, и мы спустились внизъ. Идя по узенькой лѣстницѣ я разъ двадцать спотыкнулся и едва не упалъ. Ружье стукало о стѣну, сабля болталась между ногами, а слишкомъ длинная и слишкомъ широкая одежда мѣшала моимъ движеніямъ. Когда мы возвратились на гауптвахту, то всѣ солдаты хоромъ стали критиковать меня.
   -- Колпакъ къ нему не идетъ.
   -- Мундиръ слишкомъ длиненъ,-- замѣчалъ другой.
   -- Пустяки, все обойдется,-- сказалъ Воклеръ, видя мое смущеніе:-- ты, Паскалэ, пойдешь ко мнѣ ночевать, и моя жена завтра утромъ все тебѣ справитъ на славу: не долго укоротить тутъ, ушить тамъ и т. д. Я же тебя научу, какъ чистить ружье и саблю. Да здравствуетъ нація! Однако ты, вѣроятно, усталъ и съ удовольствіемъ ляжешь спать, конечно, предварительно поужинавъ. Ну, пойдемъ. А завтра мы отправимся съ тобой на ученье.
   Я забралъ всю свою амуницію, и мы пошли съ фельдфебелемъ, куда и по какимъ улицамъ -- я рѣшительно не зналъ, но вскорѣ мы очутились на небольшой площади передъ маленькимъ опрятнымъ домикомъ. Воклеръ вошелъ въ полуотворенную дверь и громко крикнулъ:
   -- Лазули! Лазули!
   Никто не откликнулся.
   -- Значитъ, жена въ клубѣ,-- продолжалъ Воклеръ:-- ничего, мы и безъ нея найдемъ свое жилище.
   Мы, дѣйствительно, поднялись по узенькой лѣстницѣ во второй этажъ и вошли въ маленькую комнату, которая служила вмѣстѣ спальней и кухней. Но намъ пришлось потерять много времени и труда, прежде чѣмъ Воклеръ зажегъ свѣчку.
   -- И на кой чортъ ее понесло въ клубъ,-- ворчалъ онъ все это время:-- развѣ это бабье дѣло? Мы, мужчины, достаточно сильны и безъ нихъ, чтобы защитить свободу и создать республику. Мы хотимъ республики и добьемся своего. Если парижане трусятъ и не умѣютъ справиться съ врагами народа, то мы, марсельцы, пойдемъ въ Парижъ и уладимъ дѣло. Мы покажемъ австріячкѣ, какъ звать себѣ на помощь противъ народа чужестранныя войска. Мы собьемъ спесь съ графовъ, маркизовъ, бароновъ и другихъ негодяевъ.
   Говоря это, Воклеръ поставилъ на столъ блюдо съ мясомъ, грѣвшееся на угляхъ, три тарелки и кружку съ виномъ. Я молча слушалъ его и съ любопытствомъ наблюдалъ за всѣми его движеніями.
   -- Мы не станемъ ждать жены,-- сказалъ онъ, покончивъ со всѣми приготовленіями и убѣдившись, что ребенокъ спитъ въ сосѣднемъ чуланѣ: -- садись и ѣшь, тебѣ надо поскорѣе лечь спать, такъ какъ мы завтра встанемъ очень рано.
   Но не успѣли мы приняться за ѣду, какъ явилась Лазули.
   -- Не брани меня, добрый Воклеръ!-- воскликнула она:-- я была въ клубѣ, и ты не можешь себѣ представить, что тамъ произошло.
   -- Ну, разсказывай скорѣй.
   Но Лазули, увидавъ меня, сказала поспѣшно:
   -- Ахъ, это ты, мальчуганъ! Я была права: ты будешь прекраснымъ національнымъ гвардейцемъ, только мундиръ у тебя слишкомъ широкъ. Да это ничего -- я все исправлю. Ты теперь свой человѣкъ въ домѣ, садись съ нами за столъ, и я вамъ обоимъ передамъ, что слышала въ клубѣ.
   -- Разскажи, разскажи,-- повторилъ Воклеръ, отрѣзывая два ломтя хлѣба и подавая каждому изъ насъ.
   -- Вѣсти изъ Парижа не добрыя. Въ клубѣ читали письмо Барбару къ марсельскимъ волонтерамъ. Онъ пишетъ, что парижскіе реакціонеры не хотятъ допустить до столицы провинціальный батальонъ. По его словамъ, парижане попадутъ въ ловушку, и прощай наша революція! Онъ говоритъ, что на парижскую національную гвардію разсчитывать нельзя, такъ какъ она развращена до мозга костей, а потому красные юга, или федералисты, должны взяться за оружіе и идти на Парижъ съ крикомъ: свобода, или смерть!
   Пока говорила Лазули, Воклеръ налилъ мнѣ, одинъ за другимъ, три стакана вина, и я выпилъ ихъ залпомъ. Когда я услышалъ слова: свобода, или смерть, то я не вытерпѣлъ и, выпрямившись во весь ростъ, воскликнулъ:
   -- Да, да! Барбару правъ: свобода или смерть! Я также красный съ юга, я также федералистъ. Я пойду въ Парижъ. Мнѣ надо отомстить маркизу Амбрену и его клевретамъ за истязанія моего отца и за то, что они хотѣли убить меня. Я хочу также отомстить за либераловъ, которыхъ огульно рѣзали паписты въ Мальморской больницѣ. Я теперь понимаю, зачѣмъ маркизъ отправился въ Парижъ, подъ предлогомъ защиты короля. Мы также пойдемъ въ Парижъ. У меня теперь ружье. Впередъ, за свободу!
   -- Браво! браво!-- воскликнули въ одинъ голосъ Воклеръ и его жена: -- ты будешь прекраснымъ патріотомъ. Ну, споемъ теперь вмѣстѣ Карманьолу.
   Что было потомъ -- я хорошенько не помню и знаю только, что я заснулъ на матрасѣ, рядомъ съ ребенкомъ Воклера.
   Тутъ старикъ Паскаль прервалъ. свой разсказъ, и Матюронъ заявилъ, что уже полночь, а потому пора расходиться по домамъ.
   

IV.
Марсельскій батальонъ.

   Слѣдующій день былъ воскресенье, и, по старинному обычаю, не происходило посидѣлокъ. Этотъ вечеръ старики проводили всегда въ Черномъ кабакѣ за стаканомъ бѣлаго вина, тогда какъ молодежь играла въ карты. Я же, какъ малолѣтній, легъ спать спозаранку, бормоча себѣ подъ носъ:
   -- Только бы сапожникъ открылъ завтра свою мастерскую, а не вздумалъ понедѣльничать.
   На другое утро, отправляясь въ школу, я сдѣлалъ большой крюкъ, чтобы пройти мимо мастерской сапожника, и только успокоился, когда услыхалъ звуки молотка о подошву и увидалъ, что ставни отворены.
   -- Значить, дѣло въ шляпѣ,-- подумалъ я: -- и мы услышимъ вечеромъ продолженіе исторіи старика Паскаля.
   Въ положенный часъ я уже сидѣлъ на своей маленькой скамеечкѣ въ мастерской сапожника, и Паскаль, не дожидаясь приглашенія, продолжалъ свой прерванный разсказъ:
   -- Я спалъ рядомъ съ ребенкомъ Воклера, какъ мертвый, но утромъ я проснулся рано и долго не могъ собраться съ мыслями. Мнѣ казалось, что все, случившееся наканунѣ, было прекраснымъ сномъ. Но, нѣтъ, это было наяву: въ полуотворенную дверь я видѣлъ Лазули, которая, сидя въ кухнѣ, передѣлывала мой мундиръ. Рядомъ съ нею Воклеръ чистилъ мое ружье, и оба они молчали, чтобы не разбудить меня.
   Я не могъ долго лежать съ открытыми глазами и, боясь заговорить, началъ кашлять.
   -- Что это, мальчуганъ вѣрно проснулся?-- произнесъ вполголоса Воклеръ и приблизился надыпочкахъ къ двери: -- ага, ты не спишь, Паскалэ. Не много рано, ну, ничего, вставай и примѣрь мундиръ.
   Я въ двѣ минуты былъ готовъ и радостно надѣлъ желанный мундиръ. Хотя онъ все еще былъ очень великъ, и Лазули съ улыбкой ощупывала складки на немъ, но я громко повторялъ изъ боязни, чтобы его у меня не отняли:
   -- Теперь очень хорошо! Вездѣ очень хорошо!
   Воклеръ надѣлъ мнѣ желтую портупею и саблю, а я самъ -- синіе брюки и гетры, все еще слишкомъ длинные и широкіе. Затѣмъ Воклеръ торжественно нахлобучилъ мнѣ на голову красный колпакъ съ трехцвѣтной кокардой и, отступивъ шага два, произнесъ съ восторгомъ.
   -- Ишь, какой ты молодецъ! Мы поведемъ тебя въ Парижъ и покажемъ королю.
   Между тѣмъ Лазули подала мнѣ мою старую куртку и спросила, нѣтъ ли чего въ ея карманахъ. Я покраснѣлъ и, вынувъ письмо Рандуле къ канонику Жоссерану, спряталъ его въ карманъ мундира; мнѣ было стыдно этого письма, и я какъ бы предчувствовалъ, что оно можетъ меня погубить, но мнѣ не хотѣлось разставаться съ единственнымъ предметомъ, который мнѣ напоминалъ добраго Рандуле. Изъ другого кармана куртки я вынулъ три монеты и отдалъ ихъ Лазули, прося ее сохранить.
   -- Хорошо,-- отвѣчала она, пряча деньги въ ящикъ своего комода, гдѣ она берегла драгоцѣнности: -- вотъ я положу ихъ сюда и когда онѣ тебѣ понадобятся, тотчасъ спроси.
   Съ этого дня я началъ военную службу. И сколько разъ мнѣ приходилось стоять на часахъ у папскаго дворца, у ратуши, у брода на Ронѣ, у лѣстницы св. Анны и у телеграфа, который своими черными руками, то открывавшимися, то закрывавшимися, какъ бритва, приводилъ меня въ постоянное изумленіе. Кромѣ этихъ дежурствъ во всѣ часы дня и ночи и во всякую погоду, я, вмѣстѣ съ товарищами, принималъ ежедневно участіе въ ученіяхъ за городскими укрѣпленіями, среди весело игравшихъ мальчишекъ и грѣвшихся на солнцѣ стариковъ.
   Много видалъ я веселыхъ и грустныхъ дней, праздниковъ и фарандолъ, ссоръ и примиреній, кровавыхъ стычекъ и торжественныхъ процессій. Сегодня брали верхъ одни, а завтра другіе; то одерживали побѣду красные, т. е. добрые патріоты, то бѣлые, т. е. антипатріоты, а мы постоянно являлись туда, гдѣ происходили ихъ схватки и заставляли ихъ расходиться по домамъ. Почти безъ умолка слышался набатъ то въ одномъ, то въ другомъ кварталѣ; но если бы я сталъ разсказывать вамъ обо всемъ, что я дѣлалъ, видѣлъ и слышалъ въ тѣ пять или шесть мѣсяцевъ, которые я провелъ въ Авиньонѣ, то вы не знали бы, куда дѣться отъ скуки. Поэтому я лучше прямо перейду къ тому обстоятельству, которое побудило меня и Воклера отправиться въ Парижъ, въ рядахъ марсельскаго батальона.
   Это было въ концѣ іюня, и я стоялъ на часахъ подлѣ ронскихъ городскихъ дверей, охраняя дерево свободы, которое старались срубить бѣлые аристократическаго квартала, Фюстери. Вдругъ раздался набатъ на августинской колокольнѣ, и на одной изъ улицъ Фюстери появился блѣдный, испуганный человѣкъ, который бѣжалъ опрометью и кричалъ во все горло:
   -- Прячьтесь! Прячьтесь! Мы погибли! Марсельскіе разбойники близко! Запирайте двери и окна! На насъ идетъ батальонъ убійцъ, каторжниковъ, злодѣевъ!
   Пробѣжавъ черезъ нѣсколько улицъ, онъ исчезъ за Ульскими городскими воротами, но его крики произвели необыкновенный переполохъ. Цѣлая толпа женщинъ, стиравшихъ бѣлье на берегу Роны, въ страхѣ бросила работу и вернулась бѣгомъ въ свои дома, въ которыхъ тотчасъ послышался стукъ затворявшихся на запоръ дверей и оконъ.
   Пока это происходило, у Ронскихъ воротъ, въ противоположной сторонѣ, именно у Линскихъ воротъ, послышались радостные крики, громкое пѣніе карманьолы, шумныя рукоплесканія и звуки тамбуриновъ.
   Меня разбирало любопытство узнать, что тамъ случилось, и я наконецъ не вытерпѣлъ, взялъ ружье на плечо и быстрыми шагами направился къ гауптвахтѣ городской ратуши.
   Трудно себѣ представить, какое я увидѣлъ тамъ зрѣлище. Многочисленная толпа волновалась, двигалась взадъ и впередъ, и въ воздухѣ слышался громкій голосъ. Воклеръ выстраивалъ передъ ратушей національныхъ гвардейцевъ, которые сбѣгались по набату со всѣхъ сторонъ. Они такъ торопились, что одинъ надѣвалъ на бѣгу мундиръ, другой прикрѣплялъ къ портупеѣ саблю, третій бралъ у жены ружье, которое она, догнавъ, отдавала ему, и т. д. Никто въ сущности не зналъ, что случилось.
   -- Это идутъ на городъ бѣлые, паписты, антипатріоты изъ Карпентра.
   -- Нѣтъ,-- отвѣчали другіе:-- это поселяне изъ Годаня; они взбунтовались противъ своего помѣщика и ведутъ его сюда.
   Увидавъ меня, Воклеръ крикнулъ:
   -- Ну, становись на свое мѣсто! Чего опоздалъ?
   -- Что случилось?-- спросилъ я,
   -- Марсельскій батальонъ,-- отвѣчалъ онъ, обращаясь не только ко мнѣ, но и ко всѣмъ солдатамъ своей роты:-- идетъ въ Парижъ чрезъ Авиньонъ. Пойдемте на встрѣчу этимъ храбрамъ федералистамъ. Да здравствуетъ нація!
   -- Да здравствуетъ нація!-- раздается среди національныхъ гвардейцевъ и окружающей ихъ толпы.
   Мы построились и... направо кругомъ, маршъ! За нами послѣдовали мужчины, женщины, старики, дѣти, и всѣ мы, въ одинъ голосъ, пѣли Карманьолу.
   Стекла въ окнахъ звенѣли. Всѣхъ насъ было около десяти тысячъ человѣкъ, а потому шумъ и гвалтъ были неописанные. Вокругъ себя я видѣлъ только безконечное число поднятыхъ головъ, разинутыхъ ртовъ и широко раскрытыхъ глазъ.
   Выйдя изъ Ламбертскихъ воротъ, мы выстроились въ два ряда, вдоль укрѣпленій. Не успѣли мы занять позицію, въ ожиданіи марсельскаго батальона, какъ толпа мальчишекъ показалась на большой дорогѣ, оглашая воздухъ криками:
   -- Идутъ! Идутъ!
   Почти въ ту же минуту мы увидали командира батальона Муассона и капитана Гарнье въ шляпахъ съ красными перьями. Замѣтивъ насъ, они выхватываютъ изъ ноженъ свои, изогнутыя на манеръ серповъ, сабли и, обращаясь къ солдатамъ, громко кричать:
   -- Да здравствуетъ нація!
   Весь батальонъ, какъ одинъ человѣкъ, начинаетъ пѣть:
   
   Идемъ, родины сыны,
   Славы день для насъ насталъ!
   
   Мы взяли накараулъ. Они проходятъ мимо, продолжая пѣть "марсельезу", что невольно заставляло биться наши сердца. Что это было за зрѣлище, друзья! Ихъ было пятьсотъ человѣкъ, съ загорѣлыми лицами, черными, какъ уголья, глазами и густыми побѣлѣвшими бровями, отъ пыли. На однихъ виднѣлись треугольныя шляпы съ перьями, на другихъ -- красные колпаки и зеленые мундиры съ красными отворотами, какъ у меня; у каждаго въ дулѣ ружья воткнута была вѣтка тополя, или ивы, для защиты отъ солнца, и эта движущаяся сѣнь, надъ ихъ головами, производила очень странное впечатлѣніе. Но когда они громко припѣвали за каждымъ куплетомъ своего боевого гимна: "Къ оружію, граждане!"; когда при этомъ они широко раскрывали свои рты, словно львиныя пасти, съ блестящими бѣлыми зубами, то морозъ пробѣгалъ по спинѣ зрителей. Два барабанщика выбивали дробь, а солдаты маршировали въ тактъ барабаннаго боя, хотя и покрывая его пѣніемъ: "Идемъ, родины сыны".
   Наконецъ батальонъ миновалъ насъ и исчезъ за городскими воротами. Но что это за странные звуки цѣпей и желѣза? За батальономъ слѣдовали четыре человѣка, которые, согнувшись, какъ волы подъ ярмомъ, тащили на себѣ телѣгу съ пушкой, ужасно гремѣвшей при каждомъ оборотѣ колесъ. За первой телѣгой слѣдовали еще двѣ, также запряженныя четырьмя людьми, одна со второй пушкой, а во второй виднѣлись: большой котелъ, громадные мѣхи и разныя принадлежности для литья ядеръ. Не смотря на свою усталость, эти люди, съ трудомъ переводившіе дыханіе, по временамъ гордо поднимали голову и кричали охрипшимъ голосомъ:
   -- Да здравствуетъ нація!
   Все это вмѣстѣ, и мужественный видъ марсельцевъ, и ихъ одушевленное пѣніе, и барабанный бой, и крики толпы, при ясной солнечной погодѣ, производили такое ошеломляющее впечатлѣніе, что я, Паскаль, держа ружье накараулъ, чувствовалъ, какъ слезы текли по моимъ щекамъ.
   Вслѣдъ за батальономъ и его обозомъ мы повернули въ городъ, составляя почетный эскортъ, и вскорѣ такъ привыкли къ пѣнію марсельезы, что дружно подтягивали вмѣстѣ съ окружающей насъ толпой:
   
   Къ оружію, граждане!
   
   Такимъ образомъ мы прошли улицу Комсъ и, миновавъ папскій дворецъ, достигли Райской площади, на которой находился клубъ патріотовъ. Но въ ту самую минуту, какъ мы выходили на эту площадь, впереди колонны случилось какое-то замѣшательство, и мы должны были остановиться. Спустя нѣсколько минутъ, въ толпѣ пробѣжалъ слухъ, что какой-то папистъ ударилъ кинжаломъ командира марсельцевъ. Воклеръ съ нѣсколькими солдатами, въ числѣ которыхъ былъ я, бросился впередъ, чтобы узнать, въ чемъ дѣло и, въ случаѣ надобности, возстановить порядокъ.
   Вотъ что случилось: одинъ изъ марсельцевъ несъ въ видѣ знамени на пикѣ большой щитъ, на которомъ написаны были крупными красными буквами деклараціи "правъ человѣка". Онъ зорко слѣдилъ, чтобы каждый изъ зрителей почтительно преклонялся предъ этимъ знаменемъ; но если кто нибудь отворачивался, то марселецъ останавливался и заставлялъ этого антипатріота поцѣловать знамя. Все шло мирно, пока на поворотѣ одной улицы не повстрѣчался старый каноникъ, возвращавшійся, со своей экономкой, изъ церкви. Увидавъ это знамя, онъ остановился, скорчилъ гримасу и плюнулъ къ ногамъ знаменоносца. Марселецъ вышелъ изъ себя, схватилъ за голову старика, поставилъ его передъ собой на колѣни и хотѣлъ насильно заставить приложиться къ деклараціи правъ человѣка; но каноникъ началъ биться изо всѣхъ силъ, а старая служанка стала кричать и царапать солдата. Окружающая толпа заволновалась, и послышались крики:
   -- Въ Рону паписта! Въ Рону антипатріота!
   Въ ту минуту, какъ мы подоспѣли къ тому мѣсту, гдѣ разыгрывалась эта любопытная сцеца, батальонъ двинулся снова въ путь, при дружномъ пѣніи: "идемъ, родины сыны!", а впереди его торжественно маршировалъ марсельскій федералистъ, держа въ одной рукѣ знамя, а подъ другой бѣднаго патера, который размахивалъ въ воздухѣ руками и ногами. Къ еще большему эффекту, за рясу каноника схватилась служанка, которая тащилась по землѣ, не желая разстаться съ своимъ господиномъ.
   Меня, болѣе всѣхъ, поразило это зрѣлище. Вы можете себѣ представить, друзья мои, что этотъ патеръ былъ именно каноникъ Жоссеранъ, къ которому далъ мнѣ письмо Рандуле, а его служанка была та самая женщина, которая сорвала кокарду съ моей шляпы и подняла тревогу на улицѣ, когда я постучался въ двери ихъ жилища.
   Наконецъ мы достигли клуба патріотовъ, который помѣщался въ старой часовнѣ. Знаменоносецъ, командиръ батальона и Воклеръ помѣстились на эстрадѣ, а стараго патера посадили подлѣ на полъ и нахлобучили на его обнаженную голову шляпу одного изъ марсельцевъ, съ плюмажемъ. Вскорѣ вся часовня наполнилась марсельцами, національными гвардейцами и толпой. Подъ ея сводами стали громко раздаваться барабанный бой и пѣніе "къ оружію, граждане!".
   Спустя нѣсколько минутъ, однако, по знаку руки импровизованнаго знаменоносца патеръ, вытянувшись во весь ростъ, прочиталъ надпись на своемъ знамени. Тогда я впервые услышалъ декларацію правъ человѣка, и, насколько я припомню, она заключалась въ слѣдующемъ:
   "Люди рождаются свободными и всѣ равны.
   "Народъ самъ составляетъ для себя законы, и нѣтъ болѣе рабовъ.
   "Народъ порвалъ свои цѣпи и отворилъ всѣ темницы.
   "Земля и жатва принадлежатъ ему.
   "Народъ свободенъ въ своихъ дѣйствіяхъ и вѣрованіяхъ.
   "Никто, ни короли, ни маркизы, ни помѣщики не могутъ облагать его налогами.
   "Человѣкъ, бывшій до сихъ поръ рабомъ и роющимся въ землѣ кротомъ, теперь свободенъ и отвѣтствененъ только передъ своимъ разумомъ.
   "Да здравствуетъ нація!"
   -- Да здравствуетъ нація! Да здравствуютъ марсельцы!-- раздается въ толпѣ, покрывая барабанный бой.
   Знаменоносецъ схватываетъ за горло каноника и наконецъ заставляетъ его поцѣловать декларацію правъ человѣка. Но какъ только онъ высвободилъ его изъ своихъ рукъ, упрямый старикъ вскочилъ, откашлянулся и плюнулъ прямо въ импровизованное знамя. Тогда марселецъ взбѣсился, схватилъ старика обѣими руками, повернулъ къ себѣ спиной и лягнулъ съ такой силой, что тотъ полетѣлъ прямо въ толпу, которая приняла его на кулаки. То вскидываемый кверху, то угощаемый пинками, онъ добрался по головамъ толпы до дверей и тамъ исчезъ. Но, признаюсь, мнѣ было жаль его, такъ какъ у меня въ карманѣ лежало письмо къ нему отъ Рандуле, и мнѣ это зрѣлище казалось оскорбительнымъ для нашего добраго патера.
   Но всѣ присутствующіе тотчасъ о немъ забыли. Воклеръ въ свою очередь всталъ и произнесъ рѣчь, въ которой для доказательства необходимости революціи прочелъ постановленія вицелегата папы, державшаго подъ своимъ игомъ бѣдный авиньонскій народъ. Въ этихъ постановленіяхъ говорилось, что: "за отказъ отъ платежа налоговъ бѣдняки будутъ сосланы на галеры; всякій, имѣющій при себѣ ножъ или пистолетъ, будетъ повѣшенъ; если кто нибудь посмѣетъ жаловаться легату на что нибудь, то заплатитъ за свою дерзость или смертью, или десятилѣтней каторгой; а кто посмѣетъ словами, на письмѣ или рисункомъ оскорбить легата, то его ожидаетъ смерть и конфискація всего имущества".
   Въ этомъ мѣстѣ разсказа стараго Паскаля, его неожиданно перебилъ Матеронъ, воскликнувъ:
   -- Это невозможно!
   -- А я тебѣ скажу,-- возразилъ Паскаль:-- что ты невозможный дуракъ и нахалъ, если сомнѣваешься въ моихъ словахъ. То, что я говорю такъ вѣрно, что я могу доказать каждое мое слово книгами. Но лучше слушай до конца. Въ постановленіяхъ легата было многое еще хуже; я всего не помню, но между прочимъ тамъ запрещалось выходить на улицу, предписывалось послѣ сигнала тушить огни, подъ угрозой тѣлеснаго наказанія и даже изгнанія изъ города. Кромѣ того, запрещалось сочинять, писать и пѣть политическіе стихи, а виновный въ этомъ подвергался десятилѣтней каторгѣ и конфискаціи половины его имущества.
   Тутъ снова перебилъ Паскаля сапожникъ, воскликнувъ:
   -- Ишь-ты! Теперь за это платятъ пеню въ одинъ франкъ.
   -- Да слушай же ты меня. Я тебѣ разскажу еще что нибудь покурьезнѣе. Вотъ если бы теперь царилъ папскій легатъ, и онъ узналъ бы, что мы здѣсь собрались безъ разрѣшенія, то онъ велѣлъ бы насъ схватить и повѣсить.
   -- Вотъ тебѣ и на!-- промолвилъ Матеронъ, высыпая въ ведро золу изъ своей трубки: -- я бы хотѣлъ видѣть, какъ бы со мной справились папскіе солдаты. Вѣроятно, тогда люди были не люди, а тряпки.
   -- Нѣтъ, люди тогда были такіе же, какъ ты и я,-- отвѣчалъ Паскаль:-- но никто изъ васъ, не можетъ и вообразить, въ какомъ положеніи находился бѣдный народъ сто лѣтъ тому назадъ. Я вамъ когда нибудь это подробно объясню, но теперь вернемся къ моему разсказу. Когда Воклеръ кончилъ свое чтеніе, то раздались не умолкающіе крики: да здравствуетъ нація! да здравствуетъ революція! Женщины, съ трехцвѣтными кокардами на головѣ, кричали громче мужчинъ, а нѣкоторыя изъ нихъ бросались на шею марсельцамъ и восторженно ихъ цѣловали.
   Вскорѣ снова поднялся Воклеръ и, высоко поднявъ свою шляпу на остріе сабли, воскликнулъ:
   -- Для защиты правъ человѣка и уничтоженія тираніи я поступаю волонтеромъ въ марсельскій батальонъ.
   Раздался барабанный бой, и, въ знакъ согласія принять такого добровольца въ свои ряды, марсельцы подняли руки при дружныхъ крикахъ:
   -- Да здравствуютъ авиньонскіе патріоты!
   На это мы отвѣчали:
   -- Да здравствуютъ марсельскіе федералисты!
   Я поддался общему увлеченію и, право, не знаю какъ, очутился рядомъ съ Воклеромъ.
   -- Я также поступаю, волонтеромъ въ марсельскій батальонъ!-- воскликнулъ я, махая своимъ краснымъ колпакомъ.
   Мои слова вызвали одинаковые крики: да здравствуютъ патріоты, да здравствуютъ федералисты!
   Среди общаго энтузіазма я все-таки замѣтилъ, что въ отдаленномъ уголкѣ часовни стояла съ ребенкомъ на рукахъ Лазули и знаками говорила мнѣ: браво, Паскаль, браво.
   Командиръ Муассонъ подбѣжалъ ко мнѣ, обнялъ меня и поцѣловалъ въ обѣ щеки. Громче, чѣмъ когда, забили барабаны, и засѣданіе было кончено.
   Тогда въ толпѣ нѣсколько добрыхъ патріотовъ подняли крикъ:
   -- Идемъ къ Линскимъ воротамъ -- тамъ много вина!
   Это предложеніе было единодушно принято, и марсельскій батальонъ, выстроившись на площади, двинулся съ своимъ обозомъ подъ эскортомъ какъ національныхъ гвардейцевъ, такъ и громадной толпы, къ Ронской гавани, гдѣ вдоволь было для всѣхъ вина, хлѣба, маслинъ, орѣховъ и чесноку.
   Часы шли за часами, а марсельцы и авиньонцы продолжали пить, ѣсть, пѣть и плясать, такъ какъ послѣ заката солнца выступили на сцену тамбурины, и потянулась нескончаемая фарандола. Но я не принималъ участія въ пляскахъ, такъ какъ я слишкомъ гордился своимъ поступленіемъ въ марсельскій батальонъ и старался принять на себя серьезный видъ взрослаго человѣка. Я переходилъ отъ одной группы марсельцевъ къ другой, знакомился со своими будущими товарищами и чокался съ ними. Но меня безпокоило то, что они, несмотря на всю любезность ко мнѣ, обращались со мной, какъ съ ребенкомъ. Они все спрашивали меня: молодчикъ, сколько тебѣ лѣтъ? И я отвѣчалъ -- шестнадцать, стараясь казаться какъ можно выше ростомъ и подергивая свои губы, на которыхъ, увы, не было даже ни малѣйшаго пушка. Чтобы походить на марсельцевъ, я воткнулъ въ дуло моего ружья вѣтку ивы и выпачкалъ въ пыли свои башмаки.
   Среди общей суматохи я потерялъ изъ виду Воклера и сталъ съ безпокойствомъ его розыскивать въ тѣснившей меня со всѣхъ сторонъ толпѣ; но вдругъ раздались звуки бича и шумъ колесъ. Толпа разступилась, и я отскочилъ въ сторону. Но, Боже мой! что я увидѣлъ -- экипажъ маркиза Амбрена. На козлахъ сидѣлъ злой Сурто, а рядомъ помѣщался мой бѣдный отецъ, блѣдный, изнуренный, грустный и съ ясными слѣдами полученныхъ ударовъ бича по лицу. Я задрожалъ всѣмъ тѣломъ и едва не лишился чувствъ. Экипажъ медленно проѣхалъ мимо меня, и я увидалъ въ немъ маркизу Аделаиду, хорошенькую Аделину, господина Робера и маленькую фигуру самого маркиза. Я взглянулъ еще разъ на моето отца, чтобы убѣдиться, наяву ли я его вижу, но глаза мои встрѣтились съ жестокимъ взглядомъ Сурто, ясно говорившимъ: погоди, молодчикъ, ты теперь мой. Затѣмъ экипажъ исчезъ, и толпа продолжала веселиться.
   Я былъ въ отчаяніи и не зналъ, что мнѣ дѣлать. Мой отецъ находился въ двухъ шагахъ отъ меня, и я не смѣлъ къ нему подойти, не смѣлъ сказать ему ни слова. Я чувствовалъ, что если я приближусь къ нему и заговорю, то я погибъ. Мнѣ это ясно говорили дико блестѣвшіе глаза Сурто. Единственнымъ моимъ спасеніемъ могъ быть Воклеръ, а потому я снова сталъ розыскивать его, бѣгая то въ одну, то въ другую сторону.
   Неожиданно я почувствовалъ, что кто-то схватилъ меня за плечо. Я обернулся. За мною стояли Сурто и мой отецъ. Какъ только экипажъ выѣхалъ изъ толпы, этотъ злодѣй передалъ вожжи сыну маркиза и, съ разрѣшенія старика отправился, съ моимъ отцомъ розыскивать меня. Тщетно старался я освободиться отъ него, но его желѣзные пальцы держали мое плечо, словно въ тискахъ.
   -- Пойдемъ, пойдемъ,-- грозно сказалъ онъ:-- твой отецъ хочетъ, чтобы ты вернулся домой.
   -- Я не хочу, я свободный человѣкъ, я поступилъ волонтеромъ въ марсельскій батальонъ.
   -- Увидимъ, пойдемъ къ командиру,-- произнесъ Сурто, не выпуская меня изъ своихъ рукъ.
   -- Да, да, негодяй,-- бормоталъ отецъ себѣ подъ носъ:-- ты долженъ вернуться домой -- такъ приказалъ маркизъ.
   Муассонъ случайно находился въ нѣсколькихъ шагахъ отъ насъ и, замѣтивъ безпорядокъ, подошелъ къ Сурто.
   -- Что это значитъ?-- спросилъ онъ.
   -- Да вотъ этотъ мальчишка убѣжалъ изъ родительскаго дома, и старикъ отецъ, который здѣсь на лицо, хочетъ вернуть его домой къ матери, умирающей отъ горя.
   -- Не хорошо бросать старыхъ родителей,-- произнесъ Муассонъ, насупивъ брови:-- Франція еще въ тебѣ не нуждается. Ступай домой съ отцемъ, а когда у тебя выростутъ усы, то приходи -- мы тебя не на шутку возьмемъ въ нашъ марсельскій батальонъ.
   Онъ повернулся и отошелъ, не желая слушать моихъ объясненій.
   Мой отецъ низко поклонился командиру, а Сурто, грубо дернувъ меня, потащилъ за собой, расталкивая толпу. Мой отецъ едва поспѣвалъ за нами. Я погибъ. Одинъ Воклеръ могъ бы меня спасти, такъ какъ онъ одинъ зналъ мою исторію. Но его нигдѣ не было видно. Вѣроятно, онъ пошелъ съ Лазули домой, чтобы приготовиться къ походу въ Парижъ.
   Къ довершенію несчастья, мое ружье и сабля остались за городомъ подлѣ укрѣпленія, гдѣ мы сложили свое оружіе въ ожиданіи марсельцевъ. Одинъ, невооруженный, я положительно былъ въ рукахъ Сурто и скорѣе мертвый, чѣмъ живой, слѣдовалъ за нимъ. Пройдя черезъ весь аристократическій кварталъ, мы достигли дома маркиза Амбрена, въ улицѣ Фіалокъ. Экипажъ стоялъ посреди двора, и слуги наполняли его разною провизіею, подъ наблюденіемъ Робера и Аделины.
   -- Ага! Попался-таки, бродяга!-- воскликнулъ Роберъ, смотря на меня съ злобнымъ смѣхомъ:-- заприте его въ подвалъ и не выпускайте оттуда.
   Мой отецъ подошолъ къ нему и, по своему обыкновенію, преклонивъ колѣна, поцѣловалъ ему руку. Аделина же, всплеснувъ руками, отвернулась; я понялъ, что ей было жаль меня, но она не смѣла сказать ни слова.
   Сурто потащилъ меня въ сѣни и, поднявъ среди пола люкъ, спустилъ въ мрачный подвалъ по узенькой лѣсенкѣ. Исчезая въ темнотѣ, я слышалъ, какъ Роберъ сказалъ моему отцу:
   -- Каковъ негодяй твой сынокъ! Ты думалъ, что онъ спокойно живетъ въ домѣ каноника Жоссерана, куда послалъ его Рандуле, а онъ оказался въ разбойничьей шайкѣ. Ты видѣлъ его въ ихъ ливреѣ?
   Между тѣмъ Сурто отворилъ дверь подвала и, втолкнувъ меня туда, произнесъ:
   -- Околѣвай здѣсь, щенокъ! А если проголодаешься, то съѣшь сегодня правую руку, а назавтра прибереги лѣвую.
   Видя свою вѣрную погибель, я сталъ уговаривать и упрашивать палача, но онъ дико захохоталъ.
   -- Ты, негодяй,-- пробормоталъ онъ сквозь зубы: -- слишкомъ многое видѣлъ и можешь кое-что поразсказать. Помнишь, какъ ты взлѣзъ на дерево въ Ла-Гарди? Помнишь, что ты видѣлъ вечеромъ въ больницѣ? По крайней мѣрѣ здѣсь въ подвалѣ твой языкъ никому не опасенъ.
   Онъ щелкнулъ замкомъ и заперъ дверь. Его шаги раздались по лѣстницѣ, а потомъ люкъ хлопнулъ съ такой силой, словно раздался пушечный выстрѣлъ. Я очутился одинъ среди мрака, холода и вѣрной смерти.
   Не было никакого сомнѣнія, что я долженъ былъ умереть съ голода. Никто не могъ оказать мнѣ помощи. Но что же я сдѣлалъ? Что я видѣлъ со стараго дуба въ Ла-Гарди? Неужели виновникомъ грозившей мнѣ смерти былъ мой отецъ? Онъ не могъ, по всей вѣроятности, меня выдать, намѣренно меня продать, онъ самъ не зналъ, что дѣлалъ. Еще не прошли на лицѣ его шрамы отъ нанесенныхъ побоевъ, а онъ цѣловалъ уже руку. Одно это зрѣлище приводило меня въ бѣшенство. Нѣтъ, лучше умереть!.. Но что такое я видѣлъ на деревѣ въ Ла-Гарди? Эта мысль не выходила у меня изъ головы... Ахъ, да! Я сталъ мало-по-малу припоминать, что однажды, уже очень давно, я взлѣзъ на старый дубъ, чтобы снять птичье гнѣздо, и вдругъ услыхалъ подъ деревомъ чьи-то голоса. Это были маркиза и Сурто. Они держали другъ друга за руку и разговаривали вполголоса. Я прекрасно разслышалъ, какъ маркиза сказала: "дѣйствуй скорѣе, да не дай промаха". Я подождалъ, пока они удалились, и сталъ поспѣшно спускаться съ дерева, дрожа отъ страха; но неожиданно Сурто обернулся и увидалъ меня. Повидимому, съ этой минуты онъ поклялся меня убить. Теперь же у него къ этому предлогъ: ударъ брошеннымъ мною камнемъ въ ногу Робера.
   Разсуждая подобнымъ образомъ, я вдругъ услышалъ шорохъ въ углу подвала: тамъ бѣгали крысы по осколкамъ выброшенныхъ бутылокъ. Я обрадовался. Кускомъ стекла я могъ открыть вену и тѣмъ избѣгнуть голодной смерти! Я ощупью сталъ пробираться къ тому мѣсту, гдѣ звенѣли стекла, но на каждомъ шагу я натыкался лицемъ на густую паутину и съ трудомъ освобождался отъ нея. Богъ знаетъ, сколько времени не ходили въ этотъ подвалъ. Все-таки я кое-какъ добрался до груды разбитыхъ бутылокъ, но въ ту минуту, какъ протянулъ къ нимъ руку, надъ моей головой раздался шумъ: снова приподымали трапъ, и чьи-то шаги послышались по лѣстницѣ. Я притаилъ дыханіе.
   Очевидно, это былъ Сурто, который шелъ, чтобы убить меня. Несмотря на мое намѣреніе наложить на себя руки, я вздрогнулъ. Я хотѣлъ умереть, но не отъ руки этого злодѣя, и потому рѣшился дорого продать свою жизнь.
   Я схватилъ первую попавшуюся мнѣ бутылку и поднялъ ее съ цѣлью ударить ею по лицу Сурто. Въ эту минуту дверь отворилась на своихъ тяжелыхъ петляхъ.
   Къ величайшему своему удивленію, я увидалъ маленькую Аделину, державшую въ рукахъ лампочку.
   -- Шш... шш..-- произнесла она шепотомъ:-- Паскалэ, гдѣ ты? Я пришла спасти тебя.
   Я подбѣжалъ къ ней, бросился на колѣни и промолвилъ:
   -- Это вы, Аделина? Не выдавайте меня Сурто: онъ меня убьетъ!
   -- Нѣтъ, нѣтъ, голубчикъ Паскалэ, я пришла сюда, чтобы избавить тебя отъ этого злого человѣка. Иди за мной и не говори ни слова. Я тебя выведу изъ этого дома, но, смотри, никогда опять не попадайся въ когти Сурто. Онъ теперь роетъ тебѣ могилу въ саду: онъ поклялся, что убьетъ тебя сегодня ночью и похоронить въ темнотѣ. Ну, пойдемъ!
   Я молча послѣдовалъ за ней.
   Мы поднялись по лѣстницѣ и общими силами открыли тяжелый люкъ, потомъ мы прошли черезъ сѣни и, отворивъ дверь, очутились за внутренномъ дворѣ.
   -- Тебѣ надо перелѣзть черезъ эту стѣну,-- сказала шепотомъ Аделина:-- по ту сторону улица, я ты будешь спасенъ.
   И она своими маленькими ручками старалась придвинуть высокую лѣстницу отъ птичника. Но я привыкъ лазать по высокимъ деревьямъ и отвѣснымъ горамъ, а потому въ одну минуту забрался на стѣну, соскочилъ съ нея и, признаюсь, къ моему стыду, не поблагодаривъ доброй дѣвушки, пустился бѣгомъ по улицѣ къ большой площади.
   Авиньонъ теперь спалъ, и все въ немъ было тихо, какъ въ могилѣ. Конечно, я миновалъ аристократическій кварталъ и выбиралъ самые отдаленные закоулки, чтобы не повстрѣчаться съ патрулемъ папистовъ. Никто не попадался мнѣ по дорогѣ, и при свѣтѣ луны я видѣлъ только свою тѣнь.
   Наконецъ, я добрался до дома Лазули. На Жакмарской колокольнѣ пробило полночь, но все-таки въ окнѣ виднѣлся свѣтъ. Я постучался въ дверь.
   -- Лазули! Лазули! Это я.
   -- Неужели это онъ, Паскалэ?-- послышался голосъ Лазули, которая поспѣшно спускалась по лѣстницѣ.
   Черезъ минуту ключъ скрипнулъ въ замкѣ, и дверь широко отворилась. Лазули приняла меня въ свои объятія и стала покрывать поцѣлуями.
   -- Но откуда ты, гдѣ ты былъ? Тебя ищутъ по всему Авиньону. Воклеръ ушелъ съ марсельцами, но приказалъ тебѣ слѣдовать за нимъ по дорогѣ въ Парижъ. Ахъ, какъ я рада тебя видѣть, красавчикъ Паскалэ! Куда ты дѣлся? разскажи мнѣ?
   И она снова покрывала меня поцѣлуями.
   Хотя я былъ ребенокъ, но поцѣлуи этой красивой женщины заставляли меня дрожать отъ удовольствія, и, чтобы не показаться неблагодарнымъ въ этомъ случаѣ, какъ относительно Аделины, я пламенно отвѣчалъ на ея ласки.
   Неожиданно она отшатнулась отъ меня и, доставъ хлѣба и вина, сказала:
   -- Ты вѣрно проголодался? Тиль и пей, да, главное, разсказывай, гдѣ ты былъ, а потомъ бѣги за марсельскимъ батальономъ, ты догонишь его въ Бердеттѣ, въ полумилѣ отсюда. Они тамъ переночуютъ, а на разсвѣтѣ отправятся дальше.
   Я съ удовольствіемъ повиновался. Поѣлъ, выпилъ и разсказалъ обо всемъ, случившемся со мною.
   -- Это невозможно!-- воскликнула она, выслушавъ съ любопытствомъ мой разсказъ:-- куда мы идемъ? Кругомъ насъ все разбойники! Какъ же я останусь здѣсь одна съ моимъ маленькимъ Клярэ? Я, право, боюсь твоего Сурто! Ну, бери ружье и догоняй твой батальонъ, а Воклеру скажи, что я не хочу оставаться здѣсь одна, поѣду въ Парижъ на будущей недѣлѣ, со слѣдующимъ дилижансомъ. Я васъ, значитъ, обгоню и приготовлю въ Парижѣ вамъ комнатку. Въ случаѣ несчастья, я буду у васъ подъ рукой, да, къ тому же, я тоже патріотка и хочу принять участіе въ вашихъ подвигахъ. Вотъ твоя котомка: въ ней новая рубашка, красный поясъ, фляжка съ водкой, два пистолета, порохъ, пули, кремни, трехцвѣтныя кокарды и твои деньги. Онѣ тебѣ понадобятся: до Парижа далеко, да и тамъ господствуютъ аристократы, значить, даромъ не добьешься и воды. Поцѣлуй на прощанье маленькаго Клярэ, но не разбуди его. Ну, ступай! ступай! Да, смотри, разскажи все Воклеру.
   Она привязала мнѣ котомку на спину ремнями, которые скрещивались на груди, и посвѣтила мнѣ, пока я, нагруженный такимъ образомъ и съ ружьемъ въ рукѣ, спустился по лѣстницѣ.
   -- Да, да,-- продолжала она: -- я непремѣнно выѣду отсюда на будущей недѣлѣ. Такъ и скажи Воклеру.
   Я былъ взволнованъ, и ничего не отвѣчалъ, но не успѣлъ переступить черезъ порогъ, какъ дверь съ шумомъ захлопнулась. Я очутился одинъ среди пустынной авиньонской площади и, взявъ ружье на плечо, отправился пѣшкомъ въ Парижъ.
   Дойдя до этого мѣста своего разсказа, старый Паскаль остановился:
   -- Ну, друзья мои, пора намъ и расходиться.
   -- Но завтра вы намъ раскажете, что видѣли въ Парижѣ?-- воскликнулъ Матеронъ:-- вѣдь вы остановились на самомъ интересномъ мѣстѣ.
   -- Конечно, конечно,-- отвѣчалъ Паскаль, уже шагая по улицѣ.
   

V.
На пути.

   Во время ужина мой отецъ сказалъ:
   -- Мнѣ принесутъ масло въ десять часовъ вечера, и надо, чтобы кто нибудь принялъ его здѣсь, а я буду на мельницѣ.
   -- Хорошо, я останусь дома,-- отвѣчалъ дѣдъ:-- и посмотрю, чтобы рабочіе хорошо наполнили всѣ кувшины.
   -- Такъ, значитъ, мы не пойдемъ на посидѣлки?-- воскликнулъ я съ отчаяніемъ:-- а сегодня старый Паскаль будетъ разсказывать о своемъ походѣ въ Парижъ.
   -- Однако мы не можемъ же остаться на весь годъ безъ масла, потому что мальчугану хочется слушать какія-то сказки,-- произнесъ отецъ, насупивъ брови.
   -- Ну, ну, ты пойдешь на посидѣлки съ дѣдомъ,-- промолвила мать, сжалившись надо мной:-- а я подожду рабочихъ и приму масло.
   О добрая мать! Она была готова на все, чтобы только сдѣлать удовольствіе своему ребенку.
   Дѣдъ зажегъ фонарь, и мы поспѣшно отправились.
   Мы не даромъ торопились, такъ какъ, войдя въ хижину, мы уже застали всѣхъ въ сборѣ, и Паскаль уже раскрылъ ротъ, чтобы продолжать свой разсказъ.
   -- Я быстро шелъ по берегу Роны, выбирая самыя короткія тропинки. Небо было усѣяно звѣздами, а полная красноватая луна походила на заходящее солнце. Рѣка тихо пробѣгала подъ тѣнью тополей. Соловьи перекликались съ берега на берегъ. Въ травѣ блестѣли свѣтляки. По временамъ за изгородью слышался шепотъ молодыхъ дѣвушекъ и юношей, которые проводили прекрасную ночь подъ чистымъ небомъ, вдали отъ своихъ жилищъ. Но ничто не могло меня остановить, и я не спускалъ глазъ съ виднѣвшейся вдали опушки Вердетскаго лѣса. Меня только пугала мысль, чтобы я не опоздалъ, и чтобы марсельцы не ушли оттуда. Мнѣ казалось, что никакая радость, никакое счастье не могло сравниться съ тѣмъ, какое овладѣетъ мною, когда я встану въ ряды марсельцевъ и пойду на Парижъ, съ цѣлью прогнать правительство, которые измѣнило націи.
   Передъ самымъ Вердетскимъ лѣсомъ тянулась длинная канава, и я только что хотѣлъ перескочить черезъ нее, какъ раздался громкій голосъ.
   -- Кто идетъ?
   -- Другъ свободы!-- отвѣчалъ я.
   -- Покажись, кто ты.
   -- Я Паскалэ, авиньонскій волонтеръ.
   -- Знаю, знаю, мальчуганъ. Да здравствуетъ нація! А мы, чортъ возьми, думали, что ты пропалъ.
   Въ ту же минуту со всѣхъ сторонъ: изъ канавы и изъ лѣса, повыскакали марсельцы, въ томъ числѣ командиръ Муассонъ, капитанъ Гарнье и фельдфебель Воклеръ. Послѣдній бросился ко мнѣ, поднялъ меня на руки, какъ ребенка, и покрылъ поцѣлуями. Онъ не могъ отъ волненія ничего говорить, и мы оба плакали отъ радости. Командиръ же Муассонъ повторялъ нѣсколько разъ:
   -- Я уже хотѣлъ вернуться въ Авиньонъ и разыскать тебя. Меня все мучила мысль, что я отдалъ тебя негодяю нѣмцу.
   -- Ну, все обошлось хорошо! Не будемъ больше объ этомъ думать,-- воскликнулъ Воклеръ, опуская меня на землю:-- ты лучше разскажи, что съ тобою случилось. Да видѣлъ ли ты Лазули?
   -- Конечно, видѣлъ. Она передала мнѣ ружье, саблю и котомку.
   И я разсказалъ всѣ свои похожденія.
   -- Однако, намъ нечего терять времени,-- произнесъ наконецъ Муассонъ:-- вскорѣ взойдетъ солнце, и намъ пора выступать. Барабанщики, бейте походъ!
   И подъ громкіе звуки барабана Воклеръ не переставалъ повторять:
   -- Это невѣроятно! Это невозможно! А что тебѣ сказала Лазули?
   -- Она сказала, что на будущей недѣлѣ поѣдетъ въ дилижансѣ въ Парижъ, со своимъ маленькимъ Клярэ. Она насъ обгонитъ и будетъ ждать въ Парижѣ. Ей также хочется принять участіе въ борьбѣ.
   -- И прекрасно: намъ будетъ веселѣе, да и у меня отойдетъ большая забота. Но какъ ты пойдешь съ нами, Паскале? Ты вѣрно очень усталъ, а мы намѣрены, не останавливаясь, сдѣлать шесть миль до Оранжа.
   -- Я нисколько не усталъ. Но зачѣмъ мы остановимся въ Оранжѣ?
   Въ моей дѣтской головѣ составилась мысль, что Парижъ недалеко, за горами, и что мы достигнемъ его въ одинъ переходъ.
   Батальонъ выстроился и двинулся въ путь подъ звуки барабана и пѣніе марсельезы. Я шелъ тотчасъ послѣ барабанщиковъ, рядомъ съ тѣмъ федералистомъ, который носилъ по улицамъ Авиньона, въ родѣ знамени, декларацію правъ человѣка. Онъ былъ истый марселецъ, добрый, веселый, всегда готовый на шутку. Звали его Саматъ. Я старался идти съ нимъ нога въ ногу и во все горло подтягивалъ: къ оружію, граждане!
   -- Хорошо, мальчуганъ! Молодецъ!-- одобрительно произносилъ онъ.
   И я увеличивалъ свои шаги и пѣлъ все громче и громче, думая, что меня слышатъ въ Авиньонѣ, даже въ родномъ селеніи, и что вся земля колышется отъ нашихъ шаговъ, отъ звуковъ нашего пѣнія.
   При восходѣ солнца мы прошли черезъ маленькую деревню Сортъ. Всѣ обитатели ея, мужчины и женщины, повыскакали съ постелей и смотрѣли на насъ въ окна. Молодежь рукоплескала, посылала намъ поцѣлуи и кричала:
   -- Да здравствуютъ марсельцы! Долой тирановъ!
   Только старыя морщинистыя лица отвертывались отъ насъ и съ крестнымъ знаменіемъ закрывали окошки и плевали намъ вслѣдъ.
   За Сортомъ потянулись поля, покрытыя золотистою жатвою, и къ полудню мы достигли Оранжа. Насъ встрѣтило все населеніе, съ мэромъ, или, каісъ тогда онъ назывался, съ консуломъ во главѣ. При входѣ въ городъ Саматъ снова развернулъ свое импровизованное знамя и попрежнему заставлялъ прикладываться къ нему всякаго, кто не кричалъ: "да здравствуетъ нація". Я былъ внѣ себя отъ восторга и, выступая впереди баталіона, думалъ съ гордостью, что всѣ глаза въ этомъ новомъ для меня городѣ сосредоточены на мнѣ.
   Въ ратушѣ консулъ произнесъ безконечную рѣчь, изъ которой никто не понялъ ни слова, такъ что наконецъ одинъ изъ марсельцевъ, по имени Морганъ, громко перебилъ его:
   -- Хорошо, хорошо, консулъ. Вы говорите краснорѣчиво, да у насъ горло пересохло. Дайте-ка намъ лучше вина. Да здравствуетъ нація!
   Всѣ засмѣялись и захлопали, а консулъ добродушно отвѣтилъ:
   -- Я вижу, друзья, въ чемъ дѣло. Вамъ хочется поскорѣе промочить горло. Ну, пойдемте на тріумфальную площадь. Тамъ васъ ждетъ доброе вино и хорошій хлѣбъ. Да здравствуетъ нація!
   Возстановивъ свои силы, мы разбрелись вдоль аллеи, усаженной тополями, и каждый, какъ умѣлъ, пріютился для отдыха. Кто спалъ лежа, кто дремалъ сидя. Я также прилегъ рядомъ съ Воклеромъ, положивъ голову на свою котомку и не выпуская изъ рукъ ружья. Я вскорѣ заснулъ и во снѣ пережилъ всѣ ужасы моихъ похожденій въ Авиньонѣ, а когда я въ испугѣ открылъ глаза и схватилъ за руку Воклера, то представьте мое изумленіе: по парижской дорогѣ быстро катился экипажъ маркиза Амбрена, запряженный кровными лошадьми.
   -- Что случилось?-- спросилъ Воклеръ.
   -- Посмотрите вонъ на тотъ экипажъ. Тамъ сидитъ маркизъ Амбренъ, а на козлахъ Сурто.
   -- Неужели! Жаль, что мы раньше не видѣли.
   То же подтвердилъ подошедшій къ намъ Муассонъ.
   -- Вотъ пропустили-то хорошій случай!-- воскликнулъ онъ,-- мы взяли бы ихъ трехъ прекрасныхъ лошадей и повезли бы на нихъ наши пушки.
   Между тѣмъ капитанъ Гарнье приказалъ выступать. Раздался барабанный бой, и мы вышли изъ города среди восторженныхъ криковъ всего населенія.
   Совершенно иное зрѣлище представила деревня Морна, чрезъ которую намъ пришлось пройти при закатѣ солнца. Всѣ двери и окна были затворены, и нигдѣ не виднѣлось ни одного обитателя. Только испуганныя куры бѣгали по дорогѣ, громко кудахтая.
   -- Вотъ тебѣ и на!-- произнесъ Саматъ, который напрасно развернулъ свою декларацію, такъ какъ некому было къ ней прикладываться.
   -- Чортъ возьми! Куда дѣвались всѣ жители?-- кричалъ вовсе горло Морганъ, ударяя прикладомъ ружья по дверямъ и оконнымъ ставнямъ.
   Однако, покинувъ это пустынное селеніе, мы все-таки продолжали слышать кудахтанье куръ, и, обернувшись, я увидалъ, въ чемъ дѣло.
   Нѣкоторые изъ федералистовъ, взбѣшенные тѣмъ, что никого не было въ селеніи, погнались за курами, наловили ихъ достаточное количество и, безжалостно проткнувъ ихъ штыками или саблями, несли съ собой въ видѣ трофеевъ. Несчастныя куры оглашали воздухъ жалобными воплями, а солдаты только смѣялись.
   Мало-по-малу смерклось. Уже болѣе не слышно было ни пѣнія, ни разговоровъ, а мы все шли и шли.
   Неожиданно вдали на дорогѣ показался какой-то маленькій свѣтъ. Тотчасъ общее вниманіе обратилось на него, и каждый изъ насъ старался по-своему объяснить его происхожденіе.
   -- Это дилижансъ!-- кричалъ одинъ.
   -- Это карета,-- говорилъ другой.
   -- Это блуждающій огонекъ,-- увѣрялъ третій.
   Огонекъ все приближался, и наконецъ мы увидали передъ собою человѣка съ фонаремъ. Онъ неистово махалъ руками, какъ бы преграждая намъ дорогу, и кричалъ изо всѣхъ силъ:
   -- Взмилуйтесь! Взмилуйтесь! Мы добрые патріоты, но бѣдняки. Пожалѣйте насъ! Мы вамъ дадимъ все, чего вы потребуете, только не губите насъ!
   -- Но кто вы такой?-- спросилъ Саматъ, взявъ изъ рукъ незнакомца фонарь и разсматривая его съ ногъ до головы:-- кто вамъ сказалъ, что мы разбойники и хотимъ вамъ зла.
   -- Я консулъ Пьерлаты и, прежде чѣмъ покинуть селеніе, его жители сказали мнѣ: дайте имъ вдоволь ѣсть и пить. Я все это сдѣлаю, только не жгите нашихъ домовъ и не губите нашего имущества.
   -- Дуракъ,-- отвѣчалъ Морганъ, среди общаго хохота, который невольно возбуждался уморительной фигурой консула, дрожавшаго, какъ въ лихорадкѣ: -- за кого ты насъ принимаешь? За разбойниковъ, за убійцъ? Скажи своимъ пьерлатинцамъ, что мы патріоты, и что намъ хватитъ двухъ бочекъ вина.
   -- Они всѣ спаслись бѣгствомъ на ронскіе острова, какъ только проѣхалъ экипажъ.
   -- Какой экипажъ?
   -- Не знаю. Какой-то экипажъ остановился вечеромъ на нашей площади, и возница громко крикнулъ, не сходя съ козелъ: "добрые люди, спасайтесь; марсельскіе разбойники идутъ сюда, и завтра вы будете всѣ убиты, а дома ваши разграблены". Онъ не прибавилъ ни слова, и экипажъ умчался.
   -- Мы знаемъ этотъ экипажъ,-- замѣтилъ Воклеръ, обращаясь къ командиру:-- мы найдемъ его въ Парижѣ и маркиза также.
   -- Хорошо, хорошо,-- перебилъ его Морганъ: -- ну, гражданинъ консулъ, у васъ въ рукахъ фонарь, и вы насъ проводите въ погребъ, въ которомъ болѣе всего вина. Большаго мы отъ васъ ничего не потребуемъ.
   -- Съ удовольствіемъ,-- произнесъ старикъ и пошелъ впереди баталіона, бормоча себѣ подъ носъ:-- еслибъ они это знали, то никогда не скрылись бы на ронскихъ островахъ. А то они ушли всѣ и увели съ собою козъ, ословъ, муловъ, даже кроликовъ. И какъ женщины вопили, а дѣти плакали! Я одинъ остался. Я сказалъ себѣ: ты консулъ, и пусть тебѣ отрубятъ голову, но ты долженъ исполнить свой долгъ.
   -- Что ты тамъ говоришь, старикъ?-- спросилъ Морганъ:-- скоро ли мы дойдемъ до твоего погреба?
   -- Сейчасъ.
   Дѣйствительно, черезъ нѣсколько шаговъ онъ остановился передъ запертой дверью.
   -- Это самый богатый погребъ въ селеніи,-- сказалъ онъ:-- но они унеели съ собой ключъ.
   -- Не безпокойтесь объ этомъ, гражданинъ консулъ!-- воскликнулъ Морганъ:-- у насъ есть ключи для всякой двери. Эй, Пеллу! Давай сюда телѣгу съ кузницей. Мы откроемъ любой замокъ, хоть въ королевскомъ дворцѣ въ Парижѣ!
   Пеллу, служившій пушкаремъ въ отрядѣ, тотчасъ распорядился, чтобы пододвинули къ дверямъ телѣгу съ кузнечными принадлежностями; восемь человѣкъ впряглись въ нее и съ такой силой ударили задкомъ телѣги въ дверь, что та слетѣла съ петель. Мы всѣ бросились въ погребъ и въ одну минуту выбили дно у большой бочки съ виномъ; затѣмъ всякій, какъ умѣлъ, сталъ черпать изъ нея вино и пить. Когда всѣ знатно перепились, то легли спать на кучахъ соломы, лежавшей на площади селенія. Я послѣдовалъ общему примѣру и скоро заснулъ.
   На зарѣ командиръ, капитанъ и фельдфебель Воклеръ, воздержавшіеся отъ вина и прокараулившіе насъ всю ночь, забили тревогу. Въ одну минуту мы всѣ вскочили и были готовы къ походу.
   Командиръ построилъ свой баталіонъ въ порядкѣ и, выйдя впередъ, произнесъ громкимъ голосомъ:
   -- Я знаю, что вы добрые патріоты, и что вы исполните свой долгъ, не боясь смерти. Друзья мои, отечество въ опасности: Франція погибаемъ, и правительство измѣнило народу, вступивъ въ союзъ съ чужестранцами. Вы хорошо сдѣлали, что отдохнули, но теперь ускоримъ свои шаги и пойдемъ прямо на Парижъ, гдѣ покажемъ, что такое красные юга.
   Со всѣхъ сторонъ раздался единодушный крикъ:
   -- Да здравствуетъ нація!
   Командиръ обратился тогда къ пьерлатскому консулу, который не отставалъ отъ него ни на шагъ:
   -- Гражданинъ консулъ, ты скажешь жителямъ Пьерлаты, что люди марсельскаго батальона такіе же сыны земли и такіе же работники, какъ они сами. Они идутъ въ Парижъ, чтобы уничтожить тиранію, но по дорогѣ ведутъ себя, не какъ разбойники, а какъ честные люди, платящіе за все, что берутъ.
   Говоря это, онъ вынулъ изъ кармана какую-то бумагу и по далъ консулу.
   -- Это національный билетъ, по которому вы получите изъ казначейства деньги за выпитое вино и произведенные убытки.
   Обрадованный консулъ не вѣрилъ своимъ глазамъ и снова отъ волненія дрожалъ всѣмъ тѣломъ.
   Барабаны били между тѣмъ походъ, и батальонъ отправился по дорогѣ въ Парижъ, распѣвая марсельезу.
   Теперь я шелъ въ арьергардѣ, подлѣ фельдфебеля Пеллу. Мнѣ хотѣлось вступить съ нимъ въ разговоръ и добиться, чтобы мнѣ дозволили тащить пушку, такъ какъ это придало бы мнѣ большее значеніе, и никто бы послѣ этого не сталъ называть меня мальчишкой. Но не успѣлъ я заикнуться объ этомъ, какъ Пеллу поспѣшно воскликнулъ:
   -- Нѣтъ, твоя очередь еще придетъ. До Парижа далеко -- ты и такъ устанешь, неся ружье, саблю и котомку.
   Я покраснѣлъ и ничего не отвѣчалъ. Въ эту минуту какая-то курица, случайно попавъ въ ряды солдатъ, стала метаться во всѣ стороны, громко кудахтая. Конечно, солдаты старались ее поймать, но долго безъ успѣха, и я не отставалъ отъ нихъ. Наконецъ мнѣ удалось вонзить въ нее штыкъ, и я съ гордостью понесъ ее на своемъ ружьѣ.
   Товарищи съ завистью говорили другъ другу:
   -- Вотъ мальчишка-то досталъ курицу, молодецъ!
   Но когда Воклеръ увидалъ меня, то, нахмуривъ брови, спросилъ:
   -- Чья эта курица?
   -- Моя.
   -- А ты заплатилъ за нее?
   -- Нѣтъ?
   -- Значитъ, ты ее своровалъ. Чтобы этого больше никогда не случалось!
   Мнѣ стало очень стыдно. Воклеръ былъ правъ: дѣйствительно я своровалъ курицу и, можетъ быть, у очень бѣднаго человѣка. Что мнѣ было съ нею дѣлать? Съ этими мыслями я опередилъ батальонъ и снова примкнулъ къ Самату и Моргану. Чтобы скрыть свое смущеніе, я сталъ пѣть изо всей силы: "Идемъ, родины сыны!"...
   -- Ахъ, это ты,-- сказалъ Саматъ:-- откуда это ты досталъ такую прелестную пулярдку? А у насъ-то, бѣдняковъ, ничего нѣтъ.
   -- А вамъ бы хотѣлось такой пулярдки!-- воскликнулъ я, и въ ту же минуту перекинулъ курицу на его штыкъ.
   -- А мальчуганъ-то не дуракъ: онъ хочетъ, чтобы я понесъ ему курицу. Ну, да не бѣда: я ее сжарю, а съѣдимъ-то мы ее всѣ вмѣстѣ!
   И мы въ три голоса затянули:
   "Идемъ, родины сыны!"...
   Я былъ внѣ себя отъ радости. У меня съ груди словно свалилась гора, и я весело шелъ то во главѣ, то въ арьергардѣ батальона, громко распѣвая марсельезу.
   Наконецъ мы вошли въ маленькій городокъ Монтелимаръ. Все улицы кишѣли народомъ. На клубѣ патріотовъ развѣвался красный флагъ. Мы расположились бивакомъ на берегу рѣки, изжарили курицу, потоварищески съѣли ее всѣ вмѣстѣ, а потомъ, растянувшись на травѣ, заснули крѣпкимъ сномъ.
   Отдохнувъ и возстановивъ свои силы, мы послѣ заката солнци снова пустились въ путь, а добрые граждане Монтелимара наградили насъ всякаго рода провизіей.
   Мы шли, не останавливаясь, всю ночь. Хотя было очень тепло, даже жарко, но я, съ каждымъ шагомъ, замѣчалъ, что мы удалялись отъ юга и приближались къ сѣверу. Уже не видно было масличныхъ деревьевъ, а вишневыя уже отцвѣли.
   Видя эту разительную перемѣну въ природѣ, я невольно восклицалъ:
   -- Значитъ, мы ушли очень далеко?
   -- Нѣтъ,-- отвѣчалъ Морганъ:-- намъ еще придется много маршировать, ну, да ничего: если не въ пятнадцать, то въ двадцать дней дойдемъ до Парижа и зададимъ ходу измѣнникамъ.
   На слѣдующій день мы прошли мимо Воланса, но не остановились тамъ, такъ какъ командиръ торопился въ Парижъ. Покрытые пылью, усталые, но бодрые и съ лавровыми вѣтками на ружьяхъ, шляпахъ и колпакахъ, мы гордо продефилировали передъ испуганными жителями города, не знавшими, были ли мы друзья, или враги.
   Къ вечеру мы разбили лагерь въ Карнатскомъ лѣсу, а на слѣдующій день попрежнему все шли, шли. Тяжело, невыносимо было идти не останавливаясь, но мы знали, что въ концѣ концовъ насъ ждетъ торжество свободы, и это сознаніе придавало намъ новыя силы.
   При проходѣ мимо полей, на которыхъ происходила жатва, мы заговаривали съ поселянами, хотя едва понимали ихъ скверный акцентъ, такъ рѣзко отличавшійся отъ нашего южнаго. Они съ удивленіемъ смотрѣли на насъ, а мы весело подшучивали надъ ними.
   При закатѣ солнца, показался вдали городъ Вьена, съ его громаднымъ соборомъ св. Маврикія.
   Неожиданно у меня явилось желаніе войти въ этотъ городъ, везя на себѣ пушку. Я незамѣтно отсталъ отъ своихъ товарищей во главѣ батальона и присоединился къ арьергарду.
   -- Эге,-- сказалъ я, обращаясь къ одному изъ молодцовъ, которые, пыхтя и съ трудомъ переводя дыханіе, тащили пушку:-- видно, это дѣло не легкое?
   -- Да вотъ попробуй, мальчуганъ, такъ и увидишь.
   -- Съ удовольствіемъ.
   Я положилъ ружье и саблю на телѣгу, а марселецъ уступилъ мнѣ свою лямку.
   -- Тише, тише!-- воскликнулъ Пеллу, видя, съ какимъ усердіемъ я принялся за дѣло: -- не тяни такъ шибко, а то разорвешь лямку. Чего храбришься? Всегда успѣешь околѣть отъ усталости!
   Я понялъ, что надо мной шутятъ, и продолжалъ тянуть изо всей силы.
   Мало-по-малу мы поднялись въ гору, на которой стоить городъ. Колокола въ немъ гудѣли, изъ пушекъ на укрѣпленіяхъ стрѣляли, и пестрая толпа вышла къ намъ на встрѣчу. Это былъ праздникъ федераціи -- 14-го іюля. Улицы кишѣли народомъ, и мы съ трудомъ пробивали себѣ дорогу. Я всячески старался обратить на себя вниманіе, и какъ только замѣчалъ группу молодыхъ дѣвушекъ, то гордо поднималъ свое раскраснѣвшееся лице и громко кричалъ: да здравствуетъ нація! Когда какая нибудь молодая дѣвушка восклицала, указывая на меня пальцемъ: посмотрите, какой онъ страшный, то я приходилъ въ восторгъ, но, напротивъ, краснѣлъ отъ стыда, услыхавъ замѣчаніе: да это мальчишка, у него нѣтъ и бороды.
   Весь вечеръ мы провели въ веселой попойкѣ съ мѣстными патріотами.
   На слѣдующее утро, прежде, чѣмъ выступить изъ города, нашъ баталіонъ прошелъ торжественнымъ маршемъ передъ алтаремъ федераціи, который былъ воздвигнутъ на площади, и, остановившись передъ нимъ, мы всѣ преклонили колѣна при пѣніи того куплета марсельезы, который начинается словами:
   
   Любовь къ родинѣ святая...
   
   Едва кончили мы пѣніе, какъ показался отрядъ школьниковъ, подъ предводительствомъ аббата. Они, такъ же, какъ мы, преклонили колѣна передъ алтаремъ и запѣли марсельезу, но такой ея куплетъ, котораго мы еще не слыхали:
   
   Пойдемъ и мы за ними,
   Какъ исчезнутъ старики...
   
   О, друзья мои! Еслибъ вы только видѣли это зрѣлище? Всѣ взрослые и дѣти были внѣ себя отъ восторга; на глазахъ у каждаго выступили слезы. Каждый изъ насъ взялъ на руки по школьнику и осыпалъ его поцѣлуями. Командиръ Муассонъ обнималъ аббата, исполнявшаго обязанности школьнаго учителя, и громко говорилъ ему:
   -- Спасибо, что вы научили насъ новому куплету. Вы сами, кажется, его сочинили; за это еще большее спасибо. Мы споемъ въ Парижѣ на развалинахъ замка этотъ гимнъ вашихъ дѣтей.
   -- Вашъ патріотическій гимнъ воодушевилъ меня,-- отвѣчалъ аббатъ со слезами на глазахъ: -- я никогда не слыхалъ ничего столь торжественнаго, столь вдохновеннаго. Да благословитъ васъ Господь и да даруетъ вамъ побѣду надъ врагами родины!
   Барабаны забили походъ, и мы двинулись при общемъ громкомъ пѣніи:
   
   Идемъ, родины сыны!..
   
   Все населеніе Вьены слѣдуетъ за нами, оглашая воздухъ радостными криками. Я попрежнему везъ на себѣ пушку, а бѣжавшіе вокругъ меня ребятишки несли кто ружье, кто саблю, кто котомку. Такъ какъ мы шли быстро, то дѣтямъ пришлось бѣжать, чтобы не остаться позади. Мы съ удовольствіемъ смотрѣли на ихъ веселыя, оживленныя лица и болтали съ ними, пока городъ не исчезъ изъ нашихъ глазъ; и мы тогда объявили, что имъ пора вернуться домой. Они грустно распрощались съ нами и долго смотрѣли намъ вслѣдъ, а потомъ дружно двинулись обратно въ городъ, громко распѣвая новый куплетъ маленькаго аббата.
   
   Пойдемъ и мы за ними,
   Какъ исчезнутъ старики!..
   
   Тогда нашъ командиръ остановилъ батальонъ и произнесъ съ глубокимъ чувствомъ:
   -- Прислушивайтесь, друзья, къ этому пѣнію. Вы слышите въ послѣдній разъ голосъ южныхъ патріотовъ. Теперь мы вступили въ сѣверную часть Франціи, гдѣ обитаютъ анти-патріоты, которые радостно встрѣчаютъ иноземцевъ, призванныхъ для противодѣйствія революціи. Покажемъ этимъ аристократамъ, кто мы и чего мы хотимъ. Пусть они знаютъ, что насъ ничто не остановитъ, и что нашъ лозунгъ -- свобода, или смерть.
   Снова забили барабаны, и снова мы пустились въ путь.
   Три дня и три ночи шли мы безъ отдыха, утоляя жажду водой изъ ручьевъ и дремля на ходу, такъ какъ постоянные туманы и роса не дозволяли прилечь на траву. Наконецъ мы прошли, не останавливаясь, Ліонъ и Вильфраншъ, и только на тѣнистыхъ берегахъ Ардьеры отдохнули нѣсколько часовъ подъ припекомъ солнца. Всѣ разбрелись въ разныя стороны: кто вытянулся подъ вѣтвями ивы, кто купался въ свѣтлой водѣ, кто, усѣвшись на землю, грызъ свой кусокъ хлѣба, натертый чеснокомъ. Лишь я одинъ остался на мосту св. Іоанна, у пушекъ, такъ какъ, по словамъ Воклера, въ это время могъ проѣхать по мосту дилижансъ, въ которомъ находились Лазули и маленькій Кларе.
   Чтобы не заснуть и не прозѣвать дилижанса, я усѣлся на тумбу и, развязавъ свою котомку, сталъ любоваться своими пистолетами, которые мнѣ ужасно нравились. Неожиданно я услышалъ звонъ колокольчиковъ и подумалъ, не приближается ли дилижансъ; но это оказалось маленькое стадо въ дюжину овецъ, за которыми ковылялъ старый пастухъ. Увидавъ меня, онъ подошелъ и спросилъ, какъ ему ближе пройти къ парому черезъ Рону.
   -- Не знаю,-- отвѣчалъ я: -- я не здѣшній.
   -- Кто же ты и куда ты идешь? Ты, кажется, слишкомъ молодъ, чтобы быть національнымъ гвардейцемъ.
   -- Я патріотъ и федералистъ. Я иду съ марсельскимъ баталіономъ, чтобы образумить правительство.
   -- Что ты! Во главѣ правительства стоитъ нашъ добрый король, нашъ общій отецъ. А гдѣ же твой баталіонъ?
   -- Вотъ наши пушки, а тамъ на берегу отдыхаютъ наши солдаты. Я же стою на часахъ.
   -- Пресвятой Боже!-- произнесъ старый пастухъ, поднимая руки къ небу:-- неужели нашлись люди, которые увѣрили тебя, что надо образумить королевское правительство? Послушай, голубчикъ, ты идешь по дурному пути, въ концѣ котораго зіяетъ адская бездна. Я добрый патріотъ и увѣряю тебя, что тебѣ лучше пасти овецъ по моему примѣру, чѣмъ подвергаться грозящимъ тебѣ опасностямъ. Хочешь, поступай ко мнѣ въ помощники, я дамъ тебѣ хорошую поденную плату на пути до Альпъ, а тамъ я подѣлю съ тобой мое стадо, и ты наживешь маленькій капиталецъ.
   -- Мнѣ покинуть свой баталіонъ? Никогда!.. Вы можете мнѣ предлагать всѣхъ овецъ на свѣтѣ и наполнить мои карманы золотомъ, но я не пойду за вами. Да здравствуетъ нація!.. Свобода, или смерть!
   -- Бѣдный ребенокъ, бѣдный ребенокъ! Кто это тебѣ такъ свернулъ голову? Несчастный, въ твои ли года говорить о смерти? Развѣ въ твоемъ селеніи нѣтъ патера, что ты такъ дерзко нарушаешь христіанскій законъ?
   -- Нѣтъ. Въ нашемъ селеніи есть патеръ, добрый господинъ Рандулэ, и онъ мнѣ спасъ жизнь, вырвавъ изъ рукъ маркиза и его лѣсника, которые хотѣли меня изрубить.
   -- Такъ во имя этого святого человѣка, спасшаго тебѣ жизнь, выслушай меня. Возьми вотъ этотъ образокъ Богородицы и поклянись, что ты никогда съ нимъ не разстанешься: Святая Дѣва предохранитъ тебя отъ всѣхъ несчастій.
   Съ этими словами старый пастухъ открылъ набалдашникъ своего посоха и высыпалъ на ладонь руки дождь маленькихъ образковъ и золотыхъ монетъ. Онъ выбралъ одинъ изъ образковъ, поцѣловалъ его и подалъ мнѣ вмѣстѣ съ золотой монетой:
   -- Этотъ образокъ,-- сказалъ онъ: -- предохранитъ твою душу отъ растленія, а золото предохранитъ твое тѣло отъ голода и нужды. Если же ты когда нибудь попадешься въ руки тѣхъ, которыхъ ты называешь злыми людьми и анти-патріотами, то покажи имъ этотъ образокъ, и онъ тебя предохранитъ отъ смерти. Только, смотри, никому не говори о встрѣчѣ со мной. Ну, прощай. Я тороплюсь. Христосъ съ тобой!
   Онъ потрепалъ меня по щекѣ, какъ дѣлывалъ патеръ Рандулэ, и перекрестилъ мнѣ лобъ. Затѣмъ онъ быстро удалился со своими овцами, бормоча подъ носъ:
   -- Бѣдный ребенокъ, бѣдный ребенокъ!
   Я былъ такъ удивленъ всѣмъ этимъ, что даже не поблагодарилъ его и молча смотрѣлъ ему вслѣдъ, пока онъ не исчезъ изъ моихъ глазъ по другую сторону дороги. Тогда я уложилъ свои вещи и снова увязалъ котомку.
   Прошло нѣсколько времени, и снова послышался шумъ, но совершенно иного рода, именно лошадиный топотъ. Еще минута, и на меня налетѣли четыре жандарма въ треуголкахъ съ кокардами, съ обнаженными саблями и пистолетами за поясомъ.
   -- Гражданинъ-патріотъ,-- сказалъ одинъ изъ нихъ, останавливаясь прямо передо мной: -- не видалъ ли ты стараго пастуха съ двѣнадцатью овцами?
   Кровь прилила къ моей головѣ, и, боясь, чтобы добрый старикъ не подвергся опасности, я отвѣтилъ:
   -- Нѣтъ.
   -- Жаль, а то, указавъ намъ, по какой дорогѣ онъ направился, ты спасъ бы отечество и революцію отъ ихъ злѣйшаго врага.
   Тогда я пожалѣлъ свой рѣшительный отвѣтъ и старался его стушевать.
   -- Я не видалъ его, но, если не ошибаюсь, то слышалъ на берегу звонъ колокольчиковъ его стада.
   -- Это навѣрное онъ!-- воскликнули въ одинъ голосъ жандармы и поскакали во всю прыть по той самой тропинкѣ, на которой исчезъ пастухъ.
   Я былъ очень смущенъ всѣмъ случившимся и не зналъ, что мнѣ дѣлать, сказать ли обо всемъ Воклеру или молчать. Во всякомъ случаѣ я чувствовалъ, что измѣннически поступилъ съ добрымъ человѣкомъ.
   Между тѣмъ, мои товарищи стали мало-по-малу возвращаться въ ряды баталіона, и уже была близка минута выступленія въ походъ, какъ снова послышался звонъ колокольчиковъ, покрываемыхъ лошадинымъ топотомъ и громкими криками.
   Дѣйствительно вскорѣ показались четыре жандарма и между ними связанный старикъ, который едва поспѣвалъ за ихъ лошадьми.
   Въѣзжая на мостъ, жандармы махали саблями и кричали:
   -- Да здравствуетъ нація...
   Мои товарищи окружили ихъ и засыпали вопросами.
   -- Что онъ сдѣлалъ?-- спросилъ капитанъ Гарнье.
   -- Вы слишкомъ грубо съ нимъ обходитесь!-- воскликнулъ Саматъ:-- если онъ анти-патріотъ, то я заставлю его приложиться къ деклараціи правъ человѣка.
   И онъ сталъ развертывать свое знамя.
   -- Это измѣнникъ! Онъ заслуживаетъ смерти! Да здравствуетъ нація!-- отвѣчали жандармы въ одинъ голосъ.
   Со всѣхъ сторонъ слышались различныя мнѣнія.
   -- Его сейчасъ надо судить и разстрѣлять,-- говорилъ одинъ.
   -- Нечего расходовать пороха на измѣнника: для него хороша и веревка!-- кричалъ другой.
   -- Въ рѣку его! въ рѣку!-- оралъ изо всѣхъ силъ третій.
   Среди общаго смятенія старикъ зашатался и упалъ безъ чувствъ на землю. Жаль было смотрѣть на него. Я и нѣсколько товарищей подняли несчастнаго и посадили на тумбу. Пользуясь тѣмъ, что жандармы совѣщались о томъ, какъ привязать своего плѣнника на одну изъ лошадей, я далъ ему выпить вина изъ моей фляжки.
   Онъ открылъ глаза и, крѣпко пожавъ мнѣ руку, сказалъ шепотомъ, такъ Что никто не слышалъ:
   -- Благодарю, дитя мое, Господь тебѣ воздастъ.
   Жалкій видъ старика растрогалъ всѣхъ марсельцевъ, и они стали шептать между собой, что ему слѣдовало возвратить свободу, если онъ не совершилъ никакого преступленія. Замѣтивъ это настроеніе, я рѣшился громко сказать жандармамъ:
   -- Этотъ старикъ полумертвый и не можетъ сдѣлать никакого зла. Какое намъ дѣло -- патріотъ ли онъ, или нѣтъ. Оставьте его въ покоѣ, пусть онъ мирно пасетъ своихъ овецъ. Быть можетъ, это все, что онъ имѣетъ за душой, и, погубивъ его, вы пустите по міру его жену и дѣтей.
   -- Онъ правъ, мальчуганъ!-- раздалось со всѣхъ сторонъ въ рядахъ марсельцевъ.
   -- Онъ правъ?-- воскликнулъ одинъ изъ жандармовъ, гнѣвно сверкая глазами:-- вы сейчасъ увидите, какъ онъ правъ.
   И жандармъ, соскочивъ съ лошади, бросился на старика и сорвалъ съ него грубый деревенскій плащъ.
   Что же мы увидѣли? На старикѣ была прекрасная фіолетовая ряса католическаго прелата, съ дорогими кружевами и большимъ золотымъ крестомъ на груди.
   -- Несчастный старикъ, котораго вы такъ жалѣли,-- продолжалъ жандармъ:-- не кто иной, какъ епископъ Ментскій, монсиньеръ Кастеланъ. Онъ командуетъ двадцатью тысячами роялистовъ, стоящихъ лагеремъ въ Жалесѣ. И знаете, куда онъ шелъ, измѣнникъ? Онъ отправлялся къ эмигрантамъ, чтобы вмѣстѣ съ ними и чужестранцами составить заговоръ противъ революціи. Что мои слова справедливы, вамъ докажетъ вотъ это.
   Выхвативъ изъ рукъ старика его посохъ, онъ открылъ набалдашникъ и вынулъ изъ него, скрывавшійся подъ грудой образковъ и золотыхъ монетъ, свернутый пергаментъ, на которомъ былъ написанъ весь планъ заговора.
   -- Измѣнникъ! Подлецъ! Въ рѣку его, въ рѣку!-- единодушно воскликнулъ батальонъ.
   Со всѣхъ сторонъ поднялись на него кулаки, и жандармы, съ трудомъ отбивъ его, привязали къ хвосту одной лошади и такимъ образомъ спасли изъ рукъ разсвирѣпѣвшихъ патріотовъ, которые хотѣли его растерзать на мѣстѣ.
   Когда они скрылись за изгородью, окаймлявшей дорогу, то раздался барабанный бой, и мы продолжали свой путь къ Парижу.
   Всѣ болтали и смѣялись, радостно поздравляя отечество со счастливой поимкой епископа. Только одинъ я молчалъ, насупивъ брови. Образокъ и золотая монета жгли мой карманъ, хотя мнѣ все-таки было жалко старика, какимъ бы измѣнникомъ онъ ни былъ. Мое горестное настроеніе еще болѣе поддерживалось жалобнымъ блеяніемъ овецъ, которыя уныло разбрелись во всѣ стороны, потерявъ своего хозяина.
   Я попрежнему впрягся въ пушку. Долгій походъ уже начиналъ отзываться на многихъ изъ марсельцевъ, которые съ трудомъ шли подъ тяжестью своего вооруженія и ранцевъ. Нѣкоторые такъ утомились, что сняли сапоги и шагали босыми ногами по пыльной дорогѣ.
   Мы теперь проходили по аристократической странѣ; попадавшіеся на встрѣчу люди смотрѣли на насъ косо; они всѣ отличались непріятными, блѣдными, подозрительными лицами, грязной одеждой и никогда не смѣялись, не болтали съ нами и не предлагали намъ вина. Напротивъ, они поворачивались къ намъ спиной, и когда мы проходили, то грозили намъ вслѣдъ кулаками. Ихъ хижины съ черными крышами, поля, засѣянныя горохомъ, бобами и свекловицей, ихъ сѣрое небо, на которомъ солнце всегда тускло свѣтило изъ-за облаковъ тумана, однимъ словомъ все имѣло такой же мрачный, печальный и непривѣтливый видъ, какъ сами обитатели.
   Поэтому мы цѣлыми часами шли молча, понуривъ голову, и не пѣли марсельезы. Командиръ Муассонъ и капитанъ Гарнье, видя наше унылое настроеніе, боялись, что мы придемъ къ мрачному разочарованію, и старались поддержать въ насъ одушевленіе разсказами о томъ, что всѣ горести народа тотчасъ прекратятся, какъ только мы явимся въ Парижъ.
   -- Намъ остается еще девять дней до Парижа,-- прибавляли они:-- и тогда у васъ будетъ вдоволь хлѣба, всѣ люди будутъ свободны, зерно составитъ принадлежность того, кто его сѣялъ, плоды фруктовыхъ деревьевъ -- тѣхъ, которые прививали ихъ, а стада -- стерегущихъ ихъ пастуховъ.
   Для меня подобныя слова были излишни: я находился въ такомъ восторженномъ состояніи, что не чувствовалъ ничего -- ни усталости, ни тяжести, и съ удовольствіемъ тащилъ бы не одну пушку, а двѣ. Конечно, мнѣ непріятно было видѣть, что нѣкоторые изъ старшихъ солдатъ батальона, оставившіе дома женъ и дѣтей, говорили другъ другу въ полголоса, какъ бы стыдясь своихъ словъ:
   -- Кто знаетъ, чѣмъ все это кончится?... Мы не думали, что до Парижа такъ далеко... Насъ, повидимому, расположатъ лагеремъ внѣ Парижа... Значитъ, мы напрасно совершили этотъ походъ.
   При такихъ разговорахъ мое сердце сжималось, и, чтобы придать себѣ болѣе бодрости, я начиналъ громко пѣть Марсельезу, и другіе мало-по-малу присоединялись ко мнѣ, такъ что снова батальонъ принималъ живой, веселый и одушевленный видъ.
   Дни шли, и мы миновали Масонъ, Турнэ, Шалонъ и Отенъ. Изъ послѣдняго города мы вышли въ пять часовъ вечера, и Воклеръ шелъ рядомъ со мною. Въ послѣднее время онъ сталъ очень печаленъ и озабоченъ.
   -- Я удивляюсь,-- сказалъ онъ послѣ продолжительнаго молчанія: что авиньонскій дилижансъ такъ долго насъ не догоняетъ. Не случилось ли съ нимъ какого нибудь несчастія?.. Я съ нетерпѣніемъ жду минуты, когда увижу Лазули и маленькаго Кларэ. Не правда ли, они хотѣли отправиться съ первымъ авиньонскимъ дилижансомъ?
   -- Да, ваша жена говорила, что она перегонитъ насъ на дорогѣ.
   -- Правда, дилижансъ долженъ платить дань разбойникамъ въ Дамскомъ лѣсу, а королевскіе карабинеры еще опаснѣе разбойниковъ. Однако, если съ ними не случилось никакого несчастія, то, вѣроятно, они насъ догонятъ завтра въ Соліё, гдѣ мы проведемъ ночь, такъ какъ тамошніе жители -- хорошіе патріоты.
   Нашъ разговоръ неожиданно прервался, такъ какъ въ недалеко отстоявшей отъ дороги хижинѣ послышались громкіе женскіе и дѣтскіе крики:
   -- Помогите! Помогите!..
   Тотчасъ пятеро или шестеро марсельцевъ бросились бѣгомъ къ хижинѣ чрезъ свекловичное поле, чтобы узнать, въ чемъ дѣло. Спустя нѣсколько минутъ, крики замолкли, и наши товарищи возвратились, ведя четырехъ узниковъ: одного толстаго, краснолицаго монаха и трехъ худощавыхъ сыщиковъ съ желтыми, какъ шафранъ, лицами. За ними шли старый поселянинъ съ женою и цѣлой ватагой дѣтей въ лохмотьяхъ.
   -- Въ чемъ дѣло?-- спросилъ командиръ Муассонъ.
   -- Въ томъ,-- отвѣчалъ Морганъ:-- что этотъ монахъ привелъ трехъ сыщиковъ, чтобы схватить бѣднаго поселянина и подвергнуть его тяжелому наказанію, подъ тѣмъ предлогомъ, что онъ не заплатилъ десятины со своей живности.
   -- Какъ, онъ еще смѣетъ требовать десятину!-- воскликнулъ Саматъ:-- вѣдь декларація правъ человѣка уничтожила всѣ тираническіе поборы. Значитъ, мы не во Франціи?-- прибавилъ онъ, обращаясь къ монаху:-- ахъ, ты негодяй, ахъ, ты жирная свинья! Мало того, онъ и его товарищи хотѣли отнять у бѣдныхъ людей послѣднюю корову, чтобы заплатить себѣ за будто бы понесенные убытки.
   Мы всѣ подняли шумъ, и нѣкоторые изъ насъ даже стали вырывать изъ телѣги перекладины, чтобы избить ими негодяевъ; но командиръ строго произнесъ:
   -- Странно видѣть теперь во Франціи такія дѣла, и надо подвергнуть узниковъ примѣрному взысканію. Раздѣньте этихъ анти-патріотовъ догола и впрягите ихъ въ телѣгу съ кузнечными принадлежностями и пусть они тащатъ ее до Парижа, а ты, Морганъ, сядь на козлы, и если они станутъ отставать, то погоняй ихъ палкой.
   Въ одно мгновеніе ихъ раздѣли и запрягли: монаха въ корень, двухъ сыщиковъ въ пристяжкѣ, а третьяго на выносъ. Барабаны забили, и мы двинулись въ путь, а старый поселянинъ со своей семьей долго сморѣлъ намъ вслѣдъ съ удивленіемъ и не понимая, что случилось съ ними.
   Въ сумерки мы добрались до маленькаго городка Соліё. Уже пошелъ двадцать шестой день съ тѣхъ поръ, какъ баталіонъ покинулъ Марсель. У всѣхъ солдатъ были большія всклокоченныя, запыленныя бороды, и только мои щеки были гладки, какъ яйцо. Это обстоятельство меня очень огорчало и особенно теперь, когда намъ предстояло вступить снова въ страну патріотовъ. Намъ будутъ, конечно, устраивать праздники, а со мной станутъ обращаться попрежнему, какъ съ ребенкомъ. Тутъ мнѣ пришла въ голову мысль сдѣлать себѣ искусственную бороду, и, собравъ горсть ежевики, я перепачкалъ себѣ подбородокъ и обѣ щеки.
   Воклеръ сначала меня не призналъ, но потомъ разсмѣялся, и его хохоту завторили всѣ товарищи.
   Въ этомъ видѣ я вступилъ въ Соліё. Все населеніе города вышло намъ на встрѣчу съ факелами, барабанами и трубами.
   -- Да здравствуютъ марсельцы!.. Да здравствуетъ нація! Долой тирановъ!..-- слышалось со всѣхъ сторонъ.
   Колокола били набатъ, а на площади, передъ церковью св. Сатурнина, былъ разведенъ большой костеръ, и много намъ стоило труда, чтобы отстоять монаха и трехъ сыщиковъ, которыхъ толпа хотѣла тотчасъ бросить въ огонь.
   Для насъ было приготовлено вино и пища въ изобиліи. Но Воклеръ не принялъ участія въ этомъ импровизованномъ банкетѣ, а, взявъ меня за руку, выбрался изъ толпы.
   -- Пойдемъ на почтовую станцію,-- сказалъ онъ:-- и посмотримъ, не пріѣхалъ ли дилижансъ съ Лазули и ребенкомъ.
   Миновавъ нѣсколько темныхъ переулковъ, мы вышли на большую парижскую дорогу и увидали фонарь надъ воротами почтовой станціи.
   Мы вошли во дворъ, гдѣ стояло много телѣгъ, и двигались люди съ фонарями.
   -- Вонъ и авиньонскій дилижансъ!-- воскликнулъ Воклеръ, указывая на громадный неуклюжій экипажъ, выкрашенный въ желтую краску, съ красными занавѣсками въ окнахъ.
   Мы поспѣшили въ гостиницу и, миновавъ кухню, гдѣ жарились на вертелахъ индѣйки и большіе куски мяса, а такъ же суетились служанки съ тарелками и стаканами,-- вошли въ столовую, гдѣ сидѣло за столами много народа. Прежде чѣмъ мы увидѣли Лазули, она уже обнимала Воклера, цѣловала его и говорила:
   -- Мой мужъ! Мой Воклеръ! Вонъ тамъ въ углу на скамейкѣ спитъ нашъ ребенокъ, пойдемъ разбудимъ его: онъ уже три дня со слезами спрашиваетъ отца.
   Воклеръ былъ такъ взволнованъ, что молча послѣдовалъ за женой, и они стали съ трудомъ пробираться мимо столовъ. Я не отставалъ отъ нихъ, удивляясь, что Лазули со мной не поздоровалась.
   Добравшись до ребенка, Лазули схватила его и стала трясти, восклицая;
   -- Кларэ! Кларэ, красавчикъ мой, проснись! Вотъ твой отецъ!
   Но ребенокъ такъ заспался, что припалъ головой къ плечу матери и не открывалъ глазъ. Тогда отецъ, въ свою очередь, взялъ его на руки и сталъ горячо цѣловать. Мало-по-малу мальчуганъ проснулся и, узнавъ отца, потянулся къ нему съ улыбкой.
   Я все ждалъ своей очереди. Наконецъ Воклеръ, указывая на меня, сказалъ ребенку:
   -- А ты, Клярэ, не видишь Паскалэ, который далъ тебѣ свой виноградъ, поцѣлуй его.
   Но ребенокъ съ испугомъ отшатнулся отъ меня, словно увидалъ чорта съ рогами.
   -- Это Паскалэ!-- воскликнула Лазули, хлопая въ ладони и смѣясь во все горло:-- что онъ съ собой сдѣлалъ? Чѣмъ онъ это испачкалъ себѣ все лицо?
   Тогда только я вспомнилъ, что я былъ весь замазанъ ежевикой, и побѣжалъ въ кухню, гдѣ вымылъ лицо холодной водой и теръ его такъ ревностно, что едва не сошла съ него кожа. Потомъ я вернулся въ столовую. На этотъ разъ Кларэ узналъ меня и весело поцѣловалъ. То же сдѣлала и его мать.
   Воклеръ потребовалъ ужинъ, и они втроемъ сидѣли уже за отдѣльнымъ столомъ. Я подсѣлъ къ нимъ и сталъ слушать съ любопытствомъ разсказы Лазули о томъ, что происходило въ Авиньонѣ послѣ нашего ухода, и какъ она путешествовала въ дилижансѣ.
   -- Ты никогда не отгадаешь, кто ѣдетъ со мною въ Парижъ,-- неожиданно воскликнула она:-- я очень не рада этому сосѣдству и не говорила съ нею во всю дорогу.
   -- Да кто же такая?
   -- Старуха Жакрасъ, торговка рубцами. Ты знаешь, какая она злая и какъ всѣмъ грозитъ смертью своимъ громаднымъ ножемъ, который ее никогда не покидаетъ. Хотя я сама ее не боюсь, но мнѣ страшно за молодую дѣвушку, которую она, повидимому, сопровождаетъ въ Парижъ. Бѣдняжка дрожитъ, какъ осенній листъ, какъ только взглянетъ на нее страшная старуха. Тутъ что-то скрывается недоброе.
   -- Вы правы. Тутъ не безъ грѣха,-- сказалъ возница дилижанса, который ужиналъ за сосѣднимъ столомъ и, услыхавъ слова своей пассажирки, всталъ и подошелъ къ ней:-- говорятъ такіе ужасы объ этой старухѣ, что волоса встаютъ дыбомъ. Мнѣ еще въ Авиньонѣ разсказывали, что нѣсколько дней тому назадъ къ Ронскому мосту прибило связанное веревками тѣло молодого маркиза Роберти. Увѣряютъ, что старуха Жакрасъ, съ двумя негодяями, выпотрошила его и потопила. Хуже того, разсказываютъ, что этотъ маркизъ Роберти былъ женихомъ той самой барышни, которую она провожаетъ въ Парижъ. Повѣрьте мнѣ, что эта старая вѣдьма учинитъ какое нибудь новое преступленіе. Она или убьетъ бѣднаго невиннаго ребенка или, еще хуже, продастъ ее. И сама барышня, повидимому, чувствуетъ, что ей грозитъ несчастіе. Мнѣ говорили ея имя въ Авиньонѣ, да я забылъ. Однако,-- прибавилъ возница:-- намъ нечего терять времени. Черезъ полчаса мы отправимся въ путь.
   Онъ всталъ и пошолъ во дворъ, чтобы накормить своихъ лошадей.
   -- Слышишь, Лазули?-- сказалъ Воклеръ:-- мы черезъ полчаса снова разстаемся. Выслушай меня со вниманіемъ и запомни все, что я тебя скажу. Какъ только ты пріѣдешь въ Парижѣ, то прямо пойди къ моему старому хозяину, столяру Планшо, который живетъ въ Геменейскомъ переулкѣ, въ двухъ шагахъ отъ Бастильской площади, гдѣ остановится дилижансъ. Возница укажетъ тебѣ, куда идти, а когда ты найдешь Планшо, то скажи ему: "я жена Воклера, который жилъ у васъ и работалъ въ вашей мастерской; онъ идетъ въ Парижъ съ Марсельскимъ баталіономъ, для устройства дѣлъ революціи, и прислалъ меня впередъ, чтобы вы приготовили ему ту комнату, которую онъ занималъ у васъ, будучи работникомъ". Ты увидишь, что мой бывшій хозяинъ приметъ тебя съ распростертыми объятіями и отдастъ въ твое распоряженіе свою кухню. Намъ будетъ очень хорошо у него, а главное, если случится несчастіе, то лучше лѣчить рану дома, чѣмъ въ казармѣ или въ больницѣ. Главное, не забудь Геменейскаго переулка. Повтори: Геменейскій переулокъ.
   -- Геменейскій переулокъ,-- произнесла со смѣхомъ Лазули.
   -- А скажи, у тебя есть деньги?
   -- Какъ же! Я продала всѣ свои драгоцѣнности и распятіе изъ слоновой кости еврею Натану. Вотъ пощупай -- у меня внутри корсажа пришиты всѣ денежки. Нашъ возница увѣряетъ, что онъ заплатилъ дань всѣмъ разбойникамъ по дорогѣ въ Парижъ, но все-таки лучше принять предосторожности.
   -- Ты, жена -- сокровище!-- воскликнулъ Воклеръ и только что хотѣлъ поцѣловать ее, какъ вдругъ отскочилъ со словами:-- что это такое? Наши барабаны бьютъ тревогу, и слышенъ колокольный набатъ. Вѣрно, что нибудь случилось! Паскаль, бери ружье. Прощай, Лазули, добраго пути! Прощай, мой маленькій Кларэ!
   И онъ поцѣловалъ ребенка со слезами на глазахъ. Я сдѣлалъ то же, и мы оба выбѣжали изъ гостиницы.
   Въ дверяхъ Воклеръ еще разъ обернулся и крикнулъ:
   -- Лазули, не забудь -- столяръ Планшо въ Геменейскомъ переулкѣ!
   Проходя черезъ коридоръ гостиницы, я слышалъ голосъ старухи Жакрасъ, которая кричала, высунувшись изъ двери:
   -- Подайте мнѣ кружку вина!
   -- Кабы тебя разнесло отъ вина, проклятая вѣдьма!-- отвѣчала служанка, спѣша исполнить полученное приказаніе.
   Мы бѣгомъ отправились къ сборному пункту баталіона, недоумѣвая о причинѣ тревоги. На улицахъ никого не было, и только слышался шумъ затворовъ ставней и дверей: это очевидно трусы запирались въ своихъ домахъ.
   Вскорѣ мы очутились на церковной площади, гдѣ догоралъ костеръ, но все еще продолжались радостные крики и пѣніе. Нашимъ глазамъ представилось неожиданное зрѣлище. Баталіонъ стоялъ въ полномъ составѣ, готовый выступить въ походъ, а передъ нимъ находился верхомъ какой-то человѣкъ въ треугольной шляпѣ, съ золотыми на мундирѣ пуговицами, которыя блестѣли въ полутемнотѣ, такъ какъ отъ недавно пылавшаго костра оставались только тлѣвшіе уголья. Не успѣли мы занять мѣста въ рядахъ товарищей, какъ раздался барабанный бой, а затѣмъ мы дружно запѣли марсельезу, и намъ стала громко подтягивать окружавшая насъ тысячная толпа.
   Нѣсколько времени всадникъ стоялъ неподвижно; его конь нетерпѣливо рылъ землю копытами. Наконецъ онъ махнулъ рукой, и все затихло.
   -- Храбрые марсельцы,-- произнесъ онъ громкимъ, яснымъ голосомъ:-- я прискакалъ къ вамъ изъ Парижа, и вотъ что тамъ дѣлается: контръ-революціонеры, аристократы и придворные клевреты разсказываютъ, что вашъ баталіонъ состоитъ изъ тулонскихъ каторжниковъ, марсельскихъ бродягъ и корсиканскихъ разбойниковъ, что вы распяли стараго каноника на дверяхъ авиньонскаго клуба и четвертовали ментскаго епископа на Ардьерскомъ мосту. Еще многое другое говорятъ враги революціи. Король Капетъ и его правительство, вступившее въ союзъ съ чужестранцами для завоеванія Франціи, хотятъ помѣшать вамъ вступить въ Парижъ, чтобы легче открыть парижскія ворота нѣмцамъ и австрійцамъ. Если бы мы не остановили короля въ Варенѣ, то онъ теперь шолъ бы на Парижъ во главѣ ста тысячъ чужестранцевъ; къ нему спѣшили съ сѣвера тридцать пять тысячъ австрійцевъ, съ Эльзаса -- пятнадцать тысячъ нѣмцевъ, съ Дофинэ -- пятнадцать тысячъ итальянцевъ, съ Пиринеевъ -- двадцать пять тысячъ испанцевъ, съ бугундской границы -- столько же швейцарцевъ. Вся эта иноземная ватага подъ предводительствомъ короля и эмигрантовъ должна была возстановить старые порядки. Тогда прощай свобода! прощай права человѣка! Эти же самые антипатріоты хотятъ теперь не допустить васъ до Парижа, но они не знаютъ, что марсельцы не боятся ни желѣза ни огня, что вы идете отомстить за прошедшее и обезпечить будущее французскаго народа. Впередъ, марсельцы, впередъ, патріоты, впередъ за свободу!
   Съ этими словами всадникъ повернулъ свою лошадь и крикнулъ во все горло:
   -- Я поскачу впередъ и объявлю людямъ революціи и патріоту Барбару, что марсельскій баталіонъ идетъ форсированнымъ маршемъ на Парижъ. Да здравствуетъ нація!
   -- Да здравствуетъ Ребекки! Да здравствуетъ Барбару! Да здравствуетъ нація! Долой тиранію!-- отвѣчаютъ ему въ одинъ голосъ марсельцы и толпа.
   Но онъ уже пришпорилъ коня и исчезъ во мракѣ, по парижской дорогѣ.
   Тогда снова раздается барабанный бой, и командиръ Муассонъ, обнаживъ свою саблю, восклицаетъ:
   -- Ребята! Марсельскій баталіонъ тотчасъ выступитъ въ путь и не остановится ни на минуту, прежде чѣмъ я не выстрою его передъ замкомъ короля Капета!
   Баталіонъ отвѣчалъ ему дружнымъ пѣніемъ:
   
   Идемъ, родины сыны!...
   
   Мы двинулись, одушевленные патріотическимъ пыломъ первыхъ дней, а толпа, отпустивъ на свободу монаха и сыщиковъ, весело кричала:
   -- Убирайтесь къ чорту, трусы! Мы не хотимъ пачкать рукъ вашей поганой кровью!
   По дорогѣ я думалъ только объ одномъ: кто былъ всадникъ, который говорилъ такъ хорошо? Его называли Ребекки, и онъ явился изъ Парижа. Неужели тамъ говорили тѣмъ же языкомъ, какъ въ Авиньонѣ. А кто былъ также Барбару, о которомъ всѣ говорили, какъ о человѣкѣ, который можетъ спасти революцію?
   Эти мысли не мѣшали мнѣ энергично тащить пушку. Никогда еще мы не шли такъ дружно и не обнаруживали такого энтузіазма и такого презрѣнія къ усталости, какъ въ эту минуту. Въ промежуткѣ между пѣніемъ марсельезы слышались со всѣхъ сторонъ крики:
   -- Насъ не хотятъ пустить въ Парижъ! А мы войдемъ въ него! Насъ боятся, и мы покажемъ, что не даромъ!
   На разсвѣтѣ мы прошли, распѣвая во все горло: "къ оружію, граждане", чрезъ большой городъ, названія котораго не помню. Тамъ королевская армія должна была пресѣчь намъ дорогу, но улицы были пусты, и нигдѣ не виднѣлось и слѣда солдатъ. Саматъ развернулъ свое знамя и, не видя никого передъ собою; кромѣ церковнаго сторожа, открывавшаго двери собора, подбѣжалъ къ нему и заставилъ дрожащаго отъ страха старика приложиться къ деклараціи правъ человѣка.
   Цѣлый, день мы шли безъ остановки, только однажды сдѣлавъ привалъ на нѣсколько минутъ у какого-то ручья, чтобы утолить жажду и съѣсть кусокъ хлѣба съ чеснокомъ. Поздно вечеромъ мы миновали городокъ Сенсъ и также не останавливались въ немъ.
   Этотъ форсированный походъ продолжался семь дней и семь ночей; у многихъ ноги были въ крови, и всѣ шатались отъ усталости, но никто не хотѣлъ выйти изъ рядовъ и заглушалъ свои физическія страданія ободряющимъ пѣніемъ марсельезы. Наконецъ нашъ запасъ хлѣба и чесноку истощился, и мы принуждены были расположиться бивакомъ передъ стѣнами Мемона. Городскія власти оказались тамъ аристократическаго пошиба и сначала отказали намъ въ помощи, но потомъ, промучивъ насъ три часа, все-таки выдали по два хлѣба на человѣка.
   Раздѣляя между нами этотъ хлѣбъ, командиръ Муассонъ произнесъ:
   -- Друзья, это послѣдній дорожный провіантъ. Черезъ два дня вы отвѣдаете парижскаго хлѣба, и если потомъ кто будетъ голодать, то не вы, а тираны.
   День въ день и часъ въ часъ сбылись эти слова.
   Остановившись въ тѣнистомъ лѣсѣ на краткій привалъ, мы неожиданно услышали какой-то странный отдаленный гудъ.
   -- Это близко пролетаетъ рой пчелъ,-- сказалъ одинъ изъ насъ, и мы стали оглядываться по сторонамъ.
   -- Нѣтъ, это землетрясеніе,-- произнесъ другой.
   -- Пустяки,-- замѣтилъ третій:-- землетрясеніе не продолжалось бы такъ долго.
   -- Приложите ухо къ землѣ!-- кричалъ четвертый:-- и услышите, что гдѣ-то очень далеко словно раздаются крики людей и пушечные выстрѣлы.
   -- Просто тутъ гдѣ нибудь водопадъ, какъ въ Воклюзѣ,-- сказалъ Саматъ.
   -- Если бы не были такъ далеко отъ Марселя,-- воскликнулъ Морганъ:-- то я подумалъ бы, что это плескъ морскихъ волнъ.
   -- Ужъ не идетъ ли на насъ армія аристократовъ, чтобы заградить намъ дорогу?-- замѣтилъ Пелу, насупивъ брови.
   -- Эхъ, братцы!-- сказалъ съ улыбкой Муассонъ:-- это далеко не то, что вы думаете -- это просто гулъ Парижа. Его составляютъ крики торговцевъ на улицахъ, шумъ экипажей, говоръ, смѣхъ, слезы, громкія выраженія радости и горя сотенъ тысячъ парижанъ. Въ этомъ гулѣ слышатся и ясный голосъ свободы, равенства и братства, и рѣзкія, хриплыя ноты деспотизма. Друзья мои, этотъ гулъ Парижа всегда слышенъ на пять миль вокругъ.
   Онъ еще не успѣлъ окончить своихъ словъ, какъ мы всѣ вскочили и, схвативъ ружья, воскликнули единодушно:
   -- Мы только въ пяти миляхъ отъ Парижа! Да здравствуетъ революція! Да здравствуетъ Марсель! Да здравствуетъ Тулонъ! Да здравствуетъ Авиньонъ!
   Мы живо нарвали дубовыхъ вѣтвей и украсили ими свои ружья, шляпы, колпаки и пушки. Потомъ мы двинулись въ путь, но уже барабаны не били походъ, и мы не пѣли марсельезы, а на радостяхъ барабанщики стали выбивать фарандолу, и весь батальонъ сталъ безумно описывать фантастическія кольца національной южной пляски.
   Мы плясали, цѣловались, плакали отъ радости и потрясали воздухъ криками:
   -- Парижъ! Парижъ! Мы дошли до Парижа!
   Этотъ общій энтузіазмъ продолжался недолго, и вскорѣ мы сомкнули, какъ слѣдуетъ, свои ряды.
   Прошло немного времени, и нашъ командиръ, указывая на виднѣвшуюся на горизонтѣ сѣроватую линію полускрытыхъ въ туманѣ башенъ и колоколенъ, произнесъ:
   -- Вотъ Парижъ!
   Батальонъ мгновенно остановился. Всѣ глаза устремились на горизонтъ. Языкъ какъ бы присохъ къ гортани, и всѣ, старые и молодые, молча впились, отуманенными отъ слезъ, взорами въ виднѣвшійся передъ нами городъ.
   Командиръ скомандовалъ -- впередъ! Раздались снова барабанный бой и торжественное пѣніе:
   
   Идемъ, родины сыны,
   Славы день для насъ насталъ!
   
   Мы уже не шли, а бѣжали, такъ овладѣлъ нами восторженный энтузіазмъ. Неожиданно навстрѣчу намъ попался аристократическій экипажъ, но возница такъ испугался, увидя насъ, что повернулъ назадъ, и лошади помчались обратно въ Парижъ.
   При закатѣ солнца мы перешли чрезъ какую-то рѣчку, и на противоположномъ берегу насъ ожидали нѣсколько человѣкъ, которые махали руками и кричали во все горло:
   -- Да здравствуютъ марсельцы! Да здравствуютъ патріоты!
   Командиръ, капитанъ, а за ними и всѣ мы бросились къ этимъ незнакомцамъ, и они стали горячо обнимать насъ, называя себя по именамъ: Ребекки! Барбару! Дантонъ! Сантеръ!
   Вслѣдъ за ними бѣжали женщины и дѣти, которые, окруживъ насъ, цѣловали намъ руки.
   Наконецъ общее волненіе стихло, и Барбару, знаменитый Барбару, депутатъ Марселя, подошелъ къ каждому изъ насъ и по одиночкѣ поцѣловалъ на обѣ щеки, затѣмъ онъ отступилъ нѣсколько шаговъ и громко произнесъ:
   -- Завтра на разсвѣтѣ мы вступимъ въ Парижъ и прямо пойдемъ къ королевскому замку. Сантеръ, начальникъ національной гвардіи, обѣщаетъ выйти къ намъ на встрѣчу съ сорока тысячами людьми, которые готовы кричать такъ же, какъ вы: свобода, или смерть!
   -- Да здравствуетъ Барбару!-- воскликнули мы въ одинъ голосъ.
   Нѣкоторые изъ насъ прибавили: да здравствуетъ Сантеръ, но далеко не всѣ, такъ какъ многимъ изъ насъ, а въ томъ числѣ и мнѣ, этотъ человѣкъ не понравился. Лицо его было не симпатичное, и онъ не цѣловался съ нами и не плакалъ отъ радости, какъ Барбару, Дантонъ и Ребекки. Въ немъ было что-то двуличное, и онъ саркастически улыбался нашему энтузіазму.
   Не вдалекѣ отъ того мѣста, гдѣ насъ встрѣтили эти представители Парижа, находилось пригородное мѣстечко, жители котораго приняли насъ съ распростертыми объятіями: каждый изъ нихъ взялъ къ себѣ на ночь по два или по три марсельца и угостилъ на славу. Я съ Морганомъ попалъ къ гостепріимному садовнику, который не пожалѣлъ для насъ великолѣпныхъ томатъ и баклажанъ, которые онъ могъ продать за большія деньги на Парижскомъ рынкѣ. Вы не можете себѣ представить, какое счастье было поѣсть вдоволь послѣ цѣлыхъ недѣль голодовки, а, главное, поспать раздѣтыми въ кроватяхъ. Но, чортъ возьми! намъ не дали хорошенько отдохнуть.
   Въ два часа утра насъ поднялъ барабанный бой, и когда первые лучи солнца озарили востокъ, мы уже приближались къ Парижу. Впереди шли Барбару, Дантонъ и Ребекки, а также присоединившіеся къ нимъ другіе депутаты національнаго собранія; за ними маршировали барабанщики, и тянулся весь батальонъ съ пушками и кузницей.
   Снова меня мучила мысль, что надо мной будутъ смѣяться, какъ надъ ребенкомъ, и, отыскавъ въ карманѣ двѣ ежевики, я осторожно намазалъ себѣ сокомъ этихъ ягодъ маленькіе усы.
   Между тѣмъ уже показались первые дома столицы. Друзья мои, что это были за дома -- выше нашей деревенской церкви. Саматъ не преминулъ развернуть декларацію правъ человѣка, а весь батальонъ пѣлъ во все горло: "Идемъ, родины сыны!".
   Толпы народа встрѣчали насъ и окружали со всѣхъ сторонъ Работники мастеровые, солдаты, женщины съ трехцвѣтными кокардами на головѣ, мальчишки, дѣвченки -- всѣ громко рукоплескали и кричали въ одинъ голосъ:
   -- Да здравствуютъ марсельцы!
   Ясно было, что все это были добрые патріоты. Но чѣмъ мы далѣе углублялись въ парижскія улицы, и чѣмъ дома вокругъ становились громаднѣе, великолѣпнѣе, тѣмъ болѣе мѣнялась попадавшаяся на встрѣчу публика. Почти на каждомъ шагу стали попадаться завитые, напомаженные, надушенные аристократы, и Саматъ, подбѣгая къ нимъ, заставлялъ ихъ волей-неволей прикладываться къ деклараціи правъ человѣка. Отъ времени до времени намъ пересѣкали дорогу кареты съ кучерами и лакеями въ парикахъ и шелковыхъ чулкахъ, а также паланкины, въ которыхъ сидѣли напудренныя дамы въ кружевахъ и лентахъ, или толстые маркизы въ бархатныхъ кафтанахъ съ золотыми пуговками. Но горе было, если на комъ либо изъ этихъ аристократовъ или ихъ слугъ, несшихъ паланкины, не красовалось трехцвѣтной кокарды, на нихъ тотчасъ бросались и прицѣпляли къ ихъ одеждѣ обязательную кокарду.
   Среди этой суматохи и барабаннаго боя всѣ пятьсотъ марсельцевъ пѣли въ одинъ голосъ:
   
   Идемъ, родины сыны!
   
   Мало-по-малу и окружающая насъ толпа дружно подхватывала припѣвъ:
   
   Къ оружію, граждане!
   
   Такимъ образомъ марсельезу пѣли уже не пятьсотъ человѣкъ, а десять, или двадцать тысячъ. Пламенный энтузіазмъ овладѣлъ всѣми, и отрадно, а вмѣстѣ съ тѣмъ страшно было смотрѣть на эту одушевленную патріотизмомъ толпу съ дико блестѣвшими глазами и разинутыми ртами. Я тащилъ свою пушку почти на четверенькахъ и пѣлъ, надрывая себѣ горло. По временамъ я оборачивался, и слѣдовавшій за нами человѣческій потокъ былъ такой колоссальный, такой грозный, что мнѣ казалось, что за нами бѣжали не одни люди, а дома, деревья, горы.
   Наконецъ, мы очутились на Бастильской площади, гдѣ народа было еще болѣе. Развалины Бастиліи были покрыты любопытными, которые торчали вездѣ на стѣнахъ, въ амбразурахъ и на грудахъ камней.
   Пораженный этимъ зрѣлищемъ и продолжая распѣвать марсельезу, я смотрѣлъ во всѣ стороны. Вдругъ я увидѣлъ на полуразвалившейся стѣнѣ, Лазули, которая, держа на рукахъ маленькаго Кларэ, смѣялась, плакала отъ радости и кричала со всей толпой:
   -- Да здравствуютъ марсельцы!
   Но что это? Кровь прилила къ моей головѣ, и въ глазахъ померкло. Подлѣ Лазули стояла, крѣпко прижавшись къ ней, прелестная, но блѣдная, какъ смерть, молодая дѣвушка. Это была Аделина, дочь маркиза, которая спасла мнѣ жизнь.
   На этомъ мѣстѣ разсказа стараго Паскаля раздались три удара въ ставень окна мастерской, и послышался голосъ его брата Ланжа:
   -- Что вы дѣлаете? Вы не будете спать всю ночь? Уже два часа!
   Дѣйствительно было два часа, и никто не замѣтилъ, какъ прошло время.
   Мы всѣ поспѣшно вскочили съ мѣста и разошлись по домамъ. Кое-гдѣ уже слышалось пѣніе пѣтуховъ.
   

VI.
Въ Парижѣ.

   Мой дѣдъ походилъ на меня и ни за что на свѣтѣ не пропустилъ бы ни слова изъ разсказа стараго Паскаля; поэтому онъ, вѣроятно, добрую часть ночи провелъ въ придумываніи предлога, по которому я могъ бы не пойти на другое утро въ школу, въ виду того, что я легъ спать въ два часа ночи. Очевидно, онъ въ концѣ концовъ додумался до чего-то, такъ какъ въ десять часовъ утра онъ ходилъ взадъ и впередъ по хижинѣ, съ чердака до погреба, а обыкновенно онъ на зарѣ уходилъ на работу въ виноградникъ. Онъ просилъ мать не будить меня, а когда солнце было уже высоко, то сказалъ, обращаясь къ ней:
   -- Мнѣ надо поправить размытую стѣну въ виноградникѣ, и я возьму мальчугана съ собой: онъ мнѣ поможетъ таскать камни.
   -- Пожалуй, возьмите; если онъ не пошелъ въ школу, то пусть хоть поработаетъ.
   Дѣйствительно, я отправился съ дѣдомъ на работу, но въ сущности ничего не дѣлалъ, а цѣлый день проспалъ на кучѣ сухихъ листьевъ, подъ теплыми солнечными лучами. Поэтому я вернулся домой совершенно свѣжій, веселый и, поужинавъ на обѣ щеки, я подалъ фонарь дѣду, пока онъ еще жевалъ послѣдній кусокъ хлѣба. Почти бѣгомъ мы отправились въ мастерскую сапожника и едва заняли свои мѣста, какъ старый Паскаль началъ свой прерванный разсказъ:
   -- Я, кажется, говорилъ, что неожиданно увидѣлъ на развалинахъ Бастиліи Аделину подлѣ Лазули и маленькаго Кларе. Но это зрѣлище быстро исчезло изъ моихъ глазъ, такъ какъ толпа влекла насъ неудержимо впередъ, и я даже не могъ оглянуться, чтобы вполнѣ убѣдить себя въ дѣйствительности видѣннаго. Дѣлать нечего, я принужденъ былъ поддаться общему энтузіазму и, напрягая всѣ свои силы, тащилъ почти бѣгомъ пушку подъ громкое пѣніе: "къ оружію, граждане!".
   Но что это случилось впереди? У входа въ Сентъ-Антуанскую улицу парижскіе національные гвардейцы заграждали намъ дорогу. Во главѣ ихъ былъ Сантеръ, который обѣщалъ намъ привести сорокъ тысячъ человѣкъ. Онъ дѣйствительно привелъ своихъ людей, но не сорокъ тысячъ, а двѣсти человѣкъ; вступивъ въ переговоры съ нашимъ командиромъ, онъ старался доказать ему все безуміе немедленнаго нашего движенія на королевскій замокъ. По его словамъ, ничего не было готово: пушки, которыя мы должны были взять въ ратушѣ, находились въ чужихъ рукахъ, а мэръ Петіонъ не могъ сдѣлать необходимыхъ распоряженій, такъ какъ націоналѣное собраніе еще ничего не постановило. Въ виду всего этого было рѣшено, что мы пойдемъ бульварами въ приготовленную намъ казарму. Сантеръ со своими двумя стами парижанами шолъ впереди, а мы слѣдовали за нимъ, какъ овцы.
   Но шумная, громадная толпа, окружавшая насъ, остановилась въ недоумѣніи, при видѣ, что мы не идемъ на королевскій замокъ, а углубляемся въ аристократическій кварталъ; ея восторгъ тотчасъ охладѣлъ, и, повернувъ въ другую сторону, она медленно удалилась, скрежеща зубами и грозя кулаками. Тогда только мы поняли, что Сантеръ обманулъ насъ. Дѣйствительно, толпа была права, не слѣдуя за нами. На каждомъ шагу мы встрѣчали только золотые экипажи и нарядные паланкины съ франтами и франтихами въ шелкахъ, лентахъ и кружевахъ. Видя, что эта аристократическая публика съ презрѣніемъ отъ насъ отворачивается, Саматъ и Морганъ не выдержали и стали останавливать надушенныхъ и напомаженныхъ аристократовъ, а также напудренныхъ и намазанныхъ дамъ, заставляя ихъ прикладываться къ деклараціи правъ человѣка и кричать: да здравствуетъ нація! Дрожа отъ страха, они повиновались и, смѣшно искрививъ губы, исполняли наши приказанія.
   Обитатели квартала, по которому мы шли, не привѣтствовали насъ, а напротивъ запирались въ своихъ домахъ, и повсюду былъ слышенъ скрипъ засововъ и ключей въ замкахъ. А мы все-таки продолжали идти подъ звуки барабана и громко пѣли свою марсельезу.
   Наконецъ, усталые, охрипшіе, съ вспотѣвшими, запыленными лицами, мы достигли до отведенной намъ казармы гдѣ-то въ центрѣ Парижа, въ лабиринтѣ улицъ и домовъ. Я не помню названія этихъ казармъ, но онѣ находились далеко отъ національнаго собранія, королевскаго замка и всего, что намъ было нужно. Проклятый Сантеръ! Я не даромъ никогда не любилъ людей съ мрачной физіономіей, на которой никогда не видно улыбки.
   Въ казармахъ Сантеръ вздумалъ произнести новую рѣчь, но онъ такъ говорилъ не ясно и комкалъ слова, что мы не поняли и половины того, что онъ говорилъ. Мы поняли только, что онъ силился объяснить, почему не пустилъ насъ къ королевскому замку, и хотѣлъ насъ подкупить обѣщаніемъ, что вечеромъ намъ устроятъ банкетъ въ Елисейскихъ Поляхъ. Но Морганъ не далъ ему докончить своихъ цвѣтистыхъ фразъ и громко воскликнулъ:
   -- Простите, господинъ парижанинъ, извините, что я васъ перебью, но вбейте себѣ въ башку, что мы пришли въ Парижъ не для того, чтобы пировать; мы дома можемъ, да еще подъ свѣтлыми лучами солнца, ѣсть и пить вдоволь. А если мы прошли триста миль въ пыли, то лишь для спасенія родины; поэтому нечего намъ терять времени на банкеты...
   -- Полно, полно, Морганъ!-- воскликнулъ Барбару, видя, что дѣло принимаетъ дурной оборотъ: -- ты правъ, но помолчи и выслушай Дантона. Онъ все уладитъ и помиритъ насъ всѣхъ.
   Дантонъ уже вскочилъ на столъ и тотчасъ началъ говорить.
   Ахъ, друзья мои, если бы вы его только слышали! Онъ говорилъ полчаса, не останавливаясь, и когда онъ кончилъ, то Барбару бросился къ нему на шею, и они поцѣловались при всѣхъ насъ. Въ концѣ концовъ они обѣщали повести насъ къ королевскому замку, черезъ три дня, не позднѣе.
   Между тѣмъ намъ роздали хлѣба, вина и ветчины. Но хотя всѣ принялись съ жадностью утолять голодъ и жажду, Воклеръ и я пошли отыскивать Лазули.
   Оставивъ въ казармахъ ружья и котомки, мы отправились въ мундирахъ, съ пистолетами и саблями, отыскивать по улицамъ Парижа домъ столяра Планшо, близъ Бастиліи. Хотя въ домахъ двери и окна были теперь и открыты, но группы людей, стоявшія на тротуарахъ, смотрѣли на насъ искоса. Мы же ни на что не обращали вниманія и быстро шагали, готовые выстрѣлить изъ пистолета при первомъ нападеніи.
   Я не сказалъ ни слова Воклеру о томъ, что видѣлъ Аделину подлѣ Лазули, и я даже началъ сомнѣваться, что не померещился ли мнѣ ея блѣдный образъ.
   Наконецъ, миновавъ изрядное число площадей, улицъ и переулковъ, мы остановились передъ дверью жилища Планшо и оба постучались. Тотчасъ дверь отворилъ самъ столяръ и, узнавъ Воклера, крѣпко пожалъ ему руку. Потомъ онъ быстро убѣжалъ, крича, словно сумасшедшій:
   -- Воклеръ! Воклеръ! Товарищъ Воклеръ!
   Въ ту же минуту на верху послышался голосъ Лазули:
   -- Это онъ! пойдемъ скорѣй, Кларэ.
   -- Папа! папа!-- вторилъ тонкимъ голоскомъ ребенокъ.
   Мы встрѣтились на лѣстницѣ и стали обниматься, цѣловаться безъ конца.
   Когда прошли первые восторги, то Лазули сказала:
   -- Насъ въ домѣ не двое, а еще Аделина. Помнишь ее, Паскале, она тебя спасла изъ когтей злого Сурто? Мы также спасли ее отъ вѣрной смерти. Она, бѣдняжка, ни на что не похожа, и я разскажу потомъ ея исторію. Это ее везла съ собой старуха Жакрасъ въ дилижансѣ. Не правда ли, Воклеръ, мы ее оставимъ у себя?-- прибавила она, отворяя дверь въ комнату: -- если есть пища для трехъ, то будетъ сытъ и четвертый.
   При этихъ словахъ доброй женщины я весь задрожалъ, такъ жалко мнѣ было бѣдную пятнадцатилѣтнюю дѣвушку, которой я былъ столькимъ обязанъ. Черезъ минуту я увидѣлъ ее, блѣдную, словно восковую, съ лихорадочно горящими глазами. Я бросился къ ея ногамъ и цѣловалъ ея руки. Мнѣ казалось, что въ ней я видѣлъ мою деревню, моихъ родителей. Рука, которую я цѣловалъ когда-то, дала мнѣ кусокъ бѣлаго хлѣба, а потомъ выпустила меня изъ подвала въ Авиньонѣ. Она также была взволнована, не могла произнести ни слова и, молча прижимаясь ко мнѣ, также цѣловала меня, какъ Лазули. Отъ этихъ поцѣлуевъ я былъ на седьмомъ небѣ, но вдругъ я почувствовалъ, что она тяжело падаетъ мнѣ на руки. Она лишилась чувствъ.
   Лазули поспѣшно взяла ее, вынесла въ другую комнату и положила на кровать.
   -- Это ничего,-- сказала она: -- не ходите сюда; я останусь съ ней одна -- это просто обморокъ. Она такъ много плакала, такъ много выстрадала, что совершенно ослабѣла.
   Я остался съ Воклеромъ въ кухнѣ, но черезъ минуту къ намъ присоединился Планшо, и старые товарищи стали обниматься и завели бесѣду о прежнихъ друзьяхъ, которая никогда бы не кончилась, если бы снова не появилась Лазули.
   -- Нашей дѣвочкѣ сдѣлалось дурно,-- сказала она, бросая на меня и мужа знаменательные взгляды и приложивъ палецъ къ губамъ, въ знакъ того, чтобы мы не проговорились при чужомъ человѣкѣ: -- это отъ жары, отъ толпы и отъ радости увидѣть отца, но ей уже лучше, и вскорѣ она совсѣмъ оправится.
   -- Да, она у васъ слабенькая,-- замѣтилъ Планшо и, потрепавъ по щекѣ Кларе, прибавилъ: -- а вотъ ты -- такъ человѣкъ: ты не упадешь въ обморокъ при видѣ нашихъ молодцовъ-патріотовъ. Не принести ли вамъ, Лазули, померанцевой воды для дѣвочки? Вы со мной не церемоньтесь, мы съ вашимъ мужемъ братья, и все, что въ домѣ, къ вашимъ услугамъ. Я не говорилъ бы съ вами такъ, если бы вы были негодяи аристократы, которые призвали на помощь нѣмцевъ, чтобы уничтожить дѣло революціи. Для нихъ здѣсь въ домѣ нѣтъ ничего. Ахъ, нѣтъ! Я ошибаюсь, для нихъ есть -- пули, порохъ и хорошо наточенный топоръ. Но я вижу, что вы очень устали, и вамъ требуется отдыхъ, а я пойду въ мастерскую: у меня много работы, и я одинъ. Мнѣ заказано семь гильотинъ,-- прибавилъ онъ вполголоса, отведя въ сторону Воклера: -- и надо ихъ сдать черезъ двѣ недѣли якобинцамъ.
   Онъ быстро удалился, стуча по лѣстницѣ своими деревянными башмаками.
   Лазули затворила за нимъ дверь, поставила на столъ бутылку вина и тарелку съ бисквитами, а, пока мы ѣли, она разсказала исторію бѣдной Аделины, которую выдала за свою дочь.
   -- Вы помните, что въ Солье я вамъ говорила о дѣвочкѣ. Не успѣли мы снова двинуться въ путь изъ этого города, какъ я замѣтила, что старуха была совершенно пьяна и едва держалась на своемъ мѣстѣ, а дѣвочка молча плакала, какъ ребенокъ, который боится материнскихъ ударовъ. Всѣмъ пассажирамъ было жаль ея, но никто не смѣлъ сказать ни слова; я же рѣшила во что бы то ни стало узнать, въ чемъ дѣло, и когда старуха заснула подъ вліяніемъ винныхъ паровъ и качки экипажа, я подсѣла къ молодой дѣвушкѣ и шепотомъ спросила:
   -- Что съ вами, душенька, вы плачете? Скажите мнѣ, въ чемъ дѣло, можетъ быть, я буду въ состояніи вамъ въ чемъ нибудь помочь.
   -- Благодарствуйте,-- отвѣчала она дрожащимъ голосомъ: -- но мнѣ помочь нельзя. Я не знаю, что имѣетъ противъ меня эта женщина, но она покончитъ со мной. Я только не понимаю, какъ моя мать поручила такой негодяйкѣ отвезти меня въ Парижъ.
   -- А кто вы?
   -- Я дочь маркиза Амбрена, и меня зовутъ Аделиной. Мой отецъ, мать и братъ Роберъ поѣхали въ Парижъ на помощь королю, которому грозитъ большая опасность, а я заболѣла отъ испуга въ Авиньонѣ, и меня тамъ оставили на рукахъ этой женщины, которая должна была отвезти меня въ Парижъ съ первымъ дилижансомъ. Боже мой! Доѣду ли я до дому? А если и доѣду...
   -- Если вы доѣдете, то вы спасены: ваша мама такая добрая, и васъ такъ любятъ.
   -- Я боюсь не мамы, а злого нѣмца, нашего лѣсника; онъ, я увѣрена, сговорился съ этой старухой, чтобы меня погубить. А мои родители слѣпо вѣрятъ ему, и даже мама, всегда очень добрая до меня, одинъ разъ подняла на меня руку за то, что я нелюбезно обошлась съ этимъ человѣкомъ. Что мнѣ дѣлать, что мнѣ дѣлать! Я молю Бога, чтобы онъ послалъ мнѣ поскорѣе смерть.
   И бѣдная дѣвочка залилась слезами. Я была такъ тронута, что тоже заплакала, но черезъ нѣсколько минутъ собралась съ силами и рѣшила, что необходимо вырвать ее изъ рукъ злыхъ людей, такъ какъ она спасла нашего Паскале.
   -- Я простая женщина,-- произнесла я попрежнему шепотомъ:-- но я пріютила у себя маленькаго Паскале, котораго вы выпустили изъ подвала въ Авиньонѣ, и, если хотите, то и вамъ найдется мѣсто у насъ.
   При этихъ словахъ Аделина бросилась ко мнѣ на шею и отвѣчала:
   -- Спасите меня, спасите! Я пойду за вами, куда хотите. Эта злая женщина постоянно грозитъ мнѣ своимъ страшнымъ ножемъ.
   -- Тише, тише! Она, кажется, просыпается. Помните, голубушка, что когда я выйду изъ дилижанса, то вы послѣдуете за мной, словно вы моя дочь.
   -- Я сдѣлаю все, что вы скажете, я вамъ вѣрю, потому что вы пріютили бѣднаго Паскале.
   Уже свѣтало, и старуха Жакрасъ открыла глаза, но почти тотчасъ же снова задремала. Аделина уже болѣе не плакала и не сводила съ меня глазъ; я же незамѣтно пожимала ей руку, чтобы успокоить ее.
   Мы продолжали ѣхать, и при каждой остановкѣ старуха все болѣе и болѣе напивалась, такъ что уже едва взбиралась въ дилижансъ.
   -- Пусть ее пьетъ,-- говорила я шепотомъ Аделинѣ:-- намъ тѣмъ легче будетъ ее обмануть.
   Улучивъ минутку, я сказала о своемъ планѣ возницѣ дилижанса, который оказался добрымъ человѣкомъ.
   -- Я очень радъ, что вы это придумали,-- сказалъ онъ:-- я помогу вамъ съ удовольствіемъ. По пріѣздѣ въ Парижъ я остановлюсь у кабачка Золотое Солнце, и, пока я буду угощать проклятую старуху, вы уходите съ дѣвочкой, а за вещами придете на другое утро: я ихъ поберегу.
   Спустя два дня, поздно вечеромъ мы прибыли въ Парижъ, и дилижансъ остановился у кабачка Золотое Солнце на Бастильской площадь. Возница слѣзъ съ козелъ, отворилъ дверцу дилижанса и, подмигивая мнѣ, воскликнулъ:
   -- А кто угоститъ возницу водочкой?
   -- Я,-- отвѣчала старуха хриплымъ голосомъ и, шатаясь, вышла изъ дилижанса.
   Черезъ минуту они оба исчезли въ кабачкѣ. Я поспѣшно сдѣлала знакъ Аделинѣ, схватила на руки моего Кларэ, и мы, быстро выскочивъ изъ дилижанса, смѣшались съ толпой, наполнявшей площадь. Но мы еще не были спасены, такъ какъ мнѣ нужно было узнать дорогу въ Геменейскій переулокъ. Я спросила объ этомъ перваго, попавшагося намъ, торговца трехцвѣтными кокардами.
   -- Въ двухъ шагахъ,-- отвѣчалъ онъ: -- поверните въ Сентъ-Антуанскую улицу, и первый переулокъ будетъ Геменейскій. Да здравствуетъ нація! Не хотите ли кокарды?
   Мнѣ было не до кокарды, и я побѣжала съ Аделиной, боясь, чтобы насъ не догнала ужасная старуха. Но еще нѣсколько шаговъ, и мы уже были передъ домомъ Планшо. Онъ самъ отворилъ намъ дверь, и я ему объявила, что Аделина и Кларэ -- дѣти его товарища Воклера. Онъ и его жена, Жантона, приняли насъ съ распростертыми объятіями, и съ тѣхъ поръ мы ждали васъ обоихъ, вполнѣ спокойные и счастливые. Вы видите, что необходимо поддержать мою невольную ложь, и Аделина должна остаться въ глазахъ этихъ добрыхъ людей, твоею дочерью, Воклеръ.
   -- Ты права,-- отвѣчалъ Воклеръ:-- я знаю моего Планшо, онъ сердечный человѣкъ, но если бы онъ только узналъ, что Аделина дочь маркиза и защитника короля, то онъ поднялъ бы страшный шумъ, а, можетъ быть, и выгналъ бы ее изъ дому. Ну, смотри, мальчуганъ,-- прибавилъ онъ, обращаясь ко мнѣ: -- держи языкъ за зубами, эта дѣвушка пропадетъ, если вернется обратно въ свою семью. Злой Сурто, старуха Жакрасъ и маркиза, я увѣренъ, поклялись извести стараго маркиза, Робера и маленькую Аделину, если она попадется имъ въ руки. Чортъ ихъ возьми, маркиза и его сына: они вполнѣ заслужили всякой гадости, но вотъ Аделину жаль, и мы ее спасемъ.
   -- Я не хочу, чтобы они погибли!-- воскликнула молодая дѣвушка, вбѣгая въ комитау: -- я слышала все, что вы говорили. Сурто и старуха Жакрасъ хотятъ убить моего отца и брата, а вы не спѣшите имъ на помощь. Я этого не допущу! Поведите меня къ нимъ: они живутъ недалеко, въ улицѣ Двѣнадцати Воротъ. Ты, Паскале, ни въ чемъ мнѣ не откажешь,-- прибавила она, обращаясь ко мнѣ и горячо меня цѣлуя:-- ты меня проводишь, не правда ли? Я ничего не боюсь, даже смерти, чтобы только спасти отца и брата.
   -- Шш!.. шш!.. произнесъ Воклеръ: -- никто не долженъ знать, кто ты такая. Хорошо, мы спасемъ твоего отца и брата, только молчи, иначе мы всѣ погибнемъ.
   Я не могъ прійти въ себя отъ поцѣлуевъ Аделины и, видя, что она плачетъ, самъ зарыдалъ.
   -- Да, да, мы ихъ спасемъ!-- повторялъ я среди слезъ:-- я провожу тебя, куда ты хочешь.
   Могъ ли я подумать, покидая свою родную деревню, что настанетъ день, когда я сдѣлаюсь защитникомъ маркиза Амбрена и его сына Робера, который избилъ моего отца, а меня хотѣлъ заморить голодной смертью въ подвалѣ.
   Однако, кто-то постучался въ дверь. Лазули отворила ее, и я впервые увидалъ жену Планшо. Пошли привѣтствія и поцѣлуи, затѣмъ безконечные разговоры.
   -- Очень, очень рада васъ видѣть!-- говорила Жантона: -- вотъ такъ молодцы наши южане: это настоящіе люди, не то, что парижане. Эти парижане -- настоящіе штокъ-фиши, ни тѣла, ни радости. Они не знаютъ чего, хотятъ, а только болтаютъ безъ умолка, а что толку въ такомъ сабачьемъ лаѣ? Вотъ вы, я увѣрена, покажете всѣмъ, какъ слѣдуетъ поступать народнымъ защитникамъ. Ну, смотрите, не попадитесь на удочку: Капетъ и аристократы -- люди хитрые, обойдутъ кого угодно. Вашъ батальонъ сегодня вечеромъ собирается идти на банкетъ въ Елисейскія Поля. Будьте готовы: васъ ожидаютъ тамъ аристократы, вооруженные съ головы до ногъ и съ явнымъ намѣреніемъ возбудить скандалъ. Во всякомъ случаѣ, я васъ предупреждаю объ опасности, чтобы вы не могли потомъ отговариваться невѣдѣніемъ.
   -- Хорошо, Жантона, мы будемъ осторожны, но идти намъ надо,-- отвѣчалъ Воклеръ: -- и знаете что, намъ въ такомъ случаѣ слѣдуетъ отправиться туда сейчасъ. Паскале! въ путь. Вотъ наши вѣрные друзья,-- прибавилъ онъ, указывая на пистолеты и сабли:-- они намъ помогутъ справиться съ аристократами. Ахъ, да, Жантона! Будетъ Сантеръ на этомъ банкетѣ? И скажите, пожалуйста, что это за человѣкъ этотъ парижанинъ? Вы довѣряете ему?
   -- Вы правы,-- отвѣчала Жантона:-- идите скорѣе и всѣ вмѣстѣ, да держитесь въ кучѣ. Что же касается до Сантера, то Планшо знаетъ его отлично и скажетъ, насколько можно на него надѣяться. Я же только могу передать слухъ,-- прибавила она, понижая голосъ: -- что вчера ночью его видѣли выходящимъ украдкой изъ королевскаго замка. Но не безпокойтесь, за нимъ зорко слѣдятъ. Мы знаемъ все, что дѣлается. Планшо каждый вечеръ ходитъ въ якобинскій клубъ. Вотъ якобинцы -- такъ молодцы, не зѣваютъ. Вы знаете, они намъ заказали семь гильотинъ. Ахъ, да! Я заболталась, а вѣдь надо приготовить клей для мужа.
   Она быстро убѣжала, а я спросилъ у Воклера:
   -- Что такое гильотина?
   -- Не знаю: можетъ быть, это стулья, или столы для клуба якобинцевъ.
   -- И я не знаю,-- прибавила Лазули:-- но, конечно, это не стулья и не столы. Вотъ посмотрите -- одна изъ этихъ гильотинъ въ нашей маленькой комнатѣ. На ней спитъ Аделина.
   Мы послѣдовали за ней и увидали большой плоскій ящикъ съ двумя длинными стойками, соединенными перекладиной на верху, посреди которой виднѣлся блокъ.
   -- Вотъ видите, что это за штука,-- сказала Лазули: -- Планшо одолжилъ намъ ее до сдачи якобинцамъ, и на ней очень спокойно спитъ наша Аделина. Но къ чему будетъ служить потомъ эта гильотина, я и ума не приложу.
   Воклеръ внимательно осмотрѣлъ со всѣхъ сторонъ невѣдомую для него штуку и наконецъ, прищуря глаза, сказалъ:
   -- Нѣтъ, чортъ возьми, хоть я и столяръ, а не придумаю, къ чему построили такую машину.
   -- А не приспособленіе ли это для торжественныхъ арокъ по случаю какого нибудь праздника?-- замѣтилъ я.
   -- Ты, кажется, правъ,-- отвѣчалъ Воклеръ: -- странно, какъ намъ, дуракамъ, не пришло это въ голову? Конечно, ты правъ.
   Мы вернулись въ кухню и стали надѣвать свои красные пояса.
   -- Но ты вернешься, милый Паскале?-- воскликнула Аделина, бросаясь ко мнѣ на шею: -- и ты поведешь меня въ домъ моего отца?
   Видя мое смущеніе, Воклеръ отвѣчалъ за меня:
   -- Видишь, голубушка, мы можемъ отвести тебя къ твоимъ родителямъ послѣ того, какъ мы сдѣлаемся хозяевами въ Парижѣ. Тогда посадятъ въ тюрьму злого Сурто и старуху Жакрасъ. Ну, будь благоразумна и жди насъ; мы вернемся завтра. А если ты будешь шумѣть, то старуха придетъ и уведетъ тебя, но, конечно, не къ родителямъ.
   -- Да, да, прибавилъ я, ободренный словами Воклера:-- мы отведемъ тебя въ твой домъ и защитимъ отъ злой старухи, только подожди насъ.
   Она стала благодарить меня, а я до того расходился, что поцѣловалъ ее въ губы. Воклеръ схватилъ меня и потащилъ на лѣстницу, а Лазули сказала со смѣхомъ Аделинѣ:
   -- Ну, ужъ послѣ такого поцѣлуя нельзя болѣе плакать и тревожиться.
   Но, вѣроятно, этотъ поцѣлуй болѣе смутилъ меня, чѣмъ молодую дѣвушку. Я долго шолъ по улицѣ, ничего не видя вокругъ себя, а только чувствуя на своемъ лицѣ прикосновеніе ея розовыхъ устъ. Въ эту минуту я отдалъ бы все, чтобы вернуться назадъ и цѣловать, цѣловать ее безъ конца. Однако, это было невозможно, и я молча слѣдовалъ за Воклеромъ.
   Мало-по-малу я пришолъ въ себя и сталъ съ любопытствомъ смотрѣть по сторонамъ. Мы уже находились на Бастильской площади, которую теперь называли предмѣстьемъ Славы, и Воклеръ указалъ мнѣ на кабачекъ Золотого Солнца, гдѣ останавливался авиньонскій дилижансъ. Я съ глубокимъ чувствомъ посмотрѣлъ на него, такъ какъ на этомъ мѣстѣ Лазули спасла мою милую Аделину изъ когтей жестокой старухи.
   Съ Бастильской площади мы повернули въ узкіе переулки и скоро дошли до берега Сены. Эта рѣка, проходящая черезъ Парижъ, гораздо меньше Роны и во сто разъ хуже ея. Вода въ ней грязная, словно въ клоакѣ, а теченіе такъ слабо, что трудно распознать, въ которую сторону течетъ рѣка.
   День клонился къ вечеру, когда мы, пройдя ратушу, дошли до Елисейскихъ полей, гдѣ застали нашъ батальонъ въ полномъ составѣ и парижскихъ патріотовъ, приготовившихъ намъ угощеніе въ кабачкѣ подъ вывѣской Большой Салонъ.
   Вы можете себѣ представить, какой это былъ большой кабачекъ, такъ какъ столы были накрыты на пятьсотъ человѣкъ. Вокругъ Елисейскія Поля кишѣли народомъ. Одни кричали: "да здравствуетъ нація!" а другіе произносили сквозь зубы: "да здравствуетъ король, да здравствуетъ королева!" Послѣдніе были аристократы, или ихъ лакеи, надѣвшіе, чтобы насъ обмануть, мундиры національныхъ гвардейцевъ и устроившіе банкетъ въ сосѣднемъ кабачкѣ, чтобы сдѣлать намъ скандалъ.
   Не успѣли мы сѣсть за столъ, подъ предсѣдательствомъ Сантера, какъ эти ложные патріоты стали подъ окнами распѣвать пѣсни въ честь короля и королевы. Но народъ покрылъ ихъ пѣніе громкими криками: "долой австріячку! долой чужестранцевъ! долой Кобленцъ!" Разсерженные негодяи обнажили сабли и бросились на толпу, выбирая себѣ жертвами женщинъ и дѣтей, которыя подняли жалобный вопль:
   -- Помогите, патріоты! Помогите, марсельцы!..
   Несмотря на всѣ усилія Сантера, кричавшаго: "не вставайте изъ-за стола, это ничего",-- насъ удержать было невозможно, и мы всѣ бросились съ обнаженными саблями, кто чрезъ двери, кто черезъ окно, на выручку толпы. При видѣ насъ аристократы обратились въ бѣгство и стали искать спасенія въ королевскомъ замкѣ. Мы ихъ преслѣдовали, но изъ презрѣнія не рубили саблями, а просто били ихъ въ мягкія мѣста тѣла. Одинъ изъ нихъ, толстый, жирный господинъ, спотыкнулся и упалъ въ лужу. Мнѣ стало его жаль, и я помогъ ему встать.
   -- Кричи: да здравствуетъ нація! или я распорю тебѣ животъ!-- воскликнулъ я, грозя ему саблей.
   -- Я графъ Моро-де-Сенъ-Мэри,-- отвѣчалъ онъ съ кислой гримасой.
   -- Это все равно. Кричи: да здравствуетъ нація!
   -- Да здравствуетъ нація,-- произнесъ онъ сквозь зубы и пустился бѣгомъ къ королевскому замку.
   Когда мы вернулись въ столовую и снова заняли свои мѣста, то съ другой стороны Елисейскихъ Полей показался новый отрядъ анти-патріотическихъ національныхъ гвардейцевъ, но уже съ ружьями. Разумѣется, мы поспѣшили къ нимъ навстрѣчу. Шедшій впереди ихъ офицеръ съ серебряными эполетами прицѣлился и выстрѣлилъ изъ пистолета въ одного изъ нашихъ. Онъ промахнулся, но марселецъ, въ свою очередь, выстрѣлилъ и размозжилъ ему голову. При видѣ этого, его товарищи обратились въ бѣгство, но мы уже разсердились не на шутку и, преслѣдуя ихъ, рубили саблями кого ни попало. Назадъ мы вернулись съ двѣнадцатью плѣнниками, но Сантеръ упросилъ насъ отпустить ихъ, увѣряя, что это были, хотя и обманутые, но все-таки патріоты. Какъ бы то ни было банкетъ не удался.
   Мы разошлись по домамъ, т. е. направили свои шаги въ отведенныя намъ казармы въ улицѣ патріота Мирабо, но предварительно захватили съ собой изъ кабачка вино и яства. Вечеръ прошолъ очень весело: мы ѣли, пили и пѣли, словно находились на своемъ родномъ югѣ. Барбару и Дантонъ пришли къ намъ и успокоили насъ, увѣряя, что черезъ три дня они поведутъ насъ на королевскій замокъ.
   -- Если Національное Собраніе и національная гвардія не пойдутъ съ вами,-- говорили они:-- то мы одни васъ поведемъ и всѣ вмѣстѣ спасемъ родину отъ угнетающей ее тираніи.
   Присоединившійся къ нимъ Сантеръ не могъ спорить съ этими краснорѣчивыми патріотами и также увѣрялъ, что черезъ три дня присоединится къ намъ со своими національными гвардейцами.
   Поздно ночью мы легли спать и до утра спали, какъ мертвые.
   Утромъ мы поднялись рано, по южному обычаю. Въ казармѣ остались только часовые, а мы всѣ разбрелись, кто куда зналъ: одни пошли осматривать снаружи королевскій замокъ, другіе отправились въ національное собраніе, чтобъ послушать знаменитыхъ ораторовъ, третьи стали гулять по улицамъ, посматривая въ окна магазиновъ, а мы съ Воклеромъ побѣжали, конечно, въ Геменейскій переулокъ.
   Планшо встрѣтилъ насъ на порогѣ и сказалъ таинственнымъ шепотомъ:
   -- Клубъ заказалъ мнѣ еще семь штукъ. Я думалъ, что вы мнѣ поможете, а то я одинъ не сдамъ четырнадцати гильотинъ въ двѣ недѣли.
   -- Конечно, дядя Планшо, мы тебѣ поможемъ. Мы на все готовы для торжества революціи, дай только время поцѣловать жену и дѣтей, и мы къ твоимъ услугамъ.
   Но Лазули и Аделина уже услышали наши голоса и бросились къ намъ навстрѣчу. Онѣ обѣ горячо насъ цѣловали и забрасывали вопросами.
   -- Ну, что? Все хорошо обошлось? Замокъ взятъ? Не было убитыхъ?
   Какъ мы имъ ни отвѣчали, что дѣло отложено на два, или на три дня, но онѣ все приставали къ намъ съ новыми вопросами.
   Старикъ Планшо молча смотрѣлъ на насъ нѣкоторое время, а потомъ воскликнулъ:
   -- Однако, кажется, молодые-то люди цѣлуются всерьезъ.
   -- Пусть ихъ цѣлуются,-- отвѣчала Лазули со смѣхомъ:-- когда дѣла націи устроятся, то мы ихъ обвѣнчаемъ подъ Деревомъ Свободы.
   При этихъ словахъ Аделина покраснѣла и закрыла лице руками. Я также смутился и, чтобы скрыть свое волненіе, скинулъ мундиръ, засучилъ рукава и сказалъ, обращаясь къ Плангао:
   -- Вамъ нужны помощники! Я готовъ работать.
   -- Отлично, мальчуганъ. Вотъ работай на этомъ станкѣ и хорошенько выстругай мнѣ двѣнадцать стоекъ гильотины. Я дамъ на это тебѣ нѣсколько дней. А ты,-- продолжалъ Планшо, обращаясь къ Воклеру: -- ты не простой работникъ, а мастеръ, ты будешь отдѣлывать всѣ части машины и аккуратно выберешь желобки вдоль стоекъ.
   -- А намъ съ Кларэ и Аделиной не будетъ никакой работы?-- воскликнула Лазули.
   -- Еще бы, и вамъ найдется дѣло: вы будете распускать клей, и у насъ выйдутъ гильотины на славу.
   Пока они разговаривали, я уже принялся строгать дерево рубанкомъ, а такъ какъ оно было свѣжее, сосновое, то мелкія тонкія стружки наполняли воздухъ такимъ же смолистымъ запахомъ, какъ на моей родинѣ въ Мальморѣ. Аделина и Кларэ весело играли съ этими стружками, а первая, кромѣ того, приносила мнѣ нужные инструменты.
   -- Мы всѣ пойдемъ на праздникъ гильотинъ, не правда ли, Планшо?-- воскликнула она наконецъ: -- а гдѣ будетъ этотъ праздникъ?
   -- Да, да,-- отвѣчалъ Планшо, подмигивая:-- я покажу вамъ эти машины въ работѣ. Это будетъ настоящій праздникъ.
   Мы не спрашивали дальнѣйшихъ подробностей, и всѣ были увѣрены, что работаемъ на тріумфальныя арки, для праздника въ честь подготовлявшагося великаго событія.
   Восемь дней продолжалась наша работа, и всѣ энергично исполняли свою роль: кто пилилъ, кто строгалъ, кто выбиралъ желобки, кто варилъ клей.
   -- А скажите, дядя Планшо,-- часто спрашивала Аделина:-- будетъ фарандола на этомъ праздникѣ?
   -- Еще бы не быть фарандолѣ!-- отвѣчалъ Планшо.
   -- И гильотины будутъ увиты цвѣтами.
   -- Да, да, но цвѣты все будутъ красные!
   Только Воклеръ и я не обращались къ нашему хозяину ни съ какими вопросами, боясь выказать свое невѣжество.
   -- Дядя Планшо!-- воскликнула однажды Аделина:-- дайте мнѣ вашъ уголь, я напишу свое имя на гильотинѣ, на которой я сплю, чтобы мнѣ потомъ ее узнать въ день праздника.
   Аделина во всемъ домѣ одна умѣла писать, и вечеромъ мы всѣ пошли посмотрѣть на то, что она начертила на гильотинѣ. Дѣйствительно на перекладинѣ виднѣлось крупными буквами: Аделина. Хотя уже прошло съ тѣхъ поръ шестьдесятъ лѣтъ, но я теперь вижу передъ глазами это дорогое имя.
   Каждый вечеръ мы съ Воклеромъ уходили въ казармы и проводили тамъ ночь. На слѣдующее утро мы возвращались, и каждый разъ насъ встрѣчали вопросами:
   -- Чтожъ, вы взяли замокъ? Много убитыхъ?
   -- Нѣтъ,-- отвѣчали мы, повѣся голову.
   Каждый день отыскивалась какая нибудь помѣха: то Сантеръ сказывался больнымъ, то Нетьонъ, меръ Парижа, говорилъ: "теперь не время, не ходите на замокъ, а то все погубите". Всѣ эти проволочки такъ намъ надоѣли, что однажды Морганъ влѣзъ на трибуну національнаго собранія и, грозя кулакомъ, воскликнулъ:
   -- Вы все чего-то боитесь, чего-то трусите, а мы, патріоты, мы, красные юга, мы, сдѣлавшіе триста миль въ непогоду и на солнечномъ припекѣ, чтобы достигнуть Парижа, боимся одного -- вашей трусости. Мы боимся, чтобы въ вашихъ рукахъ революція не погибла!
   Вмѣстѣ съ тѣмъ, чѣмъ мы дальше ждали минуты дѣйствовать, тѣмъ болѣе аристократы и анти-патріотическіе лавочники подымали носъ; послѣдніе даже дѣлали на своихъ вывѣскахъ надписи: "да здравствуетъ король! да здравствуетъ королева! долой націю!" Они свободно ходили и выходили изъ замка, нося туда ружья, пистолеты, порохъ и пули.
   А мы все ждали и ждали, сложа руки. Наконецъ мы подняли такой шумъ, угрожая пойти на замокъ безъ оружія, или предводителей, что Барбару и Дантонъ рѣшили съ брестскими федералистами и революціонными секціями національной гвардіи перевести насъ въ казармы, которыя находились близъ замка.
   Это рѣшеніе намъ объявилъ Дантонъ, который роздалъ намъ по десяти зарядовъ и повелъ насъ на новый постъ, крича во все горло:
   -- Свобода, равенство и братство, или смерть!
   Въ Кордильерскихъ казармахъ насъ встрѣтилъ Барбару.
   -- Завтра,-- сказалъ онъ:-- хочетъ ли этого Парижъ, или нѣтъ, и вопреки національному собранію и Петіону, который обѣщалъ удалить васъ изъ Парижа, если ему заплатятъ семь тысячъ золотыхъ, вопреки всѣмъ и всему, вопреки самому чорту -- раздастся набатъ, и мы всѣ пойдемъ на замокъ, что бы насъ ни ждало: побѣда, или смерть!
   На этотъ разъ дѣйствительно подготовлялось что-то рѣшительное. Мы рано ушли изъ мастерской Планшо, гдѣ уже были готовы всѣ четырнадцать гильотинъ, такъ какъ, по словамъ хозяина, окончательная отдѣлка была уже дѣломъ не столяровъ. Поэтому я покинулъ свой рабочій передникъ и рубанокъ.
   Лазули и Аделина понимали, что наступали серьезныя событія; съ утренней зари на улицѣ слышался барабанный бой, ходили патрули, и скакали жандармы. Ихъ смущало и то обстоятельство, что мы уходили изъ дому ранѣе обыкновеннаго, а главное, что мы предварительно наточили свои сабли. На прощаньи онѣ обѣ плакали и цѣловали насъ безъ конца.
   -- Будьте осторожны,-- говорила Лазули,-- не суйтесь очень впередъ и при первой царапинѣ бѣгите домой. Смотрите, ухаживайте другъ за другомъ и ни за что не разставайтесь.
   -- Если ты увидишь отца, или брата, то не поднимай на нихъ руки,-- восклицала Аделина, цѣлуя меня въ обѣ щеки,-- обѣщай мнѣ это!
   -- Да, да,-- отвѣчалъ я, обезумѣвъ отъ ея поцѣлуевъ.
   Пока мы прощались, Планшо пошолъ на верхъ и черезъ нѣсколько минутъ явился въ мундирѣ парижскаго національнаго гвардейца. За нимъ шла его жена и голосила во все горло:
   -- Не ходи! не ходи! обойдется дѣло и безъ тебя. Ты попадешь подъ лошадей. Предоставь воевать молодежи. Скажите,-- ему прибавила она, обращаясь къ намъ:-- что ему не мѣсто среди васъ. Сабля длиннѣе его самого, онъ не въ состояніи выдернуть ее изъ ноженъ. Ну, Планшо, слушайся своей жены:
   Но онъ не хотѣлъ ее слушать и такъ же громко кричалъ:
   -- Революція насъ зоветъ, и мы всѣ должны побѣдить, или умереть!
   -- А что же я сдѣлаю, когда ты вернешься безъ ноги, или безъ руки?-- произнесла съ глубокимъ вздохомъ Жантона.
   -- Свобода, или смерть! Дайте мнѣ топоръ -- онъ лучше сабли.
   Видя, что мольбы ни къ чему не ведутъ, хитрая женщина прибѣгла къ рѣшительнымъ мѣрамъ и упала на кучу стружекъ съ раздирающимъ воплемъ.
   -- Что это? съ моей женой обморокъ! Дайте скорѣй капель!
   Пока Аделина и Лазули побѣжали наверхъ за каплями, мы съ Воклеромъ поспѣшили выйти на улицу, гдѣ давка была такъ велика, что намъ приходилось дѣлать два шага впередъ и одинъ назадъ. Толпа постоянно волновалась: то приходилось дать дорогу жандармамъ, то пробивала себѣ путь шайка аристократовъ, съ криками: "смерть разбойникамъ!" то двигался отрядъ патріотовъ, оглашавшій воздухъ безконечными: "да здравствуетъ нація!". Одни несли красныя знамена, другіе черныя, а у одного на пикѣ виднѣлось телячье сердце, изъ котораго капала кровь. Женщины, съ распущенными волосами, пѣли во все горло Карманьолу. Съ другой стороны анти-патріоты, напудренные, завитые и напомаженные, въ шелковыхъ чулкахъ и съ серебряными пряжками, также громко пѣли, свои пѣсни, въ которыхъ грозили висѣлицей якобинцамъ, а на ихъ бѣломъ знамени виднѣлась надпись: "да здравствуютъ австрійская и прусская арміи, которыя побѣдоносно войдутъ въ Парижъ".
   Солнце садилось за Сеной, и гладкая поверхность рѣки, отражая его пурпурные лучи, казалась кровяной.
   -- Это предсказываетъ большую рѣзню,-- сказалъ Воклеръ, указывая мнѣ на Сену.
   Уже стемнѣло, когда мы достигли Кордильерскихъ казармъ. Нашъ баталіонъ стоялъ подъ ружьемъ, а Барбару, Дантонъ и Ребекки говорили рѣчь за рѣчью.
   -- Я вамъ повторяю,-- воскликнулъ Барбару, обращаясь къ группѣ федералистовъ, которые выражали сомнѣніе въ дѣйствіяхъ Сантера:-- онъ на этотъ разъ явится. Помните, при мнѣ всегда было два пистолета, а теперь нѣтъ ни одного. Я отдалъ ихъ двумъ надежнымъ патріотамъ. Одному я сказалъ: "ты знаешь начальника національной гвардіи, Мандата, ты будешь слѣдовать за нимъ днемъ и ночью, и если только замѣтишь, что онъ поведетъ свои баталіоны противъ людей революціи, то застрѣли его, какъ собаку. Ты этимъ окажешь драгоцѣнную услугу родинѣ и свободѣ. На это патріотъ отвѣчалъ "хорошо, я клянусь своей головой, что исполню это порученіе". Другому патріоту я сказалъ: "ты знаешь Сантера? слѣди за нимъ, днемъ и ночью, и если онъ, при звонѣ набата, не поведетъ своего баталіона на сборный путь людей революціи, то убей его, какъ собаку, и ты этимъ окажешь драгоцѣнную услугу родинѣ и свободѣ". И второй патріотъ отвѣчалъ: "клянусь головой исполнить это порученіе". Такимъ образомъ, только одинъ человѣкъ могъ бы помѣшать нашему предпріятію -- Петіонъ, меръ Парижа, но пятьдесятъ избранныхъ якобинцевъ будутъ держать его, подъ строгимъ присмотромъ, въ ратушѣ, пока замокъ не будетъ взятъ.
   -- Какое намъ дѣло до того, пойдутъ ли съ нами парижане, или нѣтъ!-- воскликнулъ Морганъ, вскакивая на столъ рядомъ съ Барбару:-- парижане никогда еще ничего не сдѣлали для свободы. Вотъ мы здѣсь восемь дней и все ждемъ, пока они рѣшатся дѣйствовать. Это все мокрыя курицы! Они призвали насъ къ себѣ, на помощь, а теперь боятся нашего содѣйствія. И въ сущности они правы, что насъ боятся: мы пришли съ юга, чтобы спасти страну и революцію. Насъ ничто не задержитъ, и мы, вопреки Парижу, побѣдимъ, или умремъ.
   -- Хорошо сказано, Морганъ!-- закричалъ во все горло Саматъ, также вскакивая на столъ и размахивая своей деклараціей правъ человѣка.
   И мы всѣ дружно стали рукоплескать, оглашая воздухъ кликами:
   -- Да здравствуетъ нація!
   -- Въ національномъ собраніи засѣдаютъ подлецы,-- произнесъ одинъ изъ марсельцевъ:-- Петіонъ измѣнникъ! Онъ сказалъ, что за семь тысячъ золотыхъ прогонитъ изъ Парижа марсельцевъ. Пусть онъ придетъ къ намъ со своими деньгами. Вѣдь мы съ нимъ не пасли свиней и неоткуда ему знать -- продажныя ли мы души, или нѣтъ! Я знаю одно, что если марсельскій баталіонъ не пойдетъ завтра утромъ на замокъ, то я пущу себѣ пулю въ лобъ: я не хочу пережить такого стыда.
   -- Онъ правъ! Онъ правъ!-- сказалъ другой федералистъ:-- свобода, или смерть: ни одинъ изъ насъ не посмѣетъ вернуться на югъ, прежде чѣмъ не будетъ уничтожена тиранія! Мы недаромъ пришли сюда; всѣ узнаютъ, чего мы хотимъ, и что мы можемъ сдѣлать.
   Всѣ эти рѣзкія и грозныя слова объяснялись тѣмъ, что національное собраніе, повидимому, хотѣло удалить изъ Парижа марсельскій баталіонъ. Даже ходилъ слухъ, что парижская національная гвардія не только не окажетъ содѣйствія намъ, но даже пойдетъ противъ насъ.
   Наконецъ Дантонъ взобрался на столъ и также произнесъ рѣчь. Ахъ, друзья мои, какъ онъ говорилъ! Хотя мы не понимали каждаго его слова, но сердцемъ отгадывали его мысли. Онъ прямо сказалъ, что мы напрасно обвиняли всѣхъ парижанъ въ желаніи идти противъ насъ. Онъ подробно объяснилъ дислокацію на слѣдующій день. Батальоны предмѣстья Славы должны были явиться на Карусельскую площадь, т. е. къ замку, чрезъ аркаду св. Іоанна, баталіоны предмѣстья Сенъ-Марсо -- чрезъ Новый мостъ, а мы, марсельцы, съ брестскими федералистами и школьной молодежью -- чрезъ мостъ св. Михаила и Луврскую галлерею.
   -- Все это прекрасно организовано,-- прибавилъ онъ:-- и, вѣрьте мнѣ, всѣ исполнятъ свой долгъ. Сигналъ къ выступленію дастъ выстрѣлъ изъ пушки на Новомъ мосту, а затѣмъ забьютъ въ набатъ на всѣхъ колокольняхъ.
   -- Дай Богъ, чтобы ваши слова оправдались,-- закричали мы въ одинъ голосъ и, бросившись къ нему со слезами на глазахъ, стали цѣловать его колѣни.
   Въ эту минуту на улицѣ передъ казармой раздался ружейный выстрѣлъ. Мы бросили хлѣбъ съ чеснокомъ, который составлялъ нашу дневную порцію, и, схвативъ ружья, выбѣжали на улицу, не смотря на увѣренія Муассона, Барбару, Ребекки и Дантона, что это не сигналъ. Черезъ минуту мы выстроились передъ казармами, подъ барабанный бой и общіе крики: "да здравствуетъ нація!".
   Сердце у меня сильно билось, и я былъ смущенъ, самъ не сознавая чѣмъ. Тѣло мое дрожало, какъ въ лихорадкѣ, и зубы скрежетали. Батальонъ шелъ по темнымъ улицамъ; была полночь, погода тихая, а на небѣ сіяли звѣзды. Мы шли молча и ощупывали руками, при насъ ли заряды.
   Неожиданно мы вышли изъ узкихъ, извилистыхъ улицъ и очутились на берегу рѣки. На мостахъ и на обоихъ берегахъ свѣтились фонари. Но передъ нами происходила какая-то странная сутолока. Жандармы скакали взадъ и впередъ, и батальоны антипатріотовъ не допускали никого на мосты, оглашая воздухъ криками: "да здравствуетъ король!" которые, однако, заглушались болѣе громкимъ гуломъ: "да здравствуетъ нація!". Вдали, на другой сторонѣ Сены, виднѣлся мрачный абрисъ королевскаго замка.
   Что случилось? Нашъ батальонъ остановился передъ мостомъ св. Михаила. Барабанный бой прекратился, и мы всѣ столпились въ кучу.
   Муассонъ вышелъ впередъ одинъ и вступилъ въ переговоры съ начальникомъ антипатріотическаго батальона, охранявшаго мостъ. Черезъ нѣсколько минуть онъ вернулся къ намъ и объявилъ, что національная гвардія получила приказъ не пропускать никого черезъ мостъ. Мы отвѣчали въ одинъ голосъ, что проложимъ себѣ дорогу ружейнымъ залпомъ.
   -- Тише! Тише!-- отвѣчалъ нашъ командиръ:-- не надо портить дѣла. Нельзя стрѣлять раньше сигнальной пушки.
   -- А гдѣ она?-- спросилъ Морганъ.
   -- На Новомъ мосту. Она, по несчастію, въ рукахъ антипатріотовъ.
   -- Если такъ, то мы двинемся впередъ,-- произнесъ Морганъ:-- займемъ Новый мостъ и дадимъ пушечный сигналъ.
   -- Тише! Тише!-- повторилъ Муассонъ:-- вѣрьте мнѣ, мы перейдемъ черезъ Новый мостъ, какъ только подадутъ сигналъ, и придемъ на сборный пунктъ первые.
   Между тѣмъ Морганъ, Пеллу и я пробились впередъ и уже стояли лицомъ къ лицу съ національными гвардейцами.
   Въ эту минуту старикъ Паскаль неожиданно прекратилъ свой разсказъ и, ударивъ по плечу Матерона, сказалъ:
   -- Пора расходиться, а то братъ Ланжъ сказалъ, что онъ не придетъ сегодня за мной, а запретъ дверь и не пуститъ меня домой.
   Я положилъ на скамейку спавшую кошку и вышелъ изъ мастерской вслѣдъ за дѣдомъ.
   

VII.
Свобода или смерть!

   Всю ночь я бредилъ сигнальной пушкой. Днемъ я видѣлъ издали Паскаля у дверей конюшни, гдѣ стоялъ его мулъ. Я приблизился къ нему и долго вертѣлся около него -- такъ мнѣ хотѣлось спросить: чтожъ, выстрѣлила сигнальная пушка? но я никакъ не рѣшался начать разговоръ, а онъ меня не замѣчалъ. Вѣроятно, его мысли витали гдѣ нибудь далеко, среди песковъ Египта, или подъ Сарагоссой.
   Поэтому, когда наступилъ вечеръ, я болѣе, чѣмъ когда, поторопился зажечь фонарь и подалъ его дѣду, но, къ моему удивленію, онъ сказалъ:
   -- Погоди.
   Съ этими словами онъ спустился въ погребъ и вынесъ бутылку старый мальвазіи.
   -- Мы,-- произнесъ онъ:-- будемъ запивать этимъ виномъ Мартыновскіе каштаны, и посидѣлки пройдутъ веселѣй.
   Дѣйствительно, это былъ день св. Мартына, и, отправляясь въ мастерскую сапожника, мы съ дѣдомъ видѣли въ отворенныя двери каждаго дома, что всюду пеклись каштаны, для обязательнаго "каштановаго" ужина.
   Входя въ дверь, мы также услышали голосъ хозяйки:
   -- Погоди, Паскаль! Не начинай своего разсказа; дай допечь каштаны.
   -- Хорошо, хорошо. Не безпокойся, я не начну говорить, пока ты не поставишь на столъ каштаны.
   Однако, намъ не пришлось долго ждать, и вскорѣ явилось на столѣ большое блюдо съ печеными каштанами, покрытыми толстымъ полотнянымъ мѣшкомъ, чтобы они не простыли. Рядомъ поставили бутылку, принесенную моимъ дѣдомъ.
   -- Ну, теперь можно и начинать,-- сказалъ Паскаль и продолжалъ свой разсказъ съ того мѣста, на которомъ остановился наканунѣ:
   -- Мы втроемъ съ Морганомъ и Пеллу подошли къ національнымъ гвардейцамъ, которые намъ заграждали дорогу. Съ первыхъ ихъ словъ оказалось, что они вовсе не анти-патріоты, а друзья народа, готовые сдѣлать все возможное для успѣха революціи.
   -- Если вы дѣйствительно патріоты,-- воскликнулъ Морганъ,-- докажите это на дѣлѣ: дайте намъ ваши шляпы, а возьмите наши красные колпаки; мы только сбѣгаемъ на Новый мостъ, и нація будетъ спасена.
   Благородные парижане тотчасъ исполнили желаніе Моргана, помѣнялись съ нами головными уборами и заняли наши мѣста въ Марсельскомъ батальонѣ.
   Пеллу и я не понимали, что задумалъ Морганъ, но онъ немедленно объяснилъ намъ свой планъ.
   -- Если вы добрые федералисты и настоящіе марсельцы,-- сказалъ онъ:-- то слѣдуйте за мной. Мы отправимся на Новый мостъ и выстрѣлимъ изъ сигнальной пушки, или умремъ. Ты, Пеллу, возьми хорошій фитиль, а ты, Паскалэ, захвати кремень. Пока я буду говорить съ командиромъ на Новомъ мосту, вы дайте сигнальный выстрѣлъ.
   Мы поняли, въ чемъ дѣло, и повиновались распоряженіямъ нашего товарища.
   Черезъ нѣсколько минутъ мы уже стояли передъ Новымъ мостомъ.
   -- Кто идетъ?
   -- Друзья,-- отвѣчалъ Морганъ:-- мы принесли приказъ командира на мосту св. Михаила.
   -- Проходите.
   Мы очутились на Новомъ мосту и спокойно подвигались впередъ среди анти-патріотовъ, которые не обращали на насъ вниманія, видя наши шляпы. Дойдя до средины моста, мы увидали сигнальную пушку, дуло которой было обращено на рѣку. Морганъ подошолъ къ стоявшимъ вокругъ пушки канонирамъ и повелительнымъ голосомъ скомандовалъ:
   -- Канониры впередъ! слушать приказъ командира!
   Канониры повиновались, и Морганъ, вынувъ изъ кармана какую-то бумагу, сталъ читать, самъ не зная что.
   Въ это время мы подбѣжали къ пушкѣ: я высѣкъ огонь, Пеллу зажегъ фитиль, и черезъ секунду раздался оглушительный выстрѣла..
   Въ ту же минуту на всѣхъ колокольняхъ раздался набатъ, а на мосту св. Михаила наши барабаны забили и наши товарищи громко запѣли:
   
   Идемъ, родины сыны.
   Славный день для нисъ насталъ!..
   
   Но наше дѣло не было кончено. Къ намъ подбѣжалъ командиръ анти-патріотовъ и гнѣвно спросилъ:
   -- Кто осмѣлился выстрѣлить?
   Мы все трое бросились на него, грозя пистолетами и оглашая воздухъ криками:
   -- Да здравствуетъ нація!..
   -- Да здравствуетъ нація!-- повторили четыре канонира, которые были тоже добрыми патріотами.
   Камандиръ поблѣднѣлъ и, обернувшись къ своему батальону, пробормоталъ какую-то команду, но среди его солдатъ произошла паника, такъ какъ Новый мостъ былъ занятъ быстро явившимися батальонами патріотовъ изъ Сенъ-Марсо.
   Что касается до меня, Моргана и Пеллу, то мы тотчасъ присоединились къ марсельцамъ, которые стояли на мосту св. Михаила, и стали всѣ вмѣстѣ ждать патріотическихъ батальоновъ изъ другихъ предмѣстій.
   Въ эту минуту на противоположномъ берегу произошло смятеніе, причину котораго никто не зналъ, но вскорѣ оказалось, что двадцать, или тридцать патріотовъ волокли трупъ генерала Мандата, котораго убилъ патріотъ, посланный энергичнымъ Барбару для принятія мѣръ противъ этого измѣнника народнаго дѣла.
   -- Свобода, или смерть!-- раздалось со всѣхъ сторонъ, и черезъ мгновеніе трупъ былъ сброшенъ въ воду.
   Слыша барабанный бой подходившихъ батальоновъ, командиръ Муассонъ обнажилъ саблю и скомандовалъ:
   -- Маршъ!
   Мы бросились впередъ, не желая, чтобы кто нибудь ранѣе насъ подошолъ къ замку.
   Какой шумъ, какая сумятица наполняли улицу Сентъ-Онорэ! Барабаны били безъ умолку; мы пѣли марсельезу, а другіе батальоны патріотовъ -- карманьолу. Мы неслись по аристократическому кварталу, какъ огневый смерчъ, но по временамъ надъ нашими головами открывались окна въ домахъ, и раздавались ружейные выстрѣлы. Это антипатріоты стрѣляли сверху въ насъ.
   -- Это ничего!-- кричалъ во все горло Саматъ, приподымая надъ своей головой декларацію правъ человѣка.
   -- Не надо обращать на нихъ вниманія,-- прибавлялъ Морганъ:-- мы имъ завтра зададимъ не такого трезвону.
   Но вотъ справа и слѣва раздаются пистолетные выстрѣлы, и сыплются на насъ камни. Но ничто насъ не останавливаетъ; мы ускоряемъ свой шагъ и съ большимъ одушевленіемъ поемъ:
   
   Къ оружію, гражане!..
   
   Наконецъ мы достигаемъ Карусельской площади. Она занята жандармами, гренадерами и разными другими антипатріотическими солдатами. Нашъ напоръ ихъ смущаетъ, и они ретируются къ самой рѣшеткѣ замка. Еще минута,-- и они въ безпорядкѣ исчезаютъ за ней.
   Такимъ образомъ мы безъ одного выстрѣла овладѣли Карусельской площадью.
   Нашъ батальонъ становится впереди всѣхъ, и передъ нами виднѣется мрачная масса замка, отъ котораго насъ отдѣляетъ только три двора: справа дворъ принцевъ, посрединѣ королевскій, а слѣва швейцарскій.
   Начинало свѣтать, и мы мало-по-малу стали различать въ каменной массѣ окна, часть которыхъ была загромождена досками и матрацами для защиты отъ пуль, а остальныя были полуотворены и служили бойницами для стрѣльбы по осаждающимъ.
   Барабанный бой не прекращался, а все усиливался, и уже били не въ два и не въ десять барабановъ, а въ сотни. Батальоны патріотовъ прибывали одни за другими, и къ нимъ присоединились федералисты Бреста. Всѣ, уже не сотней ртовъ, а тысячами оглашали воздухъ криками:
   -- Свобода или смерть!.. Да здравствуетъ нація!..
   Когда теплое августовское солнце освѣтило своими первыми лучами кровлю замка, нашъ командиръ Муассонъ подошелъ къ запертымъ воротамъ королевскаго двора и три раза ударилъ по нимъ рукояткой своей сабли, сопровождая стукъ громкимъ крикомъ:
   -- Отворите, именемъ народа и революціи!
   Никто не откликнулся. Тогда, обращаясь ко мнѣ, онъ сказалъ:
   -- Ну, Паскалэ, если бы надъ этой стѣной красовалось вишневое дерево, то ты не задумался бы сорвать съ него спѣлыхъ плодовъ.
   -- Понимаю,-- отвѣчалъ я и, вскинувъ свое ружье на спину, полѣзъ на ворота съ быстротою кошки, такъ что черезъ минуту я уже сидѣлъ на ихъ вершинѣ.
   --А теперь что?-- спросилъ я.
   -- Говори, что видишь по ту сторону стѣны.
   -- Охъ! Я бы надѣлалъ тутъ дѣлъ, если бы могъ стрѣлять. Наши враги улепетываютъ во всѣ стороны.
   -- Не стрѣляй, не стрѣляй!
   -- Да теперь ужъ поздно,-- они всѣ попрятались, и жандармы, и гренадеры, и швейцарцы. Только одинъ стоитъ на подъѣздѣ весь въ золотѣ: это вѣрно король.
   -- Дуракъ!-- воскликнулъ со смѣхомъ Муассонъ:-- это швейцаръ.
   -- Неужели! Ну, да все равно. Погодите, я вамъ отворю ворота.
   И, соскочивъ во дворъ, я живо отдернулъ два засова. Ворота широко отворились.
   Муассонъ, во главѣ Марсельскаго батальона, первый вступилъ на Кобленскую землю, какъ тогда называли королевскій замокъ. Въ то же время другіе баталіоны патріотовъ овладѣли дворами принцевъ и швейцарскимъ.
   Хотя король съ австріячкой бѣжали въ садъ, но на дворцовомъ подъѣздѣ стояли четырнадцать пушекъ, обращенныхъ дулами на насъ, а за ними выстроился сомкнутый рядъ жандармовъ, гренадеръ и другихъ солдатъ. Швейцарцы въ красныхъ мундирахъ наполняли сѣни и лѣстницу, а на балконахъ и во всѣхъ окнахъ виднѣлись аристократы съ ружьями и пистолетами.
   Намъ приходилось справиться со всей этой массой людей, которой, быть можетъ, было до десяти тысячъ.
   Видя наше появленіе на дворѣ, нѣкоторые изъ канонировъ воскликнули:
   -- Да здравствуетъ нація!..
   А многіе швейцарцы стали бросать намъ свои патроны въ знакъ того, что они не будутъ стрѣлять въ народную армію.
   Поэтому мы прямо довѣрчиво двинулись къ нимъ, въ полномъ убѣжденіи, что все обойдется мирно, къ торжеству революціи. Но такой исходъ былъ не съ руки аристократамъ, которые слѣдили изъ оконъ и съ балконовъ за тѣмъ, что происходило на дворѣ. Въ ту минуту, какъ одни изъ насъ нагибались, чтобы поднять брошенные швейцарцами патроны, а другіе протягивали руки своимъ недавнимъ врагамъ, которые теперь оказались патріотами, изъ оконъ посыпался дождь пуль на первые ряды нашего баталіона. Семь убитыхъ и двадцать раненыхъ лежали черезъ мгновеніе на землѣ. У командира Муассона были ранены обѣ ноги, но падая онъ закричалъ:
   -- Да здравствуетъ нація!..
   Мы отступили шага на два, машинально прицѣлились и по командѣ "пли" открыли огонь по жандармамъ и гренадерамъ, которые вскорѣ унизали своими трупами землю. Со своей стороны аристократы продолжали стрѣлять въ насъ отовсюду. Пули свистѣли со всѣхъ сторонъ, пронизывая въ грудь одного и поражая ногу, или руку другого.
   -- Ой, ой, бѣдный Паскалэ!-- думалъ я: -- если ты не умрешь сегодня, то, значитъ, тебѣ суждено вѣчно жить.
   Неожиданно Саматъ, стоявшій подлѣ меня, былъ пораженъ пулей между глазъ и грохнулся на меня съ раздробленной головой. Въ первую минуту я не понялъ, что случилось, и сталъ ощупывать себя, думая, что я самъ раненъ. Но потомъ, увидавъ окровавленную голову бѣднаго товарища, я постигъ, что онъ убить, и, съ отчаяніемъ въ сердцѣ, оттащилъ его трупъ къ стѣнѣ, а самъ, схвативъ снова ружье, продолжалъ стрѣлять наобумъ, среди дыма, который ослѣплялъ и душилъ меня.
   Большая часть нашихъ пуль попадали въ стѣну и сплющивалась, а каждый выстрѣлъ анти-патріотовъ, стрѣлявшихъ сверху внизъ, уносилъ жертву. Стоны раненыхъ и умирающихъ примѣшивались теперь къ барабанному бою и командамъ. Одинъ бѣдный федералистъ, лежа на землѣ, схватываетъ меня за ноги и кричитъ:
   -- Покончи со мной! меня жжетъ невыносимый огонь.
   И онъ указалъ мнѣ на страшную рану, которая образовалась отъ пули, вошедшей въ его бокъ и вышедшей изъ живота. Я съ трудомъ освободился отъ него.
   Случайно облака дыма порѣдѣли, и я, поднявъ голову, увидалъ въ одномъ изъ оконъ замка графа Робера, который безъ устали стрѣлялъ изъ ружей, подаваемыхъ ему моимъ врагомъ, Сурто. Погоди, убійца моего отца, я разсчитаюсь съ тобой. И, прицѣлившисъ, я хотѣлъ размозжить ему голову, какъ вдругъ передъ моими глазами предсталъ образъ Аделины. Я обѣщалъ ей пощадить ея брата, но я никому не обѣщалъ сохранить жизнь Сурто. Я приложилъ ружье къ щекѣ и сталъ караулить, когда этотъ разбойникъ покажется въ окнѣ. Но онъ все держался за спиною графа, продолжая заряжать и подавать ему ружья.
   Но что это? Въ ту самую минуту, когда графъ стрѣлялъ попрежнему въ толпу, Сурто тихонько приложилъ дуло пистолета къ его затылку, блеснулъ огонекъ, раздался выстрѣлъ, и графъ Роберъ упалъ головой впередъ, на подоконникъ. Злодѣй убилъ его наповалъ и въ то же мгновеніе спасся бѣгствомъ.
   Въ глазахъ у меня почернѣло, голова закружилась, и я сталъ ощупывать себя, чтобы убѣдиться, не сонъ ли это. Не успѣлъ я еще очнуться, какъ раздался страшный трескъ: въ насъ выстрѣлили изъ орудія картечью, и я очутился среди густого облака дыма и груды мертвыхъ, или раненыхъ. Федералисты дрогнули и отступили. )Мы погибли! Видя, что мы ретируемся, аристократы подняли торжествующій крикъ:
   -- Да здравствуетъ король! Да здравствуетъ королева!
   Но капитанъ Гарнье, принявшій команду надъ Марсельскимъ баталіономъ, не отступаетъ ни на шагъ. Онъ машетъ саблей и кричитъ:
   -- Ко мнѣ, марсельцы! Свобода, или смерть!
   Въ то же время слышится голосъ Пеллу, который до тѣхъ поръ не мотъ проникнуть со своими двумя орудіями въ королевскій дворъ:
   -- Дайте дорогу артиллеріи! Марсельскіе патріоты, не бѣгите отъ парижскихъ аристократовъ, а посмотрите, какого я имъ задамъ трезвона.
   Слова и примѣръ этихъ двухъ храбрецовъ останавливаютъ насъ: одни берутся за колеса и втаскиваютъ пушки во дворъ, а другіе отодвигаютъ груды мертвыхъ и раненыхъ; наконецъ оба орудія, заряженныя картечью, выставляютъ прямо противъ парадной двери замка. Гренадеры и швейцарцы продолжаютъ осыпать насъ пулями, но Пеллу не обращаетъ ни на что вниманія, хладнокровно оканчиваетъ свои приготовленія, зажигаетъ фитиль и, прежде чѣмъ выстрѣлить, снимаетъ шляпу передъ замкомъ. Выстрѣлъ раздается, и теперь мы оглашаемъ воздухъ крикомъ:
   -- Да здравствуетъ нація!..
   Когда разсѣялся дымъ, то я увидѣлъ, что дверь разлетѣлась въ щепы, а антипатріоты или покрываютъ землю своими трупами, или бѣгутъ по всѣмъ направленіямъ: кто на лѣстницу, кто въ садъ, кто въ подвалы.
   -- Ага! подѣйствовало,-- восклицаетъ Пеллу: -- погодите, я вамъ задамъ еще лучше. Берегите свои пятки!
   Раздается второй выстрѣлъ, и дождь картечи усѣиваетъ лѣстницу грудами труповъ, во всевозможныхъ мундирахъ: бѣлыхъ и красныхъ, синихъ и зеленыхъ.
   Пораженіе аристократовъ было полное, и они бросились бѣжать во всѣ стороны. Наши барабаны снова начинаютъ бить наступленіе, и капитанъ Гарнье бросается во главѣ марсельцевъ на лѣстницу замка.
   -- Ну, ребята!-- кричитъ во все горло Морганъ: -- пускайте въ ходъ штыки!
   Рѣзня пошла страшная. На каждой ступени стояли швейцарцы и гренадеры съ ружьями въ рукахъ и стрѣляли безъ умолку. Но мы храбро прокладывали себѣ дорогу, кто штыкомъ, кто саблей, кто рукояткой пистолета. Вдругъ слышится голосъ Пеллу:
   -- Погодите, мы соберемъ богатую жатву томатъ.
   Съ этими словами онъ бросаетъ двѣ ручныя гранаты въ толпу швейцарцевъ въ красныхъ мундирахъ.
   Раздается взрывъ, и за тѣмъ происходитъ страшная катастрофа: умирающіе и раненые оглашаютъ воздухъ раздирающими воплями; со всѣхъ сторонъ дребезжатъ и лопаются стекла, а все это покрывается нашими торжествующими криками:
   -- Да здравствуетъ нація!..
   Антипатріоты теряютъ голову: имъ кажется, что лѣстница падаетъ подъ ихъ ногами, и они въ отчаяніи производятъ такую сумятицу, которую описать невозможно: одни прямо бросаются на наши штыки, а другіе, перепрыгнувъ черезъ балюстраду, низвергаются головою въ низъ. Но нѣкоторые дерутся, какъ львы, и подъ нашими ударами умираютъ, восклицая:
   -- Да здравствуетъ король!.. Да здравствуетъ королева!..
   Мы работаемъ безъ устали, въ какомъ-то восторженномъ изступленіи. Человѣческая жизнь намъ ничего не значитъ. Люди намъ преграждаютъ дорогу, и мы ихъ истребляемъ -- вотъ и все.
   Мы уже достигли перваго этажа, а по волѣ злой судьбы, чѣмъ мы больше оставляемъ за собою мертвыхъ тѣлъ, тѣмъ больше мы встрѣчаемъ передъ собою новыхъ враговъ. Кровь льется ручьями по лѣстницѣ, словно наверху выбили дно изъ бочки съ краснымъ виномъ; мы забрызганы ею съ головы до ногъ. Руки наши уже начинали уставать, и пальцы нервно сводились; мой штыкъ изогнулся, столько встрѣтила, онъ костей на своемъ пути черезъ груди и спины враговъ. По счастью, Пеллу бросилъ еще двѣ гранаты, и на этотъ разъ аристократы, охранявшіе верхъ лѣстницы, не выдержали и разбѣжались во всѣ стороны, какъ стая крысъ. Мы послѣдовали за ними, и впродолженіе двухъ часовъ длилась эта отчаянная травля въ залахъ, спальняхъ, чердакахъ и подвалахъ замка; мы отыскивали враговъ всюду: подъ кроватями, въ шкафахъ, въ каминахъ, въ сундукахъ. Впрочемъ бѣднымъ швейцарцамъ, несчастнымъ солдатамъ и сбитымъ съ толку національнымъ гвардейцамъ мы даровали жизнь.
   -- Вы такіе же сыны народа, какъ и мы!-- кричали имъ со всѣхъ сторонъ: -- ступайте по домамъ съ крикомъ: да здравствуетъ нація, и будьте лучшими патріотами, чѣмъ до сихъ поръ.
   Но графамъ, маркизамъ, мелкимъ дворянамъ и богатымъ буржуа не было пощады.
   -- А! вы въ шелковыхъ чулкахъ и напомаженныхъ парикахъ!-- восклицали мы: -- вотъ вамъ на закуску!
   И съ ними кончали ударомъ ружейнаго приклада или пистолетной пулей.
   Мы уже думали, что наступилъ конецъ истребленія, когда неожиданно, проходя по какой-то лѣстницѣ, увидали запертую дверь, а передъ ней стараго аристократа, кричавшаго намъ:
   -- Прохода нѣтъ!..
   Въ ту же минуту онъ выстрѣлилъ изъ пистолета. Пуля пронзила шляпу Моргана, и этотъ добрый человѣкъ громко потребовалъ, чтобы не убивали такого храбраго защитника королевской партіи, какъ этотъ мужественный старикъ. Мы послушались товарища, хотя, за минуту передъ тѣмъ, готовы были растерзать старика и, обезоруживъ, отпустили его, несмотря на то, что онъ все-таки не хотѣлъ кричать: да здравствуетъ нація.
   Не успѣлъ исчезнуть энергичный фанатикъ, какъ мы взломали дверь и увидали передъ собой въ большой роскошной комнатѣ трехъ придворныхъ дамъ и одну молодую дѣвушку: всѣ онѣ блистали шелкомъ, кружевами и красотой. Онѣ бросились передъ нами на колѣни и умоляли о пощадѣ, а одна изъ дамъ, обнажая шею, вопила:
   -- Если вамъ необходимы жертвы -- убейте меня! Только пощадите мою дочь.
   Мы были поражены представившимся намъ зрѣлищемъ, а вопли и слезы женщинъ тронули наши сердца. Мы не знали, что дѣлать. На нашу выручку явился капитанъ Гарнье. Узнавъ, въ чемъ дѣло, онъ подошелъ къ женщинамъ и сказалъ:
   -- Ну, негодяйки, полно ревѣть. Нація даруетъ вамъ жизнь.
   И онъ приказалъ солдатамъ вывести ихъ изъ замка.
   Теперь дѣйствительно все было кончено. Часы били полдень: въ окнахъ не осталось ни одного цѣльнаго стекла, двери были всѣ сняты съ петель, мебель переломана, занавѣсы порваны, повсюду виднѣлись слѣды крови, и валялись трупы.
   Цѣлыя сутки мы ничего не ѣли и не пили, кромѣ куска хлѣба, съѣденнаго ночью, но мы не чувствовали голода, обнимали друіъ друга и плясали дикую фарандолу по вызолоченнымъ апартаментамъ замка, громко распѣвая карманьолу. Въ такомъ видѣ мы проникли въ комнаты короля и королевы. Въ первой мы сорвали портреты со стѣнъ и плевали на нихъ, а въ послѣдней, блестѣвшей золотомъ, кружевами и зеркалами, Морганъ разлегся на роскошную кровать, а мы кругомъ плясали, опьяненные своимъ торжествомъ и наполнявшими комнату нѣжными благоуханіями.
   Неожиданно мнѣ пришла въ голову мысль: а гдѣ Воклеръ? Я уже давно не видалъ его. Неужели онъ былъ раненъ, или убитъ? Испуганный этою мыслью, я бросился его розыскивать. Я бѣгалъ, какъ сумасшедшій, по заламъ и лѣстницамъ, останавливался у всякаго трупа и пристально разглядывалъ его. Потомъ я высовывался въ окна и смотрѣлъ на террасы и сады, гдѣ національные гвардейцы и патріоты обнимались со слезами радости. Барабаны били отбой, и въ нѣкоторыхъ мѣстахъ раненымъ дѣлали перевязку. Но Воклера нигдѣ не было. Неожиданно я увидѣлъ въ одно изъ оконъ, выходившихъ на задній дворъ замка, ужасное зрѣлище. У одной изъ подвальныхъ отдушинъ стоялъ Планшо съ топоромъ въ рукахъ, словно кошка у крысьей норы.
   Несчастные швейцарцы, во время объявшей ихъ паники, попрятались въ подвалы и теперь вылѣзали одинъ за другимъ изъ этой отдушины, но, какъ только показывалась голова одного изъ нихъ, Планшо мгновенно отсѣкалъ ее топоромъ, вытаскивалъ трупъ изъ отдушины и бросалъ его въ сторону, затѣмъ принимался за другого и т. д. Груда мертвыхъ дѣлъ все увеличивалась, а Планшо продолжалъ работать. Ужасно было смотрѣть на него, и онъ показался мнѣ какимъ-то чудовищемъ.
   Но вотъ къ нему подошелъ какой-то національный гвардеецъ и заговорилъ съ нимъ. Въ глазахъ у меня зарябило -- неужели это дѣйствительно былъ злодѣй Сурто, только что убившій своего молодого господина. Погоди, низкій убійца, ты теперь отъ меня не увернешься! И, взявъ въ обѣ руки по заряженному пистолету, я бросился внизъ по лѣстницѣ.
   На срединѣ я наткнулся на Воклера, который также меня искалъ.
   -- Куда ты бѣжишь, Паскалэ?-- спросилъ онъ:-- глаза у тебя какъ-то странно горятъ.
   -- Пойдемте, пойдемте,-- отвѣчалъ я, не останавливаясь:-- Сурто во дворѣ съ Планшо. Я убью его, какъ собаку.
   Воклеръ послѣдовалъ за мной. Миновавъ нѣсколько коридоровъ, мы наконецъ очутились на томъ дворѣ, гдѣ виднѣлась груда обезглавленныхъ жестокимъ Планшо несчастныхъ швейцарцевъ. Но ни его, ни Сурто не было видно. Они исчезли, и однако не было сомнѣнія, что я ихъ видѣлъ именно тугъ, такъ какъ передо мной была груда труповъ и подвальная отдушина, а на верху виднѣлось окно, изъ котораго я слѣдилъ за страшнымъ зрѣлищемъ.
   Я заплакалъ отъ досады, что не удалось отомстить злодѣю.
   -- Полно, полно,-- произнесъ Воклеръ,-- ты вѣрно ошибся. Пойдемъ -- тебѣ надо отдохнуть и поѣсть. Товарищи насъ ждуть. Слышишь, бьютъ отбой.
   Я послѣдовалъ за нимъ, какъ овечка, оглядываясь, чтобы убѣдиться, не вернулся ли Сурто на то мѣсто, гдѣ я его видѣлъ съ Планшо.
   Мы вскорѣ достигли королевскаго двора, гдѣ наши марсельскіе барабаны оглашали воздухъ своимъ дружнымъ боемъ. Капитанъ Гарнье, съ окровавленнымъ платкомъ на головѣ, равнялъ людей. Мы съ Воклеромъ быстро заняли свои мѣста и стали здороваться съ товарищами, радуясь своей побѣдѣ и тому, что мы остались живы. Но много выбыло изъ строя, и осталось только двѣсти человѣкъ изъ пятисотъ. Однако, мало-по-малу подходили товарищи, которые водили плѣнныхъ въ національное собраніе, а также носили туда драгоцѣнности, найденныя въ королевскихъ комнатахъ. Между прочимъ и Воклеръ, поднявъ въ комнатѣ Капета кошелекъ съ золотыми монетами, отнесъ ихъ въ національное собраніе. Каждаго возвращающагося товарища мы привѣтствовали со слезами на глазахъ.
   Проходитъ нѣсколько времени, и наши ряды болѣе не пополняются. Капитанъ приказалъ барабанамъ замолчать и произвелъ перекличку. Когда никто не откликался на громко произнесенное имя, то раздавался похоронный бой, ясно говорившій, что такой-то умеръ за свободу.
   По окончаніи переклички не оказалось на лицо двухъ сотъ: изъ нихъ двадцать убитыхъ и сто восемьдесятъ раненыхъ.
   Пока мы подводили эти печальные итоги, національные гвардейцы выносили на носилкахъ трупы, валявшіеся во дворахъ, садахъ, лѣстницахъ и залахъ замка. При видѣ, что поднимаютъ съ земли бѣднаго Самата, нашъ батальонъ отдалъ ему воинскую честь. Слезы выступили у насъ на глазахъ, и мы, забывъ дисциплину, бросились къ несчастному товарищу, цѣлуя его похолодѣвшія руки, тѣ самыя руки, въ которыхъ онъ несъ изъ Марселя декларацію правъ человѣка.
   Наконецъ мы двинулись въ путь, но не успѣли сдѣлать нѣсколькихъ шаговъ, какъ я почувствовалъ что-то мокрое въ одномъ изъ моихъ башмаковъ, а въ глазахъ у меня зарябило. Придя въ себя, я посмотрѣлъ на ногу и увидѣлъ, что съ пальца правой руки струилась кровь. Очевидно, я былъ раненъ, но когда и гдѣ?
   -- Я также раненъ,-- сталъ я весело кричать:-- да здравствуетъ нація!
   Я гордо показывалъ товарищамъ окровавленный палецъ, при ихъ общемъ смѣхѣ, такъ какъ они не могли понять, чему я радовался. Потомъ почувствовалъ острую боль въ пальцѣ, засунулъ его въ ротъ, какъ дѣлывалъ въ дѣтствѣ, когда случалось поранить руку, лазая по камнямъ. Конечно, я при этомъ не могъ принимать участія въ общемъ пѣніи марсельезы, но утѣшался тѣмъ, что толпа, наполнявшая улицы, по которымъ мы проходили, оглашала воздухъ криками:
   -- Да здравствуютъ марсельцы!
   Въ нѣсколько часовъ произошла удивительная перемѣна въ настроеніи обитателей этого богатаго квартала, и тѣ самые толстые лавочники, которые недавно бросали въ насъ камнями, теперь намъ рукоплескали, а надписи на стѣнахъ домовъ: "да здравствуетъ король, да здравствуетъ королева",-- быстро уничтожались, и на ихъ мѣстѣ являлись: "да здравствуютъ марсельцы, долой тирановъ, да здравствуетъ нація".
   Достигнувъ аркады св. Іоанна, мы остановились, не имѣя возможности идти дальше отъ давки. Мы съ любопытствомъ стали спрашивать, въ чемъ дѣло. Это были батальоны парижской національной гвардіи подъ начальствомъ знаменитаго Сантера. Они простояли тутъ всю ночь и все утро, дожидаясь результатовъ нашихъ дѣйствій; очевидно, они напали бы на насъ, въ случаѣ нашего пораженія, а теперь, въ виду нашей побѣды, они привѣтствовали насъ, вмѣстѣ съ окружающей толпой:
   -- Да здравствуютъ марсельцы...
   Конечно, эти крики не могли насъ обмануть, и мы говорили другъ другу:
   -- Вотъ каковы парижане! Они теперь войдутъ въ отворенную нами дверь и покажутъ себя болѣе рьяными республиканцами, чѣмъ мы. Сантеръ, все острочивавшій нападеніе на замокъ, теперь станетъ хвалиться нашей побѣдой, и завтра вездѣ заговорятъ, что они спасли отечество. Ну, да чортъ съ ними! Только бы они но испортили нашего дѣла. Правду говорятъ, называя Францію прекраснымъ плодомъ, а Парижъ его сердцевиной, но въ этой сердцевинѣ скрывается червь.
   Мы продолжали идти, хотя съ трудомъ, направляясь къ своимъ казармамъ, и на каждомъ шагу стали теперь попадаться пьяные оборванцы обоего пола, которые тащили испуганныхъ аристократовъ и патеровъ, а также различныя вещи, награбленныя въ церквахъ и въ жилищахъ богатой знати. Мы, красные юга, которыхъ называли разбойниками и бѣглыми каторжниками, считали бы для себя безчестьемъ такъ поступать и отпускали своихъ плѣнныхъ на свободу, заставивъ ихъ предварительно только прокричать: да здравствуетъ нація! Но они, повидимому, считали необходимымъ кровью аристократовъ смыть съ себя пятно того, что они предоставили намъ спасти родину и права человѣка.
   Когда мы вступили въ свои Кордильерскія казармы, то било три часа, и къ этому времени всѣ парижскія тюрьмы были полны аристократами и несчастнымъ людомъ, которыхъ принимали за аристократовъ. Мы хотѣли завоевать всѣмъ свободу, а подонки общества, выскочивъ изъ своихъ трущобъ, тотчасъ злоупотребили этой свободой изъ чувства мести и ради грабежа.
   Хотя я былъ почти ребенкомъ, но я все это сразу понялъ.
   Въ казармахъ мы нашли вволю хлѣба и вина. Добрый Морганъ перевязалъ мнѣ палецъ, и я вскорѣ забылъ о своей ранѣ.
   Подкрѣпивъ свои силы, мы съ Воклеромъ стали бросать другъ на друга знаменательные взгляды, вспоминая о нетерпѣливо ожидавшихъ насъ Лазули и Аделинѣ.
   -- Ну, Паскалэ, хватитъ у тебя силы дойти до дому?-- воскликнулъ онъ:-- наконецъ, ты знаешь, что насъ тамъ ждутъ, не дождутся.
   Что тутъ было говорить о моей силѣ! Онъ не успѣлъ еще докончить своей фразы, какъ я залпомъ допилъ бутылку, чмокнулъ губами и вскочилъ на ноги.
   Чтобы достигнуть дома, намъ пришлось пробивать себѣ дорогу чрезъ громадныя толпы народа, наполнявшаго всѣ улицы. Большинство встрѣчавшагося намъ народа было пьяно, махало саблями и кричало во все горло: да здравствуютъ марсельцы.
   Не успѣли мы постучаться въ дверь мастерской Планшо, какъ ее отворили жена столяра, Лазули, Аделина и Кларэ. Воклеръ бросился въ объятія Лазули, я обнялъ, какъ сестру, Аделину, маленькій Кларэ ухватился за ноги отца, а Жантона, не видя своего мужа, начала креститься и приговаривать со слезами на глазахъ:
   -- Убили моего Планшо! Я знала, что онъ ко мнѣ не вернется! Кто мнѣ отдастъ моего Планшо!..
   И она стала въ отчаяніи ломать руки и метаться по мастерской.
   Но мы такъ были рады найти дорогихъ сердцу существъ, что не обращали вниманія на ея отчаяніе и даже не замѣтили, какъ, спустя нѣсколько минуть, въ дверь вошолъ Планшо. На него страшно было смотрѣть: онъ былъ покрыть кровью съ головы до ногъ и держалъ въ рукахъ свой окровавленный топоръ. Даже жена его не сразу признала и, узнавъ, не рѣшилась подойти къ нему.
   -- Ты ли это, Планшо? Кто это привелъ тебя въ такой ужасный видъ? Ты словно валялся въ животѣ убитаго быка? Или ты раненъ?
   -- Нѣтъ, я не раненъ,-- отвѣчалъ Планшо, бросая топоръ:-- но натрудилъ себѣ руку. Вотъ этимъ топоромъ я одинъ срубилъ семнадцать головъ. Болѣе того, я съ помощью одного добраго патріота выдалъ народной толпѣ всѣхъ извѣстныхъ мнѣ аристократовъ въ нашемъ кварталѣ. Мы только что съ моимъ пріятелемъ схватили послѣдняго изъ нихъ въ улицѣ Двѣнадцати Воротъ. Это какой-то маркизъ, но я забылъ его имя. Ну, да все равно, его голова лишняя пища для нашей гильотины.
   -- Пресвятая Богородица!-- пробормотала Аделина и упала безъ чувствъ на полъ.
   -- Молчите, Планшо!-- воскликнулъ Воклеръ:-- вы видите, что ребенку сдѣлалось дурно по вашей милости.
   -- Неужели мой мужъ надѣлалъ такихъ ужасовъ?-- промолвила Жантона, заливаясь слезами и закрывая лицо передникомъ.
   Мы съ Лазули отнесли Аделину наверхъ и положили на кровать, такъ какъ всѣ гильотины были унесены во время нашего отсутствія, а Планшо, обтирая на себѣ кровь стружками, продолжалъ хвастаться своими подвигами.
   -- Ну, чего выть,-- прибавилъ онъ, обращаясь къ женѣ:-- надо было меня предупредить, что эта дѣвченка такая чувствительная. Пройдетъ, ничего, дайте ей померанцевой воды. Но что бы съ ней сталось, если бы она видѣла, какъ на этого тщедушнаго маркиза набросилась женщина съ громаднымъ ножемъ. Если бы я ей не помѣшалъ, то она выпустила бы ему кишки.
   -- Это старуха Жакрасъ!-- воскликнулъ Воклеръ.
   -- Да, да, ее зовутъ Жакрасъ.
   -- Въ такомъ случаѣ, вы предали маркиза Амбрена,-- сказалъ Воклеръ:-- а пресловутый патріотъ, который вамъ помогалъ въ этомъ позорномъ дѣлѣ, не кто иной, какъ нѣмецкій негодяй, по имени Сурто. Онъ лакей маркиза и любовникъ его жены. Онъ собственной рукой убилъ множество патріотовъ, а своего господина предалъ для того, чтобы украсть его честь и состояніе, женившись на его преступной женѣ. Нечего сказать, хорошихъ дѣлъ вы надѣлали, Планшо! Васъ всегда звали честнымъ Планшо, а недавно товарищи дали вамъ новое прозвище -- Планшо-Свобода, а вы оказали помощь разбойнику и убійцѣ, который сегодня утромъ стрѣлялъ изъ оконъ замка въ марсельскій баталіонъ.
   -- Воклеръ, ты увѣренъ, что говоришь правду?
   -- Еще бы, такъ же увѣренъ, какъ въ томъ, что у меня пять пальцевъ на рукѣ. Паскалэ можетъ разсказать вамъ еще много другого о Сурто, который едва не убилъ его. Ну, да полно таить правду -- я вамъ все скажу: Аделина дочь не наша, а несчастнаго маркиза Амбрена, и мы ее вырвали изъ рукъ жестокой старухи Жакрасъ, которой Сурто и ея преступная мать поручили извести бѣднаго ребенка. Ну, что вы на это скажете, Планшо?
   -- Что я скажу!-- воскликнулъ столяръ, внѣ себя отъ гнѣва и схватывая топоръ:-- я очень радъ всему, что сдѣлалъ, и, право, не знаю, почему я уже не убилъ тебя на мѣстѣ за то, что ты обманомъ ввелъ въ мой домъ проклятую аристократку!
   -- А я,-- отвѣчалъ Воклеръ, приставляя ко лбу Планшо дуло пистолета:-- сейчасъ отправлю васъ на тотъ свѣтъ, если вы не дадите слово, что пойдете со мной и съ Паскалэ на выручку маркиза и не поможете отдать вмѣсто него, на месть народа, убійцу Сурто и негодяйку Жакрасъ.
   Планшо попятился и, падая на груду стружекъ, воскликнулъ, дрожа всѣмъ тѣломъ отъ страха:
   -- Я сдѣлаю все, что ты хочешь, но поздно спасать маркиза. Кто знаетъ, въ какую тюрьму его заперли? ихъ столько въ Парижѣ, а Сурто со старухой Жакрасъ и маркизой, которая называла себя его женой, обобрали всѣ деньги и драгоцѣнности изъ квартиры маркиза и удалились неизвѣстно куда. Гдѣ мы ихъ найдемъ?
   -- Несчастный! Какъ вы, патріотъ, помогли ворамъ обокрасть чужую квартиру? Вы видѣли, что они воруютъ, и вамъ это не открыло глазъ? О Планшо, Планшо, мой бывшій хозяинъ! Вы сами воръ послѣ этого!
   Столяръ выпустилъ изъ рукъ топоръ, который съ шумомъ упалъ на полъ; лице его поблѣднѣло, какъ полотно, и онъ промолвилъ со слезами на глазахъ:
   -- Прости меня, Воклеръ, ты правъ -- я несчастный. Но вѣрь мнѣ, что я такъ поступилъ только необдуманно, а не намѣренно. Не говори ничего женѣ и научи меня, какъ исправить мнѣ свою вину.
   -- Какъ исправить вашу вину? Очень просто. Надо возвратить бѣдной, ни въ чемъ неповиной Аделинѣ ея отца и состояніе, которое у нея украли съ вашей помощью Сурто и мерзавка Жакрасъ.
   -- Да, да, ты справедливо говоришь, Воклеръ... Я, честный Планшо, никогда не взявшій чужого гроша, сдѣлался воромъ, но клянусь, я не буду знать покоя, пока не смою этого пятна съ моего честнаго имени. Клянусь, я обыщу весь Парижъ, пойду изъ дома въ домъ, но найду живого или мертваго отца Аделины и отомщу вору Сурто, негодяйкѣ маркизѣ и злодѣйкѣ Жакрасъ!
   Воклеръ пожалѣлъ раскаявшагося товарища, и когда я сошолъ внизъ, то они оба стояли обнявшись и плакали.
   Въ двухъ словахъ они разсказали, въ чемъ дѣло, и съ этой минуты у насъ не было другой мысли, другой цѣли, какъ возвратить бѣдному ребенку ея отца и подвергнуть строгой карѣ трехъ злодѣевъ.
   Я не буду вамъ разсказывать о всѣхъ нашихъ поискахъ по Парижу и днемъ и ночью. Рано утромъ мы всѣ трое отправлялись въ путь и назначали каждому извѣстное число улицъ и тюремъ, для наведенія справокъ о томъ мѣстѣ, гдѣ содержался маркизъ, и о той трущобѣ, въ которой скрывались преступные воры. Мы возвращались домой, только за полночь, усталые, разочарованные, полумертвые. Дома намъ приходилось обманывать бѣдную Аделину, которая не знала о смерти брата, только догадывалась о печальной судьбѣ отца и воображала, что мать убивается отъ разлуки съ ней. Мы оставляли ее въ этомъ невѣдѣніи и каждый день утѣшали обѣщаніемъ, что на слѣдующее утро отведемъ ее къ родителямъ.
   Несмотря на то, что мнѣ было больно такъ лгать молодой дѣвушкѣ и непріятно думать о томъ, что когда нибудь мнѣ надо будетъ сознаться въ этой лжи, я вспоминаю даже теперь со счастьемъ о тѣхъ минутахъ, которыя проводилъ тогда вмѣстѣ съ нею. Каждый вечеръ послѣ разспросовъ о нашихъ поискахъ она, видимо, успокоивалась и нѣжно перевязывала мнѣ раненый палецъ, а потомъ любезно, весело служила мнѣ за ужиномъ. Близкое прикосновеніе къ ея прелестной фигурѣ, къ ея роскошнымъ волосамъ и розовымъ щекамъ заставляло меня содрогаться отъ невѣдомаго еще тогда чувства. Кровь кипѣла въ моихъ жилахъ и бросалась въ голову, а я, дуракъ, не понималъ отъ чего.
   Однако время шло, и наступилъ роковой день выступленія марсельцевъ изъ Парижа, а въ мѣстѣ съ тѣмъ и давно откладываемое выясненіе всей правды бѣдному ребенку. На слѣдующее утро нашъ батальонъ долженъ былъ получить деньги, вотированныя законодательнымъ собраніемъ для оплаты нашихъ издержекъ по случаю похода въ Парижъ, а затѣмъ ему предстояло вернуться на югъ. Мы рѣшили, что пока Воклеръ и я пойдемъ за деньгами, Лазули и Жантона скажутъ всю правду Аделинѣ и посовѣтуютъ ей отправиться съ нами въ Авиньонъ и остаться жить въ домѣ Воклера.
   Я поднялся до восхода солнца и отправился одинъ, раньше Воклера, въ Кордильерскія казармы, гдѣ меня встрѣтили Морганъ, Пеллу и другіе товарищи, весело подбрасывая на рукѣ полученные ими по семи ефимковъ на каждаго.
   -- Торопись, торопись, юнецъ!-- воскликнулъ Морганъ,-- получи свои гроши, а затѣмъ пойдемъ съ нами. Сегодня мы кутимъ. Нельзя покинуть большой парижской деревни, не задавъ себѣ знатной выпивки.
   Они меня отвели въ тотъ уголъ казармъ, гдѣ одинъ изъ національныхъ казначеевъ выдавалъ каждому марсельцу по семи блестящихъ серебряныхъ ефимковъ. Я не зналъ, куда ихъ дѣть, и они выскользали у меня изъ пальцевъ, какъ ужи, но Морганъ помогъ мнѣ положить деньги въ карманъ и увлекъ меня на улицу, крича:
   -- Ну, пойдемъ, пойдемъ! Пора сниматься съ якоря.
   И мы, пятеро веселыхъ товарищей, рука въ руку, отправились въ путь.
   Первый попавшійся кабачекъ, съ фригійскимъ колпакомъ на вывѣскѣ, заманилъ насъ къ себѣ, и мы выпили по двѣ рюмки водки, а затѣмъ продолжали свою прогулку, громко распѣвая. Со времени событія десятаго августа парижане, встрѣчаясь съ нами, почтительно давали намъ дорогу, и мы, словно побѣдители, торжественно двигались среди восторженно привѣтствовавшей насъ толпы. Мы шли, не зная куда. Вотъ новый кабачекъ. Мы входимъ, снова пьемъ двѣ или три рюмки, нахлобучиваемъ шляпы и направляемся далѣе.
   Пройдя черезъ мостъ, обогнувъ замокъ и миновавъ Карусельскую площадь, мы остановились передъ кабачкомъ съ вывѣской "Авиньонъ".
   -- Зайдемъ сюда,-- сказалъ Морганъ:-- здѣсь можно выпить краснаго вина и съѣсть маслинъ, или жареной трески.
   Насъ разбиралъ голодъ, а потому мы охотно приняли его предложеніе. Кабатчица, видная дочь юга, встрѣтила насъ очень любезно, заговорила съ нами попровансальски и тотчасъ подала намъ бѣлаго хлѣба, краснаго вина и чашку маслинъ, въ ожиданіи жареной рыбы. Мы живо принялись за пищу и питье, а изъ кухни сталъ доноситься вкусный запахъ оливковаго масла, кипѣвшаго на сковородѣ. Наконецъ хозяйка, вся раскраснѣвшаяся, какъ томатъ, внесла блюдо, наполненное ломтями трески, поджаренной на оливковомъ маслѣ и политой уксусомъ.
   -- Однако солоновата рыбка,-- замѣтилъ Пеллу.
   -- Это ничего,-- отвѣчалъ Морганъ:-- соль развиваетъ жажду.
   И мы залпомъ опорожнили бутылки съ краснымъ виномъ, а затѣмъ послали въ догонку бургонскаго и значительное число ликеровъ. Пока мы пили безъ устали, мимо оконъ кабака провозили одну телѣгу за другой, набитую аристократами: это были узники, которыхъ отправляли въ Версаль, чтобы очистить мѣсто въ переполненныхъ трижскихъ тюрьмахъ. За ними слѣдовала толпа мужчинъ, женщинъ и дѣтей, которые провожали ихъ громкой бранью и бросали въ нихъ то грязью, то каменьями.
   Заплативъ за съѣденное и выпитое, мы вышли на улицу и присоединились къ толпѣ, но теперь намъ представилось новое зрѣлище. Впереди шла женщина, неистово бившая въ барабанъ, а за ней другая, въ красномъ колпакѣ, несла на пикѣ человѣческую голову; ихъ сопровождала группа пьяныхъ людей, распѣвавшихъ во все горло карманьолу.
   Я взглянулъ на обезглавленную голову, и сердце у меня дрогнуло. Это была голова прекрасной молодой дѣвушки. Я невольно вспомнилъ объ Аделинѣ. Не случилось ли съ нею какого несчастья во время нашего отсутствія? Чтобы скрыть свое волненіе, я хотѣлъ подтянуть товарищамъ, которые также стали пѣть карманьолу, но слезы меня душили и брызнули изъ глазъ.
   -- Что ты, малецъ!-- воскликнулъ Морганъ:-- зачѣмъ ты плачешь? Или у тебя вино грустное?
   Онъ и Пеллу схватили меня за руки и стали тормошить, заставляя плясать подъ звуки барабана.
   Слѣдуя за толпой, мы вскорѣ очутились на площади, гдѣ возвышалась высокая башня. Тутъ толпа остановилась и, грозя кулаками невидимымъ обитателямъ этой башни, стала кричать:
   -- И съ тобой, Капетъ, и съ тобой, австріячка, мы сдѣлаемъ тоже!
   А женщина, которая несла на пикѣ голову, старалась приподнять ее какъ можно выше противъ оконъ башни такъ, чтобы заключенный тамъ король съ семьей могъ видѣть это ужасное зрѣлище.
   Даже Пеллу, который не питалъ ни къ чему отвращенія, показалось возмутительной такая выходка, и онъ крикнулъ:
   -- У меня что-то жжетъ въ горлѣ. Не выпить ли намъ?
   -- Выпьемъ!-- отвѣчали мы въ одинъ голосъ.
   Мы усѣлись въ ближайшемъ кабачкѣ, подъ вывѣской "Революція", и стали пить бутылку за бутылкой то краснаго, то бѣлаго вина. Проголодавшись, мы съѣли яичницу со свинымъ саломъ, а затѣмъ продолжали выпивку до сумерекъ.
   Голова моя стала, наконецъ, такъ кружиться, что я уже не сознавалъ, гдѣ находился. Мнѣ казалось, что я въ Авиньонѣ, и что Пеллу -- Воклеръ, обращаясь къ которому я болталъ безъ умолку, но какія-то непонятныя, нескладныя слова. Что было со мною впослѣдствіи, я самъ не знаю и не помню, но товарищи потомъ разсказывали, что мы вышли, шатаясь, на улицу и какъ-то попали въ большую освѣщенную валу, которая оказалась театромъ. Тамъ намъ очень понравилась какая-то акриса, что-то громко распѣвавшая, и мы ей сдѣлали такую скандальную овацію, что возстановили противъ себя публику и должны были убраться на улицу.
   Пошатавшись взадъ и впередъ, мы наконецъ, несмотря на свое пьянство, сказали другъ другу, что пора вернуться въ казармы. Но какъ было ихъ найти? Парижъ для марсельцевъ, да еще въ пьяномъ видѣ, былъ ужаснымъ лабиринтомъ: одинъ изъ насъ говорилъ, что надо идти направо, другой -- налѣво, третій -- прямо.
   -- Послушайте меня,-- сказалъ Морганъ, едва держась на ногахъ:-- пойдемте вонъ къ тому фонарю. Я помню, на немъ вчера повѣсили аристократа, и неподалеку оттуда должна быть рѣка.
   Мы послушались его и, дѣйствительно, черезъ нѣсколько минутъ очутились на берегу Сены. Мы весело запѣли, перешли черезъ мостъ и считали себя спасенными, но вскорѣ снова заблудились въ темныхъ, узкихъ переулкахъ.
   -- Ничего,-- произнесъ неожиданно Пеллу:-- мы вѣрно недалеко отъ дома. Вонъ я вижу огонекъ: это фонарь казармы.
   Мы направились на указанный огонекъ. Тамъ слышались громкіе крики.
   -- Вотъ я вамъ говорилъ -- это наши казармы; ишь, товарищи разгулялись!
   Но, подойдя къ большому дому, мы не узнали въ немъ Кордильерскихъ казармъ.
   -- Ничего,-- произнесъ все тотъ же Пеллу:-- войдемъ и посмотримъ, что тутъ дѣлается. Двери открыты, и за входъ ничего не платятъ.
   На порогѣ мы встрѣтились съ двумя людьми, которые несли третьяго.
   -- Это вѣрно кабачекъ,-- замѣтилъ Морганъ:-- и товарищи уносятъ домой пьянаго. Ужъ эти парижане! Плохой народъ, не могутъ выдержать и стакана вина.
   Мы вошли въ большія сѣни, гдѣ тѣснилась толпа мужчинъ и женщинъ, съ саблями, пиками и желѣзными перекладинами въ рукахъ. Всѣ они размахивали руками, кричали и съ любопытствомъ смотрѣли на противоположный конецъ сѣней, гдѣ, за небольшимъ столомъ, сидѣли три парижанина въ красныхъ колпакахъ и съ суровыми судейскими лицами. Свѣчка, воткнутая въ бутылку, тускло освѣщала эту странную картину.
   За столомъ виднѣлась широкая лѣстница, по которой въ ту минуту, какъ мы вошли въ сѣни, сводили стараго, блѣднаго, какъ смерть, патера, котораго поддерживали съ обѣихъ сторонъ тюремщики. Не успѣлъ онъ подойти къ столу, какъ рѣзкій голосъ произнесъ:
   -- Отказался присягнуть родинѣ! Смерть!
   И въ ту же минуту со всѣхъ сторонъ посыпались на патера удары саблею и желѣзной перекладиной. Еще мгновеніе, и его трупъ вынесли имъ дверей.
   Это ужасное зрѣлище разомъ меня отрезвило. Я освободился отъ рукъ Моргана,пробиваясь сквозь толпу, чтобы лучше увидѣть происходившее. Вскорѣ меня такъ сжали со всѣхъ сторонъ, что я уже не могъ идти далѣе и очутился вдали отъ своихъ товарищей, среди незнакомыхъ мнѣ злобныхъ, жестокихъ лицъ.
   Между тѣмъ на лѣстницѣ показалась красивая молодая женщина, которая отчаянно хваталась за перила лѣстницы и произносила умоляющимъ голосомъ:
   -- Смилуйтесь! Смилуйтесь!
   Мнѣ стало очень жаль бѣдняжку, и я спрашивалъ себя мысленно: неужели ее убьютъ? Но уже на нее набросились три женщины, казавшіяся бѣшеными фуріями, и растерзали ее на куски, а стоявшій подлѣ нихъ національный гвардеецъ еще помогалъ имъ своей саблей въ этомъ ужасномъ дѣлѣ.
   Не успѣлъ я прійти въ себя отъ этого рокового зрѣлища, какъ послышался слабый, знакомый мнѣ стариковскій голосъ:
   -- Ахъ, это ты, Сурто! Спаси меня, спаси меня!
   Но громадный рослый національный гвардеецъ, къ которому относились эти слова, высоко поднялъ желѣзную перекладину, которую держалъ въ рукахъ, и разомъ покончилъ съ безумнымъ старикомъ. Я не вѣрилъ своимъ глазамъ. Это дѣйствительно былъ Сурто, и онъ убилъ своего бывшаго господина, маркиза Амбрена.
   Я не вытерпѣлъ и бросился впередъ, расталкивая толпу и крича во все горло:
   -- Арестуйте его! Это анти-патріотъ, это убійца!
   Но на меня накинулись со всѣхъ сторонъ разъяренные парижане и потащили меня къ судейскому столу съ криками:
   -- Ты самъ аристократъ, ты самъ измѣнникъ! Смерть ему! Смерть!
   По счастью, одинъ изъ судей сжалился надъ моей, почти дѣтской фигурой и обѣими руками заслонилъ мою голову отъ убійцъ. Когда же волненіе въ толпѣ нѣсколько стихло, то онъ спросилъ меня, кто я, откуда и зачѣмъ заступился за врага націи.
   -- Я федералистъ, патріотъ изъ Марсельскаго батальона,-- отвѣчалъ я.
   -- Смерть ему! Смерть ему!-- снова раздалось вокругъ меня, и кто-то, сунувъ руку въ мой карманъ, вытащилъ изъ него бумагу съ крикомъ:
   -- Вотъ, что мы нашли на немъ! Вотъ его обвинительный актъ!
   Судья взялъ протянутую бумагу. Это было письмо, которое добрый Рандуле далъ мнѣ для передачи канонику Жюссерану.
   Наступила безмолвная тишина. Судья сталъ читать письмо и чѣмъ далѣе читалъ, тѣмъ болѣе насуплялъ брови. Я чувствовалъ, что погибъ, и въ отчаяніи сталъ звать себѣ на помощь Моргана и Пеллу, но они исчезли. Вѣроятно, потерявъ меня изъ вида, они подумали, что я вышелъ на улицу, и отправились разыскивать меня.
   -- Смерть ему! Смерть ему!-- снова раздалось надо мною, и отовсюду мнѣ стали грозить желѣзными перекладинами.
   Но неожиданно поднялся голосъ въ мою защиту:
   -- Погодите, погодите! Я открою вамъ всю правду. Клянусь въ этомъ Богомъ, предъ лицемъ котораго я сейчасъ предстану.
   Это говорилъ одинъ изъ несчастныхъ подсудимыхъ, ожидавшихъ рокового приговора.
   -- Бѣдный мальчикъ,-- продолжалъ онъ:-- дѣйствительно федералистъ изъ Марсельскаго батальона. Я это знаю по собственному опыту. Онъ выдалъ меня національнымъ жандармамъ у Ардьерскаго моста, но я его простилъ за исполненіе имъ своего солдатскаго долга и въ доказательство прощенія подарилъ ему образокъ. Онъ можетъ вамъ его представить въ доказательство того, что я говорю правду.
   Такимъ образомъ меня спасъ Ментскій епископъ, встрѣченный мною по дорогѣ изъ Авиньона въ Парижъ. Я подтвердилъ его слова, молча вынулъ изъ кармана и представилъ судьямъ маленькій образокъ.
   Они посовѣтовались и въ одинъ голосъ произнесли:
   -- Да, правда. Этотъ мальчикъ -- марсельскій патріотъ.
   -- Такъ ступай скорѣй въ свой батальонъ!-- воскликнула какая-то женщина, стоявшая подлѣ меня, и, схвативъ меня за руку, стала проталкивать чрезъ толпу къ выходу.
   Я хотѣлъ было сопротивляться и поблагодарить добраго патера, но, обернувшись, я увидалъ, что онъ уже падаетъ на полъ подъ ударами желѣзныхъ перекладинъ. Я съ ужасомъ выбѣжалъ изъ сѣней, гдѣ уже не видно было Сурто, который, вѣроятно, поспѣшилъ обрадовать маркизу и старуху Жакрасъ своимъ безчеловѣчнымъ подвигомъ.
   Очутившись на улицѣ, я вздохнулъ свободно и сталъ обдумывать все, что произошло въ этотъ памятный день. Я теперь былъ совершенно трезвый, но мнѣ было стыдно за себя, за свое поведеніе. Какъ могъ я сознаться Воклеру, Лазули и Аделинѣ, что я пьянствовалъ цѣлый день и, случайно найдя маркиза Амбрена, дозволилъ его убить, не заступившись за старика. Быть можетъ, узнавъ правду, они отвернутся отъ меня и прогонятъ меня изъ дому.
   Размышляя такимъ образомъ, я машинально опустилъ обѣ руки въ карманы. Тамъ не было ни ефимковъ, полученныхъ мною въ казармѣ, ни монетъ, данныхъ добрымъ Рандуле, ни золотого, подареннаго мнѣ Ментскимъ епископомъ. Я или потерялъ ихъ или пропилъ. А вѣдь эти деньги были не мои, и я долженъ былъ отдать ихъ Воклеру, который меня содержалъ и кормилъ впродолженіе шести мѣсяцевъ. Что я надѣлалъ? Воклеръ, конечно, назоветъ меня пьяницей и воромъ, а Лазули и Аделина -- трусомъ. Нѣтъ! Мнѣ нельзя было возвращаться къ нимъ! Жаль, что за меня заступился добрый епископъ, и меня не убили, какъ собаку. Я этого вполнѣ заслуживалъ.
   Слезы струились изъ моихъ глазъ, и я никогда не чувствовалъ себя такимъ несчастнымъ съ той минуты, какъ хотѣлъ утопиться въ Гардійскомъ прудѣ. Мысль объ этомъ навела меня на смѣлую рѣшимость покончить съ собою. Если бы я теперь бросился въ рѣку, то никто не узналъ бы ни о чемъ, случившемся со мною, и всѣ дорогія моему сердцу лица стали бы поминать меня добромъ.
   Въ эту минуту я случайно вышелъ на берегъ Сены. Ничто не мѣшало мнѣ исполнить свой планъ.
   Я уже хотѣлъ разбѣжаться и броситься въ воду, какъ вдругъ остановился. Что это? Я сталъ прислушиваться.
   На противоположномъ берегу, у королевскаго замка, слышался барабанный бой. Что это? Марсельскій батальонъ уходилъ изъ города? Нѣтъ... Не пытались ли анти-патріоты возстановить тирана въ взятомъ нами замкѣ?
   При мысли объ этомъ я уже не хотѣлъ болѣе умирать и пустился бѣгомъ къ замку. Тамъ моимъ глазамъ представилась слѣдующая картина. На деревянной эстрадѣ сидѣли три патріота: одинъ держалъ въ рукахъ трехцвѣтное знамя, другой -- щитъ съ надписью "отечество въ опасности:", а третій -- книгу, въ которую записывались волонтеры въ революціонную армію.
   Цѣлая толпа молодыхъ людей, мальчишекъ не старше меня, и сѣдыхъ стариковъ подходили къ этому алтарю отечества и, назвавъ себя по имени, отдавали себя и свою жизнь въ жертву родинѣ. Затѣмъ, при восторженныхъ крикахъ: "да здравствуетъ нація", они подходили къ указанному фельдфебелю, который раздавалъ имъ ружья и патроны, формировалъ ихъ въ ряды и отправлялъ прямо на границу, гдѣ вѣрные сыны Франціи защищали родину отъ наплыва иностранцевъ.
   -- "Отечество въ опасности, а я здѣсь пьянствую",-- подумалъ я и бросился къ эстрадѣ.
   Громко произнесъ я свое имя и хотѣлъ уже отойти къ группѣ волонтеровъ, какъ патріотъ, записавшій мое имя въ книгу, произнесъ:
   -- Погоди, гражданинъ, возьми, какъ всѣ, мѣсячное жалованье, три ефимка. Я, кажется, не ошибаюсь: ты живешь у моего сосѣда Планшо.
   При этихъ словахъ у меня въ глазахъ зарябило, и слезы выступили на глазахъ, но нельзя же было плакать марсельскому федералисту передъ парижаниномъ, а потому, пересиливъ свое волненіе, я отвѣчалъ:
   -- Вы правы. Мы сосѣди. Прошу васъ, передайте мой поклонъ всей семьѣ и отдайте Воклеру эти три ефимка. Скажите ему, что Паскалэ благодаритъ его за все сдѣланное ему добро и не считаетъ возможнымъ вернуться на родину, когда отечество въ опасности.
   Вотъ снова раздался барабанный бой. Первые лучи солнца освѣтили противоположный берегъ. Волонтеры двинулись въ путь, къ сѣверной границѣ, и я въ числѣ ихъ.

-----

   Годъ спустя, день въ день, то-есть 16 фруктидора второго года республики, я снова былъ въ Парижѣ со своей ротой волонтеровъ. Мы сражались при Вальми, на берегахъ Рейна и въ болотахъ Голландіи, доколѣ послѣдній пруссакъ не покинулъ французской земли. Рѣшено было, что мы отдохнемъ нѣсколько дней въ Парижѣ, а затѣмъ войдемъ въ составъ итальянской арміи. Въ этотъ день меня назначили дежурнымъ при гильотинѣ, работавшей на площади Революціи.
   Я стоялъ съ ружьемъ въ рукахъ на эшафотѣ, и зрѣлище казни мнѣ такъ было противно, что я постоянно отворачивался и впивался глазами въ толпу. А между тѣмъ головы падали за головами, и телѣжка за телѣжкой подвозила новыхъ жертвъ, изъ которыхъ однѣ встрѣчали смерть съ гордымъ достоинствомъ, а другія, блѣдныя, какъ полотно, дрожали всѣмъ тѣломъ.
   Наконецъ показалась послѣдняя телѣжка: въ йей сидѣли двѣ женщины и одинъ мужчина, который, при видѣ меня, закрылъ глаза. Кровь бросилась мнѣ въ голову. Это былъ злодѣй Сурто, а рядомъ съ нимъ помѣщались маркиза Аделаида и старуха Жакрасъ. Ну, на этотъ разъ гильотинѣ предстояло сдѣлать справедливое дѣло. Я не спускалъ съ нихъ глазъ.
   Вотъ они поднялись на эшафотъ: у Сурто подкашивались ноги, маркиза дрожала и произносила какую-то молитву, а старуха Жакрасъ вопила, какъ свинья, которую тащили на бойню. Я хотѣлъ напомнить имъ ихъ преступленія, но не могъ произнести ни слова. Въ эту минуту они всѣ трое подняли глаза, и маркиза съ болѣзненнымъ стономъ упала на колѣни. Я самъ вздрогнулъ. Но не роковое лезвее привело насъ всѣхъ въ ужасъ: на верху, на перекладинѣ, виднѣлась надпись крупными буквами:

Аделина.

   Раздались три удара гильотины одинъ за другимъ, и три головы упали въ корзину съ опилками.

-----

   -- И прекрасно!-- воскликнула жена сапожника, прерывая разсказъ стараго Паскаля:-- жаль, что я не видѣла этой справедливой казни. Подумать страшно, что женщина могла согласиться на убійство своего мужа и сына, да еще отдать свою дочь на съѣденіе злодѣйкѣ.
   -- А Сурто,-- прибавилъ Матеронъ:-- вотъ негодяй-то! Впрочемъ, не мало было такихъ молодцовъ, которые старались нажиться подобными ужасами.
   -- Судьбѣ было угодно, чтобы все это случилось,-- произнесъ мой дѣдъ, раскупоривая бутылку мальвазіи.
   -- Франція была тогда деревомъ, нуждавшимся въ прививкѣ,-- замѣтилъ Матеронъ.
   Между тѣмъ жена сапожника открыла блюдо съ печеными каштанами, и всѣ принялись ихъ грызть съ удовольствіемъ.
   -- Паскаль,-^- сказалъ я, собравшись съ силами.
   -- Что, мальчуганъ?
   -- А вы видѣли потомъ Аделину?
   -- Никогда. Я уже сказалъ вамъ, что я отправился въ итальянскую армію генерала Бонапарта, который потомъ сдѣлался великимъ императоромъ Наполеономъ. Съ нимъ я совершилъ всѣ его походы и принялъ участіе въ сотнѣ сраженій. Съ нимъ мы побѣдили Италію, Египетъ, Австрію, Пруссію, Германію, Испанію и Россію. Я острилъ свою саблю на стѣнахъ Яффы, ѣлъ фиги въ садахъ Сарагоссы и кормился кониной на пожарѣ Москвы. До вечера Ватерлооской битвы я слѣдовалъ за великимъ Наполеономъ, а въ этотъ вечеръ, преданный измѣнниками, онъ исчезъ... Но, не бойтесь, онъ вернется. Что касается до Аделины, то я постоянно объ ней думалъ, но имѣлъ объ ней извѣстіе только однажды, во время моихъ походовъ. Это было 3 термидора VI года. Мы только что уничтожили мамелюкскую кавалерію передъ египетскими пирамидами, и я отдыхалъ подъ тѣнью одной изъ нихъ, какъ вдругъ ко мнѣ подошелъ молодой барабанщикъ и спросилъ съ провансальскимъ акцентомъ:
   -- Если я не ошибаюсь -- ты Паскалэ, сынъ Патины?
   -- Да, и я тебя узналъ, Селегре. Когда ты покинулъ Мальморъ? Скажи мнѣ, что дѣлаютъ мои бѣдные родители?
   Селегре былъ товарищъ моего дѣтства, уроженецъ одной деревни. Онъ разсказалъ мнѣ, что послѣ моего ухода изъ родительскаго дома мать родила второго сына, Ланжа, потомъ умеръ отецъ, но мать не находилась въ бѣдности, а жила хорошо, такъ какъ дочь маркиза Амбрена, Аделина, настоятельница монастыря св. Урсулы, въ Авиньонѣ, оставила ей послѣ своей смерти ферму, на которой жила моя семья. Объ этомъ подаркѣ, повидимому, извѣстилъ мою мать добрый Воклеръ, который нарочно посѣтилъ для этой цѣли Мальморъ, а потомъ поселился въ Авиньонѣ съ своей женой Лазули и сыномъ Кларэ.
   Произнеся эти слова, старикъ Паскаль выпилъ залпомъ стаканъ вина. Посидѣлки были кончены, и мы всѣ разошлись.

"Историческій Вѣстникъ", т. 67, 1897

   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru