Горький Максим
"В ширь пошло..."

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Максим Горький. Собрание сочинений в тридцати томах.
   Том 24. Статьи, речи, приветствия 1907-1928
   

"В ширь пошло..."

   Беру несколько писем, полученных мною за истекший год из разных мест России, и делаю из этих писем выдержки, будучи уверен, что они скажут читателю больше, чем могу сказать лично я.
   Вот одно письмо человека, настроенного минорно:
   
   "Я проделал путешествие от Ярославля до Астрахани, от Астрахани до Казани, Перми и Нижнего. И что же мог бы я сказать: привело это меня в лучший порядок, успокоило, выяснило мне "настроение страны", ознакомило с нею? Не знаю, может быть, рано ставить такие вопросы, преждевременно отвечать на них, -- поэтому или почему-то другому, -- но я не чувствую, что могу сказать да или нет, и мне не кажется, что теперь я знаю родину лучше, чем знал её год назад. Я поражён, подавлен пестротою и сумятицей вынесенных впечатлений, мне кажется, что душа моя окунулась в самые разнообразные краски и стала неестественно пёстрой. Но почему-то в памяти остались наиболее цельными картинки смешные, весёлые, хотя вы знаете, что я веселиться и смеяться не предрасположен. Это странные картинки: от них веет чем-то, что я определил бы словами -- спокойное упование на возможность лучшего. Вот на корме парохода Каменских кучка разных людей слушает слепого гармониста и мальчонку-певца; гармонист играет хорошо, мальчик поёт скверно, публика слушает с удовольствием, но является матрос, должно быть, даже боцман, и орёт: "Опять про революцию петь? В воду сошвырну слепого чёрта!" Музыкант послушно перестал играть, мальчик спрятался за спину его, а публика объявила ненавистнику революции, что про "неё" не пели, нет! Он ушёл, и тотчас же какой-то рыжий человек в пиджаке попросил музыканта: "А это, что поётся про революцию, ну-ко, как это?" Публика поддержала его: "Не бойся, мы заслоним, заступимся, не велика он власть!" -- "Пой, Яша", -- равнодушно говорит слепец, и мальчик с жаром отчеканивает: "Отречёмся от старого ми-ира", -- а публика довольна, и рыжий одобряет: "Хорошо, ребята! Здорово, мать честная!"
   В Нижнем на пристани грузчики читают "Русское слово", подходит речной полициант, присаживается на корточки и спрашивает: "Про Думу есть?" -- "Ну, чай, Дума давно распущена". -- "Совсем?" -- "Нет, на каникулу, на лето". -- "Это совсем напрасно распускают их, материных детей!" -- "Летом думать жарко". -- "Пусть попреют!" -- "Мы вон за гроши целый день жаримся". -- "Н-да, летечко бог послал". -- "Гляди, ребята, -- говорит полицейский, -- это опять к чему-нибудь, обязательно так! Шумит народ опять!" -- "Ну, где там! -- возражает солидный широкобородый грузчик. -- Задавили народ до конца". -- "А вот поглядим, -- спорит страж, возбуждаясь. -- Вот как начнётся война с китайцем, вот те и пойдёт опять! Чай, мы живые али нет?"
   А вечером, в рубке первого класса, полная и сытая женщина, очевидно, купчиха, мечтает: "Подождите, поглядит, поглядит Европа, да и скажет: "Нет, господа, так нельзя. Какие же это порядки?" И прикажет..."
   Видите ли -- всё это очень забавно и, если хотите, отрадно: люди думают, беспокоятся, ждут, но -- не от себя ждут, а от китайца, от Европы и -- от "Петра Михалыча". О Петре Михалыче говорили в Астрахани, в трактире, какие-то ремесленники или приказчики, говорили тихо и с большими надеждами на него. "Он -- законы знает, он им нос утрёт!" "Они" -- это, как я понял, люди, закрывшие профессиональный союз или что-то в этом роде, а он, Пётр Михалыч, явится и "напечёт им колобков на лысине". Блажен, кто верует в Китай, Европу и прочие внешние силы, а я -- не могу."
   
   Крестьянин сообщает:
   
   "Началась у нас голодуха, а нет худа без добра -- народ стал меньше вина пить, больше думать начал. Куда ни поглядишь, где ни послушаешь -- всё люди о деле беседуют, а главное, начинают будто понимать, что, кроме как на самих себя, надеяться не на кого. Нашего же брата прибыло, недавно выслали на родину к нам двух парней, шорника и наборщика, оба люди грамотные очень и разумные и как раз к месту, ко времени. Ничего, жить можно!"
   
   Железнодорожный служащий:
   
   "Кружку нашему положительно необходимо всесторонне изучить движение товарищей наших во Франции, по газетам это невозможно, а по русским тем более. Сейчас двое наших занялись изучением французского языка, для того чтобы взяться за изучение движения, для этого нам необходимо иметь все те документы и статьи социалистических газет, которые говорят об этом."
   
   Обыватель уездного города:
   
   "Не узнал я тихое гнездо моё, живу четвёртый месяц и всё глазам не верю -- оно ли? И пятый и шестой года мы прожили благополучно, без особенных волнений, и в начале седьмого всё было спокойно, а вот теперь наблюдаю я жителей и думаю: "Да уж не я ли это был причиною спокойствия и благополучия?" Мне трудно сказать, в чём именно дело и что изменилось за эти три года, но невольно на язык просится эдакое почти победное восклицание: "Всё изменилось!" Злые стали ещё злее, но бессильнее, они как-то спутались, смутились и не страшны; добрые -- поумнели, потихоньку начинают сознавать себя живущими в "конституционном государстве" и -- дерзят начальству. Большую воспитательную роль играют процессы полицейские, интендантские и тому подобные крошечные Цусимы, как ни странно, может быть, звучит это, но -- большую! Обыватель, размышляя и рассуждая об этих делах, ясно видит себя преданным на "поток и разграбление", а маленькому нашему начальству стыдно и завидно слушать о больших ворах. Вообще обыватель поднимает голову и даже готов "делать поступки". Недавно, например, нашкодил у нас полицейский надзиратель: избил, пьяный, бабу-торговку, опрокинул её товар и потоптал ногами. И -- представьте! -- "базар" вступился в дело -- собрались, выбрали депутатов и послали их к исправнику с ультиматумом: или полицейский возмещает все убытки потерпевшей, а кроме того, даёт ей полсотни отступного, дабы она не возбуждала против него дела, или дело будет возбуждено и за торговку вступятся семнадцать человек свидетелей. Любопытно, что в числе сих граждан четверо ярых черносотенцев. Я спросил одного из них: что же это они так странно решили дело, по-домашнему как-то? "А вы думаете -- лучше до суда доводить? Там, на суде-то, ещё неизвестно, что будет, а тут очень просто: хватили его, молодчика, по карману, он и будет смирнее". Примитивно, мелочь, а всё-таки нечто новенькое, в прежние времена недопустимое."
   
   Стремление к "поступкам" отмечается многими, это стремление очень робкая проба сил, но, по словам одного из корреспондентов, "оно всецело направлено против администрации и его, пожалуй, можно понимать как признак роста политического самосознания, роста гражданственности".
   А вот ссыльный студент, с другого конца России, как бы продолжает предыдущее письмо:
   
   "Самые интересные люди здесь -- черносотенцы: это, по-преимуществу, мелкие лавочники, хозяйчики-мастеровые, трактирщики. Все они -- прежде всего думающий и читающий народ, а затем -- хорошие демократы. Я познакомился с ними, ораторствую, рассказываю о Питере, о причинах студенческих волнений и пользуюсь успехом немалым, а кажется, и доверием. Любопытнейший народ; как-то я говорил им об университетских событиях и о политике Кассо, и вдруг некто бородатый догадывается: "Позвольте, молодой человек, значит -- это он против нации?!" Недоумеваю -- кто? "Да -- министр!" -- "То есть -- как?" -- "Да так -- против нас, значит, он, чтоб нашим детям прикрыть доступы к наукам!" Вот вам и чёрная сотня! Их отношение к Думе непримиримо враждебно, и, в то же время, они мечтают о чём-то вроде собора земских людей всея Руси, о министрах по назначению собора, и, когда слушаешь их невероятно сложные и нудные рассуждения, сначала кажется, что проснулись какие-то очень древние люди, и совершенно напрасно проснулись, а потом они становятся понятнее и невольно перегибаешь отношение к ним в другую сторону: люди эти мечтают о широком самоуправлении, -- будь они менее запуганы и более умны -- из них выработались бы хорошие революционеры-демократы. А теперь это нечто стихийное, аморфное, неспособное организоваться самостоятельно, подозрительно относящееся к организатору со стороны и поэтому -- без будущего. Но как глубоко сидит в них органическое недоверие к "начальству"!"
   
   Можно привести ещё десятка полтора однородных по смыслу выписок, и все они свободно уложились бы в слова одного из корреспондентов, деревенского священника:
   
   "Дело обновления России не замерло, нет, это оптический обман, будто снова Русь заснула: суть в том, что движение вверх -- вертикальное -- ныне горизонтальным стало, по всей земле стелется, в ширь пошло!"
   
   И вот, наконец, отрывок из письма одного из крупных русских литераторов, человека достаточно чуткого в определениях общественных настроений и, в то же время, считаемого -- не без основания -- глубоким пессимистом:
   
   "Подлинная реакция, та, что живёт в усталом сердце, уже кончилась, перед нами -- далеко, но уже маячит гребень той волны, на которую снова и снова предстоит нам взбираться. Вид России печален, дела её ничтожны или скверны, а где-то уже родился весёлый зов к новой, тяжёлой, революционной работе. Далеко не все сознают это, но даже и те, кто не сознают, тянутся друг к другу, ищут сближения, требуют новых объединенных лозунгов, ибо над старыми уже лежит печать вражды и раздора. Кто соберёт? -- вот в чём только дело!"
   
   Дело, конечно, отнюдь не только в том "кто соберет", но -- это тоже вопрос великой важности -- кто организует русскую демократию к новому бою?
   Пять лет протекло с той поры, как русское общество, взглянув в лицо долгожданной им революции, испугалось и, возвратись "на круги своя", начало водить печальные хороводы над могилами побеждённых бойцов и -- не без его помощи -- убитых надежд. За это время интеллигенциею судорожно пережиты увлечения весьма постыдные -- вроде увлечения вопросами пола -- торжествовал цинизм, прославлялась мудрость мещанства -- хотя А.И.Герценом давно доказано, и мы долго верили ему, что это зоологическая мудрость; за это гнусное время многие покаялись, признав честное поведение просто "ошибкою молодости", и снова раздалась проповедь пользы "малых дел", впрочем своевременно опровергнутая великой глупостью русского начальства, не понявшего, сколь ему могли быть приятны эти "малые дела", в которых легко, но безрезультатно можно утопить большие силы.
   Много прегрешений сотворено за это время русским обществом, русской интеллигенцией, и несомненно, что демократия знает об этом, помнит это и по-своему оценила политическое и моральное шатание грешников. И вот теперь, когда пред интеллигенцией -- партийной и беспартийной -- снова встала необходимость повернуться на другой бок, лицом к действительности, -- снова надобно работать над организацией масс, -- теперь весьма возможно, что русская демократия встретит блудных своих детей уже не с прежним доверием к их способностям и знанию жизни, не с той верою в их моральную стойкость, с которою встречала в пятом и шестом годах.
   Во всяком случае надо знать, что современная демократия, несомненно, способна предъявить к "идейным" и "политическим" руководителям весьма новые, строгие и сложные требования, что в этой демократии уже развивается своя интеллигенция, настроенная весьма критически, а часто и враждебно к "интеллигенту", что на почве этого критицизма, при малейшей неосторожности, возможны серьёзные недоразумения, способные ещё более углубить трещину в отношениях рабочего и крестьянина к "партийным". И мне кажется, что партийным людям следовало бы внимательно посмотреть на самих себя с точки зрения пригодности своей к новой работе, к новым запросам времени и потребностям масс.
   

Комментарии

   Впервые напечатано в периодическом издании "Будущее" ("L'Avenir"), Париж, 1911, номер 1 от 22 октября. Перепечатано в сборнике "М. Горький. Материалы и исследования", т. 1, издание Академии наук СССР, М.-Л. 1934.
   В авторизованные сборники не включалось.
   Печатается по тексту сборника "М. Горький. Материалы и исследования"
   ...о политике Кассо... -- Кассо -- царский министр народного просвещения в 1910-1914 гг. Реакционные мероприятия Кассо в области высшего образования (изгнание из университета прогрессивных профессоров) вызвали многочисленные студенческие забастовки, закончившиеся массовым исключением студентов из высших учебных заведений
   ...отрывок из письма одного из крупных русских литераторов... -- М. Горький приводит отрывок из письма к нему Л.Н. Андреева от 12 августа 1911 года (см. "М. Горький. Материалы и исследования", т.1, М.-Л. 1934, стр.143-144)
   ...хотя А.И. Герценом давно доказано... -- М. Горький, по-видимому, имеет в виду книги Герцена "Письма из Франции и Италии" и "С того берега".
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru