На выступѣ берега, о который била съ жалобнымъ стономъ волна океана, тянулись по землѣ человѣческіе силуэты -- тѣла безъ формъ, лица безъ очертаній. Смутно виднѣлись двѣ женщины: одна изъ нихъ лежала, вытянувшись на спинѣ, закинувъ на голову руки вѣнкомъ и устремивъ глаза на звѣзды; другая помѣстилась, мягко свернувшись, въ упиравшихся въ нее ногахъ первой.
Въ нѣсколькихъ шагахъ отъ этихъ двухъ женщинъ, сидѣли на землѣ, спинами вмѣстѣ, трое мужчинъ, темныя лица которыхъ освѣщались иногда огонькомъ вспыхивавшей сигары.
Морской вѣтеръ приподнималъ по временамъ мягкую одежду неподвижныхъ и какъ бы уснувшихъ женщинъ, и тогда по ихъ формамъ, которыя обрисовывались подъ его мощнымъ дыханіемъ, пробѣгала, мелкой зыбью, легкая ткань ихъ платьевъ. Грандіозный видъ моря и неба, монотонный говоръ лѣнивой волны, прелесть ночи и какая то истома на душѣ прервали разговоръ.
И вдругъ, по поводу одного имени, произнесеннаго кѣмъ-то четверть часа назадъ, въ темнотѣ и безмолвіи, поднялся голосъ женщины, которая лежала на спинѣ, и она начала, какъ будто во снѣ и постепенно припоминая:
-- Нѣтъ... между нами еще не было ничего, кромѣ поцѣлуя... поцѣлуя, который, помню, я дала ему, поднявшись на пальцы черезъ ширмы, за которыми одѣвалась... Онъ ѣхалъ на вечеръ въ свое посольство... Эти англичане если дурны, то ужь ни на что не похожи... но если хороши... къ тому же онъ былъ похожъ на свою мать, француженку... Только три мѣсяца спустя послѣ этого, я поѣхала играть въ Брюссель... Онъ велѣлъ приготовить мнѣ комнату въ Отель де Фландръ... да, именно въ этомъ... Эта ночь, о! незабвенная ночь... Любовь вѣдь не только въ самомъ возлюбленномъ... Развѣ намъ не случается любить человѣка за ту обстановку, при которой мы его полюбили?... Очень странный былъ этотъ отель... изъ стѣнъ его лилась нѣжная, невыразимо нѣжная музыка... И его поцѣлуи почти щекотали меня, пробѣгая по тѣлу вмѣстѣ съ звучной волной... звучной волной, которая лилась изъ подъ подушки... а вдали неслась буря гармоніи, которая какъ будто поднимала меня на небо... Я чувствовала, что къ его ласкамъ примѣшивалось что-то божественное... Вы, можетъ быть, скажете, что это глупо, только эта первая ночь вставила во мнѣ воспоминаніе такой любви, какую можно себѣ представить у ангеловъ... Да, на другой день, я узнала, что этотъ Отель-де-Фландръ былъ смеженъ съ церковью св. Жака и что органъ помѣщался у той стѣны, гдѣ стояла наша кровать. Словомъ, я не знаю, какъ и почему это случилось, но только вѣрно то, что единственный человѣкъ, котораго я любила настоящей любовью, былъ -- онъ!
-- Фостэнъ, дорогая моя, не можете ли вы нѣсколько пощадить ревность патрона, сказалъ мужской голосъ, въ которомъ, подъ шутливымъ тономъ, слышалось уязвленное сердце.
-- Морской воздухъ совсѣмъ сбилъ васъ съ толку, другъ мой, отвѣчала съ спокойной ироніей женщина. Вы -- практическій биржевикъ... Оставайтесь по прежнему настоящимъ парижаниномъ и съ вашимъ умомъ... Мы съ вами вѣдь супруги, -- не правда-ли?-- а не влюбленные!
И отвернувшись, Фостэнъ взглянула на горизонтъ, гдѣ, надъ слабо свѣтящейся полосой моря, обрывки темныхъ облаковъ расплылись по окраинѣ неба, словно вырѣзанными изъ чернаго дерева, драконами. Возбужденная прелестью ночи, она продолжала прерванныя признанія.
-- За этимъ эпизодомъ слѣдовало продолженіе... Вильямъ увезъ меня, черезъ нѣсколько времени, въ какой то замокъ въ Шотландіи... Не знаю, да я никогда и не старалась припомнить, въ какомъ это было графствѣ. Я люблю эти воспоминанія, люблю то одиночество и смутное, близкое къ сомнамбулизму состояніе, въ которомъ я жила въ то время... Полуразрушенный замокъ посреди парка, который облегалъ его съ каждымъ годомъ все ближе и ближе... и дѣлалъ положимъ на какое то лѣсное жилище... зелень, блѣдная, блѣдная, какая должна быть въ чистилищѣ, когда ее волнуетъ грустный осенній вѣтеръ... О! что за прелестная вещь была въ этомъ замкѣ... Стадо бѣлыхъ павлиновъ, которые разсаживались въ сумерки на крыльцѣ, по лѣстницамъ, на окнахъ... Нѣтъ, вы не можете себѣ представить, какой эффектъ Производили въ сумерки эти неподвижныя бѣлыя птицы на старыхъ камняхъ и на мху по стѣнамъ... Когда вставала луна, амбразуры оконъ, казалось, наполнялись душами умершихъ невѣстъ въ подвѣнечныхъ бѣлыхъ платьяхъ... Удивительно, что я ни въ одной волшебной пьесѣ никогда не встрѣчала этой декораціи... Странное, однако, было это существованіе... Минутами, я была не вполнѣ увѣрена, что дѣйствительно живу... Все-таки это былъ лучшій мѣсяцъ изъ всей моей жизни... Время безъ теченія, дни безъ часовъ...
-- И знатныя ночи! подхватила лежавшая у Фостэнъ въ ногахъ женщина.
Фостэнъ отвѣтила на это, толкнувъ ее слегка ногой, которую та поцѣловала смѣясь въ щиколку, проговоривъ: -- Полно, дай намъ немножко побалагурить, сестра!
-- И то правда, ты уже такъ давно угощаешь насъ этой музыкой, Жюльетъ! вскричалъ веселый молодой голосъ.
-- Я кончила, милый мой! отвѣчала Фостэнъ, нервно вскочивъ на ноги,-- и думаю, что пора идти пить чай!
-- Скажите пожалуйста! началъ молчавшій до сихъ поръ мужчина, когда окончательно назначенъ вашъ дебютъ въ Федрѣ на французскомъ театрѣ? Нашей газетѣ хотѣлось бы объявить его теперь же.
-- Я думаю, мѣсяца черезъ два, самое большее черезъ десять недѣль.
-- Прощайте, Бланшронъ, до свиданья, милѣйшій Люзи... да, я возвращаюсь сейчасъ съ ночнымъ поѣздомъ въ Гавръ.
Фостэнъ взяла подъ руку сестру и начала подниматься въ сопровожденіи двухъ друзей въ С.-Адрессъ, по крутому и узкому переулку, къ новенькой, только что отстроенной, каменной дачѣ.
II.
На кругломъ столѣ, между двухъ мѣшковъ конфектъ съ именами Буасье и Сиродена, стояло блюдо куропатокъ съ капустой и салатникъ съ салатомъ, отъ котораго пахло уксусомъ.
Въ будуарѣ, гдѣ былъ поданъ завтракъ, по дивану, который шелъ вокругъ комнаты, валялись принадлежности женскаго туалета, а по угламъ, на этажеркахъ Буля, стояло въ безпорядкѣ множество фарфоровыхъ рѣдкихъ и дорогихъ бездѣлушекъ, въ перемежку съ грошовыми вещицами въ родѣ паяца въ черной головной повязкѣ, изъ дутаго стекла, который безпрестанно терялъ равновѣсіе и падалъ, когда его задѣвала хвостомъ, постоянно, кружившаяся, золотая рыбка.
Позади столовыхъ часовъ -- прелестнаго художественнаго произведенія прошлаго столѣтія, съ изображеніемъ статуэтки, оживающей отъ страстнаго обожанія Пигмаліона, который стоялъ на колѣняхъ у ея ногъ на бѣлой мраморной дощечкѣ -- была заткнута за зеркало визитная карточка одного актера изъ Пале-Рояля: глянцевитый картонъ, представлявшій машинку для чистки гребня, на которой съ точностью и большимъ искусствомъ были переданы выломанные, зубья гребешка, вмѣстѣ съ паразитами.
Черезъ полуотворенную дверь, виднѣлась, въ подозрительномъ полумракѣ, неубранная еще уборная со скомканными полотенцами и старыми засохшими половинками лимона; мускусный запахъ уборной смѣшивался въ столовой съ запахомъ капусты и папиросныхъ окурковъ.
Три женщины, одна помѣщавшаяся на стулѣ, другая -- на табуреткѣ и третья -- на скамеечкѣ, тѣснились и жались около сестры Фостэнъ, ѣли куропатку и доставали осторожно, кончиками пальцевъ, то листикъ салата изъ салатника, то конфекты изъ мѣшка. Самая грудистая изъ нихъ, растрепанная, въ разстегнутомъ платьѣ,-- чтобы до отвалу наѣсться,-- даже сняла корсетъ, который лежалъ тутъ же на стулѣ.
Это была толстая Мумуттъ, бывшая лоретка съ буржуазными стремленіями, которая кончила тѣмъ, что вышла замужъ за капельмейстера какого-то оркестра на бульварѣ дю-Кримъ,-- сорокалѣтняя женщина, сохранившая на своемъ заплывшемъ отъ жира лицѣ кроткіе дѣтскіе глаза.
Самая младшая была семнадцати или восемнадцатилѣтняя дѣвочка съ умнымъ и порочнымъ выраженіемъ на хитромъ личикѣ, въ промокшихъ башмакахъ, одѣтая, какъ потаскушка Латинскаго квартала, съ крикливымъ голосомъ и употреблявшая часто въ разговорѣ медицинскіе термины. Она жила пока тѣмъ, что заработывала переводами Дарвина въ газеты и журналы, и называлась ребяческимъ именемъ: Лиллетъ.
Третья -- молчаливая, лѣтъ двадцати шести женщина, съ нервно вздрагивающимъ тѣломъ, матово-блѣднымъ лицомъ, которое безпрестанно оживлялось слабымъ румянцемъ загоравшейся крови, съ темными голубыми глазами и пышной прической, изъ подъ которой виднѣлось тонкое очертаніе висковъ и изящныя, точно точеныя, прозрачныя уши. Одѣта она была, какъ одѣвалась постоянно и дома, и въ гостяхъ, въ бѣлый пикэ-капотъ и небольшой, завязанный по дѣтски, на спинѣ, платокъ ярко краснаго китайскаго крепа; туалетъ, при которомъ ярче выдѣлялась ея правильная красота и поверхъ котораго она накинула шубу, выѣхавъ утромъ въ открытой коляскѣ. Занимаясь въ продолженіе нѣсколькихъ лѣтъ дрессировной дѣвушекъ высшаго свѣта, Жозефина была теперь на содержаніи у одного богатаго лошадинаго торговца въ Елисейскихъ поляхъ.
Кругомъ стола ходила взадъ и впередъ, опираясь до временамъ фамильярно колѣномъ на табуретъ, беременная горничная съ изможденнымъ лицомъ, напоминавшимъ фигуры средневѣковаго періода послѣ смертельныхъ голодовъ. Щеки были нарумянены украденными у барыни бѣлилами, поперегъ лица шла широкая царапина. Въ едва державшемся на затылкѣ чепчикѣ и волоча ноги въ алжирскихъ туфляхъ, она бранилась и хлопала дверьми каждый разъ, когда получала какое нибудь приказаніе или слышала, ежеминутно призывавшій ее въ переднюю, звонокъ.
-- А что пьеса все еще держится? спросила, не переставая ѣсть, толстуха.
-- Да, да, отвѣчала хозяйка дома.
-- Мы продолжаемъ собирать около пяти тысячъ... мнѣ сказалъ вчера... новый режиссеръ... я поймалъ его за кулисами, пропѣлъ тонкій голосокъ семилѣтняго мальчика, полузакрытаго кружевною мантильей изъ Шантильи.
Лежа на диванѣ внизъ головой и скрестивъ поднятыя ноги, онъ обтачивалъ микроскопической пилочкой ногти. Прямой воротничекъ, платокъ, поддѣтый между рубашкой и жилетомъ, все, начиная съ чистыхъ подошвъ ботинокъ и кончая прямымъ проборомъ посреди головы, отзывалось въ этомъ ребенкѣ затхлостью и черствостью стараго фата. Маленькій старичекъ былъ уже вполнѣ посвященъ въ жизнь этого мира, принимая участіе въ разговорахъ, выслушивая признанія и присутствуя при обсужденіи всевозможныхъ дѣлъ. Несчастнаго ребенка возили съ собой, какъ красивое животное, ужинать въ рестораны, забывали тамъ, и трактирный лакей отвозилъ его подъ утро полусоннымъ къ матери.
-- Я тебѣ скажу, Мумуттъ, продолжала мать,-- что съ электрическимъ свѣтомъ въ моментъ отравленія въ четвертомъ актѣ... мы обезпечены на сто представленій.
-- А когда пойдетъ та, что возобновляютъ въ Шатлэ?
-- На будущей недѣлѣ... такимъ образомъ, онъ будетъ мнѣ долженъ 700 франковъ.. Да, онъ любезно даетъ мнѣ по 500 за новыя пьесы и по 2.00 за возобновленныя... Только что ни говори, а жизнь съ этимъ Макавеемъ вовсе не забавна... Въ сущности, милочки, мое назначеніе было выйти замужъ за какого нибудь Ларюетта и держать въ провинціи табль-дотъ для комедіантовъ... Знаете, меня беретъ желаніе уѣхать въ Туринъ, сказала она и, вскочивъ съ мѣста, отбѣжала на средину будуара, сдѣлала быстрый полуоборотъ къ пріятельницамъ и, потрясая надъ головой вилкой съ кускомъ куропатки, вскричала:-- тамъ я, можетъ быть, зацѣпила бы короля!
-- Краснѣй или убирайся вонъ, Лиллетъ, заключила она.
-- Я предпочитаю покраснѣть, отвѣчала Лиллетъ, съ многообѣщающимъ откровеннымъ нахальствомъ.
Сестра Фостэнъ сѣла опять на прежнее мѣсто и меланхолически провела себѣ, четыре или пять разъ, рукой по шеѣ: "Какая скверная и зловѣщая штука у Мумуттъ на томъ мѣстѣ, гдѣ я держу руку... да, это шишка сорокалѣтняго возраста и иногда мнѣ кажется, что она ростетъ у меня десятью годами раньше, чѣмъ слѣдуетъ... Неряха, развѣ ты не слышишь, что звонятъ?
-- А! Рагашъ? обратилась сестра Фостэнъ къ господину, который шелъ за горничной, сгибая ноги и какъ бы требуя, жестами, молчанія всѣхъ четырехъ странъ свѣта.
-- Рагашъ, Рагашъ, Рагашъ! раздались, какъ эхо, на три разные тона, восклицанія трехъ женщинъ.
Рагашъ былъ сорокалѣтній мужчина съ хроническимъ желудочнымъ катарромъ, который отпускалъ шуточки, искажая при этомъ лицо гримасами, разрѣшался съ неимовѣрными усиліями парадоксами, не всегда удачными каламбурами, безсмысленными остротами, и передразнивалъ актеровъ. Въ домѣ сестры Фостэнъ его прозвали la gastrite de Bobèche.
-- Шшъ... шшъ... шшъ... прошипѣлъ онъ, входя въ будуаръ, какъ на сцену театра. Въ нашей столицѣ разнесся слухъ, что нѣкто, именуемый Понсаромъ, преслѣдуетъ въ настоящее время Титанію... Что за художественное произведеніе выйдетъ изъ этого союза, дѣти мои... Будемъ покровительствовать тайнѣ и станемъ говорить piano pianissimo... Шшъ...
Вдругъ Рагашъ поднялъ брови, скруглилъ ротъ нулемъ, приложилъ палецъ къ губамъ и обратился съ умоляющимъ видомъ къ толстухѣ съ голой грудью: "О! миленькія., маленькія, а также ивы, большія и толстыя женщины... Мумуттъ... Мумуттъ... хоть одинъ фельетонъ въ двѣсти пятьдесятъ строчекъ... ни одной больше... и только одинъ... написать на твоемъ бѣломъ, трепещущемъ пюпитрѣ... Говори, приказывай!.. Что для этого нужно сдѣлать?.. Хочешь, чтобы я попралъ ногами принципы 89 года... Здѣсь же на вашихъ глазахъ... говори... Нѣтъ, ты не хочешь... Мумуттъ, Мумуттъ... ты отвергаешь мою страсть... Ну, такъ наплевать! продолжалъ онъ, дѣлая видъ, что высморкался и облилъ полъ слезами.-- Плоть наша была и есть немощна, но вмѣстѣ съ тѣмъ, мы набиты всякими добродѣтельными стремленіями... У меня былъ наставникомъ аббатъ Пуальу... и я не посылалъ его говорить тебѣ: "Мой девизъ Марковскій и католицизмъ", передразнилъ онъ.
-- Послушай, бѣсноватый изъ Виши! оставь насъ въ покоѣ, ты перевернулъ намъ мозги! Когда ты кончишь свои, годныя для провинціальныхъ буржуа, плоскости? крикнула Рагашу ненавидѣвшая его Лиллетъ.
-- Сударыня... Сударыня... Поставщикъ аранжуесской спаржи на парижскій рынокъ.
-- Гдѣ же я могла съ нимъ познакомиться? прошептала сестра Фостэнъ, роясь въ воспоминаніяхъ своихъ давнишнихъ путешествій. Ну, теперь шишъ Испаніи.
-- О! Испанія! подхватилъ Рагашъ, закативъ подъ лобъ глаза,-- царство солнца, поэзіи, Сида и рыгающихъ красавицъ!
Изъ внутреннихъ комнатъ вышелъ Карсонакъ, хозяинъ дома и извѣстный авторъ: "Преступленія Пюидарьё", застегивая надѣтое сверхъ фрака пальто.
Толстый мужчина съ большимъ животомъ, сѣдыми, выстриженными подъ гребенку волосами, крашеными закручеными усами и сонными глазами, которые сверкали какъ сталь изъ подъ сморщенныхъ нависшихъ вѣкъ, когда ему удавалось сказать что нибудь злое -- таковъ былъ Карсонакъ, типъ человѣка, съ жиру бѣсившагося
-- А! Вы завтракаете здѣсь, почему же не въ столовой, Бонь-Амъ?
-- Здѣсь какъ-то удобнѣе! Неправда-ли, милочки, что мы здѣсь какъ будто больше у себя? отвѣчала хозяйка дома.
-- Конечно, я понимаю... Кромѣ того, здѣсь у васъ подъ рукой уборная, въ случаѣ разстройства желудка или нервнаго припадка... вслѣдствіе дружескихъ объясненій... О! моя милая! спрячь себя, спрячь скорѣе, сгримасничалъ Карсонакъ, обращаясь къ снявшей корсетъ гостьѣ:-- какъ бы ты была натуральна на сценѣ въ роли Гаргамель!
И обратившись къ другой пріятельницѣ своей любовницы, продолжалъ:
-- Знаешь ли ты, подобіе безпечной Сарры, что человѣкъ, который любитъ тебя по высокой цѣнѣ, кажется, скоро попадется въ лапы Провансалки, и я очень радъ, что могу, первый, сообщить новость.
Жозефина, къ которой онъ подошелъ, не отвѣчая ни слова, тихо изгибая шею, подняла голову до уровня его руки и укусила его, сквозь пальто, своими бѣлыми зубами.
-- Что за идіотство, вѣдь мнѣ больно!
Молодая женщина улыбнулась своими глубокими глазами, закурила большую сигару, соскользнула со стула на полъ и, распустивъ широко кругомъ свой бѣлый капотъ, оставалась неподвижна, и только изрѣдка сладострастно вздрагивала, какъ насытившаяся пантера.
-- Кстати, Бонь-Амъ, кажется, во французскомъ театрѣ дѣла очень плохи; увѣряютъ, что тамъ приготовляются крупные фіаско...
-- Надоѣлъ... ты знаешь, я не люблю, когда ты этого касаешься, отвѣчала, подчеркивая свои слова, Бонь-Амъ.
-- А ты зачѣмъ пожаловалъ? спросилъ Карсонакъ Рагаша, котораго какъ бы не замѣчалъ до сихъ поръ.
-- За бенуаромъ на возобновленіе твоей пьесы.
-- Не могу тебѣ ничего предложить, кромѣ стула на сквозномъ вѣтру...
Рагашъ отошелъ спокойно къ Бонь-Амъ и началъ ей шептать что-то въ спину; пріятельницы ея слышали, какъ она ему отвѣчала: "Не обращай вниманія, онъ сегодня не въ духѣ, но если ты будешь вести себя хорошо, совсѣмъ хорошо относительно пьесы, то я устрою, чтобы онъ взялъ тебя сотрудникомъ для слѣдующей; а ты знаешь, милый мой, что если онъ разъ напишетъ съ кѣмъ нибудь, такъ потомъ уже ни съ кѣмъ, кромѣ него, не хочетъ работать... Не хочешь ли выпить чего нибудь?"
Рагашъ воткнулъ штопоръ въ настоенный водкой абрикосъ и, кусая его, воскликнулъ: "Stupendum, какъ выражались въ древности; мнѣ представляется, что я кусаю тунику мадмуазель Дюшенуа."
-- Непонятно, замѣтилъ грубо Карсонакъ.
Рагашъ все также безстрастно и спокойно, какъ оселъ, уткнувшій морду въ ведро, отступалъ спиной къ двери, подражая въ то же время, жестами, игрѣ китайцевъ на треугольникѣ и, обратясь жъ Карсонаку, проговорилъ вмѣсто прощанья:
-- Скажи, высокоименитый Карсонакъ, приходило ли тебѣ когда нибудь въ голову, каковы должны быть угрызенія совѣсти у дворника?-- Имѣй въ виду для одной изъ твоихъ пьесъ, что ночью каждый звонокъ будитъ его совѣсть.
На смѣну Рагаша явился длинный, бѣлокурый, болѣзненный малый съ длиннымъ черепомъ мистика; онъ вошелъ, прижимая къ груди засаленную шляпу, и, подавая всѣмъ свою, точно мертвую, руку, очень напоминалъ рабскую фигуру сына Діафорюса.
-- Право, тебѣ слѣдовало бы заняться просушкой твоихъ рукъ, Планшмоль... сказалъ грубо Карсонакъ, отбросивъ рѣзкимъ движеніемъ пальцы, которые было взялъ:-- у тебя тамъ ужасная мокрота, и ты всѣхъ ею надѣляешь.
Планшмоль отошелъ испуганно отъ Карсонака и, ища убѣжища около дамъ, сѣлъ подлѣ Бонь-Амъ. Пріятельницы ея слышали, какъ она говорила: "Теперь вѣдь вы съ нимъ закадычные друзья? Ну вотъ, если ты сдѣлаешь, что онъ напишетъ такой фельетонъ, какъ мы желаемъ, я устрою тебя писать съ нимъ пьесу, а ты знаешь, милый мой, что если онъ разъ напишетъ съ кѣмъ нибудь"...
-- Сударь, тотъ молодой человѣкъ, что приходилъ уже три раза...
-- Просите.
-- Господинъ Грежлю, доложила горничная.
Близорукій дебютантъ, надѣленный двойной робостью дебютантовъ и людей близорукихъ, вошелъ въ комнату и совсѣмъ растерялся, увидѣвъ "великаго человѣка" и слишкомъ непринужденныя позы четырехъ женщинъ.
-- Послушайте, молодой человѣкъ, началъ Карсонакъ, не предлагая ему сѣсть:-- всѣ идеи, которыя мнѣ предлагаютъ для пьесы, я нахожу всегда сначала отвратительными. Проходитъ мѣсяца три или четыре, мнѣ вспоминается предложенная идея, и странное дѣло? тогда я нахожу ее превосходной... Но я забылъ, кто мнѣ подалъ эту мысль, и положительно увѣренъ, что она принадлежитъ мнѣ самому. Теперь вы предупреждены.
Пораженный молодой человѣкъ началъ искать дверь.
-- Сюда, молодой человѣкъ, сюда, вы идете въ дамскую уборную.
-- Послушай, Лиллетъ, продолжалъ, помолчавъ немного, Карсонакъ,-- когда я дѣлаю тебѣ честь и поручаю отвести къ твоему отцу серьезныхъ шестидесятилѣтнихъ старичковъ, то буду тебѣ весьма благодаренъ, если ты будешь садиться въ каретѣ на подушки, а не на колѣни къ этимъ старцамъ.
-- О! будьте покойны, когда мнѣ вздумается садиться на колѣни къ мужчинамъ, то, конечно, ужь не къ такимъ, какъ вы, подписчикамъ на "Совѣты истощеннымъ мужчинамъ".
-- Недурно, дѣвочка, отвѣчалъ Карсонакъ, почти развеселившись отъ злой шутки, которая напоминала ему его собственнуюманеру.
-- Послушай, Планшмоль, прервалъ онъ разговоръ, который тотъ велъ шепотомъ съ его любовницей,-- не заставлялъ ли ты опять говорить тѣнь Мюрже въ твоемъ ночномъ столѣ, и не сказалъ ли онъ тебѣ какой-нибудь новой замогильной шуточки?
-- Да, да, есть одна, только я не могу ее сказать при дамахъ.
-- Очень благодаренъ; кстати, она должна быть дѣйствительно съ того свѣта, если эти дамы не могутъ ее слушать.
Планшмоль подошелъ къ Карсонаку и шепнулъ ему нѣсколькословъ на ухо.
-- Фофанъ... да вѣдь отецъ-то этой сальности -- я.
-- Сударь, прежній лакей проситъ аттестатъ, который вы ему обѣщали, сказала горничная.
-- Возьми на каминѣ и отдай ему.
-- Развѣ вы ему отказали? за что? проговорилъ, глупо вмѣшиваясь въ разговоръ, Планшмоль.
-- Отличный малый, отвѣчалъ злымъ тономъ Карсонакъ: -- только онъ служилъ сначала у Рикора... и, отворяя дверь, позволялъ себѣ раскланиваться съ пріятельницами Бонь-Амъ.
Голубые глаза Бонь-Амъ на секунду позеленѣли, губы беззвучно зашевелились; она машинально выпила нѣсколько капель оставшагося въ стаканѣ вина и размазывала его по клеенкѣ пальцемъ, на которомъ блестѣло античное кольцо съ сальнымъ сюжетомъ.
Вызыватель тѣни Мюрже ушелъ, и Карсонакъ, стоя у камина, укутывалъ шею бѣлымъ фуляромъ.
-- Что съ тобой, Бонь-Амъ? не выдержалъ онъ наконецъ, замѣтивъ сосредоточенность своей любовницы.
-- Ничего... о! рѣшительно ничего... только такъ странно... я вспомнила сейчасъ одну глупость... про которую совсѣмъ было забыла... Сказать тебѣ, другъ мой?
Любовница Карсонака начала растроганнымъ голосомъ свой разсказъ, переходя изъ тона въ тонъ.
-- Странный сонъ мнѣ приснился сегодня. Я видѣла, будтобыла въ саду, въ такомъ саду, которые видятся только во снѣ. Вдругъ вижу: ко мнѣ подходитъ бѣлая тѣнь, въ которой я сейчасъ же узнала Розъ-Шери. Въ одну секунду она очутилась около меня и говоритъ: мы были съ тобой друзьями на землѣ, зачѣмъ же ты бѣжишь отъ меня теперь? Здѣсь люди очень счастливы, и скоро, скоро ты также придешь сюда... Позади ея, я увидѣла еще двѣ или три дорогія мнѣ тѣни, и онѣ также говорили со мной... Потомъ я проснулась, и мнѣ было скорѣе весело, чѣмъ скучно... Этотъ сонъ былъ такъ отчетливъ, что я подумала: вѣрно Господь допустилъ Розъ-Шери предупредить меня, чтобы я успѣла приготовиться... Смотри, закутайся хорошенько, сегодня сѣверо-восточный вѣтеръ... а у тебя было воспаленье въ груди, два года тому назадъ...
Лицо Карсонака сдѣлалось серьезно; онъ долго натягивалъ перчатки, потомъ снялъ ихъ, спряталъ въ карманъ, хотѣлъ было выйти, вернулся опять къ камину, наконецъ рѣшился и подошелъ къ двери, отворилъ ее, заперъ, потомъ опять отворилъ и, выйдя, перегнулся на одной ногѣ и просунулъ голову въ комнату.
-- Ты не видѣла меня позади Розъ-Шери? спросилъ онъ.
Та отвѣчала, головой, далеко не положительнымъ нѣтъ, и какъ только затихли шаги ея сожителя, разразилась рѣзкимъ хохотомъ, прерывая его отрывистыми фразами.
-- Смѣйтесь же со мной, милочки... Теперь онъ будетъ шалѣть цѣлую недѣлю... скверная гадина... а еще боится смерти... О! что это за человѣкъ... Представить себѣ нельзя, какую отвратительную стряпню онъ меня заставляетъ дѣлать изъ моего тѣла, ради успѣха своихъ предпріятій... Нечего сказать... Эти господа говорятъ, что платятъ намъ деньги... Да, эти деньги наши, по праву; они постоянно торгуютъ нашей красотой и молодостью. Понадобится ли субсидія или разрѣшеніе цензуры, какая-нибудь льгота, крестъ, что бы то ни было!.. Сейчасъ шлютъ насъ ко всѣмъ властямъ, министрамъ, къ секретарямъ, къ лакеямъ. Вѣрите ли, что безъ Flamme de Punch одинъ не возобновилъ бы на десять лѣтъ своей привилегіи, а другой безъ Cachalot не заручился бы сотрудничествомъ его превосходительства... О! сколько я вынесла, благодаря ему, старыхъ развратныхъ министровъ, золотушныхъ писателей, безсмысленныхъ фельетонистовъ... Теперь вдругъ ему понадобился орденъ Почетнаго Легіона. Со сколькими еще придется знаться!..
Она встала и стремительно ходила изъ угла въ уголъ. Въ вырывавшихся у нея признаніяхъ слышалась та глубокая ненависть, которая часто встрѣчается между парами, соединенными общимъ преступленіемъ, или, какъ выражается простой народъ, повѣнчанными съ трупомъ, то есть, между людьми, которые, живя подъ одной кровлей, готовы каждую минуту, какъ скованные попарно каторжники, разорвать другъ друга.
Мало по малу, гнѣвная буря, исказившая черты любовницы Карсонака, стихла. По лицу ея разлилась томность. Мягко опустившись на диванъ, она уткнула голову въ подушки и, подмигнувъ подернувшимися поволокой глазами, продолжала:
-- Зато, милочки, каждый разъ, какъ онъ навяжетъ мнѣ любовника, ради своихъ коммерческихъ предпріятій... я, чтобы отомстить ему, беру другаго сама... совсѣмъ, совсѣмъ по моему вкусу.
-- О! да! какого нибудь офицера, прошептала, икнувъ, Мумуттъ, забывая въ эту минуту и мужа, и свое званіе замужней женщины: -- вотъ прелестные люди... У нихъ всегда водится шоколадъ, бисквиты, вышитыя туфли и халатъ съ клапаномъ на спинѣ.
-- Кто тебѣ говоритъ про офицеровъ, перебила съ презрѣніемъ сестра Фостэнъ:-- это хорошо въ то время, когда мы засушиваемъ на память въ книгахъ листки, собранные въ Альпійскихъ долинахъ... Нѣтъ, офицеры слишкомъ невинны... имъ недостаетъ разврата.
И страшный Тірофессоръ скептицизма, молодая еще женщина съ голубыми глазами и свѣтлыми, какэ спѣлый колосъ, волосами начала развивать циничныя, ужасныя, отвратительныя подробности, плевала изъ своихъ розовыхъ губъ грязью на все то, чего влюбленные не видятъ въ любви, когда дѣйствительно любятъ.
-- Сударыня, какой-то полякъ... крупье, изъ Монако.
-- Теперь въ послѣдній разъ шишъ Польшѣ и Италіи.
-- Да еще переписчикъ, что переписываетъ вамъ молитвы, велѣлъ вамъ передать маленькій пакетикъ.
-- Да, это молитвы, которыя я Особенно люблю... изъ моихъ толстыхъ книгъ и которыя я могу теперь брать съ собой на воды, проговорила нѣсколько сконфуженная любовница Карсонака и проворно спрятала пакетъ.
-- Какъ! ты вѣришь въ то, что тамъ? спросила насмѣшливо Лиллетъ своимъ тонкимъ голоскомъ, шаловливо указывая на потолокъ.
-- Ахъ ты гадина, подскочила, какъ бы сбираясь ее ударить, Бонь-Амъ:-- какая бы я ни была... но я запрещаю тебѣ шутить этими вещами, несчастная... Не получишь стараго бархатнаго платья, что я тебѣ обѣщала.
Въ передней раздался очень сильный звонокъ.
-- Чортъ бы ихъ побралъ! конца не будетъ сегодня этимъ гостямъ, выбранилась, выходя изъ себя, "неряха", рѣшившаяся наконецъ отворить дверь.
-- Это я знаю, звонокъ сестры, когда она предается всяческимъ треволненіямъ, прошептала Бонь-Амъ, и въ голосѣ ея слышался чуть замѣтный оттѣнокъ страха. Вслѣдъ за этимъ, вошла очень изящно одѣтая, вся въ черномъ, Фостэнъ. Взглянувъ на трехъ женщинъ, съ которыми поздоровалась, такъ сказать, только движеніемъ рѣсницъ, она сказала просто, обращаясь къ сестрѣ:-- Я за тобой!
Съ появленіемъ Фостэнъ наступило неловкое молчаніе; вообще не робкая, но какъ бы укрощенная ея отрывистымъ и повелительнымъ тономъ, Бонь-Амъ доставала съ притворно испуганными жестами свою шляпу.
Фостэнъ облокотилась на каминъ и подставила разсѣянно подошву къ рѣшеткѣ безъ огня.
-- А! это твой корсажъ отъ мадамъ Гродесъ, тетушка, сказалъ, проснувшись, мальчикъ: -- скажи мнѣ, тетя, скажи, что ты для меня надѣла... твой стеклярусный жилетъ! и онъ опустилъ съ дивана свою головку съ заблестѣвшими глазами. Тетка не удостоила племянника отвѣтомъ.
-- Я пить хочу, сказала вдругъ Фостэнъ.
-- Хочешь шампанскаго? крикнула ей изъ уборной сестра.
-- Нѣтъ!
-- Чего же ты хочешь?
Взглядъ Фостэнъ скользнулъ по раскупореннымъ бутылкамъ, потомъ перешелъ безсознательно на окно, выходившее на набережную Megisserie, и вдругъ остановился на чемъ то. Подойдя къ столу, она выбрала изъ множества стакановъ всѣхъ эпохъ одинъ, венеціанскаго стекла съ молочной спиралью, и подала его горничной:-- Видишь, тамъ разнощикъ, поди купи мнѣ стаканъ коко и принеси внизъ... въ карету.
-- Вотъ и я готова, вскричала сестра Фостенъ.
Фостенъ вышла вмѣстѣ съ ней.
-- Ты сходишь завтра со мной? спросила Жозефина, останавливая за рукавъ Бонь-Амъ, когда та проходила мимо.
-- Невозможно, душа моя, завтра хоронятъ старика режиссера, и мнѣ неловко не пойти помолиться за эту старую клячу.
III.
На лѣстницѣ, которая вела также и въ театръ, Фостэнъ съ сестрой должны были посторониться передъ толпой фигурантовъ, которые спускались съ шумомъ послѣ репетиціи, въ подбитыхъ гвоздями башмакахъ, перескакивая по нѣскольку ступеней и поправляя свои куртки.
-- Погоди минутку, я сейчасъ! сказала Бонь-Амъ и, войдя въ дворницкую, вступила въ разговоръ съ грумомъ, который лѣниво чистилъ сапогъ подлѣ большой собаки, участвовавшей въ послѣдней пьесѣ.
-- Куда ты меня везешь? спросила Бонь-Амъ сестру, когда та отдавала горничной стаканъ.
-- Сама не знаю, прикажи Рано ѣхать на бульваръ.
Карета покатилась.
-- И это весь разговоръ, которымъ ты меня угощаешь? спросила черезъ нѣсколько минутъ любовница Карсонака.
-- Какъ все скучно... все... и какъ все... вѣчно одна и та же пѣсня, вздохнула Фостэнъ, нервно вытягиваясь:-- Сегодня я встала... съ намѣреніемъ дѣлать... не то, что всякій день... почемъ я знаю что?.. Поѣхать куда нибудь... Но скажи, гдѣ это "куда нибудь"... Ты не находишь, что сегодня... посмотри... всѣ выставки магазиновъ какія то сѣрыя... ужасно глупы всѣ эти фантазіи, выходящія изъ ежедневной программы... Неужели у тебя не бываетъ никогда этого необузданнаго желанія, жажды чего нибудь неожиданнаго, чего ты не знаешь и чего ждешь... И откинувшись на спинку кареты, Фостэнъ продекламировала стихи Мюссэ:
-- Что же это карета остановилась? спросила она, выглянувъ въ окно, и сестра увидѣла, какъ она отворила дверцу, выскочила на мостовую и проскользнула, не смотря на крикъ кучеровъ, на средину загроможденной улицы, подняла что-то въ грязи подъ ногами лошадей и вернулась, обтирая свою находку круженнымъ платкомъ.
-- Да,-- сказала она, садясь подлѣ сестры,-- это подкова; онѣ приносятъ счастье... это уже третья.
И скучавшая до этой минуты Фостэнъ, вдругъ, мгновенно вся преобразилась. Каждый жестъ ея былъ объятіемъ, каждое слово звучало лаской, полились безконечно дружескія изліянія; тихимъ ласкамъ не было конца.
-- Скажи, Марія, дорогая моя, ты не сердишься, что я увезла тебя отъ твоихъ пріятельницъ?.. Но ты мнѣ такъ необходима... у меня въ жизни бываютъ такія минуты... Еслибы не было тебя...
-- Скажи прямо, что я твой честный развратъ!
-- Это все далекое прошлое... помнишь ты кондитера въ улицѣ Монтескье... того, что выдумалъ для пьесы, въ которой Арнель ѣлъ горстями землянику, дѣлать ее изъ сахара, и такъ хорошо подражалъ... Ты и тогда уже была храбрѣе меня... ты всегда ходила мѣнять деньги, которыя мы заработывали пѣніемъ... А когда дома бывало голодно, опять-таки ты пѣла... и ободряла насъ такъ, что и мы начинали пѣть!.. А помнишь, какъ мы жили, когда остались сиротами... Нѣтъ Марія, такое прошлое, пережитое вмѣстѣ, нельзя сбросить съ себя, какъ грязное бѣлье.
-- Да, я была дѣйствительно смѣла и не особенно покладлива... а между тѣмъ шла вѣчно за тобой, какъ баранъ... Почему? Можетъ быть, потому, что у тебя талантъ, а у меня его нѣтъ! Отсутствіе таланта, но умѣнье вести дѣла, вотъ мой удѣлъ, весело вскричала сестра Фостэнъ:-- и я выказала это умѣнье! Помнишь, какъ я отказалась отъ театра наканунѣ дебюта? Какъ бы я провалилась, Боже мой!.. А тутъ я взялась за дѣло иначе... и теперь, благодаря Провидѣнію, имѣю въ обществѣ положеніе,-- что-то въ родѣ сбившейся съ пути честной женщины, заключила она, упершись руками въ бока, въ позѣ г. Бертэнъ на портретѣ Ингра.
Кучеръ остановился у Мадлэнъ, ожидая приказаній.
-- А помнишь еще, Марія, вѣдь ты же, всегда ты, придумывала игры и изобрѣтала забавы, которыя намъ такъ нравились, продолжала Фостэнъ.
-- Потому, что въ тѣ первобытныя времена насъ легко было забавлять. Съ тѣхъ поръ...
-- Послушай, Марія, будь милая, напряги немножко воображеніе сегодня... придумай, что бы намъ сдѣлать... необыкновенное.
-- По части невинныхъ дневныхъ удовольствій въ Парижѣ, я ничего больше не знаю, какъ прокатиться вокругъ озера, спуститься въ котелъ Инвалидовъ, подняться на Вандомскую колонну и сдѣлать визитъ обезьянамъ въ ботаническомъ саду... Если же ты желаешь по другой части... говори, приказывай... въ этомъ родѣ твоя сестра, можетъ быть, предложитъ тебѣ нѣчто необыкновенное.
-- Какъ ты думаешь, неужели у древнихъ не случалось ничего болѣе непредвидѣннаго въ ихъ обыденной жизни? вырвалось съ глубокимъ уныніемъ у Фостэнъ, и она вся какъ-то опустилась. У сестры глаза запрыгали на секунду, точно въ пляскѣ св. Витта, какъ бы говоря: "очень мнѣ нужно историческое обозрѣніе", и она вдругъ рѣзко прервала задумчивость сестры вопросомъ: Скажи пожалуйста, Жюльета, у васъ, кажется, не ладится на французскомъ театрѣ?
-- Нѣтъ; репетицій, можно сказать, совсѣмъ не было^ разъ собрались у меня, да тѣмъ и кончилось, отвѣчала Жюльета, точно проснувшись -- правда, я далеко еще не овладѣла ролью... особенно, какъ мнѣ хотѣлось бы ее сыграть... О! отлично, великолѣпно, превосходно!... я нашла, какъ провести день... Рано, Рано... въ Батиньоль, 37 No въ улицѣ Леви.
-- Въ Батиньоль... къ кому это?
-- Угадай!
-- Къ гадальщику, по двадцати франковъ за сеансъ?
-- Нѣтъ... откажись лучше... Ни за что не отгадаешь.
Веселое личико Фостэнъ вдругъ затуманилось, подъ усиліемъ мозговой работы; на полузакрытые глаза спустилась тѣнь; на лбу, напоминавшемъ мягкій дѣтскій лобъ ребенка во время урока, выпуклости надъ бровями какъ-будто вспухли отъ напряженнаго вниманія; по вискамъ и по щекамъ выступили, точно отъ холоднаго дыханія, едва замѣтно поблѣднѣвшія пятна; полуоткрытыя неопредѣленной улыбкой губы беззвучно повторяли слова, которыя она произносила про себя.
Два или три раза, Фостэнъ ничего не отвѣтила на вопросы сестры.
-- Что это! въ этихъ странахъ дворниковъ не полагается, замѣтила сестра.
-- О! мнѣ подробно объяснили, какъ найти того, кого мнѣ нужно.
Поднявшись на лѣстницу, молодыя женщины очутились на большой площадкѣ, и Фостэнъ, отсчитавъ шесть дверей по лѣвой рукѣ, остановилась и постучала.
Тяжелые шаги приблизились къ двери, которая отворилась на три или четыре сантиметра, и въ узкомъ отверзтіи показался тонкій горбатый носъ, напоминавшій тупую сторону винограднаго ножа, и длинные сѣдые волосы, прикрытые бархатной, шитой золотомъ, феской.
-- Нѣтъ. Вы, вѣрно, г. Атаназіадисъ, и вотъ записочка, которую мнѣ далъ къ вамъ, вмѣстѣ съ вашимъ адресомъ, одинъ изъ нашихъ общихъ друзей, сказала Фостэнъ, передавая ему карточку одного изъ извѣстныхъ академиковъ.
-- О! въ такомъ случаѣ, милости просимъ, отвѣчалъ старикъ, взглянувъ на карточку:-- только проскользните поскорѣе въ дверь... ради моихъ маленькихъ друзей.
Двѣ гостьи вошли въ высокую комнату, которая, вѣроятно, служила когда-то мастерской какому-нибудь бѣдному фотографу, и гдѣ летало на свободѣ множество прелестныхъ и рѣдкихъ птичекъ.
-- Смотри, сколько пичужекъ... и какія миленькія, замѣтила сестра и, проведя сёйчасъ-же рукой по платью, прибавила:-- жаль только, что эти грязнухи сейчасъ насъ перепачкаютъ.
Спальня-мастерская, которая, не смотря на птицъ, была такъ-же чиста, какъ комната какой-нибудь старой дѣвы, не имѣла никакихъ украшеній, кромѣ трехъ алебастровыхъ барельефовъ Парѳенона, замѣнявшихъ зеркало надъ каминомъ, въ который была проведена труба маленькой печки, бросавшей красный отблескъ на натертый кирпичный полъ.
Вдоль стѣны, въ нѣкоторомъ разстояніи отъ пола, шла полка, наполненная книгами въ итальянскихъ бѣлыхъ пергаментныхъ переплетахъ. Въ углу, въ полуотворенномъ шкафу, стояли банки съ плававшими въ маслѣ консервами и салатникъ, переполненный лицами.
Въ комнатѣ было только одно соломенное кресло, но въ углубленіи, замѣнявшемъ альковъ, на доскѣ, лежавшей на подставкахъ, былъ разостланъ тонкій тюфякъ, покрытый турецкимъ ковромъ, гдѣ, вѣроятно, старикъ спалъ ночью не раздѣваясь. Въ комнатѣ пахло птицами и восточнымъ куреньемъ.
-- Чѣмъ могу вамъ служить, сударыня? спросилъ хозяинъ, усадивъ молодыхъ женщинъ на кровать.
-- Вотъ въ чемъ дѣло, начала Фостэнъ. Г. Сентъ-Бёвъ сказалъ мнѣ, что, кромѣ Федры Расина, существуетъ еще другая... и что вы можете дать мнѣ о ней понятіе... какъ грекъ... и человѣкъ хорошо знакомый съ древне-греческимъ языкомъ... Чего мнѣ хочется... я право сама хорошенько не знаю... между тѣмъ, мнѣ очень хотѣлось бы слышать эту Федру въ оригиналѣ... можетъ быть, это дастъ мнѣ идею... Словомъ, мнѣ хотѣлось бы вернуться отъ васъ... какъ будто проведя два часа въ Греціи Перикла... и со звуками этого языка въ ушахъ.
Старикъ притащилъ свое кресло къ полкѣ съ книгами, подобралъ кругомъ своего сухаго и длиннаго туловища полы бумажнаго халата, подъ которымъ обрисовалось нѣсколько, надѣтыхъ одинъ на другой, фланелевыхъ жилетовъ и длинные шерстяные чулки, всталъ на кресло и, указывая на стоявшую по срединѣ полки книгу, произнесъ съ благоговѣніемъ, какъ монастырскій ризничій, показывающій святыню: "вотъ это великій Гомеръ, милостивыя государыни". Потомъ взялъ стоявшій рядомъ томъ, опустился на полъ, обтеръ книгу осторожно локтемъ и, положивъ ее на маленькій столикъ, который придвинулъ къ себѣ, медленно открылъ книгу и разгладилъ листы своими старыми ладонями.
Укрѣпивъ очки на носу и нагнувшись на минуту надъ книгой Атаназіадисъ поднялъ голову и, устремивъ кверху восторженный взглядъ, началъ:
"Ипполитъ".
"Дѣйствіе происходитъ въ Трезенѣ, передъ дворцомъ, у входа въ который стоятъ двѣ статуи, одна Діаны, другая Венеры".
И онъ прочелъ два первые стиха греческой трагедіи:
Πολλη μεν εν βροτυιςι κουκ ανωνυμος
Θεα κεκλημαι Κυπρις ουρανου τ'εςω.
-- Извините, мосье Атаназіадисъ, прервала Фостэнъ,-- что еслибы вы взяли вашу книгу... моя карета у крыльца... я увезла бы васъ... вы отобѣдаете со мной и съ сестрой... я не велю никого принимать... и такимъ образомъ у насъ будетъ свободенъ цѣлый вечеръ.
-- О! еслибы я могъ... Зная, что это доставитъ вамъ удовольствіе, я былъ бы очень радъ, отвѣчалъ старикъ,-- но, съ ноября до конца мая, я плѣнникъ въ этой комнатѣ... поэтому, вы понимаете, какъ мнѣ пріятно видѣть около себя этихъ птичекъ... Въ продолженіе всего этого долгаго времени, мнѣ положительно запрещено выходить... ваша зима убьетъ меня.
Фостэнъ замѣтила тогда, что всѣ щели между стеклами были заклеены бумагой.
Старикъ началъ опять читать, прерывая древне-греческій языкъ французскими фразами: "вотъ это вашъ Расинъ оставилъ безъ вниманья... этого вамъ Расинъ вовсе не перевелъ... это мѣсто переведено вашимъ Расиномъ очень плохо".
-- Нѣтъ, я люблю изрѣдка эти китайскія головоломки... Кромѣ того, онъ очень потѣшный, твой Атаназіадисъ.
Стемнѣло. Старикъ зажегъ лампочку и продолжалъ читать, но при каждой перемѣнѣ говорившаго лица въ діалогѣ, глаза его постоянно обращались на маленькіе стѣнные часы, висѣвшіе надъ головою гостей.
-- Не мѣшаемъ ли мы вамъ, мосье Атаназіадисъ? спросила Фостэнъ, замѣтивъ этотъ маневръ.
-- Нѣтъ, нѣтъ... только у меня сохранились привычки моей родины... я обѣдаю раньше парижскаго большаго свѣта.
-- А! такъ вамъ приносятъ въ этотъ часъ обѣдъ... прекрасно, проговорила Фостэнъ съ самовластіемъ женщины, намѣренной удовлетворить свою прихоть до конца. Обѣдайте, мосье Атаназіадисъ, обѣдайте, какъ будто бы насъ не было... мы будемъ продолжать послѣ.
-- Да... только мнѣ, видите ли... не приносятъ обѣда... я его самъ готовлю... О! у меня очень несложная стряпня... я принадлежу къ школѣ Корнаро... яйца, сушеная рыба, черныя оливки... посмотрите, вотъ моя провизія, на всю зимовку.
Фостэнъ встала, подошла къ шкафу и начала съ дѣтскимъ любопытствомъ вынимать поочередно банки и, повертѣвъ ихъ съ минуту передъ свѣтомъ, ставила обратно на прежнее мѣсто.
-- О! какія крошечныя рыбки и сухія какъ спички!
-- Да, они называются тциро... ихъ ѣдятъ, запивая раки.
-- И никогда, никогда мяса?.. Это очень странно, мосье Атаназіадисъ... А! анчоусы... примемъ къ свѣдѣнію... И вы кушаете каждый день по два выпускныхъ яйца... Это должно ужасно надоѣсть наконецъ.
Говоря это и осматриваясь кругомъ, Фостэнъ подобрала шлейфъ, подняла впереди юбку, заколола ее булавками, "какъ судомойка", и окончивъ свои приготовленія, весело проговорила въ сторону: "Итакъ рѣшено, что сегодня мы займемся вашей стряпней... Вы, вѣроятно, не имѣете понятія объ яичницѣ съ анчоусами?.. Я дѣлаю ее, какъ никто, и сегодня вы попробуете ее, сдѣланную моими бѣлыми ручками... Марія, передай сковороду, которую я тамъ вижу... А вы подложите скорѣе угля, мосье Атаназіадисъ!
-- О! сударыня... вы меня совсѣмъ конфузите, бормоталъ ошеломленный Атаназіадисъ.
-- Перестань, сдѣлай одолженіе, мой старый Паликаръ, у насъ съ сестрой, когда мы явились на свѣтъ, не было повара въ нашей царской колыбели, отвѣчала любовница Карсонака, по свойственной ей привычкѣ становиться сейчасъ со всѣми на короткую ногу.
-- Ну, я разбиваю... положимъ, три яйца... Замѣтьте, мосье Атаназіадисъ, какъ я крошу анчоусы... не слишкомъ мелко и не слишкомъ крупно... я передаю вамъ мой секретъ... нужно ихъ чуть-чуть поджарить на огнѣ... положить вамъ немножко тмину?.. ну, пожалуй, положимъ крошечку.
-- Проваливай, мой старый Паликаръ, ты только намъ мѣшаешь, замѣтила сестра.
-- Теперь смотрите, мосье Атаназіадисъ... вы увидите, какъ я ее перевертываю... разъ, два, три... готово!.. и посмотрите, какъ она подрумянилась снизу и какая мягкая сверху?.. Теперь давай накрывать на столъ, Марія.
И посреди веселаго щебетанья птичекъ, которыя не спали еще въ этотъ вечеръ отъ необычнаго движенія и шума, сестры принялись съ ловкостью театральныхъ субретокъ прислуживать старику, который отнѣкивался теперь уже очень слабо, увлекшись молодымъ и симпатичнымъ весельемъ этихъ двухъ женщинъ, которыхъ случай свелъ, на нѣсколько часовъ, съ его преклонной старостью.
-- Ну, что, хорошо ли, мосье Атаназіадисъ?.. довольны ли вы вашей кухаркой? болтала Фостэнъ съ оживленнымъ дѣтской радостью лицомъ. Теперь вторая перемѣна... оливки... О! какія вкусныя, попробуй Марія, и она сжевала сама двѣ или три.
-- Нѣтъ, благодарю, я вѣдь плотоядная.
-- Баринъ откушалъ... теперь убрать со стола; и граціозно порхая кругомъ, Фостэнъ собрала въ одну минуту все, что тамъ стояло.
-- Теперь, сказалъ Атаназіадисъ, принимаясь опять за Эврипида, въ томъ улыбающемся изнеможеніи, которое вызываетъ у стариковъ удовольствіе:-- теперь я постараюсь передать вамъ всѣ мои познанія въ древне-греческомъ языкѣ.
-- А кучеръ-то твой, Жюльетъ?
-- Я совсѣмъ забыла... сдѣлай одолженіе, спустись... вели ему ѣхать обѣдать въ первый попавшійся трактиръ и вернуться опять сюда.
Когда сестра пришла назадъ, Фостэнъ сидѣла, уткнувшись локтями въ раздвинутыя колѣни, сжавъ ладонями свое прекрасное подвижное лицо и, такъ сказать, впивая звуки, лившіеся съ устъ старика. По временамъ она вставала и, сдѣлавъ знакъ Атаназіадису, чтобы онъ продолжалъ, начинала ходить по комнатѣ, жестикулировала какой нибудь стихъ, понятый по какому нибудь слову изъ французскаго перевода, и садилась опять на мѣсто.
Дойдя до посмертнаго обвиненія Федрой ея пасынка, Атаназіадисъ началъ умно и толково выяснять молодымъ женщинамъ эту роковую личность, совсѣмъ иначе великую, иначе человѣчную и иначе естественную въ своемъ женскомъ гнѣвѣ, чѣмъ театрально-симпатичная женщина, выведенная поэтомъ Лудовика XIV. И комментаторъ далъ, своими объясненіями, современной актрисѣ идею новыхъ оттѣнковъ для помолодѣвшей, обновленной и исторически понятой ею роли. Чтеніе пьесы кончилось. Было уже восемь часовъ.
Фостенъ встала, завернула тихонько въ бумажку нѣсколько золотыхъ и, преобразившись вдругъ въ важную даму, обратилась къ старику: "Мы отняли у васъ много часовъ, господинъ профессоръ... Позвольте васъ просить принять это слабое вознагражденіе за потерянное время".
-- Нѣтъ, отвѣчалъ старикъ,-- во-первыхъ, вы накормили меня обѣдомъ... потомъ, я знаю васъ... я часто видѣлъ вашу игру... лѣтомъ... въ тѣ мѣсяцы, когда мнѣ позволено выходить... и всѣ греки, какъ современные, такъ и древніе, должны быть вамъ признательны за то, что вы способствуете вашимъ талантомъ воскрешенію ихъ великихъ историческихъ личностей. Нѣтъ, нѣтъ.
Старикъ проговорилъ это своимъ пѣвучимъ, немного дрожащимъ отъ волненія голосомъ, которому его манера выговаривать букву е вмѣсто ш, придавала что-то кроткое и дѣтское.
-- Хорошо, я согласна съ вами, мосье Атаназіадисъ... я сама нахожу, что удовольствіе сегодняшняго вечера не должно оплачиваться деньгами... но я была бы рада сдѣлать вамъ что нибудь пріятное... я бы хотѣла, чтобы вы пожелали чего нибудь такого, чего другіе не могли бы вамъ сдѣлать.
-- Если ужь вы такъ добры къ старику... я вамъ признаюсь, что есть одно произведеніе моей родины, котораго я никакъ не могу достать... и я былъ бы счастливъ, еслибы могъ попробовать его еще разъ, до смерти... это гиметскаго меду... можетъ быть, вы черезъ посольство...
-- Конечно, я очень хороша съ греческимъ посланникомъ и въ первой же посылкѣ, которая придетъ въ посольство, будетъ кувшинъ меда, самаго лучшаго, какой производятъ пчелы вашего отечества... Еще разъ прощайте и благодарю васъ, мосье Атаназіадисъ.
-- Право, онъ очень симпатиченъ, этотъ бѣдный старикъ, сказала Фостэнъ, садясь въ карету, подлѣ сестры. Въ сущности, вечера, не пропалъ даромъ, прибавила она; мнѣ кажется, какъ будто надъ моей ролью разорвался какой то покровъ!
Помолчавъ нѣсколько минутъ, Фостэнъ, лица которой было не видно въ темнотѣ, проговорила, роняя фразу за фразой:
-- Только эта роль... роль, за которую самыя страстныя женщины прошлаго... брались съ трепетомъ... чтобы сыграть ее... нужно чтобы на сердцѣ не было такъ холодно, какъ у меня... нужно было бы любить страстно, безумно... сердцемъ, головой, всѣмъ существомъ. Жюльетъ, хочешь я тебѣ найду субъекта... ну да, по просту говоря, любовника.
Фостэнъ продолжала, не слушая:
-- Понимаешь ты? Разстаться, любя такъ, какъ онъ меня любилъ... потому что онъ любилъ меня до безумія... разстаться съ обѣщаніемъ, что черезъ два мѣсяца онъ броситъ карьеру, семью, отечество, все, чтобы жить подлѣ меня... И ничего, ничего... никакого извѣстія... съ того дня, какъ мы сказали другъ другу: до свиданья... въ нѣсколько лѣтъ, ни слова отвѣта ни на одно изъ моихъ писемъ...
-- Развѣ ты продолжаешь ему писать?
-- Да, въ тѣ дни, когда мнѣ бываетъ невыносимо грустно.
-- О! Жюльетъ, тогда ты навѣрно проломила своей меланхоліей дно почтоваго ящика.
Не отвѣчая сестрѣ, въ глубокомъ молчаніи, Фостэнъ катилась по темнымъ улицамъ, только по ея печальному лицу волновался черный вуаль шляпы.
-- Ты ужинаешь у меня? спросила любовница Карсонака, когда карета остановилась у подъѣзда ея дома.
-- Нѣтъ.
-- Въ такомъ случаѣ, я поѣду къ тебѣ!
-- Нѣтъ... оставь Марія... оставь меня сегодня одну... съ ней...
IV.
Создать роль, то есть, вдохнуть душу, дать жизнь физіономіи, движеніямъ, голосу лица книжнаго, такъ сказать, бумажному трупу -- все это тяжелый трудъ!
Начинается онъ съ перваго серьезнаго чтенія -- чтенія, имѣвшаго замѣчательный характеръ у Фостэнъ: оно казалось совершенно механическимъ процессомъ, такъ какъ смыслъ того, что она читала, какъ будто не проникалъ до ея мозга.
Потомъ начиналось настоящее ученье, вслѣдъ за которымъ, сейчасъ же, являлось уныніе и свойственная всѣмъ великимъ талантамъ неувѣренность, заставляющая ихъ говорить себѣ: "Нѣтъ! никогда, никогда мнѣ не сыграть этой роли"!
Послушайте, что говорила моему пріятелю, въ минуту такого унынія, одна изъ нашихъ лучшихъ артистокъ:
"Создать каждую новую роль мнѣ кажется такъ же трудно, какъ перевернуть землю. На меня нападаетъ такой безпредѣльный ужасъ, что я жду и надѣюсь, не случится ли землетрясеніе или потопъ, которые избавили бы меня отъ этого мученья. Я проклинаю автора, себя, весь свѣтъ, и дѣлаюсь совсѣмъ безсмысленнымъ созданіемъ, пока лучъ свѣта не разгонитъ наконецъ этого хаоса".
А Фостэнъ приходилось еще бороться съ упрямой и неблагодарной памятью и даже бояться, что она измѣнитъ ей, между тѣмъ какъ роль Федры состоитъ изъ 700 стиховъ.
Но не смотря ни на что, роль начинала захватывать ее, овладѣвала ея мыслью, и она приступала почти безсознательно къ творчеству, работая всего охотнѣе въ постели, такъ какъ тамъ ей легче было сосредоточивать все свое вниманіе.
Тогда весь процесъ, совершающійся въ воображеніи автора: появленіе, посреди хаоса, зародыша неопредѣлившагося еще лица, его постепенное развитіе, конечное очертаніе живаго человѣка, наконецъ, его жизнь,-- весь этотъ процессъ артистка переживала, больше чѣмъ умомъ, она ощущала его всѣмъ своимъ существомъ. И въ этомъ дорогомъ и тайномъ наслажденіи, которое чувствуетъ артистъ быть не самимъ собою, а другимъ лицомъ, она дѣйствительно утрачивала свою индивидуальность. Новая, созданная ея умственнымъ трудомъ, женщина вселялась въ ея тѣло, захватывала ея жизнь, изгоняла ее саму.
Здѣсь я опять не могу удержаться, чтобы не привести отрывка изъ вышеприведеннаго письма, относительно этой двойственной жизни.
"Съ того дня, какъ роль довѣрена мнѣ, мы начинаемъ жить вмѣстѣ. Я могла бы даже прибавить, что она овладѣваетъ мной и живетъ во мнѣ. Она беретъ у меня, конечно, больше, чѣмъ я ей даю. Поэтому, мнѣ часто случается принимать совсѣмъ безсознательно, дома, или гдѣ бы то ни было, тонъ, выраженіе лица и манеры, которыя я хочу придать ей. Подчиняясь ей вполнѣ, мое веселое расположеніе духа не можетъ противостоять моему другому, страшному или грустному я, точно такъ же, какъ мои мрачныя мысли не могутъ спорить съ тѣмъ я, которое подсмѣивается и хохочетъ въ моихъ ушахъ. Я высказалась, только не знаю, понятно ли? Въ этихъ случаяхъ меня двѣ. Вотъ весь секретъ моей работы. Я придумываю и переживаю роль. Дѣлаясь достояніемъ публики, она отжита".