Гонкур Жюль, Эдмон
Натурщица

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Manette Salomon.
    Текст издания: журнал "Дѣло", No 3, 1877.

   

НАТУРЩИЦА.

РОМАНЪ

ЭДМОНА и ЖЮЛЯ ГОНКУРЪ.

   Романъ этотъ, принадлежащій перу извѣстныхъ братьевъ Гонкуръ, на половину наполненъ очень подробнымъ описаніемъ быта художниковъ во Франціи, неимѣющимъ особеннаго интереса для русской публики. Такъ, въ немъ описывается жизнь Коріолиса, живописца съ задатками несомнѣннаго таланта, начинающаго обращать на себя вниманіе своими картинами. Неразлучно съ нимъ идетъ жизнь его товарища по ремеслу и по квартирѣ -- Анатоля. Анатоль тоже не лишенъ таланта, но его натура, слишкомъ лѣнивая, безпечная и легкомысленная, не выноситъ серьезнаго труда; онъ почти постоянно находится безъ денегъ и во время безденежья прибѣгаетъ къ дружбѣ Коріолиса, всегда выручающаго его. Холостыя попойки, толки объ искуствѣ, соперничества и мелкія дрязги міра художниковъ составляютъ первую половину романа. Мы начинаемъ разсказъ съ той минуты, когда Коріолисъ, для своей картины "Купальщица", приглашаетъ новую натурщицу, семнадцатилѣтнюю Манетту Саломонъ.
   

I.

   ...Въ понедѣльникъ Манетта явилась въ назначенный часъ. Обмѣнявшись нѣсколькими словами съ Коріолисомъ, она начала медленно раздѣваться, акуратно складывая свой туалетъ на диванъ. Потомъ она вскочила на столъ для моделей, въ одной рубашкѣ, придерживая ее за фестоны зубами на груди, съ цѣломудреннымъ жестомъ честной женщины, смѣняющей бѣлье. Въ ней оставалось чувство стыдливости, несмотря на ея ремесло и на привычку; ей было неловко подъ устремленными на нее взглядами, и пока она не сбрасывала съ себя послѣдней одежды и не превращалась въ кусокъ мрамора, въ ней все еще боролись стыдъ и робость. Публичное разоблаченіе и любопытные взгляды, скользящіе по ея тѣлу, заставляли ее краснѣть и смущаться. Но разъ нога ея касалась пьедестала -- вся она превращалась въ холодный, недоступный мраморъ статуи, неимѣющей болѣе пола. Позируя, натурщица перестаетъ быть женщиной, мужчина для нея не существуетъ. Она безъ малѣйшаго стыда и смущенія выставляетъ себя на показъ передъ художникомъ, она чувствуетъ, что на нее смотрятъ глаза артиста, сознаетъ себя нагою передъ карандашомъ, кистью, палитрой, нагою для искуства той наготою, въ присутствіи которой замолкаетъ чувственность. но какъ только сеансъ конченъ, она снова дѣлается женщиною и какъ-будто вмѣстѣ съ рубашкой надѣваетъ свою стыдливость, и та, которая за минуту стояла обнаженная при всѣхъ, смущается и опускаетъ глаза внизъ при взглядѣ на ея подвязку, которую она завязываетъ.
   Вотъ почему такъ часто проявляется у натурщицъ смущеніе и стыдъ при постороннихъ и почему онѣ такъ ревностно стараются оградить себя отъ посѣщенія мастерской друзьями и знакомыми, которые смотрятъ для того, чтобъ смотрѣть; подъ ихъ взглядами женщина чувствуетъ себя нагою.
   Однажды въ мастерской натурщица позировала передъ тридцатью учениками и выдерживала взглядъ тридцати паръ глазъ, обращенныхъ на нее; вдругъ она соскочила съ пьедестала вся пылающая, дрожащая, кинулась къ своей одеждѣ и начала торопливо завертываться во что понало. Что же она увидѣла?.. Кровельщика, смотрѣвшаго на нее сквозь отверстіе сосѣдней крыши.
   У Манетты женскій стыдъ продолжался только секунду. Она выпустила рубашку изъ зубовъ, и тонкое полотно, скользнувъ по ея стану, спустилось къ ногамъ ея мягкими складками и улеглось вокругъ нихъ, какъ морская пѣна. Она отбросила сто ногой далеко отъ себя, и взглядъ ея на мгновеніе остановился на ея обнаженномъ тѣлѣ!-- взглядъ, полный любви, гордости и торжества; потомъ она закинула руки надъ головой и. слегка выставивъ бедра, предстала Коріолису въ позѣ мраморной луврской статуи: "Генія вѣчнаго покоя".
   Природа неравно распредѣляетъ свои дары. Есть тысячи, миліоны тѣлъ, которыя она едва даетъ себѣ трудъ обдѣлать и на которыхъ какъ-будто лежитъ печать небрежности, торопливости и неоконченности. Изъ человѣческаго матеріяла природа, какъ работникъ, задавленный непосильнымъ трудомъ, выдѣлываетъ миліоны безобразныхъ существъ, едва обозначенныхъ, неуда вши хся. какіе-то грубые слѣпки мужчинъ и женщинъ. Но вотъ изъ всего этого человѣческаго хлама она выбираетъ на удачу одно существо, какъ-бы для того, чтобъ не дать умереть образцу Красоты. Она беретъ его. трудится надъ нимъ, обдѣлываетъ его, отшлифовываетъ, оттачиваетъ и доканчиваетъ съ любовью и гордостью.
   Тѣло Манетты принадлежало именно къ этому разряду.
   Коріолисъ никогда еще не видывалъ подобной красоты тѣла. Онъ былъ пораженъ совершенствомъ и граціей этихъ юныхъ формъ, этимъ стройнымъ изяществомъ, этой нѣжной тонкостью, придавшей формамъ женщины округлость и миніатюрность членовъ ребенка. Онъ былъ ослѣпленъ этимъ тѣломъ, этой матовой кожей, какъ-будто втягивающей въ себя свѣтъ.. Это была та жаркая бѣлизна юга съ нѣжными оттѣнками чайной розы и прозрачной блѣдностью янтаря, которая совершенно подавляетъ перламутровую кожу блондинокъ. Это было то богатство колорита и теплота топовъ, которую живописцы думаютъ осуществить банальнымъ розовымъ цвѣтомъ, это была та неопредѣленная прозрачность, та живость, тотъ блескъ кожи, который нельзя назвать даже цвѣтомъ, какіе-то неуловимые оттѣнки голубоватаго, фіолетоваго, придающіе упоительную блѣдность молочной прозрачности кожи.
   Созерцаніе продолжалось такъ долго, что Манеттѣ сдѣлалось, наконецъ, неловко. Опустивъ руки и переставивъ ноги, она. казалось, ждала, чтобъ Коріолисъ поставилъ ее въ позу.
   -- Nom d'un petit bonhomme! вскричалъ Анатоль, тоже сидѣвшій въ мастерской я смотрѣвшій на красавицу. Онъ взялъ картонъ, положилъ его на колѣни и принялся чинить карандашъ.
   -- Что это? Ты, кажется, намѣреваешься дѣлать этюдъ? спросилъ Коріолисъ, довольно грубо обращаясь къ своему пріятелю.
   -- Да, небольшой... развѣ я не говорилъ тебѣ?... Сигарочный торговецъ заказалъ мнѣ статую "Славы" въ натуральную величину... Четыреста франковъ! это порядочная сумма!
   Коріолисъ, не отвѣчая, подошелъ къ Манеттѣ, поставилъ ее въ позу своей купальщицы, вернулся на мѣсто и принялся за работу. По временамъ онъ останавливался, дергалъ себя за усы, посматривалъ искоса на Анатоля и, наконецъ, сказалъ:
   -- Какъ ты надоѣдаешь съ своимъ тикомъ! Это дѣйствуетъ на нервы.
   Анатоль усвоилъ себѣ странную привычку во время рисованья прищелкивать языкомъ.
   -- Я сяду къ тебѣ спиной, вотъ и все! сказалъ онъ.
   -- Нѣтъ... оставь меня... ступай отсюда... я не знаю, что со мной... мнѣ надо быть одному, чтобъ сдѣлать что-нибудь порядочное...
   На другой день и впродолженіи цѣлаго мѣсяца Анатоль каждый разъ уходилъ гулять во время сеансовъ Манетты.
   

II.

   -- Что ты дѣлалъ вчера? спросилъ въ одно утро Коріолисъ Анатоля, когда они кончили завтракать.
   -- Вчера?.. гулялъ по кладбищу Лашеза.
   -- А сегодня?..
   -- Сегодня меня опять тянетъ туда; я нахожу, что это пріятная прогулка...
   -- Она не наводитъ тебя на мрачныя мысли о смерти?..
   -- О смерти другихъ -- да, но только не о моей.
   Въ этихъ словахъ онъ обрисовалъ всего себя.
   Наступило молчаніе. Коріолисъ думалъ и курилъ трубку; вдругъ у него вырвалось невольно, какъ-будто онъ говорилъ самъ съ собою:
   -- Право, какая она смѣшная!... Много я ихъ видалъ, но такой -- никогда!
   И, обернувшись къ Анатолю, продолжалъ:
   -- Представь себѣ женщину, которая трудится вмѣстѣ сц" тобою, чтобъ угадать и усвоить себѣ твою позу... И разъ она ее усвоила, она великолѣпна!.. Ты можешь проработать надъ ней два часа, она не шевельнется. И, знаешь, ее интересуетъ все, что ты дѣлаешь... Удивительно! въ особенности когда работа не идетъ... ты знаешь, это сейчасъ видно... вѣдь это дѣйствуетъ на нервы... Какое-то непріятное безпокойство... раздраженіе... Ну, когда она видитъ, что работа не клеится, у нея дѣлается отчаянное лицо... но какъ она довольна, когда я мало-по-малу воспламеняюсь и мнѣ начинаетъ удаваться... Она какъ-будто оживаетъ... Послушай, это, конечно, безуміе... но въ ея кожѣ есть что-то странное... въ самомъ дѣлѣ! Я видѣлъ отблескъ моего полотна на ея тѣлѣ; мнѣ казалось, что ее щекотало именно въ томъ мѣстѣ, которое я воспроизводилъ кистью... Это глупость, конечно... но въ ея тѣлѣ есть что-то странное... точно притокъ магнетизма... И потомъ при каждомъ перерывѣ какая комедія!.. Смотри... вотъ такъ: въ юбкѣ, кое-какъ накинутой, собирая въ горсть рубашку на груди, какъ носовой платокъ, она подходить и наклоняется надъ полотномъ съ капризнымъ видомъ... ну точь-въ-точь какъ женщина, когда смотрится въ зеркало. Потомъ уходитъ съ довольнымъ видомъ, пожимая плечами... Она подкрадывается всегда, прихрамывая, потому что не надѣваетъ башмаковъ, какъ слѣдуетъ. Это очень оригинально, когда женщина такъ хромаетъ... Пресмѣшная!.. Когда я ее оставляю завтракать, она все время говоритъ только о картинахъ, гдѣ она позировала... Сохрани Богъ ей противорѣчить: она сейчасъ выпуститъ когти... На этотъ счетъ она чрезвычайно ревнива... Если-бъ ты слышалъ, какъ она забавно разсказываетъ о своихъ подругахъ... какіе портреты она рисуетъ! она ихъ разбираетъ по косточкамъ... запомнила даже названія мускуловъ... очень зло! Тщеславіе у нея доходитъ даже до комизма... Она увѣрена, что это она, одна она своимъ тѣломъ создастъ всѣ картины... Люди вообще бредятъ о безсмертіи въ потомствѣ, въ памяти любимаго человѣка, она-же -- вся въ полотнѣ! у нея нѣтъ другой идеи... Знаешь-ли, что она сдѣлала недавно?.. Мнѣ нужно было срисовать драпировку... и я драпировалъ ее... если-бъ ты видѣлъ, какую мину она мнѣ показала, какъ она подняла голову -- точно оскорбленная королева! Я сначала не понималъ, что это значитъ, но ея видъ говорилъ ясно: за кого вы меня принимаете? развѣ я манекенъ? за ваши пять франковъ вы имѣете право только на мое тѣло. И она позировала такъ дурно, съ такимъ негодующимъ лицомъ, что я принужденъ былъ прекратить сеансъ... Надо будетъ найти другую модель для драпировокъ... Потомъ она мнѣ сказала, что она никогда не позировала для этого, и какимъ тономъ она сказала: для этого!.. Точно будто я совершилъ святотатство, будто я оскорбилъ Венеру Милосскую.
   

III.

   Коріолисъ имѣлъ такой-же легкій успѣхъ у Манетты, какъ и Бушеле, ея прежній любовникъ. Но удовлетворенная прихоть, вмѣсто того, чтобъ заглохнуть, превратилась въ желаніе, пламенное, страстное, раздраженное; Коріолисъ почувствовалъ ревность къ натурщицѣ, къ настоящему и прошлому этого тѣла, ради искуства сдѣлавшагося публичнымъ достояніемъ. Порывы злобы, непонятные для его друзей, раздражали его противъ тѣхъ, кому эта женщина служила натурщицею до него. Онъ отрицалъ даже ихъ талантъ и относился къ нимъ съ мстительной несправедливостью. какъ-будто они что-то украли или отняли у него.
   Для того, чтобъ отбить ее у другихъ, онъ выдумалъ давать ей сеансы каждый день, держать ее почти безъ нужды въ своей мастерской. Но Манетта вскорѣ замѣтила его продѣлки и, находя ихъ унизительными для себя, придумывала разные предлоги, чтобъ пропускать сеансы Коріолиса и ходить къ другимъ художникамъ, которые въ самомъ дѣлѣ работали и вдохновлялись ею. И тутъ-то началась для Коріолиса мука, понятная только въ артистическомъ мірѣ,-- мука человѣка, влюбленнаго въ женщину, наготу которой первый встрѣчный имѣлъ право изучать.
   Коріолисъ желалъ имѣть Манетту всю для одного себя и заставить ее жить въ одномъ домѣ съ собой, но она устояла противъ его просьбъ и обѣщаній. Онъ удивлялся, что ее такъ мало прельщало его предложеніе сдѣлаться полной хозяйкой въ его домѣ. Она соглашалась остаться его любовницей, но крѣпко держалась за "свой уголъ", устроенный ею на собственныя заработанныя деньги. Прежде всего у нея преобладала идея быть независимой и свободно распоряжаться собой. Она иначе не понимала жизнь, какъ съ правомъ дѣлать что ей угодно и позволять себѣ даже непозволительныя вещи. Это была одна изъ тѣхъ недовѣрчивыхъ натуръ, упорныхъ въ своей дикости, которыя не терпятъ, чтобъ чья-нибудь рука налегла на нихъ; она отступала отъ предложеній Коріолиса, какъ свободное, понятливое животное отступаетъ отъ позолоченной клѣтки, куда хотятъ его заманить.
   Коріолисъ не видѣлъ никакого средства побѣдить упорную волю Манетты. Оказывалось, что онъ не имѣлъ никакой власти надъ этимъ страннымъ женскимъ характеромъ. Онъ не могъ прибѣгнуть даже къ обыкновеннымъ средствамъ, всегда имѣющимъ успѣхъ у женщинъ: онъ не могъ очаровать ее роскошью и удовольствіями,-- однимъ словомъ, всѣмъ тѣмъ, что удовлетворяетъ вкусамъ и кокетству женщины. Манетта даже не была, лакомкой; напротивъ, она выказывала удивительную умѣренность и полное равнодушіе къ тому, что она пила и ѣла. Что касается кокетства, то она кокетничала только своимъ тѣломъ. Всякое другое кокетство было ей чуждо. По странному исключенію, она была равнодушна къ роскоши и къ женскимъ нарядамъ: къ бриліантамъ, шелку и бархату. Сдѣлавшись любовницей Коріолиса, она сохранила свой прежній, скромный костюмъ гризетки. Она носила шерстяныя платья, дешевыя шали,-- однимъ словомъ, одинъ изъ тѣхъ темныхъ, незамѣтныхъ туалетовъ, которые обыкновенно носятъ бѣдныя швеи. Притомъ-же нарядъ къ ней не шелъ: какъ на статуѣ, на ея великолѣпномъ тѣлѣ модное платье падало фальшивыми складками. Иногда Коріолисъ на распродажѣ покупалъ ей мимоходомъ шелковое платье: Ланетта благодарила, уносила платье къ себѣ и прятала въ шкафъ.
   Почти всѣ женскіе вкусы были ей чужды: она не любила развлеченій, не любила ни баловъ, ни театровъ. Шумное головокруженіе, опьяняющее парижанокъ, казалось ей утомительнымъ. Она поддавалась увлеченію только по иниціативѣ другого, а не по своей собственной, и каждый разъ, когда дѣло шло о какомъ-нибудь развлеченіи, она готова была сказать: -- Не лучше-ли остаться?-- Ея апатическая натура, свободная отъ всякихъ фантазій, довольствовалась домашнимъ счастіемъ застоя. Въ ней была, элементъ животнаго, жующаго жвачку, или южной женщины, проводящей жизнь въ полудремотѣ, подъ знойнымъ небомъ, располагающимъ къ лѣпи. Жить на одномъ мѣстѣ, не двигаясь, въ спокойной обстановкѣ матеріальнаго комфорта, въ гармоническомъ равновѣсіи полусонной позы, чувствовать на тѣлѣ топкое и чистое бѣлье,-- вотъ въ чемъ заключалось все ея блаженство,-- блаженство, которымъ она могла пользоваться, не нуждаясь въ Коріолисѣ.
   

IV.

   Коріолисъ былъ креолъ по происхожденію, и его изящная натура имѣла такое сходство съ женскимъ темпераментомъ, что не разнилась даже въ мелочахъ, за исключеніемъ мужественной энергіи и дикихъ вспышекъ гнѣва: то-же изысканное кокетство въ одеждѣ, то-же пристрастіе къ духамъ и благовоніямъ, та-же причудливость даже въ пищѣ, тотъ-же вкусъ ко всему сладкому и острому. Любовь такихъ натуръ бываетъ похожа на женскую любовь. Онѣ любятъ сильнѣе другихъ мужчинъ: инстинктъ привязанности и любящей привычки соединяется въ нихъ съ потребностью отдаться всецѣло, окунуться съ головой въ разнѣживающія ласки и разслабляющую сладость любви, подчиниться вполнѣ лѣнивой атмосферѣ обожанія и счастливаго рабства. Коріолисъ любилъ именно такъ. Почти изъ всѣхъ связей его молодости образовывались цѣпи, и теперь повторилось то-же самое, но только на этотъ разъ въ его связи съ Манеттою было еще новое звено, до сихъ поръ ему незнакомое, въ отношеніяхъ съ его прежними любовницами. Къ его любви примѣшивалась страсть его жизни -- любовь къ искуству. Онъ любилъ эту женщину, какъ матеріалъ для великаго произведенія, какъ живой образецъ красоты, какъ олицетворенный идеалъ жизненной правды, любилъ за неподражаемыя линіи ея тѣла, за нѣжные оттѣнки ея кожи, которые онъ могъ увѣковѣчить на полотнѣ. Онъ любилъ ее за то, что она вдохновляла его, и что, созерцая ее, онъ чувствовалъ себя художникомъ.
   

V.

   Настояніями, мольбами, страстнымъ упорствомъ Коріолисъ добился, наконецъ, согласія Манетты жить съ нимъ подъ одной кровлей. Онъ былъ такъ счастливъ этой побѣдой, какъ-будто она теперь отдалась ему впервые. Съ этой минуты онъ держалъ въ своихъ рукахъ ея жизнь. Теперь отъ него не укроется ни одинъ ея поступокъ. Съ каждой минутой она будетъ съ нимъ связана все тѣснѣе и ближе. Живя подъ его кровомъ, она будетъ дѣлить его жизнь.
   Однако Манетта, переѣхавъ и поселившись у него, не хотѣла совсѣмъ разстаться съ своей маленькой квартирой въ улицѣ ФигьеСен-Поль. Коріолисъ видѣлъ въ этомъ недовѣріе, желаніе сберечь свою свободу и угрозу ле оставаться съ нимъ на-всегда. Какъ ни убѣждалъ онъ ее оставить эту квартиру, она упорно держалась за свою прихоть.
   Она почти совсѣмъ уже ему принадлежала. Онъ отвлекъ ее отъ ея привычекъ, отъ ея угла, но все-таки эта женщина, которую онъ сжималъ въ своихъ объятіяхъ, была не вполнѣ его; она принадлежала другимъ -- она позировала. Ея тѣло было всегда готово къ услугамъ каждаго художника. Онъ умолялъ ее принести ему въ жертву эту гордость своей наготою, но она отвѣчала ему только взглядомъ., въ которомъ выражалось все презрѣніе артиста, которому предложили-бы сдѣлаться поставщикомъ зелени. Онъ сталъ требовать, угрожать; она возстала, какъ женщина, готовая на всякую крайнюю мѣру, и Коріолисъ отступилъ передъ сопротивленіемъ. Тогда онъ. сталъ лицемѣрно прибѣгать къ разнымъ недобросовѣстнымъ сдѣлкамъ, онъ раззнакомился съ тѣми изъ своихъ товарищей, къ которымъ Манетта ходила позировать, и въ своихъ запрещеніяхъ и исключеніяхъ дошелъ, наконецъ, до того, что допустилъ ея сеансы только у нѣкоторыхъ старыхъ академиковъ. Наконецъ, утомленный этими несвойственными ему хитростями, онъ разражался упреками, открывалъ Манеттѣ всю свою душу, признавался ей въ своей ревности, въ своихъ мученіяхъ, въ лицемѣріи, отъ котораго разрывалось его сердце, и умолялъ ее сжалиться надъ нимъ.
   Манетта, повидимому, жалѣла его. Упрямо продолжая служить моделью тамъ, гдѣ ей вздумается, она выказывала наружную снисходительность къ его требованіямъ и, казалось, уступала имъ, давая ему обѣщаніе, какъ избалованному ребенку, чтобы его утѣшить. Но эта снисходительность не только не утѣшала его, а. напротивъ, доводила до изступленія.
   Когда Манетта выходила, его вдругъ охватывало неотступное, болѣзненное безпокойство. Онъ вбѣгалъ въ мастерскую знакомаго живописца, гдѣ онъ предполагалъ со найти, и, затворивъ за собой дверь, осматривалъ всѣ закоулки, какъ полицейскій агентъ, вездѣ шарилъ, искалъ, и, наконецъ, не находя ничего, бѣжалъ дѣлать такой-же осмотръ къ другому. Манія его была извѣстна и надъ ней даже не смѣялись. Въ мастерскихъ своихъ товарищей онъ останавливался въ бѣшеномъ созерцаніи передъ нѣкоторыми рисунками и эскизами, изображавшими нагую женщину, снятую съ Манетты, и говорившими о популярности его любовницы. Онъ находилъ ее вездѣ, всегда, и даже тамъ, гдѣ ея не было; мысль о ней превратилась у него въ манію, галюцинацію, безуміе. Онъ видѣлъ ее на всѣхъ картинахъ, во всѣхъ позахъ; всякое тѣло, снятое съ другихъ моделей, казалось ему ея тѣломъ, и выставленная на показъ нагота другихъ женщинъ оскорбляла его, какъ-будто это была нагота единственной женщины, существовавшей для него въ мірѣ. Кровь въ немъ кипѣла при мысли, что она продолжала служить натурщицей другимъ, хоть онъ ни разу не заставалъ ее за ея ремесломъ и никто не упоминалъ ему объ этомъ. Напротивъ, всѣ друзья его хранили тайну Манетты. Но когда онъ спрашивалъ у нея:-- Ты позируешь у такого-то?-- она отвѣчала ему "нѣтъ" такимъ тономъ, который возбуждалъ въ немъ желаніе убить ее, но все-таки это "нѣтъ" было ему милѣе, чѣмъ если-бы она сказала "да".
   

VI.

   Они сидѣли за обѣдомъ. Коріолису казалось, что Манетта спѣшила кончить обѣдъ. Тотчасъ послѣ десерта она встала изъ-за стола, пошла въ свою комнату и вернулась въ шали и шляпѣ. Коріолисъ нашелъ какую-то изысканность въ ея туалетѣ; онъ замѣтилъ, что она надѣла новую шляпу. Ему хотѣлось спросить, куда она идетъ, но онъ не спросилъ, говоря себѣ: она сама мнѣ скажетъ.
   Манетта передъ зеркаломъ поправляла ленты своей шляпы, завязывала бантъ, приглаживала пальцемъ волосы на вискахъ, перегибалась назадъ тѣмъ граціознымъ движеніемъ женщинъ, желающихъ посмотрѣть, какъ на нихъ сидитъ шаль, конецъ которой онѣ откидываютъ каблукомъ ботинки. Коріолисъ смотрѣлъ на нее, изучалъ ея спину, ея шаль, и разнородныя мысли проходили у него въ мозгу, а въ головѣ вертѣлся только одинъ вопросъ: куда она идетъ?-- Онъ ждалъ, когда Манетта кончитъ. Слова: "куда ты идешь?" просились ему на языкъ.
   Манетта расправила складки на платьѣ и сказала только: -- Я ухожу.-- Коріолисъ не имѣлъ мужества сказать ей ни одного слова. Онъ прислушивался къ шуму ея шаговъ въ передней, слышалъ, какъ она разговаривала съ слугой, какъ она повернула щеколду, какъ за ней затворилась дверь... Она ушла. Онъ положилъ трубку на столъ передъ Лпатолемъ, съ удивленіемъ смотрѣвшимъ на него, снова взялъ ее, выпустилъ два клуба дыма., бросилъ ее на тарелку и, схвативъ шляпу, выбѣжалъ изъ комнаты.
   Манетта отошла по болѣе пятнадцати шаговъ отъ дому. Она шла мелкими, скорыми шагами, съ разсѣяннымъ видомъ, не смотря ни на что. Коріолисъ слѣдовалъ за ней. Она не оглядывалась и, казалось, ничего не видѣла. На углу улицы Рамбюто она купила букетъ фіалокъ. Коріолису пришло на умъ, что букетъ назначался для любовника, и онъ уже видѣлъ его въ комнатѣ мужчины на каминѣ, въ стаканѣ. Манетта прошла еще нѣсколько улицъ; ей попадались мужчины и женщины еврейскаго племени, и она слегка кланялась имъ мимоходомъ. Вдругъ, пройдя въ Назаретской улицѣ, она исчезла въ дверяхъ, надъ которыми развѣвался трехцвѣтный флагъ, необратившій на себя вниманія Коріолиса. Онъ бросился за ней и очутился на небольшой площадкѣ странной формы, напоминавшей входъ въ монастыри Альгамбры, по Манетты тамъ уже не было.
   Онъ находился подъ вліяніемъ кошмара, галюцинаціи. Онъ разглядѣлъ гдѣ-то въ глубинѣ дверь, отворилъ и вошелъ въ темную залу; здѣсь какія-то черныя фигуры въ токахъ и кружевныхъ воротникахъ, съ книгами въ рукахъ, читали и пѣли псалмы погребальными голосами. Онъ находился въ еврейской синагогѣ. Первая женщина, которую онъ увидѣлъ здѣсь, была Манетта.
   Онъ вздохнулъ легкой грудью и съ сердцемъ, свободнымъ отъ подозрѣнія, съ успокоенными нервами, весь мягко погрузился въ полутьму, въ таинственный молитвенный шопотъ, въ которомъ слышались напѣвы унылой религіозной мелодіи. Глаза его блуждали въ этомъ сумракѣ, падавшемъ сверху, сквозь синеватый отблескъ стеколъ; взглядъ переходилъ отъ полустертой живописи на стѣнахъ къ розовымъ переливамъ огня въ стальныхъ подсвѣчникахъ; онъ снова всматривался въ женщинъ, закутанныхъ въ темные капюшоны, и онѣ казались ему библейскими женами ветхаго завѣта. По временамъ въ ихъ молитвенномъ бормотаньи ему слышались гортанные звуки, переносившіе его въ далекія, неизвѣстныя страны.
   Подъ вліяніемъ богослуженія, языка и молитвъ, чуждыхъ ему, въ толпѣ народа, жившаго между парижанами и такъ непохожаго на нихъ, Коріолису въ первый разъ пришла мысль, что Манетта -- еврейка. Хотя она и не скрывала своего происхожденія, но онъ какъ-то не обращалъ на это никакого вниманія. Теперь-же онъ припомнилъ разныя бездѣлицы, которыя прежде его не поражали: онъ вспомнилъ опрѣсноки, принесенные ей разъ въ мастерскую; потомъ, какъ-то разъ вечеромъ, когда они оба всходили на лѣстницу, она вдругъ остановилась и поставила свѣчу на ступень, не желая до восхода солнца доѣрогиваться до огня. И по мѣрѣ того, какъ онъ видѣлъ въ ней еврейку, въ немъ пробуждались инстинкты католика и странное впечатлѣніе овладѣвало имъ.
   

VII.

   Манетта, впрочемъ, мало походила на своихъ соплеменницъ. Еврейка въ ней почти совсѣмъ стушевалась отъ соприкосновенія съ европейской жизнью и въ ней олицетворялся чистый типъ парижанки. Несмотря на томную лѣнь, въ ней пробуждался иногда духъ задора и шаловливости уличнаго гамена. Съ этимъ выраженіемъ она была нарисована на портретѣ, которымъ любила дразнить Коріолиса. Ея первый любовникъ, по странной прихоти артиста, изобразилъ ее въ видѣ мальчика съ фуражкой на головѣ, съ ружьемъ въ рукахъ, опирающагося на барикаду, со взглядомъ, полнымъ дерзкой отваги.
   Коріолисъ ненавидѣлъ этотъ портретъ, не за то только, что находилъ въ немъ оскорбительное воспоминаніе о ея любовникѣ; онъ узнавалъ въ немъ противъ воли и желанія увѣрить себя въ противномъ, сходство, выраженіе чего-то, что ему не нравилось и что, казалось, становилось между нимъ и Манеттой. Напрасно онъ старался убѣдить ее разстаться съ портретомъ и отослать его къ матери; Манетта говорила, что дорожитъ имъ. Онъ пробовалъ снять съ нея другой портретъ, но всегда останавливался посреди неоконченныхъ эскизовъ.
   Разъ, вернувшись поздно вечеромъ, Коріолисъ нашелъ Манетту въ постели. Она еще не спала, по находилась въ томъ состояніи полусна, когда мысль начинаетъ грезить. Она посмотрѣла на него полуоткрытыми, неподвижными глазами, не двигаясь и не говоря. Коріолисъ не сказалъ ей ни слова, и, повернувшись къ ней спиной, началъ курить съ видомъ скрытаго бѣшенства. Потомъ вдругъ, грубымъ движеніемъ бросивъ сигару въ огонь, всталъ, подошелъ къ кровати и схватился за спинку стула, на которомъ лежали платье и юбки Манетты. Манетта не пошевелилась. Глаза ея, по-прежнему полуоткрытые, спокойные и пристальные, плавали въ мирномъ блаженствѣ грезъ. Голова ея, немного запрокинутая на подушку, выказывала линіи профиля, облитаго мягкимъ полусвѣтомъ лампы съ абажуромъ; складки одѣяла обрисовывали ея тѣло, свернувшееся съ такой граціей, какъ-будто она позировала и во снѣ. Коріолисъ долго смотрѣлъ на спящую и молча разжалъ руку, державшую стулъ.
   На другой день, перебирая платье Коріолиса, который еще спалъ, Манетта нашла тамъ фотографическій снимокъ нагой женщины,-- ея собственную карточку, которую она позволила съ себя спять, думая, что Коріолисъ никогда этого не узнаетъ. Она поняла бѣшенство своего любовника, положила карточку на мѣсто и ждала, что будетъ. Опасаясь окончательной размолвки съ Коріолисомъ, она уложила свое бѣлье и вещи, чтобъ быть готовой къ отъѣзду.
   Но Коріолисъ, казалось, забылъ объ ней и какъ-будто не видѣлъ ее. За завтракомъ онъ не говорилъ ни слова. За обѣдомъ онъ читалъ газету. Манетта, закусивъ губы, нетерпѣливо ждала въ молчаніи, оскорбленная и униженная его обращеніемъ.
   -- Кто тебѣ далъ это? вдругъ спросилъ Коріолисъ, выходя изъ своей комнаты и показывая ей небольшую золотую монету, поднятую имъ на полу, посреди другихъ разбросанныхъ бездѣлушекъ.
   -- Не знаю, отвѣчала Манетта; -- когда я была маленькая, мать меня водила въ мастерскія и съ меня срисовывали младепцевъ... У меня, кажется, были тогда бѣлокурые волосы. Ну, и я зацѣпилась ими за цѣпочку одного господина... у него золотая цѣпочка... и онъ...
   -- Это былъ я, замѣтилъ Коріолисъ.
   -- Ты? въ самомъ дѣлѣ это былъ ты?
   И въ глазахъ Манетты появилось серьезное выраженіе. Въ этой золотой монетѣ она видѣла какой-то фатализмъ, предопредѣленіе свыше, связывавшее вмѣстѣ ихъ двѣ судьбы. Она тихо повторила: "Это былъ онъ!" и глаза ея, раскрытые во всю величину, удивленные и побѣжденные, смотрѣли поперемѣнно съ какимъ-то благоговѣніемъ то на Коріолиса, то на золотую монету. Она встала медленно, серьезно, и, съ торжественной важностью подойдя къ Коріолису, обвилась руками вокругъ его шеи и, приподнявъ немного его голову, шепнула:-- Болѣе никогда! Кончено! Никогда! ни для кого!
   

VIII.

   На выставкѣ 1853 г. картина Коріолиса "Турецкая баня" имѣла огромный успѣхъ. О немъ заговорили, онъ сдѣлался львомъ гостиныхъ. Правительство купило у него его картину для люксембургскаго музея и газеты прокричали о его офиціальномъ принятіи въ академію.
   Подъ обаяніемъ этого всеобщаго восторга и похвалъ газетъ, отуманенная настоящимъ и будущимъ этой начинающейся популярности, Манетта впервые почувствовала гордость быть любовницей знаменитаго артиста, и эта гордость вызвала изъ ея сердца теплоту, пламя,-- однимъ словомъ, "нѣчто" похожее на любовь.
   

IX.

   Манетта не получила никакого образованія и была несвѣдуща, какъ ребенокъ, какъ женщина, вышедшая изъ среды народа. Но это первобытное и дѣвственное незнаніе любовницы, обыкновенно столь оскорбительное для самолюбія мужчины, не оскорбляло Коріолиса; оно скользило по немъ, не внушая ему ни раскаянія, ни стыда за ту, которую онъ любилъ.
   Коріолисъ былъ артистъ, а такіе люди, какъ онъ,-- идеальные художники, поэты по воображенію, творцы книгъ, картинъ и статуй,-- бываютъ обыкновенно снисходительны къ подобнымъ существамъ, Имъ правится жить съ женщиной, умъ которой не способенъ постичь то, къ чему они стремятся. Имъ именно нужна любовница, которая не отвѣчаетъ ни на что, что созидается у нихъ въ головѣ, -- любовница, которая служитъ имъ развлеченіемъ въ часы досуга и преклоняется передъ ними съ покорнымъ, благоговѣйнымъ непониманіемъ. Они вообще считаютъ женщину неспособною стать съ ними на одинъ уровень. По ихъ мнѣнію, женщина можетъ быть равною только какому-нибудь буржуа, но для нихъ не существуетъ подруги, которая-бы могла ихъ поддерживать, помогать имъ въ трудѣ ихъ творчества; они предпочитаютъ тупое молчаніе необразованной женщины промахамъ женщины образованной, отъ которой-бы ихъ коробило. Правда, многіе дошли до этого убѣжденія вслѣдствіе обманутыхъ илюзій и попытокъ къ идеальной страсти; вначалѣ они мечтали о женщинѣ, пріобщенной къ ихъ жизни, ихъ будущему, ихъ творчеству, о какой-нибудь Беатриче. Но, горько разочарованные въ своихъ возвышенныхъ фантазіяхъ, они могли-бы отвѣчать, какъ та актриса, у которой спрашивали, почему она себѣ выбираетъ любовниковъ такого низкаго разбора?-- Потому, что они ниже меня, отвѣчала она, выражая этимъ отвѣтомъ глубокій эгоизмъ.
   Любовь мужчины къ женщинѣ ниже себя, надъ которой онъ можетъ господствовать и въ то-же время упиваться легкимъ и пріятнымъ нектаромъ раболѣпія,-- любовь, которая позволяетъ быть безцеремоннымъ въ обращеніи и разговорѣ и увольняетъ отъ свѣтскихъ требованій и приличій, не вторгаясь вмѣстѣ съ тѣмъ во внутренней міръ артиста,-- любовь удобная, простая, домашняя,-- вотъ объясненіе и тайна самыхъ интимныхъ отношеній подобнаго рода!
   Коріолисъ принадлежалъ къ разряду такихъ мужчинъ. Онъ принималъ Манетту за то, чѣмъ она была,-- за прелестное животное, и разговоръ ея шокировалъ его такъ-же мало, какъ пѣніе птицы, которую-бы не учили пѣть. Ему правилась эта первобытная натура безъ всякаго воспитанія, правилась своею наивностью и какой-то забавной самобытностью; въ ея простотѣ онъ находилъ дѣтскую оригинальность, грацію юности. Часто вечеромъ, засыпая, онъ громко смѣялся въ постели, припоминая какую-нибудь забавную наивность, вырвавшуюся у Манетты. Притомъ Манетта выкупала свое умственное ничтожество качествомъ, извинявшимъ все въ глазахъ Коріолиса, и безъ котораго онъ не могъ-бы прожить съ женщиной трехъ дней. Она родилась съ тѣмъ врожденнымъ изяществомъ, которое спасаетъ отъ пошлости и вульгарности и которымъ природа отмѣчаетъ иногда своихъ избранниковъ, вопреки ихъ общественному положенію.
   

X.

   Новое чувство Манетты къ Коріолису вскорѣ выказалось, какъ вообще всѣ женскія страсти, въ самопожертвованіи. Коріолисъ сдѣлался болѣнъ отъ непосильнаго труда и треволненій послѣдняго мѣсяца. Простуда окончательно уложила его въ постель.
   Коріолисъ усвоилъ себѣ какую-то странную манеру въ болѣзни: онъ ложился въ постель, ни съ кѣмъ не говорилъ ни слова, не отвѣчалъ на вопросы и отвертывался къ стѣнѣ, если посѣтители не уходили. Такова была его манера леченья, и не разъ случалось, что онъ вставалъ черезъ нѣсколько дней совсѣмъ здоровый, безъ всякихъ лекарствъ, и принимался за работу, не упоминая о своей болѣзни и не желая, чтобъ ему о томъ напоминали.
   На этотъ разъ, однако, онъ отдѣлался не такъ легко. Онъ такъ серьезно заболѣлъ, что Анатоль отправился за докторомъ, ихъ общимъ товарищемъ.
   -- Болѣзнь еще не такъ далеко зашла; у васъ опухоль въ груди, сказалъ докторъ, и принялся писать рецептъ.
   Манетта провожала его молча, не смѣя спросить: -- ну чтоже?-- Докторъ взялъ съ табурета свою широкополую шляпу, и, оглядѣвъ стѣны, увѣшанныя эскизами, сказалъ:
   -- Однакожь за все это можно выручить хорошія деньги...
   И поклонился Манеттѣ съ обычной ироніей человѣка, привыкшаго видѣть горе въ связи съ корыстолюбивыми разсчетами.
   Подъ впечатлѣніемъ этого визита, физическихъ страданій и слабости послѣ кровопусканія, Коріолисъ считалъ себя погибшимъ. Онъ приготовлялся умереть и въ этихъ приготовленіяхъ къ прощанію съ жизнью было какое-то странно-пріятное чувство. Прошло пять дней такимъ образомъ. Манетта не оставляла его ни на минуту и совсѣмъ не ложилась. Она ухаживала за нимъ съ страстнымъ желаніемъ спасти его. Анатоль отъ всего сердца помогалъ ей, причемъ выказалъ удивительную способность ухаживанья за больными, почти женскую ловкость и заботливость.
   Коріолисъ былъ спасенъ!
   

XI.

   Но онъ медленно выздоравливалъ. Въ началѣ лѣта онъ поѣхалъ въ деревню Барбизонъ. Первые дни жизни здѣсь показались Коріолису тихими и успокоительными. Онъ уѣхалъ изъ Парижа едва выздоравливающій, утомленный тѣломъ и головой, въ томъ расположеніи духа, которое влечетъ труженика отдохнуть и освѣжиться въ здоровомъ деревенскомъ воздухѣ, на лонѣ растительной жизни. Его физическая природа нуждалась въ отдыхѣ и уединеніи, и потому онъ съ удовольствіемъ почувствовалъ себя перенесеннымъ въ это затишье, далеко отъ шума и дрязгъ столицы. Взглядъ его съ отрадой останавливался на улицѣ, гдѣ бродили куры и выпрягали дилижансъ. Онъ вкушалъ наслажденіе забвенія въ этомъ заброшенномъ уголкѣ, гдѣ, казалось, остановилась жизнь, гдѣ люди и животныя двигались медленно и гдѣ царствовало какое-то особенное затишье. Ему нравились эти однообразные дни, ничѣмъ неотличающіеся другъ отъ друга, это бездѣйствіе, эти праздные часы, незамѣтно доводившіе его до вечера,-- вечера деревенскаго, ненуждающагося въ газовомъ освѣщеніи. Просыпаясь рано утромъ, онъ испытывалъ странное чувство удовольствія, слыша, какъ кондукторъ дилижанса перекликался съ трактирщикомъ:-- Ничего новаго?-- Ничего, отвѣчалъ трактирщикъ такимъ тономъ, въ которомъ слышалось, что здѣсь ничего никогда не случалось и не могло случиться.
   Для Манетты деревня была все равно, что открытіе игрушечнаго ящика, изъ котораго выходятъ барашки, фермы, кудрявыя деревья. Она удивлялась всему, какъ пятилѣтная дѣвочка; небо, трава, деревья, сады, поля, овощи, птицы,-- это все было для нея новымъ міромъ, все подавало ей поводъ къ удивленію и забавѣ. Какъ у всякой парижанки, очутившейся среди природы, у нея была нѣсколько глупая дѣвственность впечатлѣній. Она восхищалась тѣмъ, что могла сама собирать ягоды; она брала животныхъ на руки, цѣловала ихъ, сажала себѣ на шею, то срывала мимоходомъ плоды, то ломала вѣтку. Казалось, земля своей жизненной силой извлекала ее изъ апатіи. Дыша здоровымъ воздухомъ полей, она сдѣлалась весела, бодра, жива; она готова была бѣгать и прыгать, даже взлѣзать на деревья. Она ходила ворочать сѣно съ деревенскими женщинами и вернулась веселая, восхищенная, загорѣвшая, съ пріятной истомой во всемъ тѣлѣ. Но счастливѣе всѣхъ былъ Анатоль. Онъ пѣлъ, скакалъ, говорилъ тысячу глупостей, опьяненный воздухомъ полей. Онъ уходилъ въ лѣсъ, раздѣвался, ложился на землю и проводилъ долгіе часы, закинувъ руки за голову и наслаждаясь всѣмъ окружающимъ. Такъ провели они нѣсколько недѣль и неохотно возвратились въ Парижъ.
   

XII.

   -- Правда, земля вертится?
   Манетта позировала для копіи "Турецкой бани", заказанной роттердамскимъ банкиромъ Коріолису. Въ разговорѣ ему случилось сказать Манеттѣ, что земля вертится.
   -- Земля вертится? то, на чемъ я стою, вертится? спрашивала Манетта, съ какимъ-то страхомъ смотря внизъ. И она подняла глаза на Коріолиса, какъ-бы спрашивая, не насмѣхается-ли онъ надъ ней? Коріолисъ началъ ей объяснять такъ-же плохо, какъ зналъ самъ.
   -- Замолчи, сказала она вдругъ,-- мнѣ кажется, у меня голова закружилась отъ твоихъ словъ.
   Коріолисъ замолчалъ и принялся за рисованье, но онъ былъ не въ ударѣ. Рисуя, онъ ворчалъ на Манетту за то, что она торопила его кончить скорѣе.
   -- Чего ты спѣшишь? сказалъ онъ, наконецъ; -- твое тѣло останется все такимъ-же и черезъ недѣлю.
   -- Ты думаешь?
   И она обвела свои юныя, дѣвственныя формы взглядомъ, въ которомъ смѣшивались любопытство и сожалѣніе женщины и вмѣстѣ статуи, оплакивающихъ свою красоту.
   -- А! произнесъ Коріолисъ.
   Онъ понялъ.
   -- Да... возразила Манетта, опуская голову и какъ-бы собираясь заплакать.
   Коріолисъ почувствовалъ, что сердце у него дрогнуло. Но ему стало стыдно своего волненія и художникъ съ ироніей заставилъ молчать въ себѣ человѣка. Вдругъ онъ почувствовавъ на себѣ пристальный взглядъ Манетты, подошелъ къ ней, взялъ ее за голову, опрокинулъ ее къ себѣ на колѣни и, устремивъ на нее серьезный взглядъ, старался добраться до глубины ея мысли. Манетта спрятала лицо на его груди, чтобъ скрыть вспыхнувшій на немъ румянецъ.
   

XIII.

   Домашняя жизнь Коріолиса была все такъ-же счастлива. Анатоль разнообразилъ ее своею веселостью и школьническими выходками. Манетта вкладывала въ нее очарованіе своей личности. Коріолисъ забывалъ все на свѣтѣ, смотря на нее въ то время, какъ она прибирала въ мастерской въ своемъ бѣломъ платьѣ, въ небрежно накинутой шали ярко-краснаго цвѣта, съ распущеннымъ, утомленно-лѣнивымъ станомъ беременной женщины, прекрасной красотой, полной нѣги и сіянія. Къ его любви примѣшивалось чувство благодарности къ этой женщинѣ, которая наполняла и оживляла его домъ, облегчала ему жизнь, избавляла его отъ домашнихъ дрязгъ, управляя хозяйствомъ твердой и легкой рукой.
   Между нимъ и Манеттой существовали пункты сближенія, которые почти всегда неминуемо дѣлаютъ натурщицу любовницей художника. При всемъ необразованіи Манетты Коріолису пріятно было находить въ ней тѣ познанія, которыя пріобрѣтаютъ женщины, выросшія въ мастерскихъ... Манетта видѣла столько художниковъ за работой, что имѣла понятіе о живописи. Всѣ принадлежности рисованія были ей знакомы; она знала ихъ названіе и употребленіе. Она знала, что художника за станкомъ нельзя тревожить, и уважала его молчаніе. Она умѣла мыть кисти и смутно понимала, въ чемъ состояла красота картины.
   Кромѣ того Коріолису пришлись по сердцу и другія ея свойства. Ему нравилось, что она довольствовалась самой собой и обходилась безъ общества пріятельницъ; ему нравилось ея равнодушіе къ удовольствіямъ, ея лѣнивая ясность и довольство мирной, однообразной обстановкой. Слушаясь его во всемъ безпрекословно, она какъ-будто стушевывалась; сердилась слегка и на минуту и вся вспыхивала только въ тѣхъ случаяхъ, когда чего-нибудь не понимала въ разговорѣ съ нимъ. Коріолисъ чувствовалъ невольную благодарность и довѣріе къ этой женщинѣ, повидимому, такъ далекой отъ мысли о господствѣ, до того ушедшей въ самое себя, что ей, казалось, было лѣнь стряхнуть съ себя этотъ сонный покой. Въ его тихой, однообразной жизни, она была удобной подругой для его раздражительныхъ нервовъ артиста. Въ ея спокойномъ обществѣ, въ ея тихомъ присутствіи, въ ея полу-словахъ и полу-ласкахъ было что-то мягко-примирительное, убаюкивавшее тревоги и неудачи его артистической карьеры. Ему казалось, что это красивое, апатичное созданіе разливало вокругъ миръ, здоровье, матеріальное благосостояніе.
   

XIV.

   Коріолисъ сдѣлался домосѣдомъ почти до дикости. Онъ приходилъ въ ужасъ при мысли, что надо надѣвать сюртукъ, отказывался отъ приглашеній и никуда не ходилъ.
   Манетта медленно занимала свое мѣсто въ домѣ. Она мало-помалу и со-дня-на-день устроивалась. Она не была уже любовницей, смиренной, робкой, дрожащей при постороннихъ, еще несвившей себѣ гнѣзда и готовой вспорхнуть при первой ссорѣ; она мало-по-малу усвоила себѣ развязность и видъ хозяйки дома; теперь она выказывала жестомъ, голосомъ, тономъ, манерой распускать платье по дивану, что она у себя дома. Она пережила то время, когда прислуга обращалась къ хозяину прежде, чѣмъ исполнить то, что приказывала хозяйка: теперь ея приказанія сдѣлались равнозначущими приказаніямъ Коріолиса. Товарищи, приходившіе въ мастерскую, обращались съ ней уже не съ прежнею безцеремонностью: они какъ-будто безмолвно согласились признавать въ ней офиціальную хозяйку, женщину, прочно поселившуюся въ домѣ, почти на правахъ законной жены. при ней посѣтители не говорили вольностей и принимали тонъ уваженія, почти какъ съ замужней женщиной.
   Манеттѣ почти не пришлось трудиться надъ этой перемѣной: она совершилась сама собой, естественно, какъ результатъ медленнаго и постепеннаго всасыванія женскаго вліянія, вслѣдствіе привычки совмѣстнаго сожительства и постепеннаго ряда незамѣтныхъ захватовъ, упрочивающихъ положеніе и власть женщины и, вмѣстѣ съ тѣмъ, ослабляющихъ силу мужчины.
   Теперь Манетта была не только хозяйка и любовница -- она была мать.
   

XV.

   Сдѣлавшись матерью. Манетта совершенно преобразилась. Натурщица въ ней внезапно исчезла, умерла на-вѣки. Материнство, коснувшись ея тѣла, уничтожило въ ней гордость. И въ то-же время въ глубинѣ ея души произошелъ громадный внутренній переворотъ. Натура ея совершенно обновилась и измѣнилась; она перестала быть тѣмъ созданіемъ, лѣнивымъ тѣломъ и духомъ, съ бродячими инстинктами, которое довольствовалось бездѣйствіемъ покоя и домашняго счастія. Изъ нѣдръ матери проглянула еврейка, съ ея холодной настойчивостью, упрямой рѣшимостью, съ первобытнымъ хищничествомъ своей породы и страстной алчностью матери, мечтающей о богатствѣ для своего ребенка. Но эта внезапная перемѣна осталась тайной отъ всѣхъ. Манетта скрывала честолюбивыя стремленія, которыя теперь зашевелились въ ней. Она не просила отца признать своего сына. Даже въ минуты изліяній, которыя слѣдуютъ за родами, въ тѣ часы, когда мужчина смотритъ на женщину, какъ на дорогую и священную для него больную, у нея не вырвалось ни одного слова, ни одного изъ тѣхъ намековъ на участь ея ребенка, которыми мать, такъ-сказать, ощупываетъ и старается измѣрить состраданіе и великодушіе мужчины, отца незаконнаго ребенка. Напротивъ, она, казалось, постоянно хотѣла отдалить отъ Коріолиса заботу о будущемъ, всякую идею о какомъ-бы то ни было обязательствѣ. То, что въ ней таилось,-- новыя и смѣлыя вожделѣнія, пробужденныя материнскимъ чувствомъ, -- все это проглядывало наружу только въ сверкающемъ, холодномъ взглядѣ и въ глубокой задумчивости, въ которую она по временамъ впадала. Она ждала не спѣша и не стараясь предупреждать событій. Время было ея могущественнымъ союзникомъ: она видѣла, какъ вокругъ нея оно давало женщинамъ, такимъ-же, какъ она, ея прежнимъ пріятельницамъ, осуществленіе ихъ мечтаній: богатство, замужество, титулъ, и она терпѣливо оставляла его совершать свое дѣло, увѣренная въ исполненіи своихъ надеждъ. Она довѣрялась обстоятельствамъ, благопріятному случаю, неожиданности. Какъ многія подобныя ей женщины, она имѣла дерзкую вѣру въ свою удачу, религіозную увѣренность въ свою счастливую звѣзду.
   

XVI.

   Когда Манетта устроилась въ домѣ, Аяатоль отодвинулся на задній планъ, предоставивъ ей управленіе хозяйствомъ и роль няньки Коріолиса, которую онъ-было взялъ на себя. Манетта была ему за это благодарна. Анатоль старался заслужить ея расположеніе угожденіями, вниманіемъ, ухаживаніемъ. Хотя и не страстнаго темперамента, Анатоль, однакожь, былъ способенъ внезапно воспламеняться и искусно, не подавая вида, умѣлъ вкрадываться въ расположеніе; однимъ словомъ, онъ былъ изъ числа пронырливыхъ и скромныхъ обольстителей, которые могутъ сдѣлаться опасными. Онъ жилъ съ любовницами своихъ пріятелей, какъ жилъ въ ихъ мастерской, и ютился около чужихъ женъ, какъ ютился у чужого очага; это ему казалось совершенно естественнымъ и нисколько не безчестнымъ. Во всю его жизнь у него никогда не было собственности; онъ всегда прицѣплялся къ жизни другихъ; ему казалось такъ-же просто дѣлить любовь своего товарища, какъ дѣлить его обѣдъ.
   Онъ тотчасъ-же принялъ съ Манеттой свою обычную роль вздыхателя... Манетта была польщена этимъ обожаніемъ, смиреннымъ, смущеннымъ, безмолвнымъ, созерцательнымъ. Ее очень забавила выходка Анатоля во время одной ихъ прогулки: онъ вызвалъ на дуэль красавца Массико, весь вечеръ явно ухаживавшаго за ней. Анатоль замѣтилъ это и пришелъ въ негодованіе за Коріолиса, который ничего не замѣтилъ. Выпитое имъ вино заставило его забыть природную трусость и почти вообразить себя любовникомъ жены своего друга. Впрочемъ, храбрость его продолжалась не долго: отрезвившись на другой день, онъ и не подумалъ драться. Манетта много смѣялась, по втайнѣ была польщена. Однакожь, такъ-какъ она не хотѣла измѣнять Коріолису и въ особенности для Анатоля, который ничѣмъ не выдавался, былъ незначительный художникъ, использовавшійся извѣстностью, ей вскорѣ прискучилъ такой жалкій и смиренный обожатель. Въ первое время она была къ нему снисходительна, многое прощала ему. Теперь она видѣла въ немъ всѣ его дурныя стороны. Она находила его манеры и выраженія пошлыми, вульгарными; они были ей противны, какъ пятно на его блузѣ. Съ своимъ врожденнымъ изяществомъ, съ своимъ презрѣніемъ ко всему, что было грубо и пошло, она вскорѣ стала ненавидѣть и презирать его. Она не прощала ему болѣе ничего, даже того, что онъ заставлялъ ее смѣяться. Ея женское тщеславіе возмущалось при мысли, что такое ничтожество осмѣливается думать о ней, и вскорѣ она почувствовала себя униженной, уязвленной, взбѣшенной терпѣливымъ упорствомъ этого влюбленнаго, который продолжалъ ухаживать, какъ-будто ничего не требуя и не ожидая. Но видя привязанность Коріолиса къ Аватолю, видя, что онъ не могъ обойтись безъ его веселаго общества, она не смѣла явно нападать на него, и, скрывая свои злые замыслы, только изрѣдка, незамѣтно, съ женскимъ тактомъ и какъ-будто безъ намѣренія, ставила Анатоля на то смиренное мѣсто, которое онъ занималъ въ домѣ, и давала ему чувствовать его низменность и тунеядство.
   Но вдругъ ея обращеніе съ нимъ измѣнилось во время короткаго отсутствія Коріолиса въ Трувиль и изъ холоднаго, непріязненнаго и презрительнаго сдѣлалось любезнымъ и предупредительнымъ. По возвращеніи Коріолиса, она по-прежнему обращала вниманіе на Анатоля, обходилась съ нимъ, какъ съ другомъ дома. И Анатолію казалось, что съ каждымъ днемъ Манетта дѣлалась съ нимъ непринужденнѣе и фамильярнѣе. Онъ даже замѣтилъ въ ней какъ-будто поползновеніе къ кокетству. Во всемъ, что она говорила, въ ея легкихъ прикосновеніяхъ, въ долгомъ молчаніи по цѣлымъ часамъ, во время котораго она опутывала его собою, не говоря ни слова, Анатоль чувствовалъ, что въ этой женщинѣ что-то улыбалось ему, раздражало его, вызывало на искушеніе. И его не совсѣмъ еще угасшее чувство къ ней снова возгорѣлось.
   Въ одно послѣобѣда онъ зашелъ въ мастерскую и засталъ тамъ Манетту одну.
   -- Коріолиса нѣтъ дома? спросилъ онъ.
   -- Онъ, кажется, еще не вернулся, отвѣчала Манетта, и, видя, что Анатоль снимаетъ со стѣны рабочую блузу, прибавила:-- вы хотите работать?.. Жарко! Лучше дайте мнѣ папиросу и садитесь сюда.
   И, подвинувшись на диванѣ, гдѣ она сидѣла въ лѣнивой, раскинувшейся позѣ, она указала ему, мѣсто но не на-столько отодвинулась, чтобъ Апатоль не могъ чувствовать жаръ ея тѣла. Опрокинувшись назадъ, полуразстегнувъ пеньюаръ, выказывавшій ея полураскрытую грудь, она по временамъ разсѣянно водила рукой по складкамъ своей одежды. Она не говорила съ Анатолемъ, не смотрѣла на него, казалось, не замѣчала, что онъ сидитъ рядомъ съ него, я между тѣмъ ему казалось, что никогда не была такъ близка минута увлеченья и женской слабости. Звукъ голоса Манетты, когда она его позвала, сѣсть возлѣ себя, близость ея тѣла, которое онъ чувствовалъ сквозь платье, ея томная поза, движенія полуобнаженныхъ рукъ, папироса, до половины потухшая, сладострастный полу-мракъ, окружавшій ее, медленное блужданіе пальцевъ по груди,-- все это навѣвало на Анатоля обольщенія чувственности, посредствомъ которой женщина невольно вызываетъ, безъ словъ, однимъ искушеніемъ своей безмолвной нѣги, смѣлую попытку мужчины.
   На одно мгновеніе онъ хотѣлъ оторваться отъ своего мѣста, но его взглядъ встрѣтился со взглядомъ Манетты,-- взглядомъ неопредѣленнымъ и загадочнымъ, какъ молнія, въ которомъ можно было прочесть и насмѣшку, и желаніе, и вызовъ... Анатоль, какъ безумный, бросился къ ней и хотѣлъ обхватить ее руками, но Манетта выскользнула изъ его объятій и, вставъ съ дивана, прямо передъ Анатолемъ, громко и дерзко захохотала ему въ лицо театральнымъ хохотомъ актрисы, потрясавшимъ ее всю съ головы до ногъ,
   -- Коріолисъ! позвала она два или три раза.
   -- Ну что? спросилъ Коріолисъ, входя.
   "Такъ она знала, что онъ вернулся!" подумалъ Анатоль.
   -- Ну, что такое? повторилъ Коріолисъ, смущенный пристыженнымъ видомъ Анатоля и нескончаемымъ смѣхомъ Манетты и не понимая, въ чемъ дѣло.
   -- Ахъ, мой другъ, насмѣшливо заговорила Манетта; -- твой пріятель сегодня слишкомъ разнѣжничался,-- слишкомъ!
   И она снова расхохоталась.
   -- О! это шутка... пробормоталъ Анатоль какъ можно непринужденнѣе и покраснѣлъ.
   -- Безъ сомнѣнія... шутка.
   И Манетта, съ дѣтскимъ видомъ, потрепала Коріолиса по щекѣ.
   Она добилась того, чего хотѣла. Теперь у нея въ запасѣ былъ фактъ, который она могла представить въ какомъ ей угодно свѣтѣ, измѣнническое орудіе для того, чтобъ побѣдить и уничтожить въ сердцѣ Коріолиса, когда ей вздумается, долголѣтнюю привязанность и дружбу къ Анатолю.
   

XVII.

   Счастье снова повернулось спиной къ Коріолису. Публика не оцѣнила его послѣдняго произведенія: "Морское купанье въ окрестностяхъ Трувиля", въ которое онъ вложилъ всю утонченность своего таланта, и художникъ впалъ въ мрачное и злобное уныніе и забросилъ свои кисти. Черезъ мѣсяцъ послѣ угрюмаго ничегонедѣланья онъ схватилъ полотно и началъ порывисто набрасывать на него штрихи углемъ и мѣломъ. Мало-по-малу изъ этого хаоса линій и контуровъ, въ туманѣ и безпорядкѣ очерковъ, начали выдѣляться фигуры: молодой женщины и старика. Тогда Коріолисъ заперся въ мастерской одинъ и впродолженіи двухъ недѣль не впускалъ туда никого. Утромъ онъ самъ затапливалъ свою печку, чтобъ быть готовымъ къ работѣ съ разсвѣтомъ. Онъ приходилъ къ обѣду усталый, истощенный, надорванный.
   -- До завтра, сказалъ онъ въ одинъ вечеръ Манеттѣ и Анатолю, идя спать;-- завтра вы увидите.
   -- Вотъ! отрывисто сказалъ онъ имъ на другой день, подводя ихъ къ полотну и бросаясь въ темный уголъ дивана, позади ихъ.
   На первомъ планѣ выдвигались двѣ фигуры въ натуральную величину. Съ одной стороны -- свѣтъ, юность жизни, первообразъ невинности, сіяніе чистоты, едва сформировавшаяся грудь, розовыя колѣни, какъ-будто покрытыя лепестками розъ, блескъ дѣвственной зари. Съ другой -- безобразіе,-- безобразіе нравственное, безобразіе ростовщика, съ печатью низкихъ, корыстолюбивыхъ инстинктовъ, безобразіе сморщенное, задавленное, обветшалое, распадающееся, отвратительное, алчное,-- безобразіе, какъ-будто выхваченное изъ современной жизни и воплощенное въ живописи съ поразительнымъ сходствомъ, наводящимъ почти ужасъ.
   Въ старикѣ, созданномъ Коріолисомъ, не было того меланхолическаго величія страсти, которое характеризуетъ старцевъ, созерцающихъ наготу Сусанны. То была похотливость и наглая развращенность старости, послѣдніе, угасающіе, почти свирѣпые инстинкты чувственности, гальванизмъ дряхлаго эротизма, кровавый блескъ глазъ безъ рѣсницъ, зіяніе беззубаго, влажнаго рта, кое-гдѣ обнаженныя части тѣла... что-то страшное и карикатурное, однимъ словомъ, изображеніе буржуазнаго сатира.
   А женщина, между тѣмъ, лежала спокойно и ждала безъ трепета, не отворачиваясь. Ея тѣло не содрагалось отъ отвращенія, и она, казалось, по привычкѣ ремесла, съ наивнымъ простодушіемъ отдавала на показъ сіяніе и цѣломудренную чистоту своего тѣла.
   Въ этомъ контрастѣ женщины и чудовища, старика и молодой дѣвушки, красавицы и звѣря, художникъ вложилъ то чувство ужаса, которое внушаетъ человѣку приближеніе гориллы къ жеи щинѣ. Контрастъ былъ безпощадный, безжалостный, почти не человѣческій. Видно было напряженіе нездороваго вліянія, чудовищный капризъ артиста, создавшій такую ужасную, возмутительную, святотатственную, противоестественную антитезу. Выполненіе ея было почти безчеловѣчно. Съ одного конца картины до другого рука художника, увлеченная бѣшенствомъ, хотѣла поражать, оскорблять, ужасать и наказывать. Взмахи кисти тамъ и сямъ походили на взмахи бича. Тѣло было какъ-будто вырѣзано когтями. Занавѣсы кровати и шелковое одѣяло вокругъ тѣла женщины отливали заревомъ пожара и крови. Тяжелая атмосфера сладострастія удушливо тяготѣла въ комнатѣ.
   Это не былъ цинизмъ разврата, это было какое-то кощунство, полное отчаянной ироніи.
   Въ жизни артиста бываютъ дни, когда онъ чувствуетъ потребность вылить передъ лицомъ всего міра всю горечь, накипѣвшую въ глубинѣ его души. Какъ человѣку, который кричитъ отъ физической боли, артисту нужно вылить въ чемъ-нибудь боль своей души, своихъ нервовъ, синего возмущенія, всего, что онъ прочувствовалъ, выстрадалъ, поглотилъ при соприкосновеніи съ жизнью. Все, что его оскорбляло, коробило, ломало втеченіи жизни, онъ не въ состояніи болѣе этого сдерживать, онъ все это изливаетъ въ какой-нибудь страницѣ, кровавой, ужасной, животрепещущей, какъ живая рана. Этотъ прорвавшійся потокъ желчи у нѣкоторыхъ художниковъ есть та сила, которая способствуетъ къ созданію колосальныхъ произведеній. Въ такіе дни, на скрипкѣ, въ картинѣ или книгѣ, въ произведеніи, отъ котораго трепетъ пробѣгаетъ по жиламъ, художникъ раскрываетъ передъ публикой свою душу, животрепещущую, окровавленную, полную ярости, гдѣ агонія смѣшивается съ кощунствомъ и гдѣ онъ вымещаетъ на нервахъ другихъ ту боль, которую испытываетъ самъ.
   

XVIII.

   У Коріолиса была одна только радость -- его сынъ. При рожденіи ребенка Коріолисъ не почувствовалъ никакого трепета отцовскаго чувства къ этому маленькому существу, едва сформированному, представлявшему изъ себя невыдѣланный, кричащій кусокъ мяса. Онъ оставался равнодушнымъ къ этой жизни въ зародышѣ, къ этимъ безсознательнымъ движеніямъ и ничего неговорящему взгляду только-что родившихся дѣтей, къ этому вялому и сонному существованію первыхъ мѣсяцевъ, которое охраняетъ и лелѣетъ любовь матери. Но когда маленькое тѣло начало формироваться, когда маленькія ручки и ножки начали округляться и изъ-подъ курчавыхъ волосъ выглянуло личико амура на итальянскихъ картинахъ, когда начала появляться красота, -- красота южная, сіяющая и въ то-же время почти серьезная, -- отцовское чувство гордости пробудилось въ сердцѣ Коріолиса.
   Его сынъ былъ изъ числа тѣхъ дѣтей, о которыхъ говорятъ, что они хороши, какъ день. Его цвѣтъ лица, движенія, волосы, глаза, ротъ какъ-будто распускались въ атмосферѣ радужнаго счастія и ясной невинности. Кожа, мягкая и блестящая, какъ атласъ, манила приласкать и дотронуться до нея; волосы, курчавые какъ руно, тонкіе, шелковистые, съ блѣдно-золотистымъ оттѣнкомъ, блестѣвшіе миріадами топкихъ пылинокъ на солнцѣ, вились на его головѣ безчисленными кудрями, изъ которыхъ одна вѣчно падала ему на лобъ. Вокругъ глазъ и на вискахъ играли прозрачные, перламутровые оттѣнки. Большой, чистый лобъ, неомраченный ни облачкомъ, ни мыслью, казалось, полонъ былъ той блаженной пустотой, которой такъ обаятельно предаются дѣти. Голубые, продолговатые глаза казались почти черными изъ-подъ мягкаго очерка бѣлокурыхъ бровей и рѣсницъ. Очеркъ едва сформировавшагося носа напоминалъ восточный типъ; немного вытянутый ротъ былъ вѣчно озаренъ широкимъ, радостнымъ смѣхомъ. Въ его стройныхъ рѣчахъ и во всѣхъ движеніяхъ проявлялась бездна граціи. Отецъ всегда хотѣлъ видѣть его полунагимъ, въ одной рубашкѣ, съ кораловымъ ожерельемъ на шеѣ, и когда ребенокъ, одѣтый такимъ образомъ, валялся по ковру, онъ былъ восхитителенъ въ своихъ играхъ, шалостяхъ, въ своей лѣни, съ свивавшимися и переплетавшимися ножками, плечиками, ручонками, съ своей нѣжной и вмѣстѣ твердой кожей, выдѣлявшейся изъ-подъ бѣлой, короткой рубашки. Онъ никого не боялся и шелъ ко всѣмъ приходящимъ, довѣрчиво протягивая руки въ ожиданіи поцѣлуя.
   Но домашній очагъ уже не былъ болѣе веселъ и оживленъ, какъ прежде. Въ него прокралась холодная принужденность, воспоминаніе счастливыхъ, безумныхъ и молодыхъ дней, казалось, умерло въ немъ и прошедшее сглаживалось мало-по-малу подъ вліяніемъ времени и мирнаго забвенія. Въ самой атмосферѣ дома и живущихъ чувствовалось начало разъединенія, которое прокрадывается мало-по-малу прежде, чѣмъ дойдетъ до окончательнаго разрыва. Жизнь втроемъ утратила свою задушевность и довѣріе. Манетта ходила молчаливая и надутая, какъ-будто обдумывая какіе-то злостные проекты. Даже ребенокъ, выростая. сталъ вести себя благоразумно и не оживлялъ мастерскую шалостями и смѣхомъ. Какая-то неловкость тяготѣла надъ маленькимъ обществомъ. У Анатоля не хватало мужества быть прежнимъ Анатолемъ. Въ немъ явилось принужденіе. Онъ взвѣшивалъ свои слова, удерживался отъ шалостей и боялся проронить какую-нибудь лишнюю фразу. Манетта замѣнила прежнюю фамильярность съ нимъ холодною учтивостью, въ которой прорывались намеки, пугавшіе его и ставившіе въ еще болѣе фальшивое положеніе. Каждый держался на-сторожѣ; слова замирали, молчаніе длилось, холодное, безконечное,-- молчаніе, въ которомъ слышались безмолвныя угрозы, предвѣщавшія какой-то переворотъ. Анатоль и Коріолисъ иногда припоминали про себя тѣ дни, когда они думали, что никогда не разстанутся. Они понимали, что теперь все было кончено, что жизнь ихъ должна измѣниться, хотя они сами не знали, почему; они понимали, что находятся наканунѣ того дня, который ихъ окончательно разлучитъ, и. робѣя передъ этой мыслью, не смѣли высказать ее другъ другу.
   Въ этой печальной обстановкѣ все болѣе и болѣе росло уныніе Коріолиса. Онъ видѣлъ, что его забыли, и не надѣялся добиться славы, которую на одну минуту, ему казалось, онъ схватилъ рукою въ своихъ мечтахъ. Онъ старался забыться въ работѣ, въ усталости, въ механическомъ трудѣ. Для него служило минутнымъ облегченіемъ утомленіе зрѣнія послѣ продолжительной работы и ощущеніе тихаго умственнаго застоя вмѣсто припадковъ отчаянія.
   Съ тѣхъ поръ, какъ Коріолисъ вынесъ серьезную болѣзнь, у него всякій годъ возобновлялся кашель. Лѣтомъ іюльскіе жары вылечивали эту простуду, но въ этотъ годъ кашель его былъ упорнѣе обыкновеннаго и противостоялъ всѣмъ лекарствамъ, которыя онъ принималъ по совѣту Манетты.
   При наступленіи осени докторъ посовѣтовалъ ему не оставаться въ сыромъ парижскомъ климатѣ, а отправиться на зиму въ Египетъ или другую какую-нибудь жаркую страну. Коріолисъ вышелъ изъ себя при этомъ предложеніи, говоря, что онъ не можетъ оставить Парижъ, что вся работа его здѣсь, что у вето большіе замыслы.
   Время шло. Ему не становилось лучше; онъ не могъ работать и часто былъ принужденъ проводить цѣлые дни въ постели. Манетта ухаживала за нимъ; во время этого ухаживанія, такъ сближающаго больного и его сидѣлку, Анатоль замѣчалъ, что они обмѣнивались шопотомъ словами, отстранявшими его отъ его друга, разговорами, внезапно замолкавшими при его приближеніи, скрытыми знаками во время внезапно наступавшаго молчанія; онъ чувствовалъ, что они говорили о немъ.
   

XIX.

   Манетта встала изъ-за стола и пошла укладывать ребенка. Коріолисъ разсѣянно передвигалъ приборы на скатерти, взглядывалъ по временамъ на Анатоля и не говорилъ ничего. Анатоль ждалъ. Уже нѣсколько дней онъ чувствовалъ какую-то неловкость въ присутствіи Коріолиса, который, повидимому, хотѣлъ что-то сказать ему и не рѣшался. Онъ предчувствовалъ, что Коріолисъ намѣренъ сказать ему что-то такое, что ему трудно высказать.
   -- Видишь-ли, старина, это меня тяготитъ, заговорилъ Коріолисъ съ поспѣшностью,-- каждое утро я говорю себѣ: я ему скажу сегодня... и каждый разъ это оказывается выше силъ моихъ... Самъ не знаю... слова останавливаются у меня въ горлѣ... Ну, вотъ въ чемъ дѣло: я уѣзжаю отсюда,
   -- Ты уѣзжаешь?.. повторилъ Анатоль, оглушенный ударомъ.
   -- Понимаешь... если-бъ не было столько народу... ребенокъ... прислуга... я-бы взялъ тебя съ собой...
   -- Понимаю! я на-столько великъ, что меня нельзя посадить на колѣни, возразилъ Анатоль съ горькой усмѣшкой, и, помолчавъ съ минуту, продолжалъ дружелюбно:-- Развѣ ты чувствуешь себя хуже?
   -- И да, и нѣтъ... самъ не знаю... Но это все но то... мнѣ нуженъ отдыхъ, покой... мнѣ нужно собраться съ силами... этотъ проклятый парижскій климатъ убиваетъ меня... Мы ѣдемъ въ Монпелье... я пробуду тамъ годъ... Это придумала Манетта... и, право, хорошо придумала! Бѣдняжка! это чистое самопожертвованіе съ ея стороны, потому что тамъ жизнь невеселая для нея... Тамъ по-близости есть доктора... и потомъ я буду дѣлать этюды на берегу моря... О, это принесетъ мнѣ пользу... Я хотѣлъ ранѣе предупредить тебя, но Манетта отговаривала, потому что если-бъ это разстроилось, не стоило-бы тебя тревожить изъ-за пустяковъ. И притомъ все это было окончательно рѣшено только на-дняхъ. Ну, да все равно! мы такъ долго жили вмѣстѣ, что нельзя-же разстаться такъ легко, какъ вотъ съ этимъ...-- И онъ бросилъ салфетку на столъ.-- Однимъ словомъ, вѣдь не въ Китай-же я ѣду! И когда я вернусь, ничто намъ не помѣшаетъ снова зажить прежней, счастливой жизнью, не такъ-ли?
   По, говоря это, онъ хорошо чувствовалъ, что ихъ прежняя жизнь вдвоемъ и дружба, составлявшая всю ихъ жизнь, навсегда кончены и что онъ на-вѣки прощается съ ними въ этотъ вечеръ.
   -- Но, возразилъ онъ,-- я не могу-же тебя оставить на мостовой, безъ копейки...
   -- О, у меня есть комната... я какъ-нибудь обернусь...
   -- Вотъ видишь-ли, началъ Коріолисъ съ смущеніемъ,-- срокъ нашей квартиры выйдетъ черезъ годъ... но Манетта нашла случай передать ее кому-то... Она все устроила... Мебель тоже запродана... за нею придетъ купецъ... М.ы отпускаемъ слугъ... Манетта отыскала какихъ-то родственницъ, которыя будутъ жить у насъ... Это гораздо удобнѣе, чѣмъ наемная прислуга... Впрочемъ, тебѣ можетъ понадобиться что-нибудь?
   -- Ничего, отвѣчалъ Анатоль, оскорбленный тѣмъ, что его выгоняли почти такъ-же безцеремонно, какъ слугъ;-- благодарю... у меня еще цѣлы пятьсотъ франковъ, которые я заработалъ по твоей милости въ прошлый мѣсяцъ.
   Это была геройская ложь со стороны Анатоля; пятьсотъ франковъ давно ушли на уплату его безчисленныхъ долговъ.
   -- Правда? сказалъ Коріолисъ, вздохнувъ свободно при мысли, что ему не предстоитъ борьбы съ Манеттой.-- А впрочемъ, если настанутъ черные дни, можешь брать на мой счетъ у Дефоржа; я его предупредилъ. Что-же ты намѣренъ теперь дѣлать?
   -- Я еще не умру съ голоду...
   -- Я часто упрекаю себя, что позволилъ тебѣ лѣпиться. Мнѣбы надо было заставлять тебя работать. Но ты меня такъ смѣшилъ, что у меня не хватало духу.
   -- Когда вы ѣдете? прервалъ его Анатоль.
   -- Въ суботу или понедѣльникъ. А что, въ какихъ ты теперь отношеніяхъ съ твоей матерью?
   -- Ради Бога безъ сантиментальностей. Мы разстаемся -- и довольно. Поговоримъ о другомъ...
   Оба замолчали. Ихъ душило волненіе, имъ было неловко. Анатолю копался подъ-руку альбомъ на столѣ и онъ сталъ его перелистывать.
   -- Откуда это? спросилъ онъ у Коріолиса, чтобъ прервать молчаніе, показывая ему эскизъ,
   -- А! это изъ моего путешествія въ Бурбонъ; ты знаешь, я тамъ былъ, по возвращеніи моемъ съ Востока.
   И, какъ-бы желая въ эту минуту разставанья, схватиться за нити прошлаго, Коріолисъ началъ разсказывать Анатолю отрывочные эпизоды изъ своей жизни въ колоніяхъ. На суезскомъ пароходѣ онъ встрѣтилъ молодую дѣвушку.
   -- Представь, она писала свой дневникъ на длинныхъ лоокуткахъ бумаги и привязывала ихъ къ лапкамъ птицъ, спускавшихся отдохнуть на, палубѣ. Очень граціозная идея, не правда, ли?.. Пересылать свои мысли на крыльяхъ птицъ, съ моря на землю, въ какую-нибудь невѣдомую страну, въ которой ихъ могли принять за посланіе съ неба!.. Любовь приходитъ неизвѣстно какъ и откуда. Меня очень хорошо принимали въ ея семействѣ. Она была очень богата. Но на меня наложили условіе, что я останусь тамъ на всю жизнь, все брошу, откажусь отъ живописи. Я не согласился.
   -- И этимъ кончилось?
   -- Почти. Только на прощаніи, провожая меня на пароходъ, кормилица молодой дѣвушки вручила мнѣ небольшой мѣшечекъ съ маисовой мукой, которую я очень любилъ. Я поподчивалъ нѣсколькихъ пасажировъ этою мукой и всѣ они отравились до нѣкоторой степени, но, къ счастію, вскорѣ оправились, такъ-какъ ядъ, предназначенный для меня одного, былъ распредѣленъ на многихъ. Ну, да все равно! докончилъ Коріолисъ полунасмѣшливо, полусерьезно; -- у насъ въ Европѣ не найдешь такихъ преданныхъ слугъ.
   Онъ замолчалъ и какъ-будто съ какимъ-то сожалѣніемъ погрузился въ воспоминаніе о прошломъ.
   

XX.

   Въ одинъ изъ весеннихъ дней, въ концѣ апрѣля, когда зимній холодъ еще борется съ первымъ наступленіемъ весны, Анатоль, въ приличной одеждѣ, шелъ съ довольнымъ видомъ по Люксембургскому саду. Онъ шелъ такъ скоро, что почти наткнулся на господина, медленно прохаживавшагося въ пальто съ мѣховымъ воротникомъ.
   -- Ты, ты въ Парижѣ? вскричалъ онъ,-- и ни слова! никакого извѣстія! Ну, какъ поживаешь, старина?
   -- Я только-что пріѣхалъ, отвѣчалъ Коріолисъ, немного смущенный неожиданной встрѣчей, -- Манетта хотѣла, чтобъ я оставался до іюля, но съ меня было довольно. И вотъ я пріѣхалъ; мнѣ не было удачи, ты знаешь. Ну, а ты какъ? ты счастливъ?
   -- Благодарю, ничего. Мои знакомые доставили мнѣ заказъ: копію съ портрета императора; тысячу двѣсти франковъ. И лучше всего то, что они не предупредили меня. Письмо изъ министерства свалилось на меня какъ аэролитъ. Ну, а твое здоровье?
   -- О! теперь я совершенно здоровъ, я только все зябну.
   Наступило молчаніе; отъ всей особы Коріолиса вѣяло тѣмъ ледянымъ холодомъ, тѣмъ апатическимъ равнодушіемъ и вялой скукой, которыя женщины умѣютъ вселять въ сердце мужчины, убивая въ немъ всякое чувство привязанности, дружбы и интереса къ другимъ. Замѣтны были слѣды усилій, глухихъ, постоянныхъ, подземныхъ, усиліи женщины, враждебной къ товарищу своего любовника, ядовитыя сплетни, постоянныя нападки, медленная отрава каждаго воспоминанія, булавочные уколы, которые мало-по-малу убиваютъ привязанность и привычку.
   -- Не выпить-ли намъ чего-нибудь тамъ и побесѣдовать? спросилъ Анатоль, указывая на кофейню, возлѣ которой они встрѣтились, и онъ ввелъ Коріолиса въ почти пустую залу.
   Они сѣли за столъ и, разговаривая, невольно касались счастливыхъ годовъ прошлаго. Взглядъ Анатоля, полный симпатіи, не покидалъ Коріолиса, и разговоръ его сопровождался ласковыми жестами и прикосновеніями къ плечу и рукамъ стараго товарища. Прикосновеніе этихъ рукъ, напоминавшихъ старую дружбу, вѣяніе прежнихъ дней, слова, вопросы, изліянія, шевелившіе двадцатилѣтнюю связь молодости,-- все это размягчало первоначальную холодность Коріолиса.
   -- Ты обѣдаешь у меня? сказалъ онъ при концѣ.
   Они вышли изъ сада, разговаривая; Анатоль говорилъ безъ умолку, Коріолисъ больше молчалъ и дѣлался все озабоченнѣе, по мѣрѣ того, какъ они подходили къ дому.
   -- А Манетта здорова? спросилъ Анатоль, когда они поравнялись съ домомъ.
   -- Здорова.
   -- А твой сынъ?
   -- Всѣ здоровы; благодарю.
   Они вошли.
   -- Подожди меня одну минуту въ мастерской, сказалъ Коріолисъ, -- я пойду предупредить Манетту, что ты обѣдаешь у насъ.
   Анатоль вошелъ въ мастерскую, полную теплыхъ испареній, въ которыхъ преобладалъ сильный запахъ клея изъ кострюли, стоявшей на печкѣ. Лишь только онъ успѣлъ войти, какъ въ другую дверь неслышно проскользнулъ красивый ребенокъ и, заложивъ руки за спину, выставивъ животъ немного впередъ, прислонился къ дивану, посматривая на Анатоля, очевидно подосланный матерью наблюдать за пришедшимъ.
   -- Ты не узнаешь меня? спросилъ Анатоль, подходя къ нему.
   -- Узнаю; ты тотъ господинъ, который дѣлалъ фокусы.
   И ребенокъ замолчалъ, показывая своимъ видомъ, что не хочетъ больше говорить. Потомъ, отодвинувшись отъ Анатоля, онъ опрокинулся на диванъ съ недовольнымъ видомъ и, не сводя съ Анатоля своихъ маленькихъ, круглыхъ глазъ, началъ слѣдить за всѣми его движеніями. Чувствуя себя неловко въ присутствіи этого мальчугана, державшаго его на разстояніи отъ себя, онъ началъ разсматривать пейзажи, висѣвшіе на стѣнахъ. Ждалъ онъ, какъ показалось ему, долго; наконецъ, вошелъ Коріолисъ и сказалъ съ какимъ-то страннымъ видомъ:
   -- Мы отобѣдаемъ вдвоемъ; у Манетты мигрень, она легла въ постель.
   -- А! тѣмъ хуже! сказалъ Анатоль; -- я надѣялся видѣться съ нею. У тебя прелестный ребенокъ, Коріолисъ!
   -- А! ты разсматриваешь пейзажи? Это все оттуда; вѣдь мы были въ Монпелье.
   -- Однако, гдѣ-же всѣ твои картины? спросилъ Анатоль, разсматривая стѣны новой мастерской, едва украшенныя нѣсколькими эскизами...
   -- О, все было распродано, когда мы уѣхали. Это было скопище пыли. Однако, пойдемъ въ столовую, можетъ быть, тамъ намъ скорѣе дадутъ обѣдать.
   Обѣдъ, состоявшій изъ вчерашнихъ остатковъ и ничѣмъ ненапоминавшій изобиліе прежнихъ обѣдовъ, былъ поданъ двумя женщинами, грубо отвѣчавшими на замѣчанія Коріолиса и садившимися на кончикъ стула, какъ только пріятели, занявшись разговоромъ, переставали ѣсть.
   -- Послушай, Анатоль, сказалъ Коріолисъ съ какимъ-то нетерпѣніемъ, когда имъ подали кофе, -- возьми твою чашку, графинъ съ коньякомъ и пойдемъ въ мастерскую; тамъ намъ будетъ лучше...
   Въ самомъ дѣлѣ Анатоль почувствовалъ себя свободнѣе, придя въ мастерскую. Удовольствіе быть вмѣстѣ съ Коріолисомъ и нѣсколько рюмокъ коньяку, выпитыхъ имъ. развеселили его, и онъ началъ продѣлывать съ Коріолисомъ свои прежніе фарсы: то бѣгалъ вокругъ него, то накидывался на него, щекоталъ его, щипалъ, приговаривая:-- Такъ это ты? скотина ты эдакая!-- И потомъ вдругъ останавливался и вскрикивалъ:-- Ахъ, какъ я радъ! какъ я доволенъ! точно получилъ медаль!
   Посреди своихъ шалостей Анатоль все возвращался къ графинчику съ коньякомъ. Подъ конецъ онъ приподнялъ его на свѣтъ и увидалъ, что онъ пустъ. Коріолисъ позвонилъ. Вошла одна изъ служанокъ.
   -- Еще коньяку!..
   -- Нѣтъ больше коньяку! отвѣчала служанка такъ дерзко, что даже Анатоль это замѣтилъ.
   Черезъ нѣсколько минутъ онъ взялся за шляпу и простился съ Коріолисомъ; тотъ не сталъ его удерживать.
   

XXI.

   Манетта нанесла рѣшительный ударъ, уговоривъ Коріолиса уѣхать изъ Парижа, оторвавъ его отъ его привычекъ, отъ его образа жизни, разъединивъ его съ его товарищами и продержавъ два года подъ своимъ исключительнымъ и непосредственнымъ вліяніемъ въ новомъ мѣстѣ, ненапоминавшемъ ему его прежней независимой жизни.
   Все соединилось къ тому, чтобъ поработить этого больного человѣка, считавшаго себя болѣе серьезно больнымъ, чѣмъ онъ былъ на самомъ дѣлѣ, и готоваго подчиниться всему, чего хотѣла его сидѣлка, только-бы избавиться отъ необходимости ссоры, отъ скуки и утомленія борьбы, чувства, порождаемаго у самыхъ энергическихъ натуръ крайнимъ уныніемъ и мыслію о близости смерти. Свою власть надъ больнымъ Манетта распространила мало-помалу надъ человѣкомъ. Она коснулась его чувствъ, инстинктовъ, мыслей. Коріолисъ допустилъ медленно обвить, опутать себя, начиная отъ сердца до самаго мозга, обхватить всего этими ласковыми, но цѣпкими руками, поправлявшими ему одѣяло или запахивавшими ему пальто на груди, окружавшими его теплотой, лаской, баловствомъ. Материнское ухаживанье, ласковая брань Манетты, уединеніе, жизнь вдвоемъ, ежедневная привычка, время и женщина,-- эти двѣ медленныя, разслабляющія силы притупили, наконецъ, его сопротивленіе и инстинкты возмущенія. Законная жена, связанная съ мужемъ навсегда, не смѣетъ требовать отъ него покорности. Любовница-же смѣло требуетъ ея отъ человѣка, котораго она вольна оставить, когда ей угодно; она порабощаетъ его этой угрозой; при малѣйшемъ знакѣ раздраженія или недовольства съ ея стороны онъ дѣлается трусливъ и приниженъ. Коріолису тотчасъ-же представлялись ужасныя послѣдствія: ссора, разрывъ, отъѣздъ; обуреваемый лихорадочнымъ безпокойствомъ, онъ приходилъ въ ужасъ при мысли лишиться этой женщины, единственной, которая могла его любить и ухаживать за нимъ, -- женщины, необходимой для него, безъ которой онъ считалъ невозможнымъ свое существованіе. Держа его такимъ образомъ въ рукахъ посредствомъ этого страха, посредствомъ необходимости въ ней, которую она всячески старалась преувеличить, раздражая его мнительность и безпокойство съ искуствомъ и геніальнымъ тактомъ, присущимъ самымъ посредственнымъ женскимъ натурамъ, Манетта мало-по-малу довела Коріолиса до уровня своихъ воззрѣній, своего пониманія, заставила его раздѣлять ея антипатіи, ея мелочность. Коріолисъ не отрѣшился вполнѣ отъ своихъ вкусовъ, инстинктовъ и сердечныхъ привязанностей, но въ него заронилось недовѣріе къ собственнымъ мнѣніямъ. Надъ нимъ и ею фатальнымъ образомъ совершался тотъ роковой, полный злорадной насмѣшки законъ, въ силу котораго низшій умъ порабощаетъ высшій, представляя міру странное явленіе: талантливыхъ людей, мѣряющихъ все узкой мѣркой тѣхъ женщинъ, которыя управляютъ ими. Въ глубинѣ души у него еще сохранились нѣкоторыя воззрѣнія, неприкосновенныя для Манетты; но это было все, чего Манеттѣ не удалось принизить и сломить.
   По мѣрѣ того, какъ онъ жилъ исключительно въ обществѣ этой женщина, слышалъ разговоръ и сужденія только ея одной, онъ мало-по-малу переставалъ чувствовать къ ней презрѣніе, которое мѣшало ему вначалѣ воспринимать впечатлѣнія того, что она говорила. Вначалѣ ея слова, которыя онъ не хотѣлъ слышать, безцѣльно раздавались въ его ушахъ; теперь онъ ее слушалъ, и слова ея, противъ его воли, напечатлѣвались въ его мозгу.
   Возвратясь въ Парижъ, чувствуя себя здоровѣе и энергичнѣе, онъ возобновилъ прежнія знакомства и окунулся въ потокъ парижской жизни. Подстрекаемый шутками пріятелей, поселившись въ квартирѣ, которая ему не нравилась, окруженный невыносимой прислугой, онъ на минуту вздумалъ было возмутиться противъ среды, устроенной ему Манеттой,-- среды, противоположной всѣмъ его вкусамъ, узкой, скаредной, мѣщанской, несоотнѣтствовавшей его убѣжденіямъ, оскорблявшей его привычки и понятія, отстранявшей отъ него его друзей. Но тогда онъ встрѣтилъ въ Манеттѣ силу сопротивленія, котораго не подозрѣвалъ,-- сопротивленія, повидимому, всегда уступавшаго, но никогда неуступавшаго на дѣлѣ, упрямство какое-то наивное, ласковое, почти ангельское. На все она говорила: "да", и между тѣмъ поступала всегда посвоему. Если онъ горячился, она извинялась: она забывала, она вовсе не хотѣла идти ему наперекоръ, считала это неважнымъ. И во всемъ, что она рѣшала и приказывала наперекоръ приказаніямъ и желанію Коріолиса, она вела постоянно одну и ту-же игру, держала наготовѣ одно и то-же спокойное и хладнокровное оправданіе. Въ формѣ ея господства была какая-то пассивная кротость, обезоруживающее смиреніе, апатическая безпечность, противъ котораго нечего было противопоставить, и Коріолисъ въ молчаніи сдерживалъ свои гнѣвъ.
   

XXII.

   Коріолисъ, по старой привычкѣ, любилъ, чтобъ у него за обѣдомъ собирались два или три пріятеля. Ему правились эти домашніе обѣды, оживленные дружескими лицами и разговорами; эти собранія были для него праздникомъ, часами отдыха, впродолжоніи которыхъ онъ забывалъ свое мрачное настроеніе и заражался веселостью другихъ. Но мало-по-малу пріятели стали приходить все рѣже и рѣже. Коріолисъ удивлялся. Что удаляло ихъ? Онъ по-прежнему встрѣчалъ ихъ съ радушіемъ и удовольствіемъ. На Манетту онъ тоже не могъ пожаловаться. Она, повидимому, принимала ихъ очень любезно, подчиняла, занимала разговоромъ и никогда не выказывала ни неудовольствія, ни раздраженія. А между тѣмъ друзья отставали одинъ за другимъ, и когда Коріолисъ случайно встрѣчался съ ними, они видимо пріискивали предлоги, чтобъ отказаться отъ его настойчивыхъ приглашеній. Ихъ выгоняло то, что обыкновенно разгоняетъ друзей изъ пріятельскаго кружка,-- отсутствіе радушіи и задушевности, которыя чувствуются въ хозяйкѣ и самой атмосферѣ дома. Холодный, угрюмый видъ стѣнъ, какое-то принужденіе, желаніе выказать, что посѣтители безпокоятъ и стѣсняютъ, глухая враждебность мебелей къ гостямъ: надломанный стулъ, огонь, потухающій въ каминѣ, лампа, которая не хочетъ зажигаться, потеря ключей, тысячи незначущихъ случаевъ, скопляющихся для того, чтобъ выставить на видъ гостямъ все затрудненіе, всю непріятность ихъ посѣщенія. Нѣкоторые оскорблялись любезностью Манетты,-- любезностью по заказу, принимаемой на себя хозяйкой, принужденной сносить присутствіе гостей, заставлявшей ихъ чувствовать, что они напрасно припили приглашеніе. Ея преувеличенное вниманіе, затрудненіе, съ какимъ она ихъ занимала, жалобы на неудавшіяся кушанья, выговоры прислугѣ, -- все это была только учтивая манера выпроваживать гостей. А для натуръ, болѣе грубыхъ и нечувствительныхъ къ такому обращенію, являлись на подмогу грубость служанокъ, ихъ ворчливый, утомленный видъ, ихъ нетерпѣніе въ ожиданіи десерта и презрительная небрежность, съ какою онѣ перемѣняли тарелки, какъ-бы давая знать, что онѣ имѣютъ дѣло съ людьми, которые пришли только для того, чтобъ поѣсть.
   Витая вдали отъ дѣйствительности, въ мірѣ фантазій артиста, Коріолисъ не замѣчалъ всѣхъ этихъ мелочныхъ подробностей. Наконецъ, однажды, когда онъ приглашалъ Массико, одного изъ послѣднихъ друзей, оставшихся ему вѣрными, тотъ отвѣчалъ:
   -- Обѣдать? съ удовольствіемъ, только въ ресторанѣ.
   -- Отчего-же?
   -- Отчего? Мнѣ кажется, что у тебя въ стульяхъ натыканы тысячи булавокъ, что въ твой супъ положено что-то такое, что мѣшаетъ мнѣ ѣсть!.. Признаюсь, когда я гляжу на обои твоей столовой, мнѣ приходитъ фантазія швырнуть тарелкой въ лицо твоей прислуги и попросить твою жену, не совсѣмъ учтиво, уйти въ свою спальню!
   Дѣйствительно, все измѣнилось въ домашнемъ быту Коріолиса. Онъ занималъ уже не простую, высокую мастерскую, какъ прежде въ улицѣ Вожираръ. Теперь его мастерская, почти съ голыми стѣнами, выглядѣла холодно и сумрачно. На мѣсто слуги и прежней кухарки водворились теперь двѣ кузины Манетты, два непріятныя существа съ неуклюжими манерами провинціяльныхъ служанокъ: одна изъ нихъ, служившая прежде гдѣ-то на фермѣ, другая -- бывшая сидѣлка въ съумасшедшемъ домѣ. Кромѣ того, тутъ еще поселилась старуха, мать Манетты, страдавшая поврежденіемъ позвоночнаго хребта. Неподвижная и прямая, она сидѣла всегда у камина, въ своемъ черномъ, вдовьемъ чепчикѣ, съ мрачно ввалившимися глазами на изсохшемъ лицѣ, съ страшными движеніями автомата, бормоча молитвы на неизвѣстномъ языкѣ. На лѣстницѣ и въ дверяхъ Коріолису постоянно попадался молодой человѣкъ съ кудрявой головой, съ пестрымъ узломъ подъ мышкой: это былъ одинъ изъ братьевъ Манетты. Въ нѣкоторые дни въ кухнѣ появлялись остроконечныя головы, съ мутными глазами, съ отвисшими губами, -- мелкіе уличные промышленники. Смиренно крадучись, какъ-бы ползя на четверенькахъ, евреи проникали въ домъ, наполняли его собой, своими привычками, заразой своего суевѣрія. Обѣ кузины, закоренѣвшія въ вѣрѣ своихъ отцовъ, отучили мало-по-малу Манетту отъ религіознаго равнодушія, привитаго ей парижской жизнью, и снова старались обратить ее къ прежнимъ вѣрованіямъ. Вскорѣ за обѣдомъ стали появляться только блюда, приготовленныя по еврейскому обряду. Завладѣвъ всѣмъ домашнимъ хозяйствомъ, женщины не стѣснялись болѣе и подчиняли Коріолиса тираніи своихъ обычаевъ, впутавшихъ ему отвращеніе.
   Этотъ мелочной деспотизмъ только поверхностно задѣвалъ Коріолиса. У него была другая забота, другое горе, болѣе серьезное: онъ видѣлъ, что враждебное господство этихъ женщинъ распространялось на его сына и отнимало у него его привязанность. Выростая, его ребенокъ проводилъ почти всю жизнь въ сообществѣ двухъ служанокъ, льнулъ къ ихъ юбкамъ и не отходилъ отъ нихъ, какъ-бы привлеченный таинственной симпатіей единокровія. Для того, чтобъ побыть въ его обществѣ, Коріолисъ долженъ былъ отрывать его отъ бабушки, которая старческимъ, дребезжащимъ голосомъ разсказывала ему чудеса Талмуда, и мальчикъ слушалъ, пораженный и восхищенный, описаніе празднествъ, на которыхъ подавалось вино временъ Адама, рыба Левіафанъ, проглатывавшая залпомъ рыбъ въ триста футовъ, и быкъ Бегемотъ, ежедневно поглощавшій тысячу фунтовъ сѣна.
   

XXIII.

   Одинъ изъ прежнихъ друзей Коріолиса, живописецъ Крессанъ, пріѣзжавшій изъ деревни четыре раза въ годъ въ Парижъ за покупкою кистей, красокъ и другихъ принадлежностей рисованья, заходилъ каждый разъ къ Коріолису и проводилъ у него цѣлый день. Коріолису пріятны были эти посѣщенія деревенскаго художника, отъ котораго вѣяло здоровымъ воздухомъ полей и лѣсовъ и прямотой честной натуры.
   -- Что сдѣлалось съ Анатолемъ? спросилъ Крессанъ въ одно изъ своихъ посѣщеній, -- я такъ привыкъ видѣть его всегда у тебя...
   -- О! онъ не былъ уже давно, отвѣчалъ Коріолисъ въ смущеніи; -- онъ какъ-то обѣдалъ у васъ и съ тѣхъ поръ мы его не видали; не знаю, почему онъ не приходитъ.
   -- Онъ довольно у насъ пожилъ, замѣтила Манетта.
   -- Бѣдняга! продолжалъ Крессанъ,-- мнѣ недавно жаловались на него въ министерствѣ, что онъ не кончилъ заказанной ему копіи съ портрета императора.
   -- Еще-бы! сказала Манетта:-- это такой лѣнивецъ, -- настоящая черепаха!
   -- Можетъ быть, онъ и не такъ виноватъ. Въ его положеніи прежде всего надобно ѣсть, надобно заработывать себѣ хлѣбъ каждый день. Скверная вещь -- нищета въ нашемъ положеніи!
   И вдругъ перемѣнивъ разговоръ, Крессанъ сказалъ:
   -- Ты мнѣ обѣщалъ какое-нибудь твое рисованіе... Я жду его... Гдѣ оно?
   -- Тамъ... въ томъ углу... красный портфель... Этотъ самый...
   Крессанъ открылъ портфель и началъ перебирать въ немъ самые лучшіе рисунки Коріолиса. Машинально поднявъ глаза, онъ увидѣлъ въ зеркалѣ передъ собой Манетту, съ живостью подошедшую къ Коріолису и дѣлавшую ему знаки, въ которыхъ выливалось бѣшенство женщины, присутствующей при томъ, какъ у нея изъ дома уносятъ цѣнную вещь,-- нѣчто, изображающее деньги.
   -- Нѣтъ, не тотъ, закричалъ ему почти тотчасъ-же Коріолисъ;-- не трогай краснаго портфеля... возьми тотъ, другой... зеленый... вотъ тутъ...
   Крессанъ подалъ ему зеленый портфель. Коріолисъ взялъ изъ него рисунокъ и, съ унылымъ видомъ положивъ на столъ, долго передѣлывалъ и переправлялъ его, и, наконецъ, отдалъ Крессану.
   Немного спустя, Крессанъ горячо пожалъ ему руку и вышелъ, не поклонившись Манеттѣ.
   

XXIV.

   Удаливъ друзей отъ Коріолиса и изолировавъ его совершенно такъ-же, какъ и въ Монпелье, Манетта, не ослабѣвая ни на минуту, продолжала свое дѣло. Становясь все смѣлѣе и смѣлѣе, она старалась совершенно стереть личность хозяина дома. Она нарочно выставляла на видъ свой деспотизмъ надъ нимъ при слугахъ, покупателяхъ и случайныхъ посѣтителяхъ, отнимая у него его мужское достоинство, которымъ свѣтская женщина изъ самолюбія прикрываетъ слабость своего мужа. Она отстраняла Коріолиса отъ всѣхъ хозяйственныхъ распоряженій; онъ не отдавалъ болѣе приказаній, не велъ счетовъ, не вмѣшивался въ управленіе домомъ. Манетта совѣтовалась съ нимъ небрежно, слегка, только для виду. "Не такъ-ли?" говорила она мимоходомъ и даже не слушая его отвѣта.
   Вскорѣ Манетта отобрала у него деньги, спрятала къ себѣ и пріучилась смотрѣть на нихъ, какъ на свою собственность, которую она ему выдавала, требуя отчета въ ихъ употребленіи. Она начала подвергать его вкусы лишеніямъ и ограниченіямъ разнаго рода. У Коріолиса было чувство врожденнаго изящества. Онъ любилъ хорошо одѣваться, носилъ безукоризненное бѣлье и щедро тратилъ на это деньги. Она до такой степени ссорилась съ нимъ изъ-за этого, что онъ принужденъ былъ перемѣнить портного, взять дешеваго; мало-по-малу въ его туалетѣ появилось платье домашней кройки.
   Вся жизнь его была подчинена и принижена до уровня экономныхъ привычекъ и образа жизни этого женскаго тріо, которое незамѣтно приближало его къ себѣ и съ каждымъ днемъ обходилось съ нимъ все фамильярнѣе. Иногда Манетта увлекала его въ какія-нибудь дешевыя мѣста въ театрѣ, гдѣ онъ страшно скучалъ, или заставляла провести вечеръ у министра, имѣя въ виду преуспѣяніе его дѣлъ.
   Это было медленное отреченіе отъ своей личности, кончившееся тѣмъ, что онъ пересталъ принадлежать самому себѣ. Отъ уступки къ уступкѣ, Манетта довела его до того, что онъ, наконецъ, сдѣлался въ домѣ чѣмъ-то вродѣ взрослаго ребенка, за котораго думаютъ и рѣшаютъ, существомъ порабощеннымъ, безоружнымъ, покорнымъ, которымъ женщина руководитъ, одѣваетъ его, кормитъ, ласкаетъ, и которое даже внѣ дома носитъ на себѣ печать приниженности и подчиненности.
   Иногда Манетта вознаграждала его своей благосклонностью, своими кошачьими ласками, гладила его по головѣ, какъ гладятъ домашнее животное, чтобъ заставить его повиноваться. Но обѣ кузины съ своими зловѣщими лицами, казалось, открыто презирали Коріолиса и злобно насмѣхались надъ его паденіемъ, Своимъ пренебрежительнымъ видомъ, грубыми отвѣтами, злонамѣреннымъ противорѣчіемъ всѣмъ его вкусамъ и привычкамъ, онѣ ежечасно напоминали ему его униженіе. Пытка, которую онѣ заставили его втайнѣ выстрадать, вначалѣ выводившая его изъ себя, внушала ему теперь чувство страха; онъ становился подъ защиту Манетты, и когда она уходила куда-нибудь вечеромъ, онъ умолялъ ее вернуться поскорѣе, чтобъ ему не оставаться въ сообществѣ служанокъ и не принадлежать имъ цѣлый вечеръ.
   Когда Коріолисъ дошелъ до такого состоянія, всѣ силы сопротивленія, всѣ мускулы его воли, все, что поддерживало въ немъ энергію, уступило мало-по-малу, точно такъ, какъ въ нѣкоторыхъ болѣзняхъ нервы ослабѣваютъ и кости размягчаются до такой степени, что изъ нихъ можно вить веревки.
   Коріолисъ начиналъ чувствовать, что домашнее владычество Манетты распространялось мало-по-малу и на его талантъ. Слыша какую-нибудь холодную похвалу Манетты своему эскизу или замѣчая ея недовольную мину при взглядѣ на его рисованіе, Коріолисъ чувствовалъ, что имъ овладѣвало нервное безпокойство, заставлявшее его портить свое произведеніе. Онъ видѣлъ въ своей картинѣ только слабыя стороны, трудности, все то, что охлаждаетъ пылъ художника, убивая въ немъ илюзію, и не могъ болѣе продолжать работать.
   Коріолисъ, всю жизнь возстававшій противъ совѣтовъ другихъ съ справедливой гордостью художника, знавшаго себѣ цѣну, Коріолисъ всегда мало цѣнившій понятія женщинъ объ искуствѣ, ревниво охранявшій свои собственныя ощущенія, свой личный оптимизмъ, свою независимость и щекотливую оригинальность своего темперамента,-- Коріолисъ приходилъ въ уныніе отъ неодобренія этой женщины! Привычка повиноваться ей, совѣтоваться съ ней, представлять ей все на обсужденіе, медленно довела его до того рабства, когда слабость человѣка проникаетъ въ художника, подрываетъ его вѣру въ себя и уничтожаетъ даже самобытность его таланта.
   Онъ не смѣлъ признаться самому себѣ въ этомъ вліяніи на него Манетты; онъ отвергалъ его, не хотѣлъ ему вѣрить, онъ боролся противъ этой идеи. Однако, невольно въ часы своихъ одинокихъ размышленій онъ припоминалъ свою картину на выставкѣ 1855 года, эту попытку, открывшую передъ нимъ новый горизонтъ въ искуствѣ, и долженъ былъ сознаться самому себѣ, что не литература, не газетныя нападки заставили его отступить передъ современнымъ жанромъ и оставить мечту воспроизвести въ живописи современную эпоху. Это была она, -- она съ своими ѣдкими выходками, со всѣмъ, что она ему говорила и выказывала, чтобъ отвратить его отъ искуства, за которое не платятъ денегъ, и натолкнуть его на жанръ продажной живописи. Манетта, какъ женщина и какъ еврейка, мѣряла значеніе таланта художника только той низкой, матеріальной оцѣнкой, которая болѣе привлекаетъ покупщиковъ и доставляетъ болѣе денегъ. Для нея въ вопросѣ объ искуствѣ существовали только деньги, и потому она неутомимо старалась искусить этимъ Коріолиса. Она высчитывала ему, сколько получаютъ другіе художники, оглушала его этими счетами, старалась его унизить, выставляя ему на видъ огромныя деньги, заработываемыя его товарищами. Она старалась внѣдрить въ него мелочное честолюбіе, буржуазныя стремленія, желаніе попасть въ число кандидатовъ академіи, -- однимъ словомъ, она добивалась того, чтобъ обратить всѣ его стремленія на успѣхъ и деньги.
   Напрасно Коріолисъ пробовалъ не слушать ее, оставаться глухимъ къ ея непрерывнымъ воззваніямъ, къ ея словамъ, терпѣливо повторявшимся съ однообразіемъ медленно падающей капли воды, которая продалбливаетъ, наконецъ, камень. Онъ, до сихъ поръ считавшій себя счастливымъ, что самъ заработываетъ себѣ хлѣбъ; онъ, полный отвращенія и презрѣнія ко всему, что отзывалось торговлей; онъ, влюбленный въ свое искуство, сдѣлавшій изъ него культъ, суровый обѣтъ своего существованія, чтившій въ немъ религію безкорыстія, принесшій въ жертву идеалу своего призванія счастье всей жизни, наслажденія, любовь, врожденную лѣнь креольской крови; онъ, утонченный, рѣдкій, самобытный художникъ, почти поставившій себѣ пунктомъ чести держаться подальше отъ моды и дешевой популярности; онъ, артистъ по призванію, гордый, свободный, чистый, независимый, -- онъ начиналъ чувствовать отъ соприкосновенія съ этой женщиной первые приступы податливости своей художнической совѣсти. Иногда его охватывалъ яростный стыдъ, -- стыдъ нравственнаго паденія, совершавшагося въ немъ,-- стыдъ человѣка, готоваго совершить преступленіе, отречься отъ своей прежней, честной жизни! Онъ уходилъ, не обѣдалъ дома, ужасаясь соприкосновенія съ этой женщиной, и одинъ, самъ съ собой, въ какой-нибудь уединенной прогулкѣ, роясь въ своихъ низостяхъ, разсматривая ихъ, зондируя ихъ глубину, онъ спрашивалъ себя съ тоскою, не заговорилъ-ли ужь и въ немъ кумиръ, которому покланялась эта женщина, ея божество, ея властелинъ, именемъ котораго оправдывалось и увѣнчивалось все въ ея глазахъ и которому имя было -- деньги!
   

XXV.

   Казалось, настала минута, когда талантъ Коріолиса, попранный, порабощенный Манеттой, подпалъ совершенно подъ ея ярмо. Художникъ, повидимому, покорился требованіямъ женщины. Отъ искуства онъ снизошелъ до ремесла. Будущее, о которомъ онъ мечталъ, его проекты, честолюбіе, идеалъ той реальной живописи, которая носилась въ его умѣ,-- все это онъ откладывалъ со дня на день до неизвѣстнаго времени. Однакожь, случилось одно обстоятельство, которое слова привлекло его къ его прежнимъ произведеніямъ, человѣкъ воспрянулъ въ художникѣ и едва не разбилъ однимъ ударомъ оковы своего рабства.
   Во время переѣзда изъ Парижа Манетта уговорила Коріолиса, находившагося въ уныломъ и болѣзненномъ расположеніи духа, отдѣлаться отъ всего дорогого хлама его произведеній; въ числѣ ихъ проданы были двѣ большія картины: "Ревизія" и "Свадьба". Одна изъ нихъ, "Ревизія", попала въ руки любителя, свѣтскаго человѣка, давно уже собиравшаго картинную галерею современной живописи, съ разсчетливымъ хладнокровіемъ акціонера, спекулирующаго на извѣстныя имена и возлагавшаго большія надежды на распродажу.
   Возвѣщеніе объ этой распродажѣ надѣлало много шума. Одинъ изъ начинающихъ литераторовъ, желавшій пріобрѣсти извѣстность и высказать новыя идеи по поводу какой-нибудь выдающейся личности, схватился за произведенія Коріолиса. Три восторженныя статьи въ самой распространенной газетѣ привлекли вниманіе на творца "Ревизіи". Весь Парижъ сбѣжался на распродажу и восхищался картиной, такъ равнодушно незамѣченной имъ на выставкѣ 1855 года. Въ газетахъ поднялась жаркая полемика по поводу этой картины. Коріолисъ сдѣлался предметомъ любопытства, прослылъ непризнаннымъ геніемъ.
   Явились два конкурента, желавшіе купить картину: господинъ, горѣвшій желаніемъ чѣмъ-нибудь заявить себя передъ публикой, и банкиръ, которому необходимо было для поддержанія своего кредита сдѣлать какую-нибудь безумную издержку, о которой про крича ли-бы газеты. Тщеславіе и интересъ столкнулись, и картина была продана за пятнадцать тысячъ франковъ.
   Коріолисъ присутствовалъ при распродажѣ. Когда онъ вернулся, Манетта увидѣла въ немъ какъ-будто другого человѣка. На лицѣ его выражалось столько жосткой, почти злобной рѣшимости, что она не осмѣлилась ни о чемъ спрашивать его. Коріолисъ первый прервалъ молчаніе и близко подошелъ къ ней.
   -- Да, ты женщина практическая! ты отлично умѣешь вести дѣла! сказалъ онъ, съ презрѣніемъ напирая на слово "дѣла".-- Моя картина продана, знаешь-ли, за какую цѣну? За пятнадцать тысячъ франковъ!.. Ты думаешь, что для меня это что-нибудь значитъ? Когда я рисовалъ ее, ты была ничто въ моей жизни... ничто... я принималъ отъ тебя любовь, какъ принималъ сапоги, которые ты мнѣ чистила. Ну, тогда я былъ чѣмъ-нибудь, я былъ художникомъ, я могъ создавать... А теперь? что сдѣлала ты изъ меня? Спекулятора, ремесленника, раба публики!.. негодяя! Пока продавалась моя картина, я разсматривалъ ее; я видѣлъ, я чувствовалъ, что она хороша, что въ ней есть творчество, и я видѣлъ подтвержденіе этого въ глазахъ публики. А теперь? развѣ я могу создать что нибудь? Для того, чтобъ творить, надобно умѣть хотѣть. И это ты -- (онъ съ угрожающимъ видомъ придвинулся къ Манеттѣ) -- ты измучила меня, вѣчно торча за моей спиной, позади моего пюпитра; ты охладила мой талантъ, мой энтузіазмъ твоими замѣчаніями, отъ которыхъ мурашки пробѣгали у меня по спинѣ. Чѣмъ-бы я могъ быть теперь, если-бъ ты не погубила меня! и какихъ денегъ ты лишилась, да, ты! Ты не знаешь, сколько-бы я могъ получить денегъ. Да, теперь и я думаю объ этомъ, о деньгахъ. Это перешло ко мнѣ отъ тебя! да, ты убила во мнѣ художника! да проститъ тебя Богъ!.. Я ненавижу тебя... слышишь-ли... ненавижу! И знаешь-ли, прибавилъ онъ медленно, съ убійственнымъ спокойствіемъ, -- бываютъ дни... минуты... когда на меня находитъ искушеніе... серьезное искушеніе покончить разомъ съ тобой, и на-всегда!
   Онъ прошелся по мастерской внѣ себя отъ волненія, затѣмъ, остановившись передъ Манеттой, сказалъ съ блуждающимъ взглядомъ:
   -- Говори-же, говори!.. скажи что-нибудь... что хочешь... только говори... Я боюсь самого себя... Манетта! слышишь, Манетта?
   Онъ вдругъ захохоталъ рѣзкимъ, безумнымъ хохотомъ.
   -- Денегъ? Тебѣ нужно денегъ? ты любишь только деньги?.. Такъ вотъ-же тебѣ...
   Онъ позвонилъ. Вошла служанка.
   -- Принести мнѣ сейчасъ всѣ картины, которыя наверху.
   Служанка не пошевелилась и посмотрѣла на Манетту. Коріолисъ сдѣлалъ шагъ впередъ съ такимъ ужаснымъ выраженіемъ лица, что служанка поспѣшила отвѣтить:-- сейчасъ!
   Когда всѣ картины были принесены, Коріолисъ сѣлъ передъ печкой, открылъ заслонку, бросилъ туда одну изъ картинъ и смотрѣлъ, какъ она сгорала. Затѣмъ взялъ другую и вырвалъ ее изъ рамки. Манетта подошла и хотѣла отнять у него.
   -- Полно ребячиться! сказала она ему тономъ превосходства, какъ ребенку;-- полно!
   Коріолисъ схватилъ ее за руку. Манетта вскрикнула. Не выпуская ея руки, онъ довелъ ее до дивана и бросилъ на него, потомъ, вернувшись къ печкѣ, кинулъ остальныя картины въ огонь. Онъ слѣдилъ за шипѣньемъ масла и красокъ на полотнѣ, извивавшемся въ пламени, затѣмъ взглядывалъ на Манетту. Замѣтивъ, что она хочетъ уйти, онъ сказалъ:
   -- Оставайся, или я привяжу тебя веревкой.
   И, какъ-бы упиваясь этимъ самоубійствомъ своего таланта и агоніей своихъ произведеній, онъ снова принялся медленно сжигать картины одну за другой. Когда послѣдняя была сожжена, онъ смѣшалъ въ комокъ все, что осталось отъ осадка золотой краски въ сожженныхъ картинахъ, и, взявъ этотъ слитокъ щипцами, подошелъ къ Манеттѣ и съ грубостью бросилъ ей его на платье.
   -- Вотъ тебѣ слитокъ въ сто тысячъ франковъ! сказалъ онъ.
   -- Ахъ! вскричала Манетта, съ ужасомъ отскакивая и сбрасывая свертокъ съ своего прожженнаго платья; -- сжечь! онъ хотѣлъ меня сжечь!
   -- Теперь, сказалъ Коріолисъ, -- ты можешь идти. Ты мнѣ больше не нужна.
   И онъ упалъ головой въ подушки дивана.
   

XXVI.

   Изъ всѣхъ прежнихъ товарищей Коріолиса Манетта не удалила одного только Гарнотеля. Онъ внушалъ ей уваженіе своимъ умѣніемъ наживать деньги, и она принимала его съ такой лестью и приниженностью, которыя глубоко уязвляли Коріолиса. Въ одинъ вечеръ Коріолисъ, Манетта и Гарнотель сидѣли въ полу-темной мастерской въ ожиданіи, пока будетъ подана лампа.
   -- Ну, рѣшайся-же, любезный другъ, говорилъ Гарнотель,-- позволь тебѣ сказать, это чистое ребячество съ твоей стороны.
   Коріолисъ молча прохаживался по мастерской. Манетта, сидя возлѣ Гарнотеля, смотрѣла, какъ прохаживался Коріолисъ, съ презрительной, почти жестокой улыбкой.
   Долго длилось молчаніе.
   -- Ну, я согласенъ! выговорилъ, наконецъ, Коріолисъ.
   -- Слава-богу! замѣтила Манетта съ ироніей.
   -- Черезъ недѣлю твое назначеніе будетъ объявлено въ "Монитерѣ"; продолжалъ Гарнотель; -- Манетта можетъ покупать красную ленту. Завтра-же я самъ отнесу твой отвѣтъ.
   Ночью, въ постели, Коріолисъ не переставалъ думать и мало-по-малу въ мысляхъ его явилась горечь, полная раздраженія. Онъ думалъ объ этой медали, объ этой наградѣ, которую онъ заслужилъ давно и которую ему давали только теперь, послѣ того, какъ продажа его картины надѣлала столько шуму. Въ немъ возмущалась законная гордость непризнаннаго таланта и онъ спрашивалъ себя, не будетъ-ли подлостью съ его стороны принять знакъ отличія и не благороднѣе ли отказаться отъ него? Его гордость пыталась найти въ этомъ побужденіи тщеславное желаніе заставить говорить о себѣ и отличиться отъ другихъ, отказавшись отъ этой медали, которой такъ домогались всѣ его товарищи. Долго продолжалась въ немъ борьба съ его природными инстинктами, -- борьба человѣка и художника, необладавшаго стоицизмомъ философа, вепроникнутаго одной чистой любовью къ искуству, а, напротивъ, доступнаго всѣмъ человѣческимъ слабостямъ и чувствительнаго къ общественному мнѣнію. Наконецъ, отвращеніе превозмогло,-- отвращеніе и униженіе видѣть медаль, полученную имъ по хлопотамъ Гарнотеля. Онъ вскочилъ съ кровати, зажегъ свѣчу и началъ писать письмо, прикрывая подъ преувеличеннымъ смиреніемъ горделивое достоинство своего отказа.
   Утромъ онъ перечиталъ письмо, запечаталъ его и отослалъ, не сказавъ ни слова Манеттѣ.
   

XXVII.

   Манеттой овладѣло странное чувство, когда она узнала объ отказѣ Коріолиса принять медаль. Она почувствовала глубокое презрѣніе, -- презрѣніе практической и дѣловой женщины къ мужчинѣ, отвергшему выгодную для него сдѣлку. Она увидала только глупость въ этомъ необъяснимомъ и ничѣмъ неоправдываемомъ въ ея глазахъ отказѣ, высоту и достоинство котораго она была не въ состояніи понять. Коріолисъ съ этихъ поръ былъ для нея человѣкъ рѣшеный; въ немъ не оставалось болѣе ничего, что она еще признавала и уважала въ немъ: въ ея глазахъ это былъ просто идіотъ.
   Съ этого дня Манетта сдѣлалась другой женщиной. Въ ея господствѣ не проявлялось болѣе ласки. Ея отношенія къ Коріолису сдѣлались сухи и повелительны. Она выражала свои желанія, не справляясь болѣе, согласенъ онъ съ ними или нѣтъ, и отдавала ему приказанія, короткія, безъ фразъ, безъ объясненій, безъ возраженія, какъ человѣку, который не имѣетъ права требовать чего-нибудь болѣе. Она съ развязнымъ видомъ, прямо и рѣзко выражала свою волю, и въ ея голосѣ слышалось что-то повелительное и рѣжущее, какъ бритва. Перемѣна совершилась такъ быстро, такъ рѣшительно, что Коріолисъ, измученный, подавленный, безсильно опустилъ руки. Нѣсколько дней спустя, Коріолисъ подписывалъ въ присутствіи Манетты контрактъ, заранѣе обсужденный ею, съ бельгійскимъ купцомъ, въ силу котораго онъ обязывался за ежегодную плату поставлять ему извѣстное число картинъ. Манетта заставила его продать его жизнь и его талантъ. Онъ согласился на все безъ возраженія; у него уже не было силы на возмущеніе: его энергія угасла на-всегда въ послѣдней сценѣ съ Манеттой.
   Тогда для обоихъ началась пытка совмѣстнаго сожительства.
   Манетта замѣчала въ Коріолисѣ всю массу ненависти, накопившейся въ немъ за все то, что она заставила его выстрадать, за тотъ позоръ, униженіе, отчаяніе, которое она заставила его проглотить. Она ясно распознавала все, что таилось въ немъ противъ нея, весь ужасъ мужчины къ женщинѣ, которой онъ обязанъ своимъ паденіемъ. Въ молчаніи Коріолиса ей слышались проклятія. Онъ оскорблялъ ее своимъ взглядомъ, проводившимъ сравненіе между нею, наложницей, и честной, замужней женщиной; онъ оскорблялъ ее своей задумчивостью, въ которой она усматривала стремленіе къ идеалу чистой любви, можетъ быть, воспоминаніе о прежней невѣстѣ и сожалѣніе о неудавшемся счастіи.
   Подъ гнетомъ этихъ нѣмыхъ упрековъ, которые бичуютъ женщину оскорбительнѣе всякой пощечины, послѣднія связи, соединявшія Манетту съ Коріолисомъ, распадались. Остатокъ привычки къ любовнику, котораго болѣе не любятъ, къ отцу своего ребенка, слабая нить, держащаяся за воспоминаніе о прежней люіви и прежнихъ ласкахъ,-- все порвалось въ ней; уязвленная до глубины души, она сдѣлалась нечувствительна, какъ гранитная скала, которой недоступны ни жалость, ни состраданіе, ни мысль о примиреніи.
   И тогда у этого печальнаго очага, передъ прахомъ прожитыхъ годовъ, совершилось ужасное разъединеніе смерти между двумя существами, которыя продолжали жить, ѣсть и спать вмѣстѣ, и, разлученные духовно, чувствовали себя ежеминутно связанными физически. Это было то разъединеніе, полное ужаса и проклятія, когда даже ребенокъ не служитъ связью между отцомъ и матерью. Мучительная, враждебная жизнь, предстоявшая имъ, была похожа на цѣпь, сковывающую двухъ каторжниковъ, ненавидящихъ другъ друга,-- жизнь вдвоемъ, гдѣ каждое прикосновеніе раздражало, гдѣ даже физическіе инстинкты сторонились другъ отъ друга, и разъедипепіе продолжалось даже и во снѣ, какъ-будто они боялись увидать одни и тѣ-же сны!
   Ужасный конецъ любви, когда мужчина чувствуетъ ужасъ къ этой второй половинѣ самого себя, сидящей у его очага, водворившейся въ его домѣ, присутствующей тутъ ежеминутно, вооруженной противъ него, неумолимой, сосредоточенной, едва скрывающей все зло, котораго она ему желаетъ, наслаждающейся его тревогами и мученіями, бросающей ему вызовъ, чтобъ онъ прогналъ ее, зная очень хорошо, что онъ этого не сдѣлаетъ, потому что она держитъ его привычкой, потому что она его знаетъ,-- знаетъ, что онъ низокъ и безхарактеренъ и что онъ находится въ томъ возрастѣ, когда мужчина готовъ на всякія сдѣлки и, какъ ребенокъ, боится остаться одинъ.
   И по мѣрѣ того, какъ оба эти существа терзались въ неразрывныхъ обоюдныхъ цѣпяхъ, мученія ихъ усложнялись еще тѣмъ, что къ ненависти Манетты къ Коріолису присоединилась еще враждебность еврейки къ христіанину. Еврейка наслаждалась порабощеніемъ этого человѣка, какъ возмездіемъ за то, что онъ исповѣдуетъ иную вѣру.
   

XXVIII.

   Прошло болѣе двухъ лѣтъ съ того дня, какъ Анатоль обѣдалъ въ послѣдній разъ у Коріолиса. Онъ выходилъ изъ Дворца промышленности вмѣстѣ съ молодой женщиной, повидимому, что-то съ жаромъ объясняя ей. Молодая художница слушала его со вниманіемъ, и они незамѣтно дошли до Елисейскихъ-Полей, до того мѣста, гдѣ происходила игра въ шары. Анатоль вдругъ остановился на полусловѣ, замѣтивъ въ группѣ зрителей человѣка, слѣдившаго за бросаніемъ шаровъ, сгорбленнаго, безъ шляпы, съ руками, заложенными за спиной. Онъ всматривался въ эту голову, почти сѣдую, съ коротко остриженными волосами, составлявшими рѣзкій контрастъ съ густыми черными бровями. Онъ всматривался въ этого человѣка, разбитаго, истощеннаго, постарѣвшаго на двадцать лѣтъ въ нѣсколько мѣсяцевъ. Внѣ себя отъ изумленія, онъ узналъ Коріолиса. Наскоро распрощавшись съ своей спутницей, онъ подошелъ къ нему.
   -- Нѣтъ-ли у тебя... сигары? было первое слово Коріолиса.-- Мнѣ не на что купить, она не даетъ мнѣ денегъ!
   И, схвативъ за руку Анатоля, прицѣпившись къ нему, касаясь его своимъ высокимъ, сгорбленнымъ туловищемъ, онъ началъ говорить ему объ этой женщинѣ, какъ онъ ее называлъ, объ ея тиранствѣ, о томъ, что она не давала ему ни копейки, не позволяла видѣться съ друзьями, обо всемъ, что онъ выстрадалъ, о своей жизни, безцѣльной, одинокой, пошлой, подлой!.. Онъ говорилъ скоро, спѣша, то возвышая, то понижая голосъ, то умолкая, какъ-будто испуганный.
   -- Ты не видалъ ее... не видалъ, какое у нея стало лицо... Ахъ! ты не знаешь, что дѣлается съ лицомъ жидовки, когда она начинаетъ старѣть... изъ женщины она превращается во что-то страшное, въ парку... носъ дѣлается крючковатымъ, а глаза -- хищнаго звѣря! Всматривался-ли ты когда нибудь въ нихъ... въ эти глаза?... прошепталъ Коріолисъ.-- Ахъ, женщины!.. Ты сейчасъ былъ тоже съ женщиной...
   -- Да... Грустная исторія... Она была воспитана въ богатствѣ... въ роскоши... вышла замужъ за негодяя... онъ промоталъ все ея состояніе и бросилъ съ двумя дѣтьми... Теперь ей приходится прокармливаться живописью...
   Печальный романъ нищеты, набросанный въ нѣсколькихъ словахъ Анатолемъ, не обратилъ на себя вниманія Коріолиса. Онъ дошелъ до того чудовищнаго эгоизма непосильныхъ страданій, когда человѣкъ уже не можетъ сочувствовать чужому несчастію. Не разспрашивая Анатоля ни о чемъ, нисколько не интересуясь тѣмъ, что съ нимъ было въ эти два года и были-ли у него какія-нибудь средства къ существованію, онъ снова началъ описывать адъ своей домашней жизни.
   Прохаживаясь съ нимъ взадъ и впередъ по алеямъ, не выпуская его руки, прижимаясь къ нему, онъ въ сотый разъ повторялъ ему свои жалобы и стенанія. Привыкнувъ видѣть, какъ Коріолисъ въ молчаніи переносилъ болѣзни и горе, Анатоль былъ печально удивленъ, видя, какъ этотъ человѣкъ, сильный, сосредоточенный, умѣвшій владѣть собой, дошелъ до того, что трусливо бранитъ эту женщину и вымещаетъ свое горе за ея спиной!
   Съ этого дня Коріолисъ почти ежедневно поджидалъ Анатоля при выходѣ. Онъ приходилъ за четверть часа и прохаживался взадъ и впередъ передъ дверью, прислушиваясь. Какъ только Анатоль появлялся, онъ овладѣвалъ имъ и тотчасъ же, съ первыхъ словъ, облегчалъ свою наболѣвшую душу разсказами о своей жизни.
   -- Мой домъ теперь -- настоящее жидовское царство! говорилъ онъ однажды; -- нѣтъ! ты не имѣешь понятія... это шабашъ, чистый шабашъ!.. Во-первыхъ, обѣ кузины играютъ теперь роль хозяекъ и вертятъ ею, какъ пѣшкой... Потомъ старуха бормочетъ что-то по-жидовски... затѣмъ золотушный братъ... еще приходитъ одна родственница... ужасная! которая работаетъ для синагоги... швея по сефариму... Видишь, я знаю теперь всѣ ихъ слова... И потомъ куча ветхозавѣтнаго хлама: родственники, жиды изъ Эльзаса, которые появляются неизвѣстно откуда, садятся за столъ, ѣдятъ... И какія головы! я наказанъ за то, что любилъ Рембрандта! Теперь мой домъ полонъ такихъ фигуръ... А кушанья, которыя онѣ готовятъ въ нѣкоторые дни?.. О, я убѣгаю тогда, я спасаюсь... Нѣтъ, это слишкомъ... вся эта шваль, эта мерзость располагается у меня, какъ въ трактирѣ!.. Ты знаешь эту кузину, высокую... съ волосами огненнаго цвѣта, съ ужаснымъ лицомъ... она походитъ на блудницу изъ Апокалипсиса... Вѣдь она служила прежде въ съумасшедшемъ домѣ... Несчастные съумасшедшіе! какъ она ихъ лучила, я думаю!.. Она знакома съ шарантонскими служителями... Она приводитъ ихъ обѣдать въ мой домъ! Они приходятъ вмѣстѣ съ съумасшедшими, съ которыми имъ поручено гулять... Третьяго дня съ однимъ изъ нихъ сдѣлался припадокъ въ кухнѣ... Надо было идти за полиціей... Забавно, не правда-ли?.. Понимаешь-ли, съумасшедшіе... ко мнѣ приводятъ съумасшедшихъ... И ты хочешь, чтобъ я продолжалъ переносить это?
   Видя, что Анатоль, утомившись его слушать, намѣревался уйти, онъ торопливо сказалъ:
   -- Какъ! ты меня оставляешь?.. Подари мнѣ еще четверть часа, десять минутъ, только десять минутъ!
   -- Увѣряю тебя, мнѣ нужно... Меня ждетъ мать; я обѣщалъ ей принести новые очки; она разбила свои...
   -- Ну что-жь! такъ и быть, ступай! сказалъ, наконецъ, Коріолисъ, рѣшившись выпустить его руку, и потомъ прибавилъ:-- А ты все-таки очень счастливъ!
   

XXIX.

   Затѣмъ Коріолисъ исчезъ. Анатоль не встрѣчалъ его болѣе. Прошло два мѣсяца, а его не видно было у дверей Дворца промышленности. Анатоль не звалъ, что съ нимъ сдѣлалось, когда въ одинъ октябрскій вечеръ Коріолисъ вдругъ подошелъ къ нему.
   -- А! вотъ, наконецъ, и ты! сказалъ Анатоль.-- Какъ давно!.
   -- Да, давно... очень давно... сказалъ Коріолисъ медленно и, взявъ Анатоля подъ руку и дружески пожимая ее, спросилъ: -- Доволенъ-ли ты? хорошо-ли тебѣ живется?
   -- Да... А тебѣ? возразилъ Анатоль, удивленный этой непривычной нѣжностью.
   -- Мнѣ?.. о, я дѣлаюсь разсудительнымъ, отвѣчалъ онъ глухо.-- Понимаешь-ли ты, на человѣка умнаго всегда найдется самка, чтобъ его растерзать на куски, убить все, что у него есть въ сердцѣ... и въ могзу... однимъ словомъ, чтобъ стереть его съ лица земли... Это вещь обыкновенная съ начала вѣковъ... это случается всякій день... Смѣшно и глупо жаловаться на это! докончилъ онъ съ какой-то дикой ироніей.-- Я знаю... есть средство уничтожить эти машины...
   Онъ сдѣлалъ рукою судорожный жестъ, изображавшій, какъ свертываютъ шею.
   -- Да... нужно многое... нужно... убійство... А въ прежисето время!...
   Глаза его сверкнули какимъ-то звѣрскимъ блескомъ, напомнившимъ Анатолю прежніе, безумные порывы гнѣва его друга. Но тотчасъ-же все потухло...
   -- Теперь я...
   Онъ не докончилъ и сказалъ какое-то бранное слово.
   -- Да, жизнь не для всѣхъ забавна...
   Онъ пробовалъ изобразить жестомъ комическое подмигиваніе моднаго актера, но глаза его увлажились и голосъ замеръ, задушевный слабыми, женскими слезами, подступившими ему къ горлу. Онъ снова заговорилъ:
   -- Славная машина, чтобъ заставить страдать мужчину, эта женская кукла... Право, я больше не знаю, есть-ли у меня талантъ... 11е знаю, хоть убей меня на мѣстѣ! Я болѣе не могу ничего видѣть, ничего различать... Я, какъ тотъ человѣкъ, котораго убили въ схваткѣ у барьера, а онъ все шелъ впередъ... въ оцѣпенѣніи, не видя передъ собой ничего... такъ-же, какъ я... Я вѣдь сижу въ мастерской за станкомъ... всѣ меня видятъ... а если-бъ кто посмотрѣлъ, тотъ увидалъ-бы, что кисти и палитра у меня сухія... Я сплю гдѣ-нибудь въ углу... а какъ кто-нибудь вошелъ, я сейчасъ за станокъ, чтобъ думали, что я рисую! Я болѣе не рисую, я только дѣлаю видъ... Понимаешь-ли?.. И она всегда торчитъ тутъ... за моей спиной... Когда у меня не хватаетъ силъ, я бросаюсь на диванъ... она съ меня по спускаетъ глазъ... Она надѣлала отверстій въ стѣнѣ, чтобъ не спускать меня съ своихъ глазъ... Когда она уходитъ, за мной подсматриваютъ кузины... я чувствую на себѣ ихъ взгляды... О, за мной слишкомъ ухаживаютъ!.. Вѣдь на мнѣ держится весь домъ. Вѣдь я заработываю имъ деньги... я -- ихъ вьючное животное!.. Если я выхожу... вотъ какъ сегодня, напримѣръ... такъ вѣдь онѣ считаютъ, что я у нихъ отнимаю кусокъ хлѣба изо рта...
   Онъ остановился на минуту и продолжалъ:
   -- Ты знаешь моего сына?.. онъ былъ такой красивый ребенокъ... ну, онъ ужасенъ... онъ сдѣлался ужасенъ! проговорилъ онъ съ какимъ-то горькимъ смѣхомъ, болѣзненно отдавшимся въ ушахъ Анатоля.-- Теперь это настоящій черный мериносъ... Можно поручиться, что этому не понадобится учитель арифметики... И это мой сынъ!.. Да развѣ онъ мой?.. развѣ въ немъ есть хоть что-нибудь мое?.. ничего! Право, мнѣ кажется иногда, что душа его прадѣда вселилась въ него... Ужасный ребенокъ! Если-бъ ты слышалъ, какимъ тономъ повторяетъ онъ цѣлый день то, что онѣ научили его говорить мнѣ: Папа, ты опять ничего не дѣлаешь! если-бъ ты слышалъ!.. Послушай, хочешь дойти до улицы Бакъ, взглянуть на мою новую, выставленную картину?
   Они пришли въ улицу Бакъ. При первомъ взглядѣ на картину, пробормотавъ что-то несвязное, Анатоль поспѣшилъ уйти: въ этой картинѣ ярко вылилось безуміе, овладѣвшее талантомъ художника.
   

XXX.

   Странный феноменъ произошелъ въ Коріолисѣ. По мѣрѣ того, какъ человѣкъ упадалъ духомъ, его артистическій органъ достигъ послѣдней степени раздражительности. Пристрастіе ко всему яркому до того въ немъ усилилось, что взглядъ его на живопись помутился, заразился какою-то горячкою яркихъ цвѣтовъ. Въ глазахъ его виднѣлось почти безуміе. Мало-по-малу его охватило необъятное и горькое разочарованіе всѣмъ тѣмъ, чѣмъ онъ прежде восторгался. Картины, казавшіяся ему великолѣпно освѣщенными, онъ находилъ теперь тусклыми, полинявшими. Онъ видѣлъ свѣтъ только въ пламени, въ сверканіи молніи; ему нуженъ былъ свѣтъ яркій до ослѣпленія, электричество грозы, сверканіе театральныхъ апофеозъ, фейерверкъ бриліантоваго дождя, бѣлое пламя раскаленнаго желѣза. Онъ до того довелъ преувеличеніе своей первоначальной живописи -- яркость освѣщенія, волшебную прозрачность, бѣшеное сіяніе, что картины его приняли какой-то фантастическій оттѣнокъ. Съ его взглядомъ совершилась та самая галюцинація, которой былъ подверженъ великій Тюрнеръ; въ концѣ жизни великій художникъ, недовольный освѣщеніемъ картинъ своего времени, пробовалъ въ своихъ фантастическихъ мечтахъ достичь изображенія дѣвственнаго, первоначальнаго свѣта, "свѣта перваго дня мірозданія".
   Коріолису, для его живописи, требовалось теперь все, что блеститъ и горитъ на небѣ, въ нѣдрахъ земли и въ глубинѣ морей.
   

XXXI.

   Въ одно утро, выходя изъ мэріи, Апатоль, вызванный туда по дѣлу, увидалъ человѣка, медленно спускавшагося со ступеней каменной лѣстницы. Онъ вяло держался рукой за деревянныя перила и его разсѣянная, блуждающая походка напоминала походку лунатика. Анатоль немного откинулся въ темный уголъ сѣней. Человѣкъ прошелъ мимо, не видя его; это былъ Коріолисъ.
   Нѣсколько сзади его шла Манетта въ подвѣнечномъ нарядѣ; ее сопровождала группа изъ четырехъ свидѣтелей; на лицахъ ихъ выражалась вся пошлость и тупость ихъ души. Выйдя изъ мэріи, Коріолисъ машинально повернулъ на тротуаръ, задѣлъ мимоходомъ прохожихъ, остановившихся передъ "Монитеромъ", вывѣшенномъ на стѣнахъ, миновалъ улицу Бонапартъ и пошелъ вдоль стѣны семинаріи св. Сульпиція. Манетта съ свидѣтелями остановилась на углу улицы Мезьеръ и, повидимому, благодарили ихъ. Затѣмъ внезапно оставивъ ихъ, она побѣжала догонять Коріолиса и схватила его подъ руку. Новобрачные дошли такимъ образомъ до конца улицы Бонапартъ и, повернувъ направо, скрылись изъ виду.
   -- Рѣшонъ! сказалъ Анатоль, махнувъ рукой ему вслѣдъ.

"Дѣло", No 3, 1877

   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru