-- Статью? Ты спрашиваешь, можно ли сдѣлать статью изъ моей исторіи? Помилуй, да ребенокъ шести лѣтъ съ завязанными глазами сочинилъ бы изъ нея комедію въ стихахъ! Сцена первая: фойе Comédie-Franèaise... понимаешь... домъ Мольера... Тальма... воспоминанія... монологи, тамъ, гдѣ Цезарь говоритъ со Скапеномъ, гдѣ Мельпомена беретъ вѣеръ у Таліи, гдѣ, гдѣ... да этому конца нѣтъ! Перейденъ къ нескромностямъ: Провостъ и Ансельмъ, играющіе въ шашки, ingénue, требующая мороженаго, привратникъ, оказывающійся княземъ, наслѣдникомъ Тосканы, и мадмуазель Фиксъ, заставляющая его краснѣть изъ за того, что онъ самъ не разоблачилъ себя, "Общество выкупа плѣнныхъ"...
-- Это еще что за общество?..
-- Ты не знаешь его? Однако, это тайное общество... Угадай, кто обитаетъ въ фойе Comédie-Franèaise?.. Молюски! Это ужасно! Разъ онѣ пристали, кончено. Онѣ васъ увлекаютъ въ сокровенность своего разговора... Положимъ, мужчина или женщина, для молюсковъ это все равно, Го, если хочешь, или мадемуазель Рикье, задѣтые Фраппаромъ или Бенстомъ, англійскимъ авторомъ... очень хорошо! Членъ общества прибѣгаетъ: извините! Я долженъ вамъ сказать одно слово... Спасенъ! говоритъ другой... И вотъ, что такое Общества выкупа плѣнныхъ!.. На эту тему можно сочинить строкъ пятьдесятъ... Затѣмъ идутъ картинки фойе.
-- Потомъ?
-- Потомъ, потомъ? Ты выставляешь свою жену: знаменитую актрису... Ты ее не называешь... ты говоришь только: наша Селимена... Это никого не компрометируетъ!.. Наша Селимена; играла кудрями одного великаго поэта... Тутъ иниціалъ поэта... Надо непремѣнно назвать поэта, иначе можно смѣшать его съ простымъ смертнымъ, пишущимъ стихи... Ты начинаешь діалогъ: "О, мой поэтъ, говоритъ Селимена, почему вы не пишете болѣе вашихъ восхитительныхъ комедій, которыя только вы одни умѣете такъ писать? За вашу роль, гдѣ мнѣ было бы пятнадцать лѣтъ, я отдала бы десять лѣтъ моей жизни!.. Тутъ ты можешь вставить словцо: Селимена, вы отъ этого только выиграли бы!.. Перейдемъ къ поэту. Поэтъ пообѣдалъ; онъ храпѣлъ въ продолженіе часу одинъ въ ложѣ на восемь мѣстъ, онъ выпилъ, и какъ выпилъ... Онъ могъ-бы написать эпическую поэму, а онъ говоритъ какъ негръ. Заставь его говорить какъ негра, публика это любитъ, это напоминаетъ ей "Павла и Виргинію!" -- "Я... пьесу?.. Я... комедію!.. работать? Дома невозможно!.. Грязно... ничего не найти... повсюду зубныя щетки... работать!.. Слишкомъ грязно!..-- Но если васъ помѣстить въ хорошенькой, красиво убранной квартиркѣ?-- О!.. Божественно... на мебели нѣтъ гребенокъ... обстановка... очиненныя перья... пьесу!.. двѣ пьесы!.. три пьесы!.. Сколько угодно! До завтра!..-- Артистка съ улыбкой жметъ руку поэта... Поэтъ точенъ какъ часы. Онъ пробуетъ кресло: въ немъ можно заснуть, даже не читая!.. Столъ, бѣлая бумага, перья, чернила!.. "Еслибъ были сигары, вздыхаетъ поэтъ, тутъ былобы все для того, чтобы писать!" Селимена посылаетъ за двумя ящиками сигаръ. Наступаетъ часъ завтрака. "Ахъ, -- говоритъ поэтъ, -- я долженъ покинуть васъ... я буду завтракать съ пріятелями... мы заболтаемся... невозможно... день пропадетъ!" -- "Поставьте два прибора, приказываетъ Селимена прислугѣ и затѣмъ обращается въ поэту: вы будете завтракать здѣсь, неправда-ли? Что вы любите?-- "Все, кромѣ жареной курицы и бордосскаго вина". Вечеромъ новыя жалобы поэта: "послушайте, если я уйду къ себѣ, я приду только завтра, послѣ завтра только встану... и...-- "Хотите я велю вамъ сдѣлать постель въ гостиной?" -- Нѣтъ я боюсь ночью одинъ, а вы?..
Однимъ словомъ, въ концу недѣли пьеса готова. Она переписана.
-- Ахъ, -- вдругъ восклицаетъ поэтъ, -- дайте мнѣ ленту, Бога ради, мнѣ надо одну изъ вашихъ лентъ! Вотъ хоть эту! У меня такая привычка -- связывать мои рукописи шелковой ленточкой... это глупо, но что дѣлать!
Селимена даетъ ленту, дѣлаетъ бантъ и поэтъ несетъ свою пьесу... другой Селименѣ изъ Théâtre Franèais!
Теперь можешь назвать это: Повѣсничанье мужчинъ -- и дѣло въ шляпѣ!
Все это говорилось въ комнатѣ, оклеенной голубоватыми, пожелтѣвшими отъ дыма сигаръ, обоями. На стѣнахъ не было никакихъ украшеній, кромѣ вѣшалки съ хрустальными розетками для шляпъ и огромной литографіи, приклеенной четырьмя облатками: она изображала процессію фигуръ съ огромными головами, направлявшихся къ Пантеону, гдѣ Надаръ раздавалъ живымъ награды Потомства. Все украшеніе камина состояло изъ трехъ свертковъ папиросной бумаги. Большой столъ, покрытый зеленымъ сукномъ, стоялъ посреди комнаты. Восемь стульевъ вокругъ и диванъ въ углу -- одни напоминали о благосостояніи дома своимъ краснорѣчивымъ видомъ новой мебели краснаго дерева, съ красной шелковой обивкой.
II.
Въ этой комнатѣ, которая была конторой редакціи газеты "Скандалъ", сидѣло пять человѣкъ.
У одного были бѣлокурые волосы, небольшой лобъ, черныя брови и глаза, небольшой носъ прямой и мясистый, завитые бѣлокурые усы, маленькій ротъ, чувственныя губы и пухлое лицо, обличавшее въ молодомъ человѣкѣ наклонность къ полнотѣ.
Другой былъ молодой человѣкъ лѣтъ тридцати четырехъ, маленькій, коренастый, съ плечами Венсенскаго охотника, съ налитыми кровью глазами, рыжей бородою и передергивающимся лицомъ, напоминавшій горбуна. Онъ имѣлъ видъ хищника мелкой породы.
Женскіе волосы, женскій ротъ, вздернутый носъ, мальчишескій взглядъ, паясническіе жесты, довольство жизнью -- все это самому молодому придавало видъ херувима и школьника на каникулахъ.
Нѣсколько сѣдыхъ прядей, зачесанныхъ съ затылка волосъ, скрывали желтый черепъ самаго стараго. Глаза его были безцвѣтны и бездушны: они не глядѣли; а нѣмое лицо его скрывалось за рѣденькой желтоватой бородой.
Пятый ничѣмъ не выдѣлялся. Онъ былъ недуренъ собой, красивъ какъ всякій причесанный, завитой, вылощенный и вычищенный, какъ всякій, носящій бородку и лорнетъ.
Второго, всецѣло погруженнаго въ стуканье по стѣнѣ большой линейкой, звали Нашетъ.
Третій, торжественно изъ бумаги дѣлавшій пѣтушка, назывался Кутюра.
Четвертаго, разрѣзавшаго спичкой новый томъ, звали Мальграсъ.
Пятый -- Бурнишъ; опершись на каминъ, онъ смахивалъ мизинцемъ лѣвой руки бѣлый пепелъ сигары.
Молланде, Нашетъ, Кутюра, Мальграсъ и Бурнишъ составляли редакцію "Скандала". Они были его постоянные сотрудники, его оффиціальная опора, столпы, которые поддерживались еженедѣльно партизанами, составителями книгъ безъ работы, водевилистами безъ сотрудничества, всей этой летучей арміей малой прессы.
Эти пять человѣкъ, прислушивавшіеся къ бронзовому зѣву Парижа, жившіе за кулисами всѣхъ общественныхъ ступеней и въ кухнѣ всякихъ рекламъ, знавшихъ, что причиняетъ рану мужчинѣ или сѣдой волосъ женщинѣ, эти пять человѣкъ работали въ "Скандалѣ" не только для того, чтобы доставить удовольствіе себѣ и другимъ, Ни одинъ не былъ тѣмъ добродушнымъ скептикомъ, изображеннымъ на виньеткѣ маленькой газетки, которая заставляетъ плясать подъ звуки тамбурина важныхъ фигляровъ и почтенныхъ шутовъ. Они преслѣдовали въ своей газеткѣ другую цѣль, кромѣ денегъ: карьеру, различныя мечты и вожделѣнія своего тщеславія, самолюбій и темпераментовъ. Каждый изъ нихъ скрывалъ въ себѣ человѣка и цѣль.
Молланде, хитроумный, ядовитый, себѣ на умѣ и деликатный, не заносившійся высоко, но чуткій, съ порывами, когда представлялась въ томъ надобность, зубастый, восхитительный пародистъ, великій человѣкъ по части шутовской критики и цинической эстетики; этотъ Молланде, родившійся въ Парижѣ подъ статуей Паскена, со склонностью къ ироніи и геніемъ мелкихъ статей, начитанный, почти ученый, съ огромной памятью, мечталъ бросить эту жизнь изо дня въ день, это гаерство мысли, которое такъ быстро изнашиваетъ самыхъ сильныхъ и молодыхъ. Въ глубинѣ души этотъ литературный зубоскалъ былъ буржуа, жаждавшій почета, положенія и мѣщанскаго счастья. Онъ желалъ быть семьяниномъ и вкушать отъ плодовъ собственности. Онъ добивался покоя, тунеядства, мирной обезпеченности лавочника, составившаго себѣ состояніе и удалившагося отъ дѣлъ.
Вся его чувственность заранѣе расцвѣтала при мысли о любви подъ шумокъ, о вкусныхъ домашнихъ блюдахъ, о блаженномъ и законномъ удовлетвореніи своихъ инстинктовъ. Онъ мечталъ о томъ днѣ, когда, снявъ съ себя платье, закапанное чернилами, онъ пріобрѣтетъ домъ съ зелеными ставнями, деревеньку à la Поль-де-Кокъ, гдѣ будетъ играть роль деревенскаго судьи!.. Предъ нимъ проносилось будущее во всемъ его опереточномъ величіи, и онъ забывалъ все: настоящую необезпеченную жизнь, учтенные авансы, невѣрные обѣды, отказанный кредитъ, неоплаченные долги, плохое вино и сомнительные пирожки.
Насколько грезы Молланде были мелки, и стремились къ осуществимымъ идеаламъ Горація и Жерома Патюро, настолько тщеславіе Нашетъ, погоняемое его 34-мя годами, влекло его къ случайностямъ и опасностямъ.
Однажды, владѣлецъ маленькой виллы въ Вогезскихъ горахъ вошелъ къ своему повѣренному, мэтру Нашетъ, чтобы заплатить ему издержки по одному незначащему процессу. Списокъ издержекъ показался ему нѣсколько великъ.
-- Я пришлю его вамъ по таксѣ, назначенной предсѣдателемъ суда, -- сказалъ Нашетъ.
Онъ прислалъ и счетъ былъ заплаченъ. По какому-то дѣлу помѣщикъ былъ отозванъ въ Эпиналь и, говоря съ предсѣдателемъ суда, близкимъ его семейству, вспомнилъ:
-- Однако вы меня пощипали прошлую недѣлю!
-- По какому дѣлу?-- спросилъ предсѣдатель.
-- Робино и Вердюро.
-- У насъ не было этого дѣла.
-- Но, господинъ предсѣдатель, у меня есть ваша подпись! Мнѣ ее представилъ Нашетъ, мой повѣренный.
-- Нашетъ? Вотъ уже мѣсяцъ какъ я не оцѣнивалъ ни одного его дѣла... Пришлите мнѣ пожалуйста вашъ списокъ издержекъ.
По полученіи списка предсѣдатель Дюпере попросилъ Нашетъ въ свой кабинетъ.
-- Милостивый государь, -- сказалъ онъ, показывая ему счетъ, -- вы знаете, куда это ведетъ?.. Я не пошлю васъ туда; но вы дадите мнѣ слово, что продадите вашу контору въ шесть недѣль.
Нашеть поклонился, вышелъ и не думалъ продавать. Въ концу шести недѣль Дюпере напомнилъ ему объ его обѣщаніи, Нашетъ сталъ ему говорить о ликвидаціи дѣлъ, о вознагражденіи кліентовъ и кончилъ тѣмъ, что сталъ просить отсрочки еще на шесть недѣль. Дюпере далъ ему отсрочку. По выходѣ изъ суда, Нашета видѣли на прогулкѣ съ Ганьеромъ, первымъ клеркомъ адвоката Ланглуа; это былъ человѣкъ работавшій какъ лошадь, какіе до сихъ поръ попадаются въ провинціальныхъ конторахъ, безъ гроша въ карманѣ, отчаявшійся когда-либо пріобрѣсть нотаріальную контору, и осужденный оставаться первымъ клеркомъ на вѣчныя времена. По истеченіи шести недѣль, Дюпере, видя, что Нашетъ не продаетъ, началъ ему угрожать; Нашетъ отвѣчалъ, что онъ не продастъ, такъ какъ предсѣдатель не имѣетъ доказательствъ, и на этомъ раскланялся. Дюпере позвонилъ, велѣлъ принести изъ канцеляріи дѣло Нашета, но его не оказалось; Дюпере возбудилъ преслѣдованіе, но его пришлось прекратить за неимѣніемъ уликъ. Нашетъ сохранилъ свою контору. Нѣсколько времени спустя Ганьеръ купилъ контору своего патрона. Весь Эпиналь говорилъ по секрету, что Ганьеръ получилъ 30.000 франковъ отъ Нашета за уничтоженіе знаменитаго списка издержекъ.
Нѣсколько мѣсяцевъ спустя толки въ обществѣ, шумъ, вызванный этимъ дѣломъ и раззореніе его опустѣвшей конторы, заставили Нашета удалиться изъ этой мѣстности. Онъ исчезъ, бросивъ свою жену, дочь толстаго сосѣдняго фермера, беременной; все ея богатство заключалось въ маленькомъ домикѣ съ 1.200 франковъ аренды, который онъ не успѣлъ продать.
Но скандаломъ процесса и побѣгомъ мужа дѣло не ограничилось, къ удовольствію злыхъ языковъ провинціальнаго городка; всѣ смѣялись надъ забавными выходками этой крестьянки, воображавшей себя дамой, которая принимала визиты послѣ родовъ, лежа, въ шляпкѣ изъ Парижа! Сынъ адвоката Нашета, едва ставши мужчиной, съ первымъ пушкомъ молодости, кое-какъ дотянувъ до конца ученье въ коллежѣ Нёшато, бѣжалъ изъ родного города, гдѣ надъ нимъ тяготѣло прошлое его отца, преслѣдуемый, какъ онъ думалъ, ненавистью магистратуры, гдѣ ему мѣшали его имя и его мать! Оскорбленный, уязвленный съ дѣтства, преслѣдуемый злопамятствомъ и вѣчными насмѣшками надъ послѣ родовой шляпкой его матери, что болѣе всего приводило его въ бѣшенство, онъ бѣжалъ въ Парижъ, унося въ себѣ месть Коріолана.
Въ Парижѣ онъ отыскалъ Ганьера. Ганьеръ, участвовавшій въ какой-то ростовщической аферѣ, разстроенный правосудіемъ, угрожаемый крестьянами, которыхъ онъ раззорилъ и, наконецъ, невыгодно продавшій свое дѣло, открылъ на набережной Grands-Augustins книжную лавченку, куда вложилъ послѣдніе шесть или семь тысячъ франковъ, спасенныхъ отъ раззоренія. Нашетъ поступилъ въ Ганьеру приказчикомъ на 25 франковъ въ мѣсяцъ съ квартирой и столомъ. Приходя съ улицы Guéri il-Boisseau, онъ отдыхалъ и жадно проглатывалъбибліотеку своего патрона, пичкая себя безнравственными романами и порнографическими книжками, которыя тайкомъ продавалъ Ганьеръ.
Онъ жилъ одинъ, угрюмый, хмурый, забившись въ своемъ углу и пугаясь самого себя, когда онъ чувствовалъ несоразмѣрность своихъ желаній и силъ, и спасаясь, какъ онъ называлъ, отъ искушенія, отъ жажды роскоши, колясокъ, женщинъ, словомъ, всего, что составляетъ парижскую жизнь. Наконецъ, однажды, онъ окунулся во всѣ удовольствія и сталъ проводить въ нихъ каждую ночь. Онъ принялся за ремесло танцора въ Шато-Ружъ и Валентино, танцуя съ восьми до одиннадцати часовъ вечера за порцію говядины и литръ вина. Случайно онъ встрѣтился со своимъ землякомъ молодымъ рисовальщикомъ Жиру. Жиру повелъ его въ свою мастерскую, посмѣялся надъ нимъ и надъ его лавкой, посвятилъ его въ свое ремесло и, пораженный его остроуміемъ, уговорилъ писать. Жиру поставлялъ иллюстраціи одному крупному издателю. Представленный Жиру, Нашетъ получилъ отъ издателя порученіе составить нѣсколько рекламъ. Рекламы Нашета "подошли" издателю и онъ поставилъ его во главѣ обширной отрасли своего учрежденія рекламъ, объявленій въ журналахъ, всего, что дѣлаетъ успѣхъ. Монеты въ двадцать, двадцать пять и даже въ сто франновъ начали сыпаться въ карманъ бывшаго приказчика книжной лавочки. Нашетъ, по своему ремеслу шефа клаки, поставленный въ соприкосновеніе съ людьми и ихъ самолюбіями, которыхъ онъ былъ обязанъ рекомендовать публикѣ долго пописывалъ въ разныхъ маленькихъ мертворожденныхъ листкахъ, потомъ втерся въ "Скандалъ", гдѣ цѣлый рядъ его статеекъ, ѣдкихъ и остроумныхъ, заставилъ тотчасъ же оцѣнить его.
Живой, нервный, самоувѣренный умъ этого молодца быстро освоился съ этой шумной жизнью, съ этимъ звяканьемъ особаго жаргона, съ этимъ міромъ, гдѣ всякое вранье со свободой кокотки и съ видомъ благодушнаго распутства прогуливается отъ одного въ другому на крыльяхъ насмѣшки, уподобляясь ласкамъ того хищнаго животнаго, которое лижется до крови. Разъ набивъ руку, увлекаемый своей натурой, Нашетъ дошелъ до крайностей, развернулся въ шуткахъ и задѣвалъ всѣхъ и каждаго, какъ бы желая испробовать всю глубину его чувствительности и терпѣнія, узнать сильнаго и осѣдлать слабѣйшаго. Изъ подъ этой грубости вранья устнаго или письменнаго пробивались порывы и выходки характера неспокойнаго, недовольнаго, грусть, тысячи задѣваній щепетильности и капризы, требованія и прихоти куртизанки. Раздражавшійся малѣйшимъ препятствіемъ, выходившій изъ себя отъ самыхъ обыденныхъ житейскихъ неудачъ, приходившій въ ярость на трактирныхъ гарсоновъ, на людей, на извощичьихъ лошадей, грозившій кулакомъ небу и землѣ, Богу и своему портье, Нашетъ былъ однимъ изъ тѣхъ несчастныхъ, которые жадно бросаются на все, не находя ни въ чемъ удовлетворенія. Передъ каждой мечтой, которой онъ достигалъ, на каждой ступени, на которую поднималось его честолюбіе, онъ останавливался только для того, чтобы пожалѣть о своихъ усиліяхъ, унизить и затоптать свою побѣду, какъ поступаютъ дѣти, которые сѣкутъ свою игрушку за то, что, распотрошивъ ее, они не нашли въ ней ничего. Склонный къ разочарованію, какъ всѣ порывистыя безпорядочныя, непослѣдовательныя натуры, Нашетъ не умѣлъ создать серьезнаго произведенія, которое требуетъ отъ писателя строгости и вѣры въ себя, постоянства религіи и надеждъ. Опьяненный своими дебютами въ "Скандалѣ", Нашетъ отдалъ заразъ всѣ свои эффекты, всѣ свои силы.
Опустошивъ до конца классическіе этюды, эту обѣтованную землю, гдѣ всѣ Антеи современнаго фельетона черпаютъ свои силы и воображеніе, Нашетъ началъ грызть ногти передъ листомъ бѣлой бумаги. Онъ посѣщалъ кафе, кабачки, пивныя, подозрительныя мѣста парижскаго дебоша, раздражая, подзадоривая свой мозгъ, стараясь разогрѣть свое вдохновеніе гамомъ словъ, парадоксами, всяческими насиліями ироніи.
Все говорило въ этомъ человѣкѣ о неутолимой и яростной жаждѣ шумныхъ, гордыхъ, выставленныхъ на показъ наслажденій, какъ тѣ амуры, торчащіе на окнѣ какого нибудь ресторана на Итальянскомъ бульварѣ, тѣхъ наслажденій тщеславіемъ и авансценой, для которыхъ повѣреннымъ является общественное любопытство, трубой хроника, честолюбіемъ униженіе партера. Нашетъ жадно бросался на эти удовольствія и вызывающе обращался въ своему родному городку, посылая отдаленнымъ отголоскамъ насмѣшки прошлаго то любезное письмо знаменитаго критика, то приглашеніе на балъ къ банкиру, то свою остроту, иллюстрированную знаменитымъ каррикатуристомъ и напечатанную въ какомъ нибудь журналѣ. И когда парижане, читая свою газету въ своихъ постеляхъ, спрашивали себя, чего это такъ сердится маленькій Père Duchène, Нашетъ въ мечтахъ видѣлъ свою знаменитую особу входящимъ въ подпрефектуру; его встрѣчали поклонами, онъ не кланялся никому; онъ обѣдалъ у подпрефекта; вечеромъ на балѣ у г-жи Гранпре, -- онъ бывалъ на балахъ у г-жи Гранпре!-- онъ ни на кого не обращалъ вниманія и сухо отвѣчалъ г-жѣ Гранпре:
-- Я не танцую.
А когда мадемуазель Гранпре поэтически описывала ему мѣсяцъ май, онъ отвѣчалъ, поправляя галстухъ:
-- Май мѣсяцъ? Я обожаю его, сударыня, въ Парижѣ: вечеромъ становится такъ свѣтло, что можно различить личики гризетокъ, выходящихъ изъ магазиновъ...
Кутюра, ребенокъ, школьникъ, пустозвонъ, дѣлатель мыльныхъ пузырей, вытаскивавшій стулья изъ-подъ людей, этотъ Кутюра, съ виду такой взбалмошный, невинный, чуждавшійся всякихъ заднихъ мыслей, обладалъ желѣзной волей, холодной, глухой, страшной, какъ тотъ парламентъ, который желаетъ сдѣлаться третьимъ сословіемъ, или какъ та секта, которая желаетъ быть религіей. Наблюдательность была его самой выдающейся чертой; благодаря ей онъ съ дѣтства видѣлъ все сквозь наружную оболочку. Онъ съ любопытствомъ относился ко всему, что человѣкъ въ общежитіи скрываетъ, и открывалъ у каждаго, съ вѣрностью второго зрѣнія, его тайну, недостатокъ, дурные инстинкты, дурной поступокъ, употребляя свои открытія, чтобы войти въ довѣріе, и пользуясь вынужденными признаніями, чтобы держать людей въ рукахъ, стараясь, впрочемъ, никогда не доводить дѣло до крайностей. Часто, болтая съ женщинами, онъ умѣлъ ихъ заставить говорить и находилъ въ нихъ самую лучшую полицію, тѣмъ болѣе, что онѣ этого и не подозрѣвали. Отлично владѣющій собой, умѣющій заглушать свои симпатіи и антипатіи, подавлять свои порывы, равнодушный къ людямъ, какъ къ пѣшкамъ, ловкій въ эксплоатированіи каждаго въ свою пользу, въ чаду литературной полемики готовый всегда пожертвовать местью для мирнаго договора, добрымъ словомъ для друга, и своимъ тщеславіемъ для своего будущаго, Кутюра имѣлъ мало друзей; но онъ съумѣлъ ихъ сдѣлать вполнѣ преданными, помогая имъ, смотря по надобности, своимъ перомъ, своей смѣтливостью и шпагой.
Обладая въ совершенствѣ опытностью малой прессы, ея тактомъ и изворотливостью, наукой оттѣнковъ въ значеніи словъ, умѣя сдѣлать изъ рекламы сатиру, и такъ похвалить нападая, что авторъ былъ польщенъ такими нападками, онъ имѣлъ достаточно хладнокровія, чтобы дать отраву и ранить до крови только людей, стоявшихъ ему поперекъ дороги. Всегда прикрываясь шаржемъ, обезоруживая зависть, Кутюра, казалось, придавалъ своимъ произведеніямъ цѣну импровизированной насмѣшки, предоставляя новичкамъ усердствовать и увлекать, самъ умѣлъ остановиться въ разгарѣ полнаго успѣха, съ рѣдкой способностью управляя своимъ талантомъ и вдохновеніемъ; всего остроумнѣе онъ бывалъ въ плохихъ номерахъ лѣтомъ, когда воды и морскія купанья дѣлаютъ Парижъ такимъ пустымъ, и маленькіе листки такими скучными.
Этотъ человѣкъ съ тайной радостью и смѣясь про себя, умѣлъ прятать свое лицо и надѣвать маску и такъ тонко лицемѣрить, что другіе считали его ни во-что; онъ любилъ втравливать Нашета въ удовольствія и утомлять его въ оргіяхъ, гдѣ разыгрывался его темпераментъ, и откуда Нашетъ выходилъ съ тяжелой и пустой головой и сухимъ горломъ, и находить на другой день въ газетѣ свою месть, подписанные Нашетомъ свои удары, свои нескромности, проскользнувшія у него какъ будто подъ вліяніемъ вина. Кутюра находилъ удовольствіе считаться какъ бы эксплоатируемымъ Нашетомъ, тогда какъ онъ имъ вертѣлъ по своей волѣ и прикрывался имъ въ тѣхъ случаяхъ, когда не хотѣлъ выставлять своего имени.
Кутюра спасался отъ нѣкотораго неуваженія, какое даетъ привычка къ этому міру, посѣщеніемъ другого міра, честной буржуазіи, куда ему также удалось втереться, и гдѣ онъ игралъ роль салоннаго кавалера.
Этотъ молодой человѣкъ однимъ прыжкомъ втирался въ вашу интимность; на завтра онъ уже былъ съ вами на ты, и все это съ такимъ увлеченіемъ, такъ мило и такъ непослѣдовательно, что вы относились къ нему снисходительно. Задѣвалъ ли онъ васъ? Онъ забѣгалъ впередъ, смѣялся надъ собой и афишировалъ вашу дружбу. Неутомимый, вертѣвшійся тутъ и тамъ, онъ заводилъ новыя знакомства, разжигалъ рекламу, не брезгалъ ничѣмъ, пользовался всевозможными средствами, бывалъ на раутахъ и на всѣхъ балахъ въ Chaussée d'Antin, встрѣчалъ зиму, встрѣчалъ лѣто, показывался даже тамъ, гдѣ надо прятаться, всегда тутъ какъ тутъ, на проходѣ другихъ, которые его окликали, узнавали, кланялись ему и указывали на него, Кутюра разрѣшилъ невозможную проблему быть европейскимъ человѣкомъ въ Парижѣ.
Всѣ эти способности, всѣ эти происки Кутюра клонились въ одному: онъ мечталъ завести большую газету.
Большая газета, воображаемая Кутюра, была послѣднимъ словомъ, высшимъ развитіемъ маленькой газеты. Увеличивъ ея форматъ, учетверивъ рекламы, сдѣлавъ ежедневной и вечерней газетой, помѣщая на первой страницѣ безпристрастное резюме политическихъ новостей и краткій обзоръ утреннихъ газетъ, а на послѣдней, -- подробный биржевой курсъ, освѣдомленный и сообщающій о всемъ, Кутюра избавлялъ свою большую-маленькую газету отъ различныхъ ученыхъ, земледѣльческихъ, полемическихъ, экономическихъ статей, и наполнялъ ее парижскими извѣстіями полнѣе, пикантнѣе, остроумнѣе и новѣе, чѣмъ всѣ настоящіе и прошлые вѣстники; затѣмъ, предполагались политическія извѣстія изъ Лондона и изъ всѣхъ столицъ, чередующіяся съ новостями свѣтскими, клубными, изъ мастерскихъ художниковъ, театральными, біографическими, психологическими, словомъ, собраніемъ извѣстій почти со всѣхъ частей свѣта.
Эту газету, разсчитанную на обширную публику, на всю ту публику, которая въ газетахъ оставляетъ безъ вниманія серьезныя статьи или читаетъ ихъ, чтобъ чѣмъ нибудь наверстать свои подписныя деньги, по прошествіи нѣсколькихъ лѣтъ, когда она сдѣлалась бы важной газетой эпохи, Кутюра намѣревался предложить правительству.
Если бы власть досталась какой-нибудь революціи, Кутюра сорвалъ бы маску, придалъ бы газетѣ опредѣленный колоритъ и съ помощью ея занялъ бы какое нибудь высокое политическое или финансовое положеніе. Въ продолженіе двухъ лѣтъ Кутюра работалъ какъ кротъ. Деньги и лица, дающія деньги на предпріятіе, были готовы, нѣсколько писателей, необходимыхъ для газеты -- испытаны. Онъ завелъ корреспонденцію со всей Европой. Англійскіе лорды обѣщали ему сообщать политическія тайны. Онъ напоилъ до пьяна трехъ нѣмецкихъ дипломатовъ, которые не побрезговали злословить по французски. Актрисы, приглашенныя въ Петербургъ, должны были вывѣдать для него все о Россіи. Великолѣпные итальянскіе сеньоры обязались поставлять ему статьи объ итальянскомъ обществѣ и театрахъ. И все это гнѣздилось въ этомъ человѣкѣ подъ видомъ шутки, каламбура, фарса, паясничества, гаерства и ребячества.
Мальграсъ, дядя Мальграсъ, какъ его звали, билъ человѣкъ лѣтъ сорока пяти, только и говорившій что о своей женѣ, его единственной любви, умершей очень молодой, и о дѣтяхъ, оставленныхъ ею, его единственныхъ друзьяхъ. Онъ болталъ о святости домашняго очага, о родительскихъ обязанностяхъ, о фамильной чести, о счастьи воспитывать этихъ маленькихъ созданій въ уваженіи и любви къ виновнику ихъ существованія, развивая ихъ добрые инстинкты и первые проблески совѣсти. Его медоточивое и слащавое краснорѣчіе походило на рѣчь Робеспьера пропущенную черезъ святую воду. На его языкѣ постоянно вертѣлись слова: долгъ человѣка, соціальныя обязанности, теорія самопожертвованія, нравственное достоинство, -- и все это холоднымъ тономъ, медленно и плавно, голосомъ ровнымъ и безъ тэмбра, который, казалось, исходилъ изъ деревяннаго нёба. Когда мораль дяди Мальграса спускалась съ неба на землю, онъ оплакивалъ легкость нравовъ, и суетность жизни своихъ компаньоновъ по газетѣ. Мальграсъ прямо говорилъ о вещахъ, называя порокъ своимъ именемъ, и доходя до цинизма отцовъ церкви, но всегда ровнымъ голосомъ, не сердясь и не волнуясь. Въ его сладкихъ манерахъ и приторной вѣжливости проглядывало презрѣніе квакера, попавшаго въ шайку хвастуновъ. Довольный судьбой, счастливый въ своей посредственности, строгій къ себѣ и другимъ, онъ иногда смѣялся при разсказахъ о различныхъ несчастіяхъ; это былъ странный смѣхъ, внутренній, нервный, безшумный, который вмѣстѣ съ однообразнымъ и точно мертвымъ голосомъ наводилъ почти ужасъ.
Кутюра, близко изучившій Мальграса и съ любознательностью физіолога отыскивавшій Эпиктета въ каторжникѣ, или цѣломудріе въ актрисѣ, Кутюра находилъ въ этомъ тартюфствѣ дьявольскую подкладку, какую г-нъ де-Мэстръ приписываетъ французской революціи. По его мнѣнію, дяда Мальграсъ въ качествѣ журналиста и человѣка былъ рѣдкостью, однимъ изъ феноменовъ, драгоцѣнныхъ для науки, которую они освѣщаютъ, сбивая ее съ толка; если вѣрить Кутюра, Мальграсъ любилъ зло за зло. Кутюра объяснялъ это разочарованіими жизни, его годами и сознаніемъ своего возраста, неудачами тщеславія, заботами о приближающейся необезпеченной старости, подавленными скрытыми страстями, разнузданностью его воображенія, нестерпимой робостью передъ женщиной, хроническимъ катарромъ желудка, который запрещалъ ему малѣйшее излишество въ питьѣ и въ ѣдѣ, словомъ, всевозможными бѣдами, сдѣлавшими изъ него нѣчто среднее между желчной старой дѣвой и желчнымъ писателемъ.
Что касается Бурниша -- это былъ человѣкъ, способный сдѣлать изъ газеты все что угодно. Не было статьи, не было работы, какой бы онъ не былъ способенъ сдѣлать. Онъ перескакивалъ отъ тартинокъ на водахъ въ Эмсѣ къ разбору стиховъ, отъ отчета о скачкахъ въ Булонскомъ лѣсу въ отчету объ аукціонахъ въ отелѣ Друо, отъ біографіи только что гильотинированнаго въ "уткѣ" въ пользу тѣста Обриль. Сочиняя все, что угодно, пристегиваясь въ чужимъ идеямъ, вращаясь во всевозможныхъ мірахъ, онъ въ концѣ концовъ потерялъ способность сознавать свое собственное "я". Бурнишъ превратился въ какой то потокъ метафоръ и забавныхъ подражаній, которыя въ его разговорѣ такъ и сыпались, точно шутки раешника на деревенской ярмаркѣ. Бурнишъ наивный, добродѣтельный и легковѣрный, несмотря на свое ремесло, почти женатый, -- такъ какъ у него была любовница, готовившаяся быть матерью, -- служилъ предметомъ постоянныхъ насмѣшекъ интимнаго кружка "Скандала". Его мистифицировали, безжалостно подтрунивали надъ нимъ, такъ что онъ скоро выучился лягаться, какъ оселъ въ баснѣ. Потомъ, оглядѣвшись, онъ увидѣлъ столько людей, всячески оскорбляемыхъ, что его достоинство утѣшилось сознаніемъ униженія своего ближняго, такъ что при каждомъ щелчкѣ, дававшемся кому нибудь "Скандаломъ", Бурнишъ гордо преисполнялся уваженіемъ къ себѣ.
III.
Мелкая пресса была тогда силой. Она стала однимъ изъ тѣхъ способовъ владычества, какіе внезапно выдвигаются на сцену перемѣной нравовъ націи. Она создавала карьеру, положеніе, вліяніе, имена, людей, -- и почти великихъ людей. Народившаяся въ духѣ роялистовъ Ривароля, Шансене, Шамфора, она сперва совсѣмъ не имѣла успѣха. "Скандальная хроника", маленькій журналецъ 1789 года, привела своихъ издателей къ банкротству, изгнанію, самоубійству, эшафоту. Ихъ наслѣдники во времена Директоріи, редакторы "Thé" и "Journal des Dix-huit" не были счастливѣе. Восемнадцатый фруктидоръ сослалъ въ Каейну французскую юмористику. Только во времена Реставраціи и при іюльскомъ королевствѣ мелкая пресса начала выходить на дорогу; но это была еще проселочная дорога. Тѣмъ, кто попадалъ на нее, надо было многое: счастье, обстоятельства, умъ, презрѣніе къ предразсудкамъ вѣка, и все это для того, чтобы достигнуть анонимной извѣстности. Мелкая пресса того времени, невыходившая изъ предѣловъ кафе, публичныхъ заведеній, кабинетовъ для чтенія, довольствовавшаяся только своимъ кругомъ, не распространялась въ публикѣ. Она не проникала вмѣстѣ съ "Constitutionel" въ крутъ буржуа, игнорировалась въ семьяхъ, исключена была изъ домашняго очага. Ничего не прибавляя къ литературной личности своихъ сотрудниковъ, она не могла и обогатить ихъ: въ самыхъ ловкихъ рукахъ подписка достигала отъ 800 до 1.200 подписчиковъ. Но въ 1852 году, общественная мысль, внезапно лишенная своихъ ежедневныхъ волненій, столькихъ зрѣлищъ и полей битвы, гдѣ боролись гнѣвъ и восторги, осужденная на молчаливое спокойствіе послѣ шумныхъ боевъ мысли, краснорѣчія, самолюбій, послѣ стычекъ политическихъ, литературныхъ и артистическихъ партій, собраній и кружковъ, общественная мысль томилась бездѣйствіемъ. Эта мысль, для которой вся жизнь заключается въ лихорадкѣ, и которая постоянно нуждается, какъ любовница, въ ласкѣ и заботахъ о себѣ, которая въ промежуткахъ между революціями, въ антрактахъ между парламентскими дебатами, спорами изъ-за школъ, столкновеніями церковными, вопросами европейскаго равновѣсія, ищетъ себѣ пищу во всемъ и хватается за акробатство, сплетничанье, за сенсаціонные процессы, за вертящіеся столы; эта мысль Франціи въ одинъ прекрасный день прицѣпилась къ хвосту собаки Алкивіада! При побѣдѣ людей и вещей новой власти, воспрещавшей общественному мнѣнію заноситься въ выси и въ область грозъ, все общественное мнѣніе превратилось въ любопытство. Все вниманіе общества сосредоточилось на сплетняхъ, злословіи, клеветѣ, жаждѣ сальныхъ анекдотовъ, униженіи личности, рабской борьбѣ зависти -- однимъ словомъ, на всемъ, что ослабляетъ честь каждаго въ сознаніи всѣхъ. При такихъ условіяхъ мелкая пресса удивительно поддерживалась и поощрялась сообщничествомъ публики. Она мстила ея богамъ, освобождала отъ ея восторговъ. Эти безпардонныя насмѣшки сопровождали малѣйшее торжество, точно брань античнаго раба; эти "Облака" бичевали успѣхъ всякаго дѣла или имени; эта еженедѣльная пытка таланта, труда, завоеваннаго счастья, законной гордости; это побиваніе камнями слишкомъ продолжительныхъ популярностей, какъ поступаютъ съ стариками у океанійскихъ племенъ; эта схватка самолюбій лакомили Парижъ радостями Рима и Аѳинъ, прелестями остракизма и цирка. Мелкая пресса льстила и щекотала этимъ одну изъ самыхъ низменныхъ страстей мелкой буржуазіи. Она поощряла нетерпимость къ неравенству личностей передъ интеллигенціей и репутаціей; давала оружіе ея злобѣ скрытой, но живучей и глубокой противъ прівилегій мысли. Она утѣшала зависть и подкрѣпляла ея инстинкты и предразсудки противъ новой аристократіи, въ обществахъ безъ кастъ, противъ аристократіи литературы.
Новые элементы, вошедшіе въ литературный міръ за послѣднія деслть лѣтъ, только помогали процвѣтанію малой прессы. Новая порода умовъ безъ предковъ, безъ всякаго запаса, безъ отечества, свободныхъ отъ всякихъ традицій, появилась въ рекламахъ и гласности. Изображенная въ прекрасной книгѣ: "Путешествіе вокругъ монеты въ сто су" однимъ изъ своихъ-же, эта богема, погоняемая нуждой, глядѣла на искусство не такъ, какъ предыдущее поколѣніе, люди тридцатыхъ годовъ, изъ которыхъ почти всѣ, и лучшіе изъ нихъ принадлежали въ достаточной буржуазіи: современная богема въ мечты честолюбія внесла нужды жизни, ея потребности задушили ея вѣрованія. Осужденная на бѣдствованіе пониженіемъ литературной платы, богема роковымъ образомъ кинулась въ малую прессу, которая нашла въ ней совершенно готовую армію, голодную, оборванную, дѣйствующую изъ-за хлѣба. Желчность, голодъ, досада, встрѣча съ успѣхомъ, который проходилъ мимо, не замѣчая ихъ, любовницы безъ косынки, очагъ безъ огня, книга, не находящая издателя, перенесеніе всего въ ломбардъ, угрожающіе долги, придавали богемѣ страшную ненависть пролетарія, и въ движеніи, которое бросило ее къ "Скандалу", было нѣчто похожее на штурмъ общества и какъ бы эхо отъ крика 16-го апрѣля 1848-го года: "долой перчатки"!
Все такимъ образомъ благопріятствовало успѣху мелкой прессы, она стала тѣмъ, чѣмъ хотѣла быть, -- успѣхомъ людей, модой, правительствомъ, хорошей аферой. Ее выкрикивали на бульварахъ, разбирали въ кафе, цитировали женщины, читали въ провинціи. Дохода съ ея объявленій хватало на то, чтобы сдѣлать ея редакторовъ жирными какъ каплуны, нашпигованные луидорами. Передъ ними все дрожало: авторъ за свою книгу, музыкантъ за свою оперу, художникъ за картину, скульпторъ за свой мраморъ, издатель за свое объявленіе, водевилистъ за свое остроуміе, театръ за сборъ, актриса за свою молодость, разбогатѣвшій за свой покой, кокотка за свои доходы...
Въ этомъ владычествѣ мелкой прессы было нѣчто худшее чѣмъ ея тиранія; оно причинило гораздо большее несчастіе высшаго порядка, гораздо худшія и болѣе продолжительныя послѣдствіи. Литературное движеніе 1830 года во Франціи создало большую публику. Оно научило отечество Буало и Вольтера, развивая вкусъ и геній, переводя Шекспира и Пиндара, жить въ мірѣ поэзіи, лиризма и фантазіи, сдѣлало его аудиторіей и своимъ соучастникомъ въ свободной фантазіи и прекрасныхъ порывахъ идеи.
Мелкая пресса понизила этотъ интеллектуальный уровень. Она понизила публику. Она понизила читающій міръ, даже самую литературу, выражая улыбкой Прюдома одобреніе вкусамъ Франціи.
IV.
Мальграсъ завладѣлъ разговоромъ. Онъ утопалъ въ многословіи, которое было его потребностью. Онъ говорилъ объ общей посредственности, о второстепенныхъ талантахъ дня, о дурной нравственности современныхъ произведеній.
-- Не логично-ли это вполнѣ, не есть-ли это нѣчто неизбѣжно роковое, Бурнишъ, -- одинъ только Бурнишъ обладалъ терпѣніемъ слушать Мальграса, который избиралъ его постоянной жертвой своего краснорѣчія -- да, не фатально ли, что ослабленіе существенныхъ истинъ и нравственнаго порядка, упадокъ здравомыслія, и забвеніе принциповъ влечетъ за собой ослабленіе, скажу больше, гибель дара творчества, фантазіи? А когда злоупотребленіе парадоксами, Бурнишъ, и то, что я называю недостаткомъ уваженія къ интеллигенціи, вкореняется въ сердцѣ поколѣнія, каждый разъ, какъ въ обществѣ благоговѣніе къ идеямъ, контролируемымъ разсудкомъ и поддерживаемымъ традиціями...
-- Очень ты былъ пьянъ вчера, дядя Мальграсъ? -- прервалъ его Кутюра.
-- Господинъ Кутюра, -- отвѣчалъ Мальграсъ съ достоинствомъ, -- я вамъ не давалъ никакого права обращаться ко мнѣ на ты... У меня нѣтъ привычки пить.
-- Я съ тобой говорю на ты... съ уваженіемъ, во-первыхъ; а потомъ, что ты надоѣдаешь намъ со своими скучинми идеями... точно жилы тянешь, право! Бурнишъ даже посинѣлъ, слушая тебя!
-- Правда!.. Бурнишъ!.. Бурнишъ! Ему сейчасъ сдѣлается дурно.
И Нашетъ насильно далъ понюхать Бурнишу коробку съ сѣрными спичками.
-- Вы все шутите, господинъ Кутюра, -- сказалъ Мальграсъ;-- но о чемъ я говорилъ, однако...
-- Темно!.. Совсѣмъ темно, дядя Мальграсъ! -- сказалъ Кутюра, опуская штору у окна, такъ что въ комнатѣ стало совершенно темно.
-- Когда вы не будете болѣе молоды...
-- Освѣтимъ разсужденіе.
И Кутюра поднялъ штору.
-- Ты не выносимъ, Кутюра, со своей шторой!-- сказалъ Молланде, -- дай-же мнѣ читать!
-- Что ты читаешь?
-- Четвертое изданіе книги Бюргарда.
-- Знаемъ мы эти четвертыя изданія, -- проговорилъ Нашетъ, -- всѣ деньги, вырученныя отъ перваго изданія, идутъ на объявленія, переходятъ во второму, и т. д...
-- Господа, -- сказалъ Молланде, -- Бильбоке, прежде чѣмъ умереть въ объятіяхъ ангела Рекламы, указалъ на обѣтованную землю десятку молодцовъ, которыхъ я не называю...
-- Поди сюда, Нашетъ, -- сказалъ Кутюра, -- предположи, что тебя зовутъ... что ты англичанинъ, и ты говоришь очень плохо по французски; предположи, что ты путешествуешь, ища спокойствія сердца; предположи, что ты пріѣзжаешь въ гостинницу и что хозяинъ гостинницы...
-- Бурнишъ, сюда!.. Ты будешь хозяиномъ! предположимъ, что хозяинъ спрашиваетъ тебя, чего ты желаешь, и ты говоришь ломая французскій языкъ: la paix di cûr; предположи, хозяинъ понялъ, что ты спрашиваешь pédicure... Молланде, подойди! Ты будешь мозольный операторъ... Нѣтъ ничего не выходитъ... Насъ мало... Жаль...
-- Отлично!-- проговорилъ онъ, подходя къ Мальграсу и мимоходомъ бросая газеты на столъ, -- скажите мнѣ пожалуйста, что вы тутъ дѣлаете?.. Вѣдь чортъ возьми! еслибъ меня тутъ не было! Разъ только не сунешь носъ въ газету...
-- Не торопитесь! Знаете-ли вы, господинъ Мальграсъ, что газета должна бѣжать на встрѣчу этимъ женщинамъ, и ухаживать за ихъ матерями, при ихъ отъѣздѣ? Сколько новой подписки?
-- Пять.
-- Пять! Только пять, въ такой день. Скоро намъ придется издавать газету изъ чести... А что маклеры?
-- Ничего, со вчерашняго дня, -- проговорилъ Мальграсъ.
-- Вышвырните ихъ за дверь... А объявленія?
-- Страница занята.
-- Нумеръ готовъ? Что въ немъ есть? Передовая статья? Грендю принесъ свою статью? о родинкахъ Парижа?
-- Я не видалъ, -- отвѣчалъ Мальграсъ.
-- Грендю? -- сказалъ Молланде, -- развѣ вы не знаете? Онъ уѣзжаетъ; онъ получаетъ шесть тысячъ франковъ въ годъ, чтобы сопровождать на Востокъ хорошо пожившаго молодого человѣка.
-- Это глупо, -- проговорилъ Монбальяръ, -- онъ такъ хорошо пошелъ, этотъ Грендю; онъ разжигалъ публику... Какъ! сдѣлаться нянькой!.. А я то мечталъ его вывести на дорогу къ славѣ, онъ бы вошелъ въ моду, у меня прибавилась бы подписка; я ему было устроилъ одно дѣльцо съ однимъ славнымъ молодымъ человѣкомъ... Это что? Корректура?
И Монбальяръ взялъ пакетъ со стола.
-- Да, -- отвѣчалъ Мальграсъ, -- вотъ вамъ весь номеръ въ порядкѣ.
-- Плохой номеръ! -- проговорилъ Монбальяръ, перелистывая его. -- Это ничего не выражаетъ, ничего не затрогиваетъ... Тѣ, которыхъ задѣваютъ въ немъ, отлично проспятъ сегодняшнюю ночь!.. А это что за глупость?
-- Это стихи, -- проговорилъ Мальграсъ, -- знаменитаго поэта... выдержки изъ его новой книги...
-- А, -- произнесъ Монбальяръ, -- я не прочелъ...
-- Подписи, -- проговорилъ вполголоса Молланде.
-- Хорошо, тѣмъ хуже! -- продолжалъ Монбальяръ не слыша, -- будемъ скромны эту недѣлю; но за то слѣдующую мы выпустимъ блестящій номеръ! Мы низвергнемъ одного тенора, милліонера, актрису... и одного друга... Мы скажемъ про тенора, что онъ жирѣетъ, про милліонера, что у него нѣтъ ни гроша, про актрису, что она старшая сестра своей матери. про друга, что мы его не знаемъ. Ты займешься этимъ, Нашетъ.
-- Читали вы эту статью?-- обратился Молланде къ Монбальяру, -- они васъ жестоко язвятъ.
-- Да, это одинъ мальчикъ, желающій попасть къ намъ.
-- Все же онъ ловко васъ поддѣлъ, Монбальяръ, -- возразилъ Нашетъ.
Монбальяръ пожалъ плечами.
-- Пускай себѣ кричатъ. Я дѣлаю свое дѣло. Вѣдь я плачу вамъ? И даже дороже, чѣмъ слѣдуетъ. Тогда что же? Зачѣмъ мы говоримъ о кокоткахъ? А публика не говоритъ о нихъ?.. Зачѣмъ мы критикуемъ все безъ разбора? А публика не критикуетъ такъ же?.. Я освистываю тѣхъ, кого освистываютъ другіе; тѣхъ, которые пользуются успѣхомъ, я муссирую. Мы не газета, мы -- барометръ. Никакихъ школъ, никакихъ партій, никакой котеріи; полное безпристрастіе!.. Мы -- публика, вотъ что мы такое! Или вы думаете, что публика, бросившая вѣнокъ иммортелей мадемуазель Марсъ, поступила по джентльменски? Она перехитрила немного даже "Скандалъ"!.. Скажутъ, что мы отбиваемъ хлѣбъ отъ этихъ крикуновъ! Смѣюсь надъ этимъ!.. И все это изъ-за какихъ-то шести сотъ несчастныхъ подписчиковъ, которыхъ они собрали чуть-ли не силой!..
-- Дядя Мальграсъ увѣрялъ, что ты умеръ въ своихъ владѣніяхъ... въ Блиши!..
-- Фи!-- воскликнулъ Флориссакъ, -- я готовъ драться на дуэли въ подтвержденіе того, что отлично себя чувствую.
-- Такъ, значитъ, ты путешествовалъ вокругъ свѣта?
-- Или вокругъ самого себя, это гораздо дольше, -- и Флориссавъ развалился на диванѣ; освященный солнцемъ, съ закинутой головой, съ бѣлокурыми волосами, которые какъ бы утопали въ солнечномъ свѣтѣ, онъ походилъ на Эндиміона.
-- Что съ тобой, Флориссакъ?
-- Со мной? Ничего. Мнѣ кажется, у меня сегодня меньше генія, чѣмъ вчера.
-- Скажи же, дружокъ, -- проговорилъ Монбальяръ, -- что новенькаго въ свѣтѣ?
-- Ничего нѣтъ новаго, кромѣ ново-отдѣланныхъ шляпъ и новой совѣсти... Солнце продолжаетъ освѣщать міръ. Это свѣтило пользуется, право, странной долговѣчностью; оно походитъ на нашихъ родителей.
-- Говори за себя, Флориссакъ, -- сказалъ Кутюра рѣзкимъ голосомъ.-- Ты знаешь, я не люблю такихъ разговоровъ!
-- Умолкаю: я уважаю всѣ мнѣнія, даже свои собственныя.
-- Да ну же, Флориссакъ, -- снова заговорилъ Монбальяръ, -- ты долженъ знать кучу новостей...
-- Я? Все что хотите! Со вчерашняго дня въ модѣ зеленыя платья съ чернымъ и зеленымъ бархатомъ... На Montagnes Eusses госпожѣ *** представили счетъ въ сорокъ тысячъ франковъ. Мужъ ея въ восторгѣ, онъ боялся, что у нея совсѣмъ нѣтъ долговъ. Нѣтъ, правда, вы воображаете, что я много знаю?
-- А развѣ нѣтъ? -- нроговорилъ Монбальяръ.
-- Милый мой, вы, кажется, думаете, что я родился на палатяхъ, въ болотистомъ Валлійскомъ кантонѣ, отъ тамошняго уроженца съ зобомъ и привратницы? Флориссакъ, что ты знаешь? И я вамъ буду даромъ показывать изнанку картъ, оборотную сторону великихъ людей, открывать альковы, выворачивать на изнанку халаты, злоязычничать, заглядывать въ замочныя скважины и вывѣдывать тайны Полишинеля! По теперешней публикѣ, это все равно, что наличныя деньги! Ахъ, если бы я не писалъ своихъ мемуаровъ...
-- Забавно, какъ совѣтъ ревизіи! Я въ нихъ разоблачаю болѣе народу, чѣмъ могу.
-- У него всегда острота на языкѣ, -- сказалъ Монбальяръ, принявшись писать.
-- Милый мой, только одинъ народъ умѣетъ дѣлать бритвы и издавать газеты. Вотъ здѣсь болтаютъ, разсказываютъ, собираютъ справки... Въ Лондонѣ человѣкъ, получающій жалованье, какое у насъ идетъ префекту, просто приходитъ поболтать въ редакцію газеты отъ 4 ч. до 5; онъ приноситъ матеріалъ, идеи, остроты, новости, словомъ все, что ты стараешься украсть у всякаго встрѣчнаго.
-- Почему же ты не подражаешь?
-- Милый мой, я смотрю на литературу, какъ на насильственное правленіе, которое держится только крайними мѣрами... А затѣмъ, желаю вамъ покойной ночи, -- и Флориссакъ развалился на диванѣ.
-- Ты будешь спать? Какая глупость, -- сказалъ Бурнишъ.
-- Спать -- глупость?!.. Бурнишъ, ты не умѣешь жить!
-- Если ты будешь спать, я прочту тебѣ завтрашній номеръ, -- сказалъ Кутюра.
-- Я его читалъ вчера... Я увѣренъ, м-сьё Мальграсъ, что вы не воображаете, что я могу сдѣлать глупость большую чѣмъ другіе?.
-- Я не изъ нескромныхъ, м-сьё Флориссакъ.
-- М-сьё Мальграсъ, въ своей жизни я написалъ одну статью...
-- Да. Она была великолѣпна. Я былъ... однимъ словомъ, я былъ авторомъ "Послѣдней мысли жирнаго быка". Но люди несовершенны. Я имѣлъ глупость написать вторую статью... Бурнишъ, знаешь ли ты, къ чему ведетъ вторая статья? Къ третьей, мой другъ!... Ахъ, я лишился прекраснаго будущаго!... Потомство скажетъ обо мнѣ: это былъ ремесленникъ!.. Однако, я вамъ сказалъ, что я изъ Неаполя? Вы не знаете? Я влюбленъ какъ гитара!.. Въ итальянскую танцовщицу... она нѣмка... Я привезъ ее съ собой. Ахъ, вы не можете себѣ представить, что такое багажъ танцовщицы! Двѣнадцать дюжинъ туфлей, ребенокъ... Былъ моментъ, когда она хотѣла привезти и мужа!
-- А ты кто?-- спросилъ Нашетъ.
-- Я собираюсь быть любовникомъ: я цѣлую на шеѣ ребенка мѣстечко, гдѣ были ея поцѣлуи.
-- Что вы будете дѣлать въ тридцать лѣтъ, м-сьё Флориссакъ?-- произнесъ съ удареніемъ Мальграсъ.
-- О, я отлично сохранюсь, -- отвѣчалъ Флориссакъ, играя кистью подушки на диванѣ.
VII.
-- А! Поммажо!.. Господа, настоящій свѣтскій Поммажо!-- вдругъ закричалъ Кутюра, увидавъ маленькаго человѣчка, довольно потертаго, входившаго въ контору, поднявъ свою голову, точно святые дары.
Этого человѣчка сопровождалъ верзила-парень, длинный и худой, во всемъ существѣ котораго, начиная съ шляпы и кончая сапогами, проглядывало что-то ужасно жалкое и вмѣстѣ съ тѣмъ глубоко убѣжденное,
-- Да здравствуетъ Поммажо! Реализмъ былъ въ Поммажо и Поммажо въ реализмѣ! Долой фразы! Сожжемъ поэтовъ! Да здравствуетъ Поммажо! Поммажо, сынъ истины! Затмившій Бальзака! Этотъ господинъ твой другъ? Это видно! Господа! Поммажо и его другъ, Богъ и его народъ, такъ начинается Библія. Увѣнчаемся прозой и выполнимъ эластическія позы!
И Кутюра, танцуя, вертѣлся вкругъ Поммажо...
-- Ты кончилъ?-- сказалъ Поммажо, и отстранивъ Кутюра, подошелъ къ Монбальяру:
-- Онъ принесъ вамъ маленькую новеллу. Я читалъ ее: это глубоко изученная вещь!.. Очень хорошо написана!
-- Гы, гм! Новелла, это намъ не подходитъ. А что это такое?
-- "Любовныя похожденія подателя святой воды". Супарденъ зналъ ихъ троихъ и все списалъ съ натуры. Вы увидите, -- сказалъ Поммажо, кладя рукопись рядомъ съ Монбальяромъ.
-- Если это вамъ не годится, онъ можетъ написать что нибудь другое: хотите, онъ принесетъ вамъ цѣлую серію статей о фантазерахъ?
-- Господинъ Супарденъ, -- сказалъ Флориссакъ, вполовину повертываясь на диванѣ и открывая одинъ глазъ, -- я авторъ "Послѣдней мысли жирнаго быка". Я пришлю вамъ своихъ секундантовъ.
Супарденъ остался недвижимъ. Онъ разглядывалъ воротникъ сюртука Поммажо.
-- Сколько хочешь, -- сказалъ Монбальяръ, обращаясь къ Поммажо, -- ты знаешь, у меня нѣтъ литературпыхъ мнѣній.
-- Есть у васъ мѣсто въ воскресномъ номерѣ?
-- Ты глупъ! Мѣсто всегда есть... Зачѣмъ тебѣ?
-- Вы меня черезъ-чуръ поддѣли въ прошлое воскресенье, знаете ли вы это?
-- Я?.. Ахъ, да, это Шозъ написалъ уже въ типографіи... Я не проглядывалъ... Я сказалъ ему.
-- Дѣло въ томъ, что я принесъ письмо въ отвѣтъ и...
-- Одинъ столбецъ... Хорошо, -- сказалъ Монбальяръ, -- я для тебя оставлю столбецъ.
-- Ахъ, -- вздохнулъ Поммажо.
-- Не воображай, что я позволяю нападать на людей твоего таланта только для удовольствія уколоть!.. Отвѣтъ на нападки, да это лучшая статья журналиста! Онъ ее сглаживаетъ, старается... и она всегда удается!.. И потомъ, платитъ не надо, понимаешь? О, я знаю какъ вести газету!.. Чортъ возьми, -- прибавилъ онъ, пробѣгая глазами статью, -- твой отвѣтъ это цѣлый трактатъ о принципахъ. "Время воображенія прошло", въ "Судебной Газетѣ" больше поэзіи, чѣмъ у Гомера... "Стиль -- вещь условная..."
-- Что если онъ думаетъ все это, -- сказалъ Кутюра Бурнишу, -- что если онъ думаетъ? Пожалуй, онъ на это способенъ... Поммажо, неправда ли, ты думаешь...
-- Я думаю, -- произнесъ Поммажо оживляясь, -- что всему этому ложному романтизму конецъ, я думаю, публикѣ довольно сладкихъ фразъ; думаю, что поэзія есть бурчаніе живота; думаю, что любители словечекъ и эпитетовъ искажаютъ національный мозгъ; я думаю, что истина есть истина и все обнаженное есть искусство; что дагеротипные портреты походятъ...
-- Это парадоксъ!-- крикнулъ Флориссакъ.
-- Я думаю, что не надо писать, вотъ!.. Я думаю, что Гюго и другіе только испортили романъ, истинный романъ, романъ Ретифъ де-ла-Бретона, да! Я думаю, что надо засучить рукава и порыться въ швейцарскихъ и въ идіотизмѣ нашихъ буржуа: талантливый писатель найдетъ тамъ для себя новый міръ; я думаю, что геній -- это стенографическая память... я думаю... я думаю... вотъ что я думаю. Очень жаль, если это кому нибудь не нравится.
И Поммажо сдѣлалъ презрительный жестъ, который Супарденъ повторилъ за его спиной.
-- Онъ говоритъ, какъ одна изъ его книгъ, -- сказалъ Флориссакъ.
-- Ахъ, знаешь, Нашетъ, -- сказалъ Монбальяръ, -- я у тебя выкину двадцать строкъ.
-- Скажите пожалуйста, вы только это и дѣлаете! Вы мои статьи принимаете за ничто; это меня раздражаетъ наконецъ! Потому что я прошлую недѣлю не протестовалъ... Что же будетъ на этотъ разъ въ газетѣ?
-- Во-первыхъ, передовая статья Демальи...
-- Это продолженіе? Вотъ скучища-то! Статьями Демальи занимаютъ публику!
-- Все же ты ни за что не напишешь такой статьи, какъ его "Парижскій порокъ..." Когда онъ выдохнется, будь покоенъ... Хотите я вамъ скажу правду: онъ вамъ мѣшаетъ.
-- Мнѣ?-- сказалъ Флориссакъ, -- я не читаю его.
-- Талантъ диллетанта, -- проговорилъ Молланде.
-- Онъ не знаетъ французскаго языка, -- сказалъ Нашетъ.
-- Дѣло въ томъ, -- сказалъ Бурнишъ, -- что у него есть изреченія...
-- Авторскія изреченія, -- засмѣялся Кутюра, -- это правда, его слогъ напичканъ авторскими изреченіями.
-- Вашъ Демальи! -- сказалъ Поммажо, -- но всѣ говорятъ, что у него ничего болѣе нѣтъ, онъ весь выдохся.
VIII.
-- Вы говорили обо мнѣ?-- сказалъ Шарль Демальи, входя ни кѣмъ незамѣченный. -- Въ другой разъ я кашляну при входѣ; такъ, по крайней мѣрѣ, можно быть увѣреннымъ, что женщину застанешь одну и не услышишь похвалы друзей. На чемъ вы остановились? Продолжайте пожалуйста, не стѣсняйтесь! Смѣйтесь! Что вы говорили? Что я идіотъ, кретинъ, скотина... Но мы только и дѣлаемъ, что говоримъ другъ другу подобные комплименты!.. за глаза. Я знаю, гдѣ я: редакція мелкой газеты... и лакейская не конкурируютъ для академическихъ рѣчей. Да, я пишу въ газеты... я пишу статьи и острю -- я играю на органѣ и на кларнетѣ... Есть вещи, которыя я подписываю: подписывая ихъ, я знаю, что въ нихъ меньше безнравственности, чѣмъ въ воздушномъ пирогѣ... Самое низкое ремесло, друзья мои! Вы совершенно правы; моя совѣсть уже давно мнѣ твердитъ объ этомъ; вы ей вторите, я вамъ очень благодаренъ. Чортъ возьми! Неужели вы думаете, я дошелъ до этого сразу?.. Я уже достигъ лѣтъ, когда играютъ трагедіи въ Одеонѣ. Я хотѣлъ сидѣть въ своемъ углу, написать книгу... У меня были иллюзіи, идеи... Скажите пожалуйста, вы меня принимаете за писателя? Полноте, я извозчичья лошадь! Коснитесь ихъ, друзья мои, -- и Шарль протянулъ обѣ руки, -- коснитесь ихъ, вы стоите меня!
-- Милый мой...
-- Но, Демальи...
-- Увѣряю тебя!..
-- Кто? Ты? Ты, Флориссакъ? Но что же ты сдѣлалъ? Долги, остроты и веревочныя лѣстницы... Ты написалъ одинъ романъ въ своей жизни, отлично, только я люблю больше Фоблаза! Ты, Нашетъ? А какія заслуги за тобой? Статьи; а передъ тобой? Статьи!.. Только потому, что ты дѣлаешь все, что касается твоего ремесла, нельзя быть такимъ строгимъ. Ты? несчастный -- и Шарль повернулся въ Поммажо, -- прошлый разъ я тебя изобразилъ великимъ человѣкомъ!.. Да, я билъ въ барабанъ передъ твоими произведеніями, чтобы посмотрѣть, сколько можетъ собрать дураковъ такой парадъ... Ихъ столько, сколько тебѣ нужно, другъ мой!
-- Чортъ возьми!-- сказалъ Монбальяръ, -- вмѣсто того, чтобы помѣстить все это въ газету!
-- Ты теряешь пять копѣекъ за строку, -- сказалъ Флориссакъ, поворачиваясь на диванѣ.
-- Правда, -- сказалъ Шарль, -- я глупецъ.
-- Пойдемъ, -- сказалъ Поммажо Супардену и оба какъ одинъ человѣкъ съ достоинствомъ вышли.
-- Право, -- громко сказалъ Шарль, говоря самъ съ собою, когда Поммажо вышелъ, -- я почти жалѣю, что сказалъ ему правду; онъ, по крайней мѣрѣ, работаетъ и вѣритъ.
-- Передай мнѣ газету, Молланде, -- сказалъ Монбальяръ.-- Перепишите этотъ абзацъ, Мальграсъ... Въ недѣлю, когда номеръ будетъ неинтересный, мы откроемъ подписку... это всегда помогаетъ. Скажите пожалуйста, изъ васъ никто не бываетъ въ свѣтѣ? Это ужасно! Мнѣ-бы надо было имѣть извѣстія о балахъ, вечерахъ, концертахъ; это придаетъ порядочность газетѣ... Хоть вы, Демальи, у васъ чистая сорочка...
Не договоривъ, Шарль взялъ со стола какую-то книгу, потомъ бросилъ.
-- Какъ это надоѣло! Нельзя сдѣлать шага, чтобы не слышать нападокъ на банкировъ! Денежный человѣкъ становится "Кассандромъ" комедій и газетъ... Чортъ возьми! Есть дураки, у которыхъ нѣтъ ни гроша! И притомъ я нахожу, во Франціи черезчуръ выѣзжаютъ на милліонѣ.
-- Кто видѣлъ дворецъ нашего знаменитаго водевилиста Вудене?-- провозгласилъ Кутюра.
-- Гдѣ?-- спросилъ Молланде.
-- Въ Пасси.
-- Я видѣлъ его. Онъ очень хорошъ... -- сказалъ Монбальяръ, и направился въ свои комнаты.
-- Хотѣлъ-бы ты имѣть такой паркъ? -- обратился Кутюра къ Шарлю.
-- Мнѣ такъ много не нужно, -- отвѣчалъ Шарль.-- Когда я захочу, я могу быть счастливымъ и въ маленькомъ садикѣ, посрединѣ у меня будетъ посажена огромная тыква, подъ зонтикомъ большихъ листьевъ, со своимъ зеленымъ стволомъ, свернутымъ какъ трубка паши, сидящаго съ поджатыми ногами; я обожаю тыкву. У меня будетъ вода, налитая въ половину бочки, на водѣ будутъ рости маленькія зеленыя чечевицы, между которыми будутъ скакать и нырять лягушки... У колодца будетъ мечтать цапля на одной ногѣ... Затѣмъ я буду держать обезьяну на веревкѣ, обезьяну, которая кривляется и гримасничаетъ... Я куплю, понимаешь, лучъ солнца для моего маленькаго мірка. Еще у меня будетъ гонгъ... Это будетъ рай... Я буду благоговѣйно взирать на свою тыкву; цапля будетъ думать, какъ нѣмецкая книга; я брошу камень, всѣ лягушни бросятся въ кадку; я хлопаю свою обезьяну, и ударомъ ноги подымаю всѣ звуки гонга, то ласкающіе, какъ смѣшанный гулъ толпы, какъ звонъ набата, какъ глухой шумъ мостовыхъ просыпающейся столицы... то вдругъ раздадутся гремящіе и ревущіе звуки... Ты уже видѣлъ гонгъ: дно кастрюли, куда Юпитеръ прячетъ свои громы.
Проговоривъ это, Шарль взялся за шляпу.
-- Ты уходишь?-- спросилъ Молланде.
-- Да, у меня есть дѣло.
-- Дѣло въ томъ, что я сегодня неожиданно разбогатѣлъ, -- сказалъ Молланде;-- благодаря одному великодушному человѣку, извѣстному своей щедростью; поэтому имѣю честь звать васъ всѣхъ пообѣдать... Нѣтъ, серьезно, одному издателю пришла фантазія издать отдѣльной книгой мои статьи!.. И если почтенное собраніе позволитъ мнѣ предложить ему сегодня скромный праздникъ... Вы придете, Демальи?
-- Хорошо.
-- А вы, Мальграсъ?
-- Я въ отчаяньи, м-сье Молланде... Я обѣдаю сегодня съ моими дѣтьми... каждую субботу... я ни разу не пропустилъ еще, ни разу!
-- А что ты хочешь сдѣлать изъ твоихъ дѣтей, Мальграсъ?-- спросилъ Флориссакъ.
-- Честныхъ людей, если смогу, м-сье Флориссавъ.
-- Тебѣ нужна будетъ протекція.
-- А ты, Бурнишъ?
-- Невозможно, совершенно невозможно...
-- Ну, -- сказалъ Молланде, -- кто придетъ, придетъ, а кто не придетъ...
Въ редакціи остались Мальграсъ, Бурнишъ и Флориссакъ.
-- Дрянной народъ! господинъ Буриншъ, -- и Мальграсъ подавилъ вздохъ.-- Боже мой! молодость, я не говорю... всѣ бываютъ молоды... я тоже былъ... молодость, это хорошо. Но потерять чувство сознанія долга... Что такое, м-сьё Флориссакъ? -- сказалъ Мальграсъ Флориссаку, который, наклонившись, говорилъ ему что-то на ухо.
-- Дядя Мальграсъ, нѣтъ ли одного... для меня?
-- Одного... чего?
-- Луидора... въ кассѣ. Потому что нечего и говорить... Если я не пошлю букета къ семи часамъ... я пропащій человѣкъ.
-- Я получилъ приказаніе отъ господина Монбальяра пріостановить авансы.
Флориссакъ проглотилъ отвѣтъ, не сморгнувъ. Онъ отошелъ, взялъ съ камина книгу наполовину разрѣзанную и открылъ ее:
-- Подумаешъ, есть еще люди, пишущіе книги!.. Манюрель... не знаю такого!.. Дядя Мальграсъ! хотите знать мое мнѣніе объ этой книгѣ?
Флориссакъ зѣвнулъ. Затѣмъ взялъ свою шляпу и ушелъ.
На высотахъ Монмартрскаго предмѣстья процвѣтаетъ нѣкій торговецъ виномъ. Пройдите контору, толкните стеклянную дверь задней комнаты, гдѣ извощики играютъ въ пикетъ, взойдите по витой лѣстницѣ въ зало перваго этажа: тамъ виноторговецъ устроилъ нѣчто вродѣ табль-д'ота въ тридцать пять су съ персоны.
Обѣдъ кончался. Виноторговецъ, принесшій сыръ, самъ обиралъ тарелки, обѣдъ кончался, наступалъ часъ кофе и коньяка. Виноторговецъ, завитой, улыбающійся, разрывался на части, бѣгалъ, приказывалъ, прислуживалъ, поднималъ брошенныя зубочистки, и находилъ еще время болтать со своими гостями, чтобы заставить ихъ раскошеливаться. Облокотившись на круглый столъ, у оконъ, нѣмая группа обѣдающихъ ждала игры въ домино. Напротивъ у стѣны трое непризнанныхъ авторовъ и какой-то невѣдомый великій человѣкъ жарко спорили о критеріумѣ красоты. Отъ одного стула въ другому подходила, протягивая свою морду, тощая собака, принадлежавшая кому-то изъ посѣтителей. Нѣсколько лоретокъ, положивъ локти на колѣни и закуривъ папироски, сообща приводили въ извѣстность свои ресурсы, чтобы заказать себѣ кофе съ ромомъ, тогда какъ въ другомъ углу двѣ любовницы писателей читали произведенія своихъ любовниковъ, дѣлая невозможныя ударенія.
Нашетъ, Бурнишъ, Молланде сидѣли на первыхъ мѣстахъ за столомъ и требовали то того, то другого.