Гольцев Виктор Александрович
Из литературных наблюдений

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

Изъ литературныхъ наблюденій.

   25 сентября нынѣшняго года исполняюсь тридцать лѣтъ со дня кончины даровитаго, но мало извѣстнаго критика Аполлона Александровича Григорьева. Газеты посвятили памяти этого писателя сочувственныя статьи, прочемъ въ нѣкоторыхъ изъ нихъ дѣлались попытки выяснить значеніе Григорьева и причину его непопулярности. Въ этомъ отношеніи интересна то и толково написанная статейка въ Правительственномъ Вѣстникѣ {Правительственный Вѣстникъ, No 209.}. Газета полагаетъ, что публика мало интересовалась дѣятельностью творца органической критики, "потому что была увлечена Современникомъ и его публицистами, потому что Аполлонъ Александровичъ Григорьевъ стоялъ въ сторонѣ отъ всякихъ текущихъ общественныхъ интересовъ во время почти поголовнаго увлеченія злобою дня". Въ этомъ лежитъ значительная доля правды, но самъ же Правительственный Вѣстникъ, дополняетъ свое объясненіе: другая причина малаго интереса, въ обширныхъ кругахъ читателей, къ статьямъ несомнѣнно ученаго, искренняго и талантливаго критика заключается въ туманности его изложенія, въ спутанности мысли, въ крайней безпорядочности статей. Правительственный Вѣстникъ называетъ слишкомъ широкимъ размахомъ у Григорьева то, что онъ, напримѣръ, взявшись писать о значеніи комедій Островскаго, дошелъ только до лѣтописи Нестора и до Посошкова.
   Газета полагаетъ, что "Апполонъ Александровичъ Григорьевъ отгадалъ внутреннюю силу развитія нашей литературы и смыслъ ея движенія, отгадалъ, что въ Пушкинѣ проявилось наше типовое, народное, и съ тѣхъ паръ ростетъ и выясняется. Разрѣшеніе этой глубокой и важной задачи составляетъ несомнѣнную заслугу Аполлона Александровича Григорьева въ исторіи русской литературы, русской критики и русскаго общественнаго сознанія".
   Такой взглядъ ясенъ и понятенъ. Мы не раздѣляемъ его потому, между прочимъ, что не можемъ признать вѣрнымъ утвержденіе Григорьева, будто смиренный типъ (Бѣлкина въ повѣстяхъ Пушкина) есть простѣйшая форма нашего народнаго типа, будто этимъ типомъ красна Русская земля... Но, повторяемъ, такое отношеніе къ Григорьеву и ясно, и основывается на правильномъ пониманіи его взглядовъ. А вотъ Московскихъ Вѣдомостей мы не понимаемъ: съ чего это они вообразили, что Григорьевъ имъ единомышленникъ? Среди разныхъ заносчивыхъ причитаній этой газеты по поводу тридцатилѣтней годовщины со дня кончины Григорьева мы читаемъ, что Григорьевъ -- основоположникъ русской литературной критики, что съ винъ связано и будетъ связано все живое, что появится въ этой области, что "центръ всей дѣятельности Григорьева и главнѣйшая его заслуга заключаются въ объясненіи Пушкина", и т. д., и т д.
   Да позвольте, однако, господа; кто вы такіе? Моск. Вѣд. несутъ знамя, развернутое Катковымъ, а Григорьевъ былр не единомышленникомъ знаменитаго публициста, а врагомъ его, и о Русскомъ Вѣстникѣ отзывался въ такихъ выраженіяхъ, что ихъ нельзя напечатать. Вы, господа критики Моск. Вѣд., утверждаете, что центръ дѣятельности Григорьева, его главная заслуга лежитъ въ глубокомъ и вѣрномъ, по вашему мнѣнію, объясненіи Пушкина, а извѣстно ли вамъ (конечно, извѣстно но безразлично ли?), что Катковъ въ этомъ центрѣ рѣшительно расходился съ Григорьевымъ? Великій поэтъ,-- писалъ Катковъ о Пушкинѣ,-- не былъ виновникомъ эпохи въ развитіи вашего народнаго сознанія. Пушкинъ,-- говорилъ Катковъ далѣе,-- былъ по преимуществу поэтъ лирическій, поэтъ мгновенія, и т. п.
   Моск Вѣд. весьма одобряютъ Григорьева за любовь къ литература и за искренность. Восхвалять писателя за искренность, разумѣется, похвально; но всего лучше это дѣлать искреннимъ людямъ, а вотъ въ искренности-то Моск. Вѣд. сомнѣваться и позволительно Кстати: мнѣ недавно указали на грубую выходку противъ Русской Мысли того же критики Моск. Вѣд., учиненную нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ (я не имѣю ни времени, ни охоты читать всѣ номера Моск. Вѣд.): журналу было брошено обвиненіе въ томъ, что онъ проводить опредѣленные взгляды ради наживы. У искренняго писателя, у добросовѣстнаго литератора, не хватило бы духу сказать про своихъ литературныхъ противниковъ такую мерзость.
   Если бы Моск. Вѣд. въ самомъ дѣлѣ почитали Григорьева, то непремѣнно научились бы у него уважать чужое убѣжденіе, и тогда съ ними была бы возможна серьезная полемика, полезная для читателей и для обѣихъ спорящихъ сторонъ. А до наступленія этого маловѣроятнаго момента поговоримъ о другомъ.
   Недавно вышла книга (мы дали уже о ней рецензію), написанная бойко, занимательно, съ знаніемъ дѣла и трактующая о вопросахъ очень важныхъ. Я имѣю въ виду Критическія замѣтки къ (?) вопросу объ экономическомъ развитіи Россіи г. Струве. Если не ошибаюсь, авторъ выступалъ раньше только немногими статьями въ Вѣстникѣ Европы. Онъ -- сторонникъ теоріи экономическаго матеріализма, противъ которой многократно выступала Русская Мысль, и,-- надо отдать ему справедливость, -- онъ смѣлѣе и послѣдовательнѣе большинства своихъ единомышленниковъ: дѣлать нечего, по его мнѣнію, надо поскорѣе обезземеливать крестьянъ и идти на выучку къ капитализму.
   Если въ основу соціологическихъ объясненій взять только экономическій базисъ, если отрицать вліяніе идей и ростущаго въ исторіи самосознанія личности и цѣлаго общества, то такой выводъ можно признать и правильнымъ.
   Для сторонниковъ этой теоріи религія, философія, политическія учрежденія -- только надстройки надъ экономическими отношеніями, эти ни отношеніями и опредѣляемыя. Лютеръ, напримѣръ, усомнился въ одной изъ такихъ надстроекъ въ римско-католической церкви по экономическимъ основаніямъ, и вся исторія реформаціи есть только послѣдствіе экономической эволюціи. Мученики за идеи, очевидно, находились въ прискорбномъ заблужденіи: они или безсознательно служили переходу изъ одного хозяйственнаго строя въ другой, или пропадали даромъ, безъ всякой пользы для своего народа, для всего человѣчества. Въ роковомъ процессѣ видоизмѣненія формъ производства смерть какого-нибудь Джіордано Бруно не имѣетъ никакого смысла.
   Когда подумаешь, что изъ-за разныхъ надстроекъ страдали и боролись лучшіе люди, что въ эти надстройки вложили свои силы, свое сердце геніальнѣйшіе мыслители, художники и общественные дѣятели,-- въ странное положеніе становишься по отношенію къ соціологамъ-марксистамъ: чѣмъ же красна жизнь, что же придаетъ человѣческій смыслъ борьбѣ за существованіе, какъ не эти надстройки?
   Поищемъ, однако, у самого г. Струве счастливыхъ противорѣчій. Государство -- надстройка; но огромное значеніе въ процессѣ развитія денежнаго хозяйства принадлежитъ этой надстройкѣ, экономическому фактору первостепенной важности -- государству. Вотъ это хорошо: дѣйствительно, странно было бы не признать, что въ исторической жизни, какъ и повсюду, результатъ (если бы даже государство было результатомъ только экономическихъ отношеній, формъ производства) становится причиною дальнѣйшихъ измѣненій въ общественномъ складѣ, можетъ замедлять, ускорять или преобразовывать экономическую эволюцію.
   Для г. Струве, какъ для соціолога, личность ничего не значить; даже "кучка идеалистовъ, мечтающихъ о сохраненіи устоевъ,-- говорить онъ,-- есть въ соціологическомъ отношеніи quantité négligeable". Авторъ сейчасъ хе прибавляетъ, въ примѣчаніи, что вполнѣ признаетъ и интеллектуальную мощь, и великое этическое значеніе этой кучки идеалистовъ... если она примкнетъ къ стихійному историческому процессу. Странная, въ такомъ случаѣ, мощь, удивительное этическое значеніе! До сихъ поръ было (и, конечно, такъ и будетъ), что нравственная сила и красота измѣрялись тѣмъ противодѣйствіемъ, которое приходилось преодолѣвать, а интеллектуальная мощь выводила человѣка и общество изъ стихійнаго процесса. Теперь ихъ хотятъ впречь въ колесницу неизбѣжнаго процесса развитія формъ производства и обмѣна. Конечно, для соціолога отдѣльный человѣкъ ничего не значитъ; но для него важенъ и неизбѣженъ вопросъ о большемъ или меньшемъ вліяніи выдающейся личности, объ отношеніи массы среднихъ людей къ человѣку геніальному. Статистикъ можетъ и долженъ высчитывать, что на тысячу рожденій приходится, напримѣръ, сто двѣ съ половиною смерти; но не слѣдуетъ забывать, что эта половина на самомъ дѣлѣ не существуетъ. Человѣкъ -- не стереотипное изданіе одного и того же продукта среды, его дѣйствительныя стремленіи, его мысли, чувства не замкнуты въ кругѣ экономическихъ отношеній, не ими только опредѣляются, а, наоборотъ, часто на нихъ вліяютъ. Производство и распредѣленіе могутъ быть одинаковы въ свободной общинѣ и въ католическомъ монастырѣ; но, вѣдь, это -- два разныхъ міра, даже два враждебныхъ лагеря.
   Г. Струве приводить слова Рили, который говоритъ, что "міръ и жизнь не могутъ цѣликомъ войти въ науку. Наслѣдственный грѣхъ метафизики всѣхъ временъ состоялъ въ томъ, что она принимала безусловное уравненіе между наукою и жизнью, что для нея всякое бытіе было вполнѣ познаннымъ бытіемъ,-- словомъ, что она считала систему за міръ. Кромѣ царства науки, есть царство нравственнаго дѣянія и царство художественнаго творчества. Ни одно изъ этихъ царствъ не должно вторгаться во внутреннія дѣла другого и нарушать ихъ ходъ, потому что каждое изъ нихъ представляетъ особую сторону реальнаго міраэ.
   "Это вѣрно,-- глубокомысленно замѣчаетъ г. Струве,-- но горе тому нравственному дѣянію, которое игнорируетъ результаты работы объективной мысли!" Какъ же это такъ: наука (объективная мысль) и нравственное дѣяніе не зависятъ другъ отъ друга, это признается вѣрнымъ; но если нравственное дѣяніе согласится съ г. Струве, то ему будетъ горе. Кромѣ того, не о пренебреженіи объективною мыслью идетъ рѣчь, а именно о томъ, что нравственные идеалы и художественное творчество не надстройки, но особыя стороны реальнаго міра.
   Конечно, существуютъ законы историческаго развитія человѣчества; но покуда они еще не дознаны, мы имѣемъ дѣло лишь съ болѣе или менѣе правдоподобными гипотезами, въ лучшемъ случаѣ -- съ эмпирическими законами. Законы физической природы извѣстны намъ поточнѣе,-- во всякомъ случаѣ, и мы можемъ поэтому заставить силы природы служить нашимъ цѣлямъ, не природою поставленнымъ. Можно, конечно, утверждать, что эти цѣли -- надстройки, что такая надстройка надъ зоологическими основами и желѣзныя дороги, паровой транспортъ вообще (ему г. Струве придаетъ рѣшающее значеніе въ новой фазѣ экономической эволюціи) и т. п.; но будетъ ли это имѣть серьезный смыслъ, подвинетъ ли это насъ въ соціологическомъ отношеніи? Согласится ли г. Струве, что экономическія отношенія, формы производства и т. д.-- надстройка надъ біологическими отношеніями, а тѣ надъ химическими, физическими, механическими? Не слишкомъ ли ужь много надстроекъ выйдетъ? Если какая-нибудь надстройка провалится,-- не разрушитъ ли она своего основанія?
   Вопросъ о личности имѣетъ особенное значеніе именно у насъ: на Западѣ личность развилась уже давно, развивалась иногда чрезмѣрно, тогда какъ мы страдаемъ безличностью, изобиліемъ Бѣлкиныхъ, смиреннаго типа. Намъ и такъ проповѣдуютъ недѣланіе, а тутъ еще подоспѣваетъ предложеніе ускорить развитіе пролетаріата, но имя объективной мысли, пойти на выучку къ капитализму, какъ будто мы неспособны повиноваться справедливости, любить ее, стремиться въ ней...
   Я упомянулъ о недѣланіи: это, конечно, "идея" графа Л. Н. Толстого, извѣстная читателямъ. Она вызвала интересную отповѣдь г. Кожевникова, о которой слѣдуетъ сказать нѣсколько словъ {Безцѣльный трудъ. " Недѣланіе"или дѣло? М., 1894 г., 2 изданіе.}.
   Книжка вышла вторымъ изданіемъ,-- стало быть, читается. Авторъ занимается исправленіемъ взглядовъ на трудъ, на науку, на жизнь, высказанныхъ Золя, Дюма и графомъ Л. Н. Толстымъ; публика, оказывается, такими исправленіями интересуется. Долженъ сознаться, я не понимаю этой рублики, правильнѣе говоря, я понимаю того читателя книжки г. Кожевникова, который писалъ ему, послѣ перваго изданія, что слѣдовало бы подробнѣе опредѣлить задачи общаго дѣла и средствъ къ его выполненію. Безъ исполненія этого требованія благожелательныя и расплывчатыя размышленія г. Кожевникова врядъ ли могутъ кого-либо и на что-либо направить.
   "Надо звать, надо вѣрить, надо трудиться, надо надѣяться и, прежде всего, больше всего, надо любить",-- возвѣщаетъ г. Кожевниковъ. Что можетъ быть банальнѣе и, въ то же время, неопредѣленнѣе этихъ любезныхъ предложеній? Есть вещи, которыя каждый можетъ заставить себя дѣлать: запинаться наукою, трудиться инымъ путемъ. Но какой смыслъ патетически говорить невѣрующему: вѣрь! потерявшему любовь: люби! Рѣшительно никакого. И вѣра, и надежда, и любовь не возникаютъ и не пропадаютъ въ душѣ человѣка по предписанію какого бы то ни было внѣшняго авторитета. Они, прежде всего, наши психологическія состоянія, я взмученный, изстрадавшійся человѣкъ даже не оцѣнитъ, быть можетъ, и вовсе не замѣтитъ силы, стройности, горячности тѣхъ доказательствъ, которыми его призываютъ на добрый трудъ, на общее дѣло. Многимъ, конечно, приходилось слушать такія просьбы: что мнѣ дѣлать, чему бы я могъ (или могла) отдаться душой, въ чемъ можно бы найти душевное умиротвореніе, смыслъ жизни? Въ большинствѣ случаевъ, спрашивающіе -- или духовно надломленные или въ психическомъ отношеніи пустоцвѣты. Подлинный искатель правды между ними рѣдокъ, а самолюбивыхъ лѣнивыхъ не мало. Это бываетъ иногда видоизмѣненіемъ, въ плохую сторону, некрасовскаго героя, который
   
   Книги читаетъ да по свѣту рыщетъ --
   Дѣла себѣ исполинскаго ищетъ,
   Благо наслѣдье богатыхъ отцовъ
   Освободило отъ малыхъ трудовъ,
   Благо идти по дорогѣ избитой
   Лѣнь помѣшала да разумъ развитой.
   
   Теперь эта программа упрощена: книжекъ читаютъ мало, а то и вовсе не читаютъ, исканіе же исполинскаго дѣла замѣняется недѣланіемъ.
   Это тутъ виноватъ? Многіе и многое, едва ли не больше всего воспитаніе, которое не только не развиваетъ, а угнетаетъ бодрую, пытливую мысль, не только не поддерживаетъ любви къ осмысленному, болѣе или менѣе самостоятельному труду, а вгоняетъ ребенка и потомъ юношу въ автоматическія колодки, возбуждаетъ отвращеніе къ тѣмъ предметамъ, которыми заставляютъ заниматься въ школѣ и, поневолѣ, въ семьѣ.
   Вялость мысли и сантиментальное томленіе о томъ, въ чемъ счастье, составляютъ, дѣйствительно, очень распространенное явленіе; но не ими, конечно, будетъ твориться новое и лучшее движеніе русскаго общества Муки сомнѣнія, горькія разочарованія были извѣстны многимъ людямъ всѣхъ вѣковъ и народовъ; но такіе люди или гордо молчали, или доходили до крайнихъ предѣловъ отчаянія, а не ныли и не причитывали по цѣлымъ годамъ, по десяткамъ лѣтъ. Максъ Нордау въ книгѣ, которая вышла въ двухъ русскихъ переводахъ и сильно читается, говоритъ, что мы переживаемъ эпоху вырожденія. По отношенію къ многочисленнымъ группамъ людей и во многихъ областяхъ общественной жизни это выраженіе можетъ быть употреблено съ достаточнымъ основаніемъ. Но, опять-таки, въ нѣсколько меньшихъ или большихъ размѣрахъ, вырожденіе часто наблюдается въ исторіи. Обветшалое преданіе, не сформировавшееся, какъ слѣдуетъ, новое движеніе, утонченность, изысканность и извращенность нѣкоторыхъ сторонъ культуры, переплетаясь съ грубыми элементами свѣжихъ и, въ сущности, плодотворныхъ теченій, производятъ странное, хаотическое цѣлое. Но нѣтъ никакихъ основаній предсказывать Европѣ страшный конецъ, гибель цивилизаціи и тому подобные ужасы. Максъ Нордау посвящаетъ свое Вырожденіе Цезарю Ломброзо,-- это характерно и понятно; но забавно читать въ этомъ посвященіи, что Ломброзо -- гордость и слава нашего вѣка. Excusez de peu! Этою гордостью и славой въ области науки и мышленія останутся Дарвины, Гельмгольцы, Пастёры и многіе другіе, но отнюдь не изобрѣтатель уже развалившагося преступнаго.
   Для русскихъ любопытно, конечно, что говоритъ Нордау о близкой намъ формѣ вырожденія, о "толстоизмѣ".
   Толстоизмъ,-- говоритъ Нордау,-- душевная болѣзнь, особая форма вы рожденія. Толстой -- вырождающійся мистикъ. "Характерная особенность мистической мысли заключается въ недостаткѣ сосредоточеннаго вниманія, опредѣляющаго нашъ выборъ и группирующаго явленія въ такомъ видѣ, что они разъясняютъ господствующую въ нашемъ умѣ мысль. Если этого чувства нѣтъ, міръ представляется взору равномѣрнымъ теченіемъ загадочныхъ явленій, безпорядочно другъ друга смѣняющихъ, исчезающихъ и для сознанія совершенно безразличныхъ".
   Максъ Нордау констатируетъ, что всемірная слава и вліяніе графа Толстого начались съ 1889 года, когда на всѣ европейскіе языки была переведена Крейцерова соната. Эта слава потомъ поддерживалась и развивалась не художникомъ-Толстымъ, а Толстымъ-философомъ и моралистомъ. Философію эту Нордау формулируетъ въ слѣдующихъ немногихъ словахъ: "отдѣльный человѣкъ -- ничто; родъ человѣческій -- все; индивидъ живетъ, чтобы дѣлать добро ближнимъ; мысль и пытливая работа ума -- вредъ; на на -- гибель; вѣра -- наше спасеніе".
   Въ Исповѣди гр. Толстой говоритъ, какъ онъ мучительно задавалъ себѣ вопросъ: зачѣмъ я живу? Нордау возражаетъ, что это -- поверхностный и неправильный вопросъ: "Вѣрующій христіанинъ,-- говоритъ нѣмецкій писатель, -- теряетъ всякое право задавать вопросъ: зачѣмъ я живу? Это было бы дерзкимъ посягательствомъ, стремленіемъ слабаго, ничтожнаго человѣка прозрѣть планы мірозданія, присвоить себѣ даръ всезнанія. Если же Толстой -- невѣрующій, понятіе о цѣли снова теряетъ для него всякое значеніе, такъ какъ природа не знаетъ цѣли, а разъ нѣтъ цѣли, нельзя спрашивать у себя: зачѣмъ я живу?-- а надо искать первопричины явленія".
   Какъ это просто и убѣдительно: если у васъ въ душѣ возникъ тягостный вопросъ о цѣли я смыслѣ человѣческой жизни, признайте этотъ вопросъ безсмысленнымъ и займитесь чѣмъ-нибудь другимъ. Если васъ при этомъ не подкрѣпитъ вѣра, то постарайтесь отыскать,-- это такъ легко,-- первопричину
   Я не раздѣляю, готовъ рѣшительно возставать противъ многихъ и многихъ изъ мыслей гр. Толстого и не могу не согласиться со многимъ изъ того, что говоритъ Нордау; но предлагаемаго имъ разрѣшенія вопроса о томъ, зачѣмъ я живу, нельзя не признать именно поверхностнымъ и неправильнымъ.
   Страненъ и тотъ пріемъ, какимъ Нордау опровергаетъ нѣкоторыя изъ идей (отчасти или совершенно невѣрныхъ, спѣшу прибавить), какія высказываетъ гр. Толстой-моралистъ. Возражая на теорію любви къ ближнему, съ которой выступаетъ великій русскій художникъ, Нордау примѣрами Делесова (Альбертъ) и Нехлюдова (Изъ записокъ князя Д. Нехлюдова) доказываетъ, что оба они -- эгоисты, что они больше ненавидятъ другихъ, чѣмъ любятъ тѣхъ бѣдняковъ, на которыхъ падаетъ ихъ сострадательный взглядъ. Но отношенію въ двумъ названнымъ лицамъ это совершенно справедливо (и давно уже и превосходно разъяснено Писаревымъ); но при чемъ же тутъ современная моральная проповѣдь гр. Толстого о любви къ ближнему, на его образецъ, о непротивленіи злу и т. п.? Въ двухъ на данныхъ разсказахъ мы имѣемъ дѣло съ великимъ художникомъ-психологомъ, а въ нравственныхъ разсужденіяхъ этого автора -- съ плохимъ мыслителемъ.
   Нордау говоритъ, что въ ученіи гр. Толстого отдѣльный человѣкъ -- ничто, родъ человѣческій -- все. Мнѣ кажется, наоборотъ, что въ основѣ всѣхъ идей и стремленій нашего писателя лежитъ безмѣрный индивидуализмъ. Зачѣмъ я живу? Какъ мнѣ относиться къ ближнему и міру? Въ челъ.ww счастье? я т. д., и т. д. Страданія и радости громаднаго, его разочарованія, его запросы и его превращенія -- вотъ что лежитъ въ глубинѣ нравственныхъ разсужденій, сентенцій и инвективъ гр. Толстого. Конечно, при этомъ признаются и другія я, но родъ человѣческій разсыпается на отдѣльные атомы,-- общественныя связи и основанія отметаются. Въ этомъ, между прочимъ, заключается великое зло той моральной проповѣди, которую ведетъ графъ Толстой. Трудно сказать, что вреднѣе: ученіе, по которому личность ничего не значить, или ученіе, по которому общество ничего не значитъ. Первое изъ нихъ, въ случаѣ своего торжества, подсѣкло бы крылья у каждаго изъ кучки идеалистовъ, лишило бы жизнь общества полноты, богатства и разнообразія наслажденій, въ лучшемъ смыслѣ этого слова; второе превратило бы общество въ своего рода пустыню, гдѣ бродили бы случайно сталкивались непротивящіеся злу отшельники-аскеты.
   Дѣло въ томъ, что наши физическія и духовныя силы развиваются обществомъ и должны поэтому служить этому обществу. Но у человѣка есть обязанности и по отношенію къ себѣ самому, есть права, которыхъ отымать у него не должно общество,-- права, ограждающія независимость и достоинство человѣческой личности. Общество, въ которомъ всѣ члены были бы стереотипнымъ изданіемъ одного и того же недѣлимаго, есть самая ужасная картина, какую только можетъ себѣ представитъ наше воображеніе. Оно было бы поистинѣ царствомъ безъисходной скуки для каждаго свѣжаго человѣка, какимъ-то автоматическимъ ульемъ. Поэтому-то надо подмѣчать, беречь и укрѣплять еще въ ребенкѣ тѣ особенности его природы, его ума и способностей, которыя могутъ сослужитъ добрую службу и ему самому, и цѣлому обществу. Хорошая политика требуетъ хорошей педагогики, и наоборотъ. Къ сожалѣнію, педагогическое дѣло и на Западѣ Европы, и у насъ не стоитъ еще на высотѣ, соотвѣтствующей его сложности а важности. По этому поводу здѣсь умѣстно будетъ отмѣтитъ книжку г. Лавриченка, повидимому, учителя, такъ какъ одна изъ статей, вошедшихъ въ его книжку, носитъ названіе доклада на съѣздѣ преподавателей одесскаго учебнаго округа. Статьи г. Лавриченка испытали печальную участь: авторъ заявляетъ въ предисловіи, что съ 1878 года до настоящаго времени ихъ упорно отказывались печатать всѣ, и общіе, и спеціальные журналы и газеты, въ какіе онъ ни обращался. Г. Лавриченко приводитъ болѣе или менѣе лестные для него отзывы редакцій, статей его не принимавшихъ, и, очевидно, не догадывается, что причиной отказа является -- horribile dictu!-- глубокая безграмотность почтеннаго педагога, которому нельзя отказать и въ искренней любви къ юношеству, и въ кое-какихъ правильныхъ мысляхъ.
   Обвиненіе педагога, да еще давно дѣйствующаго на своемъ поприще въ безграмотности, есть обвиненіе тяжелое, и мы должны, конечно, представить доказательства. Мы ихъ сейчасъ и представимъ, пожалѣвъ о томъ, что г. Лавриченко не понялъ истиннаго смысла вѣжливыхъ отказовъ газеты Русская Правда, журнала Вѣстника Воспитанія и другихъ повременныхъ изданій.
   На страницѣ восьмой прочитанной нами книжки {Г. Т. Лавриченко: "Родителямъ и учителямъ. Вопросы воспитанія". Спб., 1894 г.} мы читаемъ, что юноша въ учебныхъ заведеніяхъ "долженъ предстоятъ съ озабоченностью относительно заданныхъ темъ". Далѣе мы узнаемъ, что "зарождающееся беспокойство организма по случаю наступающаго укомплектованія и завершена половой организаціи чувствуется какъ нѣчто нуждающееся въ болѣе обширномъ примѣненіи инстинктивныхъ влеченій и порывовъ" (стр. 23). Напугавъ родителей такими загадочными словами, авторъ даетъ имъ не менѣе загадочное утѣшеніе: "Темпераменты холерическіе и сангвиническіе,-- говорить онъ на стр. 29,-- спасаются отъ пораженій критическаго момента или сильнымъ внѣшнимъ вліяніемъ, или сосредоточенностью на своемъ сюжетѣ". По сейчасъ же оказывается (стр. 30), что "юноша таетъ, храня сюжетъ, который одинъ и составляетъ для него весь міръ, которому онъ преданъ религіозно, до фанатизма". Долженъ сознаться, что я такъ и не уразумѣлъ, что за штука этотъ сюжетъ: кажется, авторъ разумѣетъ подъ шить исключительное увлеченіе юноши какими-нибудь мыслями.
   Мы узнаемъ изъ сочиненія г. Лавриченка, что "понятіе за понятіемъ, какъ звенья въ цѣпи, идутъ до безконечности, пока не ощутится надобность остановиться, т.-е. пока не наткнешься на предметъ, въ который ввинченъ конецъ цѣпи, состоящій изъ звеньевъ" (стр. 31). По увѣренію почтеннаго педагога, "воспитательная сторона открытыхъ заведеній стремилась стать на настоящую точку своихъ отправленій" (стр. 44); мы знакомимся съ существованіемъ внутреннихъ пансіонеровъ (37) и внѣшнихъ воспитанниковъ и т. д., и т. д. На ряду съ такою вопіющею безграмотностью мы встрѣчаемъ и странныя, по меньшей мѣрѣ, сужденія. Одинъ юноша, даровитый, изъ дворянской достаточной семьи, началъ колобродить въ переходномъ возрастѣ (на значеніи этого возраста не безъ основанія настаиваетъ г. Лавриченко), выходитъ изъ гимназіи, поступаетъ въ бывшую Петровскую земледѣльческую академію, изгоняется оттуда и т. д. "Потомъ видимъ его,-- прибавляетъ авторъ,-- въ канцеляріи мѣстнаго отдѣленія государственнаго банка, слышимъ, что онъ хотѣлъ жениться на богатой шестидесятилѣтней дѣвицѣ". Теперь ему,-- пишетъ г. Лавриченко,-- не больше двадцати двухъ лѣтъ. "Это милая, юная, полная всяческихъ увлеченій натура, общій любимецъ товарищей, другъ всякой высшей (sic) ідеи, въ общихъ чертахъ прекрасный человѣкъ сороковыхъ годовъ".
   Какъ это вамъ нравится? Другъ всякой высшей идеи, юноша въ цвѣтѣ лѣтъ, собирался жениться на богатой старухѣ, которая по естественному закону природы перестала уже быть женщиной,-- и это -- милая натура! И причемъ тутъ сороковые года?
   И при такой-то безграмотности и шаткости нравственнаго сужденія г. Лавриненко о миссіи педагога (стало быть, и о своей собственной) болѣе, чѣмъ высокаго мнѣнія: "Необходимо,-- возвѣщаетъ онъ,-- чтобы воспитывавщій твердо вѣрилъ въ самого себя и проникся мыслію, что онъ большая величина; что онъ миссіонеръ современной исторіи; что въ дѣлѣ первоначальнаго воспитанія онъ и священнодѣйствующій, и дипломатъ, судья и военачальникъ, и въ такихъ своихъ великихъ обязанностяхъ дѣйствуетъ и внушаетъ, совѣтъ даетъ и повелѣваетъ, нисходитъ и прощаетъ, любитъ, радуется и горе несетъ!..."
   Не въ томъ, конечно, бѣда, что г. Лавриченко напечаталъ такой вздоръ и что онъ пишетъ безграмотно, а въ томъ, что подобные священнодѣйствующіе дипломаты и военачальники въ самомъ дѣлѣ горе несутъ нашимъ дѣтямъ.
   Говоритъ г. Лавриченко и хорошія вещи, да только такимъ языкомъ, что приходится лишь улыбаться. Признавши основнымъ началомъ и для семьи, и для школы гуманность, искреннее и глубокое уваженіе человѣка человѣкомъ, нашъ авторъ сейчасъ же начинаетъ сыпать такими фразами: "Человѣкъ, прежде всего, форма, персона, особа, морфологическій идеалъ"... и пошла писать губернія.
   Въ концѣ своей книжки г. Лавриченко объявляетъ себя представителемъ классической школы и съ свойственнымъ ему безграмотнымъ паѳосомъ громитъ нашу печать: "Пресса видитъ не школу, а систему. Ей нѣтъ дѣла до живыхъ людей, до работниковъ и тружениковъ; она видитъ только тѣхъ, на кого возложена тяжкая обязанность непосредственнымъ образомъ развить, укрѣпить и провести въ жизнь эту систему". Позвольте, однако: если пресса видитъ только такихъ людей, которые непосредствено развиваютъ и проводятъ въ жизнь систему, то кого же она не видитъ, до кого же ей нѣтъ дѣла? Кто тѣ таинственные незнакомцы, которыхъ сердитый педагогъ въ первой половинѣ своей фразы, противорѣчащей второй половинѣ, называетъ живыми людьми и работниками? Выходитъ такъ, что не живые люди и не работники проводятъ въ жизнь систему. Въ этомъ, пожалуй, есть доля истины.

О. Т. В.

"Русская Мысль", кн.X, 1894

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru