Гольцев Виктор Александрович
О повестях Элизы Ожешковой

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (По поводу двадцатипятилетия ее литературной деятельности).

   

О повѣстяхъ Элизы Ожешковой.

(По поводу двадцатипятилѣтія ея литературной дѣятельности).

I.

   Въ числѣ современныхъ польскихъ писателей-беллетристовъ почетное мѣсто занимаетъ г-жа Элиза Ожешкова. Въ теченіе двадцати пяти лѣтъ ею написанъ длинный рядъ романовъ, повѣстей и разсказовъ. Въ этихъ произведеніяхъ, въ живыхъ и разнообразныхъ картинахъ развертывается жизнь высокодаровитаго и родственнаго намъ народа. Историческія ошибки и столкновенія мѣшаютъ до настоящаго времени доброму и прочному миру между русскимъ и польскимъ народомъ; но лучшимъ средствомъ къ устраненію всякихъ поводовъ къ враждѣ есть взаимное ознакомленіе. Когда читаешь художественное произведеніе, въ которомъ отражаются обще человѣческія думы и стремленія, неразрывно переплетенныя съ тѣмъ, что составляетъ особенность національнаго польскаго генія; когда слушаешь музыку Шопена или любуешься картиною Семирадскаго, то многое и многое изъ хаоса историческаго ослѣпленія, разсчетовъ и злобы разсѣевается окончательно и замѣняется добрымъ, благожелательнымъ чувствомъ...
   Подобное чувство ростетъ въ душѣ, когда перечитываешь повѣсти Элизы Ожешковой: столько въ нихъ правды, любви къ людямъ, къ родному краю. Чѣмъ-то близкимъ и привлекательнымъ вѣетъ отъ этихъ старыхъ польскихъ усадебъ съ тѣнистыми садами, отъ этихъ лѣсистыхъ береговъ Нѣмана, отъ этихъ поэтическихъ народныхъ преданій. Ожешкова не поражаетъ воображеніе размахомъ кисти или яркостью колорита; но тихая вода глубока,-- говоритъ англійская пословица. Столько горя и радости, столько смѣха и надеждъ встаетъ въ сочиненіяхъ симпатичной польской писательницы, что она долина пользоваться большимъ и благотворнымъ вліяніемъ въ своемъ обществѣ и вліяніе это должно отразиться и на обществѣ русскомъ.
   Произведенія Ожешковой часто переводились на русскій языкъ. Они появлялись въ Отечественныхъ Запискахъ и въ другихъ нашихъ повременныхъ изданіяхъ. Русская Мысль всегда внимательно слѣдила за польскою беллетристикой и много повѣстей знаменитой писательницы напечатано въ нашемъ журналѣ. Подвергнуть всѣ эти произведенія подробному разбору не входитъ въ задачу этого небольшаго очерка, написаннаго въ честь литературнаго юбилея г-жи Элизы Ожешковой. Я хочу отмѣтить только нѣсколько чертъ въ ея творчествѣ, коснуться только нѣкоторыхъ изъ характеровъ, достигающихъ у ней типическаго изображенія.
   Остановимся, главнымъ образомъ, на женскихъ фигурахъ въ повѣстяхъ Ожешковой. Ихъ много, и нѣкоторыя изъ нихъ чрезвычайно интересны. Вотъ передъ нами пани Жиревичъ -- Сильфида {Сильфида (Отеч. Записки 1882 г., кн. VIII).}. Она была тоненькая, нѣжная дѣвочка, очень легко танцовала и, по ея собственнымъ словамъ, никогда не могла принять твердаго рѣшенія: "сегодня понравится одно, завтра -- другое, какъ обыкновенно у людей, которые счастливо живутъ..." Такою она и осталась. Головы пани Жиревичъ никогда не посѣщала ни одна серьезная мысль. Она вѣчно стремилась въ свѣтъ, на дворянскіе балы и вечера, гдѣ порхали подобныя же сильфиды, плѣняясь блестящими кавалерами, вздыхая и млѣя подъ звуки мазурки.
   Умеръ мужъ Сильфиды, и для нея съ дочерью настали тяжелыя времена. Дочь, Бригитта, сама стираетъ бѣлье, таскаетъ дрова, а Сильфида сантиментально и жеманно бесѣдуетъ съ племянникомъ Стасемъ, олицетвореніемъ того свѣта, который вынуждена была покинуть пани Жиревичъ. Послѣдніе гроши тратитъ эта жалкая женщина на бантики и ленточки, на пирожное для угощенія интереснаго посѣтителя въ то время, какъ Бригитта носитъ тяжелыя ведра съ водой.
   Съ различными видоизмѣненіями этого типа Сильфиды мы встрѣтимся во многихъ произведеніяхъ Ожешковой. Однимъ изъ такихъ видоизмѣненій является въ томъ же разсказѣ старая дѣвушка Розалія Лопотницкая. Въ матери Розаліи къ характернымъ особенностямъ Сильфиды присоединяется£болѣе серьезная и выдержанная фамильная и сословная гордость. Стась и этой старухѣ приходится родственникомъ, и у нея занимаетъ деньги, которыя потомъ и пропадаютъ, конечно. Покачивая головою, Лопотницкая говоритъ пани Жиревичъ и своей дочери: "Да, падаетъ нашъ помѣщичій классъ, падаетъ! Слыханное ли дѣло, чтобы сынъ такой семьи похудѣлъ отъ заботы и непріятностей! Чернь беретъ верхъ, сударыня, чернь! А намъ приходится сидѣть вотъ въ такихъ трущобахъ и смотрѣть, какъ проходимцы пользуются нашимъ добромъ..." Когда дѣйствительный проходимецъ, Стась Жиревичъ, скрывается, растративъ маленькіе капиталы и Сильфиды, и Лопотницкой, послѣдняя обнаруживаетъ героическую преданность своимъ предразсудкамъ: "Мы теперь очень бѣдны,-- говорить Лопотницкая дочери,-- но Боже сохрани тебя жаловаться или говорить о немъ (о Стасѣ) дурно. Жаловаться, сокрушаться и плакать передъ людьми неприлично, говорить же о немъ дурно -- грѣхъ. Баковъ бы онъ ни былъ, все же онъ нашъ... одного съ нами происхожденія. Не дадимъ же черни этого удовлетворенія: она не долина видѣть, какъ мы другъ на друга жалуемся!"
   Какова гордость,-- хоть бы и Монморанси подъ-стать,-- и какова, однако, сила характера! Обнаружила эту силу характера и Сильфида. За Бригитту, которая выросла -- въ отца -- сильною, трудолюбивою дѣвушкой, посватался Бааиміръ Соснина, молодой, красивый человѣкъ, но... мѣщанинъ. Базиміръ горячо полюбилъ обѣднѣвшую панну. "Хорошая рука,-- говоритъ онъ, удерживая руку Бригитты,-- дорогая рука, не гнушающаяся труда! Если бы она была коя, если бы я могъ привести васъ къ моей старушкѣ и сказать ей: "Я привезъ тебѣ невѣстку, какую ты желала... и внучата будутъ..."
   Послѣ этого свиданія,-- самаго счастливаго, единственнаго счастливаго дня въ ея жизни,-- Бригитта испытала, разумѣется, глубокое волненіе: "Ее уважали и любили. Она гордо подняла голову и на губахъ ея сверкнула улыбка".
   Уважали и любили! По на что сильфидамъ уваженіе? Да еще къ труду! И вотъ счастье хорошей, честной дѣвушки безжалостно, безсмысленно растоптано нѣжною, вѣчно воркующею пани Жиревичъ.
   Бѣдная Бригитта уговариваетъ мать:
   "-- Матушка!-- заговорила она печально,-- это, можетъ быть, единственное счастье, которое встрѣчается въ моей жизни. Мнѣ двадцать семь лѣтъ... мнѣ хотѣлось бы жить, какъ живутъ другія женщины... имѣть друга до гроба, дѣтей...
   "-- Бригитта! Вѣдь, ты -- дѣвушка; какъ же ты можешь говорить j такихъ вещахъ?-- съ ужасомъ восклицаетъ Сильфида.
   Дѣйствительно, о такихъ вещахъ сильфиды пріобрѣтаютъ нѣкоторое понятіе лишь тогда, когда такія вещи появляются ца свѣтъ Божій.
   "-- Что же въ этомъ предосудительнаго, матушка?-- продолжаетъ несчастная жертва Сильфиды.-- Отецъ говорилъ мнѣ всегда: я желалъ бы, чтобы тц современенъ стала хорошею матерью, женой и хозяйкой. Я тоже только этого и желаю. Чѣмъ же мнѣ быть? Я ничего другаго не умѣю. Я могу и хочу работать... и любить своихъ..."
   Но ничего не можетъ быть жесточе сердца чувствительныхъ сильфидъ, голова которыхъ никогда не озарялась гуманною мыслью, нѣжныя ручки которыхъ никогда не исполнили ни одной разумной работы. Дочь и вдова чиновника, пани Жиревичъ, но имя чести рода (!) грозить проклятіемъ молившей ее на колѣняхъ дочери, проклинаетъ жениха Бригитты и даже "всѣхъ Соснянъ", которые у нихъ родятся, до четырнадцатаго колѣна...
   Рыдая, выбѣжала Бригитта изъ комнаты.
   "-- Не согласилась,-- говоритъ она Казиміру.-- Хочетъ проклинать к тебя, и меня... уже начала.
   "Онъ обнялъ ее, прижалъ къ груди и долго молчалъ. Потомъ сталъ говорить печально:
   "-- Проклятіе матери -- Божіе наказаніе... Я не могу тебя взять безъ материнскаго благословенія. Какова бы она ни была, все же она мать, и, наконецъ...
   "Тутъ онъ выпустилъ дѣвушку и гордо поднялъ голову.
   "-- Что же это, наконецъ? Воръ, бродяга, пьяница я, что ли, чтобы меня проклинать за то, что я полюбилъ дѣвушку и хочу жениться на ней?"
   Сильфида настояла на своемъ. Стась растратилъ всѣ ея деньги. Бригитта, чтобы содержать свою мать, поступила въ горничныя...
   А вотъ другая разновидность сильфиды -- Эмилія Корчиньская въ романѣ Надъ Нѣманомъ {Русская Мысль 1888 г., кн. IV--XII.}. Въ комнатѣ пани Корчиньской "все было мягко, разукрашено и, въ противуположность другимъ частямъ дома, еще довольно ново. Обои, съ букетами полевыхъ цвѣтовъ на блѣдномъ фонѣ, носили нѣсколько сантиментальный характеръ; туалетъ, покрытый бѣлою кисеей, сверкалъ своими хрустальными и фарфоровыми бездѣлушками, на этажеркахъ лежали книги и стояли корзинки съ различными принадлежностями дамскихъ работъ. Пунцовая матерія, которою была обита мебель, на первый взглядъ производила впечатлѣніе роскоши". Въ комнатѣ было невыносимо душно отъ смѣшаннаго запаха духовъ и лѣкарствъ; пани Эмилія вѣчно больна мигренью, нервами. "Несмотря на то, что ей на видъ около сорока лѣтъ, у ней не было ни одного сѣдаго волоса, а физическая слабость и вѣчное недомоганіе не измѣнили очертанія ея караловыхъ губъ, напоминающихъ губы молоденькой дѣвушки. Ручки у нея были маленькія, тонкія, почти прозрачныя, съ холеными розовыми ногтями. Съ выраженіемъ немощи и покорности судьбѣ, она опускала ихъ на колѣни, а если осмѣливалась дѣлать какіе-нибудь жесты, то самые незначительные, изъ боязни передъ малѣйшимъ проявленіемъ энергіи души или тѣла".
   Пани Эмилія вышла за Бенедикта Корчиньскаго по любви. Въ молодости онъ отличался красотою, любезностью, отвагой. Протекали годы. Его братьевъ постигла трагическая судьба. Хозяйство шло довольно плохо, несмотря на всѣ усилія, на всю энергію Корчиньскаго. Сильфида ничего этого не замѣчала и не понимала. Мужъ становился все озабоченнѣе и угрюмѣе, а пани Эмилія скучала. И вотъ однажды она обращается къ Бенедикту Корчиньскому съ такимъ предложеніемъ,-- дѣлалось это предложеніе, разумѣется, "тихимъ голосомъ, мягко, въ самыхъ изысканныхъ выраженіяхъ", за ней было двадцать тысячъ приданаго, она желаетъ получать съ него отъ мужа проценты, хоть по восьми, хотя теперь даютъ по десяти и даже двѣнадцати,-- и не сразу, а въ два или хоть въ три срока. Половина пойдетъ на общесемейныя потребности, а другая на ея личныя потребности. Сильфида желаетъ "сколько-нибудь скрасить томительное однообразіе жизни въ этой пустынѣ". Она любитъ читать и заниматься шитьемъ и вязаньемъ, ей нужны медикаменты, она украситъ свою келью...
   "Когда она кончила, Бенедиктъ поклонился такъ вѣжливо, какъ будто передъ нимъ сидѣла не женщина, прожившая нѣсколько лѣтъ подъ одною съ нимъ кровлей, и съ такою же изысканною любезностью отвѣтилъ:
   "-- Твое требованіе я постараюсь исполнить съ величайшею аккуратностью... Если тебя не затруднитъ, назначь, пожалуйста, сроки платежей".
   Бенедиктъ Корчиньскій не былъ героемъ. Обстоятельства оказались сильнѣе его характера и юношескія стремленія постепенно замирали въ его груди. Жилось ему тяжело, и отъ крушенія былыхъ идеаловъ, отъ большихъ уступокъ практическимъ требованіямъ его могла спасти хорошая рука, не гнушающаяся труда, рука любимой женщины. Нѣжныя руки пани Эпиліи не были способны совершить ничего подобнаго. "Я жажду впечатлѣній,-- говорила она мужу,-- моя натура не можетъ быть стоячею водой, она требуетъ молній, которыя озаряли бы ее".
   Для сильфиды -- молніи! На что онѣ ей нужны? Ей нуженъ пустой и блестящій кавалеръ, съ нѣжною наглостью, съ громкими фразами, съ приторными любезностями. Эмилія Корчиньская скучаетъ отъ прозы жизни. "Да, я скучаю,-- восклицаетъ она.-- Книги не могутъ удовлетворить всѣмъ моимъ требованіямъ, а другимъ я заняться не могу, даже еслибъ и хотѣла, по слабости моего здоровья". Эта неспособность къ труду, эта жажда сильныхъ впечатлѣній -- приключеній съ кавалерами, восхищенія, обожанія, шума свѣтскихъ сплетенъ -- составляетъ характерную черту сильфидъ. Соотвѣтственно той обстановкѣ, въ которой онѣ воспитываются, а потомъ живутъ, сильфиды принимаютъ разнообразные оттѣнки, но сохраняютъ свои существенныя особенности. Мнѣ кажется, что къ этому же типу слѣдуетъ отнести Сюсанну въ романѣ Неудачникъ {Un raté (Неудачникъ). Вѣстникъ Европы 1881 г.}. Сильфиды иной разъ гибнутъ, сталкиваясь съ различными Стасями, но чаще сами губятъ хорошихъ людей, съ которыми сводить ихъ судьба. Къ этой же группѣ женскихъ характеровъ можно, я думаю, отнести и героиню повѣсти Хамъ, переводъ которой напечатанъ въ Русской Мысли (1889 г., кн. IV--VII).
   Франка выросла сиротой. Послѣ долгой скитальческой жизни, переходя горничною изъ дома въ домъ и часто мѣняя любовниковъ, Франка встрѣтилась съ честнымъ крестьяниномъ-рыбакомъ Павломъ Кобыцкимъ. Онъ женился на ней, надѣясь спасти грѣшную душу, перевоспитать несчастную женщину. Это оказывается невозможнымъ. "Съ своимъ тонкимъ и гибкимъ станомъ, съ мягкими движеніями, съ нездоровымъ цвѣтомъ помятаго лица, среди котораго ярко свѣтились распаленные страстными мечтаніями глаза, одѣтая въ обтрепанное городское платье, невѣста Павла казалась существомъ совершенно чуждымъ тому, что окружаетъ ее". Она увлеклась Павломъ, онъ поразилъ ее своею сдержанностью, серьезностью, нравственною силой.-- Сильфидѣ-горничной тоже нужны герои, и ея натура требуетъ молній, но спокойная, трудовая жизнь не по душѣ, не по силамъ Францишки Хомцовой. Она находила, что Кобыцкій -- приличный мужикъ, но, переодѣвшись въ крестьянское платье и заглянувши въ маленькое зеркальце, не могла удержаться отъ жалобныхъ восклицаній: "Вотъ я и мужичка! Кончено, похоронили.меня, закопали меня на вѣки вѣчные, и не будетъ уже для меня другаго житья, кромѣ мужичьяго". Жизнь Франки озаряется новою молніей, въ образѣ распомаженнаго, умѣющаго танцовать лакея. Франка бѣжитъ съ нимъ, черезъ три года -- измученная, оборванная, съ ребенкомъ -- робко возвращается къ мужу, снова измѣняетъ ему, дѣлаетъ попытку отравить Павла, наконецъ, вѣшается сама. Передъ смертью Францишка говорила, что Павелъ убилъ ее своею добротой, такъ запугалъ этою добротой, что ей страшно жить, не можетъ она больше жить.
   Франка не лишена, конечно, и добрыхъ качествъ. Она сама говоритъ про себя, что "грѣховъ на ея душѣ много, но въ трехъ вещахъ ее упрекнуть никто не можетъ: она никогда не пьетъ, не воруетъ и не лжетъ". По, по словамъ автора, "палящая жажда впечатлѣній, которую она вынесла изъ всѣхъ горестей и наслажденій своего прошлаго, влекла ее ко всякой новизнѣ, будь это новый, интересный человѣкъ, невиданная до сихъ поръ волна, туча, молнія". Франка томится житьемъ съ Павломъ, но вотъ онъ въ сильномъ гнѣвѣ грозно потребовалъ у ней отвѣта, и Франка почувствовала новый приливъ любви: "Онъ понравился ей, ужасно понравился въ новомъ видѣ. Она столкнулась съ чѣмъ-то незнакомымъ для нея и очень интереснымъ,-- съ силой, которая покорила ее, со страстью, которая зажигала страсть и въ ея жилахъ. Съ крикомъ любви, со слезами ласки на трепещущихъ губахъ упала она на грудь мужа. Онъ крѣпко сжалъ ее въ своихъ объятіяхъ и немного погодя тихо спросилъ:
   "-- А грѣшныхъ мыслей въ головѣ у тебя нѣтъ? Алексѣя не полюбила, а?
   "-- Да ну его къ чорту, этого мужика! Нуженъ онъ мнѣ, какъ лѣтошній снѣгъ! Тебя люблю, милый мой, дорогой, золотой, брилліантовый!"
   И Франка въ эту минуту не лгала. Это не помѣшало ей въ скоромъ времени убѣжать съ лакеемъ.
   Припомните, что пани Эмилія Корчиньская также растаяла и почувствовала приступъ возвратной любви, когда панъ Бенедиктъ рыцарски-вѣжливо согласился выплачивать ей проценты съ приданаго. Но панъ Бенедиктъ былъ горько пораженъ такимъ обращеніемъ жены и не пошелъ далѣе этой рыцарской вѣжливости, вслѣдствіе чего сильфида и не упада къ нему на грудь...
   Въ повѣстяхъ Ожешковой мы нерѣдко встрѣчаемъ героинь столь любезной сердцу многихъ и многихъ женственности. Такова, напримѣръ, Елена Шарская въ романѣ Сильвекъ {Русская Мысль 1884 г., вы. I, II, IV, VI.}. Маленькія дѣти этой госпожи въ грязи, бѣгаютъ по безобразнымъ притонамъ, напиваются пьяными, воруютъ; а пани Элена въ это время читаетъ, все читаетъ романы съ таинственными приключеніями, съ страстною любовью князей и маркизовъ. На послѣдніе гроши, когда голодаютъ дѣти, покупаетъ она пошлѣйшія произведенія переводной французской литературы. Пани сладостно вспоминаетъ о томъ, какъ она сама танцовала въ ярко освѣщенныхъ залахъ, съ прекрасными кавалерами, подъ громкіе и веселые звуки музыки. Она уносится воображеніемъ въ область изящнаго.
   Любопытенъ въ Сильвекѣ и Маврицій Лирскій -- алая, отвратительная разновидность милорда, о которомъ я скажу теперь нѣсколько словъ. Эти милорды соотвѣтствуютъ сильфидамъ. Передъ нами проходятъ фигуры Стася Жиревичъ, Зигмунта Корчиньскаго и имъ подобныхъ героевъ, изувѣченныхъ воспитаніемъ, которое часто заглушаетъ въ нихъ добрые зачатки и стремленія, то скучающихъ, то самодовольно пошлыхъ. Печальнѣе всего, что виновницами такого воспитанія являются нерѣдко женщины, умныя, честныя, благородныя, для которыхъ любовь къ дѣтямъ становится роковою, которыя приносятъ великія жертвы, доходятъ до героическаго самоотверженія, чтобы дать своимъ любимцамъ разыгрывать такую роль, какую разыгрывалъ, напримѣръ, Раймундъ Дырко, прозванный милордомъ {Милордъ. Отеч. Записки 1881 г., кн. II.}. "Вы,-- говорилъ матери милорда ея старый другъ, учитель Рембскій,-- изъ сына сдѣлали себѣ кумиръ, поставили его на алтарь и молитесь ему, какъ язычница!" Отецъ Раймунда былъ искусный гончаръ, -- это ремесло процвѣтало въ родѣ Дырко,-- отличался дѣловитостью и предпріимчивостью и нажилъ значительное состояніе. Старшіе сыновья его рано умерли, и передъ смертью Матвѣя Дырко печалили предчувствія.
   "-- Еслибъ старшіе мои молодцы еще жили,-- говорилъ гончаръ,-- то я оставилъ бы трудовую копѣйку, собранную моими предками и мною, взрослымъ людямъ. Старшій, сударь ты мой, былъ уже гончаромъ на славу, а изъ младшаго вышелъ бы хорошій садовникъ. А что будетъ съ Райкомъ -- не знаю. Больно онъ еще малъ..."
   Вышелъ изъ него милордъ, человѣкъ, стремившійся играть блестящую свѣтскую роль, счета не знавшій деньгамъ и капризамъ, не способный къ серьезному дѣлу, не имѣвшій ни одной задушевной мысли, никакого подобія идеала, добрый и неглупый отъ природы, но никуда негодный. И этого результата достигла дурно направленная материнская любовь. Вдова Матвѣя Дырко отличилась поразительною энергіей. Работа спорилась въ ея рукахъ, ея собственныя потребности не выходили за предѣлы необходимаго, а вотъ сына она захотѣла сдѣлать бариномъ. Аполлонія Дырко находила вполнѣ естественнымъ, что ея блистательный сынокъ рѣдко заглядываетъ къ старухѣ-матери, да и то лишь на нѣсколько минутъ, чтобы взять у нея денегъ, которымъ, казалось милорду, и конца не будетъ. "Онъ вышелъ въ люди,-- говорила вдова Матвѣя Дырко,-- и съ ними долженъ жить. Онъ баринъ, а у господъ нѣтъ времени ѣздить къ старухамъ, такимъ, какъ я. Онъ дѣлаетъ визиты, бываетъ на званыхъ вечерахъ и самъ даетъ вечера. А барышни? Мало ли онѣ отнимаютъ времени у красивыхъ молодыхъ людей? Это не то, что наши дѣвушки. Тѣ рады-радешеньки, когда хозяйскій сынъ, проходя мимо, окликнетъ ихъ и пошутить. А за богатыми барышнями изъ хорошихъ фамилій надо долго, ой, какъ долго ухаживать, пока которая-нибудь изъ нихъ улыбнется".
   Будущее представлялось Аполлоніи Дырко въ радужныхъ краскахъ: золотая бабочка -- ея сынокъ -- будетъ увиваться вокругъ женушки, няньчитъ дѣтей, иногда привозитъ ихъ, въ прекрасномъ экипажѣ, къ матери, чтобъ утѣшить старуху. "Но и тутъ,-- прибавляетъ она,-- только изрѣдка, потому что такимъ дѣтямъ не хорошо бывать въ старомъ домѣ, въ которомъ выросли и отецъ, и дѣдъ, но имъ рости не слѣдуетъ, нѣтъ... не слѣдуетъ!"
   И посмотрите, на какой героизмъ способна эта неразумная мать! Она сокращаетъ всѣ свои расходы, не топитъ печей, не доѣдаетъ, все для того, чтобы скопить денегъ милорду. Это самоотверженіе доводитъ ее до смерти, но не спасаетъ, конечно, Раймунда Дырко отъ разоренія и отчаянія.
   Въ подобную же ошибку впала вдова Андрея Корчиньскаго, которая съ изумленіемъ и безграничною горестью увидѣла въ своемъ Зигмундѣ пустаго эгоиста, изнѣженнаго воспитаніемъ, пресыщеннаго жизнью. Тяжелый ударъ, большое несчастье, хотя отчасти и заслуженное. Слѣдуетъ замѣтить, что Корчиньская серьезно раздѣляла демократическія убѣжденія своего покойнаго мужа, но, какъ говорить Ожешкова, не могла "хоть на минуту отречься отъ изящныхъ формъ жизни". Женою сына она желала видѣть "женщину высшаго происхожденія, съ блестящими связями, со свѣтскимъ образованіемъ, однимъ словомъ, музу, которая генію, какимъ былъ Зигмундъ въ глазахъ матери, помогла бы еще шире расправить крылья и взлетѣть еще выше".
   Вопреки автору, думать надо, что у вдовы Андрея Корчиньскаго не было серьезныхъ демократическихъ убѣжденій, что она искренне считала ихъ своими лишь потому, что свято чтила память любимаго человѣка. Инымъ вышелъ бы Зигмундъ при отцѣ, иною была бы и его мать. Тѣ хорошія женщины, которыя изображаются въ повѣстяхъ Ожешковой, страдаютъ именно отсутствіемъ яснаго и широкаго взгляда, того, что слѣдуетъ называть міропониманіемъ. Многія изъ нихъ выдаются умомъ, энергіей, трудолюбіемъ; но всѣ эти прекрасныя качества сосредоточиваются у домашняго очага и не мѣшаютъ подобнымъ женщинамъ мечтать о свѣтскихъ успѣхахъ для своихъ сыновей и дочерей. Плохо было бы то общество, въ которомъ жили бы и дѣйствовали только Корчиньскія и Бригитты. Польское общество не принадлежитъ къ этому числу. Въ немъ совершаются глубокія измѣненія, старая панская Польша съ ея блескомъ и чванствомъ, съ ея рыцарскими подвигами и холопскими чувствами отходитъ въ область прошедшаго, изъ народа подымаются свѣжіе побѣги, такіе же побѣги даютъ и оживающіе верхніе общественные слои. Душа отдыхаетъ на такихъ образахъ, какъ Юстина Ожельская и Витольдъ Корчиньскій. Въ романѣ Надъ Нѣманомъ вѣетъ тотъ духъ, который отразился въ нашемъ народничествѣ, принималъ у насъ и на Западѣ Европы и другія, болѣе совершенныя формы. Горделивой и энергичной дѣвушкѣ тѣсно и постыло въ помѣщичьей обстановкѣ, ея не занимаютъ ничтожные, мнимо-возвышенные интересы такихъ женщинъ, какъ Эмилія Корчиньская, ей "давно уже опротивѣли ихъ наряды и забавы, ихъ поэзія и ихъ любовь". Натура Юстины требуетъ не молній, чтобъ онѣ озаряли ее, а широкаго, разумнаго труда, такого дѣла, которое захватывало бы душу, такой любви, которая преисполнена была бы уваженія, такой поэзіи, которая подымала бы. на подвигъ и давала бы отраду среди обыденной работы.
   Юстина сближается съ крестьянами. Ансельмъ и въ особенности молодой Янъ Богатыровичъ являются для нея представителями новаго, желаннаго міра. Подъ вліяніемъ этихъ встрѣчъ въ головѣ Юстины "отрывки мыслей и наблюденій начинали складываться въ одно стройное цѣлое, умственный горизонтъ начиналъ проясняться и показывать обширныя перспективы". Сильно и при болѣе благопріятныхъ условіяхъ работала мысль и Витольда Корчиньскаго. Горячій юноша обращается съ призывомъ и за разъясненіями къ такимъ нравственнымъ уродамъ, къ такимъ истасканнымъ людямъ, какъ панъ Ружицъ и его не менѣе достойные пріятели изъ того же круга. Онъ спрашиваетъ у этихъ богатыхъ и еще молодыхъ помѣщиковъ, какія улучшенія они имѣютъ въ виду. Витольдъ учится въ высшей сельско-хозяйственной школѣ. "Теперь,-- говоритъ онъ Ружицу,-- я окончилъ второй курсъ и уже составилъ нѣкоторое понятіе о томъ, какъ должно идти дѣло... Какъ идетъ оно у насъ, я знаю...скверно, со всѣхъ точекъ зрѣнія скверно, и мнѣ кажется, что вы, господа, обязаны всецѣло отдать свои силы народу и землѣ, чтобы..."
   Пылкаго Витольда Корчиньскаго перебиваетъ на этихъ словахъ пренебрежительномъ замѣчаніемъ о теоріяхъ и формулахъ Зигмундъ Корчиньскій. Естественно, что эти господа никакими народными нуждами не интересуются вовсе. Но Витольдъ, повторяю, воспитывался при благопріятныхъ условіяхъ: его отецъ получилъ высшее образованіе, на складъ его ума и характера повліяла просвѣтительная традиція ихъ семейства, начиная съ дѣда, Станислава Корчиньскаго. Въ то же приблизительно время молодые люди,-- способные, энергичные, -- гибли оіъ обстановки, созданной для нихъ семьею и тѣмъ общественнымъ кругомъ, къ которому семья эта принадлежала. Таковъ, напримѣръ, Романъ Калинскій въ романѣ Погибшій {Отеч. Записки 1883 г., кн. X.}. Отецъ охотился, мать выѣзжала, воспитаніе мальчика шло плохо, онъ началъ попадать въ разные вертепы и девятнадцати лѣтъ совершилъ непреднамѣренное убійство, за которое, благодаря старому судопроизводству, попалъ въ каторгу на восемь лѣтъ, т. е., на самомъ дѣлѣ, погибъ. А юноша былъ даровитый, съ неопредѣленными, но великодушными стремленіями. Своему адвокату онъ разсказывалъ, какъ иногда находила на него тоска: "Мнѣ казалось,-- говорилъ Калинскій,-- что тамъ, далеко, за лѣсами и горами, есть какой-то міръ, широкій, свѣтлый, прекрасный, котораго и не знаю, но гдѣ людямъ живется лучше, чѣмъ мнѣ. Ядвися мнѣ какъ-то разъ прочла о томъ итальянскомъ генералѣ -- знаете, о томъ знаменитомъ, ну, какъ его, бишь? Ну, о Гарибальди! Вотъ, когда Ядвися мнѣ о немъ прочитала, то я два дня ходилъ точно шальной, и думалъ, что съ ума" сойду..." Романъ Калинскій прибавилъ, что Гарибальди былъ счастливый человѣкъ -- навѣрное, никогда не скучалъ.
   Мы видимъ, такимъ образомъ, много горькихъ недостатковъ въ польскомъ обществѣ, видимъ въ повѣстяхъ Ожешковой и благодатные источники исцѣленія: знаніе, трудъ и широкіе общественные интересы. Въ разсказѣ Чудакъ бѣднякъ-чиновникъ Іоахимъ Чинскій говоритъ адвокату, отъ лица котораго ведется разсказъ:
   "-- Очень хотѣлось бы мнѣ знать, какъ вы объ этомъ думаете, потому что мнѣ кажется, что если... если бы люди больше знали, больше понимали... то они были бы гораздо лучше...
   "-- Вы вполнѣ правы,-- отвѣтилъ адвокатъ.-- Лучшее и, можетъ быть, единственное средство смягчить человѣческія сердца и искоренить въ нихъ чувство ненависти -- это знаніе".
   Въ Милордѣ учитель Андрей Ренбскій,-- одна изъ симпатичнѣйшихъ, хотя только слегка обрисованныхъ фигуръ въ произведеніяхъ Ожешковой,-- въ молодости далъ обѣтъ посвятить себя воспитанію дѣтей и свято исполнилъ этотъ обѣтъ. Рембскій былъ дворянинъ и деньги у него водились. "Ай, баринъ, баринъ!-- говоритъ ему старуха Дыркбва,-- вы либо святой, либо сумасшедшій..."
   Рембскій засмѣялся, махнулъ рукой и отвѣтилъ:
   "-- Ни святой, ни сумасшедшій, а просто человѣкъ, и бродятъ во мнѣ человѣческія мысли, чувства и желанія. Когда я былъ молодъ, у меня были товарищи, такіе же, какъ я самъ. Всѣ мы были не бѣдны, ну, и образованіе кое-какое было. Вотъ когда намъ пришлось вступить въ жизнь, мы и спросили себя: что же мы будемъ дѣлать? Какая работа нужнѣе всего? И разбрелись мы, чтобъ исполнить нашъ долгъ. Таковъ-Былъ духъ времени, и въ этомъ заключалось честолюбіе тогдашней молодежи. Мы давали себѣ обѣтъ жить для страждущаго человѣчества и бытьстрогими къ самимъ себѣ. Одни сдержали свой обѣтъ до конца жизни, другіе нарушили его раньше или позже, но и тѣ, которые, по слабости характера, нарушили его, даже и тѣ были счастливы, ибо разъ, по крайней мѣрѣ, въ жизни имѣли Бога въ сердцѣ и хоть разъ предъ взоромъ ихъ сверкало во всемъ блескѣ солнце великой цѣли".
   Другое лицо, изображенное Ожешковой, Шимонъ Кенпа {Въ Сильвекѣ.}, также учитель, мечтательно проповѣдываетъ о справедливости и братствѣ. При помощи машинъ, "которыя будутъ придуманы сердцами, горящими любовью къ ближнимъ", земля совершенно преобразуется и надъ ней воцарится "вѣчное тепло, умѣряемое теплыми вѣтрами и живительною влагой чистыхъ, какъ кристаллъ, источниковъ, которые серебристою сѣтью опояшутъ нивы, цвѣтники и бѣлыя фермы -- тихія пристаница любви, добродѣтели и покоя". Въ разныхъ уголкахъ польскаго общества, судя по изображеніямъ даровитой писательницы, теплятся эта любовь къ ближнему, это страстное стремленіе къ справедливости. Сама Элиза Ожешкова является горячею защитницей всѣхъ униженныхъ и оскорбленныхъ. Нѣтъ сомнѣнія,-- что искренняя и неустанная проповѣдь гуманности, которая въ разныхъ формахъ, при разныхъ условіяхъ, ведется литературою, приноситъ благодѣтельные результаты. Но слѣдуетъ принять "во вниманіе, что это лишь подготовительная, въ извѣстномъ смыслѣ, работа. Конечно, мудрено вообразить, что людямъ когда-либо ничего добраго не скажетъ художественное произведеніе, что они достигнутъ такого совершенства, что глубокія нравственно-общественныя задачи искусства совершенно упразднятся. За то всѣмъ извѣстно, что бываютъ эпохи, когда перерабатывается міропониманіе цѣлыхъ поколѣній, когда идетъ упорная борьба отживающаго зла съ возникающимъ добромъ. Представьте, что вы заняты тревожнымъ, очень важнымъ дѣломъ, что ваша мысль ищетъ отвѣта на неотложные вопросы, что вамъ нужна нравственная поддержка. Въ такое время, какъ вы посмотрите на пріятеля, если онъ принесетъ для вашего развлеченія картинку, которая изображаетъ купающуюся нимфу или дѣвочку, кормящую птичекъ? Такъ бываетъ и съ цѣлымъ обществомъ, и поэтому наивны и нелѣпы требованія, чтобы искусство не отвѣчало на глубокіе запросы жизни, чтобы критика не была и критикою публицистической.
   Чѣмъ заниматься критикѣ? Красотою? Но красотою чего,-- формъ человѣческаго тѣла? Занятіе не особенно важное, но по отношенію къ роману совершенно непримѣнимое. Красотою душевною? Но въ такомъ случаѣ у васъ долженъ быть критерій, вы долины сравнивать и отдавать предпочтеніе однимъ душевнымъ качествамъ передъ другими, и вашъ эстетическій и психологическій анализъ перейдетъ въ нравственную оцѣнку и въ общественное сужденіе.
   Въ повѣстяхъ г-жи Ожешковой мы видимъ галлерею живыхъ людей, а это -- доказательство ея таланта и многосторонности. Мы стараемся всмотрѣться въ эти лица, понять ихъ движенія и поступки, понять то общество, представителями котораго они передъ нами являются. Мы видимъ, что общество это переживаетъ разныя настроенія; но проповѣдь гуманности и справедливости не умолкаетъ въ немъ, а послѣ періодовъ упадка мысли и общественнаго равнодушія раздается съ возростающею силой. Одной этой проповѣди, повторяю, недостаточно, одного добраго настроенія мало для того, чтобы выросъ и окрѣпъ разумный и справедливый общественный строй. Гуманныя мысли и чувства вродѣ тѣхъ, которыми одушевленъ Шимонъ Кенпа, это -- сѣкира, съ которгй должно идти на работу въ дремучій лѣсъ; но для того, чтобы дерево было срублено, необходимо отточить сѣкиру; для того, чтобъ наши благопожеланія перешли въ дѣло, слѣдуетъ придать имъ опредѣленную практическую формулу. Конечно, люди -- брать), и любить ближняго намъ заповѣдано Христомъ. Для личнаго труда, для личнаго подвига,-- кто на подвигъ способенъ,-- этого достаточно; но для великаго общественнаго труда или подвига необходима иная постановка дѣла. Напримѣръ: люди -- братья, поэтому мало ихъ любитъ вообще, а должно освободить крестьянъ отъ крѣпостной зависимости. Само собою разумѣется, что не дѣло романиста давать такого рода формулы; но критикѣ можно и слѣдуетъ, изучая повѣсти и разсказы писателя, въ которыхъ отражается современная жизнь, ставить и тѣ непосредственныя общественныя задачи, которыя вытекаютъ изъ этого изученія. Къ сожалѣнію, пишущій эти строки мало знакомъ съ отзывами о произведеніяхъ Элизы Ожешковой польскихъ критиковъ, а
   
   Wer den Dichter will verstehen --
   Muss in Dichters Lande gehen *).
   *) Кто хочетъ понять поэта, тотъ долженъ идти въ его страну.
   
   Сочиненія даровитой писательницы заключаютъ въ себѣ, однако, много общечеловѣческихъ идей, образовъ и чувствованій. Кромѣ того, дѣйствующія лица ея повѣстей намъ ближе и понятнѣе, чѣмъ дѣйствующія лица въ нѣмецкихъ, англійскихъ, французскихъ или итальянскихъ романахъ. Вопреки неблагопріятнымъ историческимъ обстоятельствамъ, родственная связь польскаго и русскаго народа даетъ себя чувствовать и облегчаетъ сужденіе критика.
   

II.

   Въ сильфидахъ, нарисованныхъ г-жею Ожешковой, можно подмѣтить особенности польскихъ женщинъ этого типа, тѣ особенности, которыя выработались долгою панскою культурой и вліяніемъ римско-католической церкви. Вызывающая кокетливость, граціозная подвижность, жажда блеска и наслажденій, своеобразное отношеніе къ грѣху,-- все это такія черты, которыми польскія женщины, въ значительной степени, отличаются отъ русскихъ и сближаются съ француженками. Въ этомъ отношеніи поучительна повѣсть Аскетка {Русская Мысль 1891 г., кн. I.}. Сестра Мехтильда была обманута любимымъ человѣкомъ и любимою подругой. До двадцати лѣтъ жизнь ея текла беззаботно и счастливо, и затѣмъ "понятіе о злѣ, которое срываетъ съ глазъ людей повязку и острымъ мечомъ поражаетъ сердце, открывалось передъ нею не постепенно, какъ это чаще всего случается, а сразу, вдругъ, во всемъ своемъ ужасѣ. Она увидала вдругъ то, отъ чего со страхомъ и скорбью отвращаются глаза людей, много видавшихъ на своемъ вѣку. То была война". Вѣрою въ одного только человѣка сохранялась для Мехтильды вѣра въ людскую доброту и въ возможность счастья, и этотъ человѣкъ полюбилъ другую. Мехтильда пошла въ монастырь, превратилась въ страстную подвижницу, начала съ желѣзною энергіей терзать свое тѣло постомъ, безсонными ночами, провода ихъ въ восторженныхъ моленіяхъ. Это -- исключительная, богато-одаренная натура. Двѣнадцать лѣтъ проводитъ она въ монастырѣ, и вотъ въ душѣ сестры Мехтильды совершается новый переворотъ. Она была глуха къ голосамъ оставленнаго ею міра, она не допускала мысли о земныхъ радостяхъ, не прощала никакого признака ихъ въ монастырской жизни. Мать Ромуальда, благочестивая настоятельница обители, не одобряла такой аскетической нетерпимости, которая доводила сестру Мехтильду до столкновенія съ монастырскою властью. Но мать Ромуальда пошла въ монахини уже узнавши жизнь съ ея радостями, у ней не могло быть той ненависти, которая кипѣла въ душѣ. Мехтильды и другою стороной которой была ея страстная религіозность. Мать Ромуальда "любила залу новиціата, свѣтлую, съ широкимъ дворомъ за окнами, любила смотрѣть на неувядшія еще щеки молодыхъ послушницъ и обучала ихъ дѣлать искусственные цвѣты, а въ этомъ у нея почти не было соперницъ". Сестра Мехтильда ненавидѣла все это. Ея душевная жизнь текла глубокимъ и бурнымъ потокомъ по преднамѣренно съуженному и замкнутому руслу. Въ этихъ двухъ женскихъ образахъ воплотились два теченія католицизма: одно -- мрачное, фанатическое, то, которое создавало Лойолу и зажигало костры инквизиціи; другое -- спокойное, сохраняющее жизнерадостность, отнюдь не враждебное землѣ. Мать Ромуальда указываетъ дѣтямъ, какъ весело щебечутъ птицы, и передаетъ при этомъ молитву святаго Франциска Ассизскаго, въ которой заключается гимнѣ Богу за то, что онъ создалъ солнце и звѣзды, вѣтеръ и тучи, птицъ и цвѣты.
   "-- Суета суетъ и всяческая суета!-- раздался въ отвѣтъ тихій, но твердый голосъ сестры Мехтильды. Великолѣпное солнце освѣщаетъ темную землю; дерево усыхаетъ и разсыпается въ прахъ; на ласточку нападаетъ ястребъ; чистоту воды оскверняетъ слюна пьющей ее змѣи. Только Тотъ, Кто обитаетъ на небесахъ, чистъ и вѣченъ".
   Но въ эту минуту настоятельницу извѣщаютъ, что заболѣла пятнистымъ тифомъ отданная въ монастырь дѣвочка. Болѣзнь очень опасна и заразительна, надо изолировать Клару, необходимо, чтобъ одна изъ сестеръ самоотверженно заключилась съ больнымъ ребенкомъ. И на этотъ подвигъ, послѣ острой душевной борьбы, пошла сестра Мехтильда,-- Мехтильда, которая пугала и преслѣдовала этого ребенка. Побѣдило доброе начало, то, чѣмъ красна человѣческая жизнь. Мехтильда молитъ настоятельницу позволить ей ухаживать за Кларой.
   "-- Я побѣждена, матушка,-- тихо говорила она.-- Страданія этого ребенка и опасность, какая угрожаетъ ему, побѣдили меня... Ахъ, какъ трудно забыть, что человѣкъ сотворенъ изъ земной персти... Можетъ быть, Господь не оставитъ меня, ибо я иду для того, чтобы хоть на одну каплю уменьшить безпредѣльное море горечи, отъ живаго существа отдалить смерть хоть на одну минуту... Я иду туда потому, что не могу... не могу забыть...
   "Она безшумно опустилась на колѣни, спрятала лицо въ складкахъ платья матери Ромуальды и съ глухимъ, глубокимъ рыданіемъ докончила:
   "-- Это его ребенокъ и той, которая отняла его у меня".
   Францискъ Ассизскій побѣдилъ Игнатія Лойолу, но какая удивительная душевная сила и красота безплодно истомились въ душной кельѣ монастыря! Сколько свѣта и тепла дала бы міру при другихъ условіяхъ эта подвижница, эта фанатическая сестра Мехтильда! И какъ вдвойнѣ жалки, ничтожны и отвратительны передъ этою женщиной,-- воплощеніемъ глубокаго чувства и серьезной мысли,-- всѣ сильфиды, всѣ представительницы слащавой женственности!
   Аскетка написана съ удивительною силой психологическаго анализа и съ тонкимъ чувствомъ мѣры. По моему мнѣнію, эта повѣсть -- одно изъ лучшихъ произведеній г-жи Ожешковой. На ряду съ нею можно поставить разсказъ Сильный Самсонъ {Русская Мысль 1886 г., кн. X.}, проникнутый яркою гуманною мыслью и высокимъ идеализмомъ. Сильный Самсонъ -- картинка изъ современной еврейской жизни, но я остановлюсь на другомъ произведеніи талантливой писательницы изъ этого же быта, повѣсти Мейеръ Езофовичъ {Мейеръ Езофовичъ, повѣсть изъ быта жидовъ. М., 1881 г.}.
   "На высотѣ цивилизаціи, -- такъ начинаетъ свое произведеніе г-жа Ожешкова,-- сближаются всѣ вѣтви великаго дерева человѣчества. Просвѣщеніе -- лучшій апостолъ всеобщаго братства: оно сглаживаетъ рѣзкость особенностей у народовъ и даетъ возможность племенамъ, различнымъ по происхожденію, исторіи, жить обокъ другъ друга, сохраняя взаимное уваженіе; при просвѣщеніи даже сама религія, очищенная отъ наростовъ времени и доведенная до чистоты и простоты выраженія, даетъ возможность народамъ сталкиваться безъ ненависти и бѣдствій". Иное творится,-- говоритъ Ожешкова,-- въ широкихъ и глубокихъ низинахъ, гдѣ не свѣтитъ солнце просвѣщенія. И едва ли не въ самомъ печальномъ состояніи находится, по мнѣнію автора, масса еврейскаго народа. Мейеръ Езофовичъ представляетъ яркую картину глубокаго невѣжества и неразлучнаго съ нимъ религіознаго фанатизма среди еврейскаго населенія нашихъ сѣверо-западныхъ губерній. Въ привлекательномъ образѣ Мейера Езофовича выставленъ одинъ изъ представителей добраго начала, честный и пламенный юноша, который вооружается противъ Кабалы, идетъ противъ мрачной нетерпимости и окрашенной религіознымъ характеромъ ненависти къ иновѣрцамъ съ ихъ наукою, съ ихъ искусствомъ, съ ихъ общественными порядками. Повѣсть не лишена недостатковъ, она нѣсколько растянута, изобилуетъ цитатами изъ Торы и Кабалы; но въ общемъ производитъ глубокое впечатлѣніе,-- и печальное, и гуманное. Трагическая судьба Мейера Езофовича и полюбившей его дѣвушки-караимки, полной высокой преданности и идеальнаго самоотверженія, напоминаетъ вѣчную исторію мученичества за идею. Но самый фактъ появленія подобныхъ людей свидѣтельствуетъ о благотворныхъ силахъ, которыя заключаетъ въ себѣ еврейство, и о томъ, что злыя силы въ этомъ племени, какъ и повсюду, могутъ быть побѣждены лишь тепломъ и свѣтомъ гуманной европейской науки.
   

III.

   Ограничусь сказаннымъ. Нѣтъ сомнѣнія, что въ повѣстяхъ г-жи Ожешковой мы имѣемъ возможность близко познакомиться съ современнымъ польскимъ обществомъ, и мы видимъ, что въ этомъ обществѣ много сходнаго съ явленіями русской жизни. Лучшіе представители новыхъ теченій польской мысли напоминаютъ знакомыя намъ стремленія нашихъ лучшихъ литературныхъ и общественныхъ дѣятелей. Тѣ недостатки людей и общественныхъ порядковъ, которые рисуетъ Элиза Ожешкова, часто походятъ на недостатки русскихъ людей и порядковъ. И мы не можемъ не чувствовать глубокой благодарности къ писательницѣ, которая четверть вѣка съ любовью и неослабнымъ вниманіемъ изображаетъ явленія польской жизни, всюду внося горячее участіе къ униженнымъ и оскорбленнымъ, всюду отстаивая честь и достоинство человѣческой личности. Гуманная мысль горитъ въ произведеніяхъ Ожешковой ровнымъ, тихимъ пламенемъ, но при этомъ чувствуется сдержанная сила, читатель понимаетъ, что художникъ-мыслитель сознательно избѣгаетъ нѣкоторыхъ болѣе или менѣе эффектныхъ внѣшнихъ пріемовъ, а это качество особенно дорого въ наше время, когда "ильныя убѣжденія частенько замѣняются крѣпкими словами.
   Въ предисловіи къ первому тому собранія своихъ сочиненій {Это предисловіе написано въ январѣ 1884 г. Оно переведено для меня B. М. Лавровымъ.} г-жа Ожешкова говоритъ, что первый ея разсказъ Изъ голодныхъ лѣтъ появился въ Иллюстрированной Недѣлѣ (Tygodnik Hlustrowany) въ 1866 г. "Передъ этимъ,-- прибавляетъ г-жа Ожешкова,-- я написала три романа, которые своими заглавіями свидѣтельствуютъ о тогдашнемъ настроеніи моего ума. Назывались они: Регина, Люди и черви и Густавъ Ваза. Кромѣ того, я писала, на основаніи прочитанныхъ книжекъ, длинную работу о Мирабо, въ котораго въ то время была влюблена формальнымъ образомъ (Honny soit qui mal y pense,-- этотъ человѣкъ дѣйствовалъ и умеръ въ концѣ прошлаго вѣка). Эти четыре толстыхъ рукописи я сожгла, хотя онѣ стоили мнѣ двухъ лѣтъ слишкомъ, потому что я ревностно изучала исторію Швеціи для Густава Вазы и исторію французской революціи для великаго Мирабо".
   Это признаніе показываетъ, какъ рано пробудились въ г-жѣ Ожешковой литературные и общественные интересы и съ какою добросовѣстностью всегда относилась она къ служенію родной литературѣ. Своимъ образованіемъ даровитая писательница обязана себѣ самой. Познанія, которыя сообщались ей въ раннемъ возрастѣ, не шли дальше кое-какихъ свѣдѣній объ египетскихъ фараонахъ или давали возможность, какъ она выражается отличить канарейку у окна отъ воробья за окномъ. Вполнѣ сознательная жизнь началась для г-жи Ожешковой въ бурную и горестную эпоху. "Всякому будетъ понятно,-- прибавляетъ авторъ Аскетки,-- что при такихъ условіяхъ я -- не геній, который творитъ изъ самого себя и ничего не требуетъ извнѣ,-- долина была писать совсѣмъ плохо. Если потомъ я сдѣлала въ сферѣ мышленія и творчества кое-какія пріобрѣтенія, то любопытенъ, а, можетъ быть, и полезенъ будетъ видъ тропинокъ, которыми я шла, и зарослей, черезъ которыя я пробиралась къ этимъ тропинкамъ".
   Г-жа Ожешкова принадлежитъ къ числу наиболѣе искреннихъ писателей-беллетристовъ. "Нѣтъ ни одного слова,-- говоритъ она,-- которое не было бы согласно съ моимъ убѣжденіемъ, когда я писала это слово. Ничто на свѣтѣ не возбуждало и не возбуждаетъ во мнѣ такого отвращенія, какъ маска". Кончаетъ свое предисловіе г-жа Ожешкова такими скромными словами: "Солнце даетъ жизнь всему, что существуетъ на нашей землѣ; кто сравнить его со свѣчой? А, вѣдь, и свѣчка также пригодится человѣку. Эскимосы,-- тамъ, гдѣ солнце свѣтитъ мало, а топлива совсѣмъ нѣтъ,-- и пищу себѣ готовятъ, и окоченѣлыя руки свои отогрѣваютъ на слабомъ огнѣ ночника. Ничтожная въ присутствіи солнца моя лампа, моя свѣча -- пусть теплится себѣ. Можетъ быть, кто-нибудь, въ годину города и холода, отогрѣется у ея скуднаго огонька".
   Такая оцѣнка черезъ-чуръ скромна. Въ произведеніяхъ г-жи Ожешковой свѣтитъ и грѣетъ, дѣйствительно, та искра, которая ведетъ свое начало отъ Прометеева огня. Много горькаго разсказываетъ даровитая польская писательница, много постыдныхъ недостатковъ современнаго общества изображаетъ она, много общечеловѣческихъ слабостей и пороковъ воплощено въ живыхъ образахъ въ повѣствованіяхъ Элизы Ожешковой; но "bon espoire y git au fond" {Въ глубннѣ лежитъ добрая надежда (Рабле).}.

Викторъ Гольцевъ.

"Русская Мысль", кн.IX, 1891

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru