Голсуорси Джон
Человек из Девона

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    A Man of Devon.
    Перевод Веры Дилевской (1929).

Джон Голсуорси.
Человек из Девона

I

Мур, 20 июля.

   ... Здесь тихо и сонливо, лучше, чем на ферме, где никогда не бывает спокойно. Море всего лишь в четверти мили, и в ветреные дни шум его хорошо слышен, если взобраться на крышу. Для развлечения можно пройти четыре мили до Бриксхема или пять до Кингсвера и найти там много интересного. Ферма находится в уединенном уголке, как бы в углублении, -- сзади тянутся поля, а впереди спуск с горы. С первого взгляда кажется, что пройти можно очень далеко, но через несколько шагов сознаешь свою ошибку. Это настоящий Девон: горы, холмы, изгороди и тропинки, то спускающиеся вниз, то поднимающиеся вверх, кустарники, нивы и маленькие ручейки у подножия скал, усеянных терновником и папоротником, -- совсем дикий край. Ферма кончается небольшой песчаной бухтой с червой скалой с одной стороны и розоватыми утесами со сторожевой будкой -- с другой. Теперь как раз наступает жатва и все выглядит очень богато: яблоки поспевают, деревья блещут зеленью. Стоит очень жаркая и тихая погода. Земля и небо, кажется, спят от солнца. Перед фермой -- шесть елок, как будто явившихся с другой страны, а кругом сад, густой и тенистый, какой редко можно встретить. Дом -- длинное белое строение с тремя надстройками, очень мрачное, как будто вросшее в землю. Его покрыли соломой два года тому назад -- и это был единственный ремонт за долгое время. Входная дверь, дубовая, с железными скобами, имеет, по крайней мере, триста лет от роду. Потолка можно коснуться рукой. Окна могли бы быть больше...
   Владелец фермы, Джон Форд -- семидесятилетний старик, плотный и крупный, с длинными ногами, серой, запутанной бородой, серыми же водянистыми глазами и хорошими манерами. Он носит легкое городское платье, кроме воскресенья, когда он одевается во все черное и надевает кольцо с печатью и толстую золотую цепь... Я не хочу сказать ничего дурного о Джоне Форде, -- я только думаю о нем, хотя он и не дает возможности познакомиться с ним ближе. Он северянин по рождению, но провел всю свою жизнь в Новой Зеландии. Эта девонширская ферма -- все, что он теперь имеет. Когда-то у него была большая "станция" на Северном острове, и он держал открытый дом. Разорился он внезапно, -- не знаю почему. Говорят, что единственный его сын потерял деньги в торфяном деле и, не решаясь после этого встретиться с отцом, застрелился. Его жена умерла в тот же год. Он расплатился со всеми до последнего пенни, приехал сюда и устроился на этой ферме. Однажды он сказал мне, что с ним поселилась его единственная родственница -- внучка Пешенс Войсей. Она сидит сейчас рядом со мною на веранде, ведущей в фруктовый сад. Засучив рукава, она чистит черную смородину. Время от времени, опираясь локтем на стол, она съедает ягодку, вытирает рот п опять принимается за дело. У нее круглое личико, длинное и тонкое тело, щеки, как мак, пушистая масса темно-каштановых волос и темно-карие, почти черные глаза; нос у нее короткий, губы живые, красные, очень полные, а движения -- быстрые и мягкие. Она любит яркие цвета. Вся она похожа на маленькую кошечку. Иногда она кажется очень мягкой, а минутами -- твердой как скорлупа черепахи. Она -- вся порыв, и все же не любит открывать свои чувства... Иногда я сомневаюсь, есть ли они у нее вообще. Она играет на скрипке.
   Странно видеть их обоих вместе, странно и очень грустно. Старик питает к внучке, его единственному отпрыску, большую нежность. Часто я вижу, как эта нежность борется в нем с врожденной северной холодностью. Его жизнь с ней -- бессознательная для него пытка. Она -- беспокойное и пустое существо, сдерживающееся лишь на минуту, чтобы разразиться затем веселой речью или даже хуже -- смехом. Кроме того, она хочет переделать старика на свой лад, отчаянно с ним спорит и, в общем, повинуется ему лишь в тех случаях, когда не может поступить иначе. Образование она получила странное: знает немного историю, географию, элементарную математику и больше ничего. Она никогда не была в школе и взяла всего лишь несколько уроков на скрипке. Но знания свои она сильно преувеличивает. Большая любительница цветов, птиц и насекомых. Держит трех кошек, которые следуют за ней повсюду. Вся поглощена нарядами. Однажды она позвала меня: "У меня есть кое-что для вас. Протяните руку и закройте глаза!" Оказалось, большая черная улитка! Она -- дитя единственной дочери старика Форда, которая, отправившись учиться в Торквэй, сбежала с Ричардом Войсеем, зажиточным крестьянином, встретившимся ей на охоте. Джон Форд рассвирепел, -- его предок, кажется, был атаманом разбойников в Кемберленде, -- и обозлился и на дочь и ее супруга, решив им отомстить. В то время дела Рика Войсея немного пошатнулись. Старик этим воспользовался: скупил закладные на ферму Войсея и его просроченные векселя и приказал своей дочери жить с мужем бесплатно на уже не принадлежавшей им ферме. Молодые люди повиновались и жили там до тех пор, пока не были случайно убиты восемь лет тому назад. Год спустя Джон Форд окончательно разорился и с тех пор поселился здесь с Пешенс. Вероятно, смешанная кровь -- причина ее беспокойного и независимого характера: если бы она была местной уроженкой или пришелицей, как Джон Форд, она, вероятно, была бы счастлива. Вы, может быть, считаете эту теорию нелепой, но я думаю, что она правильна. Иногда Пешенс вдруг останавливается со сжатыми губами и скрещенными на узкой груди руками и смотрит так, как будто ощущает все предметы, находящиеся позади нее. Потом что-то вдруг останавливает ее внимание, глаза ее зажигаются смехом, -- веселым или злым, и все это в одну минуту! Ей восемнадцать лет. Она бесстрашно управляет лодкой, но заставить ее скакать на лошади невозможно, к великому сожалению дедушки, проводящего половину дня на полукровном пони, который носит его, как перышко, несмотря на солидный вес всадника.
   Они устроили меня у себя по просьбе Дана Трефрея. Мы уговорились с миссис Хопгуд, женой управляющего. Они не так уже состоятельны: это самая большая ферма в окрестностях, но она приносит им мало дохода. Глядя на Джона Форда, трудно себе представить его нуждающимся, -- он слишком внушителен.
   В восемь часов вся семья завтракает, потом каждый занят своим делом, и так до ужина. Днем каждый заботится сам о своем пропитании. По воскресеньям все ходят дважды в день за две мили в церковь, -- иначе им грозит опасность попасть в "черную книгу" Джона Форда...
   Дан Трефрей живет в Кингсвере. Он говорит, что решил нажить здесь состояние. Он очень много пережил в Новой Зеландии и после этого решил поискать счастья в другом месте. Он напоминает мне его старого дядю, Николаса Трефрея: та же медлительная манера говорить, с остановками и бесконечным повторением имени собеседника во время речи. Он такой же левша и так же моргает глазами. У него темная маленькая бородка и красновато-бурые щеки, небольшие плешины на висках, а весь он седой и жесткий, как железо. Он разъезжает почти весь день верхом, в сопровождении черной болонки со странным носом, наводящим страх на женщин и детей. Он еще до сих пор посвящает все свое время лошадям. Войну он тоже пережил...
   Он рассказывает мне всякие истории о Джоне Форде и его жизни в прежние благодатные времена. Они хорошие друзья и уважают друг друга. Дан любит старика, но еще больше Пешенс. В ее присутствии он говорит очень мало, но не сводит с нее восхищенных глаз. Обращение Пешенс с Даном показалось бы всякому жестоким, но он подчиняется ей во всем. Иногда он уходит, но вскоре возвращается, покорный, как собака.
   В прошлую ночь, например, мы сидели после ужина па веранде. Пешенс перебирала пальцами струны скрипки, как вдруг Дан (несвойственная для него вещь) попросил ее сыграть.
   -- Что? -- воскликнула она. -- Перед мужчинами? Нет, благодарю вас!
   -- Почему же?
   -- Потому, что я ненавижу их.
   Джон Форд привскочил и стукнул кулаком по стол.
   -- Ты забываешься! Ступай спать!
   Пешенс взглянула на Дана и вышла. Вскоре мы услышали игру из ее комнаты: эта музыка звучала, как танец духов. Она то прерывалась, то снова раздавалась, словно взрывы смеха. Джон Форд церемонно извинился перед нами и вошел в дом. Скрипка умолкла. Мы услышали его возмущенный голос. Потом он вернулся, но не успел сесть в кресло, как послышался шорох, и что-то темное пролетело через яблоню. Скрипка! Если бы вы видели его лицо! Дан хотел поймать инструмент, но старик остановил его. Позднее я увидел через окно моей спальни, как Джон Форд вышел и остановился около скрипки. Он поднял ногу, как бы желая раздавить ее. Потом он раздумал, тщательно вытер инструмент и унес его домой.
   Моя комната рядом со спальней Пешенс. Я услышал ее смех и такой шум, как будто она швыряла в разные стороны вещи. Вскоре я заснул, но через некоторое время проснулся и подошел к окну подышать свежим воздухом. Черная, безмолвная ночь! Ничего не видно, кроме темных, раскидистых ветвей деревьев. Не шуршит даже листва, -- слышно только мычание коровы да порой чей-то вздох... Я почувствовал странное беспокойство и страх, -- ощущение, которое часто бывает в такие ночи. Что-то волнует, и во всем окружающем чувствуется какая-то напряженная борьба. Никогда, за всю мою жизнь, не видел я более непокорного существа, чем эта девушка, и более непонятного, чем этот старик. Я помню до сих пор, как он вытирал скрипку. Искра могла превратиться в пламя. Угроза трагедии нависла над этим домом.

II

Вторник.

   Я завел повое знакомство... Я лежал в саду. Не заметив меня, прошел человек среднего роста, очень плотный, в старом синем костюме, фланелевой рубашке, темно-красном галстуке, коричневых башмаках и отделанной кожей шапке, надвинутой на лоб. Лицо длинное и узкое, бронзовое от загара. Красивый лоб, русые усы, острая борода, более темная сверху. Подбородок чуть заметный, но, судя по бороде, -- большой. Рот, насколько можно гадать об этом, чувственный. Нос прямой и тупой, глаза серые, острые, неискренние и недостаточно смелые. Две параллельных борозды на щеках: одна -- от внутреннего уголка глаза, другая-- от ноздрей. Возраст, приблизительно, -- лет тридцать пять. При всем этом, порывистые движения, необычайно живые, резкие и как бы неоправдываемые.
   Человек этот остановился у веранды и засунул себе палец в рот, как морской разбойник девятнадцатого столетия. Я заинтересовался, что он будет делать дальше. Он свистнул. В ответ вышла Пешенс, в платье цвета герани. Она казалась высоким маком, -- вы знаете, какими высокими бывают головки мака на их стройных стеблях, которые колышет ветер... Ее стройная фигура была стеблем мака, а волнистые темные волосы -- его чашечкой... Она подошла к моему новому другу, потом встретилась со мной взгляд помертвев, остановилась.
   -- Это, -- сказала она мне, -- Захарий Пирс, а это, объяснила она ему, -- наш жилец. -- Все это она вымолвила с едва заметной злостью. Она хотела обидеть меня и обидела. Через полчаса я пришел во двор и застал там Пирса.
   -- Рад с вами познакомиться, -- сказал он, задумчиво глядя на свиней. -- Вы писатель, неправда ли?
   -- Нечто вроде этого, -- ответил я.
   -- Если вам нужна работа, -- продолжал он неожиданно, -- я могу вам помочь. Пройдемся по берегу и поговорим. Моя лодка стоит на якоре, -- красивое, маленькое судно для здешних мест.
   Было очень жарко, и мне не очень хотелось спускаться на берег. Но я все-таки пошел. Сделав несколько шагов, мы встретили на дорожке Джона Форда и Дана Трефрея. Мой спутник немного смутился, но быстро овладел собою. Джон Форд, казавшийся очень взволнованным, надел пенсне и уставился на Пирса.
   -- Добрый день! -- приветствовал его Пирс. -- Чудная погода. Я хотел предложить Пешенс прокатиться: мы собираемся в среду, если позволит погода. Этот господин едет с нами. Быть может, и вы поедете, мистер Трефрей? Вы никогда у меня не были. Я угощу вас завтраком и познакомлю с моим отцом. Недурно погрести часика два в такой день.
   Все это было сказано так почтительно, что никто не мог бы упрекнуть его в невежливости. Джон Форд надулся и, казалось, вот-вот, разразится гневом. Но он взглянул на меня и сдержался.
   -- Вы очень любезны, -- ответил он холодно. -- У моей внучки есть другие дела. А вы, господа, развлекайтесь сами. -- И с легким поклоном он направился к дому.
   Дан посмотрел на меня, а я на него.
   -- Вы поедете? -- спросил Пирс веселым тоном.
   -- Благодарю вас, мистер Пирс, -- забормотал Дан. -- Я лучше справляюсь с лошадью, чем с лодкой... Благодарю вас.
   Пирс засмеялся.
   -- В таком случае, в среду, в десять часов. Вы не пожалеете.
   -- Разбойник! -- пробормотал Дан себе в бороду, а я снова пошел по дорожке рядом с Пирсом. Я спросил его, почему он решил заявить о моем согласии на поездку, предварительно не спросив об этом меня. Он беззаботно ответил:
   -- Видите ли, я не особенно дружу со стариком. Я знал, что с вами он не захочет быть невежей, и поэтому разрешил себе эту вольность.
   Он явно забавлялся гневом Форда. Мы подошли к берегу. Было время отлива, и мокрый песок блестел на камнях. Вдали, на воде, покачивался катер с полуспущенным парусом.
   Солнце бросало яркий свет на розовые скалы и сверкало в море, как чешуя золотой рыбки. Пирс, забыв о своем мрачном настроении, посмотрел на него. Казалось, он потерял голову от восторга.
   -- Если бы можно было поймать эти блестки и превратить их в золото! Не надо было бы больше работать. -- Он помолчал, а затем продолжал: -- Я затеял очень большое дело. Я расскажу вам об этом в среду. Мне нужен журналист.
   -- Но я не пишу в газетах, -- ответил я. -- У меня другого рода работа. Я специалист по археологии.
   -- Это ничего не значит. Чем больше воображения, тем лучше. Это будет страшно интересно для вас.
   Его уверенность была очень забавна, но наступало время ужина, голод победил во мне любопытство, и я пожелал ему спокойной ночи. Оглянувшись, я увидел, что он все еще стоял там, возле лодки, с устремленным на море взглядом, словно какая-то странная и вместе с тем привлекательная птица.
   В этот вечер никто не упоминал его имени. И только раз старый Форд, посмотрев внимательно на Пешенс, пробормотал мимоходом: "Непослушная девчонка!" Девушка была мягче обычного, спокойно прислушивалась к нашему разговору и даже улыбалась. Когда наступило время итти спать, она подошла к дедушке, не дожидаясь его обычного приказа: "Подойди и поцелуй меня, дитя мое".
   Дан не остался к ужину и с тех пор больше не показывался. В это утро я спросил миссис Хопгуд, кто такой Захарий Пирс. Она настоящая девонширка и очень не любит попадать в неловкое положение. Обдумав со всех сторон ответ, она сказала мне, что он сын старого капитана Жара Пирса с "Черной мельницы".
   -- Это старинная фамилия из Дартмауса и Плеймауса, -- добавила она в виде подробности. -- Френсис Дрейк, во время битвы с испанцами, взял в плен пять человек из семьи Пирса, -- так, по крайней мере, говорит Захарий...
   Бедная Хопгуд, какими качествами наградила она его в этот день! Заметив, что она может выйти сухой из воды, она продолжала:
   -- Капитан Жан Пирс имел много приключений. Теперь он старик: ему около ста лет.
   -- Да, но сын, миссис Хопгуд?
   Глаза ее вдруг лукаво заморгали. Она немедленно взяла себя в руки.
   -- А что вам угодно к обеду сегодня? У меня есть утка... Или, может быть, вы желаете "жабу" с яблочным тортом? Или... ну, мы посмотрим, что мы можем лучше приготовить. -- И она ушла, не дождавшись ответа.
   Завтра среда. Я ничего не имею против того, чтобы посмотреть еще раз на Пирса.

III

Пятница, 29 июля.

   ...Зачем вы задаете мне столько вопросов и заставляете писать так много об этих людях, не спрашивая о моих собственных делах? Но если уж они вас так интересуют, я вам расскажу о событиях прошлой среды.
   Было великолепное утро. К моему удивлению, Дан явился. Впрочем, я должен сказать, что он всегда исполняет свои обещания. Джон Форд вышел пожать ему руку, но потом, вспомнив, зачем он пришел, глубоко вздохнул, ничего не сказал и вернулся в дом. Пешенс не показывалась, и мы отправились на берег.
   -- Я не люблю Пирса, Джордж, -- сказал мне по дороге Дан. -- Было глупо с моей стороны соглашаться на эту поездку, но раз я дал слово, я должен сдержать его... Кто он такой? Человек, который не будет действовать без определенной цели. Как вы думаете?
   -- Скоро мы это узнаем! -- заметил я.
   -- Я не очень доверяю этому бродяге. Когда я гляжу на него, мне всегда вспоминаются пираты.
   Катер стоял в бухте так, как будто никогда и не выходил оттуда. Захарий Пирс сидел на борту своей лодки.
   -- Пятиузловый ветерок, -- сказал он. -- Мы домчимся за два часа.
   Ни слова не спросив о Пешенс, он посадил нас в лодку и подвез к катеру. Нас встретил Праули -- малый со впалыми щеками, с клинообразной, торчащей бородкой, чисто выбритый и загорелый. Он был похож на хищную морскую птицу, которой не страшны ни бури, ни штормы.
   Катер сверкал чистотой. Мы вошли в темную каюту, с двумя скамьями и маленьким столом, уставленным пивными бутылками. На стенах висели шкапчики и крючки для платья. Праули с гордостью показывал нам свое благоустроенное судно. Через несколько минут мы вернулись на палубу. В лодочке, приближавшейся к катеру, сидела Пешенс.
   -- Если бы я знал, -- заворчал Дан, покраснев, -- я не пришел бы. Делать нечего, она нас одурачила.
   Это было прекрасное путешествие. Легкий юго-восточный ветерок, ласковое теплое солнце, мягкий воздух. Вдруг Пешенс запела. Трели ее маленького высокого голоса долетали до нас, словно песнь жаворонка в небе. Пире подошел к ней и что-то тихо сказал. Тень пробежала по лицу трепещущего, полудикого существа. Волнение почувствовалось вдруг в ее развевавшихся волосах, в смехе, даже в дыхании. Она перестала петь и притаилась на корме, опершись подбородком на руки. Солнце освещало ее круглую, смуглую, бархатную, как персик, щеку...
   Мы миновали Дартмаус и через полчаса вошли в маленький залив с лесистыми берегами. На низкой красноватой скале приютился домик, окруженный соснами. У подножья скалы сохранился большой обломок разрушенной плотины. Мы пристали к нему и высадились. Старый, худой человек спустился вниз и взял на свое попечение катер. Пирс повел нас к дому. За ним последовала страшно смущенная Пешенс.
   Дом был плотно окружен темной сеткой папоротников. Он был ни стар, ни нов, не особенно красив, но и не безобразен. С одной стороны окна его выходили на море, а с другой -- на долину.
   На крыльце, за большой подзорной трубкой, опираясь на крепкую палку, сидел глубокий старик с белоснежными усами и бородой. Почти черные брови делали взгляд его беспокойных темно-серых глаз очень острым. Загорелые щеки и шея были покрыты сетью тонких морщин. Он спокойно выносил палящие лучи яркого солнца.
   -- Отец! -- обратился к нему Захарий. -- Это Пешенс Войсей.
   Старик поднял на нее глаза и, пробормотав: "Как поживаете, мисс?", не обращал больше на нее никакого внимания. Девушка обиделась и отошла, предпочитая восхищаться соснами. Старая женщина принесла несколько тарелок и бутылок и в беспорядке поставила их на стол. Мы безмолвно, словно зачарованные, уселись вокруг капитана Пирса.
   Перед завтраком между Захарием Пирсом и Даном произошла маленькая сцена по поводу того, кто из них должен позвать Пешенс. В конце концов, они отправились оба и вернулись без нее: она отказалась от завтрака, заявив, что останется среди сосен.
   К завтраку мы получили бараньи котлеты, лесных голубей, грибы и консервированные тутовые ягоды, а в качестве напитка -- изумительную мадеру, которую пришлось тянуть из обыкновенных стаканов. Я спросил старика, откуда он достал такое вино. Он бросил на меня изумленный взгляд и с легким поклоном ответил:
   -- Оно стоит два шиллинга бутылка, сэр, но вы не найдете его во всей стране. Его возраст восходит к началу тридцатых годов. Два шиллинга бутылка. Теперь нет такой мадеры. -- И, взглянув на Захария, он добавил: -- И таких людей.
   -- Вы ничего особенного не совершили, отец, -- с улыбкой сказал Захарий. -- А что сделаю я, мы еще посмотрим...
   Глаза старика сверкнули недоверием.
   -- Ты далеко едешь, Зак?
   -- Да, -- ответил Захарий.
   -- А куда ты можешь добраться на твоей старой развалине?
   -- В Марокко.
   -- Ну-у! -- протянул старик. -- Там ничего нет... Я знаю тот берег, как свою собственную ладонь.
   Он повернул свою жилистую, волосатую руку.
   Захарий разразился вдруг потоком слов:
   -- Близ Мадагора есть один человек... Мой друг... Он там уже два года... У него концессии... торговля... Порох... Деньги... Пушки... Султан... Ружья... Драгоценности... Золото...
   Он говорил беспорядочно, почти бессмысленно.
   -- Они ни за что не позволят тебе там остаться, -- коротко возразил старый Пирс.
   -- Не позволят? -- возмутился Захарий. -- Ну, нет, позволят! А когда я приеду туда, то уж во что бы то ни стало сделаюсь богатым человеком.
   -- Ты никогда не будешь там жить, -- упорствовал старик.
   Захарий схватил лист бумаги, покрытый цифрами. Он уже все высчитал. Столько-то -- экипировка, столько-то -- торговля, столько-то -- концессия, столько-то -- накладные расходы.
   -- Мне нужна еще одна тысяча... Судно готово... И если я не попаду туда в течение месяца, я потеряю все!
   Это была исповедь, мольба о деньгах, и мы смущенно посмотрели друг на друга.
   -- Сумасшедший! -- пробормотал старик и посмотрел на море.
   -- Нет! -- крикнул Захарий.
   И одно это слово было красноречивей десятка фраз. Пирс не был мечтателем. План его являлся, быть может, фантастическим и неосновательным, но сам он прекрасно знал, чего хотел.
   -- Отлично! -- заявил старик, поднимаясь. -- Я дам тебе пятьсот фунтов, чтобы только посмотреть, что ты можешь сделать. Проводи меня в дом.
   Захарий пошел с ним и сейчас же вернулся.
   -- Чек старика на пятьсот фунтов! -- закричал он торжествующе, размахивая бумажкой. -- Мистер Трефрей! Дайте мне остальное, и вы получите треть дохода.
   Я ждал категорического отказа Дана, но, к моему удивлению, он только спросил:
   -- Этого вам будет достаточно для начала?
   -- Для начала? -- переспросил Захарий. -- Да, достаточно... Могу отплыть уже через две недели.
   -- Хорошо, -- медленно произнес Дан. -- Дайте мне письменное обещание, что вы уедете через две недели и пришлете мне мою долю прибыли за пятисотфунтовый взнос...
   Я думал, что Пирс подскочит от такого предложения, но он только схватился рукой за бороду и посмотрел на Дана, а тот на него. В эту минуту появилась Пешенс с котенком на руках.
   -- Посмотрите, -- сказала она, -- не правда ли, какая прелесть?
   Котенок мяукнул и начал карабкаться к ней на плечи. Я увидал выражение глаз обоих мужчин и все понял. Котенок прополз около щеки Пешенс, поскользнулся и упал, цепляясь за ее платье. Она подняла его и отошла в сторону. Кто-то из нас, -- не знаю кто, -- вздохнул... Пирс крикнул:
   -- Кончено!
   Сделка состоялась.
   -- До свидания, мистер Пирс, -- сказал Дан. -- Это, надеюсь, все, что от меня требовалось. Меня ждет в деревне пони. Джордж, вы отвезете Пешенс домой.
   Вскоре мы услышали стук копыт маленькой лошадки. Пирс попросил извинения и исчез.
   Его рискованное предприятие может показаться нелепым и романтичным, но, во всяком случае, оно -- интересно. Охота за деньгами!
   Я вошел в сосновый лес. Земля под деревьями была покрыта, как тело пчелы, черными золотистыми ворсинками. Внизу, под обрывом, -- синее море, а над головой -- белые, сонные облака и жужжащие от жары насекомые. Бесконечно мягкий девонширский летний день... Вдруг я наткнулся на Пирса и Пешенс. Он стоял на краю скалы, а она сидела на ее уступе и смотрела на него. Я услышал, как он произнес:
   -- Пешенс! Пешенс!
   Звук его голоса и выражение ее прелестного лица привели меня в ярость. Разве могла она любить в ее возрасте? Зачем они были вместе?
   Пирс сказал, что Пешенс хочет ехать домой одна, и предложил мне добраться до катера на пони. По дороге он снова заговорил о своем плане.
   -- Поедемте со мной, -- предложил он. -- Вы увидите, какие там возможности. Это богатейшая страна. Раз начав там дело, нельзя остановиться...
   Я ответил ему довольно резким отказом, не пытаясь, однако, доказывать ему безумие его проекта, осуществимость которого зависела, на мой взгляд, исключительно от веры в него его автора.
   . -- Подумайте только, --- убеждал меня Пирс. -- Вы можете там делать все, что угодно. Конечно, в соответствии с законами... Но они нисколько не ограничивают там свободу человека...
   "Свобода!.. Никаких цепей и регламентов... Ни авторитетов, ни кумиров... Ни идеалов, ни принципов... Никакой зависимости..." -- пронеслось у меня в голове.
   А Пирс все настаивал.
   -- Вы подумайте, -- твердил он. -- Вы можете дать мне ответ в любой день, в течение двух недель... Вы взгляните на нее!
   Я думал, что он говорит о Пешенс, но он показывал, на старое, черное судно с желтовато-белой и без признака жизни па палубе.
   -- Вот моя "Чародейка"! Прекрасный ход -- двенадцать узлов. Вы подумайте... А пока -- доброго пути! Можете дать ответ, когда хотите...
   Сидя на пароходе, я увидел его: он небрежно лежал в маленькой парусной лодке, и солнце ярко освещало его соломенную шляпу.
   По дороге домой я встретился с сидевшей на уступе Пешенс. Мы пошли вместе вдоль высокого девонширского берега, обросшего плющом, папоротником терновником, ореховыми кустами и жимолостью.
   -- Вы верите в бога? -- вдруг спросила она и, не дождавшись ответа, продолжала: -- Бог дедушки просто ужасен... Когда я играю на скрипке, я верю в бога... Но бог дедушки такой прозаический, такой материальный... Вы понимает, о чем я говорю: море, ветер, деревья, земля...
   Она сорвала цветок и стала медленно обрывать его лепестки.
   -- Что бы вы сделали, -- опять спросила она вдруг, -- если бы вы чего-нибудь хотели, но боялись этого? Впрочем, я думаю, вы никогда ничего не боитесь! -- добавила она, смеясь.
   Но я ей ответил, что иногда и я боюсь, а больше всего боюсь, что могу испугаться.
   -- Вот это сказано хорошо!.. А я не боюсь ни болезни, ни дедушки, ни его бога... Но я хочу быть свободной! А когда очень сильно хочешь чего-нибудь, -- всегда страшишься своего желания.
   Я подумал о словах Захария Пирса -- о свободном человеке -- и взволнованно пробормотал:
   -- А что вы понимаете под "свободой"?
   -- Знаете, что я хочу сделать сегодня ночью? -- неожиданно ответила она. -- Спуститься из моего окна по яблоне, побежать в лес и там играть на скрипке...
   Мы шли по крутой тропинке, на опушке рощи, где всегда сильнее нежный запах листьев и цветов.
   Вскоре мы подошли к маленькому домику, у порога которого сидел мальчик, копаясь в пыли.
   -- Здравствуй, Джонни! -- крикнула Пешенс. -- Покажи-ка этому джентльмену твою рану.
   Мальчик снял повязку с босой грязной ножки и с гордостью показал глубокий порез.
   -- Не правда ли, ужасно? -- грустно воскликнула девушка, снова завязывая бинт. -- Бедный мальчуган! Посмотри, Джонни, что я принесла тебе.
   Он вытащила из кармана плитку шоколада, деревянного солдатика и шестипенсовую монету.
   Это был новый предмет ее забот. Дорогой она рассказала мне историю семьи маленького Джонни. Говоря о смерти его матери, она возмутилась:
   -- Это ужасно! Они так бедны! Разве не могло это случиться у кого-нибудь другого? Я люблю бедняков и ненавижу богатых... Они -- скоты!..
   Из калитки выглянула миссис Хопгуд, со сдвинутым на бок чепцом и с одной из кошек Пешенс -- на руках. Увидев нас, она укоризненно покачала головой.
   -- Где дедушка? -- спросила Пешенс.
   -- Вы катались на шлюпке? -- спросила с укоризною миссис Хопгуд. -- А вы получили на это разрешение, дорогая моя? Нет? Очень нехорошо... Боюсь, что вы пожалеете о своей шалости...
   Пешенс засмеялась, схватила кошку и кинулась в дом. Я остался с миссис Хопгуд.
   -- Милая, бедная девочка, -- закудахтала она. -- И такая вспыльчивая. Ох, что-то с нею будет?
   Вечером я пошел на пристань и достал там немного хлеба, сыра и сидра. Когда я вернулся, на кухне все еще горел огонь. Две смутные фигуры, сдерживая смех, кончали в темноте, как испуганные призраки, весьма плотскую трапезу. Это были Пешенс и Хопгуд. И таким чудесным показался мне запах яиц и ветчины, а они так забавлялись своим таинственным ужином, что я тоскливо вздохнул и отправился спать.
   В середине ночи я проснулся от какого-то странного шума: кто-то царапался по стене. Затем мне послышался как бы свист ветра в деревьях, как бы звон тамбурина вместе с чьим-то пением... И вдруг кто-то зарыдал. Затем опять наступила тишина. Я еще долго прислушивался, но не уловил больше ни единого звука...

IV.

4 августа.

   ... За те три дня, что прошли после моего последнего письма, ничего не случилось.
   Сегодняшнее утро я читал на скале и наблюдал за купавшимися в море солнечными лучами. Вокруг меня росли кусты терновника, грелись на камнях чайки, перекликались в траве куропатки, а над головой, время от времени, пролетал молодой ястреб. После обеда я оставался в саду. На ферме все шло своим чередом; доили коров, пекли хлебы, ездил верхом Форд, подстригала лаванду Пешенс и разговаривала с рабочими. Вокруг меня носился запах клевера, хлева и сена, слышались крики петухов, свиней и голубей, звонко перекликались голоса, тяжело скрипели фермерские телеги и мелькали яблони, становившиеся изо дня в день все краснее.
   В прошлый понедельник Пешенс не было на ферме с утра до вечера. Никто ее не видел, и никто не знал, куда она скрылась. Это был великолепный, но странный день... Небо, покрытое перистыми облачками, отливало серебристой синевой, шелестели деревья, глубоко вздыхало море, тревожно двигались животные, молчали птицы, смеялся старик и мяукали котята.
   Что-то волнующее чувствовалось в воздухе. Чей-то стон, как страстная музыка во сне, несся от берега к дому.
   Тот, кто знает Пешенс, легко может понять, что значило ее отсутствие в течение нескольких часов! Все окружающие казались мне расстроенными. Никто не знал, что делать, за что взяться. Даже Хопгуд, суровый широкоплечий человек, и тот потерял свое хладнокровие, оседлал лошадь и унесся, как "дикий гусь", -- по его собственному выражению. Джон Форд пытался сделать вид, что ничего особенного не случилось, но уже днем он сидел, положив руки на колени и устремив взгляд прямо перед собой. Вечером я хотел пойти в сторожевую будку -- попросить помочь мне обыскать горы, как вдруг показалась Пешенс. Она с трудом передвигала ноги. Щеки ее пылали. Она нервно кусала губы и пыталась скрыть слезы, неудержимо бежавшие из ее глаз. От волнения старик не мог выговорить ни слова. Он просто подошел к ней, обнял ее, крепко поцеловал и отошел. Пешенс бросилась на пол в темном коридоре и закрыла лицо руками. "Оставьте меня одну!" -- вот все, что она сказала. Через некоторое время она поднялась по лестнице. Затем ко мне неожиданно вошла миссис Хопгуд.
   -- Она не говорит ни слова и ничего не хочет есть, а я-то приготовила ей пирог... Да простит ей бог, но она попросила у меня бренди. У вас нет, сэр? Хопгуд не пьет, а мистер Форд употребляет только молоко.
   У меня нашлось виски.
   Добрая женщина схватила бутылку и унесла ее. Она вернула мне ее наполовину пустой.
   -- Девочка лакала виски, как котенок молоко. А, ведь, бренди крепкое... Вероятно, теперь у нее развяжется язычок. Я попробовала было заговорить с ней, но она расхохоталась, словно сумасшедшая... А потом вдруг расплакалась, поцеловала меня и вытолкала за дверь. Боже мой! Что с ней такое?
   Весь следующий день и назавтра шел дождь. Только вчера, около пяти часов, он прекратился. Я отправился на лошади Хопгуд в Кингсвер повидаться с Даном Трефреем. Трава и деревья были залиты водой. Птицы оглашали воздух пением. Я не переставал думать о Пешенс. Ее отсутствие в тот день казалось мне тайной. Мне очень хотелось узнать, что она делала. Есть люди, которые никогда не становятся взрослыми. Они не имеют права совершать серьезные поступки: каждое действие влечет за собой какие-нибудь последствия, а разве дети могут отвечать за них?
   Дана я не застал, поужинал в ресторане и медленно поехал домой. Дорогой я думал только о Пешенс и ее дедушке. В сумеречном полусвете таилось много чудесного и непонятного. Когда я подъехал к дому, было уже совсем темно. Меня обнюхали два теленка, сонный петух вскочил и с пронзительным криком забегал по двору. Я поставил лошадь в стойло и вышел в сад. Там царил полный мрак. Я немного постоял. После дождя все вокруг благоухало. Вдруг мне показалось, что за мной наблюдают. Такое ощущение иногда бывает в темную ночь. Я окликнул: "Кто здесь?" Ни звука! Я подошел к калитке. Никого! Лишь тихо шептались деревья. Я прокрался к дому, вошел, запер дверь и скользнул в постель. Но спать я не мог, -- лежал и бодрствовал. Наконец, я задремал, но вскоре, вздрогнув, проснулся: до моего слуха донесся шепот заглушенных голосов. Они слышались где-то совсем близко от меня. Потом они умолкли. Через минуту раздался стук, как будто что-то упало. Я выскочил из постели и бросился к окну. Ничего... Только вдали опять прозвучали чьи-то шаги. Закричал филин. Через минуту я услышал чистый, как кристалл, голос Пешенс, которая пела в своей спальне.
   Наши комнаты находились рядом. Я подбежал к ее двери и постучал.
   -- Что такое? -- закричала она.
   -- Где вы были? Что случилось? -- спросил я.
   -- Что случилось? Ха-ха-ха-ха! Доброй ночи!
   И она умолкла, затаив дыхание. Ни слова больше, ни звука...
   Я лег в постель и пролежал без сна несколько часов...
   На следующий день, вечером пришел Дан. За ужином он передал Пешенс ноты, которые достал в Торквэе.
   Это был "Чакона" Баха. Если бы вы видели, как блестели глаза девушки и как дрожали ее пальцы, когда она переворачивала страницы! Странным казалось ее восхищение этим композитором, -- таким же странным, как вид дикого жеребенка, попавшего вдруг с воли в конюшню... Много неожиданного в этом юном создании...
   -- Прекрасно! -- прошептала она.
   Джон Форд положил нож и вилку.
   -- Пешенс! -- окликнул он ее вдруг недовольным тоном.
   Она с удивлением взглянула на него, отложила ноты и заняла свое место.
   В продолжение всего вечера лицо ее оставалось сосредоточенным и грустным. Она рано пошла спать. Мы же разошлись поздно: старый Форд долго рассказывал нам о своей жизни. Прощаясь, Дан удержал его руку. Вдруг залаяла собака.
   -- Это Ласс, -- сказал Дан. -- Как бы он не разбудил Пешенс.
   Лай перешел в свирепый вой. Дан выбежал успокоить пса. Вскоре он вернулся и, бросив: "кто-то выскочил из сада", пустился бежать по дорожке. Встревожившись, я последовал за ним. Впереди, в темноте, слышался лай собаки. Показались огни сторожевой будки. Я первый добежал до берега. Ласс подскочил ко мне, всем своим телом выражая беспокойство. Я услышал стук весел, но ничего не мог разглядеть.
   -- Поздно! Он удрал! -- крикнул Дан позади меня.
   Голос его прозвучал хрипло, как у человека, охваченного страстью.
   -- Это сын Жана, -- пробормотал он, -- тот черный дьявол, вы знаете... Мне так хотелось бы всадить ему пулю в лоб.
   Вдруг на темной поверхности показался свет, помаячил вдали и исчез. Не сказав больше ни слова, мы вернулись на ферму. Джон Форд, с равнодушным видом, неподвижно стоял у калитки.
   -- Не трогайте его, -- шепнул я Дану.
   -- Подождите, -- сказал он. -- Я вам что-то покажу.
   Он зажег спичку и медленными шагами пошел по мокрой траве сада.
   -- Смотрите сюда!
   Он остановился у окна Пешенс и приблизил огонь к земле. Ясно как днем, видны были следы человека, который прыгнул или упал. Дан поднял спичку над головой.
   -- А теперь взгляните туда! -- показал он на яблоню.
   Ветка у окна оказалась сломанной
   В своем гневе он напоминал рассвирепевшее животное.
   -- Успокойтесь, Дан, -- сказал я.
   Он повернулся на каблуках и глухо пробормотал:
   -- Вы правы.
   Но тут его схватил за руку Джон Форд, незаметно подошедший к нам. Старик стоял, словно огромное каменное изваяние, и, как заколдованный, смотрел на окно Пешенс. Мы не произносили ни слова. Форд, казалось, забыл о нашем присутствии. Вдруг он повернулся и пошел к двери.
   -- Пойдемте за ним! -- сказал Дан. -- Пойдемте за ним! Я боюсь!
   Мы пошли. Волнуясь и тяжело дыша, мы поднялись по лестнице. Форд постучал в дверь Пешенс.
   -- Впусти меня! -- крикнул он.
   Ключ медленно повернулся, дверь широко раскрылась, и появилась Пешенс, в капоте, со свечей в руке, -- тонкая и юная, с короткими вьющимися волосами и полными алыми щеками. Старик схватил ее за плечи.
   -- Что это значит? У тебя в комнате был мужчина?
   Она не опустила глаз.
   -- Да, -- ответила она.
   Дан застонал.
   -- Кто?
   -- Захарий Пирс, -- произнесла она голосом, прозвеневшим, как колокольчик.
   Форд с силою встряхнул ее, уронил руки и снова поднял их, как бы собираясь ее ударить. Она посмотрела ему прямо в глаза. Руки его опустились. Он, как и Дан, тоже застонал. Насколько я мог разглядеть, лицо девушки оставалось спокойным.
   -- Я стала его женой, -- сказала она. -- Слышите? Я стала его женой. Уходите из моей комнаты!
   Она уронила подсвечник на пол и захлопнула дверь перед носом у Форда. Старик простоял несколько минут, как окаменелый, и вдруг, не говоря ни слова, пошел вниз.
   -- Дан! -- воскликнул я. -- Вы слышали, что она сказала?
   Я был рад, что не мог видеть его лица.
   -- Теперь все кончено, -- произнес он, наконец. -- Старик должен крепко подумать об этом.
   -- Как он поступит?
   -- Пойдет, вероятно, к этому негодяю сегодня же ночью.
   Казалось, он в этом не сомневался.
   Я что-то пробормотал о бесполезности постороннего вмешательства в это щекотливое дело.
   Дан спустился вниз. Через несколько минут он и старик Форд выехали верхом из конюшни. Я смотрел, как они проехали мимо стогов сена, потом мимо сосен. Затем стук копыт стал тише и, наконец, совсем умолк.
   Я сидел в спальне и писал вам до тех пор, пока не догорела свеча. Пытался представить себе конец всей этой истории и упрекал себя за бездействие... Но, с другой стороны, что мог бы я сделать? Мне жаль Пешенс... гораздо больше, чем мне это кажется... Ночь так тиха... не слышно ни звука. Спит ли она, бодрствует, плачет или торжествует?
   В четыре часа оба всадника вернулись. Дан лег на мою кровать...
   Попытаюсь передать вам его рассказ о том, что произошло.
   
   -- Мы поскакали, -- начал он, -- по шоссе и добрались до Кингсвера в половине двенадцатого. Паром уже бездействовал, и мы с трудом нашли человека, согласившегося перевезти нас через реку. Наняв мальчугана постеречь наших лошадей, мы, взяли повозку и отправились в "Замок". Старик всю дорогу молчал. В душе я надеялся, что мы не застанем Пирса. Попросив кучера остановиться неподалеку от дома, мы его затем обошли со всех сторон в поисках двери. Вдруг кто-то крикнул:
   -- Кто там?
   -- Джон Форд.
   -- Кто вам нужен?
   Это был старик Пирс.
   -- Захарий Пирс.
   Длинное окно около крыльца, на котором мы сидели в достопамятный день, открылось. Нас осмотрели и впустили. В конце комнаты была дверь, через которую пробивался свет. Джои Форд подошел к ней. Я остался позади, в темноте.
   -- Кто с вами?
   -- Мистер Трефрей.
   -- Пусть войдет!..
   Я вошел. В комнате горела свеча. Старик спокойно лежал в постели, но глаза его горели. Странная встреча!
   -- Садитесь, -- пригласил нас старик Пирс. -- Зачем вам нужен мой сын?
   Джон Форд вежливо извинился и объяснил, что ему нужно переговорить с Захарием об очень важном деле.
   -- Не можете ли ты рассказать о нем мне? -- спросил Пирс.
   -- Нет, у меня личное дело к вашему сыну.
   -- Я его отец.
   -- А я дед моей внучки и единственный ее защитник.
   -- А! - - сказал старик Пирс. -- Дочери Рика Войсея?
   -- Я хочу видеть вашего сына.
   Старик Пирс улыбнулся. Странная была у него
   улыбка, -- и ласковая и насмешливая.
   -- Я не знаю, где находится Зак, -- сказал он. -- Вы думаете, я слежу за ним? Зак сам отвечает за себя.
   -- Ваш сын здесь! -- крикнул Джон Форд. -- Я это знаю!
   Старик Пирс удивленно посмотрел на него.
   -- Вы пришли в мой дом ночью, как воры, -- промолвил он, -- и еще обвиняете меня во лжи...
   -- Ваш сын тоже как вор, забрался в комнату моей внучки. И именно по этому поводу я хочу его видеть.
   Наступило долгое молчание. Наконец, Пирс произнес:
   -- Не понимаю... Не понимаю поступка Зака.
   Джон Форд ответил:
   -- Он должен жениться на ней, или, клянусь богом, я убью его.
   Казалось, старик Пирс обдумывал что-то, неподвижно лежа в кровати.
   -- Вы не знаете Зака, -- сказал он. -- Мне жаль вас и дочь Рика Войсея... Да, вы не знаете Зака...
   -- Вам жаль меня! -- зарычал Джон Форд. -- Не жалейте меня! Он украл у меня моего ребенка, и я накажу его.
   -- Накажете! -- возразил старик Пирс. -- Сомневаюсь... В нашей семье никогда никого не наказывали...
   -- Капитан Жан Пирс! Будьте уверены, что и вы и ваше отродье будете наказаны богом.
   Старик Пирс улыбнулся.
   -- Это возможно, мистер Джон Форд. Но мы не желаем терпеть это наказание от вас. Вы не в силах наказать нас и не сделаете этого.
   И это была правда!
   -- Ну, а теперь уходите! -- продолжал он. -- Я, старик, лежу здесь один, неподвижный и беспомощный. Каждую ночь мой дом открыт, и каждый разбойник может войти сюда. И все-таки, я вас не боюсь...
   Он победил нас. Без единого слова мы вышли...
   Я много думал потом об этом старике. Ему девяносто два года... Кем бы ни был его сын, и чтобы он ни сделал, Жан Пирс -- человек, достойный уважения.
   
   Этими словами Дан закончил свой рассказ.
   Мы долго сидели молча. Снаружи, сквозь листву деревьев, начал пробиваться свет. Там и сям послышались шум, возня, отрывистые разговоры. Мир просыпался.
   Вдруг Дан сказал:
   -- Он обманул меня. Я заплатил ему, чтобы он оставил ее. А он... Вы думаете, "она" теперь спит?
   Я ничего не ответил.
   -- Я устал, как мул, -- сказал он, наконец, и лег на мою постель.
   Теперь уже день. Я тоже устал, как мул...

V

Суббота, 6 августа.

   ... Я продолжаю мой рассказ С момента, на котором вчера остановился...
   Утром мы с Даном встали и начали разыскивать миссис Хопгуд, чтобы получить кофе. Старая дама казалась нерешительнее и растеряннее обыкновенного. Она сердито ворчала:
   -- Хопгуд не спал... его позвали седлать лошадей... И куда это только люди ездят по ночам? Еще слишком рано и завтрак не готов. И мисс Пешенс еще тоже не играет на скрипке. А мистер Форд все еще в своей комнате. Не понимаю, чего он там торчит...
   Она была полна тревоги и беспокойства.
   Мы наскоро проглотили кофе и выехали. Наш путь лежал мимо фермерских дворов, кишевших свиньями, которые с наслаждением копались в грязной соломе.
   Фермеры, все похожие друг на друга, с гладко выбритой верхней губой и маленькой бородкой, хозяйничали в своих владениях. Мы миновали поля, где среди хлебов пели жаворонки. Между небом и землей чувствовалось полное согласие... Над рекой стоял туман. Лодки и барки казались в нем призрачными, как и высокий лес, и белые дома... Накрапывал дождь и в то же время светило солнце. Беспокойные чайки носились над водой.
   Я приказал лодочникам подвезти нас к "Чародейке". Они было взялись за весла, но вдруг опустили их.
   -- К "Чародейке", сэр? -- спросил один из них. -- А кому она принадлежит?
   Мы назвали Захария Пирса.
   -- Капитан Захарий Пирс! -- Они обменялись взглядами, в которых сквозили насмешка и, вместе с тем, почтение.
   -- К "Подсолнечнику", хотели вы сказать. Вот как оно называется, это судно.
   Когда мы подъехали к "Чародейке" (или "Подсолнечнику"), ее боцман вышел нам навстречу. Это был высокий юноша, загорелый до корней волос, с засученными рукавами, татуированными руками и серыми глазами.
   -- Шкипер у себя в каюте, -- сказал он. -- Мы очень заняты, как видите... Ступайте отсюда! -- крикнул он двум матросам, которые ничего не делали. Все люди на судне скребли, мыли и укладывали груз.
   -- Сегодня пятница, а мы должны отплыть в среду, не позднее.
   Он повел нас в какую-то темную дыру, которую именовал "салоном".
   -- Ваши имена? Что? Вы мистер Трефрей? Значит, мы компаньоны?
   Детская гордость засветилась на его лице.
   -- Взгляните сюда! -- произнес он. -- Я вам кое- что покажу. -- И он открыл дверь каюты. Там лежал кусок грубого брезента. Он отдернул его, и мы увидели безобразный остов пушки.
   -- У нас их шесть штук, -- прошептал он таинственно. -- И они дороже золота, как говорит шкипер. У нас есть еще куча ружей и много всякой амуниции... Сейчас доложу о вас шкиперу. Его не было всю ночь, он вернулся только в четыре и теперь спит... Но он, конечно, встанет ради вас.
   Мы вышли. Мне хотелось знать, откуда Захарий Пирс взял этого юношу, такого горячего, молодого и жаждавшего приключений.
   Вскоре боцман вернулся с бутылкой в руках.
   -- Что вы пьете?.. Шкипер придет сию минуту. Простите, но я пойду на палубу... Я очень занят.
   Вскоре явился Захарий Пирс. Он даже не сделал попытки пожать наши руки... За это я уважаю его. Лицо его выражало беспокойство и вызов.
   -- Итак, джентльмены? Что вам угодно? -- обратился он к нам.
   -- Мы приехали узнать, что вы намерены делать?
   -- Затрудняюсь сказать, -- ответил Пирс. -- Да это вас и не касается.
   Маленькие глаза Дана заблестели, как у разъяренного кабана.
   -- У вас мои пятьсот фунтов, -- сказал он. -- Как вы думаете, зачем я их вам дал?
   Захарий хрустнул пальцами.
   -- Этот вопрос меня мало интересует, -- ответил он. -- Я отплываю в среду. Ваши деньги целы.
   -- Знаете ли вы, как я отношусь к вам?
   -- Нет, и предпочитаю этого не знать.
   Потом, со свойственной ему способностью менять тон, он улыбнулся и добавил: -- Да мне это и безразлично.
   Лицо Дана потемнело.
   -- Дайте мне точный ответ. Как вы намерены с нею поступить?
   Захарий исподлобья посмотрел на него.
   -- Никак.
   -- Намерены ли вы были жениться на ней?
   Пирс холодного посмотрел на него.
   -- Ни в коем случае! -- отрезал он.
   -- Но зачем же вы тогда это сделали?
   -- Я полагаю, у вас нет на нее монополии, мистер Трефрей...
   -- Поставить девушку в такое положение! Есть ли у вас сердце? О чем вы думали в ту ночь? Боже мой! Неужели вы не понимаете, что вы поступили, как животное?
   Захарий нахмурился, сжал кулаки, но быстро подавил свой гнев.
   -- Вы сами хотели, чтобы я оставил ее вам... Я это и делаю... Правда, я обещал ей увезти ее отсюда, но не могу. Я уеду во что бы то ни стало в среду, если только вы не влезете в это дело своим собачьим носом. Все готово! Я не хочу брать ее с собой теперь. Я вернусь к ней богатым человеком или не вернусь совсем.
   -- А что будет с нею до тех пор? -- вмешался я.
   Он возмущенно повернулся ко мне.
   -- Я взял бы ее с собой, чтобы покрыть грех... конечно, взял бы. Не моя вина, что все так вышло. Но взяв ее с собой, я могу погубить все дело: ее присутствие будет действовать мне на нервы, потому что для нее эта экспедиция небезопасна...
   -- Но все-таки каково будет ее положение, если вы уедете? -- настаивал я. -- Вы полагаете, что она потом выйдет за вас замуж, если вы оставите ее теперь одну? Вы овладели ею. Ее жизнь теперь в ваших руках... Ведь она совсем еще ребенок!
   По лицу Пирса пробежала дрожь. Видно было, что он страдал, не сводя с меня вопросительно-умоляющего взгляда, как будто этот вопрос впервые встал перед ним. Вдруг, к моему ужасу, Дан прорычал:
   -- Вы должны поступить, как мужчина!
   Пирс повернул голову.
   -- Я не нуждаюсь в ваших советах. Не вам меня судить!
   -- До конца вашей жизни, -- крикнул Дан, -- вы ответственны передо мной за ее оскорбление.
   Захарий улыбнулся.
   -- Видите эту муху? -- спросил он. -- Ну, так я боюсь вас не больше, чем ее. -- И он смахнул насекомое со своих белых штанов. -- Будьте здоровы!
   Сильные моряки весело погнали нашу лодку к берегу. Не успели мы отъехать, как начался ливень, промочивший нас насквозь. Размахивая своей шапочкой, боцман наклонился вперед и ласково нам улыбался.
   Мы с трудом высадились, сильно недовольные друг другом. Я угрюмо возвращался домой.
   Проехав сад, я ослабил поводья. Вдруг я услышал припев песни:
   
    Спелые яблони падают.
   Падают, падают вниз!
   
   Какое-то странное, необъяснимое чувство овладело мною, -- чувство жизнерадостности, совсем не соответствовавшее моему настроению.
   Солнце уже снова выглянуло из-за туч, когда я подъехал к ферме. Желтые блики ярко блестели среди деревьев. Все обещало ясную и хорошую погоду...
   Джон Форд сам открыл мне дверь. Он начал с извинения, которое заставило меня еще острее почувствовать неуместность моего вмешательства.
   -- Я еще не говорил с внучкой, -- сказал он, -- я ждал Дана Трефрея.
   Старик был мрачен и печален. На сердце его лежал тяжелый груз. Платье его было в беспорядке: видно было, что он не ложился в эту ночь. Когда я рассказал ему, где мы были, он тихо произнес:
   -- Очень хорошо с вашей стороны, что вы взяли на себя это дело... Хотя... после того, что произошло...
   Он сделал жест отчаяния. Его гордости был нанесен жестокий удар. Помолчав, он продолжал:
   -- Вы говорите, что видели его? Он согласен жениться? Дал он какое-нибудь объяснение?
   Я пытался растолковать Форду положение. Перед этим стариком -- олицетворением сурового долга -- я чувствовал себя обвинителем Захария, стараясь, вместе с тем, быть справедливым по отношению к нему.
   -- Я не могу понять, -- произнес старик, выслушав меня. -- Пирс овладел ею, а теперь бежит от нее.
   -- Он говорит, что хотел взять ее с собой.
   -- Вы этому верите?
   Я хотел ответить, как вдруг увидел стоявшую у окна Пешенс. Долго ли она была там, не знаю.
   -- Так это правда? Он хочет меня покинуть? -- воскликнула она.
   Я мог только кивнуть головой.
   -- Вы сами это слышали?
   -- Да.
   Она топнула ногой.
   -- Но он обещал мне! Он обещал!
   Джон Форд подошел к ней.
   -- Не трогай меня, дедушка, я ненавижу всех!.. Пусть он делает, что хочет... Мне все равно!
   Лицо Форда посерело.
   -- Пешенс, -- сказал он, -- неужели правда, что ты хотела меня бросить?
   Она посмотрела на него в упор и резко произнесла:
   -- Да, хотела... зная, что причиню вам страдание...
   -- Но что же ты думала найти, уехав отсюда?
   Она засмеялась.
   -- Найти? Сама не знаю... Мне было здесь душно... А теперь я и совсем задохнусь здесь.
   -- Молчи! -- крикнул Джон Форд. -- Я заставлю его жениться на тебе!
   -- Вы не посмеете! -- возразила она запальчиво. -- Я не позволю вам! Он свободен поступать так, как хочет... Он свободен, говорю вам! Все люди свободны!
   Она спрыгнула с окна и исчезла. Джон Форд пошатнулся. Я оставил его и пошел в кухню. Миссис Хопгуд сидела за столом и ела хлеб с сыром. Увидев меня, она вскочила и очень любезно принесла мне холодной ветчины и бутылку эля.
   -- Мне хотелось поговорить с вами, сэр, -- сказала она, не переставая жевать. -- Сегодня у нас почти нет провизии... Я совсем измучилась из-за мисс Пешенс. Молодые девушки легкомысленны, -- особенно, когда в них бродит кровь... Рик Войсей был благородный человек... И миссис Войсей тоже была прекрасная дама... И Хопгуд хороший парень... Он даже мягче их всех...
   Мне надоела ее болтовня. Я пошел наверх и стал собирать свои вещи. Но через некоторое время, перекладывая книги, я незаметно для себя задремал.
   Проснувшись, я посмотрел на часы. Только что пробило пять. Я спал довольно долго. Косой луч солнца заглядывал в мое окно, где-то слышался шум лившегося в ведро молока... Вдруг на лестнице раздались шаги...
   Я открыл дверь. Хопгуд и береговой сторож медленно подымались наверх с Пешенс на руках. Она лежала неподвижно, с лицом белее ее платья, с царапиной и двумя-тремя капельками запекшейся крови на лбу. Руки ее были сложены на груди, и она медленно сжимала и разжимала пальцы. Когда ее донесли до площадки лестницы, она прошептала: "Хорошо... Благодарю вас... Теперь я пойду сама"... Встретившись со мной взглядом, она улыбнулась мне глазами и пробормотала что-то непонятное. Дверь в спальню закрылась, и оттуда послышался взволнованный шепот. Я подождал, пока выйдут мужчины, и схватил Хопгуда за руку. Он вытер вспотевший лоб.
   -- Бедная девочка! -- сказал он. -- Она упала со скалы и прямо на спину. Сторож увидел ее. Бог ее спас, и она мало пострадала... Мистер Форд еще не знает! Я пойду за доктором...
   Прошел час, или больше, прежде чем явился врач, -- молодой человек, почти мальчик. Выходя из комнаты, он был очень серьезен.
   -- За нею ухаживает эта старуха? Хорошо. Пока я ничего не могу сказать с уверенностью... Боюсь за позвоночник... Необходим еще один доктор... Несчастная девушка! Скажите мистеру Форду, что самый лучший врач в Торквэе, это Саймонс. Я приду завтра утром. Дайте ей покой. Я оставил снотворное: ночью у нее будет лихорадка.
   Наконец, пришел Форд. Бедный старик! Ему стоило огромных усилий не войти к Пешенс. В течение вечера он несколько раз поднимался вверх по лестнице, тяжело вздыхая и охая, и снова спускался вниз, не решаясь побеспокоить больную. Около одиннадцати, когда я собирался лечь, к моей двери подошла миссис Хопгуд.
   -- Пойдите сюда, сэр, -- сказала она. -- Мисс Пешенс зовет вас. Зачем, я не знаю, но она хочет вас видеть. Странно, неправда ли? -- Слеза скатилась по щеке старой дамы. -- Вы придете?
   Я вошел в комнату. Лежа на спине с полузакрытыми глазами, девушка часто и тяжело дышала. Ничто не указывало на то, что она хотела меня видеть. Фитиль свечи, горевшей около кровати, был слишком короток и давал странный свет. Оба окна и дверь стояли открытыми, но ветра не было, и слабое пламя горело спокойно, бросая на потолок желтый отблеск, похожий на отражение одуванчика. Спальня была очень низкая. За широким окном виднелись темные ветви дерева. В комнате царил полумрак, не. позволявший ясно видеть предметы.
   У кровати стоял табурет, на котором, безмолвно шевеля губами, сидела миссис Хопгуд. В воздухе чувствовался смешанный, слегка затхлый запах шоколада, яблок и сладко пахнувшего мыла. Ковра на полу не было. Над кроватью на гвозде висела скрипка. Маленькие круглые часики грустно тикали.
   -- Почему вы не даете мне лекарство? -- сказала Пешенс странным, слегка резким голосом. -- Я хочу спать.
   -- Вам очень больно? -- спросил я.
   -- Конечно... Везде больно.
   Она повернулась ко мне лицом.
   -- Вы думаете, я сделала это нарочно? Вы ошибаетесь... Если бы это было так, я сумела бы разбиться лучше... И не чувствовала бы такой ужасной боли.
   Она закрыла пальцами глаза.
   -- Я очень не люблю жаловаться... Но мне очень плохо. Я больше не буду... обещаю вам...
   Она с благодарностью приняла лекарство. Выражение ее лица было при этом совсем детским.
   -- Сколько времени пройдет, пока я смогу играть?.. Ах, я и забыла, что мне надо думать о другом. -- Она протянула мне руку. -- Посмотрите на мое кольцо. Я замужем... как странно! Ха-ха! Никто никогда не поймет, как это вышло!.. Бедный дедушка!
   Ее организм боролся с лихорадкой. Больная металась, рвала на себе ночную блузку и, время от времени, поднимала маленькую руку, как будто это облегчало ее. Глаза ее стали большими и невинными, как у ребенка. Свеча вдруг вспыхнула и стала гореть ярко.
   -- Никто не должен говорить ему... что я больна... никто... обещайте! Как все это странно!.. Вы думаете, я любила его?.. Никто не выходит замуж без любви, не правда ли? Совсем без любви, я хочу сказать... Но я хотела быть свободной, а он сказал, что возьмет меня с собой... А теперь, после всего, что случилось, он покинул меня... Но я не хочу... не могу!.. Когда я подбежала к скале... к той, на которой растет ива... я остановилась над морем... И я подумала, что если прыгнуть, все будет хорошо... Я скользнула по уступу... мне все казалось очень простым... но, увидав, что прыгать слишком высоко, я захотела вернуться назад, и тут нога моя поскользнулась... А теперь мне очень больно... А когда больно, очень трудно думать...
   Я видел по ее глазам, что она теряла сознание... Вдруг веки ее сомкнулись, и она погрузилась в сон.
   В это утро никто не знал, лучше ей или хуже...

VI

Вторник, 9 августа

   Мне кажется, что прошло три недели, а не три дня, с тех пор, как я писал вам в последний раз. Время тянется медленно в доме, где есть больные... Врачи были сегодня утром... Они ждут кризиса через сорок восемь часов...
   Ни слова жалобы не срывается больше с уст Пешенс. Она не выглядит тяжело больной: даже щеки ее не утратили их прежнего цвета. Она не чувствует больше боли, но ею медленно овладевает какое-то оцепенение...
   Джон Форд попросил Пешенс, чтобы она все рассказала. Но она отвернулась к стене и застонала. Потом она обратилась к рыдавшей миссис Хопгуд и сказала: "Не плачьте, дорогая: мне все равно".
   Когда все ушли, она попросила дать ей скрипку. Прижала ее к себе и провела смычком по струнам. Но звуки были такие дрожащие и неясные, что она бросила инструмент и горько зарыдала. После этого опять ни одной жалобы, ни одного стона...
   Но вернемся назад... В воскресенье, за два дня до отсылки вам моего письма, я встретил, возвращаясь с прогулки, мальчишку, насвистывавшего печальную песенку.
   -- Идите туда! -- сказал он мне. -- Барышня хочет вас видеть.
   Я вошел в комнату Пешенс. Утром ей было лучше, но в ту минуту она имела взволнованный вид. В руке она держала листок бумаги.
   -- Взгляните, -- обратилась она ко мне. -- Я, кажется, не понимаю... Он просит меня что-то сделать, но я не в состоянии думать, да и глаза мои видят как-то странно... Прочтите, пожалуйста.
   Письмо было от Захария. Я прочел его Пешенс тихим голосом, потому что миссис Хопгуд была в комнате и время от времени посматривала на больную. Когда я кончил, девушка попросила меня прочесть письмо еще раз, потом в третий. Сначала она казалась довольной и возбужденной, но потом в ее взгляде начала мелькать усталость, и, когда я кончил чтение, она спала... Это было удивительное письмо. Человек, написавший его, стоял, как живой, перед моими глазами. Я вложил письмо в руку Пешенс и вышел... Необъяснимое чувство привело меня к скале, увенчанной развесистой ивой. Уступ, по которому карабкалась Пешенс, был страшно узок. Было ясно, что привело ее сюда!
   Позади скалы находился луг с яркими цветами мака. В воздухе звенели насекомые. Небо было голубое до самого края горизонта, а море казалось необычайно красивым, искрясь красными бликами у подножья дикой черной скалы...
   Я мысленно повторил несколько слов из письма Захария Пирса. В конце концов, он был тем человеком, каким его сделали жизнь и народ, из недр которого он вышел. Трудно найти идеалистов в стране, где воздух живителен и нежен, а природа прекрасна. Трудно ждать благоразумия и рассудительности от людей, предки которых прожили тысячелетия на берегу морской пучины, всегда таинственной, беспокойной и манящей... Человек -- всегда продукт своей среды.
   "Жизнь тяжела и трудна, -- писал Пирс, -- и необходимо ей подчиняться. Не думайте слишком дурно обо мне. Разве я мог подвергнуть вас опасности? Если я добьюсь цели, вы будете богатой женщиной, но я знаю, что проиграю дело, если вы будете со мной. Когда я смотрю на вас, душа моя делается мягкой и уязвимой. На море человек мечтает о лучших в мире вещах: о любви и неге, и все это есть в вас... Он мечтает о цветущих яблонях, о душистой траве -- и все это есть в вас... Иногда он просто лежит на спине и жаждет того, что есть в вас... только в вас..."
   Когда я читал Пешенс эти строки, я подметил ее странный, нежный и вместе с тем полупрезрительный взгляд. "Все это пустяки... Не правда ли?" -- сказала она мне.
   Далее в письме шли длинные фразы о том, чего Пирс добьется в случае успеха, о риске и малой вероятности поражения.
   "И все это вопрос двух или трех месяцев, -- писал он. -- Оставайтесь пока у себя, дорогая, или поезжайте к моему отцу. Он будет вам рад. Там есть комната моей матери. Вам никто не помешает играть на скрипке, и вы сможете делать это у моря, где в темные ночи звезды будут плясать для вас, отражаясь, как легкие бабочки, в лучистой воде. Я часто смотрел па них и думал о вас..."
   Здесь Пешенс прошептала: "Не читайте следующее место", и я пропустил его. Дальше следовало: "Перед нами весь мир. Я знаю, куда я смогу вас увезти. Я знаю одно место, где не слишком тепло и не слишком холодно, где вы сможете отдыхать целые дни, глядя на ползучие растения и пальмы, где все спокойно, где ничего не надо делать, где ни о чем не надо заботиться... Там есть всевозможные плоды, какие вы только можете себе вообразить, там слышны только крики попугаев, шум водопада да радостные возгласы прыгающих в воду негров... Пешенс, мы поедем туда!.. На восьмидесятитонном судне мы сможем туда добраться... Мир прекрасен для тех, кто умеет владеть им. В нем так много неизведанного! Я осыплю вас, моя ненаглядная, такими сокровищами, что вы сами себя не узнаете..."
   По этому письму, по этому крику сердца можно судить, насколько этот человек верил в свою победу. Он поведал Пешенс свою мечту, потому что любил ее, но он должен был сначала добиться цели... Жизнь била в нем ключом, и я понимаю, почему Пешенс ему покорилась.
   Какие чудеса он рисовал перед ней! И я уверен, что она их видела воочию: я никогда не забуду выражения ее лица в тот день -- у "Черной мельницы"... И она, не колеблясь, стала после этого его женой и, как все Войсеи, не раскаивалась в своем поступке... А теперь она умирала. И уже ни Пирс и никто другой не смогут увезти ее с собою... Мне было страшно жаль Захария и его буйную страсть к этой полной порывов девушке, неподвижно лежавшей в темной спальне.
   "Я жаждал денег, -- писал Пирс, -- когда был еще мальчиком и пас в поле коров... Теперь я хочу иметь деньги для вас, и я их достану! Я обдумывал и изучал свой план два года и не сомневаюсь в нем... Я покинул ради него Лондон... Мне надо решить еще много вопросов. Я не поверю в себя до тех пор, пока не добьюсь своей цели ради вас. Я перекрестил свое судно в "Чародейку", потому что думал о вас... Ведь вы меня поистине околдовали..."
   Дальше следовала полная грусти просьба к Пешенс -- прийти в бухту в семь часов, в среду, проститься с ним на берегу... Письмо было подписано: "Любящий вас муж Захарий Пирс".
   Я долго лежал на краю поля. Было тихо. Но вот загудели церковные колокола... По земле побежали длинные тени... Жаворонки полетели к своим гнездам... На западе небо покраснело, купаясь в последних лучах заходившего солнца... Тишина была такая, что вызывала во мне непонятную тревогу...
   Жизнь на ферме идет, если смотреть на нее со стороны, обычным порядком. Джон Форд бывает утром и вечером у Пешенс, выходит от нее, тяжело вздыхая, и прячется в своей комнате. Сегодня я с утра не видел его... Он очень сильный человек; но свалившееся на него горе может его сломить...

VII

Кингсвер, 14 августа.

   Все кончено: завтра я уезжаю за границу.
   Тихий день: ни звука, пи движения на кладбище... Я пришел туда на полчаса раньше всех. Несколько коров подошли к решетчатой ограде и просунули сквозь нее свои головы. Какая-то старуха отогнала их... Потом она остановилась и подняла с земли несколько упавших яблок.
   
   Яблоки зреют и падают,
   Зреют и падают вниз!
   
   Пешенс принесли просто: без похоронных дрог. Кроме Джона Форда, Хопгуда, меня и молодого доктора, не было никого. Все молитвы прочитали прямо над могилой. Они звучат до сих пор в моих ушах. В особенности "аминь" Джона Форда.
   Когда все было кончено, старик ушел с обнаженной головой, не произнеся ни одного слова. Вечером я снова пришел на кладбище. В конце длинного ряда могильных плит, под которыми покоились многочисленные представители рода Войсеев, вырос новый холмик. На нем прыгал воробей и трепетали тени яблонь...
   Теперь я опять вернусь назад и расскажу еще то немногое, что мне остается добавить.
   В среду днем Пешенс снова позвала меня.
   -- Только бы дожить до семи часов, -- прошептала она. -- Конечно, он придет. Но если я умру, скажите ему, что мне жаль его.
   Окружающие пытались ее успокоить: "Не надо говорить... Это вредно".
   Какая нелепость! Как будто молчание могло спасти больную! Ведь ночью, все равно, должен наступить конец...
   -- Позовите сюда всех... Я хочу всех видеть! -- попросила Пешенс. -- Когда приходит смерть, человек становится свободным... Никто от него ничего не требует, никто ничего ему не запрещает. Он обещал мне, что я смогу делать все, что захочу, когда стану его женой. Я никогда этому не верила... но вот теперь я, в самом деле, могу делать все, что хочу.
   Она умолкла. Ей трудно было говорить, трудно было раскрывать свою душу...
   Я запомнил навсегда эту минуту: светлую улыбку на лице умирающей девушки, ее полузакрытые глаза, красные губы, на которых мелькали одновременно насмешка, сожаление и радость... Белая комната, полная свежих цветов, и проникающий в окно легкий ветерок... Ночью с гвоздя на стене сняли скрипку и куда-то унесли. Пешенс не заметила этого... Когда пришел Дан, я уступил ему свое место. Он нежно и молча взял руку девушки своей огромной лапой.
   -- Какой маленькой выглядит моя рука, -- сказала она, -- боже мой, какой маленькой!
   Дан тихо положил ее руку на одеяло и вытер лоб.
   -- Разве здесь так жарко? -- тихо спросила Пешенс. -- Я не знала.
   Дан наклонился, коснулся губами ее пальцев и вышел из комнаты.
   День тянулся мучительно долго. Больная то засыпала, то шептала что-то о матери, о деде, о саде, котятах и разных других вещах, о которых она, вероятно, больше не думала. О Захарии Пирсе она не упоминала, но несколько раз спрашивала, который час. С каждой минутой она становилась слабее. Джон Форд неподвижно сидел около кровати, и его тяжелое дыхание было единственным звуком, раздававшимся в спальне. Время от времени девушка молча касалась пальцами его руки... Около шести часов, ее глаза жалобно и нетерпеливо посмотрели на меня.
   -- Скорее, -- прошептала она. -- Я хочу его видеть... Мне холодно... Скорее...
   Я вышел и побежал к бухте.
   В назначенном месте я встретил Захария, пришедшего на час раньше. Он был одет в тог же синий костюм, в котором я видел его в первый раз. Он ничего не знал о том, что случилось. Я не сказал ему всей правды, но он понял все, хотя и не хотел верить...
   -- Это невозможно! воскликнул он. -- Она поправится через несколько дней! Может быть, морское путешествие... Она еще достаточно сильна, чтобы выехать сейчас же...
   Так было жалко видеть его лицо, покрывшееся потом. Он повернулся и показал на море. Там стояло его судно.
   -- Пойду возьму ее и снесу туда... Что? Невозможно?.. Позвоночник, говорите вы? Боже мой! Доктора... Иногда они творят чудеса!
   Он делал страшные усилия, чтобы не смотреть действительности в глаза.
   -- Этого не может быть, -- снова повторил он, -- она так молода...
   Тогда я сказал ему, наконец, что Пешенс умирает.
   С секунду мне казалось, что он упадет... Потом оп поднял голову и побежал к дому. На лестнице он схватил меня за плечи.
   -- Это неправда! -- зашептал он. -- Ей теперь лучше... Я останусь! Я останусь!
   -- Теперь вы должны доказать, что любите ее, -- сказал я. -- Сделайте все, что только сможете.
   -- Да, да! -- быстро ответил он, и мы вошли в комнату. Трудно было поверить, что Пешенс умирала: щеки ее были совсем свежие, губы дрожали так, как будто она только что целовалась, глаза блестели, волосы казались темными и пушистыми, лицо -- молодым и чуть возбужденным...
   Через час я вошел в открытую дверь ее комнаты. Девушка была спокойна и бела, как простыня на ее постели. Джон Форд стоял у ее ног. Склонившись к изголовью кровати и сжимая кулаками голову, сидел Захарий Пирс. Кругом было мертвая тишина.
   Вдруг Захарий Пирс поднялся и, не видя меня, бросился вниз по лестнице.
   Через несколько часов я опять шел по дороге к бухте. Надвигался вечер. Свет от "Чародейки" был все еще виден и казался не больше светляка. Вдруг я услышал плач... Плач мужчины. Нет ничего более ужасного! Захарий Пирс сидел на берегу, шагах в десяти от меня.
   У меня не хватило духу подойти к нему. Все напоминало о Пешенс в свежей темноте наступавшей ночи: зеленые берега, запах жимолости, деревья и кусты...
   Немного позднее дважды просвистел пароход... Свет на море странно замигал и исчез...

VIII

Торквэй, 30 октября.

   ...Помните ли вы письма, которые я писал вам с фермы почти три года тому назад? Сегодня я гам был. Я остановился в Бриксхеме позавтракать и спустился на набережную. Полил дождь, но потом снова выглянуло солнце и осветило море, темно-красные паруса и плоские крыши. В порту я встретил моряка, чинившего рыболовную сеть. Это был парень с острой бородкой и тонкими губами. На нем была синяя фуфайка и морские сапоги. Увидев меня, он сказал:
   -- Вы что-нибудь ищете здесь?
   Потом, прищурив вдруг свои голубые глаза, он добавил:
   -- Я вас помню... Вы приходили на наше судно в тот год, когда случилось несчастье с барышней.
   Это был Праули, помощник Захария Пирса.
   Я пристально посмотрел на него.
   -- Капитаном вашего судна был Пирс? -- спросил я. -- Что с ним?
   Праули взглянул на меня.
   -- Благополучно ли было плавание, хотите вы знать?.. Нет!.. С начала до конца -- одни непрерывные несчастья. Какие только беды не сыпались на наши головы! В особенности, на меня и Бетти Мартина. Ну, скажу я вам, и люди там! Все жулики и разбойники!
   -- Значит, вы дело проиграли? -- спросил я. Праули усмехнулся.
   -- Я бы не сказал так, сэр: это неподходящее слово. Черт возьми, -- воскликнул он вдруг, вскочив на ноги. -- Это было ясно для меня с первого же дня!
   -- Но что же случилось с капитаном Пирсом?
   -- Насколько мне известно, он отправился в Китай, -- ответил Праули.
   -- Он не умер?
   Моряк посмотрел на меня с негодованием.
   -- Не хороните его! Правда, всякий человек когда-нибудь да должен умереть. Но такой ловкач, как капитан Пирс, погибнет не так-то скоро...
   Праули был прав: справиться с Пирсом было трудно... Его образ мгновенно встал передо мною: великолепная фигура, смелые глаза, редкая сила воли.
   Я дал Праули полкроны. Уходя с набережной, я услышал, как он сказал какой-то женщине:
   -- Вы что-нибудь здесь ищете?
   После завтрака я отправился в Мур. Старая ферма не изменилась. Одна из кошек Пешенс, все еще с ленточкой на шее, пронеслась мимо меня в погоне за воробьем. Джон Форд показал мне разные хозяйственные новшества, но ни одним словом не упомянул о прошлом. Без особого интереса он узнал о том, что Дан вернулся в Новую Зеландию. Его борода и волосы побелели. Он отяжелел, и я заметил, что ноги уже плохо его слушались: он часто останавливался, опираясь на палку. В последнюю зиму он перенес серьезную болезнь, после которой стал часто впадать в сонливость.
   Несколько минут я провел с миссис Хопгуд. Мы поговорили о том, как любила Пешенс сидеть на кухне, где пахло дымом и ветчиной. В волосах этой доброй женщины появились серебряные нити, а лицо покрылось морщинами. Слезы все еще показываются у нее на глазах, когда она говорит о своей "девочке".
   О Захарии я ничего не узнал, но миссис Хопгуд сообщила мне о смерти старика Пирса.
   -- Его, как и можно было ожидать, нашли мертвым на солнце. Вот Хопгуд расскажет вам.
   Тот, вынув трубку изо рта, что-то пробормотал и улыбнулся деревянной улыбкой.
   -- Он умер... от жары, сэр... это, пожалуй, верно, -- сказал он, -- а вот мистер Форд, так тот здоров! И все старики живы... А молодые умирают... Это несправедливо...
   Я пошел на кладбище. Там, на могиле, лежали свежие цветы -- хризантемы и астры, а над ними высился белый камень с надписью: "Пешенс, жена Захария Пирса".
   Бурые коровы паслись по-прежнему за оградой погоста. По небу плыли большие белые облака. Птицы грустно пели в насыщенном запахом опавших листьев воздухе...

-----------------------------------------------------------------

   Текст издания: Человек из Девона. Рассказы / Дж. Голсуорси; Пер. с англ. В. А. Дилевской. Под. ред. А. Н. Горлина. -- Ленинград: Красная газета, 1929 (тип. им. Володарского). -- 111 с.; 20х13 см. -- (Собрание сочинений; том 4).
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru