Голсуорси Джон
Любовь художника

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

0x01 graphic

Джон Гелсуорси.
Любовь художника

(Villa Rubein)

Роман

Перевод с английского Н. А. Пушешникова

Издательство "Новая жизнь"

Москва -- 1925

0x01 graphic

Типография им. В. И. Ленина.
РОП No 2254. 4.000 экз. Зак. No 2963.
Николаев --1925.

   

I.

   Гуляя по набережной в Боцене, Эдмунд Дауни сказал Алоису Гарцу:
   -- Не хотите ли познакомиться с семьей, что живет в том розовой доме, вилле Рубейн?
   -- Пожалуй.
   -- Тогда пойдемте со мной к ним сегодня после обеда.
   Они остановились перед старым, пустынный на вид, домом, одиноко стоявшим на набережной; Гарц толкнул дверь.
   -- Входите, -- сказал он; -- вам еще рано завтракать. А я хочу писать сегодня реку.
   Он взбежал по голой широкой лестнице, а Дауни лениво последовал за ним, засунув пальцы в жилетные карманы и откинув назад голову.
   В мансарде, занимавшей весь верх, Гарц пододвинул свой холст к окну.
   Гарц был молодой человек, среднего роста, коренастый, деятельный, с угловатый лицом, скуластый, с крепким острый подбородком. У него были пронзительные сине-стальные глаза, подвижные брови, длинный и тонкий нос с высокой переносицей и черные, без пробора, волосы, похожие на шапку. Одежда его производила такое впечатление, точно он не уделял ей особого внимания.
   Комната, служившая художнику студией, спальней и гостиной, была пустая и пыльная. Под окном разлившееся от весеннего половодья река катила в долине свои волны -- поток расплавленной бронзы. Гарц принимал разные позы перед холстом, точно фехтовальщик; Дауни уселся на сундуке.
   -- В этом году снега сбежали быстро, -- протянул он. -- Тальфер бурый, а Ейзак голубой. Они текут в Эч и делают его зеленый; притча весны для тебя, мой живописец.
   Гарц смешал краски.
   -- У меня нет времени для притч, -- сказал он; -- совсем нет времени. Если бы мне обеспечили жизнь до девятидесяти лет, как Тициану... вот счастливец!
   Он говорил по-английски с иностранный акцентом; голоc у него был жесткий, но улыбка очень добрая.
   Дауни закурил сигару.
   -- Вам, живописец, -- сказал он: -- живется лучше, чем большинству из нас. Вы можете избрать себе свою собственную линию. А вот если бы я попробовал лечить больного не шаблонно, да пациент бы умер, -- я бы пропал.
   -- Дорогой мой доктор... если я не буду рисовать того, что нравится публике, я пропаду с голоду; но все равно я буду рисовать то, что хочется; в конце концов я взберусь все-таки на вершину.
   -- Вы не должны отступать от обычной колеи, пока не составите себе имя; после этого... делайте, что хотите, вам все равно будут целовать сапоги.
   -- Ах, вы не любите своего дела!
   Дауни медленно ответил:
   -- Никогда не бываю так доволен, как когда полон рот дела. Но я хочу иметь деньги, известность, проводить приятно время, курить хорошие сигары, пить хорошее вино. Я ненавижу нищету. Нет, дорогой мой, я должен для этого работать, как все; это мне не нравится, но я должен поступать так. Один носится в жизни с мыслью об идеале -- но это прошло мимо меня. Мне пришлось пробивать себе дорогу, пока я не сделал себе имени, а затем, мой милый... затем...
   -- Вы будете никуда негодны! Вы дорого заплатите за этот первый период!
   -- Но я все-таки иду на риск; другого пути нет.
   -- Создайте.
   -- Гм!
   Гарц поднял кисть, точно это было копье:
   -- Человек должен сделать из себя все, что только можно. Если приходится страдать -- страдай!
   Дауни потянулся всем своим широким, мягким телом, какая-то мысль мелькнула в его глазах.
   -- Ты упрям, мой друг -- сказал он.
   -- Я должен быть таким.
   Дауни встал; табачный дым кольцом колебался вокруг его гладко причесанной головы.
   -- А пойдешь ли на виллу Рубейн? -- сказал он. -- Дом сметанный, больше англичане... очень приличные люди.
   -- Нет, спасибо. Я буду рисовать целый день. Не имею времени знакомиться с такими людьми, которые принимают гостя затем, чтобы только переодеться.
   -- Как вам это нравится! Прощай!
   И, вздохнув, Дауни исчез за одеялом, которым была занавешена дверь.
   Гарц поставил кофейник с кофе на спиртовую лампочку и отрезал себе хлеба. Сквозь раскрытое окно в комнату входила утренняя свежесть, аромат земли и горный зимний холодок; слышалось первое щебетанье и пенье птиц -- благоуханная, волшебная, волнующая весна.
   Вдруг в комнату вбежала белая лохматая собака, с черными пятнами на морде и густыми желтоватыми бровями. Она обнюхала Гарца, сверкнула белками глаз, и резко залаяла.
   Чей-то молодой голое крикнул:
   -- Скрэф! Негодный пес!
   На лестнице раздались легкие шаги; тонкий, высокий голое крикнул:
   -- Грета! Туда нельзя ходить!
   Вбежала двенадцатилетняя девочка, с длинными светлыми волосами под широкополой шляпой.
   Ее голубые глаза широко раскрылись, лицо вспыхнуло. Лицо ее было неправильно; скулы слегка выдавались, нос был приплюснутый; в ней было что-то невинное, забавное, застенчивое.
   -- Ой! -- сказала она.
   Гарц улыбнулся:
   -- Доброе утро! Это ваша собака?
   Она не ответила, но глядела на него с нежным смущением; затем, подбежав к собаке, схватила ее за ошейник.
   -- Скрэф! Негодный пес... противный пес!
   Концы ее волос покрывали собаку, когда она смотрела на Гарца.
   -- Совсем нет! Позвольте мне дать ей хлеба.
   -- Ах, нет! Этого нельзя... его стоит побить и сказать ему, что он противный; тогда он не будет опять делать таких вещей; теперь он злится; он всегда так смотрит, когда он злой. Это ваша квартира?
   -- Теперь; я здесь гость.
   -- Но, мне кажется, вы уроженец этой страны, потому что вы так говорите.
   -- Да, я тиролец.
   -- Сегодня утром мне нужно говорить по-английски, но я не очень это люблю... я тоже наполовину австрийка и люблю говорить по-немецки. Но моя сестра Христина настоящая англичанка. Здесь мисс Нэйлор, она, должно быть, очень сердится на меня.
   И, указав на вход розовый указательный пальчиком, она опять с раскаянием посмотрела на Гарца.
   В комнату птичьей походкой вошла пожилая низенькая дама в сером саржевом платье, с узкой отделкой из бордового бархата; широкий золотой крестик висел на стальной цепочке у нее на груди; она нервно перебирала руками, в черных лайковых перчатках с беловатыми швами.
   Ее волосы преждевременно поседели; живые глаза были карие; губы кривились в углах; лицо у нее было приятно-ласковое, но длинное и узкое, с выражением извинения; голову она держала несколько на бок.
   -- Грета, как можно устраивать такие вещи! Что скажет твой отец? Конечно, я не знаю, как... так необыкновенно...
   -- Ради Бога! -- сказал Гарц.
   -- Ты, должно быть, вошла сразу... ужасно жаль... так неловко.
   Они составляли круг; Гарц опускал и поднимал брови; маленькая женщина вертела свой зонтик; Грета, покрасневшая и надутая, с влажными глазами, наматывала конец волоса на палец.
   -- Ах, смотрите!
   Кофе ушел. Коричневые струйки брызгали из кофейника; собака, опустив уши и подогнув хвост, бегала по комнате. Все были охвачены братским чувством друг к другу.
   -- Наша любимая прогулка по набережной, а Скрэф... такой неуклюжий, такой несчастный... мы и не думали, что здесь кто-нибудь живет... Ставни сломаны, краска ужасно облезла. Вы давно в Боцене? Два месяца? Неправда. Вы не англичанин? Вы тиролец? Но вы говорите по-английски так хорошо... Так вы были в Англии семь лет? Да? Какой счастливый! Сегодня у Греты английский язык.
   Мисс Нэйлор бросала смущенные взгляды на крышу, где переплет стропил сгущал глубокие тени; на беспорядок кистей, инструментов, ножей и красок, вынутых из сундуков и лежащих на столе; на большое, доходящее до самого пола, окно без стекол, с которого свешивался кусок заржавленной цепи -- реликвия того времени, когда комната была чердаком. Глаза ее быстро отвернулись от неоконченной обнаженной фигуры.
   Грета, скрестив ноги, сидела на цветном одеяле, разводя пальцем по маленькой кофейной лужице и пристально глядя на Гарца. А он думал: "хорошо бы написать ее в этой позе. Незабудка".
   Он вынул мелки, чтобы набросать эскиз.
   -- Вы мне будете показывать? -- воскликнула Грета, вставая на ноги.
   -- Покажете, Грета, покажете! -- Сколько раз говорить вам это? Я думаю, что нам следует идти... уже очень поздно... ваш отец... Это так любезно с вашей стороны, но нам надо идти. Скрэф!
   Мисс Нэйлор стукнула об пол два раза. Терьер задел гипсовый слепок, который, упав ему на спину, заставил его броситься в дверь. Грета быстро побежала за ним, крича:
   -- Ach! du armer Scruffee! [Ах ты, бедный Скрэф! -- нем.]
   Мисс Нэйлор перешла комнату; поклонившись, она пробормотала какое-то извинение и тоже исчезла.
   Гарц остался один, его гости ушли: девочка со светлыми волосами и глазами-незабудками, маленькая женщина с мягкими жестами и птичьей походкой, и терьер. Он оглянулся кругом; комната казалась такой пустой. Кусая ус, он ворчал, глядя на упавший слепок. Затем, взяв кисть, он подошел к картине, хмурясь и вместе улыбаясь. Скоро он забыл все, погрузившись в работу.

II

   Утром, четыре дня спустя, Гарц медленно возвращался домой. Тени облаков бежали по виноградникам, исчезая за скученными кровлями и зелеными шпицами городских башен. Сильный мягкий ветер дул с гор, качая ветви деревьев и срывая лепестки цветов.
   Он подошел к скамье, где сидела девушка, набрасывая эскиз. Порывом ветра понесло ее рисунок по земле; Гарц бросился его поднимать. Поклонившись, она взяла рисунок; но когда он отвернулся, она разорвала его.
   -- Ах! -- сказал он; -- зачем вы это сделали?
   Девушка, стоявшая с разорванный рисунком в руке, была легка и стройна; лицо ее было серьезно и спокойно. Она пристально смотрела на Гарца большими, ясными, зеленоватыми глазами; губы и подбородок были дерзки, чело спокойно.
   -- Рисунок мне не нравится.
   -- Дайте мне его посмотреть. Я художник.
   -- Не стоит смотреть, но... если вы хотите...
   Он сложил две половинки рисунка.
   -- Видите, -- сказала она, наконец; -- я ведь говорила.
   Гарц не ответил, все еще рассматривая рисунок. Девушка нахмурилась.
   Гарц внезапно спросил ее:
   -- Зачем вы рисуете?
   Она покраснела и сказала:
   -- Покажите, что в нем неверно.
   -- Я не могу показать вам, что неверно, тут нет ничего неверного... но... зачем вы рисуете?
   -- Я не понимаю.
   Гарц пожал плечами.
   -- Дело не в этом, -- сказала девушка; -- я хочу знать.
   -- У вас нет души, -- сказал Гарц.
   Она посмотрела на него, пораженная; ее глаза стали задумчивы.
   -- Мне кажется, это верно. Есть много другого.
   -- Ничего другого, -- сказал Гарц.
   Она перебила:
   -- Я не хочу всегда думать о себе... предположим...
   -- О, если начнутся предположения!
   Девушка обиделась; она снова разорвала рисунок.
   -- Вы думаете, что раз этот не хорош, то лучше не работать. Не знаю, правы ли вы... вероятно, правы.
   Послышался чей-то нервный кашель. Гарц, обернувшись, увидел своих трех посетителей: мисс Нэйлор, которая протягивала ему руку; Грету, раскрасневшуюся, с букетом полевых цветов, пристально смотрящую ему в лицо, и собаку, которая обнюхивала ему брюки.
   Мисс Нэйлор прервала неловкое молчанье.
   -- Мы хотели знать, здесь ли ты, Христина. Простите, что помешали... я не знала, что ты знаешь мистера... герра...
   -- Мое имя Гарц... мы только что беседовали.
   -- О моем рисунке! Вы не позавтракаете сегодня с нами, герр Гарц.
   Гарц извинялся, осматривая свой пыльный костюм.
   Но Грета сказала умоляющим тоном:
   -- Ну, пойдемте! Скрэф любит вас. Так скучно, когда никого нет за завтраком.
   Мисс Нэйлор скривила губы. Гарц быстро сказал:
   -- Благодарю вас. С удовольствием. Это ничего, что я грязен?
   -- Конечно, ничего. Нам тоже не надо будет умываться к обеду, а потом я покажу вам моих кроликов.
   Мисс Нэйлор, переступая с ноги на ногу, как птичка на жердочке, воскликнула:
   -- Я надеюсь, что вы не пожалеете... не очень хороший обед... девушки так импульсивны... такое бесцеремонное приглашение; мы будем очень рады.
   Грета мягко взяла сестру за рукав, и Христина, собрав краски, пошла за нею.
   Гарц смущенно последовал за ними; ничего подобного с ним еще не случалось. Он шел, исподтишка наблюдая за девушками; уловив невинное любопытство в глазах Греты, он улыбнулся. Они скоро подошли к двум высоким тополям, что точно часовые стояли по обеим сторонам невыполотой усыпанной гравием дорожке, ведущей среди кустов сирени к темно-розовому дому с зелеными ставнями и зеленоватой чешуйчатой крышей.
   Над дверью была выцветшая надпись: "Вилла Рубейн".
   -- Эта дорожка идет к конюшням, -- сказала Грета, указывая на тропинку, ведущую к стене, где на солнце грелись голуби.
   -- Дядя Ник держит там своих лошадей... Химеру и Хризантему... его лошади начинаются с X в честь Хризы... они очень красивы. Он говорит, что они никогда не ударят лицом в грязь. Кланяйтесь и скажите нашему дому "Доброе утро".
   Гарц поклонился.
   -- Папа говорит, что все наши гости должны это делать, и мне кажется, что это приносит счастье.
   На пороге она обернулась и взглянула на Гарца, затем вбежала в дом.
   Широкий, грузный мужчина, с жесткими зачесанными вверх волосами, с небольшой бурой пушистой бородой, расчесанной на обе стороны на подбородке, со свежим цветом лица, в синих очках на толстой носу, вышел к ним навстречу и сказал твердый голосом:
   -- А! Мои дорогие, целуйте меня скорее!.. Ну, как сегодня утром? хорошо прогулялись, hein?
   Послышался звук громких и частых поцелуев.
   -- А, фрейлен, отлично! -- Он увидел фигуру стоявшего на пороге Гарца: -- Und der Herr? [И господин? --нем.]
   Мисс Нэйлор поспешно объяснила.
   -- Прекрасно! Художник! Kommen Sie herein [Входите --нем.], я очень рад. Вы будете завтракать? Я тоже... да, да, мои дорогие... я тоже сегодня буду завтракать с вами. У меня зверский аппетит.
   Перед Гарцем был мужчина средних лет, среднего роста, крепкий, одетый в широкую голландскую куртку, очень белую накрахмаленную рубашку и синий шелковый кушак; он имел вид человека очень чистого, принадлежащего к хорошему обществу; он благоухал тончайшим ароматом первосортных сигар и духами лучшего парикмахера.
   Комната, куда они вошли, была длинная и не заставленная мебелью; на стене висела огромная карта, под нею же стояли два глобуса на искривленных подставках, изображающих двух распластанных лягушек, поставленных на задние лапки. В одной углу возле письменного стола, загруженного бумагами и книгами, стояло кабинетное пианино; этот уголок, посвященный Христине, был чужд всему остальному дому и содержался в сверх- естественной чистоте. Стол был накрыт для завтрака и согретый солнцем воздух входил сквозь французские окна.
   Завтрак проходил весело; герр Поль из Моравица никогда не был так оживлен, как в то время, когда сидел за столом. Его речь лилась потоком. Говоря с Гарцем об искусстве, он высказывался так: "Можно не быть знатоком... pas si bête... [не такой уж и глупый... -- фр.] но можно иметь понятие, que diable!" [какого черта! -- фр.] Он порекомендовал ему человека в городе, который торговал сигарами, что были "не так плохи". Он уничтожал суп, ел омлет; и, наклоняясь к Грете, он звучно целовал ее, бормоча: "Целуй меня скорее!"-- выражение, которое он давным-давно подцепил в Лондоне в одном из мюзик-холлов и считал шиком.
   Он спросил у дочери об ее планах и вылил суп терьеру, который, понюхав, отказался от него.
   -- Да, -- вдруг сказал он, глядя на мисс Нэйлор, -- здесь есть джентльмен, который даже не слыхал наших имен!
   Маленькая женщина заговорила бездыханный голосом.
   -- Прекрасно! -- сказал Поль, выпячивая губы. -- Теперь мы знаем друг друга, -- и закрутив концы усов, он повел Гарца в другую комнату, обставленную трубками, изображениями танцовщиц, плевательницами, вольтеровскими креслами, пропитанными табачный дымом, французскими газетами и романами.
   Население виллы Рубейн было действительно смешанное. Имея в обоих этажах коридоры, вилла распадалась на четыре части; каждая из них имела своих особых обитателей, что произошло следующим образом.
   Когда умер старый Николас Трефри, его владенья, на границе Корнуэля, были проданы, и деньги разделены среди его трех детей: Николаса, самого старшего, компаньона хорошо известной чайной фирмы Форсистов и Трефри на Стрэнде; Констанции, вышедшей замуж за человека, носящего фамилию Дэси, и Маргарет, при смерти отца помолвленной с приходским викарием Джоном Дэворелем, который вскоре потом и сделался священником местного прихода. Во время свадьбы с Маргарет Трефри священник имел одну дочь по имени Христина. Скоро после этого он получил какое-то состояние и умер, оставив его своей освобожденной вдове. Три года спустя, когда ребенку было шесть лет, миссис Дэворель, все еще молодая и красивая, переехала на житье в Лондон со своим братом Николасом. Здесь она встретилась с Полем из Моравица -- последним потомком старинного чешского рода, жившего много сот лет на своих поместьях вблизи Будвейса. Поль остался сиротой в возрасте десяти лет, причем не обладал ни одним древним акром. Вместо акров он наследовал веру, что в мире нет ничего, что было бы достойно Моравица.
   В последние годы его savoir faire [умение, деловитость -- фр.] заставило его смеяться над верой, которая, однако, оставалась в нем незыблемой. Отсутствие акров не имело особенно важных последствий, так как, благодаря своей матери, дочери банкира в Вене, он стал хорошо обеспеченным человеком- По обычаю его рода ему надлежало поступить в кавалерию, но, непригодный к военной службе, он скоро вышел в отставку. Одни говорили, что он не поладил с полковником из-за качества провианта, которым снабжались войска на маневрах; другие, что он подал в отставку потому, что его строевые лошади не подходили к его ногам, которые, действительно, были довольно кривы.
   Он обладал удивительный аппетитом к наслаждениям; городская жизнь подходила к нему. В Вене, Париже, Лондоне -- всюду он жил веселой, беспечной, богатой жизнью. Он любил исключительно эти города и хвалился, что в них он был как дома. Он сочетал в себе бьющую через край жизненность с прихотливостью вкуса, чем и пользовался в наслаждении Женщинами, куреньем и винами. При всем том он был наделен превосходный пищеварением. Ему было тридцать лет, когда он встретился с миссис Дэворель, и она вышла за него замуж потому, что он был так не похож на тех, которых ей приходилось видеть. Никогда не сходились люди более разные. Для Поля, привыкшего к распущенной жизни, ее свежесть, спокойствие и чистота были приманкой; он прожил больше половины своего состояния, а потому тот факт, что у нее были деньги, не был упущен из виду. Но что бы там ни было, он ее любил; у него было мягкое сердце, обнаружилась и склонность к домашней жизни.
   Грета родилась у них спустя год после свадьбы. Инстинкт "свободного гражданина" однако не угас в Поле; он сделался игроком. Он проиграл остатки своего состояния без особого огорчения. Когда он стал проигрывать состояние своей жены, дело пошло гораздо труднее. Оставалось уже не так много, когда вмешался Николас Трефри; он принудил сестру подсчитать, что еще остается ее дочерям, за исключением тех средств, что понадобятся на прожитие ей самой и Полю. Лишившись средств, добряк отказался от карт. Но инстинкт "свободного гражданина" все еще жил в его груди. Поль начал пить. Он никогда не напивался особенно сильно, но и никогда не бывал особенно трезв. Его жену сильно огорчала эта новая страсть; ее здоровье, и без того ослабевшее, стало угасать. Доктора отправили ее в Тироль. Ей казалось это благословением; она поселилась в Боцене. На следующий год, когда Грете исполнилось десять лет, она умерла. Для Поля это был удар. Он отдался исключительно пьянству; сделался завзятый курильщиком и дал полную волю своей природной склонности к домоседству. Он любил обеих девушек, но совершенно не понимал их; Грета, его собственная дочь, была его любимицей. Вилла Рубейн осталась их домом; она была чиста и поместительна. Денег, с тех пор как Поль сделался своим собственный экономом, было не много.
   К этому времени, миссис Дэси, сестра его жены, муж которой умер на востоке, возвратилась в Англию; Поль пригласил ее жить у себя. У нее были отдельные комнаты, отдельный слуга; весь уклад жизни дома был выработай Полем -- материально он был выгоден, а кроме того в доме всегда был кто-нибудь, кто заботился о девочках. Он начал чувствовать, что инстинкт "свободного гражданина" снова возрождается в нем; иногда приятно прокатиться в Вену; поиграть там в пикет в клубе, блестящей звездой которого он был сам. Ведь не век же тосковать, -- хотя бы женщина и была ангелом! Кроме того, пищеварение у него было превосходно, как всегда.
   Четвертая часть виллы была занята Николасом Трефри, чье ежегодное временное проживание вне Англии поражало его самого. Между ним и его юной племянницей, Христиной, существовала, однако, редкая привязанность; одна из тех привязанностей между молодым и старым, которая, таинственно возникнув, как все в жизни, кажется единственной целью и стремлением для обоих, -- пока другое чувство не внедрится в более юное сердце.
   После длительной и опасной болезни, Николасу было приказано избегать английской зимы, и в начале каждой весны он появлялся в Боцене, прикатив на своих собственных лошадях с итальянской Ривьеры, где он проводил самые холодные месяцы. Он всегда оставался здесь до июня, прежде чем вернуться в свой Лондонский клуб, и в течение всего этого времени не пропускал дня без того, чтобы не поворчать на иностранцев, на их привычки, еду, питье и платье, как какая-нибудь большая собака ворчит на то, что не причиняет никому никакого вреда. Болезнь сильно подорвала его; ему было семьдесят, на вид же ему можно было дать больше; -- у него был слуга, из Лугано, по имени Доминик. Николас Трефри нашел его в отеле, где ему приходилось чрезмерно работать, и взял его к себе с предостережением: -- "Так вот Доминик, помни это!" На что Доминик, смуглый лицом, угрюмый и иронический, только ответил: "Très bien, M'sieu!" [Хорошо, месье! -- фр.]

III

   Гарц и его хозяин сидели в кожаных креслах; четырехугольная спина герра Поля утопала в подушках, а кривые ноги лежали одна на другой. Оба курили, исподтишка разглядывая друг друга, -- как делают люди разного склада, впервые встретившиеся. Молодой художник находил своего хозяина чрезвычайно новым и смущающим; в его присутствии он чувствовал себя застенчивым и неловким; герр Поль, в свою очередь, чувствовал себя легко, и лениво думал: "красивый молодой малый... вышел из народа и воспитан совсем не по-светски; интересно, о чем он станет говорить".
   Заметив, что Гарц смотрит на фотографию, он сказал:
   -- О, да! Вот это была женщина! Таких в наше время не встретишь. Она умела танцевать, маленькая Коралия! Вы видели когда-нибудь такие руки? Признайтесь, что она красива, hein?
   -- В ней чувствуется самобытность, -- сказал Гарц. -- Прекрасный тип!
   Герр Поль выпустил клуб дыма.
   -- Да, -- пробормотал он, -- она была совершенна!
   Он снял очки, и его выпуклые карие глаза, окруженные мелкими морщинками, блуждали от гостя к сигаре.
   -- Он был бы очень похож на сатира, если бы не был так опрятен, -- подумал Гарц. -- Только возложить бы ему на голову виноградную гроздь и нарисовать спящим, со скрещенными руками!
   -- Когда мне говорят, что у известной особы есть самобытность, -- герр Поль говорил густым хриплым голосом, -- я обычно представляю массивные ботинки, зонтик неестественного цвета; я представляю себе существо "дурно скроенное", как говорят в Англии, которое по несколько дней бреется, а по несколько дней не бреется; от которого иногда пахнет резиной, а иногда не пахнет!
   -- Вы не одобряете самобытность? -- коротко сказал Гарц.
   -- Нет, если разуметь под самобытностью поступки и мысли тех людей, которые лучше знают, как поступать и мыслить.
   -- А кто же те, кто знает лучше?
   -- Ах, дорогой мой, вы хотите задавать мне загадки! Что ж, тогда... общество, люди хорошего рода, люди с положением, люди, стоящие выше всяких эксцентричностей, словом с установившейся репутацией.
   Гарц пристально посмотрел на него.
   -- Люди, у которых не хватает смелости иметь свои идеи, ни даже смелости пахнуть резиной, люди, у которых нет никаких желаний, и которые поэтому могут посвятить все свое время собственному опошливанию.
   Герр Поль вытянул красный шелковый платок и вытер бороду.
   -- Уверяю вас, дорогой мой, -- сказал он, -- пошлым быть легче; пошлым быть почтеннее. Hitnmel! Почему же тогда не быть пошлым?
   -- Как какая-нибудь самая заурядная личность?
   -- Certes [Конечно -- фр.]; вроде... вроде меня, par exemple! [например! -- фр.]
   Герр Поль махнул рукой. Когда он хотел выразить какое-нибудь сильное чувство, он всегда прибегал к французскому языку.
   Гарц вспыхнул. Герр Поль углублял свою победу.
   -- Да, да! -- сказал он. -- Простите мне моих людей с репутацией: que diable! [какого черта! -- фр.] Ведь мы не анархисты.
   -- Вы думаете?
   Герр Поль покрутил ус.
   -- Прошу прощения, -- сказал он медленно.
   Но в эту минуту дверь отворилась; громкий голое крикнул:
   -- Здравствуй, Поль. -- Кто это у тебя в гостях?
   Гарц увидал на пороге высокую грузную фигуру.
   -- Входи, -- сказал герр Поль.-- Позволь тебе представить моего нового знакомого, художника герра Гарц... мистер Николас Трефри. Фи! Такое сухое знакомство невозможно!
   И, подойдя к буфету, он налил три стакана светлого, пенящегося пива.
   Мистер Трефри отказался от своего стакана.
   -- Это не для меня, -- сказал он; -- при всем желании не могу. Мне запрещено даже глядеть на пиво.
   И, подойдя к окну грузной поступью, которая дрожала так же, как его голое, он опустился в кресло. В его походке было что-то такое, что напоминало поступь слона.
   Он был очень высок (говорили с обычный преувеличением, свойственным семейным традициям, что ни одного Трефри не было ниже шести футов ростом), но теперь он сгорбился и располнел. В его личности было что-то огромное и вместе скромное.
   Он носил широкую бархатную куртку коричневого цвета, жилет с широким вырезом, заполненный мягкой белой гофрированной рубашкой, и черный галстук; тонкая золотая цепочка украшала его шею и спускалась в часовой карманчик. На его толстых щеках пролегали складки, как у бульдога.
   У него были длинные, висячие усы желто-серого цвета, которые он имел обыкновение обсасывать, козлиная борода и огромные уши, которые чуть не болтались. На голове у него была черная шляпа с огромными полями и низкой тульей. Его свинцово-серые, тяжелые глаза мигали под грубыми бровями со странный, добродушный цинизмом. Он бурно провел свою молодость; но, вместе с тем, он работал и зарабатывал деньги различными делами; он действительно жег свечку с двух концов; он никогда не отказывался помочь приятелю. У него была страсть к конскому спорту и его безудержность в этом спорте дала ему имя "Знаменитого Трефри".
   Однажды, когда он мчался под гору, пустив вожжи, его друг, сидевший с ним рядом, сказал ему:
   -- Ради всего святого, Трефри, ты правишь так, что лучше бы ты бросил вожжи совсем, на спину лошади!
   -- Вот именно, -- ответил Трефри.
   На дне долины они перескочили через стену и вывалились на картофельной полосе. Трефри сломал себе несколько ребер; друг его остался невредим.
   Теперь здоровье его было плохо и он сильно страдал; но, неохотно перенося чужое сожаленье, он выработал в себе привычку постоянно недовольно ворчать; эта особенность, а также дрожание голоса и употребление своеобразных фраз делали то, что понимание его речи, по временам, скорее зависело от интуиции.
   Часы начали бить одиннадцать. Гарц пробормотал извинение, пожал руку хозяину и, поклонившись новому знакомому, удалился. Он мельком увидал лицо Греты, стоящей у окна, и махнул ей рукой. Дорогой ему встретился Дауни, который сворачивал на дорожку среди тополей, по обыкновению заткнув пальцы в жилетные карманы.
   -- Эй, -- сказал последний.
   -- Доктор! -- лукаво ответил Гарц. -- Кажется, Парки перехитрили меня.
   -- Поделом, -- сказал Дауни,--за ваш проклятый эгоизм. Подождите меня здесь, пока я выйду; я задержусь недолго.
   Но Гарц пошел своей дорогой. Телега, запряженная молочно-белыми быками, тянулась к мосту. На хворосте, которым она была нагружена, сидели две крестьянских девушки -- картина благополучия.
   -- Я зря трачу время, -- думал он.-- Я даром потерял два месяца. Лучше вернуться в Лондон. Девушка никогда не будет художницей.
   Она никогда не будет художницей, но в ней есть что-то такое, чем нельзя пренебречь так поспешно. Она не красива, но симпатична. Лоб, с мягко откинутыми черными волосами, приятен, глаза так прямы и блестящи. Сестры совершенно непохожи одна на другую. Младшая чиста как кристалл...
   Он вошел в город, где под арками улиц пахло особенный острым запахом коров, кожи, дыма, винных бочек, отбросов. Быстрый стук колес по камням мостовой заставил его обернуться. Стремительно катился экипаж, запряженный краснопегими лошадьми. Прохожие таращили на него глаза, останавливались, тревожно озираясь. Экипаж вилял из стороны в сторону и исчез за углом. Гарц увидел мистера Николаса Трефри в длинном беловатом пыльнике; его слуга итальянец сидел сзади с нервной улыбкой на смуглой лице.
   -- Ей, ей, -- подумал Гарц, -- сегодня утром от этих людей не отделаться, -- они всюду.
   В студии он стал сортировать эскизы, мыть кисти, вытаскивать вещи, что накопились за два месяца. Он начал даже свертывать одеяло на двери. Но вдруг он остановился. Эти две девушки! Почему бы не попробовать? Какая картина! Две головки, небо и листья! Начать завтра же! У того окна... нет лучше в вилле. Назвать картину "Весна"...

IV

   Ветер, волнуя деревья и кусты, взвивал вверх юные листочки. Трепет серебристых с изнанки листьев был подобен радостному биению сердца, услышавшему добрую весть. Было одно из тех весенних утр, когда все полно какой-то тревожной сладости -- нежные облака, бегущие по небу; нежные запахи, плывущие и умирающие; щебетанье птичек, то резкое, то тихое, то совсем затихающее. Вся природа стремилась к чему-то, все было чуждо покоя.
   Вилла Рубейн не поддавалась влиянию дня; она хранила обычный вид покоя и уединения. Гарц послал свою карточку, прося разрешения видеть ,,dem Herr".
   Слуга, сероглазый умный швейцарец с совершенно выбритым лицом, вернулся и сказал:
   -- Der Herr. mein Herr, ist in dem Garten [Хозяин в саду, сударь. --нем.].
   Гарц пошел за швейцарцем.
   Герр Поль, в маленькой белой фланелевой шляпе на голове, в перчатках, с очками на носу, поливал розовый куст, напевая серенаду из Фауста.
   Вид этого дома был совершенно отличен от других. Солнце падало на него, и длинные вьющиеся растения ползли и взбирались на веранду длинными пасмами. Тут была площадка со свежескошенной травой; цветочные гряды были взрыты, и в конце аллеи молодых акаций стояло дерево, покрытое цветами.
   На востоке горные вершины -- снеговые пики -- блестели над туманом. Величавая простота лежала на всем: на крышах и башнях, в долинах, на задумчивых склонах холмов и белых каскадах, которые походили на хвосты серых коней, развеваемые ветром.
   Герр Поль протянул руку.
   -- Чем могу служить? -- спросил он.
   -- Прошу вас о милости; -- отвечал Гарц, -- я хочу нарисовать ваших дочерей. Я принесу сюда холст... я не буду их ничем беспокоить. Я стал бы рисовать их в саду, когда им нечего делать.
   Герр Поль с сомнением взглянул на него, -- со вчерашнего дня он думал про Гарца:
   -- Странная птица этот художник! Он считает себя чертовски очаровательный. И притом производит впечатление решительного малого! -- Теперь -- пристально глядя в лицо художнику -- он думал, что вообще было бы лучше, если бы кто-нибудь другой отказал ему в его просьбе.
   -- От всей души буду рад, дорогой мой, -- сказал он. -- Идеи, спросим самих юных леди! -- и, положив кишку, он повел гостя к дереву, думая: "Вы будете разочарованы, мой юный победитель, или я ничего не понимаю".
   Мисс Нэйлор и девочки сидели в тени, читая басни Лафонтена. Грета, исподтишка поглядывая, на свою гувернантку, тайком вырезывала свинку из апельсинной корки. ' -- А! мои милые! -- начал герр Поль, который всегда в присутствии мисс Нэйлор выставлял на вид свой английский язык. Вот наш друг, который хочет сделать вам очень лестное предложение; он хочет нарисовать вас, да, обеих вместе, al fresco [на свежем воздухе -- итал.], под небом, при свете солнца, среди птиц, маленьких птичек!
   Грета, пристально глядя на Гарца, густо покраснела и украдкой показала ему свою свинку.
   Христина сказала:
   -- Нас нарисовать? Ах, нет!
   Увидев, что Гарц смотрит на нее, она прибавила медленно:
   -- Если вы действительно хотите этого, то, пожалуй, это возможно...
   Она опустила глаза.
   -- Ах! -- сказал герр Поль, подняв брови так высоко, что очки упали с его носа.-- А что скажет Гретхен? Захочет ли она завещать потомству свой образ -- пава среди маленьких птичек?
   Грета, продолжавшая пристально смотреть на художника, сказала:
   -- О, конечно!
   -- Гм! -- сказал герр Поль, смотря на мисс Нэйлор.
   Маленькая леди действительно широко открыла рот, но из него вырвался лишь какой-то слабый писк, -- так иногда бывает, когда кому-нибудь хочется сказать что-то, а что сказать -- не знает.
   Казалось, дело было кончено; Гарц удовлетворенно вздохнул. Но герр Поль не считал свою карту битой.
   -- У вас есть тетка, -- сказал он; -- нужно еще кое-что обсудить... нужно, конечно, спросить... там посмотрим...
   Поцеловав звонко Грету в обе щеки, он пошел к дому.
   -- Почему вы хотите нас нарисовать? -- спросила Христина, как только он ушел.
   -- Мне кажется, этого делать не следует, -- высказалась мисс Нэйлор. ;
   -- Отчего же? -- спросил Гарц, нахмурившись.
   -- Грета так молода... у нее уроки... На это нужно много времени.
   Его брови изогнулись.
   -- Ах, вы так думаете!
   -- Я не понимаю, почему тратить много времени, -- сказала Христина спокойно,-- мы очень много времени сидим здесь и ничего не делаем.
   -- И это очень скучно, -- вставила Грета, надув губки.
   -- Вы невежливы, Грета, -- слегка раздражаясь сказала мисс Нэйлор, собирая свое вязанье.
   -- Мне кажется, говорить правду всегда невежливо, -- ответила Грета.
   Мисс Нэйлор посмотрела на нее с тем сосредоточенный выражением, посредством которого она имела обыкновение выражать свое неудовольствие.
   Но в эту минуту вошел слуга и доложил, что миссис Дэси будет очень рада принять у себя герра Гарца. Художник молча поклонился дамам и последовал за слугою в дом. Мисс Нэйлор и обе девочки следили за уходящим озабоченный взором; было ясно, что он был обижен.
   Пройдя веранду, Гарц через открытое французское окно, завешанное шелковый драпри, вошел в темную прохладную комнату. Это был sanctum миссис Дэси, где она вела свою корреспонденцию, принимала посетителей, читала новейшую литературу и иногда, когда у нее болела голова, лежала часами на софе, закрыв глаза, с веером в руках. В воздухе чувствовался запах сандалового дерева -- напоминанье о востоке, о какой-то тайне, -- точно предметы вроде столов и стульев представляли из себя не то, чем они были, а что-то гораздо более значительное.
   Посетитель осмотрелся дважды, как бы желая дать себе во всем отчет; тут было много растений, занавесей, много серебра и фарфора.
   Миссис Дэси вышла к нему, слегка шурша шелковым платьем, которое, -- вышло ли оно из моды или нет, -- всегда было на ней надето. Высокая женщина лет за пятьдесят, она двигалась так, точно была связана в коленях. Ее лицо было длинно; ее песочно-серые волосы были строго зачесаны назад, прямо от широких бровей; у нее были бледные глаза и постоянная бледная загадочная улыбка. Цвет лица был испорчен длительный пребыванием в Индии, и его можно было уподобить "цвету лани".
   Она быстро подошла к Гарцу, не сводя с него глаз, слегка наклонив голову вперед.
   -- Нам так приятно познакомиться с вами, -- заговорила она голосом, утратившим уж всякую звучность. -- Так приятно найти человека в этих местах, который вдруг напомнит вам, что на свете существует такая прекрасная вещь, как искусство. Прошлой осенью здесь был мистер К., такой очаровательный человек. Он так интересовался местными обычаями и костюмами. Вы тоже художник, я надеюсь? Не хотите ли присесть?
   Некоторое время она продолжала разговор, называя имена художников, задавая вопросы, обходя все то, что имело какое-либо отношение к личностям, а молодой человек стоял перед ней с любопытной улыбкой, застывшей на его губах.
   "Она хочет убедиться, стоит ли тратить на меня заряд", подумал он.
   -- Вы хотите рисовать моих племянниц? -- сказала, наконец, миссис Дэси, откидываясь на канапе.
   -- Я прошу этой чести, -- ответил Гарц с поклоном.
   -- А как вы представляете себе эту картину?
   -- Это, -- сказал Гарц,-- дело будущего. Я затруднялся бы сказать вам. -- И он подумал: "Спросит ли она меня, в Париже ли я приобретаю краски, как спросила мадам Трампер?"
   Не сходящая с лица миссис Дэси бледная улыбка, казалось, вызывала его на откровенность, но вместе предостерегала, что все его слова будут запечатлены где-то там, за этими широкими, красивыми бровями, -- и тщательно взвешены.
   Миссис Дэси, действительно, думала: "Интересный молодой мужчина, истый представитель богемы... но в его возрасте это не опасно; в его лице что-то наполеоновское; вероятно, у него нет выходного костюма. Да, если бы еще посмотреть на него".
   У нее было тонкое чутье в умении определить будущую знаменитость; его имя было неизвестно; оно, вероятно, померкло бы в лучах славного имени художника К., но она чувствовала желание узнать его ближе. Она была, надо отдать ей справедливость, той искательницей "львов", которые ищут зверя ради наслажденья, но не ради славы.
   -- Эго будет очень приятно. Вы останетесь позавтракать? Порядки здесь довольно странные. Дом такой смешанный... Но в два часа всегда бывает завтрак для всех, кто хочет, а мы все обедаем в семь. Вы, может быть, хотите назначить сеансы дней? Мне хотелось бы видеть ваши эскизы. Вы устроили студию в старой доме на набережной? Это так оригинально.
   Гарц не захотел остаться завтракать, но спросил, может ли он начать работу сегодня. Он удалился, немного задыхаясь от сандалового дерева и расположения этой женщины-сфинкса.
   Идя домой по набережной вдоль реки, слушая пенье жаворонков и дроздов, шум воды, жужжание жуков, он чувствовал, что мог бы создать из всего этого нечто прекрасное. Лица двух юных девушек постоянно возникали перед его взором на фоне неба, с молодыми листочками, трепещущими у их щек.

V

   Три дня прошло с тех пор, как Гарц начал свою картину, когда рано утром Грета пришла из виллы Рубейн по речной запруде и села на скамью, с которой был виден дом. Ей не пришлось долго ждать, так как Гарц скоро вышел.
   -- Я не стучала потому, -- сказала Грета, -- что вы не услыхали бы, теперь очень рано, а потому я ждала вас здесь четверть часа.
   Выбрав розовый бутон из цветочного букета, который был у нее в руке, она дала его Гарцу.
   -- Вот вам моя первая роза в этом году, -- сказала она; -- это вам за то, что вы меня рисуете. Сегодня мне тринадцать лет, герр Гарц, сегодня не будет сеанса, так как нынче день моего рождения; но вместо этого все мы идеи в Мэран смотреть пьесу "Андреас Гофер". Вы тоже должны пойти с нами, пожалуйста; я затем и пришла сюда, чтобы сказать вам об этом, другие сейчас придут.
   Гарц поклонился.
   -- А кто эти другие?
   -- Христина, д-р Эдмунд, мисс Нэйлор и кузина Тереза. Муж ее болен, она дурно настроена и хочет сегодня рассеяться. Не хорошо быть всегда дурно настроенный, герр Гарц, да?
   -- Вы не могли бы.
   Грета важно ответила:
   -- О, нет, могла бы! Я часто бываю грустна. Вы шутите. Вы не должны шутить сегодня, потому что это день моего рождения. Хорошо быть взрослой, герр Гарц?
   -- Нет, фрейлен Грета, лучше, когда вся жизнь впереди.
   Они пошли рядом.
   -- Мне кажется, -- сказала Грета, -- вы очень боитесь зря потратить время. Хриза говорит, что время -- ничто.
   -- Время -- все, -- ответил Гарц.
   -- Она говорит, что время ничто, а мысль -- все, -- пробормотала Грета, проводя розой по своей щеке, -- но я думаю, что у вас не может быть мысли, пока у вас нет времени ее обдумать. Вот и наши! смотрите!
   Несколько зонтиков на мгновенье сверкнули на мосту и исчезли в теки.
   -- Идемте к ним, -- сказал Гарц.
   В Мэране, под Тирольским замком, народ лился потоками по лугам к открытой сцене. Здесь были рослые ребята в горной одежде, в кожаных штанах, с голыми коленами, в шляпах с орлиными перьями; здесь были торговцы фруктами, бюргеры и их жены, разносчики, актеры и прочие зрители всех сортов. Место действия было окружено высокой тесовой оградой, дававшей защиту от жарких лучей солнца. Кузина Тереза, высокая и тонкая, с твердыми, красными щеками, закрывала рукой свои приятные глаза.
   Пьеса началась. Она изображала восстание 1809 года. Деревенская жизнь, танцы и ропот и недовольство, предостерегающий бой барабанов; затем сборища, кремневые мушкетоны, вилы, ножи, затем битва и победа; возвращение домой и праздник. На первой плане непоколебимая фигура патриота Андреаса Гофера, чернобородая, перепоясанная кожаный поясом, под синим небом, на фойе гор.
   Гарц и Христина сидели сзади. Он, казалось, был так захвачен пьесой, что Христина сидела молча, наблюдая за его лицом, которое как бы окаменело от холодного возбуждения; казалось, он весь ушел в ту жизнь, что развертывалась перед ним. Что-то из его чувств передавалось ей; когда пьеса кончилась, она тоже дрожала. Проталкиваясь к выходу, они потеряли своих.
   -- Здесь есть короткая дорожка к станции, -- сказала Христина, -- пойдемте по ней.
   Тропинка делала легкий подъем; узкая речушка струилась по лугу, и изгородь была как бы обрызгана дикими розами. Христина украдкой поглядывала на художника. Со времени их встречи на набережной ее сердце уже не знало покоя. Этот иностранец, с острый лицом, настойчивыми глазами и неустанной энергией, пробудил в ней странное чувство; его слова будили в ней образ чего-то неопределенного. Она отступила к ступенькам ограды, чтобы дать дорогу крестьянский мальчикам, пыльным, жестковолосым, которые шли, распевая песни и свистя.
   -- Некогда и я был похож на этих мальчиков, -- сказал Гарц.
   Христина живо обернулась к нему.
   -- Ах! Так вот почему вы так сильно чувствовали пьесу!
   -- Там вверху моя родина. Я родился в горах. Я стерег коров, спал в стогах сена, а зимой рубил деревья. В деревне меня обыкновенно звали "черным бараном", "бродягой".
   -- Отчего?
   -- А! Отчего? Я работал так же много, как и они. Но мне хотелось уйти. Вы думаете, что я мог бы остаться там всю жизнь?
   Глаза Христины разгорались.
   -- Если люди не понимают того, что вы хотите, то вас всегда называют бродягой, -- прошептал Гарц.
   -- Но вы делали то, что хотели, не обращая на них внимания, -- сказала Христина.
   Для нее самой так трудно было что-нибудь кончить или решиться на что-нибудь. Когда в детстве она рассказывала Грете сказочки, то Грета, любившая определенность, говорила: "А чем же все кончится, Хриза? Доскажи нынче утром!" Но Христина никогда не могла этого сделать. Ее мысли были глубоки, смутны, мечтательны, каждый вопрос имел для нее две стороны. Чем бы она ни занималась, рукодельем ли, писаньем ли стихов или живописью -- все имело для нее свое очарование; но не всегда из ее работы выходило то, что она ставила себе целью. Николас Трефри однажды сказал про нее: -- "Когда Хриза хочет сделать шляпу, то могут получиться напрестольные пелены, но ни в каком случае не шляпа. Она стремилась найти смысл вещей; и это занимало, все ее время. Она знала себя лучше, чем большинство девушек в девятнадцать лет, но ею руководил разум, а не чувство. В ее замкнутой жизни ее сердце. никогда не знало никаких потрясений, кроме редких вспышек гнева, --"настроений", как старый Николас окрестил их, -- возбужденные чем-нибудь низким или несправедливый.
   -- Если бы я была мужчиной, --сказала она, -- и стремилась стать великим человеком, я хотела бы проникнуть до самого дна, как вы.
   -- Да, -- живо сказал Гарц, -- нужно уметь почувствовать все.
   Она не заметила, как просто он согласился с тем, что он хочет быть великим человеком. Он продолжал, -- улыбка неприятно кривила его губы под черными усами.
   -- Немногие думают так, как вы. Не родиться джентльменом считается преступленьем.
   -- Это насмешка, -- сказала Христина. -- Я не думала, что вы можете насмехаться.
   -- Это правда. Зачем делать вид, что это не так.
   -- Может быть, это и правда, но лучше это не высказывать.
   -- Клянусь! -- сказал Гарц, сжимая руки, -- если бы больше говорили правду, то не было бы так много обмана.
   Христина посмотрела на него сверху вниз, так как сидела на приступках ограды.
   -- Вы все равно правы, фрейлен Христина, -- вдруг прибавил он; -- все это пустяк! Работать -- вот главное, и стараться видеть красоту мира.
   Лицо Христины изменилось. Она довольно хорошо понимала эту жажду красоты. Спустившись с приступок, она медленно глубоко вздохнула.
   -- Да! -- сказала она.
   Ни он, ни она не говорили некоторое время, затем Гарц сказал робко:
   -- Если вы и фрейлен Грета когда-нибудь придете ко мне в студию, я буду очень счастлив. Для вас я постарался бы привести ее в порядок.
   -- Мне хотелось бы прийти. Я могла бы чему-нибудь научиться. Мне хочется учиться.
   Оба молчали, пока тропинка не вывела на дорогу.
   -- Мы, должно быть, опередили наших, хорошо быть впереди... давайте поленимся. Да, я забыла... вы никогда не ленитесь.
   -- После длительного желания работать, я ленюсь не хуже другого; затем меня охватывает новый порыв... это похоже на аппетит.
   -- А я всегда ленюсь, -- ответила Христина.
   На дороге крестьянская женщина подняла свое спаленное солнцем лицо и сказала тихим голосом:
   -- Милая барышня, помоги мне поднять эту корзину.
   Христина нагнулась, но прежде, чем она взяла ее, Гарц взвалил ее себе на спину.
   -- Отлично, -- кивнул он; -- этой доброй женщине все равно.
   Женщина, казавшаяся очень смущенной, пошла рядом с Христиной, она потирала одна об другую свои загорелые руки, говоря:
   -- Милая барышня, я не хотела этого. Это тяжело, но я не хотела этого.
   -- Он ведь скорее донесет корзину, -- сказала Христина. Но они не долго шли по дороге, так как другие догнали их в экипаже; при виде этой странной картины мисс Нэйлор скривила губы, кузина Тереза приветливо закивала головой; на лице Дауни появилась улыбка; за ним сидела Грета, очень серьезная. Гарц начал смеяться.
   -- Чему вы смеетесь? -- спросила Христина.
   -- Вы, англичане, так смешны. То того нельзя делать, то другого; будто сидишь в крапиве и не смеешь пошевелиться. Если бы я шел с вами без пиджака, маленькая женщина свалилась бы со своего места.
   Его смех заразил Христину; они достигли станции, чувствуя, что узнали друг друга гораздо лучше.
   Солнце спустилось за горы, когда поезд задымил вниз по долине. Все были сдержаны, и Грета, кивая головой, порой засыпала. Христина, сидя в углу, смотрела в окно, а Гарц изучал ее профиль.
   Он старался заглянуть ей в глаза. Он заметил, что, каково бы ни было их выражение, ее брови, изогнутые и далеко лежащие друг от друга, придавали им какой-то особенный вид. Он думал о своей картине. В ее лице не было ничего необыкновенного -- оно было слишком мило, слишком лучезарно; но подбородок ее был тверд, почти упрям.
   Поезд остановился с толчком; она оглянулась на него. Она точно хотела сказать: "Вы -- мой друг".
   В вилле Рубейн герр Поль заколол упитанного тельца в честь праздника Греты. Когда все сели за стол, он один не садился, а, взмахнув рукой над столом, воскликнул:
   -- Мои дорогие! За ваше счастье! Здесь много вкусных вещей... Начинаем!
   И с лукавством в глазах, с видом волшебника, производящей) заклинание, снял крышку с суповой миски:
   -- Черепаховый суп, жирный, свежий!
   Он чмокнул губами.
   Слуг никого не было. "Потому, что", -- сказала Грета Гарцу, --"мы будем в этот вечер веселиться".
   Довольство сняло на лице герра Поля, веселой, как чаша вина. Он говорил тосты в честь каждого, умолял всех веселиться.
   Гарц незаметно поднял хлопушку за головою Греты, и мисс Нэйлор, движимая таинственный импульсом, потянула ее с каким-то радостный ужасом; хлопушка хлопнула, и Грета вскочила со стула. Скрэф, видя это, внезапно вскинул передние лапы на стол в тарелку с супом; не трогаясь с места, он повернул голову и, казалось, извинялся перед кампанией за свое ложное положение. Это послужило сигналом к взрыву хохота. Скрэф не сделал никакой попытки, чтобы принять лапы, но понюхал суп и, как ни в чем ни бывало, стал лакать его.
   -- Отгоните его! Ах, отгоните его! -- плакала Грета, -- Он заболеет!
   -- Allons! Mon cher!--воскликнул герр Поль, -- c'est magnifique, mais, vous savez, ce n'est guère la guere! [Ну же, мой милый! Это великолепно, но едва ли уместно! -- фр.]
   Скрэф, сделав дикий прыжок, соскочил мимо него на пол.
   -- Ах! -- закричала мисс Нэйлор: -- На ковер!
   Новый взрыв хохота потряс стол; опьянившись вином смеха, они стали смеяться еще больше. Когда следы Скрэфа были стерты, герр Поль взял в руку большую ложку.
   -- Я предлагаю тост, -- сказал он, размахивая ложкой; -- мы все выпьем тост от всего сердца; тост в честь моей младшей дочери, которой исполнилось сегодня тринадцать лет; в наших сердцах живет мысль, -- прибавил он, кладя ложку и внезапно становясь важный, -- о той, которой нет с нами, и которая не может видеть это радостное событие; в этот радостный день к ней мы обращаем наши сердца и бокалы, потому что наша радость -- ее радость! Я пью за мою младшую дочь! Да будет она счастлива!
   Все встали, чокнулись и выпили; в тишине, которая наступила вслед за этим, Грета, согласно обычаю, стала петь немецкую песнь; в конце четвертой строфы она остановилась в смущенье.
   Герр Поль громко высморкался и, взяв колпак, выпавший из хлопушки, надел его.
   Каждый последовал его примеру; мисс Нэйлор получила пару ослиных ушей, которые и надела после второго тоста, с видом жертвы, для общего блага.
   В конце ужина наступил момент подношения подарков. Герр Поль завязал носовым платком Грете глаза, и все, друг за другом, стали подносить ей подарки. Грета, под страхом поцелуя, должна была назвать имя подарившего, ощупав его подарок. Ее быстрые, гибкие ручки двигались бесшумно; в каждом случае она угадывала верно.
   Подарок Дауни, котенок, произвел на всех впечатление тем, что вцепился ей в волосы.
   -- Это подарок доктора Эдмунда, -- сразу крикнула Грета.
   Христина увидела, что Гарц куда-то исчез, но внезапно явился снова, тяжело дыша, и занял место в конце очереди подносящих подарки.
   Подойдя к ней на цыпочках, он положил свой подарок в руку Греты. То была маленькая бронзовая копия статуи Донателло.
   -- А! Герр Гарц! -- воскликнула Грета. -- Я видела ее в студии в тот день. Она стояла на столе, она прелестна!
   Миссис Дэси, приблизив свои бледные глаза к статуэтке, сказала: "Прелесть!" ,
   Мистер Трефри взял ее в руку.
   -- Какая красотка! Стоит много денег, я полагаю!
   Он с сомнением посмотрел на Гарца.
   Все перешли теперь в следующую комнату, и герр Поль, сняв повязку с глаз Греты, завязал ею себе глаза.
   -- Осторожней! Осторожней! -- воскликнул он. --Я ловок, как черт! -- и осторожно ощупывая воздух, он двинулся вперед, как медведь с раскинутыми лапами. Христина и Грета проскочили под его руками, и он только хватал воздух. Миссис Дэси проскользнула мимо с удивительной легкостью. Мистер Трефри, куря сигару, забаррикадировался в углу и кричал:
   -- Браво, Поль! Вот так ловкач! Он так-таки не умеет бегать! Не робей, Грета!
   Наконец, герр Поль поймал кузину Терезу, которая, прижатая к стене, совсем растерялась и стояла, крича слабый голосом.
   Вдруг миссис Дэси заиграла "Синий Дунай". Герр Поль сбросил платок, лихо закрутил усы, озирая комнату, и, схватив Грету за талию, начал яростный танец, прыгая вверх и вниз, подобно пробке на волнах. Кузина Тереза составила пару с мисс Нэйлор, обе очень тщательно стали танцевать совершенно разные па. Гарц подошел к Христине.
   -- Я не умею танцевать, -- сказал он, -- т. е. я танцевал однажды, но... если бы вы согласились!
   Она положила свою руку на его плечо, и они начали. Она танцевала, -- легкая, как перо, с блуждающими глазами, скользя ножками, слегка наклонив корпус вперед. Сначала шло не очень гладко, но как только Гарц приспособился к ритму, они пустились во всю, меж тем как все прочие уже остановились. Иногда та или другая пара пролетала в дверь на веранду и, кружась, возвращалась обратно. Свет от ламп блестел на белых платьях девиц; лицо герра Поля было потно. Он воплощал в себе целую оргию, и когда музыка остановилась, бросился во весь рост на софу, задыхаясь:
   -- Боже мой! Боже мой!
   Внезапно Христина почувствовала, что Гарц пожал ей руку. Вся пылающая и задыхающаяся она посмотрела на него.
   -- Ужасно! -- сказал он. -- Я танцую так дурно! Но я скоро научусь.
   Грета хлопала в ладоши.
   -- Каждый вечер мы будем танцевать, каждый вечер мы будем танцевать!
   Гарц посмотрел на Христину; она сильно покраснела.
   -- Я покажу вам, как танцуют на моей родине, ногами вверх!
   И, подбежав к Дауни, он сказал:
   -- Поддержи меня! Подними меня -- так! Теперь, раз, два, -- и он попытался было вскинуть ноги кверху, но с криком "Ох!" оба грохнулись на пол и сели. Этим нечаянный случаем закончился вечер. Дауни пошел проводить кузину Терезу, а Гарц зашагал домой, напевая "Синий Дунай", все еще чувствуя талию Христины под своей рукой.
   Две девушки долго сидели у окна в своей комнате, желая освежится перед тем, как раздеться.
   -- Ах, -- вздохнула Грета, -- это самый счастливый день моего рождения, какой когда-либо был!
   И Христина тоже думала: "Я никогда в жизни не была так счастлива. Я хотела бы, чтобы каждый день был такой же, как этот!"
   Она высунулась в окно на ночной воздух, чтобы охладить лицо.

VI

   -- Хриза, -- сказала Грета несколько дней спустя, -- мисс Нэйлор танцевала вчера вечером; у нее наверное будет сегодня головная боль. Сегодня утром у меня урок французского языка и истории.
   -- Что же, я могу с тобой заняться.
   -- Хорошо. Тогда мы можем поболтать. Жаль, что она будет мучиться. Я дам ей моего одеколона.
   На головную боль у мисс Нэйлор после танцев можно было определенно рассчитывать. Девочки принесли свои книги в беседку, -- все время набегали дождевые тучки, и им пришлось пробежаться до беседки под дождевыми каплями и солнечный блеском.
   -- Сперва французский, Хриза!
   Грета любила французский язык, в котором она мало уступала Христине, а потому урок проходил превосходно.
   Ровно через час по часам (подаренный ей в день рождения мистером Трефри, подарок, которым девочка восхищалась и любовалась по крайней мере раз в тече- ние часа) -- Грета встала.
   -- Хриза, я не покормила кроликов.
   -- Возвращайся скорее! А то для истории остается мало времени.
   Грета исчезла. Христина смотрела на яркие капли, падающие с крыши; улыбка раскрывала ее губы. Она думала о том, что говорил Гарц вчера вечером.
   Спор возгорелся из-за того, охраняет ли общественное мнение общество, или нет; Гарц, сначала молчавший, не выдержал:
   -- Я думаю, что мнение одного серьезного человека важнее мнения двадцати безличных, послушно идущих на поводу; в конце концов, он приносит обществу больше благ.
   Дауни ответил:
   -- Если бы вам дать волю, то не было бы никакого общества.
   -- Я ненавижу общество потому, что оно живет за счег слабых.
   -- Ба! -- загудел герр Поль. -- Слабый всегда падает в пропасть; это так же верно, как то, что мы с вами находимся здесь.
   -- Пусть падает, -- вскричал Гарц; -- только не толкайте его туда!
   Грета появилась вновь, задумчиво идущая под дождем.
   -- Бино, -- сказала она, вздыхая, -- переел. Теперь я вспомнила, что уже покормила их. Будем заниматься историей, Хриза?
   -- Конечно!
   Грета открыла книгу и заложила страницу пальцем.
   -- Герр Гарц очень добр ко мне, -- сказала она. -- Вчера он принес мне птичку с подбитым крылышком, которая залетела к нему в студию; он нес ее очень бережно в носовой платке... он очень добрый, птичка даже не боялась его. Ты об этом не знала, Хриза?
   Хриза слегка вспыхнула и сказала обиженным голосом:
   -- Какое мне до этого дело!
   -- Никакого, -- согласилась Грета.
   Христина покраснела.
   -- Давай заниматься историей, Грета.
   -- Но он, -- продолжала Грета, -- с тобой всегда говорит обо всем, Хриза.
   -- Неправда! Как можешь ты говорить это?
   -- Мне кажется, что это так, и потому, что ты не раздражаешь его. Его очень легко рассердить; ты только подумаешь не то, что он, а он уже сразу сердится.
   -- Ах ты маленький котенок! -- сказала Христина. -- Это совсем неправда. Он не выносит лжи, ненавидит подлость; а это низко скрывать свои антипатии и делать вид, что соглашаешься с людьми.
   -- Папа говорит, что он очень высокого о себе мнения.
   -- Папа! -- вспыхнула Христина; но, прикусив губу, она остановилась и бросила гневный взгляд на Грету.
   -- А вот т ы не всегда показываешь свои антипатии, Хриза.
   -- Я? Причем тут я? Потому что тот трус, кто не поступает так, не правда ли?
   -- Мне кажется, что у него есть очень много антипатий, -- пробормотала Грета.
   -- Я хотела бы, чтобы ты обращала внимание на свои недостатки, а не искала их в других людях, -- и, отодвинув книгу, Христина стала смотреть перед собою.
   Прошло несколько минут, и Грета, передвинувшись к сестре, стала тереться щекой о ее плечо.
   -- Мне очень жаль, Хриза... Я только хотела поболтать. Читать мне историю?
   -- Да, -- сказала Христина холодно.
   -- Ты на меня сердишься, Хриза?
   Ответа не было. Последние капли дождя ударялись о крышу. Грета потянула сестру за рукав.
   -- Посмотри, Хриза -- сказала она. -- Вот герр Гарц. Христина подняла глаза, снова опустила их и сказала: -- Будем мы заниматься историей, Грета?
   Грета вздохнула.
   -- Да, я... но, Хриза... вот уже гонг к завтраку. -- И она скромно закрыла книгу.
   В течение следующих недель сеансы продолжались почти каждый день. Мисс Нэйлор обычно присутствовала на них; против присутствия маленькой женщины никто не возражал. Она начала интересоваться картиной и следить исподтишка за тем, как она подвигалась вперед; в глубине же своей души она никак не могла примириться с тем, что девушки напрасно тратят время; ее губы двигались, а в переборах спиц чувствовался сдержанный упрек.
   Что Гарц делал быстро, то он делал хорошо; если у него был досуг, он "пересматривал"; он любил свою работу так страстно, что никогда не мог сказать точно, когда он кончит. Он не любил незаконченности, и всегда думал: "я могу сделать это лучше".
   Грета была уже закончена, но Христина не удавалась ему так, как он хотел бы; изо дня в день ему казалось, что лицо ее меняется, точно душа ее росла.
   Кроме того, в ее глазах было что-то такое, чего он не мог ни понять, ни воспроизвести.
   Дауни часто подходил к ним после своего ежедневного визита и, легши на траву и положив голову на закинутые руки, с большой сигарой во рту, мягко подшучивал над каждый из них.
   Чай пили в пять часов; тогда появлялась миссис Дэси с журналом и романом; она гордилась своею начитанностью в литературе. Сеанс продолжался; Гарц, с папиросой в руке, прохаживался от картины к столу, отпивал чаю, трогал кистью то там, то здесь; он никогда не присаживался, пока не кончал того, что было назначено на день. В течение этих "отдыхов" возникала беседа, обычно переходившая в спор. В разговорах о литературе миссис Дэси чувствовала себя всего счастливее; она часто употребляла такие выражения: "В конце концов, это производит иллюзию... разве остальное важно?" "Он немного poseur [позёр -- фр.], неправда ли?" "Это вопрос темперамента". Или "Вся суть в значении слов", и прочие прелести, которые красиво звучат, кажутся глубокими и приятно бесспорны. Иногда спор касался искусства -- красок, техники; можно ли вполне оправдать реализм? И не следует ли держаться школы прерафаэлитов? Когда начинались такие споры, глаза Христины становились больше и ярче, в них светилась какая-то особая осмысленность; точно они пытались проникнуть в какие-то глубины. И Гарц пристально всматривался в них. Но ее глаза избегали его взглядов, словно в них было не больше смысла, чем в глазах миссис Дэси, которые с бледной, внимательной улыбкой, казалось, всегда говорили: "Ну, сделаем маленькое умственное усилие".
   Грета, держа Скрэфа за уши, обыкновенно пристально смотрела на говорящих; когда разговор кончался, она всегда отряхивалась. Если кто-нибудь приходил на сеансы, иногда происходили горячие, живые беседы, иногда тянулось долгое молчание.
   Однажды Христина спросила:
   -- Какой вы религии?
   Гарц кончил накладывать краску на холст, потом ответил:
   -- Римско-католической, конечно; я был крещен в лоне этой церкви.
   -- Я не это хотела спросить. Вы верите в будущую жизнь?
   -- Христине, --прошептала Грета, сплетая стебли трав, -- всегда обязательно нужно знать, верит ли человек в будущую жизнь; это так смешно!
   -- Что я могу ответить? -- сказал Гарц; -- я никогда об этом по-настоящему не думал... времени не было.
   -- Как можно об этом не думать? -- сказала Христина. -- Нужно... Мне кажется таким страшный, что мы должны умереть.
   Она закрыла книгу, которая упала у нее с колен.
   Она продолжала:
   -- Будущая жизнь должна быть, -- мы так несовершенны. Какой смысл, например, в вашей работе? Какой смысл в развитии, если оно должно остановиться?
   -- Не знаю, -- ответил Гарц. -- Я об этом не думаю. Все, что я знаю, это то, что я должен работать.
   -- А зачем?
   -- Для счастья... Истинное счастье -- в борьбе, покой -- ничто. Если вы кончили вещь, разве она когда-нибудь удовлетворяет вас? Вы тотчас уже думаете о другой -- следующей; ждать -- гибель.
   Христина закинула руки за голову; солнечный свет, проникавший сквозь листья, трепетал у нее на груди.
   -- Ах! Стойте так! -- воскликнул Гарц.
   Она остановила глаза на его лице.
   -- Вы работаете потому, что должны; но этого не достаточно. Почему вы думаете, что должны? А я хочу знать, что кроется за этим. Когда я путешествовала с тетей Констанцией позапрошлой зимой, мы говорили... я слышала, как она рассуждала об этом со своими друзьями. Но прошлой зимой я увидела, что не могу говорить с ней; по-видимому, она никогда ни о чем серьезно не думала. Тогда я стала читать... Канта... Гегеля...
   -- Ах, -- вставил Гарц; -- если бы они научили меня лучше рисовать или замечать новый оттенок в цветке, выражение лица, то я прочитал бы их от доски до доски.
   Христина наклонилась вперед:
   -- Должно быть, хорошо постигнуть правду как можно глубже; каждый новый шаг дает что-то. Вы верите в правду; правда то же, что красота... вы пытаетесь изобразить правду, вы всегда видите красоту. Но как можем мы знать правду, пока мы не узнаем того, что лежит в корне ее?
   -- Я... думаю, -- прошептала Грета sotto voce [вполголоса --итал.], -- ты видишь по своему... а он по своему... потому что... вы не одно и то же лицо.
   -- Конечно, -- сказала Христина нетерпеливо, -- но отчего...
   Какое-то ворчанье прервало ее.
   Мистер Трефри шел от дома, держа в одной руке ,,Times", а в другой большую пенковую трубку.
   -- Ну, -- сказал он Гарцу, -- как подвигается ваша картина?
   И он опустился в кресло.
   -- Тебе сегодня лучше, дядя? -- нежно спросила Христина.
   Мистер Трефри ворчал.
   -- Ужасные болваны эти доктора! Твой отец всегда проклинал их. Ведь доктор убивал его... Заставлял его пить такое множество лекарств!
   -- Тогда зачем же ты зовешь доктора, дядя Ник? -- спросила Грета.
   Мистер Трефри посмотрел на нее; его глаза мигали.
   -- Не знаю, дорогая. Если уж вы им попались, они уже вас не выпустят.
   Весь день веял легкий ветерок, но теперь замер; ни один листок не шевелился, ни один стебель травы не колыхался; было слышно, как в доме кто-то играет на флейте. Черный дрозд слетел на дорожку.
   -- Когда ты был мальчиком, дядя Ник, ты ходил искать птичьи гнезда? -- прошептала Грета.
   -- Конечно, Грета.
   Черный дрозд юркнул в кусты.
   -- Ты испугал его, дядя Ник. Папа говорит, что в Королевской Замке, где он жил, когда был мальчиком, он всегда доставал галочьи гнезда.
   -- Вздор, Грета! твой отец не достал ни одного гнезда, потому что у него были совершенно кривые ноги.
   -- А ты любишь птиц, дядя Ник?
   -- Опять то же самое, Грета! Да, люблю.
   -- Тогда зачем же ты разорял птичьи гнезда? Это жестоко, по-моему.
   Мистер Трефри кашлянул за газетой.
   -- Ты меня поймала, Грета, -- заметил он.
   Гарц стал собирать кисти.
   -- Благодарю вас, -- сказал он, -- вот все что я могу сделать сегодня.
   -- Можно взглянуть? -- спросил мистер Трефри.
   -- Конечно!
   Дядя Ник медленно поднялся и подошел к картине.
   -- Когда картина будет продаваться, -- сказал он, наконец, -- то я куплю ее.
   Гарц поклонился; не зная почему, он почувствовал раздражение, -- точно ему предложили расстаться с чем-то дорогим.
   -- Благодарю вас, -- сказал он.
   Зазвучал гонг.
   -- Вы останетесь закусить с нами? -- спросил мистер Трефри, -- доктор тоже остается.
   Собрав газету, он пошел к дому, держа руку на плече Греты; терьер бежал впереди. Гарц и Христина остались одни. Он чистил палитру, а она сидела, облокотившись на колени; свет солнца, угасая, золотил дорожку. Был уж вечер; кусты и цветы, после дневного зноя, дышали благоуханием; птички запели вечерние песни.
   -- Вы устали позировать, фрейлен Христина?
   Христина покачала головой.
   -- Я вложу в картину нечто глубокое, вечное, что не всякий видит...
   Христина медленно сказала:
   -- Это похоже на вызов. Вы были правы, когда сказали, что борьба -- счастье... для вас, но не для меня. Я -- трус. Я не могу делать людям зла, я люблю, чтобы они меня любили. Если бы вам пришлось сделать что-нибудь такое, что заставило бы их ненавидеть вас, вам это было бы все равно, лишь бы это помогало вам работать; это хорошо... Но это то, чего я не могу сделать. Это... это все. Вам нравится дядя Ник?
   Молодой художник посмотрел на дом, где под верандой сидел старый Николас Трефри. Улыбка появилась на губах Гарца.
   -- Если бы я был самый дивный художник в мире, я боюсь, он все равно ни в грош бы меня ни ставил, но если бы я мог показать ему пачку крупных чеков, вырученных от продажи моих скверных картин, он стал бы уважать меня.
   Она улыбнулась и сказала:
   -- Я люблю его.
   -- Тогда и я буду его любить, -- просто ответил Гарц.
   Она протянула руку, и ее рука встретила его руку.
   -- Мы опоздаем, -- сказала она, покраснев и поднимая книгу. -- Я всегда опаздываю.

VII

   За столом присутствовал еще один гость, вылощенный человек, с бледным, довольно полный лицом, с черными глазами и редкими волосами на висках, в платье военного покроя. Он имел вид спокойного человека, который, однако, вышел из своей колеи вследствие неприятного столкновения с жизнью. Герр Поль представил его как графа Марио Сарелли.
   Две висячих лампы с малиновыми абажурами бросали розовый свет на стол, посреди которого стояла серебряная корзина, полная ирисов.
   Чрез открытые окна, при угасающей свете, сад казался массой черной листвы. Ночные бабочки носились вокруг ламп. Грета, следя за ними глазами, облегченно вздыхала, когда они не попадали в огонь. Обе девушки были в белом, и Гарц, сидевший против Христины, смотрел на нее и удивлялся тому, что он не написал ее в этом платье.
   Миссис Дэси знала толк в пище -- обед, заказанный герром Полей был восхитителен; слуги были безмолвны, как их тени; шум разговора не прекращался ни на минуту. Сарелли, сидевший возле нее с правой стороны, не принимал особенного участия в обеде: он брал только оливы, окуная их в херес. Он молча переводил свои черные, торжественные глаза с одного лица на другое, спрашивая значение то того, то другого английского слова. После спора о современной Риме, дебатировался вопрос, можно ли преступника узнать по выражению лица.
   -- Преступление, -- сказала миссис Дэси, проводя рукою по лбу, -- преступление -- это проба, которая накладывается сильной индивидуальностью.
   Мисс Нэйлор слегка покраснела и пробормотала:
   -- Большое преступление должно выдать... убийцу. Безусловно.
   -- Если бы это было так, -- сказал Дауни, -- то нам стоило бы только взглянуть на лицо... и никаких сыщиков не нужно было бы.
   Мисс Нэйлор прибавила с некоторой серьезностью.
   -- Я не могу представить себе, чтобы преступление не оставляло никаких следов на лице человека.
   Гарц сказал отрывисто:
   -- Существуют вещи похуже убийства.
   -- Да? Par exemple? [Например? -- фр.] -- сказал Сарелли.
   Легкое волнение пробежало по всему столу.
   -- Очень хорошо, -- воскликнул герр Поль.
   Мисс Нэйлор вздрогнула, как будто ей за ворот опустили монету; а миссис Дэси, не сводя глаз с Гарца, улыбалась -- как человек, который заставил любимую собаку выкинуть штуку. Одна Христина сидела неподвижно, задумчиво смотря на Гарца.
   -- Я видел человека, который однажды судил убийцу, -- сказал он, -- убийцу из мести. Я наблюдал этого судью и все время думал: "Я предпочел бы быть этим убийцей, чем тобою; я никогда не видал более подлога лица; ты пресмыкаешься в жизни; ты не преступник только потому, что ты -- трус".
   В недоуменном молчанье, которое последовало за словами художника, ясно слышалось ворчанье мистера Трефри.
   Тогда Сарелли сказал:
   -- Что вы скажете об анархистах... это не люди, а дикие звери, которых я разорвал бы в куски!
   -- Что до этого, -- вызывающе ответил Гарц, -- то, может быть, и было бы разумно вешать их, но ведь есть много людей и помимо них, которых тоже разумно было бы вешать!
   -- Как можно знать, что им пришлось испытать, какова была их жизнь! -- прошептала Христина.
   Мисс Нэйлор, катавшая из хлеба шарик, быстро его спрятала.
   -- Им всегда дают возможность раскаяться, мне кажется, -- сказала она.
   Миссис Дэси сделала знак веером:
   -- Мы пытаемся выразить невыразимое... не прогуляться ли нам в саду?
   Все встали; Гарц стоял у окна, и, проходя, Христина взглянула на него.
   Он сел опять, охваченный внезапный чувством утраты. Белой фигуры против него уже не было.
   Подняв глаза он встретился глазами с Сарелли. Итальянец смотрел на него с пристальный любопытством.
   Герр Поль начал подробно рассказывать про скандал, который произошел в TOT день.
   -- Ужасно! -- сказал он. -- Я никогда бы не поверил, что она могла это сделать! Б. совершенно вне себя. Вчера кажется там был скандал!
   -- Там бывают скандалы каждый день уже в течение нескольких месяцев, -- пробормотал Дауни.
   -- Но уйти неизвестно куда, не сказав ни одного слова! Б. -- "viveur", несомненно, mais, mon Dieu, que voulez vous? [повеса, но, боже мой. чего вы хотите? -- фр.] Она всегда была бледным, жалким существом. Ну и я, когда моя... -- он помахал сигарой... -- Я не всегда был таким, каким следует быть, -- ведь я живой человек, с горячей кровью... и все мы не ангелы... que diable!.. Но это очень пошлая история. Она уходит, оставляет все, даже не предупредив его; а Б. очень любит ее. Так не поступают!
   Грудь его накрахмаленной рубашки, казалось, вздулась от негодования.
   Мистер Трефри, положив тяжелую руку на стол, смотрел на него сбоку. Дауни сказал медленно:
   -- Б. -- зверь; мне очень жаль бедную женщину, но что она могла сделать одна?
   -- Тут, несомненно, замешан мужчина, -- вставил Сарелли.
   Герр Поль пробормотал:
   -- А кто знает?
   -- Что же Б. хочет делать? -- спросил Дауни.
   -- Ах! -- сказал герр Поль. -- Он обожает ее. Он малый решительный, он ее вернет. Он говорил мне: -- "Вы знаете, я буду преследовать ее всюду, где бы она ни была, пока она не вернется". И он это сделает, он малый решительный; он поедет за ней всюду, куда бы она ни уехала.
   Мистер Трефри выпил вино и обсосал усы.
   -- Она сделала глупость, что вышла за него замуж, -- сказал Дауни; -- между ними нет ничего общего; она ненавидит его, как собаку; она лучше его. Но это не дает права женщине убегать таким образом. Но Б. все же было бы лучше поторопиться. Вы как думаете, сэр? -- спросил он мистера Трефри.
   -- Я? -- сказал мистер Трефри; -- почем я знаю? Спросите Поля, он один из ваших моралистов, или графа Сарелли.
   Последний сказал бесстрастно:
   -- Если бы я любил ее, то я, вероятно, убил бы ее, а если бы не любил... -- он пожал плечами.
   Гарц, наблюдавший все это, вспомнил его слова, сказанные за обедом: "дикие звери, которых я разорвал бы на куски".
   Он с интересом посмотрел на этого спокойного человека, говорившего такие свирепые вещи, и подумал: "хорошо бы написать этого человека".
   Герр Поль вертел в руке винный стаканчик.
   -- Существуют семейные узы, -- сказал он, -- существует общество, существуют приличия; жена должна быть с мужем. Б. поступит совершенно правильно. Он должен ее найти. Сначала она, быть может, не захочет вернуться к нему, но он будет преследовать ее; она начнет рассуждать: "я беспомощна, я смешна". Женщина скоро сдается. Они вернутся вместе. Она снова будет со своим мужем... общество простит, все будет хорошо,
   -- Клянусь, Поль, -- проворчал мистер Трефри, -- у тебя удивительно сильная аргументация!
   -- Жена есть жена, -- продолжал герр Поль; -- муж имеет право на ее общество.
   -- Что вы на это скажете, сэр? -- спросил Дауни.
   Мистер Трефри потянул себя за бороду:
   -- Заставлять женщину жить с собою, когда она не хочет -- по-моему, это низко.
   -- Но, мой милый, -- воскликнул герр Поль, -- почему ты знаешь? Ведь ты не был женат.
   -- Слава Богу, нет, -- ответил мистер Трефри.
   -- Но если смотреть на вопрос шире, сэр, -- сказал Дауни, -- если муж всегда будет позволять своей жене делать то, что ей захочется, то что же получится? Что останется от брачных уз?
   -- Брачные узы, -- проворчал мистер Трефри, -- великая вещь. Но, клянусь, доктор, назовите меня дураком, если преследование женщины когда-либо укрепляло брачные узы!
   -- Я не о себе думаю, -- вскричал герр Поль, -- я думаю об обществе! Есть же известные права.
   -- Приличное общество еще никогда не требовало от человека, чтобы он попирал ногами чувство самоуважения. Если я сдираю с пальцев кожу вследствие своей женитьбы, которую я устраиваю на свой риск, то какое до этого дело обществу? Ты думаешь, что я буду хныкать и просить наложить мне пластырь. А что касается прав, было бы гораздо лучше для нас всех, если бы о них не было такого крика. Предоставьте это женщинам. Я гроша ломаного не дам за мужчин, которые говорят о правах в таких случаях!
   Сарелли встал.
   -- Но, -- сказал он, -- ведь есть еще честь.
   Мистер Трефри пристально смотрел на него.
   -- Честь! Если преследование женщины называется у вас честью, то у меня другие понятия о чести!
   -- Значит, вы простили бы ее, сэр, что бы ни случилось? -- сказал Дауни.
   -- Прощение -- это особая статья. Предоставляю его вашим святошам. Но преследовать женщину! Я, сэр, черт возьми, не сноб! -- и, с шумом опустив руку, он прибавил: Это такой предмет, о котором болтать не следует.
   Сарелли откинулся в кресле, свирепо крутя усы. Гарц, встав, смотрел на пустое место, где сидела Христина.
   -- Если бы я был женат! -- вдруг подумал он.
   Герр Поль, с глазами немного блестевшими от вина, все еще бормотал:
   -- Но ваш долг по отношению к семье...
   Гарц проскользнул в дверь. Месяц был похож на дивный светлый фонарь на великолепном небе; светился звездный туман. В нежности воздуха чувствовался холод снегов. Это возбудило в нем желание бегать, прыгать. Сонный жук упал на спинку. Гарц перевернул его и стал смотреть, как он бежал по траве.
   Кто-то играл Kinderscenen Шумана. Гарц остановился послушать. Звуки сплетались, обвевая его мысли, вся ночь казалась полной девичьих голосов, надежд и мечтаний, уносящихся к горный вершинам -- невидимо, но ощутительно. Меж ветвей акаций он увидел мерцанье белых одежд -- Грета и Христина гуляли под руку.
   Он пошел к ним; лицо у него горело, он чувствовал себя переполненный каким-то сладостный чувством. Затем он вдруг остановился, охваченный ужасом. Он был влюблен! Ведь еще ничего не сделано -- все пока еще впереди. Ему хотелось броситься лицом на землю. Мерцанья белых одежд уже не было видно. Он не хотел оков, он хотел сбросить их! Он повернулся, но при каждом шаге что-то пронзало ему сердце.
   За углом дома, в тени стены, Доминик, луганец, в расшитых туфлях, курил длинную трубку с вишневым чубуком, прислонясь к дереву -- Мефистофель в ночном туалете. Гарц подошел к нему.
   -- Одолжите мне карандаш, Доминик.
   -- Bien, M'sieu.
   Прижав карточку к стволу дерева, Гарц написал миссис Дэси: "Простите меня, я должен уехать. Через несколько дней я надеюсь вернуться и закончить портреты ваших племянниц".
   Он послал Доминика за своей шляпой. Во время его отсутствия он готов был разорвать карточку и вернуться в дом.
   Когда луганец вернулся, он сунул карточку ему в руку и пошел между высоких тополей, что, подобно мохнатый призракам, серебрились от лунного света.

VIII

   Гарц шел по дороге. Выла собака. Этот звук казался ему многозначительный. Он заткнул уши, но жалобный звук прорывался сквозь эти преграды и проникал в сердце. Неужто нет ничего, что могло бы прекратить это волнение?
   Не лучше было и в старой доме на набережной; всю ночь он шагал взад и вперед.
   Перед самым рассветом он вышел с дорожной сумкой и отправился по дороге в Меран.
   Он не прошел еще Грайса, когда нагнал какого-то человека, шедшего среди дороги и оставлявшего за собою след сигарного дыма.
   -- А! Друг мой! -- сказал куривший. -- Раненько вы гуляете. Нам по дороге?
   Это был граф Сарелли. Сырой рассвет наложил серый оттенок на его бледное бритое лицо, которое уже почернело от проступающей бороды; его большие пальцы были засунуты в карманы плотно застегнутого пальто, он жестикулировал остальными пальцами.
   -- Вы на прогулку? -- спросил он, кивая на дорожную сумку. -- Вы рано... а я опаздываю; у нашего друга удивительный kümmel... [крепкий алкогольный напиток на основе тмина] Я выпил через меру. Вы не ложились, я полагаю? Если сна нет, то не стоит и ложиться. Вы согласны? Лучше пить kümmel!.. Пардон! Вы поступаете правильно, -- бежать! Бежать, как можно скорее. Не ждать, не дать себя взять!
   Гарц с изумлением посмотрел на него.
   -- Пардон! -- воскликнул Сарелли, поднимая шляпу, -- та девушка... в белом... я видел. Вы хорошо делаете, что уезжаете.
   Он слегка качался, когда шел. -- Тот старый субъект... Тр-реф-фри! Что за понятия о чести! --Он пробормотал: -- Честь -- это абстракция. Если человек не придерживается абстракции, он -- низкий человек! Но -- подождите минутку.
   Он прижал руку к своему боку, точно ему стало больно. Изгороди озарялись слабый розовый светом; на длинной пустынной дороге не было слышно другого звука, кроме их шагов. Вдруг зачирикала какая-то птичка, другая ответила ей -- и мир, казалось, наполнился звуками птичьих голосов.
   Сарелли остановился.
   -- Та девушка в белом, -- быстро сказал он. -- Да! Вы поступаете хорошо! Уехать! Не дать чувству овладеть собою. Я ждал, оно меня охватило, и что же случилось? Все самое ужасное... и вот теперь... Kümmel!
   Захохотав густым смехом, он закрутил усы и, покачиваясь, пошел вперед.
   -- Я был красивым малый... все было ни по чем Марио Сарелли; в полку меня любили. Но вот явилась о н а... с ее глазами, с белым платьем, всегда белым, как у вашей... с маленькой родинкой на подбородке, с трепетными руками... Их прикосновения были теплы, как лучи солнца... И вот все кончено для Сарелли! Маленький домик возле самого вала! Пара рук, пара глаз и ничего здесь, -- он ударил себя в грудь, -- кроме пламени, которое быстро превратилось в пепел... такой же, как вот этот... -- он стряхнул белый пепел со своей сигары. Это смешноі Вы согласны, hein? Когда-нибудь я вернусь и убью ее. А пока... Kümmel!
   Он остановился возле дома, расположенного у самой дороги, и стоял тихо, оскалив зубы в улыбке.
   -- Но я наскучил вам, -- сказал он. -- Он бросил сигару, от которой на дороге у ног Гарца рассылались искры. -- Я живу здесь... доброе утро! Вы человек, созданный для творчества... Ваша честь -- ваше искусство! Я знаю, вы молоды. Человек, который плотские наслаждения любит больше чести -- низкий тип! Я -- низкий тип! Я -- Марио Сарелли -- низкий тип! Я люблю плотское больше своей чести! ,
   Он стоял, качаясь, у ворот с неподвижной улыбкой на лице; затем, шатаясь, взошел по лестнице и захлопнул дверь. Гарц не успел еще тронуться с места, как он, кивая головой, снова появился на пороге; повинуясь какому-то влечению, Гарц вошел в дом.
   -- Мы устроим пирушку, -- сказал Сарелли: -- Вина, брэнди, Kümmel -я? Я добродетелен... для меня Kümmel.
   Он сел у пианино и коснулся клавиш. Гарц налил вина. Сарелли кивнул.
   -- Вы начинаете с этого? Allegro... piu... presto! Вино... брэнди... Kümmel! -- он ускорил ритм мелодии: это не слишком длинный пассаж, а этот... -- он снял руки с клавиш -- конец!
   Гарц улыбнулся.
   -- Не все люди кончают самоубийством, -- сказал он. Сарелли, наклоняясь над клавишами и качаясь в такт тарантеллы, оборвал ее и, уставив глаза на художника, стал играть Kinderscenen Шумана. Гарц вскочил на ноги.
   -- Не играйте этого! -- вскричал он.
   -- Это волнует вас? -- спросил он любезно; -- а что вы скажите про это? -- он заиграл опять, скрючившись над пианино и заставляя ноты звучать подобно крику раненого зверя.
   -- Довольно! -- сказал он, поворачиваясь и вставая.
   -- Ваше здоровье! Итак, в самоубийство вы не верите, но в убийство? Обычно принято другое мнение; но вы не верите в обычаи? Обычаи существуют только для общества. -- Он выпил стакан Kümmel-я. -- Вы не любите общества?
   Гарц внимательно посмотрел на него; ему не хотелось спорить.
   -- Я не люблю чужих мыслей, -- сказал он, наконец; -- я предпочитаю думать по-своему.
   -- А общество всегда неправо? Бедное общество!
   -- Общество! А что такое общество... несколько людей в хороших костюмах? Что оно для меня сделало?
   Сарелли откусил кончик сигары.
   -- Ах! -- сказал он. -- Вот мы и подошли к сути. Хорошо быть художником!.. где другие подчинены дисциплине, он... как бы это сказать?.. осыпан розами.
   Художник вскочил на ноги.
   -- Да, -- сказал Сарелли, -- тонкий вы человек!
   -- А вы пьяны! -- воскликнул Гарц.
   -- Немножко пьян... мало, не так как нужно!
   Гарц разразился смехом. Глупо было оставаться здесь и слушать этого безумца. Что привело его сюда? Он двинулся к двери.
   -- Ах! -- сказал Сарелли, -- не стоит спать, -- лучше поговорим. Мне нужно много сказать... Иногда приятно поговорить с анархистом.
   Свет дня уже проходил сквозь щели ставень.
   -- Все вы анархисты, вы художники, писатели, все вы живете, играя фактами, как мячиком. Образы... в них нет ничего положительного, hein? Вы все гонитесь за новый, чтобы пощекотать свои нервы. Никакой дисциплины! Все вы настоящие анархисты!
   Гарц налил другой стакан вина и выпил. Лихорадочное возбуждение этого человека передавалось ему.
   -- Только дураки--ответил он, -- считают все дозволенный. А что до дисциплины, то что вы аристократы или буржуа о ней знаете? Голодали ли вы когда-нибудь? Испытывали ли вы когда-нибудь, как у вас переворачивается вся душа?
   -- Душа переворачивается? Недурно!
   -- Человек, который всегда думает о том, что скажут другие, -- воскликнул Гарц, -- ничего не стоит; каждый должен стоять на своих ногах.
   -- Значит, он не должен считаться с мнением других людей?
   -- Во всяком случае, не из-за трусости.
   Сарелли выпил.
   -- Что бы вы стали делать, если бы у вас здесь, -- сказал он, ударив себя в грудь, -- сидел дьявол? Могли бы вы заснуть?
   Нечто вроде жалости охватило Гарца. Он хотел сказать что-то утешительное, но не нашел слов; внезапно он почувствовал отвращение. Какая связь была между ним и этим человеком? Между его любовью и любовью этого человека?
   -- Гарц! -- пробормотал Сарелли;-- Гарц значит "смола", hein? Ваш род не старый?
   Гарц посмотрел на него горящими глазами и сказал:
   -- Мой отец -- крестьянин.
   Сарелли поднял бутылку Kümmel-я и твердой рукой вылил ее в стакан.
   -- Вы честный малый... а в каждой из нас сидит дьявол. Да, я забыл; я привел вас сюда затем, чтобы показать вам одну картину.
   Он распахнул настежь ставни; окна были уже открыты, и волна воздуха ворвалась в комнату.
   -- А! -- сказал он, втягивая воздух, -- пахнет землей, nicht wahr, Herr Artist'. Вы должны это чувствовать, -- этот запах ведь вам хорошо знаком... Смотрите, вот картина. Корреджио! Что вы скажите?
   -- Это копия.
   -- Вы думаете?
   -- Я знаю.
   -- Так вы говорите ложь, синьор, -- и, вытащив свой носовой платок, Сарелли ударил им художника по лицу.
   Гарц побледнел.
   -- Дуэль -- прекрасный обычай! -- сказал Сарелли, -- я буду иметь честь научить вас ему, если вы не испугаетесь. Вот пистолет... в этой комнате двадцать шагов по меньшей мере; двадцать шагов недурное расстояние!
   И, открыв ящик, он достал из футляра два пистолета и положил их на стол.
   -- Освещение достаточно хорошо. Но, может быть, вы боитесь?
   -- Дайте мне пистолет! -- крикнул разъяренный художник -- и подите к черту с вашими издевательствами!
   -- Минутку! -- пробормотал Сарелли; -- я заряжу их, заряженные они полезнее!
   Гарц выглянул из окна; у него кружилась голова. "Что случилось?" думал он. -- "Он сумасшедший... или я? Пусть убирается к черту! Я вовсе не желаю быть убитым!"
   Он повернулся и подошел к столу. Голова Сарелли покоилась на руке, -- он спал. Гарц машинально взял пистолеты и положил их обратно в ящик. Какой-то звук заставил его повернуть голову; перед ним стояла высокая сильная женщина в распущенной пеньюаре, застегнутой на груди. Ее серые глаза переходили от художника к бутылкам, от бутылок к пистолетному футляру. Это сопоставление поразило Гарца своим комизмом.
   -- Это часто случается, -- сказала она на деревенской жаргоне; -- "Der Herr не должен пугаться".
   Подняв недвижимого Сарелли, точно ребенка, она положила его на кровать.
   -- Ах, -- сказала она, садясь и кладя локоть на стол, -- он не скоро проснется!
   Гарц поклонился ей; терпеливая фигура женщины, вопреки ее юности и силе, казалась ему патетической. Забрав свою сумку, он вышел.
   Дым из коттеджей поднимался прямо вверх; космы тумана бродили в долине; пенье птичек звучало благословением. Пауки растянули по траве море паутинок, которые колебались и дрожали под давлением воздуха, как сказочная пряжа.
   Он шел весь день.
   Кузнецы, крепкие и высокие, с узловатыми мускулами, с сонными глазами и огромными русыми бородами выходили их своих кузниц и смотрели не него.
   Белые быки под ярмом, ожидая, когда их запрягут, обмахивали бока хвостами, медленно качая головами от зноя. Старухи на порогах коттеджей вязали, морща и щуря глаза.
   Белые домики с зияющими отверстиями чердаков под крышами, красная кирка, стук молотков в кузницах, медленный топот быков -- все говорило о мирном тру де без мысли, без подъема.
   Гарцу все это было хорошо знакомо, как и запах земли, о котором говорил Сарелли.
   К закату солнца Гарц пришел к группе лиственниц и сел отдохнуть. Было очень тихо, слышался только звон колокольцев на коровах и отдаленный стук падающих бревен.
   Двое босых мальчишек шли из лесу, шагая с серьезный видом по дороге; они посмотрели на Гарца, как на чудовище. Пройдя мимо него, они пустились бежать.
   -- В их возрасте, -- подумал он, -- я делал тоже самое. Сотни воспоминаний нахлынули ему в душу.
   Он посмотрел на деревню, раскинувшуюся внизу -- на белые домики с простыми черепицами кровель, на клубы дыма, на виноградники, где начинали распускаться молодые листочки, на башню с красный куполом, на ленту журчащего ручья и старый каменный крест. Ему было четырнадцать лет, когда он выбрался отсюда; и теперь, как раз тогда, когда он вздохнул свободно, когда настало время всецело отдать себя работе -- им овладела эта слабость. Лучше, тысячу раз лучше сбросить ее с себя.
   В одной или двух домах замигали огни; до него донесся запах древесного дыма, дальний звон колоколов, шум реки.

IX

   На следующий день единственной мыслью Гарца было вернуться к работе.
   Он вернулся в студию дней и, запасшись провизией, забаррикадировал нижнюю дверь. Три дня он не ходил из дома; на четвертый день отправился на виллу Рубейн.
   Замок Рункельштейн -- серый, слепой, бессильный -- все еще царствует над долиной. Окна, некогда, подобно глазам, следившие за конями и всадниками, пробиравшимися по снегам, выдержавшие залпы ружей и огонь факелов, теперь представляют из себя дыры, в которых вьют гнезда птицы. Ползучие растения опутали стены доверху. У башни, на месте, где прежде находились угрюмые воины в доспехах, висит деревянная доска, на которой начертана история замка, и вывешено объявление о ресторане. И только ночью, когда холодный месяц убеляет окрестности, замок стоит на высоте, над рекой, будто мрачный призрачный двойник себя самого в былое время.
   После длительного утреннего сеанса девушки отправились с Гарцем и Дауни к развалинам замка; мисс Нэйлор, оставшаяся дома из-за головной боли, напутствовала уходящих словами предостережения о солнечных ударах, жгучей крапиве, бродячих собаках.
   Со времени возвращения художника Христина и Гарц почти не разговаривали. Под бойницей, на которой они сидели, в галерее с маленькими столиками, окруженной железной решеткой, Дауни и Грета играли в домино, два солдата пили пиво, а на верхней площадке лестницы жена сторожа замка шила платье.
   Христина внезапно сказала:
   -- А я думала, что мы друзья.
   -- А разве, фрейлен Христина, мы не друзья?
   -- Вы уехали, не сказав ни слова; друзья так не поступают.
   Гарц прикусил губу.
   -- Я думаю, что вам нет дела, -- продолжала она с какой-то отчаянной поспешностью, -- делаете вы людям больно или нет. Вы жили здесь все это время, даже не стараясь повидаться с вашим отцом и матерью.
   -- Вы думаете, что им хочется меня видеть? Христина взглянула на него.
   -- Жизнь была так легка для вас, -- сказал он горько; -- вы не понимаете.
   Он повернул голову, у него вырвалось:
   -- Я горд тем, что я от земли... я не хотел бы, чтобы это было иначе; но они из "народа", они узки. Они понимают только то, что могут видеть и осязать.
   -- Мне очень жаль, что я так сказала, -- проговорила Христина мягко; -- вы никогда не говорили мне о себе.
   Было что-то жестокое в том, как художник посмотрел на нее; затем, точно почувствовав угрызение совести, он сказал быстро:
   -- Я всегда не любил крестьянской жизни... я хотел уйти, видеть мир; у меня было такое чувство там... я хотел... я не знаю, чего я хотел. Я бежал, наконец, в Меран к живописцу. Пастор написал мне письмо от моего отца, -- меня вышвырнули; вот и все.
   Глаза Христины горели, губы шевелились, как губы ребенка, слушающего сказку.
   -- Продолжайте, -- сказала она.
   -- Я пробыл в Меране два года, пока не изучил всего, что можно было, а затем брат моей матери помог мне добраться до Вены. Мне посчастливилось найти работу у человека, который расписывал церкви. Однажды, когда он был болен, я расписал купол церкви совершенно самостоятельно, я лежал на спине на подмостках целую неделю... я гордился этим куполом.
   Он остановился.
   -- Когда вы начали писать картины?
   -- Один из моих друзей спросил меня, почему я не пытаюсь поступить в Академию. Это заставило меня посещать вечерние классы; я работал, не пропуская ни минуты... Мне нужно было заработать на жизнь, конечно, и потому я работал ночами. Затем, когда надо было держать экзамен, я думал, что все пропало... мне казалось, точно я никогда не брал кисти или карандаша в руки. Но на второй день профессор, проходя мимо меня, сказал: "Хорошо. Очень хорошо". Это придало мне бодрости, и все же я был уверен, что провалился; но я был вторым из шестидесяти.
   Христина кивнула.
   -- Чтобы заниматься в Академии, я должен был, конечно, отказаться от работы. Там был только один учитель, который научил меня кой-чему. Другие были дураки. Этот человек имел обыкновение приходить и стирать рукавом то, что вы сделали. Я чуть не плакал от ярости, но сказал ему, что могу учиться только у него, и он был так удивлен этим, что принял меня в свой класс.
   -- Но как же вы жили, -- спросила Христина, -- без средств?
   Его лицо покрылось темной краской.
   -- Я не знаю, как я жил. Нужно самому пройти через это. Вы никогда не поймете.
   -- Но я хочу понять.
   -- Что вам сказать? Как я ходил два раза в неделю есть даровые обеды? Как я принимал эту благотворительность? Как я голодал? У моей матери был богатый двоюродный брат, я заходил к нему. Я не любил этого. Но если вы голодаете зимой...
   Христина протянула руку.
   -- Я брал взаймы уголь у студентов, таких же бедных, как и я... Но я никогда не брал у богатых студентов.
   Краска исчезла с его лица.
   -- Такая жизнь заставляет вас ненавидеть мир. Вы работаете до упаду; вам холодно; вы видите богатых в экипажах, в мехах, и вам все время хочется создать что-то великое. Вы ждете случая, какого-нибудь случая. Но бедному не дается ничего. Это заставляет вас ненавидеть мир.
   Глаза Христины наполнились слезами.
   Он продолжал:
   -- Но не я один был в таких условиях; мы имели обыкновение собираться. Гарин, русский, с рыжей бородой, сквозь которую местами сквозили щеки, с желтыми зубами, всегда голодный. Паунитц, который бывал в нашей компании из симпатии к нам. У него были жирные щеки, маленькие глазки и большая золотая цепь -- свинья! Потом маленький Мизек. Мы и собирались в его комнате, с обоями, висящими со стен, с двумя дверями, в которых были трещины, так что в комнате всегда гудел ветер. Обыкновенно мы усаживались на кровать и натягивали на себя для теплоты грязные одеяла и курили: табак был для нас необходим, без него мы не могли обойтись. Над кроватью висела богоматерь с младенцем -- Мизек был очень набожный католик; но однажды, когда у него не было на что пообедать, а торговец не платил ему за картину, он снял картину со стены и бросил на пол у нас перед глазами; она разорвалась, и он изорвал ее ногами на куски. Был еще Лендорф, тяжелый парень, который всегда, надувая свои белые щеки, говорил: "Verfluchte gesellschaft" [Проклятое общество -- нем.]. Был Шонборн, аристократ, который поссорился со своей семьей. Он был самым бедным из нас; но только он и я могли бы отважиться на что-нибудь... все они это знали.
   Христина слушала с ужасом.
   -- Вы хотите сказать, -- проговорила она, -- вы хотите сказать, что вы...
   -- Слушайте. Вы уже начинаете бояться меня. Даже вы не можете этого понять. Это внушает вам только страх. Голодный человек, живущий на чужой счет, безумный от ярости и стыда, волк даже для вас!
   Христина посмотрела ему прямо в глаза.
   -- Это неправда. Если я не могу понять, я могу почувствовать. Вы были бы и теперь таких же убеждений, если бы пришлось действовать опять?
   -- Да, даже и теперь мысль о людях, жирных от довольства, которые, насмехаясь, поднимают руки на бедняков, выстрадавших в десять раз больше того, что могли бы выдержать эти изнеженные животные, приводит меня в бешенство. Я стал старше; я жил... Я знаю, что насилием не все можно исправить. Ничто не устранит неправды, но это не уничтожает моего чувства.
   -- Вы совершили какое-нибудь насилие? Вы должны мне сказать теперь все.
   -- Мы обсуждали... всегда обсуждали.
   -- Нет, расскажите мне все.
   Она требовала бессознательно, и он, казалось, бессознательно давал ей право узнать все.
   -- Рассказывать особенно нечего. Однажды мы стали обсуждать, говоря шепотом... первый начал Гарин; он был замешан в каком-то деле в России. Мы дали клятву и после этого уже не говорили громко. План был выработай. Это было ново для меня, но я ненавидел все -- я был вечно голоден, я страдал от подачек, и нужно было что-то сделать. Они знали это; они обычно посматривали на меня и на Шонборна; мы знали, что ни у кого больше на это не хватит смелости. Он и я были большими друзьями, но мы никогда не говорили об этом; мы старались совсем не думать об этом. Если выдавался счастливый день, и мы были не так голодны, это казалось неестественный; но когда день был не так благоприятен -- все казалось довольно естественный. Я не боялся, но мне случалось вскакивать ночью, я проклинал обет, который мы наложили на себя, я ненавидел всех своих товарищей. Я не был создай для этого, это не было моим делом, это угнетало меня... я ненавидел это, но иногда я был подобен безумному.
   -- Да, да, -- прошептала она.
   -- Все это время я работал в Академии и изучал все, что мог... Однажды вечером мы собрались, Паунитца не было. Мизек заговорил, как надо устроить дело. Шонборн и я посмотрели друг на друга... было тепло... может быть мы были не голодны... была весна, а весною все другое. Было что-то...
   Христина кивнула.
   -- Когда мы разговаривали, раздался стук в дверь. Лендорф поглядел в замочную скважину и сделал нам знак. Явилась полиция. Никто ничего не говорил, но Мизек залез под кровать; мы все за ним; а стук становился все громче и громче. В стене за постелью была маленькая дверь в пустой погреб. Мы проползли в него. За каким-то ящиком там был трап, через который вкатывали бочки. Мы пробрались через него на заднюю улицу и разбрелись в разные стороны.
   Он сделал паузу, Христина задыхалась.
   -- Я думал было забрать с собою свои деньги, но у моей двери стоял полицейский. Они ловко поймали нас. Выдал нас Паунитц. Если бы я встретил его даже теперь, я бы задушил его. Я дал клятву, что не дамся в руки, но я не знал, куда идти. Тут я вспомнил о маленькой итальянце-цирюльнике, который брил меня, когда мне нечем было заплатить за бритье; я знал, что он мне поможет. Он принадлежал к какой-то итальянской организации; он часто говорил со мною, конспиративно, конечно. Я пошел к нему. Он брился, чтобы идти на танцевальный вечер. Я рассказал ему, что случилось; было смешно смотреть, как он загородил спиною дверь. Он был очень испуган, понимая все лучше, чем я -- мне было тогда только двадцать лет. Он сбрил мне голову и усы и надел русый парик. Затем он принес мне макарон и мяса. Он дал мне большие русые усы и фуражку; усы он спрятал мне за пазуху, Он принес мне свой плащ и четыре гульдена. Все время он был чрезвычайно испуган и, прислушиваясь, говорил: "кушайте"!
   Когда я кончил, он сказал:
   -- Уходите, я вас больше не знаю.
   Я поблагодарил его и вышел. Я блуждал всю эту ночь; ибо я не мог ни думать о чем-нибудь, ни куда-нибудь уйти. Утром я заснул на скамейке в одной из скверов.
   Тогда я придумал пойти в Gallerien; и я провел там весь день, осматривая картины. Когда галерея закрылась, я был измучен, а потому пошел в кафе и спросил себе пива. Выйдя оттуда, я снова сел на ту же скамейку в сквере. Я хотел дождаться темноты и потом выбраться из города и сесть на поезд на какой-нибудь маленькой станции, но, сев на скамью, я заснул. Полицейский разбудил меня. У него в руке был мой парик.
   -- Зачем вы носите парик? --спросил он.
   Я ответил:
   -- Потому что я лыс.
   -- Нет, -- сказал он, -- вы не лысы, вы обрились. Я чувствую, что у вас есть волосы.
   Он провел пальцами по моей голове. Я почувствовал себя как-то легко и засмеялся.
   -- А! -- сказал он. -- Отправляйтесь со мной и объясните все; ваш нос и глаза выдают вас.
   Я спокойно пошел с ним в участок.
   Гарц, казалось, был увлечен своим рассказом. Его живое смуглое лицо двигалось, серо-стальные глаза расширились, точно он вновь переживал эти давно минувшие чувства. Солнце садилось, и жаркие лучи его стали косыми; Христина съежилась; обняв руками свои колени.

X

   -- Тогда я не думал о том, что из этого выйдет. Я не думал даже о том, что мне следует говорить. Полицейский провел меня вниз по проходу в комнату с решетками на окнах, с длинными скамьями и картами на стенах. Он не спускал с меня глаз; и я видел, что надежды нет. Потом пришел инспектор. "Ведите его сюда", сказал он. -- Я помню мое чувство к нему, я мог бы его убить за такое приказание. Мы вошли в следующую комнату. В ней были большие часы, письменный стол и выходящее на двор окно с железными засовами. Инспектор приказал мне снять фуражку. Я снял ее, парик и все прочее. Он спросил у меня, кто я, но я отказался отвечать. В эту минуту послышались громкие голоса в комнате, из которой мы пришли. Инспектор сказал полицейскому смотреть за мной и пошел взглянуть, что там происходит. Я слышал, как он разговаривал. Он крикнул. "Идите сюда, Бекер!" Я стоял очень тихо, и Бекер пошел к двери. Я слышал, как инспектор сказал: "Пойдите и отыщите Шварца, я посмотрю за этим господином". Полицейский удалился, и инспектор, полуоборотившись ко мне спиной в дверях, наполовину открытых, снова начал переговариваться с человеком в другой комнате. Раз или два он оглянулся на меня, но я стоял тихо все время. Они стали препираться, в голосах их послышалась злоба. Инспектор понемногу стал подвигаться в другую комнату. "Пора!" подумал я и сбросил свой плащ. Я схватил плащ и фуражку полицейского и надел. Мое сердце билось так, что мне становилось дурно. Я подошел на цыпочках к окну. На дворе никого не было, лишь у ворот какой-то человек держал лошадей. Я слегка приоткрыл окно и затаил дыхание. Я слышал, как инспектор кричал: "Я сделаю о вас донесение за вашу дерзость!" -- тут я выскочил в окно. Плащ чуть не свалился к моим ногам, а фуражка сдвинулась на глаза. Я подошел к человеку, что держал лошадей, и сказал: "Добрый вечер". Одна из лошадей стала брыкаться, и он только заворчал на меня. Я сел в проходивший трамвай; через пять минут он доставил меня на Западный вокзал; там я слез. Поезд отправлялся. Слышался крик: " Einsteigen" [Посадка -- нем.]. Я побежал. Проводник пытался задержать меня. Я крикнул: "Спешное дело!" Он пропустил меня. Я вскочил в вагон. Поезд тронулся.
   Он остановился, а Христина вздохнула.
   Гарц продолжал, скручивая прутик плюща:
   -- В вагоне сидел мужчина и читал газету. Я спросил у него: "Где будет первая остановка"? --"Ст. Польтен". Я понял, что это мюнхенский экспресс -- Ст. Польтен, Амштеттен, Линц и Зальцбург. До границы четыре остановки.
   Человек положил газету и посмотрел на меня: у него были длинные русые усы и довольно потрепанное платье. Его взгляд встревожил меня, потому что я думал, что он каждую минут скажет: "Вы не полицейский!" И вдруг мне пришло в голову, что, если меня ищут в этом поезде, то будут искать меня именно как полицейского. Они ведь узнают на вокзале, что полицейский пробежал в последнюю минуту. Мне хотелось отделаться от плаща и фуражки. Но здесь был человек, и мне не хотелось выходить из вагона, чтобы другие люди не обратили на меня внимания. А потому я сел. Наконец, мы приехали на Ст. Польтен. Человек, бывший со мною в вагоне, взял свою сумку и вышел, оставив на лавке газету. Мы поехали дальше. Я вздохнул, наконец, свободно и, как можно скорее, под прикрытием темноты, вышвырнул плащ и фуражку. Я думал: "Теперь мне надо перебраться через границу". Я вынул свою фуражку и нашел усы, которые мне дал Луиджи; вычистил платье, как можно чище, надел усы и с помощью маленьких кусочков мела, что были у меня в кармане, набелил себе брови; затем провел несколько линий по лицу, чтобы сделать его старее, и глубже надвинул фуражку на парик. Я сделал это довольно хорошо, -- я совершенно походил на человека, который вышел. Я сел в его углу, взял газету и стал ждать Амштеттена. Время казалось мне бесконечно долгим, пока мы туда прибыли. Из-за газеты я мог видеть пять или шесть полицейских на платформе, одного совсем близко. Он открыл дверь, посмотрел на меня и прошел через вагон в коридор. Я взял табаку и свернул папиросу, но она дрожала, -- он поднял веточку плюща, -- как этот прутик. Через минуту вошел кондуктор и полицейские. "Он был здесь": сказал кондуктор, "с этим господином". Один из них посмотрел на меня и спросил: "Вы видели полицейского, ехавшего в этом поезде?" -- "Да", сказал я. --"Где?"--"Он вышел на Ст. Польтен". Полицейский спросил кондуктора: "Вы видели, как он вышел?" Кондуктор покачал головой. Я сказал: "Он слез на ходу поезда". --"А!" -- сказал полицейский. "Какой у него вид?" -- "Он скорее невысокого роста, без усов. Ну?" -- "Не заметали ли вы в нем чего-нибудь необыкновенного?" -- "Нет, сказал я, разве только то, что он носил цветные брюки. А в чем дело?" Полицейский сказал другому: "Это он самый. Послать телеграмму в Ст. Польтен". Он спросил меня, куда я еду. Я сказал ему, что в Линц. -- "А!" сказал он, "Вы дадите там показания; ваше имя и адрес, пожалуйста". --"Жозеф Рейнгардт, 17, Дунайская улица". Он записал. Кондуктор сказал: "Мы опаздываем, можно отправляться?" Они захлопнули дверь. Я слышал, как они говорили кондуктору: "Ищите и в Линце, и донесите там инспектору". Они поспешили на платформу, и мы тронулись. Сначала я подумал, что мне следует выйти, как только поезд отошел от станции. Затем, что я еще слишком далеко от границы, лучше выйти в Линце и попытать там счастья. Я сидел тихо и пытался не думать. Спустя долгое время поезд пошел медленно. Я высунул голову и увидел в отдаленье цепь огней, висящих в черной мраке. Я растворил дверь и ждал, когда поезд пойдет еще медленнее. Я не собирался выйти в Линце. и, подобно крысе, попасть в крысоловку. Наконец, я уже не мог больше ждать; я открыл дверь, прыгнул и упал в какие-то кусты. Я не получил поранений, но разбился почти до потери сознания. Как только я оправился, я пополз.
   Было очень темно. Я почувствовал тяжесть, боль и некоторое время шел спотыкаясь среди деревьев. Но вот я вышел на открытое место; с одной стороны, я видел очертания города в свете горящих фонарей, а с другой черную массу, должно быть, лес. В отдалении тоже была тонкая цепь огней. Я подумал: "Это, вероятно, огни на мосту". В это время взошел месяц, и я увидел реку, сверкавшую внизу. Было холодно и сыро, и я шел быстро. Наконец, мимо домов и лающих собак, я вышел на дорогу, что вела вниз к реке; там я сел у какого-то сарая и заснул. Я проснулся окоченелый. Было темнее, чем прежде; месяц зашел. Я мог только разглядеть реку. Спотыкаясь, я побрел дальше, чтобы пройти город до рассвета. Все производило мрачное впечатление -- дома, сараи, запах реки, запах гниющего сена, яблок, смолы, ила, рыбы; здесь и там на верфи горели фонари. Я спотыкался о бочки, канаты, ящики; я видел, что никогда не доберусь до открытого места; на другой стороне уже занималась заря. Несколько человек вышли из дома, стоявшего позади меня. Я согнулся и забрался за какие-то бочки. Они пошли вдоль верфи, и точно свалились в реку. Я слышал, как они говорили: "К вечеру будем в Пассау". Я встал и увидел, как они прошли на пароход, стоящий носом вверх по течению, с баржами на буксире. К пароходу вели сходни, на другом конце которых горел фонарь. Я мог расслышать, как матросы ходили под палубой, разводя пары. Я пробежал по сходням и пробрался на конец парохода. Я думал плыть с ними в Пассау! Буксирный канат был довольно туго натянут; и я знал, что, если бы мне удалось пробраться по нему на баржи, я был бы в безопасности. Я схватился за канат и стал ползти. Я был в отчаянии, я знал, что матросы сейчас выйдут, а становилось уже светло. Я несколько раз думал, что упаду в воду, но, наконец, я добрался до большой баржи. Она была нагружена соломой. На борту ее никого не было. Я был голоден и испытывал жажду. -- Я поискал чего-нибудь поесть; там ничего не оказалось, кроме золы и мужского платья. Я забрался в солому. Скоро на лодке приплыли матросы, по одному для каждой баржи, и послышалось шипенье пара. Как только пароход стал двигаться по воде, я заснул. Когда я проснулся, мы шли в густом тумане. Я сделал маленькое отверстие в соломе и стал глядеть на матроса. Он сидел у огня на краю баржи, так что искры и дым относило ветром на воду. Он ел и пил, орудуя обеими руками; в тумане он казался довольно забавный -- точно огромная птица, хлопающая крыльями; чувствовался приятный запах кофе, и я вдруг чихнул. Как он вскочил! Но вот он схватил вилы и стал пырять ими в солому. Тут я привстал. Я не мог не засмеяться, так он был поражен -- этот огромный, мрачный человек, с большой черной бородой, Я показал ему на огонь и сказал: "Дай мне чего-нибудь, брат!" Он вытащил меня из соломы; я так окоченел, что не мог двигаться.
   Я сел у огня, ел черный хлеб и репу и пил кофе, а он стоял возле, наблюдая за мной и бормоча. Я не мог хорошо понимать его -- он говорил на венгерской наречии. Он спросил меня: "Как я сюда попал, кто я, откуда?" Я посмотрел вверх ему в лицо, а он посмотрел на меня вниз, посасывая трубку. Это был большой человек, он был один на реке, я устал лгать и потому рассказал ему все. Когда я кончил, он только поворчал. Я видел, как он стоит надо мною, с бородой, мокрой от тумана, с огромными голыми ручищами. Он зачерпнул мне воды, я умылся, показал ему свой парик и усы, и бросил все это за борт. Весь этот день мы лежали на барже в тумане, протянув ноги к огню, куря; порою он сплевывал в огонь и бормотал себе в бороду. Я никогда не забуду этого дня. Пароход был похож на чудовище с огненными ноздрями, а баржи на немых животных, с глазами там, где горели огни. Берега не было видно; но иногда в тумане проглядывали огромные, расплывчатые деревья или замок. Если бы только в тот день у меня были краски и холст!
   Он вздохнул.
   -- Это было ранней весной, и река была в разливе. Пароход шел в Регенсбург, чтобы разгрузиться там, взять новый груз и плыть назад в Линц. Как только туман стал редеть, барочник спрятал меня в солому. В Пассау была граница; там мы стояли ночь, но ничего не случилось, и я спал в соломе. На следующий день я вышел на палубу баржи; тумана не было, но я был свободен, -- солнце блестело золотой на соломе и зеленой холсте. Вода, казалось, пляшет, и я смеялся -- я смеялся все время, и барочник смеялся вместе со мной. Прекрасный это был человек! В Регенсбурге я помогал ему разгрузить баржу; мы работали больше недели; они прозвали меня "лысым", и когда все было кончено, я отдал заработанные деньги большому барочнику. Расставаясь, мы поцеловались. У меня все еще оставалось три гульдена из тех, что дал мне Луиджи, и я пошел к художнику и условился на счет работы. Шесть месяцев я прожил там, чтобы скопить денег; затем я написал двоюродному брату моей матери в Вену, и сообщил, что собираюсь в Лондон. Он дал мне туда рекомендации к некоторым своим друзьям. Я поехал в Гамбург, а оттуда в Лондон на товарном пароходе и до сих пор сюда не возвращался.

XI

   После минутного молчания Христина сказала дрогнувшим голосом:
   -- Так вас могут арестовать?
   Гарц засмеялся.
   -- Если узнают; но ведь это было семь лет тому назад.
   -- Зачем же вы приехали сюда, раз это так опасно?
   -- Я очень много поработал, мне хотелось повидать родину... после семи лет, да еще когда она под запретом! Но я готов уехать теперь.
   Он посмотрел на девушку вниз, нахмурившись.
   -- Вам и в Лондоне трудно жилось? -- спросила Христина.
   -- Еще труднее, сначала... я не знал языка. В моей профессии трудно добиться признанья. Есть слишком много людей, в чьих интересах вас погубить... я не забуду их!
   -- Но не все же такие.
   -- Нет; есть и прекрасные люди. И их я не забуду. Я имею теперь возможность сбывать мои картины; я уже не беспомощен, и я обещаю вам -- я не забуду их! Если в будущей у меня будет сила, а я добьюсь ее -- я их не забуду!
   Гравий дождем зашумел по стене. Дауни стоял под ними с довольный выражением на обращенном кверху лице.
   -- Вы собираетесь просидеть здесь всю ночь? --спросил он. -- А мы с Гретой наскучили друг другу.
   -- Мы идеи, -- поспешно отозвалась Христина.
   На обратной пути ни он, ни она не говорили ни слова, но когда дошли до виллы, Гарц взял ее руку и сказал:
   -- Фрейлен Христина, я не могу продолжать ваш портрет. Я уже не прикоснусь к нему больше.
   Она не ответила, но они посмотрели друг на друга и, казалось, оба просили, умоляли о чем-то большей. Она опустила глаза; он выпустил ее руку и, сказав "доброй ночи", побежал за Дауни.
   В коридоре Доминик, неся блюдо с фруктами, встретил сестер; он сообщил им, что мисс Нэйлор уже пошла спать; что герр Поля не будет дома к обеду и что его хозяин обедал в своей комнате; обед будет приготовлен для миссис Дэси и двух молодых леди через четверть часа: "Рыба отличная нынче вечером: форельки! Отведайте, синьорина!"
   И он зашагал дальше, ступая быстро и мягко, как кошка; концы его фрака болтались, каблуки белых ботинок сверкали.
   Христина побежала вверх по лестнице. Она стала бегать по комнате, чувствуя, что, остановись она, ее охватят тяжелые мучительные мысли, и что только движение могло рассеять это состояние. Она умылась, переменила платье и ботинки и сбежала вниз в комнату дяди. Мистер Трефри только что кончил обедать, отодвинул от себя маленький столик и, сидя в кресле, с очками на носу, читал Times. Христина коснулась губами его лба.
   -- Рад видеть тебя, Хриза! Твой отчим не пришел к обеду, а я не могу выносить твою тетку, когда она в болтливом настроении... хвастунья, Хриза, между нами, будь сказано, не правда ли?
   Глаза у него сверкали.
   Христина улыбнулась. Она чувствовала какое-то странное, счастливое волнение, которое не позволяло ей оставаться спокойной.
   -- Портрет кончен? -- вдруг спросил мистер Трефри, шурша газетой. -- Смотри, не влюбись в художника, Хриза!
   Христина была теперь довольно спокойна.
   -- Почему бы нет? -- подумала она. -- Что ты знаешь о нем? Разве он не достаточно хорош для меня?
   Загремел гонг.
   -- Ваш обед, -- заметил мистер Трефри. С внезапный сокрушением она наклонилась и поцеловала его.
   Но когда она вышла из комнаты, мистер Трефри отложил газету и пристально смотрел на дверь, ворча про себя и задумчиво трогая подбородок.
   Христина не могла есть; она сидела равнодушная к прислуживаньям Доминика, мучимая тревожный страхом и томлением. Она наугад отвечала миссис Дэси. Грета украдкой посматривала на нее из-под густых ресниц.
   -- Решительные люди очаровательны, не правда ли, Христина? -- сказала миссис Дэси, выставляя немного подбородок. -- За это я так люблю мистера Гарца; такое огромное преимущество для человека -- знать свою душу. Стоит только посмотреть на этого человека, чтобы увидеть, что он знает, чего хочет.
   Христина отодвинула свою тарелку. Грета, вспыхнув, сказала отрывисто:
   -- Доктор Эдмунд нерешительный человек, мне кажется. Сегодня днем он сказал мне: --"Выпить ли мне пиво?., да, выпить... нет, не буду!" -- и затем приказал подать себе пива, да, а когда оно было подано, отдал его солдатам.
   Миссис Дэси перевела свою загадочную улыбку с одной девушки на другую.
   Когда обед кончился, все пошли в ее комнаты. Грета сразу села за пианино, -- ее длинные волосы падали почти до клавишей; она молча перебирала ноты, улыбаясь про себя и посматривая на тетку, которая читала "этюды" Патера. Христина тоже взяла книгу, но скоро отложила ее: прочтя несколько страниц, она не поняла ни слова. Она вышла в сад и гуляла по площадке, закинув руки назад. Воздух был тяжелый. Отдаленный гром гремел в горах, вспышки летней молнии трепетали над деревьями; две огромных бабочки вились над розовый кустом. Христина наблюдала их мягкий, неверный полет. Дойдя до маленькой дачки, она бросилась на скамью и прижала руки к сердцу.
   Она почувствовала в сердце странную, внезапную боль. Уйдет ли он от нее? Если да, то что ей останется? Какой маленькой, какой узкой казалась ей ее жизнь по сравнению с миром красоты, усилий, самопожертвования, верности! Точно вспышка этой летней молнии обожгла ее, отняла у нее возможность лететь, опалив крылья, как у одной из тех бледных порхающих бабочек! Взошли звезды, озаряя ее лицо.
   -- Слепая! -- подумала она. -- Как можно было быть такой слепой!
   Кто-то шел вниз по дорожке. -- Кто там? -- воскликнула она.
   Гарц стоял у двери.
   -- Зачем вы пришли? -- сказал он. -- Ах, зачем вы пришли!
   Он схватил ее руку: Христина попыталась освободить ее, отвести глаза, но не могла. Он бросился перед ней па колени и воскликнул: -- я вас люблю.
   Охваченная каким-то восторгом и сладким ужасом, Христина прислонилась лбом к его руке.
   -- Что вы делаете? -- услышала она его слова. -- Возможно ли, что вы любите меня? -- и она почувствовала на волосах своих его поцелуй.
   -- Милая! Тебе будет так трудно; ты такая маленькая, маленькая, такая слабая!
   Прижав его руку к лицу, она прошептала: -- Мне не страшно!
   Последовало долгое молчание, которое, казалось, длилось вечно. Вдруг она обвила его шею руками и поцеловала.
   -- Пусть будет, что будет! -- прошептала она и, подобрав платье, убежала от него в темноту.

XII

   На следующее утро Христина проснулась с улыбкой. В ее позе, голосе, глазах была счастливая и нежная задумчивость, -- точно она ласкала какую-то священную мысль. После завтрака она взяла книгу и села у раскрытого окна, откуда были видны тополя, сторожащие вход. Дул легкий ветерок; розы у окна кивали ей; соборные колокола звонили полным звоном; пчелы жужжали над лавандой и мягкие облака плыли по небу как огромные белые птицы.
   В комнату долетал отрывисто диктующий голое мисс Нэйлор и вздохи Греты, которая писала диктовки, одним глазом глядя в тетрадь, а другим на Скрэффа, который лежал, положив черное ухо на лапу и шевеля желтыми бровями. Он был в немилости, ибо Доминик, нечаянно наткнувшись на него, увидел, как он стал на задние лапы перед пудингом, а потом съел его в награду за это.
   Христина отложила книгу и вышла в дверь. Гарц шел по дороге. Она остановила на нем долгий взгляд. "Я вся ваша!" -- прошептала она. Его рука пожала ее руку, и он вошел в дом.
   Она вошла за ним, взяла книгу и стала ждать. Казалось, прошло много времени прежде, чем он вышел, но, выйдя, он остановил ее жестом и поспешно удалился; перед ней промелькнуло его лицо, бледное, с посиневшими губами. Почувствовав дурноту и слабость, она побежала в комнату отчима.
   Герр Поль стоял в углу крайне встревоженный, с видом человека, захваченного врасплох. Его тонкая рубашка сморщилась, точно грудь его внезапно поднялась под влиянием какого-то сильного волнения; его дымчатые очки болтались у него на спине, а пальцы путались в бороде. Он уставился глазами в одну точку на полу как бы ожидая, что оттуда вот-вот раздастся взрыв, которым разорвет всех на куски. В другом углу миссис Дэси, полузакрыв глаза, проводила по лбу кончиками пальцев.
   -- Что вы сказали ему?
   Поль посмотрел на нее стеклянный взглядом.
   -- Mein Gott! [Боже мой! -- нем.] -- сказал я. -- Я и твоя тетка!
   -- Что вы сказали ему? -- повторила Христина.
   -- Наглец! Анархист! Негодяй!
   -- Поль! -- пробормотала миссис Дэси.
   -- Преступник! Повеса!
   Герр Поль начал шагать по комнате.
   Дрожа с головы до ног, Христина крикнула: -- Как вы смеете? -- и выбежала из комнаты, оттолкнув мисс Нэйлор и Грету, которые, бледные и испуганные, стояли в дверях.
   Герр Поль перестал ходить и, все еще глядя в одну точку пола, проворчал:
   -- Мило, hein? Что это? Скажите мне, пожалуйста! Анархист! Нищий!
   -- Поль! -- пробормотала миссис Дэси.
   -- Поль! Поль! А вы! -- он указал на мисс Нэйлор. -- Две женщины, кажется с глазами...
   -- Тут ничего не поделаешь силой, -- прошептала миссис Дэси, оттирая носовым платком губы.
   Мисс Нэйлор, смуглые щеки которые горели, подошла к Полю.
   -- Я надеюсь, что вы не... -- сказала она. -- Я уверена, что тут не было ничего, чему я могла бы помешать... Я бы была рада, если бы вы это поняли.
   И повернувшись с достоинством, маленькая женщина вышла и закрыла за собою дверь.
   -- Слышите! --сказал герр Поль очень саркастически: -- "не было ничего, чему она могла бы помешать!" Enfin! [Наконец! -- фр.] Скажите мне, пожалуйста, что же мне теперь делать?
   "Люди света", философия которых является плодом обстоятельств и общепринятых мнений, всякое отклонение от обычного пути признают опасный, ужасным, невыразимо скучным. Герр Поль прожил всю жизнь, смеясь над убеждениями; но когда дело коснулось его самого, -- этого смеха как ни бывало. То, что девушка, законный опекуном которой он являлся, не выйдет замуж за человека хорошо воспитанного, обладающего соответствующим состоянием, соответствующим образом избранного, было невыразимо ужасно. С его точки зрения этот ужас был вполне извинителен; и, естественно, он не был способен понять, извинителен ли этот ужас с других точек зрения. Его изумление поэтому было приправлено пафосом; сталкиваясь с явлением, которого он абсолютно не понимал, он был подобен ребенку. Это свидание оставило в нем чувство неуверенности, и это казалось ему ужасно несправедливым.
   Дверь снова открылась, и вбежала Грета -- с горящими щеками, распущенными волосами, обливаясь слезами, катившимся по ее щекам.
   -- Папа, -- плакала она, -- ты был жесток к Хризе! У нее дверь на замке; слышно, как она плачет... зачем ты был жесток к ней?
   И, не дожидаясь ответа, она снова выбежала из комнаты.
   Герр Поль схватился за голову обеими руками:
   -- Хорошо! Очень хорошо! Не угодно ли, моя собственная дочь! Что же дальше?
   Миссис Дэси вяло поднялась со своего стула.
   -- У меня болит голова, -- сказала она.
   Она подошла к Полю и, прикрывая рукой глаза, заговорила тихим голосом:
   -- Не стоит затевать эту историю... из этого ничего не может выйти... у него нет ни гроша. У Христины ничего не будет до твоей смерти, которая еще нескоро случится, если только у тебя не будет апоплексического удара!
   При ее последних словах герра Поля передернуло.
   -- Гм! -- пробормотал он.
   Казалось, будто весь свет решил быть к нему бесчеловечным.
   Миссис Дэси продолжала:
   -- Если я понимаю этого молодого человека, он не придет сюда больше после того, что ты ему сказал. Что до Христины, то тебе лучше поговорить об этом с Николасом. А я пойду полежать.
   Герр Поль нервно поправил воротник рубашки на своей круглой шее.
   -- Николас! Конечно... блестящая мысль! Quelle diable d'affaire! [Вот чертово дело! -- фр.]
   -- Французский! -- подумала миссис Дэси. Значит скоро успокоится. Бедная Христина! Печально! Впрочем, такие случаи дело времени и обстоятельств.
   Это очень утешило ее.
   Но для Христины часы тянулись длительным кошмаром горя и позора, страха и гнева. Простит ли он ее? Останется ли ей верен? Или оставит ее без единого слова? Со вчерашнего дня она точно вступила в другой мир и вот теперь потеряла его. Что будет вместо этого чувства, опьяняющего, как вино? Какой горький, страшный конец! Какой грубый переход к действительности!
   Спустя некоторое время она пустила в свою комнату Грету, так как девочка стала рыдать; но она не стала разговаривать с ней и час за часом сидела у окна, -- ветерок обвевал ей лицо, -- с грустными глазами, обращенными к небу и деревьям. Сделав две-три попытки утешить ее, Грета села на пол и скромно смотрела на сестру в молчании, которое нарушалось только всхлипыванием Христины, да пеньем птиц. Позже девочка^ ушла и не возвращалась.
   После своего разговора с мистером Трефри, герр Поль принял ванну, тщательно надушился, дав этим ясно понять, что ни при каких обстоятельствах человеческое жилище не должно превращаться в свиной хлев. Затем в скорости он ушел в Kurhaus и не вернулся к обеду.
   К обеду Христина сошла вниз. У нее на щеках были красные пятна и темные круги под глазами; впрочем, вела она себя так, точно ничего не случилось. Мисс Нэйлор, взволнованная добротой своего сердца и потрясениями, которым подвергалась ее нервная система, катала бесчисленное количество хлебных шариков, с изумлением глядя на каждый вновь появляющийся и пряча их с замешательством. Мистер Трефри кашлял и, когда говорил, то его голое дрожал больше чем всегда. Грета сидела молча, стараясь заглянуть в глаза Христины; одна миссис Дэси, казалось, чувствовала себя хорошо. После обеда мистер Трефри удалился в свою комнату, тяжело опершись на плечо Христины. Садясь в кресло, он сказал:
   -- Не унывай, дорогая!
   Христина не ответила.
   За дверями его комнаты Грета схватила Хризу за рукав.
   -- Прочти! -- прошептала она, давая Христине клочок бумаги.
   -- Это мне от д-ра Эдмунда, но ты должна прочитать. Христина развернула бумажку, на которой было написано:
   "Мой философ и друг! Я получил вашу записку и пошел к нашему другу в студию; его не было дома, но полчаса назад я встретил его на площади. Ему немножко не по себе; с ним случился легкий солнечный удар, -- ничего серьезного. Я взял его к себе в отель, он лежит у меня в постели. Если он пробудет у меня день--два, то совсем оправится. Во всяком случае, ему не удастся уйти теперь из моих лап.
   Свидетельствую искреннее уважение мисс Христине. Ваш в дружбе и философии

Эдмунд Дауни".

   Христина читала и перечитывала эту записку, затем повернулась к Грете.
   -- Что же ты сказала д-ру Дауни?
   Грета взяла клочок бумаги и ответила:
   -- Я написала: "Дорогой д-р Эдмунд, мы беспокоимся о герре Гарце. Мы опасаемся, что он не совсем здоров. Мы (я и Христина) хотели бы знать это. Сообщите, пожалуйста.

Грета".

   -- Вот и все.
   Христина опустила глаза:
   -- Что тебя заставило это написать?
   Грета печально посмотрела на нее:
   -- Я думала... Хриза! Пойдем в сад. Мне так жарко, и без тебя так скучно.
   Христина наклонила голову и прижалась лицом к лицу Греты, а потом, не сказав ни слова, взбежала на лестницу и заперлась на ключ в своей комнате. Девочка остановилась, прислушиваясь; услышав, как щелкнул ключ в замке, она села на нижней ступеньке и схватила руками Скрэфа.
   Полчаса спустя мисс Нэйлор, проходя со свечей, нашла здесь Грету, которая крепко спала, положив голову на Скрэфа, с заплаканный личиком...
   Миссис Дэси тоже прошла со свечей в комнату брата. Она остановилась перед его креслом, сложив руки.
   -- Николас, что же делать?
   Мистер Трефри налил в стакан виски.
   -- А черт знает, Кон! -- ответил он, -- почем я знаю?
   -- В Христине есть что-то такое, что делает опасный всякое вмешательство в это дело. Я знаю очень хорошо, что не имею на нее никакого влияния.
   -- Ты права, Кон, -- ответил мистер Трефри.
   Бледные глаза миссис Дэси, устремленные на него, заставили его взглянуть вверх.
   -- Брось пить виски и выслушай меня. Поль является...
   -- Поль, -- проворчал мистер Трефри, -- осел!
   -- Поль, -- продолжала миссис Дэси, -- является опасный элементом в настоящей положении; вся эта несвоевременная оппозиция может заставить ее сделать Бог знает что! Христина добра, она "податлива", как говорят; но если стать ей поперек дороги, она сделается упряма как...
   -- Как ты или я! Оставь ее в покое!
   -- Я понимаю ее характер, но я совершенно не знаю, что делать.
   -- Ничего не делать!
   Он снова выпил.
   Миссис Дэси взяла свечу.
   -- Ну и люди! --сказала она с таинственный выражением и, пожав плечами, вышла.
   Мистер Трефри поставил стакан.
   -- Понимаешь? --подумал он; -- нет, не понимаешь, ни ты ни я! Кто поймет юную девушку? Туман, мечты, лунный свет... Что она нашла в этом художнике, хотел бы я знать?
   Он тяжело дышал. -- Ей Богу! Ста тысяч фунтов не пожалел бы, чтобы только этого не было!

XIII

   В течение многих часов после того, как Дауни перевез его к себе в отель, Гарц лежал, томимый болями в голове и шее. Весь день он пробыл на жарком солнце, ничего не ел, переживал сильные волнения. Всякое движение причиняло ему такое страдание, что он мог только лежать совершенно неподвижно, считая пятна, прыгающие перед его глазами. Дауни сделал для него все возможное, но Гарца сердил внимательный испытующий взгляд черных спокойных глаз доктора.
   На исходе второго дня Гарц уже был в состоянии встать; Дауни застал его сидящим на кровати в рубашке и брюках.
   -- Сын мой, -- сказал он, -- расскажите лучше, в чем дело... это оживит вас.
   -- Я должен вернуться к работе, -- сказал Гарц.
   -- К работе! -- задумчиво сказал Дауни; -- вы не в силах этого сделать, хотя бы и захотели.
   -- Я должен.
   -- Мой дорогой, вы не отличите одного цвета от другого.
   -- Я должен что-нибудь делать; я не могу сидеть здесь и предаваться думам.
   Дауни засунул пальцы в жилет.
   -- Вы не увидите солнца еще три дня, если мне удастся настоять на этом.
   Гарц встал.
   -- Я пойду в студию завтра, -- сказал он. -- Я обещаю вам не выходить. Я должен быть там, где я могу видеть свою работу. Если я не смогу писать красками, то буду рисовать, я буду пробовать кисти, передвигать вещи. Я сойду с ума, если ничего не буду делать.
   Дауни взял его за руку и провел вверх и вниз.
   -- Я позволю вам ходить, -- сказал он, -- но не лишайте меня надежды вылечить вас. Для меня так же важно поставить вас на ноги, как для вас нарисовать хорошую картину. А теперь ступайте в кровать; я возьму экипаж для вас завтра утром.
   Гарц снова сел на кровать и долго оставался без движения, уставившись глазами в пол. Вид его, такой несчастный и полный отчаяния, причинял доктору боль.
   -- Вы сами можете улечься в постели? --спросил он, наконец.
   Гарц кивнул.
   -- Тогда, спокойной ночи, друг мой! -- и Дауни вышел из комнаты.
   Он взял шляпу и повернул к вилле. Среди тополей он остановился, чтобы подумать. Дальние деревья сквозили черный кружевом на золотой фоне заката; огромная ночная бабочка, привлеченная огоньком его сигары, порхала у самого его лица. Звуки концертино поднимались и замирали, подобно вздохам.
   Дауни постоял несколько минут, глядя на дом.
   Его пригласили в комнату миссис Дэси. Она держала какой-то журнал перед глазами и приняла его с такой непринужденностью, какую допускала ее философия.
   -- Вы тот человек, которого мне хотелось видеть, -- сказала она.
   Он заметил, что журнал, который она читала, был не разрезан.
   -- Вы -- молодой человек, --продолжала миссис Дэси, -- но так как вы мой доктор, я могу рассчитывать на вашу скромность.
   Дауни улыбнулся; черты его широкого, бритого лица становились до смешного маленькими в таких случаях, но глаза сохраняли обычное расчетливое выражение.
   -- Я к вашим услугам, -- ответил он.
   -- Я об этом несчастной происшествии. Я знаю, что мистер Гарц находится у вас. Я хочу, чтобы вы употребили свое влияние и отговорили его от попыток видеться с моей племянницей.
   -- Влияние! -- сказал Дауни, -- Вы знаете Гарца?
   Голос миссис Дэси стал суше.
   -- У всякого, -- сказала она, -- есть свои слабые стороны. Этого молодого человека можно атаковать по крайней мере с двух сторон, -- первая -- его гордость, вторая -- его искусство. Я редко ошибаюсь в определении характера; это его уязвимые места, при том существенные. Мне очень жаль его, конечно... но в его возрасте, притом в жизни мужчины эти вещи...
   Ее улыбка стала еще бледнее.
   -- Мне хочется, чтобы вы дали мне что-нибудь против головной боли. Волноваться глупо. Нервы, конечно! Но я не могу удержать себя. Вы уже знаете мое мнение, д-р Дауни. Этот молодой человек далеко пойдет, если останется свободный; он создаст себе имя. Вы окажете ему великую услугу, если покажете действительность такою, какова она есть... что это для него обуза, которая совершенно недостойна его гордости. Помогите же мне! Вы именно тот человек" который может это сделать.
   Дауни быстро поднял голову, как бы желая отбить это нападение; при этом движении изгиб его подбородка обнаружил свою внушительность; да и сам он был внушителен, -- он имел вид человека, знающего свое дело.
   Она поразила его тем, что действительно была испугана; ее деланная улыбка стала кривой и не могла уже скрыть ее чувств; он был смущен, он думал: "Я не поверил бы, что она способна на это"...
   -- Это нелегко, -- сказал он. -- Я подумаю.
   -- Благодарю вас, -- прошептала миссис Дэси. -- Вы очень добры.
   Проходя через классную, он заглянул в открытую дверь. Христина сидела там. Вид ее лица поразил его, -- оно было такое бледное, такое неподвижно немое. Книга лежала у нее на коленях; она не читала, а только смотрела в нее. Он вдруг подумал: "Бедняжка! Надо быть зверем, чтобы не утешить ее!"
   -- Мисс Дэворель, -- сказал он, -- у меня есть кое-что для вас. Я вам напишу.
   Вырвав листок из записной книжки, он быстро написал: "Вы можете вполне-положиться на него", и передал этот листок ей.
   Христина хотела что-то сказать, но губы ее задрожали, и она умолкла.
   -- Спокойной ночи, -- сказал Дауни и вышел...
   Три дня спустя Гарц сидел у окна своей студии. Это был первый день, когда он стал работать и теперь, утомленный, он смотрел в сумерках на медленно удлиняющиеся тени стволов. Пел москит, и пара воробьев, свивших гнездо под крышей, сонно чирикали. Ласточки носились под окном, касаясь синими крылышками неподвижной воды; тишина заворожила все. Он заснул.
   Он проснулся от смутного ощущения чьего-то присутствия. В бледном свете бесчисленных звезд -- комната наполнилась призрачными образами. Он зажег фонарь. Огонь вспыхнул, задрожал, мало-помалу озаряя большую комнату.
   -- Кто там?
   Какой-то шорох был ему ответом. Он осмотрелся, подошел к двери и отдернул занавес. Женская фигура, закутанная в плащ, прижалась к стене. Ее лицо было закрыто руками, -- из-под упавшего плаща были видны одни руки.
   -- Христина!
   Она пробежала мимо него к окну и остановилась. Он поставил фонарь. Она быстро повернулась к нему.
   -- Возьми меня отсюда! Позволь и мне уйти с тобою!
   -- Ты хочешь?
   -- Ты сказал, что не оставишь меня!
   -- Ты сознаешь, что ты делаешь?
   Она утвердительно кивнула.
   -- Но ты не понимаешь, что это значит. Может случиться то, о чем ты не имеешь представления... может быть, придется голодать! Подумай, -- даже голодать! И твои родные не простят... Ты потеряешь все.
   Она покачала головой.
   -- Я должна выбрать то, или другое. Я не могу тебя оставить! Это было бы ужасно!
   -- Но, милая, как можешь ты уехать со мною? Мы не можем жениться здесь.
   -- Я отдаю свою жизнь тебе.
   -- Ты слишком добра ко мне, -- сказал Гарц. -- Жизнь, которую хочешь ты начать, может быть темна, как эта ночь --он указал в окно.
   Звук шагов нарушил тишину. Внизу на дорожке показалась чья-то фигура. Она остановилась и внезапно словно сгинула. Они услышали звук шарящих рук, скрип двери, неверные шаги на лестнице.
   Гарц схватил ее руку.
   -- Скорее, -- прошептал он, -- за эту картину!
   Христина сильно дрожала. Она опустила на лицо капюшон. Тяжелое дыханье и восклицанья гостя были теперь ясно слышны.
   -- Это он! Скорее! Спрячься!
   Она покачала головой.
   С трепетом в сердце Гарц поцеловал ее, затем пошел к двери. Занавес раздвинулся.

XIV

   Это был герр Поль. В одной руке он держал сигару, а в другой шляпу; он тяжело дышал.
   -- Простите, -- сказал он сухо, -- у вас такая крутая лестница, на ней так темно! Mais enfin! Nous voilà! [Но наконец мы здесь! -- фр.] Я рискнул пойти прогуляться.
   Его взгляд упал на закутанную фигуру, стоявшую в тени.
   -- Простите! Тысяча извинений! Я не знал. Я прошу вас простить мне эту нескромность. Я понимаю это, как ваш отказ от всяких притязаний? У вас дама... Я не имею больше ничего сказать. Приношу только миллион извинений за... беспокойство. Тысячу раз прошу прощения! Доброй ночи!
   Он поклонился и повернулся, чтобы уйти. Христина сделала шаг вперед и сняла капюшон.
   -- Это я!
   Герр Поль повернулся на одной ноге.
   -- Боже! -- пробормотал он, роняя сигару и шляпу. -- Боже!
   Фонарь вдруг вспыхнул, освещая его побагровевшие дрожащие щеки.
   -- Ты пришла сюда, ночью? Ты, дочь моей жены!
   Его глаза блуждали по комнате с тусклый блеском.
   -- Осторожнее! -- воскликнул Гарц. -- Если вы скажете про нее хоть одно слово...
   Оба впились друг в друга глазами. Внезапно фонарь вспыхнул и погас. Христина снова надела капюшон. Голое герра Поля нарушил молчание; к Полю вернулось самообладание.
   -- А -- а! -- сказал он. -- Темно. Tant mieux! [Тем лучше! -- фр.] Это то, -- что нужно для нашего разговора. Так как мы не уважаем друг друга, то хорошо, когда не все видно.
   -- Вот именно, -- сказал Гарц.
   Христина подошла к ним ближе. Ее бледное лицо и большие блестящие глаза горели в темноте.
   Герр Поль махнул рукой; жест был поразительный, уничтожающий.
   -- Это дело, я полагаю, касается двух мужчин, -- сказал он, обращаясь к Гарцу. -- Ближе к делу. Я хочу верить, что вы имеете в виду женитьбу. Вам, может быть, известно, что мисс Дэворель может получить деньги только после моей смерти?
   -- Да.
   -- А я не так уж стар. Значит, у вас есть средства?
   -- Нет.
   -- В таком случае, вы полагаете питаться воздухом?
   -- Нет, работать... как и прежде.
   -- Но ведь это значит только увеличивать голод! Вы хотите взять мисс Дэворель, привыкшую к роскоши, в помещение... такое же, как это! -- Он осмотрелся. -- Где пахнет краской, in milieu [в среде -- фр.] "народа", в общество представителей богемы... кто знает?.. анархистов, может быть?
   Гарц стиснул руки.
   -- Я не стану отвечать на подобные вопросы.
   -- В таком случае дело принимает ультимативный характер, -- сказал герр Поль. -- Слышите, герр... Если вы не уберетесь из этой страны завтра же, вы будете отправлены в полицию!
   Христина вскрикнула. В течение минуты в темноте было слышно только короткое, тяжелое дыхание двух мужчин.
   Вдруг Гарц крикнул:
   -- Вы трус, я вызываю вас!
   -- Трус! -- повторил герр Поль. -- Вот последнее слово. Подумайте о себе, мой друг!
   Нагнувшись и пошарив по полу, он поднял свою шляпу. Христина уже исчезла; звук ее поспешных шагов ясно слышался на темной лестнице. Герр Поль молча стоял минуту.
   -- Подумайте о себе, мой дорогой друг! -- сказал он глухим голосом, ища двери. Надев шляпу на бок, он начал медленно спускаться по лестнице.

XV

   Николас Трефри сидел и читал газету в своей комнате при свете лампы с зеленый абажуром; терьер Скрэф спал, слегка всхрапывая: собака имела обыкновение спускаться вниз, когда Грета была уже в постели, и оставаться здесь до тех пор, пока мистер Трефри, всегда последний из всех членов семьи, удалялся на покой.
   Узкая полоса света, проходя через высокое французское окно, падала на черепицы веранды и рассекала сад пополам.
   Послышался звук торопливых шагов, шорох драпри; Христина, выбежав из двери, остановилась перед ним.
   Мистер Трефри выронил сигару, -- так горели глаза девушки от гнева и беспокойства.
   -- Хриза, что с тобой?
   -- Презренный!
   -- Хриза!
   -- Да! Дядя! Его оскорбили, ему угрожали. А я его мизинец люблю больше всего мира!
   Ее страстный голое дрожал, глаза сверкали.
   Глубокое беспокойство мистера Трефри вылилось в угрюмых словах: "Сядь!"
   -- Я уже никогда не буду говорить с отцом! Дядя! Я люблю его!
   Невозмутимый при самых сильных волнениях, мистер Трефри наклонился вперед в своем кресле, положил на ручки его свои большие руки и пристально глядел на нее:
   Это была не Хриза! Это была женщина, которой он не знал! Его губы шевелились под тяжело нависшими усами. Лицо девушки внезапно побледнело. Она опустилась на колени и прижалась щекой к его руке. Он почувствовал, что его рука сделалась влажной; какой-то ком поднялся в его горле.
   Отняв руку, он посмотрел на нее и вытер ее своим рукавом.
   -- Не плачь, -- сказал он.
   Она снова схватила руку и прижалась к ней; это движение, казалось, наполнило его внезапный гневом.
   -- В чем дело? Что я могу сделать, черт возьми, если ты ничего не говоришь?
   Она посмотрела на него вверх.
   Горе последних дней, гнев и страх последнего часа, новая жизнь, переполнившая ее душу и тело, вылились потоком слов.
   Когда она кончила, воцарилось такое мертвое молчание, что было слышно порханье ночной бабочки вокруг лампы.
   Мистер Трефри встал, прошелся по комнате и позвонил в колокольчик.
   -- Скажи груму, -- сказал он Доминику, -- заложить лошадей и сейчас же подать; принеси мне старые сапоги; мы будем в дороге всю ночь.
   Его согнутая фигура казалась огромной; ноги и туловище выделялись в свете, плечи же и голова утопали в тени. Он грустно посмотрел вниз на свою племянницу.
   -- Сядь и напиши ему; напиши, что он вполне может отдаться в мои руки.
   Он повернулся к ней спиной и вышел в спальню.
   Христина встала и села за письменный стол. Чей-то шепот смутил ее. Это Доминик принес сапоги.
   -- Мадемуазель Хриза, что это значит? Ехать всю ночь!
   Но Христина не ответила.
   -- Мадемуазель Хриза, вам нездоровится?
   Но, увидев ее лицо, он удалился.
   Она кончила письмо и спустилась к экипажу. Мистер Трефри сидел под его кожаный верхом.
   -- Вы нам не нужны, -- сказал он груму. -- Доминик, садитесь.
   Христина отдала ему письмо.
   -- Передай это ему, -- сказала она, с внезапный ужасом хватаясь за его руку. -- Ах, дядя! Осторожнее!
   -- Хриза, если я делаю -- это для тебя...
   Они внимательно посмотрели друг на друга. Затем, качнув головой, мистер Трефри взял вожжи.
   -- Не горячись, дорогая, не горячись! Но, милая!
   Экипаж толкнуло, и он погрузился в темноту, сделал, гремя колесами, поворот и исчез за черными тополями при въезде.
   Христина стояла, напряженно прислушиваясь к затихающему звуку копыт.
   В коридоре послышался шорох женского платья; нежные руки обвились вокруг нее, концы волос упали на лицо.
   -- Что это, Хриза? Где ты была? Куда уехал дядя Ник? Скажи мне!
   Христина вырвалась из объятий Греты.
   -- Я не знаю, -- крикнула она. -- Я ничего не знаю!
   Грета провела рукой по ее лицу.
   -- Бедная Хриза! -- прошептала она. -- Ее босые ноги сверкали белизной, волосы отливали золотой на фоне ее ночной одежды. -- Иди спать, бедная Хриза!
   Христина засмеялась.
   -- Ах, ты маленький белый мотылек! Попробуй -- я вся в огне! Ты обожжешь свои крылышки!

XVI

   Гарц лег на матрац, вполне одетый. Он уже не испытывал гнева, но чувствовал, что скорее умрет, чем уступит. Вдруг он услышал шаги поднимавшегося по лестнице.
   -- M'sieu!
   Это был голое Доминика, лицо которого, озаренное свечкой, имело выражение иронического отвращения.
   -- Мой хозяин, -- сказал он, -- шлет вам привет; он говорит, что нельзя медлить ни минуты. Вы должны ехать с ним, пожалуйста.
   -- Ваш хозяин очень добр. Скажите ему, что я уже лег в постель.
   -- Ах, m'sieu, -- сказал Доминик с гримасой. -- Я не могу уйти с таким ответом. Если вы не пойдете, то я должен передать вам это.
   Гарц сломал печать и прочел письмо Христины.
   -- Я иду, -- сказал он.
   Часы стали бить, когда оба вышли из ворот. Из-под темного верха фаэтона мистер Трефри сказал угрюмо:
   -- Едемте, сэр!
   Гарц бросил в экипаж свою дорожную сумку и сел сам. Фигура его спутника закачалась, хлыст легко скользнул по боку пристяжной и, когда экипаж с громом тронулся, мистер Трефри крикнул: -- Эй, Доминик!
   И голос Доминика, дрожащий и иронический, ответил сзади:
   -- M'sieu, M'sieu!
   На длинной улице безмолвного города, люди, сидящие в освещенных кафе, поворачивались и смотрели на экипаж, подняв к губам стаканы. Узкая река неба вдруг расширилась до бесконечности -- в прозрачный океан, трепещущий звездами. Они повернули на дорогу, ведущую в Италию.
   Мистер Трефри натянул вожжи.
   -- Трогай, милая! Живо!
   Левая лошадь, задрав голову, заржала; хлопья пены летели Гарцу в лицо.
   Художник решился на этот поступок по первому побуждению, потому, что ему приказала Христина, а не по своей воле. Его самолюбие было оскорблено, он негодовал на себя за то, что позволил кому-то оказать себе такую услугу. Ровное быстрое движение в бархатном мраке, усеянном с обеих сторон бегущими огнями фонарей; мягкий, сильный ветер, дующий в лицо -- ветер, целующий вершины гор и напоенный их ароматом; фырканье и храп лошадей, рассыпчатый стук копыт, -- все это скоро пробудило в нем другие чувства. Он глядел на профиль мистера Трефри, с его мохнатый подбородком; на серую дорогу, убегающую впереди в темноту; на величавую массу гор, громоздящуюся над нею. Все это казалось ему чем-то совсем непохожим на действительность.
   Вдруг, точно вспомнив, что у него имеется сосед, мистер Трефри повернул к нему голову.
   -- Сейчас мы поедем быстрее, -- сказал он, -- дорога пойдет под уклон. Я не проезжал их три дня. Но, милая, не робей!
   -- Зачем вы обо мне беспокоитесь? --спросил Гарц.
   -- Я старый человек, мистер Гарц, а старик может сделать глупость каждую минуту.
   -- Вы очень добры, -- сказал Гарц, -- но я не хочу ничьих забот.
   Мистер Трефри пристально посмотрел на него.
   -- Это так, -- сказал он. Но вы понимаете, что надо подумать о племяннице. Послушайте. Мы еще не на границе, мистер Гарц, до нее еще сорок миль. Вероятно, мы еще нескоро туда доберемся... Итак, не портите дела! -- Он указал налево.
   Гарц уловил отблеск стали. Они уже пересекали железную дорогу. Вздох телеграфных проволок трепетал над ними.
   -- Слышите, -- сказал мистер Трефри; -- но если поднимемся в горы, то будет хорошо.
   Начали подниматься в гору, лошади устали. Мистер Трефри достал фляжку.
   -- Недурная вещь, мистер Гарц, попробуйте. Не хотите? Прямо материнское молоко! Хорошая ночь, не правда ли?
   В долине внизу молочно-белая пелена тумана блестела, как роса на траве.
   Эти два человека, сидящие рядом, -- разные по возрасту, росту, образу мыслей и выражению лиц, -- начали испытывать влечение друг к другу, точно в стуке колес, фырканье лошадей, огромной черном пространстве, огромной неизвестности, они нашли что-то такое, чему могли радоваться сообща. Пар, шедший от боков и из ноздрей лошадей, отдавал запахом клея.
   -- Вы курите, мистер Гарц?
   Гарц взял предложенную ему сигару и зажег от сигары мистера Трефри; при ее свете голова и шляпа старика казались каким-то гигантским зонтиком. Вдруг колеса запрыгали по каменному щебню; экипаж накренился. Испуганные лошади потянули в разные стороны, рванулись вперед и понеслись вниз, в темноту.
   Мелькали скалы, деревья, жилища, вспыхнул и исчез какой-то освещенный дом. Со звоном и грохотом, в вихре пыли и щебня, при быстром оранжевом мерцанье фонарей, экипаж летел вниз, поднимаясь и опускаясь, как лодка на волнах. Казалось, что весь мир несется куда-то, качается, взвивается кверху и снова падает. Только звезды стояли неподвижно.
   Мистер Трефри, налегая изо всех сил на тормоз, бормотал, извиняясь: "Взял немного в сторону!"
   Внезапно, стремительно нырнув куда-то вниз, экипаж закачался так, точно готов был разбиться в куски, заскользил и с толчком остановился. Гарц закричал от волнения. Мистер Трефри издал короткий надорванный вой, а сзади поднялся какой-то вопль. Но гора кончилась, и ошеломленные лошади побежали легкой, ровной рысью. Мистер Трефри и Гарц взглянули друг на друга.

XVII

   Мистер Трефри сказал с чем-то вроде смеха:
   -- Ловко отделались, а? Вы сами-то ездите? Нет. Жалко! А я чуть не все кости переломал на этой забаве... Ничего подобного никогда не было!
   Оба они восхищались друг другом, чего не было раньше.
   Мистер Трефри начал:
   -- Послушайте, мистер Гарц, моя племянница существо, обладающее всеми понятиями юной девушки. Что вы хотите дать ей, а? Себя? Этого, конечно, недостаточно. Заметьте: через шесть месяцев после свадьбы мы становимся очень похожи друг на друга, -- все мы эгоисты. Не стоит говорить об этом анархическом деле! Вы не принадлежите к ее кругу, вы привыкли к другому образу жизни, и все... а это много значит... и... -- он положил свою руку на колено молодого человека, -- я люблю ее, вы понимаете.
   --- Если б вы были на моем месте, -- спросил Гарц, -- вы отказались бы от нее?
   Мистер Трефри заворчал.
   -- Бог знает!
   -- Ведь выбивались же и раньше люди на дорогу. Для того, кто не верит в неудачу, препятствий не существует. Что из того, если ей будет немного трудно? Разве это плохо? Безоблачная любовь не так уж хороша.
   Мистер Трефри вздохнул.
   -- Смелые слова, сэр! Вы простите меня, но я слишком стар, чтобы согласиться с ними, особенно когда они относятся к моей племяннице.
   Он натянул вожжи и всматривался в темноту.
   -- Здесь мы поедем тихо; если они потеряют наш след здесь, то тем лучше. Доминик! С ними фонари! Эй, эй, мои красавицы!
   Лошади пошли шагом; заглушенный стук их копыт по пыльной дороге едва нарушал тишину. Мистер Трефри указал налево:
   -- Остается еще тридцать пять миль до границы.
   Они проехали мимо белого красивого дома и церкви, возле которой стояли на страже кипарисы. В ручье квакали лягушки; слышалось слабое, пряное благоухание лимонов. Все было неподвижно.
   Но вот по бокам потянулся лес; высокие сосны, изливающие во мраке свой аромат и среди них, точно призраки, серебряные стволы берез.
   Мистер Трефри сказал мрачно:
   -- Вы не хотите отказаться от нее? Ее счастье для меня так много значит.
   -- Для вас! -- сказал Гарц. -- А я ничто! Вы думаете, что я не забочусь об ее счастии? Разве, любя ее, я совершаю преступление?
   -- Почти, мистер Гарц... принимая в расчет...
   -- Что у меня нет денег! Вечно эти деньги!
   Мистер Трефри не ответил на его иронию, цокая на лошадей.
   -- Моя племянница рождена и воспитана, как леди, -- сказал он, наконец. -- Я спрашиваю вас: -- Какое положение можете вы ей дать?
   -- Если она выйдет за меня замуж, -- сказал Гарц, -- она вступит в мой мир. Вы думаете, что я обыкновенный...
   Мистер Трефри покачал головой:
   -- Ответьте на мой вопрос, молодой человек.
   Но художник не ответил, и воцарилось молчание.
   Поднимался легкий ветерок; лепет деревьев, стук колес, насыщенный ароматом сосен воздух, усыпили Гарца. Когда он проснулся, были те же звуки, перебиваемые тяжким храпением мистера Трефри; вожжи были брошены, выглянув, Гарц увидел Доминика, тащившегося в голову и лошадьми. Он подошел к нему и, идя по обеим сторонам лошадей, они стали взбираться выше и выше. Мистер Трефри проснулся, закашлявшись. Все было похоже на какой-то долгий кошмар: это бесконечное испытание с непрерывный движением, смутными звуками и образами, рождающимися и исчезающими во мраке.
   Но вдруг стало рассветать. Возвещенный фырканьем лошадей свет начал мерцать над хаосом линий и теней, бледных, как перламутр. Звезды меркли, и заря сияющим зигзагом разлилась по горным вершинам, разгоняя мелкие тучки. С озера, клубящегося в лощине, как облако дыма, донесся крик водяных птиц. Кукушка начала свое на- смешливое "куку", а у самого экипажа вспорхнул жаворонок. Звери и люди еще молчали, опьяненные воздухом -- сладостный от снегов и росы, чуть трепещущим от журчанья вод и шороха листьев.
   Ночь сыграла дурную шутку с мистером Николасом; его шляпа посерела от пыли; щеки стали темно-багровыми, под глазами повисли большие мешки, производившие мучительное впечатление.
   -- Сделаем остановку, -- сказал он, -- и дадим лошадям корму. Не поищете ли вы воды, мистер Гарц? Сзади есть резиновое ведро. Не могу сегодня сдвинуться, не могу заставить себя, лентяя, двигаться.
   Гарц увидел, как он снял один сапог и положил ногу на подушку.
   -- Вам нельзя двигаться, -- сказал он, -- вы больны.
   -- Болен? --ответил мистер Трефри. -- Нисколько.
   Гарц посмотрел на него, потом взял ведро и пошел искать воду. Когда он вернулся, лошади ели корм из резиновой кормушки, привязанной к дышлу.
   Пламя на востоке погасло, но вершины лиственниц еще купались в нежном блеске; горные пики были цвета амбры. Всюду виднелись струйки воды, полоски снега, нити росистой травы, блестевшей, как паутина.
   Мистер Трефри сказал:
   -- Дайте мне руку, мистер Гарц, мне хочется встряхнуться. Но это не так-то легко, не правда ли?
   Он застонал, снимая ногу, и сжал плечо молодого человека, как клещами. Он опустился на камень.
   -- Теперь все прошло, -- как, бывало, скажет Хриза, когда она была маленькой; ужасный был у нее характер -- сейчас на пол и начнет брыкаться и визжать. Но это продолжалось недолго. Поцелуй ее! Подними ее! Покажи ей картинки! -- Ужасно любила картинки Хриза!
   Он с сомнением посмотрел на Гарца; затем долго тянул из фляжки.
   -- Что сказал бы доктор? Виски в четыре часа утра! Отлично! Слава Богу, доктора не всегда с нами!
   Сидя на камне, держась одной рукой за бок, а другой опрокидывая фляжку с виски, -- он был сер с головы до ног.
   Гарц сел на другой камень. Он тоже был измучен от возбуждения и усталости. У него закружилась голова, и ему показалось, что деревья движутся на него, вертятся-- желтые от корня до вершины; что все стало желтый, даже его собственные ноги. Против него кто-то прыгал вверх и вниз -- серый медведь в шляпе... мистера Трефри. Он вскрикнул: "Ай, ай!" -- и фигура упала и исчезла...
   Когда Гарц пришел в себя, чья-то рука вливала ему в рот вино, а на лбу у него лежал мокрый компресс; ворчанье и стук копыт показались ему знакомыми. Мистер Трефри сидел рядом, куря сигару; он бормотал: "Низкая выходка, Поль! Вот мое мнение".
   Затем, точно занавес раздвинулся, и видение рассеялось. Экипаж вилял среди неровных, с черными карнизами домов, проезжал мимо ворот, из которых выгоняли коз и коров, с повешенными на шеях колокольцами.
   Черномазые ребятишки, а иногда какой-нибудь сонный мужчина, держа во рту длинную трубку с вишневым чубуком, засматривались на них.
   Казалось, мистер Трефри вновь набрался сил; точно свирепая старая собака, он озирался по сторонам: "Кость моя", казалось, говорил он, "а ну-ка дотронься до нее кто!"
   Исчез последний дом, горя в раннем солнечной блеске, и экипаж, поднимая пыль, снова потонул во мраке высоких дерев, росших по дороге, рассекавшей пустыню мшистых утесов и росистых стеблей, среди которых солнце еще не проложило своих просек.
   Доминик с видом человека, знавшего лучшие дни, принес им кофейник с кофе, сваренный на спиртовой лампочке.
   -- Завтрак, -- сказал он, -- готов!
   Лошади пряли ушами от усталости. Мистер Трефри сказал печально:
   -- Если я могу это выдержать, то и вы можете! Вперед мои красотки!
   Как только солнце стало проникать сквозь деревья, силы мистера Трефри пошли на убыль. Было видно, что он сильно страдает; но он не жаловался. Наконец, они достигли прохода, и свободный солнечный свет полился с ослепительным блеском.
   -- Вскачь! -- крикнул мистер Трефри. -- Для финиша! и отдернул вожжи.
   Лошади задрали головы, и черное ущелье, объятое венцом зубчатых вершин, скоро осталось сзади.
   Они проехали тихой рысью мимо домов на самом перевале, и стали спускаться по другому склону. Мистер Трефри остановил лошадей возле узенькой горной тропы.
   -- Вот и все, что я мог для вас сделать; вам лучше всего оставить меня здесь, -- сказал он. -- Идите по этой тропе к реке... Идите на юг... Будете в Италии через каких-нибудь два часа. На поезд сядете в Фельтре. Деньги? Да! Хорошо!
   Он протянул руку; Гарц схватил ее.
   -- Откажетесь от нее, а?
   Гарц покачал головой.
   -- Нет! Тогда, конечно, посмотрим, чья возьмет! Прощайте, всего лучшего!
   И приложив все усилья к тому, чтобы сказать это с большим достоинством, мистер Трефри взял вожжи.
   Гарц видел, как его фигура скрылась под кожаным верхом. Экипаж медленно поехал прочь.

XVIII

   Обитатели виллы Рубейн избегали встречаться друг с другом, как разоблаченные заговорщики. Мисс Нэйлор, по непонятный соображениям надевшая свой лучший капот, пурпурный, украшенный на груди голубым камешком, производила такое впечатление, точно она хотела сосчитать цыплят, которые бегали около нее слишком быстро.
   Когда Грета спросила, что она потеряла, ей в ответ пробормотали: "Игольник".
   Христина, с большими кругами под глазами, сидела молча возле маленького столика. Она не спала всю ночь. Герр Поль, вошедший в комнату около полудня, украдкой взглянул на нее и вышел; затем он пошел к себе в спальню, разделся, свирепо бросил платье в ножную ванну и лег в постель.
   -- Я могу стать преступником! --- прошептал он себе, когда пуговицы его костюма застучали по ванне. -- Разве я не отец? Есть ли у меня власть? Гм! Будто я совсем посторонний!
   Миссис Дэси застала его курящим сигару и считающим на потолке мух.
   -- Если ты действительно сделал это, Поль, --сказала она натянутый голосом, -- то ты действительно сделал ужасную, вещь и, что еще хуже, сделал нас всех смешными. Но, может быть, ты этого не делал?
   -- Сделал, -- закричал Поль, страшно вытаращив глаза. -- Сделал, говорю тебе, сделал!..
   -- Очень хорошо, сделал... а зачем, скажи пожалуйста? Какой смысл был в этом? Ты ведь знаешь, что Николас увез его на границу. Благодаря этой поездке, Николас, вероятно, едва жив, -- ты ведь знаешь состояние его здоровья.
   Поль схватился за голову.
   -- Николас сошел с ума, да и девка сошла с ума! Оставь меня в покое! Я не хочу раздражаться, понимаешь! Я не хочу чтобы меня терзал и...
   Его выпуклые карие глаза блуждали по комнате, как будто ища пути для бегства.
   -- Не нужно быть пророком, чтобы сказать, что тебе придется побеспокоиться теперь, -- сказала миссис Дэси холодно, -- прежде чем ты разделаешься с этой историей.
   Тревожный, неуверенный взгляд, который Поль бросил на нее при этих словах, возбудил в ней невольное чувство жалости.
   -- Ты не создан быть оскорбленным отцом семейства, -- сказала она, -- тебе лучше бы отказаться от этой позы, Поль; к тебе это не идет.
   Герр Поль застонал.
   -- Это не твоя вина, -- прибавила она.
   В эту минуту дверь отворилась, и Фриц доложил:
   -- Господин полицейский желает вас видеть, сэр.
   Герр Поль вскочил.
   -- Гони его вон! -- закричал он.
   Миссис Дэси, сжав губы, исчезла, шурша шелковым платьем; на ее месте стоял на вытяжку полицейский...
   Утро медленно тянулось; никто не мог ни за что приняться, никто не находил себе места, кроме герра Поля, нашедшего себе место в постели. Как в каждой доме, потерявшей голову, никто не думал об еде, даже собака.
   Около трех часов получилась телеграмма на имя Христины, содержание которой было таково:
   "Все благополучно; сам вернусь утром. Трефри".
   Прочтя ее, Христина надела шляпу и вышла, сопровождаемая Гретой, которая, убедившись в том, что ее не отошлют обратно, подлежала к ней и схватила за рукав.
   -- Позволь мне пойти с тобой, Хриза... я не буду разговаривать.
   Обе девушки пошли рядом. Когда они прошли некоторое расстояние, Христина сказала:
   -- Я хочу взять его картины.
   -- Ах! -- сказала Грета робко.
   -- Если ты боишься, -- сказала Христина, -- то лучше вернись.
   -- Я не боюсь, Хриза, -- сказала Грета тихо.
   Девушки шли молча до самой набережной. Над виноградниками струился зной.
   -- На виноградниках солнечные феи! -- прошептала про себя Грета.
   Они остановились у старого дома, и Христина, порывисто дыша, толкнула дверь; она не двигалась.
   -- Смотри! -- сказала Грета. -- Ее завинтили.
   Она показала на три винта своим розовый пальчиком. Христина толкнула ногой.
   -- Не надо стоять здесь, -- сказала она; -- сядем на этой скамейке и подумаем.
   -- Да, -- прошептала Грета, -- давай подумаем.
   Дергая себя за концы волос, она посмотрела на Христину большими синими глазами.
   -- Я ничего не могу придумать, -- воскликнула, наконец, Христина, -- когда ты так на меня смотришь!
   -- Я думаю, -- сказала Грета скромно, -- что если ее привинтили, то, может быть, мы сумеем отвинтить ее. У Фрица есть большая отвертка.
   -- Это займет много времени; все время проходят люди.
   -- Вечером никто не ходит, -- пробормотала Грета, -- потому что калитка со стороны нашего дома запирается.
   Христина встала.
   -- Мы придем сегодня вечером, перед тем как закроют ворота.
   -- Но как же, Хриза, мы вернемся назад?
   -- Не знаю; я хочу взять картины.
   -- Калитка не высокая, -- прошептала Грета.
   После обеда девушки прошли в свою комнату, причем Грета взяла с собою большую отвертку Фрица. В сумерках они сбежали вниз по лестнице. Они достигли старого дома и остановились, прислушиваясь, в тени двери. Одни собаки лаяли вдали, да в казармах играли на рожках.
   -- Скорее! -- прошептала Христина, и Грета изо всей силы стала отвинчивать винты своими маленькими ручками. Прошло некоторое время, прежде чем винты поддались; третий сидел очень крепко, и Христина, взяв отвертку, с жаром стала отвинчивать сама.
   -- Вот свинья... этот, -- сказала Грета, с грустью растирая кисти рук.
   Распахнувшаяся дверь открыла перед ними мрак сырых комнат и витую лестницу и с грохотом захлопнулась за ними.
   Грета издала слабый крик и схватила сестру за платье.
   -- Темно, -- задыхалась она, -- Хриза! Темно!
   Христина ощупывала нижнюю ступеньку, и Грета почувствовала, как дрожит у нее рука.
   -- А вдруг там есть сторож? Хриза! А вдруг там летучие мыши!
   -- Ты -- дитя! -- ответила Христина дрожащим голосом. -- Лучше ступай домой!
   Грета задыхалась в темноте.
   -- Я... не хочу идти домой, но я боюсь мышей... А ты не боишься, Хриза?
   -- Боюсь, -- сказала Хриза, -- но я хочу взять картины.
   Щеки ее горели; она вся дрожала. Найдя нижнюю ступеньку, она стала подниматься; Грета цеплялась за ее юбку.
   Полусвет наверху вдохнул некоторую храбрость в девочку, которая больше всего на свете боялась темноты. Дверное одеяло было снято, не было ничего, что закрывало бы пустую комнату.
   -- Видишь, никого нет, -- сказала Христина.
   -- Да-a, прошептала Грета, подбегая к окну и прижимаясь к стене, точно она испугалась летучей мыши.
   -- Но здесь уже были! -- сердито крикнула Христина. -- Слепок разбит! -- Она указала на куски гипсового слепка, лежавшие на полу.
   Она стала вытаскивать из угла картины в простых деревянных рамах, волоча их изо всей силы.
   -- Помоги мне! -- крикнула она. -- Скоро будет совсем темно.
   Они собрали груду набросков и три больших картины, притащили к окну и рассматривали при слабой свете.
   Грета сказала грустно:
   -- О, Хриза! Они тяжелы, мы не донесем их, а калитка теперь закрыта.
   Хриза взяла со стола острый нож.
   -- Я вырежу их из рам, -- сказала она. -- Слышишь! Что это?
   Под окном послышался свист. Девушки схватились за руки, упали на колени.
   -- Эй! -- крикнул голое.
   Грета подползла к окну и, прижав лицо к полу, заглянула за окно.
   -- Это только д-р Эдмунд; он ведь не знает, -- прошептала она; -- я позову его, а то он уйдет.
   -- Не надо! -- воскликнула Христина, хватая сестру за руку.
   -- Он нам поможет, -- с упреком сказала Грета, -- и здесь не будет так темно, если он будет здесь.
   Щеки Христины горели.
   -- Я не хочу, -- сказала она и начала трогать края картин ножом.
   -- Хриза! А вдруг кто-нибудь войдет?
   -- Дверь завинчена, -- ответила Христина рассеянно.
   -- Ах, Хриза! Мы отвинтили ее, но не завинтили. Всякий может войти.
   Христина, положив подбородок на руки, задумчиво смотрела на нее.
   -- Чтобы аккуратно вырезать эти картины, нужно много времени. Может быть, их можно взять не вырезанными?
   -- Ты должна завинтить дверь и идти домой. А рано утром, когда будет открыта калитка, ты придешь сюда, опять отвинтишь дверь, и мы возьмем картины.
   Грета ответила не сразу. Наконец, она решительно покачала головой.
   -- Я боюсь, -- вздохнула она.
   -- Не можем же мы обе сидеть здесь всю ночь, -- сказала Христина. -- Если дома кто-нибудь зайдет к нам в комнату, то некому будет объяснить, в чем дело. Мы не перетащим этих картин через калитку. Одна из нас должна вернуться; ты можешь перелезть через калитку, -- бояться нечего.
   Грета стиснула руки.
   -- Тебе нужны картины, Хриза?
   Христина кивнула.
   -- Очень?
   -- Да! Да! Да!
   Грета не двинулась с места, вся дрожа, как дрожит меленький зверек, чуя опасность.
   Наконец, она встала.
   -- Я иду, -- сказала она отчаянный голосом.
   На пороге она остановилась.
   -- Если мисс Нэйлор спросит, где ты, я ей что-нибудь выдумаю.
   Христина встрепенулась.
   -- Я забыла это... А, Грета, какая жалость! Я пойду вместо тебя.
   Грета сделала быстрый шаг вперед.
   -- Я умру, если останусь здесь одна, -- сказала она. -- Я могу сказать ей, что ты легла спать; ты же ляжешь, спать здесь, Хриза, это будет правда.
   Христина обвила ее руками.
   -- Мне так жаль, мой ангел, но мне хотелось бы пойти вместо тебя. Но если нужно будет солгать, то я все равно скажу правду.
   -- Правду? -- с сомнением спросила Грета.
   -- Да.
   -- Я скажу, -- говорила себе Грета, спускаясь по лестнице --я объясню ей это по своему.
   Она дрожала, идя ощупью в темноте.
   Христина слышала, как она завинчивает винты. Эти звуки слышались долго, вызывали в ней чувство опасности и одиночества.
   Опустившись на колени, она начала вытаскивать картину. У нее отчаянно билось сердце; она останавливалась при малейшем стуке, затаив дыхание. Она работала, стараясь думать только о том, что находится в том месте, где прошлой ночью он держал ее в своих объятьях. Как давно это было, казалось ей! Она была полна смутный страхом, вызванный темнотою, страшный одиночеством. Новый пыл решимости, казалось, замер в ее сердце, и холод охватил ее.
   Она никогда не будет ему настоящей подругой, если при первом испытании утратит смелость!
   Она стиснула зубы, вдруг почувствовала какую-то радость, точно вернулась к жизни, узнала что-то в себе, чего не знала прежде. Пальцы ее болели, но эта боль доставляла ей удовольствие; ее щеки горели, дыхание учащалось. Теперь она уже не остановится! Эта лихорадочная работа во мраке была крещением, давшим ей жизнь. Она кончила и, свернув картины очень тщательно, завязала их бечевкой. Она сделала что-то для него! У нее часть его! Эта ночь отдала его ей!
   Она легла на его матрац и тотчас заснула...
   Она была разбужена Скрэфом, лизнувшим ей лицо. Грета стояла возле нее.
   -- Проснись, Хриза! Калитка открыта!
   В холодной раннем свете девочка, казалось, горела жаром и красками; ее глаза сверкали.
   -- Теперь я не боюсь; мы со Скрэфом просидели всю ночь, чтобы не проспать утро и... Хриза... -- закончила она с выражением раскаяния, -- я ей рассказала все.
   -- Пойдем, Христина, скорее! Кругом никого нет! Это картины -- живей потащим их домой!
   Взяв сверток за концы, девушки снесли его вниз по лестнице и понесли по набережной между рекой и виноградниками свою ношу, похожую на мертвое тело.

XIX

   Растянувшись под тенью розовых кустов, Грета спала сном неправедницы. Проникая сквозь ветви, солнце покрывало поцелуями ее раскрытые губы и осыпало ее увядшими лепестками. В густой тени лежал Скрэф, ловя мух. Когда он старался схватить муху, голова его падала от дремоты, но он продолжал щелкать зубами.
   В три часа вышла и мисс Нэйлор с корзиной и ножницами. Она подобрала юбку, обошла лужицы, оставшиеся от поливки цветов; остановившись перед розовый кустом, она стала срезать засохшие розы. Серебряная голова маленькой женщины и ее узкое смуглое лицо были открыты потоку солнечных лучей, придававших чертам ее какое- то мягкое благородство.
   Просовывая ножницы сквозь листву, она начала разговаривать сама с собою.
   -- Если бы теперешние девушки были больше похожи на прежних, этого бы не случилось. Но, может быть, мы не понимаем, прошлое так легко забывается. -- Уткнув нос и губы в розу, она стала ее нюхать.
   -- Бедная, милая девушка! Такая жалость, что его отец...
   -- Фермер, -- сказал сонный голос под розовый кустом.
   Мисс Нэйлор подпрыгнула.
   -- Грета, как ты испугала меня! Фермер... это земледелец!
   -- Фермер с виноградниками... он сам говорил нам, и он вовсе не стыдится этого. Какая же тут жалость, мисс Нэйлор?
   Мисс Нэйлор сжала губы.
   -- По многим основаниям, о которых ты ничего не знаешь.
   -- Вы всегда так говорите, -- продолжал сонный голое; и когда я буду выходить замуж, тоже будет жалость.
   -- Грета! -- вскричала мисс Нэйлор. -- Неприлично девочке твоих лет говорить такие вещи.
   -- Отчего? --спросила Грета. -- Потому что это правда? Мисс Нэйлор не ответила ей, но в раздражении срезала свежую розу, которую тотчас поспешно подобрала и посмотрела на нее с раскаянием.
   Грета заговорила опять:
   -- Хриза говорила: "Я взяла картины, я должна сказать ей об этом". Но вместо нее пришлось говорить мне, потому то я и выдумала эту небылицу.
   Мисс Нэйлор пристально смотрела, сморщив нос и держа раскрытые ножницы.
   -- Вчера вечером, -- заговорила медленно Грета, -- мы с Хризой пошли в студию и взяли там его картины, а так как калитка была закрыта, я вернулась, чтобы рассказать об этом; потому что она пробыла в студии всю ночь, я со Скрэфом не спали всю ночь, а утром мы принесли картины и спрятали их у нас под кроватями, и вот почему... нам теперь так хочется спать.
   Мисс Нэйлор попробовала рассмотреть ее через куст, и хотя ей пришлось встать на цыпочки, она не утеряла от того своего достоинства.
   -- Я удивляюсь вам, Грета; удивляюсь Христине, больше удивляюсь Христине. Кажется, свет перевернется верх дном!
   Грета -- луч солнца путался в ее волосах -- посмотрела на нее недоумевающими невинными глазами.
   -- Когда вы были девушкой, я уверена, что вы были влюблены, -- сонно прошептала она.
   Мисс Нэйлор, сильно вспыхнув, срезала совершенно свежий бутон.
   -- А так как вы не вышли замуж, то мне кажется...
   Ножницы щелкнули.
   Грета снова улеглась поудобнее.
   -- Мне кажется, это ужасно срезать все хорошие бутоны, -- сказала она и закрыла глаза.
   Мисс Нэйлор продолжала смотреть через куст; но ее узкое лицо, среди блестящих листьев, стало необыкновенно нежным, розовый, девическим. Услыхав глубокое дыхание Греты, она поставила на землю корзину и стала прохаживаться по площадке в сопровождении Скрэфа. В этом положении их застала Христина.
   Мисс Нэйлор взяла девушку под руку и не произносила ни звука, хотя рот ее открывался и закрывался, как клюв птицы, заметившей червя.
   Христина заговорила первая.
   -- Мисс Нэйлор, мне нужно вам сказать...
   -- О, дорогая! Я уже знаю что! Грета призналась мне во всем. -- Она пожала руку девушки. -- Разве не прекрасен этот день? Была ли когда так красива гора "Пять пальцев"?
   И она указала на величавые вершины Fünffingerspitze ["Пик Пяти Пальцев" -- нем.], сверкавшие на солнце, как гигантские кристаллы.
   -- Я люблю, когда над ними облака.
   -- Да, -- согласилась мисс Нэйлор нервно, -- конечно, они красивее, когда над ними есть облака. Они кажутся почти горячими и маслянистыми, не правда ли... Милая! -- продолжала она, нежно пожимая руку Христины, -- все мы..., т. е. мы все...
   Христина отвела глаза в сторону.
   -- Дорогая моя, -- попыталась опять заговорить мисс Нэйлор, -- я давно..., т. е., я хочу сказать, что для всех из нас рано или поздно... видите ли, ну, конечно, это тяжело!
   Христина поцеловала руку в перчатке, лежащую на ее руке. Мисс Нэйлор опустила голову; слеза скатилась с ее носа.
   -- Ну, давайте размотаем ваш моток шерсти, -- сказала она с особенной веселостью.
   Через каких-нибудь полчаса миссис Дэси позвала Христину в свою комнату.
   -- Дорогая моя, -- сказала она, поди сюда на минутку; у меня есть для тебя весточка.
   Христина подошла к ней со странный, упрямым выражением рта.
   Ее тетка сидела спиной к свету, постукивая об аквариум кончиком пальца с отполированный ногтем. В комнате было очень холодно. Она вынула письмо.
   -- Ваш дядя не вернется сегодня ночью.
   Христина взяла письмо. Оно было кратко, написано тонким, неровный почерком:

"Ауэр 6.15.

   Дорогая Констанция, -- вернуться сегодня ночью не могу. Посылаю Доминика за вещами. Скажи Христине, чтобы приехала сюда с ним на ночь, если возможно.

Любящий тебя брат Николас Трефри".

   -- У Доминика есть здесь экипаж, -- сказала миссис Дэси. -- У тебя достаточно времени, чтобы попасть на поезд. Передай привет дяде. Тебе надо взять с собою Барби, непременно. -- Она встала с кресла и взяла Христину за руку: -- Дорогая! У тебя ужасно усталый вид... ужасно усталый, почти больной. Мне неприятно видеть тебя такой. Иди!
   Она выставила бледные губы и поцеловала еще более бледную щеку девушки.
   Когда Христина вышла из комнаты, она снова опустилась в кресло и, нахмурившись, лениво стала разрезать книжку журнала.
   -- Бедная Христина, -- думала она, -- как мучительно она переживает это. Жаль ее; но, может быть, это к лучшему. Психологически это интересно.
   Христина нашла свои вещи уложенными; ее ждали двое слуг. Через несколько минут они были уже на станции. Она приказала Доминику занять место напротив.
   -- Ну? --спросила она.
   Доминик пошевелил бровями и жалостно улыбнулся.
   -- Мадемуазель, мистер Трефри приказал мне держать язык за зубами.
   -- Но мне-то вы можете сказать, Доминик! Барби ничего не поймет.
   -- Вам расскажу, мадемуазель, -- сказал Доминик тоном человека, примиряющегося со своей участью; -- только будьте так добры и тотчас забудьте то, что я вам скажу, мой хозяин болен; у него ужасная боль здесь; он кашляет; он совсем болен, совсем болен!
   Чувство страха охватило девушку.
   -- Мы ехали всю ночь, -- продолжал Доминик. -- Утром к полдню мы остановились; мосье Гарц отправился по горной тропинке; он будет в Италии... несомненно будет в Италии! А мы -- мы остановились в Сан-Мартино, где мой хозяин слег в постель. Мне пришлось много возиться с его платьем, потому что у него распухли ноги. Днем приехал синьор полицейский верхом на лошади, весь красный и разгоряченный; я уверял его, что мы были в Паневеджио, но так как нас там не было, он возвратился злой... Mon Dieu!.. [Боже мой -- фр.], злой, как собака. Неприятно было с ним встретиться... я был на дворе, когда он разговаривал с хозяином. Много было крику. Я не знаю, что там произошло между ними, но, наконец, синьор вышел из двери и поспешно удалился.
   На лице Доминика появилась сардоническая улыбка; он почесал себе пальцем ладонь.
   -- Потом мистер Трефри приказал мне дать ему виски, у него не было денег оплатить счет... Это я знаю потому, что за него платил. Да, мадемуазель, сегодня он захотел одеться, и мы очень тихо добрались до Ауэра; дальше он не мог ехать и слег там в постель. Ему было совсем нехорошо.
   Христина была подавлена предчувствиями; остальной путь они ехали молча; только Барби, простая деревенская девушка, взволнованная путешествием по железной дороге, вздохнула: "Ach! gnädiges Fräulein!" [Ах, барышня! -- нем.], глядя на Христину ласковый взором.
   Сейчас же по приезде в гостиницу, Христина пошла к дяде. В его комнате было темно, пахло воском.
   -- А, Хриза, -- сказал он, -- рад тебя видеть!
   В синем фланелевой халате, с обмотанными тряпкой ногами, он лежал на кровати, к которой были приставлены кресла; его рука высовывалась из рукава, обнаруживала напряженные жилы.
   Христина, поправив подушки, беспокойно посмотрела ему в глаза.
   -- Я еще не совсем калека, Хриза, -- сказал мистер Трефри. -- Еще не совсем калека! Я поеду с вами завтра утром.
   -- Позвольте мне послать за доктором Дауни, дядя.
   -- Нет, нет! Насмотрюсь еще на него дома!
   Он попробовал свою невыбритую щеку и застегнул на груди халат.
   -- Взял это облаченье у хозяина! Когда ты вернешься, мы немножко потолкуем!
   Но когда, час спустя, она возвратилась, он уже спал. Следя за его затрудненный дыханием, она задумалась о том, что он хотел ей рассказать.
   У него был такой плохой вид. И вдруг она поняла, что думает не о нем... Когда она была маленькая, он, бывало, брал ее на закорки; он устраивал ей треуголки и бумажные сапоги; учил ее ездить верхом; дарил ей без числа разные подарки, получая за все в награду поцелуи. -- И вот он лежит больной, а она даже не думает о нем. Он был самым дорогим для нее существом, а между тем другой образ заслонил его.
   Вдруг мистер Трефри проснулся.
   -- Не спал, а? Постели тут дьявольски жестки!
   -- Дядя Ник, ты мне не расскажешь, что с ним?
   Мистер Трефри посмотрел на нее, Христина не могла вынести этого взгляда.
   -- Он в Италии, в безопасности; за ним не очень строго следят, ведь все было так давно. Я уладил с полицией довольно легко. Теперь слушай, Хриза!
   Христина подошла к нему; он взял ее за руку.
   -- Мне хотелось бы, чтобы ты вполне все взвесила. Дело не в положении, не в деньгах, потому что в конце концов всегда мои...
   Христина покачала головой.
   -- Но, -- продолжал он выразительно, -- существует разница в происхождении, а это вещь серьезная; кроме того, это анарх... это политическое дело; потом род жизни, это тоже серьезная вещь; но... к чему я веду речь?.. дело даже не в этом, Хриза... а во мне!
   Христина выдернула свою руку. Мистер Трефри продолжал:
   -- Да, да! Я старый человек и люблю тебя, но должен сказать то, что думаю. Он храбр, он силен, он серьезен; но у него горячий характер, он эгоист и... он тебе не муж! Если ты выйдешь за него замуж, то -- это так же верно, как то, что лежу здесь -- будешь жалеть об этом. Не даром же ты дитя своего отца! Милейший он был человек, но мягкий, как воск. Если ты выйдешь за этого парня, то получится то же самое, что было бы, если бы смешать глину с железняком, т. е. соединить несоединимое.
   Он откинул голову на подушку и, протянув руку, сказал задумчиво:
   -- Поверь моему слову, милый друг, он тебе не муж!
   Христина, глядя в стену, сказала спокойно:
   -- В таком вопросе я не могу принимать в соображение всякое слово.
   -- А! -- пробормотал мистер Трефри, -- ты довольно упряма, но ведь упрямство не сила. Для него ты готова пожертвовать всем, ты готова лизать ему сапоги; ты будешь в его жизни всегда играть вторую скрипку. Он всегда будет прежде всего самим собою, со своим искусством или тем, что он называет писанием картин; когда-нибудь ты убедишься в этом! Тебе не нравится это, и мне не нравится, из-за тебя, Хриза, и это пошло!
   Он вытер свой лоб, на котором каплями выступил пот.
   Христина сказала:
   -- Ты не понимаешь; ты не веришь в него; ты не видишь. Если я пойду за ним, если я отдам ему все, а он не сможет мне возвратить всего, -- это меня не беспокоит! Он даст то, что может; большего я не хочу! Если ты боишься за мою жизнь, дядя, если ты думаешь, что она будет слишком тяжела...
   Мистер Трефри наклонил голову.
   -- Да, Хриза!
   -- Ну, а я не могу жить под стеклянный колпаком! Я хочу дышать. Если мне в удел выпадет горе, это мое дело; это никого не касается.
   Мистер Трефри взял себя за бороду.
   -- Да, да! Вот что!
   Христина опустилась на колени.
   -- Ах, дядечка!
   Мистер Трефри положил руку на ее щеку.
   -- Я думаю, я вздремну немного, -- сказал он.
   Давясь каким-то комом, подступившим ей к горлу, она выбежала из комнаты.

XX

   Волею рока возвращение мистера Трефри на виллу Рубейн произошло в тот момент, когда герр Поль в синем, несколько яркой костюме уезжал в Вену.
   Как только он увидел экипаж, появившийся в тополях, он сделался печален, как мальчик, пойманный в то время, когда он ворует вишни. Сунув свою коробку для шляпы Фрицу, он, однако, быстро овладел собою и был как ни в чем не бывало, когда мистеру Трефри помогали войти в дом. Забыв свой гнев, он хотел теперь одного -- сгладить его последствия; во взглядах, которые он бросал на Христину и своего шурина, была какая-то пристыженная мольба; глаза его, казалось, говорили: "Ради Бога, не терзайте меня больше из-за этой истории! Ведь все же обойдется".
   Он пошел вперед:
   --А! Mon cher! [Мой дорогой! -- фр.] Ты вернулся; значит, я отложу свой отъезд. Вена подождет меря, черт возьми!
   Но, заметив крайнюю слабость мистера Трефри, он воскликнул с искренним участием:
   -- Что такое? Ты болен! Боже мой!
   Исчезнув на десять минут из комнаты, он вернулся со стаканом какой-то беловатой жидкости.
   -- Вот! -- сказал он. -- Отлично помогает от подагры... от кашля... от всего!
   Мистер Трефри понюхал лекарство, опорожнил стакан и обсосал усы.
   -- А! -- сказал он. -- Несомненно! Необыкновенно похоже на джин, Поль! --Затем, повернувшись к Христине, сказал: -- Протяните же друг другу руки!
   Христина посмотрела на одного и на другого и, наконец, протянула руку герру Полю, который коснулся ее своими усами, глядя ей вслед, когда она со странный выражением на лице выходила из комнаты.
   -- Дорогой мой, -- начал он, -- неужто ты оказывал ей поддержку в этой отвратительной истории? Ты забываешь свое положение, делаешь меня смешным! Я принужден был отлеживаться в постели, буквально отлеживаться в постели, чтобы не стать посмешищем каждого!
   -- Послушай, Поль, -- сказал мистер Трефри, -- если кто должен наказать Хризу, то это я!
   -- В таком случае, -- возразил герр Поль, саркастически, -- я уеду в Вену!
   -- Хоть к черту! --сказал мистер Трефри. -- И позволь сказать тебе, что... по моему мнению, это было низко доносить на этого молодого человека в полицию! Грязная низкая выходка!
   Герр Поль тщательно расправил свою бороду на две части, сел на кончик кресла и, положив руки на расставленные колени, сказал:
   -- Я сам жалею об этом... mais, que diable! [но, какого черта! -- фр.] Он назвал меня трусом... к тому же ужасная жара! Потом выпивки в Kurlhaus-e... потом ведь я ж ее опекун... история безобразная... опять выпивка... Я был немного... enfin! [наконец! -- фр.] --он пожал плечами.
   -- Прощай, мой милый, мне нужно пожить немного в Вене; нужно отдохнуть. -- Он встал и направился к двери; затем вернулся и махнул сигарой. -- Прощай, будь здоров и благополучен! Я куплю тебе там сигар.
   И, выйдя, он захлопнул дверь, чтобы сделать невозможным какой-либо ответ.
   Мистер Трефри лежал на подушках. Тикали часы; на веранде ворковали голуби; в отдаленье открылась дверь и на мгновенье послышался резкий голое. Голова мистера Трефри наклонилась вперед. По его лицу, мрачному и заросшему бородой, протянулась полоска солнечного света.
   Вдруг часы перестали тикать, и на дворе, точно по условленному таинственному знаку, голуби поднялись с шумом и улетели. Мистер Трефри сделал тревожное движение. Он попытался встать и позвонить в колокольчик, но не мог, и сел на кровати, хватаясь руками за грудь, обливаясь потом. В доме не слышно было ни звука. Он посмотрел по сторонам, хотел крикнуть, но не мог и на этот раз. Он попытался еще раз дотянуться до колокольчика, но, потерпев неудачу, сидел тихо, охваченный мыслью, которая леденила его.
   -- Конец! --прошептал он. -- Клянусь Георгом. На этот раз конец наверно!
   Кто-то сказал сзади него:
   -- Можно на вас посмотреть, сэр?
   -- А! Доктор, поскорее, добрый друг!
   Дауни уложил его голову на подушки и расстегнул рубашку. Не получая ответа на свои вопросы, он был встревожен и хотел позвонить в колокольчик. Мистер Трефри остановил его знаком.
   -- Послушаем, что вы у меня найдете? -- сказал он.
   Когда Дауни осмотрел его, он спросил:
   -- Ну, что?
   -- Да есть, -- ответил Дауни медленно, -- кой-какие непорядки, конечно.
   Мистер Трефри заговорил хриплым шепотом: -- Скажите же доктор! Не обманывайте меня!
   Дауни наклонился и взял его руку.
   -- Не понимаю, как вы ухитрились попасть в такое положение, сэр, -- сказал он оживленно. -- Ваше состояние не важно. Это ваша старая болезнь. Вы знаете, что это за болезнь так же, как и я. Все, что я могу сказать вам, это то, что я поведу с ней серьезную борьбу. Мы от нее избавимся, вот вам моя рука!
   Мистер Трефри лежал, уставившись глазами в потолок. Наконец, он сказал:
   -- Я хочу жить!
   -- Да... да.
   -- Теперь я чувствую себя лучше. Будет ужасно неудобно, если я умру именно теперь. Дайте мне протянуть еще некоторое время ради моей племянницы.
   Дауни кивнул.
   -- Минутку, мне нужны кой-какие вещи, -- сказал он вслух и вышел.
   Минуту спустя вошла на цыпочках Грета. Она наклонилась над ним так низко, что ее волосы коснулись лица мистера Трефри.
   -- Дядя Ник! --Прошептала она.
   Он открыл глаза.
   -- А! Грета!
   -- Я пришла сюда, чтобы пожелать вам всего лучшего и проститься. Папа говорит, что я, Скрэф и мисс Нэйлор поедем с ним в Вену; нам пришлось уложиться в полчаса; через пять минут мы едем в Вену, я буду там в первый раз, дядя Ник.
   -- Вену? --медленно повторил мистер Трефри. -- Не берите там проводников, они все мошенники!
   -- Нет, дядя Ник, -- сказала Грета торжественно.
   -- Раздвинь занавески, милая, дай на тебя взглянуть. Ты разодета, как нельзя лучше!
   -- Да, -- сказала Грета со вздохом, трогая пуговицы на своей шапочке, -- потому что я еду в Вену; но мне жаль оставить вас, дядя Ник.
   -- Жаль, Грета?
   -- Но с вами останется Хриза, и вы любите ее больше, чем меня, дядя Ник.
   -- Я больше ее знаю.
   -- Может быть, если бы вы знали также меня, то и меня любили бы так же, как ее.
   -- Если бы знал так же давно... может быть.
   -- Пока я буду в отъезде, дядя Ник, вы должны поправиться, вы ведь нездоровы.
   -- Почему это пришло тебе в голову?
   -- Если бы вы были здоровы, то курили бы сигару. Сейчас ровно три часа. Этот поцелуй от меня, этот от Скрэфа, а этот от мисс Нэйлор.
   Она снова выпрямилась; трепетная, счастливая важность выражалась в ее глазах и губах.
   -- До свиданья, дорогая; берегите себя; не берите гидов, они мошенники!
   -- Нет дядя Ник! Уже подан экипаж. В Вену, дядя Ник!
   Матовое золото ее волос сверкнуло на пороге.
   Мистер Трефри поднялся на локте.
   -- Еще разок, на счастье!
   Грета вернулась.
   -- Я очень люблю вас! --сказала она и, поцеловав, пошла было медленно, а затем, повернувшись, выпорхнула, как птичка.
   Мистер Трефри пристально смотрел на закрытую дверь.

XXI

   После многих дней жаркой тихой погоды, поднялся ветер крутя пыль на потрескавшихся дорогах. Листья трепетали, как маленькие крылышки. Около виллы Рубейн устало ворковали голуби; все другие птицы молчали. Поздно, в послеобеденное время, Христина вышла на веранду и стала читать письмо:
   
   "Дорогая Хриза, вот уже шесть дней, как мы здесь; это очень большой город со многими церквами. Прежде всего мы побывали во многих из них, но самая красивая не церковь Св. Стефана, а другая, но я не помню, как она называется. Папа не бывает дома почти всю ночь; он говорит, что отдыхает здесь, а потому не может ходить с нами по церквам, но я не думаю, чтобы он очень много отдыхал. Третьего дня мы, т. е. папа, я и мисс Нэйлор были на картинной выставке. Было совершенно красиво и интересно. (Мисс Нэйлор говорит, что нельзя сказать "совершенно" красиво, но я не знаю другого слова, которое имело бы значение "совершенно" кроме слова "совершенно", потому что ни "чрезвычайно", ни "очень" не подходят). Ах, Хриза! Там была одна картина, написанная им! На ней было нарисовано судно без мачт (мисс Нэйлор говорит, что это баржа, но я не знаю, что такое баржа)... в огне, плывущая вниз по реке в тумане. По-моему, она чрезвычайно красива. Мисс Нэйлор говорит, что она написана очень "по импрессионистски"... что это значит? А папа сказал "чепуха", но он не знал, что она написана герром Гарцем, и я не сказала ему этого.
   В нашем отеле остановился также граф Сарелли, который приходил однажды вечером к нам на виллу обедать, но теперь он уехал. Он весь день сидел в зимнем саду и читал, а ночью уходил с папой. Мисс Нэйлор говорит, что он несчастлив, но я думаю, что он просто мало двигается. О, Хриза, раз он мне сказал: "Это ваша сестра, мадемуазель, та молоденькая девушка в белом платье? Она всегда носит белые платья?" И я сказал ему: "Она не всегда носит белое платье; на портрете она написана в зеленой, потому что картина называется "Весна". Но я не сказала ему, каких цветов у тебя есть платья, потому что у него был такой усталый вид. Тогда он сказал мне: "Она очень привлекательна!" Я пишу тебе об этом потому, что знаю, что тебе это будет приятно. У Скрэфа болит палец, это потому, что он объелся мясом.
   Не хорошо без тебя, Хриза, и мисс Нэйлор говорит, что мой ум здесь развивается, но я не думаю, чтобы он уж очень развился, потому что здесь больше всего мне нравится вечером, когда освещены магазины и едут экипажи, -- тогда мне хочется танцевать. В первый вечер папа сказал, что для меня это не хорошо; завтра, может быть, опять скажет, что хорошо.
   Вчера мы были в Пратере и видели много народу и некоторых папиных знакомых; а затем было самое интересное -- сиденье под деревьями под проливным дождем в течение двух часов, потому что мы не могли найти извозчика.
   Здесь есть одна молодая женщина, только она теперь уже не очень молодая, которую папа знал, когда был мальчиком. Мне она очень нравится; она скоро узнает меня совсем близко, она очень добрая.
   Больному мужу кузины Терезы, приехавшему с нами в Меран и потерявшему ее зонтик, о котором так сожалел д-р Эдмунд, стало гораздо хуже, и потому она отсюда переехала в Баден. Я писала ей, но не получила ответа, а потому не знаю, жив ли он или нет; во всяком случае, он не может поправиться так скоро (я не надеюсь, что он вообще выздоровеет). Так как погода теперь очень жаркая, то вы, вероятно, сидите с дядей Ником на воздухе. Посылаю тебе подарки в деревянной ящике, который завинчен очень крепко, так что тебе опять придется пользоваться большой отверткой Фрица. Тете Констанции посылаю фотографию; дяде Нику зеленую птицу на подставке с отверстием на спине, которая будет ему служить пепельницей; хорошенькая зеленая птичка и недорогая, скажи ему, пожалуйста, потому что он не любит дорогих подарков (мисс Нэйлор говорит, что у птицы испытующие глаза, -- это попугай); для тебя -- маленькая бирюзовая брошка, потому что я больше всего люблю бирюзу; для д-ра Эдмунда аптекарские весы, он говорил, что не мог достать хороших в Боцене; они очень хороши, так мне сказали в лавке, и стоят дороже всех подарков, так что я истратила все свои деньги, кроме двух гульденов. Если папа даст мне еще, я куплю мисс Нэйлор зонтик, потому что это полезно, а ручка ее зонтика совсем развинтилась.
   На этот раз прощай. Грета шлет тебе свой поцелуй.
   
   Р. S. Мисс Нэйлор прочитала все это письмо (кроме того, что я говорю о зонтике) и некоторые места посоветовала мне вычеркнуть, а потому я переписала все без них, но, под конец, я переписывала одна, поэтому письмо так грязно, а некоторые слова неправильно написаны; но зато все, что она велела вычеркнуть, снова на месте".
   
   Христина читала письмо, улыбаясь, но как только она кончила, очарованье нарушилось, и лицо Христины омрачилось. Внезапный порыв ветра развеял ее волосы, а внутри дома послышался кашель мистера Трефри, смешавшийся с свистом ветра. Небо быстро темнело. Она вошла в дом, взяла перо и стала писать:
   
   "Мой друг, почему ты не написал мне? Ждать так долго! Дядя говорит, что ты в Италии, -- ужасно не знать этого наверно! Я чувствую, что ты написал бы мне, если бы мог; и я не могу не думать о всем, что могло случиться. Я не счастлива. Дядя Ник болен; но он не хочет сознаться в этом -- такова его манера; но он очень болен. Хотя, может быть, это письмо никогда не дойдет до тебя, я должна написать тебе о всех своих мыслях. Иногда я чувствую, что я очень жестокая: думать все время о тебе, строить планы, как с тобой увидеться, когда он лежит больной! Как добр он был всегда ко мне! Это ужасно, что любовь так отчуждает. Конечно, любовь должна быть красива, безмятежна, а не должна вызывать во мне такие горькие, злые мысли. Я люблю тебя, но люблю и его; я чувствую, точно меня разрывают на две части. Зачем это так? Зачем начало одной жизни является концом другой, одна любовь служит разрушением другой любви? Я не понимаю этого. Тот же самый дух заставляет меня любить тебя и его, то же чувство, та же вера, -- а между тем иногда мне кажется, что, любя тебя, я совершаю преступление. Ты знаешь, что он о тебе думает, он слишком прям, чтобы скрывать это от тебя. Он говорил со мною; ты ему нравишься своими манерами, но ты иностранец -- говорит он -- твоя жизнь не может стать моей жизнью. "Он не муж для тебя!" таковы его слова. А теперь он не разговаривает со мною, а когда я бываю в комнате, он только смотрит на меня -- это в тысячу раз хуже; когда он говорит, во мне подымается жажда борьбы, когда же только смотрит, меня сейчас же одолевает трусость, я чувствую, что готова на все, на все, чтобы только не сделать ему больно! Почему он не может все понять! Неужели потому, что он стар, а мы молоды? Он может соглашаться, но никогда, никогда не поймет! Это будет всегда огорчать его.
   Я хочу сказать тебе все; мне приходят еще более дурные мысли: иногда я думаю, что я никогда не вынесу той борьбы, какую придется выносить тебе. И я чувствую себя совершенно надломленной. Но тогда я думаю о тебе, -- и все проходит; но это было, и мне стыдно... я говорила тебе, что я трус. Это похоже на чувство человека, вышедшего наружу в темную ночь, в бурю, от жаркого огня (я говорю о душе, а не о теле), который еще усугубляет этот мрак. Я должна сказать тебе о моих мыслях; ты ж не думай об этом, я хочу побороть их, забыть, что они когда-то были. Но дядя Ник... что мне делать? Я ненавижу себя за то, что я молода, а он стар и слаб... иногда мне кажется даже, что я не люблю его. Мне приходят разные мысли и всегда их завершает, как мрак зияющего ущелья, мысль о том, что я должна отказаться от тебя. Должна ли я? Скажи мне! Я хочу это знать, я хочу сделать то, что справедливо; я все еще хочу поступить так, хотя иногда думаю, что я создана для зла.
   Помнишь, как во время одного нашего разговора ты сказал: Природа всегда имеет ответ на каждый вопрос; ответ можно получить не от законов, условностей, теорий и слов, а только от природы. Что ты скажешь мне теперь? Скажешь ли, что природа заставляет меня идти к тебе вопреки всему, и что, значит, это справедливо?
   Я думаю, что ты скажешь так; но, может быть, природа сделает нечто такое, что принесет страшный вред тому, кого я люблю и кто меня любит? Если это так, то природа жестока. Есть ли это один из "уроков жизни?" Это то, что разумеет тетка Констанция, когда она говорит: "Если бы жизнь не была парадоксом, то мы не могли бы совсем двигаться вперед". Я начинаю думать, что все имеет свою темную сторону. Раньше я никогда не думала об этом.
   Дядю Ника пугает моя жизнь; он не понимает (да и как ему понять, -- у него всегда были деньги), как можно сносно жить без денег? Это ужасно, что такая вещь, как деньги, вносит такой разлад в нашу жизнь. Иногда я боюсь самой себя и никак не могу рассеять его страха; он видит тень этого страха во мне, -- его глаза, кажется, видят все, что происходит во мне теперь; нет ничего в мире печальнее глаз старика! Я пишу, как жалкий трус, но ты, мне кажется, никогда не прочтешь этого письма, и потому мне все равно; но если оно дойдет до тебя, то я молю тебя... если я не достойна стать твоею за то лучшее, что есть во мне, то я не достойна совсем. Я хочу, чтобы ты знал во мне самое дурное, -- ты и никто другой.
   С моим отчимом дело обстоит совсем не так, как с дядей Ником, его противодействие вызывает во мне только гнев, бешенство, желанье что-то сделать, -- с дядей Ником я чувствую себя такой разбитой, такой больной. Он сказал: "Не в деньгах дело, потому что у меня есть деньги". Я не могла бы сделать то, что ему не по душе, и потом взять деньги, и ты никогда бы не позволил этого. Пока не наступит несчастье, как-то мало отдаешь себе отчета во всем окружающем. Ты знаешь, как бывает с цветами и деревьями: ранней весной они кажутся такими спокойными, сдержанными, затем наступает быстрая перемена. То же бывает и с сердцем. Я думала, что знаю много, понимаю, как и отчего все происходит; мне казалось, что так легко быть разумной и владеть собой; теперь я ничего не знаю. И все в мире мне безразлично, -- только бы видеть тебя и скрыться от глаз дяди Ника. Три месяца тому назад я не знала тебя, а теперь уже пишу тебе такое письмо. На что бы я ни посмотрела, я стараюсь смотреть так, как посмотрел бы ты; я чувствую теперь, когда ты далеко, больше даже, чем когда ты был со мною, что ты думаешь, что бы ты почувствовал в том или другом случае. Некоторые мысли, которые ты высказал, всегда кажутся мне огнями"...
   
   Капли прямого дождя часто застучали по черепицам веранды. Христина закрыла окно и вошла в комнату дяди.
   Он лежал с закрытыми глазами, ворча на Доминика, который бесшумно двигался по комнате, прибирая ее на ночь. Когда тот кончил и, поклонившись с выражением сострадания, оставил комнату, мистер Трефри открыл глаза и сказал:
   -- Это ужасное лекарство доктора, Хриза, приводит меня в бешенство; после того как я приму его, я обливаюсь потом, -- оно мерзко, как смех вульгарной женщины, я не знаю ничего гаже!
   -- Я получила от Греты письмо, дядя Ник. Прочесть его тебе.
   Он кивнул головой, и Христина прочла письмо, выпустив упоминание о Гарце, а также, по непонятный соображениям, и то, что говорилось о Сарелли.
   -- Да! --сказал мистер Трефри со слабый смехом. -- Грета и деньги. Пошли ей денег, Хриза. Если бы я был моложе! Хочется половить рыбки на западе! Хорошее время было, когда мы были молоды. Теперь так уж не проводят время! Рыболовные суда редко уходили в море без нас. Мы следили за их огнями из окон наших спален. Когда суда появлялись, мы выбегали из дому и были на набережной прежде, чем ты успела бы сказать хоть одно слово. На судах нас всегда ждали. Но твой дядя Жан был любимцем. Это был удачливый малый. Если я встану на ноги, мы с тобой отправимся туда. Ненадолго, посмотреть? Что скажешь, дружок?
   Их глаза встретились.
   -- Мне хотелось бы посмотреть на эти огни, когда рыболовные суда уходят в море в темную ночь; жаль, что ты не выносишь качки, -- можно было бы выйти в море. Боже мой! Да на тебе лица нет, милая!
   Его голое замер, а взгляд скользнул по ее лицу, остановился на ее руках, комкавших письмо Греты. После двух-трех минут молчания, он снова заговорил с внезапной энергией:
   -- Твоя тетка хочет прийти ко мне посидеть после обеда; не допускай ее, дружок, я не выношу этого. Скажи ей, что я сплю... Сейчас доктор придет. Попроси его дать тебе какой-нибудь дряни... Это его дело.
   У него начался болезненный приступ, который, казалось, задушит его; и когда он кончился, мистер Трефри сделал знак, чтобы его оставили одного. Христина вернулась к своему письму в другую комнату и, когда гонг призывал к обеду, приписала следующие слова:
   "Я подобна листу на ветру, -- то, за чем я протянула руку, подхвачено ветром, исковеркано, отброшено. Я хочу тебя... я хочу тебя! Если бы я могла тебя увидеть, тогда я бы знала, что делать"...

XXII

   Дождь лил со все возрастающей силой. Ночь была очень темна. Николас Трефри спал тяжелый сном. Ночная лампа, стоявшая возле его постели, бросала на противоположную стену яркий круг, тень нависающего потолка обрамляла его фестонами. Христина склонилась над дядей. На минуту ее сердце переполнилось любовью к нему, лежавшему на постели, такому беспомощному. Боясь разбудить его, она вышла в гостиную. За окном стоял какой-то человек, прижав лицо к оконному стеклу. У нее забилось сердце. Она подошла и открыла окно. Это был Гарц, весь мокрый от дождя. Он снял капюшон и шляпу.
   -- Ты! -- сказала она, трогая его за руку. -- Ты! Ты!
   Он был пропитая влагой, лицо его было усталое, измученное; щеки и подбородок обросли черной щетиной.
   -- Где твой дядя? -- спросил он! -- я хочу его видеть.
   Она приложила руку к его губам, но он схватил ее и покрывал поцелуями.
   -- Он спит... болен... говори тише!
   -- Я прежде всего пришел к нему, -- прошептал он.
   Христина зажгла лампу; он жадно смотрел на нее, не говоря ни слова.
   -- Так не может дольше продолжаться; я скажу это твоему дяде. Он -- человек. С другим я не хочу иметь никакого дела! Я шел сюда пешком по горам. Так не может дольше продолжаться, Христина!
   Она подала ему свое письмо. Он поднес его к свету, стирая со лба дождевые капли. Прочитав его до последнего слова, он возвратил ей письмо, прошептав:
   -- Христина!..
   Ее губы зашевелились, но она ничего не сказала.
   -- Пока это будет продолжаться, я не могу работать; я ничего не могу делать. Я не могу... я не хочу вступать ни в какие сделки с искусством. А если иначе нельзя, то лучше все бросить. Чего мы ждем? Рано или поздно мы должны прийти к этому. Как жаль, что он болен! Но это ничего не меняет. Ждать -- значит связать меня по рукам и ногам... Это меня пугает. Страх убивает.
   Он убьет и тебя. Он убивает работу, а я должен работать, я не могу тратить время... Не хочу! Я скорее уйду от тебя. -- Он положил руки ей на плечи. -- Я люблю тебя! Я не могу жить без тебя!
   Христина стояла, чувствуя на своих плечах его сильные руки, не двигаясь, не подавая знака. Ее лицо было очень бледно. Вдруг он начал целовать это бледное неподвижное лицо, целовать глаза и губы, целовать его от подбородка до волос; и под этими поцелуями оно оставалось бледным, как белый цветок, -- как белый цветок, чей стебелек сгибает чья-то рука.
   Послышался стук в стену; мистер Трефри звал ее слабый голосом. Христина вырвалась от Гарца.
   -- До завтра! -- прошептал он и, надвинув шляпу и капюшон, вышел под дождь.

XXIII

   Только к утру Христина забылась тяжелый сном. Ей снилось, что чей-то голое звал ее; ее охватил немой безнадежный ужас.
   Когда она проснулась, в окна лился свет; был воскресный день, в соборе звонили в колокола. Первая мысль ее была о Гарце. Только один шаг, только одна минута решимости! Почему она не сказала дяде? Если бы только он спросил! Но зачем... зачем ей говорить ему? Когда все кончится, и она уйдет, он увидит, что все было к лучшему.
   Ее глаза упали на пустую кровать Греты. Она вскочила и, наклонившись, поцеловала подушку. "Она сначала обдумает. Но она так молода! Никто не примет в ней участья, кроме дяди Ника!"
   Она долго стояла у окна без движения. Одевшись, она кликнула девушку:
   -- Принесите мне молока, Барби; я иду в церковь.
   -- Ach! gnädiges Fräulein, вы не будете завтракать?
   -- Нет, благодарю вас, Барби.
   -- Liebes Fräulein, какое утро после дождя! Как прохладно! Это хорошо... для цвета лица; теперь у вас опять будет румянец -- и Барби погладила свои румяные щеки.
   Доминик, греясь на солнце, поклонился, когда она проходила, и ласково улыбнулся.
   -- Ему сегодня утром лучше, мадемуазель. Мы ходим... мы поправляемся. Добрые вести вдохнут в него жизнь.
   Христина подумала: "Как все милы сегодня!"
   Ей казалось, что ее приветствует даже вилла, даже деревья, трепещущие, роняющие золотые слезы. В собор она пришла рано, когда служба еще не началась, но уже здесь и там стояли коленопреклоненные фигуры; слабый, тлетворный запах ладана плавал в воздухе. Пастор безмолвно прошел в глубине церкви. Она опустилась на колени; и когда она, наконец, встала, служба началась.
   Вместе со звуками молитвенного песнопения чувство успокоения сошло на нее. Спокойствие решимости. Для добра или зла, но она чувствовала, что бросила судьбе вызов.
   Она вышла -- лицо ее хранило выражение спокойной чистоты -- и направилась домой по запруде. Возле студии Гарца она села на скамью. Теперь -- она уже принадлежала ей; все, что принадлежало ему, что было так или иначе связано с ним, принадлежало и ей.
   Старый нищий, следивший за ней, тихо подошел сзади.
   -- Милая барышня, -- сказал он, глядя ей в глаза, -- это счастливый день для вас. Я потерял свое счастье.
   Христина раскрыла кошелек, где оказалась только одна золотая монета; глаза у нищего загорелись.
   Она подумала: "Монета уже не вполне моя; надо начинать быть расчетливой", -- но почувствовала стыд, взглянув на старика.
   -- Простите, -- сказала она, -- вчера я дала бы вам эту монету, но... сегодня она уже отдана".
   Он казался так стар, так беден -- что могла она дать ему? Она отколола у себя на шее маленькую серебряную брошку.
   -- Вам за нее дадут что-нибудь, -- сказала она; -- это лучше, чем ничего. Мне очень жаль, что вы так стары и бедны.
   Нищий перекрестился.
   -- Милая барышня, -- прошептал он, -- век быть вам богатой!
   Христина быстро пошла вперед; шум листьев скоро заглушил голос нищего. Она не чувствовала желания зайти в студию и, перейдя мост, стала подниматься в гору. Легкий ветер нагонял на солнце облака; ящерицы бегали по стенам, глядели на нее и убегали. Христина шла, дивясь своему счастью.
   -- Безжалостна ли я? -- думала она. -- Я хочу оставить его, я вступаю в жизнь. Теперь мне придется бороться; оглядываться назад невозможно.
   Тропа обрывалась и, извиваясь, шла к реке; на другой стороне она поднималась снова и терялась среди дерев. В лесу было сыро; она поспешила домой.
   В своей комнате она стала укладываться, разбирать и рвать старые письма.
   "Только одно важно", думала она, "чистота сердца; наметить себе путь и держаться его по мере сил".
   Она подняла голову и увидела Барби, которая стояла, с испуганный лицом, держа в руке полотенце.
   -- Вы уезжаете, gnädiges Fräulein?
   -- Я уезжаю, чтобы выйти замуж, -- сказала, наконец, Христина; -- не говорите об этом никому, пожалуйста.
   Барби немного наклонилась вперед, прижав полотенце к груди, обтянутой синим платьем из бумажной материн.
   -- Нет! Нет! Не скажу. Но, дорогая, это серьезное дело; хорошо ли вы все обдумали?
   -- Обдумала ли, Барби? Еще бы!
   -- Но, дорогая фрейлен, вы будете богаты?
   -- Нет! Я буду так же бедна, как вы.
   -- Ах! Боже мой! Это ужасно! Катерина, моя сестра, тоже вышла замуж. Она рассказала мне всю свою жизнь; она говорит, что замужем очень трудно, а без денег было бы еще труднее. Милая фрейлен, подумайте еще! Хороший ли это человек? Иногда бывают плохие.
   -- Он хороший, -- сказала Христина, вставая. -- Все уже решено! -- и она поцеловала Барби в щеку.
   -- Вы плачете, liebes Fraulein Подумайте еще, может быть, не все еще решено; невозможно, чтобы девушка не оставила себе выхода!
   Христина улыбнулась.
   -- Я так не поступаю, Барби.
   Барби повесила полотенце и перекрестилась.

XXIV

   Мистер Трефри не спуская глаз любовался черепаховой бабочкой, порхавшей под потолком. Казалось она очаровала его, как очаровывает неподвижного человека все, что имеет возможность двигаться. Тихо вошла Христина.
   -- Невозможно оставаться в постели, Хриза, -- окликнул он ее с виноватым видом. -- Жара ужасная! Доктор убежал как бешеный! -- Он указал на графин красного вина и трубку, лежавшую на столике возле него. -- Я только смотрю на них.
   Христина, сев возле него, взяла веер.
   -- Если б можно было спастись от этой жары... -- сказал он и закрыл глаза.
   Я должна сказать ему, -- подумала она; -- я не могу его обманывать.
   -- Налей мне этого лекарства, Хриза!
   Она взялась за графин. Да! Она должна сказать! Сердце у нее упало.
   Мистер Трефри сделал продолжительный глоток.
   -- Нарушу мое обещание; не беда... от этого никому не будет вредно кроме меня! -- Он взял трубку и набил в нее табаку. --Я лежал здесь не выкурив ни одной трубки, с такою болью, которая пронизывала все мои члены. Поверишь ли, что все, что говорят мне священники, не приносит мне и половины того облегчения, какое дает эта трубка.
   Он откинулся назад, продолжая ход своих мыслей.
   -- Много изменилось со времени моей молодости. Когда я был молод, всякий юноша должен был добывать средства к существованию, чтобы обеспечить себе будущее. Удавалось это ему или нет, это зависело от его способностей. Но теперь он уж не довольствуется этим, а пускает в оборот свое собственное мнение о себе и выдает себя не за то, что он есть, а за то, чем собирается быть.
   -- Вы неправы, -- сказала Христина.
   Мистер Трефри заворчал.
   -- Ну, конечно! Но я люблю отдавать себе во всем отчет. Если я даю человеку деньги в долг, то хочу знать, отдаст ли он их мне. Мне может быть безразлично, отдаст ли он, но я хочу это знать. Так и во всем. Мне нет дела до того, что есть у человека... но, поверь мне, Хриза, что правило судить о человеке по его банковскому балансу не так уж плохо. Но когда дело идет о свадьбе, то существует очень простое правило: чего не достаточно для одного, того не достаточно для двух. Нельзя называть белое черным, нельзя говорить с закрытый ртом. Я не буду говорить о себе, как тебе известно, Хриза, но я говорю следующее... когда я приехал в Лондон, я хотел жениться... у меня не было денег, и я должен был ждать. Когда у меня были деньги... но это неважно! -- Он нахмурился, приминая табак в трубке. -- Я не сделал ей предложения, Хриза, потому что не считал это порядочным. Но такие понятия, кажется, теперь не в моде.
   Лицо Христины горело.
   -- Я много передумал, лежа здесь, -- продолжал мистер Трефри; -- кроме этого, и делать-то нечего! Я спрашиваю себя об одном: Что знаешь ты о том, что для тебя лучше? Что ты знаешь о жизни? В конце концов, жизнь не то, что ты думаешь. А начать ее -- это главное, в этом все!
   Христина подумала: "Он никогда не поймет".
   Мистер Трефри продолжал:
   -- Мне с каждым днем лучше, но я все ж не могу жить вечно. Тяжело лежать здесь и сознавать, что, когда умрешь, некому будет тебя пожалеть!
   -- Не говори так, дорогой! -- прошептала Христина.
   -- Не стоит закрывать глаза на действительность! Хриза. Я долго жил на свете, видел много хорошего, а теперь мне не о чем думать, кроме тебя.
   -- Но, дядя, если бы вы любили его, как я, вы бы не стали пугать меня. Бояться низко. Вы, должно быть, забыли это.
   Мистер Трефри закрыл глаза.
   -- Да, -- сказал он; -- я стар.
   Веер упал на колени Христины; он лежал на ее белом платье, как большой багряный лист; ее глаза остановились на нем.
   Мистер Трефри смотрел на нее.
   -- Ты слышала о нем что-нибудь? --спросил он с внезапный проникновением.
   -- Вчера вечером в соседней комнате, когда ты думал, что я разговариваю с Домиником...
   Трубка выпала у него из рук.
   -- Что? --прошептал он. -- Вернулся?
   Христина сказала, не поднимая головы:
   -- Да, вернулся; он ждет меня... Я должна уйти к нему, дядя!
   Последовало долгое молчание.
   -- Ты должна уйти к нему? --повторил он.
   Она хотела броситься к его ногам, но он сидел так тихо, что, казалось, невозможно было шевельнуться; она сидела молча, скрестив руки.
   Мистер Трефри проговорил:
   -- Скажи мне... перед тем... как уйдешь! Доброй ночи!
   Христина вышла в коридор. Драпри шуршали от ветра; до нее донеслись голоса.
   -- Моя честь затронута, иначе я отказался бы от этой борьбы.
   -- С ним очень трудно, с бедным Николасом; страсть противоречить была всегда его отличительной чертой, и она сотни раз доводила его до беды. Эта страсть к противоречию у нас в крови; вся наша семья страдает ею; мой старший брат погиб из-за нее; с моей бедной сестрой, кроткой, как овечка, она сыграла скверную шутку. Это дело темперамента, понимаете ли! Вам следует запастись терпением.
   -- Терпение, -- повторил голое Дауни, -- есть одно, терпение, где есть ответственность -- другое. Я не смыкал глаз эти последние две ночи.
   Послышалось слабое шуршание шелка.
   -- Он очень болен?
   Христина затаила дыхание. Наконец, послышался ответ.
   -- Сделал ли он завещание? Скажу вам откровенно, миссис Дэси, нет почти никакой надежды.
   Христина заткнула уши руками и выбежала наружу. Что ей делать? Оставить его умереть?

XXV

   На следующий день Гарц был приглашен в виллу. Мистер Трефри только что встал и был одет в халат, старый и поношенный, но не лишенный некоторого великолепия. Его лицо, по-видимому, было только что выбрито.
   -- Надеюсь, вы здоровы, -- сказал он величественно.
   Вспомнив езду и прощание, Гарц почувствовал сожаление и стыд. Вдруг в комнату вошла Христина; она остановилась на минуту, увидев его, затем села.
   -- Хриза, -- сказал мистер Трефри укоризненно.
   Она покачала головой и не двинулась; грустные и сосредоточенные глаза ее, казалось, были исполнены какого- то тайного понимания.
   Мистер Трефри сказал:
   -- Я не имею права вас осуждать, мистер Гарц, и Хриза говорит, что вы пришли ко мне, -- я этого ожидал. Но вам не следовало бы возвращаться.
   -- Я вернулся, сэр, потому что был принужден вернуться. Я должен высказаться.
   -- Я иного не требую, -- ответил мистер Трефри.
   Гарц снова посмотрел на Христину; но она не сделала никакого знака, а сидела, подпершись рукой.
   -- Я вернулся ради нее, -- сказал он; -- я могу сделать жизнь... сносной для нас обоих. Но ждать я не могу.
   -- Отчего?
   Гарц промолчал.
   Мистер Трефри заговорил снова:
   -- Почему? Разве она не достойна того, чтобы ради нее подождать еще? Разве она не достойна того, чтобы ее "заслужили"?
   -- Я не могу ждать, вы должны понять меня, -- сказал художник. -- Искусство -- моя жизнь! Вы думаете, что если бы не оно, я бы оставил когда-нибудь свою деревню; или стал бы терпеть все, что я претерпел, чтобы добиться того, чем я стал? Вы говорите: ждать! Когда мои мысли и моя воля не свободны, то как же я могу работать? Вы говорите -- вернуться в Англию... вернуться, зная, что она здесь среди тех, кто ненавидит меня, за тысячу миль от меня. Я должен сознавать, что в ней самой и в окружающих кипит смертельная борьба против меня, -- вы думаете, что я смогу работать при таких условиях? Другие, может быть, могут, но я не могу. Это правда. Если бы я любил ее меньше...
   Воцарилось молчание, затем мистер Трефри сказал:
   -- Это нехорошо с вашей стороны приходить и требовать то, что вы требуете. Вы не знаете, что случится с вами в будущей. Вы не знаете, можете ли содержать свою жену. К тому же очень неприятно во всех отношениях думать, что вы должны скрываться в своей собственной стране.
   Гарц побледнел.
   -- Ах, вы опять поднимаете этот вопрос! --вырвалось у него. -- Семь лет тому назад я был мальчик, я голодал; если бы вы были на моем месте, то сделали бы то же самое, что и я. Моя страна значит для меня так же много, как и ваша страна для вас. Я был изгнанником. Семь лет, я думаю... я достаточно наказан. Но если вы думаете, что я негодяй, то я уйду.
   Он повернулся.
   -- Постойте! Я прошу прощения. Я не хотел оскорбить вас. Для меня нелегко отказаться от своих слов, -- сказал мистер Трефри задумчиво. -- Это чего-нибудь да стоит.
   Он протянул руку.
   Гарц быстро вернулся и взял протянутую руку. Христина ни на минутку не отрывала от него своих глаз, -- точно она старалась запечатлеть в себе его образ. Свет, пробиваясь сквозь полузакрытые ставни, придавал ее глазам странную яркость, переливался на складках ее белого платья блеском птичьих крыл.
   Мистер Трефри беспокойно оглядывался.
   -- Мне ничего не нужно кроме ее счастья, -- сказал он, -- что для меня в том, если бы вы, предположим, убили свою мать? Я думаю только о ней.
   -- Как вы можете сказать, в чем заключается для нее счастье? У вас свои понятия о счастии, а у нее и у меня свои. Вы не смеете удерживать ее, сэр!
   -- Не смею, -- сказал мистер Трефри. -- Ее отец отдал ее мне, когда она была совсем крошкой; я знал всю ее жизнь. Я... я любил ее, а вы говорите "не смею".
   Его рука схватилась за бороду, но задрожала точно парализованная.
   На лице Христины изобразился ужас.
   -- Отлично, Хриза! Я не прошу пощады, но не щажу и сам!
   Гарц сделал отчаянный жест.
   -- Я поступил с вами честно, -- продолжал мистер Трефри -- и прошу того же от вас. Я прошу вас ждать, поступить, как честный человек, который может сказать: "Будущее передо мною ясно, я могу дать ей то-то и то-то". Что такое ваше искусство, о котором вы говорите, как о совершенно особенном призванье в жизни? Оно ничего не меняет, оно не даст вам то, чего другие не имеют права ждать. Оно не сделает вас сильный по характеру или неподкупный, оно не в силах доказать, что дважды два пять.
   Гарц ответил горестно:
   -- В искусстве вы понимаете столько же, сколько я в деньгах. Если бы мы прожили тысячу лет, мы никогда не поняли бы друг друга. Я поступаю так, как считаю лучшим для нас обоих.
   Мистер Трефри взял художника за руку.
   -- Я делаю вам предложение, -- сказал он. -- Дайте мне слово, что не будете ни видеться с нею, ни писать ей в течение года. А потом, с положением или без положения, богатый или бедный, но, если она не забудет вас, я все для вас устрою!
   -- Я не могу взять ваших денег.
   Казалось, что-то вроде отчаяния внезапно охватило мистера Трефри. Он встал.
   -- Всю мою жизнь... -- сказал он; но что-то сдавило ему горло, и он опустился на свое место.
   -- Уходите! --прошептала Христина, -- уходите!
   Но мистер Трефри овладел своим голосом.
   -- Теперь очередь говорить за девочкой. Ну, Хриза!
   Христина промолчала.
   Гарц нарушил молчание. Он указал на мистера Трефри.
   -- Вы знаете, что, я не могу сделать этого! Зачем же вы послали за мной?
   И, повернувшись, он вышел.
   Христина упала на колени, закрыв лицо руками. Мистер Трефри украдкой прижимал носовой платок к губам. Он окрасился алой краской, -- это была цена его победы.

XXVI

   Герр Поль был вызван из Вены телеграммой. Он сорвался немедленно, оставив до более благоприятного времени несколько неоплаченных счетов, среди которых был и счет аптекарю за чудодейственное шарлатанское средство, десять бутылок которого он захватил с собой.
   Он вышел из комнаты мистера Трефри со слезами, катившимися по его щекам, и сказал:
   -- Бедный Николас! Бедный Николас!
   Но желающих его слушать не было; женщины, безмолвные и испуганные, ожидали приказаний, которые то и дело передавались шепотом в дверь. Герр Поль не мог выносить такого молчания и полчаса разговаривал со слугою, -- пока и тот не исчез, убежав в город за покупками. Тогда в отчаянии герр Поль пошел к себе в комнату.
   Тяжело, когда не дают даже помощь, тяжело ждать! Это ужасно, когда сердце страдает. Он повернулся, озираясь украдкой по сторонам, и закурил сигару. Да, это должно случиться со всяким, рано или поздно. И что такое смерть, о которой теперь говорят? Хуже ли она жизни? Какую страшную суету устраивают для себя люди. Бедный Николас! Да, он, кому так благоприятствовало счастие!
   Его глаза наполнились слезами; достав из своего кармана перочинный нож, он начал втыкать его в ручку кресла. Скрэф, следивший за полоской света под дверью, посмотрел на него и стал тихо стучать лапой о пол.
   Это было невыносимо -- быть так близко и вместе так далеко -- невыносимо!
   Герр Поль зашагал по комнате. Собака тоже встала, подняла кверху свою рябую морду и вернулась к двери. Ее хозяин держал в руке бутылку шампанского.
   Бедный Николас! Так вот какова его участь! Герр Поль осушил стакан.
   Бедный Николас! Такой баловень судьбы, а что пользы из того? Его даже не допускали к нему.
   Взгляд герра Поля упал на собаку.
   -- Ах, мой милый, только нас с тобой не допускают к нему!
   Он выпил другой стакан.
   Что жизнь! Пена -- ничего более!
   Он налил третий стакан. Забыть! Если нельзя помочь, то лучше забыть!
   Он надел свою шляпу. Да! Здесь нет ему места! Он здесь не нужен.
   Он допил бутылку и вышел в коридор. Скрэф тоже выскочил за ним и улегся возле двери мистера Трефри. Герр Поль посмотрел на него.
   -- Ах, -- сказал он, -- неблагодарная собака! -- И, открыв выходную дверь, вышел на цыпочках...
   В поздний послеобеденный час Грета без шляпы брела между сиреневых кустов; она казалась усталой после ночного путешествия; лениво села на стул в пестрой тени вяза.
   -- Точно не дом, -- подумала она; -- я несчастлива. Даже птички не поют; а, может быть, это от сильной жары. Мне никогда не было так грустно, и сегодня это действительно грусть, а не выдумка, как бывало прежде. В моем сердце точно ветер шумит в лесу, полная пустота в моем сердце. Если так всегда бывает в несчастье.
   Чья-то тень обозначилась на траве, она подняла глаза и увидела Дауни.
   -- Д-р Эдмунд, -- прошептала она.
   Дауни повернулся к ней; тяжелая складка легла на его лбу. В его глазах было страдальческое выражение.
   -- Д-р Эдмунд, -- прошептала она, -- это правда?
   Он взял ее руку и прикрыл своей ладонью.
   -- Может быть, -- сказал он; -- а может быть и нет, нужно надеяться.
   Грета посмотрела на него снизу вверх.
   -- Говорят, что он умирает.
   -- Мы послали в Вену за самым лучшим доктором.
   Грета покачала головой.
   -- Но и вы ведь искусны, д-р Эдмунд, а боитесь.
   -- Он смелый, --сказал Дауни; -- мы все должны быть смелы. И вы тоже!
   -- Смелый, -- повторила Грета; -- что значит быть смелым? Если это значит не плакать и не суетиться, -- то это я могу. Но если это значит, чтобы здесь, -- она коснулась груди, -- не было грусти, то этого я не могу сделать, даже пытаться нечего!
   -- Быть смелым -- значит надеяться; не терять надежды, дорогая!
   -- Нет, -- сказала Грета, очерчивая солнечное пятно на своей юбке. -- Но мне кажется, что, когда мы надеемся, то мы бываем смелы, потому что ждем чего-то для себя. Хриза говорит, что надежда--это молитва, а если это молитва, то все время мы молимся, всегда о чем-то просим, а просить это не смелость.
   Улыбка искривила губы Дауни.
   -- Продолжайте, философ! Ваш способ быть смелым не хуже всякого другого.
   -- А что вы хотите сделать, чтобы быть смелым, д-р Эдмунд?
   -- Я! Бороться! Если бы только ему скостить лет пять!
   Грета смотрела ему вслед, когда он уходил.
   -- Я никогда не буду смелой, -- грустила она; я всегда буду желать быть счастливой.
   И, опустившись на колени, она стала вынимать муху, запутавшуюся в паутине. Молодое деревцо болиголова росло у ее ног. Грета подумала с грустью: "Тут тоже плевелы".
   Это послужило ей лишь новый признаком того, что радость умерла.
   -- Но оно так красиво, -- подумала она, -- на нем цветочки как звезды. Не буду его рвать! Пусть живет. Оно может разрастись по всему саду; и если разрастется, тоже все равно: теперь все уже не то, что было и, должно быть, никогда не будет прежним.

XXVII

   Шли дни, эти долгие жаркие дни, когда знойное марево заволакивает все около десяти утра, а когда солнце дойдет до гор, превращается в золотой эфир, сверкающий искрами.
   При свете звезд эти искры гаснут, исчезая за склонами холмов; вечер спускается в долины, жизнь засыпает под его холодными крыльями. Наступает ночь; поднимаются сотни ночных голосов.
   Приближался сбор винограда.
   Борьба за жизнь Николаса Трефри продолжалась, порождая проблески надежды, минуты отчаяния. Приглашали докторов, но после первого раза он отказался их принять.
   -- Не стоит, -- сказал он Дауни, -- бросать деньги! Если я поправлюсь, то не благодаря докторам.
   Несколько дней подряд он не допускал к себе никого кроме Дауни, Доминика и сиделки.
   -- Я чувствую себя лучше, -- сказал он Христине, -- когда я не вижу никого из вас; не входите ко мне, не нарушайте моего покоя!
   Возможность помочь ему успокоила бы ее нервное напряжение, сердечную боль. По его просьбе его кровать была передвинута в угол, так, чтобы он мог лежать лицом к стене. Так он лежал по целым часам, открывая рот только тогда, когда хотел пить.
   Иногда Христина входила незаметно и садилась, плотно скрестив на груди руки. Ночью, когда Грета уже спала, она ходила из стороны о сторону, шепча горячие молитвы. Она проводила часы у маленького столика в классной, за письмами к Гарцу, которые никогда не отсылались. Однажды она написала ему такие слова: "Я самое злое существо... Я хочу его смерти". Несколько минут спустя мисс Нэйлор увидела, что она сидит, закрыв лицо руками. Христина вскочила, слезы лились по ее щекам. "Оставьте меня" -- воскликнула она и выбежала вон. Потом она пробралась в комнату дяди и села на полу возле его кровати. Она сидела там молча, не замечая никого. Когда наступил вечер, ее едва удалось убедить войти из комнаты.
   Однажды мистер Трефри выразил желание видеть герра Полля; прошло много времени прежде, чем он набрался храбрости.
   -- У меня на квартире в Лондоне много гордоновского хереса, Поль, -- сказал мистер Трефри, -- мне было бы приятно если бы ты забрал его. А моего слугу Доминика я обеспечил в моем завещании, но вы присматривайте за ним; он хорош и не глуп, но рано или поздно он попадется в руки женщины. Вот все, что я хотел сказать. Пошли ко мне Хризу.
   Герр Поль стоял у его кровати молча. Вдруг он закричал: -- О, дорогой мой! Мужайся! Мы все смертны. Ты поправишься!
   Все утро он был неутешен.
   -- На него страшно смотреть, страшно смотреть. Железный человек не мог бы этого перенести!
   Когда вошла Христина, мистер Трефри поднялся и долго на нее смотрел.
   На его задумчивой лице было что-то укоряющее.
   В тот же день из комнаты больного пришли вести, что ему лучше, что боли прекратились на несколько часов.
   Все были радостны, улыбались, охотно разговаривали. В кухне Барби разразились плачем и, забыв снять сковороду, испортила приготовленный Kaiser Schmarn [сладкое мучное блюдо австрийской кухни]. Видели, как Доминик выпил стакан кьянти и торжественно выплеснул последние капли. Было приказано приготовить чай под акацией, где было прохладно; чувствовалось, что затевается что-то похожее на фестиваль. Явился даже герр Поль; но Христина не пришла. Никто не говорил о болезни; упоминать об этом значило разрушить все очарованье.
   Мисс Нэйлор, пошедшая было в дом, снова вернулась, говоря:
   -- Там у угла дома стоит какой-то странный человек.
   -- Да, -- сказала миссис Дэси, -- что ему нужно?
   Мисс Нэйлор покраснела.
   -- Я не спросила. Я не знаю... достаточно ли это приличный человек. Его пиджак застегнут на все пуговицы и, он кажется, без воротничка.
   -- Пойди, спроси, что ему нужно, милое дитя, -- сказала Грете миссис Дэси.
   -- Не знаю, право, не знаю... -- начала мисс Нэйлор; -- у него очень... высокие сапоги.
   Но Грета уже пошла к нему, закинув назад руки и серьезно смотря на незнакомца.
   -- Что вам угодно? -- спросила она его, -- подойдя.
   Незнакомец быстро снял фуражку.
   -- В этом доме нет колокольчика, -- сказал он в нос. -- Это может всякого смутить.
   -- Нет, -- сказала Грета, важно, -- колокольчик есть, но он не звонит, потому что очень болен дядя.
   -- Очень жаль. Я не знаком с жильцами дома, но это очень печально. Мне очень бы хотелось сказать несколько слов вашей сестре, если та, о ком я думаю, ваша сестра.
   И незнакомец густо покраснел.
   -- Вы друг герра Гарца? -- спросила Грета. -- Если вы его друг, то пойдемте, пожалуйста, пить чай, а я поищу Хризу.
   Пот показался на лбу незнакомца.
   -- Чай? Простите, я чаю не пью.
   -- Тогда кофе, -- сказала Грета.
   Незнакомец шел к дереву так тихо, что Грета значительно опередила его.
   -- Это друг герра Гарца, -- прошептала она. -- Он будет пить кофе. Я пойду и найду Хризу.
   -- Грета! -- задыхалась мисс Нэйлор.
   Миссис Дэси подняла руку.
   -- Ах, -- сказала она, -- если это так, то мы должны быть очень внимательны к нему ради Христины.
   Лицо мисс Нэйлор смягчилось.
   -- Ах, да, -- сказала она, -- конечно!
   -- Ба! -- пробормотал герр Поль. -- Опять начинается!
   -- Поль, -- прошептала миссис Дэси, -- вам не хватает рассудка!
   Герр Поль смотрел на подходящего незнакомца.
   Миссис Дэси встала и улыбаясь протянула ему руку.
   -- Мы так рады познакомиться; вы, может быть, тоже художник? Я питаю большой интерес к искусству и особенно к той школе, к которой принадлежит мистер Гарц.
   Незнакомец улыбнулся.
   -- Он независимый человек, мадам, -- сказал он. -- Он не принадлежит ни к одной школе, но один из тех, что создают школы.
   -- Ах, -- пробормотала миссис Дэси, -- вы американец? -- Это так приятно. Садитесь. Племянница сейчас придет.
   Грета вернулась.
   -- Если вам угодно, -- сказала она, -- то Хриза вас ждет.
   Допив кофе, незнакомец сделал общий поклон и пошел за ней.
   -- Ах, -- сказал герр Поль, -- garçon très chic, celui-là! [Весьма элегантный юноша! -- фр.]
   Христина стояла у своего маленького столика. Незнакомец начал первый.
   -- Я отсылаю вещи мистера Гарца в Англию; у вас есть несколько картин. Ему хотелось бы их получить.
   Краска залила его лицо.
   -- Я отсылаю их в Лондон, -- повторил незнакомец; -- может быть, вы могли бы передать их мне сегодня?
   -- Они готовы; сестра их вам покажет.
   Ее глаза, казалось, ушли внутрь души. Слова сорвались с ее губ:
   -- Для меня есть какое-нибудь известие?
   Незнакомец посмотрел на нее серьезно.
   -- Нет, -- пробормотал он, -- нет. Он здоров... я хочу...
   Он остановился, на ее бледном лице, казалось, отразились презрение, отчаяние и мольбы. И, повернувшись, она вышла.

XXVIII

   Когда Христина пришла вечером в комнату дяди, он сидел в постели и сразу же заговорил:
   -- Хриза, -- сказал он, -- я не в силах вынести этого постепенного умирания. Я хочу попробовать, не поможет ли мне путешествие. Доктор обещал мне это. Сил на это еще хватит. Я верю этому малому. Он так стойко за меня борется. В четверг будет день твоего рождения, дорогая, тебе исполнится двадцать лет. Прошло семнадцать лет с тех пор, как умер твой отец. Ты была для меня всем. Сюда сегодня приходил пастор. Это дурной знак. Он счел это своей обязанностью. Это очень любезно с его стороны. Но я не захотел его видеть. Если есть правда в том, что они говорят, то мне не по возрасту обольщаться этим. На душе у меня только одна тяжелая мысль. Если б я не заболел, Гарц не оставил бы тебя! Не плачь, Хриза! Ты любишь меня? Я знаю, что любишь.
   Он вздохнул и отвернулся.
   Шум поднимаемых деревянных жалюзи послышался в доме. Чувство страха охватило девушку; мистер Трефри лежал очень тихо, но каждый его вздох показывал борьбу. Если бы только она могла пострадать за него! Она подошла и наклонилась над ним.
   -- Нам обоим нужен воздух, -- пробормотал он.
   Христина кивнула на сиделку и вышла на балкон.
   По дороге шли солдаты. Она смотрела на них из-за сиреневых кустов. Листья тополей увядали и почти почернели. Пыль, поднимаемая солдатами, висела в воздухе; точно замирала вся жизнь. Топот ног затих. Вдруг в двух шагах от нее появился человек. Он поднял свою шляпу.
   -- Добрый вечер! Вы меня не забыли? Сарелли. Простите. Вы стоите здесь, как привидение.
   Его черные глаза, беспокойные и злые, как у лебедя, точно впивались в ее лицо.
   -- Чудный вечер! Ужасно жарко! Будет гроза. Вы это чувствуете? Тяжело ждать грозы; но после бури бывает погода.
   И он мягко улыбнулся, снова поднял шляпу и скрылся в тени деревьев.
   Он показался Христине каким-то угрожающим виденьем. Она протянула руки, как бы желая отогнать его.
   Напрасно. Оно было в ней, ничто не могло его изгнать. Она пошла в комнату миссис Дэси, где та тихо разговаривала с мисс Нэйлор. Эти голоса перенесли ее в повседневный мир, столь чуждый страшный силам, бушевавшим внутри нее.
   Дауни ночевал теперь в вилле. Поздней ночью он был разбужен светом, сверкнувшим ему в глаза. Христина стояла подле, ее лицо было бледно и дико от ужаса, волосы падали темной массой на ее плечи.
   -- Спасите его! Спасите его! -- кричала она. -- Скорее! Кровь!
   Увидев, как она закрыла лицо белыми рукавами, он схватил свечу, сорвался с постели и побежал из комнаты.
   Опять началось кровотечение, и Николас Трефри находился между жизнью и смертью. Когда оно прекратилось, он погрузился в какое-то оцепенение. Около шести часов утра он пришел в сознание; по его глазам можно было видеть, что в нем идет душевная борьба. Наконец, он знаком отозвал Христину от других.
   -- Я устал, Хриза, -- прошептал он. -- Скажи ему, что я хочу его видеть. -- Его голос сделался тверже. -- Я думал, что выдержу -- но нет -- конец!
   Он поднял руку и снова опустил.
   Когда немного спустя ему сказали, что Гарцу послана телеграмма, в его глазах появилось чувство удовлетворения.
   Герр Поль явился, не будучи совершенно осведомлен о ночных событиях. Он остановился перед барометром: и постучал в него, заметив мисс Нэйлор: "Барометр упал, будет прохладная погода, -- для Ника это хорошо".
   Когда она, с лицом, искаженный жалостью и участием, сказала, что дни мистера Трефри сочтены, герр Поль сперва побагровел, затем побледнел, потом сел и весь затрясся.
   -- Я не могу этому поверить, -- сказал он почти гневно. -- Вчера еще он чувствовал себя так хорошо! Я не могу этому верить! Бедный Николас! Вчера еще он говорил со мной!
   Схватив руку мисс Нэйлор, он сжал ее в своей руке.
   -- Ах, -- вскричал он, внезапно выпуская ее руки и ударяя себя по лбу. -- Это ужасно! Еще вчера он говорил мне о хересе! Неужто никто не может ему помочь?
   -- Только Бог, -- ответила мисс Нэйлор кротко.
   -- Бог! -- сказал герр Поль испуганный голосом.
   -- Мы... все можем просить его, -- прошептала мисс Нэйлор; красные пятнышки выступили у нее на щеках. -- И я буду просить его... сейчас.
   Герр Поль взял ее руку и поцеловал.
   -- Просить? --сказал он. -- Хорошо. Я тоже помолюсь.
   Он прошел в дверь, крепко притворил ее за собою, затем по каким-то непонятный соображениям прислонился к ней спиной.
   -- У-у! Смерть! Никто не минует ее! В один из дней она придет и к нему. Может быть завтра. Нужно молиться.
   День подходил к концу. По небу ползли тучи и, громоздясь одна на другую, подвигались к солнцу -- мягкие, густые, беловато-серые, как перья на груди голубя. К вечеру иногда стали ощущаться слабые содроганья, точно подземные удары далекого землетрясения.
   Никто не ложился спать в эту ночь, но все упорно повторяли одно и то же: "Без сознанья... вопрос нескольких часов". Только раз мистер Трефри пришел в сознание, да и то спросил о Гарце. От него получилась телеграмма, -- он был в дороге. К семи часам вечера разразилась долгожданная гроза. Небо было черно, как чернила. В долины и на гребни гор будто чья-то рука изливала кубки белого вина, метала мечеобразные зигзаги через деревья, крыши, башни, вершины, в самую твердь, которая ответствовала оглушительными раскатами грома.
   Под самой верандой Грета увидела светящегося светляка, -- словно крошечную искру упавшей молнии. Скоро все закрылось дождем. Иногда струя света озаряли горные вершины, темные и сумрачно высившиеся над домом, чтобы затопить их снова потоками ливня. Каждый вздох бури был подобен звону тысячи цимбал. Мистер Трефри лежал в своей комнате, не чувствуя ее ярости.
   Грета прокралась незаметно в комнату и сидела в углу, обняв Скрэфа, медленно качаясь взад и вперед. Когда Христина проходила мимо, она схватила ее за юбку и шептала: "Вот день твоего рождения, Хриза!"
   Мистер Трефри зашевелился.
   -- Что это? Гроза. Теперь прохладнее. Где я? Хриза!
   Дауни сделал ей знак подойти к нему.
   -- Хриза! -- сказал мистер Трефри. -- Теперь скоро.
   Она склонилась над ним, и ее слезы упали ему на лоб.
   -- Прости! -- прошептала она. -- Люби меня!
   Он поднял палец и коснулся ее щеки.
   Час или больше он не говорил, хотя раз или два начинал стонать и слабо вытягивать пальцы. Гроза затихла, но вдалеке еще ворчал гром.
   Его глаза открылись еще раз, остановились на ней и ушли внутрь, -- в ту бездну, что отделяет юность от старости, жизнь от смерти.
   Возле кровати, у его ног, стоял Дауни, закрыв лицо; за ним Доминик, коленопреклоненный, с поднятыми вверх руками; нежное дыханье спящей Греты то слышалось, то замирало в тишине.

XXIX

   Это было в мартовский день более чем три года спустя после смерти мистера Трефри. Христина сидела у окна студии.
   Небо было покрыто мягкими облаками, сквозь которые сняли клочки лазури. Порой падал слепой дождь, орошая деревья, каждая веточка которых тянулась кверху, прося в дар молодых листьев. И Хризе казалось, что сучья разбухают и наливают почки на ее глазах; большое сборище воробьев, сидевших на этих ветвях, весело чирикало. ,
   В глубине комнаты Гарц работал над картиной.
   На лице Христины была улыбка женщины, которой стоит повернуть глаза, чтобы увидеть то, что она хочет; женщины, власть которой обеспечена. Она смотрела на Гарца именно с такой властной улыбкой. Но как иногда, случайно, в воображенье человека вдруг возникнет из небытия какой-нибудь страшный образ, так в ее душе вспыхнуло далекое воспоминанье о том рассвете, когда Гарц застал ее коленопреклоненной у тела мистера Трефри. Ей казалось, что она снова видит мертвое лицо, спокойное, важное, с разгладившимися морщинами. Ей казалось, что она видит, как она и ее возлюбленный молча идут по набережной, где они встретились в первый раз; как садятся все еще молча под тополем; видит деревья, что становятся из темных серыми, из серых зелеными, и длинные полоски облаков, летящих в пасмурной небе к югу, подобно птицам; и далекие розовые вершины гор, ждущие пробуждения земли. И снова она чувствовала, что ее душа отрывается от него, как она оторвалась в тот час, когда она была ненавистна самой себе. Она снова вспомнила, что она сказала: "У меня не осталось сердца. Ты разорвал его пополам. Я хотела, чтобы он умер!"
   Она вспомнила также дождевые капли на виноградниках -- миллион крошечных лампочек -- и пение дрозда. Затем, когда грезы погрузились в бездну небытия и воспоминание исчезло, улыбка снова появилась на ее губах.
   Она достала письмо.
   
   "...О, Хриза! Мы действительно собираемся приехать. Кажется, я непрестанно повторяю это, не раз говорила это и Скрэфу, но он не обращает на это вниманья, потому, что становится стар. Мисс Нэйлор говорит, что мы приедем рано, к завтраку, и будем голодны. Но, может быть, она и не будет голодна, если будет качка. Папа сказал мне: "je serai inconsolable, mais inconsolable!" [Я буду безутешен! -- фр.] Но, мне кажется, это неправда, потому что он едет в Вену. С нашим отъездом в вилле Рубейн никого не останется. Тетя Констанция две недели тому назад уехала во Флоренцию. В ее отеле живет молодой человек, про которого она говорит, что он будет величайшим из драматических писателей Англии; она прислала мне его пьесу для прочтения. В ней очень мало говорилось о любви, и она мне не очень понравилась... Ах, Хриза, мне кажется, что я буду плакать, когда тебя увижу! Так как я теперь совсем взрослая, то мисс Нэйлор уже не вернется со мной; иногда она грустит, но она рада будет видеть тебя, Хриза. Весною она кажется всегда грустнее.
   Сегодня я гуляла по набережной; маленькие зеленые шарики уже появились на тополях, и я видела одного жука; скоро зацветет вишня. Мне было так забавно, грустно и весело, и я думала: если бы у меня были крылья, чтобы улететь над долиной в Меран!.. Но у меня их не было, а потому я сидела на скамье, где мы сидели в тот день, когда брали картины, и думала, думала; мне ничего не приходило в голову, но все было сладостно, шумно и немного грустно, было похоже, будто в моей голове жужжит жук. А теперь я чувствую себя такой усталой, и вся кровь во мне играет. Я не обращаю на это внимания, потому что знаю, что это весна.
   Доминик приходил на днях проведать нас; он совершенно здоров и стал совладельцем Адлеровского Отеля в Меране; он не забыл вас и спрашивал про тебя и Гарца.
   Я получила письмо от д-ра Эдмунда; он в Лондоне, и ты, может быть, видела его; у него много пациентов, среди которых есть такие, которых он мечтает "скоро уморить!", особенно одна старуха, которая требует от него исполнения своих причуд, а так как он не умеет отказывать, то и не любит ее. Он говорит, что становится стар. Когда я кончу это письмо, то я хочу написать ему о том, что, может быть, он скоро меня увидит, чем и будет, я думаю, очень опечален. Теперь, весной, можно будет носить больше цветов на могилу дяди Ника, а когда я уеду, каждый день, цветы будет носить Барби, так что дядя всегда будет с тобою, -- ведь я кладу все цветы от твоего имени.
   Я покупаю для моей племянницы несколько игрушек (некрашенных).
   Ах, Хриза! Это будет первый ребеночек, которого я узнала!
   Я пробуду у тебя только три недели, но мне кажется, что если я побываю раз, то буду гостить у тебя больше. Шлю поцелуй моей племяннице и герру Гарцу -- это последний раз называю его герром Гарцем; шлю и тебе, Хриза, всю радость, которая есть в моем сердце.

Любящая тебя Грета".

   Христина встала, тихо повернувшись, положила локти на спинку высокого стула и глядела на мужа.
   Это был тихий, чистый, чуть улыбающийся и вместе печальный взгляд, -- точно напряженная фигура, склоненная над работой, представилась ей на минуту чем-то посторонним, чем-то таким, что не заполняло всей ее души.
   -- Устала? -- спросил Гарц, касаясь губами ее руки.
   -- Нет, это только... то, что Грета называет "весной", то, что заставляет человека желать больше, чем он имеет.
   Отняв руку, она опять подошла к окну. Гарц стоял, следя за ней; затем, взяв палитру, снова стал писать.
   Высоко в небе неслись мягкие облака. Деревья разбухали и набирали почки.
   А Христина думала:
   -- Неужели никогда нельзя найти полного удовлетворения.

------------------------------------------------------------------------------------

   Источник текста: Любовь художника (Villa Rubein). Роман / Джон Гелсуорси; Пер. с англ. Н. А. Пушешникова. -- М.: Новая жизнь, 1925. -- 144 с.; 18 см.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru