Гоген Поль
Noa, noa

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Перевод Елизаветы Джунковской.
    Текст издания: журнал "Современникъ", кн.VII, 1912.

   

Noa, noa.

Разсказъ Поля Гогэна.

"Dites qu'avez vous vu?"
Charles Baudelaire.

   Послѣ тридцатишестидневнаго переѣзда, тридцати шести дней лихорадочнаго ожиданія, мы 8 іюня ночью, замѣтили странные огоньки, скользившіе зигзагами по морю, и черный конусъ съ зубчатыми вырѣзами выдѣлился на темпомъ небосклонѣ.
   Нѣсколько часовъ спустя начало свѣтать, и мы медленно подплыли къ его рифамъ, вошли въ фарватеръ и на рейдѣ благополучно высадились на берегъ.
   Съ перваго взгляда эта часть острова не представляетъ ничего такого, что можно было бы сравнить, напр., съ великолѣпной бухтой Ріо-де-Джанейро.
   Это вершина затопленной со временъ всемірнаго потопа горы. Только крайняя верхушка ея выдается надъ водой; здѣсь нашла себѣ прибѣжище одна семья и послужила родоначальницей новаго племени. Потомъ кораллы взобрались по склонамъ торы и оцѣпили ея вершину; въ теченіе столѣтій они образовали вокругъ нея кольцо новой земли, и это кольцо все еще расширяется, но островъ сохраняетъ свой первоначальный характеръ одиночества и оторванности отъ всего міра, а море въ своей безпредѣльности еще усиливаетъ это впечатлѣніе.
   Въ 10 часовъ утра я представился губернатору, негру Лакаскаду, который принялъ меня, какъ знатную особу. Этой честью я былъ обязанъ миссіи, возложенной на меня -- самъ не знаю, почему -- французскимъ правительствомъ. Миссія была вполнѣ художественнаго характера, но въ глазахъ негра это слово служило только офиціальнымъ синонимомъ шпіонства, и я напрасно старался разувѣрить его. Всѣ окружавшія его лица раздѣляли этотъ ошибочный взглядъ, и когда я сказалъ, что не получаю никакого вознагражденія за свою миссію, никто не хотѣлъ этому вѣрить.
   Жизнь въ Папеэто скоро стала мнѣ въ тягость. Вѣдь, это была Европа -- та Европа, отъ которой, мнѣ казалось, я уже освободился!-- да еще при отягчающихъ условіяхъ колоніальнаго снобизма и до каррикатурности смѣшного подражанія всѣмъ нашимъ обычаямъ, модамъ, порокамъ и культурнымъ нелѣпостямъ.
   Неужели я такъ далеко проѣхалъ только для того, чтобы найти здѣсь то самое, отъ чего я бѣжалъ?
   Меня, однако, заинтересовало одно событіе въ ихъ общественной жизни: въ то время смертельно заболѣлъ царь Номаре, и со-дня-на-день ожидали его кончины.
   Городъ постепенно принялъ своеобразный видъ.
   Всѣ европейцы, купцы, чиновники и офицеры, какъ всегда, пѣли и смѣялись на улицахъ, тогда какъ туземцы съ серьезными лицами и вполголоса о чемъ-то говорили между собой предъ дворцомъ.
   На рейдѣ, на голубомъ морѣ, съ его рядомъ серебристыхъ рифовъ, по которымъ на солнцѣ здѣсь и тамъ пробѣгали внезапныя молніи свѣта, среди оранжевыхъ парусовъ царило необыкновенное оживленіе. Это жители сосѣднихъ острововъ спѣшили сюда, чтобы присутствовать при послѣднихъ мгновеніяхъ своего царя и окончательномъ переходѣ страны во владѣніе Франціи. Знаменія свыше повѣдали имъ объ этомъ событіи, ибо каждый разъ, когда умираетъ царь, горы при солнечномъ заходѣ на извѣстныхъ мѣстахъ покрываются темными пятнами.
   Царь умеръ и былъ выставленъ въ своемъ дворцѣ напоказъ въ своемъ парадномъ адмиральскомъ мундирѣ.
   Тамъ я увидѣлъ, какъ царица Марау -- такъ ее звали -- украшала царскую залу цвѣтами и тканями. Когда руководитель общественными работами испросилъ у меня совѣта въ дѣлѣ художественной организаціи похоронъ, я направилъ его къ царицѣ, которая, со свойственнымъ ея расѣ художественнымъ чутьемъ, всюду распространяла вокругъ себя красоту и превращала въ произведеніе искусства все, къ чему бы ни прикасалась.
   При этой первой встрѣчѣ, я, однако, еще не вполнѣ понималъ ее. Люди и предметы здѣсь такъ рѣзко отличались отъ того, что я въ мечтахъ себѣ воображалъ, что я разочаровался въ нихъ, и мнѣ претила вся эта европейская тривіальность. Я еще слишкомъ мало прожилъ въ этой странѣ, чтобы понять, сколько національной самобытности и примитивной красоты сохранилось въ этомъ завоеванномъ племени подъ искусственнымъ, пагубнымъ покровомъ нашихъ нововведеній, и я во многихъ отношеніяхъ еще былъ слѣпъ.
   Въ этой уже пожилой царицѣ я тоже не видѣлъ ничего, кромѣ обыкновенной толстой женщины, носившей слѣды благородной красоты. Когда я позже снова увидѣлъ ее, я измѣнилъ, свое первоначальное сужденіе и подчинился обаянію ея "маорійскихъ чаръ". Несмотря на всѣ примѣси въ крови, въ ней очень чистъ былъ таитскій типъ, а воспоминаніе о ея предкѣ, великомъ, вождѣ Тати, налагало на нее, какъ и на брата ея и всю ихъ семью, печать поистинѣ царскаго величія. У нея была роскошная величавая фигура ея расы, крупная и все же изящная; руки, подобно колоннамъ храма, были просты и крѣпки, и все тѣлосложеніе съ прямой горизонтальной линіей плечъ и заостряющейся кверху вершиной невольно напоминало мнѣ священный треугольникъ, символъ Снятой Троицы.-- Въ глазахъ ея иногда сверкали молніи просыпающейся страсти, той страсти, которая внезапно вспыхиваетъ и воспламеняетъ все окружающее. И можетъ быть, сами острова эти нѣкогда съ той же внезапностью вынырнули изъ океана, и роскошная флора ихъ расцвѣла сразу при первомъ солнечномъ лучѣ.
   Всѣ таитяне облеклись въ трауръ, и два дня подрядъ раздавались ихъ надгробныя пѣсни и рыданія. Мнѣ казалось, что я слышу сонату Pathétique.
   Потомъ насталъ день похоронъ.
   Въ 10 часовъ утра процессія вышла изъ дворца. Войска и чиновники въ бѣлыхъ каскахъ и черныхъ фракахъ, туземцы въ своихъ траурныхъ костюмахъ. Всѣ округа были построены рядами и во главѣ каждаго изъ нихъ несли французское знамя.
   Въ Аруэ процессія остановилась. Тамъ возвышался какой-то необыкновенный монументъ: безформенная куча скрѣпленныхъ цементомъ камней, которая представляла тягостный контрастъ со всѣмъ окружающимъ.
   Лакаскадъ произнесъ по извѣстному образцу надгробную рѣчь, которую толмачъ перевелъ для присутствующихъ французовъ. Затѣмъ послѣдовала проповѣдь протестантскаго пастора, на которую Тати, братъ царицы, возразилъ нѣсколько словъ -- это было все. Публика разошлась, и чиновники поспѣшили занять мѣста въ экипажахъ, напоминая мнѣ "возвращеніе со скачекъ".
   На обратномъ пути вахины (жены) опять были взяты подъ руки своими таи о (мужьями) и оживленно заговорили, качая бедрами, въ то время, какъ крѣпкія босыя ноги ихъ подымали дорожную пыль.
   У рѣки Фатуа всѣ разбрелись. Спрятанныя между камнями, здѣсь и тамъ сидѣли въ водѣ женщины, подобравъ юбки до самаго пояса, чтобы освѣжить тѣло и омыть уставшія отъ ходьбы и жары ноги. Съ граціей и эластичностью молодыхъ, здоровыхъ животныхъ онѣ выходили и снова отправлялись въ путь по на правленію къ Папеэте, гордо неся свою грудь, плотно обтянутую тонкой кисеей. Смѣшанное полуживотное, полурастительное благоуханіе струилось отъ нихъ, благоуханіе ихъ крови и гарденій тіаре,-- которыя они носили жъ волосахъ.
   Téiné merahi noa, ноа (теперь очень хорошо пахнетъ),-- говорили онѣ.

* * *

   ...Принцесса вошла въ мою комнату, въ которой я лежалъ больной на постели, одѣтый только въ парэо (поясъ, единственная одежда туземцевъ). Поистинѣ не особенно приличная майора принимать у себя знатную гостью!
   -- Ja orana (привѣтствую тебя), Гогэнъ,-- сказала она.-- Ты боленъ, я пришла навѣстить тебя.
   -- Какъ тебя зовутъ?
   -- Ваитуа.
   Ваитуа была настоящей принцессой, если такія вообще еще существуютъ съ тѣхъ поръ, какъ европейцы все принизили до своего уровня. Правда, она пришла ко мнѣ, какъ простая смертная, босикомъ, съ душистымъ цвѣткомъ за ухомъ и въ черномъ платьѣ: она носила трауръ по царѣ Помаре, племянницей котораго была. Отецъ ея Гаматоа, не смотря на визиты у адмирала, никогда не хотѣлъ быть ничѣмъ инымъ, какъ царственнымъ маори, страшнымъ буяномъ въ минуты гнѣва, первѣйшимъ кутилой въ вечернихъ оргіяхъ.
   Онъ умеръ. Ваитуа, говорятъ, очень похожа на отца. Съ скептической улыбкой на устахъ и съ дерзостью только что высадившагося на берегъ европейца разсматриваю эту падшую принцессу. Но я хочу быть учтивымъ.
   -- Это очень любезно съ твоей стороны, что ты пришла, Ваитуа. Не хочешь ли выпить вмѣстѣ со мной абсенту?
   И я указываю пальцемъ въ уголъ комнаты на только что купленную мною бутылку.
   Не выказывая ни радости,-- ни неудовольствія, она просто идетъ въ уголъ и нагибается за бутылкой. При этомъ движеніи легкая прозрачная ткань обтягиваетъ ея бедра-чресла, могущія вмѣстить въ себѣ цѣлый міръ!-- О, конечно, это настоящая принцесса! Предки ея были гордыми, храбрыми великанами. Гордая, буйная голова ея крѣпко сидитъ на широкихъ плечахъ. Сначала я видѣлъ въ ней только челюсти людоѣда, широкіе зубы, приспособленные къ разрыванію добычи, подстерегающій взглядъ жестокаго коварнаго звѣря и находилъ ее очень некрасивой, несмотря на прекрасный, благородный ея лобъ.
   Лишь бы она не вздумала сѣсть ко мнѣ на кровать! Такая непрочная стойка не можетъ уцѣлѣть подъ нами обоими.
   Но она это-то какъ разъ и дѣлаетъ.
   Кровать трещитъ и -- все-таки выдерживаетъ тяжесть.
   Распивая абсентъ, мы обмѣниваемся нѣсколькими словами, но разговоръ не клеится. Наконецъ, онъ совсѣмъ изсякаетъ, и воцаряется молчаніе. Я втихомолку наблюдаю за принцессой; она украдкой искоса поглядываетъ на меня. Время уходитъ, и бутылка опорожняется. Ваитуа храбро пьетъ; она скручиваетъ себѣ таитскую папироску и растягивается на постели, чтобы курить. Ноги ея все время машинально трутся о деревянную спинку кровати. Черты лица смягчаются и явно становятся болѣе нѣжными, глаза блестятъ, и равномѣрный свистъ слышится изъ ея устъ. Мнѣ кажется, что я слышу мурлыканье кошки, ожидающей кроваваго пиршества. Такъ какъ я легко мѣняюсь въ своихъ вкусахъ, то я теперь нахожу ее очень красивой, и когда она взволнованнымъ голосомъ говоритъ: "Ты мнѣ нравишься", мною овладѣваетъ большое безпокойство. Рѣшительно принцесса восхитительна!...
   Вѣроятно, для того, чтобы мнѣ понравиться, она начинаетъ разсказывать мнѣ басню Лафонтена: "Стрекоза и Муравей" -- воспоминаніе изъ дѣтства, проведеннаго ею у сестеръ, которыя ее учили.
   Папироска выкурена.
   -- Знаешь что, Гогенъ,-- говорить принцесса, вставая,-- не люблю я твоего Лафонтена!
   -- Какъ? Нашего добраго Лафонтена!
   -- Можетъ быть, онъ и добръ, но мораль его некрасива. Муравьи! (съ гримасой отвращенія)... То ли дѣло стрекоза,! Ахъ, пѣть, пѣть, постоянно пѣть!!
   И она выходить.
   Я снова опускаюсь на свою подушку и долго еще слова: "Ja orana, Гогенъ", ласково звучать въ моихъ ушахъ.
   Этотъ эпизодъ, о которомъ я вспомнилъ въ связи со смертью царя Помаре, оставилъ въ моей памяти болѣе глубокіе слѣды, чѣмъ это послѣднее событіе и оффиціальное торжество.
   Сами жители Папеэтэ, какъ бѣлые, такъ и туземцы, скоро забыли объ усопшемъ. Пріѣхавшіе на царскія похороны съ сосѣднихъ острововъ опять уѣхали, и снова тысячи оранжевыхъ парусовъ испещрили голубое море. А затѣмъ все пошло обычнымъ ходомъ.
   Только однимъ царемъ стало меньше.
   Вмѣстѣ съ нимъ исчезли послѣдніе слѣды старыхъ традицій. Имъ закончилась исторія маори. Она кончена. Цивилизація -- солдаты, торговля и чиновничество -- увы! восторжествовали!
   Глубокая печаль овладѣла мною. Мечта, приведшая меня на Таити, безжалостно была спугнута фактами дѣйствительности. Я любилъ прежній Таити, теперешній мнѣ внушалъ, ужасъ.
   Но когда я увидѣлъ еще сохранившуюся красоту его расы, я не могъ повѣрить, чтобы въ ней не осталось ничего отъ древняго величія, отъ ея собственныхъ естественныхъ нравовъ, отъ ея вѣрованій и легендъ.
   Но если и сохранились слѣды этого прошлаго, то какъ мнѣ одному ихъ открыть? Какъ узнать ихъ безъ всякой путеводной нити? И какъ снова воспламенить тотъ огонь, отъ котораго даже пепелъ развѣянъ?
   Какъ бы сильно я ни упалъ духомъ, я все-таки никогда небросаю своего предпріятія, не испробавъ всего, даже "невозможнаго", чтобы достичь своей цѣли.
   Не мѣшкая долго, я принялъ рѣшеніе покинуть Папеэтэ и удалиться отъ европейскаго культурнаго центра:
   Я чувствовалъ, что, раздѣляя съ туземцами жизнь въ кустахъ, я постепенно пріобрѣту довѣріе маори и, такимъ образомъ, ближе узнаю ихъ.
   Въ одно прекрасное утро я сѣлъ въ экипажъ, любезно предоставленный въ мое распоряженіе однимъ офицеромъ, и отправился: на поиски "собственной хижины".
   Меня сопровождала моя вахина, которую звали Тити.
   Она была полуанглійскаго, полутаитскаго происхожденія и говорила немного по-французски. Для этой поѣздки она надѣла самое красивое свое платье, приколола за ухомъ тіара, надѣла плетеную изъ лубка шляпу, украшенную сверху лентой, а внизу иммортелями и оранжевыми раковинами, и распустила свои длинные черные волосы, закрывавшіе ея плечи. Она очень гордилась тѣмъ, что поѣдетъ въ экипажѣ, что она такъ нарядна и вахина человѣка, котораго она считала богатымъ и вліятельнымъ. Она была дѣйствительно прекрасна въ своей гордости, которая не имѣла въ себѣ, ничего смѣшного -- такъ къ лицу величественный видъ этой расѣ, сохранившей свою чудную гордость въ память долголѣтней исторіи, своего господства и цѣлаго ряда великихъ вождей! Я, правда, зналъ, что ея далеко не безкорыстная любовь въ глазахъ парижанъ имѣла бы не больше цѣны, чѣмъ продажныя ласки уличной женщины. Но любовный пылъ маорійской куртизанки не имѣетъ ничего общаго съ пассивностью парижской кокотки. У нихъ въ крови такой огонь, который зажигаетъ любовь, дышетъ любовью, потому что онъ самъ питается прежде всего любовью. Эти глаза, этотъ ротъ, корыстно или безкорыстно, не могутъ лгать, они всегда, говорятъ о любви.
   Нашъ путь черезъ богатую, однообразную мѣстность скоро былъ оконченъ. По правую руку мы все время видѣли море, коралловые рифы и водопады, которые иногда разбивались въ облака водяной пыли, когда волны слишкомъ бѣшеной силой ударялись о скалы. Налѣво разстилался кустарникъ, за которымъ вдали виднѣлись большіе лѣса.
   Къ полудню мы проѣхали сорокъ пять верстъ и достигли округа Мотази.
   Послѣ нѣкоторыхъ поисковъ, я нашелъ довольно красивую хижину, которую собственникъ мнѣ отдалъ въ наемъ.
   На слѣдующій день вечеромъ, когда мы возвращались въ Папеэтэ, Тити спросила меня, возьму ли я ее съ собой?
   -- Послѣ, черезъ нѣсколько дней, когда я устроюсь,-- отвѣтилъ я.
   Тити въ Папеэтэ пользовалась ужасной славой съ тѣхъ поръ, какъ отправила на тотъ свѣтъ нѣсколько любовниковъ. Но не это заставило меня отворачиваться отъ нея. Несмотря на слѣды глубокихъ, оригинальныхъ и чисто-маорійскихъ особенностей, она, будучи уже по происхожденію наполовину бѣлой, отъ многочисленныхъ связей своихъ потеряла уже много признаковъ своей расы.
   Я чувствовалъ, что она не можетъ научить меня тому, что я хотѣлъ знать, и не можетъ мнѣ подарить ни крупинки того особеннаго счастья, котораго я жаждалъ.
   Кромѣ того, я былъ увѣренъ, что найду здѣсь въ глуши то, что искалъ, и мнѣ только останется выбрать любую.

* * *

   Съ одной стороны -- море, съ другой торный хребетъ съ огромной разсѣлиной, которую закрываетъ высокое манговое дерево, прислоненное къ скалѣ.
   Между горами и моремъ стоитъ моя хижина, построенная изъ дерева бурао. Рядомъ -- другая, въ которой я не живу; это фареаму (кладовая).
   Утро.
   На морѣ близъ берега я вижу пирогу {Легкое выдолбленное въ деревесномъ стволѣ судно дикарей.} и въ ней полунагую женщину. На берегу мужчина, тоже неодѣтый. Больная кокосовая пальма со сморщенными листьями похожа на огромнаго попугая, опустившаго свой золотистый хвостъ, держа въ лапахъ полную виноградную кисть. Гармоничнымъ движеніемъ мужчина поднимаетъ обѣими руками тяжелый топоръ, оставляя наверху въ серебристомъ небѣ голубой свѣтъ, а внизу розовый надрѣзъ на омертвѣвшемъ стволѣ.
   Длинные змѣевидные листья металлической желтизны, на красной землѣ, напоминаютъ мнѣ письмена тайной религіозной древней надписи. Они ясно изображаютъ священное слово австралійскаго происхожденія: Atua -- Богъ, онъ же и Таата, или Таката, или Татагата, который царилъ во всей Индіи. И какъ мистическое подкрѣпленіе въ моемъ прекрасномъ одиночествѣ и прекрасной бѣдности, у меня въ памяти воскресаютъ слова мудреца:
   "Въ глазахъ Татагата самая блестящая роскошь царей и ихъ министровъ ни что иное, какъ прахъ и негодные отбросы.
   "Въ его глазахъ чистота и неопрятность все равно, что танецъ шести Нагасъ.
   Въ его глазахъ стремленіе къ созерцанію Будды подобно цвѣтку".
   Въ пирогѣ женщина приводить въ порядокъ сѣти.
   Синяя линія моря часто пересѣкается зелеными гребнями волнъ, разбивающихся о коралловые рифы.
   Вечеръ.
   Я иду на берегъ выкурить папиросу.
   Быстро опустившееся за горизонтъ солнце уже на, половину спряталось за островъ Морею, который лежитъ по правую руку отъ меня. Въ сумеркахъ горы, выступы которыхъ походятъ на старые увѣнчанные зубцами замки, рѣзкими, черными силуэтами выдѣляются на фіолетовой зарѣ небосклона.

* * *

   Все тихо. Я узналъ тишину таитской ночи.
   Въ этой тиши я не слышу ничего, кромѣ біенія своего собственнаго сердца.
   Но лучи луны падаютъ ко мнѣ на постель сквозь равномѣрные промежутки бамбуковой заросли передъ моей хижиной. И этотъ, ровный свѣтъ вызываетъ во мнѣ образъ музыкальнаго инструмента -- свирѣли древнихъ, извѣстной у маори подъ именемъ, bubo. Луна и бамбукъ рисуютъ мнѣ его въ слишкомъ стилизованномъ видѣ: какъ инструментъ, который днемъ молчитъ, а ночью подъ лучами луны наигрываетъ мечтателю сладкія мелодіи. Подъ эту музыку я засыпаю.
   Между небомъ и мною -- ничего, кромѣ высокой, легкой крыши изъ листьевъ Paandaaus'а, въ которомъ гнѣздятся ящерицы.
   Я далекъ отъ этихъ тюремъ -- европейскихъ домовъ!
   Маорійская хижина не отдѣляетъ человѣка отъ жизни, отъ пространства и безконечности.
   Однако, я чувствую себя здѣсь очень одинокимъ.
   Мѣстные жители и я наблюдаемъ другъ за другомъ, и разстояніе между нами остается все тѣмъ же.
   Уже на второй день запасы мои истощились. Что дѣлать? Я думалъ, что за деньги найду все необходимое для меня, но я ошибся.
   Покинувъ городъ, нужно держаться природы, чтобы жить; она богата, она щедра и никому не отказываетъ пользоваться ея дарами въ неистощимыхъ ея кладовыхъ: на деревьяхъ, въ горахъ и въ морѣ. Но нужно умѣть лазить на высокія деревья, подниматься на горы и спускаться оттуда съ тяжелой ношей, нужно умѣть ловить рыбу, нырять на морское дно, чтобы отрывать крѣпко прилѣпившіяся къ камнямъ раковины -- нужно кое-что знать, кое-что умѣть.
   Я, культурный человѣкъ, въ этомъ отношеніи стою далеко позади дикарей. Я завидую имъ. Я вижу вокругъ себя ихъ счастливую, мирную жизнь безъ большихъ усилій, чѣмъ это требуется для удовлетворенія насущныхъ нуждъ, безъ малѣйшей заботы о деньгахъ. Кому же продавать тамъ, гдѣ произведенія природы доступны каждому?
   Въ то время, какъ я сижу съ пустымъ желудкомъ на порогѣ своей хижины и печально размышляю о своемъ положеніи и непредвидѣнныхъ, быть можетъ, непреодолимыхъ препятствіяхъ, которыя природа ставитъ между собой и культурнымъ человѣкомъ, я замѣчаю, что мой сосѣдъ-туземецъ, сильно жестикулируя, что-то кричитъ мнѣ.
   Выразительные жесты его вполнѣ замѣняютъ слова, и я понимаю, что онъ приглашаетъ меня къ себѣ на обѣдъ. Я качаю головой въ знакъ отказа и возвращаюсь въ свою хижину, пристыженный, вѣроятно, не меньше тѣмъ, что отклонилъ предложеніе, чѣмъ если бы принялъ его.
   Нѣсколько минутъ спустя приходитъ маленькая дѣвочка и, не говоря ни слова, ставитъ передъ моей дверью вареныя овощи и опрятно завернутые въ только что сорванные листья плоды. Я голоденъ и тоже, не говоря ни слова, принимаю этотъ даръ.
   Вскорѣ послѣ того сосѣдъ проходитъ мимо моей хижины и, не останавливаясь, съ улыбкой спрашиваетъ меня?
   -- Раіа?
   Я догадываюсь: "Доволенъ ли ты?"
   Это было началомъ сближенія моего съ дикарями.
   "Дикари!" -- это слово невольно пришло мнѣ на умъ, когда я впервые разсматривалъ этихъ черныхъ людей съ зубами людоѣдовъ. Но скоро я узналъ ихъ настоящую,-- столь чуждую намъ красоту...
   Однажды утромъ я замѣтилъ, какъ черная головка съ кротко опущенными глазами, дитя подъ кущами большихъ листьевъ Giromon`а, украдкой съ любопытствомъ слѣдила за мной; оно бѣжало, какъ только встрѣтилось съ моимъ взглядомъ... Не только они для меня, но и я для нихъ служу предметомъ постояннаго наблюденія и удивленія.
   Все для меня ново, и я не знаю ничего. Не знаю ни ихъ языка, ни ихъ обычаевъ, ни даже самыхъ простыхъ, необходимыхъ для жизни пріемовъ. Не менѣе, чѣмъ каждый изъ нихъ для меня, и я для каждаго изъ нихъ -- дикарь.
   Кто же правъ изъ насъ обоихъ?
   Я пробую работать, дѣлаю нѣсколько набросковъ и этюдовъ.
   Но этотъ ландшафтъ, съ его яркими чистыми красками ослѣпляетъ меня. Я все время остаюсь въ нерѣшительности.
   Я ищу, все ищу...
   А между тѣмъ, какъ просто писать вещи такъ, какъ ихъ видишь, и дѣлать, не мудрствуя лукаво, красные мазки рядомъ съ синими! Золотистыя фигуры въ ручейкахъ и на берегу моря вызываютъ во мнѣ восторгъ. Почему же я не рѣшаюсь закрѣпить на полотнѣ этотъ солнечный пиръ?
   О, эти старыя европейскія традиціи! Эта боязнь выродившихся расъ найти себѣ выраженіе!
   Чтобы освоиться съ особеннымъ характеромъ таитскаго лица, я хочу написать портретъ одной изъ моихъ сосѣдокъ, молодой женщины таитскаго происхожденія.
   Въ одинъ прекрасный день она отваживается войти въ мою хижину, чтобы посмотрѣть фотографію разныхъ картинъ, которыми я украсилъ стѣну моей комнаты. Она долго разсматриваетъ ихъ и съ особеннымъ интересомъ разглядываетъ Олимпію.-- "Какъ, она тебѣ нравится?" -- спрашиваю я. (За послѣдніе два мѣсяца, съ тѣхъ поръ, какъ я пересталъ говорить по-французски, я выучилъ нѣсколько таитскихъ словъ).
   -- Она очень красива,-- отвѣчаетъ моя сосѣдка.
   Я улыбаюсь этому замѣчанію, и оно трогаетъ меня.
   Такъ она можетъ понимать красоту? А что сказали бы на это профессора академіи изящныхъ искусствъ?
   Послѣ замѣтной паузы, обыкновенно предшествующей логической работѣ мысли, она вдругъ прибавляетъ:
   -- Это твоя жена?
   -- Да.
   Я храбро произношу эту ложь: Я -- танэ прекрасной Олимпіи!'
   Въ то время, какъ она съ любопытствомъ разсматриваетъ нѣсколько религіозныхъ произведеній раннихъ итальянскихъ художниковъ, я поспѣшно и незамѣтно для нея набрасываю ея портретъ.
   Она это вдругъ замѣчаетъ, хмуритъ брови и съ крикомъ: Aita (нѣтъ) убѣгаетъ.
   Черезъ часъ она возвращается въ красивомъ платьѣ съ цвѣткомъ за ухомъ.-- Что это? Кокетство? Или ей доставило удовольствіе самой добровольно уступить послѣ отказа? Или это просто соблазнъ запрещеннаго плода, въ которомъ самъ отказываешь себѣ? Или -- еще проще -- капризъ безъ всякаго другого мотива, по привычкѣ маори?
   На этотъ разъ я безъ колебаній принимаюсь за работу, безъ колебаній и съ лихорадочной поспѣшностью. Я сознаю, что отъ моего успѣха, какъ художника, зависитъ физическая и нравственная податливость модели, быстрое, молчаливое, безпрекословное ея согласіе.
   По нашимъ правиламъ эстетики она некрасива.
   И все-таки она красива.
   Черты ея дышатъ рафаэлевской гармоніей, а ротъ ея изваянъ скульпторомъ, сумѣвшимъ вложить въ одну единственную подвижную линію всю радость и все горе.
   Я работаю быстро и страстно, потому что знаю, что еще не могу разсчитывать на полное согласіе. Я дрожу отъ страха прочитать въ этихъ большихъ глазахъ боязнь, жажду неизвѣстнаго, меланхолію горькаго опыта, скрытую въ глубинѣ каждаго наслажденія, и непроизвольное высокое чувство власти надъ собой. Такія существа, отдаваясь, какъ будто подчиняются вамъ, а между тѣмъ, они только подчиняются собственной волѣ. Они находятся во власти силы, имѣющей въ себѣ что-то сверхчеловѣческое или, можетъ быть, божественно-животное.

* * *

   Теперь я началъ работать свободнѣе, лучше.
   Но одиночество мучитъ меня. Я вижу здѣсь молодыхъ женщинъ и дѣвушекъ со спокойнымъ взглядомъ, настоящихъ таитянокъ, и нѣкоторыя изъ нихъ, можетъ быть, охотно раздѣлили бы со мной жизнь. Но я не рѣшаюсь заговорить съ ними. Я, въ самомъ дѣлѣ, робѣю передъ ихъ увѣреннымъ взглядомъ, передъ величественной осанкой и гордыми манерами.
   И все-таки онѣ хотятъ быть "взяты", буквально, въ грубомъ смыслѣ слова, взяты (maü --схвачены) безъ дальнихъ словъ. У всѣхъ у нихъ есть тайное желаніе подвергнуться насилію, потому что этотъ актъ мужского самовластія освобождаетъ женскую волю отъ всякой отвѣтственности: вѣдь, она въ такомъ случаѣ не дала своего согласія на сколько-нибудь прочную любовь. Возможно, что въ основѣ такого, съ перваго взгляда возмутительнаго насилія, кроется глубокій смыслъ, и, можетъ быть, оно имѣетъ свою дикую прелесть. Я думалъ объ этомъ, но не рѣшался.
   И когда старики, указывая на одну изъ нихъ, говорили:
   -- Maü téra (возьми эту), у меня не хватало на это ни смѣлости, ни довѣрія. И потому я велѣлъ сказать Тити, что я съ удовольствіемъ снова приму ее.
   Она сейчасъ же явилась.
   Но попытка не удалась, и по той скукѣ, которую я испытывалъ въ обществѣ этой женщины, привыкшей къ банальной роскоши чиновниковъ, я могъ судить о своихъ успѣхахъ въ прекрасной жизни дикарей.
   Черезъ нѣсколько дней я разстался съ Тити навсегда.
   И я снова остался одинъ.

* * *

   Мои сосѣди стали для меня друзьями. Я ѣмъ и одѣваюсь, какъ они. Въ свободные отъ работы часы я раздѣляю съ ними ихъ простую радостную жизнь, которая иногда внезапно становится серьезной.
   Вечеромъ мы собираемся группами у подножія пышныхъ кустовъ, надъ которыми возвышаются обтрепанныя вершины кокосовыхъ пальмъ. Иногда мужчины и женщины, старики и дѣти собираются въ одну кучу. Одни родомъ изъ Таити, другіе съ Тонгскихъ и Маркизскихъ острововъ. Матовые тона ихъ тѣлъ гармонируютъ къ бархатомъ зелени; изъ мѣдной груди вылетаютъ вибрирующія мелодіи, глухо отражаемыя корявыми стволами кокосовыхъ пальмъ. Это таитскія пѣсни Iménès.
   Начинаетъ одна женщина, и голосъ ея поднимается, подобно птицѣ на своихъ крыльяхъ,-- проходя черезъ всю гамму звуковъ къ высшему ея тону. Постепенно повышаясь, онъ въ сильныхъ модуляціяхъ доминируетъ надъ всѣми другими женскими голосами, которые со своей стороны тоже взлетаютъ на воздухъ, если можно такъ выразиться, слѣдуя за первымъ голосомъ и дружно сопровождая его. Наконецъ, мужчины завершаютъ эту пѣснь однимъ единственнымъ варварскимъ гортаннымъ вскрикомъ.
   Иногда для пѣнія и болтовни собираются въ одну какую-нибудь хижину.
   Начинаютъ съ молитвы, слова которой старательно произносятся старцемъ и повторяются всѣми присутствующими. Потомъ поютъ или разсказываютъ что-нибудь веселое. Содержаніе этихъ разсказовъ такъ нѣжно, что еле можетъ быть схвачено, но ихъ, забавляютъ затканныя въ канву этихъ разсказовъ удивительно тонкія въ своей наивности детали.
   Рѣже въ этихъ собраніяхъ занимаются обсужденіемъ серьезныхъ вопросовъ и мудрыхъ предложеній. Однажды я не безъ удивленія услышалъ слѣдующее заявленіе:
   -- Въ нашей деревнѣ,-- сказалъ одинъ старецъ,-- здѣсь и тамъ виднѣются развалившіеся дома, треснувшія стѣны и ветхія, полуоткрытыя крыши, черезъ которыя проникаетъ вода, если случайно выпадетъ дождь. Почему это? Развѣ не каждый имѣетъ право на защиту отъ вѣтра и непогоды? У насъ нѣтъ недостатка ни въ деревѣ, ни въ листвѣ для починки этихъ крышъ. Я предлагаю выстроить совмѣстно просторныя, солидныя хижины, вмѣсто тѣхъ, которыя стали негодны для житья. Давайте всѣ по очереди приложимъ къ нимъ свою долю труда.
   Всѣ присутствующіе безъ исключенія выразили старцу свое одобреніе, и предложеніе было единодушно принято.
   Какой умный и добрый народъ!-- подумалъ я, возвращаясь вечеромъ къ себѣ домой.
   Но на слѣдующій день, когда я освѣдомился о началѣ условленной вчера работы, я замѣтилъ, что никто больше объ этомъ не думаетъ.
   Повседневная жизнь снова пошла своимъ ходомъ, и дома, обозначенные мудрымъ совѣтчикомъ, остались попрежнему развалинами.
   На мои вопросы я видѣлъ въ отвѣтъ только уклончивыя улыбки, но нахмуренныя брови врѣзывали многозначащія линіи въ эти мечтательные лбы.
   Смущенный, я уходилъ, сознавая, что получилъ отъ своихъ дикарей хорошій урокъ. Они, безъ сомнѣнія, были правы, одобряя предложеніе старца. Но, можетъ быть, они также правы, оставляя принятое рѣшеніе безъ дальнѣйшихъ послѣдствій.
   Зачѣмъ работать? Вѣдь у нихъ есть боги, чтобы одѣлять своихъ вѣрныхъ поклонниковъ дарами природы.
   -- А завтра?
   -- Можетъ быть! Но что бы ни случилось, солнце и завтра взойдетъ такимъ же яснымъ и благодѣтельнымъ, какъ и сегодня.
   Что это? Беззаботность, легкомысліе, непостоянство? Или, можетъ быть, глубокая философія? Кто знаетъ?
   Жизнь съ каждымъ днемъ становится лучше. Я теперь уже довольно хорошо понимаю языкъ маори и скоро буду говорить на немъ безъ труда. Мои сосѣди -- трое ближайшихъ и много другихъ, живущихъ въ нѣкоторомъ отдаленіи -- смотрятъ на меня, какъ на своего человѣка.
   Цивилизація постепенно покидаетъ меня. Я начинаю думать просто и чувствовать уже мало ненависти къ моему ближнему -- я даже начинаю любить его.
   Я наслаждаюсь всѣми радостями жизни, какъ животными, такъ и человѣческими; я освободился отъ всего искусственнаго, всего условнаго, отъ всѣхъ привычекъ. Я приближаюсь къ истинѣ, къ природѣ. Увѣренность въ томъ, что меня ожидаетъ рядъ свободныхъ прекрасныхъ дней, подобныхъ сегодняшнему, даетъ моей душѣ миръ.
   Я обрѣлъ себѣ друга..
   Онъ самъ явился во мнѣ, и я могу быть увѣренъ, что не низкая корысть побудила его къ этому.
   Это одинъ изъ моихъ сосѣдей, простодушный, очень красивый молодой человѣкъ.
   Мои картины, писанныя красками, и моя рѣзьба по дереву, возбудили въ немъ любопытство. Мои отвѣты на его вопросы научили его кое-чему. Не проходить дня, чтобы онъ не пришелъ посмотрѣть, какъ я работаю надъ картиной или рѣзьбой.
   И теперь еще, послѣ долгаго времени, я съ удовольствіемъ вспоминаю о тѣхъ искреннихъ, неподдѣльныхъ чувствахъ, которыя я возбуждалъ въ этой искренней, неподдѣльной натурѣ.
   Вечеромъ, когда я отдыхалъ отъ своей работы, мы съ нимъ бесѣдовали. Какъ любознательный, молодой дикарь, онъ разспрашивалъ меня о европейской жизни и особенно о дѣлахъ любви, и вопросы его не разъ приводили меня въ смущеніе.
   Но отвѣты его были еще наивнѣе вопросовъ.
   Однажды я далъ ему свои инструменты и кусокъ дерева и попросилъ его попробовать вырѣзать что-нибудь. Онъ сначала молча и смущенно посмотрѣлъ на меня, а потомъ вернулъ мнѣ дерево и инструменты; при этомъ онъ сказалъ мнѣ просто и чистосердечно, что я не похожъ на другихъ людей и умѣю дѣлать такія вещи, на которыя другіе люди неспособны, умѣю быть полезнымъ для другихъ.
   Я думаю, что Іотефа первый человѣкъ, который мнѣ сказалъ такую вещь. Это были,-- слова дикаря или ребенка,-- потому что -- не правда ли?-- нужно быть тѣмъ или другимъ, чтобы считать художника полезнымъ человѣкомъ!
   Однажды мнѣ понадобилось розовое дерево для рѣзьбы. Мнѣ нуженъ былъ плотный, крѣпкій стволъ, и я попросилъ совѣта у Іотефы.
   -- Надо пойти въ горы,-- сказалъ онъ.-- Я видѣлъ на одномъ мѣстѣ нѣсколько прекрасныхъ деревьевъ. Если хочешь, я тебя сведу туда, мы срубимъ дерево, которое тебѣ понравится, и вмѣстѣ принесемъ его.
   Рано утромъ мы отправились въ путь. Горныя тропинки на Таити довольно затруднительны для европейцевъ, а хожденіе по горамъ даже отъ туземцевъ требуетъ такой затраты силъ, на которую они безъ нужды не рѣшаются.
   Между двумя горами, двумя почти отвѣсными базальтовыми стѣнами, по которымъ нельзя взлѣзть, зіяетъ трещина, гдѣ вода извивается между глыбами скалъ, оторванными отъ баковыхъ стѣнъ, чтобы дать проходъ роднику. Разросшійся въ ручей родникъ раскачивалъ и толкалъ ихъ,-- покуда, наконецъ, не двинулъ ихъ дальше и, превратившись изъ ручейка въ бурный потокъ, не увлекъ ихъ съ собою въ море. По обѣ стороны этого ручейка вьется родъ тропы, часто прерываемый настоящими каскадами, черезъ пеструю смѣсь всякихъ деревъ: хлѣбныхъ, желѣзныхъ, бурао, кокосовыхъ пальмъ, Hibiscus Pandanus, гуава и исполинскихъ папоротниковъ.
   Мы оба шли голые, опоясанные только бѣло-голубыми парэо и съ топоромъ въ рукѣ. Безчисленное множество разъ мы должны были переходить черезъ ручеекъ, сокращая тропу, которую спутникъ мой, казалось, не столько видѣлъ, сколько открывалъ чутьемъ. потому что роскошная путаница травы, листьевъ и цвѣтовъ одѣла сплошнымъ покровомъ всю землю.
   Кругомъ царила тишина, несмотря на жалобное журчаніе воды по камнямъ -- этой монотонной, нѣжной, тихой жалобы, которая служила скорѣе какъ бы аккомпаниментомъ къ тишинѣ.
   И въ этомъ лѣсу, въ этомъ уединеніи, въ этой тиши мы были одни: онъ -- совершенно молодой еще человѣкъ, и я -- почти старикъ, у котораго многочисленныя иллюзіи стерли съ души нѣжный пушокъ, а долгое напряженіе силъ разслабило тѣло.
   Съ животной гибкой прелестью своей фигуры гермафродита онъ шелъ передо мною. Тотъ ли это былъ дѣтски наивный другъ, Простота и вмѣстѣ сложность натуры котораго такъ притягивала меня? Не былъ ли это скорѣе самъ лѣсъ, безполый и полный соблазна?
   У этихъ голыхъ народностей различіе между полами такъ же, какъ у животныхъ, гораздо менѣе рѣзко выражено, чѣмъ въ нашихъ краяхъ.
   На Таити лѣсной и морской воздухъ укрѣпляютъ легкія и расширяютъ плечи и бедра, а солнечные лучи и голыши на морскомъ берегу не щадятъ ни мужчинъ, ни женщинъ. Они вмѣстѣ трудятся надъ однѣми и тѣми же работами съ равнымъ прилежаніемъ или терпѣніемъ. Въ женщинахъ есть что-то мужское, а въ мужчинахъ -- что-то женское.
   Это сходство половъ облегчаетъ ихъ взаимныя отношенія, а постоянная нагота придаетъ нравамъ естественную невинность и полную чистоту, такъ какъ умомъ не приходится работать надъ опасной тайной, благодаря которой у насъ всякій "счастливый случай" пріобрѣтаетъ такое большое значеніе. И потому подпольный преступный характеръ любви культурнаго человѣка имъ совершенно чуждъ. Мужчина и женщина скорѣе товарищи и друзья, чѣмъ любовники; и въ радости и въ горѣ живутъ они почти безпрерывно вмѣстѣ, и самое понятіе порока имъ незнакомо.
   И тотчасъ въ мою душу вернулся миръ.
   Мы сдѣлали краткій привалъ, и я испыталъ безпредѣльное скорѣе духовное, чѣмъ тѣлесное наслажденіе, погружаясь въ свѣжую воду.
   -- Тоe, toe! (холодно)!-- сказалъ Іотефа:
   -- О, нѣтъ!-- возразилъ я. И это восклицаніе разбудило громкое эхо въ лѣсу.
   Мы продолжали свой, путь, и я со страстнымъ рвеніемъ пробивался все глубже въ чащу, какъ будто бы я такимъ образомъ могъ проникнуть къ самому сердцу нашей мощной матери-природы и слиться съ ея живыми элементами.
   Со спокойнымъ взоромъ спутникъ мой шелъ ровнымъ шагомъ передо мной.
   Мы достигли своей цѣли.
   Крутыя горы постепенно сдѣлались болѣе пологими, и за плотной завѣсой деревьевъ разстилалось хорошо укрытое отъ взоровъ плато. Но Іотефа зналъ это мѣсто и велъ меня съ удивительной увѣренностью.
   Дюжина розовыхъ деревьевъ тамъ простирала свои могучія вѣтви. Мы срубили топоромъ самое прекрасное изъ нихъ и должны были принести его въ жертву цѣликомъ, чтобы найти подходящій сукъ для предпринятой мною работы.
   Самая рубка доставляла мнѣ большое удовольствіе, и я съ истиннымъ наслажденіемъ и радостнымъ возбужденіемъ, удовлетворяя въ себѣ какую-то божественно-дикую страсть, до крови ободралъ себѣ руки.
   Не дерево рубилъ я и не его хотѣлъ осилить, но когда оно уже лежало простертымъ на землѣ, я все еще жаждалъ слышать звуки топора о другіе стволы.
   Вотъ что сказалъ мнѣ топоръ въ ритмѣ громко звучавшихъ своихъ ударовъ:
   
   Ты долженъ срубить весь лѣсъ!
   Все насажденіе злого генія,
   Вдохнувшаго ядовитымъ дыханіемъ своимъ
   Въ тебя свое вредное сѣмя.
   Изгони изъ души своей самолюбіе,
   Умертви порокъ, вырви съ корнемъ его,
   Какъ рвутъ осенью цвѣты лотоса.
   
   Да, отнынѣ старый культурный человѣкъ во мнѣ умеръ. Я возродился, или вѣрнѣе, во мнѣ родился другой, чистый и болѣе сильный человѣкъ.
   Жадно вдыхалъ я въ себя чудный чистый воздухъ. Отнынѣ я былъ другимъ, человѣкомъ, настоящимъ дикаремъ, истымъ маори.
   Іотефа и я вернулись въ Матаею, осторожно и дружно неся свою тяжелую ношу розоваго дерева: ноа, ноа!
   Солнце еще не закатилось, когда мы, сильно утомленные, достигли своей хижины.
   Іотефа сказалъ:
   -- Раіа?
   -- Да,-- отвѣтилъ я.
   И въ глубинѣ души я повторилъ себѣ:
   -- Да!
   И при каждомъ надрѣзѣ на этомъ деревѣ я съ новой силой вдыхалъ въ себя ароматъ побѣды и возрожденія: ноа, ноа!
   Долина Пупару, глубокая разсѣлина, раздѣляющая островъ Таити на двѣ части, открывается на плато Томаноу. Оттуда можно видѣть вершины Орофена и Арораи, вѣнецъ и центръ острова.
   Мнѣ часто говорили о нихъ, какъ о чемъ-то чудесномъ, и я рѣшилъ пойти одинъ и провести тамъ нѣсколько дней.
   -- А что же ты будешь дѣлать ночью?
   -- Тебя будутъ пугать Тупапаусы {Души умершихъ, кобольды и ночные привидѣнія.}.
   -- Нельзя тревожить горныхъ духовъ.
   -- Ты съ ума сошелъ!
   Можетъ быть! Потому что эта озабоченность и безпокойство моихъ таитскихъ друзей только. еще больше подзадорили мое любопытство.
   И вотъ я однажды ночью еще до разсвѣта отправился въ путь. Въ теченіе, приблизительно, двухъ часовъ я могъ слѣдовать по тропинкѣ вдоль берега рѣки Пунару. Потомъ мнѣ пришлось нѣсколько разъ перейти черезъ рѣку. По обѣ стороны ея возвышались скалистыя стѣны, нависшія надъ рѣкой почти до самой ея середины; онѣ опирались на огромныя глыбы скалъ, какъ на каменные устои.
   Въ концѣ-концовъ, мнѣ не оставалось ничего другого, какъ продолжать путь по серединѣ рѣки.-- Вода доходила до колѣнъ, иногда даже до плечъ. Между обѣими стѣнами,-- которыя снизу казались мнѣ поразительно высокими и очень близко сходящимися наверху, солнце было еле видно среди бѣла дня. Въ полдень я могъ различить на темно-синемъ небѣ сіявшія звѣзды.
   Около пяти часовъ, при наступленіи темноты, я уже началъ подумывать о томъ, гдѣ я проведу ночь, когда я увидѣлъ по правую руку отъ себя почти ровную площадь, покрытую смѣсью папоротника, дикихъ банановъ и бурао. Я имѣлъ счастіе найти нѣсколько спѣлыхъ плодовъ и поспѣшно зажегъ костеръ, чтобы приготовить себѣ трапезу.
   Потомъ я улегся, насколько возможно, поудобнѣе на нижнія вѣтви банановаго дерева, листья котораго я сплелъ, чтобы защитить себя отъ дождя.
   Было холодно, и я озябъ послѣ ходьбы по водѣ.
   Я плохо спалъ.
   Но я зналъ, что до утра недалеко, и что мнѣ нечего бояться ни животныхъ, ни людей. На Таити нѣтъ хищныхъ звѣрей, ни пресмыкающихся. Единственные дикіе звѣри здѣсь -- свиньи, свободно живущія по лѣсамъ. Я могъ въ худшемъ случаѣ опасаться только нападенія на мои ноги и потому легъ съ топоромъ въ рукахъ.
   Ночь была темна. Нельзя было различить ничего, кромѣ какой-то фосфоресцирующей пыли близъ моей головы, но она странно тревожила меня. Я улыбнулся, вспоминая разсказъ маори о тупапаусахъ, этихъ злыхъ духахъ, просыпающихся въ темнотѣ, чтобы пугать спящихъ людей. Ихъ царство въ сердцѣ горы, которую лѣсъ окутываетъ вѣчнымъ мракомъ. Гора кишитъ ими, потому что ихъ легіоны постоянно растутъ, пополняясь душами всѣхъ, умершихъ.
   Горе живущимъ, которые осмѣлятся проникнуть въ мѣсто, населенное этими демонами!
   Такимъ я былъ сумасброднымъ смѣльчакомъ!
   Дйствительно, сны мои были очень тревожны.
   Теперь я знаю, что эта свѣтящаяся пыль происходила отъ маленькихъ грибковъ, растущихъ въ сырыхъ мѣстахъ на тѣхъ же сухихъ вѣтвяхъ, изъ которыхъ я зажегъ себѣ костеръ.
   На слѣдующій день я рано поднялся и снова отправился въ путь. Рѣка открывала все болѣе разнообразные виды, превращаясь то въ ручеекъ, то въ потокъ, то въ водопадъ, и образуя странныя, причудливыя извилины; временами она, казалось, возвращалась назадъ въ свое собственное прежнее русло. Я то и дѣло терялъ дорогу и часто долженъ былъ пробираться впередъ на рукахъ съ вѣтки на вѣтку, только изрѣдка наступая на землю.
   Со дна воды смотрѣли на меня раки необыкновенной величины, какъ будто они говорили: что ты здѣсь дѣлаешь? Столѣтніе угри бѣжали при моемъ появленіи.
   Вдругъ, при внезапномъ поворотѣ рѣки, я увидѣлъ молодую нагую дѣвушку, прислонившуюся къ выступу скалы. Не столько держась за него, сколько лаская его обѣими руками, она пила воду изъ родника, тихо сбѣгавшаго съ большой вышины между камнями.
   Напившись, она набрала воды въ обѣ руки и плеснула ею на грудь, наблюдая за тѣмъ, какъ струйки бѣжали по тѣлу. Потомъ, хотя я не дѣлалъ ни малѣйшаго шума, она, какъ боязливая антилопа, инстинктомъ чующая опасность, подняла голову и пытливо взглянула въ чашу, гдѣ я стоялъ безъ движенія. Я не встрѣтился съ нею взглядомъ. Но не успѣла она замѣтить меня, какъ съ возгласомъ гнѣва: "Таёdае" нырнула въ воду.
   Я бросился къ рѣкѣ -- никого, ничего! Только исполинскій угорь извивался по дну между маленькими голышами.
   Не безъ труда я, наконецъ, достигъ Арораи, вершины священной горы, внушающей туземцамъ такой ужасъ.
   Былъ вечеръ, взошла луна, и, когда я увидѣлъ, какъ, она мягкимъ, нѣжнымъ сіяніемъ своимъ одѣла суровое чело горы, вспомнилъ знаменитую легенду:
   Paraii Hina Tefatou (сказала Хина Тефату), древняя легенда, которую,-- дѣвушки любятъ разсказывать по вечерамъ, и ареной которой отъ обозначаютъ какъ разъ то мѣсто, гдѣ я находился.
   И мнѣ казалось, что я вижу.
   Вижу какъ бы на порогѣ вселенной могучую голову богочеловѣка, мощную полову героя, которому природа дала гордое сознаніе своей силы, чудное лицо великана. Вижу нѣжную, любящую женщину, легкой рукой касающуюся волосъ бога, и слышу ея слова!
   -- Дай человѣку воскреснуть, когда онъ умретъ.
   И строгія, но не жестокія уста бога открываются, чтобы отвѣтить:
   -- Нѣтъ, я не дамъ ему воскреснуть. Человѣкъ умретъ; умрутъ растенія и тѣ, которые ими питаются, погибнетъ земля, погибнетъ, чтоібы никогда больше не воскреснуть.
   Отвѣчаетъ Хина:
   -- Дѣлай, какъ тебѣ угодно, о, Тефату, но я дамъ воскреснуть лунѣ. И все, что принадлежало Хинѣ, продолжаетъ жить; все, что принадлежало Тефату, умираетъ, и человѣкъ долженъ умереть навсегда.
   Съ нѣкоторыхъ поръ я началъ хандрить. Отъ этого страдала моя работа. Мнѣ, правда, не хватало многихъ существенныхъ принадлежностей для живописи и было досадно оставаться безсильнымъ передъ лицомъ художественныхъ задачъ, которыя меня опьяняли, но главное было то, что у меня недоставало охоты.
   Вотъ уже нѣсколько мѣсяцевъ, какъ я разстался съ Тити и не слышалъ больше ея веселаго дѣтскаго щебета объ однѣхъ и тѣхъ же вещахъ и все тѣ же самые вопросы, на которые я неизмѣнно отвѣчалъ одними и тѣми же разсказами.
   И эта тишина меня угнетала. Я рѣшилъ уйти и предпринять маленькое путешествіе по острову, не задаваясь никакой опредѣленной цѣлью.
   Въ то время, какъ я былъ занятъ приготовленіями двухъ-трехъ пакетовъ для дорожныхъ надобностей и приводилъ въ порядокъ свои эскизы,-- сосѣдъ мой и другъ Анани съ тревогой слѣдилъ за мной. Послѣ долгихъ колебаній, начатыхъ и прерванныхъ жестовъ, ясное значеніе которыхъ и забавляло и вмѣстѣ трогало меня, онъ, наконецъ, рѣшился спросить,-- собираюсь ли я уходить.
   -- Нѣтъ,-- отвѣтилъ я,-- собираюсь только сдѣлать экскурсію въ нѣсколько дней. Я вернусь.
   Онъ не повѣрилъ мнѣ и заплакалъ.
   Къ нему присоединилась его жена, которая стала меня увѣрять въ своемъ расположеніи и оказала, что, живя среди нихъ, мнѣ не нужно никакихъ денегъ, и что я, если захочу, могу современемъ покоиться тамъ -- она указала на украшенный деревцомъ могильный холмъ недалеко отъ ихъ хижины.
   И вдругъ мнѣ такъ захотѣлось этого: покоиться тамъ! Здѣсь ужъ, по крайней мѣрѣ, во вѣки вѣковъ никто не нарушилъ бы моего покоя.
   -- Вы, европейцы, странный народъ,-- прибавила жена Анани.-- Вы приходите, обѣщаете остаться, и когда васъ полюбишь, вы снова уходите.
   Чтобы опять вернуться, говорите вы, но вы никогда не возвращаетесь.
   А я клянусь. что имѣю намѣреніе вернуться въ этотъ разъ. Не навсегда, можетъ быть (я не рѣшился солгать), этого я еще не знаю...
   Въ концѣ-концовъ они все-таки отпустили меня.
   

X.

   Съ дороги, ведущей по берегу моря, я завернулъ на узенькую тропинку въ густую чащу. Она завела меня такъ далеко въ горы, что я черезъ нѣсколько часовъ достигъ маленькой долины, населеніе которой живетъ еще по древнимъ маорійскимъ обычаямъ.
   Они тихи и счастливы: мечтаютъ, любятъ, снята и поютъ. Они молятся, и христіанство, повидимому, еще не проникло сюда. Я вижу передъ собой статуи ихъ боговъ, хотя они въ дѣйствительности давно исчезли; особенно ясно вижу статую Хины и замокъ въ честь богини луны. Статуя богини сдѣлана изъ одной цѣльной глыбы и имѣетъ 10 футовъ въ плечахъ и 40 футовъ въ вышину; на головѣ у нея огромный камень краснаго цвѣта, имѣющій форму шлема или чепца. Вокругъ нея по древнему обряду танцуютъ матамуа, а виво (ихъ музыкальный инструментъ) настраиваетъ свой тонъ соотвѣтственно случаю, то весело и радостно, то мрачно и скорбно...
   Я продолжаю свой путь.
   Въ Таравао, самомъ отдаленномъ отъ Матаеи округѣ, на противоположномъ крайнемъ концѣ острова одинъ жандармъ одолжилъ мнѣ свою лошадь, и я поѣхалъ рысью вдоль по морскому берегу, рѣдко посѣщаемому европейцами.
   Въ Фаонэ, маленькомъ мѣстечкѣ, не доѣзжая до болѣе значительной Итіи, одинъ изъ туземцевъ крикнулъ мнѣ:
   -- Эй, человѣкъ, дѣлающій людей!-- (Онъ зналъ, что я художникъ) Haërë mai ta maha! ("Приди и покушай съ нами", таитская формула гостепріимства).
   Я не заставляю себя просить, такъ симпатична и сердечна, улыбка, сопровождающая приглашеніе.
   Слѣзаю съ лошади. Мой хозяинъ беретъ ее подъ уздцы и ловко, безъ тѣни подобострастія, привязываетъ ее къ дереву.
   Потомъ мы вмѣстѣ (входимъ въ хижину, гдѣ мужчины и женщины, болтая и куря, сидятъ на полу; вокругъ нихъ играютъ и возятся дѣти.
   -- Куда ты идешь?-- спрашиваетъ меня красивая маори лѣтъ сорока.
   -- Въ Итію.
   -- Зачѣмъ?
   Не знаю, что мнѣ пришло въ голову, или, можетъ быть, я высказалъ истинную, мнѣ самому до тѣхъ поръ неизвѣстную цѣль моего путешествія:
   -- Чтобы найти себѣ тамъ жену,-- отвѣтилъ я.
   -- Въ Фаонэ ихъ тоже много, и есть красивыя. Хочешь одну изъ нихъ?
   -- Да.
   -- Хорошо! Если она тебѣ понравится, то я тебѣ ее дамъ.. Это моя дочь.
   -- Она молода?
   -- Да.
   -- Красива?
   -- Да.
   -- Здорова?
   -- Да.
   -- Хорошо, приведи мнѣ ее.
   Женщина вышла.
   Черезъ четверть часа, когда подали обѣдъ -- дикіе бананы и краббы -- оіна вернулась въ сопровожденіи молодой дѣвушки, которая держала въ рукахъ маленькій узелокъ.
   Сквозь очень прозрачную кисейную ткань свѣтилась золотистая кожа ея плечъ и рукъ. Это было стройное,-- большое, крѣпкое дитя удивительно гармоничнаго тѣлосложенія. Но въ прекрасномъ лицѣ ея я не замѣтилъ того типа, который я встрѣчалъ всюду на островѣ. Волосы ея были необыкновенно пушисты и слегка; вились.
   Мнѣ сказали, что она родомъ съ острововъ Тонга. Я поклонился ей, она улыбнулась и сѣла около меня.
   -- Ты не боишься меня,-- спросилъ я.
   -- Aïta (нѣтъ).
   -- Хочешь ты переселиться навсегда въ мою хижину?
   -- Eha (да).
   Это было все.
   У меня сильно билось сердце, тогда какъ она спокойно сидѣла передо мной на полу, приготовляя кушанья на большомъ банановомъ листѣ. Я ѣлъ съ аппетитомъ, но былъ разсѣянъ и глубоко взволнованъ. Это дитя, которому было едва тринадцать лѣтъ, (что соотвѣтствуетъ 18-20 годамъ въ Европѣ),-- приводило меня въ восторгъ и возбуждало во мнѣ робость и почти страхъ. Что могло происходить въ этой душѣ? И я, такой старикъ въ сравненіи съ нею, я минуту колебался подписать столь поспѣшно заключенный; договоръ, въ которомъ, однако, всѣ преимущества были на моей сторонѣ.
   Можетъ быть, думалъ я, она только повинуется приказанію матери? Или это торговая сдѣлка, заключенная между ними...
   Но я скоро успокоился, прочитавъ на лицѣ этой дѣвушки, въ ея манерахъ и осанкѣ выраженіе истинной независимости и гордости, столь характерное для ея расы. А когда я послѣ зоркаго наблюденія надъ нею увидѣлъ въ ней всѣ признаки явнаго и веселаго настроенія, которое въ молодыхъ людяхъ всегда сопутствуетъ честному похвальному поступку, довѣріе мое стало полно и непоколебимо. Однако, насмѣшливое выраженіе красиваго, мягкаго и чувственнаго рта служило мнѣ порукой въ томъ, что опасности этого приключенія могли быть дѣйствительно только для меня, а не для нея.
   Не отрицаю, что странный гнетущій страхъ сжималъ мое сердце, когда я переступалъ порогъ этой хижины.
   Насталъ часъ отъѣзда. Я сѣлъ на лошадь.
   Дѣвушка слѣдовала за мной, въ сопровожденіи своей матери, одного мужчины и двухъ молодыхъ женщинъ, ея тетокъ, какъ она говорила.
   Мы вернулись въ Таравао, отстоящее на 9 версть отъ Фаонэ. Когда мы проѣхали одну версту, мнѣ сказали:
   -- Parabi téié (здѣсь остановись!).
   Я слѣзъ съ лошади, и мы всѣ шестеро вошли въ большую, опрятно содержимую, почти богатую хижину, выстланную красивыми цыновками.
   Въ ней жила еще молодая, чрезвычайно любезная чета. Моя невѣста сѣла рядомъ съ женщиной и представила ей меня.
   -- Это моя мать,-- сказала она мнѣ.
   Послѣ этого молча наполнили кубокъ свѣжей водой, и всѣ присутствующіе такъ же молча по очереди торжественно пили изъ него, какъ бы исполняя древній благочестивый обрядъ.
   Тогда женщина, которую моя невѣста только что передъ тѣмъ назвала матерью, съ влажными рѣсницами и растроганнымъ взглядомъ спросила меня:
   -- Ты добръ?
   Не безъ смущенія я, спросивъ свою совѣсть, отвѣтилъ:
   -- Надѣюсь.
   -- Сдѣлаешь ли ты мою дочь счастливой?
   -- Да.
   -- Черезъ недѣлю она должна вернуться. Если она не будетъ счастлива, она покинетъ тебя.
   Я жестомъ далъ свое согласіе. Воцарилось молчаніе. Повидимому, никто не рѣшился прервать его.
   Наконецъ, мы вышли, я снова сѣлъ на свою лошадь и все еще въ сопровожденіи своихъ спутниковъ поѣхалъ дальше.
   По дорогѣ мы встрѣтили нѣсколько лицъ, знавшихъ мою семью. Они уже слышали объ этомъ событіи и, привѣтствуя дѣвушку, спрашивали ее:
   -- Такъ ты теперь, въ самомъ дѣлѣ, вахина француза? Желаемъ тебѣ много счастья!
   Одно, только безпокоило меня: какимъ образомъ Техура (такъ, звали мою жену) могла имѣть двухъ матерей?
   Я спросилъ первую, ту, которая мнѣ ее предложила:
   -- Почему ты солгала?
   Мать Техуры отвѣтила:
   -- Я не лгала. Другая тоже ей мать, это ея кормилица.
   Мы распростились съ ними въ Таравао, у китайца, у котораго, можно имѣть все, что угодно: и фальсифицированные ликеры, и фрукты, и оружіе, и ткани, мужчинъ, женщинъ и скотъ.
   Здѣсь жена моя и я сѣли въ экипажъ, который провезъ насъ 25 верстъ, остававшихся до моей Матоеи, и высадилъ насъ, передъ моей хижиной.
   Моя жена была не очень разговорчива, весела и вмѣстѣ грустна, но прежде всего, она была насмѣшницей.
   Мы не переставали изучать другъ друга, но она осталась непостижимой, и я скоро оказался побѣжденнымъ въ этой борьбѣ.
   Доброе намѣреніе слѣдить за собой и никогда не терять самообладанія, чтобы стать проницательнымъ и зоркимъ наблюдателемъ, мало мнѣ помогло. Сила моя скоро ослабѣвала, и я въ короткое время сталъ открытой книгой для Техуры.
   Я узналъ теперь, въ извѣстной степени на свой собственный счетъ и на своей собственной персонѣ, глубокую пропасть, отдѣляющую австралійскую душу отъ латинской и особенно французской.
   Душа маори не сразу открываетъ себя. Нужно много терпѣнія и изученія, чтобы овладѣть ею. И даже когда вы думаете, что уже основательно изучили ее, она непредвидѣнными скачками сбиваетъ васъ съ толку. Вначалѣ же она представляетъ собою сплошную загадку или, вѣрнѣе, безконечный рядъ загадокъ. Въ тотъ моментъ, когда вы думаете, что постигли ее, она уже далека, недосягаема и подъ покровомъ веселья неуловима. Потомъ она, можетъ быть, сама добровольно приблизился къ вамъ, чтобы снова ускользнуть при первомъ выраженіи, хотя бы малѣйшей увѣренности съ вашей стороны. И въ то время, какъ вы, смущенный этимъ, поведеніемъ, стараетесь проникнуть въ самую внутреннюю сущность ея, она сохраняетъ свое невозмутимо-веселое спокойствіе и безпечное легкомысліе, которое, можетъ быть, не такъ уже искренно, какъ оно кажется.
   Что касается меня, то я скоро отказался отъ всѣхъ лукавыхъ мудрствованій,-- которыя мнѣ мѣшали наслаждаться жизнью, и довѣрчиво ожидалъ въ будущемъ тѣхъ откровеній,-- въ которыхъ мнѣ сначала было отказано.
   Такъ прошла недѣля, и я испытывалъ такое чувство дѣтской, именно, дѣтской безпечности и жизнерадостности, котораго я раньше никогда не зналъ.
   Я любилъ Техуру и говорилъ ей это, но мои слова только смѣшили ее: вѣдь, она и безъ того это знала!
   Она, повидимому, тоже любила меня, но объ этомъ со мною не говорила. Зато ночью кожа Техуры иногда свѣтилась, какъ золото...
   На восьмой день -- мнѣ казалось, что мы только что вошли вмѣстѣ въ хижину.-- Техура попросила у меня позволенія навѣстить свою мать въ Фаонэ. Это было заранѣе условлено.
   Печально я подчинился ея желанію, завязалъ нѣсколько піастровъ въ узелокъ ея носового платка, чтобы покрыть путевые расходы и купить рому для ея отца, и проводилъ ее къ экипажу.
   У меня было такое чувство, какъ будто я разставался съ ней навсегда.
   Слѣдующіе дни были мучительны.
   Одиночество выгоняло меня изъ хижины, а воспоминанія снова приводили меня туда. Никакіе эскизы не могли приковать моихъ мыслей.
   Прошла вторая недѣля, и Техура вернулась.
   Теперь началась уже вполнѣ счастливая жизнь. Счастье ея и работа начинались съ восхожденіемъ солнца и были такъ же лучезарны, какъ оно.
   Золото лица Техуры освѣщало внутренность нашей хижины и окружающій ландшафтъ сіяніемъ радости и веселья. Мы уже болѣе не изучали другъ друга. Она уже больше не скрывала отъ меня своей любви, а я пересталъ говорить ей о моей. Мы оба жили во всей простотѣ.
   Какъ хорошо было утромъ окунаться въ свѣжую воду сосѣдняго ручейка -- совсѣмъ такъ, какъ я себѣ представляю, дѣлали это въ раю первый мужчина и первая женщина.
   О, рай Таити, navé navé fénua -- чудная страна!
   И Ева этого эдема съ каждымъ днемъ становилась все болѣе любящей и воспріимчивой. Я проникся ея ароматомъ: ноа, ноа!
   Она какъ разъ во-время вступила въ мою жизнь. Раньше я бы не сумѣлъ ее оцѣнить, а послѣ было бы уже слишкомъ поздно. Теперь я ее понимаю такъ же, какъ я ее люблю, и черезъ нее проникаю въ тайны, которыя раньше были мнѣ недоступны.
   Но умъ мой еще не переработалъ эти открытія, я еще не запечатлѣлъ ихъ въ своей памяти. Все, что Техура мнѣ разсказываетъ, я схватываю только чувствомъ.
   Въ своихъ ощущеніяхъ и воспоминаніяхъ я когда-нибудь снова узнаю ея слова. Дѣля со мной ежедневныя впечатлѣнія своей жизни, она вѣрнѣе ведетъ меня къ полному пониманію своей расы, чѣмъ это было бы возможно какимъ-нибудь другимъ путемъ.
   Я утратилъ сознаніе дней и часовъ, добра и зла. Счастье иногда бываетъ такъ необыкновенно, что самое понятіе объ этомъ, почти упраздняется. Я знаю только, что все -- добро, потому что все прекрасно.
   Техура никогда не мѣшаетъ мнѣ, когда я работаю или мечтаю; она тогда инстинктивно молчитъ. Она хорошо знаетъ, когда ей можно говорить, не причиняя мнѣ безпокойства.
   Мы съ ней бесѣдуемъ о Таити, о Европѣ, о Богѣ и богахъ. Я учу ее, а она наставляетъ меня.
   Я долженъ былъ уѣхать на одинъ день въ Папеэте.
   Хотя я обѣщалъ вернуться въ тотъ же вечеръ, но взятый мною экипажъ покинулъ меня на полдорогѣ, и остальной путь я долженъ былъ пройти пѣшкомъ, а потому я вернулся домой только во второмъ часу ночи.
   Когда я отворилъ дверь, я съ тоской увидѣлъ, что въ хижинѣ было темно. Въ этомъ собственно не было ничего удивительнаго, такъ какъ у насъ истощился запасъ свѣчей, и одной изъ причинъ моей поѣздки была необходимость возобновить его. Но я вздрогнулъ отъ внезапнаго чувства страха и подозрѣнія, которое мнѣ казалось предчувствіемъ: моя птичка навѣрное улетѣла!
   Быстро я зажегъ спичку и увидалъ Техуру -- голой, неподвижно лежащей на спинѣ на постели съ широко открытыми отъ страха глазами. Она смотрѣла на меня, но, казалось, не узнавала.
   Я самъ остановился на мгновеніе въ странной нерѣшительности. Ужасъ Техуры былъ заразителенъ. Мнѣ казалось, что изъ ея неподвижно устремленныхъ впередъ глазъ изливался фосфорическій свѣтъ. Никогда еще я не видалъ ее такой прекрасной, никогда красота ея не была такой трогательной. Въ этой полутьмѣ, навѣрное оживленной для нея странными видѣніями, я боялся сдѣлать движеніе, чтобы, не испугать ее и не усилить пароксизма страха этого ребенка. Развѣ я зналъ, чѣмъ я былъ для нея въ этотъ мигъ? Не приняла ли она меня съ моимъ искаженнымъ ужасомъ лицомъ за демона или духа, за одного изъ тѣхъ тушапаусовъ, которые, согласно легендамъ, появляются въ безсонныя ночи? Да и я самъ, развѣ я зналъ,-- кто она собственно? Интенсивный ужасъ, которымъ она подъ физическимъ и нравственнымъ вліяніемъ своего суевѣрія была одержима, превратилъ ее въ какое-то чуждое для меня существо, совершенно непохожее на то, которое я до тѣхъ поръ зналъ?
   Наконецъ, она пришла въ себя, позвала меня, и я самъ настолько овладѣлъ собою, что началъ ее бранить и успокаивать. Она, насупившись, слушала меня и потомъ сказала мнѣ дрожащимъ отъ рыданій голосомъ:
   -- Никогда больше не оставляй меня такъ, одну, безъ свѣта!
   Но какъ только страхъ ея прошелъ, въ ней проснулась ревность:
   -- Что ты дѣлалъ въ городѣ? Ты навѣрное былъ у тѣхъ женщинъ, которыя танцуютъ и поютъ на рынкахъ и отдаютъ себя офицерамъ и матросамъ...
   Я не сталъ спорить, и эта ночь была сладка -- сладка и огненна, какъ тропическія ночи!
   Техура была то разумна и полна любви, то необузданно рѣзва и шаловлива. Въ ней было два противоположныхъ существа -- не считая еще много другихъ, безконечно различныхъ между собой,-- которыя съ оглушительной быстротой непосредственно слѣдовали другъ за другомъ, какъ бы взаимно уличая себя во лжи. Ее нельзя было назвать непостоянной, она была двухъ-трехгранна, стогранна! Это было дитя древней расы.
   Однажды пришелъ коробейникъ, этотъ вѣчный жидъ, который приноситъ безпокойство не только на материки, но и на острова,-- и притащилъ съ собою ящикъ съ украшеніями изъ позолоченной мѣди. Онъ разложилъ свюй товаръ, и всѣ окружили его.
   Пара серегъ пошла по рукамъ, и глаза женщинъ заблестѣли: каждой хотѣлось ихъ имѣть.
   Техура нахмурила брови и посмотрѣла на меня. Языкъ ея глазъ былъ очень выразителенъ, но я сдѣлалъ видъ, что не понимаю его.
   Она отводить меня въ уголъ.
   -- Я хочу имѣть эти серьги!
   Я объясняю ей, что эти вещи во Франціи не имѣютъ никакой цѣны, что они сдѣланы изъ мѣди.
   -- Я хочу ихъ имѣть!
   -- Да что ты! За такую дрянь платить 20 франковъ! Это было бы слишкомъ глупо! Нѣтъ.
   -- Я хочу имѣть ихъ!
   Съ страстнымъ краснорѣчіемъ и со слезами на глазахъ она убѣждаетъ меня:
   -- Какъ! Неужели тебѣ не стыдно было бы видѣть эти серьги въ ушахъ другой женщины? Вонъ одинъ уже собирается продать свою лошадь, чтобы подарить эти серьги своей вахинѣ.
   Я не могу согласиться на такую глупость и снова отказываю ей. Техура неподвижно смотритъ на меня и, не тратя больше словъ, плачетъ. Я ухожу и возвращаюсь съ 20 франками, которые отдаю жиду, и -- солнышко снова сіяетъ.
   Черезъ два дня -- воскресенье. Техура моетъ волосы мыломъ, сушить ихъ на солнцѣ и натираетъ душистымъ масломъ. Она надѣваетъ самое красивое платье свое, прикалываетъ цвѣтокъ за ухомъ и съ однимъ изъ моихъ носовыхъ платковъ въ рукахъ отправляется босикомъ въ храмъ.
   -- А твои серьги?-- опрашиваю я.
   Техура дѣлаетъ презрительную гримасу:
   -- Да, вѣдь, онѣ мѣдныя!
   И она съ громкимъ смѣхомъ переступаетъ порогъ и уходитъ, внезапно снова становясь серьезной.
   Обѣденный отдыхъ мы, какъ и всегда, проводимъ вмѣстѣ во снѣ или въ мечтахъ. Можетъ быть, Техурѣ снится блескъ другихъ, серегъ..
   Я хотѣлъ бы забыть все, что я знаю, и всегда спать.
   Однажды въ прекрасную погоду, которая на Таити не бываетъ исключеніемъ, мы рѣшаемъ собраться въ путь и посѣтить нашихъ друзей, хижина которыхъ находится въ 10 верстахъ отъ насъ.
   Такъ какъ мы встали въ шесть часовъ, то мы успѣваемъ пройти это пространство въ утренней прохладѣ, и въ 8 часовъ мы уже тамъ.
   Насъ не ждали, но радость велика, и, послѣ первыхъ привѣтствій, они отправляются искать свинью, чтобы приготовить намъ пиръ. Ее закалываютъ и къ свиньѣ прибавляютъ еще двухъ куръ.
   Великолѣпная, пойманная утромъ чернильная улитка, нѣсколько банановъ и другіе фрукты дополняютъ нашу обильную трапезу.
   Я предложилъ до обѣда осмотрѣть пещеры Мора, которыя я часто видалъ издали и ни разу не имѣлъ случая осмотрѣть вблизи.
   Три молодыя дѣвушки, одинъ мальчикъ, Техура и я -- веселая маленькая компанія -- скоро достигли своей цѣли.
   Со стороны дороги, эту почти совершенно закрытую деревьями гуава пещеру можно принять просто за выступъ скалы или за болѣе глубокую щель. Но если отогнуть вѣтви и проскользнуть метромъ дальше внизъ, то солнца уже не видно, и оказываешься внутри пещеры, въ глубинѣ которой находится что-то вродѣ маленькой сцены, на видъ приблизительно ста метровъ высоты съ багрово-краснымъ потолкомъ. Здѣсь и тамъ по стѣнамъ ползутъ исполинскія змѣи, тянущіяся къ поверхности внутренняго озера, чтобы пить изъ него. Но это только корни, пробившіе себѣ дорогу черезъ трещины скалы.
   -- Не выкупаться ли намъ?
   Мнѣ отвѣчаютъ, что вода слишкомъ холодна, и въ сторонѣ отъ меня еще слышны долгіе переговоры, прерываемые смѣхомъ; они возбуждаютъ мое любопытство.
   Я не уступаю, и дѣвушки, наконецъ, соглашаются, снимаютъ свои легкія платья и въ однихъ пардо бросаются въ воду.
   -- Тоё, toe!-- кричать онѣ хоромъ.
   Вода плещется, и тысячное эхо отражаетъ и повторяетъ въ глубинѣ пещеры.
   -- Ты съ ума сошелъ! Такъ далеко? А угри? Туда никто не рѣшается плыть!
   И граціознымъ движеніемъ онѣ поворачиваютъ къ берегу, какъ бы гордясь тѣмъ, что такъ хорошо умѣютъ плавать. Но я тоже хорошій пловецъ, и, хотя мнѣ не хочется одному уплывать такъ далеко, я все-таки направляюсь вглубь пещеры.
   Но по какимъ то страннымъ явленіямъ отраженія въ воздухѣ противоположный конецъ ея кажется мнѣ тѣмъ дальше, чѣмъ больше я прилагаю усилій, чтобы его достичь. Я плыву впередъ все дальше и дальше; и большія змѣи со всѣхъ сторонъ насмѣшливо смотрятъ на меня. Одну минуту мнѣ кажется, что рядомъ со мною плыветъ большая черепаха, голова ея высовывается изъ воды, и я вижу два блестящихъ неподвижныхъ глаза, которые недовѣрчиво смотрятъ на меня.-- Глупости, думаю я, морскія черепахи не могутъ жить въ прѣсной водѣ. Но на меня все-таки находить сомнѣніе, и немного недостаетъ, чтобы меня взяла дрожь! Что это за широкія, тихія волны передо мной? Это угри!
   -- Ахъ, пустяки! Нужно стряхнуть съ себя это разслабляющее ощущеніе страха!
   Я ныряю вглубь подъ себя, чтобы достать дно, но снова всплываю, не достигнувъ своей цѣли. Съ берега Техура кричитъ мнѣ:
   -- Вернись!
   Я оборачиваюсь и вижу ее очень далеко совсѣмъ маленькой. Почему же и здѣсь разстояніе уходить въ безконечность? Теперь Техура -- только черная точка въ свѣтящемся кругѣ.
   Я упорствую и плыву еще полчаса, но глубь пещеры остается все въ томъ же отдаленіи.
   Отдыхъ на маленькой площадкѣ, и снова зіяющая дыра -- куда она можетъ вести? Тайна, въ которую я, наконецъ, отказываюсь проникнуть...
   Сознаюсь, мнѣ, наконецъ, дѣйствительно стало страшно.
   Мнѣ нуженъ былъ цѣлый часъ, чтобы достигнуть своей цѣли. Техура ожидала меня одна. Подруги ея преспокойно ушли. Она произнесла молитву, и мы покинули пещеру.
   Я еще немного дрожалъ отъ холода. Но на воздухѣ я скоро отдохнулъ, въ особенности, когда Техура съ улыбкой, не лишенной, какъ мнѣ казалось, ироніи, спросила меня:
   -- Ты не боялся?
   Съ негодованіемъ я отвѣтилъ ей:
   -- Мы, французы, не знаемъ страха.
   Техура не выразила ни сожалѣнія, ни удивленія. Но я замѣтилъ, что она уголкомъ глаза зорко подсматривала за мной, когда я прошелъ на нѣсколько шаговъ впередъ, чтобы нарвать яркихъ цвѣтовъ для ея волосъ.
   Дорога была прекрасна, и море было чудесно. Передъ нами возвышались гордыя, величавыя торы Мореи.
   Какъ славно живется! И съ какимъ аппетитомъ уплетаю я послѣ двухчасового купанья лакомо приготовленную свинку, которая насъ ожидала дома.

* * *

   Вечеромъ въ постели мы долго разговариваемъ, и бесѣды наши подчасъ носятъ очень серьезный характеръ.
   Теперь, когда я научился понимать Техуру, въ которой духъ ея предковъ еще спитъ и видитъ сны, я стараюсь видѣть и мыслить сквозь призму этой дѣтской души и отыскивать въ ней, хотя и мертвые, но въ смутныхъ воспоминаніяхъ еще существующіе слѣды далекаго прошлаго.
   Я ставлю вопросы, и они не всегда остаются безъ отвѣта.
   Мужчины, сильнѣе пораженные нашими завоеваніями и болѣе поддавшіеся вліянію нашей цивилизаціи, можетъ быть, забыли своихъ старыхъ боговъ. Но послѣдніе нашли себѣ прибѣжище въ памяти женщинъ. И для меня представляло трогательное зрѣлище видѣть, какъ подъ вліяніемъ моего внушенія, старые національные боги постепенно воскресали въ памяти Техуры и сбрасывали искусственные покровы, въ которые протестантскіе миссіонеры сочли нужнымъ ихъ облечь. Въ общемъ работа этихъ катихизаторовъ была очень поверхностна. Плоды ихъ дѣятельности, особенно въ женщинахъ, мало соотвѣтствовали ихъ ожиданіямъ. Наставленія ихъ подобны тонкому слою лака, который стирается и исчезаетъ при малѣйшемъ прикосновеніи.
   Техура регулярно посѣщаетъ богослуженіе и слѣдуетъ предписаніямъ офиціальной религіи, но она наизусть знаетъ имена всѣхъ боговъ маорійскаго Олимпа -- и это не пустякъ. Она знаетъ ихъ исторію и разсказала мнѣ, какъ они сотворили міръ, какъ они управляли имъ, и какъ они хотятъ, чтобы имъ поклонялись.
   Не знаю, какое отношеніе имѣютъ другъ къ другу въ ея вѣрѣ Іисусъ, и Таароа, но я думаю, что она поклоняется имъ обоимъ. Мало-по-малу она мнѣ прочла цѣлый рядъ лекцій о таитской религіи. Зато я стараюсь объяснить ей на основаніи моихъ европейскихъ познаній нѣкоторыя явленія природы.
   Звѣзды очень интересуютъ ее. Она спрашиваетъ у меня французскія названія утренней и вечерней звѣзды и другихъ свѣтилъ. Ей трудно понять, что земля вращается вокругъ солнца...
   Она называетъ мнѣ звѣзды на своемъ языкѣ, и въ то время, какъ она разсказываетъ, я вижу ясно передъ собой при свѣтѣ, этихъ звѣздъ, которыя сами -- божества, священные образы маорійскихъ властителей воздуха, огня, острововъ и моря.
   Жители Таити во всѣ времена, какъ бы далеко мы ни углубились въ ихъ исторію, обладали довольно обширными познаніями въ астрономіи. Періодическія празднества царившаго на островахъ тайнаго религіознаго и вмѣстѣ политическаго сообщества ареоисовъ опредѣлялись взаимнымъ положеніемъ созвѣздій. Даже происхожденіе луннаго свѣта, повидимому, не безызвѣстно было маори. Они думаютъ, что мѣсяцъ шаръ, очень похожій на землю, и такъ же, какъ она, населенъ людьми и богатъ такими же, какъ у насъ, продуктами.
   Разстояніе земли отъ луны они опредѣляютъ по-своему. Бѣлый голубь принесъ сѣмя дерева Ора съ луны на землю. Ему нужно было два мѣсяца, чтобы снова достигнуть луны, и когда онъ еще черезъ два мѣсяца упалъ на землю, на немъ не было перьевъ.-- Изъ всѣхъ знакомыхъ таитянамъ птицъ этотъ голубь, отличается быстрымъ полетомъ.
   Боги таитянъ дѣлятся на Атуасовъ и Ороматуасовъ.
   Высшіе Атуасы -- сыновья и внуки родоначальника всѣхъ боговъ, Таароа. Они мало участія принимаютъ въ жизни человѣка и живутъ въ небесахъ,-- которыхъ насчитывается семь.
   Ороматуасы -- домашніе боги, пенаты; они наказываютъ сварливыхъ и поддерживаютъ миръ въ семьяхъ. Они бываютъ: настоящіе Ороматуасы и геніи.
   Геніи -- предполагаемыя или, вѣрнѣе, завѣдомо выдуманныя людьми божества. Маори произвольно, безъ всякой причины, придаютъ какому-нибудь животному или предмету, напр., дереву, божественное значеніе и потомъ по каждому болѣе или менѣе важному поводу обращаются къ нему за совѣтомъ.-- Можетъ быть, это слѣды ученія о переселеніи душъ индусовъ, которое маори, по всей вѣроятности, знали.
   Историческія пѣсни ихъ очень богаты легендами, въ которыхъ, боги опять принимаютъ образъ животныхъ и растеній.
   Послѣднее мѣсто въ небесной іерархіи занимаютъ Тіи.
   Этихъ сыновъ Таароа и Хины -- великое множество. Въ качествѣ подчиненныхъ богамъ и далеко стоящихъ отъ человѣка духовъ, они, согласно маорійской легендѣ о сотвореніи міра, служатъ посредниками между органическимъ и неорганическимъ міромъ и защищаютъ притязанія и права послѣдняго отъ незаконныхъ захватовъ перваго.
   Изображеніями Тій украшались мараи (храмы) снаружи.
   Они составляли наружную ограду священной земли; ихъ можно видѣть на скалахъ и на морскомъ берегу. Задача этихъ идоловъ обозначать границу между моремъ и землей, поддерживать гармонію между этими двумя стихіями и противиться ихъ взаимнымъ захватамъ. Путешественники и въ новѣйшее еще время видѣли такія статуи на Ле de Pâques. Это исполинскіе памятники получеловѣческаго, полуживотнаго образа, указывающіе на удивительное пониманіе красоты и большое искусство въ обращеніи съ камнями, которые архитектурно нагромождены другъ на друга большими глыбами, подобранными по цвѣтамъ.
   Нашествіе европейцевъ и монотеизмъ стерли эти слѣды высокой культуры. Когда нынѣшніе таитяне сооружаютъ памятники, послѣдніе поражаютъ насъ своимъ дурнымъ вкусомъ, какъ напр., надгробный памятникъ царя Помаре. Они утратили свои первоначальные инстинкты, которые раньше отъ постояннаго общенія съ животными и растительнымъ міромъ такъ роскошно были развиты. Только въ сношеніяхъ съ нами, въ нашей школѣ, они, дѣйствительно,-- стали "дикарями" въ томъ смыслѣ, который придается этому слову латинскимъ западомъ. Они сами остались прекрасны, какъ произведенія искусства, но стали (или мы сдѣлали ихъ) нравственно и физически безплодными.
   Еще сохранились слѣды ихъ мараевъ. Это были четыреугольныя площади, обнесенныя стѣнами, въ которыхъ оставлялось три отверстія. Три стороны состояли изъ каменныхъ стѣнъ отъ 4 до 6 футовъ высоты, четвертая же сторона представляла собой пирамиду менѣе высокую, чѣмъ широкую. Все зданіе въ цѣломъ имѣло около 100 метровъ ширины и 40 метровъ длины. Изображеніе Тій украшали это простое архитектурное сооруженіе снаружи.
   Луна занимаетъ важное мѣсто въ метафизическихъ воззрѣніяхъ маори. Я уже говорилъ, что въ честь ея прежде устраивались большія торжества. Въ преданіяхъ, собранныхъ ареоисами, часто упоминается имя Хины. Но ея роль и участіе въ міровой гармоніи скорѣе носятъ отрицательный характеръ, чѣмъ положительный.
   Это особенно ясно выражено въ приведенномъ выше спорѣ между Хиной и Тефату.
   Если бы нашлась австралійская библія, слова эти послужили бы прекраснымъ матеріаломъ для ея толкователей. Они нашли бы въ нихъ прежде всего ученіе религіи, основанной на поклоненіи силамъ природы -- общая черта всѣхъ примитивныхъ религій. Большинство маорійскихъ боговъ, въ сущности, представляютъ только олицетвореніе различныхъ стихій. Но внимательный взглядъ, не вдохновляемый желаніемъ непремѣнно доказать превосходство нашей философіи надъ міросозерцаніемъ этихъ "народностей", не преминетъ найти въ ихъ легендахъ очень интересныя и оригинальныя черты.
   Мнѣ хотѣлось бы привести изъ нихъ двѣ, но я ограничусь указаніемъ на нихъ. Подтвердить правильность этихъ гипотезъ -- задача ученыхъ.
   Прежде всего, насъ поражаетъ ясность, съ которой здѣсь проявляются и различаются другъ отъ друга обѣ единственныя общія основныя идеи жизни. Одна изъ нихъ -- душа и умъ, Таароа, представляетъ мужское начало; другая,-- въ извѣстной степени матерія и тѣло того же бога, есть женское начало, Хина. Ей принадлежитъ вся любовь человѣка, ему -- все ея уваженіе. Хина -- названіе не только луны: есть Хина воздуха, Хина моря, Хина внутренняго, коея имя всюду обозначаетъ только подчиненныя части матеріи. Солнце, небо, свѣтъ и его царство -- всѣ, такъ сказать, болѣе благородныя части матеріи или, скорѣе, ея духовные элементы уже носятъ имя Таароа. Это ясно слѣдуетъ изъ многихъ изреченій, въ которыхъ мы находимъ опредѣленіе духа и матеріи. Какое же, въ противномъ случаѣ, значеніе имѣло бы основное ученіе маорійской исторіи сотворенія міра:
   Вселенная есть только скорлупа Таароа?
   Развѣ ученіе это не подтверждаетъ исконной вѣры въ единство матеріи? А это опредѣленіе и разграниченіе духа и тѣла -- не анализъ ли двоякаго проявленія этой матеріи въ ея единствѣ? Какъ бы рѣдко ни встрѣчалось у первобытныхъ народовъ такое философское чутье его вѣроятность все-таки, не можетъ быть оспариваема.
   Надо признать, что австралійская теологія въ дѣйствіяхъ бога, создавшаго и сохраняющаго міръ, видитъ два основныхъ начала: оплодотворяющую причину и оплодотворенную матерію, двигательную силу и превращенный объектъ духъ и матерію. Нельзя не признать также безпрерывнаго или перемѣннаго вліянія солнца въ этомъ постоянномъ взаимодѣйствіи озаряющаго духа и оживотворенной, воспріимчивой матеріи, въ рядѣ послѣдовательныхъ сочетаній Таароа съ Хиной въ различныхъ ея образахъ. А въ плодахъ этихъ сочетаній мы можемъ видѣть вызванныя этими же элементами превращенія солнечнаго тепла и свѣта. Но разъ мы имѣемъ передъ глазами тотъ первоисточникъ, изъ котораго исходятъ оба главныхъ соединяющихъ теченія, то мы уже всюду видимъ, какъ сливаются и растворяются: въ плодѣ -- оплодотворяющая причина и оплодотворенная матерія, въ движеніи -- двигательная сила и превращенный объектъ, въ жизни -- духъ матеріи. И только что созданная вселенная ни что иное, какъ скорлупа Таароа!
   Изъ разговора Хины съ Тефату слѣдуетъ, что человѣкъ и земля смертны, тогда какъ луна и населяющія ее существа вѣчны. Если мы вспомнимъ, что Хина представляетъ собою матерію, въ которой, согласно опредѣленію науки, "все превращается и ничего не исчезаетъ",-- мы должны будемъ признать, что древній маорійскій мудрецъ, отъ котораго исходитъ эта легенда, столько же зналъ объ этомъ, какъ и мы. Матерія не исчезаетъ, т. е., не теряетъ тѣхъ свойствъ, которыя воспринимаются внѣшними чувствами. Духъ же и "духовная матерія", свѣтъ, подвержены превратностямъ: для нихъ есть ночь и смерть, когда закрываются глаза, изъ которыхъ, казалось, исходили лучи отраженнаго ими свѣта.-- Духи или высшее въ наше время проявленіе духа, это -- человѣкъ. И человѣкъ долженъ умереть... онъ умираетъ, чтобы больше не воскреснуть къ жизни.-- Но если человѣкъ и земля -- плоды сочетаній Таароа съ Хиной -- и погибнуть, то все-таки вѣченъ Таароа самъ, и намъ возвѣщено, что и Хина, матерія, не исчезнетъ. И духъ и матерія, свѣтъ и вещество, которое онъ стремится освѣтить, во вѣки вѣковъ будутъ преисполнены общимъ желаніемъ новаго сочетанія, которое породить новое "состояніе" въ безконечной эволюціи жизни.
   Эволюція!... Единство матеріи!.. Кто бы могъ ожидать найти въ представленіяхъ бывшихъ людоѣдовъ доказательства такой высокой культуры? А я, по совѣсти, ничего не прибавилъ къ истинѣ.
   Разговоръ Хины съ Тефату съ иныхъ точекъ зрѣнія допускаетъ еще нѣсколько другихъ толкованій: совѣть луны, т. е. женскаго существа можетъ быть названъ опаснымъ совѣтомъ слѣпого состраданія и сентиментальной слабости. Луна и женщины, тождественныя (въ представленіи маори) съ матеріей, могли не знать, что одна смерть хранить въ себѣ тайны жизни. Отвѣть Тефату можетъ бытъ названъ строгимъ, но предусмотрительнымъ и безкорыстнымъ приговоромъ высшей мудрости,-- которая сознаетъ, что индивидуальныя проявленія дѣйствительной жизни должны уступить мѣсто высшему существу, чтобы сдѣлать возможнымъ его проявленіе, и должны быть принесены въ жертву ему, чтобы оставить за нимъ побѣду.
   И, наконецъ, этотъ отвѣтъ могъ быть истолкованъ такъ же, какъ національное творчество еще болѣе существеннаго для народа значенія: какой-нибудь умъ могъ уже въ древнія времена понять и оцѣнить жизнеспособность своей расы, могъ открыть зародыши смерти въ ихъ крови и понять невозможность ихъ исцѣленія или возрожденія; онъ могъ сказать:
   Таити умретъ, онъ умретъ, чтобы больше не воскреснуть.
   Техура говорила съ какой-то благоговѣйной робостью о томъ актѣ или тайномъ сообществѣ ареоисовъ, которое во времена владычества царей управляло островами.
   Изъ запутанныхъ рѣчей этого ребенка я могъ выдѣлить воспоминаніе о существовавшемъ при нихъ ужасномъ обычаѣ и угадывалъ трагическое прошлое, полное неслыханныхъ преступленій, которыя, однако, оставались строго охраняемой тайной, куда не дано было проникнуть любопытнымъ.
   Узнавъ отъ Техуры все, что она могла разсказать мнѣ объ этомъ, я еще всюду старался пополнить свои свѣдѣнія объ этомъ обществѣ.
   Можно сказать, что въ чистотѣ его ученія нашелъ себѣ яркое выраженіе маорійскій національный геній. Умы, способные понимать, узнали другъ друга и заключили между собою союзъ, учредивъ общество съ точно выработаннымъ ритуаломъ. Болѣе просвѣщенные, чѣмъ остальные ихъ соплеменники, они скоро взяли въ свои руки и религіозное и политическое господство надъ островами, обезпечили себя важными привилегіями и основали сильное государство, составляющее самый блестящій періодъ въ исторіи Океаніи.
   Не зная, повидимому, письма, ареоисы все же были настоящими учеными. Они проводили цѣлыя ночи въ самомъ тщательномъ изслѣдованіи древнихъ "изреченій боговъ", изучая ихъ слово за словомъ, и толкованіе ихъ потребовало долголѣтней работы. Эти доступныя имъ однимъ изреченія боговъ, къ которымъ они могли только въ крайнемъ случаѣ добавлять комментаріи, дали ареоисамъ духовную точку опоры, поддерживали въ нихъ привычку къ размышленію и давали имъ права сверхчеловѣческой миссіи и почетное положеніе, передъ которымъ всѣ преклонялись.
   Въ нашемъ христіанскомъ и феодальномъ средневѣковьѣ существовали совершенно такія же организаціи, и я не знаю ничего ужаснѣе этихъ религіозныхъ и воинственныхъ сообществъ, этихъ соборовъ, которые произносили приговоры во имя Бога и обладали властью рѣшать вопросы жизни и смерти.
   Ареоисы учили, что человѣческія жертвы угодны богамъ, и сами въ мараяхъ приносили въ жертву всѣхъ своихъ дѣтей, кромѣ перворожденныхъ.
   Но мы не должны слишкомъ поспѣшно приходить въ негодованіе отъ такого варварства.
   Эта жестокая обязанность, которой подчинилось столько первобытныхъ народностей, имѣетъ глубокія основанія соціальнаго характера и вызвана общественными интересами.
   У очень плодовитыхъ расъ, какою, напр., были когда-то маори, безграничное размноженіе, народонаселенія грозило не только національному, но и вообще какому бы то ни было существованію. Хотя жизнь на островахъ вообще давалась безъ труда и не нужно было большого прилежанія, чтобы добытъ себѣ необходимое, но очень ограниченная площадь земли,-- окруженная безпредѣльнымъ океаномъ, мало доступнымъ хрупкимъ пирогамъ,-- скоро оказалась бы недостаточной для постоянно размножающагося народа. Море не могло бы больше доставлять необходимое количество рыбы, ни лѣсъ -- достаточно плодовъ. Неизбѣжно наступалъ бы голодъ, который всегда имѣлъ послѣдствіемъ своимъ антропофагію. Чтобы избѣжать убійства людей, маори ограничивались дѣтоубійствомъ. Впрочемъ, людоѣдство уже было въ ходу, когда выступили ареоисы, и, чтобы побороть его и уничтожить самую причину его, они ввели дѣтоубійство, которое можно было бы назвать смягченіемъ нравовъ, если бы жуткій комизмъ этого утвержденія не могъ быть использованъ какимъ-нибудь сочинителемъ фарсовъ для увеселенія публики. Ареоисы, вѣроятно, должны были употребить немало энергіи и проведеніе такой мѣры и добились этого, вѣроятно, только потому, что въ глазахъ народа облекали себя полнымъ авторитетомъ боговъ.
   Въ концѣ-концовъ дѣтоубійство стало могучимъ орудіемъ племенного отбора маорійской расы. Ужасное право первородства, право на самую жизнь,-- сохранило силы народа въ полности, предохраняя его отъ вредныхъ послѣдствій истощенія. Оно же поддерживало въ его дѣтяхъ несокрушимое чувство гордости. Эту первобытную силу и послѣдній расцвѣтъ этой гордости мы видимъ еще теперь въ послѣднихъ отпрыскахъ великой вымирающей расы.
   Частый видъ смерти также служилъ возвышающимъ душу и оживотворяющимъ урокомъ. Воины научались презирать страданія, и во всей націи этотъ обычай поддерживалъ благодѣтельное интенсивное возбужденіе, которое предохраняло ее отъ тропическаго разслабленія и энервирующей вялости, вызванной постояннымъ бездѣйствіемъ.
   Что упадокъ маори начался со времени запрещенія закономъ человѣческихъ жертвъ, и они съ той поры постепенно утратили свою нравственную силу и физическую плодовитость -- это историческій фактъ. Если прекращеніе дѣтоубійства и не послужило настоящей его причиной, такое совпаденіе все-таки наводитъ насъ на размышленія. Можетъ быть, ареоисы вообще поняли глубокое значеніе и символическую необходимость жертвы... Проституція была у нихъ священной обязанностью. У насъ это измѣнилось. Но она вовсе не прекратилась на Таити съ тѣхъ поръ, какъ мы осыпали его благодѣяніями нашей культуры; напротивъ, она продолжаетъ процвѣтать, хотя уже не считается ни обязательной, ни священной и потеряла свое величіе и свою невинность.
   Духовный санъ ареоисовъ переходилъ отъ отца къ сыну, посвященіе котораго начиналось уже съ дѣтства.
   Общество первоначально раздѣлялось на 12 ложь, великими магистрами которыхъ состояли 12 верховныхъ ареоисовъ. За ними слѣдовали сановники второго ранга и,-- наконецъ, ученики. Различныя степени отличались другъ отъ друга особенной татуировкой на рукахъ, бокахъ, плечахъ, ногахъ и на лодыжкахъ.

* * *

   Уже около двухъ недѣль у насъ кишатъ мухи, которыя въ другое время рѣдко здѣсь появляются, но теперь стали прямо невыносимы.
   Маори, однако, радуются имъ, потому что тунецъ и другіе рыбы поднимаются тогда со дна на поверхность воды. Мухи возвѣщаютъ начало рыбной ловли, начало рабочей поры. Не забудьте, что работа на Таити -- удовольствіе.
   Всѣ провѣряютъ крѣпость сѣтей и удочекъ. Женщины и дѣти съ необыкновеннымъ усердіемъ помогаютъ таскать сѣти или, вѣрнѣе, длинныя рѣшетки изъ кокосовыхъ листьевъ на морской берегъ и коралловые рифы между берегомъ и скалами. Такимъ образомъ ловятся маленькія рыбки, служащія приманкой для тунца.
   Приготовленія занимаютъ цѣлыхъ три недѣли, но вотъ они окончены, и на море спущены двѣ большія связанныя вмѣстѣ пироги, къ которымъ спереди прикрѣпленъ очень длинный, снабженный, удочками шесть такъ, чтобы его можно было быстро поднимать съ помощью двухъ канатовъ, прикрѣпленныхъ сзади. какъ только рыба клюнетъ, ее сейчасъ же вытаскиваютъ и бросаютъ въ пирогу.
   Въ одно прекрасное утро мы -- я, конечно, участвую въ этомъ празднествѣ -- въѣзжаемъ въ море и благополучно минуемъ рядъ утесовъ. Мы отваживаемся довольно далеко въ море. Еще теперь вижу передъ собой черепаху, которая, высунувъ голову, слѣдить за тѣмъ, какъ мы проѣзжаемъ.
   Рыбаки всѣ въ веселомъ настроеніи и усердно гребутъ.
   Противъ пещеръ Мары {Слово Мара встрѣчается на языкѣ буддистовъ, у которыхъ оно означаетъ смерть и, какъ производное отъ этого слова -- грѣхъ.} мы подъѣзжаемъ къ мѣсту, которое носитъ названіе Тунцовой ямы, и вода здѣсь очень глубока.
   Говорятъ, что тунецъ ночью спитъ тамъ на такой глубинѣ, которая недоступна для акулъ.
   Надъ ямой паритъ цѣлая туча морскихъ птицъ, высматривающихъ добычу. Какъ только рыба появляется на поверхности, птицы съ невѣроятной быстротой бросаются на нее и снова поднимаются на воздухъ съ лакомымъ кускомъ въ клювѣ.
   Такъ на морѣ и въ воздухѣ и даже въ нашихъ пирогахъ, царить только одна мысль: о крови и объ убійствѣ.
   На мой вопросъ спутникамъ, почему они не спускаютъ длинную лесу въ Тунцовую яму, они отвѣчаютъ, что этого нельзя сдѣлать, такъ какъ это мѣсто священно.
   -- Тамъ живетъ богъ моря.
   Я думаю, что за этимъ кроется какая-нибудь легенда, и прошу разсказать мнѣ ее.
   Роуа Хатоу, родъ таитскаго Нептуна, спалъ на днѣ морскомъ на этомъ самомъ мѣстѣ.
   Одинъ маори былъ такъ безуменъ, что отважился ловить тамъ рыбу, и такъ какъ крючокъ его удочки зацѣпился за волосы бога, послѣдній проснулся. Полный гнѣва, онъ вынырнулъ на поверхность, чтобы посмотрѣть, "кто осмѣлился потревожить его покой, и увидѣвъ, что виновникомъ былъ человѣкъ, онъ рѣшилъ уничтожить весь родъ людской, чтобы искупить нечестивый поступокъ одного человѣка.
   Но, по необъяснимой снисходительности этого бога, отъ наказанія былъ избавленъ какъ разъ самъ преступникъ.
   Богъ повелѣлъ ему подняться со всей своей семьей на Тоа Марама -- имя, обозначавшее по однѣмъ версіямъ гору или островъ, по другимъ -- пирогу или "ковчегъ".
   Когда рыбакъ пришелъ со своимъ семействомъ на назначенное мѣсто, воды моря начали подниматься. Онѣ постепенно закрыли даже самыя высокія вершины, и все живое погибло, за исключеніемъ тѣхъ, которые нашли себѣ прибѣжище на Тоа Марама.
   Впослѣдствіи они снова населили всю страну {Эта легенда одно изъ многочисленныхъ маорійскихъ объясненій всемірнаго потопа.}.
   Итакъ, мы оставляемъ за собой Тунцовую яму, и распорядитель въ пирогѣ выбираетъ человѣка, который долженъ спускать въ море шестъ и бросать удочки.
   Долго ждемъ мы, но ни одинъ тунецъ не хочетъ клюнуть.
   Назначаютъ другого гребца, и въ этотъ разъ клюетъ великолѣпный тунецъ и тянетъ шесть внизъ. Четыре крѣпкія руки поднимаютъ его, натягивая сзади канаты, и рыба показывается на поверхности.
   Но въ ту же минуту изъ волнъ выскакиваетъ огромная акула. Она бросается на тунца и мгновенно пожираетъ его, не оставляя на крючкѣ ничего, кромѣ оторванной отъ туловища головы.
   Тогда распорядитель подаетъ знакъ мнѣ, и я бросаю удочку. Недолго спустя, мы вытаскиваемъ огромнаго тунца. Я слышу, какъ сосѣди мои смѣются и перешептываются между собой, но не обращаю вниманія. Убитая ударами палки по головѣ, рыба извивается на днѣ лодки, и тѣло ея, подобно блестящему зеркалу, отражаетъ тысячу сверкающихъ лучей.
   Второй разъ на мою долю снова выпадаетъ счастье.
   Спутники весело поздравляютъ меня, называютъ меня счастливцемъ, и я въ своей гордости не возражаю имъ.
   Но въ единодушныхъ ихъ похвалахъ я, какъ и при первой поимкѣ, слышу необъяснимый смѣхъ и шушуканье.
   Рыбная ловля продолжается до вечера. Но вотъ уже истощился запасъ маленькихъ рыбокъ для приманки, и солнце зажигаетъ красное пламя на горизонтѣ, а наша лодка нагружена десятью великолѣпными тунцами.
   Мы готовимся къ обратному пути. Въ то время, какъ люди заняты приготовленіями, я спрашиваю одного молодца о значеніи того шопота и смѣха, которые мнѣ почудились оба раза при моей ловлѣ. Онъ отказывается дать мнѣ отвѣтъ. Но я не отстаю отъ него, зная, какъ мала сила сопротивленія маори, и какъ быстро онъ уступаете энергическому натиску.
   Въ концѣ-концовъ онъ сообщаетъ мнѣ слѣдующее: у кого тунецъ впивается въ крючокъ удочки,-- какъ это было оба раза у меня,-- тому дома нарушила вѣрность вахина.
   Я недовѣрчиво улыбаюсь.
   И мы возвращаемся.
   На тропинкахъ Ночь быстро наступаетъ, а намъ надо вернуться до воцаренія ея. Двадцать два веселыхъ лагая (лопатовидныя весла) одновременно погружаются въ воду, и, чтобы подбодрить себя, гребцы при этомъ въ тактъ испускаютъ громкіе крики. Наша пирога оставляетъ за собой свѣтящуюся фосфоромъ борозду.
   Я чувствую себя точно захваченнымъ какимъ-то безумнымъ бѣгствомъ: насъ преслѣдуютъ разгнѣванные властители океана, и испуганныя любопытныя рыбы, какъ фантастическія толпы безформенныхъ существъ, со всѣхъ сторонъ выскакиваютъ изъ воды.
   Черезъ два часа мы достигаемъ наружныхъ утесовъ.
   Прибой здѣсь очень великъ,-- и ѣзда по морю опасна. Нелегко провести пирогу среди всѣхъ этихъ рифовъ къ песчаной отмели. Но туземцы ловки, и я съ живымъ интересомъ, хотя и не безъ страха,-- слѣжу за этой операціей, которая блестящимъ образомъ доводится до конца.
   Передъ нами земля, освѣщенная ярко пылающими кострами. Это огромные факелы изъ вѣтокъ кокосовой пальмы. Видъ расположившихся на песчаномъ берегу освѣщеннаго моря рыбацкихъ семействъ имѣетъ въ себѣ что-то феерическое. Одни сидятъ неподвижно. другіе бѣгутъ по берегу, размахивая факелами. Дѣти прыгаютъ и возятся, и пронзительные крики ихъ слышны издалека.
   Слегка, разбѣжавшись, наша лодка мягко садится на берегъ и тотчасъ же начинается дѣлежъ добычи.
   Вся рыба высыпается на землю, и распорядитель дѣлите ее на столько равныхъ частей, сколько всѣхъ человѣкъ -- мужчинъ, женщинъ и дѣтей -- принимало участіе въ рыбной ловлѣ.
   Частей оказывается 37.
   Не теряя времени, моя вахина беретъ топоръ, расщепляетъ имъ дрова и зажигаетъ костеръ, въ то время, какъ я занимаюсь своимъ туалетомъ и одѣваюсь, такъ какъ стало прохладно.
   Изъ нашихъ двухъ порцій мы варимъ одну, а другую Техура оставляетъ сырой.
   Потомъ она начинаетъ разспрашивать меня самымъ подробнымъ образомъ о различныхъ происшествіяхъ при рыбной ловлѣ, и я охотно удовлетворяю ея любопытство. Довольная малымъ и дѣтски веселая, она забавляется всѣмъ, и я наблюдаю за ней, не выдавая ей своихъ тайныхъ мыслей. Въ глубинѣ души у меня безъ всякой причины проснулась тревога, которую я не могу успокоить, и я горю нетерпѣніемъ поставить Техурѣ вопросъ, извѣстный вопросъ... Напрасно я говорю себѣ: къ чему? Я самъ отвѣчаю на этотъ вопросъ: кто знаетъ?
   Настало время ложиться спать. И вотъ, когда мы оба легли, растянувшись другъ возлѣ друга., я вдругъ спрашиваю ее:
   -- А ты была умницей?
   -- Да.
   -- И любовникъ твой пришелся тебѣ по вкусу?
   -- У меня нѣтъ любовника.
   -- Ты лжешь, рыба выдала тебя.
   Техура приподнимается и неподвижно вперяетъ въ меня взоръ. Лицо ея принимаетъ какое-то особенное, мистическое и величавое выраженіе,-- котораго я раньше никогда не видалъ и не могъ подозрѣвать въ ея веселыхъ, почти дѣтскихъ чертахъ.
   Атмосфера нашей маленькой хижины внезапно мѣняется. Я чувствую, какъ что-то возвышенное встаетъ между нами. Невольно я подчиняюсь вліянію ея вѣры и ожидаю знаменія свыше. Я не сомнѣваюсь въ томъ, что оно придетъ, хотя безплодныя разсужденія нашего скептицизма не теряютъ своей власти надо мной, даже передъ лицомъ этой пламенной вѣры или, если хотите, пламеннаго суевѣрія.
   Техура тихонько подходитъ къ двери, чтобы удостовѣриться въ томъ, что она хорошо закрыта, и вернувшись въ середину комнаты, произносить слѣдующую молитву:
   
   Спаси меня, спаси меня!
   Вечеръ теперь, вечеръ боговъ:
   Бодрствуй надо мной, о, мой Боже!
   Бодрствуй надо мной, о, Господи!
   Сохрани меня отъ обольщенія, отъ дурныхъ совѣтовъ,
   Сохрани меня отъ внезапной смерти,
   Отъ нечистаго и отъ злыхъ чаръ;
   Избавь меня отъ спора при раздѣлѣ земли!
   Пусть царитъ между нами миръ!
   О, Боже, спаси меня отъ обезумѣвшихъ воиновъ!
   Спаси меня отъ того, кто грозитъ мнѣ опасностью.
   Кто любитъ нагонять страхъ,
   Чьи волосы постоянно становятся дыбомъ.
   Дабы я и мой духъ могли жить,
   О, мой Боже!
   
   Въ этотъ вечеръ я искренно. молился вмѣстѣ съ Техурой. Окончивъ молитву, она со слезами на глазахъ подошла ко мнѣ и стала умолять меня побить ее.
   И передъ глубокой серьезностью этого лица, передъ совершенной красотой этой живой статуи, мнѣ казалось, что я вижу передъ собой само божество, вызванное заклятіями Техуры.
   На вѣкъ проклята будь моя рука, если она осмѣлится подняться на шедевръ природы.
   Она все продолжала меня умолять, чтобы я побилъ ее:
   -- Если ты этого не сдѣлаешь, ты будешь долго гнѣваться на меня и заболѣешь.
   Вмѣсто отвѣта я поцѣловалъ ее.
   И теперь, когда любовь моя чиста отъ всякаго недовѣрія, и я люблю ее столько же, сколько я прежде ей удивлялся, мнѣ приходятъ на память слова Будды:
   "Да, гнѣвъ нужно побѣждать кротостью, зло -- добромъ, ложь -- правдой?!
   Эта ночь была божественна, она была прекраснѣе всѣхъ, прежнихъ, и лучезарнымъ проснулся слѣдующій за ней день.
   Рано утромъ ея мать принесла намъ нѣсколько кокосовыхъ орѣховъ. Во взглядѣ ея на Техуру чувствовался вопросъ.
   Она знала.
   Съ тонкой мимикой она спросила меня:
   -- Ты вчера былъ на рыбной ловлѣ, все ли сошло хорошо?
   -- Надѣюсь, что скоро опять приму въ ней участіе,-- отвѣтилъ я.

* * *

   Я вынужденъ вернуться во Францію. Важныя семейныя дѣла призываютъ меня туда.
   Прости, гостепріимная страна, чудная страна! Родина свободы и красоты!
   Двумя годами старше, но помолодѣвъ на 20 лѣтъ, я ухожу болѣе одичалымъ, чѣмъ я пришелъ, и все-таки поумнѣвшимъ.
   Эти невѣжды-дикари многому научили стараго культурнаго человѣка, многому въ искусствѣ жить и быть счастливымъ. Прежде всего, они научили меня лучше познать самого себя, я слышалъ отъ нихъ только самую глубокую правду.
   Это было твоей тайной, ты, таинственный міръ?
   Ты принесъ мнѣ свѣтъ, и я выросъ, созерцая твою античную красоту и вѣчную юность твоей природы.
   Пониманіе души твоихъ людей и любовь къ этому цвѣтку, который уже отцвѣтаетъ, и благоуханіе котораго уже никто не будетъ вдыхать въ себя, сдѣлало меня лучше.
   Когда я покинулъ набережную, чтобы сѣсть на пароходъ, я видѣлъ Техуру въ послѣдній разъ.
   Она проплакала цѣлыя ночи, теперь она сидѣла истощенная и печальная, но спокойная, на камнѣ, свѣсивъ свои сильныя, крѣпкія ноги, такъ что онѣ прикасались къ соленой водѣ.
   Цвѣтокъ, который она приколола утромъ за ухо, завялъ и упалъ на ея колѣни.
   Здѣсь и тамъ виднѣлись такія же молчаливыя, мрачныя фигуры, безсильно и безъ мысли смотрѣвшія на дымъ парохода, который долженъ увезти насъ всѣхъ далеко навсегда.
   И въ то время, какъ мы уплывали все дальше и дальше, глядя съ палубы назадъ въ подзорную трубу, намъ казалось, что мы читаемъ на ихъ устахъ старую маорійскую пѣсенку:
   
   Вы, тихіе вѣтры съ юга и востока,
   Нѣжно и дружно играющіе надъ моей головой,
   Мчитесь быстро на сосѣдній островъ;
   Тамъ подъ сѣнью любимаго дерева
   Вы найдете того, кто покинулъ меня.
   Разскажите ему, что видѣли меня здѣсь
   Проливающей горькія слезы.

Переводъ Елиз. Джунковской.
"Современникъ", кн.VII, 1912

   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru