Гофмансталь Гуго
Три пролога

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

ТРИ ПРОЛОГА.

Гуго фонъ-Гофмансталя.

I.
Прологъ для театра маріонетокъ.

Открытое мѣсто въ лѣсу. Дорога, поднимающаяся вверхъ справа, теряется въ глубинѣ сцены среди высокихъ елей. Слѣва стѣна утеса, маленькій водопадъ. Лѣсъ полонъ движенія. Голоса птицъ, шумъ листьевъ.

Является поэтъ. Онъ съ непокрытой головой, будто онъ только что всталъ изъ-за письменнаго стола и поднялся сюда для прогулки.

   Поэтъ.-- Будто во снѣ шелъ я по улицѣ, какъ со связанными ногами, и все же мнѣ кажется, что никогда въ жизни я еще такъ не бодрствовалъ. Слѣпо долженъ былъ я спѣшить вверхъ, будто невидимый водоворотъ былъ готовъ увлечь въ себя волну моей жизни. Вотъ я стою, гдѣ стоялъ уже сто разъ,-- напротивъ растетъ земляника, я знаю это съ дѣтства,-- и все же мнѣ кажется, будто я здѣсь первый разъ отъ вѣчности и по предназначенію вѣчности, а прежніе разы выступаютъ только какъ тѣни вокругъ изъ зеленыхъ зеркалъ и соединяются во мнѣ. "Все какъ прежде, и только,-- хочется сказать моей головѣ,-- высоко и тихо стоятъ деревья здѣсь въ горахъ, синевой сквозятъ черезъ нихъ долины"... почему же мнѣ сегодня чудится, что я могу все это выпить, вобрать въ себя какъ напитокъ весь этотъ міръ солнца и потомъ упасть безсильно, съ обнаженной душой, подобно вывороченной перчаткѣ.

(Онъ осматривается, какъ будто ищетъ чего-то.)

   Я чувствую стѣсненіе и все же полонъ мужества, я будто плодъ, ждущій устъ, въ которыхъ онъ долженъ растаять, здѣсь хочется мнѣ кинуться, и все же меня гонитъ дальше въ чащу, я напился до-сыта и снѣдаемъ жаждою, я окруженъ живымъ и ищу живого, мнѣ хочется прижаться къ землѣ, обвить руками дерево, хочется внутрь и внизъ и вверхъ! Содержаніе моего существа, мое я таетъ какъ слишкомъ мягкая свѣча, и надъ нею какъ прозрачное бѣшеное тихое пламя горитъ ты, невидимое ты!

(Въ лѣсу движенье, дикій голубь воркуетъ, кукушка кукуетъ.)

   Прячешься ты въ животныхъ? Можетъ быть, они -- мои братья и введутъ меня, когда ворота растворятся? Я не хочу взглянуть, не растутъ ли уже у меня когти или скользкая чешуя рыбъ: я чувствую, головокруженіе рожденія потрясаетъ меня съ головы до ногъ: пусть я буду животнымъ, заставь меня ворковать какъ голубь, заставь меня выброситься изъ волны какъ щука... сдѣлай меня такимъ безстыднымъ, такимъ цѣломудреннымъ какъ они, такимъ нагимъ и одѣтымъ, такимъ дикимъ и довѣрчивымъ: прими меня въ сонмъ твоихъ вѣстниковъ, странствующихъ по твоимъ нагимъ слѣдамъ! Насталъ часъ моей звѣзды, я это чувствую; ты для меня положила поясъ, таящій исполинскія силы, ты для меня спрятала въ кустахъ крылья орла, и все совершится такъ же легко, какъ я легко касаюсь теперь земли... по нужно еще послѣднее чудо: нужно ли мнѣ сбросить платье, смѣю ли я вмѣсто него набросить на свои плечи, какъ свой плащъ, весь міръ? Надо ли мнѣ сдѣлать три шага назадъ или семь впередъ? Долженъ ли я втиснуть въ сердце предчувствіе смерти и при этомъ сдѣлать прыжокъ черезъ свою тѣнь? Дай отвѣтъ, вели твоимъ людямъ отвѣтить мнѣ, тѣмъ, кто сторожитъ меня вокругъ голубовато-зелеными глазами воздуха! Дай отвѣтъ: я оставлю за собой свою жизнь, я смѣлъ, какъ ребенокъ, котораго незнакомые бродяги завели въ лѣсъ, а онъ смѣется и кидаетъ цвѣты къ рукамъ, готовымъ его задушить, но уже крылья вырастаютъ у него... Дай мнѣ отвѣтъ!

(Снова воркуетъ голубь, кукуетъ кукушка.)

   Чу, какъ меня зовутъ, какъ рдѣетъ призывно въ темнотѣ! Какъ жизнь струится въ каждой моей жилѣ: все, что я зналъ до этого часа, былъ тупой полусонъ! Если сейчасъ тихо подымется нѣчто, подыметъ свое живое тѣло съ зеленаго ложа въ пещерѣ, золотого, полнаго соковъ броженія, и станетъ ко мнѣ приближаться... оно идетъ! Руки всего міра, обхвативъ крѣпко мое тѣло, не сорвали бы меня съ мѣста... скорѣе пустилъ бы я корни!...но оно идетъ! Пигмаліонъ, ты цѣловалъ камень, я цѣлую для жизни ту, чье покрывало никогда никѣмъ не совлекалось, богиню, вѣчную природу! Что тамъ во тьмѣ движется ко мнѣ, что подымается ко мнѣ, блаженному, изъ вѣчно каменной тайны среди свѣтлаго дня для брачной ночи: это она! Я чувствую тебя: всѣ мои чувства заранѣе обнимаютъ тебя въ восхищенной силѣ! вотъ я лежу у тебя!

(Старуха выступаетъ изъ лѣса; она съ трудомъ тащитъ вязанку сухого дерева. Испуганная мужчиной, который передъ нею упалъ, она кричитъ: Іисусъ, Марія, Іосифъ! роняетъ ношу и стоитъ тяжело дыша. Поэтъ быстро вскакиваетъ.)

   Старуха, согнутая какъ крючокъ удочки! Неужели это -- моя Галатея? Неужели напрасно течетъ въ моихъ жилахъ это чувство блаженной силы? Напрасно устремлены всѣ чувства, запыхавшіяся какъ стая собакъ, по слѣдамъ безконечнаго? О нѣтъ, теперь или никогда дѣло касается болѣе чѣмъ моей души, дѣло идетъ о блаженствѣ моего тѣла! За этой личиной изъ трупнаго воска цвѣтутъ ланиты ангела для смѣлыхъ губъ! Я обниму это отвратительное тѣло, и все распадется пепломъ, и въ моихъ рукахъ будетъ извиваться какъ угорь самая жизнь! Прими какую угодно личину, божественная возлюбленная, ты не обманешь меня. (Онъ обнимаетъ ее.)
   Старуха.-- Пусти, шутъ! пусти, негодяй!
   Поэтъ (выпускаетъ ее).-- Есть адскіе знаки, которыми дѣйствительность будитъ насъ внезапно среди глубочайшаго сна. Этотъ единственный зубъ, отвратительно выдающійся въ пустотѣ, гдѣ какъ червь извивается увядшій языкъ!
   Старуха.-- А онъ все говоритъ. Чего ему нужно? (Подставляетъ, прислушиваясь, руку къ уху.)
   Поэтъ (про себя).-- О, я понялъ тебя! Не землю долженъ я цѣловать, не водопадъ прижать къ груди... я долженъ обнять себѣ подобныхъ. Вотъ твой отвѣтъ. (Вблизи кукуетъ кукушка.) Ты издѣваешься надо мной, птица, спрятанная въ листвѣ? а вы, деревья, вы обвѣваете меня съ удвоенной отчужденностью? Я чуждъ всему и одинокъ, одинокъ и осмѣянъ, осмѣянъ и враждебно окруженъ стерегущими меня! о міръ, міръ!
   Старуха.-- Что, деньги? Да, это хорошо бы. Ужъ мнѣ хотѣлось бы, да, да!
   Поэтъ.-- Это -- равное мнѣ? Ближе мнѣ, чѣмъ всѣ другія созданія? Такое чуждое, до глубины души чуждое.
   Старуха.-- Что, рубаха? Ему моя рубаха не хороша? Есть у меня дома получше, такъ ту я берегу для похоронъ. Да, да, я мѣщанская дочь изъ Гернальса, что-жъ, мнѣ безъ бѣлаго савана остаться? Что онъ смотритъ на меня, чего ему нужно, а?
   Поэтъ.-- И живетъ и тащитъ домой связку дровъ, погрѣть эти члены! И радуется, что есть у нея въ сундукѣ чистая рубаха для почетнаго дня тлѣнія!
   Старуха.-- Ахъ, еслибъ опять взвалить дрова-то!
   Поэтъ.-- Она -- равная мнѣ! Вотъ гонцы, посланные тобою. Ты же сама остаешься вѣчно-нѣмою.
   Старуха.-- Онъ молится, что ли. Еслибъ опять взвалить дрова-то.
   Поэтъ (помогаетъ ей поднять тяжелую вязанку).-- Вотъ твои дрова. Неси домой на своей спинѣ тепло, которое уже не бродитъ болѣе въ твоихъ увядшихъ жилахъ. Великій царь Соломонъ искалъ того же, когда велѣлъ молодой рабынѣ сѣсть на его охладѣвшія колѣни.
   Старуха.-- Аминь, аминь. Вотъ и помогъ. Что-жъ это раньше-то было, шутъ. (Уходитъ.)
   Поэтъ.-- Потащилась. А въ гору подымаются люди и поютъ, вотъ она ихъ привѣтствуетъ, они даютъ ей денегъ, ей будетъ чѣмъ заплатить перевозчику, и лодка понесетъ ее по волнамъ, закачается подъ нею легко и гордо, будто подъ молодой принцессой, и тѣнь горы протянетъ свои исполинскія руки надъ нею и надъ рѣкою. Но вѣдь все это такъ похоже на искусственные часы, а я только часть ихъ. Между тѣмъ, какъ старуха исчезаетъ за ивами, въ моихъ глубинахъ возникаютъ другія явленія. Мнѣ чудится, будто во мнѣ рудники, и тамъ въ глубокихъ темныхъ шахтахъ движутся тысячи жизней. Всѣ особенности и тайны моей крови стекаются вмѣстѣ и становятся образами и фигурами. Во мнѣ открываетъ глаза моя прабабка, какъ я самъ когда-то во чревѣ ея внучки; я чую, какъ скупой ласкаетъ жадными холодными пальцами свои червонцы въ полномъ чулкѣ; дикари мечутъ воинственные взгляды, какъ молніи кометъ, въ моей крови. Возникаетъ сознаніе и гнѣвная воля совсѣмъ позабытыхъ людей, вѣрующіе склоняютъ колѣна передъ алтарями, крестьянинъ ведетъ борозду, горожанинъ строитъ себѣ домъ, воръ заглядываетъ къ нему въ окно жадными глазами, добрыя и злыя дѣти вырастаютъ какъ цвѣтокъ и крапива, и въ тѣни моего сердца любовники дѣлятъ между собою сердце какъ плодъ, и я чую двойную боль и двойное наслажденіе мужчины и женщины.

(Кукушка кукуетъ вблизи.)

   Зови, зови, и вы -- шумите, шумите, деревья, вторгайтесь вы всѣ въ тотъ міръ, который я хочу построить: вторгайтесь такъ нѣжно, какъ сонъ вспоминается во снѣ. Изъ этого сновидѣнья и я вступаю въ другой, чье имя жизнь и міръ человѣка: я иду за бѣдной старухою, и слѣды ея рдѣютъ для меня, какъ драгоцѣнные камни на зеленой травѣ; я пересѣкаю тропу пустынника и охотника, я прыгаю черезъ завѣтный кругъ искателя кладовъ, я плыву по рѣкѣ съ тѣми, кто радостенъ, прячусь во тьмѣ со злодѣями, спускаюсь съ могильщикомъ въ вырытую имъ могилу и ѣду въ каретѣ съ богачомъ-расточителемъ.

(Къ зрителямъ.)

   Вы услышите скоро стукъ игральныхъ костей и звонъ цѣпей невинно заключеннаго; передъ вами появится Каспаръ Гаузеръ, загадочный сирота; графиня Женевьева будетъ страдать и умирать передъ вами, все прекраснѣе станетъ, какъ полевая трава, которая пахнетъ слаще всего, когда она лежитъ скошенная; Леда будетъ любиться со своимъ лебедемъ и докторъ Фаустъ съ призракомъ Елены. И все это вы увидите столько разъ, сколько пожелаете: когда пожелаете, я вамъ все это представлю, и кукушка не такъ часто кукуетъ, какъ часто мы будемъ играть для васъ всѣ эти вещи съ жестами, голосами, музыкой и танцами, и притомъ въ разномъ освѣщеніи: солнечномъ, лунномъ, звѣздномъ, при свѣтѣ пожара и преисподней.

(Уходитъ. Кукушка кукуетъ нѣсколько разъ.)

(Занавѣсъ падаетъ.)

   

II.
Прологъ къ "Антигонѣ" Софокла.

Въ театрѣ.-- Главная декорація (дворецъ Креова) поставлена.-- Играющіе собираются уходить.-- Рабочіе тушатъ огни.

На авансценѣ первый и второй студентъ.-- Второй уже одѣтъ,-- Первый съ непокрытой головой, съ большимъ темнымъ плащомъ на рукѣ.

   Второй студентъ.
             Конецъ вѣдь репетиціи. Идемъ.
   Первый студентъ (заглядываетъ за кулису, которая представляетъ дверь дворца).
             Дай мнѣ взглянуть, кто тамъ стоитъ во тьмѣ.
   Второй студентъ.
             Гдѣ?
   Первый студентъ.
                       Тамъ, въ дверяхъ.
   Второй студентъ.
                                                     Не вижу никого.
   Первый студентъ.
             Не видишь! Такъ гибка, прильнула къ двери,
             Какъ тѣни полоса стремится вверхъ.
             Не видишь, платье какъ зашевелилось?
   Второй студентъ.
             Да, вижу. Имъ сквозной играетъ вѣтеръ.
   Первый студентъ.
             Кѣмъ?
   Второй студентъ.
                       Платьемъ, тамъ виситъ оно во тьмѣ.
   Первый студентъ.
             Ты видишь только платье? Я -- другое.

(Второй студентъ уже, уходя, между тѣмъ какъ всѣ другіе тоже ушли и только въ глубинѣ сцены, осталось скудное освѣщеніе.)

             Вильгельмъ, идемъ.
   Первый студентъ.
                                           Иду.

(Снова медлитъ.)

   Второй студентъ.
                                                     Сейчасъ запрутъ.

(Исчезаетъ, захлопывая за собою тяжелую, обитую желѣзомъ дверь. Становгітся совсѣмъ темно.)

   Первый студентъ.
             Иду сейчасъ.

(Хочетъ идти. Геній выходитъ изъ дверей дворца и медленно подымается по ступенямъ. На немъ струящаяся одежда и на лицѣ трагическая маска. Молочно-бѣлое мерцаніе окружаетъ его. Первый студентъ, внѣ себя.)

                                 Она выходитъ, Генрихъ!
             Она взглянула на меня!

(Вполголоса, успокаивая себя улыбкой.)

                                                     Актриса!

(Геній останавливается передъ нимъ: на его обнаженныхъ рукахъ прекрасныя запястья; правой рукою онъ держитъ высокій посохъ вѣстника.)

   Студентъ.
             Сударыня, смѣшно довольно было
             Пугаться васъ. Но кончено ужъ все,
             И такъ нежданно встрѣтились мы здѣсь.

(Смущенно умолкаетъ, улыбается, мѣняетъ тонъ.)

             Я новичекъ и въ этомъ мірѣ сцены,
             Гдѣ ночь и день, пещера и дворецъ
             Смѣняются, созданія искусства.--

(Снова умолкаетъ подъ властью таинственнаго, на него устремленнаго взора; отступаетъ на гнагъ назадъ, говоритъ принужденно оживляясь.) фантазію все возбуждаетъ здѣсь,

             Ничтожнѣйшее тайнъ не лишено,
             Всегда съ собой уносишь даже что-то...

(Снова умолкаетъ, усиліемъ воли придумываетъ выходъ.)

             Вѣдь греки далеки отъ насъ,-- но вы,
             Вы какъ свою ихъ носите одежду,
             Вы -- у себя среди обманныхъ стѣнъ,
             Васъ окружаетъ и питаетъ тайна:
             Скажу невольно: какъ завидно это!

(Послѣ мертваго молчанія пауза; подходитъ къ нему съ напускнымъ легкомысліемъ,)

             Прелестнѣйшая маска, взоръ твой блещетъ!
             Не говори еще: прекрасенъ мигъ.
             Таинственность -- одежда красоты:
             Вамъ надо бы всегда ходить въ личинахъ,
             Черты свои сокрытыми хранить,
             Даваться взору, лишь когда онъ любитъ.
             Но дай мнѣ руку; руки говорятъ!

(Коснувшись руки, онъ отшатывается блѣднѣя и дрожа.)

             Ахъ! ты -- не женщина! Не человѣкъ!
             Ужасное присутствіе чего-то
             Передо мной; оно сжимаетъ плоть
             Какъ трутъ. Зачѣмъ со мной случилось это!

(Сильно.)

             Какъ! я вѣдь -- здѣсь, а ты -- изъ тѣхъ предѣловъ?

(Шепотомъ.)

             Я только грежу. Справа у кровати
             Мои часы, а тамъ окно; да,-- гдѣ?
             Бѣлѣетъ холстъ у той стѣны, а я
             Вообразилъ, что призракъ тамъ ночной.
             Но гдѣ-жъ кровать? Такъ явственно все это,
             Мнѣ кажется, что слышать я могу
             Какъ пальцы рукъ ея сжимаютъ посохъ.
             Нѣтъ мужества хоть отвести глаза.
             Видѣнье, грёза, хочешь ты чего?
   Геній.
             Какое имя далъ ты мнѣ сейчасъ?
   Студентъ.
             Возставшее откуда-то, чей видъ
             Безумьемъ леденитъ меня! Ты, странникъ,
             На чьихъ подошвахъ пыль не пристаетъ!
             Я знаю, что проснусь; упалъ съ кровати,
             Я на полу лежу одинъ; все вздоръ.
             Скажи мнѣ слово! Дай мнѣ что-нибудь!
             Ужъ я охваченъ сладостью безумства.
   Геній.
             Живущіе безсмертно шлютъ меня
             Къ тебѣ съ прекрасной вѣстью.
   Студентъ.
                                                               Голосъ твой --
             Я говорю съ нимъ!-- такъ прекрасенъ, значитъ
             И вѣсть твоя должна быть хороша.
             Вздымаетъ счастье голосъ твой, какъ парусъ
             На кораблѣ у края небосвода
             Гдѣ любящіе весь забыли міръ.
             Благословенны волны твоей рѣчи
             Какъ золотой осенній день, чью роскошь
             Благословляютъ старцы чистымъ взоромъ
             И свѣжею рукой, блуждая тихо
             Вдоль стѣнъ, гдѣ виноградники густые.
             Все это грезилось когда-то мнѣ,--
             Но ты еще прекраснѣй.
   Генiй (ударяетъ посохомъ въ полъ.)
                                                     Я -- не сонъ.
             Вотъ вѣсть; я приношу ее тебѣ.
             Ты долженъ вѣрить, чтобъ понять меня.
   Студентъ.
             Тебѣ повѣрить? Кто ты?
   Геній.
                                                     Кто ты самъ?
   Студентъ.
             Я? Я стою же здѣсь,-- стою живой;
             Вотъ сцена, здѣсь разучивали мы
             Трагедію античную; а тамъ
             Уходятъ, запираютъ двери люди,
             Такіе же, какъ я, мы всѣ подобны;
             А дальше городъ, улицы безъ счета;
             Несутся поѣзда, гремятъ мостами
             Чрезъ дымный воздухъ на просторъ полей;
             Тамъ рощи,-- ихъ мы ищемъ иногда,
             Но всюду мы окружены судьбою,
             Дѣйствительность не вѣдаетъ дремоты;
             Нѣтъ пустоты,-- дорогу какъ нашелъ ты,
             Изъ тѣхъ предѣловъ какъ скользнулъ сюда,
             Кто вырылъ въ воздухѣ живомъ пещеру
             Для гостя страннаго? Зачѣмъ ты здѣсь?
   Гeній.
             Живущіе безсмертно шлютъ меня
             Къ тебѣ съ прекрасной вѣстью.
   Студентъ.
                                                               Ты -- видѣнье,
             Ты порожденъ подмостками, ихъ свѣтомъ
             Невѣрнымъ, ихъ обманными стѣнами,
             Всѣмъ легіономъ сновъ, живущихъ здѣсь.
             Прекрасное видѣнье, ты -- дитя
             Уродливое дома, гдѣ витаютъ
             Пустые и возвышенные сны.
   Геній.
             А самъ спѣшишь сюда, чтобы коснуться
             Необычайности судебъ высокихъ,
             Чтобъ видѣть въ тускломъ зеркалѣ души
             Царя Эдипа страшные глаза,
             Блуждающіе въ безднѣ ослѣпленья
             И залитые кровью подъ конецъ.
             И нынѣ ты пришелъ, и жаждешь видѣть
             Тѣнь Антигоны, лучшей изъ сестеръ:
             Когда же выйдетъ и заговоритъ
             И понесетъ для смерти свое тѣло
             Святымъ и мѣрнымъ шагомъ,-- съ устъ ея
             Духовный подвигъ полетитъ къ тебѣ,
             Онъ на душу твою наложитъ узы,
             Чтобы она, нагая какъ рабыня,
             Пошла за колесницею побѣдной
             Сказавъ: "Свершиться это такъ должно!
             Я такъ хочу, и такъ хочу погибнуть.
             Дѣйствительность я вижу только въ этомъ,
             Все остальное -- притча и игра".
   Студентъ.
             Возможно это, только вижу я
             Все въ дымѣ, и ничто не остается.
   Геній.
             Сумѣй схватить. Другихъ явленій нѣтъ.
             На гребнѣ волнъ такъ отдыхаетъ чайка;
             Пусть на бѣгущемъ держится твой духъ,
             Его престолъ прозраченъ и подвиженъ.
             Сумѣй схватить! Дай потрясти себя!
             Съ вершинъ, цвѣтущихъ въ свѣтѣ неизмѣнномъ,
             Я сброшенъ былъ къ тебѣ съ высокой вѣстью:
             Я шествую предъ тѣнью Антигоны
             Въ ея возобновленный смертный часъ,
             Благоговѣнье сѣю здѣсь вокругъ.
             Хватаю воздухъ сильными руками
             Его держу, чтобъ онъ застылъ на время
             Незримымъ лономъ для ея судьбы.
             Я пошлость душную изгналъ отсюда;
             Здѣсь тысячи толпятся -- я волью
             Въ сердца ихъ одиночество пустыни,
             Смирю тревогу, время задержу,--

(Ударяетъ съ силою посохомъ въ полъ.)

             Ему мои творенья не подвластны.

(Тихая музыка начинаетъ сопровождать слова.)

   Студентъ.
             Твое дыханье смѣло. Но подъ маской
             Скрываешь ты лицо. Какъ вѣрить мнѣ?
             Двусмысленны закрытыя черты:
             Чудесна твоя маска, но ты самъ
             Мнѣ кажешься еще, еще чудеснѣй!

(Порывисто.)

             Узнать бы все, какъ сталъ бы я увѣренъ!

(Устало и уныло отступая.)

             Но этотъ видъ питаетъ только грёзы.
   Геній.
             Я говорилъ съ тобой, догадки вѣрны,
             Зачѣмъ ты жаждешь новыхъ откровеній!
             Ты мною тронутъ,-- чѣмъ, не все ль равно?
             Я звалъ тебя, касался, значитъ -- семь.
             Но маски ты не долженъ разрушать:
             Любимѣйшіе изъ людей всегда
             Передъ тобой съ личиной на чертахъ:
             Дѣйствительность для васъ невыносима.
             Глашатай тѣни, я стою въ личинѣ,--
             Ты вѣришь мнѣ?
   Студентъ.
                                           Я вѣрить бы хотѣлъ.

(Музыка нарастаетъ въ силѣ.)

   Геній.
             Дыханьемъ я касаюсь твоихъ глазъ.

(Студентъ склоняется передъ нимъ, онъ дышитъ на него. Сильная дрожь потрясаетъ его тѣло. Геній отступаетъ и медленно поднимается по ступенямъ ко дворцу, два раза оглядываясь. Студентъ выпрямляется. Онъ блѣденъ. Онъ озирается съ совершенно измѣненнымъ выраженіемъ глазъ. Музыка внезапно обрывается.)

   Студентъ.
             Ступени эти страшны. Тамъ сидѣлъ
             Эдипъ; слетали съ губъ его проклятья
             И кровь катилась съ ослѣпленныхъ глазъ!

(Смотритъ вверхъ.)

             О бремя кровли, подъ которой жили
             Они, и старый Лай! Надъ ними солнце
             И небосводъ, блестящій, какъ металлъ.--
             Убрать скорѣй отсюда свое тѣло!
             Какъ пригвожденный, солнца свѣтъ лежитъ
             Предъ этой дверью,-- все открыто мнѣ!
             Я долженъ знать и видѣть все снаружи
             И все внутри. Меня обвѣялъ воздухъ
             Тяжелою и тонкою струею,
             Въ немъ запахъ пыли и недобрый духъ
             Какъ будто разлагающейся плоти.

(Со страхомъ озирается.)

             Несетъ оттуда, гдѣ въ открытомъ полѣ
             Лежитъ мертвецъ. О, если бы подулъ
             Могучій вѣтеръ и покрылъ бы прахомъ
             Того, кто тамъ лежитъ! Когда-бъ напиться
             Чего-нибудь и позабыть о немъ!
             Я слышу, въ домѣ ходятъ. Ты не въ силахъ
             Помочь? Скажи,-- не можешь отклонить?
   Геній (отрицательно качаетъ головою и исчезаетъ въ дверяхъ дворца.)
   Студентъ (дикимъ голосомъ кричитъ ему вслѣдъ.)
             Чему, чему я обреченъ тобою?
             Какъ могъ ты растворить мнѣ поры тѣла?
             Какимъ ужаснымъ зрѣньемъ одарилъ?
             Зачѣмъ мнѣ быть участникомъ чего-то
             Жестокаго, что здѣсь должно случиться?
             Я вижу черезъ тяжесть этихъ стѣнъ
             Судьбы сосудъ блестящій,-- Антигону,--

(Опять начинаетъ играть музыка и нарастаетъ съ новой силою.)

             Я вижу ея дѣвственныя плечи
             И волосы, опущенные просто,
             Ко мнѣ несутся ея ноги, платье,
             На лбу ея семь знаковъ близкой смерти!
             Она идетъ, какъ въ морѣ. Справа, слѣва --
             Жизнь разступилась передъ ней смиренно
             Прозрачно-каменѣющей волною.

(Ему кажется, что видѣніе дѣйствительно выходитъ изъ темноты дворца. Темный плащъ вьется вокругъ его безпокойнаго стана, какъ облако. Музыка пріобрѣла полнозвучность оркестра и переходитъ уже здѣсь въ настоящую увертюру.)

             Лучистое созданье, ты -- безсмертно!
             Разъ побѣдивъ, ты побѣждаешь вѣчно!
             Она идетъ, и плоть моя какъ трутъ
             Сжимается подъ вѣяньемъ огня.
             Безсмертная душа дрожитъ во мнѣ:
             Изъ всѣхъ существъ ихъ тайна выступаетъ
             И носится сверкая вкругъ меня;
             Я близокъ, близокъ сестринской душѣ,
             Исчезло время, жизнь -- безъ покрывала;
             Скорѣй въ свой плащъ зароюсь я лицомъ,
             Чтобы меня видѣнья пощадили:
             Мы гибнемъ подъ дыханьемъ божества
             И таютъ мысли, претворяясь въ звуки!

(Онъ падаетъ, закрывъ лицо плащомъ, на ступени дворца. Занавѣсъ опускается и остается спущеннымъ, пока длится увертюра.)

   

III.
Прологъ къ "Лизистратѣ" Аристофана.

   Драматургъ (передъ опущеннымъ занавѣсомъ, къ зрителямъ).-- Вы немного испуганы, господа, что человѣкъ въ черномъ сюртукѣ вышелъ къ вамъ изъ-за занавѣса. "Ахъ,-- подумали вы конечно,-- это драматургъ!" И призракъ скуки уже всталъ передъ вами. "Кому же, какъ не ему, и выдумать было преподнести намъ воскрешенную греческую комедію. Драматургъ! Это вѣдь неудачникъ, сбившійся съ пути приватъ-доцентъ. И вотъ онъ явился уже, и говоритъ, и дѣйствуетъ. То, что онъ тутъ затѣялъ, онъ назоветъ "опытомъ" и станетъ потирать себѣ руки отъ удовольствія. Съ его губъ такъ и закаплетъ словечко "культура". Доски, которыя у него подъ ногами, онъ назоветъ оркестрой, и "парабаза" будетъ то слово, надъ которымъ онъ подыметъ шлюзы своей учености. Онъ еще рта не раскрылъ, а мы уже знаемъ, что у него на душѣ. Нынче вѣдь его день. Кто бы сталъ терпѣть его здѣсь передъ занавѣсомъ, еслибъ на афишѣ стоялъ Шекспиръ, или "Разбойники", или Ибсенъ! О, Господи, и чего онъ только стоитъ. Должно быть, плохи дѣла, если онъ явился. Несчастная драма, передъ которой посылаютъ къ публикѣ драматурга. Драматурга -- lucus a non lucendo! Вотъ Родосъ, такъ прыгай, а не говори".
   Охотно согласился бы я, господа, чтобы вы еще дольше поговорили обо мнѣ. Необозримое множество мѣткихъ и остроумныхъ словъ можетъ вызвать мое присутствіе. Но мнѣ дано всего нѣсколько минутъ,-- и я горю желаніемъ сбросить съ себя отвѣтственность почти за все то, что сейчасъ тутъ произойдетъ, какъ только я освобожу для актеровъ это пространство въ десять метровъ шириною.
   Признаюсь, я не люблю театра. Онъ слишкомъ часто портитъ мои мечты. Хотя надо сказать, что всѣ мои мечты постоянно вьются у театра: что дѣлать, таковъ маленькій парадоксъ моей жизни. Во всякомъ случаѣ, я долженъ сознаться во всегдашней слабости къ актерамъ. Что-то есть въ нихъ, что опьяняетъ меня: они все хотятъ подчинить власти настоящаго. Они восхитительно переоцѣниваютъ мгновеніе. У нихъ нѣтъ ни малѣйшей перспективы для прошедшаго. Въ этомъ они схожи съ дѣтьми и съ греками. Но кажется было обѣщано, что я вамъ не стану разсказывать про грековъ. И вотъ въ силу моей любви къ чему-то, свойственному имъ, я держусь ихъ общества,-- я говорю объ актерахъ. Но иногда я бросаю имъ какое-нибудь слово, которое ихъ поражаетъ и безпокоитъ. Этого требуетъ моя природа для установленія равновѣсія. Скажемъ, они играютъ комедію,-- комедію Шекспира, или современную. Тогда я нахожу все, что они дѣлаютъ, блѣднымъ. Характерецъ, или два противоположныхъ характерца. Явленьице. Я имъ говорю, что нахожу все это безконечно мѣщанскимъ, жалкимъ. Я даю понять, что гдѣ-то въ сокровищницахъ моего внутренняго міра дремлетъ видѣніе комедіи,-- гигантской комедіи, міровой комедіи, гдѣ мчатся въ пляскѣ боги, люди, звѣри; гдѣ безстыдство обнимается съ граціей,-- комедіи, въ которой осуществлена и затѣмъ въ божественномъ своеволіи нарушена совершеннѣйшая форма,-- комедіи,-- я очень люблю возбуждать любопытство нашихъ актеровъ. Мимоходомъ я вплетаю имя: Аристофанъ. Говорю имъ, конечно, объ Аристофанѣ. Аристофанъ!-- повторяю я.-- Понимаете ли вы? О, еслибъ я могъ дать вамъ понятіе о немъ! Какой напитокъ смѣшалъ бы я для васъ! Вообразите нѣчто, передъ чѣмъ музыка Моцартова Фигаро прѣсна и Вакханалія кисти Рубенса тяжеловѣсна! Вообразите пляску, истинную пляску, изобрѣтенную по восхитительно-умному плану,-- и вообразите, что все, носящее у васъ названіе "явленія" -- только моменты и фигуры этой пляски; вообразите весь міръ въ личинахъ и пляшущимъ въ преизбыткѣ самыхъ разнузданныхъ движеній,-- вообразите всю тяжесть жизни, превращенную не въ темнордѣющіе сны какъ у Шекспира, но въ водоворотъ движеній,-- безстыднѣйшее безстыдство, облагороженное неизъяснимымъ подъемомъ,-- представьте себѣ все это: и надъ этимъ сіяніе росы первобытнаго времени и дыханіе вѣтра надъ моремъ Греціи, дыханіе шафрана и крокуса, и цвѣточная пыль пчелъ Гимета! Представьте къ этому еще жизнь,-- окровавленныя копья Пелопонесской войны, Сократовъ кубокъ яда, предателя, ползущаго во тьмѣ, народное собраніе въ десять тысячъ человѣкъ, гетэръ Алкивіада, пестрыхъ и легкокрылыхъ, какъ дерзкія легкія птицы, и надо всѣмъ этимъ -- золотой щитъ Аѳины. Представьте себѣ все это въ цѣломъ: въ водоворотѣ такой жизни такую комедію, которая пляшетъ будто волчокъ, подгоняемый хлыстомъ буйныхъ дѣтей,-- представьте себѣ это, и потомъ ступайте, играйте ваши комедіи.
   У меня это искусный пріемъ -- время отъ времени наводить на нихъ немножко унынія. Я люблю намекнуть, что есть вещи, которыя навсегда останутся для нихъ закрытыми. Развѣ можно жить совмѣстно и не установлять время отъ времени разстояніе между нами?
   Все же случалось, что мнѣ приходилось читать имъ то или другое изъ Аристофана. Признаюсь вамъ, мнѣ трудно бываетъ отказаться отъ такого предложенія. Можетъ быть, я люблю актеровъ за то, что имъ дано нѣчто для меня недоступное: способность превращаться. Но когда я читаю, я тоже превращаюсь. Я тогда Тригей-поселянинъ и Клеонъ-демагогъ. Я тогда Миррина, женщина, и Кинезій, мужчина. Я тогда пѣвецъ соловей, я -- куликъ, коршунъ, фламинго, всѣ птицы вообще. Потомъ я захлопываю книгу и удаляюсь. Вы скажете, что я не достаточно энергично удаляюсь. Но результатъ все же какъ бы оставляетъ за нами вину. Я самъ не знаю, какъ объяснить вамъ, что мы все-таки сейчасъ сыграемъ передъ вами Лизистрату Аристофана. Сыграемъ такъ, будто пьесу написали сегодня. Какъ будто не существуетъ нѣсколькихъ тысячелѣтій. Сыграемъ по фантазіи актеровъ, у которыхъ нѣтъ перспективы для прошедшаго. Все это, господа, случилось, такъ сказать, черезъ мою голову. Меня такъ часто называютъ педантомъ, что я самъ въ себѣ запутался. Въ актерахъ я могу противустоять всему, кромѣ ихъ фантазіи. Я становлюсь голосомъ ихъ сокровеннѣйшихъ желаній, даже вопреки своимъ собственнымъ. Ихъ безграничная жажда движеній по небывалому новому ритму, кровь пляски и шутовства въ нихъ, вотъ что меня восхищаетъ. Я предполагаю въ нихъ тогда силы, которыхъ не знаютъ ни тихій читатель, ни погруженный въ мысли ученый. Мнѣ кажется тогда, что ихъ живое тѣло -- инструментъ, которому дано отворять міровыя дали; что только они, и больше никто, могутъ вникнуть въ сладкое ядро Аристофана, въ это ядро нагой человѣчности, шутовства, идилліи, близости моря, близости звѣздъ. Я усваиваю себѣ ихъ самые смѣлые софизмы и даже, если нужно, обращаю ихъ противъ самого себя, и снова говорю себѣ, что люблю ихъ потому, что они умѣютъ все подчинить настоящему. Я становлюсь ихъ защитникомъ, и хочу сейчасъ сознаться, что они выслали меня,-- педанта,-- къ вамъ, потому что имъ все же страшно стало передъ двадцатью пятью столѣтіями, надъ которыми ихъ фантазія сдѣлала прыжокъ, какъ будто это ровъ шириною въ два съ половиною фута.
   Я слышу уже за занавѣсомъ Лизистрату, умную и дерзкую; она собираетъ подругъ. Найдите удовольствіе въ дикой пляскѣ, въ которой движеніе равноцѣнно слову и веселый контрастъ -- истинѣ. Простите ошибки въ отдѣльномъ ради цѣлаго; мы тревожились и стремились создать живое и цѣльное, вотъ и все.

(Драматургъ уходитъ, занавѣсъ поднимается, Лизистрата стоитъ на сценѣ.)

Переводъ Сергѣя Орловскаго.

"Русская Мысль", кн.IX, 1908

   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru