Гофман Эрнст Теодор Амадей
Кот Мурр. Часть III

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

КОТЪ МУРРЪ.

ПОВѢСТЬ ВЪ ЧЕТЫРЕХЪ ЧАСТЯХЪ.

СОЧИНЕНІЕ
Э. Т. А. Гофмана.

Переводъ съ нѣмецкаго Н. Кетчера.

Изд. И. Песоцкій.

ЧАСТЬ III.

САНКТПЕТЕРБУРГЪ.
Въ типографіи Конрада Вингебера.
1840.

   

ПЕЧАТАТЬ ПОЗВОЛЯЕТСЯ
съ тѣмъ, чтобы по отпечатаніи представлено было въ Ценсурный Комитетъ узаконенное число экземпляровъ.

   С. Петербургъ, 18 апрѣля 1839 года.

Ценсоръ В. Лангеръ.

   

МѢСЯЦЫ УЧЕНЬЯ. ПРИХОТЛИВАЯ ИГРА СЛУЧАЯ.

   (Мур. продолж.) Страстное, пламенное желаніе наполняетъ вашу грудь; вы преодолѣваете тысячи препятствій, выносите тысячи непріятностей, наконецъ достигаете того, къ чему стремились, и ваше страстное, пламенное желаніе преобразуется быстро въ мертвенное равнодушіе, и вы бросаете пріобрѣтенное благо, какъ прискучившую игрушку. Но только-что вы бросили его, вы раскаяваетесь въ своей попѣшности, вступаете въ новую борьбу, и жизнь ваша протекаетъ въ безпрестанныхъ переходахъ отъ желанія къ отвращенію. Такова уже кошка: Это названіе опредѣляетъ очень вѣрно нашу породу, къ которой принадлежитъ и высокомѣрный левъ, и вотъ почему знаменитый Горвилле въ "Октавіанѣ" Тика называетъ его просто большею кошкой. Да, повторю еще разъ, такова уже кошка, и кошечье сердце вещь пренепостоянная.
   Первая обязанность честнаго біографа быть откровеннымъ и отнюдь не щадить самого себя. И потому, положивъ лапу на сердце, признаюсь, что, несмотря на необыкновенную ревность, съ которой я принялся за науки и искусства, мысль о прелестной Мисмисъ прерывала ученье часто.
   Мнѣ казалось, что я напрасно оставилъ ее, что я презрѣлъ сердце вѣрное, любящее, уступившее только мгновенному, мимолетному обольщенію. Ахъ, какъ часто, въ то время, какъ думая отвести душу великимъ Пиѳагоромъ, я углублялся въ его сочиненія, нѣжная черная лапка сдвигала вдругъ всѣ катеты и гипотенузы и на мѣсто ихъ являлась сама прелестная Мисмисъ, съ черной бархатной шапочкой на головѣ, и устремляла на меня свои чудные глазки, изъ пріятной зелени которыхъ блестѣлъ нѣжнѣйшій упрекъ. Что за чудные скачки, что за обворожительное вилянье хвостомъ! Любовь вспыхивала снова, въ восторгѣ простиралъ я мои лапы къ чародѣйственному призраку, но онъ исчезалъ въ то же мгновеніе.
   Воспоминанія прошедшей любви наводили на меня ужасную тоску, которая сильно мѣшала моимъ занятіямъ науками и поэзіей; мало того, вскорѣ тоска эта преобразовалась въ какую-то лѣность, ничѣмъ непреоборимую. Чтобъ выйти изъ этого несноснаго положенія, я рѣшался не разъ отыскать незабвенную; но только-что, бывало, поставлю лапку на первую ступень лѣстницы, которая вела въ высшіе предѣлы, гдѣ думалъ найти прелестную,-- стыдъ и робость овладѣвали мною тотчасъ, я отдергивалъ лапку и печально возвращался подъ печку.
   Впрочемъ, несмотря на это нравственное удрученіе, я наслаждался необыкновеннымъ тѣлеснымъ здоровьемъ. Я толстѣлъ примѣтно и, смотрясь въ зеркало, замѣчалъ съ удовольствіемъ, что мое полнощекое лицо, кромѣ юношеской свѣжести, пріобрѣтало еще что-то вселяющее почтеніе.
   Даже самъ Мейстеръ замѣтилъ перемѣну въ моемъ нравственномъ расположеніи. Прежде я мурлыкалъ и прыгалъ, когда онъ предлагалъ мнѣ что нибудь лакомое; валялся у ногъ его, иногда вскакивалъ даже на колѣни, когда, вставъ поутру онъ говаривалъ мнѣ: "здорово Мурръ!" Теперь я ограничивался только дружественнымъ "мяу" и извѣстнымъ пріятно-гордымъ выгибомъ спины. Мало этого, теперь я презиралъ даже, прежде столь любимой, игрой въ птичку. Полагая, что описаніе этой игры будетъ очень поучительно для юныхъ гимнастиковъ моей породы, я объясню ее здѣсь въ короткихъ словахъ. Мейстеръ привязывалъ одно или два гусиныхъ пера на длинную нитку и, то опуская, то быстро вздергивая, заставлялъ ихъ летать, а я прыгалъ за нимъ до тѣхъ поръ, пока поймаю и растереблю. Иногда эта игра увлекала меня до того, что подъ конецъ я принималъ перья за настоящую птицу, разгорячался, тѣло и духъ напрягались и такимъ образомъ развивались и укрѣплялись. Теперь даже и этой игрой пренебрегалъ я и лежалъ спокойно на подушкѣ, сколько ни дергалъ Мейстеръ свои перья.-- "Котъ", сказалъ онъ мнѣ однажды, когда перо, коснувшись моего носа, упало на самую подушку, а я чуть-чуть только пошевелилъ лапой, -- "ты совершенно перемѣнился; ты становишься день ото дня лѣнивѣе; кажется, ты слишкомъ много ѣшь и спишь!"
   Эти слова Мейстера озарили меня вдругъ какимъ-то новымъ свѣтомъ. До сихъ поръ я приписывалъ мою печаль только воспоминанію о Мисмисъ, о потерянномъ раѣ любви; но тутъ пробудилась во мнѣ мысль: не земная ли жизнь раздвояетъ меня съ наукой. Есть въ природѣ вещи, которыя показываютъ чрезвычайно ясно, какъ окованная психея жертвуетъ своей свободой тирану, котораго величаютъ тѣломъ. Къ этимъ вещамъ я причисляю молочную кашу, молоко, масло и широкую подушку, туго-набитую гривой. Экономка Мейстера приготовляла молочную кашицу съ необыкновеннымъ искусствомъ, и каждое утро за завтракомъ я съѣдалъ се двѣ полныхъ тарелки съ удивительнымъ аппетитомъ. Послѣ такого завтрака я ощущалъ всегда какое-то отвращеніе къ наукамъ; онѣ казались мнѣ слишкомъ черствыми. Мысли мои развлекались безпрестанно; даже знаменитѣйшія произведенія новѣйшихъ авторовъ не могли оковать моего духа. Искусная экономка Мейстера вступала нечувствительно въ состязаніе съ авторомъ, и мнѣ казалось, что она опредѣляла гораздо лучше его настоящія степени масляности, сладости и густоты своего произведенія. Бѣдственное, мечтательное смѣшеніе духовныхъ наслажденій съ тѣлесными!-- Да, я могу назвать это смѣшеніе мечтательнымъ, / потому что мечты возникали во мнѣ въ самомъ дѣлѣ и заставляли искать второй опасной вещи: широкой подушки, туго набитой гривою, чтобъ спать на ней спокойно. Тутъ являлась мнѣ прелестная Мисмисъ!-- Нѣтъ никакого сомнѣнія, все было въ связи, и молочная каша и презрѣніе наукъ, и меланхолія и подушка, и прозаическое расположеніе и воспоминанія любви!-- Мейстеръ правъ, я ѣлъ и спалъ слишкомъ много! Совершенно съ стоическимъ мужествомъ рѣшился я быть умѣреннѣе; но слаба природа кота: лучшія, превосходнѣйшія намѣренія рушились отъ сладостнаго запаха молочной каши и привлекательнаго вида высоко-вздутой подушки.-- Однажды я услышалъ, что Мейстеръ говоритъ кому-то на крыльцѣ: "Пожалуй, я не прочь; можетъ быть, общество развеселитъ его. Но если вы зашалите, станете прыгать по столамъ, уроните чернильницу или что другое, я тотчасъ выброшу васъ обоихъ за окно."
   Тутъ Мейстеръ отворилъ немного дверь и впустилъ кого-то. Этотъ Кто-то былъ просто другъ Муцій. Я насилу узналъ его. Шерсть его, прежде такая гладкая, лоснящаяся, была выбита, глаза ввалились, обращеніе, правда и прежде нѣсколько грубое, но впрочемъ еще сносное, приняло характеръ высокомѣрія, дерзости.
   -- Наконецъ, я нашелъ тебя! заревѣлъ онъ громкимъ басомъ: запрятался за проклятую печку... Съ позволенія...
   Тутъ онъ подошелъ къ тарелкѣ и принялся за рыбу, которую я оставилъ къ ужину.
   -- Скажи, продолжалъ онъ, пожирая ее съ необыкновенной быстротой, отчего не видать тебя ни въ погребу, ни на крышѣ и нигдѣ, гдѣ весело?
   Я объяснилъ ему, что съ тѣхъ поръ, какъ отказался отъ любви прелестной Мисмисъ, я углублялся въ науки и искусства, и потому забылъ о прогулкахъ; что не имѣю никакой надобности въ обществѣ, находя у Мейстера все, что душѣ угодно: и молочную кашу, и говядину, и рыбу, и мягкую подушку; что спокойная, беззаботная жизнь для кота съ такими способностями и наклонностями, какъ у меня -- высочайшее благо; что всякой выходъ можетъ нарушить это спокойствіе, потому-что, какъ я замѣчаю, моя страсть къ Мисмисъ еще не совсѣмъ остыла, и потому, при встрѣчѣ съ ней, могу надѣлать новыхъ глупостей, за которыя послѣ придется, можетъ быть, поплатиться дорого.
   -- Не худо, если бы къ завтрему ты стянулъ для меня еще такую головизну! сказалъ Муцій, обтирая лапкою рыло, бороду и уши, и сѣлъ подлѣ меня.
   -- Припиши, началъ онъ, промурлыкавъ въ знакъ удовольствія съ секунду,-- припиши, любезный братъ Мурръ, особенному счастію, что мнѣ вспало на умъ посѣтить тебя въ твоей кельѣ, и что Мейстеръ впустилъ меня безпрекословно. Ты находишься въ величайшей опасности, которой только можетъ подвергнуться юный котъ съ головой и силой въ членахъ. Ты готовъ сдѣлаться ужаснымъ, отвратительнымъ филистеромъ. Ты говоришь, что занимаешься науками, такъ что не достаетъ времени на бесѣду съ другими котами. Извини, братъ, это вздоръ! Толстота, ожирѣлость говорятъ противное. Ты совсѣмъ не похожъ на книжнаго червя, работающаго и день и ночь. Повѣрь, ты облѣнился, отяжелѣлъ отъ проклятой спокойной жизни. Ты не былъ бы таковъ, еслибъ, какъ нашъ братъ, рыскалъ цѣлый день за парой рыбьихъ косточекъ или за какой нибудь крошечкой пташкой.
   -- Я думалъ, прервалъ я тутъ моего друга, что вы живете въ довольствѣ и въ счастіи. Прежде вы --
   -- Объ этомъ, продолжалъ Муцій сердито, въ другой разъ. Но прошу не говорить мнѣ вы, а просто ты, до тѣхъ поръ, пока не разладимъ. Да ты вѣдь Филистеръ и ничего не смыслишь.
   -- Я извинился и онъ продолжалъ ласковѣе:
   -- И такъ, какъ сказано, твой образъ жизни никуда не годится. Брось свою проклятую келью и ступай въ свѣтъ!--
   -- Въ свѣтъ! воскликнулъ я въ испугѣ: помилуй, Муцій! въ свѣтъ? Я вѣдь разсказывалъ тебѣ за нѣсколько мѣсяцевъ въ погребу, что со мною случились, когда я однажды нечаянно выскочилъ въ свѣтъ изъ коляски? Развѣ ты забылъ, какимъ опасностямъ подвергался я и какъ спасъ меня добрый Понто и привелъ къ Мейстеру?
   -- Да, сказалъ Муцій, усмѣхаясь насмѣшливо: да, твой добрый Понто. Высокомѣрный, надутый, глупый лицемѣръ вступился за тебя, потому что въ это время ему нечего было дѣлать, потому что его забавляло это. Поди-ка отыщи его въ собачьемъ обществѣ, онъ не узнаетъ тебя, потому что ты не принадлежишь къ его сословію; онъ первый выгонитъ, искусаетъ тебя. Этотъ добрый Понто, вмѣсто того, чтобъ ввести тебя въ настоящую свѣтскую жизнь, надулъ тебя только глупыми человѣческими сказками! Нѣтъ, добрый Мурръ, ты попалъ тогда совсѣмъ въ другой свѣтъ, рѣшительно отличный отъ того, къ которому ты принадлежишь. Повѣрь мнѣ на слово: уединенное ученье не поможетъ а скорѣе повредитъ тебѣ. Ты все-таки останешься Филистеромъ, а въ цѣломъ мірѣ нѣтъ ничего скучнѣе и пошлѣе ученаго Филистера.
   Я признался моему другу откровенно, что не знаю значенія слова Филистеръ, и потому рѣшительно не понимаю, что онъ хочетъ сказать мнѣ.
   -- Братъ! возразилъ Муцій, улыбаясь такъ пріятно, что въ это мгновеніе показался мнѣ прежнимъ, любезнымъ опрятнымъ Муціемъ: братъ Мурръ! напрасно старался бы я объяснить тебѣ это: ты не поймешь, что такое Фелистеръ до тѣхъ поръ, пока не сбросишь собственнаго Филистерства. Впрочемъ, если хочешь, я сообщу тебѣ нѣкоторыя основныя черты филистера.
   (Макул. лис.) -- -- престранная картина. По серединѣ комнаты стояла принцесса Гедвига) лицо ея было мертвенно-блѣдно, глаза неподвижны. Принцъ Игнатій тѣшился ею какъ игрушкой. Онъ подвигалъ ее впередъ, и она шла, онъ останавливалъ ее, и она стояла, онъ сажалъ ее на кресла, и она сидѣла, онъ поднималъ ея руку вверхъ и рука оставалась въ этомъ положеніи, онъ опускалъ ее, и она висѣла. Принцъ былъ такъ занятъ этой игрой, что и но замѣтилъ вошедшихъ.
   -- Что вы дѣлаете, принцъ? воскликнула княгиня.
   Смѣясь и радостно потирая руки, началъ онъ увѣрять, что сестрица Гедвига стала теперь гораздо добрѣе, дѣлаетъ все, что ему хочется, не поперечитъ ему ни въ чемъ, и даже не бранитъ какъ прежде. Тутъ принялся онъ снова приводить Гедвигу, по военной командѣ, въ различныя положенія, и каждый разъ, когда она оставалась какъ бы очарованная въ желаемомъ положеніи, онъ хохоталъ и прыгалъ отъ радости.
   Это невыносимо, сказала княгиня тихо, дрожащимъ голосомъ, и слезы заблестѣли на глазахъ ея.
   -- Перестаньте! воскликнулъ медикъ повелительно, взялъ принцессу на руки, тихо положилъ на софу и опустилъ гардины.
   -- Въ настоящемъ положеніи, продолжалъ онъ, обращаясь къ княгинѣ, принцессѣ необходимо совершенноеспокойствіе, и потому прошу выслать принца.
   Принцъ упрямился и, рыдая, жаловался на дерзость людей, которые, совсѣмъ не бывши принцами и даже дворянами, осмѣливаются ему противорѣчить; говорилъ, что ему хочется остаться у принцессы сестры, которая нравится ему теперь болѣе самыхъ лучшихъ чашекъ, и что г. лейбъ-медикъ не можетъ повелѣвать имъ.
   -- Подите въ вашу комнату, любовнѣйшій принцъ, сказала княгиня кротко: принцессѣ надобно теперь уснуть, а. послѣ обѣда придетъ къ вамъ Юлія.
   -- Юлія! воскликнулъ принцъ, смѣясь и прыгая какъ ребенокъ: Юлія! Какъ это хорошо! я покажу ей новыя картинки и какъ меня нарисовали, съ сказкѣ объ Водяномъ королѣ, принцомъ Лахсомъ, съ большей звѣздой на груди.
   Тутъ онъ поцаловалъ церемонно руку княгини и протянулъ свою къ врачу, который, вмѣсто поцалуя, схватилъ ее, подвелъ принца къ дверямъ, отворилъ ихъ и раскланялся съ нимъ превѣжливо.
   Въ изнеможеніи упала княгиня на кресла, склонила голову на руку и съ невыразимою грустью проговорила тихо: "Боже! за какой смертный грѣхъ наказуешь Ты меня такъ жестоко!... Сынъ, осужденный на вѣчное дѣтство, и теперь Гедвига, моя милая Гедвига...
   Она погрузилась въ глубокую, мрачную думу.
   Между тѣмъ лейбъ-медикъ влилъ съ большимъ-трудомъ въ ротъ принцессѣ нѣсколько капель какого-то лекарства, и видя, что автоматическое состояніе ея не уменьшается ни мало, позвалъ прислужницъ и велѣлъ отнести больную въ ея Комнату и при малѣйшей перемѣнѣ увѣдомить его немедленно.
   -- Ваша Свѣтлость, сказалъ онъ наконецъ княгинѣ: какъ ни странно, ни затруднительно положеніе принцессы, но я могу васъ увѣрить, что припадокъ кончится скоро и безъ всякихъ дурныхъ послѣдствій. Принцесса одержима удивительной оцененѣлостью, встрѣчающейся въ медицинской практикѣ такъ рѣдко, что многіе изъ знаменитѣйшихъ врачей умерли, не видавъ этого чуднаго уклоненія отъ нормальнаго состоянія. Поэтому я могу почесть себя истинно счастливымъ....
   Тутъ лейбъ-медикъ запнулся.
   -- Какъ видѣнъ врачъ! сказала княгиня съ горькою усмѣшкой; какое ему дѣло до страданій! онъ счастливъ, обогащая ими свои познанія!
   -- Недавно, продолжалъ лейбъ-медикъ, не обращая вниманія на упрекъ княгини: нашелъ я въ одной медицинской книгѣ описаніе припадка, совершенно подобнаго припадку принцессы. Одна дама, такъ разсказываетъ мой авторъ, пріѣхала изъ Везуля въ Безансонъ для окончанія процесса, отъ котораго зависѣло все ея благосостояніе. Мысль о потерѣ его безпокоила ее такъ сильно, что она лишилась сна, аппетита, не смыкала глазъ ни на минуту; ничего не ѣла, а въ церкви безпрестанно падала на колѣни и молилась такъ усердно, что обратила на себя общее вниманіе. Эти и другіе припадки ясно обнаруживали ея противунормальное -- состояніе. Наконецъ въ въ день рѣшенія тяжбы съ ней сдѣлался припадокъ, который всѣ бывшіе при ней приняли за ударъ. Призванные врачи нашли ее сидящую въ креслахъ неподвижно, съ поднятыми вверхъ руками, и глазами, устремленными къ небу. Лицо, прежде обыкновенно блѣдное, грустное, пылало, было свѣжѣе и какъ-то радостнѣе; дыханіе свободно, ровно; пульсъ мягокъ, медленъ и довольно полонъ, какъ у спящаго. Члены ея гнулись: ихъ можно было приводить во всякое положеніе; но, сохранивъ удободвижимость, они лишились всякой произвольности. Если оттягивали подбородокъ внизъ, ротъ раскрывался и самъ собою уже не закрывался; если поднимали руки вверхъ, загибали ихъ за спину, онѣ оставались въ этомъ положеніи, въ которомъ у здороваго пробыть долго онѣ никакъ не могутъ. Можно было нагибать туловище, какъ угодно, и оно никакъ не теряло равновѣсія. При этомъ казалось, что она лишилась рѣшительно всякаго чувства: ее качали, щипали, тормошили всячески, становили ноги на горячую жаровню съ раскаленными угольями, кричали въ уши, что она выиграла тяжбу -- ни малѣйшаго признака произвольной, самостоятельной жизни. Чрезъ нѣсколько времени она начала мало-помалу приходить въ себя, но говорила несвязно. Наконецъ....
   -- О, продолжайте! воскликнула княгиня, когда врачъ остановился: продолжайте, не скрывайте отъ меня ничего, даже самаго ужаснаго!.... Она сошла съ ума?... не правда ли?...
   -- Припадокъ этотъ, сказалъ врачъ, продолжался только четыре дни и она выздоровѣла совершенно въ Везулѣ, куда возвратилась, почувствовавъ небольшое облегченіе, и необыкновенная болѣзнь эта не оставила по себѣ ни малѣйшихъ дурныхъ послѣдствій.
   Княгиня погрузилась снова въ мрачную думу, а лейбъ-медикъ распространялся между тѣмъ о врачебныхъ средствахъ, которыя думаетъ употребить для излеченія принцессы.
   -- Могутъ ли помочь всѣ ваши средства тамъ, гдѣ страждетъ самый духъ, прервала его наконецъ княгиня.
   -- Примѣръ дамы изъ Везуля, продолжалъ онъ послѣ минутнаго молчанія, показываетъ, что основная причина этой странной болѣзни совершенно-нравственная. Поэтому и леченіе, когда она нѣсколько пришла въ себя, начато ободреніемъ, увѣреніемъ, что процессъ выигранъ. Кромѣ того, опытные врачи соглашаются, что сильное душевное потрясеніе бываетъ почти всегда первою производящею причиной этой болѣзни. Принцесса Гедвига раздражительна до невѣроятности; у меня не разъ рождалась даже мысль, что устройство ея неравной системы уже само по себѣ не нормально. Я увѣренъ, что и этотъ припадокъ образовался въ слѣдствіе какого нибудь сильнаго, внезапнаго, нравственнаго потрясенія, и потому, чтобы дѣйствовать на него психически и притомъ успѣшно, необходимо открыть, опредѣлить эту нравственную причину. Можетъ быть, скорый отъѣздъ принца Гектора.... впрочемъ, въ такихъ случаяхъ кто же лучше матери можетъ проникнуть душу дочери? Ваша Свѣтлость, отъ васъ зависитъ теперь открыть мнѣ глаза и тѣмъ самымъ показать необходимыя средства.
   -- И мѣщанка хранитъ тайны своего сердца, сказала княгиня, вставая, гордо и холодно: домъ княжескій открываетъ свою душу только Церкви и ея служителямъ, а врачъ не принадлежитъ къ числу послѣднихъ.
   -- Какъ! воскликнулъ лейбъ-медикъ: кто же можетъ отдѣлить духовную сторону отъ тѣлесной? Врачъ -- второй духовникъ; чтобъ не ошибаться на каждомъ шагу, онъ долженъ проникать въ глубь духовнаго бытія. Вспомните повѣсть о Больной принцессѣ --
   -- Довольно, прервала его княгиня почти съ досадой: никогда не заставите вы меня сдѣлать какое нибудь неприличіе, такъ какъ никогда не повѣрю я, чтобъ какое нибудь неприличіе, даже мысленное, могло быть причиной болѣзни принцессы.
   Сказавъ это, княгиня удалилась.
   -- Странная женщина! бормоталъ, врачъ про себя: ей страхъ какъ хочется убѣдить себя и другихъ, что клестеръ, которымъ природа соединяетъ душу и тѣло, въ княжеской породѣ совсѣмъ не похожъ на употребляемый ею для насъ, бѣдныхъ сыновъ земли, мѣщанскаго происхожденія. Предположеніе, что у принцессы есть сердце кажется ей непристойнымъ, какъ извѣстному испанцу, который отвергнулъ толковые чулки, назначенные добрыми нидерландцами въ подарокъ его государынѣ, только потому, что они напоминали, что у испанской королевы есть ноги, такъ же какъ у другихъ честныхъ людей. А я держу какое угодно пари, что причина припадка принцессы находится въ сердцѣ, этой лабораторіи всѣхъ женскихъ страданій.
   Сообразивъ быстрый отъѣздъ принца Гектора, болѣзненную раздражительность принцессы, ея странное съ нимъ обхожденіе, лейбъ-медикъ убѣдился, что причина припадка просто какая нибудь любовная ссора. Справедливо ли было это предположеніе, мы увидимъ въ послѣдствіи; что касается до княгини, то она, кажется, подозрѣвала что-то подобное; но такъ-какъ всякое глубокое чувство почиталось при дворѣ пошлымъ, мѣщанскимъ, натурально, что распросы врача объ этомъ предметѣ показались ей неприличными. Княгиня была прежде и добра и чувствительна, но этикетъ -- это странное, полусмѣшное и полу отвратительное чудовище -- налегъ на грудь ея какъ домовой, и сдавилъ въ ней всѣ проявленія внутренней жизни. Мудрено ли послѣ этого, что она смогла преодолѣть даже ужасное впечатлѣніе сцены принца съ Гедвигой и гордо отвергнуть человѣка, желавшаго помочь.
   Между тѣмъ и въ паркѣ происходили вещи презанимательныя.
   Въ рощицѣ, налѣво отъ входа, стоялъ толстый гофмаршалъ. Онъ вынулъ изъ кармана маленькую золотую табакерку, понюхалъ изъ нея два или три раза, потеръ ее рукавомъ и потомъ подалъ камердинеру Князя съ слѣдующею рѣчью:
   -- Дражайшій другъ, я знаю, вы любите подобныя вещицы: прошу принять эту бездѣлку, въ знакъ моего благорасположенія, на которое вы всегда можете надѣяться. Но скажите, любезнѣйшій, что за причина этой странной и необыкновенной прогулки?
   -- Премного благодаренъ, отвѣчалъ камердинеръ, опустивъ табакерку въ карманъ и потомъ высморкавшись: могу увѣрить ваше превосходительство, что всемилостивѣйшій Князь очень встрево/кепы съ той самой минуты, какъ всемилостивѣйшая принцесса Гедвига изволила, неизвѣстно по какой причинѣ, лишиться всѣхъ пяти чувствъ. Сегодня они изволили стоять съ полчаса у окна и барабанили пальцами правой руки по стеклу такъ сильно, что оно дребезжало -- но все прекраснѣйшіе марши пріятной и веселой мелодіи, какъ говори валъ блаженной памяти мой шуринъ, придворный трубачъ. Вашему превосходительству извѣстно, что мой покойный шуринъ, придворный трубачъ, былъ человѣкъ очень смышленый, что онъ игралъ на трубѣ чудесно, что дѣлалъ разныя трели мастерски, что....
   -- Знаю, любезнѣйшій, прервалъ тутъ гофмаршалъ говоруна. Вашъ покойный шуринъ былъ лучшій изъ придворныхъ трубачей; но скажите, что же дѣлали, говорили всемилостивѣйшій Князь, переставъ барабанить въ стекла?
   -- Дѣлали, говорили? продолжалъ камердинеръ. Гмъ!.. очень мало. Они обернулись ко мнѣ, устремили на меня сверкающіе глаза, зазвонили ужаснѣйшимъ образомъ въ колокольчикъ и воскликнули громовымъ голосомъ: "Франсуа! Франсуа!" -- Я здѣсь, ваша свѣтлость, сказалъ я робко.-- Тогда они закричали очень сердито: "оселъ! зачѣмъ же не сказалъ это тотчасъ! Мое платье для прогулки!" Я исполнилъ ихъ требованіе немедленно. Всемилостивѣйшій изволили надѣть зеленый шелковый сюртукъ, безъ звѣзды, и отправились въ паркъ. Они запретили мнѣ слѣдовать за собою.... Но ваше превосходительство, какъ же не знать, гдѣ находится ихъ свѣтлость? Ну если какой несчастный случай.... Вотъ я и пошелъ за ними издали и увидалъ, что они взошли въ рыбачью хижину.
   -- Къ Мейстеру Абрагаму! воскликнулъ изумленный гофмаршалъ.
   -- Точно такъ, ваше превосходительство, сказалъ камердинеръ, сдѣлавъ преважную, таинственную рожу.
   -- Въ рыбачью хижину, къ Мейстеру Абрагаму, повторялъ гофмаршалъ: до сихъ поръ ихъ свѣтлость никогда не ходили къ Мейстеру въ рыбачью хижину.
   За симъ послѣдовало глубокое молчаніе.
   -- Не говорили ль ихъ свѣтлость еще чего нибудь? спросилъ гофмаршалъ черезъ нѣсколько минутъ.
   -- Рѣшительно ничего, возразилъ камердинеръ значительно: но, прибавилъ онъ, улыбаясь хитро, одно изъ оконъ рыбачьей хижины выходитъ въ лѣсъ, подлѣ есть небольшое углубленіе, гдѣ слышно все, что говорятъ внутри. Можно....
   -- Любезнѣйшій, если бы вы согласились, воскликнулъ гофмаршалъ въ восторгѣ.
   -- Почему же нѣтъ, ваше превосходительство, сказалъ камердинеръ и началъ тихохонько пробираться къ рыбачьей хижинѣ.
   Но только-что онъ вышелъ изъ рощи, какъ столкнулся съ самимъ Княземъ, возвращавшимся въ замокъ. Въ испугѣ отскочилъ онъ нѣсколько шаговъ назадъ.
   -- Vous êtes un grand болванъ! загремѣлъ Князь, сказалъ гофмаршалу очень холодно: Dormez bien! и отправился вмѣстѣ съ камердинеромъ въ замокъ.
   Гофмаршалъ стоялъ въ ужаснѣйшемъ смущеніи и бормоталъ про себя: "рыбачья хижина... Мейстеръ Абрагамъ... dormez bien!" Наконецъ, но зрѣломъ разсужденіи, онъ рѣшился отправиться къ государственному канцлеру, чтобъ сообщить ему это необыкновенное происшествіе, и обдумать вмѣстѣ съ нимъ, какое будетъ оно имѣть вліяніе на дворъ.
   Мейстеръ Абрагамъ. проводилъ Князя до рощицы, въ которой находились гофмаршалъ и камердинеръ, и отсюда возвратился назадъ по желанію Князя, которому никакъ не хотѣлось, чтобъ его увидали изъ оконъ замка вмѣстѣ съ нимъ. Читатели знаютъ уже, какъ удалось Князю скрыть свое таинственное посѣщеніе Мейстера Абрагама въ рыбачьей хижинѣ. Но кромѣ камердинера и гофмаршала, за нимъ подсматривала еще третья особа.
   Близъ самой хижины Мейстеръ встрѣтилъ совѣтницу Бенцонъ.
   -- А! Мейстеръ Абрагамъ, воскликнула она съ злобною усмѣшкой: Князь приходилъ къ вамъ совѣтоваться! И въ самомъ дѣлѣ вы настоящая опора княжескаго дома, вы снабжали своею мудростью отца, а теперь и сына и когда хорошій совѣтъ дорогъ или не невозможенъ...
   -- То есть совѣтница, подхватилъ Мейстеръ: настоящая звѣзда, озаряющая весь дворъ, подъ вліяніемъ которой и бѣдный старый органистъ ведетъ здѣсь тихую, спокойную жизнь.
   -- Не смѣйтесь такъ зло, сказала Бенцонъ: звѣзда, сіявшая такъ ярко на нашемъ горизонтѣ, можетъ оставить сто, погаснуть совершенно. Странныя дѣла совершаются въ этомъ семейномъ кругу, который маленькой городишка величаетъ дворомъ.-- Быстрый отъѣздъ жениха, котораго ожидали съ такимъ нетерпѣніемъ, опасное положеніе Гедвиги -- все это должно было бы потрясти душу Князя сильно, если бы онъ не былъ совершенно безчувственъ.
   -- Вы не всегда такъ думали, замѣтилъ Мейстеръ Абрагамъ.
   -- Я не понимаю васъ, сказала Бенцонъ, взглянувъ на Мейстера язвительно и тотчасъ отвернулась.
   Князь Ириней, увлеченный довѣренностію и сознаніемъ нравственнаго превосходства Мейстера, открылъ ему въ рыбачьей хижинѣ всю свою душу, тогда-какъ о смутахъ послѣднихъ дней не говорилъ съ совѣтницей ни слова, хотя она и заводила объ этомъ рѣчь не разъ. Мейстеръ зналъ это, и потому не удивился ея досадѣ: ему показалось только страннымъ, какъ при своей холодности, она не съумѣла скрыть этой досады поискуснѣе.
   Конечно совѣтницѣ было больно, что опекунство, присвоенное ею надъ Княземъ, раздѣлялъ теперь другой, и въ самое критическое время, но къ этому присоединялось еще другое.
   По причинамъ, которыя объяснятся въ послѣдствіи, она страстно желала соединенія принцессы Гедвиги съ принцемъ Гекторомъ. Теперь вдругъ возникло въ ней подозрѣніе, что Князь совѣтовался съ Мейстеромъ именно объ этомъ соединеніи, а всякое вступленіе третьяго въ это дѣло казалось ей опаснымъ. Кромѣ того, въ первый разъ она увидала себя окруженною непонятными тайнами, въ первый разъ Князь молчалъ. Привыкнувъ управлять всѣю пружиною этого призрачнаго двора, могла ли она не оскорбиться, не выйти изъ себя. Мейстеръ Абрагамъ зналъ, что противъ раздраженной женщины самое лучшее оружіе -- непреодолимое хладнокровіе, и потому молча шелъ рядомъ съ совѣтницей, которая, углубившись въ мысли, повернула къ извѣстному уже нашимъ читателямъ мосту. Опершись на перила, смотрѣла она на отдаленныя рощи, на которыя западающее солнце, какъ бы прощаясь, бросало еще свои свѣтлые, золотые взгляды.
   -- Прекрасный вечеръ! сказала совѣтница, не оборачиваясь.
   -- Да,-- тихъ и ясенъ, какъ чистая, спокойная душа.
   -- Вы извините меня, любезнѣйшій Мейстеръ, продолжала совѣтница довольно холодно, что я оскорбилась тѣмъ, что Князь вдругъ дѣлаетъ только васъ своимъ повѣреннымъ, спрашиваетъ только у васъ совѣта въ дѣлѣ, которое извѣстнѣе, понятнѣе опытной женщинѣ. Но эта мелочная досада, которой я никакъ не могла преодолѣть, прошла уже. Я совершенно спокойна. Самъ Князь сказалъ бы мнѣ все, что я узнала другимъ образомъ. Я совершенно одобряю все, что вы, любезнѣйшій Мейстеръ, ему говорили. Признаюсь, я поступила не слишкомъ хорошо; но не изъ пустаго женскаго любопытства, а изъ глубочайшаго участія ко всему, что касается до княжескаго дома. Мейстеръ, я подслушала весь вашъ разговоръ съ Княземъ, не проронила ни одного слова...
   Тутъ Мейстеромъ овладѣло какое-то странное чувство, какая-то смѣсь ѣдкой ироніи и досады. Мейстеръ зналъ также, какъ и камердинеръ, что подъ окномъ,-- выходившимъ въ лѣсъ, было слышно все, что говорили внутри, и потому, съ помощью нѣкоторыхъ акустическихъ аппаратовъ, онъ сдѣлалъ то, что всякій разговоръ внутри, снаружи слышался безсмысленнымъ говоромъ, въ которомъ нельзя было разобрать ни одного слова. Ложь, къ которой совѣтница прибѣгнула, чтобъ выпытать тайну его бесѣды съ Княземъ, показалась ему отвратительною.
   Самъ геній мудрой, дѣятельной женщины, привелъ васъ къ рыбачьей хижинѣ, воскликнулъ онъ: и гдѣ же мнѣ старому, но неопытному человѣку, распутать всѣ эти затруднительныя обстоятельства безъ вашей помощи. Я только-что хотѣлъ пересказать вамъ все, что повѣрилъ мнѣ Князь, но вы уже все знаете. Сдѣлайте же одолженіе, скажите мнѣ ваше мнѣніе: можетъ быть, тутъ многое преувеличено, перетолковано.
   Мейстеръ Абрагамъ сказалъ это такъ добродушно, что совѣтница, несмотря на свою проницательность, никакъ не могла догадаться, что тутъ новая мистификація, Она стояла на мосту въ смущеніи, и не зная, что говорить, смотрѣла въ озеро.
   Мейстеръ любовался съ минуту ея тягостнымъ замѣшательствомъ, но вскорѣ мысли его обратились къ происшествіямъ прошедшаго дня, въ которыхъ Крейслеръ игралъ главную ролю. Глубокая грусть о потерѣ друга овладѣла старикомъ, и у него вырвалось невольное восклицаніе: "бѣдный Іоганнесъ!"
   Быстро обратилась къ нему совѣтница.
   -- Какъ, Мейстеръ! воскликнула она съ жаромъ: неужели вы вѣрите погибели Крейслора? Окровавленная шляпа ничего еще не доказываетъ. И что же могло рѣшить его такъ быстро на ужасное самоубійство? Кромѣ того, трупъ его остался бы на мѣстѣ.
   Мейстеръ изумился, когда совѣтница заговорила о самоубійствѣ, тогда какъ было другое, гораздо сильнѣйшее подозрѣніе.
   -- Впрочемъ, продолжала совѣтница, слава Богу, что онъ удалился: его присутствіе родитъ только однѣ бѣды. Его порывчивость, ожесточеніе и, какъ назвать иначе, его прославляемый юморъ, заражаютъ всякую раздражительную душу, и тогда онъ играетъ ею безъ милосердія. Если презрѣніе всѣхъ условныхъ отношеній, борьба со всѣми общественными формами доказываютъ высокость ума, мы готовы преклонить передъ нимъ колѣна, пусть только онъ оставитъ насъ въ покоѣ, не возстаетъ противъ всего, что объусловливается вѣрнымъ взглядомъ на настоящую жизнь, что обезпечиваетъ наше довольство. Надѣюсь, что я ужъ не увижу его болѣе.
   -- А прежде, сказалъ Мейстеръ кротко: вы были другомъ моего Іоганнеса, вы приняли въ немъ участіе въ тягостное, критическое время, сами обратили на поприще, съ котораго его смѣнили, именно эти условныя отношенія, которыя теперь вы защищаете съ такимъ жаромъ? Отчего же такая быстрая перемѣна? Что сдѣлалъ онъ вамъ? Неужели его можно ненавидѣть за то, что жизнь встрѣтила его враждебно съ первыхъ минутъ вступленія въ новую Сферу.... что порокъ грозилъ ему.... что италіянскій бандитъ подстерегалъ его....
   -- Какая адская мысль таится въ груди вашей! Мейстеръ, воскликнула совѣтница дрожащимъ голосомъ: но если даже и это справедливо, если
   Крейслеръ погибъ дѣйствительно -- это справедливая месть за невѣсту, имъ погубленную. Внутренній голосъ говоритъ мнѣ, что одинъ Крейслеръ причина ужаснаго состоянія принцессы. Безъ милосердія натягивалъ онъ нѣжныя струны въ душѣ больной до тѣхъ поръ, пока онѣ лопнули.
   -- За то, возразилъ Мейстеръ, свѣтлѣйшій италіянецъ не замедлилъ предупредить мщеніемъ самое дѣло. Сударыня, вы слышали весь нашъ разговоръ съ Княземъ, и потому знаете, что принцесса Гедицга оцѣпенѣла въ то самое мгновеніе, какъ раздался выстрѣлъ въ паркѣ.
   -- Въ самомъ дѣлѣ, сказала совѣтница, какъ послѣ этого не повѣрить всѣмъ вздорамъ, которые намъ теперь проповѣдуютъ о духовномъ соотношеніи и тому подобномъ! Но повторю еще разъ, благодареніе Богу, что онъ удалился. Состояніе принцессы можетъ и должно перемѣниться. Сама судьба удалила рушителя нашего спокойствія, и вы сами, Мейстеръ Абрагамъ, согласитесь, что душа нашего друга разстроена до того, что жизнь не можетъ уже возвратить ей мира. Теперь, если и въ самомъ дѣлѣ --
   Тутъ совѣтница остановилась.
   -- Но что же вамъ сдѣлалъ бѣдный Іоганнесъ? воскликнулъ Мейстеръ, не въ силахъ болѣе удерживать своего негодованія. За что не хотите вы дать ему мѣстечка въ Божьемъ мірѣ?-- Вы не знаете? Такъ послушайте, я скажу вамъ. Крейслеръ не носитъ вашей ливреи, не понимаетъ вашихъ рѣчей; стулъ, который вы ему предлагаете для того, чтобъ онъ занялъ мѣсто между вами, для него слишкомъ низокъ и тѣсенъ. Вы видите, что онъ не похожъ на васъ -- и бѣситесь. Онъ не признаетъ условій, въ которыя вы заключили жизнь, непреложными, вѣчными; ему кажется, что коварная мечта, овладѣвшая вами, скрываетъ отъ васъ настоящую жизнь; ему кажется смѣшною ваша нелѣпая претензія управлять, властвовать міромъ, котораго вы не понимаете, не постигаете -- и это-то вы называете ожесточеніемъ. Онъ любитъ болѣе всего шутку, развивающуюся изъ глубокаго созерцанія человѣческаго бытія, шутку, которую можно назвать прекраснѣйшимъ даромъ природы, по тому, что истекаетъ изъ ея чистѣйшаго источника. Но вы люди знатные, важные -- не хотите шутить. Въ немъ живетъ духъ истинной любви; но можетъ ли онъ согрѣть сердце оцѣпенѣлое, осужденное на вѣчную смерть, сердце, въ которомъ никогда даже и не бывало искры, которую этотъ духъ раздуваетъ пламенемъ? Вы ненавидите Крейслера, потому-что сознаніе его превосходства, сознаніе невольное, для васъ непріятно, тягостно; вы боитесь его, потому-что, презрѣвъ мелочами вашего тѣснаго круга, онъ занимается предметами высшими ...
   -- Мейстеръ Абрагамъ! сказала совѣтница глухимъ голосомъ: любовь къ другу завела тебя слишкомъ далеко. Ты хотѣлъ оскорбить меня -- и успѣлъ. Ты пробудилъ во мнѣ мысли давно, давно-усыпленныя!-- Ты сказалъ, что мое сердце оцѣпенѣло, мертво; но почему тебѣ знать -- можетъ быть, духъ любви никогда не говорилъ ему дружественно, можетъ быть, только въ условныхъ отношеніяхъ жизни, которыя такъ презираетъ Крейслеръ, нашла я и миръ и утѣшеніе? Старикъ, ты жилъ много, испыталъ вѣрно и самъ не одно горе: ты знаешь, что становиться выше этихъ условіи, желать приблизиться къ міровому духу, мистифируя собственное бытіе, еще опаснѣе. Я знаю, Крейслеръ называлъ меня холодною, безжизненною прозой, и его сужденіе отзывается въ твоихъ словахъ, что сердце мое оцѣпенѣло, мертво. Но скажи, проникали ль вы когда нибудь подъ ледяную кору, которая давно уже облекаетъ грудь мою спасительнымъ панцыремъ. Любовь не пересоздастъ жизни мужчинъ, но только возноситъ се на вершину, съ которой есть еще много безопасныхъ сходовъ. Но у насъ не такъ; первое мгновеніе любви преобразуетъ все наше; бытіе, даетъ ему рѣшительную форму. Неудачно это мгновеніе, не удалась и вся жизнь женщины. Слабая исчезаетъ въ безутѣшной ничтожности, сильная возстаетъ и занимаетъ, именно въ отношеніяхъ обыкновенной жизни, мѣсто и значеніе, возвращающія ей и миръ и спокойствіе. Темнота ночи благопріятствуетъ откровенности. Старикъ, я открою тебѣ мое сердце. Когда настала рѣшительная минута жизни, когда я увидѣла того, кто долженъ былъ пробудить во мнѣ весь пылъ глубочайшей любви -- я стояла передъ алтаремъ съ Бенцономъ. Я нашла въ немъ превосходнѣйшаго мужа. По совершенной своей ничтожности, онъ соглашался на все, что я находила нужнымъ для своего спокойствія, и никогда ни одна жалоба но срывалась съ устъ моихъ. Я вращалась только въ кругу обыкновеннаго; и если даже и въ этомъ кругу встрѣчались вещи, совращавшія меня съ настоящаго пути, если многое, что можетъ показаться порочнымъ, я могу извинить только враждебнымъ стеченіемъ обстоятельствъ,-- пусть броситъ въ меня камень женщина, выдержавшая такъ же, какъ я, ужасную борьбу, которая должна была окончиться совершеннымъ отреченіемъ отъ всякаго счастія, положимъ даже -- мечтательнаго. Князь Ириней познакомился со мной.... Но что говорить о давнопрошедшемъ? гораздо лучше заняться настоящемъ. Мейстеръ, я открыла тебѣ мою внутренность; ты знаешь теперь, почему въ настоящемъ положеніи дѣлъ для меня страшно вліяніе всякаго инороднаго, экзотическаго начала. Моя собственная судьба въ роковое мгновеніе представляется мнѣ безпрестанно грознымъ, предостерегающимъ привидѣніемъ. Я должна спасти тѣхъ, кого люблю. У меня есть планы. Не противодѣйствуй мнѣ, прошу тебя, а если хочешь вступить въ борьбу со мной -- берегись, чтобъ я не насмѣялась надъ всѣми твоими фокусами!
   -- Несчастная женщина! воскликнулъ Мейстеръ Абрагамъ.
   -- Ты называешь меня несчастною, возразила совѣтница: но я вышла изъ борьбы съ враждебною судьбой предательницей. Тогда какъ все казалось потеряннымъ, я пріобрѣла спокойствіе и довольство.
   -- Несчастная женщина! повторилъ Мейстеръ съ глубокимъ чувствомъ: бѣдная, несчастная женщина!... Ты думаешь, что пріобрѣла спокойствіе и довольство, и ни какъ не подозрѣваешь, что это было отчаяніе, которое, какъ вулканъ, выбросило изъ груди твоей весь пылъ, ее животворившій. Мертвую золу, которая не можетъ произрастить ни цвѣтка, ни травинки, принимаешь ты, въ закоснѣломъ ослѣпленіи, за плодородное поле жизни, и надѣешься, что оно дастъ тебѣ еще и цвѣтъ и плодъ. Ты громоздишь зданіе на камнѣ, раздробленномъ молніеносной стрѣлой, и не опасаешься, что оно рушится, только-что развернешь на немъ торжественный флагъ. Я знаю, ты разсчитала свои планы на Юлію и Гедвигу? Несчастная, чувство ужасное, чувство ожесточенія, которымъ ты упрекаешь Крейслера, совсѣмъ несправедливо; въ самой тебѣ и твои мудрые планы,-- просто возстаніе противъ счастія, которымъ сама никогда не наслаждалась и котораго не дозволяешь теперь и своимъ ближнимъ. Я знаю гораздо болѣе, чѣмъ ты думаешь, и о твоихъ планахъ и о твоихъ, такъ прославляемыхъ, жизненныхъ отношеніяхъ, которыя вмѣсто того, чтобъ даровать спокойствіе, повергли тебя въ бездну позора!--
   Глухой крикъ вырвался изъ груди совѣтницы и обнаружилъ, какъ сильно потрясли се послѣднія слона Мейстера. Онъ остановился.
   -- Сударыня, сказалъ онъ черезъ минуту, видя, что совѣтница молчитъ и не трогается съ мѣста: сударыня, я совсѣмъ не думаю вступать съ вами въ борьбу. Чтожъ касается до моихъ Фокусовъ, то вы знаете очень хорошо что съ того времени, какъ меня оставила моя невидимая дѣвушка....
   Тутъ воспоминаніе о потерянной Кіарѣ пробудилось въ Мейстерѣ такъ сильно, что ему показалось, будто онъ видятъ ее въ темпомъ отдаленіи, будто слышитъ ея голосъ.
   -- О Кіара! моя милая Кіара! воскликнулъ онъ съ глубочайшей грустью!
   -- Что съ вами? спросила Бенцонъ, быстро обратясь къ Мейстеру, что это за имя?.... Но прошу васъ еще разъ, оставимъ въ покоѣ прошедшее, не судите обо мнѣ по понятіямъ о жизни, которыя вы раздѣляете вмѣстѣ съ Крейслеромъ, обѣщайте не употреблять во зло довѣренности Князя Иринея, дайте слово не мѣшать моимъ планамъ и дѣйствіямъ.
   Мейстеръ углубился въ грустное воспоминаніе о своей Кіарѣ, такъ, что почти совсѣмъ не слыхалъ просьбы совѣтницы и отвѣчалъ ей какими-то безсвязными звуками.
   -- Мейстеръ Абрагамъ, продолжала совѣтница, не отвергайте моей просьбы. Вы, какъ кажется, знаете въ самомъ дѣлѣ болѣе, чѣмъ я предполагала; но, можетъ быть, и у меня есть тайны, очень для васъ важныя, можетъ быть, я могу оказать вамъ услугу, которой вы никакъ не ожидаете. Будемъ вмѣстѣ управлять этимъ дворомъ, которому дѣйствительно нужны помочи. Кіара! воскликнули вы съ глубочайшей грустью....
   Сильный шумъ, раздавшійся отъ замка, прервалъ слова совѣтницы. Мейстеръ пробудился отъ всѣхъ мечтаній; шумъ -- --
   (Мур. продолж.) кошечей породы. Филистеръ, какъ бы ни была сильна его жажда, начинаетъ лакать молоко съ краевъ тарелки, чтобъ не замочить рыла и бороды и тѣмъ не нарушить должнаго приличія, которое для него важнѣе жажды. Если ты придешь къ нему въ гости, онъ тотчасъ начинаетъ предлагать тебѣ и пятое и десятое, но ограничится при разставаньи однимъ увѣреніемъ въ своей дружбѣ, а потомъ сожретъ одинъ одинехонекъ все, что предлагалъ тебѣ. Филистеръ одаренъ необыкновенною смѣтливостью найдти на погребу, на чердакѣ, однимъ словомъ, вездѣ -- лучшее мѣсто, на которомъ и растягивается съ совершеннымъ самодовольствіемъ. Онъ говоритъ много о своихъ прекрасныхъ качествахъ, о томъ, какъ онъ добылъ хорошее мѣсто, и что онъ еще сдѣлаетъ, чтобъ еще болѣе улучшить свое состояніе; но если, въ свою очередь, тебѣ вздумается заговорить о себѣ, о твоей собственной судьбѣ, Филистеръ закрываетъ тотчасъ глаза, прижимаетъ уши, а иногда начинаетъ мурлыкать или" притворяется даже спящимъ. Филистеръ облизываетъ свою шерсть съ необыкновеннымъ стараніемъ; и даже на охотѣ за мышами не. пройдетъ ни одного влажнаго мѣста безъ того, чтобъ не стряхнуть нѣсколько разъ своихъ лапокъ; конечно, между тѣмъ дичь уходитъ, но за то во всѣхъ отношеніяхъ жизни онъ остается ловкимъ, опрятнымъ, прекрасно-одѣтымъ человѣкомъ. Филистеръ боится и избѣгаетъ всякой опасности; и если ты попался въ бѣду и попросишь его помощи, онъ начнетъ жалѣть тебя, и послѣ безконечныхъ увѣреній и клятвъ въ своемъ дружественномъ участіи, заключитъ, что въ это время его положеніе, его отношенія, никакъ не позволяютъ ему что нибудь для тебя сдѣлать. Вообще, во всякомъ случаѣ, всѣ дѣйствія Филистера зависятъ отъ безконечнаго множества отношеній. Такъ напримѣръ: чтобъ не разладить съ дворною собакой, удостоившей его своего покровительства, онъ учтивъ даже съ моськой, схватившей его за хвостъ довольно невѣжливо, но за то подстережетъ се ночью и выцарапаетъ глаза; а на другой день жалѣетъ о несчастной, негодуетъ на коварство хитрыхъ враговъ. Впрочемъ всѣ эти отношенія очень похожи на лисьи норы, которыя даютъ Филистеру возможность ускользать вездѣ, тогда какъ, ты думаешь уже схватить его. Филистеръ лежитъ предпочтительно подъ печкой, чувствуя себя здѣсь гораздо безопаснѣе; на крышѣ у него кружится голова.-- Такъ видишь ли, любезный Мурръ, не то ли же самое съ тобою?-- Въ противуположность Филистеру, кошечій буршъ откровененъ, честенъ, безкорыстенъ, смѣлъ, всегда готовъ помочь другу, не знаетъ ни какихъ отношеній кромѣ чести и благородства. Коротко: онъ рѣшительный антиподъ Филистера, а послѣ этого неужели ты еще останешься послѣднимъ и не сдѣлаешься лихимъ буршемъ?
   Живо чувствовалъ я справедливость словъ Муція. Я не зналъ только слова -- Филистеръ, а самый характеръ встрѣчалъ очень часто во многихъ котахъ, которыми всегда гнушался. Больно стало мнѣ, что, по какому-то странному заблужденію, попалъ я въ категорію этихъ презрительныхъ созданій, и потому рѣшился слѣдовать во всемъ совѣтамъ Муція. Какъ-то одинъ молодой человѣкъ, разсказывая Мейстеру о своемъ вѣроломномъ другѣ, назвалъ его помаднымъ созданіемъ. Тогда я рѣшительно не понялъ смысла этого выраженія, но теперь мнѣ показалось, что прилагательное "помадный" идетъ необыкновенно хорошо къ существительному Филистеръ, и я тотчасъ сообщилъ это другу Муціго.
   -- Прекрасно! воскликнулъ Муцій, вскочивъ въ восторгѣ и обнявъ меня крѣпко: теперь я вижу, что ты понялъ меня совершенно. Да, помаднымъ Филистеромъ зовутъ эту презрѣнную тварь, возстающую противъ благороднаго буршества, и которую мы вездѣ преслѣдуемъ. Мурръ, теперь ты доказалъ, что въ тебѣ въ самомъ дѣлѣ живетъ еще истинное чувство ко всему благородному, великому. Позволь прижать тебя еще разъ къ груди, въ которой бьется вѣрное германское сердце!
   Тутъ Муцій облапилъ меня снова и сказалъ, что въ полночь придетъ за мною на крышу и отведетъ на праздникъ, который даетъ одинъ изъ синьоровъ, а именно котъ Пуфъ.
   Въ это время Мейстеръ вошелъ въ комнату. Я, какъ обыкновенно, бросился къ нему на встрѣчу и, чтобъ доказать мою радость, ластился около него, валялся по полу. И Муцій вытаращилъ на него глаза, блестѣвшіе удовольствіемъ. Почесавъ немного мою голову и шею, Мейстеръ окинулъ глазами комнату, и нашедши все въ порядкѣ, сказалъ: "Ну, вотъ это хорошо! вы бесѣдовали тихо, спокойно, какъ добропорядочные, воспитанные люди. За это стоитъ наградить васъ."
   Сказавъ это, Мейстеръ пошелъ въ кухню. Предчувствуя его доброе намѣреніе, мы отправились за нимъ, испуская радостное "мяу!" И въ самомъ дѣлѣ Мейстеръ отворилъ кухонный шкафъ и вынулъ скелеты и косточки двухъ, вчера имъ обглоданныхъ, молодыхъ курицъ. Извѣстно, что наша порода почитаетъ куриные скелеты самымъ лучшимъ лакомствомъ. Ярко заблестѣли глаза Муція, хвостъ его завилялъ необыкновенно-выразительно, когда Мейстеръ поставилъ тарелку съ костями на полъ. Помня значеніе помаднаго филистера, я предложилъ Муцію лучшія части: шейку и грудину, а самъ ограничился грубѣйшими, ножками и крылышками. Когда остатки куръ исчезли, я хотѣлъ было спросить: не угодно ли моему другу чашку молока, но вспомнивъ, что это вопросъ филистерскій, выдвинулъ се тотчасъ изъ-подъ шкафа и пригласилъ его позабавиться этимъ сладостнымъ напиткомъ. Муцій вылокалъ молоко до суха, потомъ пожалъ мнѣ лапу и сказалъ со слезами на глазахъ: "Другъ Мурръ, ты живешь по-Лукулловски; но твое доброе, честное и благородное сердце избавитъ тебя отъ пошлостей филистерства. Благодарю, отъ души благодарю тебя!"
   Онъ простился со мною крѣпкимъ германскимъ пожатіемъ лапы, по обычаю праотцовъ, и вѣроятію, чтобъ скрыть глубокое чувство, вызвавшее слезы на глаза его, выскочилъ однимъ головоломнымъ прыжкомъ за окно на прилегающую крышу. Даже и меня, одареннаго отъ природы порядочною способностью прыгать, изумилъ этотъ отчаянный скачокъ, и далъ новый поводъ прославлять нашу породу, состоящую изъ врожденныхъ гимнастиковъ.
   Кромѣ того, другъ Муцій доказалъ мнѣ еще, что часто подъ грубою, страшною наружностью, скрывается сердце нѣжное, чувствительное.
   Я возвратился въ комнату Мейстера и расположился подъ печкой. Здѣсь, въ уединеніи, обдумавъ хорошенько мое прежнее нравственное расположеніе, мой прежній образъ жизни, я ужаснулся отъ одной мысли, какъ близокъ былъ я къ безднѣ погибели, и Муцій, не смотря на свою всклокоченную шерсть, показался мнѣ прекраснѣйшимъ геніемъ-спасителемъ. Теперь я долженъ былъ вступить въ новый міръ, избавиться отъ внутренней пустоты, сдѣлаться совершенно другимъ котомъ... сильно билось мое сердце отъ боязненно-радостнаго ожиданія!
   Еще задолго до полуночи я подошелъ къ Мейстеру и обыкновеннымъ "мя-ау"попросилъ выпустить меня вонъ.
   -- Съ удовольствіемъ, сказалъ Мейстеръ, отворяя дверь. Вѣчное лежанье и спанье подъ печкой не доведутъ тебя до хорошаго. Ступай въ среду тебѣ подобныхъ: можетъ быть, ты найдешь тамъ юношей сочувствующихъ.
   Ахъ! вѣрно Мейстеръ предчувствовалъ, что мнѣ предстояла новая жизнь!-- Въ самую полночь явился Муцій. Мы перебрались черезъ нѣсколько крышъ и наконецъ вскарабкались на совершенно ровную, почти итальянскую, гдѣ съ громкимъ, радостнымъ крикомъ встрѣтили насъ десять сиповатыхъ юношей, одѣтыхъ такъ же небрежно и странно, какъ Муцій. Муцій представилъ меня своимъ друзьямъ, превознося мои достоинства, мою Честность и въ особенности мое гостепріимное угощеніе рыбой, куриными костями и молокомъ: и заключилъ тѣмъ, что я желаю поступить въ число кошечьихъ буршей. Всѣ изъявили свое согласіе.
   За симъ послѣдовали нѣкоторые торжественные обряды, о которыхъ я умалчиваю, чтобы благосклонные читатели моей породы не подумали, что я вступилъ въ какой нибудь запрещенный орденъ, и даже теперь не потребовали меня къ суду. Впрочемъ, "югу увѣрить, что тутъ не было ни ордена, ни одного изъ его условій, то есть, статутовъ, таинственныхъ значковъ и тому подобнаго. Это было просто соединеніе косое, одномысленныхъ; и въ самомъ дѣлѣ вскорѣ оказалось, что всѣ мы предпочитаемъ молоко водѣ, мясо хлѣбу..
   Обряды заключились братскимъ пожатіемъ руки, поцалуемъ и непремѣннымъ условіемъ -- говорить другъ другу ты. Послѣ этого мы принялись за ужинъ, не роскошный, но веселый. Муцій приготовилъ прекраснѣйшій кошечій пуншъ. Если какому нибудь сластолюбивому юношѣ вздумается попросить у меня рецепта этого драгоцѣннаго напитка, то, къ-сожалѣнію, я его не знаю; помню только, что необыкновенная пріятность вкуса и крѣпость его зависѣли прсимущусстисино отъ прибавленія большаго количества сельДянаго разсола.
   Когда началась попойка, синьоръ Пуфъ затянулъ громовымъ голосомъ прелестную пѣсню: "Gaudeamus igitur!" Съ восторгомъ ощущалъ я по внутренней и по наружной перемѣнѣ, что сдѣлался прекраснѣйшимъ юношей. Мы пропѣли еще нѣсколько очень хорошихъ пѣсней, какъ напримѣръ: "Пусть политики болтаютъ" и т. д.; наконецъ синьоръ Пуфъ ударилъ мощною лапой по столу и возвѣстилъ, что теперь надобно спѣть настоящую посвятительную пѣснь: "Ессе quam bonum" и хоръ затянулъ "Ессе", и т. д.
   Никогда еще не слыхалъ я этой пѣсни. Музыка ее обдумана глубоко, вѣрно, гармонически и мелодически, таинственно, чудесно. Авторъ ея неизвѣстенъ. Многіе приписываютъ ее Генделю, другіе же увѣряютъ, что она была извѣстна задолго до Генделя, что, по "Виттенберской Хроникѣ" ее пѣли, когда принцъ Гамлетъ былъ еще Фуксомъ. Но, кто бы ни сочинилъ ее, она прекрасна, безсмертна. Въ особенности замѣчательно, что различныя соло, прерывающія хоръ, даютъ пѣвцамъ полную свободу дѣлать разныя препріятныя измѣненія. Нѣкоторыя изъ измѣненій, слышанныхъ мною въ эту ночь, остались въ моей памяти.
   Когда хоръ кончился, юноша съ черными и бѣлыми пятнами, началъ такъ:
   
             Шпицъ дискантикомъ ворчитъ,
             Пудель лаетъ грубо;
             Первый хвостикомъ франтитъ,
             Пудель больше губой.
   Хоръ: Ессе quam, etc. etc.
   Потомъ сѣрый:
             Вонъ Филистеръ, вонъ катитъ,
             Шапку вѣжливо снимаетъ...
             Фу ты чортъ, какъ онъ франтитъ,
             Цѣлый міръ въ ничто вмѣняетъ.
   Хоръ: Ессе quam, etc. etc.
   Потомъ желтый:
             Рыбамъ плавать суждено,
             И летать пернатымъ;
             Намъ же перьевъ не дано,
             Намъ, котамъ усатымъ.
   Хоръ: Ессе quam, etc. etc.
   Потомъ бѣлый:
             И мяукай и мурчи,
             Но когтями не царапай;
             Храбрость пылкую смягчи,
             Пусть въ покоѣ будетъ лапа.
   Хоръ: Ессе quam, etc. etc.
             Потомъ другъ Муцій:
             Мѣрить всѣхъ на свой аршинъ
             Обезьяна затѣваетъ:
             Промахнется, чортовъ сынъ,
             Хоть онъ носъ и поднимаетъ.
   Хоръ: Ессе quam, etc. etc.
   
   Я сидѣлъ возлѣ Муція. Всѣ соло, пѣтыя доселѣ, были такъ не похожи на мои прежніе стихи; что я опасался, что не попаду въ тонъ и ходъ цѣлаго; и потому, когда пришла моя очередь, я молчалъ, тогда-какъ хоръ давно уже кончилъ. Нѣкоторые подняли уже вверхъ стаканы съ громкимъ восклицаніемъ "pro poena!", но я собрался съ силами и запѣлъ:
   
   Лапу въ лапу, грудь на грудь!
   Не боимся бури, свиста;
   Буршемъ, буршемъ каждый будь,
   Презирай кота Филистра.
   
   Мой варіантъ понравился всѣмъ. Съ восторгомъ ринулись ко мнѣ благородные юноши, обнимали, прижимали меня къ своимъ сильно-біющимся сердцамъ. И здѣсь также отдали должную справедливость генію, живущему въ груди моей. Послѣ этого было предложено еще нѣсколько тостовъ въ честь многихъ великихъ котовъ, которые, не смотря на свою знаменитость, всегда и словомъ и дѣломъ гнушались всякаго филистерства. Наконецъ мы разстались.
   Пуншъ отуманилъ однако жъ мою голову, крышки вертѣлись подо мною, я едва держался на ногахъ, и то при помощи хвоста, который служилъ мнѣ балансомъ. Вѣрный Муцій, замѣтивъ мою колеблющуюся походку, не оставилъ меня и довелъ до дому.
   Въ головѣ шумѣло; какое-то новое, никогда еще неиспытанное волненіе, долго не давало мнѣ -- --
   (Макулат. лис.) -- -- зналъ также хорошо, какъ и проницательная г-жа Бенцонъ; но никакъ не предчувствовалъ, что получу отъ тебя извѣстіе сегодня. "Такъ говорилъ Мейстеръ, запирая въ ящикъ письменнаго стола нераспечатанное письмо Крейслера, руку котораго узналъ въ надписи на конвертѣ, и вышелъ въ паркъ.
   Мейстеръ имѣлъ обыкновеніе не распечатывать получаемыхъ писемъ иногда цѣлые дни. Если письмо ничтожно, разсуждалъ онъ, я ничего не теряю отъ этой отсрочки; если въ немъ какое ни будь непріятное извѣстіе, я выигрываю еще веселый или ничѣмъ непомраченный часъ; если же оно радостію, чтожъ за бѣда человѣку твердому подождать не-много? Конечно такое обыкновеніе не совсѣмъ похвально; человѣкъ, откладывающій письма до времени, никакъ не можетъ быть ни хорошимъ купцомъ, ни порядочнымъ политическимъ или даже и просто литературнымъ журналистомъ; кромѣ того сколько непріятностей можетъ изъ этого выйти и для всякаго другаго. Что касается до біографа, то онъ рѣшительно не вѣритъ стоическому хладнокровію Мейстера и приписываетъ это обыкновеніе просто нѣкотораго рода боязливости открыть тайну, хранящуюся подъ печатью. Но не смотря на то есть какое-то особенное наслажденіе получать письма, и потому намъ нравятся въ особенности люди, доставляющіе намъ это наслажденіе и именно, почтальоны, какъ давно уже замѣтилъ одинъ изъ остроумнѣйшихъ писателей. Это можно назвать пріятною мистификаціей самого себя. Біографъ помнитъ, какъ, бывши еще въ университетѣ, онъ ожидалъ однажды письма отъ одной любезной ему особы изъ отечественнаго города, съ такимъ нетерпѣніемъ, что со слезами на глазахъ просилъ почталіона принести ему его какъ можно скорѣе, обѣщая за то порядочную награду. Почтальонъ обѣщалъ, и черезъ нѣсколько дней принесъ въ самомъ Дѣлѣ письмо, величаясь, какъ будто отъ него зависило сдержать свое слово, и преспокойно опустилъ въ карманъ обѣщанную награду. Но біографъ и самъ, предаваясь, можетъ быть, черезъ-чуръ этому мистифированію самого себя, не знаетъ, ощущаешь ли и ты, любезнѣйшій читатель, это сладостное и вмѣстѣ тоскливое чувство, которое усиливаетъ и ускоряетъ біеніе сердца при распечатываніи письма, даже самого ничтожнаго. Можетъ быть, здѣсь пробуждается то же самое стѣсняющее грудь чувство, съ которымъ мы заглядываемъ во мракъ будущности, потому-что и здѣсь отъ легкаго подавленія пальцемъ открывается сокрытое. И сколько прекраснѣйшихъ надеждъ рушится вмѣстѣ съ роковою печатью, сколько чудныхъ мечтаній, развивающихся изъ нашей собственной сущности, уничтожается отъ листка, который, какъ чародѣйственный жезлъ, изсушаетъ въ одно мгновеніе цвѣтущій садъ, въ которомъ мы воображали гулять, и жизнь дѣлается для насъ безплодной, негостепріимной пустыней. Желаніе собраться съ духомъ, прежде чѣмъ легкое давленіе пальцемъ откроетъ сокрытое, извиняетъ нѣсколько не совсѣмъ хорошую привычку Мейстера. И самъ біографъ не безъ этой привычки. Было время, что каждое письмо, имъ получаемое, какъ ящикъ Пандоры, выбрасывало тысячи непріятностей и бѣдствій. Но хотя Мейстеръ и заперъ письмо капельмейстера въ ящикъ письменнаго стола или въ бюро, а самъ ушелъ гулять. Мы сообщимъ нашимъ читателямъ это письмо слово въ слово, сію же минуту. Іоганнесъ Крейслеръ писалъ слѣдующее:
   "Любезнѣйшій Мейстеръ!
   "La fin couronne les oeuvres!" могъ бы я воскликнуть, какъ Лордъ Клиффордъ въ Шекспировомъ Генрихѣ VI, когда свѣтлѣйшій Герцогъ Оркскій нанесъ ему смертельный ударъ. Я могъ бы воскликнуть то же самое, потому что шляпа моя, тяжело раненная, полетѣла въ кусты, а въ слѣдъ за нею и я, какъ человѣкъ, о которомъ на сраженіи говорится: онъ палъ. Но таковые люди встаютъ рѣдко, а вашъ Іоганнесъ вскочилъ въ то же самое мгновеніе. О своемъ раненомъ товарищѣ мнѣ нѣкогда было заботиться по тому, что дуло -пистолета грозило другимъ подаркомъ. Быстро отскочилъ я въ сторону, бросился на бандита и, не говоря ни слова, проткнулъ его моей шпагой. Вы всегда упрекали меня, что я совершенно лишенъ историческаго слога и никакъ не могу разсказывать безъ пустыхъ фразъ и отступленій. Что же скажете теперь, прочитавъ это краткое и связное описаніе итальянскаго приключенія въ паркѣ при Зигхартсгофѣ, которымъ благомыслящій князь управляетъ такъ кротко, что, для разнообразія, терпитъ даже бандитовъ.
   Но все, доселѣ сказанное, прошу принять за предварительное синоптическое изложеніе содержанія исторической главы, которую думаю написать вамъ вмѣсто письма, если только позволятъ мое нетерпѣніе и благочестивый пріоръ. Къ описанію собственно-ночнаго приключенія въ паркѣ мнѣ остается прибавить очень немногое. Когда выстрѣлъ раздался, я догадался тотчасъ, что дѣло шло о моей жизни, потому что ко время паденія почувствовалъ жгучую боль въ лѣвой сторонѣ головы, которую Гёніонссмюльскій конректоръ называлъ очень справедливо упрямою. Въ самомъ дѣлѣ, крѣпкая кость не поддалась свинцу, а о царапинѣ и говорить нечего. Но прошу васъ, любезнѣйшій Мейстеръ, увѣдомьте меня, увѣдомьте какъ можно поскорѣе, сегодня ввечеру, или, по крайней мѣрѣ, завтра поутру, въ чье тѣло вонзилась моя шпага. Мнѣ было бы очень пріятію узнать, что я пролилъ не простую человѣческую кровь. Если мое предчувствіе справедливо, то сама судьба заставила меня свершить дѣло, которое предсказывалъ духъ мрака у васъ въ рыбачьей хижинѣ, и маленькая шпага, которой я защищался противъ убійцы, была ужаснымъ мечемъ Немезиды, карающей за кровавое преступленіе! Лишите мнѣ обо всемъ, Мейстеръ, и въ особенности объ миньятюрномъ портретѣ, который дали мнѣ вмѣсто оружія. Или, нѣтъ, не пишите мнѣ объ немъ ничего. Оставьте у меня эту голову Медузы, при взглядѣ на которую цѣпенѣетъ самый порокъ; не объясняйте мнѣ ея таинственнаго значенія. Мнѣ все кажется, что этотъ талисманъ потеряетъ свою силу, когда я узнаю, какое созвѣздіе одарило его ужасными чарами. Вы не повѣрите, Мейстеръ, до сихъ поръ я еще не рѣшился разсмотрѣть его хорошенько. Когда будетъ нужно, вы разскажете мнѣ все, что нужно, и я возвращу вамъ его; но теперь ни слова. Обратимся къ моей исторической главѣ.
   Когда я вонзилъ шпагу въ тѣло вышеупомянутаго кого-то, мнѣ послышались приближавшіеся голоса, и я пустился бѣжать съ быстротою Алиса, все еще полагая себя въ опасности. Я думалъ бѣжать въ 3игхартсвейлеръ, но въ темнотѣ сбился съ дороги. Все еще надѣясь отыскать се, я не останавливался, перебрался черезъ нѣсколько рвовъ, взобрался наконецъ на какую-то крутизну и, отъ утомленія, упалъ безъ чувствъ въ маленькомъ лѣсочкѣ. Вдругъ передъ глазами что-то заблестѣло: я почувствовалъ въ головѣ сильную колючую боль, и пробудился отъ мертвеннаго сна. Изъ раны вытекло много крови; я завязалъ ее платкомъ и началъ осматриваться, гдѣ я. Въ недальнемъ разстояніи возвышались величественныя развалины какого-то замка. Вы вѣрно догадываетесь, Мейстеръ, что я, къ моему немалому изумленію, попалъ на Гейерштейнъ.
   Боль въ ранѣ уменьшилась, я чувствовалъ себя какъ-то легче и свѣжѣе. Я вышелъ изъ рощицы, служившей мнѣ спальней,-- солнце всходило и привѣтствовало золотыми лучами вершины горъ и деревьевъ. Птицы проснулись, щебеча купались въ прохладной утренней росѣ и высоко взвивались къ небу. Подо мною лежалъ Зигхартсгофъ, еще подернутый ночнымъ туманомъ; по вскорѣ туманъ упалъ, и весь долъ облился золотомъ. Озеро парка блестѣло какъ зеркало; рыбачья хижина виднѣлась бѣловатой точкой; мнѣ казалось, что я вижу даже и мостикъ. Вчера, представилось мнѣ давнопрошедшимъ, отъ котораго осталось только грустное воспоминаніе потеряннаго на вѣки, воспоминаніе мучительное и вмѣстѣ сладостное!-- "Шутъ!" восклицаете вы, Мейстеръ: "да что же пропало у тебя на вѣки, въ этомъ давнопрошедшемъ вчера?-- Ахъ, Мейстеръ! еще разъ становлюсь я взглянуть на выдающуюся вершину Гейерштейна, и простираю руки, какъ орлиныя крылья, думая перенестись туда, гдѣ царило сладостное очарованіе, гдѣ любовь, не ограничиваемая ни временемъ, ни пространствомъ, любовь вѣчная, явилась мнѣ какъ міровый духъ въ небесныхъ звукахъ, которые были само страстное желаніе, безконечное стремленіе!-- Знаю, что почти подъ носомъ сидитъ у меня проклятый, голодный рецензентъ, разбирающій ради насущнаго хлѣба, и спрашиваетъ насмѣшливо: возможно ли, чтобъ звукъ имѣлъ голубые глаза?-- Я привожу самое ясное доказательство, что звукъ собственно то же, что взоръ, прорывающійся изъ міра свѣта, сквозь разодранныя тучи; но рецензентъ не останавливается, спрашиваетъ: гдѣ же лобъ, волоса, уста, губы, руки, ноги, и никакъ не соглашается, чтобъ простой, чистый звукъ былъ одаренъ всѣми этими частями. О! я очень хорошо донимаю, что подразумѣваетъ этотъ негодяй; онъ думаетъ, что до тѣхъ поръ, пока я буду glebae adscriptus, какъ онъ, и другіе, до тѣхъ поръ, пока всѣ мы не станемъ кормиться одними солнечными лучами, эта вѣчная любовь, нежелающая ничего кромѣ самой себя, и о которой всякой болванъ можетъ болтать.... Мейстеръ, мнѣ не хотѣлось бы, чтобъ вы приняли сторону голоднаго рецензента: это огорчило бы меня сильно. И скажите, есть ли у васъ на это хоть одна достаточная причина? Обнаружилъ ли я хоть разъ наклонность къ плаксивому дурачеству школьниковъ? Желалъ ли я когда нибудь, подобно Ромео, превратиться въ перчатку Юліи, только для того, чтобъ имѣть возможность прикасаться къ щекамъ ея?-- Повѣрьте, Мейстеръ, пусть люди говорятъ, что хотятъ, а у меня въ головѣ нѣтъ ничего кромѣ нотъ, а въ сердцѣ звуковъ. Иначе, гдѣ бы мнѣ написать такую вычурную и вмѣстѣ связную вечерню, какъ та, которая лежитъ теперь въ верху на моемъ письменномъ столѣ. Но я опять отбился отъ исторіи. Ни слова -- я продолжаю.
   Вдали раздавался сильный мужской голосъ, приближавшійся все болѣе и болѣе. Вскорѣ я увидалъ Бенедиктинца, который, распѣвая латинскій гимнъ, взбирался на верхъ по проложенной тропинкѣ. Онъ остановился не далеко отъ меня, замолкъ, снялъ свою широкую дорожную шляпу, отеръ платкомъ потъ съ лица, осмотрѣлся вокругъ и исчезъ между деревьями. Мнѣ какъ-то вздумалось присоединиться къ нему. Онъ былъ очень толстъ; солнце пекло сильно: вѣрно онъ остановился для отдыха въ какомъ нибудь тѣнистомъ мѣстечкѣ. И въ самомъ дѣлѣ, вошедъ въ рощу, я увидалъ, что почтенный расположился на мшистомъ камнѣ. Большой отломокъ скалы служилъ ему вмѣсто стола. Онъ разостлалъ на немъ свой платокъ, вынулъ изъ котомки хлѣбъ и порядочный запасъ дичи. "Sed praeter omnia bibendum quid!" сказалъ онъ про себя, и налилъ изъ плетеной бутылочки чего-то въ серебряный стаканчикъ, который вынулъ изъ кармана.
   -- На здоровье! воскликнулъ я, подошедъ къ нему.
   Не отнимая стакана отъ губъ, взглянулъ онъ на меня, и я тотчасъ узналъ моего честнаго, веселаго друга Гиларія, патера префекта chori Канцгеймскаго Бенедиктинскаго аббатства.
   -- Благодарю, сказалъ онъ, не сводя съ меня изумленныхъ глазъ.
   -- О, любезнѣйшій, достойнѣшій патеръ Гиларій! воскликнулъ я: вспомнивъ о своей страной головной повязкѣ и ранѣ: пожалуй-ста не принимайте меня за бѣглаго Индуса или какого другаго бродягу: я, просто, вашъ другъ и капельмейстеръ Іоганнесъ Крейслеръ!
   -- Клянусь св. Бенедиктомъ! воскликнулъ Гиларій радостно: я узналъ бы васъ тотчасъ, прекраснѣйшій композиторъ и превосходнѣйшій другъ; но, per diem, скажите, откуда вы и что съ вами случилось? Я полагалъ, что вы при дворѣ герцога in floribus.
   Въ короткихъ словахъ повѣдалъ я ему все, и какъ я былъ вынужденъ воткнуть мою шпагу въ тѣло человѣка, которому вздумалось принять меня за мишень, и почему я предполагаю, что стрѣлокъ былъ вѣроятно итальянскій принцъ, котораго величали Гекторомъ, такъ как\ многихъ злыхъ собакъ.-- "Теперь, патеръ Гиларій присовѣтуйте, что мнѣ дѣлать? возвратиться ли въ Зигхартсвейлеръ или..."
   Такъ заключилъ я разсказъ мой. Гиларій, акомпанировавшій ему не однимъ: Гмъ -- да -- вотъ-пресвятой Бенедиктъ --, поглядѣлъ съ минуту въ землю, и потомъ, пробормотавъ bibamus, осушилъ стаканъ разомъ.
   -- На первый случай, сказалъ онъ, отеревъ ротъ рукою: я не знаю ничего лучше, какъ посовѣтовать вамъ присѣсть и позавтракать вмѣстѣ со мною. Рекомендую вамъ этихъ куропатокъ; только вчера застрѣлилъ ихъ почтеннѣйшій братъ Макарій, который, какъ вамъ извѣстно, попадаетъ во все, кромѣ такта и нотъ въ отвѣтномъ пѣніи. Зажарилъ же ихъ, изъ любви ко мнѣ, самъ братъ Евсевій. Что же касается до вина, то оно не оскорбитъ гортани бѣглаго капельмейстера. Это настоящій Боксбеутель, carissime Іоганнесъ, настоящій изъ госпиталя св. Іоанна въ Вюрцбургѣ. Мы, недостойные служители Всевышняго, получаемъ его безъ всякой подмѣси -- ergo bibamus.
   Онъ налилъ полный стаканъ и подалъ его мнѣ. Я не заставилъ просить себя долго, и напалъ пить и ѣсть какъ человѣкъ, нуждающійся въ подобномъ подкрѣпленіи.
   Гиларій выбралъ для завтрака самое лучшее мѣсто. Густой, березовый лѣсокъ осѣнялъ цвѣтущую лужайку, и быстрый ручей, пробиравшійся по каменистому ложу, дышалъ прохладою. Чувство какого-то довольства, спокойствія, проникло все существо мое, и между тѣмъ какъ патеръ Гиларій разцвѣчивая разсказъ свой прекраснѣйшею кухонною латинью, повѣствовалъ о перемѣнахъ, случившихся въ аббатствѣ съ тѣхъ поръ, какъ я оставилъ его, я прислушивался къ шелесту деревъ, къ журчанью ручья. Они говорили мнѣ утѣшительными мелодіями.
   Вѣроятно, что патеръ Гиларій приписалъ мое молчаніе заботѣ, о случившемся.
   Да будьте же веселье, капельмейстеръ! воскликнулъ онъ, подавая мнѣ снова налитой стаканъ: вы пролили кровь -- правда; а проливать кровь грѣшно. Но distingendum est inter et inter.-- Всякому жизнь дороже всего: вѣдь она дается только разъ. Вы защищали свою жизнь, а этого Церковь никакъ не запрещаетъ, и ни нашъ добрый аббатъ, ни какой другой служитель Всевышняго не откажутъ вамъ въ отпущеніи, даже если, по неосторожности, вы попали въ свѣтлѣйшую внутренность. Ergo bibamus! Vir sapiens non te abhorrebit, domine!-- Но, любезнѣйшій Крейслеръ, если вы возвратитесь въ Зигхартсвейлеръ, васъ начнутъ тотчасъ допрашивать: cur, quomodo,quando, ubi, и если вы скажете въ свое оправданіе, что принцъ хотѣлъ васъ убить сзади, то еще повѣрятъ ли вамъ? ІЫ jacetlepus in ріреге! Такъ видите ли, капельмейстеръ какъ... Hobibendum quid, любезнѣйшій...
   Тутъ онъ осушилъ наполненный стаканъ и потомъ продолжалъ:
   -- Да, такъ вотъ видите ли, капельмейстеръ, Боасбсутель въ разъ родитъ прекрасный совѣтъ. Я шелъ въ монастырь Всѣхъ Святыхъ, чтобъ попросить у тамошняго префекта chori новой музыки для наступающихъ праздниковъ. Два или три раза перерывалъ я уже всѣ свои ноты -- все старое. Что же касается до музыки, которую вы для насъ сочинили, когда жили въ нашемъ монастырѣ, она конечно прекрасна и нова, но прошу не прогнѣваться, расположена такъ странно, что ни на мгновеніе нельзя спустить глазъ съ партитуры. Чуть покосишься сквозь рѣшетку на какое нибудь хорошенькое личико, какъ разъ пропустишь паузу или что нибудь подобное, а тутъ и пошла путаница! Ad patibulum cum illis....И потому я думаю.... но, bibamus!
   Мы выпили еще по стакану.
   -- Desuni, которыхъ нѣтъ, а которыхъ нѣтъ, тѣхъ нельзя и спрашивать, продолжалъ Гиларііі: и потому я думаю, не лучше ли вамъ отправиться тотчасъ со мною въ аббатство, которое, если итти прямо, отсюда неболѣе двухъ часовъ ходьбы. Въ аббатствѣ вы безопасны отъ всѣхъ преслѣдованій, отъ всѣхъ hostium insigias. Я приведу васъ туда, какъ живую музыку, и вы пробудете у насъ, сколько вамъ угодно. Нашъ добрый аббатъ снабдитъ васъ всѣмъ нужнымъ; вамъ дадутъ тончайшее бѣлье, а сверху вы надѣнете бенедектинскую одежду, которая къ вамъ очень пристанетъ. По, чтобъ вы не были похожи на избитаго, изображеннаго на картинѣ Милосердаго Самаритянина, возьмите мою дорожную шляпу, а я прикрою свою лысину капишономъ. Bibendum quid, любезнѣйшій!
   Выпивъ еще Гиларій выполоскалъ стаканъ въ ручьѣ, уложилъ остатки завтрака въ котомку, нахлобучилъ на мою голову свою шляпу, и воскликнулъ радостно: "Капельмейстеръ! если мы пойдемъ шагъ за шагомъ, то и тогда придемъ къ звону ad conventuum conventuales, то есть, къ тому времени, когда высокопочтенный аббатъ садится за столъ.
   Вы догадаетесь, любезный Мейстеръ, что я принялъ охотно предложеніе веселаго патера. Аббатство во многихъ отношеніяхъ могло быть для меня благодѣтельнымъ убѣжищемъ.
   Мы шли довольно тихо, разговаривая о всякой всячинѣ, и прибыли въ-самомъ-дѣлѣ, какъ говорилъ патеръ Гиларій, къ обѣду.
   Чтобъ предупредить всѣ вопросы, Гиларій сказалъ аббату, что дорогой онъ узналъ случайно, что я живу въ Зигхартсвейлерѣ, и потому ему показалось лучше, не ходя въ монастырь Всѣхъ Святыхъ за нотами, привести самого сочинителя, какъ цѣлый, неистощимый музыкальный магазинъ.
   Аббатъ Хризостомъ (кажется, я разсказывалъ вамъ объ немъ много) принялъ меня съ непритворною радостью добраго человѣка и похвалилъ догадку патера Гиларія.
   Я преобразовался въ порядочнаго Бенедиктинца, живу въ большой, высокой комнатѣ главнаго корпуса, сочиняю гимны, вечерни, дѣлаю замѣтки для большой торжественной обѣдни; репетирую, дерижирую оркестромъ за рѣшеткою хоръ. Я такъ уединился, что почти могу сравнить себя съ Тартини, который, страшась мщенія кардинала Корнаро, бѣжалъ въ Ассиской монастырь Миноритовъ, гдѣ черезъ нѣсколько лѣтъ, и то случайно, открылъ его одинъ падуанецъ. Такъ и вамъ, Мейстеръ, какъ этому падуанцу, пришлось бы дожидаться, пока вѣтеръ дунетъ и, по счастливому случаю, откроетъ занавѣску хоръ; но я не могъ не писать къ вамъ. Пожалуй, вы подумали бы, что со мной случилось Богъ знаетъ что. Вѣрно нашли мою шляпу и дивились не мало, куда дѣвала она голову, надъ которой царила такъ долго! Мейстеръ! какое-то особенное благодѣтельное спокойствіе воцарилось въ груди моей: неужели я въ пристани? Недавно, проходя по берегу озера, которое находится въ серединѣ большаго монастырскаго сада, я увидалъ въ водѣ собственное отраженіе, шедшее рядомъ со мною, а Этотъ человѣкъ", сказалъ я самъ себѣ, "спокоенъ, разсудителенъ, держится прямаго пути твердо, не сбиваясь, не блуждая, какъ прежде, въ безпредѣльныхъ пространствахъ, и какъ я счастливъ, что этотъ человѣкъ я самъ. Давно ли изъ другаго озера взиралъ на меня роковой двойникъ...." Но ни слова, ни слова объ этомъ! Мейстеръ, не напоминайте мнѣ ни чьихъ именъ -- не разсказывайте ничего, не говорите даже, кого прокололъ я. Пишите только о себѣ, и какъ можно болѣе. Братья собрались на репетицію, и я заключаю мою историческую главу и письмо. Прощайте, добрый Мейстеръ, и не забывайте меня и проч. и проч."
   Блуждая въ отдаленныхъ заросшихъ аллеяхъ парка, обдумывалъ Мейстеръ судьбу своего юнаго друга, съ которымъ такъ недавно соединился и снова долженъ былъ разстаться. Онъ видѣлъ ребенка Іоганнеса и себя за клавесиномъ стараго дяди въ Гёніонесмюлѣ. Малютка разыгрывалъ труднѣйшую сонату Себастіана Баха, какъ взрослый, и онъ за это наполнялъ его карманы потихоньку конфектами и печеньемъ. Ему казалось, что это было такъ недавно; а этотъ ребенокъ былъ уже мужемъ, котораго прихотливая судьба запутала въ какія-то таинственныя отношенія. Мысль о прошедшемъ, о непонятномъ настоящемъ, развила передъ нимъ нечувствительно картину его собственной жизни.
   Отецъ его, строгій, упрямый человѣкъ, засадилъ его почти насильно за работу органовъ, которой занимался самъ какъ ремесломъ. Онъ не терпѣлъ, чтобъ кто нибудь, кромѣ мастера, занимался устройствомъ самого органа и ученикамъ его открывался внутреній механизмъ тогда только, когда они выучатся уже совершенно мастерствамъ столярному, слесарному и проч. Вѣрность, прочность и звучность почиталъ онъ главными достоинствами; до души же и тона ему не было никакого дѣла, и потому очень справедливо находили звуки всѣхъ его органовъ жесткими, грубыми. Кромѣ того, онъ ужасно любилъ всѣ дѣтскія штучки стараго времени. Такъ къ одному органу онъ придѣлалъ Давида и Соломона, которые, во время игры, съ изумленіемъ повертывали головками; коротко, изъ его рабочей не выходило ни одного инструмента безъ ангеловъ, трубящихъ, бьющихъ тактъ, безъ пѣтуховъ кричащихъ, махающихъ крыльями и т. д. Мейстеръ Абрагамъ избавлялся отъ заслуженныхъ или незаслуженныхъ побои, и пріобрѣталъ родительскую ласку только выдумкою какой нибудь покой штучки или сильнѣйшаго кукареку для пѣтуха приготовляемаго органа. Съ нетерпѣніемъ ожидалъ онъ времени, въ которое, по обычаю ремесленниковъ, начнетъ свое странствованіе. Наконецъ это время настало, и онъ оставилъ домъ родительскій, чтобъ никогда въ него не возвращаться.
   Во время странствованія съ другими, по большей части буйными и грубыми подмастерами, онъ зашелъ однажды въ аббатство Св. Блазія, въ Шварцвальдѣ, и услышалъ тамъ знаменитые органы стараго Іоганнеса Зильбермана. Полные, чудные звуки ихъ пробудили въ немъ впервые понятіе о чарахъ благозвучія, перенесли его въ міръ совершенно-новый, и съ этой минуты онъ полюбилъ свое искусство, которымъ занимался до сихъ поръ съ отвращеніемъ. Но вмѣстѣ съ тѣмъ и прежняя жизнь его показалась ему такъ ничтожною, что онъ рѣшился употребить всѣ силы, чтобъ вырваться изъ этого тинистаго болота. Благодаря природнымъ способностямъ и въ особенности необыкновенной понятливости, онъ подвигался быстро въ образованіи, и, не смотря на то, часто ощущалъ свинцовыя гири прежняго воспитанія, прежней жизни въ кругу пошлой обыкновенности. Соединеніе съ Кіарой, этимъ чуднымъ, таинственнымъ созданіемъ, было вторымъ свѣтлымъ мгновеніемъ въ его жизни. Такимъ образомъ пробужденіе понятія о благозвучіи и любовь Кіары составили чудный дуализмъ его поэтическаго. бытія, имѣвшій такое благотворное вліяніе на его грубую, но могучую природу. Случай или, вѣрнѣе, искусство въ разныхъ механическихъ штукахъ, которымъ онъ умѣлъ придавать видъ какой-то таинственности, перенесло его прямо изъ шинковъ и трактировъ, гдѣ, въ облакахъ табачнаго дыма, раздавались грубыя пѣсни, въ сферу совершенно-новую. Оставаясь вѣчно чуждымъ въ этой сферѣ, онъ удерживался въ ней только тѣмъ, что никакъ не измѣнялъ рѣзкому тону, дарованному ему самой природой. Этотъ рѣзкій тонъ возрасталъ постоянно, и такъ-какъ основывался не на грубости, а на здравомъ смыслѣ, вѣрномъ взглядѣ на жизнь и на истекающей отсюда насмѣшкѣ, то мудрено ли, что тамъ, гдѣ юноша былъ только терпимъ, мужъ внушалъ къ себѣ уваженіе, какъ начало опасное. Ничего нѣтъ легче, какъ дать почувствовать свое превосходство нѣкоторымъ знатнымъ людямъ, которые стоятъ всегда ниже того, за что ихъ принимаютъ. Вотъ объ этомъ-то думалъ Мейстеръ, возвращаясь съ прогулки, и дума эта заставила его расхохотаться отъ души.
   Воспоминаніе же объ аббатствѣ Св. Благія и Кіярѣ, навело-было на него сильную грусть, которой онъ поддавался такъ-рѣдко. "Отчего же рана, которую я полагалъ давно зажившею, точитъ еще и теперь теплую кровь?" говорилъ онъ самъ себѣ. "Отчего и теперь еще увлекаюсь я пустыми мечтами, тогда-какъ все говоритъ мнѣ, что я долженъ противудѣйствовать злымъ ковамъ духа мрака!" Какое-то смутное предчувствіе, что даже его собственному бытію грозитъ какая-то неизвѣстная опасность, стѣснила грудь его. Но тутъ, какъ мы видѣли, мысленный переходъ къ знатнымъ людямъ, разсмѣялъ его, и ему стало легче.
   Онъ возвратился въ рыбачью хижину, чтобъ прочесть письмо Крейслера.
   Между тѣмъ въ замкѣ свершились чудныя вещи.
   -- Непостижимо, необъяснимо ни теоріей ни опытомъ! восклицалъ лейбъ-медикъ.
   -- Я ожидалъ этого, и принцесса не компрометирована, говорила княгиня.
   -- На-строго запретилъ я; но эта Crapule прислуживающихъ ословъ не имѣетъ ушей. Оберъ-гофмаршалъ долженъ смотрѣть, чтобъ впередъ никто не давалъ принцу пороху, ворчалъ князь.
   -- Благодареніе Богу, она спасена! восклицала совѣтница Бенцонъ.
   Между-тѣмъ принцесса Гедвига смотрѣла въ окно своей спальни и изрѣдка брала отрывистые аккорды на гитарѣ, которую Крейслеръ бросилъ въ досадѣ и получилъ потомъ изъ рукъ Юліи, какъ увѣрялъ, освященною. На софѣ сидѣлъ принцъ Игнатій, плакалъ и кричалъ безпрестанно: "больно, больно!" Подлѣ стояла Юлія и терла сырой картофель на серябряное блюдечко.
   Все это находилось въ тѣсной связи съ случаемъ, который врачъ называлъ очень-справедливо чудеснымъ, необъяснимымъ практикой. Принцъ Игнатій, какъ извѣстно уже нашимъ читателямъ, сохранилъ невинную шаловливость и счастливую беззаботность шестилѣтняго ребенка. Между прочими его игрушками, была у него маленькая мѣдная пушечка. Эта пушечка нравилась ему болѣе всего; но онъ игралъ ею рѣдко, потому-что для этого надобно было многое: и порохъ, и дробь, и птичка. Если же ему случалось добыть все нужное, то онъ выстраивалъ свое войско во-фрунтъ, судилъ птичку военнымъ судомъ за возмущеніе, которое произвела она въ бывшихъ владѣніяхъ его родителя, приклеивалъ черное сердце къ груди ея, привязывалъ ее къ подсвѣчнику, заряжалъ пушку и стрѣлялъ въ измѣнницу. Если же выстрѣлъ не лишалъ ея тотчасъ жизни, то обыкновенно довершалъ справедливое наказаніе перочиннымъ ножичкомъ.
   Фрицъ, десятилѣтній сынъ садовника, досталъ ему прекрасную овсянку и, какъ обыкновенно, получилъ за нее крону. Въ отсутствіи егерей, принцъ пробрался въ ихъ комнату, отыскалъ порохъ и дробь, и запасся и тѣмъ и другимъ. Онъ уже хотѣлъ приняться за экзекуцію, нетерпѣвшую никакого отлагательства, потому что овсянка употребляла всевозможныя усилія освободиться, какъ вдругъ ему пришло въ голову потѣшить казнію измѣнницы принцессу Гедвигу, которая стала теперь такъ добра и послушна. Онъ взялъ ящищекъ, въ которомъ находилось его войско, пушку и птичку, и, не смотря на запрещеніе ходить въ комнату Гедвиги, прокрался въ нее потихоньку. Гедвига лежала, одѣтая, на постелѣ, все еще въ каталептическомъ состояніи.
   Не разсуждая долго, онъ привязалъ птичку къ подсвѣчнику, выстроилъ войско, зарядилъ пушку, поднялъ принцессу съ постели, подвелъ къ столу и объяснилъ, что она представляетъ теперь главнокомандующаго, а онъ князя, и смѣтѣ исполнителя справедливаго суда. Отъ преизбытка въ муниціи, онъ нетолько положилъ слишкомъ большой зарядъ, но усыпалъ еще весь столъ порохомъ; и потому, когда поднесъ фитиль, раздался ужасный выстрѣлъ,-- порохъ на столѣ вспыхнулъ и обжогъ ему руку. Онъ закричалъ отъ боли, и совсѣмъ не замѣтилъ, что принцесса въ то же самое мгновеніе упала на полъ. Громко раздался роковой выстрѣлъ по коридорамъ, и все, предчувствуя несчастіе, бросилось въ спальню принцессы, -- даже самъ князь и княгиня, забывъ на этотъ разъ всякій этикетъ. Прислужницы подняли Гедвигу съ полу, положили на постель и побѣжали тотчасъ за лейбъ-медикомъ. По безпорядку на столѣ и по реву принца, Князь догадался тотчасъ, въ чемъ дѣло.-- "Видишь ли, Игнатій," сказалъ онъ принцу, сверкая глазами, "все это отъ твоихъ ребячьихъ глупостей. Полно же ревѣть, какъ мальчишка; спроси лучше мази отъ обжоги. Вспороть розгами -- надобно -- бы -- тебя -- за --"
   Слова замерли на устахъ князя, и онъ вышелъ величественно изъ комнаты. Все оцѣпенѣло отъ ужаса, потому-что только два раза говорилъ князь принцу ты и называлъ его просто Игнатій, и оба раза въ сильномъ, ни чѣмъ неукротимомъ гнѣвѣ.
   Когда лейбъ-медикъ объявилъ, что это кризисъ и что счастливое окончаніе припадка принцессы и совершенное выздоровленіе ея теперь несомнѣнны, княгиня сказала довольно хладнокровно: "Dieu soit loué! Дать мнѣ знать, когда она придетъ въ себя". Послѣ этого она обняла очень-нѣжно плачущаго, принца и вышла вслѣдъ за княземъ..
   Въ эту самую суматоху совѣтница пріѣхала въ замокъ вмѣстѣ съ Юліей. Услышавъ о случившемся, обѣ бросились тотчасъ въ комнату больной. Совѣтница стала на колѣни подлѣ постели, взяла руку Гедвиги и глядѣла ей въ глаза неподвижно. Юлія рыдала, воображая, что смертный сонъ осѣнилъ ея друга. Черезъ нѣсколько минутъ принцесса вздохнула и пролепетала глухимъ, едва слышнымъ голосомъ: "онъ умеръ!" Принцъ Игнатій, забывъ о своей боли, воскликнулъ радостно: -- Да, да, убитъ на повалъ, прострѣленъ въ самое сердце!-- "Знаю," прошептала принцесса, закрывъ опять глаза, которые было-открыла: "знаю, капля крови, выкатившаяся изъ сердца, заронилась въ мою грудь, и я оцѣпенѣла какъ кристаллъ, и только эта капля жила въ трупѣ!" -- Гедвига, сказала совѣтница тихо и нѣжно, пробудитесь отъ этого тягостнаго, ужаснаго сновидѣнія. Гедвига, вы не узнаете меня?--
   Принцесса сдѣлала легкое движеніе, какъ бы желая показать, чтобъ ее оставили одну.
   -- Гедвига, продолжала совѣтница, Юлія здѣсь.
   Кроткая улыбка блеснула на устахъ Гедвиги. Юлія наклонилась къ ней и тихонько поцаловала поблѣднѣвшія губы подруги.
   -- Все кончено, прошептала Гедвига едва-слышнымъ голосомъ. Черезъ нѣсколько минутъ я буду опять здорова. Я чувствую это.
   До сихъ поръ еще никто не позаботился о маленькомъ измѣнникѣ, лежавшемъ на столѣ съ растерзанной грудью. Только теперь увидѣла его Юлія и догадалась, что принцъ Игнатій принялся снова за игру, для нея столь -ненавистную.
   -- Принцъ, сказала она раскраснѣвшись, принцъ! что сдѣлала вамъ бѣдная птичка, за что убили вы ее такъ жестокосердо? Это глупая, гадкая игра. Вы обѣщали мнѣ оставить ее и не сдержали своего слова. Послушайте же, если вы обманете меня еще разъ, я никогда не буду разстанавливать вашихъ чашекъ, никогда не буду учить вашихъ куколъ говорить, не стану разсказывать вамъ объ водяномъ королѣ!
   -- Не сердитесь же, дѣвица Юлія! простоналъ принцъ. Это ужасная каналья. Она отрѣзала у всѣхъ моихъ солдатъ Фалды и кромѣ того сдѣлала бунтъ.... Ой, больно, больно!
   Совѣтница взглянула, улыбаясь, на принца, потомъ на Юлію, и сказала:
   -- Какъ не стыдно плакать отъ вздорной обжоги! Впрочемъ нечего дожидаться аптекаря, онъ продѣлаетъ свою мазь цѣлую вѣчность. Есть домашнія средства: принесите сыраго картофелю.
   Она пошла было вонъ, но вдругъ, какъ бы остановленная внѣзапно-блеснувшей мыслью, воротилась, обняла Юлію и прибавила: "Милое дитя мое, ты всегда будешь тѣмъ, чѣмъ должна быть! берегись только сумасшедшихъ энтузіастовъ, не слушай ихъ гибельныхъ, обольстительныхъ рѣчей."
   Сказавъ это, она взглянула еще разъ на принцессу и вышла.
   Аптекарь вошелъ съ огромнымъ пластыремъ и началъ увѣрять, что онъ давно уже ждалъ всемилостивѣйшаго принца въ его комнатахъ, никакъ не предполагая, чтобъ онъ находился въ спальнѣ всемилостивѣйшей принцессы. Онъ приблизился къ принцу съ пластыремъ; но старая каммерфрау, принесшая двѣ огромныя картофелины на серебряномъ блюдечкѣ, заступила ему дорогу, утверждая, что отъ обжоги нѣтъ ничего лучше сыраго картофелю.
   -- Я сама натру его для васъ, любезнѣйшій принцъ! сказала Юлія, взявъ блюдечко изъ рукъ каммерфрау.
   -- Свѣтлѣйшій принцъ! воскликнулъ аптекарь въ испугѣ: подумайте! домашнее средство для обжоги вашей высокой особы! Искусство, одно искусство должно тутъ дѣйствовать!
   Онъ хотѣлъ было опять подойдти къ принцу, но принцъ отскочилъ въ сторону, восклицая: "нѣтъ, нѣтъ! дѣвица Юлія сама приготовитъ мнѣ лекарство; мнѣ не надобно искусствъ; искусство можетъ убираться къ чорту!
   Искусство раскланялось, и бросивъ злобный взглядъ на каммерфрау, вышло вонъ.
   Юлія слышала, что дыханіе Гедвиги становилось все сильнѣе и сильнѣе, и какъ же удивилась она, когда...
   (Мур. продолж.) -- заснуть. Я переворачивался со стороны на сторону, принималъ всѣ возможныя положенія: то вытягивался, то свертывался въ клубокъ, то клалъ голову на мягкія лапки, то вилялъ хвостомъ, то прикрывалъ имъ глаза, то повертывался на сторону, протягивалъ лапки впередъ, а хвостъ назадъ, оставляя его въ равнодушной неподвижности. Все напрасно!-- Мысли и представленія становились все смутнѣе, все безсвязнѣе, и наконецъ я перешелъ въ бредъ, который можно назвать бореніемъ сна со бдѣніемъ, какъ очень справедливо говорятъ Морицъ, Давидсонъ, Рудофъ, Тидсманъ, Вингольтъ, Шубертъ, Клугге и другіе физіологи, писавшіе о снѣ и сновидѣніяхъ, и которыхъ я впрочемъ не читалъ.
   Солнце свѣтило уже въ окна комнаты Мейстера, когда я пробудился отъ этого бреда, отъ этой борьбы бдѣнія со сномъ, къ настоящему, ясному сознанію. Но каково же было это пробужденіе, это сознаніе!-- О, юноша, пробѣгающій сіи строки! навостри уши, читай внимательнѣе, чтобъ не пропустить великаго нравственнаго вывода!-- Вникни въ это, конечно слабое, описаніе состоянія тягостнаго, безутѣшнаго, вникни, повторяю еще разъ; и если попадешь въ общество буршей и примешься впервые за кошечій пуншъ, берегись, прихлебывай его по немногу, а если этого не потерпятъ, сошлись на меня и на мой опытъ: котъ Мурръ да будетъ твоимъ авторитетомъ, и надѣюсь, что каждый признаетъ авторитетъ этотъ достаточнымъ.
   И такъ, въ физическомъ отношеніи, кромѣ усталости и совершеннаго разслабленія, меня мучило еще какое-то особенное, противунормальное раздраженіе желудка, который, именно въ слѣдствіе своего противунормальнаго расположенія, не могъ никакъ докончить своего дѣла и производилъ во внутренности только безполезный шумъ. Въ этомъ участвовала даже и узловатая система, трепетавшая, сотрясавшаяся болѣзненно отъ безпрестаннаго физическаго хотѣнья и безсилія. Это было ужасное состояніе!
   Но еще мучительнѣе было страданіе психическое. Къ раскаяніе о продѣлкахъ вчерашняго дня, въ которыхъ, впрочемъ, не находилъ я ничего дурнаго, присоединилось какое-то безутѣшное равнодушіе ко всякому земному добру. Я призиралъ всѣ блага земли, всѣ дары природы: мудрость, разсудокъ, остроуміе и проч. Величайшіе философы и поэты казались мнѣ простыми куклами и, что всего ужаснѣе, моя собственная особа -- самымъ обыкновеннымъ, пошлымъ котомъ. Убійственнѣе я ничего не знаю!-- Мысль о страданіяхъ, въ которыя повергла меня злая судьба, что вообще вся земля юдоль плача, уничтожала меня совершенно. Я зажмурилъ глаза и плакалъ горько.
   -- Ты подгулялъ добрый Мурръ и теперь болитъ голова; выспись, будетъ лучше, сказалъ Мейстеръ, когда я, не тронувъ предложеннаго мнѣ завтрака, простоналъ болѣзненно. О, Боже! Мейстеръ не зналъ, не понималъ моихъ страданій! Онъ не зналъ, какъ сильно дѣйствуетъ буршсство и кошачій пуншъ на сердце чувствительное.
   Было уже около полудня, и я все еще не трогался съ одра моего. Вдругъ я увидѣлъ передъ собою брата Муція. Богъ знаетъ, какъ онъ прокрался ко мнѣ. Я сталъ ему жаловаться на мое невыносимое страданіе; но вмѣсто того, чтобъ пожалѣть обо мнѣ, утѣшить меня, какъ я надѣялся, онъ захохоталъ что есть мочи.
   -- Ничего, братъ Мурръ; то, что ты называешь болѣзнію, просто переломъ, переходъ изъ пошлаго Филистерскаго ребячества въ благородное буршество. Ты еще не привыкъ къ возвышеннымъ пирушкамъ буршей. Но сдѣлай одолженіе, ни слова объ этомъ Мейстеру. И безъ того нашей породѣ приписываютъ пропасть дурнаго, по милости этой кажущейся болѣзни; злоязычный человѣкъ далъ ей даже названіе для насъ позорное и котораго мнѣ никакъ не хочется повторять. Соберись съ силами, встань и пойдемъ со мною: чистый воздухъ освѣжитъ тебя. Кромѣ того, тебѣ надобно опохмѣлиться. Ну же идемъ! ты на дѣлѣ узнаешь, что это такое.
   Братъ Муцій съ тѣхъ поръ, какъ вырвалъ меня изъ среды филистеровъ, властвовалъ надо мною безусловно. Съ трудомъ приподнялся я съ постели, потянулся, сколько позволили мои разслабшіе члены, и пошелъ за нимъ на крышу. Мы прошли по ней нѣсколько разъ взадъ и впередъ; и въ самомъ дѣлѣ мнѣ стало какъ-то легче, свѣжѣе. Послѣ этого Муцій затащилъ меня за трубу и тутъ насильно заставилъ выпить двѣ или три чарки чистаго селедочнаго разсола. Это значило опохмѣлиться. Дивно было дѣйствіе этого средства! Что сказать мнѣ? Противунормальные возгласы желудка замолкли, бурчанье прекратилось, узловатая система успокоилась; жизнь показалась мнѣ снова прекрасною, я отдавалъ опять должную справедливость земнымъ благамъ, наукамъ, мудрости, разсудка, остроумію и проч. Я былъ возвращенъ самому себѣ, я былъ снова прекраснѣйшій, высокопревосходнѣйшій котъ Мурръ!
   -- О природа, природа! какъ же это дѣлается, что нѣсколько капель, проглоченныхъ легкомысленнымъ котомъ, по непреодолимому, свободному произволу, могутъ возмутить его противъ тебя и противъ благодѣтельнаго начала, которое ты вложила въ грудь его съ материнскою заботливостью, противъ начала, которое убѣждаетъ его, что міръ, со всѣми его радостями -- жареной рыбой, куриными костями, молочной кашей и тому подобнымъ, самое лучшее, а онъ самъ наилучшее въ этомъ мірѣ; потому-что всѣ радости этого міра сотворены только для него...-- Но котъ-философъ сознаетъ въ этомъ самомъ высочайшую мудрость -- упомянутое страданіе, просто, уравновѣшепіе, производимое противудѣйствіемъ, необходимымъ для развитія бытія. Такимъ образомъ оно (то есть страданіе) заключается въ самой мысли вѣчнаго мірозданія. Опохмѣляйтесь же, юноши, и утѣшайтесь этимъ опытнымъ положеніемъ вашего ученаго и остроумнаго собрата.
   Послѣ этого я велъ на окрестныхъ крышахъ бодрую, веселую жизнь бурны, въ сообществѣ Муція и другихъ юношей бѣлыхъ, желтыхъ и пестрыхъ. Теперь приступаю къ происшествію, которое имѣло для меня важныя послѣдствія.
   Однажды, въ прекрасную лунную ночь, шелъ я съ братомъ Муціемъ на попойку къ знакомымъ буршамъ. На дорогѣ мы встрѣтили черно-желта то измѣнника, отбившаго у меня прелестную Мисмисъ. Можетъ быть, я оторопѣлъ немного при взглядѣ на ненавистнаго соперника, которому нѣкогда долженъ былъ уступить, только онъ прошелъ близехонько мимо меня, не поклонившись и, какъ мнѣ показалось, съ презрительной улыбкой. Я вспомнилъ о потерянной Мисмисъ, о побояхъ -- и кровь закипѣла въ жилахъ. Муцій замѣтилъ мое волненіе.
   -- Ты не ошибся, братъ Мурръ, сказалъ онъ мнѣ, когда я сообщилъ ему мое замѣчаніе. Онъ состроилъ тебѣ ужасную рожу, выступалъ такъ важно, рѣшительно ему хотѣлось тушевать тебя. Впрочемъ мы можемъ удостовѣриться сейчасъ. Если я не ошибаюсь, пестрый негодяй завелъ здѣсь новую интригу; каждый вечеръ шатается онъ по этой крышѣ. Подождемъ немного: вѣрно онъ скоро воротится, и тогда увидимъ, что дѣлать.
   Въ самомъ дѣлѣ онъ не заставилъ ждать себя долго. Онъ возвращался гордо, и еще издали бросилъ на меня насмѣшливый взоръ. Я выступилъ къ нему на встрѣчу смѣло, нетрепетно, и мы прошли мимо другъ друга такъ близко, что хвосты наши сшиблись довольно сильно. Я тотчасъ остановился, и обернувшись назадъ въ то же мгновеніе, сказалъ твердымъ голосомъ: "мяу!" онъ остановился тоже и возразилъ довольно нагло "мяу!" Послѣ этого мы разошлись.
   -- Рѣшительный тушъ, воскликнулъ Муцій. Завтра я вызываю этого пестраго наглеца непремѣнно.
   На другое утро Муцій отправился къ нему въ самомъ дѣлѣ, и спросилъ отъ моего имени: коснулся ли онъ моего хвоста? Онъ велѣлъ сказать мнѣ, что онъ коснулся моего хвоста.-- За тѣмъ я: если онъ коснулся моего хвоста, то не долженъ ли я принять это за тушъ?-- За тѣмъ онъ: пусть принимаетъ за что хочетъ.-- За тѣмъ я: я принимаю за тушъ.-- За тѣмъ онъ: гдѣ ему знать, что такое тушъ.-- За тѣмъ я: я знаю очень хорошо и даже лучше его, что такое тушъ!-- За тѣмъ онъ: я слишкомъ ничтоженъ, чтобъ ему пришло въ голову удостоить меня туша.-- За тѣмъ я еще разъ: но я принимаю это за тушъ.-- За тѣмъ онъ: онъ глупый болванъ!-- За тѣмъ я, чтобъ превзойти его: если я болванъ, то онъ подлый шпицъ!-- И за симъ послѣдовалъ рѣшительный вызовъ.
   (Замѣчаніе издателя. О Мурръ! о добрый котъ мой! Или понятіе о чести не измѣнилось съ временъ Шекспира, или я ловлю тебя на литературной лжи, то есть на лжи, которою тебѣ хотѣлось придать болѣе блеску и огня своему разсказу. Твой приступъ къ дуэли не есть ли чистая пародія семь разъ отраженной лжи Пробштейна въ Шекспировомъ "Какъ вамъ угодно". Въ твоемъ приступѣ тѣ же переходы отъ учтиваго вопроса къ учтивой колкости, отъ грубаго возраженія къ смѣлому отрицанію, даже до дерзкаго противорѣчія. Тебя не спасетъ и то, что, въ заключеніе, двѣ непремѣнныя и явныя лжи ты замѣнилъ нѣсколькими ругательствами. О Мурръ, мой добрый Мурръ! рецензенты нападутъ на тебя съ ожесточеніемъ; но этимъ самымъ ты доказалъ по крайней мѣрѣ, что читалъ Шекспира съ толкомъ и съ пользой, а это извиняетъ многое).
   Признаться, сердце мое немного сжалось, когда я получилъ рѣшительный вызовъ на царапанье. Я вспомнилъ, какъ жестоко отдѣлалъ меня пестрый злодѣй, когда я, увлекшись ревностію и мщеніемъ, напалъ на него. Муцій вѣрно замѣтилъ, что при чтеніи кровожадной записки я нѣсколько поблѣднѣлъ.
   -- Братъ Мурръ! сказалъ онъ мнѣ: кажется, тебя пугаетъ первая дуэль?
   Я открылъ моему другу всю свою душу, разсказалъ, что потрясаетъ мое мужество.
   -- О, любезный братъ мой! воскликнулъ онъ: ты позабылъ, что тогда былъ еще молокососъ, а не лихой буршъ, какъ теперь. Кромѣ того, твою тогдашнюю битву съ пестрымъ нельзя назвать не только-что дуэлью, но даже и правильной сшибкой. Это была просто филистерская драка, постыдная для всякаго бурша. Замѣть, братъ Мурръ, что человѣкъ, завидующій нашимъ добродѣтелямъ, и безъ того приписываетъ намъ особенную наклонность драться подло и низко, и подобную драку въ своей породѣ называетъ презрительно -- кошечьей. Ужъ поэтому всякій порядочный котъ, нелишенный понятій о чести, долженъ избѣгать подобныхъ оказій. Этимъ онъ унизитъ человѣка, который самъ любитъ драться и получать побои. И потому, любезный другъ, преодолѣй свою робость, укрѣпись и будь увѣренъ, что правильный поединокъ дастъ тебѣ достаточное возмездіе за всѣ претерпѣнныя несправедливости, и ты такъ изцарапаешь пестраго хвастуна, что онъ надолго забудетъ свои глупыя интриги и непомѣрное тщеславіе.... но позволь!-- Только теперь пришло мнѣ въ голову, что послѣ того, что между вами случилось, поединокъ, ограничивающійся однимъ царапаньемъ, недостаточенъ; необходимо что нибудь порѣшительнѣе -- напримѣръ, кусанье. Мы поговоримъ объ этомъ съ буршами.
   Муцій изложилъ собранію въ прекрасной рѣчи этотъ казусный случай, и всѣ единогласно подтвердили его мнѣніе; нечего было дѣлать: я препоручилъ Муцію извѣстить пестраго, что я принимаю вызовъ, но, по силѣ обиды, только на кусанье. Пестрый сначала не соглашался, ссылаясь на тупость своихъ зубовъ и т. п.; но наконецъ рѣшился, когда Муцій обычною твердостью объявилъ ему, что въ такомъ случаѣ онъ останется подлымъ шпицемъ.
   -- Ночь, назначенная для поединка, настала. Въ урочный часъ пришелъ я вмѣстѣ съ Муцісмъ на крышу; вскорѣ явился и мой противникъ съ своимъ секундантомъ, прекраснымъ котомъ, который былъ еще пестрѣе и, какъ казалось, еще самохвальнѣе. Этотъ котъ былъ ему товарищемъ въ нѣсколькихъ походахъ, находился и при завоеваніи амбара, за который соперникъ мой получилъ орденъ подожженной ветчины. Кромѣ того, осторожный Муцій пригласилъ еще маленькую свѣтлосѣрую кошку, знавшую превосходно Хирургію, лечившую и излечивавшую самыя трудныя раны чрезвычайно-легко и скоро. Мы условились еще, что дуэль должна ограничиться тремя прыжками, и если въ третій прыжокъ не произойдетъ ничего рѣшительнаго, тогда, смотря по обстоятельствамъ, продолжать или признать ее окончанною. Секунданты отсчитали шаги, и мы сѣли другъ противъ друга въ позитуру, какъ слѣдуетъ; секунданты завизжали -- и мы бросились другъ на друга.
   Въ то самое мгновеніе, какъ я хотѣлъ схватить моего противника, онъ вцѣпился мнѣ въ правое ухо такъ сильно, что я по-неволѣ завизжалъ громко.
   -- По мѣстамъ! закричалъ Муцій.
   Пестрый выпустилъ меня, и мы возвратились на свои мѣста.
   Новый визгъ секундантовъ, -- второй прыжокъ. Теперь я думалъ, что схвачу моего противника непремѣнно, но коварный присѣлъ и укусилъ мою лѣвую лапу такъ сильно, что кровь потекла крупными каплями.
   -- По мѣстамъ! закричалъ Муцій во второй разъ.
   -- Кажется, что дѣло теперь кончено, сказалъ секундантъ моего противника, обращаясь ко мнѣ. Глубокая рана лапы лишаетъ васъ, любезнѣйшій, всякой возможности продолжать поединокъ.
   Досада, бѣшенство, заглушили боль, и я сказалъ, что третій прыжокъ покажетъ, дѣйствительно ли я лишенъ возможности.
   -- Ну чтожъ? если вамъ угодно непремѣнно пасть отъ лапы вашего искусснѣйшаго противница, я согласенъ, замѣтилъ секундантъ пестраго съ злобною усмѣшкой.
   -- Славно, братъ Мурръ! воскликнулъ Муцій, трепля меня по плечу. Настоящій буршъ не обращаетъ вниманія на подобныя царапины! Держись же крѣпче!
   Третій визгъ, -- третій прыжокъ.
   Не смотря на мое бѣшенство, я замѣтилъ хитрость противника, который всякій разъ отскакивалъ нѣсколько въ сторону, почему я пролеталъ мимо, а онъ схватывалъ меня навѣрное. На этотъ разъ я остерегся, отскочилъ также нѣсколько въ сторону, и тогда, какъ онъ думалъ уже схватить меня, я впился зубами въ его шею такъ сильно, что онъ, не имѣя силъ кричать, застоналъ.
   -- По мѣстамъ! закричалъ теперь секундантъ моего противника.
   Я отскочилъ тотчасъ назадъ, а пестрый повалился безъ чувствъ, обливаясь кровью, вытекавшей изъ глубокой раны на шеѣ. Свѣтлосѣрая кошка подбѣжала тотчасъ къ нему, и желая прежде перевязки остановить кровь, воспользовалась домашнимъ средствомъ, которое, по увѣренію Муція, всегда имѣла при себѣ; а именно, она начала опрыскивать рану и самого обезпамятѣвшаго жидкостью, которая, судя по сильному, острому запаху, должна была имѣть сильное драстическое свойство. Но впрочемъ это не была ни Тсденова примочка, ни eau de Cologne.
   Муцій прижалъ меня къ груди своей и сказалъ:
   -- Братъ Мурръ! ты поступилъ какъ настоящій котъ. Ты превзойдешь всѣхъ буршей, не потерпишь самаго ничтожнаго нарѣканія, не попятишься ни на волосъ, когда дѣло дойдетъ до поддержанія нашей чести!
   Тутъ подошелъ къ намъ секундантъ пестраго, помогавшій до сихъ поръ свѣтлосѣрому хирургу, и началъ утверждать, что третій прыжокъ я сдѣлалъ противъ моменту. Но брать Муцій сѣлъ въ то же мгновеніе въ позитуру и съ сверкающими глазами, съ выпущенными когтями, сказалъ, что кто скажетъ еще разъ подобное, тотъ долженъ имѣть дѣло съ нимъ, и въ ту же минуту секундантъ почелъ за лучшее не сказать на это ни слова, молча взвалилъ на спину своего товарища, начинавшаго приходить въ себя, и скрылся съ нимъ въ слуховое окно. Свѣтлосѣрый хирургъ предложилъ и мнѣ свое домашнее средство; но я отказался, какъ ни болѣли лапы и ухо, и отправился домой съ чувствомъ самодовольствія, удовлетвореннаго мщенія Мисмисъ и полученные побои.
   Для васъ, о юноши! описалъ я мой первый поединокъ такъ подробно. Кромѣ того, что это замѣчательное описаніе объясняетъ истинное понятіе о чести, вы можете извлечь изъ него много нравственнаго, для жизни хорошаго и полезнаго. Такъ напримѣръ, вы увидите, что мужество и храбрость уступаютъ часто хитрости, и потому изученіе хитростей необходимо для того, чтобъ не быть сбиту, а стоять на ногахъ. Chi non se ajuta, se nega, сказалъ Бригелла въ "Счастливомъ Нищемъ" Гоцци, и онъ правъ. Поймите же это, о юноши! и не пренебрегайте хитростей, потому-что въ нихъ, какъ въ чистой рудѣ, -- настоящее знаніе. Жизни.
   Когда я спустился съ крыши, дверь Мейстера была уже заперта, и потому по-неволѣ расположился я на рогожкѣ, лежавшей передъ нею. Сильное кровотеченіе изъ ранъ лишило меня чувствъ. Чрезъ нѣсколько минутъ мнѣ показалось, что кто-то поднялъ меня тихонько и понесъ. Это былъ мой добрый Мейстеръ. Вѣроятно въ безпамятствѣ, простоналъ я такъ-громко что онъ услышалъ.
   -- Бѣдный Мурръ! воскликнулъ онъ, замѣтивъ мои раны: какъ они тебя отдѣлали... да навѣрное и ты не спустилъ имъ!
   Мейстеръ, подумалъ я, еслибъ ты только зналъ! И снова мысль о торжествѣ, о пріобрѣтенной славѣ, наполнила все существо мое какимъ-то довольствомъ. Добрый Мейстеръ положилъ меня на мою постель, вынулъ изъ шкафа коробочку съ мазью, намазалъ ее на двѣ тряпочки и приложилъ къ уху и къ лапѣ. Я позволялъ ему все это дѣлать, не трогаясь съ мѣста; только тихое "мурръ" вырвалось у меня, когда отъ первой перевязки почувствовалъ небольшую боль.
   -- Ты умный малый! сказалъ Мейстеръ: ты понимаешь доброе намѣреніе твоего господина, не такъ какъ другіе, сердитые негодяи твоей породы. Лежи же теперь спокойно; а когда придетъ время зализывать рану на лапѣ, ты тогда самъ снимешь перевязку. Чтожъ касается до уха, для него ты ничего не можешь сдѣлать. Надобно носить пластырь.
   Я обѣщалъ Мейстеру быть послушнымъ, и въ знакъ благодарности за его доброе ко мнѣ расположеніе, подалъ ему мою здоровую лапу, которую онъ, какъ обыкновенно, потрясъ потихоньку, совсѣмъ не сдавливая. Мейстеръ умѣлъ обходиться съ образованными котами.
   Вскорѣ я почувствовалъ благодѣтельное дѣйствіе мази, и радовался, что не согласился на домашнее средство свѣтлосѣраго хирурга. На другой день Муцій нашелъ меня свѣжимъ и веселымъ. Вскорѣ я могъ уже ходить съ нимъ на попойки буршей. Можете себѣ представить, съ какимъ восторгомъ былъ я принятъ! Всѣ полюбили меня вдвое.
   Съ этихъ поръ я велъ чудесную жизнь. Какое мнѣ было дѣло, что между тѣмъ шерсть моя рѣдѣстъ, лишается лучшихъ волосъ! Но какое счастіе постоянно въ подсолнечной! За каждой радостью скрывается.-- --
   (Макул. лист.) -- -- высокій, круглый холмъ, которой въ странѣ плоской былъ бы принятъ за гору. Широкая дорожка, окаймленная душистыми кустами, съ каменными скамьями и тѣнистыми бесѣдками, обнаруживавшими заботливость объ утомленныхъ богомольцахъ, вела наверхъ. Только съ вершины открывалось вся красота, и все великолѣпіе зданія, которое издали казалось одинокою, разобщенною церковью. Гербъ -- епископская шайка, костыль и крестъ, высѣченные изъ камня, надъ воротами, показывали, что здѣсь было прежде мѣстопребываніе Бишофа, а надпись: Benediclus qui меnit in nomine Domini, приглашала набожныхъ посѣтителей. Вступивъ за ограду, всякій невольно остановился бы отъ изумленія при взглядѣ на стоявшую по срединѣ церковь, съ прекраснымъ фасадомъ въ Палладіевскомъ стилѣ, съ двумя высокими, легкими колокольнями. Къ ней примыкали съ обѣихъ сторонъ большіе флигеля, въ которыхъ находились кельи, трапеза, другія залы для собраній и комнаты для посѣтителей и богомольцевъ. Въ главномъ зданіи, кромѣ церкви, были и комнаты аббата. Въ нѣкоторомъ отдаленіи тянулись хозяйственныя строенія мызы, домъ амтмана, а подошву холма опоясывало роскошнымъ разноцвѣтнымъ вѣнцомъ прекрасное селеніе Канцгеймъ.
   Отъ холма, на которомъ красовалось аббатство, разстилались тучные луга до самыхъ подошвъ отдаленныхъ горъ. Многочисленныя стада паслись по берегамъ свѣтлыхъ ручейковъ; весело шли на работы поселяне изъ селеній, разбросанныхъ между богатыми нивами; громкое, веселое пѣніе пернатыхъ оглашало рощи; звуки роговъ пробуждали темный боръ; по широкой рѣкѣ, пересѣкавшей долину, быстро неслись нагруженныя суда, съ распущенными, бѣлыми какъ снѣгъ, парусами. Вездѣ богатство, вездѣ дѣятельная, неутомимая жизнь! Видъ съ холма и изъ оконъ аббатства на богатый, веселый ландшафтъ, наполнялъ грудь какимъ-то сладостнымъ удовольствіемъ.
   Внутреннія украшенія церкви конечно не соотвѣтствовали ея величественымъ размѣрамъ; множество курчавой позолоченной рѣзьбы и мелкой живописи обнаруживали безвкусіе строителей; но за то тѣмъ ярче бросался въ глаза прекрасный стиль и изящество украшеній комнатъ аббата. Къ самымъ хорамъ церкви примыкала довольно-большая зала, въ которой хранились инструменты и ноты. Она служила также и для собраній братіи. Длинный корридоръ, образуемый прекрасной Іонической колоннадой, велъ изъ этой залы въ покои аббата. Шелковые обои, картины лучшихъ живописцевъ разныхъ школъ, бюсты, статуи великихъ мужей Церкви, ковры, чудные штучные полы, драгоцѣнные сосуды -- все обнаруживало богатство обители. Но это богатство, проявлявшееся во всемъ, нельзя было назвать пышностію, которая ослѣпляетъ блескомъ, изумляетъ, но не возбуждаетъ чувства. Каждая вещь была на своемъ мѣстѣ; ничто не выставлялось, не обращало на себя исключительнаго вниманія и не вредило дѣйствію другаго; васъ не поражала драгоцѣнность того или другаго украшенія въ особенности; но все вмѣстѣ возбуждало пріятное, сладостное ощущеніе. Это ощущеніе зависѣло отъ совершенной соотвѣтственности расположенія, и, можетъ быть, это вѣрное чувство соотвѣтственнаго и есть то, что обыкновенно называютъ хорошимъ вкусомъ. Удобство, комфортъ покоевъ аббата граничили съ роскошью, но не были самой роскошью; и потому, если мы скажемъ, что онъ убиралъ ихъ самъ за нѣсколько лѣтъ при переходѣ въ это аббатство, тутъ не будетъ ничего для него предосудительнаго. Въ нихъ выражался весь его характеръ, весь его бытъ. Аббатъ Хризостомъ былъ высокій, стройный сорокалѣтній мужчина, съ прекраснымъ выразительнымъ лицомъ. Каждое движеніе, каждое слово его вселяло уваженіе, должное его сапу. Дѣятельный ревнитель Церкви, пылкій поборникъ нравъ своего Ордена и своей обители, онъ въ то же время казался уступчивымъ, терпѣливымъ. Но именно эта кажущаяся уступчивость была самымъ сильнымъ изъ его орудій, которымъ онъ владѣлъ съ необыкновеннымъ искусствомъ. Онъ былъ воспитанникъ Римской пропаганды. Самъ не имѣя никакой охоты отказывать себѣ въ позволительныхъ удобствахъ и наслажденіяхъ жизни, онъ не запрещалъ ихъ и многочисленной, подчиненной ему братіи: они могли заниматься всѣмъ, что не противорѣчило ихъ сану. Такимъ образомъ, преданные наукамъ, занимались ими въ удиненныхъ кельяхъ, тогда-какъ другіе весело бродили по парку аббатства; склонные къ асцетизму постились и проводили все время въ молитвахъ, между тѣмъ какъ иные, не отказываясь отъ хорошаго, сытнаго стола, ограничивались только исполненіемъ правилъ Ордена; одни никогда не выходили изъ аббатства, другіе странствовали далеко; а иногда, замѣнивъ длинную рясу охотничьей курткой, скитались по лѣсамъ, съ ружьемъ въ рукахъ. Но не смотря на все различіе наклонностей и на свободу предаваться имъ сколько позволялъ ихъ санъ, всѣ они были страстные музыканты. Между ними были даже артисты, которые могли бы сдѣлать честь любой княжеской капели. Богатое собраніе нотъ и отличнѣйшихъ инструментовъ, частое разыгрываніе лучшихъ произведеній, давали всякому возможность совершенствоваться болѣе и болѣе.
   Прибытіе Крейслера придало еще большую жизнь этой музыкальной наклонности. Ученые закрыли свои книги, асцестики сократили свои молитвы, и всѣ собрались и окружили Крейслера, котораго любили и уважали какъ отличнаго композитёра. Дружба аббата, любовь всей братіи, прелестное мѣстоположеніе, спокойная, безмятежная жизнь, при хорошемъ столѣ, возможность предаваться свободно любимому искусству, обладавшему всѣмъ существомъ его -- успокоили его взволнованную душу, чего давно уже не бывало. Онъ началъ даже вѣрить въ самого себя; исчезъ призрачный двойникъ, возникшій изъ крови, брызнувшей изъ его растерзанной груди.
   Крейслеръ сказалъ гдѣ-то {Фантазіи въ Каллотовскомъ родѣ, часть 1, стр. 52.}, что чрезвычайно трудно было уговорить его изложить на бумагу свое сочиненіе; если же это и удавалось, то вскорѣ онъ бросалъ написанное въ огонь, хотя вначалѣ оно и очень его радовало. Вѣроятно, это было въ роковое время, грозившее Іоганнесу совершеной гибелью, но о которомъ біографъ до сихъ поръ не знаетъ еще ничего обстоятельнаго. Но теперь, въ Канцгеймскомъ аббатствѣ, Крейслеръ не жегъ своихъ сочиненій. Настоящее расположеніе его выражалось въ нихъ тихой сладостно-грустной мелодіей, тогда-какъ прежде, какъ чародѣй, вызывалъ онъ изъ глубины гармоніи только мощныхъ духовъ, которые возбуждали въ человѣческой груди страхъ, ужасъ и всѣ муки безнадежнаго, страстнаго стремленія.
   Однажды вечеромъ, послѣ репетиціи обѣдни, сочиненной Крейслеромъ, и которую на слѣдующее утро должно было служить, онъ остался одинъ одинехонекъ въ корридорѣ и смотрѣлъ безмолвно на прекрасный ландшафтѣ, озаряемый послѣдними лучами западавшаго солнца. Ему казалось, что издали наносятся еще звуки его сочиненія, только-что разыграннаго такъ хорошо братіей. Когда начался Agnus Dei, имъ овладѣлъ снова, и еще сильнѣе, невозразимой восторгъ того мгновенія, въ которое гимнъ этотъ возникъ въ душѣ его.
   -- Нѣтъ! воскликнулъ онъ, и глаза его налились слезами: нѣтъ! не я, ты одна, одна моя единственная мысль, мое единственное желаніе!
   Гимнъ этотъ, въ которомъ аббатъ и братія находили полное выраженіе пламенной мольбы, самой небесной любви, вырвался изъ души Крейслера, въ-самомъ-дѣлѣ удивительнымъ образомъ. Однажды ночью, обдумывая начатую, но еще далеко-неокончанную обѣдню, онъ заснулъ, и видитъ во снѣ, что день Всѣхъ Святыхъ, для котораго было назначено это сочиненіе, насталъ,-- благовѣстъ окончился; онъ стоитъ уже передъ пупитромъ, на которомъ лежитъ готовая партитура. Аббатъ началъ свое Kyrie. Музыка сильная, полная мысли, жизни и чувства, звучитъ, льется свободно, величественно до самаго Agnus Dei. Тутъ съ ужасомъ замѣчаетъ онъ въ партитурѣ пробѣлъ -- ни одной ноты. Братія смотрятъ на него въ ожиданіи; ему надобно начинать, -- рука съ палочкой опускается. Смущеніе, тоска сдавили его сердце; Agnus весь въ груди его, но онъ не можетъ перенести въ партитуру ни одной йоты. Но вотъ прелестное, дивное видѣніе подходить къ пупитру и начинаетъ небеснымъ голосомъ роковый Agnus.-- Это видѣніе была Юлія! Въ восторгѣ проснулся онъ, и тотчасъ написалъ слышанный Agnus. Этотъ сонъ снова видѣлся теперь Крейслеру; ему слышался голосъ Юліи: выше и выше вздымались волны пѣнія, и когда слились съ хоромъ Dona nobis pacem, онъ перелился весь въ восторгъ, въ блаженство.
   Легкій ударъ по плечу пробудилъ Крейслера отъ экстаза. Передъ нимъ стоялъ аббатъ и смотрѣлъ на него съ удовольствіемъ.
   -- Сынъ мой, началъ аббатъ: тебя радуетъ, восторгаетъ все существо твое то, что ты такъ глубоко перечувствовалъ, что такъ удачно, такъ чудно воззвалъ къ жизни. Не правда ли?-- Ты навѣрное думаешь о своей обѣднѣ, которую я почитаю лучшимъ изъ всѣхъ твоихъ произведеній Крейслеръ, не въ-силахъ еще говорить, смотрѣлъ на аббата безмолвно.
   -- Довольно, продолжалъ аббатъ, улыбаясь: спустись долу, полно лежать въ поднебесной. Можетъ быть, ты сочиняешь что нибудь новое. Знаю, что это для тебя не трудъ, а наслажденіе, но наслажденіе опасное: безпрестанное творчество истощитъ всѣ твои силы. Походимъ и поговоримъ о чемъ нибудь другомъ.
   Тутъ аббатъ началъ говорить объ учрежденіяхъ ордена, объ образѣ жизни братіи, объ ихъ радушіи.
   -- Если я не ошибаюсь, замѣтилъ онъ подъ-конецъ, въ нашемъ кругу ты сдѣлался спокойнѣе, веселѣе; сталъ заниматься гораздо ревностнѣе высокимъ искусствомъ, придающимъ такое величіе богослуженію.
   Крейслеръ не могъ не согласиться съ этимъ; онъ прибавилъ даже, что свыкся съ аббатствомъ такъ, какъ будто въ самомъ дѣлѣ былъ членомъ ордена.
   -- Почтенный отецъ, прибавилъ онъ, не лишайте меня мечты, поддерживаемой этой одеждой, не лишайте мысли, что я выброшенъ грозной бурей на этотъ островъ, гдѣ ни что не можетъ нарушить моего прелестнаго сновидѣнія, которое въ сущности -- само одушевленіе искусствомъ.
   -- Въ самомъ дѣлѣ, возразилъ аббатъ радостно: одежда, въ которую ты облекся, чтобъ уподобиться намъ, идетъ къ тебѣ какъ нельзя лучше, и мнѣ хотѣлось бы, чтобъ ты никогда не слагалъ ея. Ты былъ бы лучшимъ изъ всѣхъ Бенедиктинцевъ. Но, продолжалъ аббатъ послѣ минутнаго молчанія, взявъ руку Крейслера, тутъ нечего шутить.
   Ты знаешь, любезный Іоганнесъ, какъ полюбилъ я тебя съ перваго мгновенія, знаешь, что дружба моя и уваженіе къ твоему необыкновенному таланту возрастали все болѣе и болѣе.
   О томъ, кого любишь, нельзя не заботиться, и эта-то забота заставила меня наблюдать за тобою во все время твоего пребыванія въ нашей обители. Наблюденія мои привели меня къ убѣжденію, котораго никакъ не могу у оставить. Давно уже хотѣлъ я поговорить съ тобою откровенно, ждалъ только благопріятной минуты, и наконецъ она настала!-- Крейслеръ, отрекись отъ свѣта, вступи въ нашъ орденъ!
   Какъ ни нравилось Крейслеру въ аббатствѣ, какъ ни охотно продолжилъ бы онъ свое пребываніе въ убѣжищѣ, которое даровало ему миръ и спокойствіе, устремивъ всю его душевную дѣятельность къ любимому искусству, однакожь предложеніе аббата все-таки изумило его почти непріятнымъ образомъ. Онъ никогда не думалъ серьёзно отречься отъ свободы, заключить себя навсегда въ стѣны монастыря, хотя мысль эта иногда и приходила въ его голову. Въ изумленіи взглянулъ онъ на аббата.
   -- Выслушай меня спокойно. Прежде чѣмъ дашь рѣшительный отвѣтъ, продолжалъ аббатъ, предупреждая его. Конечно мнѣ было бы очень пріятно увеличить число служителей Церкви человѣкомъ достойнымъ, но Церковь отвергаетъ всякое хитрое обольщеніе; она позволяетъ только развивать свѣтлую искру истиннаго сознанія, чтобъ дать ей возможность вспыхнуть яркимъ пламенемъ вѣры и уничтожить все неистинное. И потому я хочу только развить, показать тебѣ то, что можетъ быть въ твоей груди темно и ложно, хочу только довести тебя до яснаго сознанія. Прежде всего, любезнѣйшій Іоганнесъ, я почитаю нужнымъ уничтожить предубѣжденіе противъ монастырской жизни, общее почти всѣмъ свѣтскимъ людямъ. По ихъ мнѣнію, только ужасная, грозная судьба можетъ загнать человѣка въ келью, гдѣ онъ долженъ отказаться отъ всѣхъ радостей свѣта, вести жизнь безутѣшную, мучительную. Они представляютъ себѣ монастырь мрачною темницей, гдѣ слышны только стопы о потерянномъ навѣки счастіи, молитвы отчаянія, вырывающіяся изъ груди блѣдныхъ призраковъ!
   Крейслеръ улыбнулся. Ему тотчасъ представились многіе изъ упитанныхъ Доминиканцевъ, и въ особенности добрый, краснощекій Гилларій, незнавшій ни какого несчастія, кромѣ необходимости пить дурное вино, никакой тоски, кромѣ производимой трудной партитурой, которой не можетъ разобрать тотчасъ.
   -- Вы улыбаетесь, продолжалъ аббатъ, противуположности моей картины жизни, которую ведутъ въ моей обители и, конечно, имѣете причину. Случается, что человѣкъ, раздвоившійся съ земною жизнію, отказывается навсегда отъ всѣхъ наслажденій свѣта и скрывается въ монастырь; и счастливъ онъ, если Церковь приметъ его подъ кровъ свой, даруетъ ему міръ, который только одинъ можетъ вознаградить за всѣ его утраты, и поставить его выше мірской суеты. Но какъ много есть такихъ, которыхъ приводитъ въ монастырь истинная, внутренняя наклоннность къ набожной созерцательной жизни. Есть еще и такіе, которые, не имѣя никакой склонности къ монастырской жизни, принадлежатъ однакожь рѣшительно монастырю. Это люди, которые чужды, и всегда будутъ чужды свѣту, потому что принадлежатъ бытію высшему и почитаютъ требованія этого высшаго бытія необходимыми условіями жизни. Они безпрестанно стремятся къ тому, что здѣсь недостижимо, томятся никогда-неудовлетворяемой жаждой, и напрасно ищутъ спокойствія и мира. Каждая спущенная стрѣла попадаете въ ихъ открытую грудь, и для ранъ ея нѣтъ цѣлительнаго бальзама -- однѣ горькія насмѣшки всегда вооруженнаго врага. Только уединеніе, однообразная жизнь, и въ особенности, свободное созерцаніе свѣтлаго міра, которому они принадлежатъ, могутъ возстановить въ нихъ равновѣсіе, возбудить неземное довольство, котораго никогда не могутъ они обрѣсти въ шумѣ свѣта. И ты, любезный Іоганнесъ, принадлежишь именно къ этому разряду людей, которыхъ Предвѣчный возноситъ изъ-подъ земнаго гнёта высоко къ міру небесному. Живое чувство высшаго бытія, которое раздвоило тебя и должно всегда раздвоить со всѣмъ свѣтскимъ, проявляется ярко въ искусствѣ, которое принадлежитъ другому міру, и, какъ святая тайна любви, живетъ въ твоей груди вмѣстѣ съ безконечнымъ стремленіемъ. По совершенной преданности этому искусству, ты пренебрегъ пестрымъ вздоромъ свѣта, отвергъ его, какъ отвергаетъ ребенокъ, сдѣлавшійся юношей, свои истасканныя игрушки. Сокройся навсегда отъ гоненій глупцовъ, которыхъ ты иногда мучилъ до кровавыхъ слезъ. Другъ простираетъ къ тебѣ объятія, чтобъ ввести тебя ей вѣрную пристань, въ которой нестрашны бури и грозы!
   -- Почтенный отецъ, сказалъ Іоганнесъ мрачно: вы правы; я чувствую, что дѣйствительно не гожусь для свѣта, который представляется мнѣ какимъ-то вѣчно-загадочнымъ недоразуменіемъ; и несмотря на то, признаюсь откровенно, мысль -- облечься навсегда въ это платье, приводитъ меня въ трепетъ. Мнѣ кажется, что тотъ же самый міръ, въ которомъ Капельмейстеръ Іоганнесъ встрѣчалъ не одинъ цвѣтущій, благоухающій садъ, монаху Іоганнесу представится вдругъ безплодной, негостепріимной пустыней. Отреченіе --
   -- Отреченіе? прервалъ его аббатъ, возвысивъ голосъ: Іоганнесъ, развѣ есть для тебя какое нибудь отреченіе, когда духъ искусства овладѣваетъ тобою все болѣе и болѣе? когда на мощныхъ крылахъ ты можешь возноситься къ свѣтлымъ облакамъ? Какая земная радость можетъ еще обезумить тебя? Но, продолжалъ онъ, смягчивъ голосъ, конечно есть еще чувство, вложенное Всевышнимъ въ нашу грудь, чувство, которое съ непреодолимою силой потрясаетъ все существо наше. Это чувство -- таинственная связь, соединяющая духъ съ тѣломъ, связь, по которой духъ, воображая, стремится къ высшему идеалу мечтательнаго блаженства, желаетъ только того, чего требуетъ тѣло, какъ необходимой потребности, связь, изъ которой истекаетъ взаимное-дѣйствіе, объусловливаемое продолженіемъ человѣческаго рода. Почитаю излишнимъ прибавлять, что я подразумѣваю подъ этой связью любовь различныхъ половъ. Соглашаюсь, что совершенное отреченіе отъ этой любви не легко. Но, Іоганнесъ если ты отречешься, ты спасешь себя отъ вѣрной гибели. Никогда, никогда не достигнешь ты мечтательнаго счастія земной любви!
   Послѣднія слова аббатъ проговорилъ такъ-торжественно, какъ-будто предъ нимъ лежала отверзтая книга будущности.
   Мускулы лица Крейслера пришли въ странное движеніе, которое всегда обнаруживало, что имъ овладѣваетъ духъ ироніи.
   -- О, о! почтеннѣйшій отецъ! воскликнулъ онъ: вы ошибаетесь, рѣшительно ошибаетесь. Васъ сбиваетъ съ толку одежда, которую я надѣлъ навремя, чтобъ посмѣяться надъ умниками! Чѣмъ же я не мужчина?-- Въ цвѣтѣ лѣтъ, недуренъ собой, не безъ воспитанія и не безъ ловкости. Развѣ я не могу сію же минуту надѣть прекраснѣйшій черный фракъ и нижнее платье изъ чистѣйшаго, тончайшаго шелку? Развѣ я не могу подойти къ любой краснощекой профессорской дочкѣ или къ любой голубоокой или черноглазой дочери надворнаго совѣтника и сказать ей со всею сладостію самаго утонченнаго amoroso въ лицѣ, въ жестахъ, въ голосѣ: Прекраснѣйшая! не соблаговолите ли даровать мнѣ вашу ручку, а съ нею и всю вашу драгоцѣннѣйшую особу, какъ необходимую принадлежность ручки?-- И повѣрьте: профессорская дочка потупитъ глазки и пролепечетъ тихохонько: "Поговорите съ папенькой." -- Дочь надворнаго совѣтника устремитъ на меня мечтательный взоръ, потомъ начнетъ увѣрять, что давно уже замѣтила мою любовь и потомъ, какъ невзначай, перейдетъ къ разсужденію о подвѣнечномъ платьѣ. А папеньки?-- они были бы радехоньки сбыть дочекъ такой почтенной особѣ, какъ герцогскій эксъ-капельмейстеръ. Но я могъ бы возвыситься и до высоко-романтическаго, пуститься въ идиллію, предложить свое сердце и руку невинной поселянкѣ, въ то самое время, какъ она готовитъ козій сыръ; могъ бы, подобно нотаріусу Пистофоло, броситься на мѣльницу, чтобъ отыскать мою богиню въ мучныхъ облакахъ!-- И гдѣ бы отвергли мое честное сердце, жаждущее только брака, брака, брака!-- Нѣтъ счастія въ любви?-- Почтеннѣйшій отецъ не замѣтили, что я именно созданъ быть счастливымъ въ любви, тема которой гласитъ просто: "Хочешь ты меня, я возьму тебя!" и послѣ allegro brillante свадьбы, варируется далѣе въ брачной жизни.-- Далѣе, почтеннѣйшій отецъ не изволите знать, что я уже давно пресерьезно хотѣлъ жениться. Конечно тогда я еще былъ неопытный, необразованный молокососъ, а именно, семилѣтній мальчишка; но тридцатилѣтняя дѣва, избранная мною въ невѣсты, обѣщала мнѣ, не смотря на то, не принадлежать ни кому кромѣ меня; и я не знаю самъ, почему это дѣло разладилось въ послѣдствіи. Замѣтьте, почтеннѣйшій отецъ, что любовь улыбалась мнѣ съ самаго дѣтства, и теперь -- скорѣй чулки! башмаки! мнѣ страхъ какъ хочется бѣжать къ суженой, которая протянула уже прекрасный указательный пальчикъ, чтобъ я поскорѣе надѣлъ на него золотое колечко. Еслибъ я не почиталъ выраженіе радости бѣшеными прыжками, неприличными для честнаго Бенедиктинца, я протанцовалъ бы на этомъ же мѣстѣ, передъ вашими глазами, почтеннѣйшій отецъ, матлотъ, гавотъ или вальсъ изъ чистой радости, которая всегда овладѣваетъ мною при одной мысли о невѣстѣ и о свадьбѣ!-- О! что касается до счастія въ любви и до женитьбы, я рѣшительно рожденъ для того и для другаго, и мнѣ хотѣлось бы, чтобъ вы, почтеннѣйшій отецъ, поняли хорошенько...
   -- Я не хотѣлъ прервать г. капельмейстеръ, вашей странной рѣчи, которая впрочемъ еще болѣе подтверждаетъ мое мнѣніе, сказалъ аббатъ, когда Крейслеръ замолкъ. Я замѣтилъ и насмѣшку, которой вы хотѣли уколоть меня, но не укололи. Счастливъ я, что никогда не вѣрилъ мечтательной любви, которая какъ безтѣлесный призракъ, носится по воздуху, не имѣя ничего общаго съ условіями человѣческаго начала. Но довольно объ этомъ. Время показать вамъ грознаго врага, который васъ преслѣдуетъ. Скажите, не слыхали ли вы чего нибудь во время пребыванія въ Зигхартсгофѣ о судьбѣ несчастнаго живописца Леонгарда Эттлингера?
   При этомъ имени невольный трепетъ пробѣжалъ по жиламъ Крейслера, и всѣ слѣды горькой ироніи исчезли съ лица его.
   -- Эттлингера? повторилъ онъ глухимъ голосомъ. Чтожъ мнѣ Этлнигеръ?-- Что у меня съ нимъ общаго? Я никогда незналъ его, однажды только разгоряченное воображеніе заставило меня подумать, что онъ говорилъ со мною изъ глубины озера.
   -- Успокойся, сказалъ аббатъ взявъ Крейслера за руку: успокойся, сынъ мой! у тебя нѣтъ ничего съ этою жалкою жертвой безумной любви. Но ужасная судьба его можетъ тебѣ служить предостереженіемъ. Сынъ мой, ты находишься на пути еще опаснѣйшемъ, и потому бѣги -- Гедвиги! Іоганнесъ! злой сонъ опуталъ принцессу узами нерасторгаемыми, если духъ свободный, независимый не перерѣжетъ ихъ. И ты?--
   Послѣднія слова аббата объяснили Крейслеру много. Онъ догадался, что аббатъ зналъ не только всѣ тайны княжескаго дома, но и все, что случилось въ его бытность въ Зигхартсгофѣ. Теперь ему стало ясно, что его присутствіе находили опаснымъ для болѣзненно-раздражительной принцессѣ, и въ комъ же, кромѣ совѣтницы Бенцонъ, могли пробудиться эти опасенія и желаніе удалить его навсегда съ Зигхартсгофской сцены. Нѣтъ никакого сомнѣнія, совѣтница находилась въ сношенія съ аббатомъ, и узнавъ о пребываніи Крейслера въ аббатствѣ, подстрекнула почтеннаго отца завербовать его въ свой орденъ. Живо представились ему всѣ мгновенія, въ которыя ему казалось, что принцесса какъ-бы дѣйствительно волновалась возрождавшеюся страстію; но при мысли, что, можетъ быть, онъ самъ предметъ этой страсти, онъ почувствовалъ, самъ не зная почему, страхъ, какъ будто отъ чего-то неестественнаго. Ему казалось, что какая-то чуждая, неземная сила хочетъ насильственно проникнуть въ грудь его и лишить свободы мышленія. Вдругъ Гедвига явилась передъ нимъ, устремила на него свой странный взглядъ, и въ то же мгновеніе электрическій ударъ потрясъ всѣ его нервы, точно такъ, какъ въ первый разъ, когда онъ прикоснулся къ рукѣ ея. Но вмѣстѣ съ сотрясеніемъ исчезъ и страхъ, и электрическая теплота разлилась по всему существу его, и онъ проговорилъ тихо, какъ бы сквозь сонъ: "А маленькій, шаловливый Raja torpedo, ты снова начинаешь дразнить меня! Развѣ ты не знаешь, что не можешь поранить меня безнаказанно, потому что, изъ любви къ тебѣ, я сдѣлался Бенедиктинцемъ!"
   Аббатъ взглянулъ на него пристально, какъ будто хотѣлъ проникнуть во глубину его души, и потомъ спросилъ торжественно: "Съ кѣмъ говоришь ты, сынъ мой?"
   Этотъ вопросъ пробудилъ Крейслера. Ему тотчасъ пришло въ голову, что если аббатъ увѣдомленъ обо всемъ случившемся въ Зигхартсгофѣ, такъ вѣрно знаетъ и всѣ послѣдствія катастрофы, заставившей его удалиться; а ему очень хотѣлось узнать объ этомъ поподробнѣе.
   -- Вы слышали, почтеннѣйшій отецъ, сказалъ Крейслеръ съ насмѣшливой улыбкой, съ шаловливымъ Raja torpedo, который совсѣмъ неожиданно вмѣшался въ нашъ разсудительный разговоръ, чтобъ смутить меня еще болѣе. Но не смотря на то, я вижу, къ крайнему моему сожалѣнію, что многіе добрые люди почитаютъ меня такимъ же глупцемъ, какъ блаженной памяти придворнаго портретиста Леонгарда Эттлингера, который задумалъ не только списывать одну знатную особу, но даже любить ее, и притомъ такъ просто, какъ Гансъ свою Гретхенъ. О, Боже мой! да когда же я отступалъ отъ приличій, отъ должнаго уваженія, аккомпанируя прекраснѣйшими аккордами жалкому пѣнью? Скажите, заводилъ ли я когда нибудь вздорныя, непристойныя рѣчи о восторгѣ, о горѣ, о любви, о ненависти, когда маленькое княжеское упрямство вывело бы всякаго честнаго человѣка изъ терпѣнія странными капризами, магнетическими видѣніями. Скажите --
   -- Однакожъ, прервалъ его аббатъ, ты говорилъ однажды о любви художника.--
   Крейслеръ посмотрѣлъ на аббата, въ изумленіи сложилъ руки, и поднявъ глаза къ небу, воскликнулъ: "Такъ вотъ что!-- о Боже!" --
   -- Добрые люди! продолжалъ онъ голосомъ, почти-заглушаемымъ сильною внутреннею грустью, тогда какъ на лицѣ его играла снова насмѣшливая улыбка. Добрые люди! неужели вамъ никогда не случалось читать или слышать, какъ принцъ Гамлетъ говорилъ одному честному человѣку, по имени Гильденштерну: "Вы можете разстроить меня, но не играть мною?" Я могу сказать вамъ рѣшительно то же! Зачѣмъ подслушиваете вы беззаботнаго Крейслера, когда благозвучіе любви, жувущей въ его груди, терзаетъ вашъ слухъ? О Юлія!--
   Аббатъ, какъ будто изумленный чѣмъ-то неожиданнымъ, напрасно искалъ словъ. Между тѣмъ Крейслеръ, стоя подлѣ него, погрузился въ восторженное созерцаніе огненнаго моря, разлившагося по западу. Въ это самое время на башняхъ аббатства раздались колокольные звуки и понеслись какъ дивные голоса неба къ блестящимъ золотистымъ вечернимъ облакамъ.
   -- Съ вами, чудные аккорды, полетѣлъ бы я! воскликнулъ Крейслеръ, простирая руки къ небу. Безутѣшная горесть уничтожила бы самое себѣ въ груди моей, и вы, какъ мирные вѣстники неба, возвѣстили бы, что страданіе преобразовалось въ надежду, въ стремленіе, въ жажду вѣчной любви!
   -- Они зовутъ къ вечерней молитвѣ, сказалъ аббатъ. Братія собираются. Завтра, любезный другъ, мы, можетъ быть, поговоримъ подолѣе о нѣкоторыхъ происшествіяхъ въ Зигхартсвейлерѣ.
   -- Въ самомъ дѣлѣ, почтеннѣйшій отецъ, воскликнулъ Крейслеръ, вспомнившій теперь, что хотѣлъ разспросить аббата о многомъ: мнѣ хотѣлось бы узнать поподробнѣе о веселой свадьбѣ и тому подобномъ!... Принцъ Гекторъ вѣрно не замедлилъ овладѣть рукой, которую старался схватить еще издалека. Надѣюсь, что знаменитый женихъ здравъ и невредимъ?
   -- Здравъ и невредимъ, сказалъ аббатъ, оставивъ торжественный тонъ, съ обычнымъ добродушіемъ: но его адъютанта ужалила въ паркѣ оса.
   -- Оса! возразилъ Крейслеръ, которую онъ хотѣлъ уничтожить огнемъ и дымомъ?
   Братія вступили съ колоннаду и -- --
   (Мур. продолж.) -- -- злой врагъ и старается выхватить сладкій кусокъ изъ-подъ самой морды честнаго кота.-- Недолго продолжались наши веселыя сборища на крышѣ. Вышеупомянутый злой, всякое кошечье удовольствіе уничтожающій врагъ, явился намъ въ видѣ сильнаго, бѣшенаго филистера, по прозванію Ахиллеса. Сравнить его съ Гомеровскимъ значило бы ограничить геройство послѣдняго нѣкотораго рода грубою неуклюжестью и громкими рѣчами, выходившими какъ бы изъ пустой бочки. Нашъ Ахиллесъ былъ, просто, большая дворная собака, которую господинъ, чтобъ привязать болѣе къ дому, держалъ на цѣпи и спускалъ только ночью. Многіе изъ насъ жалѣли отъ души о бѣдномъ, не смотря на его грубое съ нами обращеніе; но онъ нимало не сокрушался о потерѣ свободы, почитая, по своей глупости, тяжелую цѣпь почетнымъ украшеніемъ. Наши веселые возгласы мѣшали ему спать по ночамъ, тогда какъ онъ долженъ былъ стеречь и охранять домъ, и онъ поклялся отмстить намъ ужаснѣйшимъ образомъ. Но какъ, по своей неуклюжести, онъ не могъ взобраться и на чердакъ, не только-что на крышу, то мы и не обращали вниманія на его угрозы, а продолжали веселиться по-прежнему. Ахиллесъ принялъ другія мѣры, и, какъ искуссный полководецъ, измѣнилъ образъ начатой имъ войны.
   Онъ подговорилъ нѣсколько шпицевъ мѣшать нашему пѣнію. И въ самомъ дѣлѣ, всякой разъ, только-что мы распоемся, они поднимутъ такой ужасный лай, что не разберешь ни одной порядочной ноты. Но этого еще мало: нѣкоторые изъ этихъ филистерскихъ рабовъ, взобрались на чердакъ, и не пускаясь въ честную битву, когда мы имъ показывали когти, лаяли, визжали такъ, что и самъ хозяинъ не могъ сомкнуть глазъ, и вышедши наконецъ изъ терпѣнія, схватилъ кнутъ и бросился наверхъ, чтобъ разогнать неутомимыхъ крикуновъ.
   -- О честный котъ, пробѣгающій эти строки! если у тебя есть въ головѣ свѣтлый разсудокъ, если уши твои не совсѣмъ еще испорчены, скажи, знаешь ли ты что нибудь противнѣе, ужаснѣе визгливаго, во всѣхъ тонахъ дисгармонирующаго лая раздраженныхъ шпицовъ? Берегись, добрый котъ, этихъ маленькихъ созданій, льстивыхъ, безпрестанно-виляющихъ хвостомъ. Повѣрь мнѣ, ласковость шпица опаснѣе выпущенныхъ когтей тигра.
   И такъ, какъ я сказалъ, господинъ схватилъ кнутъ, чтобъ согнать съ чердака неугомонныхъ крикуновъ. Но что не случилось? Шпицы, виляя хвостами, бросились къ нему на встрѣчу, начали лизать его ноги и увѣрять, что весь этотъ шумъ они подняли единственно ради его спокойствія, что они лаяли для того, чтобъ заставить насъ прекратить наше пронзительное пѣніе!.. Къ-несчастію, господинъ повѣрилъ коварнымъ, особливо когда дворная собака, по-ненависти къ намъ, подтвердила всѣ клеветы ихъ. Начались гоненія!-- Слуги преслѣдовали насъ всюду метлами, кирпичами; разставили вездѣ сѣти, капканы, въ которые мы должны были попадаться -- и увы! попадались въ самомъ дѣлѣ! Даже мой другъ Муцій попалъ въ malheur, то есть въ капканъ, который размозжилъ ему правую заднюю лапу ужаснѣйшимъ образомъ.
   Такъ кончились наши веселыя сходки. Я возвратился подъ печку моего добраго господина, и въ глубочайшемъ уединеніи оплакивалъ судьбу моихъ несчастныхъ друзей.
   Однажды вошелъ въ комнату Мейстера господинъ Лотаріо, профессоръ Эстетики, и за нимъ вскочилъ и Понто.
   Я не могу выразить, какое непріятное, враждебное чувство овладѣло много при появленіи Понто. Конечно онъ не былъ ни дворная собака, ни шпицъ, но все-таки принадлежалъ къ породѣ, злоба которой лишила меня веселой жизни въ обществѣ буршей. Отъ этого, не смотря на испытанную дружбу его ко мнѣ, онъ казался мнѣ подозрительнымъ. Кромѣ того, въ его взорѣ, во всей его фигурѣ, было что-то надутое, насмѣшливое, и потому я рѣшился совсѣмъ не вступать съ нимъ въ разговоръ. Потихохоньку сползъ я съ моей подушки, вскочилъ въ печь и затворилъ за собою дверцу.
   Господинъ Лотаріо разговаривалъ съ Мейстеромъ о чемъ-то совсѣмъ для меня неинтресномъ, и потому я обратилъ все свое вниманіе на молодаго Понто. Попрыгавъ франтовски по комнатѣ, курныкая какую-то пѣсенку, онъ вскочилъ на окно и, какъ обыкновенно дѣлаютъ Фанфароны, безпрестанно кивалъ головой проходившимъ знакомцамъ, и по временамъ даже тихонько лаялъ, навѣрное, чтобъ обратить на себя вниманіе красотокъ его породы. Обо мнѣ, вѣтрогонъ, совсѣмъ и не думалъ. Это было мнѣ очень непріятно, хотя я совсѣмъ не желалъ съ нимъ говорить.
   Гораздо учтивѣе и благоразумнѣе показался мнѣ профессоръ Эстетики, который, поискавъ меня глазами по комнатѣ, спросилъ Мейстера: "Да, скажите, гдѣ же вашъ превосходный мосьё Мурръ?"
   Конечно, для честнаго бурша нѣтъ ничего обиднѣе названія "мосьё", но чего не должны мы терпѣть въ свѣтѣ отъ эстетиковъ! И потому я простилъ профессору и это оскорбленіе.
   Мейстеръ сказалъ, что съ нѣкотораго времени я очень-часто хожу со двора, и въ особенности ночью, что я сейчасъ лежалъ на подушкѣ, а теперь не знаетъ, куда исчезъ такъ быстро.
   -- Я полагаю, Мейстеръ Абрагамъ, началъ профессоръ, что вашъ Мурръ... но не спрятался ли онъ куда нибудь, чтобъ подслушивать?-- позвольте я посмотрю.
   Я забился въ глубину печи, и можете представить, какъ навострилъ уши, когда рѣчь зашла обо мнѣ. Профессоръ осмотрѣлъ всѣ углы, къ немалому удивленію Мейстера.
   -- Ей-Богу, профессоръ, воскликнулъ онъ, смѣясь: вы дѣлаете ужь слишкомъ много чести моему Мурру!
   -- Какъ хотите, Мейстеръ, возразилъ профессоръ, а мысль, что вы пытаете, нельзя ли изъ кота образовать поэта и писателя, не выходитъ изъ головы моей. Развѣ вы забыли о сонетѣ, который Понто вырвалъ изъ лапъ вашего Мурра? Какъ бы то ни было, я пользуюсь сто отсутствіемъ, чтобъ сообщить вамъ одно очень-дурное предположеніе, чтобъ попросить васъ обратить больше вниманіе на поведеніе Мурра. Хотя я совсѣмъ не занимаюсь кошками, однакожъ замѣтилъ, что съ нѣкотораго времени многіе коты, отличавшіеся ласковостью и вѣжливостью, начали отступать отъ всѣхъ правилъ приличія и порядка. Вмѣсто того, чтобъ изгибаться, какъ прежде, они прогуливаются прегордо и не страшатся даже обнаруживать свою природную дикость сверкающими взорами, гнѣвнымъ ворчаньемъ и даже выпусканьемъ когтей. Отказавшись отъ скромности и смиренія, они начали пренебрегать и внѣшностью: перестали обмываться, вылизывать шерсть, обрывать когти. Съ взбитою шерстью, съ распущенными хвостами, рыщутъ они всюду и приводятъ въ ужасъ всѣхъ образованныхъ кошекъ. Но всего хуже и непозволительнѣе ихъ ночныя сборища, гдѣ поднимаютъ они ужаснѣйшій визгъ, который величаютъ пѣніемъ, хотя тутъ нѣтъ ни такта, ни мелодіи, ни гармоніи. Мейстеръ, мнѣ кажется, что Мурръ участвуетъ въ этихъ непристойныхъ увеселеніяхъ, которыя не принесутъ ему ничего, кромѣ* по бой!-- Право жалко, если всѣ ваши хлопоты пропадутъ ни за что, и онъ, не смотря на всѣ свои познанія, унизится до пошлой жизни обыкновенныхъ, безпутныхъ котовъ.
   Невольный вопль вырвался изъ моей груди, когда эти ужасныя клеветы на моего добраго, великодушнаго брата Муція, коснулись моего слуха.
   -- Что это? воскликнулъ профессоръ: Мурръ спрятался гдѣ нибудь въ комнатѣ! Понто, cherche!
   Понто соскочилъ съ окна, началъ обнюхивать всѣ углы комнаты, вдругъ остановился передъ печкою дверцей и залаялъ.
   -- Онъ въ печи, нѣтъ никакого сомнѣнія.
   -- Прошу покорно! сказалъ Мейстеръ и отворилъ печную дверцу.
   Я не трогался съ мѣста и смотрѣлъ на Мейстера свѣтлыми, блестящими глазами.
   -- Въ самомъ дѣлѣ, воскликнулъ Мейстеръ, тутъ!.. Ну, любезнѣйшій, покорнѣйше прошу къ намъ.
   Мнѣ очень не хотѣлось оставить своего убѣжища, но что же было дѣлать? Еслибы имъ вздумалось употребитъ силу, я бы не сладилъ съ ними. Медленно выползъ я изъ печки.
   -- Мурръ! что это, на что ты похожъ! воскликнули оба, и Мейстеръ и профессоръ, когда увидѣли меня.
   Въ самомъ дѣлѣ я былъ весь въ золѣ! къ тому жъ нѣсколько дней совсѣмъ не занимался своей наружностью -- можете же себѣ представить мою жалкую фигуру. Когда же я сравнилъ ее съ фигурой друга Понто, у котораго курчавая шерсть такъ и лоснилась, мнѣ стало стыдно, и грустно забился я въ уголъ.
   -- Неужели, воскликнулъ профессоръ, это умный, благоразумный котъ Мурръ? остроумный писатель, геніяльный поэтъ, авторъ чуднаго сонета? Нѣтъ! это обыкновенная кошка, которая только-что прыгаетъ по кухоннымъ очагамъ, да умѣетъ ловить мышей въ погребахъ и на чердакахъ. Скати, мудрое животное, скоро ли ты займешь каѳедру Эстетики. На тебѣ самое профессорское платье!
   Насмѣшки такъ и сыпались. Я прижалъ уши, что обыкновенно дѣлывалъ, когда надо мной издѣвались.
   Наконецъ профессоръ и Мейстеръ захохотали громко, и этотъ хохотъ растерзалъ мое сердце. Но еще больнѣе было для меня поведеніе Понто. Онъ не только раздѣлялъ минами и движеніями злобную радость своего господина, но безпрестанными прыжками изъ стороны въ сторону обнаруживалъ еще очень ясно опасенія приблизиться ко мнѣ, вѣроятно отъ боязни замарать свою прекрасную шерсть. Для кота, убѣжденнаго въ своемъ высокомъ достоинствѣ, ничего не можетъ быть ужаснѣе презрѣнія какого нибудь пошлаго франта-пуделя.
   Тутъ профессоръ началъ съ Мейстеромъ жаркое преніе, повидимому, совсѣмъ некасавшееся моей породы. Сколько я могъ понять, рѣчь шла о томъ, что лучше -- подавлять явною силой часто безразсудныя дѣйствія восторженной юности или только ограничивать ихъ скрытнымъ образомъ и развивать въ тоже время сознаніе, которое само собою должно уничтожить ихъ непремѣнно? Профессоръ стоялъ за насильственное уничтоженіе, доказывая, что устройство вещей для общаго блага требуетъ, чтобъ каждый человѣкъ, не смотря на сопротивленіе, втискивался какъ можно ранѣе въ форму обусловливаемую отношеніемъ отдѣльныхъ частей къ цѣлому, и что иначе образуется тотчасъ гибельная уродливость, которая можетъ надѣлать много бѣдъ. Онъ говорилъ еще о какомъ-то percat, о битьѣ оконъ 5 но тутъ я ничего не понялъ. Мейстеръ полагалъ, напротивъ, что съ восторженными юношами случается то же, что съ людьми, помѣшавшимися исключительно на какомъ нибудь одномъ предметѣ: всякое насиліе ожесточаетъ и увеличиваетъ помѣшательство, тогда-какъ собственное сознаніе заблужденія ошибки, излечиваетъ радикально, не оставляя ни малѣйшаго расположенія къ рецидивамъ.
   -- Какъ бы то ни было, воскликнулъ е профессоръ, вставая и хватаясь за шляцу и трость: вы согласитесь, по крайней мѣрѣ, что тамъ, гдѣ эти восторженныя дѣйствія принимаютъ характеръ враждебный, разрушительный, тамъ должно прибѣгнутъ непремѣнно къ насильственнымъ мѣрамъ. И потому -- чтобъ обратиться опять къ вашему Мурру -- очень-хорошо, что храбрые шпицы разогнали, какъ я слышалъ, проклятыхъ котовъ, которые, терзая всѣмъ уши, воображали себя, Богъ-знаетъ какими виртуозами.
   -- Ну, этого еще нельзя сказать, возразилъ Мейстеръ: еслибъ имъ позволили продолжать свои концерты, можетъ быть, они сдѣлались бы наконецъ въ самомъ дѣлѣ тѣмъ, чѣмъ ошибочно почитали себя, то есть хорошими виртуозами. Теперь же, что мудренаго? они могутъ усомниться въ самой возможности истиннаго виртуоза.
   Профессоръ раскланялся. Понто выскочилъ вслѣдъ за нимъ, не удостоивъ меня даже легкимъ наклоненіемъ головы, чего прежде никогда не бывало.
   -- Мурръ, сказалъ мнѣ Мейстеръ, когда мы остались одни: до сихъ поръ я самъ былъ недоволенъ твоимъ поведеніемъ; время остепениться, поправить славу, которая въ самомъ дѣлѣ, кажется, не слишкомъ-хороша. Еслибъ ты могъ понять меня совершенно, я бы посовѣтовалъ тебѣ быть потише, поласковѣе, и все, что ни вздумаешь, дѣлать безъ всякаго шума. Это самое вѣрное средство пріобрѣсть добрую славу. Да, я привелъ бы тебѣ въ примѣръ двухъ человѣкъ. Одинъ сидитъ себѣ цѣлый день въ углу, не говоря ни слова, и осушаетъ бутылку за бутылкой до тѣхъ поръ, пока не опьянѣетъ совершенно; но, отъ долгаго навыка, онъ научился скрывать это такъ искусно, что никто и не подозрѣваетъ, что онъ каждый день пьянъ. Другой выпиваетъ иногда стаканъ или два въ веселомъ кругу друзей; вино развязываетъ ему языкъ, онъ говоритъ много и съ жаромъ, но не нарушая приличій, и именно его-то свѣтъ называетъ пьяницей, тогда какъ первый слыветъ тихимъ, воздержнымъ человѣкомъ. Добрый Мурръ, еслибъ ты зналъ, что такое свѣтъ, то понялъ бы, что въ немъ лучше всѣхъ пронырливому филистеру. Но какъ тебѣ знать, что такое филистеръ, хотя и въ вашей породѣ навѣрное въ нихъ нѣтъ недостатка?...
   Чувство глубокаго знанія кошечьяго міра, развившееся во мнѣ такъ сильно, благодаря поученіямъ брата Муція и собственному опыту, переполнило грудь мою такъ, что я никакъ не могъ не замурлыкать громко и радостно.
   -- Э, Мурръ! воскликнулъ Мейстеръ, смѣясь: да ужь мнѣ кажется, что ты понимаешь меня. Стало-быть, профессоръ не ошибся, предположивъ въ тебѣ разсудокъ, и не даромъ почитаетъ тебя своимъ эстетическимъ соперникомъ.
   Въ подтвержденіе справедливости всѣхъ этихъ предположеній, я испустилъ чистое, благозвучное "мяу", и не говоря болѣе ни слова, вскочилъ на колѣно Мейстера. Но мнѣ и не въ доменъ было, что Мейстеръ былъ въ желтомъ шелковомъ шлафрокѣ съ большими цвѣтами, и что я выпачкаю сто непремѣнно. Съ грознымъ: "брысь, каналья!" сбросилъ онъ меня такъ сильно, что я перекувырнулся, и въ испугѣ, прижавъ уши, зажмуривъ глаза, скорчился на полу. Но слава добродушію Мейстера!
   -- Ну, ну, Мурръ! сказалъ онъ мнѣ тотчасъ, я не сержусь; я знаю, что ты сдѣлалъ это съ добрымъ намѣреніемъ: ты хотѣлъ показать мнѣ свое расположеніе, но чтожъ дѣлать, если не съумѣлъ половче. Ну, поди же ко мнѣ, я вычищу тебя, чтобъ ты по прежнему походилъ на честнаго кота.
   Тутъ Мейстеръ снялъ шлафрокъ, вычистилъ мою шерсть мягкой щеточкой и расчесалъ гребешкомъ.
   По окончаніи туалета, я прошелъ мимо зеркала и изумился удивительной перемѣнѣ. Я замурчалъ невольно отъ удовольствія, глядя на свое собственное отраженіе и, признаюсь, въ это мгновеніе сильно усомнился въ пользѣ и необходимости буршескихъ собраній. Лазить въ печь показалось мнѣ настоящимъ варварствомъ, которое долженъ былъ я приписать нѣкотораго рода одичалости.
   Въ слѣдующую ночь мнѣ послышалось, что кто-то тихонько скребется въ дверь и мяукаетъ боязливо. Я подползъ къ двери и спросилъ: кто тамъ?
   -- Я, любезный братъ Мурръ, отвѣчалъ мнѣ Сеніоръ Пуфъ; я узналъ его тотчасъ но голосу. Я долженъ сообщить тебѣ чрезвычайно непріятную новость
   О Боже! что же -- --
   (Макул. лис.) -- виновата передъ тобой, мой милый другъ. Нѣтъ, ты мнѣ болѣе чѣмъ другъ! ты сестра моя!-- Я еще мало тебя любила, я не довѣряла тебѣ. Но теперь я открою всю мою душу, теперь я узнала....
   Тутъ принцесса остановилась, потокъ слезъ брызнулъ изъ глазъ ея, она снова прижала Юлію къ груди своей.
   -- Гедвига, сказала Юлія нѣжно: развѣ ты прежде не любила меня всей душой? Когда же ты что нибудь таила отъ меня? что же ты узнала только теперь?-- Но нѣтъ, нѣтъ -- ни слова, до тѣхъ поръ, пока не успокоится, пока не исчезнетъ этотъ дикій пламень во взорахъ.
   -- Я не знаю, чего вы всѣ хотите, возразила вдругъ принцесса съ досадой. Я больна! да я никогда не чувствовала себя сильнѣе, здоровѣе. Мой странный припадокъ перепугалъ васъ; но,-- почему знать?-- можетъ быть, эти электрическіе удары, останавливающіе на-время всѣ отправленія организма, нужны мнѣ; можетъ быть, они гораздо-полезнѣе всѣхъ средствъ, предлагаемыхъ близорукимъ искусствомъ?-- Для меня нѣтъ ничего несноснѣе врача, который думаетъ управляться съ человѣческой природой какъ съ часами, которые можно заводить, очищать отъ пыли; онъ ужасенъ съ своими эссенціями и каплями!-- И отъ этихъ-то вздоровъ зависитъ наше благо? Послѣ этого наша земная жизнь, просто, злая насмѣшка міроваго духа!
   -- Милая Гедвига! эта самая раздражительная напряженность доказываетъ, что ты еще больна, что ты должна беречь себя.
   -- И ты также, и тебѣ пріятно огорчать меня! воскликнула принцесса, вскочивъ съ своего мѣста; быстро подошла къ окну, отворила его и устремила взоры на паркъ.
   Юлія обняла ее одной рукой и напала умолять, чтобъ она, по крайней мѣрѣ, побереглась холоднаго осенняго воздуха и успокоилась, потому-что врачъ полагаетъ спокойствіе необходимымъ условіемъ для скораго выздоровленія; но принцесса повторяла ей одно, -- что холодный воздухъ успокоиваетъ и укрѣпляетъ ее.
   Тутъ Юлія начала говорить прямо, отъ души, о послѣднемъ времени, когда надъ ней царилъ какой-то мрачный, грозный духъ; какъ она должна была напрягать всѣ душевныя силы, чтобы не разстроиться отъ многаго, что возбуждало въ ней чувство, котораго нельзя было сравнить ни съ чѣмъ, кромѣ настоящей, смертельной болѣзни привидѣній. Какъ въ особенности безпокоила се непостижимая ссора принца Гектора съ Крейслеромъ, ссора, заставлявшая опасаться ужаснѣйшихъ послѣдствій, потому-что бѣдный Іоганнесъ долженъ былъ непремѣнно пасть отъ руки мстительнаго Италіянца, и спасся рѣшительно чудомъ, какъ увѣрялъ Мейстеръ Абрагамъ.
   -- И этотъ ужасный человѣкъ, продолжала Юлія, будетъ твоимъ супругомъ? О, нѣтъ -- никогда! Благодареніе Всевышнему, ты спасена! Онъ уже никогда не возвратится. Неправда ли, Гедвига, никогда?--
   -- Никогда! повторила Гедвига глухимъ, едва слышнымъ голосомъ, вздохнула глубоко и потомъ продолжала тихо, какъ бы сквозь сонъ:-- Да, этотъ чистый небесный огонь долженъ только озарять и согрѣвать, а не пожирать разрушительнымъ пламенемъ; и изъ души художника вырывается осуществленное предчувствіе -- она сама -- его любовь! Такъ говорилъ ты на этомъ самомъ мѣстѣ.
   -- Кто говорилъ на этомъ мѣстѣ? воскликнула изумленная Юлія; о комъ думала ты, любезная Гедвига?
   Принцесса провела рукою по лбу, какъ будто желая вспомнить о настоящемъ, отъ котораго была такъ далеко; потомъ, колеблясь, поддерживаемая Юліей, подошла къ софѣ и сѣла на нее въ совершенномъ изнеможеніи. Испуганная Юлія хотѣла было позвать служанокъ; но Гедвига тихонько притянула ее къ себѣ на софу.
   -- Нѣтъ, говорила она почти шопотомъ; ты, ты одна должна оставаться со мною. Повѣрь, это не отъ болѣзни, а отъ мысли о высочайшемъ блаженствѣ, отъ мысли, которая вдругъ пробудилась такъ живо, такъ сильно, что готова была разорвать грудь мою. Останься со мною! Юлія! ты сама не знаешь, какую непонятную силу имѣешь надо мною. Дай мнѣ взглянуть въ твою душу, чтобъ узнать самое себя! Юлія, какъ часто кажешься ты мнѣ какъ-бы вдохновенною самимъ Небомъ, а слова твои, срывающіяся съ устъ, какъ дыханіе любви -- отраднымъ утѣшительнымъ пророчествомъ. Останься со мною, не оставляй меня никогда -- никогда!
   Тутъ принцесса, не выпуская рукъ Юліи, закрыла глаза и опрокинулась назадъ на софу.
   Юлія привыкла уже къ припадкамъ болѣзненной напряженности Гедвиги; но прежде они обнаруживались всегда какой-то странной раздражительностью, доходившей иногда до ожесточенія, оскорблявшаго кроткую, младенческую душу Юліи; теперь же, совсѣмъ не то: какая-то безпредѣльная грусть овладѣла всѣмъ существомъ бѣдной принцессы и возбудила въ Юліи еще сильнѣйшее состраданіе.
   -- Гедвига, восклицала она, милая Гедвига! вѣдь я и такъ не оставляю тебя, я съ тобой! скажи, открой мнѣ, что такъ мучитъ тебя? Я буду съ тобой плакать, стонать!
   Какая-то странная улыбка показалась на лицѣ Гедвиги, и легкая краска заиграла на щекахъ ея.
   -- Не правда ли, Юлія, ты не влюблена? прошептала она, не открывая глазъ.
   Вопросъ этотъ изумилъ, почти испугалъ Юлію.
   Есть ли дѣвушка, въ груди которой не жило бы предчувствіе страсти, составляющей, повидимому, главное условіе ея существованія? потому-что только женщина любящая, женщина полная, но душа чистая, младенческая, оставляетъ это предчувствіе въ покоѣ, не срываетъ, изъ дерзскаго любопытства, покрывала съ сладостной тайны, которая объясняется только въ высокое мгновеніе, предвѣщаемое темнымъ, неопредѣленнымъ предчувствіемъ. Когда Гедвига выговорила такъ неожиданно то, о чемъ Юлія и думать никогда не осмѣливалась, бѣдная дѣвушка испугалась, какъ будто се уличили въ грѣхѣ, о которомъ сама не имѣла еще яснаго сознанія, и углубилась въ себя, силясь прочесть все въ своемъ сердцѣ.
   -- Юлія, ты не любишь? повторила принцесса. Говори же! будь откровенна!
   -- Какой странный вопросъ, возразила Юлія: я не знаю, какъ и что отвѣчать мнѣ.
   -- Отвѣчай, ради Бога, отвѣчай! молила Гедвига.
   Тутъ вдругъ все стало ясно въ душѣ Юліи, и она нашла слово, чтобъ выразить то, что провидѣла въ самой себѣ.
   -- Гедвига, начала она твердо: что же происходитъ въ твоей собственной душѣ, при этомъ странномъ вопросѣ? Что же по твоему любовь, о которой ты меня спрашиваешь? Стремленіе къ тому, кого любишь, такое сильное, такое непреодолимое, что дышешь, живешь только мыслію объ немъ, что къ нему относятся всѣ наши мысли, желанія, надежды, что въ немъ совмѣщается для насъ весь прекрасный Божій міръ? И эта-то страсть должна вести насъ къ высочайшему блаженству? Нѣтъ, у меня кружится голова отъ этой высоты, у подошвы которой зіяетъ бездонная пропасть, со всѣми ужасами неизбѣжной гибели. Нѣтъ, Гедвига! эта ужасная любовь не овладѣвала еще и, надѣюсь, никогда не овладѣетъ мной. Но бываетъ, что изъ всѣхъ мужчинъ одинъ вселяетъ въ насъ уваженіе предпочтительно предъ прочими, изумляетъ насъ силою своего духа. Его присутствіе возбуждаетъ въ насъ какое-то неизъяснимо-сладостное ощущеніе, возвышаетъ насъ; кажется, что только въ это время пробуждается нашъ духъ, только въ это время свѣтлѣетъ для насъ жизнь, и потому мы веселы, когда онъ приходитъ, печальны, когда удаляется. Если ты называешь любовью эти ощущенія -- я не скрою отъ тебя -- все это возбуждалъ во мнѣ нашъ добрый Крейслеръ, и мнѣ очень больно, что онъ оставилъ насъ.
   -- Юлія! воскликнула принцесса, приподнявшись быстро и устремивъ на Юлію сверкающіе взоры, можешь ли ты вообразить его въ объятіяхъ другой -- и не пасть подъ бременемъ этой ужасной мысли?
   -- Я никогда не воображала его въ моихъ объятіяхъ, вспыхнувъ, возразила Юлія, голосомъ, въ которомъ ясно выражалось оскорбленіе.
   -- О! ты не любишь сто -- не любишь его! восклицала принцесса громко, и упала снова на софу.
   -- О! продолжала Юлія, какъ бы я желала, чтобъ онъ возвратился! Чисто, безпорочно чувство, которое я питаю къ нему; и если мнѣ уже не суждено увидать его опять, мысль о незабвенномъ будетъ озарять всю жизнь мою, какъ прекрасная, свѣтлая звѣзда. Но онъ вѣрно возвратится! Можно ли...
   -- Никогда! прервала се принцесса рѣзкимъ голосомъ: онъ не можетъ, не смѣетъ возвратиться. Говорятъ, что онъ теперь въ Банцгеймскомъ аббатствѣ, что хочетъ отречься отъ міра и вступить въ орденъ бенедиктинцевъ
   Крупны я слезы навернулись на глазахъ Юліи; она встала и подошла къ окну.
   -- Твоя маменька справедлива, продолжала принцесса, совершенно справедлива. Счастье наше, что этотъ сумасшедшій оставилъ насъ навсегда. Какъ злой духъ вкрался онъ въ нашъ кругъ, чтобъ похитить наше спокойствіе. Музыка была первымъ изъ чародѣйственныхъ средствъ опутать насъ совершенно. Я не хочу его болѣе видѣть...
   Слова принцессы терзали Юлію, она взяла шляпу и шаль.
   -- Юлія, ты хочешь меня оставить! воскликнула принцесса: о, останься, останься!-- Утѣшь меня, если можешь. Въ этихъ стѣнахъ, въ паркѣ что-то ужасное, зловѣщее! Посмотри....
   Тутъ она подвела Юлію къ окну, и показавъ на навильйонъ, который прежде занималъ адъютантъ принца Гектора, продолжала глухимъ голосомъ:
   -- Тамъ кроется грозная тайна. Смотритель замка и садовникъ увѣряютъ, что съ самаго отъѣзда принца въ немъ никто не живетъ, что двери заколочены и, не смотря на то -- смотри, смотри!-- видишь -- у окна?
   Въ самомъ дѣлѣ у окна во фронтонѣ павильона стояла какая-то темная фигура, которая исчезла въ то же мгновеніе.
   -- Чтожъ, я еще не вижу тутъ ничего ужаснаго, сказала Юлія, чувствовавшая, какъ сильно дрожала рука Гедвиги въ ея рукѣ: можетъ быть, кто нибудь изъ служителей принца остался въ павильйонѣ безъ вѣдома смотрителя. Стоитъ только приказать осмотрѣть его.
   -- Смотритель осматривалъ уже его но моей просьбѣ и не нашелъ ничего. Но послушай, что случилось, ночи за три передъ этимъ. Ты знаешь, что у меня бываетъ часто безсонница, что я въ такомъ случаѣ встаю и, обыкновенно, хожу по комнатамъ до утомленія. Три дня тому назадъ, безсонница загнала меня въ эту комнату. Вдругъ на стѣнѣ мелькнуло трепетное отраженіе свѣта,-- я взглянула въ окно и увидѣла четырехъ человѣкъ, изъ которыхъ одинъ шелъ съ потайнымъ фонаремъ. Они исчезли близъ павильйона, такъ что я никакъ не могла замѣтить, вошли ли они въ него или прошли мимо. Но недоразумѣніе мое продолжалось не долго. Вскорѣ окно во фронтонѣ освѣтилось и внутри передъ нимъ замелькали тѣни, потомъ оно потемнѣло опять; но свѣтъ показался тотчасъ изъ растворенной двери павильйона. Изъ него вышелъ бенедиктинецъ съ факеломъ въ одной рукѣ и съ распятіемъ въ другой, а за нимъ еще четыре человѣка съ носилками, покрытыми чернымъ сукномъ. Они не прошли и пяти шаговъ, какъ изъ лѣсу вышелъ имъ на встрѣчу какой-то человѣкъ, закутанный въ плащъ. Они остановились, поставили носилки на землю. Человѣкъ въ плащѣ приподнялъ сукно -- и я увидала трупъ. Я обмерла отъ страха. Какъ сквозь сонъ помню еще, что они подняли опять носилки и быстро пошли въ слѣдъ за монахомъ, который тотчасъ поворотилъ на широкую боковую дорожку въ Канцгеймское аббатство. Въ этой ночи человѣкъ, закутанный въ плащъ, является у окна во фронтонѣ. Можетъ быть, это духъ убитаго.
   Юлія полагала, что это, вѣроятно, былъ сонъ или игра ея болѣзненнаго напряженнаго воображенія. Кто же могъ быть этотъ мертвый, котораго вынесли изъ павильйона такъ таинственно, тогда-какъ никто не пропадалъ, и какъ вообразить, что невѣдомый мертвецъ будетъ еще ходить туда, откуда его удалили? Кромѣ того, прибавила Юлія, самое явленіе у окна, можетъ быть, оптическій обманъ, шутка Мейстера Абрагама, который любитъ тѣшиться подобными штуками.
   -- Какъ люди всегда скоры на объясненіе сверхъ-естественнаго! сказала, улыбаясь, принцесса, почти совсѣмъ успокоившаяся: что касается до мертваго, -- ты, кажется, забыла о происшествіи въ паркѣ передъ удаленіемъ Крейслера?
   -- Боже! воскликнула Юлія: неужели въ самомъ дѣлѣ убійство?-- Кто же -- --
   -- Успокойся; ты знаешь, что Крейслеръ живъ; но живъ и твои обожатель. Чего же ты такъ испугалась?-- Неужели ты ничего не предчувствовала; неужели я же должна открыть тебѣ тайну, "свѣдѣніе которой могло бы быть для тебя гибельнымъ. Юлія, принцъ Гекторъ любитъ тебя, любитъ со всѣмъ бѣшенствомъ, свойственнымъ его націи. Я его невѣста, а ты, Юлія, его возлюбленная.
   Послѣднія слова принцесса произнесла съ особеннымъ выраженіемъ, но не придавая имъ ничего оскорбительнаго.
   -- О, Боже мой! воскликнула Юлія и слезы брызнули изъ глазъ ея. Гедвига, тебѣ хочется растерзать мою душу. Какой злой духъ говоритъ твоими устами? Нѣтъ, нѣтъ! лучше соглашусь терпѣть всѣ прихоти твоего болѣзненнаго раздражительнаго воображенія, чѣмъ повѣрю этому. Гедвига, опомнись! вѣдь ты ужь по невѣста этого ужаснаго человѣка, который явился намъ какъ самъ нечистый духъ. Онъ не возвратится, ты никогда не будешь принадлежать ему!
   -- Однакожъ, возразила принцесса, можетъ быть, только соединеніе съ принцемъ въ состояніи разрѣшить ужасное недоразумѣніе жизни, дѣлающее меня несчастною. Тебя спасаетъ само Провидѣніе. Мы разстанемся, я послѣдую за моимъ супругомъ, ты -- останешся --
   Сильное внутреннее чувство лишило принцессу возможности продолжать; Юлія также не могла говорить. Безмолвно упали онѣ въ объятія другъ друга и залились слезами.
   Доложили, что готовъ чай. Юлія была растрогана сильнѣе, чѣмъ можно было предполагать по ея спокойному, разсудительному характеру. Она не могла оставаться въ обществѣ, и мать позволила ей возвратиться домой, тѣмъ скорѣе, что принцесса хотѣла также отдохнуть.
   На разспросы княгини дѣвица Нациста отвѣчала, что во весь этотъ день принцесса чувствовала себя какъ нельзя лучше, что послѣ обѣда она захотѣла остаться наединѣ съ Юліей, что, сколько она могла разслушать изъ сосѣдней комнаты, онѣ разсказывали другъ другу разныя исторіи; подъ-конецъ разыгрывали даже какую-то комедію и -- то смѣялись, то плакали.
   -- Милыя дѣвушки! сказалъ гофмаршалъ въ полголоса.
   -- Милая принцесса! милая дѣвушка! поправилъ князь, устремивъ на гофмаршала Фридриховскій взглядъ.
   Гофмаршалъ, смущенный своей ужасной ошибкой, хотѣлъ проглотить разомъ довольно большой кусокъ сухаря, размоченнаго въ чаю, но кусокъ остановился въ горлѣ. Непреодолимый кашель заставилъ бѣднаго придворнаго оставить залу въ то же мгновеніе, и только сильное соло, пробарабаненное въ передней опытной рукой гоффурьера по превосходительной спинѣ, избавило его отъ рѣшительнаго удушенія.
   Опасаясь послѣ двухъ промаховъ третьяго, гофмаршллъ почелъ за лучшее отправиться домой, и потому приказалъ доложить князю, что неожиданный припадокъ лишаетъ его неописаннаго счастія быть при его особѣ.
   Отсутствіе гофмаршала разстроило обыкновенную вистовую партію князя.
   Когда разставили карточные столы, всѣ ожидали съ нетерпѣніемъ, что сдѣлаетъ князь въ этомъ критическомъ случаѣ. Но онъ просто подалъ знакъ, чтобы всѣ садились играть, взялъ совѣтницу Бенцонъ за руку, подвелъ ее къ софѣ, попросилъ сѣсть, а самъ расположился рядкомъ съ нею.
   -- Мнѣ было бы очень непріятно, еслибъ гофмаршалъ въ самомъ дѣлѣ подавился, началъ онъ тихо, какъ всегда говаривалъ съ совѣтницей: но я уже давно замѣтилъ, что по временамъ онъ бываетъ ужасно разсѣянъ; какъ же назвать принцессу Гедвигу дѣвушкой! Сегодня и въ вистѣ онъ былъ бы очень жалокъ. Вообще, любезная Бенцонъ, мнѣ сегодня очень пріятно, вмѣсто игры, поговорить съ вами здѣсь въ уединеніи дружески, какъ бывало.-- Ахъ, какъ бывало! Впрочемъ вы знаете мою къ вамъ привязанность -- она неизмѣнна. Княжеское сердце всегда вѣрно, если только высшая политика не потребуетъ противнаго.
   Тутъ князь поцаловалъ руку совѣтницы, нѣжнѣе чѣмъ позволялъ санъ его, лѣта и мѣсто. Съ сверкающими отъ радости глазами начала совѣтница увѣрять, что уже давно искала случая поговорить съ нимъ наединѣ, потому что имѣетъ сообщить ему много пріятнаго.
   -- Тайный совѣтникъ посольства, продолжала она, пишетъ опять, что дѣла наши принимаютъ счастливый оборотъ, что...
   -- Ахъ нѣтъ! оставьте это, прервалъ се князь: ни слова о дѣлахъ. И князь, утомившись государственными дѣлами, надѣваетъ шлафрокъ и колпакъ, чтобъ отдохнуть. Конечно Фридрихъ Великій, король Прусскій, и тутъ исключеніе. Вы такъ-много читали, вамъ вѣрно извѣстно, что, ложась спать, онъ надѣвалъ не колпакъ, а поярковую шляпу. Но все-таки я думаю, что и въ князѣ есть много такого -- какъ бы это сказать?-- такого, на чемъ основываются такъ-называемыя, гражданскія отношенія, напримѣръ: супружество, чувства родительскія и т. д.; онъ не можетъ отказаться отъ нихъ начисто и потому имѣетъ право предаваться имъ, не нарушая приличія, когда государство и заботы о порядкѣ при дворѣ не требуютъ всей его особы. Семь подписанныхъ бумагъ лежатъ уже въ моемъ кабинетѣ, и потому позвольте же мнѣ теперь забыть, что я князь, позвольте хоть за чаемъ быть просто отцомъ семейства, германскимъ отцомъ семейства Фрейгера фонъ Геммингена. Мнѣ хочется поговорить съ вами о моихъ -- да, о моихъ дѣтяхъ, которыя огорчаютъ меня до того, что я иногда прихожу совершенно въ неприличное безпокойство.
   -- Объ вашихъ дѣтяхъ? опросила совѣтница колкимъ тономъ. Стало быть, о принцѣ Игнатіѣ и о принцессѣ Гедвигѣ! Говорите, князь, говорите;, можетъ быть, и я могу услужить вамъ совѣтомъ и утѣшеніемъ не хуже Мейстера Абрагама.
   -- Да, продолжалъ князь: иногда мнѣ бываютъ очень нужны и совѣтъ и утѣшеніе. Видите ли, добрая Бенцонъ, принцу конечно не нужно особенныхъ умственныхъ способностей, которыя необходимы только людямъ низкаго происхожденія, чтобъ выдраться изъ грязи; но все-таки можно пожелать ему un peu plus d'esprit. Ну посмотрите, на что онъ похожъ? болтаетъ-себѣ ногами и хохочетъ какъ семилѣтній ребенокъ. Entre nous soit dit, его нельзя было выучить даже подписывать свое княжеское имя, что совершенно необходимо. Недавно ужаснѣйшій лай подъ окнами помѣшалъ мнѣ заниматься дѣлами: я отворилъ окно, чтобъ прогнать неугомоннаго шпица, и что же увидѣлъ? вы не повѣрите! Принцъ Игнатій, какъ сумасшедшій, бѣгаетъ съ громкимъ лаемъ за садовниковымъ сыномъ. Они играли въ собаку и зайца. Ну, скажите, есть ли тугъ хотъ искра смысла, княжескія ли это наклонности?-- Можетъ ли принцъ хоть когда нибудь достигнуть малѣйшей самостоятельности?
   -- Поэтому самому, возразила совѣтница: я полагаю необходимымъ женить принца, какъ-можно скорѣе, на дѣвушкѣ, которая красотой, любезностью, свѣтлымъ умомъ, могла бы пробудить его усыпленныя чувства; на дѣвушкѣ добродушной, которая рѣшилась бы снизойти до него, чтобъ терпѣніемъ и кротостью возвысить его до себя. Эти свойства необходимы для будущей супруги принца, чтобъ исторгнуть его изъ этого жалкаго состоянія, которое со-временемъ, признаюсь съ прискорбіемъ, можетъ перейти бъ настоящее сумасшествіе. Поэтому при выборѣ невѣсты необходимо обращать вниманіе не столько на родъ, на званіе, сколько на эти свойства.
   -- Il n'y a jamais eu des mésalliance въ нашемъ родѣ, сказалъ князь, нахмуривъ брови: оставьте эту мысль, я никакъ не могу одобрить ея. Во всемъ прочемъ я всегда былъ и буду согласенъ съ вами и всегда готовъ исполнять ваши желанія.
   -- Знаю, возразила совѣтница довольно-рѣзкимъ голосомъ: не въ первый уже разъ благоразумныя требованія должны уступать другимъ отношеніямъ; но есть права, непризнающія, необращаіощія никакого вниманія ни на какія отношенія.
   -- Laissons cela, сказалъ, князь сморкаясь и нюхая табакъ.
   -- Но еще болѣе принца огорчаетъ меня принцесса, началъ онъ снова послѣ минутнаго молчанія: скажите, Бенцонъ, какъ могла она родиться съ такимъ страннымъ характеромъ и въ особенности съ такой удивительной болѣзнію, что самъ лейбъ-медикъ пришелъ въ недоумѣніе? Княгиня всегда наслаждалась цвѣтущимъ здоровьемъ, никогда не была склонна къ мистическимъ нервнымъ припадкамъ. Я самъ, что касается до души и тѣла, былъ всегда крѣпокъ и силенъ. Какъ же родилась у васъ дочь, которая, -- хоть и прискорбно, а надобно признаться -- иногда кажется мнѣ рѣшительно сумасшедшею, лишенною всякаго приличія и достоинства!
   -- И для меня непонятна принцесса, замѣтила совѣтница: мать всегда была разсудительна, чужда всякой сильной страсти.
   Послѣднія слова она проговорила глухо, почти про себя.
   -- Вы хотите сказать: "княгиня", сказалъ князь, нашедшій очень-неприличнымъ опущеніе титула передъ словомъ: "мать."
   -- О комъ же еще могу я говорить? возразила совѣтница нетерпѣливо.
   -- Да, продолжалъ князь. Послѣдній припадокъ принцессы разрушилъ всѣ мои планы, разстроилъ бракосочетаніе, котораго я такъ желалъ. Entre nous soit dit, каталепсія принцессы, которую я впрочемъ приписываю сильной простудѣ, единственная причина внѣзапнаго отъѣзда принца Гектора. Кажется, онъ хочетъ отказаться и -- juste Ciel! какъ мнѣ сердиться на него? онъ имѣетъ достаточную причину. Какъ бы то ни было, вы согласитесь сами, что за пріятность имѣть супругу, одержимую такими припадками. Что, если посреди самаго блестящаго двора вдругъ она придетъ въ каталепсическое состояніе, превратится въ автоматъ? весь дворъ долженъ необходимо подражать ей и стоять неподвижно. Невѣста, одержимая такой странной болѣзнію, не можетъ не устрашить жениха. Любезнѣйшая Бенцонъ! вы женщина ловкая, умная: не знаете ли какого ни будь средства снова сладить это дѣло съ принцемъ.
   -- Вы напрасно безпокоитесь. Не болѣзнь принцессы удалила принца такъ неожиданно; тутъ есть другая, таинственная причина, тутъ замѣшанъ и капельмейстеръ Крейслеръ.
   -- Какъ, что вы говорите? капельмейстеръ Крейслеръ? Такъ, стало быть, справедливо, что онъ....
   -- Принцъ удалился въ слѣдствіе ссоры съ Крейслеромъ, въ слѣдствіе ссоры, которую надобно было кончить, можетъ быть, слишкомъ героически.
   -- Ссора... кончить героически!.. Выстрѣлъ въ паркѣ... окровавленная шляпа. Послушайте, Бенцонъ, это не возможно! Принцъ и капельмейстеръ?... Дуэль... сшибка, нѣтъ, и то и другое невозможно?
   -- Сколько я знаю, Крейслеръ имѣлъ сильное вліяніе на принцессу. Испугъ, даже ужасъ первой съ нимъ встрѣчи, начинали преобразовываться въ гибельную страсть. Очень можетъ быть, что принцъ замѣтилъ это, что увидѣлъ опаснаго соперника въ Крейслерѣ, который съ самаго начала встрѣтилъ его непріязненной ироніей. Что мудренаго, что онъ захотѣлъ отъ него избавиться? Конечно, средство, употребленное имъ для этого, извиняется только оскорбленнымъ самолюбіемъ, ревностію; но, благодаря Всевышняго, оно не удалось. Согласна, что все это не объясняетъ еще быстраго отъѣзда принца; но я сказала уже, что тутъ есть другая тайна. Принцъ, какъ мнѣ разсказывала Юлія, бѣжалъ въ ужасѣ отъ миніатюрнаго портрета, который показалъ ему Крейслеръ. Впрочемъ, чтобы тамъ ни было, Крейслеръ удалился, припадокъ принцессы прошелъ! Повѣрьте, еслибъ Крейслеръ остался, любовь принцессы возросла бы до высочайшей степени, и она бы, умерла а не отдала своей руки принцу. Теперь все кончено, принцъ Гекторъ возвратится скоро и бракосочетаніе его съ принцессой прекратитъ всѣ службы.
   -- Скажите, какъ дерзокъ этотъ презрѣнный музыкантъ! воскликнулъ князь гнѣвно. Въ него влюбилась принцесса, для него отказалась бы отъ руки любезнѣйшаго изъ принцевъ!-- Ah le coquin!-- Теперь только я понялъ васъ, Мейстеръ Абрагамъ, вполнѣ; вы избавите меня отъ этого опаснаго человѣка.
   -- Все, что бы ни предложилъ вамъ мудрый Мейстеръ, было бы уже излишне. Крейслеръ теперь въ Канцгеймскомъ аббатствѣ и, какъ пишетъ аббатъ Хризостомъ, вѣроятно, скоро отречется отъ міра. При первомъ удобномъ случаѣ я сказала объ этомъ принцессѣ, и равнодушіе, съ которымъ она выслушала меня, ручается за совершенное излеченіе.
   -- Превосходнѣйшая, любезнѣйшая г-жа Бенцонъ! скажите, какъ выразить вамъ мою признательность за вашу привязанность ко мнѣ и къ моимъ дѣтямъ! Какъ ревностно печетесь вы о счастьи, о благѣ моего семейства!--
   -- Въ самомъ дѣлѣ, сказала совѣтница съ горькой усмѣшкой; но всегда ли я могла, смѣла заботиться о счастьи вашихъ дѣтей?
   Совѣтница произнесла послѣднія слова съ особеннымъ выраженіемъ. Князь молча устремилъ глаза въ землю и игралъ большими пальцами сложенныхъ рукъ.
   -- Ангела!-- Все еще никакихъ слѣдовъ, пропала безвозвратно!-- пробормоталъ онъ наконецъ въ полголоса.
   -- Кажется. Я боюсь, что, несчастная сдѣлалась жертвою какой нибудь ужасной интриги. Были слухи, что се видѣли въ Венеціи; но тутъ вѣрно какая нибудь ошибка.-- Признайтесь же, князь, что вы поступили жестоко, ужасно, оторвавъ дитя свое отъ груди матери, осудивъ его на безутѣшную ссылку. Эта рана, нанесенная мнѣ вашей строгостью, не заживетъ никогда!
   -- Бенцонъ, развѣ я не назначилъ намъ и вашему ребенку значительнаго содержанія? Могъ ли я сдѣлать болѣе?-- Оставивъ Ангелу у насъ, не долженъ ли я былъ опасаться ежеминутно, что наша faiblesse откроется и возмутитъ непристойнымъ образомъ спокойствіе нашего двора. Вы знаете, княгиню, любезная Бенцонъ! вы знаете, что у ней бываютъ иногда свои капризы.
   -- Такъ деньгами, содержаніемъ думаете вы вознаградить мать за слезы, за страданія, за горе о потерянномъ дѣтищѣ? Нѣтъ, князь, есть другія средства удовлетворить, успокоить бѣдную мать.
   -- Любезная Бенцонъ, что за странныя фантазіи? пробормоталъ князь, смущенный голосомъ и въ особенности взглядомъ совѣтницы: неужели вы думаете, что меня не огорчаетъ также какъ и васъ, безвѣстность о нашей милой Ангелѣ. Теперь, вѣрно, она развилась прелестнѣйшею дѣвушкой, потому что и родители ея прекрасны.
   Тутъ онъ поцаловалъ опять руку совѣтницы съ необыкновенною нѣжностью; но она отдернула се быстро и, сверкая глазами, прошептала ему на ухо:
   -- Признайтесь же, что вы были несправедливы, жестокосерды, удаливъ дитя мое. Теперь вы обязаны исполнить мое желаніе. Вы должны еще радоваться, что исполненіе этого желанія я готова признать полнымъ вознагражденіемъ за всѣ мои страданія.
   -- Бенцонъ, возразилъ князь еще смущеннѣе чѣмъ прежде: добрая, любезная Бенцонъ! можетъ быть, наша Ангела еще отыщется? Я готовъ на все, чтобъ отыскать ее. Я откроюсь Мейстеру, посовѣтуюсь съ нимъ. Онъ умный, опытный человѣкъ. Можетъ быть, онъ поможетъ.
   -- Неужели вы думаете, что Мейстеръ Абрагамъ дѣйствительно расположенъ къ вамъ и къ вашему дому? И какъ онъ можетъ узнать что нибудь объ нашей Ангелѣ, когда всѣ развѣдыванія въ Венеціи, во Флоренціи были тщетны, и еще болѣе, когда у него похитили средство, которымъ онъ узнавалъ неизвѣстное.
   -- Вы говорите о злой колдуньѣ, Кіарѣ?
   -- Еще Богъ знаетъ, заслуживаетъ ли она это названіе. Можетъ быть, это была женщина просто вдохновенная, одаренная высшими способностями. Во всякомъ случаѣ вы поступили очень несправедливо, безчеловѣчно, похитивъ у Мейстера единственное существо, которое онъ любилъ, которому былъ преданъ всей душой, которое составляло часть его собственнаго существа.
   -- Бенцонъ! воскликнулъ князь, оторопѣвъ: сегодня я рѣшительно не понимаю васъ!-- У меня кружится голова. Не выли сами требовали удаленія этой опасной женщины, страшась, что она откроетъ нашу связь? Не сами ли вы одобрили мое письмо къ герцогу, въ которомъ я представлялъ ему, что такъ-какъ всякое колдовство запрещено въ его владѣніяхъ, то не худо бы прибирать къ рукамъ особъ, имъ занимающихся? Не изъ чистаго ли снисхожденія къ Мейстеру Абрагаму ее безъ суда, -- схватили и заключили куда, не знаю самъ, потому-что болѣе объ этомъ не заботился?-- За что же эти упреки?--
   -- Извините, любезный князь; все это не избавляетъ васъ однакожъ отъ заслуженнаго упрека необдуманности. Мейстеръ знаетъ, что Кіара удалилась по вашей просьбѣ. Онъ спокоенъ, ласковъ съ вами; но повѣрьте, въ душѣ его кипитъ ненависть, жажда отмстить тому, кто лишилъ его драгоцѣннѣйшаго въ мірѣ. И этого-то человѣка вы хотите сдѣлать своимъ повѣреннымъ, хотите открыть ему всю душу свою?
   -- Бенцонъ! воскликнулъ князь, отирая потъ съ лица: вы разстроиваете меня ужаснѣйшимъ образомъ. Позволительно ли владѣтельной особѣ выходить совершенно изъ себя. Чтобы чортъ.... Боже мой! кажется, я ужь начинаю клясть по-драгунски, и во время чаю!-- Бенцонъ, зачѣмъ же вы не сказали мнѣ этого прежде. Онъ уже все знаетъ. Въ рыбачьей хижинѣ, выведенный изъ себя припадкомъ принцессы, я разболталъ все. Я говорилъ съ нимъ объ Ангелѣ, открылъ ему -- Бенцонъ! это ужасно!-- Jetaisun -- niais! Voila tout!
   -- Что же онъ сказалъ? спросила совѣтница нетерпѣливо.
   -- Какъ мнѣ помнится, самъ Мейстеръ началъ говорить о прежней нашей связи, о томъ, какъ бы я могъ быть счастливымъ отцомъ, тогда-какъ теперь я самый жалкій. Но это уже вѣрно, что когда я кончилъ мою исповѣдь, онъ сказалъ мнѣ, улыбаясь, что давно уже знаетъ все и надѣется, что можетъ быть, въ скоромъ времени объяснится, куда дѣвалась Ангела, что тогда неодна ложь обнаружится, не одинъ обманъ уничтожится.
   -- И это говорилъ Мейстеръ? спросила Бенцонъ дрожащимъ голосомъ.
   -- Sur mon honneur, онъ говорилъ это. Чортъ возьми -- извините Бенцонъ, я внѣ себя. Что если старикъ вздумаетъ мстить мнѣ?-- Бенцонъ, que faire?
   Оба, князь и совѣтница, смотрѣли другъ на друга безмолвно.
   -- Всемилостивѣйшій князь! сказалъ тихонько камер-лакей, подавая чай.
   --Bête! воскликнулъ князь, вскочивъ въ испугѣ.
   Подносъ съ чашкой, вышибенный неожиданнымъ движеніемъ князя, полетѣли съ громомъ на полъ. Все вскочило въ ужасѣ.-- Игра кончилась.-- Князь, преодолѣвъ волненіе, откланялся съ принужденной улыбкой обществу и удалился во внутреннія покои вмѣстѣ съ княгиней. На лицахъ всѣхъ придворныхъ читалось ясно: "Боже мой! что это значитъ -- князь не игралъ, говорилъ такъ долго съ совѣтницей и наконецъ пришелъ въ такой гнѣвъ?" --
   Между тѣмъ совѣтницу ожидала другая неожиданность на ея квартирѣ, находившейся въ боковомъ флигелѣ замка.-- Только-что она взошла въ залу, какъ Юлія внѣ себя выбѣжала къ ней на встрѣчу: но біографъ очень радъ, что на этотъ разъ онъ можетъ разсказать все, что случилось съ Юліей во время княжескаго чаю, гораздо лучше и подробнѣе, чѣмъ многія другія событія этой, по крайней мѣрѣ до сихъ поръ, довольно запутанной, исторіи.-- И такъ, мы знаемъ, что Юліи было позволено возвратиться домой ранѣе обыкновеннаго. Придворный лейбъ-егерь провожалъ ее съ факеломъ. Прошедши нѣсколько шаговъ, онъ поднялъ факелъ вверхъ:
   -- Что тамъ такое? спросила Юлія.
   -- Развѣ вы не видали? возразилъ егерь, какая-то закутанная фигура мелькнула мимо насъ. Вотъ уже нѣсколько вечеровъ сряду шатается здѣсь какой-то неизвѣстный человѣкъ. Мы не разъ уже преслѣдовали его, но онъ всегда ускользалъ почти изъ рукъ, исчезалъ какъ духъ, какъ самъ... наше мѣсто свято,
   Юлія вспомнила о привидѣніи въ окнѣ павильона, и ей стало страшно.
   -- Пойдемъ поскорѣй, сказала она лейбъ-егерю.
   -- Э, барышня, не бойтесь, прежде чѣмъ это привидѣніе дотронется до васъ, ему надобно сломить мнѣ шею. Впрочемъ оно, кажется, съ тѣломъ и съ костьми, какъ всѣ честные люди, и притомъ трусливо.
   Горничная Юліи жаловалась на головную боль: она отпустила ее и раздѣлась сама.
   Оставшись одна одинехонька въ своей комнатѣ, она вспомнила все, что говорила ей Гедвига. Конечно всѣ странныя рѣчи ея она приписывала болѣзненной напряженности; но сама эта болѣзненная напряженность зависѣла же необходимо отъ какой нибудь нравственной причины. Дѣвушки неопытныя, какъ Юлія, отгадываютъ истину въ такихъ случаяхъ очень-рѣдко. Такъ и Юлія, перебравъ все въ головѣ своей, заключила, что Гедвига подверглась въ самомъ дѣлѣ страсти, которую сама изобразила ей давича такою ужасною; что предметъ этой страсти принцъ Гекторъ; что Богъ знаетъ почему она вообразила, что онъ любитъ другую, что эта мысль преслѣдовала, терзала ее безпрестанно и наконецъ повергла въ это странное, напряженное состояніе.
   -- Добрая, милая Гедвига, говорила она сама съ собой: еслибъ принцъ возвратился, ты увѣрилась бы тотчасъ, что тебѣ нечего бояться твоего друга?
   Но въ то же самое мгновеніе, мысль, что принцъ любитъ ее въ самомъ дѣлѣ, представилась ей такъ живо, что она сама испугалась. Можетъ быть, Гедвига не ошиблась, и гибель ея вѣрна. Она вспомнила странное впечатлѣніе, произведенное на нее первымъ взглядомъ принца и затрепетала какъ тогда. Она вспомнила, какъ онъ обнялъ ее на мосту, какъ будто для того, чтобъ обмануть лебедя, вспомнила и всѣ его двусмысленныя рѣчи, и ей показалось, что всѣ онѣ имѣли особенное значеніе. Наконецъ она вспомнила и роковый сонъ, въ которомъ ей видѣлось, что принцъ заключилъ се въ свои желѣзныя объятія и какъ она, проснувшись, увидѣла Брейслера въ паркѣ и какъ она тогда поняла его, и какъ убѣдилась, что онъ защититъ ее отъ принца.
   -- Нѣтъ, воскликнула она громко: нѣтъ, не можетъ быть! Это злой духъ возбуждаетъ во мнѣ бѣдной сомнѣнія!-- Нѣтъ, я не дамъ ему власти надо мной.
   Мысль о принцѣ, объ этихъ опасныхъ мгновеніяхъ, возбуждала въ груди Юліи чувство, опасность котораго обнаруживалась только тѣмъ, что пробуждала стыдъ, который гналъ всю кровь ея къ щекамъ, навертывалъ слезы на глаза. Счастье доброй, скромной Юліи, что она имѣла еще довольно силы, чтобъ заминать злаго духа, не давать ему мѣста въ груди своей ни на одно мгновеніе. Здѣсь надо повторить еще разъ, что принцъ Гекторъ былъ прекраснѣйшій, любезнѣйшій мужчина, что его искусство нравиться основывалось на глубокомъ знаніи женщины, и послѣ этого мудрено ли, что невинная дѣвушка пугалась его побѣдоноснаго взора?
   -- О Іоганнесъ! говорила Юлія нѣжно: добрый, прекрасный человѣкъ! развѣ я не могу даже и теперь воспользоваться обѣщанной защитой? развѣ ты не можешь успокоить, утѣшить меня небесными звуками, которые такъ сильно отзываются въ груди моей?
   Тутъ она открыла фортепіано и начала играть и пѣть сочиненія Крейслера, которыя ей болѣе нравились. И въ самомъ дѣлѣ ей стало легче, веселѣе; музыка перенесла ее въ другой міръ, гдѣ не было ни принца, ни принцессы, разстроивавшей ее своимъ болѣзненнымъ воображеніемъ.
   -- Теперь еще мою любимую канцоннету! воскликнула она и начала извѣстную: "Mi lagnero tacendo." Въ самомъ дѣлѣ эта арія удалась Крейслеру лучше, чѣмъ всѣмъ другимъ. Онъ выразилъ сладостную грусть пламенной любви простой мелодіей, но такъистинно, такъ-сильно, что она невольно овладѣвала каждымъ. Окончивъ, Юлія взяла еще нѣсколько аккордовъ, которые начались отголоскомъ ея собственныхъ чувствъ и погрузилась совершенно въ воспоминаніе о Крейслерѣ. Вдругъ дверь отворилась, она взглянула, и прежде чѣмъ успѣла вскочить, принцъ Гекторъ лежалъ уже у ногъ ея и держалъ за обѣ руки.
   Она вскрикнула громко отъ испуга; но принцъ заклиналъ ее всѣми святыми выслушать, осчастливить его хотя на мгновеніе своимъ взоромъ, своимъ вниманіемъ. Въ страстныхъ, бѣшеныхъ выраженіяхъ высказалъ онъ ей, что любитъ, обожаетъ только ее, что мысль о соединеніи съ Гедвигой для него ужасна, убійственна, что это самое заставило его бѣжать, но страсть, которая окончится развѣ съ жизнію, принудила его возвратиться, чтобъ взглянуть еще разъ на Юлію, чтобъ поговорить съ ной, сказать ей, что она его жизнь, его все!
   -- Удалитесь, принцъ, воскликнула Юлія въ ужаснѣйшей тоскѣ: ради Бога оставьте меня. Вы убьете меня!
   -- Никогда! восклицалъ принцъ, осыпая руки Юліи пламенными поцалуями: никогда! Роковая минута, отъ которой зависятъ жизнь или смерть моя, настала: -- Юлія, можешь ли ты отвергнуть меня! Ты жизнь моя, мое блаженство! Нѣтъ, ты не отвергнешь меня! Ты любишь меня, Юлія. Я знаю это. О! скажи же, что ты меня любишь и мнѣ откроется само небо!
   Тутъ онъ обнялъ и прижалъ къ груди своей Юлію, полуобезпамятѣвшую отъ ужаса и тоски.
   -- Боже! неужели никто не сжалится надо мной! простонала она полузадушаемымъ голосомъ.
   Вдругъ яркій свѣтъ факела освѣтилъ окна; послышались голоса передъ домомъ. Юлія почувствовала жгучій поцалуй на устахъ -- принцъ исчезъ.
   И такъ, какъ мы сказали, внѣ себя бросилась Юлія на встрѣчу своей матери и разсказала ей все, что случилось. Совѣтница начала тотчасъ успокоивать бѣдную дѣвушку, увѣряла, что отыщетъ принца и обнаружитъ его скверный поступокъ.
   -- О, нѣтъ, маменька, воскликнула Юлія, не дѣлайте этого: Я не перенесу, сели князь, если Гедвига узнаютъ ...
   Рыдая, спрятала она пылающее лицо на груди матери.
   -- Милое дитя мое, ты говоришь правду, сказала совѣтница. До времени никто не долженъ знать, что принцъ здѣсь, что онъ тебя преслѣдуетъ. Его соумышленники должны молчать по неволѣ; а что у него есть соумышленники, тутъ нѣтъ никакого сомнѣнія, иначе онъ не могъ бы скрываться здѣсь такъ-долго, не могъ бы пробраться въ наши комнаты. Мнѣ непонятно только, какъ могъ онъ удалиться отсюда, не встрѣтятъ со мною и Фридрихомъ, который свѣтилъ мнѣ? Стараго Георга мы нашли въ глубокомъ, неестественномъ снѣ. Да гдѣ же Нанни?
   -- Она сказала, что нездорова, и я отослала ее.
   -- Можетъ быть, я вылечу ее, сказала совѣтница и быстро растворила дверь сосѣдней комнаты.
   Больная Нанни, совсѣмъ одѣтая, стояла у самой двери и подслушивала. Она упала къ ногамъ совѣтницы. Довольно было трехъ или четырехъ вопросовъ, чтобъ узнать, что принцъ подкупилъ стараго смотрителя замка, котораго почитали такимъ вѣрнымъ -- --
   (Мур. продолж.) -- -- узналъ я. Муцій, мой вѣрный другъ, мой братъ, скончался отъ раны на задней лапкѣ. Это извѣстіе поразило меня ужаснѣйшимъ образомъ! Только теперь понялъ я вполнѣ, что такое былъ для меня Муцій! Пуфъ увѣдомилъ меня еще, что погребеніе будетъ въ слѣдующую ночь въ погребу нашего дома, куда уже и перенесли тѣло. Я обѣщалъ явиться въ назначенное время, и кромѣ того похлопотать еще о пищѣ и питьѣ для похороннаго обѣда по прекрасному древнему обычаю. И въ самомъ дѣлѣ, цѣлый слѣдующій день переносилъ я на погребъ всѣ рыбьи и куриныя кости и овощи изъ моихъ богатыхъ запасовъ. Для читателей, страстныхъ до всѣхъ подробностей и которые вѣроятно пожелаютъ узнать, какъ я перенесъ туда питье, замѣчу, что его перенесла мнѣ кухарка. Эта добрая женщина, съ которой я часто встрѣчался на погребу, которую посѣщалъ даже иногда въ ея кухнѣ, любила всю нашу породу и въ особенности меня; мы никогда не расходились безъ того, чтобъ не поиграть другъ съ другомъ пріятнѣйшимъ образомъ. Она потчивала меня иногда различными яствами, которыя конечно были гораздо хуже Мейстеровыхъ, но я поѣдалъ ихъ изъ чистой любезности, показывая притомъ, что онѣ мнѣ чрезвычайно нравятся. Это всегда трогаетъ сердца кухарокъ, и я всегда достигалъ желаемаго, а именно: я вскакивалъ на ея колѣни, и она почесывала мнѣ головку и ушки такъ пріятно, что я приходилъ въ совершенный восторгъ. Вотъ къ этой-то любезной особѣ обратился я въ то самое время, какъ она выходила изъ погреба съ большею кринкой молока, и обнаружилъ ей, понятнымъ для нея образомъ, страстное желаніе попользоваться ея ношей.-- "Шалунъ, сказала она, это не для себя; тебѣ вѣрно хочется кого нибудь попотчивать. Ну, что съ тобой дѣлать, на!" -- Тутъ она поставила кринку съ молокомъ на полъ, погладила меня по спинкѣ и вышла, смѣясь прыжкамъ, которыми я благодарилъ ее. Замѣтьте кстати, о юноши! что знакомство, нѣкотораго рода сентиментальная связь съ добрыми кухарками, не только что пріятно, но и полезно для молодыхъ людей нашей породы.
   Въ полночь оправился я опять на погребъ. Печальная, сердце раздирающая картина! По срединѣ, на катафалкѣ, который, конечно по ненависти покойнаго ко всякой излишней пышности, состоялъ изъ пучка соломы, лежало тѣло моего любезнаго друга! Всѣ коты собрались уже. Не имѣя силъ говорить, безмолвно пожали мы другъ другу лапы, усѣлись кругомъ катафалка и затянули плачевную пѣснь: сердце раздирающіе звуки которой огласили своды погреба ужаснѣйшимъ образомъ. Это было безутѣшное, никогда неслыханное стенаніе, какого никакая человѣческая грудь издать не въ состояніи.
   Когда пѣніе окончилось, прекрасный юноша, одѣтый въ черное и бѣлое, вышелъ изъ круга, помѣстился подлѣ головы трупа и проговорилъ слѣдующую рѣчь, которую послѣ написалъ дня меня.
   

Надгробная рѣчь
надъ трупомъ слишкомъ-рано скончавшагося кота
Муція,
Ст. Философіи и Исторіи,
произнесенная его вѣрнымъ другомъ
и братомъ
КОТОМЪ Гинцманомъ,
Ст. Поэзіи и Краснорѣчія.
Любезные, въ горѣ собравшіеся братья!
Истинные доблестные бурши!

   Что такое котъ?-- Ломкое, преходящее созданіе, какъ все родившееся на землѣ!-- Если справедливо, какъ утверждаютъ знаменитѣйшіе врачи и физіологи, что смерть, которой подчинено все живущее, состоитъ преимущественно въ совершенномъ прекращеніи дыханія -- о! тогда, нѣтъ никакого сомнѣнія, нашъ другъ, нашъ братъ, нашъ вѣрный товарищъ въ горѣ и въ радости, нашъ доблестный Муцій умеръ, умеръ въ самомъ дѣлѣ!-- Посмотрите! вотъ онъ лежитъ на хладной соломѣ, протянувъ все четыре лапки! И самомалѣйшее дыханіе не прокрадывается сквозь сомкнутыя на-вѣки уста. Впали очи, нѣкогда сверкавшія любовью и сокрушительнымъ гнѣвомъ!-- Мертвенная блѣдность покрываетъ лице, безжизненно висятъ уши, виситъ хвостъ!-- О Муцій! гдѣ теперь твои веселые прыжки, гдѣ твоя шутливость, твое звучное, восторженное "мяу," потрясавшее всѣ сердца? Гдѣ твое мужество, твоя твердость, твое остроуміе?-- Все, все похитила злая смерть!-- Теперь, можетъ быть, не знаешь даже, жилъ ли ты когда-нибудь?
   Однакожь ты былъ само здоровье, сама сила, чуждая всѣхъ тѣлесныхъ страданій; казалось, что ты долженъ былъ жить вѣчно! ни одно колесо часовъ, двигавшихъ твою внутренность, не было повреждено, и ангелъ смерти взнесъ мечъ надъ головой твоей не по тому, чтобы часы остановились и нельзя ихъ было завести, нѣтъ,-- враждебное начало вторглось насильственно въ организмъ твой и разрушило то, что могло бы существовать еще долго!-- Да!-- Еще долго блестѣли бы очи эти свѣтлой радостью; еще долго звучали бы уста эти веселыми шутками и пѣснями; еще долго изгибался бы хвостъ этотъ чудными дугами, обнаруживая внутреннюю мощь; еще долго доказывали бы лапки эти силу и упругость свою дивными прыжками!... А теперь!... О, какже допускаетъ природа, чтобъ время разрушало то, что она создаетъ на существованіе, съ такой заботливостью?... Или въ самомъ дѣлѣ есть мрачный духъ, называемый рокомъ, имѣющій возможность или право прекращать съ деспотической произвольностью колебаніе, которое, какъ кажется, объусловливаетъ всякое бытіе соотвѣтственно вѣчному началу природы?... О! что еслибы ты, усопшій, повѣдалъ объ этомъ сему огорченному, но живому собранію! Но, любезнѣйшіе слушатели, къ-чему углубляться въ эти глубокомысленныя разсужденія? обратимся лучше къ нашему, слишкомъ рано усопшему другу Муцію. Есть обыкновеніе излагать въ надгробной рѣчи подробную біографію покойнаго, съ хвалебными прибавленіями. Это обыкновеніе превосходно, потому-что подобное изложеніе наводитъ даже на самаго огорченнаго слушателя скуку, доходящую до тошноты; а эта тошнота, но наблюденіямъ достовѣрныхъ физіологовъ, уничтожаетъ всякое огорченіе чрезвычайно скоро. Такимъ образомъ ораторъ выполняетъ разомъ обѣ обязанности: оказываетъ покойному достодолжную честь и утѣшаетъ оставшихся. Есть примѣры, что даже отчаянные возвращались домой послѣ такой рѣчи веселыми и совершенно утѣшенными. Радость, что избавились отъ утомительнаго изложенія, изглаживала изъ памяти претерпѣнную потерю. Любезные слушатели! съ какимъ удовольствіемъ послѣдовалъ бы я этому похвальному обыкновенію, разсказалъ бы вамъ всѣ подробности жизни нашего усопшаго друга и брата, и изъ огорченныхъ котовъ преобразовалъ бы васъ тотчасъ въ утѣшенныхъ; но не могу, ей-Богу! не могу! Я почти ничего не знаю ни о рожденіи, ни о воспитаніи, ни о дальнѣйшемъ развитіи покойнаго; надобно было бы выдумывать, а выдумывать въ такое торжественное мгновеніе не прилично. Прошу же не прогнѣваться, бурши, если вмѣсто длинной, утомительной рѣчи, я скажу вамъ въ короткихъ словахъ, какъ погибъ бѣднякъ, лежащій передъ вами, и что за славной малый былъ онъ при жизни. Но, о Небо! кажется, я сбился съ тона, хотя и слушаю лекціи краснорѣчія и, если угодно судьбѣ, буду вскорѣ профессоромъ poeseos et eloquentiae!
   
   (Тутъ Гинцманъ остановился, обмылъ правою лапкой уши, лобъ, носъ и бороду, посмотрѣлъ съ минуту неподвижно на трупъ, чихнулъ, провелъ еще разъ лапкою но лицу, и потомъ продолжалъ, возвысивъ голосъ:)
   
   О жестокая судьба!... О немилосердая смерть! Для чего похитила ты его во цвѣтѣ лѣтъ?... Друзья, оратору позволяется повторять извѣстное уже всѣмъ слушателямъ, и потому я повторю то, что вы уже знаете не хуже меня. Усопшій братъ нашъ палъ жертвою свирѣпой ненависти шпицевъ-филистровъ.-- Онъ крался туда, на ту крышу, гдѣ нѣкогда мы веселились, гдѣ раздавались наши громкія пѣсни, гдѣ лапка въ лапку мы составляли одно сердце, одну душу -- туда, на эту крышу крался онъ, чтобъ вспомянуть вмѣстѣ съ сеніоромъ Пуфомъ протекшіе прекрасные дни, настоящіе дни въ Араньюхцть. Филистры, шпицы, чтобъ уничтожить всякую попытку -- возобновить нашъ союзъ, разставили но темнымъ переходамъ чердака канканы. Одинъ-то изъ нихъ размозжилъ заднюю лапку несчастнаго Муція, и онъ долженъ былъ умереть!-- Мучительны и опасны раны, наносимыя филистерами, потому что оружіе ихъ всегда тупо. Не смотря на то, сильный и мощный отъ природы Муцій могъ бы еще выздоровѣть; но мысль, что онъ побѣжденъ презрѣнными шпицами, мысль о нашемъ общемъ позорѣ сократила дни его. Онъ отвергалъ перевязку, всякое лекарство -- говорятъ, онъ хотѣлъ умереть!
   
   (Тутъ горесть превозмогла всѣхъ, и мы подняли такой ужасный визгъ, что, я думаю, растрогались бы и самыя скалы. Когда мы нѣсколько поутихли, Гицманъ продолжалъ).
   
   О Муцій! взгляни на наши слезы, прислушайся къ нашимъ воплямъ о тебѣ, о котъ незабвенный!-- Друзья! какъ я уже сказалъ вамъ, я опускаю біографію покойнаго, потому-что совершенно не знаю его жизни, но тѣмъ живѣе въ моей памяти его доблестныя качества, и ихъ-то разовью я передъ вами, любезные друзья, чтобы вы вполнѣ могли оцѣнить все величіе нашей потери. Внемлите же, о юноши, грядущіе твердо по стезѣ добродѣтели, внемлите!-- Муцій, что случается въ жизни очень рѣдко, достойный членъ кошачьяго общества, вѣрный супругъ, добрый отецъ, ревностный поборникъ истины и права, неутомимый благотворитель, опора бѣдныхъ, вѣрный другъ въ бѣдѣ!-- Онъ былъ достойнымъ членомъ кошачьяго общества, потому-что всегда обнаруживалъ прекраснѣйшій образъ мыслей, готовъ былъ даже на нѣкоторыя пожертвованія, когда дѣлалось но его, и враждовалъ только съ тѣми, которые ему противорѣчили и противились. Онъ былъ вѣрнымъ супругомъ, потому что бѣгалъ только за кошками, которыя были моложе и прелестнѣе его супруги, и то только въ томъ случаѣ, когда влекло его непреодолимое стремленіе. Онъ былъ добрый отецъ, потому что не съѣдалъ своихъ дѣтей, какъ другіе безчеловѣчные отцы нашей породы; напротивъ, радовался, когда мать уносила ихъ всѣхъ и скрывала отъ него навсегда. Онъ былъ ревностнымъ поборникомъ истины и права -- да, онъ пожертвовалъ бы для нихъ жизнью, и потому не хлопоталъ объ нихъ, зная, что жизнь дается только единожды. Онъ былъ неутомимымъ благотворителемъ, опорою бѣдныхъ, потому-что каждое первое число новаго года сносилъ на дворъ маленькій хвостикъ селедки или маленькихъ косточекъ для бѣдныхъ братьевъ своихъ, нуждавшихся въ насущномъ хлѣбѣ. Такимъ образомъ онъ выполнялъ долгъ истиннаго котофила и ворчалъ сердито на тѣхъ нуждавшихся, которые требовали отъ него большаго. Онъ былъ вѣрнымъ другомъ въ нуждѣ, потому что если попадалъ въ бѣду, то не отставалъ и отъ тѣхъ друзей, которыхъ прежде пренебрегалъ или даже и совсѣмъ забывалъ.-- Незабвенный! говорить ли мнѣ еще о твоемъ геройствѣ, о твоемъ высокомъ умѣ, вѣрномъ чувствѣ всего изящнаго, о твоей учености, о тысячѣ другихъ добродѣтелей, въ тебѣ соединявшихся? Каждое слово мое усиливало бы и безъ того безпредѣльную грусть о тебѣ, возлюбленный! Друзья, вы тронуты!... По многимъ несомнѣннымъ движеніямъ я замѣчаю съ большимъ удовольствіемъ, что въ самомъ дѣлѣ мнѣ удалось васъ тронуть. И такъ, о други! возьмемъ въ примѣръ усопшаго, постараемся идти по слѣдамъ его, будемъ тѣмъ, чѣмъ былъ онъ -- и мы насладимся по смерти мирнымъ сномъ кота истинно-мудраго, одареннаго добродѣтелями всякаго рода и вида, какъ покойный. Посмотрите сами, какъ безмятежно лежитъ онъ, не шевельнетъ ни одной лапкой... Всѣ похвалы мои не могли сорвать и самомалѣйшей улыбки удовольствія съ устъ его! Его не взволнуютъ теперь и самыя ужасныя ругательства и оскорбленія; даже появленіе самаго проклятаго Филистера изъ шпицевъ не произвело бы на него ни малѣйшаго впечатлѣнія.
   Онъ теперь выше всякой похвалы, всякой насмѣшки, всѣхъ суетъ жизни. У него нѣтъ теперь ни улыбки, ни объятій для друга, и вмѣстѣ съ тѣмъ ни когтей, ни зубовъ для врага. Своими добродѣтелями онъ достигъ наконецъ спокойствія, котораго тщетно искалъ при жизни. Конечно, мнѣ кажется, что и всѣ мы, сколько насъ тутъ ни есть, можемъ достигнуть этого спокойствія, совсѣмъ не бывши сборниками всѣхъ возможныхъ добродѣтелей, какъ онъ, и что кромѣ стремленія къ этому успокоенію, должна быть другая причина, побуждающая насъ къ добродѣтели; но это такъ, случайная мысль, развитіе которой я предоставляю вамъ самимъ. Я хотѣлъ было посовѣтовать вамъ посвятить всю вашу жизнь на пріобрѣтеніе искусства умирать такъ, какъ нашъ другъ Муцій, но останавливаюсь, потому что вы можете засыпать меня возраженіями. А именно, вы можете возразить, что гораздо было бы лучше, еслибъ усопшій выучился быть поосторожнѣе и избѣгать капкановъ, чтобъ не умереть прежде времени. Къ-томужъ я вспомнилъ еще, что одинъ молодой котенокъ, на подобное увѣщаніе -- посвятить всю жизнь искусству умирать -- отвѣтилъ очень остроумно, что это искусство вѣрно не такъ трудно, потому что дается каждому съ разу. Теперь, глубоко огорченные юноши, посвятимъ нѣсколько мгновеній безмолвному созерцанію.
   
   (Гинцманъ замолкъ, провелъ опять правою лапкой по лицу и по ушамъ, и потомъ, закрывъ глаза, погрузился по видимому въ глубокую думу. Замѣтивъ, что это длится уже слишкомъ, сеніоръ Пуфъ толкнулъ и шепнулъ на ухо: "Гинцманъ, ты, кажется, заснулъ; кончай скорѣй свою рѣчь. Мы проголодались дьявольски!" Гинцманъ пріосанился и продолжалъ:)
   
   "Друзья! я думалъ собрать еще нѣсколько высокихъ мыслей и заключить рѣчь мою блестящимъ образомъ, но мнѣ ничего не пришло къ голову. Вѣроятно сильная горесть, которую я старался ощутить, притупила нѣсколько мои умственныя способности. И потому прошу принять сіе за заключеніе моей рѣчи, которой вы никакъ не можете отказать въ заслуженныхъ похвалахъ."
   Такъ кончилъ свое надгробное слово доблестный юноша. Въ риторическомъ отношеніи ничего нельзя было сказать противъ, но мнѣ все-таки многое въ немъ не нравилось, что Гинцманъ хотѣлъ не столько почтить моего бѣднаго Муція, сколько выказать свой ораторскій талантъ. Все, что онъ ни говорилъ, какъ-то не шло къ покойному. Муцій былъ простой, добродушный котъ. Самыя похвалы его показались мнѣ какъ-то двусмысленными. Коротко, рѣчь мнѣ не понравилась; но, признаюсь, прекрасный видъ и выразительная декламація оратора увлекали невольно. Сеніоръ Пуфъ былъ, кажется, моего же мнѣнія.
   Соотвѣтственно заключенію рѣчи, мы затянули кошачій плачъ, который мѣстами звучалъ еще ужаснѣе, чѣмъ надгробное пѣніе передъ рѣчью. Извѣстно, что пѣвцы нашей породы въ особенности сильны въ выраженіи глубочайшаго горя, безъутѣшнаго страданія, отъ пламенной ли отвергнутой любви или отъ потери существа любезнаго -- все равно. Даже холодный, безчувственный человѣкъ поражается пѣніемъ такого рода до того, что бываетъ вынужденъ облегчать свою стѣсненую грудь удивительными проклятіями! По окончаніи плача мы подняли трупъ и опустили его въ могилу, вырытую въ углу погреба.
   Тутъ неожиданная, трогательная сцена. Три юныя дѣвы нашей породы, прелестныя какъ день, подбѣжали къ могилѣ и начали бросать въ нее травы картофеля и петрушки, набранныя ими въ погребу, между тѣмъ какъ четвертая пѣла простую, но трогательную арію. Мелодія была мнѣ знакома и, если не ошибаюсь, оригинальный текстъ ея начинался словами: "О сосна, сосна!" и т. д. Сеніоръ Пуфъ шепнулъ мнѣ на ухо, что это дочери покойнаго Муція.
   Я не спускалъ глазъ съ пѣвицы. Она была прелестна, звуки ея сладостнаго голоса, высокая трогательность потрясли все существо мое; я не могъ воздержаться отъ слезъ. Но чувство, выжавшее ихъ изъ глазъ моихъ, имѣло въ себѣ что-то невыразимо-приятное.
   Что скрывать!-- Сердце мое рвалось къ пѣвицѣ. Мнѣ казалось, что я никогда еще не видывалъ дѣвушки нашей породы съ такимъ благородствомъ, съ такой очаровательностью во взорѣ и во всей особѣ.
   Четыре дюжіе кота засыпали могилу, и мы отправились къ столу. Прелестныя дочери Муція хотѣли удалиться, но мы упросили ихъ раздѣлить съ нами трапезу. Я распорядился такъ ловко, что мнѣ досталось вести къ столу прелестнѣйшую, и я сѣлъ съ ней рядышкомъ. Но что же стало со мной, и безъ того уже пораженнымъ ея красотой, ея сладостнымъ голосомъ, когда передо мной открылись всѣ сокровища ума, всѣ богатства истинно женской души? Каждое слово въ устахъ ея получало какую-то невыразимую прелесть; ея разговоръ былъ постоянно какой-то милой, нѣжной идилліей. Такъ напримѣръ, она съ жаромъ говорила мнѣ о молочной кашѣ, которую кушала не безъ аппетита за нѣсколько дней до кончины ея родителя, и когда я замѣтилъ, что у моего Мейстера приготовляется такая каша удивительнѣйшимъ образомъ, а притомъ съ масломъ, она устремила на меня свои блестящіе зеленые глазки и спросила сердце потрясающимъ голосомъ: "И вы, вѣрно, также любите молочную кашу?-- и съ масломъ!" прибавила она и погрузилась въ какую-то мечтательную думу. Кому неизвѣстно, что небольшая мечтательность украшаетъ прелестныхъ цвѣтущихъ дѣвушекъ, отъ шести до восьми мѣсяцевъ (моей прелестной было не болѣе), необыкновеннымъ образомъ придаетъ имъ непреодолимое могущество? Совершенно не владѣя собой, сгорая самою пламенною страстью, сильно сжалъ я лапку прелестной и воскликнулъ:
   "Позавтракай со мной молочной каши и я не сравню моего счастія ни съ какими благами жизни!" -- Казалось, она смутилась, потупила очи въ землю, но не вырывала своей лапки изъ моей, и это ободрило меня. Я слышалъ, какъ одинъ старичокъ, должно быть, какой нибудь адвокатъ, говорилъ однажды Мейстеру, что для дѣвушки очень опасно оставлять свою руку въ рукѣ молодаго человѣка, потому что онъ можетъ принять это за traditio brevi maim всей ея особы и имѣетъ право объявить на нее претензіи, почти неотразимыя. И въ самомъ дѣлѣ, мнѣ страхъ какъ захотѣлось объявить ей мои претензіи; я сдѣлалъ уже приступъ, но заупокойный тостъ прервалъ разговоръ нашъ. Между тѣмъ три меньшія сестры обнаруживали необыкновенную веселость, наивную шутливость и приводили всѣхъ котовъ въ величайшій восторгъ. Пища и питье утолили немного горесть; общество становилось часъ отъ часу веселѣе. Подъ конецъ всѣ уже смѣялись и шутили; и когда убрали со стола, самъ сеніоръ Пуфъ предложилъ заключить торжество танцами. Расчистили тотчасъ мѣсто, три кота настроили свои гортани, и черезъ нѣсколько минутъ веселыя дочери Муція вертѣлись уже съ юношами.
   Я не отходилъ отъ моей очаровательницы ни на одно мгновеніе; я ангажировалъ ее: она подала мнѣ лапку -- и мы понеслись. Ея дыханіе касалось щекъ моихъ, грудь ея вздымалась сильно; лапы мои обнимали ея стройный станъ -- чудное, блаженное мгновеніе!...
   Сдѣлавъ два или три круга, я отвелъ прелестную въ уголъ погреба и, какъ слѣдуетъ вѣжливому кавалеру, предложилъ ей прохладиться овощами, какія могъ найти въ погребѣ. Страсть преодолѣла, я далъ полную волю моимъ чувствамъ, безпрестанно прижималъ ея лапку къ губамъ моимъ и увѣрялъ, что я былъ бы счастливѣйшимъ смертнымъ, еслибъ она любила меня.
   -- Несчастный! воскликнулъ кто-то позади меня: что ты дѣлаешь? это дочь твоя!
   Я содрогнулся. Я узналъ по голосу Мисмисъ. Она была въ глубокомъ траурѣ.
   -- Мисмисъ, сказалъ я учтиво: что привело васъ сюда? что значитъ этотъ трауръ?
   Что же узналъ я! мой ненавистный, черносѣрожелтый соперникъ развелся съ Мисмисъ тотчасъ послѣ поединка, на которомъ былъ побѣжденъ моей рыцарской храбростью, и только-что зажили раны, удалился неизвѣстно куда. Муцій попросилъ лапку оставленной, и она вручила ему ее охотно. Не сказавъ мнѣ ни слова объ этомъ, Муцій доказалъ свою деликатность.
   -- Мурръ! воскликнула Мисмисъ, повѣдавъ мнѣ все, что было: любезнѣйшій Мурръ! вы ошиблись только въ чувствѣ. Не пламенная страсть любовника, а чувство родительское пробудилось въ груди вашей при взглядѣ на нашу Мину. Нашу Мину!-- О, какое сладостное слово!-- Мурръ, неужели оно не трогаетъ васъ, неужели совершенно погасла любовь къ той, которая васъ такъ любила, которая осталась бы вѣрною до гроба, еслибъ не встрѣтился хитрый обольститель, соблазнившій ее коварными чарами. О кошка! ничтожество есть ваше имя! Вы это знаете, я увѣрена; но способность прощать слабость кошкамъ не есть ли одна изъ добродѣтелей котовъ?-- Мурръ, вы видите меня огорченною, безутѣшною о потерѣ третьяіо, нѣжнаго супруга; но изъ самой этой безутѣшности вспыхиваетъ снова любовь, которая была нѣкогда моимъ счастіемъ, моей славою, моей жизнію! Мурръ, узнайте -- я еще люблю васъ и почему жъ не соеди...
   Слезы заглушили слова ея. Я находился въ положеніи довольно-затруднительномъ. Мина сидѣла блѣдная и прелестная, какъ первый снѣгъ, лобызающій иногда осенью послѣдніе цвѣты и тотчасъ расплывающійся горькою водой!
   
   (Примѣчаніе издателя. Мурръ, опять кража! Въ Петрѣ Шлемилѣ, герой этой чудной повѣсти, то есть самъ Петръ Шлемиль, описываетъ этими же самыми словами свою возлюбленную, которую звали также Миной).
   
   Молча смотрѣлъ я на обѣихъ, и на мать и на дочь. Послѣдняя нравилась мнѣ гораздо болѣе; а такъ-какъ въ нашей породѣ ближайшее родство не составляетъ лаконическихъ препятствій брака, то, вѣроятно, глаза обнаружили мысль мою.
   -- Варваръ! воскликнула Мисмисъ, бросившись къ Минѣ и прижавъ се къ груди своей: неужели ты можешь отвергнуть мое любящее сердце? неужели мало прежнихъ преступленій?....
   Я никакъ не понималъ, какія права имѣетъ надо мною Мисмисъ, и какими преступленіями упрекаетъ меня; но, чтобъ не нарушить общаго веселія, рѣшился скрыть свое негодованіе, а потому сказалъ, что только необыкновенное сходство Мины съ нею возбудило во мнѣ чувство, которое питалъ и теперь еще питаю къ ея, все еще прекрасной, матери.
   Мисмисъ осушила тотчасъ слезы, сѣла подлѣ меня и начала разговаривать такъ-дружески, какъ будто между нами никогда не случалось никакихъ непріятностей.
   Положеніе мое сдѣлалось еще мучительнѣе, когда молодой Гинцманъ пригласилъ Мину танцовать.
   Кто знаетъ, какихъ еще вздорныхъ предложеній не надѣлала бы мнѣ Мисмисъ, селибъ, по счастью, ссніоръ Гіуфъ не поднялъ ее наконецъ на послѣдній танецъ. Тихонько выбрался я изъ погреба наверхъ думая: утро вечера мудренѣе.
   Этимъ торжествомъ заключились мои учебные мѣсяцы, и я вступилъ въ другой кругъ жизни.

-----

   (Макулат. лист.) заставило Крейслера отправиться въ комнаты аббата ранехонько. Аббатъ хлопоталъ около большаго ящика, въ которомъ, суда по формѣ, была какая нибудь картина.
   -- А! воскликнулъ онъ, увидѣвъ Крейслера: очень радъ, что вы пришли. Вы можете помочь мнѣ. Ящикъ забитъ какъ будто на цѣлую вѣчность. Я получилъ его прямо изъ Неаполя съ картиной, которой до времени мнѣ не хочется показывать братіи. Я думаю повѣсить ее въ кабинетѣ. Ну, помогите же мнѣ.
   Крейслеръ принялся за работу и черезъ нѣсколько минутъ они вынули большую картину въ богатой золотой рамѣ. Онъ не мало удивился, увидѣвъ, что мѣсто въ кабинетѣ аббата, гдѣ прежде висѣло святое семейство Леонарда Винчи, было пусто. Аббатъ почиталъ эту картину лучшимъ изъ всѣхъ старыхъ оригиналовъ, находившихся въ сто собраніи, и не смотря на то, это образцовое произведеніе должно было уступить мѣсто картинѣ, конечно большаго достоинства, какъ это было видно съ перваго взгляда, но совершенно новой.
   Когда они повѣсили ее на стѣну, аббатъ сталъ напротивъ и началъ разсматривать ее съ такимъ удовольствіемъ, съ такою радостью, что Крейслеру пришло тотчасъ въ голову, не было ли тутъ еще чего нибудь, кромѣ, въ самомъ дѣлѣ превосходной, живописи. Картина представляла нѣчто чудесное. Облитая сіяніемъ, стояла женщина, съ лиліей въ лѣвой рукѣ, и касалась двумя средними перстами правой -- обнаженной груди юноши. Изъ отверзтой раны, полуприкрытой перстами, струилась густая кровь. Юноша приподнялся въ-половину съ одра, на которомъ лежалъ распростертый. Казалось, онъ пробуждался отъ мертвеннаго сна: онъ не открылъ еще глазъ, но просвѣтленная улыбка, разлитая по его прекрасному лицу, обнаруживала, что онъ видитъ женскій образъ въ блаженномъ сновидѣніи, что боль унялась и что смерть не властна уже надъ нимъ. Всякій знатокъ изумился бы правильности рисунка, прекрасной группировкѣ, чудному распредѣленію свѣта и тѣней, легкости складокъ, необыкновенной прелести лика Мадонны и въ особенности удивительной живости красокъ, что такъ-рѣдко удается новѣйшимъ живописцамъ. Но рѣшительная геніальность художника обнаруживалась въ выраженіи лицъ. Призракъ былъ прелестнѣйшая женщина, и не смотря на то, на челѣ ея сіяло какое-то повелительное величіе, въ черныхъ глазахъ неземное блаженство. Точно съ такою же творческою силой былъ выраженъ сверхъестественный восторгъ юноши, пробуждающагося къ жизни. Разбирая красоты этого чуднаго произведенія, Крейслеръ замѣтилъ аббату, что сдвали въ новѣйшія времена искусство дало что-нибудь лучшее.
   -- И этому есть причина, сказалъ аббатъ, улыбаясь: наши молодые артисты изучаютъ, сочиняютъ, набрасываютъ огромные картоны и наконецъ создаютъ что-нибудь мертвое, бездушное, непроникающее въ жизнь, потому-что само безжизненно. Вмѣсто того, чтобъ тщательно списывать лучшія произведенія избраннаго въ образецъ древняго художника и такимъ образомъ проникать въ особенности его генія, они тотчасъ хотятъ быть сами образцами въ томъ же родѣ. Отъ этого впадаютъ въ мелочное подражаніе частностямъ, также смѣшное, какъ мысль -- уподобиться великому человѣку, кашляя, сморкаяь, сгорбясь такъ, какъ онъ. Нашимъ молодымъ художникамъ недостаетъ истиннаго одушевленія, которое вызываетъ картину изъ глубины души и представляетъ взору въ полномъ блескѣ жизни. Они мучатся, потѣютъ напрасно, чтобъ придти въ это высокое расположеніе духа, безъ котораго не родится ничего изящнаго, и принимаютъ за одушевленіе, просвѣтлявшее древнихъ мастеровъ, странную смѣсь высокомѣрнаго удивленія собственной своей мысли съ боязливой заботливостью сохранить при выполненіи всѣ мелочи древняго образца. Какъ часто отъ этого образъ, самъ въ себѣ живой, является на холстѣ отвратительнымъ. Наши юные артисты не доходятъ до яснаго созерцанія образа, возникающаго въ душѣ, и отъ этого-то, можетъ быть, вѣчная неудача въ колоритѣ, даже при хорошемъ выполненіи всего прочаго. Коротко, они умѣютъ рисовать, но не умѣютъ живописать. Предположеніе, что это происходитъ отъ утраты знанія красокъ и ихъ составленія, совершенно-ложно, такъ же какъ и упрекъ въ лѣности. Живопись возвысилась до истиннаго искусства только во времена христіанства, и съ этихъ поръ, не прекращаясь ни на мгновеніе, переходила непрерывно отъ мастеровъ къ ученикамъ. Общественные перевороты могли отклонить ее отъ истинныхъ понятій, но не имѣли никакого вліянія на передачу матеріальныхъ пріемовъ. Что же кажется до лѣности, то новѣйшихъ художниковъ можно скорѣе упрекнуть въ излишней обработкѣ. Я знаю одного молодаго живописца, который, начавъ картину очень-недурно, перемалевываетъ и поправляетъ ее до того, что все сольется въ одинъ безжизненный, свинцовый тонъ, и такимъ образомъ уподобится, можетъ быть, вполнѣ, внутренней мысли, образы которой не перешли еще въ жизнь полную, живую.-- Посмотрите же на эту картину -- она дышетъ истинной жизнью, а почему? Потому что се создало истинное религіозное одушевленіе. Содержаніе ея понятно само собой. На юношу, поднимающагося съ одра, напали убійцы и ранили его смертельно. Прежде дерзкій безбожникъ, пренебрегавшій всѣмъ святымъ, онъ призвалъ въ это мгновеніе на помощь небесную и она вырвала его изъ челюстей смерти, призвала снова къ жизни, чтобы онъ прозрѣлъ свои заблужденія и посвятилъ себя служенію ей. и этотъ юноша написалъ эту картину.
   -- Такъ и въ наше время совершаютъ чудеса! воскликнулъ Крейслеръ сомнительно.
   -- И вы, сказалъ аббатъ кроткимъ голосомъ, и вы, любезный Крейслеръ, придерживаетесь безумнаго мнѣнія, что врага небесной благости замкнулись, что состраданіе и милосердіе не могутъ ужо являться угнетенному человѣку, въ образѣ какого нибудь праведнаго, котораго онъ молитъ въ тяжелый часъ бѣдствій? Повѣрьте, Іоганнесъ, чудеса ни когда не прекращaлись, но грѣхи ослабили человѣческое зрѣніе, и оно не выноситъ неземнаго сіянія неба, не сознаетъ милосердія Предвѣчнаго, когда оно проявляется видимо. Но самыя дивныя чудеса Всевышняго совершаются въ самомъ духѣ человѣка, и человѣкъ громко возвѣщаетъ ихъ словомъ, звукомъ, кистью. Такъ точно и монахъ, написавшій эту картину, прославилъ дивно чудо своего обращенія. Такъ точно и вы, любезный Іоганнесъ, возвѣщаете мощными звуками высокое чудо внутренняго сознанія вѣчнаго свѣта!...
   Слова аббата тронули Крепелера. Вѣра въ свою внутреннюю творческую силу возникла сильнѣе чѣмъ когда нибудь, и разлила по всему существу его какое-то довольство.
   Во все это время онъ не спускалъ глазъ съ чудной картины: но, какъ часто случается, что пораженные сильными свѣтлыми эфектами передняго и средняго плановъ, мы не замѣчаемъ съ перваго раза фигуръ, помѣщенныхъ въ темной глубинѣ, такъ и онъ теперь только замѣтилъ фигуру, завернутую въ широкій плащъ, и спѣшившую въ дверь съ кинжаломъ въ рукѣ, на которой падалъ едва видный отблескъ сіянія Мадонны. Убѣгая, убійца оглянулся. Выраженіе ужаса и страха на лицѣ его было удивительно.
   Но Крейслера поразило болѣе всего необыкновенное сходство убійцы съ принцемъ Гекторомъ. Теперь ему казалось, что и воскресающаго юношу онъ видѣлъ гдѣ-то мелькомъ. Какая-то непонятная робость помѣшала ему сообщить это аббату, и онъ спросилъ его только: не находитъ ли онъ нѣсколько страннымъ и даже неприличнымъ, что живописецъ помѣстилъ, хотя и въ тѣни, но на первомъ планѣ, части новѣйшей одежды, въ которую, какъ только теперь разсмотрѣлъ, одѣлъ и самого пробуждающагося юношу!
   Въ самомъ дѣлѣ, на переднемъ планѣ съ боку онъ поставилъ маленькій столикъ и возлѣ стулъ, на спинкѣ котораго висѣла шаль, а на столикѣ лежала Офицерская шляпа съ перомъ и сабля. Юноша былъ въ сорочкѣ, въ жилетѣ, совершенно разстегнутомъ, и въ сюртукѣ, покрой котораго допускалъ однакожь живописную драпировку. Одежда же Мадонны была заимствована у лучшихъ древнихъ живописцевъ.
   -- Я не вижу ничего неприличнаго, сказалъ аббатъ на вопросъ Крейслера, ни въ принадлежностяхъ, ни въ сюртукѣ юноши. Мало этого, -- по моему, живописецъ былъ бы проникнутъ не небесною благостію, а мірскою глупостью и тщеславіемъ, еслибъ и въ самомалѣйшей подробности отступилъ отъ истины. Онъ долженъ былъ передать чудо, такъ какъ оно случилось, вѣрно мѣсту, времени, одеждѣ лицъ и т. д. Такимъ образомъ, каждый видитъ съ перваго взгляда, что оно современно, и картина смиреннаго монаха дѣлается трофеемъ торжества Церкви и въ наши времена невѣрія и разврата.
   -- Какъ бы то ни было, возразилъ Крейслеръ: эта шляпа, сабля, шаль, этотъ столъ, стулъ, все это производитъ какое-то непріятное впечатлѣніе. Гораздо лучше, еслибъ живописецъ опустилъ всѣ эти принадлежности и самъ облекся въ тогу вмѣсто сюртука.-- Скажите сами, почтеннѣйшій отецъ, можете ли вы себѣ представить какую нибудь сцену изъ Священнаго Писанія -- въ новѣйшихъ костюмахъ? не было ли бы это недостойнѣйшимъ, нестерпимымъ кощунствомъ надъ высочайшимъ? Конечно древніе, и въ особенности германскіе живописцы, изображали всѣ библейскія и священныя легенды въ костюмахъ своей современности. Говорятъ, что тогдашній костюмъ былъ живописнѣе нынѣшняго -- вздоръ! Люди среднихъ вѣковъ доходили даже до уродливости. Вспомните длинные, остроконечные, загнутые вверхъ башмаки, куртки и рукава съ разрѣзами. Но еще ужаснѣе были многія изъ женскихъ одеждъ. Какъ часто на старыхъ картинахъ прекрасная, цвѣтущая дѣвушка представляется вамъ, по милости одежды, пасмурной, сердитой женщиной; не смотря на это, никому не казалась эта костюмировка неприличной.
   -- Разница, сказалъ аббатъ, между старымъ набожнымъ и нынѣшнимъ испорченнымъ временемъ объясняется очень легко. Священное Писаніе входило тогда въ жизнь людей такъ-глубоко, что составляло почти условіе ихъ жизни, что каждому казалось, будто чудесное совершилось передъ его глазами, что благость Всевышняго можетъ повториться точно такъ же во всякій день и во всякій часъ. Такимъ образомъ для живописца, проникнутаго Священнымъ Писаніемъ, всѣ чудеса его воскресали въ настоящемъ, въ томъ самомъ кругу, въ которомъ онъ жилъ, и онъ переносилъ ихъ на холстъ точно такъ, какъ видѣлъ. Ныньче эти событія отдалились, разобщились, не входятъ въ настоящее и живутъ только въ воспоминаніи, и то слабо. Что ни говори, а мірская суета ослабила внутреннее чувство художника, и онъ напрасно силится дойти до живаго созерцанія. Поэтому предположеніе, что старые живописцы не знали костюмовъ, и потому только облекали всѣ лица въ свои современныя одежды, такъ же пошло и смѣшно, какъ и усилія нашихъ молодыхъ художниковъ -- повторять на картинахъ изъ Священнаго Писанія самыя странные и уродливые костюмы среднихъ вѣковъ. Это доказываетъ только, что они не созерцаютъ непосредственно въ жизни того, что думаютъ изобразить, а довольствуются отраженіемъ, которое видятъ въ картинѣ стараго художника; и именно по тому, что настоящее слишкомъ развратно и безвѣрно, чтобъ не быть въ безпрестанномъ противорѣчіи съ высокою простотою легендъ. Но еслибы Привидѣнію было угодно сотворить какое нибудь чудо передъ нашими глазами, живописецъ былъ бы обязанъ сохранить современный костюмъ. Поэтому самому молодые художники, изображая событія древнихъ временъ, должны изучать и сохранять костюмъ того времени, сколько можно вѣрнѣе; поэтому и творецъ этой картины могъ и долженъ былъ оставаться вѣрнымъ своему времени. И то, что вы, любезнѣйшій Іоганнесъ находите непристойнымъ, наполняетъ меня священнымъ трепетомъ; мнѣ кажется, что я самъ нахожусь въ Неаполѣ, въ маленькой комнатѣ, въ которой года за два совершилось чудесное обращеніе юноши,
   Крейслеръ согласился съ аббатомъ во многомъ; но ему все казалось, что, когда аббатъ говорилъ о высокой набожности древнихъ временъ и испорченности новѣйшихъ, въ немъ слишкомъ ясно проглядовалъ монахъ...
   Онъ продолжалъ разсматривать картину молча. Черты убійцы выступали все яснѣе и яснѣе. Нѣтъ никакого сомнѣнія -- это принцъ Гекторъ.
   -- Почтеннѣйшій отецъ, сказалъ наконецъ Крейслеръ: я замѣчаю въ глубинѣ лихаго охотника за благороднѣйшимъ животнымъ -- за человѣкомъ, котораго онъ слѣдитъ всячески. На этотъ разъ онъ дѣйствовалъ холоднымъ орудіемъ и, какъ видно, очень удачно. Огнестрѣльное ему не по рукѣ; недавно онъ далъ непростительный промахъ по чудному оленю... Право, мнѣ бы очень хотѣлось узнать luriculiim vilae этого чуднаго охотника, хоть въ самомъ краткомъ извлеченіи.
   -- Оставьте это до времени, сказалъ аббатъ: можетъ быть, скоро многое, что скрывается теперь во мракѣ, объяснится; можетъ быть, одно изъ вашихъ страстныхъ желаній, о которомъ я узналъ только вчера, исполнится. Да, только я могу сказать вамъ -- въ Зигхартегофѣ находятся на вашъ счетъ въ удивительнѣйшемъ заблужденіи. Можетъ быть, только одинъ Мейстеръ Абрагамъ проникъ вашу душу.
   -- Мейстеръ Абрагамъ! воскликнулъ Крейслеръ: вы знаете его?
   -- Вы забыли, возразилъ аббатъ, улыбаясь, что ему обязаны мы прекрасными звуками нашихъ старыхъ органовъ... Но довольно -- терпѣніе. Въ будущемъ болѣе.
   Крейслеръ простился съ аббатомъ и пошелъ въ паркъ, чтобъ обдумать многое, расшевелившееся въ головѣ его. На послѣднихъ ступеняхъ лѣстницы его остановило восклицаніе: -- "Domine! domine Capellmeislere! Paucis te volo!"
   Это былъ патеръ Гиларій, который сообщилъ ему тотчасъ, что онъ съ величайшимъ нетерпѣніемъ дожидался окончанія его длиннаго совѣщанія съ аббатомъ, что, соотвѣтственно своей должности, онъ только-что кончилъ разливку прекраснѣйшаго рейнвейну, стоявшаго давнымъ-давно въ погребу, что онъ непремѣнно долженъ попробовать его, и увидитъ, что это вино какъ бы нарочно родилось для истиннаго музыканта и композитора.
   Крейслеръ зналъ, что въ такихъ случаяхъ трудно отдѣлаться отъ Гиларія; кромѣ того, стаканъ вина въ такомъ расположеніи показался ему не лишнимъ, и онъ пошелъ за веселымъ виночерпіемъ въ его келью, гдѣ на столикѣ, покрытомъ чистою салфеткой, красовались уже бутылка съ благороднымъ виномъ, бѣлый хлѣбъ и сухари съ масломъ.
   -- Ergo bibamus! воскликнулъ Гиларій, налилъ зеленые бокалы и радостно чокнулся съ Крейслеромъ.
   -- Не правда ли, началъ онъ, осушивъ свой: нашему аббату страхъ какъ хочется закабалить васъ въ длинную рясу?-- Ничего, Крейслеръ!-- Мнѣ не дурно въ ней, и я бы ни за что въ свѣтѣ не сложилъ се; но, distinguendum est inter et inter.-- Для меня стаканъ вина и хорошее церковное пѣніе -- весь міръ; но вы -- ну, у васъ совсѣмъ другое предназначеніе: вамъ улыбается жизнь иначе... Но что тутъ говорить пустое -- чокнемся... Vivat ваша невѣста! и когда вы вздумаете жениться, нашъ аббатъ, не смотря на досаду, всетаки пришлетъ вамъ на свадьбу самаго лучшаго вина изъ нашего подвала.
   Слова Гиларія произвели на Крейслера непріятное впечатлѣніе, подобное тому, когда видимъ, что грубая, неловкая рука касается чего нибудь нѣжнаго, чистаго, какъ снѣгъ.
   -- Чего вы не узнаете въ вашихъ четырехъ стѣнахъ! сказалъ онъ, отдергивая свой бокалъ.
   -- Не сердитесь, domine Kreislere, воскликнулъ Гиларій. Video mysterium и держу языкъ за зубами!-- Если ужь не хотите пить за -- ну такъ позавтракаемъ in camera et faciemur bonum cherubim -- и bibamus, чтобъ сохранить спокойствіе и веселость, которыми мы до сихъ поръ наслаждались.
   -- А развѣ имъ что нибудь угрожаетъ? спросилъ Крейслеръ.
   -- Domine, сказалъ Гиларій тихо, подвигаясь къ Крейслеру: domine dileclissime!-- Вы жили у насъ довольно долго, знаете, какъ мирно и согласно текла жизнь паша, какъ различныя наклонности братій соединялись въ какой-то общей радушности. Этому содѣйствовало все, и мѣсто, и нестрогія правила нашего ордена, и образъ нашей жизни. Можетъ быть, это продолжалось бы еще и долго, но вотъ, видите ли, сейчасъ прибылъ изъ Рима патеръ Кипріанъ. Онъ еще молодой человѣкъ; но на неподвижномъ, осунувшемся лицѣ его, не было ни малѣйшаго слѣда радушія; въ мрачныхъ? мертвыхъ чертахъ его видна, напротивъ^ неумолимая строгость самаго ужаснаго асцетика. Кромѣ того, во всемъ существѣ его замѣтно какое-то враждебное презрѣніе ко всему окружающему, -- конечно, можетъ быть, отъ сознанія истиннаго духовнаго превосходства надъ всѣми нами. Онъ уже освѣдомлялся мелькомъ о монастырскихъ постановленіяхъ и, кажется, очень недоволенъ нашимъ образомъ жизни. Вы увидите, Крейслеръ, что этотъ пришлецъ перевернетъ весь прежній порядокъ, сдѣлавшій намъ столько добра. Вы увидите, nunc probo!-- Расположенные къ строгой жизни примутъ его сторону, и вскорѣ составится партія противъ аббата, и очень можетъ быть, что онъ долженъ будетъ уступить, потому-что, какъ мнѣ сдается, патеръ Кипріанъ просто эмиссаръ его святѣйшества папы!-- Крейслеръ, что тогда будетъ съ нашей музыкой?-- Я говорилъ съ нимъ о нашемъ чудесномъ хорѣ, какъ мы можемъ выполнять труднѣйшія произведенія лучшихъ сочинителей; онъ нахмурился и замѣтилъ, что такая музыка не для Церкви, а для суетнаго міра, и что папа Марцслъ очень справедливо хотѣлъ воспретить се совершенно.-- Per diem, если уничтожатъ нашъ хоръ, да еще въ добавокъ запрутъ подвалы, да -- но bibamus! зачѣмъ огорчаться до времени, ergo -- glue -- glue --
   Крейслеръ замѣтилъ, что новый братъ, можетъ быть, совсѣмъ не такъ строгъ, какъ кажется; кромѣ того, какъ повѣрить, чтобъ аббатъ, при своемъ твердомъ характерѣ, уступилъ первому неизвѣстному монаху, и тѣмъ болѣе, что самъ не безъ связей въ Римѣ.
   Въ это самое время колокольный звонъ возвѣстилъ торжественное принятіе патера Кипріана въ орденъ св. Бенедикта.
   -- Bibend urn quid, пробормоталъ Гиларій боязливо, допилъ бокалъ и отправился вмѣстѣ съ Крейслеромъ на процессію: въ окна корридора можно было видѣть комнаты аббата.
   -- Ну, посмотрите, воскликнулъ вдругъ Гиларій, подкравшись къ одному изъ оконъ.
   Крейслеръ взглянулъ -- аббатъ съ жаромъ говорилъ что-то съ пріѣзжимъ монахомъ. Лице его пылало; наконецъ онъ преклонилъ колѣна и послѣдній благословилъ его.
   -- Не говорилъ ли я? шепнулъ Гиларій.
   -- Въ самомъ дѣлѣ, сказалъ Крейслеръ, тутъ что нибудь кроется. Но мы увидимъ скоро.
   Гиларій присоединился къ братіи, входившей въ церковь съ крестомъ впереди и со свѣчами въ рукахъ.
   Когда аббатъ съ неизвѣстнымъ монахомъ прошли близехонько-мимо Крейслера, онъ узналъ въ братѣ Кипріанѣ юношу, изображеннаго на картинѣ. Въ то же самое мгновеніе внѣзагіная мысль блеснула въ головѣ его. Онъ бросился въ свою комнату, вынулъ миніатюрный портретъ, полученный отъ Мейстера -- тотъ же братъ Кипріанъ, но моложе, свѣжѣе и въ офицерскомъ мундирѣ. Тутъ...

Конецъ третьей части

   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru