Гофман Эрнст Теодор Амадей
Кот Мурр. Часть I

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

КОТЪ МУРРЪ.

ПОВѢСТЬ ВЪ ЧЕТЫРЕХЪ ЧАСТЯХЪ.

СОЧИНЕНІЕ
Э. Т. А. Гофмана.

Переводъ съ нѣмецкаго Н. Кетчера.

Изд. И. Песоцкій.

ЧАСТЬ I.

САНКТПЕТЕРБУРГЪ.
Въ типографіи Конрада Вингебера.
1840.

   

ПЕЧАТАТЬ ПОЗВОЛЯЕТСЯ

   съ тѣмъ, чтобы по отпечатаніи, представлено было въ Ценсурный Комитетъ узаконенное число экземпляровъ.
   С. Петербургъ, 18 апрѣля 1839.

Ценсоръ В. Лангеръ.

   

ПРЕДИСЛОВІЕ ИЗДАТЕЛЯ.

   Ни одна книга не нуждалась въ предисловіи такъ, какъ эта: какъ же не объяснить, почему она является въ видѣ такой перебитой смѣси?
   И потому издатель проситъ покорнѣйше прочесть предисловіе непремѣнно.
   У него есть другъ, съ которымъ онъ составляетъ одно тѣло и одну душу, котораго знаетъ какъ самого себя. Вотъ этотъ другъ и сказалъ ему однажды: "Послушай, любезнѣйшій: ты напечаталъ уже не одну книгу, ты знакомъ со многими книгопродавцами, тебѣ не трудно уговорить котораго нибудь изъ нихъ принять на себя печатаніе произведенія молодаго писателя съ прекраснѣйшими дарованіями. Возьми его подъ свое покровительство,-- онъ заслуживаетъ этого."
   Издатель обѣщалъ сдѣлать все, что можетъ для своего собрата. Но представьте его удивленіе, когда другъ открылъ ему, что рукопись принадлежитъ коту, по прозванію Мурръ, и содержитъ въ себѣ его взгляды на жизнь. Впрочемъ дѣлать было нечего: слово дано; слогъ же показался ему не дурнымъ, и онъ, положивъ рукопись въ карманъ, отправился подъ липы къ г. Дюмлеру и предложилъ ему книгу кота.
   Дюмлеръ замѣтилъ, что до сихъ поръ ему не случалось печатать сочиненій котовъ и, сколько ему извѣстно, не случалось и его товарищамъ вступать въ дѣла съ людьми подобнаго разбора, но что попробовать можно.
   Печатаніе началось. Вообразите же ужасъ издателя, когда изъ первыхъ листковъ онъ увидалъ, что исторія
   Мурра прерывается безпрестанно выдержками изъ другой книги, содержащей біографію капельмейстера Іоганна Крейслера.
   По тщательномъ изслѣдованіи, издателю удалось наконецъ узнать слѣдующее: когда котъ Мурръ писалъ свои взгляды на жизнь, то онъ разодралъ безъ церемоніи первую, попавшуюся подъ лапу его книгу, и употребилъ листки ея на подкладку и вмѣсто пропускной бумаги. Листки эти остались въ рукописи и -- по недосмотру, перепечатаны, какъ принадлежащіе къ ней.
   Съ прискорбіемъ сознается издатель, что виною этой путаницы -- его непростительная вѣтреность, что онъ долженъ былъ просмотрѣть рукопись, прежде чѣмъ отдалъ ее въ печать; но этой бѣдѣ можно еще помочь замѣчаніями въ скобкахъ: Мак. лис. (Макулатурные листы) и М. пр. (Мурръ продолжаетъ), которыми благосклонный читатель можетъ воспользоваться, какъ Аріадниной нитью. Кромѣ того, нѣтъ худа безъ добра: изорванная книга, вѣроятно, никогда не поступала въ продажу, потому-что объ ней никто ничего не знаетъ, и потому друзьямъ капельмейстера безъ сомнѣнія будетъ пріятно, благодаря литературному вандализму кота, получить нѣкоторыя свѣдѣнія о странныхъ приключеніяхъ сего, въ своемъ родѣ, очень-замѣчательнаго человѣка.
   Все это подаетъ издателю надежду на милостивое прощеніе.
   Въ заключеніе онъ увѣряетъ, что знаетъ кота Мурра лично, какъ человѣка нрава прекраснаго, кроткаго и очень любезнаго. На обверткѣ помѣщенъ его портретъ, разительнаго сходства.

Э. Т. А. Гофманъ,

   Берлинъ, Ноября 1819.
   

ПРЕДИСЛОВІЕ СОЧИНИТЕЛЯ.

   Робко, съ трепещущей грудью, neредаю я свѣту нѣсколько листковъ жизни -- страданія, надежды, стремленія, которыя вырвались изъ внутренности моего существа въ сладостные часы досуга.
   Устою ли я передъ строгимъ судомъ критики?-- Не знаю. Но я писалъ для васъ, души сочувствующія, для васъ, чистыя, родственныя мнѣ сердца -- и одна прелестная слеза на вашихъ глазахъ утѣшитъ меня, уврачуетъ раны, которыя, можетъ быть, нанесетъ холодная хула безчувственныхъ рецензентовъ!

Мурръ

(Etudiant en belles lettres)

   Берлинъ, май (18 --).
   

ПРЕДИСЛОВІЕ СОЧИНИТЕЛЯ.

   Съ увѣренностію и спокойствіемъ, врожденными истинному генію, передаю я свѣту мое жизнеописаніе, чтобы онъ зналъ, какъ дѣлаются великими котами, чтобы онъ зналъ всѣ мои совершенства, чтобы онъ удивлялся мнѣ, любилъ, уважалъ, почиталъ и нѣсколько обожалъ меня.
   Если же кому нибудь вздумается подвергнуть сомнѣнію неотмѣнное достоинство этой необыкновенной книги, то пусть вспомнитъ, что онъ имѣетъ дѣло съ котомъ, который одаренъ великимъ духомъ, умомъ и острыми когтями.

Мурръ,

(homme de lettres très renommé.)

   Берлинъ, май (18--).
   
   Прим. Издателя. Это уже несносно!-- Даже и предисловіе автора, котораго не должно было печатать, напечатано!-- Послѣ этого, остается только просить благосклоннаго читателя извинить нѣсколько высокомѣрный тонъ кота въ этомъ предисловіи, и взять въ расчетъ, что многія плаксивыя предисловія другихъ чувствительныхъ писателей въ сущности совершенно равнозначительны этому.

Изд.

ОТДѢЛЕНІЕ I.
МѢСЯЦЫ ЮНОСТИ.

   Что можетъ быть прекраснѣе, возвышеннѣе жизни!-- "О, сладостная привычка бытія!" восклицаетъ нидерландскій герой въ извѣстной трагедіи. То же восклицаю и я, но не такъ, какъ онъ, не въ тягостное мгновеніе разлуки съ ней, -- нѣтъ, напротивъ, въ мгновеніе, когда эта мысль проникаетъ все существо мое полною радостію, что я усвоилъ себѣ эту привычку, которой совсѣмъ не желаю оставить.
   О природа, дивная природа! Блаженствомъ, возторгомъ вздымаешь ты грудь мою, ты вѣешь на меня своимъ таинственнымъ дыханіемъ! Ночь холодновата, и я хотѣлъ -- но никто изъ читающихъ или нечитающихъ эти строки не пойметъ моего возвышеннаго одушевленія, потому-что незнаетъ высокой точки, на которую я взлетѣлъ,-- ...вскарабкался -- было бы вѣрнѣе, но поэты никогда не говорятъ о ногахъ, хотя бы у нихъ было по четыре, какъ у меня, а всегда о крыльяхъ, если и не природныхъ, то искусственныхъ -- работы какого нибудь хитраго механика. Надо мною широкое звѣздное небо; полный мѣсяцъ льетъ сверкающіе лучи на крыши и башни, покоющіяся въ огнистомъ, серебряномъ блескѣ. Шумливая суматоха подо мною замолкаетъ постепенно; тише и тише становится ночь; облака бѣгутъ; одинокая голубка, воркуя трепетныя любовныя жалобы, порхаетъ вокругъ колокольни. Что, если бы эта милая крошка подлетѣла ко мнѣ?-- Что-то чудное пробудилось въ груди моей; какой-то мечтательный аппетитъ влечетъ меня къ ней непреодолимою силой!-- О, если бы, прекрасная, спустилась, я прижалъ-бы ее къ страстному сердцу и никогда, никогда не выпустилъ бы ея изъ моихъ.... но вотъ коварная влетѣла въ голубятню и оставила меня на крышѣ, одинокаго, безнадежнаго!-- Какъ рѣдко истинное сочувствіе душъ въ этомъ безжизненномъ, себялюбивомъ вѣкѣ!
   Неужели прямое хожденіе на двухъ ногахъ такъ важно, что даетъ право породѣ, называющей себя человѣкомъ, властвовать надъ всѣми гуляющими на четверенькахъ и притомъ съ большею безопасностію? Нѣтъ, я знаю, -- они опираются преимущественно на какой-то разумъ, который, по ихъ мнѣнію, долженъ находиться въ головѣ. Но я ни какъ не могу понять, что они подъ этимъ разумѣютъ. Если, судя по нѣкоторымъ рѣчамъ моего господина и покровителя, разумъ есть ни что иное, какъ способность дѣйствовать сознательно и не дѣлать глупостей, то я поспорю этой способностью со всякимъ человѣкомъ. Вообще я думаю, что сознаніе пріобрѣтается привычкой) но какъ начинается и протекаетъ жизнь, котъ этого-то не знаетъ никто. По крайней мѣрѣ такъ было со мной, и какъ я слыхалъ, ни одинъ человѣкъ на землѣ не узнавалъ еще по собственному опыту это какъ и гдѣ его рожденія; получалъ же объ нихъ свѣдѣнія обыкновенно по преданіямъ, часто очень невѣрнымъ, Города спорятъ о рожденіи великаго человѣка; такъ точно, по моему собственному невѣдѣнію, останется навсегда неизвѣстнымъ -- на погребу, на чердакѣ или въ дровяномъ сараѣ увидалъ я впервые свѣтъ, или не то, что я увидалъ, а меня увидала моя дражайшая маменька. Я же увидѣть свѣтъ тотчасъ по рожденіи не могъ, потому что, по свойствамъ нашей природы, глаза молодыхъ котятъ задергиваются покрываломъ. Какъ сквозь сонъ помню, какіе-то ворчливые, визгливые звуки, раздававшіеся вокругъ меня и которые я самъ издаю, почти противъ воли, когда преодолѣваюсь гнѣвомъ. Гораздо яснѣе и почти совершенно сознательно воспоминаю я себя въ какомъ-то тѣсномъ мѣстѣ съ мягкими стѣнами, въ которомъ едва переводя дыханіе, я визжалъ отъ тоски прежалостно. Вдругъ что-то спустилось въ мое убѣжище и схватило меня поперекъ тѣла довольно крѣпко) тутъ я ощутилъ и воспользовался впервые дивною силой, которой одарила насъ природа. Я тотчасъ выпустилъ изъ переднихъ пушистыхъ лапокъ острыя когти и вцѣпился ими въ то, что меня схватило) послѣ я узналъ, что это была человѣческая рука. Рука вытащила однако жъ меня вонъ, бросила на-земъ и въ то же мгновеніе я почувствовалъ два сильные удара по обѣимъ сторонамъ лица, украшеннымъ теперь осанистой бородой. Въ послѣдствіи, по зрѣломъ разсужденіи, я догадался, что рука, уязвленная игрою мускуловъ моихъ лапокъ, попотчивала меня за это парою добрыхъ пощечинъ, и вотъ первое испытаніе причины и дѣйствія. Инстинктъ же заставилъ меня въ то же мгновеніе втянуть когти также быстро, какъ я ихъ выпустилъ. Это втягиваніе когтей признали очень справедливо высочайшимъ выраженіемъ добродушія и любезности и наименовали "бархатною лапкой."
   Рука, какъ я сказалъ, бросила меня на-земь. Вскорѣ она схватила меня опять за голову и нагнула ее внизъ, такъ что рыльце мое уткнулось въ какую-то жидкость, которую, самъ незлая какъ и почему, вѣроятно по физическому инстинкту, я началъ тотчасъ лакать, отчего почувствовалъ внутри удивительную пріятность. Это было, какъ теперь мнѣ извѣстно, сладкое молоко; я голодалъ, и напившись насытился. Такъ за началомъ нравственнаго развитія, началось для меня и физическое.
   Двѣ руки взяли меня снова, но уже гораздо нѣжнѣе и положили на мягкую, теплую постель. Мнѣ становилось все лучше и лучше, и я началъ выражать внутреннее довольство чудными, только нашей породѣ свойственными звуками, которые люди называютъ мурлыканьемъ. Такъ шелъ я исполинскими шагами по поприщу свѣтскаго образованія. Что можетъ сравниться съ неоцѣненнымъ даромъ выражать внутреннее физическое довольство звуками и тѣлодвиженіями! Сначала я только мурлыкалъ, потомъ пріобрѣлъ неподражаемую способность описывать хвостомъ круги и дуги красоты необыкновенной, потомъ дивный, даръ высказывать однимъ маленькимъ словечкомъ мяу и радость, и горе, и восторгъ, и тоску, и отчаяніе, короче -- всѣ чувства и страсти, всѣ ихъ разнообразныя постепенности. Что такое языкъ людей въ сравненіи съ этимъ простымъ средствомъ -- быть понятнымъ для другихъ! Но далѣе, впередъ достопримѣчательная, поучительная исторія моей юности, столь богатой событіями!
   Я пробудился отъ глубокаго сна: ослѣпительной блескъ озарилъ и напугалъ меня. Покрывало исчезло -- я прозрѣлъ!
   Прежде чѣмъ я привыкъ къ свѣту и въ особенности къ пестрой, разнородной всячинѣ, представлявшейся глазамъ моимъ, а долженъ былъ часто и много чихать ужаснѣйшимъ образомъ. Вскорѣ однако-жъ и зрѣніе пошло своимъ порядкомъ, и я началъ пользоваться имъ, какъ давно пріобрѣтенною способностью.
   Зрѣніе -- о, эта чудная, дивная привычка, привычка, безъ которой вообще трудненько было бы жить на свѣтѣ! Стократъ счастливы тѣ, которые могутъ присвоивать зрѣніе та къ же легко, какъ я.
   Впрочемъ должно сознаться, что въ первое мгновеніе я немножко струхнулъ и запищалъ точно такъ же, какъ прежде въ тѣсномъ убѣжищѣ. Тотчасъ явился маленькій, худенькій старичокъ, для меня рѣшительно незабвенный, потому что, не смотря на обширное знакомство, я никогда и ни гдѣ не встрѣчалъ подобнаго. Въ нашей породѣ бываютъ часто бѣлошерстые съ черными пятнами, но люди съ бѣлоснѣжными волосами и съ черными, какъ смоль бровями, какъ этотъ старикъ, чрезвычайно рѣдки. Дома онъ ходилъ обыкновенно въ короткомъ, ярко-желтомъ шлафрокѣ, который сначала привелъ меня въ ужасъ, и я пополозъ, сколько мнѣ позволяли мои слабыя силы, въ сторону съ бѣлой подушки, на которой лежалъ. Онъ наклонился, и движеніе, сдѣланное имъ въ это время, показалось мнѣ дружественнымъ; я почувствовалъ къ нему какую-то довѣренность. Онъ взялъ меня въ руки и я не выпускалъ уже когтей, потому что идея царапанья связалась какъ-то сама собою съ идеей побой. И хорошо сдѣлалъ: онъ желалъ мнѣ добра и посадилъ къ тарелкѣ съ молокомъ, которое я принялся лакать съ жадностію, что, какъ казалось, не мало его радовало. Онъ говорилъ со мной много; но я ничего не понималъ, потому что въ то время былъ еще глупымъ молокососомъ, еще нисколько не понимавшій человѣческаго языка. Вообще я не могу сказать многаго объ моемъ покровителѣ. Достовѣрно только, что онъ былъ смышленъ во многомъ -- въ наукахъ и искусствахъ, вѣроятно, чрезвычайно знающъ, потому что всѣ, приходившіе къ нему (а между ними я замѣчалъ такихъ, которые носили звѣзду или крестъ на томъ мѣстѣ, гдѣ у меня отъ природы желтоватое пятно, то есть на груди), обращались съ нимъ чрезвычайно вѣжливо, а иногда даже съ почтительною робостію, какъ въ послѣдствіи я съ пуделемъ Скорамуцемъ. Они называли его не иначе, какъ почтеннѣйшій, любезнѣйшій, драгоцѣннѣйшій Мейстеръ Абрагамъ! Только два человѣка говорили ему просто любезный: высокій, худощавый мужчина, въ свѣтлозеленыхъ штанахъ и въ бѣлыхъ шелковыхъ чулкахъ, и маленькая женщина, съ черными волосами и съ множествомъ колецъ на пальцахъ. Послѣ узналъ я, что этотъ господинъ былъ князь.
   Но несмотря на посѣтителей, Мейстеръ Абрагамъ жилъ высоко, въ маленькой комнаткѣ, и потому мнѣ было очень удобно, шмыгнувъ въ окно, прогуливаться по крышамъ и чердакамъ.
   Да, нѣтъ никакого сомнѣнія, я родился на чердакѣ!-- Что такое погребъ, что дровяной сарай?-- чердакъ -- вотъ моя родина! Откуда же взялась эта любовь къ высотѣ, это непреодолимое стремленіе къ высокому? Откуда эта рѣдкая способность карабкаться, завидное искусство -- дѣлать самые отважные, геніальные прыжки? Сладостная грусть наполняетъ грудь мою! Безпредѣльное стремленіе къ отечественному чердаку возникаетъ сильно!-- Тебѣ эти слезы, о чудная отчизна! тебѣ это грустно-радостное мяу!-- Тебя чествую этими прыжками, этими слезками! Чердакъ, ["одной чердакъ! съ какимъ радушіемъ предлагаешь ты мнѣ мышекъ; кромѣ того, въ трубахъ можно стянуть и колбасу и кусъ ветчиннаго сала, можно поймать и воробушка и даже голубочка.
   Но я долженъ разсказать еще многое о первоначальномъ...
   (Макул. лис.) -- -- а помните ли вы, всемилостивѣйшій государь, ужасную бурю, которая сорвала шляпу съ головы адвоката въ то самое время, какъ онъ переходилъ Pont-neuf въ ночное время?-- Есть что-то подобное въ Рабле; но шляпу, которую адвокатъ крѣпко прижалъ рукою къ головѣ, предоставивъ плащъ на волю вѣтра, похитила собственно не буря, а гренадеръ, сорвавшій ее съ парика съ громкимъ восклицаніемъ: "ужасный вѣтеръ, милостивый государь!" И не эта шляпа слетѣла въ волны Сены, и нашла въ нихъ мокрую смерть, а гадкая шляпенка солдата. Вы знаете и то, что изумленный адвокатъ остановился, что другой солдатъ, бѣжавшій мимо, повторивъ восклицаніе: ужасный вѣтеръ! сорвалъ плащъ съ плечь его, и что въ слѣдъ за тѣмъ третій съ тѣмъ же самымъ восклицаніемъ: ужасный вѣтеръ! выхватилъ изъ рукъ его натуральную трость съ золотымъ набалдашникомъ. Адвокатъ закричалъ, что есть мочи, бросилъ въ догонку за послѣднимъ мошенникомъ парикъ и отправился съ открытой головой, безъ плаща и трости, писать удивительнѣйшее изъ всѣхъ завѣщаній, слушать необыкновеннѣйшее изъ приключеній. Вы все это знаете.
   -- Я ничего не знаю, возразилъ князь, когда я кончилъ; и вообще не понимаю, какъ вы, Мейстеръ Абрагамъ, можете говорить мнѣ такой вздоръ? Конечно я знаю, что Pont-neuf въ Парижѣ; я не хаживалъ по немъ пѣшкомъ, но нерѣдко проѣзжалъ, какъ это прилично моему сану. Адвоката Рабле я никогда не видалъ, а объ солдатскихъ проказахъ совсѣмъ и не думалъ. Теперь скажите же, ради Бога, къ чему тутъ буря и вашъ адвокатъ Рабле, ограбленный на Pont-neuf? Какъ-можетъ и то и другое оправдать васъ, что празднество кончилось такой ужасной суматохой, что Римская свѣчка влетѣла въ мой тупей, что мой драгоцѣнный сынъ попалъ въ бассейнъ, гдѣ проклятые дельфины окатили его съ головы да ногъ, что принцесса должна была бѣжать черезъ паркъ, какъ Аталаита, безъ покрывала, съ приподнятымъ платьемъ, что -- но кто пересчитаетъ всѣ несчастные случаи этой ночи?-- Ну, Мейстеръ Абрагамъ, что же вы скажете на это?
   -- Милостивѣйшій государь, отвѣчалъ я, кланяясь почтительно, что же было виною всѣхъ сихъ несчастій какъ не буря -- ужаснѣйшая буря, разразившаяся, въ то время когда все шло прекраснѣйшимъ образомъ. Могу ли я повелѣвать стихіями? Развѣ я самъ не потерялъ кафтана, плаща и шляпы, какъ упомянутый адвокатъ, котораго прошу покорнѣйше не смѣшивать съ знаменитнымъ французскимъ писателемъ Рабле? Развѣ я не --
   -- Послушай другъ! прервалъ тутъ Іоганнъ Крейслеръ Мейстера Абрагама: хотя довольно прошло времени со дня рожденія княгини, но и теперь еще говорятъ объ устроенномъ тобою праздникѣ, какъ о какой-то темной тайнѣ. По обыкновенію, ты навѣрное слишкомъ увлекся своей фантазіей. И безъ того чернь почитала тебя колдуномъ, а праздникъ утвердилъ ее въ этомъ мнѣніи еще болѣе. Разскажи мнѣ подробно какъ все было. Ты знаешь, что въ это время меня здѣсь не было.
   Именно отъ того, что тебя не было, перебилъ Мейстеръ Абрагамъ своего друга: именно отъ того, что ты, гонимый какими-то фуріями, убѣжалъ какъ сумасшедшій, взбѣсился и я; именно потому и заклялъ я стихіи -- нарушить празднество, раздиравшее мое сердце, потому что ты, настоящій герой его, отсутствовалъ. Сначала оно тянулось вяло, безжизненно, а потомъ возбудило въ любезныхъ сердцу томительные сны -- горе -- ужасъ!-- Послушай, Іоганнесъ: я проникнулъ въ глубь души твоей, я увидалъ опасною, грозную тайну, которая кроется въ ней какъ волканъ, готовый ежеминутно вспыхнуть и пожрать своимъ гибельнымъ пламенемъ все окружающее! Бываютъ внутри насъ вещи, о которыхъ не могутъ говорить даже задушевные друзья, и потому я скрылъ отъ тебя, что зналъ все. Этимъ праздникомъ, таинственный смыслъ котораго относился не къ княгинѣ, а другой любимой особѣ и къ тебѣ, я хотѣлъ вдругъ, насильственно, овладѣть всѣмъ твоимъ я; я хотѣлъ возбудить твои сокровенныя мученья, чтобъ они, какъ фуріи, возставшія отъ сна, разтерзали твою грудъ съ удвоенною силой. Какъ отчаянно-больному, я готовилъ тебѣ лекарство, взятое изъ самаго Оркуса, лекарство, которое должно было умертвить или излечить тебя. Благоразумный врачъ въ отчаянныхъ пароксизмахъ можетъ и долженъ прибѣгать къ подобнымъ средствамъ!-- Іоганнесъ, день имянинъ княгини былъ также днемъ имянинъ Юліи.
   -- А! воскликнулъ Крейслеръ, вскочивъ съ своего мѣста съ пылающими взорами: Мейстеръ! кто далъ тебѣ право и могущество играть мною такъ зло, такъ дерзко? Развѣ ты сама Судьба, что думаешь овладѣть душой моей?
   -- Бѣшеный безумецъ, отвѣчалъ Мейстеръ Абрагамъ спокойно: неужели пожаръ, клокочущій въ груди твоей) никогда не преобразуется въ чистое, нефтяное пламя, питаемое глубокою, въ тебѣ живущею любовью къ искусству) ко всему прекрасному, изящному?-- Ты требовалъ подробнаго разсказа, такъ слушай же спокойно: если же не можешь, я уйду.
   -- Разсказывай, сказалъ Крейслеръ, полузадушаемымъ голосомъ, и сѣлъ, закрывъ лице руками.
   -- Любезный Іоганнесъ, началъ снова Мейстеръ Абрагамъ, принявъ вдругъ веселый тонъ: я не утомлю тебя описаніемъ всѣхъ остроумныхъ разпоряженіи нашего изобрѣтательнаго князя. Такъ какъ начало праздника предполагалось довольно поздно, то само собою разумѣется, что надобно было освѣтить весь паркъ, окружающій увеселительный замокъ. Мнѣ хотѣлось придать освѣщенію какъ можно болѣе эффекта и оригинальности, но не удалось: по непремѣнному приказанію князя, по всѣмъ дорожкамъ долженъ былъ горѣть вензель княгини, изъ разноцвѣтныхъ стаканчиковъ, развѣшанныхъ побольшимъ чернымъ доскамъ. Эти доски, прибитыя къ высокимъ столбамъ, были очень похожи на доски съ надписями: и здѣсь запрещается курить табакъ, ходить по газону" и т. іт. Центромъ празднества назначили, извѣстные тебѣ, театръ, устроенный въ серединѣ парка изъ кустовъ и искуственныхъ развалинъ. На этомъ театрѣ городскіе актеры должны были представить какую-то аллегорію. Театръ находился довольно далеко отъ замка. Въ слѣдствіе поэтической мысли князя, шествіе его фамиліи долженъ былъ озарять летящій по воздуху геній съ двумя факелами въ рукахъ, и потому предписано оставить все это пространство въ совершенной темнотѣ, а театръ освѣтить вдругъ, когда всѣ займутъ мѣста свои. Напрасно представлялъ я ему, что устройство полета на такомъ разстояніи почти невозможно; князь начиталъ что-то подобное въ Fêles de Versailles, и къ тому жъ попалъ самъ на эту поэтическую мысль, -- какъ же отказаться отъ нея? Чтобъ избѣжать незаслуженыхъ упрековъ въ случаѣ неудачи, я предоставилъ генія и факелы городскому театральному машинисту. И вотъ, только-что вышли изъ дверей князь, княгиня и свита, стащили съ крыши маленькаго мужиченка, разпещреннаго княжескими цвѣтами, съ пухлыми щеками и съ двумя зажжеными факелами въ рукахъ. Но кукла оказалась слишкомъ тяжелою; протащивъ ее сажень семь, машина запнулась, и геній остановился. Видя это несчастіе, работники дернули его съ новою силою, и онъ перекувырнулся. Горячій дождь полился съ обращенныхъ внизъ факеловъ; первая капля упала на самого князя, но онъ преодолѣлъ боль съ необыкновенною твердостію, хотя и измѣнилъ немного своей важности, ускоривъ нѣсколько шагъ. Геній несся теперь кверху ногами надъ свитой. Жгучія капли съ факеловъ попадали то тому, то другому, то на голову, то на носъ. Обнаружить боль и тѣмъ нарушить веселіе праздника, значило бы погрѣшить противъ должнаго этикета, и потому невозможно тебѣ представить ничего прекраснѣе этой толпы Сцеволъ, старавшихся скрыть затруднительность своего положенія, подавлявшихъ не только боль, но даже самомалѣйшій вздохъ; и ко всему этому громъ барабановъ и трубъ, восклицанія сотни голосовъ... Удивительная противуположность этихъ Лаоконовскихъ лицъ радостнымъ кликамъ, придавала всей этой сценѣ невыразимую трагическую величественность.
   -- Наконецъ старый, толстый гофмаршалъ не вынесъ. Горящая капля упала ему прямо на щеку: съ бѣшенымъ отчаяніемъ ринулся онъ въ сторону, зацѣпился за веревки машины, тянувшіяся близъ самой дороги довольно низко, и съ громкимъ: "чортъ возьми!" полетѣлъ внизъ головою. Вмѣстѣ съ тѣмъ кончилъ свою ролю и летучій мужичокъ. Увѣсистый гофМаршалъ сдернулъ его своимъ паденіемъ съ канатовъ, и онъ упалъ въ середину свиты, которая съ громкимъ крикомъ разсыпалась въ стороны. Факелы погасли -- и глубочайшая темнота сокрыла несчастныхъ. Все это случилось подлѣ самого театра, Но я не зажигалъ нити, отъ которой должны были вспыхнуть всѣ фонари и плошки, чтобъ дать почтенному обществу время заплутаться хорошенько между деревьями и кустами.-- "Огня, огня!" закричалъ князь, какъ король въ Гамлетѣ. "Огня, огня!" завопило множество хриплыхъ голосовъ. Когда площадь освѣтилась, разсѣянная свита походила на разбитое войско, собиравшееся съ трудомъ; оберъ-камергеръ обнаружилъ тутъ удивительное присутствіе духа и необыкновенныя тактическія свѣдѣнія, потому что его стараніями порядокъ возстановился въ нѣсколько минутъ. Князь взошелъ на возвышенный помоста, устроенный въ серединѣ зрителей, и только лишь почтенная чета усѣлась, на нее посыпались цвѣты. Эту штуку устроилъ очень остроумно упомянутый машинистъ городскаго театра. По индію, самой судьбѣ было угодно, чтобы большая огнецвѣтная лилія упала прямо на носъ князя и обсыпала все его лицо цвѣточною пылью, отчего оно получило выраженіе необыкновенно-величественное и вполнѣ соотвѣтстственное празднеству.
   -- Нѣтъ, это уже слишкомъ! возкликнулъ Крейслеръ съ дикимъ хохотомъ, отъ котораго задрожали стѣны.
   -- Да не смѣйся же такъ бѣшено, сказалъ Мейстеръ Абрагамъ. И я смѣялся въ ту ночь какъ сумасшедшій; я чувствовалъ себя необыкновенно расположеннымъ на всѣ дурачества и шалости, желалъ бы, подобно домовому Дроллю, все перепутать, смутить еще болѣе -- и чтожъ? тѣмъ глубже вонзились въ мою собственную грудь стрѣлы, которыя я направлялъ на другихъ. Коротко -- я избралъ мгновеніе глупаго обсыпанья цвѣтами, точкой прикрѣпленія невидимыхъ нитей, которыя должны были обхватить все празднество и, подобно электрической цѣпи, потрясти души людей, которыхъ я думалъ привести въ соотношеніе съ моимъ таинственнымъ духовнымъ аппаратомъ.-- Не прерывай же меня, Іоганнесъ, слушай спокойно.-- Юлія сидѣла вмѣстѣ съ принцессой, позади княгини и нѣсколько съ боку: онѣ обѣ были у меня на глазахъ. Какъ скоро трубы и литавры замолкли, на колѣни Юліи упала распускающаяся розовая ночка, полусокрытая въ благоухающихъ ночныхъ фіалкахъ, и какъ дыханіе ночнаго вѣтерка, понеслись издали звуки твоей глубоко-проникающей въ душу: Mi lagnerô tacencle della mia sorte amara.-- Юлія испугалась, когда эта арія -- а чтобъ ты не опасался за исполненіе, такъ знай, что ее играли четыре лучшіе горниста, помѣщенные мною въ отдаленіи, -- да, Юлія испугалась, когда эта арія коснулась ея слуха; легкое ахъ! сорвалось съ языка, она прижала букетъ къ груди и я очень хорошо слышалъ, какъ она сказала принцессѣ: онъ вѣрно здѣсь!-- Принцесса обняла Юлію съ жаромъ и воскликнула: и нѣтъ, нѣтъ! не можетъ быть! "такъ громко, что Князь, обернувъ къ ней пылающее лице, сказалъ гнѣвно: Sielnce!-- Впрочемъ, можетъ быть, онъ и не гнѣвался на свою милую дочь, но дивныя румяна огненной лиліи, превосходныя для размалеванія любаго tiranno ingrato, придавали его лицу выраженіе постояннаго, неизгладимаго гнѣва, такъ что чувствительнѣйшія рѣчи, трогательнѣйшія положенія, казались совершенію потерянными. Даже въ мѣстахъ, отмѣченныхъ красными чернилами въ книжечкѣ, которую Князь держалъ въ рукахъ, чтобъ не забыть, что тутъ надо поцѣловать руку княжескую, тутъ утереть платкомъ слезу, онъ дѣлалъ это съ какою-то подавляемою яростію. Каммергеры, стоявшіе для прислугъ вблизи, шептали другъ другу: Боже мой! что сдѣлалось съ нашимъ Княземъ?-- Между тѣмъ какъ впереди актёры представляли свою глупость на сценѣ, я давалъ позади на воздухѣ, посредствомъ магическихъ зеркалъ, другое представленіе въ честь прелестной, дивной Юліи. Мелодіи, сочиненныя тобой въ минуты восторга, неслись издали одна за другой и но временамъ, то ближе, то дальше, раздавалось, какъ призывъ духовъ имя: Юлія!-- Но тебя, Іоганнесъ, тебя не доставало!-- По окончаніи представленія я могъ бы похвалить моего Аріэля, какъ Просперо у Шекспира, сказать, что онъ выполнилъ все превосходно, и не смотря на то, мнѣ показалось такъ безжизненно, такъ пошло все, что я устроивалъ съ такимъ стараніемъ, въ чемъ видѣлъ такой глубокой смыслъ!-- Юлія поняла все, но ей представилось это прелестнымъ сномъ, несбыточнымъ въ жизни. Принцесса углубилась въ самое себя. Рука въ руку бродили онѣ по освѣщеннымъ дорожкамъ парка, между тѣмъ какъ въ одномъ изъ павильоновъ происходило угощеніе.-- Эта минута была назначена мною для рѣшительнаго удара; но тебя, мой Іоганнесъ, недоставало!-- Въ досадѣ, въ бѣшенствѣ бѣгалъ я какъ угорѣлый, осматривалъ, все ли готово къ большому фейерверку, который долженъ былъ заключить празднество.-- Взглянувъ на небо, я увидалъ надъ Гейерштейномъ маленькое красноватое облачко, которое у насъ всегда разражается бурей. Ты знаешь, что по расположенію тучъ я могу опредѣлять начало бури минута въ минуту. До нея оставалось не болѣе часа, и потому я рѣшился поспѣшить Фейерверкомъ. Въ то же самое мгновеніе слышу, что мой Аріэль началъ фантасмагорію, которая должна была рѣшить все, все! Въ концѣ парка раздался твой хоръ. Бѣгу туда: Юлія и принцесса стоятъ на колѣняхъ передъ часовней; но тебя, тебя не доставало, мой Іоганнесъ! Я не стану разсказывать, что было дальше. Мое мастерское произведеніе осталось безъ всякаго дѣйствія, и я, слѣпой глупецъ! узналъ, чего никакъ не подозрѣвалъ...
   -- Говори! вскричалъ Крейслеръ, разсказывай все, все!
   -- Къ чему? возразилъ Мейстеръ Абрагамъ. Тебѣ это не принесетъ никакой пользы. Разсказъ о томъ, какъ собственные же мои призраки навели на меня трепетъ и ужасъ растерзаетъ только снова грудь мою!-- Туча!-- Счастливая мысль! Пусть же все кончится бѣшеной суматохой, воскликнулъ я въ какомъ-то изступленіи и бросился къ фейерверку. Князь велѣлъ мнѣ подать знакъ, когда все будетъ готово. Я не спускалъ глазъ съ тучи, надвигавшейся отъ Гейерштейна, и когда мнѣ показалось, что она уже довольно была близка, я велѣлъ пустить сигнальный буракъ. Вскорѣ княжеская фамилія и вся свита его заняли мѣста. Послѣ обыкновенныхъ колесъ, свѣчъ а ракетъ загорѣлось наконецъ вензелевое имя Княгини китайскимъ огнемъ и высоко надъ нимъ взнеслось въ бѣломъ свѣтѣ имя Юліи, и исчезло въ воздухѣ. Но вотъ роковая минута приблизилась. Съ свистомъ и трескомъ поднялись снопы къ небу и оно встрѣтило ихъ кроваво-красной молніей и громовыми раскатами, отъ которыхъ вздрогнули лѣсъ и горы. Буря ворвалась въ паркъ, и завыла на тысячу голосовъ. Я вырвалъ у бѣжавшаго горниста трубу и заигралъ на ней, что есть мочи какую-то веселую, бѣшеную пѣсню. Между тѣмъ бураки, ракеты, пушки, соперничая съ громомъ, трещали, лопались, гремѣли.
   Къ концу разсказа Крейслеръ вскочилъ и началъ ходить по комнатѣ, размахивая руками, и наконецъ воскликнулъ въ совершенномъ одушевленіи: "Прекрасно, чудесно! Я узнаю Мейстера Абрагама, съ которымъ у меня одна душа и одно тѣло!"
   -- Я знаю, сказалъ Мейстеръ Абрагамъ, что ты любишь дикое, ужасное! Но я забылъ упомянуть еще объ одной вещи, которая предала бы тебя совершенно во власть таинственнымъ силамъ міра духовъ. Я велѣлъ натянуть Эолову арфу, которая, какъ ты знаешь, устроена надъ большимъ бассейномъ, и буря заиграла на ней тотчасъ какъ чудеснѣйшій музыкантъ. Страшно звучали аккорды этого исполинскаго органа между воемъ урагана и раскатами грома. Все чаще и чаще слѣдовали они одинъ за другимъ; это былъ балетъ фурій въ стилѣ высокомъ, невозможномъ въ холщевыхъ стѣнахъ театра. Но черезъ полчаса все кончилось. Мѣсяцъ вышелъ изъ облаковъ; ночной вѣтерокъ зашелестилъ утѣхою въ испуганномъ лѣсу и осушалъ слезы омраченной зелени. Изрѣдка раздавались еще, какъ далекій колокольный звонъ, глухіе звуки Эоловой арфы. Чудно было у меня на сердцѣ! Ты, мой милый Іоганнесъ, наполнялъ тогда всю мою душу; мнѣ казалось, что ты сейчасъ возстанешь предо мною изъ могильной насыпи потерянныхъ надеждъ, неосуществленныхъ мечтаній и упадешь на грудь мою. Въ ночной тиши возникла въ головѣ моей мысль о томъ, что я затѣвалъ, какъ хотѣлъ насильственно разорвать узелъ, завязанный мрачною судьбой. Мысль эта предстала мнѣ совсѣмъ не въ томъ видѣ, какъ прежде. Холодный трепетъ, пробѣжалъ по членамъ, и я ужаснулся самого себя.-- Множество блудящихъ огоньковъ плясало и прыгало по всему парку, но это были слуги съ фонарями, отыскивавшіе шляпы, парики, шпаги, башмаки, шали, растерянные во время общаго бѣгства. Я пошелъ домой. На большомъ мосту, передъ нашимъ городомъ, я остановился и взглянулъ еще на паркъ, облитый серебромъ мѣсяца: онъ блестѣлъ какъ волшебный садъ, въ которомъ начались уже веселыя игры быстрыхъ эльфовъ.-- Вдругъ тихій пискъ, почти подобный плачу ребенка, коснулся моего слуха. Мысль о дѣтоубійствѣ мелькнула въ моей головѣ; я перегнулся черезъ перила и увидалъ котенка, который, спасая жизнь, уцѣпился за перекладину.-- Что жъ, подумалъ я, если это и не ребенокъ, то все-таки бѣдное существо, умоляющее тебя о спасеніи.
   -- Ахъ ты мой Юстъ! {Лицо изъ Лессинговой комедіи.} воскликнулъ Крейслеръ, смѣясь. Гдѣ же твой Тельгеймъ?
   -- Нѣтъ, любезный Іоганнесъ, продолжалъ Мейстеръ Абрагамъ, ты не можешь сравнивать меня съ ІОстомъ. Я перегостилъ самого Юста. Онъ спасъ пуделя, животное, всѣми любимое, которое можетъ даже быть полезнымъ на охотѣ различными поносками, какъ напр. платковъ, перчатокъ, кисетовъ и проч., но я спасъ кота, животное, котораго многіе боятся, признанное вообще коварнымъ, злымъ, неспособнымъ къ истинной дружбѣ, животное, которое никогда не перестаетъ быть во враждебныхъ отношеніяхъ къ человѣку. Да, я спасъ кота изъ чистаго, безкорыстнаго состраданія. Я перелѣзъ черезъ перила, не безъ опасности нагнулся внизъ, схватилъ котенка и положилъ его въ карманъ. Пришедъ домой, я тотчасъ раздѣлся и бросился на постель утомленный, измученный. Только лишь я началъ засыпать, какъ раздался снова жалобный пискъ, выходившій по видимому изъ шкафа съ платьемъ. Я позабылъ объ котенкѣ и оставилъ его въ карманѣ моего кафтана. Я освободилъ бѣдняжку изъ тюрмы и за это онъ царапнулъ меня такъ, что кровь выступила на всѣхъ пяти пальцахъ. Я ужъ было хотѣлъ выбросить его за окно, но опомнился; мнѣ стало стыдно моей мелочной глупости и мстительности, непростительной даже и въ отношеніи къ людямъ, не только къ несмысленному животному. Коротко: я ходилъ и пекся объ немъ какъ мать, и выростилъ прекраснѣйшаго, умнѣйшаго и даже остроумнѣйшаго изъ всѣхъ доселѣ виданныхъ мною котовъ. Ему не достаетъ только высшаго образованія -- ты, любезнѣйшій Іоганнесъ, можешь даровать ему это образованіе безъ труда, и мнѣ пришло въ голову отдать тебѣ моего кота Мурра, -- такъ назвалъ я его. Хотя онъ еще и не то, что юристы называютъ Іюлю sui juris; но я спрашивалъ его, хочетъ ли онъ вступить въ службу къ тебѣ, и онъ согласенъ.
   -- Что за вздоръ, Мейстеръ Абрагамъ! сказалъ Крейслеръ. Ты знаешь, что я не люблю кошекъ и предпочитаю имъ собакъ.
   -- Прошу тебя, любезнѣйшій Іоганнесъ, продолжалъ Мейстеръ Абрагамъ, прошу ne шутя, возьлш подъ свое покровительство моего полнаго надеждъ кота Мурра, хоть до моего возвращенія изъ путешествія. Я привелъ его съ собою. Онъ дожидается благосклоннаго пріема за дверью. Да хоть взгляни на него!
   Тутъ Мейстеръ Абрагамъ отворилъ дверь: на соломенномъ коврѣ спалъ, свернувшись, котъ, красоты въ самомъ дѣлѣ чудной: сѣрыя и черныя полосы спины стекались на темѣ между ушами и образовывали на лбу прекрасивыя іероглифы; такъ же былъ испещренъ и необыкновенно длинный и пушистый хвостъ его; шерсть лоснилась на солнцѣ, и между черными и сѣрыми цвѣтами отливались еще узенькія, золотисто-желтыя полоски.-- "Мурръ! закричалъ Мейстеръ Абрагамъ; -- Крръ, Крръ! отвѣчалъ котъ очень явственно, потянулся, поднялся, изогнулъ спину удивительнѣйшимъ образомъ и открылъ два травяно-зеленые глаза, блестѣвшіе огнемъ ума и смѣтливости. Такъ по крайнѣй мѣрѣ увѣрялъ Мейстеръ Абрагамъ, и Крейслеръ долженъ былъ впрочемъ согласиться, что въ лицѣ кота было что-то особенное, необыкновенное, что голова его была достаточной величины для вмѣщенія наукъ, а борода такъ велика и бѣла, что при случаѣ могла придать коту авторитетъ греческаго мудреца.
   -- Помилуй, Мурръ, можно ли всегда и вездѣ спать, сказалъ Мейстеръ Абрагамъ. Ты потеряешь свою веселость, и современемъ сдѣлаешься совершеннымъ брюзгой. Ну же, умойся!
   Мурръ сѣлъ на заднія лапки, провелъ передними чрезвычайно граціозно по лбу и щекамъ, и кончилъ звучнымъ веселымъ "мяу!"
   -- Это г. капельмейстеръ Іоганнъ Крейслеръ, продолжалъ Мейстеръ Абрагамъ, тотъ, къ которому ты идешь въ услуженіе.
   Котъ взглянулъ на Крейслера своими большими огненными глазами, замурлыкалъ, вскочилъ на столъ, стоявшій подлѣ капельмейстера, а отсюда прямехонько на его плечи, какъ будто хотѣлъ сказать ему что-то на ухо. Послѣ этого онъ соскочилъ опять на землю и началъ ходить вокругъ новаго господина, виляя (хвостомъ, какъ бы желая познакомиться съ нимъ покороче.
   -- Вотъ мило! воскликнулъ Крейслеръ: да онъ заставлять меня предполагать въ немъ разсудокъ. Ужъ не происходитъ ли онъ отъ знаменитаго кота въ сапожкахъ?
   -- Не знаю, возразилъ Мейстеръ Абрагамъ; но по крайней мѣрѣ несомнѣнно, что Мурръ забавнѣйшій изъ всѣхъ котовъ міра, настоящій Пульчинель и притомъ тихъ, скроменъ, не докучливъ, какъ собака, надоѣдающая намъ не рѣдко своими неловкими любезностями.
   -- Этотъ котъ, сказалъ Крейслеръ, навелъ меня снова на грустную мысль, какъ ограниченны наши знанія. Кто опредѣлитъ предѣлы способностей животныхъ! Когда въ природѣ представляется намъ что нибудь или, лучше, все, неизъяснимымъ, у насъ тотчасъ готово названіе, и мы гордимся пошлой, школьной ученостью, которая не видитъ далѣе своего носа. Такъ отдѣлываемся мы, называя просто инстинктомъ всѣ способности, проявляющіяся въ царствѣ животныхъ иногда удивительнѣйшимъ образомъ. Но я, желалъ бы, чтобъ мнѣ отвѣтили хоть на вопросъ: совмѣстна ли способность видѣть во снѣ съ идеей инстинкта, этого слѣпаго, невольнаго дѣйствованія?
   А что животныя, какъ напримѣръ, собаки, видятъ живые сны, извѣстно каждому, наблюдавшему за спящею собакой. Охотничей нерѣдко видится охота: она нюхаетъ, двигаетъ логами, какъ будто на самомъ быстромъ бѣгу, задыхается, потѣетъ. Видятъ ли сны кошки, я еще не имѣлъ случая удостовѣриться собственнымъ опытомъ.
   -- Котъ Мурръ, прервалъ Мейстеръ Абрагамъ своего друга, видитъ не только преживые сны, но часто погружается даже въ тихое мечтаніе, въ бредъ ясновидѣнія, въ это странное состояніе между сномъ и бдѣніемъ, которое для поэтическихъ душъ бываетъ мгновеніями воспріятія геніальныхъ мыслей. Съ недавняго времени онъ охаетъ и стонетъ въ этомъ положеніи такъ сильно, что я долженъ думать, что онъ влюбленъ или сочиняетъ трагедію.
   -- Ну, такъ пойдемъ же, вскричалъ
   Крейслеръ, смѣясь громко. Милости просимъ, премудрый, остроумный, поэтическій котъ Мурръ! поз...
   (Мур. продол.) воспитаніи и первыхъ мѣсяцахъ моей юности.
   Во всякой аутобіографіи подробный разсказъ великаго генія обо всемъ, что съ нимъ случалось въ дѣтствѣ, чрезвычайно занимателенъ и поучителенъ, не смотря на кажущуюся незначительность. И можетъ ли быть что ни будь незначительное въ жизни великаго генія?-- Все, что онъ предпринималъ или не предпринималъ въ дѣтскія лѣта -- важно, потому что бросаетъ яркій свѣтъ на глубокій смыслъ и настоящее значеніе его безсмертныхъ произведеній. Пламенный юноша, еще мучимый сомнѣніемъ въ достаточности внутренней силы, воскресаетъ духомъ, читая, какъ великій человѣкъ въ ребячествѣ игралъ также въ солдаты, объѣдался лакомствами и даже подвергался побоямъ за лѣность и шалости. "Точно какъ я!" восклицаетъ онъ въ восторгѣ и убѣждается, что и онъ геній, не смотря на величіе обоготворяемаго имъ идола.
   Многіе сдѣлались героями, читая Плутарха или даже Корнелія Непота; многіе, читая древнихъ трагиковъ въ переводахъ, Калдерона и Шекспира, Гете и Шиллера, сдѣлались если и не великими поэтами, то по крайней мѣрѣ миленькини, маленькими поэтиками, какихъ очень любятъ въ свѣтѣ. Такъ, можетъ быть, и мои сочиненія возбудятъ не въ одномъ котенкѣ высшую поэтическую жизнь, и тогда, взявъ съ собою на крышу мои біографическія шутки, проникнувъ высокую идею книги, которая теперь находится подъ моими лапами, онъ воскликнетъ въ восторгѣ: "Мурръ, необыкновенный Мурръ! величайшій изъ своего рода! тебѣ, тебѣ одному обязанъ я всѣмъ! только твой примѣръ сдѣлалъ меня великимъ!"
   Нельзя не похвалить Мейстера Абрагама за то, что онъ не придерживался ни забытаго Базедова, ни системы Песталлоци, а предоставилъ мнѣ полную свободу воспитывать самого себя. Онъ требовалъ только, чтобъ я соображался съ нѣкоторыми основными правилами, которыя почиталъ безусловно необходимыми для всякаго общества, потому что безъ нихъ все пришло бы въ ужаснѣйшую суматоху и не было бы ни гдѣ спасенія отъ толчковъ и гадкихъ синяковъ. Общность этихъ правилъ Мейстеръ Абрагамъ называлъ естественною вѣжливостью, въ противуположность условной, которая требуетъ, чтобъ вы говорили: извините, когда какой нибудь уродъ толкнетъ васъ или наступитъ на ногу. Пусть эта вѣжливость необходима для людей) но я не понимаю, для чего подчинять ей нашу свободнорожденную породу, и только поэтому въ правѣ жаловаться на жестокость моего воспитателя, внушавшаго мнѣ упомянутыя основныя правила страшнымъ березовымъ прутомъ. Я бы убѣжалъ отъ него тотчасъ, еслибъ не привязывала меня къ нему врожденная страсть къ высшему образованію. Чѣмъ выше образованіе, тѣмъ меньше свободы -- это истина. Съ образованіемъ возрастаютъ потребности, съ потребностями -- ну, именно отъ немедленнаго-то удовлетворенія нѣкоторыхъ естественныхъ потребностей, не смотря ни на мѣсто, ни на время, и отучилъ меня Мейстеръ Абрагамъ роковымъ прутомъ прежде всего. Потомъ онъ принялся за прихоти, которыя, какъ я послѣ удостовѣрился, раждаются отъ нѣкотораго противуестественнаго расположенія духа. Именно по этому странному расположенію, зависящему, можетъ быть, отъ самаго психическаго организма, я оставлялъ молоко и даже мясо, предлагаемое мнѣ Мейстеромъ, вскакивалъ на столъ и бросался на то, что онъ оставлялъ для себя. Я почувствовалъ силу березоваго прута и оставилъ эту дурную привычку. Въ послѣдствіи я увидалъ, что Мейстеръ былъ правъ, отъучая меня отъ подобныхъ продѣлокъ. Я знаю, что многіе изъ моихъ собратій, неполучившіе такого образованія, предаваясь этой наклонности, подвергались многимъ непріятностямъ и даже несчастіямъ, имѣвшимъ вліяніе на всю жизнь ихъ. Одинъ юный котъ, подававшій большія надежды, уступилъ, по недостатку внутренней силы, влеченію къ горшку съ молокомъ и поплатился хвостомъ. Преслѣдуемый послѣ того насмѣшками, онъ нашелся вынужденнымъ отказаться навсегда отъ свѣта. Въ этомъ отношеніи Мейстеръ совершенно правъ; но я никакъ не могу простить ему, что онъ противился моему стремленію къ искусствамъ и наукамъ.
   Въ комнатѣ Мейстера ничто не влекло меня къ себѣ такъ сильно, какъ письменный столъ, заваленный книгами, рукописями и разными странными инструментами. Могу даже сказать, что этотъ столъ былъ волшебнымъ кругомъ, въ которомъ я былъ заколдованъ, и не смотря на то, сначала какая-то чудная робость мѣшала мнѣ предаться моему влеченію. Наконецъ, однимъ днемъ, въ отсутствіе Мейстера, я преодолѣлъ страхъ и вскочилъ на столъ. Что за блаженство, когда я очутился посреди книгъ и рукописей, когда я началъ въ нихъ рыться! Не изъ шалости, нѣтъ, изъ любознательности, изъ жажды знанія схватилъ я одну изъ нихъ въ лапки и теребилъ ее до тѣхъ поръ, пока она не превратилась въ лоскутки. Мейстеръ взошелъ, увидалъ, что случилось, съ крикомъ: "проклятая бестія!" бросился на меня и высѣкъ березовымъ прутомъ такъ больно, что я съ визгомъ заползъ подъ печь. Цѣлый день не могли меня выманить оттуда ни какими ласками. Кого не устрашило бы подобное несчастіе, не заставило бы совратиться даже съ пути предписаннаго самой природой! Но едва только прошла боль, я вскочилъ опять на столъ, слѣдуя непреодолимому влеченію. Конечно, послѣ этого достаточно было самаго легкаго восклицанія Мейстера, чтобъ согнать меня съ него въ то же мгновеніе. Не смотря на всѣ неудачи, я выжидалъ только благопріятной минуты, чтобъ начать ученіе, и наконецъ эта минута настала. Однажды Мейстеръ собрался со двора, опасаясь, вѣроятно, чтобъ я не разорвалъ другой рукописи, онъ хотѣлъ выгнать меня изъ комнаты, но я спрятался такъ хорошо, что онъ никакъ не могъ найти меня. Лишь только онъвыщслъ, однимъ скачкомъ очутился я на столѣ и улегся между бумагами. Какое-то особенное, невыразимое удовольствіе разлилось по всему существу моему. Я раскрылъ лапкою очень искусно довольно толстую, лежавшую передо мной книгу и началъ пытать, не удастся ли мнѣ какъ нибудь разобрать что въ ней напечатано. Я не понималъ ничего, но не терялъ надежды, и не сводя съ нея глазъ, ожидалъ, что какой нибудь духъ осѣнитъ меня и научитъ чтенію. Въ этомъ положеніи засталъ меня Мейстеръ. "Ахъ ты проклятый!" закричалъ онъ и бросился на меня. Спастись бѣгствомъ не было ни какой возможности; я прижалъ уши къ головѣ, сжался, чувствовалъ уже надъ спиной страшный прутъ -- вдругъ поднятая рука остановилась. -- "Ты читаешь, Мурръ?" воскликнулъ Мейстеръ Абрагамъ, расхохотавшись; "прошу покорно! кто бы подумалъ, что въ тебѣ такая страсть къ образованію!"-- Онъ вытащилъ книгу изъ-подъ моихъ лапокъ, взглянулъ на заглавіе и захохоталъ еще громче -- "Скажи пожалуй-ста, сказалъ онъ потомъ, вѣрно у тебя собственная библіотека -- откуда зашла эта книга на мой столъ? Ну, читай, читай!-- учись же прилежнѣй, мой умный котъ; во всякомъ случаѣ я позволяю тебѣ даже отмѣчать важнѣйшія мѣста этого сочиненія легкими надрывами!"-- Тутъ онъ положилъ передо мною развернутую книгу. Въ послѣдствіи я узналъ, что это было сочиненіе Книгге: Объ обращеніи съ людьми.
   Много, много житейской мудрости почерпнулъ я и:въ этой книги. Она вообще чрезвычайно хороша для котовъ, желающихъ что-нибудь значить въ человѣческомъ обществѣ. Сколько мнѣ извѣстно, до сихъ поръ, при сужденіи ихъ объ ней, упускали изъ виду это очень важное обстоятельство, и потому нерѣдко говорили очень несправедливо, что, слѣдуя всѣмъ правиламъ, въ ней изложеннымъ, человѣкъ сдѣлается необходимо ничтожнымъ, безчувственнымъ педантомъ.
   Съ этого времени Мейстеръ Абрамамъ не только позволялъ мнѣ сидѣть на своемъ столѣ, но даже радовался, когда, во время его занятій, я располагался передъ нимъ между бумагами.
   Онъ имѣлъ привычку читать очень часто въ слухъ. Въ таковыхъ случаяхъ я помѣщался обыкновенно такъ, чтобъ мнѣ можно было смотрѣть въ книгу, и, благодаря прекрасному зрѣнію, которымъ одарила меня природа, я могъ это дѣлать, не мѣшая моему воспитателю. Сравнивая письмена съ словами, которыя онъ произносилъ, я скоро выучился читать. Это покажется невѣроятнымъ только людямъ, не имѣющимъ ни малѣйшаго понятія о моихъ необыкновенныхъ способностяхъ; но геніи, понимающіе меня, отдающіе мнѣ должную справедливость, не усомнятся. Тутъ я почитаю непремѣнною обязанностью сообщить чрезвычайно-важное замѣчаніе относительно совершеннаго пониманія человѣческаго языка, а именно: я замѣтилъ съ совершеннымъ сознаніемъ, что я совсѣмъ не знаю, какъ я дошелъ до этого пониманія. Тоже самое и съ людьми; но это не удивительно, потому-что въ дѣтствѣ они гораздо глупѣе и безпомощнѣе насъ. Когда я еще былъ крошечнымъ котенкомъ, я никогда не царапалъ себѣ глазъ собственными лапками, не схватывалъ огня, не съѣдалъ ваксы вмѣсто вишневаго сиропа, какъ это нерѣдко случается съ дѣтьми.
   Выучившись читать, набивая себя чужими мыслями съ каждымъ днемъ болѣе и болѣе, я почувствовалъ непреодолимую потребность передавать потомству и мои собственныя, возбуждаемыя жившимъ во мнѣ геніемъ. Но для этого было необходимо чрезвычайно-мудреное искусство писанія. Напрасно наблюдалъ я за рукою Мейстера, когда онъ писалъ; мнѣ никакъ не удавалось подсмотрѣть настоящій механизмъ этого чуднаго искусства, Я принялся за прописи стараго Гильмара Кураеа, котораго только и нашелъ у Мейстера. Мнѣ вспало уже на умъ, что вся тайна заключается въ манжеткѣ пишущей руки, нарисованной на первомъ мѣстѣ упомянутой книги, и что Мейстеръ пишетъ безъ манжетки только по навыку, какъ искусный фигляръ пляшетъ на канатѣ безъ баланса. Я жаждалъ манжетъ, хотѣлъ уже разорвать спальный чепецъ старой ключницы и приспособить его къ правой лапкѣ, какъ вдругъ въ минуты вдохновенія, которыя не рѣдко бываютъ у геніевъ, мысль геніальная озарила мою голову и разрѣшила все. Я догадался, что невозможность держать перо или карандашъ такъ, какъ Мейстеръ, зависала отъ различнаго образованія нашихъ рукъ. Надобно было выдумать другой способъ писанья, соотвѣтственный устройству моей правой лапки -- и само собою разумѣется, что я выдумалъ его. Такъ отъ различія организацій недѣлимыхъ рождаются новыя системы.
   Другая несносная трудность состояла въ обмакиваніи пера въ чернила Тутъ я ни какъ не могъ уберечь своей, лапки: она всякой разъ окуналась въ нихъ вмѣстѣ съ перомъ, и потому первыя черты, писанныя болѣе лапкой, чѣмъ перомъ, были нѣсколько великоньки и широковаты. Отъ этого неразумные могутъ принять мои первыя рукописи просто за бумагу, испачканную чернилами; но люди геніальные увидятъ геніальнаго кота и въ первыхъ его произведеніяхъ, и изумятся глубинѣ и силѣ духа, вырвавшагося впервые изъ неизсякаемаго источника. Но, чтобы свѣтъ не спорилъ о хронологической послѣдовательности моихъ безсмертныхъ сочиненій, извѣщаю, что прежде всего я написалъ философичсско-сентиментально-дидактическій романъ: Мысль и предчувствіе, или котъ и собака. Уже это сочиненіе могло обратить на меня общее вниманіе. Просвѣтившись во всѣхъ отношеніяхъ, я написалъ за тѣмъ политическое сочиненіе подъ заглавіемъ: О мышеловкахъ и вліяніи ихъ на мышленіе и дѣятельную силу кошечества, и потомъ, когда посѣтило меня трагическое вдохновеніе: Короля крысъ Кавдаллора. И эта трагедія была бы играна на всѣхъ возможныхъ театрахъ и всегда съ величайшимъ успѣхомъ.-- Полное собраніе моихъ сочиненій должно начаться этими тремя дивными произведеніями моего творческаго духа; а по какому случаю они были написаны, я упомяну тамъ, гдѣ слѣдуетъ.
   Когда я выучился держать перо, когда пересталъ обмакивать лапу въ чернила, слогъ мой сдѣлался пріятнѣе, чище и яснѣе. Я работалъ преимущественно для Альманаховъ Музъ, написалъ нѣсколько премилыхъ сочиненій и вскорѣ сдѣлался прелюбезнымъ и предобрымъ человѣкомъ, каковъ я и теперь. Въ то же время я было совсѣмъ написалъ героическую поэму въ 24--хъ пѣсняхъ; но изъ нея вышло что-то другое, и за это Тассъ и Аріостъ должны благодарить Небо даже изъ гробовъ своихъ. Еслибъ изъ-подъ когтей моихъ выскочила въ самомъ дѣлѣ поэма, -- прощай ихъ слава: никто изъ смертныхъ не сталъ бы ихъ читать болѣе!
   Теперь приступаю къ --
   (Макул. лис.) -- для лучшаго уразумѣнія необходимо изложить тебѣ, любезнѣйшій читатель у всѣ отношенія ясно и вразумительно.
   Кто хотя однажды останавливался въ гостинницѣ премиленькаго городка Зигхартевейлера, тотъ вѣрно слыхалъ о Князѣ Иринеѣ, особенно если заказывалъ блюдо Форелей, которыя здѣсь отличны. Я говорю особенно потому, что хозяинъ не прими пулъ бы ему замѣтить: "Да, милостивый государь, вы правы: нашъ князь кушаетъ ихъ также съ большимъ удовольствіемъ, и я могу приготовить это прекрасное блюдо точно также, какъ при дворѣ."-- Безъ этого ни какой образованный путешественникъ не догадался бы, что тутъ есть и князь и дворъ, потому что изъ ландкартъ, географій и статистикъ онъ узналъ бы только, что городокъ 3игхартевенлеръ съ Гейерштейномъ и округомъ давно присоединенъ къ великому герцогству, которое онъ проѣзжаетъ. А дѣло было вотъ въ чемъ: князь Ириней правилъ когда-то въ самомъ дѣлѣ порядочной землицей близъ 3игхартевейлера, и такъ-какъ съ помощію хорошаго Долонда онъ могъ обозрѣвать съ бельведера своего замка всѣ свои владѣнія какъ на ладони, то и нельзя сказать, чтобъ онъ не имѣлъ всегда въ виду и горе и радость своей земли, и счастіе и несчастіе своихъ любезныхъ подданныхъ. Онъ могъ знать во всякое время, какова пшеница у Петра, даже въ отдаленнѣйшей части своихъ выдѣній, какъ занимаются Гансъ и Кунцъ своими виноградниками.
   Но кромѣ княжества, у князя Иринея были еще деньжонки. Такимъ образомъ изъ маленькаго владѣтельнаго князька онъ сдѣлался вдругъ очень зажиточнымъ частнымъ человѣкомъ и могъ жить какъ ему угодно.
   Онъ какъ-то пользовался славой образованнаго человѣка, любителя наукъ и искусствъ. Однажды пронесся даже слухъ, что онъ написанъ прелестную поэму, въ которой изложилъ романтическое желаніе удалиться въ маленькій домикъ, на берегъ журчащаго ручейка, и вести уединенную идиллическую жизнь -- procul negotiis. Все это заставляло предполагать, что онъ забудетъ прежнюю придворную роскошь и вступитъ въ смиренную колею зажиточнаго частнаго человѣка, -- но не тутъ-то было.
   Князь Ириней сохранилъ и то и другое, замѣнивъ дѣйствительность сладостнымъ сномъ, въ которомъ отличались и онъ самъ, и его семейство, и весь Зигхартсвейлеръ.
   Какъ будто бы настоящій владѣтель, онъ составилъ себѣ особый штатъ, давалъ аудіенціи, балы, на которыхъ впрочемъ не бывало болѣе двѣнадцати или пятнадцати человѣкъ, потому-что допускъ къ нему былъ весьма труденъ. И городокъ Зигхартсвейлеръ былъ такъ добродушенъ, что принималъ ложный блескъ этого воображаемаго двора за что-то дѣйствительное, приносящее ему значительность. Добрые Зигхартсвенлерцы освѣщали городъ въ дни шянинъ князя и членовъ его семейства, и жертвовали для его увеселеній, какъ аѳинскіе граждане въ Шекспировомъ Сигъ въ лѣтнюю ногъ.
   Надобно однакожъ сознаться, что Князь выдерживалъ свою роль съ необыкновенною важностію, и что важность эту умѣлъ сообщить всѣмъ окружавшимъ его.-- Такъ княжескій совѣтникъ доходовъ является въ Зигхартсвейлерскій клубъ, мрачный, углубленный въ самого себя, скупой на слова. Тучи покоятся на челѣ его; онъ погружается безпрестанно въ думу и потомъ вскакиваетъ, какъ будто внезапно пробужденный. При немъ не смѣютъ говорить громко, ходятъ на ципочкахъ. Бьеть девять часовъ -- онъ вскакиваетъ, беретъ шляпу; напрасно уговариваютъ его посидѣть еще нѣсколько минутъ: съ гордою, многозначительною улыбкою увѣряетъ онъ, что его ожидаютъ кипы дѣловыхъ бумагъ, что онъ долженъ просидѣть надъ ними цѣлую ночь, чтобъ приготовить докладъ къ завтрашнему чрезвычайно-важному третному засѣданію правленія, спѣшитъ вонъ и оставляетъ собраніе въ благоговѣйномъ изумленіи отъ важности и многотрудности занимаемой имъ должности- А этотъ важный докладъ, надъ которымъ бѣдный долженъ проработать цѣлую ночь -- записки о стиркѣ бѣлья, поступившія въ продолженіе истекшей трети изъ всѣхъ департаментовъ, то есть: изъ кухни, изъ столовой, изъ гардероба и т. д.-- На бѣдняка навалены всѣ дѣла, касающіяся до стирки. Точно также сожалѣлъ весь городъ о бѣдномъ княжескомъ вагенмейстерѣ, хотя, пораженный высокимъ рѣшеніемъ княжескаго правленія доходовъ, и приговаривалъ: "строго, но справедливо!"-- Въ слѣдствіе полученнаго предписанія, вагенмейстеръ продалъ старую, негодную для употребленія полуколяску; правленіе же государственныхъ доходовъ приказало ему, подъ опасеніемъ немедленнаго исключенія изъ службы, донести въ три дня -- куда дѣвалъ другую половину, которая можетъ быть еще годна къ употребленію.
   Но самою свѣтлою звѣздой блестѣла въ штатѣ Князя Иринея совѣтница Бенцонъ, вдова лѣтъ за тридцать, нѣкогда самовластная красота, сохранявшая еще и теперь часть прежнихъ прелестей.-- Свѣтлый, проницательный, живой умъ, знаніе свѣта и нѣкоторая холодность характера, давали ей рѣшительный перевѣсъ надъ всѣми окружающими, и потому она управляла по прихоти всѣмъ миніатюрнымъ дворомъ. Дочь ея, Юлія, выросла вмѣстѣ съ принцессой. Даже на умственное образованіе послѣдней совѣтница имѣла столь сильное вліяніе, что принцесса была какъ бы чужая въ княжескомъ семействѣ, и особенно отличалась отъ брата.
   Не менѣе сильное вліяніе на весь княжескій домъ, хотя совсѣмъ другими путями, имѣлъ странный человѣкъ, съ которымъ благосклонные читатели познакомились уже, какъ съ maitre de plaisir Иринеева дома и насмѣшливымъ чернокнижникомъ.
   Какимъ образомъ Мейстеръ Абрагамъ попалъ къ княжеской фамиліи, -- довольно замѣчательно.
   Родитель Князя Иринея былъ человѣкъ простой и очень добрый. Онъ видѣлъ, что великій переворотъ испортитъ только слабыя колеса его маленькой государственной машины, и потому оставилъ дѣла идти по прежнему. Конечно въ такихъ обстоятельствахъ онъ не могъ выказать ни блестящаго ума, ни другихъ отличныхъ талантовъ, которыми наградило его Небо; но за то довольствовался тѣмъ, что въ его владѣньицѣ каждому было хорошо, что въ отношеніи другихъ владѣній объ его княжествѣ можно было сказать тоже, что объ женщинахъ, слава которыхъ тѣмъ безукоризненнѣе, чѣмъ менѣе объ нихъ говорятъ. Если маленькій дворъ Князя былъ церемоненъ, тяжелъ, старообрядецъ, если онъ самъ не понималъ многихъ хорошихъ идей новѣйшихъ временъ, то это происходило отъ неизмѣнности деревянныхъ подмостокъ, которые съ большими усиліями взгромоздили обергофмейстеръ, гофмаршалы и каммергеры. Но и на этихъ подмосткахъ работало безпрестанно колесо, котораго ни гофмейстеръ, ни гофмаршалы никакъ не могли остановить, а именно -- врожденная страсть князя ко всему чудесному, странному, таинственному.-- По примѣру знаменитаго калифа Гаруна Аль-Рашида, хаживалъ онъ иногда переодѣтый по городу и государству, отыскивая удовлетворенія или пищи этой отрасти, которая составляла удивительное противорѣчіе всѣмъ прочимъ его наклонностямъ. Въ подобныхъ случаяхъ онъ надѣвалъ обыкновенно круглую шляпу и сѣрый сюртукъ, и каждый съ перваго взгляда зналъ уже, что Князь теперь неузнаваемъ.
   Случилось, что, переодѣвшись такимъ образомъ, неузнаваемый князь шелъ однажды по аллеѣ, тянувшейся отъ замка, къ находившемуся въ порядочномъ разстояніи маленькому уединенному домику, въ которомъ жила вдова придворнаго повара. Подошедъ къ этому домику, князь замѣтилъ, что изъ него вышли потихоньку какіе-то два человѣка, закутанные въ плащи. Онъ отошелъ въ сторону, и исторіографъ Иринеева дома, изъ котораго я почерпнулъ всѣ эти подробности, утверждаетъ, что князь не былъ бы замѣченъ и узнанъ не только въ сѣромъ сюртукѣ, но даже и въ самомъ пышномъ парадномъ платьѣ, потому-что на дворѣ было чрезвычайно темно. Когда закутанные люди поравнялись съ Княземъ, онъ услышалъ слѣдующій разговоръ: "Братъ, превосходительный, говорилъ одинъ: сдѣлай милость приди въ себя; надобно непремѣнно удалить этого человѣка прежде, чѣмъ слухъ объ немъ дойдетъ до князя: иначе проклятый колдунъ сядетъ намъ на шею, погубитъ своими дьявольскими штуками."--
   -- Mon cher frère, говорилъ другой: сдѣлай милость не горячись; ты знаешь мое sagacité, мое savoir faire. Завтра же я брошу этому опасному человѣку нѣсколько каролиновъ, съ условіемъ, чтобъ онъ показывалъ свои фокусы гдѣ угодно, только не здѣсь. Князь и безъ того --
   Голоса отдалились, и князь никакъ не могъ разобрать, что такое сказалъ объ немъ гофмаршалъ, потому-что это былъ онъ собственною особою съ братомъ оберъ-егермейстеромъ. Князь узналъ ихъ по голосу.
   Разумѣется, что въ Князѣ возродилось тотчасъ сильное желаніе отыскать этого опаснаго человѣка, котораго такъ хотѣли скрыть отъ него. Онъ постучался въ дверь; вдова вышла на крыльцо со свѣчею, и замѣтивъ круглую шляпу и сюртукъ, спросила съ холодною учтивостію: "Что вамъ, сударь, угодно?" Сударемъ называли всегда князя, когда онъ бродилъ переодѣтый и неузнаваемый. Князь спросилъ о чужестранцѣ, остановившемся въ ея домѣ, и узналъ, что это былъ искусный, славный, снабженный множествомъ аттестатовъ, одобреній и свидѣтельствъ, фокусникъ, желавшій показывать здѣсь свои штуки.-- "Сейчасъ, продолжала вдова, были здѣсь два придворные господина, которыхъ онъ изумилъ своимъ неизъяснимымъ искусствомъ до того, что они оставили домъ блѣдные и чрезвычайно разстроенные."
   Не пускаясь въ дальнѣйшіе разспросы, князь велѣлъ проводить себя въ его комнату. Монстеръ Абрагамъ (онъ-то и былъ знаменитый фокусникъ) принялъ его какъ человѣка, котораго давно ожидалъ, и заперъ за нимъ двери.
   Никто не знаетъ, что показывалъ или говорилъ ему Мейстеръ Абрагамъ; извѣстно только, что князь пробылъ у него цѣлую ночь, что на другой день поутру были приготовлены въ замкѣ комнаты, которыя Мейстеръ занялъ немедленно и въ которыя князь могъ ходить во всякое время непримѣтно, тайнымъ проходомъ, соединявшимъ ихъ съ его кабинетомъ. Извѣстно, что послѣ этого князь не говорилъ уже своему гофмаршалу mon cher ami, не заставлялъ оберъ-егемейстера разсказывать удивительную исторію о бѣломъ зайцѣ съ рожками, котораго онъ (егермейстеръ) видѣлъ, и никакъ не могъ застрѣлить. Это сильно огорчило обоихъ братьевъ, повергло даже въ отчаяніе, и они вскорѣ оставили дворъ совершенно. Извѣстно еще, что Мейстеръ Абрагамъ изумлялъ дворъ, городъ и государство не только своей фантасмагоріей, но и вліяніемъ на князя, которое возрастало съ каждымъ днемъ болѣе и болѣе.
   Вышеупомянутый исторіографъ Иринсусова дома повѣствуетъ о штукахъ Мейстера Абрагама такъ много невѣроятнаго, что мы почитаемъ за лучшее пропустить всѣ его разсказы, опасаясь потерять довѣренность почтенныхъ читателей. Удивительнѣйшею же изъ всѣхъ онъ почитаетъ и приводитъ даже, какъ несомнѣнное доказательство, что Мейстеръ Абрагамъ находится въ непозволительномъ союзѣ съ нечистыми силами; акустическую куклу, которая въ послѣдствіи, подъ названіемъ, невидимой дѣвушки "надѣлала такъ много шуму", эту куклу Мейстеръ Абрагамъ придумалъ еще въ то время и гораздо остроумнѣе и разительнѣе.
   Поговаривали еще, что самъ князь занимается съ нимъ какими-то магическими операціями, о цѣли которыхъ придворныя дамы, каммергеры и другіе чины имѣли неописанное удовольствіе спорить долгое время, дѣлая множество смѣшныхъ, безумныхъ предположеній. Въ одномъ только соглашались всѣ единодушно, а именно, -- что Мейстеръ Абрагамъ учитъ князя дѣлать золото, что доказывалось неоспоримо дымкомъ, выходившимъ иногда изъ лабораторіи. Убѣждены были еще, что онъ ввелъ его въ различныя полезныя сношенія съ духами. И наконецъ соглашались всѣ, что князь не подпишетъ патента новому бургомистру городка, не согласится даже на прибавку жалованья придворному истопнику, не посовѣтовавшись съ своимъ Агатодемономъ, съ домашнимъ духомъ или съ звѣздами.
   Когда старый князь умеръ и Ириней принялъ бразды правленія, Мейстеръ Абрагамъ удалился изъ его владѣній. Молодой князь совсѣмъ, не наслѣдовавшій склонности отца къ чудесному и необычайному, отпустилъ его, не говоря ни слова. Но вскорѣ онъ узналъ на опытѣ, что магическая сила Мейстера Абрагама была въ особенности дѣйствительна противъ злаго духа скуки, который такъ охотно гнѣздится при маленькихъ дворахъ. Кромѣ того и самое уваженіе отца къ Мейстеру пустило глубокіе корни въ умъ молодаго князя. Бывали даже минуты, въ которыя Мейстеръ Абрагамъ казался князю Иринею какимъ-то неземнымъ существомъ, чѣмъ-то гораздо высшимъ всего человѣческаго. Говорятъ, что это совершенно особенное чувство получило начало въ одну изъ самыхъ критическихъ и незабвенныхъ минутъ его юности. Еще ребенкомъ, изъ любопытства, забрался онъ однажды въ комнату Мейстера Абрагама и, шаля, сломалъ какую-то маленькую машину, только-что оконченную послѣ многихъ и долгихъ трудовъ. Мейстеръ, взбѣшенный разрушительной неловкостью шалуна. выпроводилъ его въ коридоръ довольно неучтиво.-- Испуганный оберъ-гофмейстеръ почелъ чрезвычайно опаснымъ всякую дальнѣйшую попытку проникнуть ужасную тайну, которую невольно предугадывалъ.
   Князь живо чувствовалъ необходимость добыть Мейстера Абрагама, какъ животворное начало своей придворной машины; но всѣ старанія его были безуспѣшны. Только послѣ роковой прогулки, въ которую князь Ириней потерялъ свои владѣнія, когда онъ устроилъ свой призрачный дворъ въ Зигхартсвейлерѣ, явился опять Мейстеръ Абрагамъ, и очень къ стати, потому что кромѣ того --
   (Мур. продол.) -- замѣчательнѣйшему происшествію, которое, говоря языкомъ остроумныхъ біографовъ, составляетъ одну изъ важныхъ главъ моей жизни.
   Читатели -- юноши, мужи, жены! если подъ вашей шкурой бьется чувствительное сердце, если вамъ не чужда добродѣтель, если вы сознаете сладостныя узы, которыми соединяетъ насъ природа, вы поймете и -- полюбите меня!
   День былъ жаркій, -- я проспалъ его подъ печкою. Настали сумерки, прохладный вѣтерокъ заструился въ открытое окно комнаты Мейстера, и я пробудился отъ крѣпкаго сна. Грудь моя расширилась какимъ-то неизъяснимымъ чувствомъ, и грустнымъ и вмѣстѣ радостнымъ, какимъ-то чуднымъ, невыразимымъ предчувствіемъ. Возбужденный имъ, я поднялся и выгнулъ спину высокой, чрезвычайно выразительной дугой, которую холодные люди называютъ кошечьимъ горбомъ.-- Предчувствіе стремило меня вонъ, на воздухъ, и я отправился на крышу, облитую золотомъ западавшаго солнца. Вдругъ тихіе, таинственные, какъ-то знакомые звуки, раздававшіеся съ чердака, коснулись моего слуха, что-то невѣдомое влекло меня туда съ непреодолимою силой. Я оставилъ прекрасную природу, спустился въ маленькое слуховое окно и увидалъ прекрасивую большую кошку, испещренную бѣлыми и черными пятнами. Она-то издавала эти чудные звуки, сидя преспокойно на заднихъ лапкахъ. Быстрые, проницательные глаза ея устремились тотчасъ на меня. Я въ ту же минуту подскочилъ поближе, сѣлъ прямо противъ нея и, уступая внутреннему побужденію, началъ вторить пѣсню, которую распѣвала пятнистая. Попытка моя была такъ удачна, что, замѣчу для психологовъ, которые будутъ изучать жизнь мою, съ этой минуты развила во мнѣ довѣріе къ моимъ внутреннимъ музыкальнымъ способностямъ, а съ этимъ довѣріемъ и самыя способности. Пятнистая поглядѣла на меня еще пристальнѣе, еще проницательнѣе, потомъ вдругъ замолчала и быстро бросилась ко мнѣ. Не ожидая ничего добраго, я уже выпустилъ когти, по восклицаніе: "Сынъ, сынъ мой! приди, спѣши въ мои лапы!"-- остановило меня въ тоже мгновеніе. Тутъ она обняла меня, сильно прижала къ груди своей. "Да, продолжала она, проливая радостныя слезы, ты мой сынъ, мой добрый сынъ, рождённый мною безъ особенныхъ страданій!"
   Я былъ растроганъ; внутреннее чувство убѣждало меня, что пятнистая дѣйствительно мать моя; но я все-таки спросилъ: увѣрена ли она въ этомъ?
   -- А это сходство, говорила пятнистая, а эти глаза, эти черты, эта борода, эта шерсть -- о, все это слишкомъ живо напоминаетъ мнѣ неблагодарнаго, оставившаго меня такъ вѣроломно!-- Ты совершенное подобіе отца, любезный Мурръ (такъ назвала я тебя); но я надѣюсь, что, наслѣдовавъ его красоту, ты наслѣдовалъ кротость и смиреніе твоей матери Минны. Твой отецъ былъ необыкновенно-хорошъ собою; на челѣ его была начертана повелительная важность, зеленые глаза его блестѣли умомъ, на устахъ играла пріятная улыбка. Эти тѣлесныя прелести, вмѣстѣ съ веселымъ, живымъ характеромъ и съ особенною любезною ловкостію ловить мышей, покорили ему сердце твоей матери. Но увы! настоящій жестокій, звѣрскій правъ его, который онъ умѣлъ скрыть такъ искусно, обнаружился вскорѣ. Ужасно даже и выговорить!-- Едва только ты родился, какъ въ отцѣ твоемъ возбудилось безчеловѣчное желаніе скушать тебя вмѣстѣ съ братьями и сестрами....
   -- Позвольте, милая маменька, замѣтилъ я тутъ пятнистой: не осуждайте этой наклонности такъ безусловно. Просвѣщеннѣйшій народъ міра приписалъ странное дѣтояденіе породѣ боговъ, но Юпитеръ спасся; такъ точно и я!
   -- Я не понимаю тебя, любезный сынъ, возразила Минна; по мнѣ кажется, что ты говоришь вздоръ, или желаешь только защитить отца. Но будь же неблагодаренъ; ты былъ бы непремѣнно задушенъ и съѣденъ кровожаднымъ тираномъ, еслибъ я не защитила тебя такъ храбро, этими самыми острыми когтями; еслибъ, бѣгая по чердакамъ, погребамъ, сараямъ, я не скрыла тебя отъ преслѣдованій чудовища.-- Наконецъ онъ оставилъ меня! съ этихъ поръ я не видала его уже болѣе, и не смотря на то, сердце мое все еще бьется при его имени!... О, онъ былъ чудный котъ!-- Послѣ этого я мечтала вести тихую, спокойную жизнь въ маленькомъ семейномъ кружкѣ, выполняя материнскія обязанности; но меня ожидалъ еще ужаснѣйшій ударъ. Возвратившись однажды съ небольшой прогулки, я не нашла ни тебя, ни братьевъ твоихъ! За день передъ тѣмъ, какая-то старуха открыла мое убѣжище и пробормотала что'-то о прудѣ и подобномъ. Но теперь я счастлива: ты спасенъ, мой сынъ! Приди еще разъ въ мои объятія!
   Тутъ пятнистая маменька начала меня ласкать и цаловать снова, и потомъ спросила, какъ и гдѣ я теперь живу? Я разсказалъ ей все, не забылъ упомянуть и о своемъ высокомъ образованіи и о томъ, какимъ образомъ я достигъ до него.
   Но, противъ ожиданія, Минна не совсѣмъ обрадовалась рѣдкимъ достоинствамъ сынка. Она даже дала мнѣ почувствовать, и довольно ясно, что съ необычайнымъ духомъ, съ обширными познаніями, я попалъ на дурную дорогу, грозящую, можетъ быть, бѣдами. Въ особенности уговаривала она меня никакъ не открывать Мейстеру Абрагаму пріобрѣтенныхъ познаній, увѣряя, что онъ непремѣнно воспользуется ими, чтобъ подчинить меня самому тягостному рабству.
   -- Я, конечно, не могу сравниться съ тобой образованіемъ, говорила она: но нельзя же сказать, чтобъ я не имѣла совершенно никакихъ врожденныхъ способностей, напротивъ, природа одарила меня многими очень пріятными талантами. Такъ напримѣръ, между прочими, я могу издавать изъ моей шерсти блестящія искры, когда но ней погладятъ. И сколько же непріятностей навлекла на меня одна уже эта способность!.. Дѣти и взрослые безпрестанно шаркали руками по моей спинѣ, желая насладиться прекраснымъ Фейерверкомъ, и когда случалось, что, соскучившись или уставъ служить имъ игрушкою, я убѣгала или выпускала когти, меня ругали неучемъ, а иногда и сѣкли очень больно!-- Такъ и съ тобой: узнай только Мейстеръ Абрагамъ, что ты умѣешь писать, онъ сейчасъ сдѣлаетъ тебя своимъ писаремъ и вмѣнить тебѣ въ обязанность то, что ты теперь дѣлаешь по охотѣ и по собственному желанію.
   -- Минна говорила еще многое о моихъ отношеніяхъ къ Мейстеру Абрагаму и о моемъ образованіи. Только въ послѣдствіи узналъ я, что не отвращеніе къ наукамъ, а истинное знаніе жизни говорило тогда устами пятнистой.
   -- Минна сказала мнѣ, что она живетъ у старухи сосѣдки, пополамъ съ горемъ и часто голодаетъ. Это тронуло меня сильно, дѣтская любовь пробудилась въ груди моей. Я вспомнилъ, что отъ вчерашняго обѣда у меня осталась прекрасная голова селедки, и рѣшился принести ее доброй маменькѣ, найденной мною такъ неожиданно.
   Но кто опредѣлитъ перемѣнчивость сердца бродящихъ подъ луною? Зачѣмъ судьба не замкнула нашей груди отъ буйной игры необуздаиныхъ страстей? Зачѣмъ должны мы, тонкій, колеблющійся тростникъ, преклоняться предъ бурею жизни? Гибельная судьба!... О, аппетитъ! твое имя котъ!... Съ головою селедки въ зубахъ вскарабкался я, новый pius Aeneas, на крышу, хотѣлъ уже спуститься въ слуховое окно!... тутъ я пришелъ въ состояніе, которое, сдѣлавъ мое я удивительнѣйшимъ образомъ чуждымъ моему я, казалось однако-жъ моимъ собственнымъ л. Мнѣ кажется, что я выразился такъ рѣзко и ясно, что въ этомъ описаніи моего страннаго состоянія, каждый замѣтитъ геніальнаго психолога, смѣло проникающаго духовную глубь.-- Я продолжаю.
   Странное чувствованіе, какъ я-то смѣсь удовольствія и неудовольствія, оглушило мой умъ, превозмогло меня Никакое сопротивленіе было невозможно -- я пожралъ голову селедки!...
   Я слышалъ, какъ тоскливо, мяукала Минна, какъ жалостію призывала меня. Раскаяніе, стыдъ овладѣли мною; я бросился назадъ въ комнату Мейстера и заползъ подъ печь. Воображеніе терзало меня ужаснѣйшими картинами. Мнѣ видѣлась Минна, пятнистая мать моя, безутѣшная, оставленная, томящаяся голодомъ, ожиданіемъ пищи, которую я обѣщалъ ей, близкая къ обмороку... о!... Минна! вылъ вѣтеръ въ трубѣ, Минна, Минна! шелестили бумаги Мейстера, скрипѣли дряхлые, тростниковые стулья...Минна, Минна! гремѣла печная заслонка... Ужасно!... Горькое, раздирающее чувство проникло всесущество мое!-- Я рѣшился при первомъ удобномъ случаѣ пригласить бѣдную на молочный завтракъ. Мысль эта, какъ прохладная, благодѣтельная тѣнь, разлила мысль и успокоеніе! Я прижалъ уши и заснулъ!
   Чувствительныя души, понимающія меня вполнѣ! Вы догадаетесь, если вы только не ослы, а настоящіе честные коты, вы догадаетесь, говорю я, что эта буря въ груди моей должна была просвѣтлить мое юношеское небо, какъ благотворный ураганъ, разгоняя тучи, прочищаетъ чудную лазурь. Какъ ни тяготила вначалѣ голова селедки мою душу, но я все-таки узналъ, что такое аппетитъ, и что противиться матери-природѣ очень трудно. Пусть каждый ищетъ себѣ свою селедку и уважаетъ смѣтливость другихъ, которые, руководствуясь истиннымъ аппетитомъ, найдутъ свой непремѣнно.
   Такъ оканчиваю я этотъ эпизодъ моей жизни, который...
   (Макулат. лис.) -- нѣтъ несноснѣе для исторіографа или біографа, какъ метаться изъ стороны въ сторону, скакать, словно на дикомъ жеребенкѣ, черезъ пни и колоды, по полямъ и лугамъ, безпрестанно стараясь попасть на проторенную дорогу и никогда не попадать на нее! То же самое дѣется и съ бѣднякомъ, вздумавшимъ записывать для тебя, любезный читатель, все, что онъ узналъ объ чудной жизни капельмейстера Іоганнеса Крейслера. Съ радостью началъ бы онъ обычнымъ: въ маленькомъ городкѣ N. или Б. или К. и именно въ Троицынъ или въ Духовъ день, такого-то года, увидалъ Іоганнесъ Крейслеръ бѣлый свѣтъ!-- Но, къ-несчастію, этотъ прекрасный хронологическій порядокъ здѣсь рѣшительно невозможенъ, потому-что повѣствователь пользовался только изустными, отрывочными разсказами, которые, долженъ былъ тотчасъ переносить на бумагу, чтобъ не забыть цѣлаго. Какъ получались эти свѣдѣнія, ты еще узнаешь, любезнѣйшій читатель, передъ концемъ книги, и тогда извинишь рапсодическое изложеніе цѣлаго, а можетъ быть, и нападешь на мысль, что, не смотря на кажущуюся отрывочность, всѣ части его связуются крѣпкою, непрерывною нитью.
   Вотъ такъ и теперь нечего больше разсказывать, какъ только то, что вскорѣ послѣ водворенія Князя Иринея въ Зигхартсвейлерѣ, въ одинъ прелестный лѣтній вечеръ, принцесса Гедвига и Юлія гуляли въ прекрасномъ Зигхартсгофскомъ паркѣ. Блескъ западающаго солнца разстилался по лѣсу, какъ золотое покрывало. Ни одинъ листокъ не шевелился. Безмолвно ожидали кусты и деревья лобзаній вечерняго вѣтерка. Только шумъ ручья, бѣжавшаго по бѣлымъ камушкамъ, прерывалъ глубокое молчаніе. Рука въ руку, молча, ш.ш дѣвушки по узенькимъ дорожкамъ, по мостикамъ, переброшеннымъ чрезъ многочисленныя извилины ручья. И вотъ онѣ на концѣ парка, на берегу большаго озера, въ которое смотрѣлся Гейерштейнъ съ своими живописными развалинами.
   -- Ахъ, какъ прекрасно! воскликнула Юлія отъ-души.
   -- Взойдемъ лучше въ рыбачью хижину, сказала Гедвига: вечернее солнце печетъ ужасно, а изъ хижины, особенно изъ середняго окна, видъ на Гейерштейнъ еще прелестнѣе. Оттуда онъ представляется не панорамой, а настоящей отдѣльно сгрупированной картиной.
   Юлія пошла за принцессой, которая, взглянувъ въ окно, тотчасъ начала жалѣть, что нѣтъ съ нею карандаша и бумаги, чтобы снять видъ въ этомъ, какъ она говорила, разительномъ освѣщеніи.
   -- Я почти готова завидовать твоей способности -- срисовывать съ природы озера, деревья, горы, сказала Юлія. Но я знаю, еслибъ я и выучилась рисовать также хорошо какъ ты, мнѣ бы никогда ни одного ландшафта не удалось срисовать съ натуры, и тѣмъ скорѣе, чѣмъ онъ прекраснѣе. Отъ радости, отъ восторга я не могла бы работать.
   На лицѣ принцессы промелькнула улыбка, которую у шестнадцатилѣтней дѣвушки никакъ нельзя назвать шуточною. Мейстеръ Абрагамъ, выражавшійся иногда довольно странно, полагалъ, что подобную игру мускуловъ можно сравнить съ движеніемъ на поверхности воды, когда въ глубинѣ шевелится что нибудь грозное. Принцесса Гедвига довольно улыбнулась, и въ то самое время, какъ растворила розовыя губки, чтобъ возразить что-то кроткой и безъискусственной Юліи, близехонько отъ нихъ раздались аккорды гитары, такіе сильные и звучные, что можно было усумниться, чтобъ этотъ инструментъ могъ издавать подобные.
   Принцесса онѣмѣла и выбѣжала тотчасъ изъ хижины вмѣстѣ съ Юліей.
   Тутъ услышали онѣ еще явственнѣе самые чудные переходы изъ одноготона въ другой, соединявшіеся необыкновенными аккордами. Въ промежуткахъ раздавался мужской голосъ, то истощавшій всю сладость италіянскаго пѣнія, то вдругъ переходившій въ мрачныя мелодіи, то въ речитативы, то въ сильныя, громкія восклицанія.
   Вотъ гитара настроивается -- вотъ опять аккорды -- вотъ опять строится -- вотъ какія-то громкія, гнѣвныя восклицанія -- потомъ мелодіи -- потомъ опять перестроивается.
   Увлекаемыя желаніемъ видѣть страннаго виртуоза, дѣвушки подкрадывались все ближе и ближе, и наконецъ увидали мужчину въ черномъ платьѣ, который, оборотясь къ нимъ спиною, сидѣлъ на обломкѣ скалы близъ самаго озера.
   Онъ только-что перестроилъ гитару и началъ пробовать ее снова, извлекая разные аккорды, прерывавшіеся по временамъ восклицаніями: "Опять не такъ -- нѣтъ чистоты -- то ниже, то выше!" -- Тутъ онъ отвязалъ гитару отъ голубой ленты, перекинутой черезъ плечо, взялъ ее въ обѣ руки и держа передъ собою, началъ: "Скажи же мнѣ, упрямица, гдѣ, въ какомъ углу твоей внутренности затаилось благозвучіе, чистая сила?-- Или тебѣ вздумалось возстать противъ твоего господина и увѣрять, что слухъ его закованъ въ кузницѣ ровнозвучной температуры, а энгармоника его дѣтская шалость? Мнѣ кажется, ты смѣешься надо мной, хотя я и брею бороду гораздо лучше Мейстера Стефано Пачини, detlo il venetiano, который вложилъ даръ благозвучія въ твою внутренность, остающуюся для меня неразрѣшимой загадкой. Послушай, милая, я предупреждаю тебя -- если ты не согласишься на созвучный дуализмъ Жиса и Аса, или Циса и Деса, я отправлю тебя къ новымъ прямымъ германскимъ мастерамъ -- они разругаютъ тебя, смирятъ не гармоническими словами.... Тебѣ не попасть уже въ руки твоего Стефано Пачини, ты не переспоришь ихъ, какъ капризная женщина. Или ужъ не вообразила ли ты, что чудныя силы, въ тебѣ живущія, должны покоряться только мощнымъ чародѣямъ, давно исчезнувшимъ съ земли, что въ рукахъ шута...
   Тутъ онъ вскочилъ и, устремивъ глаза въ озеро, казалось, погрузился въ глубокую думу. Дѣвушки, пораженныя страннымъ движеніемъ незнакомца, стояли за кустами, какъ пригвожденныя къ землѣ, едва переводя дыханіе.
   -- Что ты, гитара? началъ онъ снова послѣ минутнаго молчанія, -- самый жалкій, несовершенный инструментъ!-- Играть на тебѣ только воркующимъ, влюбленнымъ пастушкамъ, потерявшимъ амбушюру свирѣли, а безъ того и онѣ предпочли бы будить послѣднею эхо горъ, встрѣчать плаксивыми мелодіями Эммелинъ, сбирающихъ милыхъ коровокъ веселымъ хлопаньемъ чувствительныхъ кнутовъ... О, Боже! Пастушки "вздыхающія какъ печь плачевною пѣснью на свою милую буренькую" убѣдите ихъ, что троезвучный аккордъ состоитъ только изъ трехъ звуковъ, сражается кинжаломъ септимы, и дайте умъ гитару въ руки!-- Но что такое вздохи и бренчанье для людей образованныхъ, ученыхъ, напитанныхъ греческою всемірною мудростью, знающихъ, что дѣлается при дворахъ пекинскомъ или нанкинскомъ и совершенныхъ невѣждъ по части пастушества и овцеводства?-- Шутъ! и какъ тебѣ вздумалось бренчать на гитарѣ!... Чортъ возьми!...
   Тутъ онъ бросилъ ее далеко въ кусты и удалился быстро, не замѣтивъ дѣвушекъ.
   -- Ну, Гедвига, съ громкимъ смѣхомъ воскликнула Юлія послѣ минутнаго молчанія: что ты скажешь объ этомъ странномъ явленіи? Откуда взялся этотъ чудакъ, разговаривавшій сначала такъ хорошо съ своей гитарой, а потомъ бросившій ее съ презрѣніемъ, какъ разбитую коробку?
   -- Очень дурно, что не запираютъ парка и что въ него можетъ входить всякой, кто захочетъ, сказала Гедвига съ сердцемъ, и поблѣднѣвшія щеки ея загорѣлись яркимъ румянцемъ.
   -- Какъ! возразила Юлія, неужели Князь долженъ запереть лучшее мѣсто изъ всѣхъ окрестностей, не только для Зигхартсвейлерцовъ, но и для всякаго проѣзжающаго? Не можетъ быть, чтобъ ты этого желала.
   -- Ты забываешь объ опасности, которой мы отъ этого подвергаемся, продолжала принцесса еще съ большимъ волненіемъ. Какъ часто гуляемъ мы какъ ныньче, однѣ одинехоньки, въ отдаленнѣйшихъ мѣстахъ лѣса! Что, если какой нибудь злой...
   -- Помилуй, прервала се Юлія: ужъ не воображаешь ли ты, что вотъ вдругъ выскочитъ какой нибудь сказочный великанъ или разбойникъ изъ кустовъ и увлечетъ насъ въ свой замокъ?-- Боже избави!-- Впрочемъ, знаешь ли что?-- маленькое приключеньице въ этомъ уединенномъ, романическомъ лѣсу, было бы совсѣмъ не дурно. Мнѣ теперь пришло въ голову Шекспирово: "Какъ вамъ угодно", котораго маменька такъ долго не давала намъ въ руки и которое наконецъ прочелъ намъ Лотаріо. Я увѣрена, что и ты согласилась бы охотно занять на часокъ ролю Целія, а я была бы твоей вѣрной Розалиндой Какую же роль дать нашему неизвѣстному виртуозу?
   -- О, возразила принцесса: именно этотъ-то неизвѣстный... послушай, Юлія, его наружность, его странныя рѣчи возбудили во мнѣ какой-то непонятный ужасъ; даже и теперь какой-то трепетъ, какое-то странное и вмѣстѣ ужасное чувство объемлетъ все существо мое. Въ глубинѣ души пробудилось какое-то воспоминаніе, которое напрасно силится принять полную, ясную форму. Мнѣ кажется, что я видѣла этого человѣка въ какое-то ужасное мгновеніе, растерзавшее мое сердце. Можетъ быть, это былъ сонъ, смутное воспоминаніе, о которомъ осталось въ моей памяти. Довольно, -- этотъ человѣкъ, съ своими странными движеніями, съ безсвязными рѣчами, показался мнѣ какимъ-то грознымъ призракомъ, хотѣвшимъ завлечь насъ въ свой гибельный, чародѣйственный кругъ.
   -- Какой вздоръ! воскликнула Юлія. Я, напротивъ, превращаю чародѣйство съ гитарой въ господина Жака или даже въ честнаго Пробштейна, тѣмъ болѣе, что его философія почти похожа на странныя рѣчи незнакомца. Но на первый случай нужнѣе всего спасти бѣдняжку, которую варваръ бросилъ такъ жестокосердо въ кусты.
   -- Юлія! что ты дѣлаешь?... ради Бога! восклицала принцесса; но Юлія, не слушая ее, скрылась въ чащѣ, и въ то же мгновеніе возвратилась съ гитарой въ рукахъ.
   Преодолѣвъ робость, принцесса начала разсматривать ее съ величайшимъ вниманіемъ. Самая форма доказывала уже глубокую древность этого инструмента. На днѣ его были вытравлены слова: Stefano Pacini fee. Venet. 1532.
   Юлія не могла удержаться, сдѣлала аккордъ и почти испугалась полноты и силы звука, вырвавшагося изъ этого маленькаго инструмента.
   -- О, прекрасно, прекрасно! воскликнула она и продолжала играть. Привыкнувъ только аккомпанировать гитарой своему пѣнію, она запѣла вскорѣ почти-невольно. Принцесса шла за нею молча.
   -- Пой, играй на волшебномъ инструментѣ, сказала Гедвига, когда Юлія остановилась на мгновеніе: можетъ быть, тебѣ удастся заклясть въ черный Оркусъ враждебнаго духа, овладѣвшаго мною.
   -- Къ-чему тутъ злые духи? возразила Юлія: они были и будутъ намъ чужды, но пѣть и играть я готова, потому-то ни одинъ еще инструментъ не приходился мнѣ по рукѣ такъ какъ этотъ. Мнѣ кажется, что даже мой голосъ сливается съ его звуками несравненно лучше.
   Она начала извѣстную итальянскую канцонету. Давъ полную волю богатымъ звукамъ, покоившимся въ груди ея, она разливалась въ чудныхъ мелодіяхъ и въ смѣлыхъ руладахъ.
   За нѣсколько минутъ принцесса испугалась только незнакомца; но Юлія окаменѣла, когда, повернувъ на другую дорожку, увидала его вдругъ передъ собою.
   Незнакомецъ, человѣкъ лѣтъ тридцати, былъ одѣтъ по послѣдней модѣ, въ черное платье, въ которомъ рѣшительно не было ничего страннаго, необыкновеннаго, и не смотря на то, видъ его былъ и страненъ и необыкновененъ. Въ нарядѣ его, даже нѣсколько изысканномъ, замѣчалась какая-то небрежность; но не отъ пренебреженія, а, какъ казалось, отъ длиннаго неожиданнаго пути. Жилетъ былъ разстегнутъ, шейный платокъ распущенъ, башмаки запылены, такъ, что маленькія золотыя пряжки едва виднѣлись; въ довершеніе всего, чтобъ защититься отъ солнца, онъ отложилъ поля маленькой треугольной шляпы, годной только для того, чтобъ держать ее подъ-мышкой. Видно было, что онъ пробирался сквозь чащу парка, потому что въ густыхъ, черныхъ и непричесанныхъ волосахъ его торчало множество сосновыхъ иглъ. Взглянувъ мелькомъ на принцессу, онъ устремилъ большіе сверкающіе глаза на Юлію, и это увеличило ея смущеніе до того, что слезы навернулись на глазахъ, что обыкновенно случалось съ ней въ подобныхъ обстоятельствахъ.
   -- И эти небесные звуки, сказалъ онъ наконецъ кроткимъ, нѣжнымъ голосомъ, замолкаютъ отъ моего появленія, переливаются въ слезы?--
   Принцесса, преодолѣвъ первое впечатлѣніе, произведенное на нее незнакомцемъ, взглянула на него гордо и сказала довольно рѣзко: "Натурально, что ваше внезапное появленіе должно было изумить насъ! Въ это время мы никакъ не ожидали незнакомыхъ посѣтителей въ княжескомъ паркѣ.-- Я принцесса Гедвига.
   Лишь только заговорила принцесса, незнакомецъ оборотился къ ней быстро и устремилъ на нее глаза свои; но лицо его перемѣнилось совершенно. Прежнее выраженіе грустнаго, нѣжнаго чувства исчезло и замѣнилось какой-то бѣшеной улыбкой, доводившей выраженіе горькой ироніи до смѣшнаго, до непріятнаго. Принцесса, какъ пораженная электрическимъ ударомъ, за" молчала, покраснѣла и потупила взоръ въ землю.
   Казалось, что незнакомецъ хотѣлъ что-то сказать, но въ то самое время заговорила Юлія: "Боже мой! какъ я глупа, я испугалась, заплакала какъ шаловливый ребенокъ, пойманный за лакомствомъ!... Да, милостивый государь, я лакомилась чудными звуками вашей гитары -- гитара и наше любопытство виноваты во всемъ! Мы подслушали вашъ разговоръ съ нею, видѣли какъ вы бросили ее потомъ въ кусты, съ такимъ сердцемъ, что она застонала. Мнѣ стало жаль ее -- я не у терпѣла, бросилась въ чащу и подняла бѣдненькую. Сдѣлавъ нѣсколько аккордовъ, я уже не могла ея оставить. Извините, вотъ она, возьмите ее.
   -- Это старый, очень рѣдкій инструментъ, сказалъ незнакомецъ: только въ моихъ неискусныхъ рукахъ -- но что такое руки?... не въ рукахъ дѣло! Дивный духъ благозвучія, родственный маленькой упрямицѣ, живетъ и во мнѣ, но въ личинкѣ, лишенный всякаго свободнаго движенія; изъ вашей же груди, сударыня, онъ вырывается къ свѣтлому небу тысячами радужныхъ лучей.-- Да, сударыня: когда вы пѣли -- тоска любви, восторгъ сладостныхъ сновидѣній, надежда, безконечное стремленіе, желаніе, струились но лѣсу и падали благотворною росою въ благоухающія цвѣточныя чашечки, въ грудь внимающихъ соловьевъ!-- Нѣтъ, оставьте этотъ инструментъ у себя: только вы можете повелѣвать чарами, въ немъ заключенными!
   -- Но вы бросили его, сказала Юлія, покраснѣвъ.
   -- Правда, сказалъ незнакомецъ, взявъ быстро гитару и съ жаромъ прижалъ ее къ груди своей: теперь никогда не выпущу я его изъ рукъ моихъ!
   Тутъ вдругъ лицо его приняло опять насмѣшливое выраженіе и онъ продолжалъ громкимъ, рѣзкимъ голосомъ: -- Судьба или мой злой духъ сыграли со мной презлую шутку, представивъ меня вамъ, почтеннѣйшія дамы, рѣшительно ex abrupto, какъ говорятъ латинцы и еще другіе честные люди.-- Всемилостивѣйшая принцесса! соблаговолите только окинуть меня вашими сіятельными взорами отъ головы до ногъ, и вы узрите по одеждѣ, что я собрался дѣлать визиты. Я думалъ заѣхать въ Зигхартсвейлеръ и оставить доброму городку, если не свою собственную особу, то по крайней мѣрѣ визитную карточку.... Я не безъ связей и не безъ знакомствъ, всемилостивѣйшая принцесса! Гофмаршалъ родителя вашей свѣтлости былъ нѣкогда моимъ задушевнымъ другомъ: я увѣренъ, еслибъ онъ встрѣтился со мною здѣсь, онъ прижалъ бы меня къ своей атласной груди, и, поподчивавъ табакомъ, сказалъ бы съ необыкновеннымъ чувствомъ: "Здѣсь мы съ глазу на глазъ, любезнѣйшій, здѣсь я могу дать полную свободу моему сердцу и пріятнѣйшимъ чувствованіямъ." Я, былъ бы удостоенъ аудіенціи всемилостивѣйшаго Князя Иринея; былъ бы представленъ и вамъ, свѣтозарная принцесса -- представленъ такъ, что понравился бы вамъ непремѣнно, -- закладую лучшій изъ моихъ септимныхъ аккордовъ противъ пощечины! Но теперь -- здѣсь, въ саду, въ неприличномъ мѣстѣ, между утинымъ прудомъ и лягушечей лужей, къ величайшему моему несчастію, я долженъ представлять себя самъ! О Боже! если бы я по крайней мѣрѣ умѣлъ хотя немного колдовать, если бы я только могъ превратить subito, эту благородную зубочистку (тутъ онъ въ самомъ дѣлѣ вынулъ ее изъ камзольнаго кармана) въ красивѣйшаго изъ камергеровъ Иринеева дома, который схватилъ бы меня за Крыло и сказалъ бы"Милостивѣйшая принцесса, вотъ тотъто и тотъ-то!" Но это же дѣлать!.... Che far, che dir'!... Прощеніе, прощеніе, о, принцесса! о дамы! о господа!...
   Тутъ онъ упалъ на колѣни передъ Родвигой и запѣлъ пискливымъ голосомъ: "Ah pietà, pietà signora!"
   Съ восклицаніемъ: "это сумасшедшій, сумасшедшій!" схватила принцесса Юлію за руку и бросилась бѣжать.
   Подлѣ самого замка совѣтница Бенцонъ встрѣтила дѣвушекъ, которыя, задыхаясь отъ усталости, едва не упали къ ногамъ ея.
   -- Что съ вами, что значитъ этотъ испугъ, бѣгство? спросила она ихъ.
   Принцесса, внѣ себя, могла только пробормотать, что къ нимъ присталъ какой-то сумасшедшій; но Юлія разсказала очень спокойно все, что случилось, и прибавила, что незнакомецъ кажется ей совсѣмъ не сумасшедшимъ, а насмѣшникомъ въ родѣ господина Жака, очень годнымъ для комедіи въ Арденскомъ лѣсу.
   Совѣтница заставила ее повторить разсказъ, разспрашивая о малѣйшихъ подробностяхъ, о голосѣ, походкѣ, лицѣ и т. д. незнакомца и потомъ воскликнула:
   -- Нѣтъ никакого сомнѣнія, это онъ -- непремѣнно онъ!
   -- Кто? -- кто онъ? спросила принцесса съ величайшимъ нетерпѣніемъ.
   -- Успокойтесь, любезная Гедвига, сказала совѣтница, смѣясь: вы напрасно бѣжали такъ скоро: странный незнакомецъ совсѣмъ не сумасшедшій. Несмотря на всю горечь и неприличіе шутки, которую онъ, по своей странности, позволилъ себѣ, вы помиритесь съ нимъ.
   -- Никогда! воскликнула принцесса: я не хочу видѣть этого досаднаго дурака!
   -- Скажите, Гедвига, сказала совѣтница, смѣясь: какъ попало вамъ на языкъ слово досадный, которое по тому, что случилось, выражаетъ настоящее чувство яснѣе и вѣрнѣе, чѣмъ вы сами предполагаете.
   -- Я не понимаю, любезная Гедвига, замѣтила Юлія, какъ можешь ты такъ сердиться на незнакомца? Даже и въ его дурачествахъ и въ его несвязныхъ словахъ было что-то умное, забавное.
   -- Ты счастлива, сказала принцесса, со слезами на глазахъ, что можешь быть такъ покойна; но мое сердце раздирается насмѣшками этого ужаснаго человѣка!-- Бенцонъ, скажите, скажите, кто этотъ сумасшедшій?
   -- Я объясню все двумя словами, начала совѣтница, Когда я, лѣтъ пять тому назадъ, въ -- --
   (Мур. продолж.) -- убѣдилъ меня, что въ груди истинно-поэтической живетъ и дѣтская любовь и состраданіе къ ближнему.
   Какая-то грусть, которая такъ-часто овладѣваетъ молодыми романтиками, когда внутри ихъ совершается развитіе великихъ, возвышенныхъ идей, заставляла меня искать уединенія. Я долго не посѣщалъ ни крыши, ни погреба, ни чердака. Я испытывалъ, вмѣстѣ съ извѣстнымъ поэтомъ, сладостное, идиллическое наслажденіе жить въ маленькомъ домикѣ, на берегу журчащаго ручейка, осѣненнаго печальными, развѣсистыми березами и плакучими ивами, и предаваясь мечтамъ своимъ, не вылѣзалъ изъ-подъ печки. Такимъ образомъ я уже не видалъ болѣе Минны, моей доброй, прелестно-пятнистой матери.-- Но я нашелъ и утѣшеніе и успокоеніе въ наукахъ. О, что это такое науки!.... Благодарность, пламенная благодарность тому, кто изобрѣлъ ихъ!-- И что такое передъ этимъ изобрѣтеніемъ адская выдумка ужаснаго монаха, вздумавшаго приготовлять порохъ, вещь, по свойствамъ и дѣйствіямъ, для меня ненавистную. Правдивое потомство наказало злодѣя Бартолло насмѣшливымъ презрѣніемъ, потому что еще и теперь, желая достойно оцѣнить какого нибудь знаменитаго ученаго, всеобъемлющаго статистика или другаго мужа отличнаго образованія, говорятъ по пословицѣ: а Онъ пороха не выдумаетъ!"
   Въ поученіе юному кошечеству я никакъ не могу не замѣтить здѣсь, что когда нападала на меня охота учиться, я вскакивалъ, зажмуривъ глаза, въ библіотеку Мейстера, вытаскивалъ первую книгу, попавшуюся подъ лапы и прочитывалъ ее отъ доски до доски, какого бы она ни была содержанія. Этотъ способъ ученія придалъ моему уму необыкновенную гибкость и многосторонность, моимъ знаніямъ блестящую пестроту, чему не мало подивится грядущее потомство. Я не стану вычислять здѣсь всѣхъ книгъ, прочитанныхъ мною въ періодъ поэтической грусти, отчасти потому, что, можетъ быть, встрѣтится еще для этого приличнѣйшее мѣсто, а отчасти и потому, что позабылъ заглавіе, а это въ свою очередь оттого, что я почти никогда не читалъ заглавій, и слѣдовательно никогда не зналъ ихъ. Кажется, что этого объясненія достаточно, и никто не обвинитъ меня въ біографической вѣтрености.
   Меня ожидали новые опыты.
   Однажды, когда Мейстеръ сидѣлъ, углубясь въ развернутый передъ нимъ огромный Фоліантъ, а я лежалъ подлѣ него подъ столомъ, на листѣ прекраснѣйшей бумаги, и испытывалъ себя въ греческихъ письменахъ, которыя попали тогда подъ мою лапу, вошелъ въ комнату молодой человѣкъ. Я уже нѣсколько разъ видалъ его у Мейстера, и онъ всегда оказывалъ мнѣ дружескую ласку и даже уваженіе, должное отличному таланту, рѣшительному генію. Каждый разъ, поздоровавшись съ Мейстеромъ, онъ обращался ко мнѣ, говорилъ: "Здорово котъ!" щекоталъ легохонько за ушами, поглаживалъ спину мою, и такое обращеніе всегда ободряло меня блеснуть передъ свѣтомъ моими дарованіями.
   Но ныньче ожидало меня совсѣмъ другое.
   Вслѣдъ за нимъ вскочило въ комнату черное, мохнатое чудовище, Съ блестящими глазами, и бросилось прямо на меня. Какая-то невыразимая тоска овладѣла мною, и въ то же мгновеніе я былъ уже на столѣ Мейстера. Вопль ужаса и отчаянія вырвался изъ груди моей, когда чудовище съ ужаснѣйшимъ шумомъ и громомъ начало бросаться на столъ. Добрый Мейстеръ, страшась за меня, взялъ меня на колѣни и прикрылъ шлафрокомъ, "не безпокойтесь, любезнѣйшій Мейстеръ Абрагамъ, сказалъ тутъ молодой человѣкъ: мой пудель не враждуетъ съ кошками, -- просто, ему хочется играть. Спустите Мурра на полъ и вы увидите, они тотчасъ подружатся."
   Мейстеръ хотѣлъ въ самомъ дѣлѣ спустить меня на полъ, но я крѣпко уцѣпился за него, и жалобнымъ пискомъ убѣдилъ оставить меня подлѣ себя на стулѣ.
   Ободренный покровительствомъ Мейстера, поджавъ хвостъ, сѣлъ я на заднія лапки и принялъ гордый, величественный видъ, долженствовавшій поразить моего чернаго противника. Пудель усѣлся противъ меня на полу, и глядя мнѣ прямо въ глаза, привѣтствовалъ какими-то отрывистыми фразами, которыхъ я не могъ понять. Впрочемъ, не смотря на то, мало-по-малу боязнь моя прошла совершенно; успокоившись, я замѣтилъ въ его взорѣ необыкновенное добродушіе. Тутъ невольно началъ я обнаруживать мое довѣрчивое расположеніе тихимъ движеніемъ хвоста изъ стороны въ сторону, и пудель въ тоже мгновеніе завилялъ своимъ маленькимъ хвостомъ наипріятнѣйшимъ образомъ.
   Созвучіе нашихъ сердецъ было очевидно.-- "Какъ могли испугать тебя до такой степени необыкновенныя движенія незнакомца? говорилъ я самъ себѣ.-- Что же значили эти прыжки, этотъ лай, это бѣганье, этотъ вой, какъ не любовь, не восторгъ юноши, сильно взволнованнаго кипучей радостью жизни?-- Нѣтъ, эта черношерстная грудь не чужда добродѣтели: въ ней живетъ благородное пудельство!" -- Ободренный еще болѣе этимъ разсужденіемъ, я рѣшился сдѣлать первый шагъ къ тѣснѣйшему сближенію нашихъ душъ и сойти со стула Мейстера.
   Когда я приподнялся и потянулся, пудель вскочилъ и началъ прыгать по комнатѣ съ громкимъ лаемъ -- истинное выраженіе души прекрасной, полной жизни!-- Бояться было нечего; я спустился на полъ и осторожно тихимъ шагомъ приблизился къ новому Другу. Мы совершили актъ, который въ многозначительной символикѣ выражаетъ ближайшее сознаніе средственныхъ душъ, заключеніе союза, обусловливаемаго внутренней потребностію, и который дерзкій, близорукій человѣкъ обозначаетъ площаднымъ выраженіемъ: "обнюхиваться." -- Мой черный другъ обнаружилъ желаніе полакомиться куриными костями, оставшимися отъ моего обѣда -- я объяснилъ ему, сколько могъ, что свѣтское образованіе и учтивость повелѣваютъ мнѣ угощать его какъ гостя. Онъ жралъ съ удивительнѣйшимъ апетитомъ, между тѣмъ какъ я смотрѣлъ на него издали. Впрочемъ я сдѣлалъ очень хорошо, что заблаговременно припряталъ жареную рыбу подъ мою постель. Послѣ обѣда начались пріятнѣйшія игры, и тутъ-то наконецъ, слившись совершенно сердцами, мы обнялись, прижались крѣпко другъ къ другу, и перекувырнувшись нѣсколько разъ, поклялись въ вѣчной вѣрности и дружбѣ.
   Не знаю, что смѣшнаго въ этомъ соединеніи, въ этомъ живомъ, юношескомъ сближеніи двухъ доселѣ чуждыхъ существъ? но, къ крайней моей досадѣ, Мейстеръ и молодой человѣкъ помирали со смѣху, глядя на наши нѣжности.
   Это новое знакомство имѣло на меня чрезвычайно-сильное и глубокое вліяніе. И на солнцѣ и въ тѣни, и на крышѣ и подъ печкой, меня занимало одно чувство, одна мысль: пудель -- пудель -- пудель!-- Вотъ почему я проникъ въ самую сокровенную сущность пудельства, и это сознаніе родило глубокомысленнѣйшее сочиненіе, о которомъ я уже упоминалъ однажды, а именно: "Мысль и предчувствіе или Котъ и Собака." Я показалъ въ немъ, что языкъ, нравы и обычаи обѣихъ породъ обусловливаются необходимо особенностями ихъ сущности, и что обѣ суть ничто иное, какъ только различные лучи, отбрасываемые одной и той же призмой. Но особенное вниманіе обратилъ я на характеръ языка и доказалъ, что такъ-какъ языкъ вообще есть ни что иное, какъ символическое представленіе естественнаго начала въ звукахъ, и потому другой языкъ невозможенъ, то и кошачій и собачій, съ его пудельмкимъ видоизмѣненіемъ -- просто вѣтви одного и того же дерева, и что въ-слѣдствіе этого вдохновенные коты и пудели всегда могутъ понимать другъ друга. Въ подкрѣплленіе моего положенія, я привелъ множество примѣровъ изъ обоихъ языковъ, обращая вниманіе на сходство и единство корней: Вау -- вау -- Мяу -- мяу -- Вафъ, вафъ -- Анфау -- Корръ -- курръ -- Птси -- пшрци и т. д.
   Кончивъ книгу, я почувствовалъ непреодолимое желаніе изучить пудельскій языкъ въ самомъ дѣлѣ. Съ помощію новаго друга, Понто, я достигъ желанной цѣли, хотя и не безъ труда, потому-что для насъ, котовъ, языкъ этотъ дѣйствительно чрезвычайно-тяжелъ. Но геніи превозмогаютъ все; и именно эту-то геніальность и не признаетъ одинъ изъ человѣческихъ писателей, утверждая, что для того, чтобъ говорить на какомъ нибудь иностранномъ языкѣ, какъ на своемъ, соблюдая всѣ мелочныя особенности его, надобно непремѣнно быть немного глуповатымъ. Мейстеръ держался того же мнѣнія и допускалъ только ученое знаніе языка какъ противуположность болтанью, подъ которымъ разумѣлъ способность говорить на иностранныхъ языкахъ ни объ чемъ и ни почему. Но мало этого; онъ дошелъ до предположенія, что французская болтовня нашихъ придворныхъ дамъ и кавалеровъ просто -- родъ болѣзни, которая, какъ каталепсія, начинается всегда ужаснѣйшими припадками. Однажды я слышалъ даже, какъ онъ защищалъ это глупое предположеніе противъ княжескаго гофмаршала.
   "Сдѣлайте милость, ваше превосходительство, говорилъ онъ: обратите ваше вниманіе на самихъ себя. Не даровало ли вамъ Небо прекраснѣйшій, звучный органъ, -- и что жъ? когда овладѣетъ вами страсть французскаго, вы начинаете вдругъ шипѣть, лепетать, храпѣть и притомъ Искажаете ужаснѣйшимъ образомъ черты вашего, впрочемъ очень пріятнаго, лица; даже величественный станъ вашъ ломается странными конвульсіями. Не означаетъ ли все это, что въ эти мгновенія внутри васъ свирѣпствуетъ гибельный демонъ какой-то болѣзни?" -- Гофмаршалъ много смѣялся, и въ самомъ дѣлѣ какъ не смѣяться надъ нелѣпой гипотезой Мейстера Абрагама о болѣзни чужихъ языковъ.
   Одинъ очень-остроумный ученый совѣтуетъ въ какой-то книгѣ, для скорѣйшаго изученія иностраннаго языка, думать на немъ какъ можно болѣе. Совѣтъ прекрасенъ, по выполненіе его не совсѣмъ безопасно. Я въ самомъ дѣлѣ скоро пріучился думать по-пудельски; но углубился въ это пудельское мышленіе такъ сильно, что собственно языкознаніе притупилось, и я самъ не понималъ, что думалъ. Большую часть этихъ непонятыхъ думъ я перенесъ на бумагу, назвалъ: "Акантусовыми листами", и до сихъ поръ не понимая, удивляюсь необыкновенной глубинѣ ихъ.
   Я думаю, что и этого краткаго очерка исторіи моихъ юношескихъ мѣсяцевъ достаточно, чтобъ читатель могъ себѣ представить ясно, что я такое и какъ я дошелъ до этого.
   Но я никакъ не могу разстаться съ цвѣтущимъ временемъ моей замѣчательной жизни, не разсказавъ случая, который дѣлаетъ нѣкоторымъ образомъ переходъ въ годы болѣе зрѣлаго образованія. Кошечье юношество научится изъ этого разсказа, что нѣтъ розы безъ шиповъ и что самый высокопарный духъ встрѣчаетъ на пути своемъ не одно препятствіе, не одинъ камень преткновенія, объ который ранитъ свои лапы. А раны эти болятъ ужасно, нестерпимо!
   Я увѣренъ, любезнѣйшій читатель, что ты уже начиналъ завидовать моей счастливой юности, благотворной звѣздѣ, блестѣвшей надо мною.-- Рожденный въ нищетѣ отъ знатныхъ, но бѣдныхъ родителей, близкій къ позорной смерти, вдругъ переношусь я въ нѣдра роскоши, въ перуанскій рудникъ литературы!... Ничто не препятствуетъ моему образованію, ничто не противится моимъ наклонностямъ; исполинскими шагами иду я къ совершенству, которое возноситъ меня высоко надъ моей современностью. Но вотъ, вдругъ останавливаетъ меня таможенный приставъ и требуетъ пошлины, которой обложено все существующее подъ луною.
   Кто могъ бы подумать, что подъ узами сладчайшей, тѣснѣйшей дружбы, скрывались терны, которые должны были оцарапать, поранить меня до крови!
   Каждый, у кого, какъ у меня, бьется въ груди чувствительное сердце, пойметъ изъ сказаннаго объ моихъ отношеніяхъ къ пуделю Понто, какъ дорогъ онъ былъ для меня, и онъ-то долженъ былъ вызвать катастрофу, которая погубила бы меня непремѣнно, еслибъ духъ моего великаго предка не виталъ надо мною.... Да, любезнѣйшій читатель! у меня былъ предокъ, -- предокъ, безъ котораго отчасти я и не существовалъ бы -- великій, дивный предокъ, мужъ знатный, богатый, ученый, одаренный превосходнѣйшимъ сортомъ добродѣтели, удивительнѣйшимъ человѣколюбіемъ, необыкновеннымъ вкусомъ -- мужъ... но на первый случай довольно; въ послѣдствія я поговорю подробнѣе о великомъ, который былъ не кто иной, какъ знаменитый первый министръ Гинцъ фонъ Гинценфельдъ, сдѣлавшійся столь драгоцѣннымъ для всего міра подъ названіемъ "Кота въ сапожкахъ." {Герой повѣсти Тика, подѣ этимъ самымъ заглавіемъ. }
   Какъ сказано, въ я разскажу послѣдствіи поболѣе о благороднѣйшемъ изъ котовъ.
   И могло ли быть иначе? Могъ ли я, выучившись выражаться на пудельскомъ языкѣ легко и краснорѣчиво, не говорить съ моимъ другомъ Понто о томъ, что почиталъ величайшимъ въ жизни: о себѣ самомъ и о своихъ сочиненіяхъ? Такимъ образомъ я познакомилъ его съ моими необыкновенными дарованіями, съ моею геніальностію -- и тутъ, къ крайнему сожалѣнію, замѣтилъ я, что непреодолимая легкомысленность и даже нѣкоторое высокомѣріе, будутъ всегда препятствовать молодому Понто отличиться на поприщѣ искусствъ и наукъ. Вмѣсто того, чтобъ изумиться моимъ знаніямъ, онъ началъ увѣрять меня, что не можетъ понять, какъ могу я заниматься подобными вздорами; что въ отношеніи искусствъ онъ ограничивается скаканьемъ черезъ палку и вытаскиваніемъ шапки его господина изъ воды; чтожъ касается до наукъ, то знаетъ только, что онѣ портятъ желудокъ и уничтожаютъ аппетитъ.
   Во время-то одного изъ подобныхъ разговоровъ, тогда какъ я старался убѣдить моего юнаго, легкомысленнаго друга въ противномъ, свершилось ужаснѣйшее. Вдругъ, совсѣмъ неожиданно --
   (Макул. лис.) -- И что жъ, возразила совѣтница, какіе плоды вашей фантастической напряженности, вашей раздирающей сердце ироніи -- безпокойства, смуты и совершенный диссонансъ всѣхъ свѣтскихъ отношеній?
   -- О, дивенъ капельмейстеръ, владѣющій подобными диссонансами! воскликнулъ Крейслеръ смѣясь.
   -- Полноте, продолжала совѣтница: вы не отыграетесь горькою шуткой!-- Я не отстану отъ васъ, любезный Іоганнесъ!... Да, я буду называть васъ такъ, и, можетъ быть, смиренное имя Іоганнесъ вызоветъ наконецъ кроткое, нѣжное чувство, скрытое подъ маской сатира. И тогда!... Нѣтъ, вы никогда не увѣрите меня, что странная фамилія Крейслеръ -- не подложная, не замѣна другой.
   -- Сударыня! сказалъ Крейслеръ и мускулы лица его пришли въ престранное движеніе: скажите, что-жъ дурнаго въ моей честной фамиліи? Можетъ быть, у меня была и другая; но это такъ давно, что я могу сказать какъ подаватель совѣтовъ въ Тиковой Синей бородѣ: "Прежде у меня было прекраснѣйшее имя, но, по давности, я забылъ его почти совершенно, -- осталось только темное воспоминаніе."
   -- Подумайте, Іоганнесъ, воскликнула совѣтница, устремивъ на него свои проницательные взоры: подумайте хорошенько, вы вѣрно вспомните полузабытую фамилію.
   -- Никогда, возразилъ Крейслеръ: невозможно! Я полагаю даже, что темное воспоминаніе объ ней, какъ о жизненномъ паспортѣ, начинается съ пріятнаго времени, когда я еще не родился.-- Но любезнѣйшая г-жа Бенцонъ, сдѣлайте одолженіе, разсмотрите мою невинную фамилію съ настоящей точки, и вы увидите, что въ отношеніи очерка, колорита и физіономіи она прекрасна!-- Мало этого, выворотите се, вскройте грамматическо-анатомическимъ ложемъ -- и внутреннее содержаніе ея покажется вамъ еще прелестнѣе. Вы никакъ не можете произвести мою фамилію изъ слова курчавый (Kraus), ни принять, по тожеству слова волосочосъ (Haarkräusler), меня самого за какого нибудь звукочеса (Tonkräusler), потому-что тогда вы должны измѣнить орѳографію моей фамиліи. Какъ ни вертитесь, а никакъ не отвертитесь отъ слова Кругъ (Kreis), и дай Боже, чтобъ вамъ въ то же мгновеніе вспали на умъ дивные круги, въ которыхъ вращается все наше бытіе и изъ которыхъ, чтобы мы ни дѣлали, никакъ не можемъ вырваться. Въ этихъ-то кругахъ кружится и Крейслеръ и, не спорю, утомленный прыжками Битовой пляски, на которую осужденъ по-неволѣ, можетъ быть, онъ и ропщетъ иногда на невѣдомую силу, начертавшую эти круги, можетъ быть, онъ и рвется на свободу не по-силамъ желудка, и безъ того слабо-сложеннаго. А глубокая-та боль этого рвенія и есть иронія, на которую вы, добрая г-жа Бенцонъ нападаете такъ жестоко, забывая, что мощная мать родила сына, который вступаетъ въ жизнь повелительнымъ царемъ. Я говорю объ юморѣ, неимѣющемъ ничего общаго съ своей взбалмошной сведенной сестрой -- насмѣшкой!
   -- Именно этотъ-то юморъ, перебила его совѣтница, этотъ подкидышъ, своевольной, прихотливой фантазіи, безъ образа и безъ цвѣта, настоящаго значенія котораго вы, жестокосердые мужчины, и сами не знаете, именно этотъ-то юморъ и выдаете вы намъ за что-то великое, прекрасное, когда горькою насмѣшкою хотите уничтожить все, что для насъ мило и дорого.-- Знаете ли, Крейслеръ, что принцесса Гедвига и теперь еще не можетъ притти въ себя отъ вашего перваго появленія въ паркѣ? Отъ природы чрезвычайно раздражительная, она оскорбляется всякой шуткой, если замѣтитъ въ ней хотя малѣйшую насмѣшку надъ своею личностію, а вамъ, любезный Іоганнесъ, было угодно представиться ей совершенно-сумасшедшимъ, напугать до того, что она чуть не слегла въ постель. Это непростительно!--
   -- Такъ же, какъ и желаніе вашей принцессы запугать своей маленькой особой порядочнаго человѣка, случайно-встрѣтившагося съ ней въ паркѣ ея почтеннаго папеньки.
   -- Какъ бы то ни было, ваше странное появленіе въ нашемъ паркѣ могло имѣть дурныя послѣдствія. Если они предотвращены, если принцесса привыкаетъ мало-по-малу къ мысли увидѣть насъ снова, мы обязаны этимъ только моей Юліи. Она одна защищаетъ васъ, находя во всемъ, что вы дѣлали, говорили, только вспышку души сильно-раздраженной, огорченной. Коротко, она сравниваетъ васъ съ грустнымъ Жакомъ изъ прочтенной ею недавно Шекспировой комедіи: "Какъ вамъ угодно."
   -- О, добрая душа!-- воскликнулъ Крейслеръ, и слезы навернулись на глазахъ его.
   -- Кромѣ того, продолжала совѣтница, когда вы фантазировали и въ промежуткахъ пѣли и говорили, Юлія узнала въ васъ отличнаго музыканта и компониста. Она говоритъ, что, въ то же мгновеніе, ее проникъ какой-то особенный музыкальный духъ: какая-то невидимая сила заставила ее пѣть и играть, и на этотъ разъ и то и другое удалось ей такъ, какъ никогда не удавалось. Ей кажется невозможнымъ -- не видать болѣе этого страннаго человѣка, невозможнымъ, чтобъ онъ явился ей только, какъ чудный музыкальный призракъ. Принцесса же, напротивъ, утверждаетъ, съ свойственною ей горячностію, что второе появленіе сумасшедшаго привидѣнія умертвитъ ее непремѣнно. Такъ-какъ обѣ дѣвушки жили всегда душа въ душу и никогда не ссорились, то и можно сказать, что теперь повторяется одна изъ сценъ ихъ дѣтства, только на оборотъ. Юлія какъ-то непремѣнно хотѣла бросить въ огонь подареннаго ей полишинеля, но принцесса приняла его подъ свое покровительство и объявила своимъ любимцемъ.
   -- Прекрасно! воскликнулъ Крейслеръ, съ громкимъ смѣхомъ: пусть же принцесса бросаетъ меня въ огонь, какъ втораго Скарамуша, -- я надѣюсь на добрую Юлію.
   -- А я надѣюсь, что это воспоминаніе о полишинелѣ вы примете просто за юмористическую выходку и, согласно вашей теоріи, не истолкуете въ дурную сторону. Вы догадаетесь, что изъ разсказовъ дѣвушекъ о приключеніи въ паркѣ, я узнала васъ тотчасъ, что, и безъ желанія Юліи видѣть васъ опять, я точно такъ же разослала бы немедленно всѣхъ моихъ служителей по парку и Зигхартсвейлеру отыскивать человѣка, который, не смотря на короткость времени, сдѣлался для меня такъ дорогъ. Всѣ поиски ихъ были тщетны; я почитала васъ уже пропавшимъ; вообразите же, какъ я удивилась, когда ныньче вы взошли въ мою комнату. Юлія теперь у принцессы; какъ раздвоились бы онѣ чувствами, еслибъ узнали теперь, что вы здѣсь! Вѣдь вы, кажется, занимали мѣсто капельмейстера у великаго герцога -- но о томъ, что привело васъ сюда такъ неожиданно, вы разскажете въ другое время, когда захотите.
   Между тѣмъ какъ совѣтница говорила, Крейслеръ погрузился въ глубокую думу. Онъ сидѣлъ потупивъ глаза въ землю и водилъ пальцами по лбу, какъ человѣкъ, желающій что-то припомнить.
   -- Это преглупая исторія, нестоющая даже разсказа, сказалъ онъ, когда совѣтница замолчала. Но рѣчи, принятыя принцессой за бредъ сумасшедшаго, основаны на истинѣ. Въ то время какъ я имѣлъ несчастіе перепугать раздражительную крошку въ паркѣ, я дѣлалъ въ самомъ дѣлѣ визиты, былъ у великаго герцога, думалъ сдѣлать нѣсколько пріятнѣйшихъ, необыкновеннѣйшихъ визитовъ и здѣсь, въ Зигхартсвейлерѣ....
   -- О, Крейслеръ! воскликнула совѣтница улыбаясь (она никогда не смѣялась сильно и громко), вѣрно опять какія нибудь проказы! Если я не ошибаюсь, столица отсюда почти въ тридцати миляхъ.
   -- Правда, возразилъ Крейслеръ, но тутъ гуляешь по саду, разбитому въ такомъ огромномъ штилѣ, что самъ Менторъ разинулъ бы ротъ. Если вы не вѣрите, что я занимался визитами, по крайней мѣрѣ допустите же, что чувствительный капельмейстеръ, съ голосомъ въ горлѣ и въ груди, съ гитарою въ рукахъ, гуляя по благоухающимъ лѣсамъ, по зеленымъ лугамъ, по дикимъ, каменистымъ горамъ, подъ которыми шумятъ и пѣнятся потоки, что такой капельмейстеръ, впадая по временамъ, какъ солистъ въ хоры, звучавшіе вокругъ его, могъ очень легко, безъ всякаго намѣренія и желанія, забрести и въ отдѣльныя части этого сада. Такъ попалъ я и въ княжескій Зигхартсгофскій паркъ, который все-таки крошечная частичка огромнаго парка, раскинутаго природой. Но какъ бы то ни было, только тогда, когда вы выслали на меня, какъ на дикаго звѣря, стаю охотниковъ, только тогда пробудилось во мнѣ внутреннее убѣжденіе въ необходимости быть здѣсь -- въ необходимости, которая, еслибъ я и вздумалъ продолжать свое странствованіе, все-таки загнала бы меня сюда непремѣнно.-- Давича вы сказали, что знакомство со мною сдѣлалось для васъ драгоцѣнно -- могъ ли я тогда не вспомнить роковые дни смутъ и бѣдствій, въ которые свела насъ судьба?-- Вы встрѣтили меня колеблющагося, неспособнаго на что нибудь рѣшиться, распавшагося съ самимъ собою. Вы приняли меня какъ друга, и думая утѣшить, открыли передо мной чистое, безоблачное небо женской души; бранили, и въ то же время прощали мое бѣшеное своевольство, приписывая его безутѣшному отчаянію, въ которое повергли меня враждебныя обстоятельства. Вы вырвали меня изъ среды, которую я самъ почиталъ двусмысленной. Вашъ домъ сдѣлался для меня мирнымъ, свѣтлымъ убѣжищемъ, въ которомъ, уважая вашу безмолвную горесть, я позабывалъ о своей. Не зная моей болѣзни, вы врачевали ее своими чистыми, отрадными бесѣдами.-- Не грозныя событія, уничтожившія мое свѣтское положеніе, подѣйствовали на меня такъ сокрушительно. Давно желалъ я вырваться изъ отношеній, тяготившихъ, томившихъ меня; и могъ ли я сердиться на судьбу, свершившую то, чего я самъ такъ долго не могъ -- сдѣлать по недостатку силы и мужества. Нѣтъ! Когда я почувствовалъ себя свободнымъ, мною овладѣло невыразимое безпокойство, которое съ ранней юности такъ-часто раздвоивало меня съ самимъ собою. Это, не безпредѣльное страстное стремленіе, которое, какъ сказалъ знаменитый поэтъ, вышедшій изъ высшей жизни, безконечно, потому что никогда не удовлетворяется, ни заглушимо, ни обманываемо, но только неудовлетворимо; нѣтъ -- во мнѣ пробуждается часто какое-то дикое, бѣшеное желаніе чего-то, что я ищу безпрестанно внѣ себя, тогда какъ оно сокрыто внутри меня, какъ темная какая-то тайна, какъ смутное, загадочное сновидѣніе, о какомъ-то раѣ высочайшаго удовлетворенія, котораго даже самый сонъ не можетъ ни назвать, ни предчувствовать,-- и это-то предчувствіе терзаетъ меня муками тантала. Еще въ ребячествѣ это чувство овладѣвало мной иногда такъ внезапно, что, во время самой веселой игры, я оставлялъ вдругъ моихъ товарищей, убѣгалъ въ лѣсъ, на гору, бросался на землю и рыдалъ неутѣшно, тогда какъ за мгновеніе былъ рѣзвѣе, веселѣе всѣхъ. Въ послѣдствіи я научился преодолѣвать себя, но вы не можете себѣ представить, какъ ужасно мое состояніе, когда въ самомъ веселомъ кругу друзей, во время наслажденія какимъ нибудь изящнымъ предметомъ, даже когда мое самолюбіе подстрекнуто тѣмъ или другимъ образомъ, вдругъ покажется мнѣ все такъ ничтожнымъ, безцвѣтнымъ, мертвымъ, и я почувствую себя перенесеннымъ въ безутѣшную пустыню. Только одинъ ангелъ свѣта имѣетъ власть надъ этимъ злымъ демономъ. Это духъ звуковъ, возникающій иногда побѣдоносно въ груди моей; только предъ его мощнымъ голосомъ замолкаютъ всѣ боли земныхъ страданій.
   -- Я всегда думала, замѣтила совѣтница, что музыка дѣйствуетъ на васъ слишкомъ сильно и вредно. При выполненіи какого бы то ни было образцоваго произведенія, вы проникаетесь имъ такъ сильно, что блѣднѣете, "лаза наливаются слезами, грудь вздымается, слова замираютъ на устахъ; но бѣда, если кто нибудь вздумаетъ сказать хоть одно слово противъ компониста, вы осыпите его тотчасъ самыми колкими насмѣшками. Да, когда --
   -- О любезнѣйшая г-жа Бенцонъ! перебилъ онъ совѣтницу, принявъ опять прежній ироническій тонъ, это уже все прошло. Вы не повѣрите, какъ учтивъ и снисходителенъ сдѣлался я. Я могу бить тактъ съ величайшимъ добродушіемъ, даже спокойствіемъ и въ домъ-Жуанѣ и въ Армидѣ, я могу съ величайшею любезностью кивнуть головой первой пѣвицѣ, когда она въ самомъ блестящемъ кадансѣ галопируетъ по Лѣстницѣ звуковъ, я могу улыбнуться и значительно понюхать табаку, когда г. гофмаршалъ, послѣ Гайденовыхъ Временъ года, шепнетъ мнѣ: "C'était bien ennuyant, mon cher maître de Chapelle!" -- Могу даже выслушать преспокойно всѣ длинныя доказательства директора театра и камергеровъ, что Моцартъ и Бетговенъ ни чорта не смыслили въ пѣніи и что только Россини, Пучита и Богъ знаетъ еще кто, довели оперную музыку до nec plus ultra совершенства. Да, почтенѣйшая г-жа Бсицонъ, вы не повѣрите, какъ много я выигралъ моимъ капельмейстерствомъ...
   -- Перестаньте, воскликнула совѣтница съ небольшей досадой; по старой привычкѣ вашъ конекъ начинаетъ снова бить. Мнѣ сдается, это тутъ не обошлось безъ непріятностей, и оттого прошу васъ, скажите, что принудило васъ къ этому поспѣшному бѣгству изъ столицы; потому-что, какъ вы хотите, а ваше внезапное появленіе въ паркѣ все-таки очень похоже на бѣгство.
   -- Именно это безпокойство, о которомъ за минуту я разговорился, можетъ быть, болѣе чѣмъ нужно, овладѣло мною вдругъ сильнѣй, чѣмъ когда нибудь. Я не могъ оставаться долѣе., вы знаете, какъ я радовался моему капельмейстерству. По глупости, я думалъ, что это мѣсто, требуя безпрестанныхъ занятій моимъ любимымъ искусствомъ, укротитъ злаго демона въ груди моей.-- Но и изъ немногаго, что я сказалъ уже о моемъ образованіи, я думаю, вы уже догадались, какъ я обманулся. Избавьте же меня отъ подробнаго описанія, какъ пошлая игра священнымъ искусствомъ, въ которой меня принудили участвовать, глупости бездушныхъ музыкальныхъ фигляровъ, безсмысленныхъ дилеттанти и всего этого кукольнаго свѣта, довели меня до сознанія ужасной ничтожности моего положенія. Однимъ утромъ потребовали меня къ герцогу, чтобъ поговорить о празднествѣ, готовившемся къ слѣдующему дню. Директоръ театра, разумѣется, былъ тутъ и тотчасъ напалъ на меня безсмысленными распоряженіями, которымъ я долженъ былъ подчиниться. Всего болѣе онъ настаивалъ, чтобъ я написалъ музыку для пролога его собственнаго сочиненія. "Но такъ-какъ на этотъ разъ", говорилъ онъ князю, посматривая на меня съ насмѣшливой улыбкой, "дѣло не въ ученой германской музыкѣ, а въ дивномъ италіанскомъ пѣніи, то я самъ сочинилъ нѣсколько нѣжныхъ мелодій, которыя г. капельмейстеръ долженъ включить въ приличныя мѣста". Герцогъ не только согласился на все, но замѣтилъ еще мимоходомъ вообще, что онъ надѣется и ожидаетъ, что я разовью еще болѣе свои способности ревностнымъ изученіемъ новѣйшихъ итальянцевъ.-- Что могло быть ужаснѣе этого униженія!.... Я презиралъ самого себя! Всѣ эти пошлости казались мнѣ достойнымъ наказаніемъ за мое ребячество, за мое преступное снисхожденіе.-- Я оставилъ замокъ съ цѣлію никогда не возвращаться. Я хотѣлъ въ тотъ же вечеръ требовать отставки; но и эта рѣшимость не могла меня успокоить; я и безъ того былъ уже изгнанъ скрытымъ острацизмомъ. Подъѣхавъ къ городскимъ воротамъ, я взялъ гитару, которую захватилъ совсѣмъ съ другой цѣлью, отослалъ карету назадъ и побѣжалъ въ поле, на свободу, все далѣ и далѣ!.... Солнце уже садилось, чернѣе и шире ложились тѣни горъ и лѣсовъ. Мысль о возвращеніи въ столицу становилась часъ отъ часу нестерпимѣе. "Какая сила можетъ принудить меня къ возвращенію?" восклицалъ я громко. Я бѣжалъ по дорогѣ въ Зигхартсвейлеръ, и потому вспомнилъ о моемъ старомъ Мейстерѣ Абрагамѣ. За день передъ этимъ я получилъ отъ него письмо, въ которомъ, предчувствуя мое положеніе, онъ приглашалъ меня къ себѣ.
   -- Какъ! прервала его совѣтница, вы знаете этого чуднаго старика?
   -- Мейстеръ Абрагамъ, продолжалъ Крейслеръ, былъ задушевнымъ другомъ моего отца, моимъ учителемъ и отчасти воспитателемъ! Теперь, вы знаете, какимъ образомъ попалъ я въ паркъ добраго Князя Иринея, теперь вы убѣдились, что если нужно, то я въ состояніи разсказывать преспокойно, съ достаточною историческою точностію и такъ пріятію, что самому становится страшно. Вообще, какъ я сказалъ, повѣсть моего бѣгства изъ столицы такъ глупа, такъ пошла, что объ ней нельзя говорить безъ утомленія. Впрочемъ вы можете предложить ее, какъ противосудорожное средство, испуганной принцессѣ; пусть она подумаетъ, что честный германскій музыкантъ, только-что надѣвшій шелковые чулки и преважно развалившійся въ богатой каретѣ и въ то же мгновеніе обращенный въ бѣгство знаменитыми Россини, Пучита, Павези, Фіорованти и еще Бога знаетъ какими ини и ита, не могъ же представиться ей съ достодолжною паркетною ловкостью и любезностью. Скажите ей, что онъ надѣется на милостивое прощеніе! Теперь, вмѣсто поэтическаго Финала къ этому скучному разсказу, позвольте прибавить, что, раздираемый злобнымъ демономъ, я хотѣлъ уже бѣжать далѣе, какъ вдругъ сладостнѣйшее очарованіе остановило меня. Съ адскою радостію издѣвался уже онъ надъ сокровеннѣйшею тайною груди моей; но мощный духъ звуковъ зашевелилъ крылами и гармоническій шелестъ ихъ пробудилъ утѣшеніе, надежду, даже безконечное страстное стремленіе -- вѣчную любовь. Юлія запѣла! ...
   Крейслеръ остановился. Совѣтница съ напряженнымъ вниманіемъ ожидала, что будетъ далѣе; но замѣтивъ, что капельмейстеръ погрузился въ какую-то думу, она спросила его съ притворнымъ равнодушіемъ:
   -- Такъ вы находите, что пѣніе моей дочери въ самомъ дѣлѣ пріятно?
   Крейслеръ встрепенулся, хотѣлъ что-то сказать, но глубокій вздохъ подавилъ слова.
   -- Я очень рада этому, продолжала совѣтница. Любезный Іоганнесъ, ваши замѣчанія, совѣты, могутъ принести ей большую пользу, а что вы остаетесь у насъ, это уже дѣло рѣшеное.
   -- Сударыня, началъ Крейслеръ... но въ эту самую минуту дверь отворилась и Юлія взошла въ комнату. Увидавъ Крейслера, она улыбнулась и легкое: ахъ! сорвалось съ ея розовыхъ губокъ.
   Совѣтница встала, взяла Крейслераза руку, и подведши его къ Юліи, сказала:
   -- Ну вотъ странный -- --
   (Мур. продол.) -- молодой Понто бросился на лежавшую подлѣ меня рукопись, схватилъ ее зубами такъ быстро, что я не успѣлъ помѣшать, и выбѣжалъ вонъ съ быстротою молніи. Злобный смѣхъ, вырвавшійся изъ груди его, долженъ бы тогда же возбудить въ умѣ моемъ мысль, что не одно легкомысліе подстрекнуло его на такой дерзкой поступокъ, что тутъ было что-нибудь гораздо поважнѣе. Объясненіе не замедлило.
   Черезъ нѣсколько дней человѣкъ, у котораго жилъ молодой Понто, пришелъ къ Мейстеру. Послѣ я узналъ, что это былъ г. Лотаріо, занимавшій каѳедру Эстетики въ Зигхартсвейлерской гимназіи. Послѣ-обыкновенныхъ привѣтствій, профессоръ окинулъ глазами всю комнату, и увидавъ меня, сказалъ:
   -- Любезнѣйшій Мейстеръ, неугодно ли вамъ удалить этого проказника изъ комнаты.
   -- Для чего? спросилъ Мейстеръ. Кажется, прежде вы любили кошекъ и въ особенности моего смиреннаго, умнаго кота Мурра?
   -- Да, сказалъ профессоръ съ злобною усмѣшкою; не спорю, онъ очень мылъ и любезенъ. Но сдѣлайте одолженіе, удалите его: мнѣ надобно поговорить съ вами о такихъ вещахъ, которыхъ онъ никакъ не долженъ слышать.
   -- Кто? спросилъ Мейстеръ, посмотрѣвъ на профессора въ недоумѣніи.
   -- Вашъ котъ. Пожалуй-ста не спрашивайте и исполните мою просьбу.
   -- Странно однако-жъ, сказалъ Мейстеръ, отворяя дверь кабинета и приглашая меня убраться туда.
   Я повиновался; но въ тоже мгновеніе незамѣтно прокрался опять въ комнату и спрятался на нижней полкѣ шкафа съ книгами, откуда могъ все видѣть и слышать.
   -- Ну что же это за тайна, которой мой честный котъ никакъ не долженъ слышать? спросилъ Мейстеръ Абрагамъ, усѣвшись въ свои кресла противъ профессора.
   -- Прежде всего, началъ професоръ съ величайшею важностью, скажите, любезнѣйшій Мейстеръ, что вы думаете о предположеніи: что изъ всякаго ребенка, разумѣется здороваго, а впрочемъ каковы бы ни были его врожденныя умственныя способности, можно въ короткое время, и даже еще въ дѣтскихъ лѣтахъ, сдѣлать, при помощи особеннаго воспитанія, величайшаго ученаго или художника?
   -- Что это предположеніе глупо и безсмысленно, возразилъ Мейстеръ. Положимъ, ребенку, одаренному переимчивостью и хорошею памятью, можно еще вдолбить въ голову множество вещей въ систематическомъ порядкѣ; но и тутъ необходимо, чтобъ онъ былъ совершенно лишенъ природныхъ умственныхъ способностей, потому-что, въ противномъ случаѣ, внутреній лучшій духъ возстанетъ противъ этой процедуры. Да и кто же когда нибудь приметъ такого глупаго болвана, откормленнаго всѣми проглотимыми крохами наукъ, за ученаго или художника въ настоящемъ знаніи этого слова?
   -- Весь свѣтъ, воскликнулъ профессоръ съ жаромъ: цѣлый міръ!... О, это ужасно!
   -- Не сердитесь понапрасну, сказалъ Мейстеръ, улыбаясь: сколько мнѣ извѣстно до сихъ поръ, въ нашей доброй Германіи только и было одно произведеніе этого страннаго воспитанія. Весь міръ говорилъ объ этомъ довольно долго; но наконецъ пересталъ же, когда замѣтилъ, что оно не такъ удачно. Да и въ началѣ говорилъ только потому, что оно появилось тогда, какъ чудныя дѣти вошли въ моду, какъ ученыя собаки и обязьяны, показывавшія свое искусство за дешевую плату.
   -- И вы это говорите не шутя, Мейстеръ Абрагамъ? Послушайте, я повѣрилъ бы вамъ, если бы не зналъ вашу страсть мистифировать, если бы не зналъ, что вся ваша жизнь рядъ удивительнѣйшихъ опытовъ. Признайтесь, Мейстеръ, вы въ тайнѣ испытывали это предположеніе; вы хотѣли даже превзойти творца произведенія, о которомъ мы говорили. По окончаніи, вы хотѣли вывести вашего воспитанника и привести въ ужасъ и отчаяніе всѣхъ профессоровъ міра; вы хотѣли нанести рѣшительный ударъ прекрасному положенію: non ex qnovis ligno fit Mercurius!-- Коротко: quovis тутъ, а вмѣсто Меркурія -- котъ!
   -- Что вы говорите? воскликнулъ Мейстеръ съ громкимъ хохотомъ: котъ?
   -- Полноте же запираться! вы испытывали это отвлеченное воспитаніе надъ вашимъ любимцемъ, вы научили его читать, писать и многому другому, такъ что онъ ужъ и теперь мѣтитъ въ сочинители -- пишетъ даже стихи.
   -- Въ жизнь мою не слыхалъ ничего страннѣе! Я воспиталъ моего кота, преподавалъ ему различныя науки!... Скажите, что съ вами? не во снѣ ли вы все это видѣли? Увѣряю, что ничего не знаю объ образованіи моего кота, почитаю его даже невозможнымъ.
   -- Въ самомъ дѣлѣ, сказалъ профессоръ протяжно, вынулъ изъ кармана тетрадь, которую я тотчасъ призналъ за похищенную молодымъ Понто, и началъ читать.
   

Стремленіе къ высокому.

   Что движется теперь въ груди моей?
   Что трепетъ мнѣ мятежный возвѣщаетъ?
   Не геній ли, не онъ ли раздражаетъ
   На подвигъ духъ мой шпорою своей.
   
   И что за смыслъ сокрытъ въ моемъ волненьи?
   Куда теперь такъ рвется жизнь моя
   Въ томительномъ и сладостномъ стремленьи?
   Что сердце такъ забилось у меня?
   
   Мой духъ парить въ странѣ очарованья?
   Молчитъ языкъ, закованный съ цѣпяхъ!
   Дыханіемъ весны мнѣ вѣетъ упованье!
   
   Освобожденъ отъ тяжкаго страданья,
   Лежу теперь, мечтая, на цвѣтахъ....
   Лети жъ, мой духъ, на выспреннихъ крылахъ!
   
   Надѣюсь, что читатели отдадутъ должную справедливость этому образцовому сонету, вылившемуся изъ глубины моей груди, и удивятся еще болѣе, когда я скажу, что это была рѣшительно первая попытка въ этомъ родѣ. Но профессоръ, по злобѣ, прочелъ его совершенно безъ всякаго выраженія, такъ что я насилу узналъ свое собственное произведеніе. Въ бѣшенствѣ, которое очень часто овладѣваетъ молодыми поэтами, я былъ уже готовъ выскочить изъ своего убѣжища и изцарапать ему все лицо,; но благоразумная мысль, что мнѣ не устоять, если профессоръ и Мейстеръ соединятся и нападутъ на меня оба, остановила меня; однако жъ все-таки сердитое мяу вырвалось противъ воли изъ груди моей, и вѣрно открыло бы меня непремѣнно, еслибъ, по счастью, Мейстеръ Абрагамъ не захохоталъ опять громко. Этотъ хохотъ оскорбилъ меня еще болѣе, чѣмъ самая злонамѣренность профессора,
   -- Прекрасно! воскликнулъ Мейстеръ, для кота хоть куда! Но я все-таки не понимаю вашей шутки. Скажите лучше прямо, что все это значитъ?
   Пофессоръ, не отвѣчая Мейстеру, перевернулъ нѣсколько страницъ и продолжалъ читать:
   
   Съ жадностью любовь мечтаетъ,
   Дружба вся собой полна;
   Къ намъ любовь бѣжитъ сама
   Дружбу рѣдкій обрѣтаетъ.

-----

   Вотъ, въ томительномъ волненьи,
   Слышу стоны я вездѣ,
   Предвѣщаютъ ли мучьнье
   Или радость стоны мнѣ?
   На яву я, иль видѣнья
   Мнѣ мерещатся во снѣ?
   Чувство мнѣ не отвѣчаетъ
   Слово не дано ему.
   Да, на вышкѣ, въ погребу
   Съ жадностью любовь мечтаетъ.
   
   Но для ранъ есть изцѣленье,
   Ранъ, что сдѣлала любовь,
   И въ часы уединенья
   Мирно льется въ тѣлѣ кровь,
   Духъ и сердце отдыхаютъ.
   Дни часами убѣгаютъ,
   Убѣгаютъ какъ волна.
   Милый котикъ, берсгися!
   Къ печкѣ съ пуделемъ ложися.
   Дружба вся собой полна.
   Да, я знаю --
   
   -- Довольно! прервалъ тутъ Мейстеръ Абрагамъ профессора: вы наконецъ выводите меня изъ терпѣнія. Вамъ, или какому нибудь другому проказнику, вздумалось написать стихи въ кошачьемъ духѣ и выдать ихъ за произведеніе моего добраго Мурра, и вотъ вы мучите меня ими цѣлое утро. Впрочемъ шутка не дурна, и въ особенности понравилась бы Крейслеру, который не преминулъ бы потравить ею и васъ. Но довольно; скажите теперь, что все это значитъ?
   Профессоръ сложилъ рукопись, посмотрѣлъ пресерьёзно на Мейстера и сказалъ:
   За нѣсколько дней принесъ ко мнѣ эти листки мои пудель Понто, который, какъ вы знаете, находится въ дружескихъ сношеніяхъ съ вашимъ Мурромъ. Хотя онъ и несъ эту рукопись въ зубахъ, потому иго иначе носить не умѣетъ, но положилъ се на мои колѣна въ совершенной цѣлости, не помявъ даже и листочка, и притомъ далъ мнѣ знать довольно ясно, что взялъ ее у своего друга, Мурра. Когда я глянулъ на рукопись, меня тотчасъ поразила необыкновенная особенность почерка; когда же прочиталъ нѣсколько страницъ, самъ не знаю, какъ родилась во мнѣ странная мысль, что это непремѣнно груды Мурра. Сильно убѣждалъ меня разсудокъ, но сколько ни представлялъ мнѣ онъ, что эта мысль безумна, потому что коты не могутъ ни писать, ни сочинять стиховъ, я никакъ не могъ отвязаться отъ нея. Наконецъ я рѣшился наблюдать за вашимъ котомъ. Узнавъ отъ моего Понто, что Мурръ бываетъ очень часто на вашемъ чердакѣ, я взлѣзъ на свой, снялъ нѣсколько черепицъ, и вообразите же мое изумленіе, когда въ слуховое окно увидалъ, что въ уединенномъ углу Мурръ сидитъ на заднихъ лапкахъ передъ маленькимъ столикомъ, на которомъ красовались бумага и чернильница. По временамъ онъ потиралъ лапкою лобъ, почесывалъ затылокъ, поглаживалъ подбородокъ, обмакивалъ перо, принимался писать, останавливался, перечитывалъ написанное, мурчалъ (я это слышалъ очень хорошо, мурчалъ отъ удовольстія). Вокругъ него лежали разныя книги, которыя, судя по переплету, взяты изъ вашей библіотеки.
   -- Прошу покорно! воскликнулъ Мейстеръ: постойте же, я сейчасъ посмотрю, всѣ ли мои книги цѣлы?
   Тутъ онъ всталъ и подошелъ къ шкафу съ книгами. Увидавъ меня, онъ отскочилъ назадъ и началъ смотрѣть на меня въ изумленіи.
   -- Видители, Мейстеръ, сказалъ профессоръ: вы думаете, что плутъ сидитъ преспокойно въ кабинетѣ, а онъ закрался въ шкафъ съ книгами, чтобъ учиться, или, что еще вѣроятнѣе, чтобъ подслушивать. Теперь онъ слышалъ весь нашъ разговоръ, и потому можетъ принять свои мѣры.
   -- Послушай, Мурръ, сказалъ Мейстеръ, не спуская съ меня изумленныхъ взоровъ: еслибъ я только былъ увѣренъ, что ты, огрекшись отъ своей честной природы, въ самомъ дѣлѣ потѣешь надъ виршами, которыя читалъ мнѣ профессоръ, еслибъ я увѣрился, что, вмѣсто мышей, ты гоняешься за науками, я оборвалъ бы тебѣ уши или даже ...
   На меня напала ужасная тоска, я зажмурилъ глаза и притворился спящимъ.
   -- Но, нѣтъ,-- не можетъ быть! продолжалъ Мейстеръ: посмотрите, онъ спитъ преспокойно; въ добродушной мордѣ его не замѣтно и тѣни плутовства, въ которомъ вы его обвиняете. Мурръ! Мурръ
   Я отвѣтилъ тотчасъ обычнымъ: ррръ-ррръ, открылъ глаза, приподнялся и выгнулъ спину превосходнѣйшей дугой.
   Въ ярости бросилъ въ меня профессоръ рукописью, а я, съ врожденною мнѣ хитростію, притворился, будто принимаю это за шутку, и началъ прыгать и теребить тетрадь мою такъ, что листки полетѣли во всѣ стороны.
   -- Рѣшено, сказалъ Мейстеръ: ваши обвиненія несправедливы. Понто налгалъ вамъ! Посмотрите, какъ онъ теребитъ вашу рукопись: ну скажите, какой поэтъ поступилъ бы такъ жестоко съ своими произведеніями?
   -- Я предостерегъ васъ, Мейстеръ; теперь дѣлайте, что вамъ угодно, возразилъ профессоръ и оставилъ комнату.
   Я уже думалъ, что буря прошла, но какъ ошибся!-- Къ крайней досадѣ, Мейстеръ объявилъ себя противъ моего ученаго образованія; и хотя для виду не повѣрилъ словамъ профессора, однакожъ я замѣтилъ вскорѣ, что онъ слѣдитъ меня вездѣ. Къ довершенію несчастія, онъ началъ запирать шкафъ съ книгами и не позволялъ уже, какъ прежде, лежать на его столѣ между бумагами.
   Такимъ образомъ горе и страданія омрачили мою быстро-развивавшуюся юность. И что можетъ быть ужаснѣе для генія, какъ быть неузнаннымъ, осмѣяннымъ, встрѣчать однѣ препятствія тамъ, гдѣ ожидалъ ободренія, содѣйствія!-- Но чѣмъ сильнѣе давленіе, тѣмъ могущественнѣе сопротивленіе; чѣмъ туже натянутъ лукъ, тѣмъ сильнѣе выстрѣлъ. Меня лишили возможности читать, тѣмъ болѣе и свободнѣе работалъ мой собственный умъ и творилъ изъ самого себя.
   Оскорбленный, я проводилъ теперь большую часть дней и ночей въ погребахъ дома, гдѣ собиралось много котовъ всякаго возраста и состоянія.
   Отъ ума сильнаго, философическаго, никогда и нигдѣ не ускользнутъ сокровеннѣйшія отношенія жизни въ жизни; онъ видитъ какъ именно изъ жизни жизнь переходитъ въ мысль и дѣло. Такъ и здѣсь не ускользнули отъ меня отношенія большаго количества мышеловокъ къ кошкамъ и ихъ взаимныя дѣйствія другъ на друга. Какъ истинно-благородному коту, мнѣ стало больно, когда я замѣтилъ, что эти мертвыя машины, своими вѣчнооднообразными отправленіями, ужасно разслабляли всѣ дѣятельныя силы кошачьяго юношества. Я схватилъ перо и написалъ тотчасъ безсмертное твореніе: О мышеловкахъ и ихъ вліяніи на мышленіе и дѣятельность кошачества.-- Въ этой книгѣ, какъ въ зеркалѣ, показалъ я неопытнымъ юношамъ, какъ постыдно они унижаются, подавляя въ себѣ всякую силу, беззаботно, равнодушно допуская презрѣнныхъ мышей бѣгать за ветчиннымъ садомъ!-- Громовыми словами пробудилъ я ихъ отъ глубокаго усыпленія. Кромѣ пользы, которую должно принести это сочиненіе, я имѣлъ еще ту выгоду, что, занимаясь имъ, избавился отъ обязанности ловить мышей; да и по окончаніи, я думаю, ни кому не придетъ въ голову потребовать отъ меня, чтобъ я подалъ примѣръ требуемаго мною героизма собственною особой.
   Тугъ я заключаю мой первый жизненный періодъ; но прежде чѣмъ перейду къ собственно юношескимъ мѣсяцамъ, соприкасающимся возрасту возмужалости, не могу не сообщить любезнѣйшимъ читателямъ двухъ строфъ, которыхъ Мейстеръ не хотѣлъ дослушать. Вотъ онѣ:
   
   Да, я знаю, обоянью
   Воспротивиться нельзя
   Какъ въ противность ожиданью
   Звукъ любви услышу я.
   Упоенный глазъ взираетъ,
   Какъ прекрасная летаетъ
   По кустамъ, въ саду, одна.
   Вотъ раздался зовъ желанья,
   Мы стремимся на свиданье....
   Къ намъ любовь бѣжитъ сама.
   Это страстное томленье
   Можетъ насъ ума лишить;
   Но какъ долго въ обольщеньи
   Можетъ сердце наше быть.
   Дружбы сладостной желанье
   Пробудилося во мнѣ,
   И при Геспера сіяньи
   Рыщу, бѣгаю вездѣ;
   Жажда дружбы побуждаетъ
   Всюду лазить и блуждать,
   Чтобы друга отыскать.--
   Дружбу рѣдкій обрѣтаетъ.
   
   (Макул. лис.) -- -- въ этотъ вечеръ въ такомъ веселомъ расположеніи, какого давно уже въ немъ не замѣчали. И именно въ слѣдствіе того свершилось неслыханное. Вмѣсто того, чтобъ вскочить въ бѣшенствѣ, что въ подобныхъ случаяхъ обыкновенно дѣлывалось, онъ выслушалъ преспокойно и даже съ добродушною улыбкою, чрезвычайно длинное и скучное первое дѣйствіе ужаснѣйшей трагедіи, прочитанное, со всѣми авторскими претензіями, молодымъ, подававшимъ большія надежды лейтенантомъ, съ румяными щеками и прекраснозавитыми волосами. Мало этого: когда лейтенантъ, кончивъ чтеніе, спросилъ его мнѣніе, онъ началъ увѣрять войнапоэта, съ выраженіемъ внутренняго восторга на лицѣ, что въ вывѣскѣ или вступительномъ актѣ драгоцѣннаго блюда, предлагаемаго имъ жаднымъ эстетическимъ гастрономамъ, въ самомъ дѣлѣ много превосходнѣйшихъ мыслей, оригинальную геніальность которыхъ можно удовлетворительно доказать даже и тѣмъ, что на эти мысли попадали и поэты, признанные уже великими, какъ напр. Калдеронъ, Шекспиръ, изъ новѣйшихъ -- Шиллеръ. Лейтенантъ обнялъ его и открылъ за тайну, что ввечеру онъ намѣренъ осчастливить прекраснѣйшимъ изъ всѣхъ возможныхъ первыхъ актовъ, цѣлое общество прекраснѣйшихъ дѣвушекъ, между которыми будетъ даже одна графиня, которая читаетъ по-испански и пишетъ масляными красками. Выслушавъ увѣреніе, что его намѣреніе превосходно, лейтенантъ выбѣжалъ вонъ въ величайшемъ восторгѣ.
   -- Сегодня я рѣшительно не понимаю тебя, любезный Іоганнесъ, сказалъ маленькій тайный совѣтникъ. Откуда такое добродушіе? Какъ могъ ты слушать эту чушь такъ спокойно, такъ внимательно?-- Тоска и страхъ овладѣли мною, когда лейтенантъ напалъ на насъ такъ-неожиданно и запуталъ въ тенета своихъ безконечныхъ стиховъ! Я такъ и ждалъ, что ты вспылишь, какъ это всегда случается, даже и при меньшемъ поводѣ,-- не тутъ-то было! Ты сидишь преспокойно,-- на лицѣ видно даже удовольствіе, и наконецъ, когда я изнемогъ совершенно, фокусы -- игра въ гулючки съ моей Кіарой, и я рѣшился ѣхать вмѣстѣ съ нею въ Гёніонесмюль и жить тамъ работой органовъ. Но вотъ, въ одну ночь, въ которую она должна была разыгрывать роль невидимки въ послѣдній разъ, она не явилась, и я отослалъ любопытныхъ неудовлетворенными. Сердце билось болѣзненнымъ предчувствіемъ. Поутру я побѣжалъ въ Зигхарствейлеръ. Кіара вышла въ назначенное время. Ну, что же ты смотришь на меня такъ странно? Она пропала и никогда -- никогда не видалъ я ее болѣе!....
   Тутъ Мейстеръ вскочилъ съ своихъ креселъ и подошелъ къ окну. Глубокій вздохъ облегчилъ немного стѣсненную грудь. Крейслеръ почтилъ сильную грусть старика молчаніемъ.
   -- Ты не пойдешь теперь въ городъ, сказалъ старикъ, послѣ нѣкотораго молчанія: полночь -- въ паркѣ бродятъ злые двойника и другая безтѣлесная сволочь. Останься у меня. Безумно --
   (Мур. продолж.) -- еслибъ подобная непристойность случилась въ аудиторіи.-- Отъ напора высокихъ мыслей грудь моя стѣснилась, дыханіе занялось -- я не могу писать -- мнѣ надобно прогуляться.
   Я возвращаюсь опять къ письменному столику -- мнѣ лучше. Но то, чѣмъ полно сердце, такъ вотъ и рвется съ языка и съ пера поэта. Однажды Мейстеръ разсказывалъ, что въ какой-то старой книгѣ писано объ одномъ странномъ человѣкѣ, въ животѣ котораго бушевала особенная materia peceans, отдѣлявшаяся только черезъ концы пальцевъ. Онъ бралъ листъ бѣлой бумаги, собиралъ на нее всѣ отдѣленія этой злокачественной матеріи и называлъ ихъ стихотвореніями, вылившимися изъ его внутренности. Все это я принимаю за злую сатиру; но какъ бы то ни было, чувство, коренія,-- я не слыхалъ ничего, кромѣ аромата моей яблони, не слыхалъ даже и благоухающей, помады которой намазывается жестокій стиходѣй, хотя и не имѣетъ никакой надежды защитить свою голову отъ бури и невзгоды. Коротко, любезнѣйшій, ты одинъ былъ жертвеннымъ агнцемъ, подъ адскимъ трагическимъ ножомъ война-поэта, потому что въ то время, какъ я запрятался и съ руками и съ ногами въ дѣтскій шлафрокъ, Мейстеръ Абрагамъ испортилъ листа три или четыре прекраснѣйшей нотной бумаги, вырѣзывая разныя фантастическія фигуры. И онъ ускользнулъ отъ лейтенанта.
   Крейслеръ говорилъ правду. Мейстеръ умѣлъ дѣлать прекраснѣйшія прорѣзи, которыя съ перваго взгляда не представляли ничего особеннаго, но, поднесенныя къ стѣнѣ, образовывали на ней своей тѣнью удивительнѣйшія фигуры и группы. Мейстеръ вообще не любилъ чтенія въ обществѣ, и потому, только-что лейтенантъ началъ, онъ схватилъ нѣсколько листовъ нотной бумаги, случившейся на столѣ совѣтника, вынулъ изъ кармана маленькія ноженки и принялся за работу, которая спасла его отъ злоумышленности лейтенанта.
   -- Такъ воспоминаніе о дѣтствѣ сдѣлало тебя сегодня такимъ веселымъ, добродушнымъ? сказалъ тайный совѣтникъ: послушай же, любезный другъ! мнѣ всегда было ужасно-больно, какъ и всѣмъ, кто тебя любитъ и уважаетъ, совершенное невѣдѣніе о твоей протекшей жизни. До сихъ поръ ты уклонялся съ явной досадой отъ всякаго вопроса о твоемъ прошедшемъ, набрасывалъ на него съ намѣреніемъ покрывало, сквозь которое прорывались однакожъ картины, которыя, своей странностью, невольно подстрекали любопытство. Будь же откровененъ съ людьми, которыхъ ты не удостоилъ своей довѣренностью. Крейслеръ съ удивленіемъ посмотрѣлъ на совѣтника, какъ человѣкъ, только что пробудившійся отъ глубокаго сна и увидѣвши передъ собою совершенно-незнакомое лицо, и началъ съ величайшею важностію:
   -- 24 января лѣта тысяча семисотаго съ нѣсколькими годами, родилось въ самый полдень существо, съ лицемъ руками и ногами. Отецъ ѣлъ въ это самое время гороховый супъ и отъ радости вылилъ себѣ на подбородокъ цѣлую ложку. Родильница, хотя и не видала этого, однакожъ расхохоталась такъ громко, что отъ сотрясенія порвались всѣ струны лютни, на которой старый музыкантъ наигрывалъ новорожденному свой послѣдній менуэтъ, и онъ поклялся спальнымъ атласнымъ чепцомъ своей бабушки, что въ музыкальномъ отношеніи Гансъ-хазе (заяцъ) останется вѣчнымъ невѣждой. Но отецъ вытеръ тутъ подбородокъ на-чисто и сказалъ чрезвычайно величественно: "Пусть же его назовутъ Іоганнесомъ; но зайцемъ онъ никогда не будетъ. Музыкантъ --
   -- Сдѣлай одолженіе, прервалъ его тайный совѣтникъ, оставь свою проклятую иронію: Кто же требовалъ отъ тебя прагматической біографіи? Я просилъ тебя дать хотя нѣкоторое понятіе о твоей прежней жизни. Ты не можешь сердиться на любопытство, проистекающее изъ искренняго душевнаго расположенія. Какъ ты хочешь, а странность твоей психической формы заставляетъ невольно думать, что жизнь твоя была безпрерывнымъ сцѣпленіемъ самыхъ сказочныхъ происшествій.
   -- Какой вздоръ! сказалъ Крейслеръ съ глубокимъ вздохомъ: моя юность похожа на безплодную пустыню безъ зелени и цвѣтовъ, на пустыню, убивающую своимъ безутѣшнымъ однообразіемъ и умъ и душу.
   -- Неправда, замѣтилъ тайный совѣтникъ: мы уже знаемъ, что въ этой пустынѣ былъ маленькій садикъ, съ цвѣтущей яблоней, которая своимъ благоуханіемъ заглушала всѣ возможныя куренія.-- Полно, Іоганнесъ, высказывай-ка лучше свои воспоминанія, которыя, какъ ты самъ сказалъ, овладѣли сегодня всей душой твоей.
   -- Въ самомъ дѣлѣ, Крейслеръ, сказалъ Мейстеръ, доканчивая бороду вырѣзаннаго имъ капуцина: въ нынѣшнемъ, довольно порядочномъ расположеніи, ты ничего не можешь лучше сдѣлать, какъ открыть свое сердце, или душу, или, какъ тебѣ угодно назвать, твою внутреннюю сокровищницу. Ты ужъ проговорился, что выбѣжалъ въ дождь, противъ желанія дяди, что прислушивался суевѣрно къ предсказаніямъ замиравшаго грома; такъ разсказывай же, что было далѣе. Но смотри же, не лги: ты вѣдь помнишь, что находился подъ моимъ надзоромъ съ тѣхъ поръ, какъ на тебя надѣли первые пантолончики и вплели пучекъ въ волосы.
   Крейслеръ хотѣлъ что-то возразить, но Мейстеръ быстро обратился къ маленькому тайному совѣтнику и продолжалъ:
   -- Вы себѣ представить не можете, какъ сильно овладѣваетъ нашимъ Іоганнесомъ демонъ лжи, когда онъ, что впрочемъ случается очень рѣдко, разговорится о своемъ дѣтствѣ. Онъ готовъ увѣрять, что даже въ то время, когда дѣти лепечуть только "папа", "мама" и хватаютъ рученками огонь, онъ наблюдалъ уже за всѣмъ, и глубоко проникалъ въ человѣческое сердце.
   -- Мейстеръ! твое обвиненіе несправедливо, очень несправедливо! слазалъ Крейслеръ, улыбаясь: могу ли я превозноситься раннимъ развитіемъ умственныхъ способностей при тебѣ, какъ наглый хвастунъ?-- Но я спрошу тебя, совѣтникъ, скажи, неужели въ твоей памяти никогда не возникали свѣтлыя мгновенія дѣтства, которое многіе удивительно-умные люди называютъ просто прозябеніемъ, а его умственныя проявленія инстинктомъ, который у животныхъ все-таки выше. Что ни говори, а тутъ что-нибудь да не такъ!-- Первое наше пробужденіе къ ясному сознанію останется вѣчно неизслѣдимымъ!-- Но не возможно же, чтобъ оно было внѣзапно,-- мы умерли бы отъ испуга. Кто не испыталъ тоски первыхъ мгновеній послѣ пробужденія отъ глубокаго, безчувственнаго сна, когда съ возвращеніемъ чувствъ человѣкъ начинаетъ припоминать самою себя?-- Но чтобы не отбиться отъ матеріи, я думаю, что каждое сильное духовное впечатлѣніе въ дѣтскомъ возрастѣ, оставляетъ по себѣ сѣмячко, которое возрастаетъ вмѣстѣ съ развитіемъ умственныхъ способностей, и такимъ образомъ каждая радость, каждое горе утра дней нашихъ продолжаетъ жить, и въ насъ звучатъ еще сладостные, нѣжные голоса милыхъ пробуждавшихъ насъ отъ сна, голоса, которые тогда мы думали слышать въ сновидѣніи!-- Я знаю, на что мѣтитъ Мейстеръ. Просто, на повѣсть объ умершей теткѣ, которую ему непремѣнно хочется оспорить, въ досаду ему, я разскажу ее тебѣ, если ты только не будешь смѣяться надъ моей дѣтской чувствительностью.-- Что я говорилъ тебѣ объ гороховомъ супѣ и объ музыкантѣ --
   -- Ну вотъ, перебилъ его тайный совѣтникъ, ты начинаешь снова смѣяться надо мною, забывъ всякое приличіе.
   -- Совсѣмъ нѣтъ, продолжалъ Крейслеръ: я долженъ начать съ музыканта, потому-что онъ образуетъ самый естественный переходъ къ лютнѣ, звуки которой такъ сладко убаюкивали меня еще въ колыбели. Младшая сестра моей матери играла чудно на этомъ, теперь брошенномъ, инструментѣ. Люди солидные, умѣвшіе писать и считать, знавшіе и еще кое-что, проливали слезы при одномъ воспоминаніи объ игрѣ покойной дѣвицы Софьи; чтожъ удивительнаго, если я, ребенокъ еще, невладѣвшій собою, неумѣвшій выразить словомъ и рѣчью возникавшее сознаніе, впивалъ въ себя съ жадностью дивные звуки, которые она исторгала изъ глубины души своей.-- Музыкантъ же, игравшій на томъ же инструментѣ возлѣ моей колыбели, былъ учителемъ покойной. Его звали мосьё Туртель; маленькой ростомъ, съ довольно кривыми ножками, онъ всегда ходилъ въ бѣло-на пудренномъ парикѣ, съ широкимъ кошелькомъ назади. У него былъ еще красный плащъ.-- Я вхожу въ эти мелочи только для доказательства, какъ памятны мнѣ лица этого времени, и никто, ни самъ Мейстеръ Абрагамъ, не можетъ упрекнуть во лжи, если скажу, что еще ребенкомъ, лѣтъ двухъ или трехъ, я часто сиживалъ на колѣняхъ дѣвушки, кроткіе взоры которой проникали въ мою душу, что еще и теперь слышится мнѣ ея нѣжный голосъ, которымъ она со мной разговаривала, напѣвала мнѣ разныя пѣсни, что тогда я любилъ ее болѣе всѣхъ. А эта дѣвушка была моя добрая тетенька Софья, которую обыкновенно называли страннымъ уменьшительнымъ фюсхенъ. Однажды я плакалъ и кричалъ сильно, потому-что цѣлый день не видалъ моей доброй тетеньки Фюсхенъ. Наконецъ нянька внесла меня въ комнату, гдѣ тетенька Фюсхенъ лежала на постели; но старикъ, сидѣвшій возлѣ нея, вскочилъ тотчасъ съ своего мѣста и съ жестокою бранью вывелъ вонъ няньку, державшую меня на рукахъ. Вскорѣ затѣмъ меня одѣли, обвертѣли толстыми платками и перенесли въ другой домъ, гдѣ жили какіе-то люди, которые начали увѣрять меня, что и они также мои дяденьки и тетеньки, что тетенька Фюсхенъ больна, что еслибъ я остался у ней, то сдѣлался бы также боленъ. Черезъ нѣсколько недѣль меня принесли опять въ прежнее жилище. Я плакалъ, кричалъ, просился къ Фюсхенъ. Когда меня пустили въ ея комнату, я подбѣжалъ тотчасъ къ постели, на которой она лежала, отдернулъ занавѣски -- постель была пуста, и женщина, которая также называлась моей теткой, сказала мнѣ съ слезами на глазахъ: "Ты не найдешь ее, Іоганнесъ! она умерла, лежитъ въ землѣ." -- Я знаю очень хорошо, что не могъ понять смысла этихъ словъ 5 но еще и теперь, при воспоминаніи объ этомъ мгновеніи, меня ужасаетъ чувство, овладѣвшее тогда мною. Сама смерть вдавила меня въ свой ледяной панцырь; холодный трепетъ проникъ все существо мое и убилъ дѣтскую веселость. Что я тутъ дѣлалъ, можетъ быть, никогда не зналъ бы я, еслибъ мнѣ не разсказывали довольно-часто, что я тихохонько опустилъ занавѣсы, простоялъ съ минуту неподвижно и потомъ, какъ бы углубленный въ думу о томъ, что мнѣ сказали, сѣлъ на близстоявшую тростниковую скамеечку. Говорили еще, что эта тихая печаль, обыкновенно довольно-веселаго ребенка, была чрезвычайно трогательна, и что боялись даже дурныхъ послѣдствій для моего здоровья, потому-что нѣсколько недѣль я не смѣялся, не плакалъ, не игралъ, не обращалъ никакого вниманія на ласки окружавшихъ, даже не замѣчалъ ихъ.
   Въ это самое мгновеніе Мейстеръ Абрагамъ взялъ листокъ изрѣзанной бумаги, поднесъ его къ горящимъ свѣчамъ и на стѣнѣ отразился цѣлый хоръ фигуръ, игравшихъ на какихъ-то странныхъ инструментахъ.
   -- Вижу, вижу, что ты хочешь напомнить мнѣ, воскликнулъ Крейслеръ, увидавъ отраженіе на стѣнѣ: но и теперь утверждаю смѣло, что тогда напрасно называлъ ты меня безпокойнымъ, безмысленнымъ ребенкомъ, который своей дисгармонической глупостью готовъ былъ сбить съ тоня и такта цѣлый хоръ поющихъ затворницъ. Конечно я былъ препорядочный болванъ, когда ты повезъ меня за двадцать или за тридцать миль въ обитель, чтобъ послушать особаго рода музыку: но тѣмъ похвальнѣе, что, не смотря на то, давно забытое горе трехъ-лѣтняго ребенка возникло такъ сильно, и родило мечту, которая наполнила грудь мою сладостною, сердце раздирающею грустью.-- И могъ ли я не утверждать, не смотря на всѣ возраженія, что никто не могъ играть на дивной trompette marine, кромѣ моей давно-умершей тетушки Фюсхенъ?-- Зачѣмъ удерживалъ ты меня, когда я хотѣлъ броситься на хоры? я непремѣнно нашелъ бы ее тамъ, въ ея зеленомъ платьѣ съ розовыми бантами?
   Тутъ Крейслеръ устремилъ взоры на группу, отразившуюся на стѣнѣ, и продолжалъ растроганнымъ, дрожащимъ голосомъ:
   -- Тетушка Фюсхенъ стоитъ еще и теперь между затворницами; она взлѣзла на скамейку, чтобъ ловче играть на этомъ неловкомъ инструментѣ.
   -- Послушай, Іоганнесъ, сказалъ совѣтникъ, ставъ между имъ и отраженіемъ на стѣнѣ и положивъ обѣ руки на его плеча: лучше, еслибъ ты не предавался своимъ страннымъ грезамъ и не говорилъ объ инструментахъ, которые никогда не существовали. Я въ жизнь мою никогда не слыхивалъ
   
   О trompette marine!
   
   -- Извините, почтеннѣйшій, воскликнулъ Мейстеръ Абрагамъ смѣясь, и быстро швырнулъ подъ столъ весь хоръ затворницъ съ химерической тетушкой Фюсхенъ. Г. Капельмейстеръ и теперь, какъ и всегда, совсѣмъ не фантистъ, а очень смирный и разсудительный человѣкъ. И скажите, почемужъ покойная не могла по смерти промѣнять лютню на этотъ дивный инструментъ, который вы и теперь можете слышать въ нѣкоторыхъ мѣстахъ? И съ чего вы взяли, что trompette marine никогда не существовала? У васъ вѣдь есть "Музыкальный Лексиконъ" Коха, потрудитесь взглянуть въ него.
   Тайный совѣтникъ взялъ тотчасъ лексиконъ, отыскалъ trompette marine и прочелъ громко:
   "Этотъ древній и чрезвычайно-простой инструментъ, со смычкомъ, состоитъ изъ трехъ тоненькихъ дощечекъ, длиною въ семь футовъ, а шириной въ нижней части отъ шести до семи дюймовъ, въ верхней же менѣе двухъ" Дощечки эти склеены треугольникомъ, который, утоняя кверху, оканчивается углубленіемъ для колка. Одна изъ дощечекъ составляетъ деку, на которой дѣлается нѣсколько отверстій для прохожденія звуковъ и натягивается только одна, довольно-толстая струна. Инструментъ этотъ становять передъ собою нѣсколько наискось, упирая верхнею частью въ грудь. Пальцами лѣвой руки музыкантъ прижимаетъ струну въ разныхъ мѣстахъ слегка, почти такъ, какъ берется флажіолетъ на скрипкѣ, а правою водитъ по ней смычкомъ. Особенный звукъ этого инструмента, похожій на звукъ заглушенной трубы, зависитъ отъ особенной подставки, находящейся на нижней части деки. Подставка эта очень похожа на башмачокъ, спереди тоньше и ниже, а сзади нѣсколько толще и выше. На задней части ея лежитъ струна, которая, сотрясаясь отъ смычка, поднимаетъ и опускаетъ переднюю часть на деку, и такимъ образомъ производитъ звуки, подобные заглушенной трубѣ.
   -- Мейстеръ Абрагамъ! воскликнулъ тайный совѣтникъ съ сверкающими взорами: сдѣлайте мнѣ такой инструментъ, и я брошу мою скрипку, не трону эйфонъ, и изумлю дворъ и городъ дивными пѣснями trompette marine!
   -- Сдѣлаю, любезнѣйшій совѣтникѣ, и да одушевитъ васъ духъ тетушки Фюсхенъ въ зеленотафтяномъ платьѣ!
   Тайный совѣтникъ, въ восторгѣ, обнялъ Мейстера.
   -- Послушайте, сказалъ Крейслеръ съ досадой: вы еще безалабернѣе меня и притомъ немилосерды къ человѣку, котораго, какъ говорите, любите! Описаніемъ инструмента, потрясавшаго мою внутренность, вы вылили ушатъ холодной воды на мою пылающую голову -- будетъ съ васъ! не трогайте же моей тетки. Совѣтникъ, ты заставилъ меня разсказывать о моемъ дѣтствѣ, Мейстеръ вырѣзывалъ къ нему картинки, кажется, можно бы удовольствоваться этимъ прекраснымъ изданіемъ моихъ біографическихъ отрывковъ. Къ-чему тутъ еще Коха; когда ты началъ читать статью trompette marine, мнѣ вспалъ на умъ его словарный товарищъ Герберъ, и я вообразилъ себя трупомъ, лежащимъ на столѣ, готовымъ къ біографическому вскрытію. Въ проспектѣ можно бы сказать: "ни чуть не удивительно, что въ тысячахъ жилъ и жилокъ этого молодаго человѣка течетъ чисто-музыкальная кровь; то же самое замѣчалось у большей части его родственниковъ, которые потому-то и были его кровными родственниками." Я хочу сказать, что большая часть моихъ дядей и тетокъ, которыхъ, какъ извѣстно Мейстеру, было не мало, любили музыку, и играли на инструментахъ, и тогда уже рѣдкихъ, а теперь почти совершенно-забытыхъ.-- Отъ этого воспоминаніе о чудныхъ концертахъ, слышанныхъ мною до одиннадцатаго или двѣнадцатаго года, кажется маѣ рѣшительно какимъ-то сновидѣніемъ; оттого, можетъ, быть и самый музыкальный талантъ мой, съ перваго развитія, принялъ особенное направленіе, проявляющееся такъ сильно въ моей инструментовкѣ, которую отвергаютъ, называя слишкомъ фантастическою. Послушай, совѣтникъ: если, слушая игру Viole d'amour, ты удержишься отъ слезъ, то ты будешь обязанъ этимъ крѣпкому твоему сложенію; что касается до меня, я плакалъ, рыдалъ, слушая кавалера Эссера. Но прежде, когда на ней игрывалъ высокій, преважный мужчина, и который доводился мнѣ также дядей, она поражала меня еще сильнѣе. Не менѣе нравилась мнѣ игра другаго родственника на віолѣ Гамбы, хотя дядя, который меня воспитывалъ или, лучше, не воспитывалъ, самъ играя злодѣйски на клавессинѣ, и говаривалъ про него довольно справедливо, что онъ не имѣетъ такта. И въ самомъ дѣлѣ, бѣднякъ увлекся какъ-то однажды музыкой Сарабанды и протанцовалъ менуэтъ la Pompadour, за что и заслужилъ общее презрѣніе родственниковъ. Многое могъ бы я разсказать о музыкальныхъ занятіяхъ моего семейства, занятіяхъ, отчасти единственныхъ въ своемъ родѣ, но вы будете смѣяться, а выставлять на смѣхъ своихъ родственниковъ запрещаетъ мнѣ respectais parentatis.
   -- Іоганнесъ, сказалъ тайный совѣтникъ: ты не разсердишься, если я коснусь струны, можетъ, быть.для тебя непріятной.-- Ты все говоришь о дядяхъ, о теткахъ и ни слова объ отцѣ, объ матери!--
   -- Другъ! возразилъ Крейслеръ съ сильнымъ чувствомъ: именно сегодня думалъ я -- но ни слова о воспоминаніяхъ, мечтахъ, ни слова о мгновеніи, которое сегодня пробудило все перечувствованное, но непонятое горе моего дѣтства. Въ душѣ моей воцарилось спокойствіе, похожее на глубокое безмолвіе лѣса послѣ бури.-- Да, Мейстеръ, ты правъ! я стоялъ подъ яблоней и прислушивался къ пророчественному голосу замирающаго грома. Вы можете себѣ представить, какъ сильно было онѣмѣніе, въ которое года на два повергла меня смерть тетеньки Фюсхенъ, если я скажу, что смерть матери, уснувшей навсегда, въ теченіе этого же времени не произвела на меня никакого особеннаго впечатлѣнія. Почему же отецъ отдалъ, или долженъ былъ отдать меня брату моей матери, говорить не для чего; потому что развязку этой загадки ты можешь найти въ любомъ старомъ семейномъ романѣ, во всякой комедіи Иффланда. Довольно, если я скажу тебѣ, что я провелъ все мое дѣтство и большую часть юношества, въ безутѣшномъ однообразіи, потому-что у меня не было родителей. Даже дурной отецъ лучше всякаго хорошаго воспитателя, и меня всегда морозъ подираетъ по кожѣ, когда родители съ равнодушіемъ отдаютъ дѣтей въ то или другое учебное заведеніе.
   Что касается до воспитанія, то никто не имѣетъ права удивляться, что я не воспитанъ, потому-что дядя совсѣмъ не воспитывалъ меня, предоставивъ на произволъ учителей, которые ходили на домъ. Въ школу же меня не пускали, не позволяли даже знакомиться съ дѣтьми моихъ лѣтъ, опасаясь, что я нарушу тѣмъ безмолвіе гроба, въ которомъ холостой дядя жилъ съ старымъ угрюмымъ служителемъ. Мнѣ памятны только три случая, въ которыхъ, почти до глупости равнодушный и спокойный дядя, показалъ, что занимается моимъ воспитаніемъ, попотчивавъ меня тремя своеручными пощочинами.-- Такъ-какъ я теперь расположенъ болтать, то и могъ бы, любезнѣйшій совѣтникъ, угостить тебя романтическою повѣстью о всѣхъ трехъ пощечинахъ; но ограничиваюсь средней, зная, что для тебя всего интереснѣе мое музыкальное ученіе, что тебѣ будетъ пріятно узнать, какъ я приступилъ къ моему первому музыкальному сочиненію.-- У дяди была порядочная библіотека, которой я могъ пользоваться неограниченно. Мнѣ попалась "Исповѣдь" Руссо въ нѣмецкомъ переводѣ. Я пожиралъ эту книгу, написанную совсѣмъ не для двѣнадцатилѣтняго ребенка; одно мѣсто поразило меня въ особенности и заставило забыть все, что бы могло повредить моей нравственности. Это былъ разсказъ, какъ Руссо, еще ребенокъ, безъ всякаго понятія о гармоніи, о контрапунктѣ, вдохновенный музыкальнымъ духомъ, рѣшился написать оперу; какъ онъ опустилъ занавѣски, какъ бросился на постель, чтобъ предаться вполнѣ воображенію, и какъ, наконецъ, сформировалось его произведеніе, подобно чудному сновидѣнію!-- Дни и ночи думалъ я объ этомъ дивномъ мгновеніи, блаженномъ для ребенка Руссо!-- Часто казалось мнѣ, что и я могу достигнуть такого же блаженства, что стоитъ только рѣшиться, потому что музыкальный духъ, жившій во мнѣ, такъ же силенъ. Однажды, въ ненастный осенній вечеръ, противъ обыкновенія, дядя отправился куда-то въ гости. Я опустилъ тотчасъ занавѣски и бросился на его постель, чтобъ, подобно Руссо, сочинить въ умѣ цѣлую оперу. Но не смотря на превосходство приступа, на всѣ старанія приманить вдохновеніе, оно упрямилось, не приходило. Вмѣсто всѣхъ чудныхъ мыслей, въ ушахъ звучала безпрестанно преглупая старинная пѣсня: "Я люблю одну Исмену, Исмена одного меня." Теперь начинается величественный хоръ жрецовъ! восклицалъ я, желая заглушить проклятую: напрасно!-- "Я люблю одну Исмену" не замолкало ни на мгновеніе; звучало, звучало,-- и наконецъ погрузило меня въ глубокій сонъ. Меня пробудили громкіе голоса, въ носъ и въ ротъ лѣзло что-то ѣдкое и захватывало дыханіе.-- Комната была полна дыма, въ облакахъ его стоялъ дядя и топталъ остатки занавѣски отъ шкафа съ платьемъ.-- "Воды, воды!" кричалъ онъ до тѣхъ поръ, пока старый слуга не прибѣжалъ съ ней и не потушилъ пожара.-- Дымъ выбирался медленно въ отворенное окно.-- "Да гдѣ же этотъ негодяй?" спрашивалъ дядя, осматривая комнату со свѣчей.-- Я смѣкнулъ, кого называлъ онъ негодяемъ -- и затаилъ дыханіе. Наконецъ онъ подошелъ къ кровати и яростнымъ: "Домой, зажигатель!" поднялъ меня на ноги въ одно мгновеніе. На всѣ разспросы его я отвѣчалъ только, что хотѣлъ, какъ Руссо, сочинить оперу въ постели, и что совсѣмъ не знаю, какимъ образомъ загорѣлись занавѣски.-- "Руссо? сочинить? оперу? дуракъ!" пролепеталъ дядя, задыхаясь отъ бѣшенства, и влѣпилъ жестокую оплеуху, по хронологическому порядку вторую. Я окаменѣлъ отъ испуга, и въ то же мгновеніе, какъ отголосокъ пощочины, въ ушахъ зазвучало очень явственно: "Я люблю одну Исмену" и т. д. Съ этого времени я получилъ сильное отвращеніе какъ отъ этой пѣснѣ, такъ и вообще къ музыкальному вдохновенію.
   -- Но какимъ же образомъ загорѣлись занавѣски? спросилъ тайный совѣтникъ.
   -- А вотъ этого-то я и до сихъ поръ не знаю, продолжалъ Крейслеръ: вмѣстѣ съ ними погибли прекрасный шлафрокъ и три или четыре чудесно-взбитые тупея, которыми дядя пополнялъ общность своей прически. Мнѣ даже всегда казалось, что я получилъ пощочину не за поджогъ, а за сочиненіе. По какой-то особенной странности дядя только и взыскивалъ съ меня за музыку, хотя учитель, обманутый моимъ временнымъ отвращеніемъ и объявилъ, что я рѣшительно лишенъ музыкальныхъ способностей. Судя по выговорамъ, которые онъ иногда мнѣ дѣлывалъ за то, что музыка идетъ плохо, надобно было предположить, что онъ придетъ въ восторгъ, когда, года черезъ два, мои музыкальныя способности развились съ необыкновенной силой -- не тутъ-то было. Онъ только-что слегка улыбался, видя, что я вскорѣ сталъ играть довольно-хорошо на нѣсколькихъ инструментахъ, а иногда даже и сочинялъ піески, нравившіяся знатокамъ и артистамъ. Когда меня осыпали похвалами, онъ замѣчалъ только: "Да, мой племянникъ не совсѣмъ глупъ!"
   -- Послѣ этого я не понимаю, сказалъ совѣтникъ, почему же онъ не далъ полной свободы твоей наклонности, а напротивъ, принудилъ вступить на другое поприще? Сколько мнѣ извѣстно, ты попалъ въ капельмейстеры очень недавно.
   -- И не надолго, воскликнулъ Мейстеръ Абрагамъ, смѣясь, и отразилъ на стѣнѣ чудную фигурку маленькаго, престранно-сложеннаго человѣчка.-- Но я долженъ наконецъ вступиться за честнаго дядю, котораго дурные племянники называли дядей О-Be! потому что онъ подписывался: Отфридъ Венцель. Да, я долженъ за него вступиться и убѣдить весь міръ, что если капельмейстеру Іоганнессу Крейслеру вздумалось сдѣлатся легаціонсъ-ратомъ и мучить себя занятіями, совершенно противурѣчившими его внутренней природѣ, то въ этомъ совсѣмъ не виноватъ дядя О-Be!
   -- Полно, сказалъ Крейслеръ: сними дядю со стѣны; пусть онъ и въ самомъ дѣлѣ былъ смѣшонъ, но нынче я совсѣмъ не расположенъ смѣяться надъ человѣкомъ, который давно покоится въ могилѣ.
   -- Ты нынче въ какой-то необыкновенно-чувствительной пассіи, возразилъ Мейстеръ.
   -- Ты будешь жалѣть, продолжалъ Крейслеръ, обращаясь къ совѣтнику, что заставилъ меня разсказывать. Ты вѣрно ожидалъ необычайнаго, чудеснаго, а я потчую тебя самымъ обыкновеннымъ, повторяющимся тысячи разъ въ жизни. Не принужденіе, не прихоти судьбы, а просто, самое обыкновенное теченіе вещей завлекло меня невольно туда, куда я совсѣмъ не желалъ. Я думаю, ты нерѣдко замѣчалъ, что въ каждомъ семействѣ бываетъ человѣкъ, который, по умственнымъ способностямъ или по счастливому стеченію обстоятельствъ, становится выше всѣхъ, и что всѣ родственники взираютъ на него съ какимъ-то подобострастіемъ, каждое слово его почитаютъ закономъ?-- Таковъ былъ младшій братъ моего дяди. Свергнувъ съ себя вериги музыкальнаго духа, царившаго въ нашемъ семействѣ, онъ служилъ въ столицѣ тайнымъ легаціонсъ-ратомъ и игралъ довольно важную ролю при особѣ князя. Возвышеніе его поразило все семейство почтительнымъ изумленіемъ, возраставшимъ безпрестанно. Имя легаціонсъ-рата произносилось всегда съ необыкновенною торжественностію, и когда бывало скажутъ: "Г. тайный легаціонсъ-ратъ писалъ или говорилъ вотъ-что" -- все внимаетъ въ подобострастномъ безмолвіи. Привыкши съ самаго дѣтства почитать столичнаго дядю мужемъ, достигшимъ высшей цѣли человѣческаго стремленія, мудрено ли, что я почелъ обязаностью идти по стопамъ его. Портретъ великаго висѣлъ въ парадной комнатѣ, и я ничего такъ не желалъ, какъ имѣть такую же прическу, такое же платье, какъ у дяди на портретѣ. Воспитатель мой исполнилъ это желаніе, и вообразите, какъ я былъ красивъ по десятому году съ огромнымъ тупеемъ, съ маленькимъ круглымъ кошелькомъ на затылкѣ, въ чижиково-зеленомъ кафтанѣ въ узенькимъ серебрянымъ шитьемъ, въ толковыхъ чулкахъ, и съ маленькою шпагой на боку. Это дѣтское уваженіе возрастало съ лѣтами; чтобъ пріохотить меня къ занятію самой сухой изъ наукъ, довольно было сказать, что изученіе ея необходимо для того, чтобъ со временемъ, подобно дядѣ, сдѣлаться легаціонсъ-ратомъ. Тогда мнѣ и въ умъ не приходило, чтобъ искусство, жившее въ груди моей, могло быть моимъ настоящимъ, истиннымъ призваніемъ, и тѣмъ болѣе, что окружавшіе меня судили всегда о музыкѣ, о живописи, о поэзіи, какъ о вещахъ, годныхъ только для увеселенія въ часы свободные отъ занятій. Быстрота, съ которой, благодаря пріобрѣтеннымъ знаніямъ и покровительству дяди, пользовавшагося въ столицѣ большимъ вліяніемъ, подвигался я на поприщѣ, почти добровольно-избранномъ, не позволяла мнѣ оглянуться назадъ и замѣтить ложность взятаго направленія. Цѣль была достигнута, возвратъ казался невозможнымъ. По пришло время, и искусство отмстило за себя. Мысль о томъ, что я убилъ почти полжизни, овладѣла мною съ неукротимою тоской. Я увидалъ себя въ цѣпяхъ, которыхъ, какъ мнѣ казалось, ничто не могло разорвать.
   -- Такъ благословляй же катастрофу, разорвавшую ихъ! воскликнулъ тайный совѣтникъ.
   -- Нѣтъ, возразилъ Крейслеръ: слишкомъ поздно пришло это освобожденіе. Со мною случилось то же, что съ узникомъ, который такъ долго сидѣлъ въ темницѣ, что совершенно отвыкъ отъ шума свѣта, отъ лучей дня, что не могъ уже наслаждаться золотой свободой и желалъ опять въ темницу.
   -- Вотъ одна изъ странныхъ идей, которыми ты мучишь себя и другихъ! перебилъ его Мейстеръ Абрагамъ.-- Полно, любезный Іоганнесъ, судьба не была къ тебѣ враждебна. Ты самъ виноватъ, если никогда не могъ бѣжать прямо, а всегда сворачивалъ то вправо, то влѣво, съ настоящей дороги. Но что касается до твоего ребячества, ты справедливъ, твоя звѣзда --

КОНЕЦЪ ПЕРВОЙ ЧАСТИ.

   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru