Годвин Уильям
Калеб Виллиамс. Часть четвертая

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Adventures of Caleb Williams.
    Перевод С. Г. (1838).

   

КАЛЕБЪ ВИЛЛИАМСЪ

СОЧИНЕНІЕ В. ГОДВИНА.

Amielst the woods the leopard knows his kind;
The tyger preys not on the tyger brood;
Man only is the common foe of man.

Въ лѣсахъ, барсъ знаетъ барса; тигръ не
отнимаетъ пищи у тигра: только человѣкъ
непрестанно враждуетъ съ человѣкомъ.

Перев. съ Англійскаго С. Г.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ.

САНКТПЕТЕРБУРГЪ,
въ типографіи Александра Смирдина.
1838.

ПЕЧАТАТЬ ПОЗВОЛЯЕТСЯ

   съ тѣмъ, чтобы по отпечатаніи представлено было въ Ценсурный Комитетъ узаконенное число экземпляровъ. С. Петербургъ, Іюня 1-го дня 1837 года.

Ценсоръ А. Никитенко.

   

Глава I.

   При проходѣ чрезъ лѣсъ я принялъ себѣ правиломъ слѣдовать непрестанно по направленію, противоположному той сторонѣ, въ которой находилась моя прежняя тюрьма. Почти чрезъ два часа пути я достигъ границъ этого лѣснаго кантона, и прибылъ въ обработанную часть той страны. Я сѣлъ на берегу ручья, и, вынувъ изъ кармана кусокъ хлѣба, отдохнулъ нѣсколько и подкрѣпилъ себя пищею. Въ этомъ мѣстѣ я пробылъ нѣсколько минутъ для размышленія, куда итти, и нашелъ въ себѣ, какъ и прежде, почти въ подобномъ положеніи, желаніе итти въ столицу, которая, сверхъ другихъ выгодъ, представляла мнѣ вѣрнѣйшее средство къ укрытію, нежели всякое другое мѣсто. Размышляя объ этомъ, я увидѣлъ двухъ крестьянъ, идущихъ въ нѣкоторомъ отъ меня разстояніи; я спросилъ у нихъ о дорогѣ въ Лондонъ. Изъ ихъ объясненій я понялъ, что самая короткая дорога была чрезъ лѣсъ, и потому долженъ былъ приблизиться гораздо болѣе, нежели сколько позволяло мнѣ мое положеніе, къ главному городу Графства. Я не счелъ этого обстоятельства очень важнымъ. Переодѣванье мое казалось мнѣ достаточнымъ предохранительнымъ средствомъ противъ минутной опасности; вслѣдствіе этого, вмѣсто того, чтобъ итти прямою дорогою, я пошелъ но тропинкѣ, которая вела къ назначенному мѣсту.
   Нѣкоторыя обстоятельства этого дня заслуживаютъ быть описанными. Въ то время, какъ я шелъ большой дорогой, по которой мнѣ должно было пройти нѣсколько миль, я замѣтилъ карету, ѣхавшую мнѣ навстрѣчу. Я подумалъ, пройти ли мнѣ ее, не говоря ничего, или сдѣлать опытъ въ своемъ новомъ ремеслѣ, голосомъ или жестомъ. Но моя нерѣшимость тотчасъ прошла, когда я узналъ карету Г. Фалкленда. Эта нечаянная встрѣча поразила меня ужасомъ, хотя, размысливъ нѣсколько хладнокровнѣе, трудно было видѣть въ ней большую опасность. Я скрылся за плетнемъ, стоявшимъ подлѣ дороги, пока карета совершенно проѣхала. Впечатлѣніе, произведенное на меня этимъ случаемъ, было столь сильно, что я не осмѣлился разсматривать -- находился въ каретѣ, или нѣтъ, страшный врагъ моего спокойствія? Я увѣрялъ себя, что онъ дѣйствительно былъ въ ней. Глаза мои слѣдовали за каретою, и я вскричалъ: "Вотъ какъ пышность и удобства жизни сопутствуютъ преступленію, бѣдность и нищета составляютъ удѣлъ невинности." Я бы не правъ былъ, воображая, что этотъ случай имѣлъ для меня въ моемъ тогдашнемъ состояніи особенную важность. Я разсказываю это обстоятельство только для того, чтобъ показать, какъ самыя малости дѣлаютъ для несчастныхъ чашу ихъ бѣдствія еще болѣе горькою. Между тѣмъ, эта мысль заняла меня только на короткое время. Несчастія мои научили меня не слишкомъ предаваться печальному удовольствію, какое находитъ человѣкъ въ жалобахъ. Когда умъ мой успокоился, я началъ размышлять о случившейся встрѣчѣ и разсматривать, могъ ли этотъ случай имѣть какое нибудь отношеніе ко мнѣ. Но сколько я ни думалъ объ немъ, не могъ открытъ ничего, что могло бы подать поводъ къ малѣйшей догадкѣ.
   Ночь наступила, и я вошелъ въ хижину, находившуюся на краю деревни. Сѣвши въ углу, я попросилъ себѣ нѣсколько хлѣба и сыра. Между тѣмъ, какъ я сидѣлъ за этимъ бѣднымъ ужиномъ, вошли три или четыре крестьянина, также чтобы покушать послѣ дневныхъ трудовъ. Идея о неравенствѣ состояній есть во всѣхъ классахъ общества; и какъ моя наружность была гораздо бѣднѣе ихъ, то я счелъ за лучшее уступить мѣсто этому кабачному дворянству и удалиться въ темнѣйшій уголъ. Каково же было мое изумленіе и страхъ, когда они почти въ ту же минуту завели разговоръ обо мнѣ и когда я услышалъ, что меня, съ нѣкоторымъ легкимъ измѣненіемъ обстоятельствъ, называютъ именемъ славнаго разбойника Китъ-Вилліама. "Къ чорту этого мошенника, сказалъ одинъ изъ нихъ, кромѣ его нѣтъ другаго предмета для разговора. Клянусь душой, мнѣ кажется, что онъ заставилъ говорить о себѣ все Графство."
   -- Это правда, возразилъ другой. Сегодня я былъ въ городѣ для покупки овса господину; полицейскіе служители такъ и метаются; нѣкоторые думали, что онъ пойманъ; да нѣтъ, ничего не бывало.
   "Сто гиней славная вещь, сказалъ первый; я бы не бросилъ ихъ, нашедши на дорогѣ.
   -- Что касается до этого, отвѣчалъ тотъ, который былъ въ городѣ,-- сто гиней и для меня годились бы, какъ и для всякаго другаго; однако жъ я не скажу, такъ какъ ты. Мнѣ кажется, что деньги, которыя получилъ бы я, пославши бѣднаго христіанина на висѣлицу, не пошли бы мнѣ въ пользу.
   "Ба! бабушкины сказки! нужно нѣкоторымъ быть и повѣшеннымъ для того, чтобъ другіе могли жить спокойно. Сверхъ того, я простилъ бы этому бездѣльнику всѣ его мошенничества, кромѣ того, что онъ осмѣлился наконецъ обокрасть домъ своего господина. Это уже слишкомъ дурно!
   -- Боже мой, Боже мой! возразилъ другой, я вижу, что ты ничего не знаешь объ этомъ дѣлѣ. Я разскажу вамъ объ этомъ, какъ слышалъ въ городѣ. Сомнѣваюсь только, чтобъ онъ укралъ что нибудь у своего господина. Но слушайте. Напередъ вамъ нужно знать, что Сквайръ Фалклендъ былъ нѣкогда судимъ за убійство.
   "Ну, да; мы знаемъ это.
   -- Хорошо же; онъ былъ невиненъ въ этомъ убійствѣ, какъ новорожденное дитя. Но кажется, что отъ этого онъ нѣсколько помѣшался, или нѣчто подобное, видите ли. Вотъ какъ Китъ-Вилліамъ...... Этотъ Китъ демонъ по хитрости и злости, какъ можете заключить изъ того, что онъ разломалъ двери своей тюрьмы не менѣе пяти разъ.... Вотъ, какъ я сказалъ, когда онъ началъ грозить своему господину, что опять отдастъ его подъ судъ по тому же дѣлу, то столько напугалъ того, что нѣсколько разъ получалъ отъ него большія суммы денегъ. Это было до тѣхъ поръ, пока наконецъ Сквайръ Форестеръ, родственникъ Фалкленда, узналъ все. Онъ, посредствомъ какой-то адской выдумки, скоро отправилъ Кита въ тюрьму. Я думаю, что онъ довелъ бы его и до висѣлицы; ибо когда два Сквайра сойдутся вмѣстѣ толковать о дѣлѣ, то ихъ не много остановитъ, какъ вы знаете то, что говоритъ законъ; или они сумѣютъ перевернутъ самый законъ по своей прихоти; я не скажу точно, какъ это бываетъ; но что до того, когда бѣдному дьяволу надѣнутъ веревку на шею "
   Хотя исторія была разсказана такимъ образомъ очень положительно и обстоятельно, однако жъ она не осталась безъ возраженій. Каждая сторона поддерживала свое мнѣніе, и споръ продолжался съ упорствомъ. Наконецъ удалились всѣ вмѣстѣ, историки и комментаторы. Страхъ, объявшій меня при началѣ этого разговора, былъ чрезвычайный. Я скрытно взглядывалъ, чтобы замѣчать, не обращаетъ ли кто нибудь вниманія на меня. Я дрожалъ какъ въ судорогахъ, и сначала чуть не покусился оставить свое мѣсто и бѣжать со всѣхъ ногъ. Я жался въ свой уголъ, склонивъ голову, и по временамъ мнѣ казалось, что во всемъ составѣ моемъ происходитъ переворотъ.
   Наконецъ однако же мысли мои приняли другое направленіе. Когда я увидѣлъ, что эти люди не обращали на меня ни малѣйшаго вниманія, то мысль о моемъ переодѣваніи и безопасности, которую оно доставляло мнѣ, овладѣла мною со всею силою, и я почувствовалъ родъ тайной радости, хотя еще все не смѣлъ отважиться подвергнуть себя наблюденію. Не чувствительно я дошелъ даже до того, что сталъ забавляться ихъ разсказами и увѣренностію, съ которою они были предлагаемы. Душа моя, казалось, развертывалась; я внутренно гордился хладнокровіемъ своимъ при этой сценѣ, и рѣшился продолжить и даже простертъ далѣе этотъ родъ наслажденія. Въ слѣдствіе этого, какъ только они вышли, я обратился къ своей хозяйкѣ. Это была толстая, веселая вдова, очень развязная, и спросилъ у нее: что за человѣкъ этотъ Китъ-Вилліамсъ? Она отвѣчала, что судя по тому, что она слышала объ немъ, это прекраснѣйшій молодой человѣкъ въ четырехъ Графствахъ въ окружности, и что она любитъ его отъ всего сердца за ловкость, съ какою онъ проводитъ своихъ тюремщиковъ и уходитъ сквозь каменную стѣну, какъ будто сквозь соломенную кровлю. Я замѣтилъ, что во всей этой сторонѣ ищутъ его съ такою дѣятельностію, что кажется невозможнымъ, чтобъ онъ могъ избѣгнуть отъ поисковъ. Эта мысль разсердила ее; она сказала, что теперь онъ долженъ-быть уже такъ далеко, что можетъ смѣяться надъ поисками; а если не такъ, то она отъ всего сердца желала бы, чтобы проклятіе Божіе пало на тѣхъ, которые бы измѣнили столь прекрасному молодцу и сдѣлались причиною его несчастія.
   Хотя она была далека отъ подозрѣнія, что тотъ, съ которымъ говорила, былъ близъ ея; но этотъ свободный и великодушный жаръ, съ какимъ защищала она мое дѣло, причинялъ мнѣ чрезвычайное удовольствіе. Я удалился въ кухню съ этимъ чувствомъ довольства, облегчавшаго для меня труды дня и бѣдствіе моего положенія, потомъ ушелъ въ ближній сарай и, легши на солому, погрузился тотчасъ въ глубокій сонъ.
   Въ полдень слѣдующаго дня, продолжая свой путь, я встрѣтилъ двухъ всадниковъ; они остановили меня, что бы разспросить объ одномъ человѣкѣ, который, по ихъ мнѣнію, непремѣнно долженъ былъ итти этою самою дорогою. По мѣрѣ того, какъ они вычисляли его признаки, я увидѣлъ съ ужасомъ, что предметомъ ихъ вопросовъ былъ я самъ. Они вошли въ точное и обстоятельное описаніе признаковъ, по которымъ можно было меня узнать. Они прибавили, что имѣютъ сильныя причины думать, что меня видѣли вчера еще въ одномъ мѣстѣ этого Графства. Между тѣмъ, какъ они говорили, третій товарищъ ихъ, остававшійся позади, соединился съ ними, и страхъ мой до высочайшей степени увеличился, когда я узналъ въ немъ того самаго слугу Г. Форестера, который посѣщалъ меня въ тюрьмѣ за пятнадцать дней до моего побѣга. Въ эту рѣшительную минуту, я не могъ ничего лучше сдѣлать, какъ быть спокойнымъ и равнодушнымъ. По счастью, переодѣванье мое было такъ хорошо, что даже глазъ Г. Фалкленда съ трудомъ бы узналъ меня подъ нимъ. я съ давняго времени предвидѣлъ, что это средство будетъ для меня необходимо, и заранѣе старался приготовиться къ нему. Съ самой ранней юности, я имѣлъ чрезвычайную способность къ подражанію; оставивъ убѣжище Г. Раймонда, въ одеждѣ нищаго, я сталъ употреблять еще неправильный, деревенскій языкъ, къ которому прибѣгалъ тотчасъ, какъ только боялся быть замѣченнымъ, равно какъ выговоръ Ирландскій, которому имѣлъ случай научиться въ тюрьмѣ. Вотъ жалкія средства, вотъ хитрость и притворство, къ которымъ человѣкъ (заслуживающій это имя только своею гордостію и независимостію) долженъ прибѣгать иногда, чтобы избѣжать безжалостной злобы и варварскаго тиранства себѣ подобныхъ. Я употреблялъ этотъ простонародный языкъ, разговаривая въ корчмѣ, хотя и не счелъ нужнымъ упомянуть объ этомъ. Слуга Г. Форестера увидѣвъ, что его товарищи разговаривали со мною и догадываясь о чемъ, спросилъ, что они узнали. Къ тому, что я слышалъ отъ нихъ, онъ прибавилъ еще, что рѣшились не щадить ни старанія, ни издержекъ, чтобъ отыскать меня и повѣсить, и, если только я нахожусь въ какомъ нибудь углѣ Королевства, то мнѣ невозможно ускользнуть.
   Такимъ образомъ, каждый новый случай болѣе и болѣе открывалъ опасность, меня окружавшую. Я почти могъ воображать, что одинъ былъ предметомъ общаго вниманія, и что всѣ вооружились для истребленія меня. Всѣ фибры мои дрожали отъ горести и ужаса. Но мысль эта, сколь ни ужасною представлялась она моему воображенію, дала только мнѣ еще болѣе энергіи для того, чтобы поступать по моему плану; я чувствовалъ въ себѣ болѣе, нежели когда нибудь, рѣшимости не оставлять добровольно поля битвы, то есть, другими словами, не отдавать своей шеи въ петлю палача, не смотря на безмѣрное превосходство надо мною враговъ. То, что случилось со мною, не перемѣнило нисколько моего намѣренія; напротивъ, я съ большимъ вниманіемъ взвѣшивалъ находившіяся въ моей власти средства къ выполненію его. Въ слѣдствіе этого я рѣшился направить свой путь къ ближайшему морскому порту, на западномъ берегу Англіи, чтобы перебраться въ Ирландію. Теперь я не могу сказать, что заставляло меня предпочесть этотъ планъ тому, который принялъ я въ началѣ. Можетъ быть мнѣ казалось, что послѣдній легче отгадать, по тому самому, что онъ долго занималъ мое воображеніе, и что принимая вмѣсто его другой, я встрѣчу болѣе запутанности въ мѣрахъ, которыя умъ мой будетъ умѣть распутать. Безъ всякаго препятствія достигнулъ я порта, въ которомъ рѣшился взойти на корабль, и, нашедъ его готовымъ поднять якорь чрезъ нѣсколько часовъ, спросилъ капитана и условился съ нимъ о моемъ проѣздѣ. Ирландія была для меня тѣмъ невыгодна, что принадлежала къ владѣніямъ Британскимъ, и слѣдственно доставляла менѣе безопасности, нежели другія земли, отдѣленныя отъ Англіи океаномъ. Судя по дѣятельности, съ какою былъ я преслѣдуемъ въ этомъ Королевствѣ, можно было думать, что остервененіе моихъ гонителей станетъ искать меня и по другую сторону канала. Не смотря на то, мнѣ отрадно было думать, что я могу хоть на шагъ удалиться болѣе отъ ужасныхъ опасностей, представленіе которыхъ мучило меня непрестанно.
   Можно ли было бояться какой нибудь опасности въ краткое время, которое должно было пройти до той минуты, какъ корабль снимется съ якоря и оставитъ берега Англіи? Кажется, ни какой. Прошло еще очень не много времени между моимъ рѣшеніемъ взойти на корабль и приходомъ въ портъ, и, если гонители мои могли получить какое нибудь новое обо мнѣ извѣстіе, то не иначе, какъ за нѣсколько передъ тѣмъ дней отъ старухи. Я могъ вполнѣ надѣяться, что предупредилъ ихъ, Однако жъ, чтобы не пренебречь ни одной предосторожности, я тотчасъ взошелъ на корабль, рѣшившись не подвергаться безъ пользы какой нибудь опасной встрѣчѣ, показываясь на городскихъ улицахъ. Въ первый разъ прощался я съ родной стороной.
   

Глава II.

   Назначенное для отплытія время наступило, и я съ минуты на минуту ожидалъ приказанія поднять якорь, какъ вдругъ мы были окликаны съ лодки, ѣхавшей отъ берега, въ которой, кромѣ гребцовъ, находилось еще двое людей. Они тотчасъ взошли на корабль. Это были служители полицейскіе. Пассажирамъ, которыхъ было шесть человѣкъ, считая и меня, приказано было вытти на палубу для осмотра. Этотъ случай невыразимо обезпокоилъ меня: я считалъ несомнѣннымъ, что именно я былъ предметомъ этого обыска. Не могло ли быть, что по какому нибудь неизъяснимому случаю узнали о моемъ переодѣваньи. Для меня гораздо опаснѣе было явиться предъ ними на сценѣ столь тѣсной, и гдѣ я прямо былъ цѣлью ихъ наблюденій, нежели являться подъ наружностію человѣка равнодушнаго къ тѣмъ, кои преслѣдовали меня, какъ это было прежде. Однако жъ присутствіе духа, не оставило меня. Мой костюмъ и Ирландскій выговоръ много обнадеживали меня, мнѣ казалось, что при помощи ихъ я могу отъ всего избавиться.
   Едва вышли мы на палубу, къ величайшему моему замѣшательству, я легко могъ замѣтить, что вниманіе новыхъ пришельцовъ обращалось преимущественно на меня. Они сдѣлали нѣсколько пустыхъ вопросовъ ближайшимъ къ нимъ пассажирамъ, и потомъ, подходя ко мнѣ, спросили о моемъ имени, кто я, откуда и за чѣмъ здѣсь? Едва открылъ я ротъ для отвѣта, они оба схватили меня, говоря, что я ихъ арестантъ и увѣряя, что довольно было одного звука и признаковъ, чтобъ осудить меня предъ всѣми судилищами Англіи. Я былъ сведенъ съ корабля и брошенъ въ лодку, въ которой они приплыли, гдѣ они посадили меня между собою, какъ будто для того, чтобъ воспрепятствовать мнѣ прыгнуть въ море.
   Теперь я не сомнѣвался, что нахожусь опять во власти Г. Фалкленда, и мысль эта была для меня самая горестная, какую только можно представить. Избѣжать его преслѣдованій, избавиться отъ его тиранства -- къ этому стремились всѣ силы моего ума; неужели это было выше усилій человѣческихъ? Неужели могущество врага моего наполняло все пространство, и взоръ его могъ проникать сквозь всѣ переодѣванья? Неужели онъ похожъ на то таинственное существо, отъ мести котораго не скроютъ насъ упавшія на насъ горы? Ни что болѣе этой мысли не можетъ повергнуть душу въ отчаяніе. Но здѣсь дѣло шло не о томъ, чтобъ умствовать, или разбирать какой нибудь членъ вѣры; я не могъ найти облегченія, ни явно отказавшись вѣритъ ему, ни теряясь тайно въ непостижимости самой мысли объ немъ. Это была вещь ощутительная для чувствъ; я чувствовалъ, что когти тигра вонзены были въ мое сердце.
   Но хотя это впечатлѣніе было сначала слишкомъ сильно и вело съ собою обыкновенныхъ спутниковъ своихъ страхъ и малодушіе; умъ мой, однако жъ, какъ будто по машинальному движенію началъ разсчитывать разстояніе между пристанью и городомъ, въ которомъ находилась моя тюрьма, равно какъ и различные случаи къ побѣгу, которые могло мнѣ доставить столь большое пространство. Первая моя забота была остерегаться, чтобы не открыть кто я былъ въ самомъ дѣлѣ. Могло быть, что я схваченъ по какимъ нибудь маловажнымъ признакамъ, и что по своей правотѣ столько же легко буду освобожденъ, какъ и взятъ. Могло даже быть, что я арестованъ по ошибкѣ, и что этотъ случай не имѣлъ ни малѣйшаго отношенія къ преслѣдованію со стороны Г. Фалкленда. Во всякомъ случаѣ, я долженъ былъ ожидать объясненій, а не объясняться самъ.
   Я скоро ощутилъ выгоды этого рѣшенія. Въ продолженіе пути отъ корабля до города я не произнесъ ни слова. Спутники мои дѣлали свои замѣчанія на мою упрямую молчаливость, говоря, что она ни къ чему не послужитъ; что я непремѣнно буду повѣшенъ, потому что никогда не видано, чтобы воръ, ограбившій курьера Его Величества, могъ отъ этого избавиться. Легко можно представить, какое облегченіе доставили мнѣ эти слова, однако жъ я по прежнему хранилъ молчаніе. Изъ дальнѣйшихъ разговоровъ ихъ узналъ я, что, дней за десять, два Ирландца украли чемоданъ у курьера, ѣхавшаго изъ Едимбурга въ Лондонъ; что одинъ изъ нихъ уже пойманъ, а я схваченъ по подозрѣнію. Они стали описывать послѣдняго, и хотя онъ во многомъ существенно отличался отъ меня, какъ я послѣ узналъ, но они находили между нами совершенное сходство. Извѣстность, что я схваченъ по ошибкѣ, избавила меня отъ страшной тяжести. Я былъ увѣренъ, что могу доказать свою невинность предъ всякимъ судомъ въ Королевствѣ; и непріятность видѣть низпровергнутыми свои предпріятія и быть принужденнымъ отказаться отъ намѣренія оставить Англію, въ сравненіи съ обстоятельствами, какихъ я могъ опасаться, было несчастіе довольно еще сносное.
   Тотчасъ по выходѣ на берегъ, меня отвели къ мирному судьѣ. Онъ былъ нѣкогда капитаномъ Карбоньерскаго судна; но будучи несчастливъ въ своихъ дѣлахъ, онъ оставилъ эту странническую жизнь, и нѣсколько лѣтъ уже пользовался честію быть однимъ изъ представителей особы Его Величества. Насъ заставили нѣсколько времени подождать въ чемъ-то, похожемъ на переднюю, пока его знатности будетъ досужно дать намъ аудіенцію. Люди, меня приведшіе, были совершенно свѣдущи въ своемъ ремеслѣ и всѣми силами старались воспользоваться этимъ промежуткомъ времени, чтобы обыскать меня, въ присутствіи двухъ слугъ его милости. Они нашли у меня пятнадцать гиней и еще нѣсколько мелкихъ денегъ, и требовали, чтобы я совершенно раздѣлся, дабы осмотрѣть, не скрыто ли у меня гдѣ банковыхъ билетовъ. Бѣдныя рубища, составлявшія мою одежду, они перебирали одно по другомъ, по мѣрѣ того, какъ я ихъ скидывалъ, и ощупывали ихъ, чтобъ увѣриться, не зашиты ли у меня гдѣ нибудь вещи, которыхъ они искали. Я подвергнулся всему безъ ропота. Вѣроятно, слѣдствія были бы тѣ же самыя и въ противномъ случаѣ; между тѣмъ эта краткая форма судебная была очень согласна съ моими видами, такъ какъ главнымъ моимъ желаніемъ было, сколько можно, скорѣе вырваться изъ когтей почтенныхъ особъ, подъ надзоромъ которыхъ я находился.
   Едва эта операція кончилась, какъ мы были позваны въ комнату его знатности -- судьи. Обвинители мои сказали: что они получили приказаніе отправиться въ городъ ***, по извѣстію, что одинъ изъ воровъ Единбургскаго чемодана тамъ, и схватили меня на кораблѣ, готовомъ отправиться въ Ирландію.
   "Очень хорошо, сказалъ мирный судья, вы такъ говорите; посмотримъ теперь, что скажетъ этотъ молодчикъ о своей особѣ. Ну, молодецъ, какъ тебя зовутъ? и откуда ты,-- угодно сказать?"
   Отвѣтъ на этотъ вопросъ былъ уже у меня готовъ; съ той самой минуты, какъ только узналъ я, въ чемъ обвиняютъ меня, я рѣшился, по крайней мѣрѣ на время, оставитъ Ирландскій выговоръ и говорить своимъ языкомъ, Я уже сдѣлалъ это въ нѣсколькихъ словахъ, сказанныхъ мною проводникамъ моимъ въ прихожей; это нечаянное превращеніе привело ихъ въ замѣшательство; но они зашли уже слишкомъ далеко, для того, чтобъ воротиться назадъ съ местію. И такъ я отвѣчалъ судьѣ, что я не Ирландецъ и даже никогда не бывалъ въ этой землѣ, что я природный Англичанинъ. Этотъ отвѣтъ заставилъ справиться съ объявленіемъ, въ которомъ описаны были мои признаки и которымъ руководствовались схватившіе меня. Объявленіе прямо говорило, что виновный долженъ быть Ирландецъ. Замѣчая, что судья въ недоумѣніи, я счелъ, что этою минутою должно было воспользоваться, для дальнѣйшаго оправданія при помощи того же средства. Я сослался на самую бумагу и далъ ему замѣтить, что объявленіе не можетъ относишься ко мнѣ, ни касательно роста, ни другихъ обстоятельствъ. Но увы! лѣта и цвѣтъ волосъ были означены совершенно мои; притомъ судьи не имѣютъ привычки, какъ я узналъ отъ его милости, затрудняться подобными бездѣлицами и позволять мошеннику избѣжать веревки, по маловажной ошибкѣ въ нѣсколькихъ дюймахъ его роста. Если человѣкъ слишкомъ малъ, то нѣтъ лучше этого средства вытянуть его, говорилъ онъ. Правда, по отношенію ко мнѣ недочетъ былъ въ обратномъ смыслѣ; но его честь не хотѣлъ упустить случая сказать острое словцо. Однако жъ онъ былъ въ замѣшательствѣ, какъ поступить.
   Спутники мои замѣтили это и начали трепетать, отчаиваясь получить награду, которую часа за два они считали столь вѣрною, какъ будто имѣли уже ее въ карманѣ. Имъ показалось надежной спекуляціей держать меня до настоящаго рѣшенія дѣла, потому что если бы наконецъ и оказалось, что они ошиблись, то нѣчего было бояться, чтобы бѣднякъ, такой оборванный какъ я, сталъ требовать удовлетворенія и вознагражденія за убытки. Въ слѣдствіе этого, они убѣждали судью помочь ихъ добрымъ намѣреніямъ. Они представили ему, что доказательства, конечно, не такъ рѣшительны, какъ бы имъ хотѣлось, но многія обстоятельства заставляютъ смотрѣть на меня, какъ на человѣка подозрительнаго; что въ ту минуту, когда я былъ выведенъ къ нимъ на палубѣ корабля, я коверкалъ слова совершенно по Ирландски, и что потомъ вдругъ оставилъ этотъ выговоръ такъ, что и слѣдовъ его не осталось въ моемъ языкѣ, что обыскивая меня, они нашли при мнѣ пятнадцать гиней; а какимъ образомъ бѣдный нищій, какимъ я казался, могъ честными средствами пріобрѣсти пятнадцать гиней; что, кромѣ того, заставляя меня раздѣваться, они видѣли, что, не смотря на мои лоскутья, кожа у меня гораздо тонше и глаже, нежели какъ обыкновенно бываетъ у людей моего класса. Наконецъ, бѣдный нищій, никогда не бывавшій въ Ирландіи, какую могъ бы имѣть нужду всходить на корабль, чтобы плыть въ эту страну? Яснѣе дня было видно, что я такой человѣкъ, котораго должно задержать. Эти заключенія, соединенныя съ миганьемъ глазъ и нѣкоторыми другими знаками, сдѣланными истцами мирному судьѣ, тотчасъ склонили послѣдняго на ихъ сторону. Онъ рѣшилъ, что я долженъ быть отправленъ въ Варвичь, гдѣ находился въ это время другой воръ подъ стражей, и поставленъ съ нимъ на очныя ставки, и что, если послѣ этого я оправдаюсь ясно и удовлетворительно, то меня освободятъ. Ничего не могло для меня быть ужаснѣе этого приговора. Мнѣ, вооружившему противъ себя всю страну, подверженному столь бѣшеному и дѣятельному гоненію, видѣть себя теперь влекомымъ въ средину Королевства, не имѣя возможности приспособиться къ обстоятельствамъ, и подъ непосредственнымъ надзоромъ двухъ служителей правосудія. Это рѣшеніе поразило меня столько же, какъ бы я выслушалъ свой смертный приговоръ. Я сильно возражалъ противъ несправедливости этого опредѣленія. Я представлялъ судьѣ очевидную невозможность того, чтобъ я былъ лице, означенное въ объявленіи. Въ немъ говорилось объ Ирландцѣ, а я не былъ Ирландецъ, оно указывало на человѣка, который ниже меня ростомъ; а изъ всѣхъ обстоятельствъ менѣе всего можно было обмануться въ этомъ. Не было никакой причины держать меня долѣе подъ стражей. Я и то имѣлъ уже несчастіе оставить свой путь и потерять деньги, заплаченныя мною за переѣздъ, по торопливости этихъ господъ схватить меня. Я представлялъ, что въ моихъ обстоятельствахъ, малѣйшее замедленіе было для меня важно, что нельзя болѣе обидѣть меня, какъ послать арестантомъ въ другой конецъ Королевства, не позволивъ продолжать моего пути.
   Всѣ возраженія мои были тщетны. Судьѣ было совсѣмъ не по нраву слышать такой языкъ отъ человѣка, носящаго нищенское платье. Онъ заставилъ бы меня молчать еще среди моей рѣчи, за мою дерзость, но я говорилъ съ такою быстротою и жаромъ, которыхъ онъ не могъ остановить. И такъ должно было ожидать, пока я кончу. Тогда онъ сказалъ мнѣ, что все это болтанье ни къ чему не служитъ, и что я лучше бы сдѣлалъ, если бъ не былъ столько наглъ. Очевидно, что я бродяга, человѣкъ подозрительный. Нѣмъ болѣе обнаруживалъ я желанія уйти, тѣмъ болѣе онъ имѣлъ причинъ удерживать меня. Сверхъ того, можно было думать еще, что я дѣйствительно тотъ самый преступникъ, котораго ищутъ, а если не такъ -- то онъ не сомнѣвался, что я еще хуже; какой нибудь браконеръ или, почему знать? можетъ быть и убійца. Онъ только припоминалъ, что когда-то видѣлъ уже меня въ судѣ по дѣлу этого рода. Нельзя было сомнѣваться, что я какой-нибудь злодѣй. Его волѣ предоставлено было отослать меня -- или въ рабочій домъ, какъ человѣка, отказывающагося отъ признанія, или въ Варвичъ: только по естественной своей добротѣ онъ оказывалъ снисхожденіе. Я могъ быть увѣренъ, что такимъ образомъ не могу вырваться изъ его рукъ. Для службы Его Величеству, выгоднѣе было бы повѣсить такого мошенника, какого онъ подозрѣвалъ во мнѣ, нежели быть не кстати сострадательнымъ ко всѣмъ нищимъ въ Королевствѣ.
   Видя, что нельзя ничего сдѣлать съ человѣкомъ, столь сильно занятымъ своимъ достоинствомъ и важностію, равно какъ и моимъ ничтожествомъ, я потребовалъ, по крайней мірѣ возвращенія денегъ, взятыхъ у меня. На это согласились. Можетъ быть его милость началъ подозрѣвать, что онъ зашелъ уже слишкомъ далеко въ томъ, что сдѣлалъ, и отъ этого былъ болѣе расположенъ послабить эту постороннюю формальность. Проводники мои не воспротивились этой снисходительности по причинѣ, которая видна будетъ въ послѣдствіи. Какъ бы то ни было, судья не упустилъ случая похвалиться своею милостію въ этомъ случаѣ. "Онъ не былъ увѣренъ, не преступаетъ ли предѣловъ власти своего званія, удовлетворяя моей просьбѣ. Столь большая сумма не могла притти законными путями въ мои руки; но уже таковъ его характеръ, чтобы смягчать всегда строгость закона, когда только можно это сдѣлать."
   Господа, схватившіе меня, имѣли сильныя причины удержать меня въ своихъ рукахъ и послѣ допроса, сдѣланнаго мнѣ судьею. Всякой способенъ по своему къ чувству чести. Что касается до нихъ, то они не заботились о томъ, что подвергнутся стыду, если со мною будетъ поступлено правосудно. Всякой также, болѣе или менѣе, чувствителенъ къ прелестямъ власти: имъ хотѣлось, чтобы я обязанъ былъ болѣе ихъ собственно добротѣ, нежели правотѣ своего дѣла, если бы оно счастливо для меня кончилось. Однако жъ ими управляла неложная честь или призракъ власти. Нѣтъ, ихъ виды были глубже и основательнѣе. Однимъ словомъ, хотя они рѣшились выпустить меня изъ дома мирнаго судьи въ томъ же состояніи, въ какомъ я къ нему явился, то есть, въ состояніи арестанта, но выдержанный мною допросъ, противъ воли, заставлялъ ихъ думать, что я невиненъ въ преступленіи, за которое былъ взятъ. Такимъ образомъ, понимая, что не могутъ надѣяться получить сто гиней, обѣщанныхъ въ награду за поимку вора, они рѣшились удовольствоваться малою добычей. Они привели меня въ гостинницу, и приказавъ подать почтовую повозку, отвели меня въ сторону; одинъ изъ нихъ началъ говоришь. "Видимъ, другъ мой, какой оборотъ принимаетъ дѣло; ты непремѣнно отправишься въ Варвичъ; а когда явишься туда, по чести, я не отвѣчаю за то, что можетъ случиться. Виноватъ ты или невиненъ, это не мое дѣло; но положимъ, что и невиненъ, все еще ты не столько невиненъ, чтобъ надѣяться, что дѣло твое совершенно безопасно. Дѣла, говоришь ты, зовутъ тебя въ другую сторону и тебѣ необходимо возвратиться; что касается до меня, я не имѣю желанія препятствовать выгодамъ человѣка, если могу поступить иначе. Такъ, видишь ли, если согласишься разстаться съ своими пятнадцатью гинеями, это дѣло и кончено. На что онѣ тебѣ; ты знаешь, что нищій вездѣ дома. Кромѣ того, мы могли бы удержать ихъ и по формѣ суда, какъ ты могъ видѣть это у судьи. Но я человѣкъ съ правилами; я люблю играть въ карты на столѣ; но не рѣшусь выманить и шиллинга у кого бы то ни было."
   Кто имѣетъ въ сердцѣ чувство нравственное, тотъ готовъ при случаѣ послѣдовать естественному побужденію, не думая о минутной пользѣ. Я признаюсь, что первое движеніе, произведенное во мнѣ этимъ открытіемъ, было движеніе негодованія. Чувство это съ непреодолимою силою увлекло меня и заставило на минуту позабыть совершенно о будущемъ. Я отвергъ это низкое предложеніе съ презрѣніемъ, какого оно заслуживало. Твердость моя удивила моихъ стражей, но кажется, что они считали для себя низкимъ разсуждать со мною о нравственныхъ правилахъ. Тотъ, который говорилъ прежде, удовольствовался только слѣдующимъ отвѣтомъ: Въ добрый часъ, въ добрый часъ, молодчикъ, поступай, какъ понимаешь; что мнѣ! ты будешь не первый, позволившій себя повѣсить, не захотѣвши разстаться съ нѣсколькими гинеями.
   Слова эти не остались безъ дѣйствія. Они разительно шли къ моему состоянію, и рѣшили меня воспользоваться настоящимъ случаемъ.
   Однако жъ господа эти были столъ горды, что теперь нельзя было вновь начать разговоръ о томъ же. Они оставили меня съ гнѣвомъ, давъ предварительно старику, отцу хозяйки гостинницы, приказаніе остаться со мною въ комнатѣ, во время ихъ отсутствія. Для большей безопасности, они приказали старику запереть дверь на замокъ и ключъ положить въ свой карманъ, между тѣмъ какъ сами выходя, позаботились увѣдомить домашнихъ о состояніи, въ которомъ меня оставили, для того, чтобъ тѣ смотрѣли, кто будетъ выходить изъ дому, и чтобъ я не убѣжалъ. Какое они имѣли намѣреніе, поступая такимъ образомъ, я не могу сказать. Вѣроятно, это было соглашеніе гордости и корыстолюбія; они хотѣли сбыть меня съ рукъ при первомъ удобномъ случаѣ, и дать мнѣ время обдумать ихъ предложеніе, ожидая слѣдствія моихъ размышленіи.
   

Глава III.

   Тотчасъ по уходѣ ихъ, взглянувъ на старика, я нашелъ въ его физіономіи что-то чрезвычайно почтенное и привлекательное. Ростъ его былъ выше моего; видно было, что нѣкогда онъ былъ чрезвычайно силенъ, и теперь еще былъ очень крѣпокъ. Волосы его, которыхъ еще было очень много, были бѣлѣе снѣга; цвѣтъ лица былъ свѣжій и блисталъ здоровьемъ, не смотря на морщины, лежавшія на челѣ; взоръ его былъ одушевленъ и доброта видна во всѣхъ чертахъ лица. Навыкъ въ добродушіи и чувствительности замѣнялъ для него воспитаніе и въ манерахъ его истребилъ грубость, свойственную людямъ его класса.
   Во мнѣ родилась тотчасъ мысль о выгодѣ, какую могъ бы я получить отъ человѣка, имѣющаго столь добрый видъ. Нельзя было надѣяться сдѣлать ни одного шага безъ его согласія; и если бы даже я успѣлъ вырваться изъ его рукъ, то ему нетрудно было бы призвать людей, которые были недалеко. Прибавьте еще, что я никакъ не могъ бы рѣшиться сдѣлать насиліе человѣку, который пріобрѣлъ мое почтеніе и любовь съ перваго взгляда. Наконецъ мои мысли приняли другой оборотъ. Я почувствовалъ пламенное желаніе назвать этого человѣка своимъ благодѣтелемъ. Гонимый непрестанными бѣдствіями, я едва считалъ себя еще принадлежащимъ къ міру. Я былъ существо одинокое, не смѣвшее ожидать нѣжности, состраданія, благосклонности отъ человѣческаго рода. Состояніе, въ которомъ находился я въ ту минуту, родило во мнѣ желаніе отрады, въ которой судьба моя хотѣла, казалось, отказать мнѣ. Я не находилъ ни какого сравненія между мыслію -- быть обязаннымъ своею свободою естественной добротѣ достойнаго, отличнаго человѣка, и мыслію получить ее отъ низости и корыстолюбія презрѣннѣйшихъ членовъ общества. Такимъ образомъ, даже въ безднѣ несчастій, въ которую былъ погруженъ, я позволялъ еще себѣ разборчивость въ чувствахъ и деликатность.
   Уступая этому побужденію, я просилъ его выслушать обстоятельства дѣла, повергнувшаго меня въ состояніе, въ которомъ онъ видѣлъ меня. Онъ тотчасъ согласился и сказалъ, что будетъ слушать съ удовольствіемъ все, что я сочту за нужное сообщить ему.-- Я разсказалъ ему, что два человѣка, оставившіе меня подъ его надзоромъ, пришли въ городъ для того, чтобы схватить какого-то вора, обвиненнаго въ покражѣ чемодана у курьера; въ слѣдствіе этого порученія схватили меня и привели къ мирному судьѣ; здѣсь увидѣли скоро свою ошибку, поелику человѣкъ, котораго они ищутъ, Ирландецъ и во многомъ не похожъ на меня; но по соглашенію между ими и судьею, они сочли себя вправѣ удержать меня подъ арестомъ и даже отвезть въ Варвичъ, чтобы поставить на очныя ставки съ мнимымъ моимъ сообщникомъ; обыскивая меня у судьи, они нашли у меня нѣсколько денегъ. Я спрашивалъ далѣе у него, захочетъ ли онъ при этомъ положеніи вещей быть орудіемъ ихъ злодѣйства?-- Я полагался на его доброту и всѣмъ священнымъ увѣрялъ его въ истинѣ своего разсказа; представлялъ ему, что если онъ согласится способствовать моему побѣгу, то изъ этого не выйдетъ ничего, кромѣ того, что корыстолюбіе этихъ безсовѣстныхъ будетъ обмануто; что я ни за что въ свѣтѣ не рѣшился бы подвергать его дѣйствительной опасности; но я не сомнѣвался, что тотъ же духъ благородства, который заставитъ его сдѣлать доброе дѣло, дастъ ему средство поддержать его, когда оно будетъ сдѣлано; что тѣ, которые держали меня, потерявъ свою добычу, увидятъ себя пристыженными и не рѣшатся вести далѣе подобнаго дѣла.
   Старецъ слушалъ меня съ любопытствомъ и участіемъ. Онъ отвѣчалъ мнѣ, что онъ всегда имѣлъ отвращеніе къ людямъ, подобнымъ тѣмъ, у коихъ былъ я плѣнникомъ; что ему чрезвычайно непріятна возложенная ими на не то обязанность; но для того, чтобы обязать дочь свою и зятя, онъ рѣшился перенести эту непріятность; что мой видъ и тонъ, какимъ я говорилъ, не оставилъ въ немъ ни малѣйшаго сомнѣнія объ истинѣ разсказа; что просьба моя въ самомъ дѣлѣ нѣчто необыкновенное и онъ не можетъ угадать, чтобы заставило меня предположить, что онъ согласится на то, чего я желалъ; что онъ за это требуетъ отъ меня по крайней мѣрѣ одного, то есть, чтобы я открылъ ему до нѣкоторой степени,-- кому онъ окажетъ услугу; наконецъ какъ мое имя?
   Я не приготовился къ этому вопросу. Но каковы бы ни были слѣдствія, я не могъ рѣшиться обмануть того, который предложилъ мнѣ его и еще менѣе въ настоящихъ обстоятельствахъ. Жалкое состояніе быть принужденнымъ непрестанно лгать! Я отвѣчалъ, что называюсь Вилліамъ.
   Онъ молчалъ. Глаза его устремили съ на меня. Онъ повторилъ мое имя и я увидѣлъ перемѣну на его лицѣ. Онъ продолжалъ съ видомъ примѣтнаго безпокойства:
   "Твое имя въ крещеніи?
   -- Калебъ.
   "Боже благій! возможно ли?..." Онъ заклиналъ меня всѣмъ священнѣйшимъ въ мірѣ отвѣчать вѣрно еще на одинъ его вопросъ..... Не тотъ....... нѣтъ это невозможно тотъ самый, который нѣкогда служилъ Г-ну Фалкленду въ * * *? "
   Я отвѣчалъ, что скажу ему правду, къ чему бы ни клонился его вопросъ. Я тотъ самый, о которомъ онъ говоритъ. Между тѣмъ, какъ я произносилъ эти слова, старикъ вдругъ всталъ. Онъ былъ въ отчаяніи, что судьба привела меня на его глаза; я былъ чудовище, которое земля носитъ съ ужасомъ.
   Я просилъ его позволить мнѣ изъяснить эту ошибку, выслушать также, какъ онъ прежде слушалъ, не сомнѣваясь ни мало, что онъ будетъ удовлетворенъ тѣмъ, что я ему скажу.
   "Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ! Онъ не хотѣлъ ни за что въ свѣтѣ позволить до такой степени осквернять свой слухъ. Это было совсѣмъ другое, нежели то, что прежде. Не могло быть въ свѣтѣ такого преступника, такого ужаснаго убійцы, съ которымъ бы можно было сравнить человѣка, посягнувшаго на обвиненіе злодѣйское, на клевету, столь черную противъ благороднѣйшаго изъ господъ......... Одно это воспоминаніе выводило старика изъ себя.
   Наконецъ онъ успокоился и сказалъ мнѣ, что никогда не перестанетъ жалѣть о томъ, что имѣлъ несчастіе разговаривать со мною одну минуту. Онъ не зналъ, чего требовало отъ него въ этомъ случаѣ строгое правосудіе; но узнавъ отъ меня кто я, онъ по своему образу мыслей, рѣшительно отказывался употребить это открытіе къ моему вреду; сказалъ: что на этомъ оканчивалось всякое сношеніе между нами; что считать меня существомъ, принадлежащимъ къ роду человѣческому, значило бы злоупотреблять словами; что онъ не сдѣлаетъ мнѣ никакого зла, но и не согласится ни за что въ свѣтѣ помогать мнѣ въ чемъ нибудь.
   Ужасъ, внушенный мною этому доброму и честному творенію, неизъяснимо поразилъ меня. Я не могъ рѣшиться замолчать; нѣсколько разъ еще пытался я убѣдить его выслушать меня. Но онъ былъ непреклоненъ. Споръ нашъ продолжался еще нѣсколько времени, но онъ прекратилъ его, позвонивъ въ колокольчикъ и позвавъ мальчика. Скоро послѣ того возвратились мои проводники и тогда они оба удалились.
   Судьба моя имѣла въ себѣ ту особенность, что я непрестанно изъ одного рода мученій и бѣдствій повергался въ другой, съ такою быстротою, что ни одинъ изъ нихъ не имѣлъ довольно времени для того, чтобы оставить въ душѣ моей глубокое впечатлѣніе. Припоминая свои несчастія, я готовъ думать, что и половины опытовъ, которымъ подвергался я, достаточно было бы для того, чтобы уничтожить меня. Но среди этой толпы бѣдствій, обрушившихся на мою голову, я не имѣлъ ни минуты для размышленія, чтобы ощутитъ всю тяжесть ихъ. Напротивъ, по мѣрѣ того, какъ они поражали меня, я находилъ себя принужденнымъ забывать ихъ, чтобы остеречься отъ опасностей, которыми грозила наступившая минута. Поступокъ со много этого почтеннаго, добраго старика раздиралъ мое сердце. Это было гибельное предзнаменованіе для всей остальной моей жизни. Но, какъ я сейчасъ сказалъ, стражи мои вошли, и вниманіе мое должно было обратиться на другой предметъ. Въ чрезвычайной горести, терзавшей меня въ эту минуту , я хотѣлъ бы быть заключеннымъ въ непроницаемое уединеніе, и совершенно погребстись въ пропасти своихъ бѣдствій. Но какъ ни глубока была эта горесть, все еще не была столь сильна, чтобы заставить меня смотрѣть безъ ужаса на висѣлицу, грозившую мнѣ впереди. Любовъ къ жизни, и еще болѣе, ненависть къ притѣсненію, вооружили мое сердце противъ безпечнаго отчаянія. Въ прошедшей сценѣ, я хотѣлъ, какъ уже сказалъ, позволить себѣ разборчивость въ отношеніи къ чести и въ чувствахъ. Но надобно было оставить эту прихоть. Опасно было далѣе шутить на краю бездны; пораженный результатомъ моего послѣдняго покушенія, я ни мало не былъ расположенъ къ безполезнымъ прелюдіямъ. Я въ самомъ дѣлѣ былъ въ такомъ расположеніи, въ какое хотѣли привести меня мои стражи. Въ слѣдствіе этого мы вступили въ переговоры и поторговались нѣсколько, они согласились взять отъ меня одинадцать гиней выкупу. Однако жъ, чтобы сохранить свою репутацію, они хотѣли непремѣнно, чтобы я проѣхалъ съ ними нѣсколько миль на верьху дилижанса. Потомъ они притворились, что ихъ путь лежитъ въ сторону; оставивъ карету, и когда никто уже не могъ насъ видѣть, они освободили меня отъ своего докучливаго общества и позволили итти куда мнѣ угодно. Можно замѣтить мимоходомъ, что эти лукавцы запутались въ собственныхъ сѣтяхъ. Сначала они взяли меня, какъ добычу, долженствующую доставить имъ сто гиней; потомъ должны были считать счастіемъ получить одинадцать; но если бы подержали меня еще долѣе, то могли бы отъ другой руки получить ту самую сумму, для которой первоначально преслѣдовали меня.
   Несчастное приключеніе, разрушившее мой послѣдній планъ отдѣлить себя отъ своихъ гонителей моремъ, заставило меня отказаться отъ мысли опять привести его въ исполненіе. И такъ я опять вздумалъ скрыться, по крайней мѣрѣ, на первый разъ въ безмѣрномъ многолюдствѣ столицы. Между тѣмъ, я никакъ не могъ отважиться итти большою дорогою, и особенно потому, что этотъ самый путь выбрали два проводника мои; я рѣшился держаться границъ Шотландіи. Здѣсь стоитъ только упомянуть объ одномъ обстоятельствѣ при переправѣ черезъ Северну. Рѣку эту переѣзжаютъ на паромѣ. Не знаю, но какой-то странной невнимательности, я такъ сбился съ своего пути, что въ этотъ вечеръ рѣшительно не могъ достигнуть парома и дойти до города, въ которомъ предполагалъ ночевать.
   Это маловажное обстоятельство посреди множества тяжкихъ мыслей, которыя должны были совершенно поглотить всѣ мои способности, произвело во мнѣ, по какой-то роковой странности, чрезвычайное нетерпѣніе и угрюмость. Въ этотъ день я крайне былъ утомленъ. Прежде того времени, какъ я потерялъ дорогу, или по крайней мѣрѣ, какъ замѣтилъ свою ошибку, погода сдѣлалась туманною и мрачною, и вскорѣ потомъ изъ сгущенныхъ облаковъ полился сильный дождь. Въ это время я находился среди равнины, не видя ни дерева, ни какого либо другаго убѣжища. Въ минуту я весь обмокъ. Въ этомъ непріятномъ состояніи, я продолжалъ итта съ досадою и упорствомъ. Время отъ времени, дождь замѣнялся сильнымъ градомъ. Послѣдній падалъ очень крупными и плотными зернами; между тѣмъ бѣдная одежда моя худо защищала меня и я чувствовалъ сквозь нее удары, какъ будто сквозь, рѣшето. Ливень сдѣлался еще сильнѣе. Въ эту-то пору я началъ замѣчать, что совершенно уклонился отъ своей дороги: вокругъ себя я не видѣлъ ни скота, ни людей, ни жилищъ. Я шелъ все впередъ; размышляя надъ каждою тропинкою, мнѣ представлявшеюся, не зная, какую должно выбрать и между тѣмъ не имѣя средствъ найти какую ни будь причину предпочесть одну изъ нихъ другой. Все это приводило меня въ крайнее отчаяніе; продолжая путь, я ворчалъ сквозь зубы проклятія; жизнь мнѣ опротивѣла; я проклиналъ ее, равно какъ и все, что сопровождаетъ ее. Наконецъ послѣ того, какъ я блудилъ такимъ образомъ нѣсколько часовъ безъ всякаго вѣрнаго направленія, меня застигла ночь. Мнѣ не представлялось ни одной пробитой дорожки; не возможно было и думать о томъ, чтобъ итти далѣе.
   Я безъ покрова, безъ пищи, безъ надежды; каждая нитка моего рубища мокра, какъ будто оно было погружено въ глубину моря. Зубы мой стучали; по всѣмъ членамъ пробѣгала дрожь; въ сердцѣ у меня была ярость и отчаяніе. То я запинался за что нибудь въ темнотѣ и падалъ; то нечаянное препятствіе заставляло меня возвращаться назадъ. Между этими случайными непріятностями и гоненіемъ враговъ моихъ не было ни какой прямой связи; но въ больномъ умѣ моемъ всѣ эти мысли смѣшивались.-- "Умремъ здѣсь, говорилъ я себѣ, несчастный изгнанникъ, отъ голода и холода; это твоя участь. Всѣ люди оставляютъ тебя, отвращаются отъ тебя. Угрозы смерти отнимаютъ у тебя всѣ источники жизни. Проклятый міръ, могущій ненавидѣть безъ причины и обременять невинность бѣдствіями, слишкомъ ужасными для самаго преступленія. Проклятый міръ, неумолимый міръ, въ которомъ всѣ глаза слѣпы, всѣ сердца желѣзныя. Для чего долѣе жить въ тебѣ? Для чего влачить долѣе это плачевное существованіе среди логовищъ тигровъ въ человѣческомъ образѣ?"
   Этотъ припадокъ сумасшествія истощилъ самъ себя. Вскорѣ нашелъ я уединенный кровъ, подъ которымъ считалъ счастіемъ найти себѣ убѣжище. Въ углу этого зданія было немного свѣжей соломы. Я снялъ свои рубища и разложилъ ихъ такъ, чтобы они могли нѣсколько высохнуть; потомъ зарывшись въ солому, я тотчасъ почувствовалъ себя объятымъ пріятною и благодѣтельною теплотою. Мало по малу я потерялъ въ этомъ состояніи ощущеніе моихъ бѣдствій. По видимому, маловажная вещь бѣдный кровъ и солома; но эти сокровища представились мнѣ въ такую минуту, когда я наименѣе ожидалъ ихъ и они обрадовали мое сердце. Хотя я привыкъ вообще къ краткому сну, новъ этотъ разъ, послѣ сильной усталости душевной и тѣлесной, проспалъ почти до половины дня. Вставши я увидѣлъ, что былъ недалеко отъ парома; я взошелъ на него и наконецъ достигъ города, въ которомъ предполагалъ провесть прошедшую ночь.
   День былъ торговый. Проходя мимо площади, я увидѣлъ двухъ человѣкъ смотрѣвшихъ на меня со вниманіемъ. Одинъ изъ нихъ вдругъ вскричалъ: "Я хочу быть повѣшенъ, если это не тотъ плутъ, котораго искали эти люди, отправившіеся за часъ въ каретѣ". Это замѣчаніе причинило мнѣ страшное безпокойство; я тотчасъ удвоилъ шаги и при первомъ поворотѣ пошелъ по узенькой улицѣ, представившейся мнѣ. Когда я былъ уже столь далеко, что они не могли меня видѣть, то пустился бѣжать изо всѣхъ силъ, и не прежде повѣрилъ своей безопасности, какъ будучи уже за нѣсколько миль отъ того мѣста, гдѣ это замѣчаніе поразило мой слухъ. Я всегда думалъ, что люди, къ коимъ относились слышанныя мною слова, были тѣ самые приставы полиціи, которые схватили меня на кораблѣ, долженствовавшемъ отвезти меня въ Ирландію; что они нашли какимъ нибудь образомъ описаніе моихъ признаковъ, публикованное Г. Фалклендомъ, и что сближеніе различныхъ обстоятельствъ привело ихъ къ мысли, что лице, описанное въ этомъ объявленіи, есть тотъ самый человѣкъ, который не давно находился въ ихъ рукахъ. Въ самомъ дѣлѣ, съ моей стороны было крайнимъ неблагоразуміемъ, котораго я теперь не могу объяснить себѣ, быть все въ томъ же костюмѣ, ничего не перемѣняя въ немъ, послѣ того, какъ многіе признаки могли заставить ихъ предполагать, что я нахожусь въ самыхъ трудныхъ и необыкновенныхъ обстоятельствахъ. Въ послѣдній разъ я спасся только неслыханнымъ счастіемъ. Если бы вслѣдствіе ненастья и бури, я не потерялъ своей дороги, или даже если бы утромъ сонъ не задержалъ меня долго въ моемъ убѣжищѣ, то я непремѣнно попалъ бы въ руки этихъ ненавистныхъ ловцовъ людей.
   Городъ, въ которомъ они намѣрены были остановиться, и котораго имя я узналъ на рыночной площади, былъ тотъ самый, въ который, безъ этого полезнаго предувѣдомленія, я непремѣнно пошелъ бы; но предостереженный такимъ образомъ, я рѣшился какъ можно скорѣе удалиться отъ этой дороги. Въ первомъ мѣстѣ, гдѣ можно было, я постарался купить шляпу и дорожное платье, которое надѣлъ поверхъ своего нищенскаго рубища. Одинъ глазъ я закрылъ зеленой тафтой; платокъ, бывшій на головѣ, я обвязалъ подъ бородой такъ, что онъ закрылъ мнѣ ротъ. Нечувствительно я совершенно освободился отъ различныхъ принадлежностей моего прежняго наряда, и вмѣсто нижняго платья окутался блузомъ, который не будучи слишкомъ дуренъ, давалъ мнѣ видъ честнаго работника изъ низшаго класса. Въ этомъ новомъ костюмѣ я продолжалъ свой путь, и послѣ тысячи безпокойствъ, предосторожностей и обходовъ, благополучно достигъ Лондона.
   

ГЛАВА IV.

   Здѣсь должно было кончиться долгое поприще трудовъ, которыхъ видъ привелъ бы въ отчаяніе самую неустрашимую душу и на которые, уже и по совершеніи ихъ, нельзя было оглянуться безъ ужаса. Я купилъ это мѣсто покоя цѣною, превышающею всѣ счеты человѣческіе, обратить ли вниманіе на усилія, какихъ стоило мнѣ разломать стѣну моей тюрьмы, или на это множество мученій и опасностей, которыхъ добычею былъ я съ той эпохи.
   Но зачѣмъ я называю мѣстомъ покоя мѣсто, въ которомъ я тогда находился? Увы оно для меня было именно противнымъ. Первымъ и важнѣйшимъ моимъ дѣломъ было перебрать всѣ роды переодѣваній, какія только могъ я тогда выдумать; стараться сколько возможно воспользоваться пріобрѣтенною уже мною въ этомъ отношеніи опытностію и составить себѣ покрывало, сквозь которое можно было проникнуть менѣе, нежели когда нибудь. Это требовало такихъ усилій, которымъ я и конца не видѣлъ. Въ обыкновенныхъ случаяхъ, преслѣдованіе полиціи противъ мнимаго преступника продолжается только нѣкоторое время; но о колоссальномъ геніи Г. Фалкденда не должно было судить по обыкновеннымъ случаямъ. Лондонъ, для многихъ доставляющій безчисленныя средства и способы къ укрытію отъ поисковъ, по этой самой причинѣ не представлялъ для меня ничего утѣшительнаго въ этомъ отношеніи. я не могу рѣшить, стоитъ ли жизнь того, чтобъ принять ее на такихъ условіяхъ. Знаю только то, что я со всѣмъ упорствомъ старался употреблять всѣ мои способности для достиженія предположенной много цѣли, и что я принялъ это рѣшеніе въ слѣдствіе отеческаго пристрастія, какое обыкновенно имѣютъ люди къ произведеніямъ своего ума; чѣмъ болѣе истощался я въ мысляхъ и усиліяхъ довести свое намѣреніе до того состоянія, въ которомъ оно было теперь, тѣмъ менѣе могъ я оставить его. Другое побужденіе, не менѣе одушевлявшее меня въ исполненіи моего намѣренія, была непрестанно возраставшая во мнѣ ненависть къ несправедливости. Въ первый день, по прибытіи въ столицу, я удалился въ небольшую гостинницу въ предмѣстій. Я вошелъ въ свое жилище вечеромъ, въ крестьянской одеждѣ. Заплативъ за ночлегъ еще прежде нежели легъ спать, утромъ слѣдующаго дня я сдѣлалъ себѣ нарядъ, сколько позволялъ мой гардеробъ, отличный отъ того, въ какомъ былъ наканунѣ, и оставилъ этотъ домъ до разсвѣта. Блузъ свой я завернулъ въ связку и, пронести нѣкоторое разстояніе, оставилъ его въ углу аллеи, которого мнѣ нужно было проходить. Послѣ этого первою моею заботою было достать себѣ другой костюмъ, который бы ни сколько не походилъ на употребленные мною до сихъ поръ. Я рѣшился одѣться жидомъ. Въ лѣсу одинъ изъ разбойниковъ, у которыхъ я былъ, принадлежалъ этому народу, и талантъ къ подражанію, которымъ, какъ прежде сказано, я вполнѣ обладалъ, пособилъ мнѣ столько поддѣлываться подъ жидовскій выговоръ Англійскаго языка, сколько нужно было, чтобы выпутываться во всѣхъ случаяхъ. Между прочимъ я употребилъ ту предосторожность, чтобы ходить въ той части города, гдѣ они живутъ въ большемъ количествѣ, чтобы изучать ихъ видъ и манеры. Распорядившись такимъ образомъ и приготовившись, сколько требовало благоразуміе, я отправился ночевать въ одну гостинницу между Майль-Эндомъ и Ваппингомъ. Здѣсь я надѣлъ свой новый нарядъ, и употребивъ тѣ же предосторожности какъ и въ послѣдній передъ тѣмъ разъ, оставилъ эту квартиру въ такое время, когда менѣе можно было опасаться быть примѣченнымъ. Здѣсь излишне было бы описывать мое переодѣванье во всѣхъ его подробностяхъ. Довольно сказать, что я позаботился между прочимъ перемѣнить цвѣтъ своего лица и сообщишь ему желтоватость болѣе всего обыкновенную въ поколѣніи, котораго наружность я хотѣлъ принять; когда превращеніе мое было кончено и когда я со всѣхъ сторонъ осмотрѣлъ себя, то мнѣ казалось невозможнымъ, чтобы кто нибудь могъ подъ этимъ новымъ костюмомъ узнать Калеба Вилліамса.
   Успѣвши столь много въ исполненіи моего плана, я счелъ необходимымъ отыскать себѣ жилище и перемѣнишь кочевый дотолѣ образъ жизни своей на жизнь сидячую. Здѣсь я находился въ заперши отъ восхода до захожденія солнца; только ночью выходилъ на нѣсколько минутъ, чтобы подышать свѣжимъ воздухомъ, сдѣлать нѣкоторое движеніе. Жива въ самомъ верхнемъ этажѣ, я былъ столько остороженъ, что даже и тамъ не подходилъ къ окну. Наконецъ я поставилъ себѣ правиломъ, не подвергаться безразсудно и безъ нужды ни малѣйшей опасности. Здѣсь я остановлюсь на минуту, чтобъ изложить читателю естественную постепенность моихъ впечатлѣній. Я родился свободнымъ; родился здоровымъ, крѣпкимъ, дѣятельнымъ, съ тѣломъ, вполнѣ хорошо сложеннымъ. Судьба не назначила мнѣ пользоваться наслѣдственнымъ богатствомъ, но я получилъ отъ природы драгоцѣннѣйшіе дары: душу предпріимчивую, умъ любознательный и благородное честолюбіе. Однимъ словомъ, я былъ доволенъ доставшимся мнѣ жребіемъ; я былъ увѣренъ, что восторжествую надъ всѣми препятствіями въ жизни. Я не стремился слишкомъ высоко; любилъ отвагу умѣренную: я надѣялся всегда восходишь и никогда не спускаться къ низу.
   И что же съ этой свободою и бодростію духа, которыя обнаруживалъ я, вступая на поприще жизни! Одного обстоятельства довольно было для того, чтобы разрушить ихъ. Я не зналъ, какую власть постановленія общественныя даютъ одному человѣку надъ другимъ, и впалъ въ руки человѣка, котораго единственнымъ желаніемъ было притѣснить, уничтожить меня. Такимъ образомъ, я увидѣлъ себя подверженнымъ, не заслуживъ того, всѣмъ бѣдствіямъ, которыми усомнились бы люди обременить самый порокъ, если бы нѣсколько подумали о томъ. Въ каждомъ взорѣ я боялся встрѣтить взоръ врага. Будучи принужденъ непрестанно остерегаться шпіоновъ, я не могъ открыть своего сердца для чувствъ самыхъ естественныхъ. Я былъ одинокъ, среди подобныхъ себѣ: не было для меня ни дружбы, ни сочувствія; я былъ принужденъ сосредоточивать всѣ мысли и всѣ заботы въ себѣ самомъ. Жизнь моя была непрерывный обманъ: я долженъ былъ непрестанно играть чужую роль, поддѣлываться подъ жесты и звукъ голоса, задушатъ каждый порывъ души; и въ такомъ положеніи снискивать средства къ поддержанію своего существованія, среди тысячи предосторожностей и безъ надежды наслаждаться имъ. Все это я рѣшился переносить съ твердостію. Но не должно предполагать, чтобы это было безъ сожалѣнія и ужаса. Время мое дѣлилось между страхами преслѣдуемаго животнаго, упрямствомъ моей твердости и тѣмъ волненіемъ души, которое испытываютъ существа самыя несчастныя. Если въ нѣкоторыя минуты я готовъ былъ противустоятъ всей лютости моего жребія, то въ другія -- впадалъ въ отчаяніе; слезы ручьями лились изъ глазъ моихъ, мужество мое ослабѣвало и я проклиналъ жизнь, которую возобновлялъ для меня каждый день.
   Я восклицалъ тогда: "За чѣмъ осужденъ я носить бремя жизни? На что столько орудій и пытки? Убійца ли я? А если бы и былъ имъ, то могъ ли бы переносить что нибудь хуже настоящаго! Какъ низко мое состояніе!-- Я не на своемъ мѣстѣ! Къ чему послужили эти благородные порывы души? Я похожъ теперь на испуганную птицу, которая убиваетъ себя о прутья своей клѣтки! Природа! жестокая природа! ты была для меня самою злою мачихою; ты вложила въ меня ненасытимыя желанія для того, чтобы погрузить меня въ вѣчное униженіе."
   Убѣжище свое я считалъ бы еще безопаснѣйшимъ, если бы имѣлъ средство къ пропитанію. Необходимость поддерживать жизнь посредствомъ трудовъ, была препятствіемъ намѣренію моему жить въ уединеніи и неизвѣстности, на которыя былъ я осужденъ. Какой родъ трудовъ не избралъ бы я, прежде всего нужно было обратить вниманіе на то, какимъ образомъ буду я имѣть работу, и гдѣ найти человѣка, который бы -- или нанималъ меня, или покупалъ мои произведенія. Между тѣмъ безъ этого обойтиться было нельзя. Малое количество денегъ, которое успѣлъ я спасти отъ полицейскихъ сыщиковъ, было почти издержано.
   Обдумавши этотъ предметъ со всѣхъ сторонъ, я рѣшился избрать поприще литературное для первыхъ опытовъ. Я читалъ когда -то, что этимъ ремесломъ пріобрѣтаютъ много денегъ и что спекуляторы въ этомъ родѣ торговли дорого платятъ хорошимъ работникамъ. Я не цѣнилъ своихъ талантовъ слишкомъ высоко; зналъ, что возможность творить хорошія произведенія пріобрѣтается не иначе, какъ опытомъ и упражненіемъ. Но если я не имѣлъ двухъ послѣднихъ учителей, по крайней мѣрѣ природная наклонность всегда влекла меня къ этому поприщу, и жажда просвѣщенія, которую чувствовалъ я уже съ первыхъ лѣтъ моей юности, сблизила меня съ книгами болѣе, нежели какъ можно было ожидать отъ моего положенія. Если мои литературныя притязанія были ограничены, то я и не думалъ продавать своихъ произведеній слишкомъ дорого. Я хотѣлъ только имѣть средство жить и былъ увѣренъ, что многіе живутъ съ такими же малыми издержками, какъ и я. Притомъ я смотрѣлъ на это не болѣе, какъ на временное средство, которымъ хотѣлъ воспользоваться только до тѣхъ поръ, какъ обстоятельства позволятъ мнѣ найти для себя выгоднѣйшее занятіе. Особенно заставило меня остановить на этомъ свой выборъ то, что это занятіе менѣе всего требовало приготовленій, и что, какъ я воображалъ, онѣ менѣе всего подвергали меня опасности быть открытымъ. Въ домѣ, гдѣ была моя квартира, жила женщина, среднихъ лѣтъ, занимавшая комнату, находившуюся въ одномъ ярусѣ съ моею. Избравши для себя родъ занятій, я обратилъ взоръ на эту женщину, думая найти въ ней посредницу для продажи моихъ произведеній. Лишенный всякаго сообщенія съ подобными себѣ, вообще, я находилъ по временамъ удовольствіе обмѣнять нѣсколько словъ съ этою женщиною, которая имѣла прекраснѣйшій характеръ и уже такія лѣта, которыя отдаляли всякой соблазнъ. Она жила небольшимъ пенсіономъ, получаемымъ отъ одной знатной женщины, своей дальней родственницы, которая владѣя милліонами, безпокоилась только объ одномъ касательно своей родственницы, т. е. чтобы послѣдняя не обезчестила ея родства какими нибудь честными трудами. Нельзя представить характера постояннѣе веселаго, дѣятельнаго, какъ характеръ этого добраго созданія, которое въ одно и тоже время избавлено было и отъ заботъ, соединенныхъ съ богатствомъ и отъ недостатковъ бѣдности. Не имѣя слишкомъ большихъ претензій на умъ и не будучи слишкомъ образована, она не имѣла вовсе недостатка въ проницательности. Яснымъ взоромъ смотрѣла она на недостатки и глупости людей; но нравъ ея былъ такъ кротокъ и снисходителенъ, что многіе могли бы подумать, что она ничего этого не примѣчала. Въ сердцѣ ея жила доброта и любовь къ людямъ, которымъ необходимо нужно было излиться. Она была искренна и жива въ своей привязанности, и иногда не упускала случая обязать кого нибудь.
   Если бы эта женщина не имѣла такого характера, то вѣроятно я не рѣшился бы обратиться къ ней, принявши роль молодаго жида, удалившагося отъ свѣта. Но потому, какъ отвѣчала она на мои слова и учтивости, я тотчасъ замѣтилъ, что сердце ея было выше всѣхъ предразсудковъ черни. Когда я открылъ ей, чего надѣюсь отъ нее, то она обнаружила охоту и даже желанія принять на себя этотъ трудъ. Чтобы предупредить всякое подозрѣніе, какое могло бы родиться въ ея умѣ, я откровенно сказалъ ей, что по нѣкоторымъ причинамъ (которыхъ, она проститъ, если не открою ей, но которыя ни сколько не уменьшили бы ея добраго обо мнѣ мнѣнія, если бы она знала ихъ). Я принужденъ нѣкоторое время быть въ совершенномъ уединеніи. Я не имѣлъ нужды объясняться болѣе, она отвѣчала, что и не желаетъ знать болѣе, нежели сколько я сочту нужнымъ открыть ей.
   Первыя произведенія мои были въ поэтическомъ родѣ. Окончивъ двѣ или три піесы, я отдалъ ихъ этой великодушной женщинѣ, чтобъ отнести ихъ въ редакцію одного политическаго журнала; но Аристархъ того мѣста отвергнулъ ихъ съ презрѣніемъ: бросивъ на мои стихи бѣглый взглядъ, онъ отвѣчалъ, что ему не это нужно.-- Здѣсь я долженъ сказать, что видъ мистрисъ Марней (такъ звалась моя посланница) обыкновенно вполнѣ выражалъ, какой успѣхъ имѣло ея посольство, такъ что не нужно было и спрашивать. Тому, что принимала на себя, она предавалась съ такимъ усердіемъ и съ такимъ участіемъ, что худой или добрый успѣхъ трогалъ ее гораздо живѣе, нежели меня самого. Что касается до меня, то я совершенно полагался на свои силы и, занятый размышленіями, совсѣмъ въ другомъ отношеніи занимательными, смотрѣлъ на эти маленькія неудачи равнодушно. Я спокойно принялъ свои стихи назадъ и положилъ ихъ на столъ. Пересмотрѣвши, я ихъ выправилъ и одну изъ прежнихъ піесъ переписалъ вмѣстѣ съ двумя новыми, чтобы все это отослать къ издателю одного литературнаго журнала. Этотъ потребовалъ, чтобъ онѣ остались у него на два дня. Въ назначенный день онъ сказалъ, что помѣститъ мои стихи въ слѣдующемъ листѣ своего журнала; но когда мистрисъ Марней спросила о цѣнѣ, онъ отвѣчалъ, что у него правило -- ничего не давать за стихотворныя произведенія; что онѣ каждый день наполняютъ его ящикъ; но что, если авторъ захочетъ сдѣлать опыты въ прозѣ, напишетъ какой нибудь литературный отрывокъ или повѣсть, то онъ увидитъ, что можно будетъ сдѣлать.
   Я тотчасъ покорился этому требованію моего литературнаго директора. Я занялся сочиненіемъ листа въ родѣ Аддиссонова зрителя, и онъ былъ принятъ. Чрезъ нѣсколько времени я былъ уже въ постоянныхъ сношеніяхъ съ редакціей. Однако жъ я не надѣялся на обиліе моихъ силъ въ нравственныхъ разсужденіяхъ и тотчасъ началъ думать о повѣстяхъ -- другомъ родѣ произведеній, требованныхъ моимъ директоромъ. Чтобы удовлетворить его требованіямъ, которыя непрестанно умножались, и чтобы облегчить для себя трудъ, я принялся за переводы. Мнѣ было неудобно доставать книги, но какъ я имѣлъ хорошую и притомъ обогащенную чтеніемъ память, то мнѣ часто случалось переводить или лучше подражать сочиненіямъ, которыя читалъ я за нѣсколько до того лѣтъ. Не могу объяснить совершенно, почему, только воображенію моему чаще всего представлялись исторіи славныхъ разбойниковъ, и я время отъ времени доставлялъ въ свой магазинъ приключенія и анекдоты о Картушѣ, Гусманѣ Алфорахскомъ и другихъ достопамятныхъ герояхъ, окончившихъ свое блистательное поприще на висѣлицѣ или эшафотѣ.
   Но когда я обращался къ своему положенію, то мнѣ становилось трудно продолжать этотъ родъ занятій. Я бросалъ часто перо, въ припадкѣ отчаянія. Иногда, въ продолженіи цѣлыхъ дней, рѣшительно ни къ чему неспособный, я впадалъ въ какое-то оцѣпененіе. Однако жъ юность и крѣпкое сложеніе помогали мнѣ преодолѣвать все и воодушевляться нѣкотораго рода веселостію, которая, бывъ нѣсколько продолжительнѣе, сдѣлала бы сноснымъ воспоминаніе объ этой эпохѣ моей жизни.
   

Глава V.

   Между тѣмъ, какъ я старался такимъ образомъ трудиться и удовлетворять своимъ нуждамъ, ожидая, что сила воздвигнутаго на меня гоненія нѣсколько ослабѣетъ, я увидѣлъ себя подверженнымъ новому роду опасностей, о которомъ не думалъ.
   Джайнесъ, разбойникъ, выгнанный изъ шайки атамана Раймонда, во всю жизнь свою былъ врагомъ или агентомъ полиціи. Я думаю, что въ самомъ дѣлѣ и вѣроятно, посвященіе въ таинство воровъ сдѣлало его особенно искуснымъ въ отысканіи ихъ, какую должность принялъ онъ скорѣе по необходимости, чѣмъ по выбору. Онъ пріобрѣлъ въ этомъ ремеслѣ большую славу, хотя она была еще, можетъ быть, ниже его заслугъ: по этой части, какъ и вообще общество бываетъ похоже само на себя. Сколько бы ни показывали низшіе благоразумія и опытности, почти всю славу за нихъ получаютъ начальники. Между тѣмъ, какъ онъ употреблялъ свои таланты на этомъ поприщѣ съ величайшимъ успѣхомъ, казалось, что два или три подвига его, предшествовавшіе вступленію его на оное, слишкомъ обратили на него общее вниманіе. Узнавъ объ этомъ, онъ счелъ благоразумнымъ сойти съ поля своей дѣятельности, и въ это время онъ вступилъ въ шайку, скрывавшуюся въ ***.
   Такова была жизнь этого человѣка, прежде, нежели онъ занялъ тотъ постъ, на которомъ видѣлъ я его въ первый разъ. Во время этой встрѣчи, онъ былъ уже однимъ изъ ветерановъ въ шайкѣ Раймонда, поелику воры такой народъ, котораго жизнь обыкновенно непродолжительна, то не нужно много времени для того, чтобы достигнуть между ними достоинства ветерана. Послѣ изгнанія изъ шайки, онъ вступилъ опять въ законную службу и принятъ былъ прежними товарищами съ радостію, какъ заблудившаяся овца. Въ другихъ классахъ общества время не изглаживаетъ преступленія, но въ этомъ почтенномъ братствѣ принято за правило, никогда не требовать ни у одного брата отчета въ его поведеніи, если можно обойтись безъ этого. Другое правило, наблюдаемое людьми, проходившими тѣ же степени, какъ Джайнесъ,-- правило, принятое самимъ Джайнесомъ, состоитъ въ томъ, чтобы щадить бывшихъ своихъ соучастниковъ и никогда не нападать на нихъ, развѣ только въ случаѣ необходимости, или когда соблазняетъ важная выгода. По этой-то причинѣ капитанъ Раймондъ и разбойники, по системѣ тактики, которой слѣдовалъ Джайнесъ, были безопасны отъ того, что онъ назвалъ возмездіемъ, Однако жъ, хотя Джайнесъ руководился правилами чести, принимая слово въ этомъ смыслѣ, но по несчастію, ко мнѣ не относились эти законы, которымъ признавалъ онъ за нужное слѣдовать. Несчастіе окружало меня со всѣхъ сторонъ, отнимало у меня всякое покровительство и прибѣжище. Я былъ преслѣдуемъ, по предположенію, что былъ виновенъ въ уголовномъ преступленіи -- въ покражѣ огромной суммы. Но Джайнесъ не имѣлъ никакого участія въ воровствѣ, въ которомъ обвиняли меня; мало заботился о томъ справедливо, или нѣтъ обвиненіе, и также отъ сердца ненавидѣлъ меня, какъ если бы невинность моя была доказана совершенно.
   Два сыщика, схватившіе меня въ...... разсказали, по обыкновенію, своимъ собратіямъ, свое приключеніе и причины, заставлявшія ихъ предполагать, что бывшій въ ихъ рукахъ человѣкъ, былъ тотъ самый Калебъ Вилліамсъ, за поимку котораго обѣщано сто гиней. Джайнесъ, одаренный особенною проницательностію въ томъ, что имѣло отношеніе къ его званію, сравнилъ факты и сроки, и сталъ подозрѣвать, что человѣкъ, на котораго онъ напалъ и ранилъ въ .... лѣсу, былъ этотъ Калебъ Вилліамсъ. Къ этому человѣку онъ питалъ непримиримую ненависть. Я былъ невинною причиною того, что онъ съ безчестіемъ былъ выгнанъ изъ шайки Раймонда; а Джайнесъ, какъ я послѣ узналъ, былъ внутренно убѣжденъ, что нѣтъ ни малѣйшаго сравненія между ремесломъ вора, которое заставилъ я его оставить, и низкимъ званіемъ полицейскаго сыщика, къ которому онъ нашелъ себя принужденнымъ обратиться. Едва услышавъ вѣсти, о которыхъ я сейчасъ говорилъ, онъ поклялся удовлетворить своему мщенію. Онъ рѣшился оставить всякой другой предметъ, и посвятить всѣ способности своего ума тому, чтобъ открыть мое убѣжище. Обѣщанная награда, которую, по тщеславію, онъ считалъ уже своею, казалась ему достаточнымъ вознагражденіемъ за труды и издержки. Такимъ образомъ я имѣлъ противъ себя все искуство, какимъ владѣлъ онъ въ этомъ родѣ, возбуждаемое еще и изощряемое духомъ мести въ душѣ, которую не обуздывало ни чувство человѣколюбія, ни совѣсть.
   Укрываясь подъ костюмомъ жида, я воображалъ, какъ и часто случается съ несчастными, что бѣдствія мои уже не могутъ увеличиться; но я обманывался: встрѣтивъ Джайнеса въ роковомъ лѣсу, я пріобрѣлъ себѣ другаго врага изъ тѣхъ, которыхъ ярость оканчивается не иначе какъ съ жизнію. Если Фалклендъ былъ для меня голоднымъ львомъ, котораго рыканія поражали меня ужасомъ, то Джайнесъ былъ ядовитое насѣкомое, почти столько же страшное, которое слѣдило мои шаги и непрестанно грозило мнѣ своимъ жаломъ.
   Первый шагъ его въ исполненію своего намѣренія, состоялъ въ томъ, что онъ отправился къ тому порту, гдѣ я былъ задерживанъ. Оттуда онъ шелъ по моимъ слѣдамъ до береговъ Северны, и отъ береговъ Северны до Лондона. Я думаю, нѣтъ нужды замѣчать, что это очень возможно, когда бѣглецъ не скрывалъ слѣдовъ своихъ вполнѣ обдуманными и совершенно счастливыми предосторожностями, особенно если непріятеля его побуждаютъ причины довольно сильныя, для того, чтобы употребить въ своемъ преслѣдованіи все упрямство ненависти. Правда, Джайнесъ часто принужденъ былъ, въ продолженіи своихъ поисковъ, быть два раза въ одномъ и томъ же мѣстѣ и, подобно охотничей собакѣ, истинному образчику человѣка, преданнаго этой жестокой должности, всякой разъ, какъ ошибался, онъ возвращался на то мѣсто, гдѣ чуялъ послѣдній слѣдъ добычи, на гибель которой заклялся. Онъ не щадилъ ни времени, ни трудовъ для удовлетворенія страсти, которой весь предался по своей охотѣ.
   Со вступленія моего въ Лондонъ, онъ совершенно потерялъ мои слѣды. Лондонъ такъ обширенъ во всѣхъ размѣреніяхъ, что легко можно было предположить, что одинъ человѣкъ можетъ найти средство жить въ немъ совершенно тайно. Но врага моего не могла остановить никакая трудность. Онъ ходилъ изъ гостинницы въ гостинницу, справедливо полагая, что я тотчасъ не могъ укрыться гдѣ нибудь въ частномъ домѣ, такъ, что наконецъ по различнымъ признакамъ успѣлъ узнать, что я проводилъ одну ночь въ предмѣстій Сутваркъ. Но болѣе ничего онъ узнать не могъ. Хозяева гостинницы не знали, что сдѣлалось со мной утромъ. Однако жъ это еще болѣе одушевило его въ преслѣдованіи меня. Съ этого времени ему труднѣе было отыскивать, по причинѣ переодѣванья, употребленнаго мною на другой день по прибытіи въ Лондонъ. Но Джайнесъ преодолѣлъ наконецъ и это препятствіе. Идя по моимъ слѣдамъ до другаго ночлега, онъ получилъ тамъ болѣе свѣдѣній. Я былъ предметомъ догадокъ въ досужныя минуты людей, привязанныхъ къ этому дому. Старуха, изъ рода самыхъ любопытныхъ и болтливыхъ, которая жила напротивъ этого дома и встала очень рано въ то самое утро для мытья бѣлья, видѣла меня изъ своего окна, при свѣтѣ большаго фонаря, висѣвшаго предъ гостинницею, въ ту минуту, какъ я выходилъ изъ дверей. Она замѣтила меня несовершенно, но тѣмъ не менѣе ей показалось, что въ моемъ видѣ было что-то жидовское. Каждое утро она имѣла обычай разговаривать съ хозяйкою гостинницы, причемъ находились иногда мальчики и служанки трактира. Въ разговорѣ, который имѣли онѣ въ это утро, она сдѣлала нѣсколько вопросовъ о жидѣ, ночевавшемъ въ гостинницѣ прошедшую ночь. Жида никакого не было и въ свою очередь возбудилось и любопытство хозяйки. Положили, что это ни кто другой, какъ я. Приключеніе, въ самомъ дѣлѣ, странное! Стали сравнивать различныя замѣчанія о моемъ видѣ и одеждѣ. Никогда двѣ вещи не могли имѣть столько мало отношенія. Послѣ этого, когда только ни случалось двумъ кумамъ сойтись, жидъ-христіанинъ непремѣнно приходилъ имъ на память и доставлялъ матерію для ихъ разговоровъ.
   Извѣстія, полученныя Джайнесомъ въ этомъ мѣстѣ, казались очень важными; но прошло еще нѣсколько времени прежде, нежели они доставили то, что, казалось, обѣщали. Онъ не могъ входить въ каждый частный домъ, гдѣ принимали на квартиру постороннихъ, такъ легко, какъ въ гостинницы. Онъ пробѣгалъ всѣ улицы и осматривалъ самымъ любопытнымъ и внимательнымъ взоромъ каждаго жида, похожаго на меня ростомъ; но напрасно. Часто бывалъ онъ на Герцогской площади, посѣщалъ синагоги. Это не значитъ, чтобъ онъ въ самомъ дѣлѣ думалъ найти меня въ этихъ различныхъ мѣстахъ; но онъ употреблялъ это средство за неимѣніемъ другихъ и отчаяваясь уже въ успѣхѣ. Не разъ онъ готовъ былъ оставитъ свое предпріятіе; но ненасытимая жажда мести всегда удерживала его.
   Будучи въ этомъ состояніи безпокойства и нерѣшимости, онъ вздумалъ однажды посѣтить своего брата, бывшаго первымъ работникомъ въ одной типографіи. Между ними было мало сношеній, потому что ихъ наклонности и привычки были рѣшительно противоположны. Типографщикъ былъ уменъ, трудолюбивъ и бережливъ. Недовольный поведеніемъ и родомъ жизни своего брата, онъ дѣлалъ безполезныя усилія отвратить его отъ онаго. Не смотря на это большое различіе въ образѣ мыслей, они иногда видѣлись. Джайнесъ любилъ похвалиться своими подвигами, по крайней мѣрѣ такими, которые смѣлъ разсказать; а братъ его охотно присоединялся къ тѣмъ, которымъ онъ ихъ разсказывалъ. Острыя шутки и анекдоты, которыми приправлялъ Джайнесъ свой разговоръ, очень забавляли типографщика и, не смотря на свои предразсудки, онъ не могъ запретить себѣ тайнаго удовольствія быть братомъ человѣка, столь необыкновеннаго по своей ревности и мужеству.
   Въ этотъ разъ, послушавъ нѣсколько времени чудные разсказы Джайнеса, типографщикъ почувствовалъ желаніе позабавить также брата въ свою очередь какою нибудь повѣстью. И итакъ онъ началъ ему пересказывать нѣкоторые изъ моихъ анекдотовъ о Картушѣ и Гусманѣ. Они заняли вниманіе Джайнеса. Первое движеніе его было удивленіе, второе ревность и досада. Гдѣ бы взялъ типографщикъ подобныя исторіи? На вопросъ его данъ былъ удовлетворительный отвѣтъ. "Я тебѣ скажу, говорилъ типографщикъ, что никто изъ насъ не знаетъ, что подумать объ авторѣ, доставляющемъ намъ эти статьи. Онъ пишетъ стихи, мораль, исторіи; я типографщикъ и корректоръ, и безъ хвастовства могу сказать, что довольно-таки знающъ въ этихъ вещахъ: по моему мнѣнію, онъ пишетъ во всѣхъ этихъ родахъ очень хорошо, и между тѣмъ -- повѣришь ли?-- это пишетъ жидъ? "
   Въ глазахъ честнаго типографщика это было также странно, какъ если бы сочиненія эти были писаны какимъ нибудь начальникомъ Хероксянъ на берегахъ Миссисипи.
   "Жидъ? почему же вы знаете? видѣли вы его когда нибудь?
   -- Нѣтъ; эти статьи всегда приносила намъ женщина. Начальникъ мой терпѣть не можетъ таинственности; онъ хочетъ видѣть своихъ писателей, и потому непрестанно поворачиваетъ старуху на всѣ манеры; но не можетъ добиться отъ нее ничего, кромѣ того, что однажды какъ-то промолвилась, что молодой писатель есть жидъ.
   -- Жидъ! молодой писатель! человѣкъ, торгующійся чрезъ посредство третьяго и отъ всѣхъ скрывающійся! Какой обширный предметъ для подозрѣній и догадокъ Джайнеса. Въ мысляхъ его еще болѣе утвердилъ, хотя онъ того и не сознавалъ, сюжетъ моихъ произведеній, которыя были, какъ я уже говорилъ, исторіи людей, которыхъ жизнь была прекращена рукою палача. Онъ не сказалъ болѣе ничего брату, кромѣ того, что равнодушно спросилъ у него, какого роду была эта женщина, какихъ она лѣтъ и часто ли приносила сочиненія; послѣ этого онъ ушелъ.
   Джайнесь получилъ это неожиданное извѣстіе съ чрезвычайною радостію. Узнавъ отъ брата примѣты мистрисъ Марней, и услышавъ, что она должна принести что-то въ слѣдующій день, онъ съ утра сталъ на улицѣ такъ, чтобы не пропустить этого случая. Онъ ожидалъ нѣсколько часовъ и не напрасно. Мистрисъ Марней явилась дѣйствительно; онъ ожидалъ ея выхода и чрезъ двадцать минутъ увидѣлъ ее на обратномъ пути. Онъ слѣдовалъ за нею изъ улицы въ улицу; наконецъ увидѣлъ, что она вошла въ одинъ частный домъ, и началъ уже внутренно поздравлять себя, что наконецъ достигнулъ желанной цѣли своихъ трудовъ.
   Домъ этотъ не былъ однако жъ ея жилищемъ. По случаю, похожему на чудо, она замѣтила, что Джайнесъ слѣдовалъ за нею по улицѣ. Возвращаясь въ домъ, она увидѣла одну больную женщину; тронутая врожденнымъ ей состраданіемъ, она подошла къ больной, чтобы подать ей помощь. Тотчасъ толпа окружила ихъ. Мистрисъ Марней, сдѣлавъ, что могла по обстоятельствамъ, хотѣла продолжать путь къ своей квартирѣ. Видя вокругъ себя толпу, она вздумала о мошенникахъ и вложивъ руки въ карманы, осматривалась вокругъ себя. Она скоро оставила этотъ кругъ черни; Джайнесъ, принужденный болѣе приблизиться къ ней, изъ страха потерять ее изъ виду, находился въ эту минуту прямо передъ нею. Фигура его была очень замѣтна. Все коварство злобы, смѣлость безстыдства, выражались въ каждой чертѣ его лица: не будучи ни философкою, ни физіономисткою, мистрисъ Марней была поражена его видомъ. Эта добрая женщина, какъ и большая часть людей живыхъ и дѣятельныхъ, знала особенный путь къ своему дому; вмѣсто того, чтобы итти по улицамъ, она стала кружить по множеству запутанныхъ переулковъ и проходовъ, иногда вдругъ пересѣкавшихся одинъ другимъ. Въ одномъ изъ нихъ она нечаянно встрѣтила взоръ того человѣка, котораго видъ недавно поразилъ ее и который, повидимому, не терялъ ее изъ виду. Это обстоятельство, соединившись съ особеннымъ его видомъ, начало ее безпокоить. Не преслѣдовалъ ли онъ ее? Въ это время былъ полдень и лично за себя она не могла бояться ничего. Не могло ли это имѣть какого нибудь отношенія ко мнѣ? Она привела себѣ на память предосторожности мои и таинственность, подъ которою я скрывалъ себя, и не сомнѣвалась, что я имѣю на это сильныя причины. Она вспомнила, что всегда была осторожна на мой счетъ; но довольно ли осторожна? Она чувствовала, что, сдѣлавшись для меня причиною какого нибудь несчастія, никогда не можетъ въ этомъ утѣшиться. И такъ, изъ предосторожности и изъ опасенія чего нибудь худшаго, она рѣшилась войти въ домъ одной изъ своихъ пріятельницъ и дать знать имъ о томъ, что съ нею случилось.
   Тотчасъ сказавши о томъ, что было, своей пріятельницѣ, она вышла и отправилась къ знакомымъ своимъ совершенно въ противоположный кварталъ, сказавши посланному ко мнѣ итти не прежде, какъ чрезъ пять минутъ послѣ ея ухода. Этимъ благоразумнымъ поступкомъ она избавила меня отъ грозившей опасности мнѣ.
   Между тѣмъ присланное извѣстіе отнюдь не дало мнѣ знать всей великости опасности, которой я долженъ былъ страшиться. По всему обстоятельства казались мнѣ очень обыкновенными и я думалъ, что страхъ мистрисъ Марней происходилъ не болѣе, какъ отъ чрезвычайной предусмотрительности и привязанности ко мнѣ этой превосходной женщины. Состояніе мое однако жъ было такъ несчастно, что мнѣ нечего выбрать. Грозило это приключеніе моему спокойствію, или нѣтъ, все я видѣлъ себя принужденнымъ тотчасъ оставить свое жилище, не могши взять съ собою ничего, кромѣ того, что могъ понести въ рукахъ; отказаться видѣть еще эту благородную благодѣтельницу; оставить здѣсь все мое обзаведеніе и запасы; искать еще новаго уединеннаго убѣжища, прибѣгать къ новымъ предпріятіямъ и искать, если можно было надѣяться, новаго друга. Съ сердцемъ сжатымъ вышелъ я на улицу; но мое намѣреніе было принято. Было очень свѣтло. "Я долженъ бояться, говорилъ самъ себѣ, нѣтъ ли въ эту минуту людей на улицѣ, которые ищутъ меня; очень возможно, что они возьмутъ противуположное моему направленіе и я не долженъ довѣряться этому. И такъ я прошелъ съ полдюжины улицъ, и проскользнувъ въ незавидный по наружности домикъ, гдѣ можно было покушать за малую цѣну. Покушавши и проведши здѣсь нѣсколько часовъ въ глубокихъ и печальныхъ размышленіяхъ, потребовалъ я себѣ наконецъ постель. Однакожъ, какъ только потемнѣло, я вышелъ купить новый костюмъ, что было необходимо нужно. Устроивъ его въ продолженіи ночи сколько можно было лучше, я оставилъ это мѣсто съ тѣми же предосторожностями, какъ и прежде въ подобномъ случаѣ.
   

Глава VI.

   Я нашелъ себѣ новое жилище. Не знаю, по какой-то прихоти воображенія, которое любитъ создавать себѣ предметы безпокойства, я началъ вѣрить, что страхъ мистрисъ Марней былъ не безъ основанія. Однако жъ не былъ въ состояніи никакимъ образомъ угадать, какъ могла приблbзиться ко мнѣ эта новая опасность; а съ этого времени я могъ только прибѣгнуть къ средству очень неутѣшительному,-- быть осторожнѣе, нежели когда нибудь во всѣхъ своихъ поступкахъ. Теперь тяготило меня сугубое безпокойство и о безопасности и о способахъ къ пропитанію. Правда, кое-что оставалось еще отъ плодовъ моихъ занятій, но это не значило почти ничего, потому что мой корреспондентъ былъ мнѣ въ долгу, а я не имѣлъ никакого средства требовать его. Не смотря на всѣ мой усилія, горесть перемѣнила мое здоровье. Ни одного мгновенія я не могъ считать себя въ безопасности, я сдѣлался похожъ на привидѣніе; малѣйшій шумъ приводилъ меня въ трепетъ. Въ нѣкоторыя минуты я почти покушался отдаться въ руки правосудія и презрѣть всю строгость его, но тотчасъ негодованіе и гнѣвъ овладѣвали моей душой и оживляли мою бодрость.
   Что касается до средствъ къ поддержанію жизни, то я думалъ, что лучше всего прибѣгнуть къ тому же, чѣмъ пользовался прежде,-- найти добраго человѣка, при посредствѣ котораго могъ бы сбывать свою работу. Не возможно было найти кого нибудь, кто согласился бы мнѣ оказать эту услугу, но гдѣ найти дѣятельную и благотворительную душу мистрисъ Марней? Я обратилъ свой взоръ на Г. Сторреля, работавшаго для часовыхъ мастеровъ и жившаго во второмъ этажѣ нашего дома. Я всматривался въ него два или три раза, всходя мимо его по лѣстницѣ, и мои нерѣшительные взоры выказывали желаніе и робость подойти къ нему. Онъ замѣтилъ это и очень учтиво пригласилъ меня войти въ его комнату.
   Когда мы сѣли, онъ началъ говорить, что ему жаль видѣть меня нездоровымъ и ведущимъ такой одинокій образъ жизни, спрашивалъ, можетъ ли онъ быть столько счастливъ, чтобы быть мнѣ въ чемъ нибудь полезнымъ, и прибавилъ, что съ первой минуты, какъ увидѣлъ меня, полюбилъ. Dъ новомъ переодѣваньѣ моемъ я былъ уродливъ и горбатъ; фигура моя могла быть менѣе всего привлекательною. Г-нъ Сторрель потерялъ единственнаго сына мѣсяцевъ за шесть,-- и я былъ истинный портретъ этого мальчика. Если бы я оставилъ все свое заимствованное безобразіе, то вѣроятно потерялъ бы всѣ права на его привязанность. Онъ былъ, какъ говорилъ онъ, несчастный старикъ уже на краю могилы и этотъ дорогой сынъ составлялъ все его утѣшеніе. Бѣдный мальчикъ былъ нездоровъ во всю свою жизнь, но онъ съ охотою смотрѣлъ за нимъ; и чѣмъ болѣе это дитя стоило ему заботъ и безпокойствъ, бывши въ мірѣ, тѣмъ тягостнѣе для него переносить теперь его потерю. У него не оставалось ни одного друга и ни одно существо въ мірѣ не принимало въ немъ участія. Если мнѣ угодно, я могу занять у него мѣсто сына и онъ будетъ внимателенъ во всемъ столько же и заботливъ обо мнѣ.
   Я выразилъ предъ нимъ, какъ чувствительны для меня его благосклонныя предложенія, но прибавилъ къ тому, что я ни за что въ мірѣ не хотѣлъ бы ему быть въ тягость. Далѣе я сказалъ ему, что мой образъ мыслей заставляетъ меня принять на время самый уединенный образъ жизни, и, что для меня труднѣе всего было, согласить съ этимъ родомъ жизни какое нибудь средство пріобрѣтать для себя необходимое; что, если онъ будетъ умѣть какъ нибудь устранить это затрудненіе, то это будетъ съ его стороны величайшая для меня услуга. Я сказалъ ему, что я имѣлъ всегда особенную охоту и способность къ занятіямъ механическимъ, и что я тотчасъ успѣлъ бы въ чемъ угодно въ этомъ родѣ, если бы только занялся хорошенько. Я не учился никакому ремеслу, продолжалъ я; но если вы будете имѣть благосклонность показывать мнѣ, то я буду охотно работать съ вами за пищу только. Я очень знаю, что требую у васъ милости необыкновенной; но къ этому съ одной стороны принуждаетъ меня непреодолимая сила необходимости, съ другой ободряетъ довѣренность, какую внушаютъ ваши предложенія столь обязательныя и сдѣланныя столь дружески."
   Старикъ, уронивъ нѣсколько слезъ передъ картиной, въ которой представлялъ я ему свое положеніе, охотно согласился на все, что я предлагалъ ему. Условіе между нами тотчасъ заключено, и въ слѣдствіе этого я принялся за работу. Мой новый пріятель имѣлъ необыкновенно оборотливый умъ. Особенными чертами его характера были сильная любовь къ деньгамъ и манеры до излишества обязательныя и ласковыя. Онъ жилъ чрезвычайно бережливо и отказывалъ себѣ во всемъ. Едва принялся я за ремесло, работа моя уже стоила нѣкоторой награды; онъ самъ откровенно согласился въ этомъ и настоялъ, чтобъ я получалъ плату. Впрочемъ онъ не поступалъ въ этомъ отношеніи такъ, какъ поступилъ бы кто нибудь другой при моихъ обстоятельствахъ; онъ не отдавалъ мнѣ всего, что я пріобрѣталъ; но и не скрывалъ отъ меня, что изъ моего пріобрѣтенія удерживаетъ двадцать изъ ста, какъ справедливую награду за принятый имъ трудъ учить меня и за то, что доставлялъ мнѣ работу. Между тѣмъ, я часто былъ предметомъ его слезъ. Онъ всегда бывалъ въ горести, когда намъ должно было разстаться, и ежеминутно оказывалъ мнѣ знаки самой нѣжной привязанности. Я находилъ въ немъ много искуства и изобрѣтательности въ его ремеслѣ, и уроки его доставляли мнѣ истинное удовольствіе. Какъ я, съ своей стороны, имѣлъ много и притомъ разнообразныхъ познаній, которыхъ не упустилъ случая выказать, то онъ не могъ довольно нарадоваться и надивиться, открывая во мнѣ столько способностей.
   Я еще немного прожилъ въ этомъ новомъ состояніи, какъ одно, происшествіе повергло меня въ живѣйшее и сильнѣйшее, нежели когда нибудь, безпокойство. Однажды вечеромъ я вышелъ на улицу, чтобы подышать нѣсколько чистымъ воздухомъ и дать себѣ нѣкоторое движеніе, что позволялъ я себѣ тогда очень рѣдко. Вдругъ слухъ мой пораженъ былъ двумя или тремя случайными звуками, выходившими изъ устъ разносчика, объявлявшаго о своемъ товарѣ. Я остановился, чтобъ лучше разслушать. Каково же было мое удивленіе и замѣшательство, когда я услышалъ почти слѣдующія слова: "Вотъ чудная и удивительная исторія и несравненныя приключенія славнаго Калеба Вилліамса! Вы увидите здѣсь, какъ онъ сначала обворовалъ своего господина и потомъ ложно обвинялъ его самого, вы увидите здѣсь дѣланныя имъ нѣсколько разъ усилія разломать свою тюрьму, пока умѣлъ наконецъ убѣжать самымъ удивительнымъ и невѣроятнымъ образомъ; путешествія его по различнымъ частямъ Королевства, и мошенничества, сдѣланныя имъ съ шайкою самыхъ смѣлыхъ и отчаянныхъ воровъ; наконецъ прибытіе его въ городъ Лондонъ, гдѣ, какъ думаютъ, онъ и теперь; съ вѣрною и истинною копіею объявленія о его фигурѣ и признакахъ, напечатаннаго и публикованнаго однимъ изъ главныхъ Государственныхъ Секретарей Его Величества, содержавшаго обѣщаніе сто гиней тому, кто его поймаетъ: за все цѣна полпени."
   Повѣрятъ ли, если скажу, что я пораженный, убитый этими звуками, имѣлъ безразсудство подойти къ разносчику и купить одну изъ этихъ исторій, рѣшившись, подстрѣкаемый отчаяніемъ, видѣть все, о чемъ шло дѣло, и узнать столько, сколько можно? Я унесъ съ собою купленную бумагу и прохаживался еще нѣсколько мгновеній, пока наконецъ не будучи въ силахъ противиться болѣе своему нетерпѣнію, началъ разбирать ее при свѣтѣ фонаря, повѣшеннаго въ маленъкомъ переходѣ. Я нашелъ въ немъ гораздо болѣе обстоятельствъ, нежели сколько можно было ожидать отъ подобнаго сочиненія. Меня сравнивали съ извѣстнѣйшими ворами въ искуствѣ проникать сквозь стѣны и двери самыя крѣпкія, въ самой плутовской изобрѣтательности, въ обманахъ и переодѣваньи. Объявленіе, найденное и принесенное въ лѣсъ Ларкинсомъ, было здѣсь напечатано все. Всѣ переодѣванья мои, исключая послѣдняго, употребленнаго мною послѣ предусмотрительной осторожности мистрисъ Марней, были исчислены съ вѣрностію; далѣе увѣдомляли общество, чтобъ всѣ остерегались человѣка, имѣющаго странную наружность и ведущаго затворническую уединенную жизнь. Изъ этой исторіи я узналъ также, что обыскивали мое послѣднее жилище, въ самый тотъ вечеръ, какъ я оставилъ его, что мистрисъ Марней послана въ Ньюгатъ, какъ виновная въ укрывательствѣ преступника. Это послѣднее обстоятельство поразило мое сердце. Собственныя бѣдствія не ослабили во мнѣ чувства состраданія. Убійственна, невыносима была для меня мысль, что непримиримое гоненіе, котораго былъ я предметомъ, не ограничивалось мною однимъ, но что мое приближеніе было заразительно и увлекало со мною вмѣстѣ въ бездну и того, кило хотѣлъ помочь мнѣ. Думаю, что я согласился бы предать себя всей ярости моихъ враговъ, если бы чрезъ это могъ убавить хоть одинъ часъ страданіи этой превосходной женщины. Въ послѣдствіи я узналъ, что мистрисъ Марнёй получила свободу, чрезъ посредство своей родственницы. Однако же чувство, возбуждаемое во мнѣ несчастіемъ мистрисъ Марней, было непродолжительно. Обстоятельства важнѣйшія обратили на себѣ все мое вниманіе. Чего не испыталъ я при чтеніи этой бумаги? Каждое слово леденило меня ужасомъ. Можетъ быть, для меня было бы менѣе страшно впасть въ руки правосудія. По крайней мѣрѣ этотъ случай, бывшій предметомъ всѣхъ моихъ страховъ, прекратилъ бы томительный трепетъ, котораго былъ я добычею. Переодѣванья болѣе не могли мнѣ служить ни къ чему. Безчисленное множество частныхъ лицъ въ каждомъ кварталѣ и даже почти въ каждомъ домѣ, готовы были бросить внимательный и подозрительный взглядъ на всякаго незнакомца, и особенно на незнакомца уединеннаго. Передъ глазами ихъ блеснули наградою во сто гиней, чтобы воспламенить ихъ корыстолюбіе и изощрить проницательность. Не одни сыщики Бовстрита, цѣлые милліоны людей вооружены были противъ меня. И та отрада, которая останется еще самымъ несчастнымъ, имѣть человѣка, на груди коего они могутъ проливать свои слезы, и который скрываетъ ихъ отъ нескромныхъ и любопытныхъ глазъ,-- у меня была отнята и эта отрада. Можно ли вообразить состояніе ужаснѣе этого! Сердце мое билось чрезвычайно сильно, грудь сжималась, я дышалъ съ трудомъ. И такъ не будетъ, говорилъ я себѣ, не будетъ конца этому гоненію! Послѣ столькихъ заботъ и трудовъ, нѣтъ конца моимъ бѣдствіямъ. Время, время все усугубляющее только отчаяннѣе дѣлаетъ мое положеніе! Ахъ! для чего мнѣ стоять долѣе въ этой жестокой борьбѣ? Смерть доставитъ мнѣ средство обмануть дѣятельность моихъ гонителей. Погребу въ вѣчномъ забвеніи себя и слѣды своего существованія; оставлю одно непроницаемое сомнѣніе этимъ варварамъ, которые не могутъ быть покойны, не преслѣдуя меня."
   Среди окружавшихъ меня ужасовъ, эта мысль доставила мнѣ удовольствіе и я побѣжалъ къ Темзѣ, чтобы исполнить ее. Душа моя была въ такомъ волненіи, что я почти лишился способности видѣть. Я пробѣгалъ улицы не видя пути, по которому слѣдовалъ. Наконецъ, блуждая нѣсколько времени, я очутился у Лондонскаго моста. Я побѣжалъ по ступенямъ и увидѣлъ, что рѣка покрыта судами. Нѣтъ, говорилъ я себѣ, ни одинъ человѣкъ не долженъ меня видѣть въ ту минуту, когда я долженъ исчезнуть на всегда. Эта мысль требовала нѣкотораго вниманія. Прошло уже нѣсколько времени съ той минуты, какъ отчаяніе внушило мнѣ это намѣреніе. Разсудокъ мой мало по малу возвращался. Видъ кораблей родилъ во мнѣ мысль еще разъ оставить родную сторону.
   Я сталъ разспрашивать и узналъ, что самый дешевый переѣздъ могъ я имѣть на кораблѣ, стоящемъ у башни и въ нѣсколько дней долженствовавшемъ отплыть въ Миддельбургъ, въ Голландію. Мнѣ хотѣлось тотъ же часъ на корабль, и я старался получить отъ капитана позволеніе остаться на немъ до самаго отъѣзда, но къ несчастію у меня не было съ собой столько денегъ, чтобы заплатить за проѣздъ. А что еще хуже, у меня и совсѣмъ не было ихъ довольно для этого. Однако жъ я далъ капитану половину того, что онъ потребовалъ и обѣщалъ скоро принести остальное. Я не зналъ, какъ достать денегъ; но надѣялся достать. У меня была мысль занять у Г. Сторреля. Безъ сомнѣнія онъ не откажетъ мнѣ въ такой маловажной услугѣ, думалъ я. Онъ любилъ меня, какъ казалось, съ нѣжностію отца и я не думалъ, что подвергнусь малѣйшей опасности, ввѣрившись ему на время.
   Я приблизился къ своему жилищу съ сердцемъ стѣсненнымъ и полнымъ несчастныхъ предчувствій. Г. Сторреля не было дома и я долженъ былъ ожидать его возвращенія. У меня въ сундукѣ была работа, которую далъ онъ мнѣ утромъ того же дня и которая стоила въ шесть кратъ болѣе той суммы, какая мнѣ была нужна. Я подумалъ-было, не могу ли воспользоваться этими вещами, какъ принадлежащими мнѣ; но тотчасъ отвергнулъ эту мысль съ презрѣніемъ. Я никогда не заслужилъ того обвиненія, которымъ обременяли меня, и рѣшился никогда не заслужить. Это было очень необыкновенно, что Г. Сторреля не было дома въ такую пору; сколько я зналъ, съ нимъ не случалось этого никогда. Онъ обыкновенно ложился спать между девятымъ и десятымъ часами. Я слышалъ, что пробило десять, потомъ одиннадцать: Г. Сторреля нѣтъ. Наконецъ стучатъ въ дверь; я узналъ его по стуку. Всѣ въ домѣ спали. Г. Сторрель, обыкновенно возвращавшійся въ положенные часы, не имѣлъ у себя ключа, чтобы отпереть дверь. Мысль, увидѣть своего товарища, засвѣтилась въ моемъ сердцѣ лучемъ радости. Я тотчасъ сбѣжалъ съ лѣстницы, чтобъ отпереть ему.
   При свѣтѣ лампы, бывшей у меня въ рукѣ, я замѣтилъ въ его видѣ что-то необыкновенное. Прежде, нежели успѣлъ я сказать ему одно слово, увидѣлъ двухъ другихъ людей, слѣдовавшихъ за нимъ. Съ перваго взгляда я уже не сомнѣвался, какого рода были эти люди, при второмъ взглядѣ я увидѣлъ, что одинъ изъ нихъ былъ самъ Джайнесъ. Я зналъ нѣкогда, что онъ бывалъ въ этомъ званіи и потому не удивился, что опять увидѣлъ его въ немъ. Хотя съ нѣкотораго времени умъ мой свыкся, такъ сказать, съ неизбѣжною необходимостію еще разъ впасть въ руки служителей полиціи; однако при видѣ ихъ, я не могъ не почувствовать какъ будто удара, проникшаго до глубины моей души. Впрочемъ я не мало удивленъ былъ временемъ и обстоятельствами этого посѣщенія, и чрезвычайно желалъ узнать, неужели Г. Сторрель былъ столько низокъ, что самъ привелъ ихъ.
   Онъ не оставилъ меня долго въ этомъ недоумѣніи. Едва увидѣлъ онъ, что два спутника его вошли уже въ дверь, какъ вдругъ вскричалъ почти съ судорожнымъ движеніемъ: "Берите, берите! вотъ тотъ, кого вы ищите! Слава Богу, слава Богу!" Джайнесъ тотчасъ осмотрѣлъ мою фигуру съ видомъ, выражавшимъ поперемѣнно то надежду, то сомнѣніе. "Клянусь Богомъ, произнесъ онъ, я не могу сказать: онъ это, или нѣтъ. По чести, я боюсь, что мы опустили руку въ пустой мѣшокъ." Потомъ, какъ будто въ восторгѣ прибавилъ: "Однакожъ войдемъ въ домъ: тамъ разсмотримъ получше." Тотчасъ они взошли въ комнату Г. Сторреля; я поставилъ свѣчу на столъ. До сихъ поръ я молчалъ, но чувствовалъ въ себѣ рѣшимость на все отважиться, чтобы не измѣнить самому себѣ; притомъ нѣсколько ободренъ былъ и сомнѣніемъ Джайнеса. Въ слѣдствіе этого, принявъ видъ спокойный и рѣшительный, и, обращаясь къ нимъ, сказалъ поддѣльнымъ голосомъ, соединеннымъ съ картавостью: "Скажите, прошу васъ, господа, чего вы хотите отъ меня?"
   -- Хорошо, отвѣчалъ Джайнесъ, мы ищемъ здѣсь одного человѣка -- Калеба Вилліамса; по чести, этотъ мошенникъ стоитъ такого труда. Я долженъ бы знать его хорошо, но говорятъ, что у плута столько лицъ, сколько дней въ году. И такъ не угодно ли тебѣ будетъ снять сегодняшнее твое лицо? или если этого не можешь сдѣлать, то можешь снять платье: дай намъ посмотрѣть, изъ какой матеріи твой горбъ? "
   Я хотѣлъ возражать, но напрасно. Переодѣванье мое было отчасти уже открыто, и Джайнесъ, хотя все еще неувѣренный, съ каждою минутою болѣе и болѣе утверждался въ своихъ подозрѣніяхъ. Что касается до Г-на Сторреля, то лицо его наморщилось, и безпокойные взоры съ жадностію слѣдили все происходившее. По мѣрѣ того, какъ обманъ мой болѣе и болѣе открывался, онъ повторялъ свое восклицаніе: "Слава Богу! слава Богу!" Наконецъ, выведенный изъ себя этого ненавистною формою, и не въ состояніи переносить болѣе неудовольствія, производимаго во мнѣ низкою и лицемѣрною фигурою, которую, какъ мнѣ казалось, представлялъ я въ это время: "Ну, да, вскричалъ я, я Калебъ Вилліамсъ; ведите меня куда угодно! а вы Г. Сторрель......" Онъ сдѣлалъ ужасный прыжокъ. Въ ту минуту, какъ я открылся, радость его была чрезмѣрна и ему не возможно было удержать ее. Но мое неожиданное къ нему обращеніе и тонъ, которымъ оно произнесено было, поразили его, какъ громомъ. "Возможно ль, продолжалъ я, чтобъ вы были столь низки и бездушны, чтобъ измѣнить мнѣ? Чѣмъ заслужилъ я отъ васъ подобный поступокъ? Это та нѣжность, которую вы показывали ко мнѣ? Это та отеческая любовь, которая непрестанно была у васъ на языкѣ? Вы отдаете меня на смерть! "
   -- Бѣдняжка! дитя мое дорогое, вскричалъ Г. Сторрель, самымъ плачевнымъ и болѣзненнымъ тономъ; право, право я не могъ поступить иначе! Ну, ну, я надѣюсь, что ему не сдѣлаютъ зла, этому бѣдному другу моему! Если это случится, то я увѣренъ, что самъ умру.
   "Презрѣнный лицемѣръ, прервалъ я его съ выраженіемъ негодованія,-- ты бросаешь меня въ кровавые когти правосудія, и надѣешся, говоришь ты, что мнѣ не будетъ сдѣлано зла? Полно, я знаю напередъ мой приговоръ, и готовъ подвергнуться ему. Ты своею рукою надѣваешь мнѣ петлю на шею, и за туже цѣну ты сдѣлалъ бы это самое съ своимъ единственнымъ сыномъ! Считай свои проклятые гинеи. Моя жизнь въ рукахъ перваго встрѣчнаго была бы безопаснѣе, нежели въ твоихъ, коварный крокодилъ, ласкающій для того, чтобы пожрать."
   Я всегда думалъ, что болѣзнь и видимое приближеніе моей смерти, родили въ Г. Сторрелѣ мысль измѣнитъ мнѣ. Онъ расчитывалъ самъ съ собой, сколько времени еще буду я въ состояніи работать. Онъ съ ужасомъ припоминалъ себѣ, какихъ издержекъ стоили ему болѣзнь и смерть его сына, и рѣшился не повторять ихъ. Между тѣмъ онъ боялся стыда обидѣть меня; боялся собственной чувствительности. Онъ чувствовалъ, что я болѣе и болѣе пріобрѣталъ его привязанность и что скоро ему было бы невозможно оставить меня, по какому-то тайному инстинкту онъ рѣшился предпочесть самый низкій поступокъ благороднѣйшему, и не могъ противостоять желанію обѣщанной награды, соединившемуся съ первымъ побужденіемъ.
   

Глава VII.

   Давъ волю всему моему гнѣву противъ Г. Сторреля, я оставилъ его неподвижнымъ и не въ состояніи произнести ни слова. Джайнесъ и товарищъ его сопутствовали мнѣ. Безполезно описывать всю наглость этого человѣка. Имъ овладѣвали поперемѣнно, то торжествующая радость, что наконецъ можетъ свершить свое мщеніе, то сожалѣніе о наградѣ, какъ онъ говорилъ, старому скрягѣ, хотя въ тоже время клялся, если будетъ можно, не отдать ему ее. Онъ хвалился, что самъ выдумалъ и сочинилъ повѣсть, которую кричали по улицамъ; что, по его словамъ, это было вѣрнымъ средствомъ. "Не было бы, прибавлялъ онъ, ни законовъ, ни правосудія, если бы этотъ глупецъ, не сдѣлавшій ничего, получилъ деньги за поимку, и если бы я, который одинъ все это сдѣлалъ, не получилъ ни славы ни прибыли."
   Я мало обращалъ вниманія на его слова, однако жъ онѣ произвели во мнѣ такое впечатлѣніе, что я могъ ихъ припомнить въ первую праздную минуту. Въ то время я былъ занятъ размышленіями о новомъ своемъ положеніи и о томъ, какъ я долженъ поступить. Два раза крайнее отчаяніе внушало мнѣ мысль сбросить съ себя бремя жизни; но я не свыкся еще съ этой мыслью. Въ эту минуту, какъ и вообще всегда, когда несправедливость непосредственно грозила моей жизни, я болѣе, нежели когда нибудь, расположенъ былъ защищать ее всѣми силами.
   Какъ бы то ни было, но будущее представлялось мнѣ въ самомъ мрачномъ, отчаянномъ видѣ. Сколько трудовъ, сколько усилій истощено съ моей стороны, сначала, чтобы вырваться изъ тюрьмы, потомъ чтобы избѣгнуть бдительности моихъ гонителей; и какое слѣдствіе столь долговременныхъ безпокойствъ и упорства? то, что я увидѣлъ себя опять въ томъ же состояніи, съ котораго началось это ужасное поприще. Правда, я пріобрѣлъ знаменитость; получилъ жалкое преимущество, что объ моей исторіи кричали разносчики, что я вездѣ славился, какъ самый дѣятельный и удивительный злодѣй и сдѣлался постояннымъ предметомъ разговоровъ лакѣевъ и служанокъ; но я не былъ ни Геростратъ, ни Александръ для того, чтобы эта слава дала мнѣ возможность сойти во гробъ довольнымъ. И чтобы достигнуть чего нибудь прочнаго, что могло дать мнѣ теперь усилія подобныя прежнимъ?
   Подвергался ли когда человѣкъ преслѣдованію враговъ, болѣе ожесточенныхъ и болѣе изобрѣтательныхъ? Могъ ли я надѣяться, что ихъ гоненіе кончится, или что въ послѣдствіи покушенія мои будутъ имѣть болѣе успѣха?
   Почти эти размышленія внушили мнѣ принятое мною рѣшеніе. Душа моя нечувствительно отрывалась и отдалялась отъ Г. Фалкленда, прежде нежели я почувствовалъ къ нему отвращеніе. Но теперь основною чертою его характера считалъ я варварское упрямство въ своихъ поступкахъ, я видѣлъ что-то адское въ этомъ остервенѣломъ усиліи загнать меня закрай свѣта, безпокоить меня, какъ несчастную добычу, даже въ моемъ убѣжищѣ, въ желаніи упиться моею кровію, тогда какъ въ тайнѣ души своей онъ признавалъ мою невинность, мое чистосердечіе, могу даже сказать,-- мои добродѣтели. Съ этой поры я презиралъ мой прежнія чувства къ нему, старался забыть, что прежде уважалъ его. Я потерялъ теперь все уваженіе къ его высокимъ качествамъ умственнымъ, всякое сожалѣніе къ его душевнымъ мученіямъ. Я отвергалъ даже снисхожденіе; рѣшился показаться столь же безжалостнымъ, столько же непреклоннымъ, какъ онъ. Имѣлъ ли онъ причины доводить меня такимъ образомъ до крайности, повергать въ отчаяніе? Не долженъ ли онъ былъ бояться своей ужасной тайны двукратнаго убійства, обагрившаго его руки?
   Я предсталъ судьямъ, къ которымъ призвалъ меня Джайнесъ, съ твердымъ намѣреніемъ открыть эту тайну, которой былъ я до сихъ поръ благоговѣйнымъ хранителемъ, и одинъ разъ на всегда поставить моего обвинителя на его истинное мѣсто. Пора уже было стыду и страданіямъ обрушиться на истиннаго преступника; невинность не должна была оставаться вѣчно подъ угнѣтеніемъ преступленія. Остатокъ ночи, въ которую былъ я арестованъ, я долженъ былъ провесть въ тюрьмѣ. Въ продолженіи этого времени я сбросилъ съ себя всѣ принадлежности моего переодѣванья, и въ слѣдующее утро явился въ собственномъ видѣ. Такимъ образомъ, не трудно было доказать, что я тотъ, кого искали; и какъ судьи, предъ которыхъ я предсталъ, считали только это своимъ дѣломъ, то и располагали дать приказаніе отвезти меня въ то Графство, гдѣ я родился. Я хотѣлъ остановить исполненіе этой мѣры, объявляя, что имѣю нѣчто открыть; а такое объявленіе всегда возбуждаетъ вниманіе людей, въ рукахъ которыхъ уголовный судъ.
   Я постоянно утверждалъ, что я невиненъ, сказалъ я, и теперь хочу повторить тоже.
   Въ такомъ случаѣ, возразилъ съ жаромъ старшій изъ судей, что ты откроешь? Виновенъ ты или нѣтъ, это не наше дѣло.
   -- Я всегда объявлялъ, продолжалъ я, что я не сдѣлалъ никакого преступленія; но что преступникъ самъ мой обвинитель, что онъ воровски вложилъ свои вещи въ мой чемоданъ и потомъ объявилъ меня воромъ. Теперь я объявляю еще болѣе, объявляю, что этотъ человѣкъ виновенъ въ убійствѣ, что я открылъ его преступленіе и по этой-то причинѣ онъ рѣшился погубить меня. Я думаю, господа, что вы сочтете своею должностію принять это объявленіе. Я убѣжденъ, что вы ни прямо, ни стороной не захотите содѣйствовать лютой несправедливости, которой содѣлался я жертвою, что вы ни какъ не станете помогать обвиненію и осужденію невиннаго для того, чтобы убійца могъ жить въ покоѣ и на свободѣ. Я таилъ это дѣло, пока было возможно. Я никогда не хотѣлъ быть виновникомъ несчастія или смерти человѣка. Но терпѣніе и покорность также имѣютъ границы.
   "Позвольте, сударь, сказалъ мнѣ судья, съ видомъ изученной умѣренности, сдѣлать вамъ два вопроса. Были ли вы какимъ нибудь образомъ свидѣтелемъ, помощникомъ или соучастникомъ въ убійствѣ?
   -- Нѣтъ.
   "Позвольте, кто этотъ Г. Фалклендъ, и какого рода отношенія могли быть между вами?
   -- Г. Фалклендъ дворянинъ, получающій 6000 фунтовъ стерлинговъ. Я жилъ у него въ должности секретаря.
   "Другими словами: вы были его слугою.
   -- Какъ вамъ угодно.
   "Очень хорошо, мнѣ болѣе не нужно. Во первыхъ, какъ судья, скажу вамъ, что не могу ничего сдѣлать изъ вашего объявленія. Если бы вы были участникомъ въ убійствѣ, о которомъ говорите, это было бы другое дѣло. Но принимать доносъ преступника противъ кого нибудь, кромѣ его сообщниковъ, значило бы для начальства поступать противъ всѣхъ правилъ здраваго смысла. Послѣ этого, я отъ себя лично считаю нужнымъ замѣтить тебѣ, что ты кажешся мнѣ самымъ безстыднымъ плутомъ, какого только я видалъ когда нибудь. Неужели ты столько глупъ, чтобы воображать, что разсказанная тобою сказка послужитъ тебѣ къ чему нибудь, здѣсь ли передъ судьями, или гдѣ нибудь въ другомъ мѣстѣ? Правда, что это было бы прекрасно, если бы слуга, обвиненный въ воровствѣ дворяниномъ, получающимъ 6000 ф. ст. доходу, могъ прибѣгать къ подобнымъ оправданіямъ, и еслибы нашлись такіе начальники или судьи, которые бы стали слушать ихъ! Я не знаю, доведетъ ли тебя до висѣлицы преступленіе, въ которомъ тебя обвиняютъ, этого я не могу рѣшить; но то вѣрно, что подобная исторія должна довести тебя до нея. Должно бы отказаться отъ всякаго порядка и правительства, если бы стали ни за что отпускать бездѣльниковъ, столь безстыдно попирающихъ уваженіе къ степенямъ и отличіямъ.
   -- И вы отказываетесь, милостивый государь, выслушать подробности и обстоятельства дѣла, о которомъ я объявилъ?
   "Да, сударь, отказываюсь..... Но пожалуй, если бы я не отказался, какихъ бы ты представилъ свидѣтелей этого убійства? Этотъ вопросъ привелъ меня въ замѣшательство.
   -- Никакихъ..... Но я надѣюсь основать свои доказательства на такихъ признакахъ и обстоятельствахъ, которыя могутъ обратить вниманіе слушателя, самого нерасположеннаго вѣрить.
   "Я въ этомъ сомнѣваюсь..... Отвести его на прутѣ."Таковъ былъ успѣхъ этого послѣдняго средства къ спасенію, средства, на которое я всегда полагался съ совершенною увѣренностію. Я думалъ до этой минуты, что состояніе бѣдствія и отверженія продолжится только до тѣхъ поръ, пока я буду самъ снисходителенъ; и я рѣшился скорѣе перенести все, что только можетъ выдержать природа человѣческая, нежели прибѣгнуть къ обвиненію. Въ этой мысли я находилъ какое-то утѣшеніе во всѣхъ моихъ несчастіяхъ: произвольная жертва всегда сопровождается удовольствіемъ. Мнѣ казалось, что я стою подъ знаменемъ исповѣдниковъ и мучениковъ; я радовался силѣ души своей и своему геройскому самоотверженію, и ласкалъ себя мыслью, что, если бы захотѣлъ безъ жалости употребить всѣ находившіяся въ моей власти средства, хотя никогда не думалъ дойти до этого, то отъ меня зависѣло бы однимъ словомъ прекратить всѣ страданія и гоненія, какія я терпѣлъ.
   И вотъ оно,-- вотъ правосудіе человѣческое! Случаются же обстоятельства, въ которыхъ человѣкъ не можетъ открывать преступленія по тому только, что самъ не участвовалъ въ немъ! Доносъ объ ужасномъ убійствѣ слушаютъ хладнокровно, тогда, какъ невинный видитъ себя, подобно дикому звѣрю, преслѣдуемымъ въ каждомъ уголкѣ земли! Шесть тысячъ фунтовъ стерлинговъ доходу служатъ непроницаемымъ щитомъ отъ обвиненій; донесеніе форменное и обстоятельное отвергаютъ по тому только, что его дѣлаетъ слуга!
   Меня отвели въ ту самую тюрьму, изъ которой я недавно ушелъ. Съ отчаяніемъ въ сердцѣ увидѣлъ я опять тѣ самыя стѣны, которыя тогда разломалъ: столько необыкновенныхъ усилій послужили только къ тому, чтобы увеличить мои страданія! Со времени моего побѣга, я нѣсколько узналъ людей; жестокій опытъ научилъ меня, до какой степени цѣпи общества тяготѣли на мнѣ и до какой степени деспотизмъ опуталъ меня своими сѣтями. Я уже не видѣлъ теперь свѣта такимъ, какимъ представляло мнѣ его воображеніе въ мечтахъ юности,-- театромъ, открытымъ для талантовъ и генія, гдѣ они могутъ показывать и скрываться по своей волѣ. Надежда въ сердцѣ моемъ уничтожилась. Въ первую ночь моего заключенія въ тюрьмѣ, мною овладѣлъ припадокъ какого-то безумія. Время отъ времени, среди глубокой тишины, окружавшей меня, изъ груди моей противъ воли вырвались стоны отчаянія. Но это безуміе скоро прошло. Я началъ смотрѣть на свои несчастія взоромъ спокойнѣйшимъ. Передо мною открывалась перспектива мрачнѣйшая и положеніе мое было отчаяннѣе, нежели когда нибудь. Я видѣлъ себя еще разъ, если и это обстоятельство стоитъ того, чтобы считать его въ числѣ несчастій,-- подверженнымъ наглому и варварскому тиранству, однообразно терзающему обитателей этихъ печальныхъ жилищъ. Въ чему повторять еще длинное, отвратительное повѣствованіе о страданіяхъ, которыя долженъ я былъ перенести. Если бы я даже былъ виновенъ во всѣхъ преступленіяхъ, въ которыхъ меня обвиняли, то самое безчувственное существо оправдало бы меня предъ судомъ своей совѣсти, послѣ столькихъ мученій, мною испытанныхъ, послѣ столькихъ трудовъ и безпокойствъ, послѣ столь многихъ часовъ, проведенныхъ въ непрестанномъ опасеніи быть схваченнымъ,-- опасеніи во сто разъ ужаснѣйшемъ самой той минуты, когда я былъ дѣйствительно схваченъ. Но правосудіе Англійское не имѣетъ ни глазъ, ни ушей, ни сердца человѣческаго, и изсушаетъ сердце тѣхъ, которые воспитаны его правилами.
   Однако жъ я не позволялъ себѣ унывать. Я рѣшился не отчаиваться до послѣдняго дыханія. Могли меня притѣснить, могли уничтожить; но если и должно было погибнуть, то я хотѣлъ погибнуть сопротивляясь. Что добраго, какую выгоду, что пріятнаго или отраднаго могла бы принести низкая, рабская покорность? Кто не знаетъ, что самое пустое, напрасное усиліе смиряться у ногъ закона; что изъ его трибуналовъ нѣтъ дверей къ исправленію или раскаянію? Можетъ быть, нѣкоторымъ покажется, что мужество мое превышало силы природы человѣческой. Но если я открою имъ состояніе своей души, они тотчасъ увидятъ свою ошибку. Сердце мое обливалось кровію со всѣхъ сторонъ. Рѣшимость моя не была дѣйствіемъ спокойствія, доставляемаго разумомъ и философіею: это было слѣпое побужденіе отчаянія. Это не былъ плодъ надежды; но дѣйствіе ума, упорно привязаннаго къ своему намѣренію, даже въ усиліяхъ своихъ находящаго удовлетвореніе, въ тоже время, какъ онъ готовъ отдать на произволъ судьбы добрый или худой успѣхъ своего покушенія. Въ это-то бѣдственное положеніе, могущее пробудить чувство состраданія въ сердцѣ самомъ ожесточенномъ, привелъ меня Г. Фалклендъ!
   Я напередъ зналъ конецъ моего процесса. Я рѣшился еще разъ убѣжать изъ своей тюрьмы и не сомнѣвался, что успѣю по крайней мѣрѣ въ этомъ первомъ шагѣ къ моему избавленію. Между тѣмъ время засѣданій уголовнаго суда приближалось и нѣкоторыя причины, которыя было бы излишне излагать, заставляли меня думать, что для меня гораздо полезнѣе дождать окончанія суда, нежели предпринять какое нибудь покушеніе. Дѣло мое надобно было представить судьямъ на концѣ. По этому я чрезвычайно удивился, узнавъ, что его будутъ разсматривать однимъ изъ первыхъ въ слѣдующее утро. Но если этотъ случай былъ не ожиданъ, то какъ еще болѣе увеличилось мое удивленіе, когда я не увидѣлъ въ ту минуту, какъ должна была предстать противная мнѣ сторона, ни Г. Фалкленда, ни Г. Форестера, ни кого нибудь другаго. Тотчасъ объявили опись суммъ, означенныхъ моими обвинителями и мнѣ возвращена полная свобода.
   Этотъ неожиданный переворотъ счастія произвелъ на меня неописанное дѣйствіе. Я, которому уже напередъ слышался смертный приговоръ, я слышу, что воленъ итти куда мнѣ угодно! Для чего же разбивалъ я всѣ эти замки, ломалъ запоры, пробивалъ непроницаемыя стѣны, въ которыхъ былъ заключенъ? Для чего провелъ я столько дней въ работахъ и безпокойствахъ, столько ночей въ трепетѣ и покрываемый безчестіемъ? Для чего я мучилъ свое воображеніе, заставляя его изобрѣтать непрестанно новыя средства, укрыться отъ преслѣдованія? Для чего было напрягать всѣ силы души до такой степени, къ которой я едва считалъ ее способною? Для чего я посвящалъ каждую минуту прежней жизни своей непрестаннымъ мукамъ, повидимому, превосходившимъ человѣческія силы? Боже великій! что за существо человѣкъ? Какъ непроницаема для него его будущность! Какъ сокрыто отъ него даже то, что случится въ наступающую минуту! Я читалъ когда-то, что небо, по своей благости, сокрыло отъ насъ будущее. Мой опытъ вовсе не согласенъ съ этою мыслію. Отъ какого множества трудовъ, отъ какихъ невыразимыхъ мученіи былъ бы я избавленъ, если бы могъ предвидѣть эту развязку, въ одну изъ самыхъ ужаснѣйшихъ эпохъ моей жизни!
   

Глава VII.

   Я не медлилъ навсегда проститься съ этимъ ненавистнымъ театромъ бѣдствій. Въ минуту столь неожиданнаго освобожденія, сердце мое было столь полно радости и изумленія, что никакое безпокойство о будущемъ не могло найти въ немъ мѣста. Вышедъ изъ города, я шелъ медленно, задумавшись, и не зная куда иду, то позволяя вырываться невольнымъ восклицаніямъ, то погруженный въ глубокія и безконечныя мечты. Случай привелъ меня къ тому самому кустарнику, гдѣ нашелъ я нѣкогда убѣжище, разломавши свою тюрьму. Я блуждалъ между кочками этого уединеннаго мѣста. Все вокругъ меня было пустынно и дико. Не могу сказать, сколько времени пробылъ я въ этомъ мѣстѣ.
   Наконецъ ночь нечувствительно застигла меня, и я рѣшился возвратиться на этотъ разъ въ оставленный мною городъ.
   Было у же совершенно темно. Вдругъ два человѣка, которыхъ я до сихъ поръ не замѣчалъ, нечаянно напали на меня сзади. Схвативъ за руки, они повергли меня на землю. Я не имѣлъ времени ни сопротивляться, ни опомниться. Между тѣмъ я успѣлъ замѣтить, что одинъ изъ нихъ былъ адскій Джайнесъ. Завязавъ мнѣ глаза и затянувъ ротъ, они потащили меня не знаю куда. Между тѣмъ, какъ они вели меня не говоря ни слова, я старался угадать, что значило это необыкновенное насиліе. Я былъ проникнутъ мыслью, что послѣ утренняго приключенія самыя жестокія и горестныя минуты моей жизни прошли, и это неожиданное, хотя очень странное нападеніе, не слишкомъ безпокоило меня. Можетъ быть, однако жъ, что это былъ какой нибудь новый замыселъ, порожденный непреклонною, злодѣйскою ненавистью Джайнеса.
   Скоро замѣтилъ я, что мы были въ городѣ, изъ котораго я недавно вышелъ. Они привели меня въ одинъ домъ, и какъ только вошли въ дверь, сняли повязку съ моихъ глазъ и освободили мнѣ ротъ. Джайнесъ съ вѣроломнымъ смѣхомъ сказалъ, что мнѣ не хотятъ дѣлать никакого зла, и что слѣдственно съ моей стороны было бы благоразумнѣе всего показаться спокойнымъ. Я замѣтилъ, что мы были въ гостинницѣ; услышалъ въ недальней комнатѣ шумъ бывшихъ въ ней людей, я убѣдился совершенно, что не долженъ былъ бояться никакого насилія, и думалъ, что мнѣ легко будетъ сопротивляться, если бы они захотѣли увести меня изъ этого мѣста такимъ-же образомъ, какъ привели. Теперь мнѣ только любопытно было узнать, какое будетъ имѣть- слѣдствіе столь страшное начало. Между тѣмъ, какъ я занятъ былъ этими мыслями, въ комнату вошелъ Г. Фалклендъ.-- Я помню, что Г. Коллинсъ, въ первый разъ сообщая мнѣ подробную исторію нашего господина, говорилъ, что Фалклендъ, котораго я тогда видѣлъ, былъ совсѣмъ различенъ отъ прежняго Фалкленда. Я не имѣлъ никакого средства увѣриться въ истинѣ этого замѣчанія. Но оно разительно шло къ зрѣлищу, которое представлялось моимъ глазамъ въ эту минуту, не смотря на то, что въ послѣдній разъ, какъ я видѣлъ этого несчастнаго, онъ былъ жертвою тѣхъ же страстей, добычею тѣхъ же угрызеній, какія терзали его еще и теперь. Тогда во всѣхъ чертахъ его можно было читать выраженіе несчастія. Но теперь, едва было видно, что онъ имѣлъ когда нибудь человѣческую фигуру; видъ его былъ свирѣпъ, лицо сухо и безобразно, темно-красный и черноватый цвѣтъ разлитъ былъ по всѣмъ его частямъ; можно было подумать, что оно сгорѣло и высохло отъ вѣчнаго огня, пожиравшаго его внутри. Красные, сверкающіе и блуждающіе глаза его дышали подозрѣніемъ и гнѣвомъ. Волосы въ безпорядкѣ висѣли и разсыпались. Весь онъ былъ сухъ такъ, что казался болѣе скелетомъ, нежели живымъ существомъ. Казалось невозможнымъ, чтобы жизнь обитала еще въ этомъ тѣлѣ, до такой степени истощенномъ, похожемъ на призракъ: пламенникъ жизни погасъ; но его мѣсто занималъ пожирающій огонь бѣшеной страсти. Этотъ видъ изумилъ меня и возмутилъ мое чувство до крайней степени...... Суровымъ тономъ велѣлъ онъ оставить насъ тѣмъ, которые меня привели.
   "Ну, сударь, я успѣлъ сегодня своими стараніями спасти тебя отъ висѣлицы. Чрезъ пятнадцать дней не отъ меня уже зависѣло бы сохранить тебя отъ этой поносной смерти.
   "Неужели ты былъ столько слѣпъ и глупъ, чтобы не видѣть, что сохраненіе твоихъ дней было постояннымъ предметомъ моихъ усилій? Не помогалъ ли я тебѣ всею моею силою въ продолженіи твоего заключенія въ тюрьмѣ? Не сдѣлалъ ли я всего, что отъ меня зависѣло, чтобъ ты не былъ посланъ въ нее? Когда назначено было сто гиней въ награду тому, кто поймаетъ тебя, неужели ты могъ столько ошибаться, чтобы въ этомъ не узнать упрямства Форестера и все приписывать мнѣ?
   "Я не терялъ тебя изъ виду въ продолженіи различныхъ твоихъ путешествій. Ты не дѣлалъ ни одного шага, который бы не былъ мнѣ извѣстенъ. Мое намѣреніе было -- сдѣлать тебѣ добро. Я пролилъ только кровь Тирреля: это было въ припадкѣ гнѣва, и я наказанъ за то угрызеніями, которыхъ ничто не можетъ утишить и которыя терзаютъ меня каждое мгновеніе моей жизни. Я не участвовалъ въ приговорахъ ни чьей смерти, исключая Гавкинсовъ: ихъ спасти, не было другаго средства, какъ признавшись, что я самъ убійца. Вся остальная жизнь моя была посвящена благотворительности.
   "Я думалъ сдѣлать тебѣ добро. Для этого хотѣлъ я испытать тебя. Казалось, что и ты расположенъ былъ поступать, въ отношеніи ко мнѣ, осторожно и умѣренно. Если бы ты устоялъ до конца, я бы еще нашелъ средство наградить тебя. Я оставилъ тебя твоей собственной скромности. Ты могъ показать безсильную злобу своего сердца; но я зналъ, что въ тогдашнемъ состояніи своемъ ты не могъ мнѣ вредить. Твоя ложная кротость въ отношеніи ко мнѣ кончилась, какъ я подозрѣвалъ, низостію и вѣроломствомъ. Ты покушался запятнать мое имя. Ты хотѣлъ открыть вѣчную, непроницательную тайну моей души. За то, что ты поступилъ такимъ образомъ, ты никогда не получишь отъ меня прощенія. Я буду помнить объ этомъ до послѣдняго мгновенія моей жизни. Воспоминаніе объ этомъ будетъ тяготѣть надъ тобой даже и тогда, когда меня уже не будетъ. Не думаешь ли, что послѣ того, какъ судъ оправдалъ тебя, ты уже и внѣ моей власти."
   Между тѣмъ, какъ Г. Фалклендъ говорилъ, съ нимъ случился припадокъ: судорожное движеніе потрясло все его тѣло и онъ упалъ въ кресла. Спустя минуты три, онъ пришелъ въ себя.
   "Да, сказалъ онъ, я живу еще. Я могу прожить много дней, много мѣсяцевъ, много лѣтъ. Будетъ ли дологъ мой путь? Одинъ Богъ, сотворившій меня, одинъ онъ можетъ прекратить его. Я живу для того, чтобы оберегать свое доброе имя. Для этого только я буду и жить, для этого и еще для того, чтобы терпѣть такія страданія, какихъ не испытывала ни одна живая тварь. Но когда я умру, мое имя переживетъ меня. Память моя перейдетъ къ потомству безъ пятна; она будетъ уважаема въ безконечной будущности, и имя Фалкленда, въ отдаленнѣйшее время и въ отдаленнѣйшихъ странахъ міра будетъ произносимо не иначе, какъ съ почтеніемъ;
   Послѣ этихъ словъ онъ обратился опять къ своему предмету, потомъ перешелъ ко мнѣ и моей будущей участи.
   "Есть одно условіе, сказалъ онъ, надъ которымъ ты еще можешь получить нѣкоторое облегченіе въ твоей участи. Для этого-то и приведенъ ты сюда. Выслушай мои предложенія хладнокровно и съ благоразуміемъ. Помни, что хотѣть перемѣнить рѣшеніе, положенное въ душѣ моей, было бы съ твоей стороны столько же безумно, какъ хотѣть оттолкнуть падающую и готовую раздавить тебя гору.
   "Я требую, чтобы ты подписалъ бумагу, въ которой самымъ торжественнымъ образомъ объявляется, что я невиненъ въ убійствѣ, въ которомъ ты обвинялъ меня, и что слова твои передъ Бовъ-Стритскимъ начальникомъ были ложь и клевета, не имѣющая основанія. Можетъ быть уваженіе къ истинѣ заставляетъ тебя колебаться? Но истина сама ли по себѣ заслуживаетъ наше уваженіе, а не по тому, что она должна дѣлать насъ благополучными? Станетъ ли умный человѣкъ приносить жертву безплодной истинѣ, когда благотворительность, человѣколюбіе и все, что должно быть дорого его сердцу, требуетъ, чтобы она была забыта на минуту? Впрочемъ я никогда не буду имѣть случая пользоваться этой бумагой, но я требую ее, какъ одного возможнаго вознагражденія за ударъ, который ты хотѣлъ нанести моей чести. Вотъ мое предложеніе; жду твоего отвѣта.
   -- Милостивый государь, сказалъ я ему, я слушалъ васъ до конца и не имѣю нужды размышлять о вашемъ предложеніи, чтобы дать вамъ отвѣтъ отрицательный. Вы приняли меня къ себѣ, когда я былъ простой и неопытный юноша, готовый принять всякое впечатлѣніе. Но въ короткое время вы открыли мнѣ вѣковые опыты. Вы не найдете меня уже гибкимъ и нерѣшительнымъ. Я не знаю, что значитъ власть, которую вы думаете имѣть еще надъ моею участью. Вы можете меня истребить, но не заставите трепетать. Я мало забочусь о томъ, съ намѣреніемъ или безъ намѣренія вы пролили на меня бѣдствія, мною претерпѣнныя, прямо ли вы были виновникомъ моихъ несчастій, или способствовали имъ. Я знаю одно, что я претерпѣлъ отъ васъ слишкомъ жестокія мученія, и вовсе не расположенъ еще давать вамъ право требовать отъ меня и малѣйшей добровольной жертвы.
   "Вы говорите, что отъ меня требуютъ этой жертвы благотворительность и человѣколюбіе. Нѣтъ, государь мой. Это значило бы принести жертву вашей слѣпой и безразсудной любви къ славѣ, этой гибельной страсти, которая была источникомъ всѣхъ золъ, васъ угнѣтающихъ, кровавыхъ катастрофъ, жертвами которыхъ сдѣлались другіе, и этой пропасти бѣдствій, въ которую вы ввергли меня. Я не обязанъ быть снисходительнымъ къ такой страсти. Если вы еще не излѣчились отъ этого кроваваго, ужаснаго безумія, то по крайней мѣрѣ я не сдѣлаю ничего, для того, чтобы питать его. Не знаю, былъ ли я отъ юности назначенъ къ героическимъ добродѣтелямъ, но я благодарю васъ за то, что вы заставили меня пріобрѣсти непоколебимую силу душевную.
   "Чего вы требуете отъ меня? чтобъ я подписалъ свой стыдъ для того, чтобъ польстить вашей чести? Если здѣсь справедливость; что же бросило меня на такое далекое разстояніе ниже васъ, что все относящееся ко мнѣ не заслуживаетъ даже быть принятымъ со вниманіемъ? Вы воспитаны въ предразсудкѣ о происхожденіи: я гнушаюсь этимъ предразсудкомъ. Вы довели меня до отчаянія; я говорю такъ, какъ внушаетъ мнѣ отчаяніе.
   "Можетъ быть, вы скажете, что я не долженъ страшиться потери добраго имени, котораго не имѣю; что между тѣмъ, какъ вы наслаждаетесь въ высшей степени общимъ почтеніемъ, я вездѣ оглашенъ воромъ, обманщикомъ, клеветникомъ. Пусть такъ. Но я никогда не сдѣлаю ничего такого, что дѣлало бы эти обвиненія основательными. Чѣмъ болѣе буду я лишенъ уваженія людей, тѣмъ болѣе буду стараться сохранить свое собственное. Ни страхъ, ни какое нибудь другое низкое чувство непринудятъ меня къ поступку, отъ котораго бы я долженъ былъ краснѣть.
   "Вы рѣшились навсегда быть моимъ гонителемъ: я ничѣмъ не заслужилъ отъ васъ этой вѣчной ненависти. Я всегда питалъ къ вамъ уваженіе и сожалѣлъ объ васъ. Долгое время я лучше хотѣлъ переносить всѣ роды несчастій, нежели открыть вашу тайну. Конечно, не ваши угрозы закрыли мои уста. Что могли бы вы сдѣлать мнѣ хуже того, что я терпѣлъ? Удерживало меня человѣколюбіе, мое собственное сердце, это сердце, на которое вы должны бы были надѣяться болѣе, нежели на насильственныя мѣры, вами употребляемыя. Какое же это таинственное мщеніе, которымъ еще хотите вы устрашить меня? Вы нѣкогда грозили мнѣ, теперь вы не можете уже грозить ничѣмъ худшимъ. Вы рѣшились дѣйствовать на меня страхомъ. Дѣлайте со мною, что угодно. Вы научили меня слушать васъ съ неустрашимостію отчаянія. Подумайте объ этомъ, я не прежде рѣшился на поступокъ, въ которомъ вы упрекаете меня, какъ уже тогда, когда видѣлъ себя въ крайности. Я перенесъ все, что въ силахъ перенести человѣческая природа. Неутомимое преслѣдованіе держало меня въ состояніи непрестаннаго безпокойства и томленія. Даже въ эту минуту, въ моемъ сердцѣ нѣтъ къ вамъ чувства мести. Что согласно съ разумомъ, что можетъ способствовать вашему спокойствію,-- я все готовъ сдѣлать; но никогда не подпишу акта, противнаго разуму, чести, справедливости."
   Г. Фалклендъ слушалъ меня съ изумленіемъ и нетерпѣливостію. Онъ не былъ приготовленъ къ такой твердости. Нѣсколько разъ, мучившая его ярость обнаруживалась въ конвульсіяхъ; нѣсколько разъ онъ показывалъ намѣреніе прервать меня, но его удерживалъ мой твердый и умѣренный тонъ, а можетъ быть, и желаніе, лучше узнать состояніе моей души. Увидѣвъ, что я кончилъ, онъ помолчалъ съ минуту; казалось, страсть вскипала постепенно, пока наконецъ уже не могла быть удержана.
   "Хорошо! хорошо! сказалъ онъ, скрежеща зубами и стуча ногою. Ты отказываешься отъ мировой, которую я предлагаю тебѣ! А! я не могу убѣдить тебя! Ты вызываешь меня на борьбу! по крайней мѣрѣ еще я имѣю надъ тобою нѣкоторый родъ силы, я употреблю ее, и эта сила раздавитъ тебя въ прахъ. Я не намѣренъ болѣе объясняться съ тобою. Я знаю, что я, и чѣмъ могу быть. Знаю, что ты, и какая участь ожидаетъ тебя."
   Говоря эти слова, онъ вышелъ изъ комнаты.
   Такъ кончилась эта достопамятная сцена. Она оставила въ моей душѣ слѣды неизгладимые. Видъ и фигура Г. Фалкленда, его слабое состояніе, этотъ отпечатокъ смерти во всѣхъ его чертахъ, эта энергія и ярость болѣе, нежели человѣческая, слова, имъ сказанныя, причины, внушившія ему ихъ, все это вмѣстѣ произвело во мнѣ такое впечатлѣніе, котораго невозможно выразить словами. Мысль о его отчаяніи потрясла все существо мое. Какъ сравнительно слабъ этотъ воображаемый адъ, который вездѣ носитъ съ собою врагъ человѣческаго рода!...
   Отъ этой мысли я перешелъ къ угрозамъ, которыя онъ дѣлалъ мнѣ. Это была безконечная тайна. Онъ говорилъ мнѣ о силѣ, не давая ни сколько уразумѣть, въ чемъ она состояла по его мыслямъ. Онъ говорилъ о бѣдствіяхъ, имѣющихъ поразить меня, не сказавъ ни одного слова для объясненія, какого роду эти бѣдствія. Нѣсколько времени я сидѣлъ въ размышленіи. Ни кто не являлся, ни Г. Фалклендъ, ни кто-либо другой, не прерывалъ моихъ мыслей. Я всталъ, вышелъ изъ комнаты и на улицу. Ни кто не останавливалъ меня. Странная вещь! Какого же роду была эта власть, которой долженъ я былъ столько страшиться и которая однако жъ давала мнѣ полную свободу? Я начиналъ убѣждать себя, что все, слышанное много изъ устъ моего страшнаго непріятеля, было дѣйствіемъ помѣшательства, преувеличеніемъ, и что разумъ, столь долгое время бывшій для него только орудіемъ наказанія, наконецъ совершенно оставилъ его. Но въ этомъ случаѣ можно ли было повѣрить, что онъ употребилъ бы Джайнеса и его товарища для своего намѣренія, какъ это было сейчасъ?
   Я шелъ вдоль улицъ съ крайнею осторожностію. Я осматривался, сколько позволяла темнота, назадъ и впередъ, чтобы еще не подвергнуться какому нибудь насилію или непредвидѣнной хитрости. Однако жъ теперь я не оставлялъ, какъ въ первый разъ, города, потому что улицы, домы и ихъ жители, казались мнѣ нѣкоторымъ образомъ защитою для моей безопасности. Продолжая итти въ этомъ состояніи подозрѣнія и осмотрительности, я увидѣлъ Томаса, служителя Г. Фалкленда, о которомъ я имѣлъ случай говорить уже нѣсколько разъ. Онъ шелъ прямо противъ меня съ видомъ столь открытымъ, что я не могъ подозрѣвать его ни въ какомъ особенномъ намѣреніи, тѣмъ болѣе, что Томасъ, хотя былъ грубъ и не воспитанъ, всегда заслуживалъ въ моихъ глазахъ особенное уваженіе своею прямотою и естественною добротою.
   "Томасъ, сказалъ я ему, когда онъ приблизился, надѣюсь, ты поздравишь меня, что я наконецъ освободился отъ страшной опасности, которая такъ безжалостно грозила мнѣ въ продолженіе многихъ мѣсяцевъ.
   -- Нѣтъ, по чести, отвѣчалъ сурово Томасъ, я не поздравляю тебя съ этимъ. Право, я не знаю, что сказать о себѣ въ этомъ случаѣ. Въ продолженіи того времени, какъ ты заключенъ былъ въ тюрьмѣ, мнѣ казалось, будто я чувствовалъ къ тебѣ какую-то жалость; а теперь, когда это все кончилось, и когда ты воленъ итти, куда угодно, съ своими порочными наклонностями, у меня кровь кипитъ при одномъ взглядѣ на тебя. Посмотрѣть на тебя, кажется, ты еще тотъ самый маленькій Вилліамсъ, котораго я столько любилъ и за котораго отъ всего сердца отдалъ бы мою жизнь; и между тѣмъ, подъ этимъ улыбающимся лицемъ кроются вѣроломство, обманъ, и все, что только есть опаснѣйшаго и отвратительнѣйшаго въ свѣтѣ. Послѣдній поступокъ твой еще хуже всего прочаго. Какъ у тебя достало сердца возобновить эту злую исторію о Тиррелѣ, о которой всѣ согласились уже не говорить, изъ уваженія къ нашему господину, и въ которой, ты это знаешь такъ же хорошо, какъ и я, онъ невиненъ столько же, какъ новорожденное дитя? За все это я отъ всей моей души не хотѣлъ бы никогда видѣть тебя передъ собой.
   "Ты все продолжаешь, Томасъ, думать обо мнѣ также худо?
   -- Хуже, хуже, во сто кратъ хуже, нежели когда нибудь. Прежде этого я уже считалъ тебя столько злымъ, сколько возможно. А теперь я, право, не могу и представить, чѣмъ ты сдѣлаешься нѣкогда. Но, по чести, ты оправдываешь пословицу: повадился кувшинъ по воду ходить, тамъ ему и голову сломить.
   "И такъ я никогда не увижу конца своимъ несчастіямъ? Что еще можетъ Г. Фалклендъ изобрѣсти хуже этого дурнаго мнѣнія и этой ненависти ко мнѣ всѣхъ мнѣ подобныхъ?
   -- Г. Фалклендъ! Изобрѣсти! Это еще твой лучшій другъ въ мірѣ, не смотря на то, что ты поступилъ съ нимъ какъ предатель. Бѣдный человѣкъ! у меня сердце обливается кровію при одномъ взглядѣ на него; это олицетворенная печаль и несчастіе; и по правдѣ, Калебъ, этимъ, я думаю, онъ обязанъ тебѣ одному. По крайней мѣрѣ, ты нанесъ ему послѣдній ударъ, ты-то докончилъ дѣло болѣзни, съ давняго времени изнуряющей его. Между нимъ и Г. Форестеромъ была дьявольская ссора. Послѣдній былъ -- и имѣлъ на то причину,-- въ бѣшеной ярости противъ моего господина за то, что онъ запуталъ его въ дѣло и спасъ тебѣ жизнь. Онъ клянется всѣми святыми, что схватитъ тебя опять и представитъ судьямъ при первомъ засѣданіи уголовнаго суда. Но господинъ мой столько великодушенъ къ тебѣ, что, надѣюсь, заставитъ его согласиться съ собою. Посмотришь, какъ онъ все устроиваетъ къ твоему благу и пользѣ, представишь твою злобу съ кротостію агнца, и подумаешь потомъ о всѣхъ злодѣйскихъ твоихъ поступкахъ противъ него!!! Право, пройдя весь міръ, еще не увидишь этого нигдѣ. Послушай, покайся хоть не много въ твоихъ злодѣйскихъ, нечестивыхъ, выдумкахъ, и сдѣлай ему хоть малое удовлетвореніе, какое есть въ твоей власти! Подумай о своей бѣдной душѣ, прежде нежели придется тебѣ пробудишься въ вѣчномъ потокѣ огня и сѣры, что непремѣнно должно случиться съ тобой уже скоро."
   Говоря это, онъ протянулъ мнѣ руку и взялъ одну изъ моихъ. Этотъ жестъ показался мнѣ страннымъ, но я сначала смотрѣлъ на него, какъ на невольное движеніе, слѣдствіе ревностнаго благочестиваго увѣщанія. Потомъ почувствовалъ, что онъ вложилъ мнѣ что-то въ руку; за тѣмъ онъ скоро оставилъ меня и исчезъ, какъ молнія. Онъ вложилъ мнѣ въ руку банковый билетъ на двадцать фунтовъ стерлинговъ, и я не сомнѣвался, что онъ сдѣлалъ это по порученію Г. Фалкленда.
   Что я долженъ былъ заключить изъ этого? что значило это обстоятельство въ отношеніи къ намѣреніямъ моего гонителя? Онъ раздраженъ былъ противъ меня столько же какъ всегда; въ этомъ я недавно увѣрился изъ его собственныхъ устъ. Между тѣмъ казалось, что еще нѣкоторый остатокъ человѣколюбія умѣряетъ его страсть. Онъ давалъ этой страсти предѣлы столь обширные, что въ нихъ могло вмѣститься все, что могло служить удовлетворенію его намѣреній; на этой чертѣ онъ останавливался. Какъ бы то ни было, это открытіе не принесло моей душѣ ни малѣйшаго утѣшенія. Я не могъ угадать, сколько прійдется мнѣ терпѣть несчастій, прежде нежели его дикая ревность и ненавистная жажда славы, могутъ быть удовлетворены.
   Представлялся еще другой вопросъ: долженъ ли я былъ принять вложенныя мнѣ въ руку деньги отъ человѣка, который былъ причиною моихъ несчастій, конечно меньшихъ тѣхъ, какія причинялъ онъ самому себѣ, но все-таки величайшихъ, какими только можетъ одинъ человѣкъ обременить другаго; отъ него, который помрачилъ всѣ надежды моей юности, лишилъ меня спокойствія, сдѣлалъ предметомъ общаго омерзѣнія, и несчастнымъ изгнанникомъ на землѣ; составлялъ противъ меня самыя низкія клеветы и поддерживалъ ихъ съ такимъ постоянствомъ, которое дало имъ всю силу истины передъ глазами всѣхъ; который не больше какъ за часъ объявилъ мнѣ свою непримиримую ненависть и клялся, что гоненію его не будетъ конца? Такой поступокъ съ моей стороны не показалъ ли бы подлую, низкую душу? Не показалось ли бы, что я пресмыкаюсь передъ тираномъ и цѣлую руку, дымящуюся моею кровію?
   Если эти причины были сильны, то были и другія противныя имъ. Я имѣлъ нужду въ деньгахъ, не для того, чтобы удовлетворить какому нибудь порочному желанію или прихоти, но для удовлетворенія необходимѣйшихъ потребностей жизни. Безъ сомнѣнія, въ какомъ бы состояніи человѣкъ ни былъ поставленъ, долженъ въ себѣ самомъ искать средствъ къ поддержанію своего существованія; но я долженъ былъ открыть себѣ новое поприще, удалиться въ какую нибудь отдаленную страну, обезопасить себя отъ недоброжелательства людей и неизвѣстныхъ еще предпріятій моего страшнаго врага. Дѣйствительныя средства къ существованію суть общая собственность. И такъ что мнѣ препятствовало принять то, въ чемъ я имѣлъ дѣйствительную нужду, когда бы могъ принять это, не дѣлая ни какого насилія, не подвергаясь ни какой опасности? Данная мнѣ сумма доставляла мнѣ истинную пользу, и досталась въ мои руки такъ, что послѣдній владѣтель не потерпѣлъ отъ того ни малѣйшаго убытка: какихъ еще могъ я требовать условій, чтобы употребленіе, какое хотѣлъ я изъ нее сдѣлать, было законно? Прежній владѣтель ея обидѣлъ меня. Что за дѣло до этого обстоятельства? Перемѣняетъ ли оно цѣну, которую имѣетъ сія собственность какъ средство къ вознагражденію? Можетъ быть, онъ будетъ тщеславиться, что я одолженъ имъ? Одно глупое малодушіе по этой причинѣ удержалось бы отъ того, что само въ себѣ справедливо.
   

Глава IX.

   Эти размышленія заставили меня хранить то, что я получилъ. За тѣмъ первой моей заботою было найти мѣсто, гдѣ бы я могъ скрыть эту печальную жизнь, спасенную отъ палача. На выборъ мой имѣло большое вліяніе крайнее отвращеніе, какое чувствовалъ я къ состояніямъ, уже испытаннымъ много. Я не могъ знать, какъ намѣренъ былъ Г. Фалклендъ совершить свое мщеніе, но всякое переодѣванье такъ было для меня ненавистно, мысль вести жизнь подъ чужимъ видомъ, производила во мнѣ столь непреодолимое отвращеніе, что мнѣ было не возможно, по крайней мѣрѣ въ это время остановиться на чемъ нибудь подобномъ. Столица также отдаляла меня отъ себя, напоминая мнѣ столько минутъ, проведенныхъ въ ней подъ покровомъ лжи и въ томленіи страха. И такъ я выбралъ то, что прежде столько льстило моему воображенію, т. е. уединиться куда нибудь въ отдаленное мѣсто, въ нѣдра тишины и неизвѣстности, гдѣ, по крайней мѣрѣ въ продолженіи нѣсколькихъ лѣтъ, можетъ быть въ продолженіи жизни Г. Фалкленда, я могъ бы скрываться отъ цѣлаго міра, забыть мои печальныя съ нимъ сношенія, залѣчить раны, произведенныя имъ въ душѣ моей, собрать и привести въ порядокъ многочисленные матеріалы своей опытности, образовать небольшія способности, данныя мнѣ природою и остальное время посвятить невиннымъ занятіямъ и обществу съ нѣсколькими добрыми, необразованными и простыми душами. Угрозы моего гонителя, казалось, предрекали мнѣ неизбѣжное разрушеніе этого плана счастливой жизни. Но мнѣ казалось благоразумнѣйшимъ не принимать въ счетъ этихъ угрозъ. Я сравнивалъ ихъ съ смертію, которая непремѣнно должна насъ постигнуть, такъ что мы не знаемъ минуты, когда это будетъ, но которой возможность въ этотъ годъ, въ эту недѣлю, даже и въ слѣдующій день, никогда не входитъ въ разсчеты человѣка, замышляющаго какое нибудь предпріятіе, какъ бы важно оно ни было.
   Эти-то мысли управляли моимъ выборомъ. Такимъ образомъ моя довѣрчивая юность располагала планы далекой будущности, между тѣмъ какъ въ ушахъ моихъ еще отзывались угрозы, по которымъ каждую минуту я долженъ былъ ожидать бѣдствій. Я окрѣпъ для страха и безпокойства, даже вой вѣтровъ, предвѣстниковъ бури, не имѣлъ силы нарушить моего спокойствія. Между тѣмъ, еще считая себя въ такой сферѣ, гдѣ могла дѣйствовать власть моего врага, я считалъ необходимымъ вооружиться всею возможною бдительностью. Я старался всячески избѣгать ночной темноты и мѣстъ уединенныхъ. Я оставилъ городъ въ публичной каретѣ, въ которой былъ совершенно безопасенъ отъ всякаго явнаго насилія. Впрочемъ, я столько былъ спокоенъ въ продолженіи своего пути, какъ будто не имѣлъ ни какой причины чего либо страшиться. По мѣрѣ того, какъ удалялся на большее разстояніе, я ослаблялъ свои предосторожности, хотя все тревожимъ былъ чувствомъ опасности и непрестанно преслѣдуемъ образомъ моего гонителя. Выборъ мой палъ на одинъ маленькій городокъ въ Валлисѣ. Когда я искалъ себѣ жилища, взоры мои съ удовольствіемъ остановились на этомъ мѣстѣ, имѣвшемъ веселое положеніе и обѣщавшемъ вмѣстѣ удобство и простоту. Онъ былъ далекъ отъ большихъ и многолюдныхъ дорогъ и не производилъ ни какой торговли, по крайней мѣрѣ, ничего такого, что заслуживало бы этого имени. Природа самымъ пріятнымъ образомъ разнообразилась, съ одной стороны представляя пустынные живописные виды, съ другой богатую, обильную жатву. Поселившись въ этомъ мѣстѣ, я сталъ отправлять два различныя ремесла: одно часовщика, въ которомъ небольшимъ познаніямъ моимъ помогало воображеніе, обильное въ механическихъ изобрѣтеніяхъ; другое -- учителя математики и наукъ, къ которымъ она имѣетъ практическое приложеніе, какъ то астрономіи, географіи, землемѣрства и кораблеплаванія. Въ избранномъ мною уединеніи ни одно изъ этихъ занятій не могло конечно доставлять большихъ выгодъ; но если доходы мои были не велики, то расходы еще менѣе. Я познакомился здѣсь съ священникомъ, аптекаремъ, адвокатомъ и нѣкоторыми другими лицами, которые съ давняго времени считались какъ бы высшимъ классомъ между жителями этого мѣста. Каждый изъ нихъ отправлялъ вмѣстѣ нѣсколько различныхъ должностей. Не видѣвши священника въ воскресный день, было бы трудно угадать его званіе. Въ другіе дни недѣли его рука не стыдилась управлять плугомъ или пригонять съ поля въ ферму коровъ для доенья. Аптекарь при нуждѣ исполнялъ должность брадобрѣя, адвокатъ былъ вмѣстѣ мѣстнымъ школьнымъ учителемъ.
   Всѣ эти особы оказали мнѣ добродушное, чистосердечное гостепріимство. У людей, живущихъ такъ далеко отъ вихря многочисленныхъ обществъ, господствуетъ духъ доброты и довѣрчивости, которая скоро облегчаетъ для незнакомца средства пріобрѣсти ихъ благорасположенность. При всѣхъ переворотахъ жизни, въ пріемахъ моихъ сохранилась сельская простота, а претерпѣнныя мною несчастія еще увеличили природную кротость моего характера. На новомъ театрѣ, куда помѣстила меня судьба, я не имѣлъ соперника. До сихъ поръ еще никто не занимался здѣсь постоянно мастерствомъ часовщика, а школьный учитель, отнюдь не думавшій о высокихъ наукахъ, которыя предположилъ я преподавать, охотно согласился принять меня въ помощники себѣ, желая образовать умы деревенскихъ обитателей этого мѣста. Что касается до священника, онъ ни сколько не занимался цивилизаціей, или, говоря правду, его коровы и овесъ были первымъ предметомъ его мыслей.
   Между тѣмъ, въ этомъ уединеніи нашелъ я еще одно семейство, въ которомъ скоро принятъ былъ, какъ хорошій гость. Отецъ былъ человѣкъ умный и разсудительный, и наипаче занимался земледѣліемъ. Мать была женщина удивительная. Она была дочь благороднаго Неаполитанца, который нѣсколько времени игравши жалкую роль почти во всѣхъ земляхъ Европы, рѣшился окончить свои дни въ этомъ маленькомъ городкѣ, послѣ того, какъ имѣніе его было конфисковано и самъ онъ изгнанъ изъ отечества за свои политическія и религіозныя мнѣнія. Какъ Просперо въ "бурѣ" Шекспира, онъ удалился съ единственною своею дочерью въ одинъ изъ самыхъ неизвѣстныхъ угловъ міра. Вскорѣ послѣ его пріѣзда, злая лихорадка въ три дня свела его въ могилу и онъ оставилъ послѣ себя въ наслѣдство дочери только нѣсколько драгоцѣнныхъ камней и вѣрющее письмо на значительную сумму къ одному Англійскому банкиру.
   Дочь его Лаура, восмилѣтняя сиротка, осталась въ чужой землѣ, не имѣя ни какихъ друзей кромѣ отца того, который въ послѣдствіи сдѣлался ея супругомъ. Одно человѣколюбіе привязало его къ умирающему Неаполитанцу, который, назвавъ его опекуномъ своей дочери, оказалъ ему эту довѣренность по его доброму виду, не зная довольно по Англійски, чтобъ объяснить свою послѣднюю волю. Этотъ опекунъ Лауры, человѣкъ простой, но разсудительный, отослалъ въ Италію двухъ служителей изгнанника, неоставившаго послѣ себя столько имущества, чтобы содержать ихъ. Юная сирота сохраняла объ отцѣ воспоминаніе болѣе и болѣе темное и смѣшанное; но съ кровію ли, или посредствомъ оставленныхъ въ ней впечатлѣній, она сохранила послѣ него и нѣчто такое, чего не могло изгладить время. Съ каждымъ годомъ она пріобрѣтала новыя прекрасныя качества. Она читала, наблюдала и размышляла. Безъ учителей она выучилась рисовать, пѣть, и понимала языки образованной Европы. Находясь только въ обществѣ крестьянъ въ этомъ жилищѣ, она вовсе не думала о превосходствѣ или славѣ, украшая умъ; но она удовлетворяла такимъ образомъ тайному инстинкту обнаруживавшему ея Италіянское происхожденіе.
   Между ею и сыномъ ея опекуна родилась взаимная привязанность. Онъ былъ земледѣлецъ, подобно своему отцу, и между его вкусомъ и вкусомъ Лауры было мало сходства; но она давно открыла въ немъ этотъ недостатокъ. Она не привыкла раздѣлять съ кѣмъ нибудь свои любимыя забавы; и привычка заставляла ее думать, что онѣ даже гораздо пріятнѣе въ уединеніи. Молодой человѣкъ былъ честенъ, имѣлъ доброе сердце, хорошій разсудокъ, былъ здоровъ, хорошо сложенъ и любезенъ, потому что былъ добръ. Послѣ смерти своего отца, она не видала человѣка совершеннѣе его. Можно ли послѣ этого осуждать ее, обративъ вниманіе на то, что ея таланты безъ богатства нигдѣ не доставили бы ей замужства выше этого?
   Когда она сдѣлалась матерью, сердце ея открылось для другой привязанности. Она думала, что по крайней мѣрѣ дѣти ея должны участвовать въ ея любимыхъ удовольствіяхъ. Во время моего прибытія, она имѣла четверыхъ дѣтей, изъ которыхъ старшій былъ сынъ. Для всѣхъ ихъ она была прилежною наставницею. Можетъ быть для нея было счастьемъ имѣть сферу, въ которой бы могъ упражняться ея умъ; притомъ это было въ такую эпоху, когда обольщающая насъ прелесть новости въ жизни начинаетъ истощаться.
   Это было для нея новымъ источникомъ дѣятельности. Можетъ быть невозможно даже, чтобы душа не впала наконецъ въ разслабленіе, если общество и привязанность къ чему нибудь не помогутъ ей. Старшій сынъ Валлійскаго фермера и Лауры имѣлъ семнадцать лѣтъ отъ роду, когда я находился въ ихъ сосѣдствѣ: старшая дочь ихъ была моложе его годомъ. Все семейство составляло такое общество, въ которомъ другъ мира и добродѣтели охотно бы согласился быть во всѣхъ возможныхъ положеніяхъ: легко понятъ теперь, какъ драгоцѣнно было ихъ дружество для меня, одинокаго и несчастнаго. Любезная Лаура была особенно проницательна; но тонкость ея взгляда смягчалась такою кротостію, которой я никогда не видалъ подобной. Она скоро благосклонно отличила меня. Знакомая съ литературными произведеніями образованнаго ума, она не видала образованія ни въ одномъ живомъ существѣ, исключая своего отца. Она любила говорить со мною и просила помогать ей въ воспитаніи дѣтей. Сынъ ея уже такъ счастливо наставленъ былъ своею матерью, что я находилъ въ немъ почти всѣ качества, какихъ можно требовать отъ друга. Уроки и склонность заставляли меня проводить большую часть моего времени въ этомъ домѣ. Лаура обходилась со много, какъ съ своимъ, и я льстилъ себя надеждою нѣкогда принадлежать на самомъ дѣлѣ къ ея семейству. Какая пріятная перспектива для меня, который зналъ одно только несчастіе и осмѣливался прежде желать отъ людей, не болѣе какъ состраданія! Связь моя съ этимъ семействомъ съ каждымъ днемъ становилась тѣснѣе. Довѣренность ко мнѣ матери возрастала болѣе и болѣе. Въ ходѣ дружбы, какова была наша, есть множество точекъ прикосновенія, которыхъ не могутъ знать друзья обыкновенные.
   Хотя различіе лѣтъ нашихъ не было такъ велико, чтобы внушать мнѣ чувство сыновнее; но я уважалъ и почиталъ добродѣтельную Лауру, какъ мать, потому что она всегда представлялась глазамъ моимъ съ характеромъ матери. Сынъ ея былъ юноша умный, благородный, чувствительный и уже образованный, хотя молодость его и превосходство матери нѣсколько связывали въ немъ свободу сужденія и внушали ему какое-то благоговѣйное уваженіе къ ней. Въ старшей дочери я видѣлъ живой портретъ Лауры: это заставляло меня любишь ее теперь, и подавало надежду, что нѣкогда буду любить ее за её самое. Увы! я-обольщалъ себя такимъ образомъ мечтами о будущемъ, между тѣмъ, какъ подо мной раскрывалась бездна.
   Можетъ быть покажется страннымъ, что я никогда не открывалъ исторіи своей жизни ни этой доброй матери, ни моему юному другу: такъ могъ я назвать ея сына. Но въ самомъ дѣлѣ, я чувствовалъ ужасъ при одномъ воспоминаніи своей исторіи и все свое счастіе полагалъ въ томъ, чтобы погребсти ее въ забвеніи: въ этомъ обольщеніи, я едва припоминалъ себѣ угрозы Фалкленда.
   Однажды я сидѣлъ одинъ съ добродѣтельною Лаурою, какъ вдругъ она произнесла его имя. Я вздрогнулъ, удивленный, какимъ образомъ женщина, такая какъ она, живущая въ уединеніи съ восмилѣтняго возраста въ глуши этой пустыни, могла узнать это роковое, ужасное имя. Я не только изумился, но поблѣднѣлъ отъ ужаса, всталъ со своего стула и тщетно покушался сѣсть снова. Я вышелъ, какъ будто почувствовалъ круженіе въ головѣ, и заперся въ своей комнатѣ. Столь неожиданный случай поразилъ меня. Проницательная Лаура замѣтила мой поступокъ, но не заключая тогда ничего, предположила, что весь вопросъ былъ для меня непріятенъ и укоряла себя за любопытство.
   Послѣ я узналъ, что Г. Фалклендъ былъ знакомъ съ отцемъ Лауры; что послѣднему извѣстна была исторія Графа Мальвези и другія обстоятельства, дѣлавшія честь благородному Англичанину. Изгнанный Неаполитанецъ оставилъ послѣ себя бумаги, въ которыхъ все это было описано, и гдѣ онъ говорилъ о Фалклендѣ съ энтузіазмомъ панигириста; Лаура привыкла высоко цѣнить и малѣйшія воспоминанія о своемъ отцѣ; такимъ то образомъ имя Фалкленда было соединено въ ея умѣ съ чувствомъ высочайшаго уваженія.
   Мѣсто, въ которомъ я жилъ, имѣло для меня можетъ быть болѣе прелести, нежели для всякаго другаго, имѣющаго умъ образованный въ такой же степени, какъ мой. Чувствуя раны, страдая еще отъ жестокаго гоненія и несчастія, съ сердцемъ, облитымъ кровію, спокойствіе и тишину я считалъ первыми благами. Мнѣ казалось, что всѣ мои способности, истощенныя сверхестественнымъ пораженіемъ, упали на минуту въ нѣкоторое разслабленіе, которое дѣлало для нихъ необходимымъ нѣсколько времени покоя.
   Это расположеніе ума было однако же не болѣе, какъ минутное. Отъ природы я былъ дѣятеленъ; перенесенныя мною бѣдствія вѣроятно еще увеличили энергію моей души. Вскорѣ я почувствовалъ нужду въ сильномъ и прилежномъ занятіи. Случайно я нашелъ у одного своего сосѣда общій словарь четырехъ сѣверныхъ языковъ. Никто не зналъ, какъ эта книга попала сюда. Я купилъ ее и унесъ къ себѣ, какъ, важное пріобрѣтеніе. Это обстоятельство опредѣлило предметъ моихъ занятій. Въ молодости я нѣсколько занимался языками. Я рѣшился предпринять, хотя бъ для своей только пользы, этимологическій анализъ Англійскаго языка. Вскорѣ я увидѣлъ, что это занятіе имѣло для меня особенную выгоду, судя по тогдашнему моему положенію: небольшое число книгъ могло доставить мнѣ упражненіе на долгое время. Я купилъ другихъ словарей. Читая что нибудь, я старался замѣчать различные смыслы, въ какихъ употребляются однѣ и тѣ же слова. Эти замѣчанія поясняли мнѣ мои этимологическія изысканія. Я трудился неутомимо, и матеріалы мои очевидно возрастали. Такимъ образомъ я нашелъ средство отвлечь свои мысли отъ воспоминанія о своихъ несчастіяхъ.
   Въ этомъ столь пріятномъ и столь согласномъ съ расположеніемъ моей души состояніи, недѣли одна за другою протекали, не возмущая моего спокойствія. Новое положеніе мое немного отличалось отъ того, въ какомъ я провелъ свои первые годы, съ тѣмъ еще преимуществомъ, что умъ мой былъ богаче и разсудокъ болѣе зрѣлъ. Я начиналъ уже смотрѣть на разстояніе времени, раздѣлявшее эти двѣ эпохи, какъ на сонъ больнаго и страждущаго воображенія, или лучше, я чувствовалъ себя въ такомъ же состояніи, какъ человѣкъ, возвратившій употребленіе чувствъ послѣ шестимѣсячнаго бреда и безпамятства, въ которомъ его мучили страшныя грезы. Когда я припоминалъ себѣ неслыханныя испытанія, мною претерпѣнныя, то мысли эти доставляли мнѣ своего рода удовольствіе, какъ воспоминаніе о прошедшей болѣзни; и каждый день увеличивалъ мою надежду, что я избавился отъ нихъ навсегда. Вѣрно мрачныя угрозы Г. Фалкленда были болѣе дѣйствіемъ досады и ярости, нежели слѣдствіемъ намѣренія обдуманнаго, рѣшеннаго. О! какъ участь моя казалась бы мнѣ выше участи всѣхъ людей, какъ насладился бы я счастіемъ, если бы послѣ столькихъ ужасовъ и безпокойствъ наконецъ увидѣлъ себя опять поставленнымъ въ возможности наслаждаться правами человѣка!
   Между тѣмъ, какъ я старался, такимъ образомъ, сообщить своему уединенію прелесть этими пріятными мечтами, нѣсколько каменьщиковъ изъ-за пяти или изъ-за шести миль призваны были для работы въ одномъ изъ лучшихъ домовъ того мѣста, гдѣ я жилъ. Ничего бы конечно не могло быть маловажнѣе этого происшествія безъ страннаго отношенія между эпохою ихъ прибытія и нечаянною перемѣною моего положенія. Перемѣна эта обнаружилась какою-то холодностію и осторожностію, которыхъ прежде я не замѣчалъ, въ лицахъ новаго моего общества. Казалось, всѣ стали стараться избѣгать разговора со мною, и на вопросы мои отвѣчали съ видомъ принужденнымъ и смущеннымъ. Встрѣчая меня на улицахъ или въ полѣ, представляли какія-то мрачныя фигуры и удалялись, если я хотѣлъ подойти. Ученики мои, одинъ за другимъ, оставляли меня, въ другомъ ремеслѣ мнѣ не стало работы. Я не могу описать чувства, какое производила во мнѣ эта постепенная, но постоянная перемѣна. Казалось, что я пораженъ заразительною болѣзнію, которая принуждала каждаго избѣгать меня, оставляя погибать одного, безъ помощи. Я просилъ то у того, то у другаго объясненія, что значатъ эти поступки со мною, и получалъ отвѣты двусмысленные, короткіе; иногда я хотѣлъ думать, что это предубѣжденіе съ моей стороны; но повторяемые опыты и еще болѣе постепенное уничтоженіе средствъ къ пропитанію, слишкомъ убѣждали въ дѣйствительности моего несчастія. Можетъ быть, ни что столько не въ состояніи произвести въ душѣ печальнаго чувства, какъ замѣтная перемѣна въ обращеніи съ нами подобныхъ намъ, между тѣмъ какъ мы не можемъ приписать ее ни какой вѣроятной причинѣ. Не могши выдумать ни какой причины этого общаго неудовольствія, я часто готовъ былъ думать, что мое разстроенное воображеніе создало этотъ ужасный призракъ. Я употреблялъ всѣ усилія разсѣять роковой обманъ, и прійти въ прежнее состояніе довольства и счастія, но напрасно. Прибавьте къ этому, что, не зная источника зла, видя его непрестанно возрастающимъ и по всему считая его случайнымъ, я никакъ не могъ гадать, на какой степени оно остановится или совершенно подавитъ меня.
   Однако жъ, въ этомъ положеніи, столь удивительномъ и, повидимому, столь неизъяснимомъ, мнѣ вдругъ представилась одна мысль, и съ тѣхъ поръ я не могъ изгнать ее изъ ума: это Фалклендъ! Напрасно противополагалъ я ей невѣроятность этого предположенія; напрасно я себѣ говорилъ: "какъ ни изобрѣтателенъ и тонокъ Фалклендъ въ своихъ мѣрахъ, все же онъ дѣйствуетъ средствами человѣческими, а не сверхестественными. Онъ можетъ поразить меня нечаянно и такимъ образомъ, какого я вовсе не могу предвидѣть; но онъ не можетъ произвести замѣчательнаго дѣйствія безъ какихъ нибудь чувственныхъ агентовъ, какъ бы ни было трудно открыть первоначальное ихъ побужденіе. Онъ не принадлежитъ къ тѣмъ невидимымъ существамъ, которыя, по вѣрованію народа, иногда вмѣшиваются въ дѣла человѣческія, летаютъ вездѣ на крылахъ вѣтровъ, покрываются облаками и непроницаемымъ мракомъ и проливаютъ отчаяніе на землѣ."
   Такъ старался я обмануть свое воображеніе, чтобъ убѣдить себя, что настоящее зло проистекало не изъ того же источника, изъ котораго проистекали прежнія бѣдствія. Вѣрить еще существованію и продолженію первой цѣпи моихъ бѣдствій, была ужаснѣйшею изъ всѣхъ возможныхъ мыслей; въ сравненіи съ нею, всякое другое зло было ни что. Съ одной стороны, несвязность мыслей о моемъ настоящемъ положеніи, если я не допускалъ здѣсь какимъ нибудь образомъ дѣйствія Г. Фалкленда; съ другой, одна только возможность того, что я долженъ еще бороться съ его ненавистью, по истеченіи нѣсколькихъ недѣль, которыя считалъ я вѣчными,-- эти два рода пытки раздирали меня съ различныхъ сторонъ. Для человѣка столь долгое время и столь глубоко, какъ я, бывшаго несчастнымъ, нѣсколько недѣль составляли цѣлый вѣкъ. Но всѣ усилія мои изгнать изъ ума эту страшную мысль были безуспѣшны. Геній и упорство Г. Фалкленда въ началѣ еще сдѣлали на меня столь сильное впечатлѣніе, что я ничего не считалъ для него невозможнымъ. Я не имѣлъ нужды вычислять, до какой степени можетъ быть силенъ умъ человѣческій надъ предметами вещественными, Г. Фалклендъ всегда представлялся моему воображенію существомъ непостижимымъ, а мы не считаемъ себя способными разсмотрѣть подробно то, что кажется похожимъ на чудо.
   
   Легко представить, что одною изъ первыхъ, у кого рѣшился я просить объясненія этой роковой тайны, была добродѣтельная Лаура. Полный довѣренности къ ея справедливости и добротѣ сердца, рѣшившись открыть ей мое собственное со всею искренностію, я постучалъ въ дверь; является слуга и говоритъ, чтобъ я извинилъ госпожу, что она увольняетъ меня отъ свиданія съ собою.
   Я былъ пораженъ какъ громомъ; я ожидалъ всего, но не ждалъ того, что буду такъ отвергнутъ: пробывъ на мѣстѣ нѣсколько минутъ недвижимъ и безгласенъ, я шелъ уже прочь, какъ одинъ изъ работниковъ, подбѣжавъ ко мнѣ, подалъ мнѣ слѣдующую записку:
   Г. Вилліамсъ!
   "Не являйтесь больше ко мнѣ. Я имѣю право просить у васъ этой милости, и только съ этимъ условіемъ прощаю вамъ виновное, неприличное поведеніе ваше со мною и моими дѣтьми."

Лаура Денксонъ.

   Не могу описать чувствъ, произведенныхъ во мнѣ чтеніемъ этой записки. Это было страшное подтвержденіе окружавшаго меня со всѣхъ сторонъ несчастія; но болѣе всего оскорбляла меня холодность, съ какою были написаны эти строки. Столько равнодушія со стороны Лауры, моей утѣшительницы, моего друга, моей матери! Разлучиться со мной, отдалить меня, изгнать безъ малѣйшей жалости!
   Не смотря на ея запрещеніе, я рѣшился съ ней объясниться. Я не отчаивался побѣдить ея предупрежденіе. Я не сомнѣвался, что успѣю заставить ее отказаться отъ этого рѣшенія, недостойнаго ея: она осуждала человѣка, не выслушавъ его. Въ слѣдующій день я перелѣзъ заборъ ея сада, и скрылся въ немъ до того времени, которое, какъ мнѣ было извѣстно, она посвящала прогулкѣ. Я рѣшился явиться передъ ней нечаянно, хотя могъ бы получить это свиданіе предувѣдомивъ ее. Этимъ я думалъ избѣжать опасности найти ея раздраженною противъ меня моимъ упорствомъ. Я видѣлъ, какъ дѣти прошли въ поле и думалъ со вздохомъ, что, можетъ быть, вижу ихъ въ послѣдній разъ.
   Мать показалась послѣ, и на лицѣ ея замѣтилъ я обыкновенную ея кротость и веселость. Сердце мое сильно билось; безпокойство мое было въ высшей степени, я вышелъ изъ своей засады и ускорялъ шаги по мѣрѣ того, какъ приближался къ Лаурѣ.
   "Ради, Бога, сударыня, вскричалъ я, выслушайте меня, не бѣгайте отъ меня!"
   Она остановилась.
   -- Нѣтъ, сударь, возразила она, я не стану отъ васъ убѣгать; я васъ просила уволить меня отъ этого свиданія; но какъ не могла этого получить... Какъ ни тяжело это свиданіе, но оно не внушитъ мнѣ ни какого страха.
   "Сударыня, отвѣчалъ я, вы, которую я почитаю, которую осмѣливался называть своею матерью, неужели вы не хотите меня выслушать? Каково бы ни было ваше предубѣжденіе противъ меня, можете ли вы не подумать о моемъ оправданіи?
   -- Я отнюдь не хочу васъ слушать. Когда просто разсказанное дѣло открываетъ черноту характера того, до кого относится, то какіе цвѣты могутъ представлять его въ другомъ видѣ?
   "Боже благій! Можете ли вы осуждать человѣка, слышавъ превратно его исторію?
   -- Да, отвѣчала она съ важностію, правило выслушать обѣ стороны, можетъ быть хорошо въ нѣкоторыхъ случаяхъ, но другіе такъ бываютъ вѣрны, что не оставляютъ ни малѣйшаго сомнѣнія. Ловкое оправданіе можетъ открыть въ васъ удивительный талантъ: я его знаю уже и могу удивляться ему, не любя вашего характера.
   "Сударыня! почтенная, добродѣтельная Лаура, которую я почитаю даже въ ея непреклонной строгости! Всѣмъ, что есть для васъ священнаго, заклинаю васъ, скажите, что внушило вамъ столь нечаянное отвращеніе ко мнѣ."
   -- Нѣтъ, государь мой, я вамъ ничего не скажу. Я слушаю васъ, потому что добродѣтель безъ замѣшательства должна переносить присутствіе порока. Даже настоящій поступокъ вашъ осуждаетъ васъ. Добродѣтель не заботится объ оправданіи; она сіяетъ собственнымъ свѣтомъ, и не имѣетъ нужды въ заимствованномъ изъ внѣ. Вы не знаете еще первыхъ началъ добродѣтели.
   "Думаете ль вы, что самое лучшее поведеніе всегда безопасно отъ подозрѣнія?"
   -- Безъ сомнѣнія. Добродѣтель, сударь, состоитъ въ дѣлахъ, а не въ словахъ. Человѣкъ добродѣтельный и порочный прямо противоположны другъ другу, а не отличаются какими нибудь незамѣтными оттѣнками, и управляющее нами Провидѣніе не позволило намъ остаться безъ средствъ рѣшать важнѣйшій изъ вопросовъ. Краснорѣчіе можетъ привести насъ въ затрудненіе; но я постараюсь избѣгать его обманчиваго вліянія. Я не позволю ниспровергнуть моихъ мыслей; не стану смотрѣть на вещи съ ихъ ложной, блестящей стороны.
   "Сударыня, сударыня, вы бы не говорили такъ, если бы не жили всегда въ этомъ неизвѣстномъ уединеніи, если бы вы больше знали страсти и постановленія человѣческія?
   -- Можетъ быть; и если это такъ, то я благодарю Бога, что онъ позволилъ мнѣ сохранить невинность моего сердца и прямоту сужденія.
   "Неужели вы думаете, что незнаніе есть единственное и вѣрнѣйшее средство имѣть эти преимущества?
   -- Государь мой, я уже говорила и повторяю вамъ, что всѣ возраженія напрасны. Мнѣ бы хотѣлось, чтобы вы пощадили какъ себя, такъ и меня отъ этого тягостнаго объясненія. Но положимъ даже, что добродѣтель вещь сомнительная, какою вы представляете мнѣ ее........ Возможно ли, чтобы вы, бывши невиннымъ, не разсказали мнѣ своей исторіи? Должны ли вы были позволить ей сдѣлаться мнѣ извѣстною случайно, отваживаясь показаться еще виновнѣе, нежели каковы вы на самомъ дѣлѣ? Что вы честны, на это я согласна; но вы не таковы предъ глазами свѣта: должны ли вы были позволять мнѣ, не зная этого, ввести къ моимъ дѣтямъ человѣка съ вашей репутаціей? Подите, сударь, я васъ презираю; вы чудовище, а не человѣкъ. Можетъ быть я ошибаюсь по своему личному положенію; но эта послѣдняя черта въ моихъ глазахъ хуже всѣхъ другихъ. Природа поставила меня покровительницею моихъ дѣтей: я никогда не забуду неизгладимой обиды, нанесенной имъ вами. Вы поразили мое сердце, вы научили меня, до какой степени можетъ простираться зло въ человѣкѣ.
   "Сударыня, я не могу даже молчать; я вижу, что вы какимъ нибудь образомъ слышали исторію господина Фалкленда.
   -- Такъ; я удивляюсь, какъ вы имѣете безстыдство произносить это имя, имя благороднѣйшаго, добродѣтельнѣйшаго, великодушнѣйшаго изъ людей!
   "Сударыня, я самъ себѣ обязанъ объяснить этотъ предметъ. Этотъ Фалклендъ.....
   -- Г. Вилліамсъ, я вижу, дѣти мои возвращаются: самый мерзкій изъ вашихъ поступковъ есть тотъ, что вы сдѣлались ихъ наставникомъ. Я требую, чтобы вы болѣе не видѣлись съ ними. Приказываю вамъ молчать и удалиться. Если вы упорствуете въ нелѣпомъ желаніи объясниться со мною, то изберите для этого другую минуту.
   Я не могъ ничего прибавить. Сердце мое терзалось въ продолженіи всего этого разговора. Я не имѣлъ силъ продолжать неудовольствіе этой почтенной женщины, которой сдѣлалъ столько зла, хотя не былъ виновенъ въ преступленіяхъ, въ которыхъ она обвиняла меня. Я повиновался ея приказанію и удалился.
   Машинально пошелъ я къ своему жилищу. Вошедши въ долгъ, въ которомъ я занималъ одинъ покой, я не нашелъ ни кого изъ хозяевъ. Всѣ вышли. жена и дѣти вышли для прогулки, мужъ отправился къ обыкновенной своей работѣ. Въ этой странѣ, въ продолженіе дня не запираютъ дверей замкомъ. Такимъ образомъ я отворилъ самъ и вошелъ въ кухню. Обращаясь равнодушно въ ту и другую сторону, глаза мои упали на бумагу, лежавшую въ одномъ углѣ; не знаю, по какому сцѣпленію идей, она родила во мнѣ любопытство и подозрѣніе. Подхожу, беру ее, читаю, и что же? это чудная и удивительная исторія Калеба Вилліамса, то самое сочиненіе, которое причиняло мнѣ столько мученія въ послѣднія минуты моего пребыванія въ Лондонѣ.
   Это открытіе вдругъ объяснило для меня тайну, конторой я не могъ понять. Ужасная извѣстность заступила мѣсто мучившихъ меня сомнѣній. Дѣйствіе грома не бываетъ ни быстрѣе, ни ужаснѣе; я былъ уничиженъ.
   И такъ для меня болѣе не было надежды! Оправданіе предъ судомъ мнѣ ни къ чему не послужило! Будущее и прошедшее не представляли мнѣ никакого средства къ облегченію моихъ страданій! И такъ ненавистная и жестокая ложь, выдуманная противъ меня, должна была преслѣдовать меня вездѣ, чернить мое имя, вездѣ лишатъ меня участія и благосклонности подобныхъ мнѣ, отнимать у меня даже пищу, необходимую для поддержанія жизни. Извѣстность, что спокойствіе, которымъ я наслаждался, прекратилось; ужасная мысль -- во всякомъ мѣстѣ, куда бы я ни удалился, встрѣчать тѣ же чувства ненависти, причиняла мнѣ смертельную горесть, отъ которой почти въ продолженіе полчаса я не былъ въ состояніи ни составишь порядочной мысли, ни рѣшиться на что нибудь. Когда я вышелъ изъ этого состоянія ужаса и оцѣпененія, и когда умъ освободился отъ этой смертной тишины, оковывавшей всѣ мои способности, въ немъ родилась вдругъ сильная увлекающая мысль, тотчасъ оставить уединеніе, бывшее для меня столь любезнымъ. Я не находилъ въ себѣ терпѣнія войти въ объясненіи съ этими добрыми мѣщанами. Я слишкомъ часто бывалъ свидѣтелемъ торжества лжи, чтобы имѣть столько надежды на свою невинность, сколько могла бы она внушить всякому другому въ мои лѣта и съ моимъ характеромъ. Не давній примѣръ моего объясненія съ Лаурою отнималъ у меня все мужество. Я не могъ переносить мысли вырывать одну послѣ другой ядовитыя стрѣлы, сыпавшіяся на меня со всѣхъ сторонъ. Если бы я когда нашелъ себя въ необходимости итти на встрѣчу моимъ врагамъ, если бы я увидѣлъ себя тѣснимымъ въ каждомъ моемъ убѣжищѣ, подобно дикому звѣрю, неимѣющему другаго средства къ спасенію, какъ обратиться назадъ и броситься на охотниковъ, то я бросился бы на истиннаго виновника этого несправедливаго гоненія. Я бы напалъ на клевету, въ самомъ ея источникѣ, я одушевился бы новою силою, покусился бы на усилія, которыхъ прежде и не думалъ; твердостію, неустрашимостію и непоколебимымъ постоянствомъ, я успѣлъ бы еще заставить людей повѣрить, что Фалклендь былъ клеветникъ и убійца.
   

Глава X.

   Спѣшу окончить мою печальную исторію. Я началъ ее писать скоро послѣ той эпохи, на которой теперь остановился. Желаніе всѣми возможными средствами смягчить въ себѣ чувство своихъ несчастій, заставило меня написать ее.-- Въ поспѣшности, съ какою я оставилъ Валлисъ, гдѣ подтвердились мои страхи со стороны Г. Фалкленда, я оставилъ всѣ матеріялы мои этимологическихъ изысканій, и то, что у меня было уже написано по этому предмету. Послѣ я никогда не рѣшался приняться опять за ту же работу. Я не зналъ, что можетъ быть, мнѣ скоро должно оставить и вновь выбранное убѣжище, а предпринятый мною трудъ требовалъ слишкомъ многосложныхъ приготовленій. Онъ только острилъ бы стрѣлы моего врага и сообщалъ болѣе горечи моимъ оправданіямъ. Прибавьте къ этому, что отвлеченная, умственная работа была вовсе неудобнымъ для моего состоянія лекарствомъ, и слишкомъ мало согласовалась съ безпокойнымъ движеніемъ моихъ мыслей. Такимъ образомъ, всѣ утѣшенія были у меня отняты одно за другимъ, передо мною постепенно исчезало всякое счастье или, по крайней мѣрѣ, что мнѣ казалось имъ.
   Составленіе этихъ записокъ въ продолженіи нѣсколькихъ лѣтъ, было для меня средствомъ къ развлеченію. Нѣсколько времени, пиша ихъ, я находилъ печальное утѣшеніе. Я лучше любилъ обращать мои мысли на эту долгую цѣль бѣдствій, уже перенесенныхъ мною, нежели думать о несчастіяхъ, которыя могло для меня доставить будущее, какъ я дѣлалъ прежде. Мнѣ казалось, что исторія моя, разсказанная чистосердечно и вѣрно, будетъ имѣть столь разительные признаки истины, что развѣ не многіе станутъ сомнѣваться въ ней, и что, по крайней мѣрѣ, оставляя послѣ себя эти печальныя записки, могу надѣяться, что, когда меня не будетъ, потомство отдастъ мнѣ справедливость; и что люди, узнавъ изъ моего примѣра потокъ золъ, которыя влекутъ за собою извѣстные пороки, обратятъ наконецъ вниманіе на источникъ, изъ котораго проистекаетъ столько бѣдствій и горести. Но побужденія эти значительно потеряли все вліяніе на меня. Я кончилъ тѣмъ, что получилъ отвращеніе къ жизни и всему, что сопутствуетъ ей. Удовольствіе, какое находилъ я прежде, пиша этотъ разсказъ, теперь сдѣлалось бременемъ. Я сокращу то, что еще остается разсказать. Спустя не долго послѣ эпохи, на которой я остановился, я открылъ точную причину этой чудной перемѣны въ отношеніи ко мнѣ жителей моего прежняго убѣжища, и въ этой причинѣ нашелъ предзнаменованіе того, что будущее готовило для меня въ другихъ мѣстахъ. Г. Фалклендъ принялъ къ себѣ въ службу адскаго Джайнеса, человѣка самаго способнаго къ тѣмъ услугамъ, которыхъ отъ него ожидали: по своему характеру, отъ природы жестокому и безжалостному, по привычкѣ къ наглости и къ воровству, и наконецъ, по непримиримой заклятой ненависти ко мнѣ и мщенію. Должность, для которой былъ нанятъ этотъ человѣкъ, состояла въ томъ, чтобы слѣдовать за мною изъ одного мѣста въ другое, чернить вездѣ мое имя и препятствовать пріобрѣтать посредствомъ долговременнаго пребыванія въ одномъ мѣстѣ, характеръ честности, могущій дать какой нибудь вѣсъ моимъ доносамъ, еслибы я рѣшился когда нибудь возобновить ихъ. Онъ пришелъ въ мѣсто моего пребыванія съ каменьщиками, о которыхъ я говорилъ, и, принимая всѣ предосторожности, чтобы не быть примѣченнымъ много, старался на всѣ стороны распространять то, что наиболѣе способствовало его видамъ, то есть, представлять меня моимъ сосѣдямъ развратнѣйшимъ и порочнѣйшимъ человѣкомъ. Онъ-то безъ сомнѣнія принесъ сюда ненавистную бумагу, которую я видѣлъ передъ своимъ выходомъ въ своей квартирѣ. Все это Г. Фалклендъ, разсуждая по его началамъ, дѣлалъ только для необходимой предосторожности. Его ужасала мысль прекратить мое существованіе какимъ нибудь таинственнымъ образомъ, но въ то же время, по несчастію для меня, пока я живъ, онъ не считалъ себя достаточно безопаснымъ отъ моихъ обвиненій. Что касается до его договора съ Джайнесомъ, то онъ конечно не хотѣлъ, чтобъ его поступокъ былъ общеизвѣстенъ: но и возможность этой извѣстности не страшила его. Онъ былъ слишкомъ на видномъ мѣстѣ въ обществѣ, и даже можетъ быть выше, нежели сколько желалъ бы самъ,-- слишкомъ былъ высокъ для того, чтобы самыя ужасныя съ моей стороны обвиненія противъ него могли имѣть успѣхъ. Если онъ чувствовалъ ко мнѣ ужасъ, какъ къ отъявленному врагу своего спокойствія: то на меня смотрѣли не иначе и всѣ тѣ, которые имѣли случай узнать объ нашихъ отношеніяхъ. Если бы они узнали и о томъ, сколько онъ старался, чтобы безславіе мое вездѣ преслѣдовало меня, то считали все это, только дѣйствіемъ справедливости и безпристрастія, даже, можетъ быть, дѣйствіемъ благородной заботливости о благѣ общемъ и желанія воспрепятствовать другимъ быть, подобно ему, жертвами моего лицемѣрія. Какое же я долженъ былъ употребить средство, чтобы избавиться отъ этой варварской бдительности, повсюду слѣдившей шаги мои съ тѣмъ, чтобы вездѣ лишать меня выгодъ и утѣшеній въ обществѣ мнѣ подобныхъ? Было одно средство, но отвращеніе мое къ нему было чрезвычайно сильно: оно состояло въ томъ, чтобы скрыться подъ чужимъ видомъ. Я претерпѣлъ столько горестей, долженъ былъ подвергаться такимъ непріятностямъ, въ то время, какъ прибѣгалъ къ этому способу; воспоминаніе объ немъ соединено было въ моемъ умѣ съ чувствомъ столь скорбнымъ, что я очень убѣжденъ былъ въ томъ, что жизнь не стоитъ столь дорогой цѣны. Но, хотя рѣшеніе мое относительно этого, было непоколебимо, однако жъ оставалось еще одно средство, которое показалось мнѣ столь же важнымъ, и на которое я охотно готовъ былъ осудить себя въ тогдашнихъ обстоятельствахъ. Средство не совсѣмъ благородное принять чужое имя, однако я охотно употребилъ бы эту мѣру, если бы она могла обезопасить мое спокойствіе.
   Но перемѣна имени, быстрыя нечаянныя переселенія изъ одного мѣста въ другое, отдаленность и неизвѣстность убѣжищъ,-- всѣ эти предосторожности были недостаточны для того, чтобы обмануть зоркость Джайнеса, или утомить неутомимое упорство, съ какимъ Г. Фалклендъ возбуждалъ этого адскаго духа къ преслѣдованію меня. Куда бы я ни удалился, вскорѣ тамъ же появлялся и этотъ демонъ. Нѣтъ словъ для выраженія чувствъ, какія производило во мнѣ это упорное гоненіе. Онъ былъ для меня тѣмъ, что зовутъ вѣчнымъ, ужаснымъ окомъ, вездѣ слѣдующимъ за виновнымъ грѣшникомъ, и котораго блескъ пробуждаетъ въ немъ жало угрызеній, каждый разъ, когда истощенная природа хочетъ, кажется, усыпить на минуту мученія совѣсти.
   Сонъ бѣжалъ отъ глазъ моихъ; для меня не было ни покоя, ни какого нибудь облегченія; ни одной минуты я не могъ считать себя безопаснымъ; не могъ ни на минуту успокоить свою главу на лонѣ забвенія. Не было стѣнъ, которыя бы могли скрыть меня отъ его бдительности; не было ни одного мѣста, гдѣ бы его дьявольское искуство не нашло средствъ причинить мнѣ новыхъ мученіи? Минута, въ которую я не видѣлъ его за собою, отравляема была ужасною извѣстностію, что въ наступающую минуту почувствую его присутствіе. Въ первомъ моемъ убѣжищѣ я нѣсколько недѣль обольщалъ себя обманчивою безопасностію; но послѣ того уже не былъ столько счастливъ, чтобы увидѣть опять даже тѣнь ея. Нѣсколько лѣтъ провелъ я въ этой ужасной послѣдовательности мученій и горести. Иногда состояніе мое приближалось къ безумію. Я всегда слѣдовалъ тому образу дѣйствованія, который принялъ сначала. Я рѣшился не вступать въ открытую ссору съ Джайнесомъ. Къ чему бы послужило мнѣ стараніе оправдаться? Объясненіе, какое бы долженъ я былъ сдѣлать, было бы неполно; но если бы эта исторія при всей искаженности и неполнотѣ не показалась удовлетворительною людямъ, убѣжденнымъ въ мою пользу долговременными сношеніями со много, то я не могъ надѣяться, чти она будетъ также принята и незнакомыми. Впрочемъ это оправданіе тогда только было бы достаточно для меня, когда бы я могъ ускользнуть отъ бдительности моихъ гонителей; но могло ли оно быть полезно мнѣ теперь, когда я не имѣлъ ни какого средства укрыться отъ нихъ, и когда они вооружили противъ меня всю страну?
   Нельзя представить всей тягости, съ какого былъ соединенъ такой родъ жизни. Постепенное увеличеніе недостатковъ и бѣдности было, необходимо, его слѣдствіемъ. Бѣдствіе мое обыкновенно начиналось тѣмъ, что всѣ оставляли меня. Тогда всякое замедленіе служило только къ увеличенію зла; когда же я убѣгалъ, то стыдъ и бѣдность преслѣдовали меня; но все это я презиралъ еще. То негодованіе, то непоколебимое постоянство поддерживали меня, когда оставленное самому себѣ человѣчество вѣроятно упало бы во мнѣ.
   Читатели могли уже видѣть, что я по своему характеру не соглашался переносить несчастія, не употребивъ всѣхъ средствъ, какія только можно выдумать, чтобы отклонить его. Часто перебирая въ умѣ своемъ различные планы для улучшенія своей участи, однажды я дошелъ до вопроса: "Но за чѣмъ я позволялъ этому Джайнесу непрестанно преслѣдовать себя? Развѣ онъ не человѣкъ подобно мнѣ? Почему же, употребивъ всѣ мои силы, я не могъ бы наконецъ получить надъ нимъ верхъ? Теперь онъ кажется гонителемъ, а я гонимымъ; различіе это не въ одномъ ли воображеніи моемъ существуетъ? Не могу ли и я употребить всѣхъ моихъ усилій безпокоить его самого, противопоставлять ему тысячи затрудненій, и смѣяться надъ безконечными непріятностями, которымъ и я въ свою очередь подвергну его?"
   Увы! только спокойный умъ можетъ быть способенъ къ подобнымъ предположеніямъ? Не въ преслѣдованіи самомъ, но въ слѣдствіи его состоитъ различіе между тираномъ и его жертвою! По отношенію къ тѣлесному утомленію охотникъ можетъ быть столько же жалокъ, какъ и преслѣдуемое имъ животное, но могъ ли который нибудь изъ насъ забыть, что во всякомъ мѣстѣ, куда я убѣгалъ отъ него, Джайнесъ удовлетворялъ своей адской злобѣ, разсѣевая обо мнѣ самую дурную молву, и возбуждая омерзеніе ко мнѣ въ самыхъ добрыхъ душахъ, между тѣмъ, какъ я долженъ былъ каждый разъ видѣть уничтоженіе моего покоя, счастія и средствъ къ существованію. Могъ ли разумъ мой какимъ нибудь образомъ это сцѣпленіе несчастій обратить въ борьбу ума и ловкости? Нѣтъ, у меня не доставало философіи, способной къ такому необыкновенному усилію. Въ одно изъ непрестанныхъ перемѣщеній изъ одного мѣста въ другое, къ которымъ принуждала меня моя несчастная участь, мнѣ случилось встрѣтить на дорогѣ моего перваго лучшаго друга, почтеннаго Коллинса. По одному изъ обстоятельствъ, способствовавшихъ собраться надъ моею головою тучѣ несчастій, этотъ добрый человѣкъ оставилъ Англію только за нѣсколько недѣль до роковаго переворота, бывшаго эпохою моихъ злополучій. Г. Фалклендъ, исключая огромныхъ имуществъ, которыми владѣлъ въ отечественной землѣ, имѣлъ еще весьма значительную плантацію въ западной Индіи. Человѣкъ, которому было поручено смотрѣніе за ней, дурно распоряжался; и послѣ многочисленныхъ обѣщаній и неисполненій съ его стороны, долгое время истощавшихъ терпѣніе Г. Фалкленда, послѣдній рѣшился наконецъ послать туда Г. Коллинса, для исправленія злоупотребленій. Если нельзя будетъ скоро устроить всего, ему поручено было остаться тамъ на нѣсколько лѣтъ. Съ того времени я не имѣлъ объ немъ ни какого извѣстія до сихъ поръ.
   Отсутствіе его въ столь критическую для меня минуту, я всегда считалъ важнымъ для меня несчастіемъ. Г. Коллинсъ былъ изъ первыхъ, еще въ дѣтствѣ моемъ замѣтившихъ, что я подаю большія надежды, и потому онъ болѣе всякаго другаго ободрялъ расположеніе моей души и помогалъ мнѣ въ моемъ образованіи. Онъ распоряжался не большимъ имуществомъ, оставленнымъ мнѣ отъ отца, и умиравшій отецъ мой поручилъ ему это въ слѣдствіе нашей взаимной привязанности; словомъ во всѣхъ отношеніяхъ это былъ единственный человѣкъ, на покровительство котораго я имѣлъ, казалось, наибольшія права; я всегда думалъ, что если бы онъ присутствовалъ въ минуту роковаго переворота въ моей судьбѣ, то онъ былъ бы убѣжденъ въ моей невинности, и что съ этимъ убѣжденіемъ онъ столько помогъ бы мнѣ силою своей души и уваженіемъ, которымъ онъ пользовался, что избавилъ бы меня отъ большей части несчастій, меня угнѣтавшихъ.
   По тому-то ни что не могло бы доставить мнѣ живѣйшаго и чистѣйшаго удовольствія, какъ эта встрѣча. Нѣсколько времени мы не узнавали другъ друга. Г. Коллинсъ, съ того времени, какъ я видѣлъ его, постарѣлъ по крайней мѣрѣ десятью годами; кромѣ того, въ это время онъ былъ не совсѣмъ здоровъ, отъ чего казался блѣднѣе и худощавѣе обыкновеннаго. Это было слѣдствіемъ перемѣны климата, котораго вліяніе бываетъ особенно сильно на людей пожилыхъ. Прибавьте къ этому, что я считалъ его въ это время и отсутствующимъ! Вѣроятно, со времени нашей разлуки и я перемѣнился не менѣе его. Я узналъ его прежде. Онъ былъ на лошади, а я пѣшій. Я далъ ему проѣхать мимо меня; черезъ минуту, я совершенно убѣдился, что это онъ возвратился и началъ громко звать его; я былъ не въ состояніи удержать своего внутренняго движенія. Одушевлявшій меня жаръ измѣнилъ обыкновенный звукъ моего голоса; безъ этого Г. Коллинсъ непремѣнно узналъ бы его. Онъ остановилъ свою лошадь, подождалъ моего приближенія и спросилъ: "Кто вы? Я васъ не знаю."
   -- Отецъ мой, вскричалъ я, съ восторгомъ обнимая его колѣна, это сынъ вашъ! это вашъ бѣдный Калебъ, получившій отъ васъ столько знаковъ доброты и любви."
   Услышавъ мое имя, первый другъ мой не могъ скрыть въ себѣ нѣкотораго волненія, обнаруживавшагося содроганіемъ, впрочемъ это движеніе умѣрилось лѣтами, и тою спокойною, благотворною разсудительностію, которая составляла самую замѣтную черту его характера.
   "Я не ожидалъ тебя видѣть........ возразилъ онъ, да и не желалъ бы этого.
   -- Отецъ мой, мой первый и лучшій другъ! отвѣчалъ я тономъ, въ которомъ смѣшивались нетерпѣніе и почтеніе,-- не говорите мнѣ этого. Въ цѣломъ мірѣ, я не имѣлъ друга, кромѣ васъ. Дайте мнѣ, по крайней мѣрѣ въ вашемъ сердцѣ найти участіе! Дайте найти въ немъ хоть нѣсколько той нѣжной любви, какую питаю я къ вамъ! Ахъ! если бы вы знали, сколько вздыхалъ я объ васъ, въ продолженіи вашего отсутствія, вы позволили бъ мнѣ насладиться безъ горести счастіемъ опять васъ видѣть.
   "Кто же виноватъ, что ты доведенъ до такого жалкаго состоянія? Не есть ли оно неизбѣжное слѣдствіе твоихъ поступковъ?
   -- Чужихъ поступковъ, а не моихъ! Ахъ! ваше сердце должно вамъ сказать, что я невиненъ.
   "Нѣтъ, замѣчая твои наклонности, я всегда думалъ, что ты будешь человѣкомъ необыкновеннымъ. Но по несчастію люди необыкновенные не всегда бываютъ люди добродѣтельные. Увы! это похоже на лотерею, гдѣ слѣдствія зависятъ отъ маленькихъ обстоятельствъ.
   -- Угодно ли вамъ выслушать меня? Я увѣренъ, какъ въ своемъ существованіи, что имѣю чѣмъ убѣдить васъ въ чистотѣ моего поведенія.
   "Конечно, я выслушаю тебя, если ты этого требуешь; но не теперь. Я бы отъ сердца хотѣлъ вовсе избавить себя отъ этого труда. Сильныя впечатлѣнія не согласны съ моими лѣтами; притомъ я не съ такимъ нетерпѣніемъ, какъ ты, ожидаю слѣдствій этого объясненія. Въ чемъ хочешь ты убѣдить меня? Что Г. Фалклендъ есть клеветникъ и убійца?"
   Я не отвѣчалъ ничего. Самое молчаніе было утвердительнымъ отвѣтомъ на его вопросъ.
   "Какое же было бы слѣдствіе этого увѣренія? Я видѣлъ въ тебѣ еще дитяти высокія надежды, но зналъ, что склонности твои могутъ обратиться въ ту и другую сторону, смотря по обстоятельствамъ. Г. Фалкленда я зналъ въ цвѣтѣ лѣтъ, и всегда удивлялся ему, какъ образцу благотворительности и великодушія. Если бы ты перемѣнилъ всѣ мои мысли, и показалъ мнѣ, что нѣтъ никакого признака, по которому бы можно безъ ошибки отличать добродѣтель отъ порока, то какое для меня въ этомъ добро? Я бы долженъ былъ отказаться отъ всякаго внутренняго утѣшенія, и отъ всякаго сношенія съ людьми, и для чего? Какую цѣль ты предполагаешь себѣ? Не ту ли, чтобъ погубить Г. Фалкленда рукою палача?
   -- Нѣтъ, нѣтъ. Я не хотѣлъ бы коснуться и одного волоса его головы, только бы не былъ принужденъ къ тому для собственной защиты. Навѣрно вы согласитесь отдать мнѣ справедливость.
   "Какую же справедливость? Увѣрять всѣхъ въ твоей невинности? Ты знаешь, какое бы это имѣло слѣдствіе; но я не думаю, чтобы ты успѣлъ меня убѣдить въ своей невинности. Если бы даже привелъ мой умъ въ недоумѣніе, то все не убѣдилъ бы его ясно.
   "Таково, къ несчастію, состояніе людей, что невинность, одинъ разъ подвергнувшаяся подозрѣнію, не можетъ надѣяться довести своего оправданія до очевидности, между тѣмъ какъ преступленіе часто заставляетъ насъ не вѣрить, что зло преступленіе. Такъ для этой-то печальной неизвѣстности, я долженъ отказаться отъ всякаго, еще остающагося мнѣ въ жизни, утѣшенія?-- Я считаю Господина Фалкленда человѣкомъ добродѣтельнымъ, но я знаю, что онъ предубѣжденъ. Онъ не простилъ бы мнѣ и того, что я говорю съ тобой въ этой случайной встрѣчѣ, еслибы когда нибудь узналъ о томъ.
   -- Ахъ! вскричалъ я съ нетерпѣніемъ; не противополагайте мнѣ могущихъ произойти изъ этого слѣдствій. Я имѣю право на вашу доброту; имѣю право на вашу помощь.
   "Я тебѣ не отказываю въ нихъ, до нѣкоторой степени не могу даже отказать; но изслѣдованіе твоего дѣла, каково бы оно ни было, не должно принуждать меня къ чему нибудь большему. Ты знаешь мой образъ мыслей. Я смотрю на тебя, какъ на человѣка порочнаго, но я не думаю, чтобы къ порочному человѣку должно было питать гнѣвъ и презрѣніе. Я вижу въ тебѣ машину; боюсь, что ты настроенъ такъ, что не можешь быть полезенъ подобнымъ себѣ; но ты сдѣлался такимъ не самъ собою; ты то, чѣмъ заставили тебя сдѣлаться непреодолимыя обстоятельства. Мнѣ жаль, что ты имѣешь качества вредныя, но я за это не ненавижу тебя, напротивъ обязанъ быть къ тебѣ благосклоннымъ. Смотря на тебя съ этой стороны, я теперь и всегда буду готовъ дѣлать все, что въ моей власти, для твоего существеннаго блага; и если бы зналъ средство, то охотно помогъ бы тебѣ узнать и искоренить заблужденія, увлекшія тебя. Ты обманулъ мои надежды; но я не хочу упрекать тебя. Я знаю, что я болѣе долженъ сострадать тебѣ, нежели увеличивать еще твои несчастія своими укоризнами." Что я могъ отвѣчать? Добрый, превосходный человѣкъ! Никогда большая горесть не раздирала души моей, какъ въ эту минуту. Чѣмъ болѣе возбуждалъ онъ во мнѣ удивленіе, тѣмъ сильнѣе сердце мое требовало его дружбы, какой-бы цѣною не должно было ее купить. Я былъ убѣжденъ, что строгая справедливость требовала отъ него, чтобъ онъ отказался отъ всякой личности, искалъ только истины, и, если бы выведенная изъ заблужденія совѣсть его, рѣшила въ мою пользу, оставилъ бы все, принялъ мою сторону въ моемъ бѣдственномъ состояніи и употребилъ бы всѣ усилія, отклонишь на одного себя несправедливость прочихъ людей. Но если мужество его, ослабленное теперь лѣтами, удерживало его отъ этого пожертвованія, то могъ ли я принудить его къ тому насильно? Увы! ни онъ ни я не предвидѣли ужасной катастрофы, вскорѣ послѣдовавшей; иначе, я увѣренъ, что желаніе спокойствія не воспрепятствовало бы ему согласиться съ моими желаніями. Съ другой стороны, могъ ли я предвидѣть, какимъ непріятностямъ подвергся бы онъ, принимая мое дѣло? Его честность не подпалась бы преслѣдованію подобно моей? Его слабость и сѣдые волосы, не доставили ль бы даже болѣе выгоды моему врагу? Не могъ ли Г. Фалклендъ сдѣлать его столъ же несчастнымъ, низвергнуть такъ же глубоко, какъ меня? Сверхъ всего не было ли виновно мое желаніе запутать друга въ мое несчастное дѣло? И если бы я имѣлъ средства къ защитѣ, то не было ли достаточно одной моей энергіи, моего благоразумья, чистоты моей совѣсти, чтобы защищаться самому?
   Эти причины заставили меня уступить ему. Я рѣшился лучше терпѣть дурное мнѣніе человѣка, котораго уваженія желалъ наиболѣе, нежели отважиться увлечь его въ свое бѣдствіе; я согласился отказаться отъ послѣдняго утѣшенія въ жизни, утѣшенія, отъ котораго мысли мои не могли отказаться даже въ ту минуту, когда я соглашался потерять его. Чистота и искренность чувствъ моихъ глубоко тронули Г. Коллинса. Тайный голосъ говорилъ ему: "Такъ ли говорятъ лицемѣры? Если этотъ человѣкъ добродѣтеленъ, то добродѣтель его самая безкорыстная въ мірѣ." Мы разлучились. Г. Коллинсъ обѣщалъ мнѣ, сколько будетъ ему возможно, не выпускать меня изъ виду въ продолженіе моихъ несчастій, и доставлять мнѣ помощь, какую позволитъ ему благоразуміе. Такъ разстался я съ тѣмъ, кого могъ бы назвать другою половиною себя, и охотно покорился необходимости ожидать всѣхъ золъ, какія судьба готовила мнѣ еще въ этомъ состояніи одиночества и истощенія. Мнѣ кажется, что теперь это послѣдній случай, заслуживавшій быть разсказаннымъ. Не сомнѣваюсь, что скоро опять буду имѣть случай взяться за перо. До сихъ поръ страданія мои были безпримѣрны; и между тѣмъ я чувствую внутреннее убѣжденіе, что судьба готовитъ мнѣ еще большія. Какая же тайная причина препятствуетъ мнѣ пасть подъ ужасомъ, которымъ я пораженъ, и даетъ силу писать эти записки?
   

Глава XI.

   Гибельныя предзнаменованія оправдались. Въ чувствахъ, волновавшихъ меня, было что-то пророческое. Въ душѣ и участи моей совершился страшный переворотъ. Я сейчасъ разскажу объ немъ.
   Испытавъ столько различныхъ положеній, которыя всѣ приводили меня къ одному и тому же слѣдствію, я рѣшился наконецъ удалиться, если возможно, изъ предѣловъ власти моего гонителя, добровольно изгнавъ самого себя изъ отечества. Но и это печальное средство было запрещено мнѣ неумолимымъ Фалклендомъ. Въ то время, какъ принялъ это намѣреніе, я находился недалеко отъ восточнаго берега и рѣшился взойти на корабль въ Гервикѣ, чтобы отправиться прямо въ Голландію. И такъ я немедля отправился въ этотъ городъ, и тотчасъ по приходѣ пошелъ въ пристань. Въ это время не было ни одного корабля готоваго къ отплытію, я вышелъ изъ гавани и удалился въ одну гостинницу, гдѣ, чрезъ нѣсколько времени потребовалъ себѣ комнату. Едва я вошелъ въ нее, какъ дверь отворилась и вошелъ человѣкъ, котораго присутствіе было для меня всего болѣе ненавистно: проклятый Джайнесъ. Вошедши, онъ тщательно затворилъ дверь.
   "Я долженъ, голубчикъ, сказалъ онъ., увѣдомить тебя кое о чемъ особенномъ. Я хочу дать тебѣ дружескій совѣтъ, чтобъ избавить тебя отъ безполезнаго труда. Лучше всего сдѣлаешь, если послушаешься меня. Настоящая моя должность, за недостаткомъ лучшей, состоитъ, изволишь видѣть, въ томъ, чтобы не выпускать тебя за границу. Это не то, чтобы я слишкомъ, заботился объ исполненіи чьихъ нибудь приказаній, но я чувствую къ тебѣ особенную нѣжность, за нѣкоторыя твои проказы, которыхъ я не забываю. Ты заставилъ меня порядочно покружить, и по дружбѣ, которую я къ тебѣ имѣю, можешь заставить меня потаскаться еще болѣе, если это забавляетъ тебя. Но не думай выйти на просторъ. Приказанія, мнѣ данныя, не простираются такъ далеко. Изволишь видѣть: ты арестантъ и я очень надѣюсь, что будешь имъ цѣлую жизнь. Благодари за это ангельской кротости своего прежняго господина. Если бы дѣло зависѣло совершенно отъ меня, то можетъ быть, я отправилъ бы тебя поскорѣе. Ты можешь прогуливаться въ предѣлахъ своей тюрмы, сколько благоразсудишь; а предѣлы, которыя назначаетъ тебѣ слишкомъ снисходительный Сквайръ, суть Англія, Шотландія и Валлисъ, Но не думай никогда выйти изъ этихъ предѣловъ. Сквайръ рѣшился никогда не выпускать тебя изъ границъ своей силы. Въ слѣдствіе этого онъ приказалъ, всякой разъ, когда ты покусишься ускользнуть, сдѣлать изъ тебя, вмѣсто арестанта на воли, каковъ ты теперь, арестанта въ собственномъ значеніи. Со мной есть пріятель, который слѣдовалъ за тобою въ пристань, я былъ также недалеко; при малѣйшемъ знакѣ, что ты оставляешь землю, мигомъ явились бы мы и удержали тебя за пяты. Я, однакожъ, предостерегаю тебя, держись въ почтительномъ отдаленіи отъ моря, чтобы ни случилось чего нибудь худшаго. Ты видишь, что все, что я ни говорилъ, клонится къ твоему благу; что касается до меня, то по моему вкусу лучше бы держать тебя въ четырехъ стѣнахъ, съ хорошею веревкою на шеѣ и вѣрною надеждою, что ты скоро сдѣлаешь послѣдній прыжокъ; но я дѣлаю то, что мнѣ велятъ, за тѣмъ, товарищъ, желаю доброй ночи."
   Это странное посольство произвело во мнѣ нечаянный переворотъ. Я не удостоилъ отвѣта, даже не хотѣлъ заниматься адскимъ демономъ, выполнявшимъ его.
   Сего дня третій день послѣ этой сцены, и съ той минуты кровь моя находится въ непрестанномъ волненіи. Мысли мои съ невѣроятною быстротою блуждаютъ въ океанѣ ужаса и преступленія. Я не сплю. Едва могу пробыть двѣ минуты въ одномъ положеніи. Съ крайнею трудностію могъ я прибавить еще нѣсколько страницъ своей исторіи. Но въ страшной неизвѣстности о томъ, что можетъ случиться съ минуты на минуту, я счелъ долгомъ принудить себя къ окончанію этого жалкаго труда. Я чувствую себя въ состояніи обыкновенномъ. Какъ, все кончится, Богъ знаетъ о томъ. Право, бываютъ минуты, въ которыя я боюсь, чтобъ умъ мой совершенно не оставилъ меня.
   Какой мрачный таинственный тиранъ! Какой жестокой, непреклонный врагъ!.... откуда у него столько силы!... Когда Неронъ и Калигула держали скипетръ Рима, страшно было оскорбить этихъ кровожадныхъ владыкъ. Имперія простиралась уже до предѣловъ міра и заключала два моря. Если несчастныя жертвы ихъ бѣжали въ стороны, гдѣ свѣтило дня кажется выходящимъ изъ волнъ океана, то рука тирановъ могла ихъ схватить. Если несчастный летѣлъ на западъ, если онъ бѣжалъ погребстись въ мракѣ Гесперіи или въ ледяныхъ пустыняхъ Ѳуле; онъ еще не былъ въ безопасности отъ власти своихъ свирѣпыхъ враговъ.... Фалклендъ! неужели ты произошелъ отъ этихъ тирановъ, чтобы сохранить намъ живой образъ ихъ? Неужели вселенная и всѣ ея страны сотворены напрасно для новой несчастной жертвы!

Трепещи!

   Они трепетали, эти тираны, которыхъ окружали многочисленныя толпы тѣлохранителей! Кто обезопаситъ тебя отъ моего отчаянія?..... Я не употреблю кинжаловъ! Нѣтъ.... разскажу мою исторію.... Я покажу тебя свѣту такимъ, каковъ ты въ самомъ дѣлѣ, и не будетъ ни одного человѣка, который бы не почувствовалъ, что меня одушевляетъ истина... Неужели ты воображалъ себѣ, что я могу только быть существомъ страдательнымъ, что я червячекъ, созданный для того, чтобы терпѣть, а неспособный къ движенію гнѣва? Неужели ты воображалъ себѣ, что не подвергаешься никакой опасности, обременяя меня бѣдствіями, какъ бы ни были онѣ тяжки? Предполагалъ ли ты, что я безсиленъ и глупъ, не имѣю столько смысла, чтобъ обдумать твою погибель, столько силы, чтобы свершить ее?
   Я разскажу твою исторію.... народное правосудіе услышитъ меня.... Смятеніе всѣхъ стихій не въ состояніи прервать меня.... Я буду говорить такимъ голосомъ, который ужаснѣе грома! Почему станутъ предполагать, что побужденіе постыдное открываетъ мои уста? Я теперь не въ цѣпяхъ! Нельзя уже подумать, что я обременяю твою голову обвиненіемъ для того, чтобы отдалить его отъ своей.... Стану ли я съ скорбнымъ чувствомъ смотрѣть на бездну, которую ископаю подъ тобою!.. Нѣтъ, слишкомъ долго ты находилъ меня сострадательнымъ и чувствительнымъ! Какую пользу получилъ я отъ своей глупой снисходительности? Если какое зло, которое бы ты поколебался присоединить къ тѣмъ, которыя уже собралъ надо мною? Я также не поколеблюсь. Ты не показывалъ ни малѣйшей жалости, не ожидай же никакой и отъ меня..... Успокойтесь... Будемъ непоколебимы, но осторожны и обдуманны.
   Страшная минута приближается.... я чувствую... да, мнѣ кажется, что я чувствую, что я кончу торжествомъ, и подавлю подъ собою страшнаго врага... Но если случится иначе, то по крайней мѣрѣ онъ не будетъ имѣть успѣха, который обѣщаетъ себѣ. Слава его не будетъ безсмертна, какъ онъ льститъ себя. Эта бумага будетъ хранилищемъ истины, придетъ минута, когда онъ явится въ свѣтъ и міръ осудитъ справедливо насъ обоихъ. Съ этого мыслію, я не умру безъ нѣкотораго утѣшенія. Не позволю царству тиранства и лжи быть вѣчнымъ. Какъ слабы и безсильны предосторожности человѣка противъ этихъ неизмѣнныхъ законовъ, управляющихъ умственнымъ міромъ! Этотъ Фалклендъ выдумалъ на меня тысячу черныхъ обвиненій, преслѣдовалъ меня какъ звѣря изъ города въ городъ. Онъ обвелъ около меня кругъ, чтобъ я никогда не могъ укрыться отъ его владычества. Онъ держалъ на моихъ слѣдахъ своихъ адскихъ собакъ и непрестанно побуждалъ ихъ преслѣдовать меня. Онъ можетъ гнать меня до предѣловъ міра.... Тщетныя усилія! Съ однимъ оружіемъ, съ этимъ слабымъ перомъ я презиралъ всѣ его замыслы, я вонзаю ему кинжалъ въ то самое мѣсто, которое онъ старается защитить всего болѣе.
   Коллинсъ, теперь я къ тебѣ обращаюсь. Я согласился лишиться твоей помощи въ ужасномъ состояніи, въ которомъ я нахожусь. Тысячу разъ лучше согласился бы я умереть нежели сдѣлать что нибудь, могущее возмутишь твое счастіе.... Но вспомни.... Ты все-таки мой отецъ.... Заклинаю тебя всею любовію, какую ты питалъ ко мнѣ, всѣми благодѣяніями, полученными мною отъ тебя, этою живою и трогательною нѣжностію, которую ты внушаешь мнѣ, и которая проникаетъ до глубины моего сердца, моею невинностію... если это послѣднія слова, какія могу я писать, то я хочу умереть, свидѣтельству о своей невинности.... всѣми этими священными вещами и другими, если есть еще какія, могущія тебя тронуть, заклинаю тебя выслушать мою послѣднюю просьбу.... Сохрани эту бумагу, сбереги ее отъ порчи, сбереги отъ Фалкленда. Вотъ чего я прошу отъ тебя. Я нашелъ вѣрное средство доставить это сочиненіе въ твои руки и твердо увѣренъ -- этой увѣренности я никогда не потеряю, что нѣкогда его увидитъ свѣтъ.
   Перо останавливается въ моихъ дрожащихъ перстахъ... Остается ли мнѣ еще что нибудь сказать... Я никогда не могъ достоверно узнать, что заключалось въ гибельномъ ящикѣ, изъ котораго произошли всѣ мои несчастія. Нѣкогда я думалъ, что онъ заключалъ въ себѣ или орудія убійства, или какой нибудь памятникъ кончины несчастнаго Тирреля. Теперь я убѣжденъ, что заключенная въ немъ тайна есть вѣрное описаніе этого происшествія со всѣми его обстоятельствами, сохраненное для того, чтобы спасти отъ послѣдней гибели славу Г. Фалкленда, въ такомъ случаѣ, когда бы его преступленіе какимъ нибудь образомъ сдѣлалось совершенно извѣстнымъ. Но основательна эта догадка, или нѣтъ, не важно. Если Фалклендъ никогда не будетъ открытъ предъ свѣтомъ, то вѣроятно и повѣствованіе его никогда не сдѣлается извѣстнымъ. Въ такомъ случаѣ замѣнятъ его эти записки.
   Не знаю, что производитъ во мнѣ чувствуемое много вдохновеніе. Я имѣю тайное предчувствіе, что скоро не буду болѣе владѣть собою. Если я успѣю въ предпріятіи, которое замышляю относительно Фалкленда, то всѣ мѣры, принятыя мною для сохраненія этого повѣствованія, будутъ излишни, я не буду имѣть нужды прибѣгать къ тайнѣ и хитрости. Если же паду, то предосторожность эта взята благоразумно.

Post-Scriptum.

   Кончено; я исполнилъ свой замыслъ. Теперь положеніе мое совершенно перемѣнилось. Беру опять перо, чтобы отдать отчетъ въ томъ, что произошло. Въ теченіи многихъ недѣль послѣ этой великой катастрофы, волненіе и смятеніе моихъ мыслей не позволяло мнѣ писать. Теперь, кажется, я довольно привелъ свои мысли въ порядокъ, чтобы продолжать. Боже великій! какъ изумительны и страшны происшествія, случившіяся послѣ того, какъ я въ послѣдній разъ прервалъ эти записки! Удивительно ли, что тогда какое-то вдохновеніе возвышало мои мысли, и умъ былъ полонъ ужасныхъ предчувствій!
   Когда намѣреніе мое было рѣшено, я оставилъ Гервикъ и отправился въ главный городъ Графства, въ которомъ жилъ Г. Фалклендъ. Я зналъ, что Джайнесъ слѣдовалъ за мной. Но это не безпокоило меня. Онъ могъ удивляться, что я выбралъ эту дорогу, но ему не возможно было отгадать намѣреніе, ведшее меня туда. Предпріятіе мое было тайною, тщательно скрытою въ моей груди. Не безъ чувства ужаса вошелъ я въ городъ, столько времени бывшій мѣстомъ моего заключенія. Въ минуту прибытія, чтобы не дать моему непріятелю времени предварительно взять мѣры противъ моихъ дѣйствій, я отправился прямо въ жилище главнаго начальника города.
   Я объявилъ ему, кто я, и сказалъ, что я прибылъ сейчасъ изъ далекаго конца королевства, нарочно для того, чтобы обвинить предъ нимъ въ убійствѣ моего прежняго господина. Имя мое было уже знакомо ему. Онъ отвѣчалъ мнѣ, что не можетъ принять моего доноса, что я служу предметомъ общаго омерзенія въ этомъ мѣстѣ, и что онъ рѣшился никакимъ образомъ не быть орудіемъ моей злобы.
   Я сказалъ ему, чтобы онъ подумалъ хорошенько, что хочетъ дѣлать; представилъ ему, что не требую отъ него никакой милости, что я отношусь къ нему только для того, чтобъ онъ поступилъ по законамъ, согласно съ своей должностью. Думаетъ ли онъ имѣть право, по своей волѣ остановить обвиненіе столь важное? Я хотѣлъ обвинять Г. Фалкленда въ многократныхъ убійствахъ. Убійца зналъ. что эта роковая тайна была въ моихъ рукахъ, и по этой причинѣ я былъ въ непрестанной опасности потерять жизнь отъ его злобы и мстительности. Я рѣшился довести это дѣло до конца и требовать правосудія у всѣхъ судовъ Англіи. Подъ какимъ предлогомъ отвергалъ онъ мой доносъ? Во всѣхъ отношеніяхъ я былъ свидѣтель законный. Я въ такихъ лѣтахъ, что могу знать важность клятвы; пользуюсь полнымъ умомъ и чувствами; не былъ никогда осужденъ присяжными, никакого приговора законовъ нѣтъ на мнѣ. Его частное мнѣніе обо мнѣ не могло ничего перемѣнить въ законѣ. Я требовалъ, чтобы меня поставили, на очныя ставки съ Г. Фалклендомъ; и былъ увѣренъ, что мой доносъ будетъ столь силенъ, что убѣдитъ всякаго. Если онъ не хочетъ арестовать его по моему доносу, то я не требую ничего кромѣ, того только, чтобы онъ извѣстилъ его, что противъ него есть обвиненіе и чтобы онъ явился для отвѣта. Видя, что я говорю съ видомъ столъ рѣшительнымъ, начальникъ призналъ необходимымъ нѣсколько понизить тонъ. Онъ уже болѣе не говорилъ мнѣ о совершенномъ отказѣ удовлетворить моему требованію; но удостоилъ войти со много въ объясненіе. Онъ представилъ мнѣ плачевное состояніе, въ которомъ находилось здоровье Г. Фалкленда въ продолженіе многихъ лѣтъ; что онъ, по этому же обвиненію, подвергался уже изслѣдованію, сдѣланному всенародно и съ возможною торжественностію; что внушить мнѣ подобное предпріятіе могла только адская злоба; и что упорствуя, я навлеку на себя строжайшее наказаніе. Отвѣтъ мой на всѣ эти представленія былъ коротокъ: я рѣшился продолжать дѣло до конца и презираю послѣдствія. Наконецъ онъ согласился на увѣдомленіе, и Г. Фалкленду дано знать, что противъ него есть обвиненіе.
   Прежде трехъ дней не могло быть сдѣлано ничего новаго въ процессѣ. Этотъ промежутокъ времени ни сколько не способствовалъ къ моему успокоенію. Мысль, что должно поддерживать обвиненіе противъ такого человѣка, какъ Г. Фалклендъ, и ускоритъ его смерть, эта мысль не могла оставить меня въ покоѣ.
   Въ нѣкоторыя минуты я искалъ причинъ въ пользу своего предпріятія. Это была самая справедливая месть, (природная кротость моего характера совершенно измѣнилась), дѣйствіе, требуемое необходимостію заботиться о своей защитѣ; изъ двухъ золъ мнѣ должно было избрать то, которое, безъ всякаго противорѣчія, казалось бы меньшимъ въ глазахъ всякаго безпристрастнаго судьи и друга человѣчества. Въ другое время я мучился сомнѣніями. Не смотря на все это волненіе мыслей, я былъ твердъ въ своей рѣшимости; я чувствовалъ, что меня влечетъ необходимость непреодолимая.
   Слѣдствія моего предпріятія могли бы ужаснутъ человѣка самаго неустрашимаго: съ одной стороны, поносная казнь человѣка, къ которому я чувствовалъ нѣкогда глубокое уваженіе, котораго еще и теперь иногда считалъ имѣющимъ нѣкоторое право на это чувство; съ другой возобновленіе, безъ конца, и даже можетъ быть увеличеніе золъ, какія терпѣлъ я. Но и эту страшную перспективу я предпочиталъ состоянію неизвѣстности. Я хотѣлъ довести до конца преслѣдовавшій меня рокъ. Я хотѣлъ уничтожить этотъ лучъ надежды, который, при всей своей слабости, столь долгое время служилъ мнѣ мученіемъ; и, болѣе всего, я хотѣлъ истощишь всѣ средства, бывшія въ моей власти. Я былъ въ состояніи похожемъ на бѣшенство. Волненіе мыслей возжгло въ моемъ тѣлѣ пожирающую горячку. Если я прикладывалъ руку къ головѣ или къ груди, то казалось, что она касалась раскаленнаго желѣза. Ни минуты не могъ я быть на одномъ мѣстѣ. Меня мучило непрестанное желаніе видѣть приближеніе минуты, когда свершится этотъ. столько желанный мною, переломъ.
   Чрезъ три дня я долженъ былъ явиться вмѣстѣ съ Г. Фалклендомъ къ начальнику, которому представилъ свой доносъ. Мнѣ не дали болѣе двухъ часовъ для приготовленія: Г. Фалклендъ подобно мнѣ горѣлъ нетерпѣніемъ, видѣть это дѣло рѣшеннымъ и потомъ навсегда забытымъ. Прежде нежели наступило время изслѣдованія, я имѣлъ случай узнать, что Г. Форестеръ принужденъ нѣкоторыми обстоятельствами отправиться на твердую землю, и что Коллинсъ, котораго здоровье было уже сильно разстроено и тогда, когда я его видѣлъ, удержанъ въ домѣ болѣзнію. Путешествіе въ Индію совершенно разстроило его. Собраніе состояло изъ нѣсколькихъ дворянъ и другихъ выбранныхъ для сего случая лицъ: хотѣли, какъ и въ первый разъ при изслѣдованіи этого дѣла, найти нѣчто среднее между совершенною тайною процесса, что было бы подозрительно, и между соблазномъ, какъ говорили, который произвело бы изслѣдованіе, открытое для каждаго.
   Видъ Г. Фалкленда произвелъ во мнѣ столъ сильное движеніе, что я не могу изобразить его. Въ послѣдній разъ какъ я его видѣлъ, взоры его дико блуждали, видомъ онъ похожъ былъ на чудовище, движенія бѣшеныя, въ глазахъ ярость. Теперь, это былъ не болѣе, какъ трупъ. Утомленный, измученный путешествіемъ, которое сдѣлалъ сейчасъ, онъ не могъ стоять на ногахъ: его принесли въ креслахъ. Лицо его было безцвѣтно, члены безъ движенія и безъ жизни. Голова наклонилась къ груди; время отъ времени онъ поднималъ ее, чтобы открыть мутные, томные глаза, послѣ чего опять впадалъ въ свое прежнее состояніе, повидимому совершенно безчувственное. Казалось, онъ не проживетъ и трехъ часовъ. Нѣсколько недѣль онъ не оставлялъ комнаты: увѣдомленіе начальника было доставлено ему въ постели; онъ строго приказывалъ доставлять себѣ письма и прочія бумаги, на его имя присылаемыя. Чтеніе повѣстки причинило ему опасный припадокъ; но едва онъ пришелъ въ себя, потребовалъ, чтобъ его отправили въ назначенное мѣсто, съ возможнымъ тщаніемъ. Въ самомъ отчаянномъ состояніи Фалклендъ былъ Фалклендомъ, рѣшительнымъ въ своей волѣ и умѣющимъ заставить себѣ повиноваться все, къ себѣ близкое.
   Какое для меня зрѣлище! До той минуты, какъ я увидѣлъ Фалкленда, сердце мое было совершенно чуждо всякаго чувства жалости. Я воображалъ себѣ, что я холодно взвѣсилъ причины, побуждавшія меня дѣйствовать; ибо владѣющая нами страсть даже тогда кажется намъ спокойствіемъ и хладнокровіемъ, когда она стоитъ на высшей степени силы и жара. Я воображалъ себѣ, что рѣшеніе мое принято справедливо и безпристрастно. Я думалъ, что если Фалкленду будетъ позволено упорствовать въ своихъ намѣреніяхъ, то мы оба навсегда будемъ подвержены крайнимъ несчастіямъ. Я видѣлъ, что въ моей власти, посредствомъ принятаго мною намѣренія, отдалить отъ себя свою долю несчастій, такъ, что его едва ли отъ того увеличится. Такимъ образомъ, мнѣ казалось дѣломъ правымъ и справедливымъ, какъ показалось бы и каждому безпристрастному судьѣ, чтобы одинъ изъ двухъ былъ несчастливымъ, чтобы одинъ вмѣсто двухъ былъ не въ состояніи играть свою роль въ обществѣ и содѣйствовать съ моей стороны благу общему. Мнѣ казалось, что въ этомъ рѣшеніи, я былъ выше всякой личности, и что низкія побужденія эгоизма не имѣли никакого вліянія на мой разсудокъ. Правда, Г. Фалклендъ былъ смертный; но не смотря на разстройство своего здоровья, онъ могъ жить еще долго. Долженъ ли я былъ допустить, чтобъ лучшіе годы моей жизни протекли въ состояніи столь жалкомъ! Онъ объявилъ мнѣ, что доброе имя его останется навсегда неприкосновеннымъ: это была его страсть, его безуміе. И такъ вѣроятно онъ предполагалъ завѣщать мнѣ свою ненависть и преслѣдованіе; и завѣщаніе это поручилъ бы выполнить Джайнесу или кому нибудь другому, когда уже самъ не могъ бы меня гнать. Слѣдовательно, теперь, или никогда, было время искупить мои дни отъ вѣчнаго отчаянія, на которое онъ обрекъ ихъ.
   Но вся эта громада умствованій разрушилась передъ предметомъ, представлявшимся моимъ глазамъ. "Могъ ли я рѣшиться умертвить человѣка, доведеннаго до состоянія столь жалкаго? Ужели я долженъ излить всю желчь моего гнѣва на существо, уже почти уничтоженное неизбѣжнымъ закономъ природы? Ужели я долженъ отравить послѣднія минуты такого человѣка, какъ Фалклендъ, самыми ужасными для его слуха звуками? Нѣтъ, это усиліе для меня невозможно. Я долженъ быть увлеченъ самымъ гибельнымъ заблужденіемъ, чтобы со дѣлаться виновникомъ катастрофы, столь отвратительной. Для золъ, подъ которыми стоналъ я, вѣрно было лекарство дѣйствительнѣйшее и болѣе великодушное".
   Поздно! уже не въ моей власти было поправить роковую ошибку, меня увлекшую. Фалклендъ здѣсь, передъ моими глазами, приведенъ на судъ, со всею законною торжественностію, чтобы отвѣчать на мое обвиненіе въ убійствѣ. Вотъ я передъ нимъ; сдѣланное мною объявленіе, что я обвинитель его въ убійствѣ, обязываетъ меня поддерживать мое обвиненіе: таково было мое положеніе: и я долженъ былъ дѣйствовать безъ замѣдленія, безъ размышленія. Все тѣло мое дрожало. Съ какою радостію согласился бы я, чтобы эта минута была послѣднею минутою моего бытія!-- Какъ бы то ни было, но мнѣ казалось, что обстоятельства требуютъ, чтобы я открылъ слушателямъ всю свою душу и движенія, которыя волновали ее. Глаза мои обратились на Г. Фалкленда, потомъ на главнаго начальника и другихъ присутствовавшихъ, наконецъ опять на Г. Фалкленда. Сильная горесть задушала мои голосъ. Я началъ:
   "Зачѣмъ не могу я изгладить изъ своей жизни этихъ послѣднихъ четырехъ дней? Какъ это произошло, что я съ такимъ жаромъ и упорствомъ старался о исполненіи самаго адскаго предпріятія? О, зачѣмъ я не уступилъ возраженіямъ начальника, слушающаго меня; за чѣмъ я не склонился подъ благодѣтельною силою его власти! До этой минуты я былъ только несчастливъ, впередъ я долженъ считать себя низкимъ. До сихъ поръ, какія несправедливости ни причиняли мнѣ люди, я могъ спокойно являться судилищу своей совѣсти. Ахъ, мѣра несчастій моихъ еще не была полна!
   "Небо! пусть мнѣ будетъ позволено оставить это мѣсто, не произнесши ни слова! Я бы не побоялся слѣдствій.... Я бы отъ сердца лучше подвергся названію какъ человѣкъ подлый, какъ лжецъ, самый закоренѣлый злодѣй, нежели еще прибавить что нибудь къ тяжести несчастій, утѣшающихъ Г. Фалкленда. Но самое состояніе Г. Фалкленда, его собственная воля, запрещаютъ мнѣ молчать. Между тѣмъ какъ я отъ всего моего сердца пожертвовалъ бы самыми драгоцѣнными выгодами чувствамъ, которыя внушаетъ мнѣ состояніе, въ какомъ вижу его, онъ самъ сталъ бы понуждать меня обвинить его, чтобы онъ могъ предпринять мѣры къ своему оправданію... Я открою все мое сердце.
   "Нѣтъ угрызеній, нѣтъ мученій, которыя могли бы загладить безумный и варварскій поступокъ, мною сдѣланный теперь. Но Г. Фалклендъ знаетъ очень.... Я утверждаю это въ его присутствіи, онъ знаетъ, съ какимъ отвращеніемъ позволилъ я себѣ увлечься до этой крайности. Я уважалъ его; онъ созданъ для того, чтобы внушать уваженіе; я нѣжно любилъ его; онъ былъ одаренъ качествами истинно небесными.
   "Съ первой минуты, какъ я увидѣлъ его, мною, овладѣло живѣйшее удивленіе къ нему. Онъ удостоилъ ободрить юность мою; я привязался къ нему съ любовію и преданностію безпредѣльною. Онъ былъ несчастенъ; нескромное любопытство, столь естественное въ моихъ лѣтахъ, внушало мнѣ желаніе проникнуть въ тайну его несчастій. Таково было начало всѣхъ моихъ бѣдствій.
   "Что я скажу?... Это правда, что онъ былъ убійцею Тирреля; что онъ позволилъ казнить двухъ Гавкинсовъ, хотя зналъ, что они были невинны, потому что онъ былъ виновенъ. Послѣ множества покушеній и неудачъ, послѣ множества безумныхъ нескромностей съ моей стороны и намековъ, вырывавшихся у него, онъ рѣшился наконецъ ввѣрить мнѣ свою бѣдственную исторію.
   "Г. Фалклендъ! заклинаю васъ всѣмъ святымъ, припомните теперь все, что случилось; показалъ ли я себя когда ни будь недостойнымъ довѣренности, сдѣланной мнѣ вами? Ваша гибельная тайна служила мнѣ тяжкимъ бременемъ, только безуміе могло заставить меня овладѣть ею; но я скорѣе перенесъ бы тысячу смертей, нежели измѣнилъ ей. Только ваше ревнивое безпокойство и постоянное мученіе вашего духа, заставляли васъ слѣдить всѣ мои движенія и тревожиться малѣйшимъ поступкомъ моимъ.
   "Вы начали довѣренностію: за чѣмъ не продолжали также? Зло, бывшее слѣдствіемъ перваго моего неблагоразумія, было очень маловажно въ сравненіи съ тѣмъ, что послѣдовало. Вы грозили мнѣ: измѣнилъ ли я вамъ за это? Въ то время одно слово изъ моихъ устъ могло бы избавить меня навсегда отъ вашихъ угрозъ. Я долго переносилъ ихъ; я наконецъ оставилъ вашу службу, не сказавъ ничего, и хотѣлъ возвратить себѣ свободу, какъ бѣглецъ, избавившійся отъ своихъ цѣпей. За чѣмъ вы не позволили мнѣ уйти? Вы возвратили меня къ себѣ при помощи хитрости и насилія, и не побоялись обвинить меня въ низкомъ и уголовномъ преступленіи. Но вырвалось ли тогда у меня хоть одно слово объ этомъ убійствѣ, котораго тайна была въ моей власти?
   "Потерпѣлъ ли кто нибудь болѣе меня отъ человѣческой несправедливости? Я былъ обвиненъ въ низкомъ злодѣйствѣ, о которомъ одна мысль приводила меня въ трепетъ. Я былъ брошенъ въ тюрьму. Не стану исчислять здѣсь долговременныхъ бѣдствій моего заключенія, изъ которыхъ малѣйшее привело бы въ трепетъ всякаго, въ комъ еще сохранилось чувство человѣчества. Впереди -- я видѣлъ висѣлицу! Юный, полный жара и жизни, невинный, какъ новорожденное дитя -- и постыдная висѣлица стояла какъ предѣлъ моей участи! Я зналъ, что одно обвинительное слово противъ моего господина избавило бы меня навсегда отъ всѣхъ этихъ несчастій, но я хранилъ молчаніе, вооружился терпѣніемъ и мужествомъ, не зная, долженъ ли обвинитъ его или умереть. Это ли поведеніе человѣка, недостойнаго довѣренности?
   "Я рѣшился разломать свою тюрьму. Послѣ многократныхъ безплодныхъ покушеній и тысячи трудностей, я успѣлъ наконецъ въ своемъ предпріятіи. Тотчасъ является объявленіе, съ обѣщаніемъ ста гиней награды тому, кто меня задержитъ. Я нашелся принужденнымъ искать убѣжища между отверженными отъ общества,-- въ шайкѣ воровъ. Жизни моей грозила опасность при входѣ и выходѣ изъ этого убѣжища. Вслѣдъ за тѣмъ, я прошелъ почти все Королевство подъ рубищами нищеты и въ ужаснѣйшемъ униженіи, съ опасностію каждую минуту быть схваченнымъ и скованнымъ какъ преступникъ. Я хотѣлъ оставить отечество: мнѣ попрепятствовали. Я принужденъ былъ прибѣгать къ тысячѣ переодѣваній. Я былъ невиненъ, и между тѣмъ, долженъ былъ употреблять болѣе хитростей и обмана, нежели послѣдній злодѣй. Въ Лондонѣ я увидѣлъ, что меня преслѣдуютъ съ тѣмъ же остервененіемъ; тѣ же безпокойства мучили меня здѣсь, какъ и въ то время, когда я пробѣгалъ провинціи. Столько гоненій наконецъ принудили ль меня прервать молчаніе? Нѣтъ; я переносилъ ихъ съ терпѣніемъ и покорностію; я не сдѣлалъ ни одного искушенія обратить ихъ на ихъ виновника. Наконецъ опять я впалъ въ руки этихъ отверженныхъ, питающихся кровію человѣческою. Въ этомъ ужасномъ положеніи, я въ первый разъ покусился сбросить съ себя бремя, давившее меня, объявилъ себя доносчикомъ. Къ моему счастію тотъ, кому я объявлялъ это въ Лондонѣ, отвергнулъ мои объявленія съ надмѣнностію и презрѣніемъ.
   "Скоро я раскаивался уже въ своемъ неблагоразумномъ поступкѣ, и радовался, что онъ не имѣлъ успѣха. Признаюсь, что въ продолженіе этого времени, Г. Фалклендъ оказалъ мнѣ много человѣколюбія. Сначала онъ старался противиться моему заключенію въ тюрьму; онъ способствовалъ смягченію строгости моего заточенія; ни мало не участвовалъ въ томъ, меня преслѣдовали съ такимъ ожесточеніемъ; наконецъ, когда меня стали судить, онъ сдѣлалъ то, что мнѣ дали свободу. Но большая часть этихъ благосклонныхъ поступковъ были мнѣ неизвѣстны, я всегда видѣлъ въ немъ безжалостнаго гонителя. Какая бы рука въ послѣдствіи ни скопляла надъ моею головою бѣдствія на бѣдствія, но я никогда не могъ забыть, что началомъ ихъ всѣхъ было его ложное обвиненіе меня въ воровствѣ.
   "Судебное преслѣдованіе меня за это мнимое воровство кончилось наконецъ. За чѣмъ же не допустить тогда же кончиться моимъ страданіямъ, и не позволить мнѣ удалиться въ какое нибудь уединенное убѣжище мирное, гдѣ бы я могъ скрыть свою изгнанную голову? Ужели еще недостаточно были испытаны мое постоянство и вѣрность? Въ этомъ положеніи вещей миръ между нами не былъ ли дѣломъ благоразумнѣйшимъ и безопаснѣйшимъ? Но безпокойная и неумолимая ревность Г. Фалкленда не позволяла ему быть довѣрчивымъ. Онъ предложилъ мнѣ условіе, чтобы я своею рукою подписалъ свои стыдъ и безславіе. Я отвергъ это предложеніе, и съ той минуты былъ непрестанно гонимъ изъ города въ городъ: вездѣ отнимали у меня покой, честь и средства къ пропитанію. Долгое время я упорствовалъ въ принятомъ мною намѣреніи, не смотря ни на какія гоненія, не быть обвинителемъ. Наконецъ, въ одну несчастную минуту, я слишкомъ послушался своего гнѣва и нетерпѣливости, и мгновенное заблужденіе привело за собою этотъ роковой день.
   "Я скажу теперь всю важность моей вины. Я увѣренъ, что если бы я открылъ свое сердце Г. Фалкленду, если бы я сказалъ ему на единѣ все, что сказалъ здѣсь, то онъ не могъ бы противиться справедливости моихъ требованій. Послѣ столь многихъ предосторожностей, столь многихъ мѣръ для своего покоя, все онъ могъ только положиться на мое молчаніе. Неужели онъ былъ увѣренъ, что я увидѣвъ себя принужденнымъ открыть, что зналъ и поддерживать мое объявленіе со всего силою, къ какой я способенъ, не умѣю заставить вѣрить себѣ? Если во всякомъ случаѣ, покой его зависѣлъ отъ меня, то къ чему выгоднѣе было для него прибѣгнуть для своей безопасности, къ примиренію или самому безжалостному преслѣдованію?
   "Г. Фалклендъ былъ одаренъ прекраснѣйшимъ характеромъ. Такъ, не смотря на приключенія Тирреля, на бѣдственную участь Гавкинсовъ, и все, что я самъ претерпѣлъ, я утверждаю, что онъ обладаетъ самыми высокими достоинствами. И такъ невозможно, чтобы онъ сталъ противиться чистосердечному и жаркому объясненію, въ которомъ вся душа моя излилась бы въ его душу. Когда было еще время сдѣлать этотъ спасительный опытъ, я позволилъ овладѣть собою отчаянію. Отчаяніе это было преступно; оно оскорбляло могущество истины.
   "Я изложилъ факты во всей ихъ простотѣ. Я вошелъ сюда съ тѣмъ, чтобъ излить проклятіе и мщеніе: остаюсь здѣсь для того, чтобы обнаружить любовь и чувствительность. Я пришелъ для обвиненія, и принужденъ хвалить. Говорю предъ цѣлымъ свѣтомъ, что Г. Фалклендъ заслуживаетъ только участіе и любовь, и что я самый презрѣнный, самый достойный ненависти изъ людей. Я никогда не прощу себѣ преступленій этого дня. Воспоминаніе объ нихъ будетъ преслѣдовать меня повсюду, и будетъ отравлять горечью каждый день моей жизни. Сдѣлавъ этотъ поступокъ, я сдѣлался убійцею хладнокровнымъ, умышленнымъ, самымъ отвратительнымъ изъ убійцъ....... Я сказалъ то, что заставляло меня сказать мое гибельное неблагоразуміе. Дѣлайте со мною, что вамъ угодно. Смерть въ сравненіи съ тѣмъ, что я испытываю, была бы благодѣяніемъ! "
   Таковы были звуки, внушенные мнѣ угрызеніемъ совѣсти. Они выходили съ стремительностію потока: сердце мое со всѣхъ сторонъ обливалось кровію. Всѣ, слушавшіе меня, были изумлены, поражены. Каждый изъ нихъ заливался слезами. Они не могли противустоятъ жару, съ какимъ хвалилъ я высокія качества Г. Фалкленда; они раздѣляли мои горькія сожалѣнія.
   Какъ я могу описать, что чувствовалъ этотъ несчастный? Прежде, нежели я началъ, онъ казался слабымъ, убитымъ, неспособнымъ къ живымъ впечатлѣніямъ. Когда я сказалъ о убійствѣ, то мнѣ казалось, что я замѣтилъ въ немъ невольное содроганіе, хотя это движеніе было умѣрено частію разслабленіемъ его членовъ, частію силою души. Онъ ожидалъ доказательствъ и усиливался приготовиться къ нимъ. Но въ томъ, что я сказалъ, было много такого, чего онъ не могъ предвидѣть. Въ ту минуту, какъ я выражалъ терзавшую меня горесть, онъ, казалось, вздрогнулъ и показалъ видъ, что боится, не была ли это съ моей стороны хитрость для снисканія довѣренности моихъ слушателей. Онъ обнаруживалъ живое негодованіе на меня за то, что я удерживалъ такимъ образомъ свою злобу на него для того, какъ казалось, чтобы его обременить его въ послѣднія минуты его жизни. Негодованіе это еще болѣе увеличилось, когда ему показалось, что я для того, чтобы сдѣлать этотъ непріязненный поступокъ убійственнѣе, показывалъ наружно чувствительность и великодушіе. Но по мѣрѣ того, какъ я продолжалъ, ему не возможно было противиться. Онъ не могъ не признать моей искренности; онъ былъ проникнутъ моего горестію и силою моихъ угрызеній. При помощи нѣкоторыхъ присутствовавшихъ, онъ всталъ съ своего стула и........ къ моему крайнему изумленію.... бросился въ мои объятія.
   "Вилліамсъ, сказалъ онъ, ты побѣдилъ! Слишкомъ поздно вижу я величіе и возвышенность твоей души! Чувствую, что я самъ себя погубилъ, что одно безумное безпокойство мое ввергло меня въ пропасть, и что я не могу винить тебя ни въ чемъ. Я презрѣлъ бы все, что ни могли бы тебѣ внушить противъ меня гнѣвъ и ненависть, но трогательная и сильная простота словъ твоихъ убѣдила. Я вижу всѣ сердца. Все кончилось для меня. Предметъ моихъ пламеннѣйшихъ желаній отнятъ у меня навсегда. Я осквернилъ свою жизнь долгою цѣпью низостей и жестокостей, чтобы прикрыть кратковременное заблужденіе, и не быть предметомъ несправедливыхъ предразсудковъ свѣта. Покрывало, подъ которымъ скрывался я, совершенно упало. Мое имя будетъ предано безславію, между тѣмъ, какъ твое геройское постоянство и твои добродѣтели навсегда будутъ предметомъ удивленія людей. Ты нанесъ мнѣ самую жестокую рану, но я благословляю руку, меня поразившую.-- О! вы, сказалъ онъ, обращаясь къ начальнику, отдайте, какія вамъ угодно, приказанія касательно меня. Я готовъ подвергнуться мщенію закона. Вы никогда не можете обременить меня наказаніями болѣе того, сколько я заслуживаю. Я не могу вамъ показаться ненавистнѣе того, какимъ себѣ кажусь. Я самый низкій, самый презрѣнный изъ злодѣевъ. Въ ужасныхъ мученіяхъ влачилъ я свое существованіе цѣлые годы (не знаю какъ это давно). Наконецъ я теряю его, въ награду за столько трудовъ и преступленій, видя, что вмѣстѣ съ нимъ исчезаетъ и то, что составляло мою единственную надежду, видя, что у меня отнимаютъ единственное благо, для котораго я согласился бы существовать. Такая жизнь достойна была длиться ни менѣе ни болѣе, какъ до этого плачевнаго конца. Какъ бы ни было, если вы хотите предать меня заслуженному мною наказанію, то ускорите удары вашего правосудія; одна любовь къ славѣ поддерживала во мнѣ огонь жизни, и я чувствую, что стыдъ и смерть нанесутъ мнѣ одинъ и тотъ же ударъ."
   Я говорю о похвалахъ, сдѣланныхъ мнѣ Г. Фалклендомъ, не потому, чтобы я думалъ, что заслуживаю ихъ, но для того, чтобы онѣ еще въ чернѣйшемъ видѣ представили холодное варварство, въ которомъ я виновенъ. Онъ прожилъ не болѣе трехъ дней послѣ этой жестокой сцены. Я былъ его убійцею. Но онъ хвалилъ мое постоянство, онъ, этотъ несчастный, котораго честь и жизнь угасила моя безумная опрометчивость. Въ сравненіи съ настоящимъ моимъ поступкомъ, я былъ бы великодушенъ, вонзивъ ему кинжалъ въ грудь! Онъ могъ бы еще благодарить меня за мою доброту. Но что я сдѣлалъ?.. Душа жестокая! Отвратительный злодѣй! Я варварски подвергнулъ его мученіямъ, въ тысячу кратъ жесточайшимъ смерти.-- Но я несу наказаніе за свое преступленіе. Образъ его всегда предо много. На яву и во снѣ я вижу только его. Я вижу, какъ онъ съ кротостію упрекаетъ меня въ моей нечувствительности къ его мученіямъ. Я живу только для того, чтобы служить жертвою угрызеніямъ. Увы! я тотъ самый Калебъ Вилліамсъ, который, еще за нѣсколько дней, среди неслыханныхъ бѣдствій своихъ, могъ похвалиться своею невинностію.
   Таково было слѣдствіе намѣренія, предпринятаго мною для того, чтобы освободить себя отъ несчастій, которыя терпѣлъ я столь долгое время. Я воображалъ себѣ, что если Фалклендъ умретъ, то я могу еще найти все, что дѣлаетъ жизнь драгоцѣнною. Я воображалъ, что если я успѣю доказать преступленія Фалкленда, то усилія мои будутъ увѣнчаны благосклонностію счастія и одобреніемъ людей. То и другое изъ этихъ условій исполнилось; и только съ этого времени я сталъ истинно несчастнымъ.
   Но за чѣмъ центромъ, всѣхъ мыслей моихъ всегда служило мое я, это я, котораго слушалъ я слишкомъ много, это я, которое было источникомъ гибельныхъ заблужденій моихъ? Фалклендъ, я хочу говорить только о тебѣ, и въ этой мысли я буду непрестанно почерпать новую пищу своей горести. Хочу посвятить твоему праху слезу безкорыстную и великодушную. Никогда между сынами человѣческими не являлось большей и возвышеннѣйшей души. Ничего не бывало выше твоего обширнаго, блистательнаго генія, и горѣвшее въ груди твоей честолюбіе, была истинно небесная искра.
   Фалклендъ, ты началъ свое поприще съ намѣреніями самыми чистыми и похвальными; но съ самой нѣжной юности ты всасывалъ ядъ рыцарства; возвратившись въ родную страну, ты увидѣлъ себя подверженнымъ стрѣламъ низкой и безумной зависти, которыя дали этому яду созрѣть въ твоихъ жилахъ и увлекаться въ безуміе. Скоро гибельное стеченіе обстоятельствъ помрачило навсегда блистательныя надежды твоей юности. Съ этой минуты ты жилъ только для пустаго призрака чести, которой не имѣлъ болѣе. Съ этой минуты естественная доброта твоя превратилась въ бѣшеную ревность и неутомимую заботливость. Годы твои протекли одинъ за другимъ въ этой жизни горестной и мечтательной; существованіе твое продолжалось только для того, чтобы ты наконецъ почувствовалъ, какъ моя жестокость отнимаетъ у тебя послѣднюю отраду, и чтобы стыдъ, столь ужасный, ты увидѣлъ своимъ спутникомъ въ гробъ.
   Я началъ эти записки, думая отмстить за свою честь, теперь у меня не остается чести, которая бы требовала мщенія. Но я рѣшился кончитъ ихъ для того, чтобы знали всю твою исторію, и чтобы, если ошибки твоей жизни, которыя столько желалъ ты скрыть отъ людей, открыты теперь, то по крайней мѣрѣ не полныя и обезображенныя повѣствованія не оскорбляли бы твоей памяти.

КОНЕЦЪ
ЧЕТВЕРТОЙ и ПОСЛѢДНЕЙ ЧАСТИ.

   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru