Лесною тропинкою, на мохнатой лошадке, ехала амазонка. Было ей лет под тридцать; сидела она на седле весьма уверенно и смело. Следом за нею ехал господин одних лет с нею, черноусый, черноглазый, с раздувающимися ноздрями, с разгорячённым ездою лицом. Они ехали самою чащею, пронизанною тонкими иглами золотых лучей вечернего румяного солнца. Он смотрел, как светлая тень от листвы водопадом скользила по её синей амазонке и караковой лошади. Он смотрел, как упруго охватила материя её плечи и как плавно колышется она на развалистом ходе лошадки.
-- Лизавета Борисовна! -- крикнул он.
-- А? -- отозвалась она.
-- Зачем мы тут едем?
-- Здесь хорошо. Смотрите, какая прелесть...
-- Скучно: я вас не вижу.
Она засмеялась, и повела хлыстом вокруг.
-- Неужели вам это не нравится?
-- Очень нравится, но только я вас не вижу. Вы в тысячу раз интереснее всяких пейзажей... Что вам за охота...
Её лошадь перепрыгнула какую-то яму.
-- Ещё новость! -- пробормотал он, -- перескакивая вслед за нею.
-- Скоро будет прямая дорога, -- обнадёжила она.
-- Я езжу с вами только для того, -- говорил он, -- чтобы быть с вами глаз на глаз. У вас дома целая кунсткамера всяких ушей. Только и поговорить, что на таких прогулках, а вы целые полчаса ездите по каким-то трущобам... Вчера шёл дождь, не ездили, сегодня поехали -- а что толку?
Она слушала как-то одним ухом, слегка поворотив голову.
-- Сейчас мы выедем на прямую дорогу, -- повторила она, -- вот за этим поворотом.
За поворотом, правда, оказалась дорога.
Он продвинул лошадь вперёд и сравнялся с нею. Она на него посмотрела с любопытством.
-- Так как же? -- спросил он.
-- Что? -- спросила она.
-- То, о чём мы говорили прошлый раз?..
-- Вы удивлялись, отчего я не выхожу замуж?
-- Да.
-- Не хочется.
Он никак не ожидал такого ответа.
-- Но ведь вы же за покойного вашего мужа вышли?
-- От того-то больше ни за кого и не пойду.
-- И за меня?
Она помолчала.
-- Нет.
Он совсем стал маленьким на седле, точно в футляр ушёл.
-- Можно узнать причину? -- глухим голосом сказал он.
-- Да и причин тоже никаких нет, -- возразила она и прибавила. -- Знаете, там опять пойдут камни, тут можно поднять галопом.
Она ударила своего конька; тот с места поскакал. Его лошадь, точно в дышло запряжённая, пошла равномерно рядом: он даже до поводьев не дотронулся.
-- Чего она вертится! -- думал он, смотря с остервенением по бокам.
-- Какой он смешной! -- думала она, искоса взглядывая на него, но больше обращая внимания на лошадь.
-- Смотрите, телега! -- сказал он, -- держите.
Они опять поехали шагом, огибая с двух сторон кланявшегося мужика с трубкою и бабу, пугливо обнявшую какой-то мешок.
-- Ну-с? -- не отставал он.
-- Отчего я не выхожу замуж за вас? -- небрежно сказала она. -- От того, что я ни за кого не выхожу; от того, что так лучше.
-- Это по евангельскому тексту?
-- Может быть. Да и зачем нам жениться? Мы друзья с вами, видимся каждый день... Пожалуй, если будем видеться чаще, надоедим друг другу. А главное -- ну чего ради я лишусь свободы?
-- Как лишитесь? Да разве я вас за решёткою буду держать?
-- Конечно за решёткою! -- весело ответила она. -- Нет мужа, который бы дал жене свободу; впрочем, и прекрасно, что нет: если нам свободу дать полную... я не знаю что выйдет...
-- Да ничего не выйдет.
-- Поверьте мне, женщина всегда должна над собою чувствовать дамоклов меч. Ей и страшно, что она под ним живёт, и как-то мучительно сладко.
Он засмеялся.
-- Первый раз встречаю женщину, которая так откровенна...
-- А вы, продолжала она, -- вы хуже всех, -- вы таких решёток наставите...
-- Господь с вами, что вы!..
-- Да вы подумайте только: -- что я теперь для вас? -- ничего! А вы Бог знает что себе позволяете. Вы меня ревнуете ко всякому студенту, к каждому мужчине, с кем я говорю. Что же будет, когда вы приобретёте супружеские права?
-- Ах, до чего вы меня не понимаете! -- воскликнул он. -- Да, я теперь именно потому и ревную, что вы мне не жена. Я знаю, что после ужина мне подадут лошадь, я сяду и поеду к себе, а вы останетесь с двумя тётушками, будете с ними целоваться, потом пойдёте к себе спать...
-- Ну, и что же? -- спросила она.
-- Нет, вы слушайте, как я представляю себе это. На одной тётушке жёлтый чепец, на другой -- лиловый. Обе сидят важно и кряхтят. Вы подходите к одной; она вас крестит, говорит: "Спи, Лизуточка; спи моя радость". Другая так целует, что даже присасывается к вам, и говорит: "Господь над тобою, Лизуночек". Вы приходите к себе, начинаете раздеваться. Постель у вас холодная, чистая. Вы расстёгиваете лиф...
-- Нельзя ли без подробностей.
-- Нельзя! Вы раздеваетесь; если дело к осени -- надеваете кофточку (летом верно вы спите без кофты), причёсываетесь, делаете букольки на ночь, ложитесь в кровать. Простыни такие холодные, и вам приятно. Вы вытягиваетесь, закидываете руки за голову: руки у вас такие белые, сочные, вкусные, мягкие... Зачем вы отворачиваетесь? Я правду говорю... Потом вы начинаете читать Доде, Мопассана или что-нибудь в этом роде. Потом тушите свечку, закрываете глаза и засыпаете. Это возмутительно, это ужасно!
В доказательство того, что это ужасно, он вытянул хлыстом лошадь, и сейчас же её сдержал.
-- Что же тут ужасного?
-- А то ужасно, что я в это время, как сумасшедший, рыщу по полям, извожу вконец свою лошадь...
-- Вольно же вам!
-- Не могу! Сил нет. Вы такая молодая, красивая, умная, чего пропадаете даром?..
-- Как пропадаю? -- изумилась она.
-- Ну, да, -- чего вы киснете среди тётушек?
Она вдруг вспыхнула и отвернулась.
-- Это возмутительно, -- продолжал он. -- Замуравить себя в такой компании, монастырь завести такой. Уж ложились бы, по обету, на один бок, и не вставали бы тридцать лет, -- я такого схимника видел. Или в столпницы записались бы. Это ведь неестественно, это возмутительно!
У него даже пузыри вскакивали на губах, так он возмущался.
-- А были бы вы моею женою, -- да Господь с вами: кокетничайте сколько угодно, с кем угодно. Я знаю, что вы моя, что после ужина, как бы то ни было, вы придёте в свою комнату, а ваша комната и моя -- это одно и то же. Теперь, когда вы сердитесь на меня, самое ужасное -- что вы не говорите со мною, избегаете меня. А тогда, волей-неволей, вы придёте ко мне, и я всё вам скажу...
-- Ну, вот, -- воскликнула она, -- это и есть стеснение; теперь, если я не хочу вас видеть -- я и не увижу, а тогда -- я обязана придти к вам, вот этого я и не хочу. Теперь, если я не подхожу к вам -- вы ничего не смеете сказать, а тогда -- попробуй я тогда не пойти к вам, а велеть оседлать лошадь, да и ускакать куда-нибудь... Вы меня на дороге поймаете, да ещё как -- за косу!
Оба засмеялись.
-- Видите, -- сказал он, -- я полагаю, что если бы вы были моею женою, то нам положительно не из-за чего было бы ссориться. Теперь я злюсь на то, что мне не всякий день удаётся вас видеть, что неприлично мне ходить следом за вами из комнаты в комнату, что неловко сидеть у вас целый день в будуаре. А тогда ведь все эти обстоятельства будут удалены. У нас причин-то к ссоре не будет.
-- Ах, Боже мой, поверьте, вы сумеете найти тысячи причин да ещё каких самых глупейших, чтобы придраться. Проживём летом месяца два здесь, в глуши, -- надоем я вам ужаснейшим образом, и будете вы ко мне на каждом шагу привязываться. Вас будет злить мой голос, моя походка, вы будете спрашивать, отчего я так глупо улыбаюсь...
-- Я? -- с ужасом воскликнул он.
-- Да... Я вас подойду поцеловать, а вы подставите щеку из милости, -- на мол тебе подачку, убирайся только.
Он даже затрясся со злости на седле.
-- Я, чтобы я?.. О, вы меня не знаете. Вот что я вам скажу... Ну, можете ли вы мне надоесть?.. Люди -- пренелепое создание: вы знаете, тут что-нибудь из двух...
-- Однако и последовательность у вас мыслей! -- засмеялась она.
-- К чёрту последовательность! -- крикнул он. -- Тут что-нибудь из двух: пьёт человек целый год херес, потом бросает. "Помилуйте, -- говорит -- он мне ужасно надоел, изо дня в день целый год". Другой пьёт его пять лет. и говорит: "Помилуйте, я к нему привык".
-- Это как называется -- гиперболою? -- спросила она.
-- Это называется, -- ответил он, -- аксиомою: если женщина не захочет чего понять, то упрётся, как...
-- Как осёл, -- подсказала она.
-- Как ослица, -- полуулыбнувшись поправил он, -- как ослица... Валаамова, потому что та говорила.
-- Ведь это уж дерзости пошли, -- заметила она.
-- Да я ещё не того вам наговорю, -- подтвердил он.
-- Merci, я не желаю слушать.
Она хотела пустить лошадь вперёд, он удержал её под уздцы.
-- Я вёл к тому, -- говорил он, плохо понимая, что он говорит, еле связывая слова, -- я хотел сказать вам, что я привыкаю к той обстановке, в которой живу, и она мне не надоедает.
-- Радуюсь за вас, -- сдерживаясь ответила она; он начинал её злить.
-- Я не знаю, что вы нашли во мне дурного...
-- О, вы идеал! Совершенство во всех отношениях. Вас надо под стеклом держать ради редкости. Только вот что я вам скажу: если вы теперь такой, -- вы посмотрите на себя: глаза горят, губы раскрыты, брови сдвинуты -- вы меня чуть зарезать не готовы; ну, что бы это было, если бы вы были моим мужем?.. В том-то и беда, друг мой, что у вас у всех убеждение сложилось, что вы властители мира, а мы -- существа, созданные для вас... Как наш священник отец Иван говорит: "Хорошо быть женатым: придёшь домой -- жена, самовар"... Вы ведь для самовара женитесь, чтобы вам тепло было. Вы и любите-то все из эгоизма, и подарки-то жене дарите за то, чтобы она вас любила...
-- Какой цинизм! -- пробормотал он.
-- Цинизм! -- передразнила она. -- Скажите пожалуйста, а если жена ваша заведомо живёт с вашим приятелем и вас терпеть не может, -- вы будете ей через день подарки возить, как бы её ни любили?
-- Да это очень естественно, -- протестовал он.
-- Все вы эгоисты, у всех у вас самолюбие выше головы, все вы дрянь препорядочная. Пустите, -- я хочу вперёд...
-- Нет, я не пущу, -- со злостью ответил он, заслоняя дорогу.
Она вдруг круто повернула назад, ударила коня по шее, и во весь дух понеслась по дороге.
-- Лизавета Борисовна! -- кричал он, во всю прыть догоняя её. -- Лизавета Борисовна!
Она не слушала и скакала вперёд. Он шпорил свою лошадь насколько мог. Вот она всё ближе, ближе, вровень с ним.
-- Лизавета Борисовна!
Она не слушала.
Он опередил и круто стал поперёк дороги.
-- Куда вы едете?
-- Домой. Пустите.
-- Не пущу.
Она попробовала взять в влево, но он загораживал проезд всем телом лошади.
-- Не пущу; кончимте разговор.
Краска бросилась ей в лицо, губы сжались, глаза вспыхнули.
-- Вы меня сейчас пропустите, -- тихо и настойчиво сказала она.
Он вызывающе смотрел на неё, выпрямившись на седле и даже как будто улыбаясь.
Она вдруг подняла хлыст, между бровей явилась складка, углы рта опустились. Такою он никогда её не видал.
-- Дайте дорогу!
Он покачал головою.
-- Нет!
Она размахнулась, и во всю силу ударила хлыстом. Он только немножко съёжился, когда хлыст впился ему в шею. Зато лошадь разгорячилась от удара. Она поворотила в сторону и поскакала в лес, в самую чащу.
Он невольно провёл рукою по шее: что-то было больно и вздулось. Он точно не понял, что произошло, постоял с минуту, и тихою рысью поехал вслед за нею. Он не видел её, только приостанавливаясь слышал, что сухие ветви трещат под копытами.
Вот, наконец, мелькнула она. Тихо едет, и голову понурила. Лошадь идёт с каким-то недоумением: она не привыкла ходить шагом по такой дороге.
И вот они опять рядом, и оба молчат.
-- У вас подпруга расстегнулась, -- сказал он.
-- Да, я чувствую, что сижу на боку, -- ответила она.
-- Надо подтянуть, -- сказал он.
-- Надо, -- ответила она.
Он привязал свою лошадь и подошёл к ней. Она высвободила ногу из стремени и сняла другую с луки́. Он протянул к ней руки.
-- Как вам не стыдно доводить меня до этого, -- сказала она, всё ещё сидя на лошади. -- До чего я дошла, мне самой себя стыдно... Гадкий!..
Он взял её крепко за талию, она всем корпусом подалась вперёд, и вдруг -- для удобства, должно быть -- охватила его шею руками...
Так он и снял её с лошади.
Источник: Гнедич П. П. Семнадцать рассказов. -- СПб.: Типография Н. А. Лебедева, 1888. -- С. 121.
OCR, подготовка текста -- Евгений Зеленко, апрель 2011 г..