Lib.ru/Классика: Глинка Авдотья Павловна. Гибель от пустого чванства

ГИБЕЛЬ ОТЪ ПУСТАГО ЧВАНСТВА

ПРОСТОНАРОДНАЯ ПОВѢСТЬ.

ВЪ ПОЛЬЗУ БАСМАННАГО ОТДѢЛЕНІЯ.

СОЧИНЕНІЕ

Авдотьи Глинки.

Изданіе 2-е съ изд. 1852 г., безъ перемѣнъ.

МОСКВА.
Въ Университетской типографіи.
1852.

Печатать позволяется. Москва, Мая 18-го дня 1852 г.
Ценсоръ И. Снегиревъ.

ГИБЕЛЬ ОТЪ ПУСТАГО ЧВАНСТВА.

(ПРОСТОПАРОДНАЯ ПОВѢСТЬ.).

"Маша, вставай, пора! ужъ къ обѣднѣ благовѣстятъ... чтожъ такъ долго нѣжиться въ постелѣ? Нейдетъ тебѣ, моя голубушка. Встанька проворнѣе, умойся, одѣнься, помолись Богу, да и пойдемъ! Нынче Воскресный день для православныхъ христіанъ и отдыхъ. A начать его надо въ церкви Божіей, поблагодарить Отца небеснаго за всѣ его милости къ намъ грѣшнымъ."

Такъ говорила довольно толстымъ голосомъ Прасковья Никитишна, вольная прачка, своей осьмилѣтней дочери Машѣ, которая потягивалась на своемъ сундукѣ, зѣвала и однимъ еще только глазомъ взглядывала на мать свою: не дастъ-ли она ей еще поспать... Но мать, замѣтивъ такое желаніе, сдѣлала сердитое лицо и громко закричала:

"Вставай, лѣнивица, постыдись, для когожъ ты будешь что дѣлать, когда и для Бога тяжело встать поранѣе. Не хорошо придти къ концу обѣдни... Что ты за барышня такая, чтобъ потягиваться. Я вѣдь и стащу негодную дѣвчонку.... Что мнѣ подъ старость съ тобой, суму надѣть чтоли, лѣнивица?"

Прасковья Никитишна, журившая такъ свою дочь, была женщина славная, честная, трудолюбивая! За вѣрную службу y своей госпожи, она была отпущена на волю съ награжденіемъ ста рублей деньгами въ придачу; госпожа ея, будучи небогата, дала ей еще кое-что изъ своего поношенаго платья, старый салопъ изъ терно, да кацавейку изъ бухарки, которую сама изволила дескать носить, что очень цѣнила Прасковья Никитишна, говоря, "съ своего-де плечика пожаловала мнѣ матушка." Послѣ Бога, она никого такъ не любила и не боялась, какъ свою госпожу. Съ ея благословенія, вышла она и за мужъ, за чемоданщика, добраго малаго, который своимъ ремесломъ, работая дома, на городъ, добывалъ лишнюю копейку съ своей стороны и былъ человѣкъ трезвый: кабаковъ и распивочныхъ лавокъ не зналъ: и съ худыми людьми не водился. Ладно да смирно поживали они честнымъ трудомъ, и Богъ благословлялъ ихъ простоту... Она не глядѣла на щеголихъ, своихъ сосѣдокъ, y которыхъ, по пословицѣ, на брюхѣ былъ шолкъ, a въ брюхѣ щёлкъ. Нѣтъ, не такъ поживала Прасковья Никитишна: она донашивала свое приданое, перешивала, выворачивала, чинила, приговаривая: "былобы чисто, хоть и не модно, мой Пантелеичь любитъ меня безъ глупыхъ нарядовъ, a для другихъ, изъ чего я стану трудовыя деньги сорить на пустяки: надо готовить на старость кусокъ хлѣба, да на черный день копѣйку: и лихіе люди постараются, или Господь пошлетъ невзгодье за наши грѣхи...." За честность ея и трудолюбіе, много господъ ее знали и любили: когда она приходила куда, то всегда бывало ее напоятъ чаемъ, распросятъ и всегда пожалуютъ гостинецъ для Маши. Пока барыня ея была жива, то она въ свои именины ходила къ ней съ большимъ кренделемъ, чтобъ отдать свое почтеніе. Прибавляя трудомъ копѣйку къ копѣйкѣ, да не позволяя себѣ ничего лишняго, Никитишна оставалась въ своемъ быту и нужды не видала; хоть чепчиковъ и шляпокъ не нашивала, a дѣло справляла получше бѣлоручекъ въ мантильяхъ, на барскій ладъ.... Живши такъ, она взростила двухъ дочерей: одну отдала своей пріятельницѣ портнихѣ въ ученье, a другую обучала своему мастерству. Ни на какія бесѣды и гулянья ихъ не пускала: онѣ другой дороги и не знали, кромѣ какъ въ Божью церковь; вышиванью шелками и бисерами не хотѣла ихъ учить, и вотъ какъ она часто говаривала своей пріятельницѣ портнихѣ Акулинѣ Тимоѳевнѣ, когда онѣ въ Воскресный день сходились одна къ другой, напиться чайку, да потолковать кой-объ чемъ.

-- Вотъ ты, Тимоѳевна, вѣдь живешь себѣ, припѣваючи, все отъ того, что y тебя мастерство-то дѣлыюе -- художество полезное.... Не бось, безъ ужина спать не ложилась. Душѣ противно, когда вижу, что васъ бѣдныхъ людей учатъ вещамъ непригоднымъ: вышивать подушки, картины шелкомъ да бисеромъ. Что тутъ выгадаешь, когда на одинъ матеріалъ истратишь столько?! Да и какъ поспѣть?! У господъ мода часто смѣняется. Тутъ корни,-- готово, a ужъ и не гоже. Это только хорошо господамъ для забавы: имъ все равно -- держутъ въ ручкахъ, поспѣло, аль не поспѣло. A намъ надо копѣйку добывать... То ли дѣло, мать моя, портняжничество: принесутъ новенькое, купишь на гривенникъ шелку, да и пошло кипѣть, такъ и смѣется, ей ей, что стежокъ сдѣлаешь!... Не для нашего брата и сестры затѣйныя рукодѣлья: съ ними насидишься съ голоду. Не правдали, мать?!....

-- Святое дѣло, Никитишна, я благодарю моего Создателя за свое мастерство, отвѣчала портниха. Конечно, свѣтъ, не всегда случится работа важная; но и безъ работы мы не сиживали. Въ этомъ дѣлѣ, конечно, какъ и во всякомъ, нужна сортировка... Смекнешь, да разсудишь, съ кого что взять... Напримѣръ скажу: съ инаго два рубля, a съ другаго и другривенный; a все знаютъ насъ, да придутъ... Я никогда не зарилась много сорвать, a лучше, чтобъ добрые люди знали. И малую работу закажутъ, a все хорошо! Знаешь, мать моя, женскій языкъ далеко прозвонитъ: славная-де мастерица, шьетъ ладно, да не накладно. Вотъ отъ того ко мнѣ и приходятъ, Тимоѳевна! Почини, да сдѣлай старое на новый ладъ. Я ничѣмъ не брезгую, не то, что въ магазинахъ: перекрою, приставлю, -- глядишь изъ стараго отрепья выдетъ новое, a мнѣ деньги въ руки....

-- Что и толковать, Тимоѳевна, отвѣчала Никитишна, прикусивъ сахару, да прихлебнувъ чаю, ты женщина съ головой, знаешь дѣло свое и знаешь поведенцію и политику. Шея y тебя не заболитъ поклониться господамъ, да кто насъ получше, да постарше. Не то, что нынѣшняя молодежь, все мордасы строютъ, да носъ дерутъ, a изъ какихъ доходовъ? Невѣдомо! Ничего нѣтъ! И въ карманѣ-то пусто, a поглядишь вяло, шало, тоще. Не то, что мы были съ тобою, мать моя! Да и теперь, взглянешь на тебя, городъ-баба, a то, Господи прости, такія мозглыя, только что спѣесью да дурью голова набита. Мнѣ говаривала одна странница, которая ко мнѣ захаживала изъ Кіева: "слушай, говаривала она, много я ходила по св. мѣстамъ, много видала и слыхала схимниковъ, старцевъ и старицъ, угодившихъ Богу, и всѣ они говорили, что гордость паче другихъ грѣховъ противна Богу.... Есть старинная поговорка, помни ее, да и держись: сатана гордился, съ неба свалился; Фараонъ гордился, въ морѣ утопился; a намъ гордиться, никуда не годится." Я все и помню ее, да и многимъ передала; если кому захочется загнуть морду, вспомни, такъ и смѣшно станетъ на самоё-себя.

-- Ай да важная пословица! сказала Тимоѳевна, повтори-ка ее, сосѣдка. Во всякія лѣта пользительно хорошія рѣчи послушать: умныя рѣчи послушать, все равно, что медку покушать, говаривала моя покойная бабушка: славная была старушка, такъ все и готовилась въ царство небесное; много въ ней было такого, что рѣдко видится въ людяхъ, и сны y нея бывали больно значительны. Чтобъ тебѣ отплатить за твою пословицу, я тебѣ скажу тоже, что моя бабушка часто говаривала: "не пекись столько о брюхѣ, сколько о духѣ: брюхо сгніетъ, a душа къ Богу пойдетъ.... Не пекись объ одёжѣ: всякая гожа; дѣами душу снаряжай, такъ не запрутъ ей рай." Вотъ тебѣ, мать моя, невѣсткѣ на отместку!"

Такъ бывало бесѣдовали обѣ пріятельницы, возвращались домой всегда веселы и на другой день принимались бодро за свою работу. Когда мы начали нашъ разсказъ, въ то время Никитишна была уже вдовою; двухъ дочерей своихъ выдала замужъ за двухъ честныхъ ремесленниковъ, которые нехаживали по рощамъ съ самоваромъ, не держали много работниковъ, a сами трудились и вели себя трезво... Отъ того помаленьку разживались. Жены ихъ также, не сидѣли бѣлоручками, a всякая занималась своимъ дѣломъ... Одно крѣпко не нравилось Никитишнѣ въ дочеряхъ своихъ: это то, что онѣ по Воскреснымъ днямъ надѣвали чепчики. Всегда какъ увидитъ, такъ и говоритъ:

"Нейдетъде намъ надѣвать чепчики, какъ госпожамъ! пожалуй себѣ, какая дура изъ нашего рода найдется, надѣнетъ чепчикъ, да и вздумаетъ, что она и въ самомъ дѣлѣ госпожа. A вѣдь на то Божья власть, кому чѣмъ быть: дѣлай только свое дѣло, гдѣ поставятъ..."

Но когда она къ нимъ прихаживала и замѣчала, что y нихъ въ домѣ чисто, хозяйственно, и особливо когда прикушивала ихъ хлѣбъ-соль, да пирогъ былъ хорошо испеченъ, да щи уварены, то оставалась довольна, и все таки говаривала:

"Ну, если есть лишняя копѣйка, пожалуй себѣ рядитесь, вы бабы молодыя; a ужъ по гульбищамъ, на игрищи, да въ театръ -- ни ногой, -- нѣтъ на то моего благословенія. Ребятъ своихъ держите строже, не пріучайте баклуши бить, да по улицамъ бѣгать, да глазѣть.... съ утра, помолясь Богу, пусть сядутъ за какую ни есть работу, чтобъ глаза пріучились глядѣть на дѣло, руки трудиться, a языкъ меньше болтать..."

Такъ научала свою семью Никитишна.... Она очень была правдива, и грозила, и ласкала,когда кто чего стоилъ, и всегда своимъ внучатамъ приносила лакомства -- то пряники, то орѣхи, то черные стручки.... Ребятишки и любили, и боялись ее; одно слово, что скажутъ бабушкѣ, заставляло ихъ быть смирными. Они радовались ея приходу, и всегда встрѣчали ее y воротъ и кричали: "я былъ пай, мнѣ гостинцу."-- Вотъ посмотрите, какъ теперь гляжу, идетъ она по улицѣ, высокаго роста женщина, съ важной поступью. Да, да, это Прасковья Никитишна, въ своемъ шелковомъ кофейнаго цвѣта платочкѣ на головѣ. Какъ разумно ея Русское смышленое лицо, какіе у нея свѣтлые глаза; правда, у нея тогда сморщиваются брови: но это при встрѣчѣ съ пьяницей, или съ худымъ человѣкомъ. A то она всегда привѣтлива, весело улыбается, кланяется низко по-русски, и всякой встрѣчалъ ее тоже съ добрымъ словомъ. Она очень была услужлива, старалась угодить старому и научить малаго. У нея на все были свои рѣчи.... Вотъ, что она говаривала: "мы не богаты, добрыхъ дѣлъ не можемъ этого дѣлать, a вразумлять должны, Богъ зачтетъ." -- За нею даже часто посылали господа, чтобъ посовѣтоваться на счетъ чего домашняго, или какую покупку сдѣлать. Тутъ рвалась Никитишна, чтобъ угодить, да все ужъ справить честно, да акуратно, иной разъ и свое дѣло оставитъ: за то ее всѣ любили...

Не скоро привыкла она, сердечная, къ своему вдовству, да одиночеству. Часто грустила о своемъ Пантелеичѣ, съ которымъ они ладно поживали. Всего только разъ во все время ихъ сожитія и случилось, что онъ ее побилъ, н то отъ того, что худые люди затащили его въ распивочную, и когда увидѣла его Никитишна въ этомъ развратномъ видѣ, то обругала его порядочно, a онъ ее притаскалъ. Однако, когда на другой день проспался, то просилъ y нея прощенія, каялся передъ образомъ и далъ клятву не водиться съ развратными людьми и кабаковъ не знать.... Оставшись вдовою, Никитишна не предавалась своей скорби: она твердо была увѣрена въ томъ, что смерть и жизнь въ рукахъ y Бога и что безъ Его святой воли ничто не сдѣлается на бѣломъ свѣтѣ. "Онъ, нашъ Батюшка, держитъ міръ, говаривала она, я видала вѣдь, какъ Его пишутъ на св. иконахъ. A Господь и милосердъ, помилуетъ моего Пантелеича; онъ, сердечный, не будетъ въ худомъ мѣстѣ: дѣло свое исполнялъ, семейство берегъ, и къ Богу былъ приверженъ, a лишній грошъ удѣлялъ убогому.... Вотъ еще, что я слышала отъ странника изъ Воронежа, который бывалъ у Архирея -- онъ такой былъ милостивый, что всѣхъ къ себѣ допускалъ, да и всегда наставленіе дѣлалъ -- такъ вотъ опъ и разсказалъ страннику то, что св. Митрофанъ передъ кончиною изволилъ написать. Слушай да исполняй только, такъ и хорошо будетъ. "Трудись, да будь умѣренъ -- богатъ будешь, не много ѣшь, да мало пей -- здоровъ будешь, a бѣгай отъ злыхъ дѣлъ, да доброе дѣлай -- душу спасешь". Кажись, что такъ, можетъ, тамъ и лучше сказано. Любитъ Богъ простоту, и много за нее прощаетъ... Не лукавь, да не лги,-- ужъ ложь всего хуже: одна ложь, a приведетъ съ собой десять. Тотъ же странникъ говаривалъ: кто живетъ просто, съ тѣмъ Ангеловъ со сто.-- На все были рѣчи умныя y Никитишны, a все оттого, что она водилась съ людьми хорошими да благочестивыми. И Машутку свою, которая осталась y нея послѣдняя, воспитывала Никитишна въ этихъ правилахъ: научала только доброму, a на модныя затѣи и глядѣть не позволяла. Водила же ее всегда чистенько: въ набойчатомъ платьѣ по буднямъ, a въ праздникъ въ ситцевомъ, да черномъ каленкоровомъ фартучкѣ, и за каждое пятнышко взыскивала строго. Каждое Воскресенье ходили они вмѣстѣ къ обѣднѣ, a когда оттуда возвращались, то Никитишна имѣла обыкновеніе привести съ собою, кто ей попадется: или странника, или странницу, или какого нищаго, кто ей покажется побѣднѣе, да почестнѣе. Приведетъ къ себѣ, напоитъ чайкомъ, отрѣжетъ кусокъ пирога на дорогу, да всунетъ въ руку грошъ или пятакъ, что случится, на поминъ души Пантелеича -- и всегда ужъ навернутся слезы. Отпустивъ такъ своихъ гостей, вздохнетъ глубоко, сердечная, да на другой день опять принимается за свое дѣло.

Никитишна нанимала y Красныхъ воротъ двѣ горенки: одну побольше, съ русской печкой, гдѣ она стирала и стряпала, a въ другой они жили, и она всегда была чиста. У одной стѣны стояла кровать съ ситцевой занавѣской, напротивъ -- большой кожаный черный диванъ, тутъ-же въ первомъ углу -- маленькій кіотъ съ образами, съ висячей лампадой, a въ другомъ углу, поставецъ, сквозь стекла котораго видно было нѣсколько чашекъ, три, четыре серебряныя ложки и всякая мелочная домашняя рухлядь; на шкафу, съ одной стороны, висѣло бѣлое полотенцо съ краснымъ деревенскимъ шитьемъ. На лежанкѣ стоялъ самоваръ, чистый, свѣтлый какъ жаръ.... Домашнія хлопоты не позволяли ей выходить рано изъ дому, потому что, послѣ смерти мужа, она не держала работницы, a справляла все сама, и потому хаживала къ обѣднѣ всегда въ ту церковь, гдѣ служба начиналась позже.... Она всегда становилась подалѣе отъ господъ, въ темномъ углу, противъ Образа Божіей Матери, и молилась усердно. Когда она входила съ Машей въ церковь, то всегда ей досадно было глядѣть на господскихъ людей, которые сидѣли въ тепломъ коридорѣ на лавкахъ: иные просто спали, другіе, развалившись, потягивались, да зѣвали, какъ будто послѣ тяжелой работы, a день только-что начинался. Она спѣшила проходить скорѣе мимо ихъ, думая про себя: "экіе, Господи прости, неучи, истуканные, чтожъ они такъ сидятъ, аль думаютъ, что имъ не надо молиться Богу, также какъ господамъ: все равно, въ окна здѣсь служба видна, пѣніе слышно. Какъ же смѣть садиться тамъ, гдѣ такъ близко идетъ Божественная служба?.. Не отсохли бы ноги.. на когожъ и надежда?! Вишь, какое безобразіе, ни постоять не хотятъ, ни грѣшнаго лба перекрестить!.... A все-бы лежатъ, да чуфариться. Досада беретъ, только-что и сама нагрѣшишь, глядя на нихъ"... Такъ разсуждала сама съ собою Никитишна; a когда ужъ входила въ храмъ, то ужъ молилась усердно и ничего не замѣчала.

На этотъ разъ, выходя изъ церкви, она никого не встрѣтила, чтобъ привести къ себѣ, и ей было грустно придти домой безъ гостя. Вотъ ужъ онѣ и къ дому подходили, какъ вдругъ Маша дернула ее за платье и сказала: "Мама, посмотри-ка, какой бѣдный старикъ идетъ, кажись, не нищій: не проситъ, a мнѣ жаль его; позови его къ намъ, можетъ, и пойдетъ!"

Мать взглянула въ ту сторону, куда показывала дѣвочка, и увидѣла въ самомъ дѣлѣ старика, который и ей показался очень жалокъ: онъ близко шелъ забора, чтобъ дать мѣсто прохожимъ; руки не протягивалъ, глаза его глядѣли безнадежно, безчувственно; по временамъ вздыхалъ глубоко и опустивъ голову, шёлъ нѣсколько минутъ въ этомъ положеніи. Волосы его бѣлые, какъ лёнъ, развѣвались изъ-подъ полинялой шапки, ноги обвернуты онучами; очень худой нагольный тулупъ, небрежно накинутый, едва прикрывалъ его.... Когда онѣ съ нимъ поравнялись и остановились, онъ такъ страшно, такъ дико взглянулъ на Машу, что она прижалась къ матери: ей нельзя было понять этого взгляда, въ которомъ, можетъ быть, прочиталась бы вся его грустная повѣсть. Но и Никитишна, взглянувъ на него, вздрогнула невольно и подошла къ нему. "Не хочешь-ли, старичокъ, сказала она, зайди ко мнѣ, здѣсь не далеко, отогрѣться, ты кажись, больно озябъ!"

-- Спасибо за доброе слово, голубушка! Я давно озябъ, здѣсь не отогрѣюсь: пора-бы давно въ сыру землю, да вишь еще не пускаютъ.... Богъ души не вынетъ, a сама душа не выйдетъ! --

Двѣ тяжелыя слезы выкатились изъ глазъ старика, когда онъ это выговорилъ. Тутъ Маша подошла къ нему, схватила своею маленькой ручкой его жилистую и посинѣлую руку отъ холода и закричала:

-- Пойдемъ съ нами, мы тебя отогрѣемъ: въ нашей свѣтёлкѣ и тепло, и свѣтло.... Мама дастъ тебѣ чаю.

Дѣвочка уцѣпилась за него и тащила: Никтишна повторила свою просьбу, старикъ кивнулъ головой въ знакъ согласія, и всѣ трое пошли къ доброй Прасковьѣ, которая очень была рада такой встрѣчѣ.... Тепло, хорошо было въ ихъ свѣтёлкѣ; ласково яркій лучъ зимняго солнца глядѣлъ въ нее. Старикъ взошедъ, снялъ шапку, помолился Св. иконамъ и молча сѣлъ на лавку.... Маша стремглавъ бросилась къ своему сундуку, на которомъ она спала, вытащила изъ-подъ подушки какіе-то лоскугки, куклу съ отбитымъ носомъ и начала примѣривать ей родъ шляпки съ куринымъ перомъ. Она погрузилась совершенно въ это занятіе, поджала обѣ ноги подъ себя, вертѣла во всѣ стороны куклу, не обращая ни на что вниманія.... Никитишна-же, снявъ шубу, взяла самоваръ, вынесла его въ кухню, наклала угольевъ, налила воды, и пока онъ нагрѣвался, вошла опять въ свѣтёлку, чтобъ поставить чашки и приборъ на столъ. Возвратясь, она окинула своими зоркими глазами горницу, и тутъ только примѣтила Машу, сидѣвшую на сундукѣ съ своими тряпками и мурлыкавшую какую-то пѣсню. Въ одинъ мигъ, какъ вспыхнувшій уголь, загорѣлись y нея глаза, она крѣпко осердчала, налетѣла какъ коршунъ на Машу, рванула ее за руку такъ, что лоскутки съ куклой полетѣли въ одинъ уголъ, a дѣвочка очутилась на серединѣ комнаты.

-- Ахъ! ты негодница, закричала она, ротозѣйка, баклушница, да что ты это вздумала?! Пришли отъ обѣдни, гость сидитъ, мать хлопочетъ, a она всунула носъ въ свое трепье... Да я и тебя-то съ нимъ выкину въ окошко... что изъ тебя выйдетъ, дрянь, мозглявка ты эдакая, когда вмѣсто дѣла ты будешь себѣ посиживать, да еще пѣсни затягивать?.. У меня другимъ голосомъ запоешь... Что мнѣ съ тобою будетъ дѣлать, кулаками слезы обтирать, пойдти побираться, да за лѣнь попасть въ Суповъ домъ что-ли?-- Нѣтъ, голубушка, я всѣ косточки y тебя перещупаю, пока я жива; a ты должна быть дѣвка съ руками... кону нуженъ негодный человѣкъ? Отъ бездѣлья-то и бѣсятся. --

Когда начала браниться Никитишна, старикъ сидѣлъ, опустивъ голову; но по мѣрѣ того, какъ она продолжала, онъ приподнялъ голову, быстро глядѣлъ на раскраснѣвшуюся хозяйку, и въ ту минуту, какъ она остановилась, чтобъ перевести духъ, сказалъ ей:

-- Ай да спасибо! Вижу, что ты жещина разумная, журишь за дѣло!

Маша взглянула на него жалобно: бѣдняшка думала, что онъ вступится за нее; но услышавъ такія слова, закрыла лицо фартукомъ, a старикъ, будто не замѣчая этого движенія, продолжалъ:

-- Да, моя мать, ты журьбой спасаешь свое дѣтище. Баловство да чванство хуже всего для нашего рода -- совсѣмъ пропадутъ. Знаешь, мать моя, кабы я съизмала такія головомойки давалъ своей Анютѣ, то она-бы меня радовала, a жили бы вмѣстѣ честно, да хвалили Господа; я въ этихъ лохмотьяхъ бы не ходилъ, a она.......

Сказавъ это, старикъ сталъ громко всхлипывать, и крупныя слезы катились по его блѣднымъ и впалымъ щекамъ. Никитишна перестала бранить Машу, подошла къ старику и сказала ему ласково:

-- Успокойся, кормилецъ! Богъ посылаетъ за наши грѣхи и наказаніе, да Онъ же и помилуетъ! У Него Батюшки милости на всѣхъ станетъ, только проси, да кайся! Послѣ грозы настаетъ ведро. Аль твоя дочка умерла, родимый? И тутъ есть утѣшеніе: я слыхала, что когда берутъ туда молодыхъ, такъ это для того, чтобъ избавить отъ житейскихъ бѣдъ. A вѣдь она тамъ не на чужой сторонѣ, a y Отца небеснаго; и Паителеичъ сердечный мой тамъ!" Выговоривъ эти слова, Никитишна горько заплакала.

-- Выпьемъ-ка чайку, ты отогрѣешься, a пока будешь пить, повѣдай мнѣ, горемычный, свою кручину: легче будетъ. Знаешь ли, когда вмѣстѣ поплачешь, полъ-горя свалитъ, a другое Богъ утолитъ, говаривала покойная моя бабушка Анисья, дай Богъ ей царство небесное! --

Всё такъ уговаривала Прасковья своего гостя, да взглянувъ нечаянно на Машу, опять громко закричала: -- Пошла, лѣнивица, поглядѣть: поспѣлъ ли самоваръ; что стоишь, какъ бестуканная статуя?... Знаешь мой кулакъ, не проси его. Ступай!...

При такой угрозѣ, Маша однимъ прыжкомъ была уже въ кухнѣ, вертѣлась около самовара, прислушивалась: не журчитъ-ли?... И когда онъ своимъ пріятнымъ говоромъ зашумѣлъ, то она кричала матери:

-- Ступай, мама, шумитъ, бери его, а то уйдетъ. --

Между тѣмъ старикъ ужъ придвинулся къ столу. Маша съ матерью разставляли чашки -- и въ двѣ минуты чай былъ готовъ: чайникъ съ разбитымъ носикомъ стоялъ на самоварѣ; самая лучшая бѣлая чашка съ золотыми обводами, на которой написано было: "въ знакъ чести," поставлена была старику. Никитишна положила на столъ калачъ, который она купила мимоходомъ для гостя, и сама усѣвшись возлѣ самовара, налила ему чаю и они стали съ угрызеньемъ прикушивать живителыіый напитокъ. Послѣ первой чашки гость сталъ повеселѣе и обтираясь сказалъ хозяйкѣ:

-- Послушай, мать моя, я вижу, ты добрая женщина, наставляешь на добро твое дѣтище, такъ я тебѣ и разскажу свою горемычную жизнь. Пусть твоя дочка послушаетъ! можетъ, ей пригодится.

Старикъ откашлялся, вздохнулъ, прихлебнулъ чаю и сталъ разсказывать.

-- Я тоже былъ человѣкъ мастеровой, зналъ иглу и она меня знала; особливо кройка шла y меня очень ловко: видно всякому Богъ посылаетъ свое художничество, a мое приносило мнѣ деньгу.... Знавали добрые люди Трофимыча, и по работѣ, и по звонкому его голосу. Бывало, сижу себѣ на столѣ, работаю, да такъ и заливаюсь.... Экой голосъ, что твой соловей, говаривали прохожіе; даже много и господъ останавливались, да слушали. Поётся нашему брату, когда совѣсть спокойна, a трудъ человѣку въ здоровье.... То-то времячко было красное! И хозяюшка у меня была, нече сказать, баба славная, не любила сидѣть сложа ручки.... Ужъ видно попуталъ лукавый, аль сглазили, аль Богъ вѣсть что, только не такъ пошло.... У насъ была дочка, вотъ какъ y тебя теперь,-- личико смазливое, сама великатная.... Еще въ дѣвкахъ жена моя была знакома съ одной госпожой: она ее жаловала, къ намъ иногда заходила и всегда ласкала мою Анютку: хо ленточку, то платочекъ, то конфекту сунетъ.... Вотъ она разъ и стала намъ выговаривать: "чтожъ вы дочку-то ни чему не учите? a пора бы." Жена моя отвѣчала ей разумно: "да чемy жъ, матушка, учить въ нашемъ родѣ? Будетъ знать, что вы, да хозяйство пойметъ; a главное, если будетъ честная женщина, это дороже всего. A намъ нейдетъ лѣзть безъ толку..." Конечно, госпожа по добротѣ своей говорила, что нынѣ-де вѣкъ такой, что учиться надо, да н люди осудятъ. A все пустое! Учиться тому, что намъ полезно. Господа не то: ихъ Богъ поставилъ на другое мѣсто; всякой и живи такъ, только убѣгай грѣха! Тутъ я больше виноватъ: уговорилъ свою хозяйку -- посылать Анюту къ госпожѣ, какъ она просила, чтобъ ее тамъ учили.... Вотъ она и стала каждый день ходить къ барышнямъ: онѣ голубушки сами ее учили всему -- и Русской грамотѣ и разнымъ господскимъ рукодѣльямъ -- то бисеромъ, то шелками, то по канвѣ, то какія-то вязанья. Гляжу, черезъ нѣсколько дней Анюта приходитъ къ намъ другая совсѣмъ: волоски ужъ иначе подчесаны, платочекъ надѣтъ иначе, a тамъ и платьеце пожаловали ей съ мыскомъ.... Видишь, отеческое сердце и зарадовалось, глядя на свое дѣтище. И въ голову не приходило, что ея душенька испортится. Бывало, придетъ къ намъ, да все на свой ладъ переставить и стулья и столы; экая дурь, Господи прости! да и говоритъ намъ: y господъ нынче такая мода. Мы что за господа, y насъ что за мода! Было бы чисто. Потомъ развалится на сундукѣ, читаетъ книги какія-то. Мы думали, что божественныя, просимъ почитать, такъ она улыбнется, да и скажетъ: "папенька! это не про васъ писано, вы не поймете."

-- Ахъ, она негодная! перервала тутъ Никитишна.

-- Да, матушка, глупы мы были, да и поплатились. Послѣ начнетъ ходить по горницѣ, или передъ зеркаломъ примазываетъ квасомъ свои височки. Мы все думали съ женой: дѣтское дѣло, пусть пошалитъ.... Правда, мать ее не баловала: то посадитъ за чулокъ, то заставитъ около хозяйства похлопотать, или помыть, или что другое. Знаешь сама: въ своемъ домѣ всегда найдется дѣло.... Тутъто она и начнетъ плакать, да вопить: "я и такъ устала, учусь, учусь, да еще домой придешь, такъ отдохнуть не дадутъ, экая неволя! Одно изъ двухъ: быть человѣкомъ, или около всякой дряни возись, да только что руки марай." -- Послѣ такихъ рѣчей, по слабости родительской, ни къ чему ее и не принуждали. Она у насъ сидѣла гостья гостьей, a мы были ея работники. A причуды ея росли не по днямъ, a по часамъ. Къ счастью, Богъ скоро взялъ къ себѣ хозяйку, a то она сердечная хуже-бы измучилась. Вотъ и остался я горемыка одинъ съ дочерью-барышней....

Она только шила въ пяльцахъ, просила y меня безпрестанно денегъ, то на шелкъ, то на бисеръ, a прибыли отъ этой работы никакой не было. Тутъ-то я и спохватился; что такія рукодѣлья нейдутъ для дочерей бѣдныхъ насъ, мастеровыхъ. Анюта въ хозяйствѣ ни за что не умѣла приняться: ни щей сварить, ни хлѣба испечь, ни помыть, ни пошить, a ужъ объ пирогѣ въ Воскресный день и подумать нельзя было. Все домашнее y нея изъ рукъ валилось. И досадно, и жаль было, a помочь ужъ нечѣмъ. Мы ростили бѣлоручку. Ну, подумалъ я, авось привыкнетъ. Взялъ работницу, a самъ вдвое сталъ работать, чтобъ только хозяйство пошло, да Анютѣ легче было. Безъ ума любилъ я свое дѣтище, видно на свою гибель, да на ея бѣду. A она выровнилась, да стала такая красивая, что я, по глупости своей, все спускалъ ей, да любовался ею.... A она-то, кажись, ужъ и не дочь мнѣ была: ходитъ себѣ разряжена, какъ барышня, сидятъ дома, какъ гостья, ничего не приберетъ, ни къ чему рукъ не приложитъ.... Правду сказать, барышня ее не оставляли: и платьеце дадутъ, и разныя бездѣлушки; но чтожъ, это вѣдь не давало хлѣба.... Деньги y насъ шли изъ дому, a не въ домъ.... Не сходитъ на рынокъ за провизіей, a пойдетъ разодѣтая къ обѣднѣ, или въ гости: работница все покупала и все дѣлала. Погляжу, посчитаю -- а у насъ втрое стало выходить противъ прежняго,какъ мы живали съ хозяюшкой, a все въ домѣ хуже, да хуже. И работница безъ присмотра стала попивать и тащить. Тоска такая напала, что мѣста не находилъ.... Бывало, сядешь за иглу, да за пѣсни,-- a теперь отъ слезъ не видишь куда и стегнуть. Нѣсколько разъ пыталъ я уговаривать Анюту -- только вспыхнетъ, да и начнетъ отговариваться:

-- Не на то, батюшка, вы меня воспитывали, чтобъ я сидѣла въ углу за черной работой, стряпала кушанье, да руки себѣ драла. Пустите меня лучше въ люди: я буду получать жалованье, съ вами подѣлюсь и намъ обоимъ будетъ легче; видно, не приходится жить вмѣстѣ....

Чтожъ, подумалъ я, она ужъ отстала отъ нашего житья, да и скучно съ старикомъ: пусть найдетъ себѣ мѣсто хорошее. A y самаго вотъ такъ сердце-то и щемило. Совсѣмъ ты осиротѣешь, горемыка, говорилъ я самъ себѣ: опустѣетъ мѣстечко, гдѣ сидѣло твое красное солнышко!-- Я скрылъ отъ Анюты, что душа говорила, и позволилъ ей искать мѣста. Она два дни сряду выходила почти на цѣлые дни и послѣ объявила мнѣ, что нашла мѣсто и тотчасъ переѣдетъ.... Когда она стала укладываться, я взглянулъ на нее и мнѣ показалось, что она очень была блѣдна.... Уложивъ все, она сѣла на сундукъ, чтобъ отдохнуть.... Я ей сказалъ:

-- Чтожъ ты, Анюта не берешь Божьяго благословенія съ собою? Одну-то икону возьми съ собою, a другую мнѣ оставь....

-- Что это, батюшка, отвѣчала она, вѣдь я не въ другой городъ переѣзжаю. Пусть онѣ y васъ останутся, я къ вамъ буду ходить, да молиться.... И матушкиныхъ пожитковъ я не взяла съ собою. Я и сама наживу. --

Слезы брызнули у меня, когда я съ нею прощался; горько мнѣ стало, что я остаюсь круглой сиротой: точно вотъ у меня кусокъ отъ сердца оторвался....

Она мнѣ весело сказала:

-- Батюшка! Вѣдь не на чужую сторону меня отпускаете: такъ огорчаться.... Я, какъ устроюсь, такъ и приду къ вамъ....

Она очень спѣшила отъѣздомъ, и когда я въ послѣдній разъ прижалъ ее къ сердцу, она, отрывисто сказала: "ужъ поздно, прощайте",

Сундукъ ея уже былъ поставленъ на извозчика, она сѣла подлѣ, закутала голову н мелькнула передъ окномъ, словно касатка...

-- Охъ, мать, дай еще чайку прикушать, чтобъ досказать тебѣ остальное....

Никитишна налила чашку, a старикъ облокотился на окно: онъ глядѣлъ въ него, какъ будто кого ожидая.... Маша тихонько подошла къ нему, дернула его за рукавъ и сказала:

-- Чай просгынетъ, старичокъ, доскажи намъ свою сказочку!

Старикъ опомнился, прихлебнулъ чаю, и когда онъ началъ опять, голосъ его дрожалъ, a Маша глядѣла ему пристально въ глаза и стояла передъ нимъ съ открытымъ ртомъ...

-- Въ первый разъ въ жизни остался я одинъ₎и мнѣ страшно стало: куда ни взгляну, вездѣ темно, a за печкой мнѣ показалось, что хозяйка моя стоитъ съ лицомъ суровымъ. Кухарка принесла мнѣ ужинать,-- нѣтъ, кусокъ въ горло не пошелъ; всю ночь такъ и не спалъ. Лишь забрезжилось, поскорѣй на ноги, упалъ передъ иконами.... куда те, и молиться не могу! Послышалъ благовѣстъ въ приходской церкви, и пошелъ. При службѣ Божіей въ храмѣ, вотъ какъ-то и отлегло. Воротился домой, принялся за работу, a все только и дума, что о дочери: какъ-то она моя голубушка придетъ ко мнѣ, да чѣмъ бы ее утѣшить?... Проходитъ день, другой, третій, хоть и въ горѣ, a недѣля прошла, a все таки она нейдетъ.... Ужъ не прихворнула-ли? Экой я болванъ, не распросилъ: гдѣ, у кого, въ какой улицѣ, она живетъ. Пойду, не найду ли какъ нибудь, не встрѣчусь ли съ ней по дорогѣ. Вотъ, матушка, съ такими мыслями я пошелъ. Иду по тротуарамъ Садовой, a самъ гляжу, то на ту, то на другую сторону. Взглянулъ -- вдругъ передъ собой и вижу, идетъ въ розовой шляпкѣ, подъ ручку съ какимъ-то мужчиной въ усикахъ, ну вотъ точно моя Анюта, двѣ капли воды. Я поближе. Ахъ ты, Господи, да это она! какъ теперь гляжу. A вѣдь это она и была. Я такъ громко закричалъ, что она взглянула на меня быстро, потащила мужчину на другую сторону улицы и сказала ему такъ, что я внятно очень слышалъ:

"Это, видно, пьяный! пойдемъ на другую сторону, я боюсь!...."

Я опять взглянулъ, она, какъ молнія, бросилась отъ меня, a я, какъ громомъ убитый, грохнулся о земь. Не знаю: долголи я тутъ лежалъ, что со мною было; но когда я опомнился, то почувствовалъ, что меня кто-то приподнимаетъ съ грубою бранью:

"Не стыдно ли тебѣ, въ твои лѣта, валяться то на улицѣ? Эхъ-молъ, старинушка!"

Когда я привсталъ на ноги, но невольно вскрикнулъ:

"Анюта! гдѣ она?!"

Вотъ еще, отвѣчалъ мнѣ осиплый голосъ, еще и объ Анютѣ толкуешь. Стыдись, старый дуракъ! Ступай-ка на съѣзжу, тамъ освѣжишься, забудешь барышенъ!....

Будочникъ тащилъ меня за собою, толкалъ въ бока, бранилъ, a я какъ истуканъ, ничего не чувствовалъ. -- Сколько времени прошло и что со мною было, того не знаю. A видѣлъ много чудесъ небывалыхъ. То мнѣ казалось, что надо лѣзть на какія-то высочайшія горы: едва подымусь немного, какъ меня сзади кто-то стащитъ, н я упаду безъ памяти; тутъ мнѣ кто-то на ухо закричитъ: да вѣдь надо же лѣзть, нельзя оставаться. И я опять за ту же работу; послѣ видалъ я себя дома, съ женой, дочерью, -- такъ y насъ свѣтлёхонько, хорошохонько: онѣ сидятъ да шьютъ, a я только-что хочу приняться за иглу, да запѣть пѣсню, какъ-вдругъ все начнетъ кругомъ меня вертѣться, печь проваливается и изъ-подъ камней ко мнѣ тянугся какія-то страшныя черныя руки, только-что онѣ хотятъ меня схватить, я и обезпамятѣю....

-- Ахъ, мама, какъ страшно, закричала Маша, я боюсь этихъ черныхъ рукъ! --

Ничего, душа моя, не волнуйся! Старичокъ былъ боленъ. Въ такой болѣзни всегда представляется не вѣсть что. Послѣ вѣдь н прошло!...

Да, точно, голубушка, я былъ крѣпко боленъ, однако выздоровѣлъ. Сперва страшно мнѣ показалось, когда я очнулся и увидѣлъ себя въ огромной палатѣ. Ко мнѣ подошла незнакомая мнѣ женщина и ласково y меня спросила: не хочу ли я чего-нибудь? Я попросилъ пить, потъ лилъ съ меня градомъ, но въ головѣ было свѣтло и въ душѣ тоже, какъ будто y меня не стало прошлаго.... Мнѣ сказали, чтобъ я былъ спокоенъ, и что я выздоровлю.... Я сталъ креститься; взглянулъ на стѣну: прямо противъ меня на стѣнѣ поставленъ былъ ликъ благословляющаго Спаса, -- у меня брызнули слезы: мнѣ еще легче стало. -- Черезъ недѣлго я могъ уже ходить. Поблагодаривъ добрыхъ смотрителей и сидѣлокь, я вышелъ изъ больницы, самъ не вѣдая: что буду дѣлать. У дверей швейцаръ остановилъ меня и спросилъ:

-- Не ты ли, голубчикъ, портной Трофимычь? Вотъ тебѣ пять рублей.

-- За что братъ?

-- Ты видно счастливчикъ. Пока ты былъ боленъ, сюда приходила нѣсколько разъ такая хорошенькая въ розовой шляпкѣ, все объ тебѣ распрашивала и просила меня, какъ ты выздоровѣешь, отдать тебѣ пять рублей.

Какъ только заслышалъ про розовую шляпку, кровь бросилась у меня въ голову, я хотѣлъ воротиться лечь опять въ койку, или зарыть себя живаго въ могилу. Я почти обезпамятѣлъ, и не знаю: какъ всунулъ швейцаръ маѣ деньги въ руки; я выбѣжалъ за ворота: въ рукѣ точно былъ горячій уголь. Первая со мною встрѣтилась какая-то старушка. Видно я сильно зашатался, она меня поддержала. Тутъ-же всунулъ я ей деньги, да и ну бѣжать. Откуда взялась сила; цѣлый день бродилъ по улицамъ, какъ угорѣлый. И не упомню даже: сколько я скитался такъ по длиннымъ Московскимъ улицамъ. Спасибо добрымъ людямъ, не нуждался ни въ чемъ, на ночь не оставался безъ ночлега, день не прохаживалъ безъ пищи, и еще давали чѣмъ прикрыть грѣшное тѣло. Нашъ православный народъ Русскій больно жалостливъ къ убогимъ; конечно, трудно дознаться: какъ и чѣмъ душа больна y человѣка: зелье на такую болѣзнь не въ рукахъ у грѣшныхъ людей, a все таки всякой пригрѣвалъ, да питалъ -- и старикъ, покинутый своимъ дѣтищемъ, находилъ пристанище y чужихъ.... Скитался я, горемыка, a душа, какъ жерновый камень, лежала на душѣ... Повѣришь-ли, родная, ничто не радовало. Приходила весна, прилетали жаворонки, пѣли свои звонкія пѣсенки; красное солнышко разыгрывалось повеселить народъ Божій. Всѣ, какъ муравьи, выбѣгутъ подышать, -- я сижу, бывало, по цѣлымъ часамъ, ничего не вижу, ничего не чувствую.... Послѣ того, придетъ осень, глядитъ угрюмо, пойдутъ дожди, спрячется солнышко, люди запасаются на зиму, хлопочутъ -- кто объ теплой одеждѣ, кто купить дровъ. Живые объ живомъ и думаютъ. A я мертвый, безродный, брошенный, объ чемъ стану хлопотать на что мнѣ все? Вотъ какъ проходили для меня Божьи дни! Господь посылаетъ въ свое время что надобно. A я сидѣлъ, какъ бестуканный, ни себѣ, ни людямъ не годился, и мать сыра-земля меня не принимала. Злодѣйка грусть, какъ змѣя, сосала ретивое, a тамъ что-то и въ Божій храмъ мнѣ тяжко стало ходить. Вотъ до чего довелъ меня грѣхъ! Только и думалъ: молиться не за кого, a просить для себя нечего... Вотъ видишь, старый дуракъ, каковъ ты былъ! будто y меня не было грѣховъ, a самый-то тяжкій, смертный, н лежалъ на душѣ -- уныніе да отчаяніе!...

Одинъ разъ долго скитался я, усталъ и сѣлъ отдохнуть на церковной паперти. Сижу себѣ, какъ безумный, a тамъ во храмѣ шла служба. Молятся ли тамъ, поютъ ли -- мнѣ и нуждушки нѣтъ. Вдругъ взошелъ съ улицы странникъ, съ сумой за плечами, толкнулъ меня сильно, кажись, нарочно, потому что пройдти было просторно, и сказалъ мнѣ:

-- Не стыдно-ли тебѣ, старику, сидѣть тутъ, какъ деревянному столбу, когда идетъ служба въ Божьемъ храмѣ? Сколько ни сиди, не попросишь -- ничего не получишь. Сѣдая твоя голова, ума не нажила: не знаешь, y кого просить милости!.... Эй старина, встрепенись! Душа болитъ да молчитъ -- плохо будетъ, не воротишь послѣ!

Онъ такъ громко сказалъ эти слова п стукнулъ желѣзною палкой по паперти такъ, что я вскочилъ, оборотился, a онъ и былъ таковъ -- мелькнулъ, какъ пташка, вошелъ въ церковь и смѣшался съ народомъ.... Я за нимъ -- a въ эту минуту такъ сладко пѣли, какъ Ангелы на небесахъ: всякое нынѣ житейское отложимъ попеченіе. Что-то мнѣ кольнуло въ сердце, я взглянулъ въ верхъ -- и на сводахъ храма увидѣлъ я изображеніе Спасителя во весь ростъ. Онъ Батюшка сидѣлъ возлѣ Отца своего, держалъ огромный крестъ и глядѣлъ такъ милостиво на людей... Слезы полились у меня градомъ, я сталъ на колѣни, началъ молиться: все старое житье да грѣхи перебралъ, и тутъ же какъ въ стеклышко увидѣлъ, что самъ былъ виноватъ въ своемъ несчастіи. Горько стало, но не такъ тяжко. A когда священникъ вышелъ изъ царскихъ дверей, да сказалъ : "Благословеніе Господне на васъ" -- у меня свалилось что-то съ души, и я тутъ же далъ обѣщаніе ходить по святымъ мѣстамъ, къ Угодникамъ Божіимъ, молиться за себя и за погибшую, если она еще въ живыхъ.... Долго ходилъ я, вездѣ молился и вездѣ заходилъ въ кельи отшельниковъ и тружениковъ. Просилъ ихъ молитвъ и совѣтовъ, и получалъ большое утѣшеніе въ скорби: узналъ, что Господь, любя насъ, наказываетъ и что въ своей печали я одинъ былъ виноватъ. Санъ сгубилъ свое дѣтище своимъ баловствомъ: нечѣмъ было радоваться; пустилъ ее не по той дорогѣ, a врагъ и подстерегъ. Одинъ схимникъ мнѣ говорилъ:

Господь вложилъ свой духъ и благодать въ Апостоловъ; они, когда Христосъ вознесся на небо, пошли по всей землѣ учить людей; между прочимъ увѣщавали, "чтобы каждый оставался въ томъ званіи, въ какомъ кто призванъ." Послушай въ храмѣ Божіемъ, или попроси грамотнаго, такъ и узнаешь: какъ жить и быть.

-- Я былъ портной, и дочь моя будь портниха, или другое рукомесло себѣ выбери! A барышней нельзя ужъ быть: намъ неподъ стать! На когожъ пѣнять, что сгибла сердечная. Зачѣмъ позволилъ учиться ненужному для насъ? Учились бы мы закону Божію, какъ Господь намъ приказываетъ, да кормили бы себя честнымъ трудомъ, такъ и горя-то бы не видали. Неразуміе, грубость вмѣстѣ съ бѣсовской гордостью -- вотъ и потеряль дочь, a самъ сдѣлался бродягой. Теперь и знаю, да помочь не чѣмъ: локоть близко, да не укусишь.... По крайней мѣрѣ, благодарю моего Создателя, что спокаялся: туда приду съ повинной головою. Господь милуетъ раскаянныхъ грѣшниковъ!.... Что жъ, мать моя, еще прошло время -- в печаль моя стихла, не грызла. Я н другихъ научалъ; что, бывало, услышу отъ отшельниковъ, такъ все и помню да твержу.... Черезъ годъ воротился я въ Москву: еще издалече поклонился золотымъ ея маковкамъ да Кремлю, гдѣ опочиваютъ наши Охранители. Присталъ я у прежней хозяйки старушки и жилъ спокойно по благости Божіей, когда могъ молиться... A бывали минуты тревожныя: за ремесло свое не принимался, a ходилъ, все ходилъ, да искалъ чего-то. Иные называли поэтому Трофимыча сумасшедшимъ: какъ только взвижу гдѣ розовую шляпку, такъ вотъ и одурѣю, побѣгу, побѣгу, a самъ не знаю куда, какъ будто за мной кто гонится,-- когда перекрещусь, такъ и пройдетъ.... Вотъ и опять пришла весна, захотѣлось мнѣ побывать y св. Угодниковъ, въ благодарность, что горе утолилось, да Господь далъ мнѣ слезы. Да, слезы -- гостинецъ отъ Бога: если не поплачешь, горя не вынесешь, ряхнешься, a я былъ на дорогѣ.... Сборы у сироты не велики -- котомка да палка. Совсѣмъ изготовился; какъ въ то же утро прибѣгаетъ на квартиру какой-то оборванный мальчишка и спрашиваетъ: "не ты ли портной Трофимычь?... Хозяинъ послалъ за лукомъ въ лавочку, вишь, побѣжалъ лихо,-- мнѣ пырь въ глаза тетушка Ѳадевна, сунула вотъ грошъ да писульку, да сказала: отыщи, Миша, старика Трофимыча, да разскажи, гдѣ мы живемъ: дѣло Божье. Я духомъ прибѣжалъ, она живетъ вонъ тамъ рядомъ съ лавочкой; видно ей крайняя нужда до тебя; велѣли тебѣ сказать, чтобъ ты шелъ скорѣе. Прощай, дѣдушка, убѣгу, a то хозяинъ забранится."

Не знаю: отъ чего, a сердце y меня такъ и захватило чѣмъ-то. Мальчикъ сунулъ мнѣ въ руку лоскутокъ бумажки: я глядѣлъ, a развернуть боялся: руки тряслись, сердце молоткомъ стучало. Что-жъ ты безумный,-- подумалъ, какъ опомнился -- хуже не будетъ что было; развернулъ да и прочелъ:

"Приходи, Трофимычъ, скорѣе, прости грѣшную, ужъ ее Богъ простилъ." --

Я выбѣжалъ, какъ угорѣлый; домъ былъ не далеко, отыскалъ флигель, вошелъ въ низенькую, почти темную горенку. Въ ней стоялъ насередкѣ гробъ простой, деревянный, покрытый бѣлымъ холстомъ.... Возлѣ стояла Ѳадевна и молилась; въ головахъ образъ безъ оклада, a передъ нимъ теплилась маленькая желтая свѣчка. Не помню: что сдѣлалось со иной, a ноги вотъ приковали, да и стою -- не могу подойдти. A самаго-то то жаромъ, то холодомъ такъ и обдавало. Старушка оборотилась ко мнѣ, громко зарыдала да указала на гробъ, да и выговорила:

"Прости ее, Трофимычь! Она покаялась!"

Тутъ только я понялъ: кто лежитъ въ гробу и зачѣмъ я пришелъ. Я упалъ на колѣни. Господь сжалился надъ старшимъ: Онъ послалъ мнѣ столько слезъ, что кажись, я во всю жизнь столько не плакалъ. Послѣ мнѣ показалось, что я опять нашелъ свою семью, что онѣ тутъ.... a можетъ быть, они и были: ихъ души выпросились у Господа, чтобъ помочь мнѣ безотрадному. Я всталъ и твердо подошелъ къ гробу, снялъ холстъ и узналъ свое дѣтище, мою голубушку, мою ненаглядную. --

Выговоривъ эти слова, старикъ громко зарыдалъ, какъ будто объ опять увидѣлъ тоже.... Минутъ десять никто изъ нихъ не говорилъ. Маша, хоть и не понимала печали старика, но увидѣвъ, что и мать ея утирала слезы, заплакала тихонько и пристально глядѣла на гостя.

-- Да, началъ опять Трофимычь, душа узнала ее, a не глаза. Красота пропала: блѣдная, изсохшая лежала она передо мною. Не видала она ужъ ни отца, ни слезъ его, не слыхала рѣчей его, брови ея сдвинулись, и опа, казалось, думала объ чемъ-то очень важномъ.... Я наклонился, поцѣловалъ ея холодныя уста, перекрестилъ и сказалъ ей тихо:

"Прощаю тебя, Анюта!..."

Кажется, что силъ моихъ только и достало на это слово: я упалъ на земь безъ памяти, и когда я опомнился, старуха хлопотала около меня, довела меня до скамьи и посадила. --

-- Ну, сказала добрая Ѳадевна, какъ я рада, что простилъ Анюту, словно съ плечь что свалило. Она, бѣдная, измучилась, крѣпко вспоминала объ тебѣ. Хотѣлось сердечной тебя увидѣть, больно хотѣлось, и я нѣсколько разъ порывалась сбѣгать за тобой. Побѣгу-молъ, Анюта, авось тебѣ легче станетъ, -- a она меня за платье:

-- "Нѣтъ, не ходи, Ѳадевна: боюсь, батюшка крѣпко сердитъ на меня.... Я слишкомъ огорчила его. Я не послушалась его наставленья: правда, что онъ меня баловалъ, a все таки послѣ кончины матушки часто говаривалъ, когда я бывало ни за что домашнее не примусь, a начну чуфариться, что инѣде нейдетъ этимъ заниматься:

-- Полно, Анюта, что ты такъ чванишься, ты родилась отъ портнаго: тебѣ неприходится быть барыней, честно живи да трудись, брось твои фандары, тогда Господь тебя благословитъ и мы люди грѣшные; отецъ твой здѣсь, a мать твоя тамъ за тебя помолится.... Повѣришь ли, что эти слова, какъ громъ гудятъ въ ушахъ, всю внутренность мою выпили.... Я всю жизнь свою растеряла и молодость сокрушила.... Отъ людей мнѣ ожидать нечего.... Остались на мою долю позоръ да слезы.... Вотъ мнѣ за спѣсь, за барство!.... Господь другое мнѣ назначаетъ; и я была бы счастлива, еслибъ я послушалась отца, осталась бы въ родительскомъ домѣ, трудилась бы честію, да съ ними дѣлила бы радость и горе! Вышла-бы за мужъ въ своемъ родѣ за ремесленника, и жили бы да радовали отца да мать....

Сбили съ толку худые люди, вскружили глупую голову: "тебѣ ли марать руки около стряпни, да сидѣть съ милою.... Ты хороша собой, найдешь другое счастье..." Да, славное счастье -- замарать душу, да пропасть отъ тоски да стыда! A Богъ-то спроситъ: что я сдѣлала? Какъ отвѣчать!.... Ахъ! Ѳадевна, тяжело съ грѣхомъ умирать да жить безъ родительскаго благословенія! Вотъ я къ чему пришла. Злодѣй-же мой говорилъ мнѣ всегда будешь ходить въ шляпкахъ, въ шелковыхъ платьяхъ, всегда буду любить. Ничего не сдержалъ, сгубилъ,-- и я умираю y тебя на рукахъ, Ѳадевна. Помолись за мою грѣшную душу! Разскажи отцу мои мученья. Я такъ свижусь съ матерью.... что я ей разскажу про отца, про себя?...."

-- Ахъ Трофимычь! И не съумѣю тебѣ разсказать всѣ ея рѣчи, не упомню. А ужъ и у меня-то сердце изныло, глядя на нее. Какъ начнетъ вопить, такъ ужъ, кажись, душенька ея съ слезами-то выскочитъ.... А пришла-то она ко мнѣ такая худая, что я едва и признала ее. И одёжа-то такая худенькая.,.."

Ѳадевна разсказывала, a я слушалъ, да Господь и тутъ утѣшилъ меня.... Вотъ, что вложилъ мнѣ въ голову:

-- Горько было тебѣ, бѣдная!... Но ты покаялась, очистилась. Нельзя было тебѣ и здѣсь оставаться -- ни со мной, ни съ людьми! Господь тебя взялъ, тебѣ хорошо, ты у Отца милосерднаго!

-- Еще разъ поцѣловалъ я Анюту, перекрестилъ ее и пошелъ сбирать кое-что у добрыхъ людей, чтобъ схоронить честно свое дѣтище.

-- Не долго мнѣ осталось бродить по землѣ. Душа просится туда къ родимымъ.--

Старикъ замолчалъ, отеръ слезы, и Никитишна тоже молчала. ..

Черезъ нѣсколько минутъ онъ ей сказалъ:

-- Спасибо тебѣ, добрая хозяюшка, что ты меня отогрѣла и душу отвела. Легче станетъ, какъ выговорится. Можетъ, этой малюткѣ пригодится мой разсказъ: вѣдь это правда! Буду къ вамъ ходить; не приду долго -- такъ помяните Трофимыча... Не жалѣйте объ немъ! Я увижусь съ ними!...

Медленно поднялся старикъ, обтеръ глаза, перекрестился и поклонился до земли святымъ иконамъ, и вышелъ вонъ.

Мать и дочь молчали -- долго глядѣли онѣ во слѣдъ старику. Маша заплакала, подошла къ матери и сказала ей, всхлипывая:

Прости меня, мама, я не буду никогда лѣниться!... Я не хочу, чтобъ ты была какъ Трофимычь!...

Оставить комментарий Глинка Авдотья Павловна (bmn@lib.ru) Год: 1852 Обновлено: 15/02/2021. 51k. Статистика. Глава: Проза Проза	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: Простонародная повесть.

Глинка Авдотья Павловна Гибель от пустого чванства

ГИБЕЛЬ ОТЪ ПУСТАГО ЧВАНСТВА

ГИБЕЛЬ ОТЪ ПУСТАГО ЧВАНСТВА.

Глинка Авдотья Павловна
Гибель от пустого чванства